Не дожидаясь полуночи

Лебедева Мария

Подходит читателям от 13 лет.

 

 

Глава 1. Не начало

Вообще-то, гулять с собакой должен Макс.

Это он, а не я, надоедал родителям просьбой купить собачку — и, когда те, наконец, сдались, повозился с псом пару месяцев, наградил дурацкой кличкой и благополучно о нем забыл.

Иногда Макс вспоминает о питомце, и, проходя мимо, пинает пса ногой — но вряд ли это можно назвать заботой.

В общем, уже лет девять как спаниель Кутузов (предупреждала, что кличка дурацкая) перешел в мою собственность, как переходили другие надоевшие брату вещи. Ладно хоть не заставляли донашивать за ним одежду, и на том спасибо.

Макс с самого рождения получал все, что ни захочет. Вымогатель. Представляю, стоит такой в парадном костюмчике (в домашнем альбоме видела, особый наряд для утренников и семейных торжеств), в глаза родителям смотрит и говорит:

— Дай денег, мам!

Та, конечно, умиляется и протягивает пухлую пачку банкнот:

— Возьми, дорогой.

Затем — к отцу:

— Дай денег, пап!

— Держи, сын!

А потом вдруг:

— Пап, мам, я хочу братика!

С последней просьбой вышло недоразумение.

Просил-то он братика, а родилась я. И потом еще Нюта, но это позже.

Вот так и живем: любимый первенец, любимая младшенькая — и я, средняя дочь. Я не хочу сказать, что меня не любят или, там, держат в черном теле — нет, все нормально. Просто… Средней дочери даже в сказках ничего интересного не светит: ни принца тебе, ни феи, ни… Что там дальше по списку? А, ладно. Думать о том, чего нет и не будет — пустая трата времени. Так же, как и мечтать. Я никогда не мечтаю, я планирую. Окончить школу- университет-найти работу. Это если вкратце, так все продумано гораздо подробнее. Видите. На ближайшие годы я крайне занята.

Кутузов — чересчур уж активный для своего возраста — бодро натягивал поводок, направляясь вперед с таким деловым видом, словно это он меня выгуливал. Если вдруг я начинала отставать, он оборачивался и обеспокоенно ворчал: «У-у?». Вот и сейчас, стоило мне на секунду задуматься, а он уже у ног вертится, волнуется. Присаживаюсь на корточки — и вижу перед собой разноцветные глаза: один — золотисто-карий, второй — темный, почти черный, будто и вовсе нет его.

Я погладила пса по седеющей спине, потрепала мягкие длинные уши. Он меня больше всех любит, это я его хозяйка.

— Хороший мальчик, старый мальчик, — приговаривала я, а он все подставлял свои шерстяные бока — и вдруг неожиданно стряхнул мою руку, залаял, и, волоча за собой поводок, побежал в сторону гаражей.

Там, у гаражей, маячила фигура нашей соседки. На ее голове была лохматая грязно-белая шапка. Вторая шапка, такая же мохнатая и грязно-белая, копошилась у соседкиных ног.

— Здравствуй, Юлечка! — крикнула соседка.

— Здравствуйте.

Шапка номер два нервно затявкала.

Ага, Кутузов побежал к своей подружке. Ему по человеческим мерками никак не меньше семидесяти, а он все за дамами ухлестывает. Ловелас собачий.

Я осталась одна, даже без пса.

Совсем одна.

В фильмах, когда наступает такой момент, камера медленно отдаляется от героя, показывая его на фоне огромного безлюдного пространства.

Я не в фильме. Вокруг стояли дома, и в этих кирпичных клетках жили незнакомые мне люди. Кругом люди, люди… А я одна.

И тут я села прямо на землю и заревела.

Ну ладно, не так. Хотела бы сесть и зареветь. Разумеется, я не сделала ничего подобного. Кто же садится на землю? Земля грязная, холодная.

И потом, что бы подумала соседка.

А плакать хотелось. И чтобы меня все утешали.

И вообще, меня сегодня парень бросил.

Ну, не совсем бросил. Он что-то там мямлил — целых полчаса, наверное, и в его глазах отражалось мое недоуменное лицо. Я уже к репетитору опаздывала, поэтому спросила прямо:

— Ты что, меня бросаешь, что ли?

Тогда он кивнул.

А я… Я пошла к репетитору. У меня хороший репетитор. Два раза в неделю по два часа. Повторение пройденного, подготовка к к ЕГЭ. Плата умеренная. Химия по вторникам и биология по четвергам. Впрочем, в этом году нужно будет увеличить количество часов… Надо поговорить с ним об этом. Мне же в университет поступать. Правда, пока что не знаю, на какой факультет. Не определилась точно. Время пока есть.

Уж у кого-кого, а у меня вопроса с выбором будущей профессии возникать не должно. Вместо традиционного «Кем хочешь стать, когда вырастешь?» я всегда слышала: «Хочешь быть психологом, как мама — или сверлить зубки, как папа?». Сейчас еще прибавилось «Или, может, как брат?» (Макс чудом и блатом поступил в мед. Вылетит скоро, не иначе).

— Да, у меня все хорошо. Родители? Тоже… хорошо все у них. Брат учится. Нюта репетирует, выступление скоро.

— У нас все хорошо, — подытожила я. Но ей, на самом деле, не очень-то интересна жизнь моей семьи, и заданный вопрос — не более чем дань вежливости (довольно скудная дань). Сейчас я замолчу, и непременно вставит что-нибудь о состоянии своего желудка, или о ценах на молоко, или…

— А вот у моей Розочки что-то лишаи, — выдала она с таким видом, будто мы все это время только и говорили, что о лишаях. — Я завтра свожу ее к ветеринару. Роза, Роза, иди сюда!

Собачонка уныло заковыляла к хозяйке, боязливо косясь на ее головной убор. Так-то, Роза. Задумайся. Кто знает, может, та шапка когда-то тоже имела четыре ноги, хвост и цветочную кличку.

— Вот, гляди, — обратилась соседка уже ко мне. — Думаешь, это лишай?

— Я… не знаю… — растерялась я, отшатнувшись от собачьего брюха, которое внезапно оказалось в каких-то паре сантиметрах от моего лица.

— Как не знаешь? Твой отец же врач. Сама-то куда думаешь поступать? Ветеринаром не хочешь? Я б к тебе Розочку водила, — тараторила она, упорно тыча мне в нос вертлявой собачонкой. — Вот, видишь пятно? Это лишай или что? Да не это, это просто пятно, а вот, во-о-от, ВОТ, прямо пальцем до него дотрагиваюсь. Ой… Что-то оно… Отвалилось.

Соседка охнула, а ее мозг производил тем временем сложнейшие операции: анализ, синтез, умозаключение… ну же!.. умозаключение… вот сейчас точно будет умозаключение…

Роза угрюмо тявкнула. Ее гавканье сработало катализатором умственных процессов хозяйки.

— Так это грязь! Грязька! Девочка, чего ж ты меня так напугала! Пойдем, пойдем домой, помоемся! До свидания, Юлечка. Скажи маме, зайду к вам вечером давление мерить.

И соседка ушла, радуясь чудесному Розочкину исцелению.

Она ушла, а я осталась.

Иудушка Кутузов хотел было последовать за подружкой, но поймал мой строгий взгляд и передумал. Все-таки он умный пес.

Так вот, о парне. Я полагаю, что должна считать себя брошенной, а свое сердце — разбитым.

Прислушиваюсь к ощущениям. Пока что больно было не особо. Наверное, потом будет.

Сегодня, придя домой, первым делом зашла на свою страничку вконтакте и удалила альбом «Я и он» и подумала, что глупо вообще было заводить альбом с таким названием. Потом убрала статус «замужем за…» из графы «семейное положение». (Разумеется, мы и не думали о свадьбе, но все ставят СП, вот и мы поставили. Сейчас мне это показалось довольно глупым).

Даже не знаю, можно ли было назвать наши без трех месяцев полугодовые отношения «серьезными». Целоваться было… нормально. Не скажу, что это мое самое любимое занятие, что жить без этого не могу, и что меня хлебом не корми — только дай кого-нибудь поцеловать. То есть вся эта дрожь в коленях, потемнение в глазах — всего этого не было, и я даже расстроилась, как так, первый раз же с кем-то встречаюсь, где же дрожь. Но нормально так, да. Еще мы болтали по телефону и ходили пару раз в кино, а еще он постоянно держал меня за руку, даже когда моя рука была влажная, и я думала, что это противно — дотрагиваться до потной ладони, а он держал. И сейчас мы расстались, и мне некому звонить вечером, и никто не спросит, как прошел мой день.

А Нюта уже вернулась.

Я поняла это в первую же секунду, когда услышала грохот колес, едущих по паркету.

Нюта выкатилась в коридор.

Она каталась на стуле, отталкиваясь ногами от стен. Колеса грохотали. Кутузов спрятался за мою спину и истерически залаял — стул представлялся ему огромным грохочущим монстром. Не одному ему, между прочим.

— Бип-бип! — завопила Нюта. Она играла. Стул был автомобилем.

Если вы подумали, что моей младшей сестренке года четыре, вы ошибаетесь. Ей одиннадцать, и она ужасно избалованная. Смекнув, что еще детей родители завести не планируют, и она навсегда останется младшенькой, Нюта ведет себя, как малышка, и ничего ей за это не бывает. И не будет. Даже если в тридцать лет сестра будет кататься на стуле, родители сочтут это милым.

В семье на нее возлагают большие надежды. С самого Нютиного рождения мама с папой пытаются понять, в чем же заключается ее талант, поэтому что ни месяц, то новый кружок или секция.

На полках в гостиной — музей имени Нюты. Все этапы ее творческих исканий расставлены в соответствии с хронологией.

Верхняя полка — раннее творчество: картина «Четыре сосиски, черная клякса и принцесса в короне» (групповой семейный портрет, живопись), кусок глины с проделанной пальцем дырой (ваза, гончарное искусство), дырявый носовой платок (вечернее платье для куклы, дизайн одежды), листок с каракулями (стихотворение о цветочке и садочке — каллиграфия, поэзия) и еще много занятных вещиц.

Средняя полка — «поздняя Нюта» — заставлена дисками в розовых коробочках: поющая Нюта, танцующая Нюта, Нюта-актриса блистает в роли гриба, Нюта, Нюта, Нюта…

Нижняя полка пустовала в ожидании новых наград. Пока что на ней скромно стоял единственный диплом Макса за третье место по плаванию (в соревнованиях участвовало четверо, четвертый не доплыл и его исключили) и несколько моих грамот. Диплом Макса их загораживает. Я отодвигаю его и ставлю на передний план свои.

— Смотри, Юль, мы выучили новое движение, — сообщила она, делая два дела одновременно: поднимаясь со стула и выходя из автомобиля. — Только мне нужен партнер, это же бальный танец.

Безразличный ко всему стул согласился и на то, чтобы побыть партнером. Сестра с трудом оторвала его от пола и сделала два или три странных шажка на полусогнутых ногах.

— Это вальс, — пояснила она. — Здорово?

Я кивнула.

— Раз-два-три! Раз-два-три! Нужно делать так: «раз-два-три», ты умеешь, нет? Я умею! Меня сегодня Максим забрал из школы на машине, и я видела его девушку, она красивая, ногти вот такенные, а на мизинце стразик! Когда вырасту, буду такая же, нет, лучше. Мама звонила, сказала, что на плите есть суп. Я не хочу суп, но я съела хлеб и еще потом вечером поем. Иди ешь суп, мама так сказала, — выпалила Нюта и, оттолкнувшись ногой от стены, уехала на вновь превратившимся в автомобиль стуле, бормоча «раз-два-три, раз-два-три».

В ритме вальса я сняла пальто, аккуратно повесила его на плечики; теперь нужно взять щеточку для замши и почистить сапоги. Раз-два-три… Тьфу ты!

Хотела помыть лапы Кутузову, но тот залаял на меня и, сердито ворча, ушел к себе. Он не любил мыться, и любые водные процедуры всякий раз давались с боем.

На плите стояла кастрюля с супом. На кухонном столе валялись разбросанные сестрой фломастеры. Рядом лежала буханка хлеба без корок. Совсем без корок, лысый такой хлеб. Кто-то сказал Нюте страшную глупость — якобы если она будет есть хлебные корки, у нее вырастет грудь. Вот и ест.

Без корок хлеб сохнет. Терпеть это придется еще года два, не меньше. Года два… Сегодня второе. Четное число. А я нечетная, у меня нет парня. И время не идет назад: моложе я не стану, с каждым годом найти парня будет все труднее — и вот я уже старая, никому не нужная, одинокая тридцатилетняя женщина, записываюсь на психологические курсы к собственной матери — на «Богиню внутри тебя» и «Тренинг женской силы».

— Я сегодня буду делать уроки с папой, — заявила сестра, заглядывая на кухню.

— Папа придет с работы уставший, — мягко возразила я.

— Я буду делать уроки с папой, — нараспев повторила Нюта, приподнимаясь на цыпочки и раскачиваясь.

Попадет мне за это вечером. «Папа устал на работе, а ты даже не могла сестре с уроками помочь!» — скажет мама. Со мной никогда никто уроки не делал.

На детей нельзя кричать, поэтому спокойно отвечаю:

— Хорошо.

В руке дрожит ложка.

Нюта слоняется по кухне и соображает, чем бы меня позлить. Наконец, выдала:

— Есть я тоже не буду!

— Хорошо.

В коридоре тикали часы, громко тикали. Старые часы, с кукушкой. Кукушку я не застала, ее Макс ещё в своём детстве отломал.

Нюта закрыла дверь — и тиканье прекратилось.

Мне хотелось, чтобы обрушились стены, чтобы мир погрузился в первобытный хаос… А на кухне было тихо. И занавески с тюльпанами.

Красненькими.

Медленно-медленно ложка упала на пол.

Бам.

— Ты куда это? Тарелку хоть вымой! Юль?.. Юль!!! Я буду есть, вернись, мне уроки учить надо!!!

В прихожей я наскоро обулась, накинула пальто, схватила сумку и выскочила в подъезд.

Прижалась спиной к стене. Сползла вниз.

Ну и куда я пойду.

Сверху послышались шаги — кто-то из соседей спустится и увидит меня здесь. Неудобно получится.

Медленно поднявшись, я отперла дверь, повесила пальто на плечики, зачем-то почистила сапоги щеточкой для замши.

— Ну что, Нют, начнем сегодня с математики или русского?

…До полуночи оставалось еще шесть с половиной часов.

В доме напротив

До полуночи оставалось еще шесть с половиной часов, но вряд ли кого это интересовало в сотканной из пыли, устланной тысячью ковров комнате. В такой что кричи, что ни кричи, никто тебя не услышит.

Впрочем, никто не кричал. Никто и не слушал.

Всем было все равно, а уж ей — тем более.

Она давно уже ничего не чувствовала (по крайней мере, все так полагали). Три раза в день сиделка подносила к ее губам ложку с пюре или кашей, и она ела, почти не ощущая вкуса. Иногда, задумавшись, сиделка промахивалась, и еда падала, стекая по щеке и подбородку. Сиделка брала салфетку, прикасалась к лицу женщины с таким отвращением, будто, едва коснувшись старческой кожи, пища вдруг превратилась во что-то гадкое.

Кормить эту женщину, мыть и переворачивать ее, чтобы не было пролежней, менять ей подгузники и делать иногда уколы — таковы были обязанности сиделки, и она всерьез полагала, что ее нещадно эксплуатируют.

— Сиделка — от слова «сидеть», — не раз делилась она с подопечной своей блестящей филологической находкой.

Сидела она добросовестно. А отсидев оговоренное время — ни больше, ни меньше — уходила.

Та, что лежала на кровати, встречала безразличием как приход сиделки, так и ее уход.

Пылинки — воплощенное время — кружились и оседали, складываясь в узор на коврах.

 

Из главы 1. Начало

Город появился из ниоткуда.

Так уж получилось, что за одну ночь вдруг возникли дома, и высокие башни со стрельчатыми окнами, и каменная стена, и даже замок. Замок, конечно, был так себе — но, за неимением лучшего, сошел и этот.

Кто-то говорил, что город вырос из-под земли, как гриб, кто-то — что упал с неба, подобно звездам. В любом случае, это посчитали чудом, потому что объяснить не смогли — так всегда бывает.

И были люди: они жили в городе, а город жил в них.

Пришли они откуда или появились вместе с домами — никто не знал, но так был.

И скоро все к тому привыкли.

 

Глава 2. Никакого волшебства

Пылинки кружились и оседали точно на своих местах, но Нюта не оставляла надежд смести их павлиньим пером. Было в этом что-то гротескно-принцессовое: как мыть полы драгоценными шелками или драить сковороды мочалкой из золотых нитей.

— Не мешай мне, — сказала я.

— Я помогала! — надулась Нюта, сломала перо и ушла играть в комп.

Макс свою часть уборки уже выполнил: запихал в шкаф разбросанные по полу вещи. Дверцы шкафа, распираемые изнутри, уже слегка приоткрылись.

Все должно сиять неземной чистотой: сегодня съемки. Богини придут.

Богини — это мамины клиентки.

Они бывают, как заметила когда-то Нюта, обычными и подставными.

Обычные богини наш дом не посещали. То были несуразные тетки с засаленными головами и страстным желанием выйти замуж. Незамужние несуразные тетки ничем не лучше и не хуже замужних несуразных теток. Но почему-то они изо всех сил стремились во вторую категорию.

Стремление это считывалось мгновенно: сальноволосые амазонки не умели гасить лихорадочный блеск в глазах, эти призрачные отблески обручальных колец.

— Я до сих пор не замужем, — жаловались они.

— Итак, Вас беспокоит, то Вы не замужем, — понимающе кивала мама. — Причина в том, что Вы не раскрыли в себе архетип Геры.

— Вот оно что! — прозревала очередная кандидатка в богини и принималась искать в себе жену Зевса, погребенную под лишними килограммами, слоями косметики и леопардовыми кофточками.

В то время как на вершине Олимпа сидела Гера, царица богинь и отчаянно икала — оттого, что здесь, в нашей квартире, слишком часто поминали её имя.

Пока тетки искали в себе архетип, это немного отвлекало их от навязчивого звона свадебных колоколов. Некоторые начинали интересоваться чем-то помимо замужества, угрожающий огонь в глазах смягчался, и они становились довольно приятными в общении женщинами. Некоторые и в самом деле выходили замуж.

С таким же успехом им могли бы помочь курсы кройки и шитья или абонемент в бассейн — собственно, любой отвлекающий фактор. Но они шли к моей маме на эти тренинги женской силы, как идут к гадалкам и целителям. Они так и говорили:

— Вы волшебница!

— Что Вы, я просто психолог, — смущенно отзывалась мама.

Я не против, это приносило семье деньги. Но ни с психологией, ни с психоанализом… вообще ни с чем, имеюшим корень «псих», это не имело ничего общего. Разве что с психопатками, которые изредка попадались среди богинь.

Подставные богини — другое дело. Даже выглядят получше. Это знакомые знакомых, которых пригласили специально для съемок.

Ах, да. Забыла сказать. Мама — местная звезда. У нее даже есть свое шоу — почти восемь минут на региональном телеканале. Каждую неделю толпа поклонников собирается у экранов, чтобы послушать мамины советы. Если вдруг шоу по каким бы то ни было причинам не выйдет в эфир, все мамины фанаты будут разочарованы. Все четверо.

Шоу снимают прямо в нашей гостиной. Вообще, иногда это делают в студии, но сейчас не наша очередь. Студия у телеканала всего одна, и там и так проходят съемки унылых местных новостей, прогноза погоды, бредовой передачи о культурной жизни города и даже интеллектуальной программы с призами вроде пледа или набора календариков. Каждый день — одно и то же: «канализацию прорвало, состоялось собрание депутатов, крысы на свалках, депутаты собрались, аварийное жилье, мы уже говорили о собрании депутатов?».

Оператор ворчит, и я держу перед камерой белый лист, чтобы мама потом в кадре не выглядела зеленой.

Нюта пристает к оператору, намереваясь поразить его своими талантами.

— А снимите, как я танцую, — говорит она.

— Угу, — кивает тот.

Нюта самозабвенно танцует, пока он настраивает камеру.

Я держу белый лист между сестрой и оператором.

Макс пытается незаметно прокрасться к выходу, туда же подбирается и отец — но мама с коварным «Ма-альчики!» ловит обоих в коридоре.

Сегодня снимают выпуск о взаимопонимании в семье.

Мы тоже засветимся: в конце стоим все вместе, а мама говорит, что, мол, я звезда, но еще и мать, и все у нас отлично. И все улыбаются, как в рекламе зубной пасты.

Эта сцена удалась лишь с пятого дубля.

Сегодня, возвращаясь из школы, купила себе букет цветов. Поставила в гостиной, чтобы мама думала, будто у меня есть поклонник. Купить цветы — это вовсе не обман.

Все равно никто не спросит, откуда они.

На телеэкране мелькали пластмассовые лица каких-то актеров. Все в них было искусственным: лица манекенов, кукольные эмоции и ненастоящие разговоры. В стеклянных глазах отражался лишь свет кинокамер.

Этот фильм мы должны были смотреть все вместе, а потом обсуждать.

Семья собралась в гостиной. Каждый был занят своим делом. Считалось, что все смотрят фильм, но смотрели его только мама и Нюта. Я читала «Человека и его символы», Макс бешено колотил пальцами по клавиатуре ноута — не иначе, болтал с кем-то вконтакте, папа уткнулся в газету, и каждый был дальше от других, чем если бы находился на другой стороне земного шара. Но мама считала, что вечерние посиделки в гостиной укрепляют семью, а потому мы покорно сидели рядышком в гостиной, продолжая быть за километры друг от друга.

Перерыв на рекламу. На экране — новая драма. Просто катастрофа: гости ушли, оставив гору грязной посуды. Что же делать? Но находчивая семья придумала выход! Нужно вымыть тарелки новым моющим средством!

— Смотрите, интересная заметка, — вдруг начал отец. — Школьница покончила с собой из-за несчастной любви. Слышишь, Юль?

Значит, догадались. Догадливость просочилась с экрана, и теперь распространялась со скоростью вируса.

— Слышу, — отозвалась я, делая вид, что не понимаю намеков.

Я укоризненно посмотрела на телесемью. Они намывали тарелки, попутно объясняя, какое это удовольствие — пользоваться новым моющим средством.

— Эта молодежь! — в отчаянии воскликнула мама. — Неужели они не в силах понять, что за первой любовью последует вторая…

Мама выжидающе посмотрела на Макса, призывая его принять участие в разговоре. В семейном разговоре.

— … а там и третья! — внес свою лепту брат, продолжая печатать.

Из комнаты Макса послышался грохот: вещи, запиханные кое-как, все же вырвались из шкафа.

Родители бросили на сына почти строгий взгляд.

Сделав вид, что не расслышал шума, Макс поднял вверх указательный палец и важно изрек:

— И даже четвертая!

Ух. Вот это мотивация.

Мама с папой переглянулись, но ничего не сказали. Развалившийся на диване Макс сделал значительное лицо. Нюта нахмурилась. Кутузов пошевелил ухом.

Обстановка накалялась. Рекламная пауза закончилась.

Пластмассовые люди на телеэкране продолжали маскироваться под настоящих. В какой-то момент мне показалось, что если актер не прекратит кричать, доказывая свою правоту, то у него выпадет вставная белозубая челюсть, и вообще он весь развалится на части.

Тут я вспомнила, что поставила букет в своей комнате, и наверняка его никто еще, кроме Нюты, не видел. Если я сейчас на пару минут выйду, сестра быстро всем расскажет о букете, и они оставят свои беспокойства.

Но, едва я приподнялась, как мама приобняла меня за плечи и слегка надавила на них — команда «сидеть». Даже забыв о фильме, она принялась втолковывать, что мне бы не помешало вести какие-то «вечерние страницы добра», и что это поможет осознать, насколько прекрасен этот мир и так далее.

К счастью, в этот момент позвонила одна из ее клиенток, которая никак не могла открыть в себе богиню, и мама переключилась на спасение этой милой женщины.

Я рассеянно погладила пса.

Только не надо думать, что у меня нет друзей. Я просто не хочу называть так кого попало. Есть, с кем погулять, сверить домашнее задание или еще что-нибудь. А человека, которому я бы все рассказывала, доверяла бы больше, чем себе — такого нет.

Я оглядела людей, собравшихся в гостиной. Это моя семья. Я люблю их, потому что родственников любят. Вот и все.

Узы крови, любовные клятвы, обещания вечной дружбы— вовсе не гарантия того, что ты сможешь считать человека своим другом.

По-настоящему предан мне только мой пес.

Но мне не пять лет, чтобы верить, будто животные понимают человеческую речь. А жалко, конечно.

Ровный свет торшера освещал собравшихся в гостиной. В этом мягком искусственном свете их лица казались сделанными из пластмассы.

Актеры, играющие семью, разойдутся после команды «Снято!».

* * *

Нюта сфоткала мой букет со всех сторон и выложила себе на страницу. Подписав: «Как приятно получать цветы!». Ее подружки мгновенно начали сходить с ума от зависти. Нюта вела счет каждому завистливому лайку.

Окрыленная успехом, она даже сделала снимок собственной руки с позаимствованным у мамы колечком (кольцо было безобразно велико, поэтому сестра крутила рукой то так, то эдак, подбирая наиболее удачный ракурс). Второе фото — «как приятно получать украшения!» — появится в сети лишь завтра. «А то не поверят» — проявила, под конец, благоразумие Нюта.

Запах цветов раздражал, и я переставила вазу поближе к окну.

Заслышав возню, удивленно приподнял уши дремавший на полу пес. Я обхватила руками его голову, скрывая ладонями длинные уши. Его бедная безухая голова выглядела жалко, и я чмокнула Кутузова в лоб.

Настроение было хуже некуда.

Можно подумать, будто я только и делаю, что ною. Отлично знаю, что, если б я решила кому-нибудь рассказать о своих проблемах, никто бы их проблемами и не посчитал. Я не голодаю, не подвергаюсь насилию, живу в полной семье, не встречаюсь с агрессией со стороны одноклассников, получаю достаточное количество карманных денег и не имею проблем со здоровьем.

Но при этом мне кажется, что день за днем я проживаю чью-то чужую жизнь. Смотрю на себя со стороны: сейчас она допишет упражнение, уберет тетрадь в сумку и ляжет спать.

На мониторе высветилось: 00:00.

Мое любимое время. Время, которого вроде как и нет, одни нули.

Полночь.

Карета стремительно уменьшается, ее металлические стенки обрастают изнутри плодовой мякотью — и это уже не карета вовсе, а самая настоящая тыква, рыжая, пузатая, только что с грядки.

Принцесса вздрагивает от укола веретена, и красная капля быстро сбегает вниз, огибает нежную руку.

Лягушачья кожа скукоживается, опаляясь огнем.

Часы бьют двенадцать.

Каждую полночь я жду, что что-нибудь изменится.

Это мой секрет.

Тихо, стараясь не наткнуться в темноте на стеллажи, я вышла в коридор. Часы без кукушки слегка отставали, и вот сейчас стрелки сомкнулись, встречаясь второй раз за сутки. Я застыла в ожидании.

Из комнат доносилось ровное дыхание спящих и клацанье клавиатуры — брат никак не успокоится.

За окном шумели автомобили. В окнах дома напротив горел неяркий свет.

Кого я обманываю.

Тыква так и оставалась тыквой, она лежала в холодильнике, никогда не и не бывав каретой, и мама завтра приготовит с ней кашу, а Нютка будет морщиться: фу, пшенка. Веретена нет и в помине. Лягушек режет на занятиях Макс — а может быть, он это все придумал.

Рука принцессы вся в уколах от веретена, но сон никак не идет. Испуганная, обреченная на бесконечную бессонницу вместо вечного же сна, она не знает, что и делать.

Спокойно и неторопливо двигается минутная стрелка часов без кукушки, но только казалось, что движется вперед, ведь, проходя полный круг, всегда возвращалась она в исходную точку. Движение по кругу. Что было — то и есть, что есть — то и будет, и ничто не в силах это изменить.

Завтра вставать рано.

Я выключаю ночник — и моя тень сливается с теми, что отбрасывают предметы.

Так, что и не отличишь.

В доме напротив

Тени подступали все ближе.

Когти бессильно царапали воздух, пытаясь сцапать, схватить, разодрать.

Но тени ускользали. Им, бесплотным, бояться было нечего.

Ломаясь, когти падали наземь — роговые полумесяцы, желтоватые и толстые.

— Да уж, ну и ноготочки у вас. Умаялась стричь, — говорила сиделка. — Хоть бы рукой не дергали, что за беда. Сейчас закончим, завтра будете с маникюром гостей встречать. Данюша придет, он хороший мальчик.

Хороший мальчик Данюша — а вообще, Даня, Даниил — племянник той, что лежит на кровати. Она не любит его. Она вообще никого не любит.

Даня не очень-то хорошо выговаривает букву «р» и пишет рассказы, предпочитая называть их новеллами — не потому ли, что в слове «новелла» нет ненавистной буквы? Рассказы дрянны насколько, насколько могут быть скверными сочинения подростка — и настолько же хороши. Он пишет их десятками, а написав — выбрасывает. Самое им место там, в мусорной корзине, не стать ему ни Куприным, ни Борхесом, к чему истязать тетушкин слух.

Не удалось ей — не удастся кому-то еще.

Мальчишка, думалось ей, совсем еще глуп. Он полагает — смешно подумать! — будто, закрыв глаза, мы теряем способность видеть.

Тем лучше.

 

Из главы 2. Волшебство

Город был проклят. Что ж, бывает. Такое сплошь и рядом случается с городами, и этот исключением не был.

Никто не мог его покинуть. Даже те, кто уходил навсегда, попросту исчезали — словно бы городские стены поглощали его без остатка.

Раствориться бесследно, не оставив горстки праха или могильного холма — в этом было что-то ужасающее, непостижимое уму.

И люди боялись.

Она же была единственной, кто знал все. По крайней мере, так думали.

Никто понятия не имел, сколько ей лет… да и о том, что это женщина, знали лишь понаслышке: закутанное в балахон, скрывавшее лицо под капюшоном, это существо, казалось, не имело пола. Но его называли «она». Потому что та, что знает правду, по сути, ведьма, а ведьма — всегда женщина. Так повелось.

Ее спрашивали: город проклят? Она качала головой, и непонятно было, означает ли это «да» или «нет».

Тогда ее спрашивали: чья в этом вина?

Ведьма улыбалась.

Решили, что она и виновата. А нечего улыбаться.

У нее было девять жизней, и девять раз приходилось сжигать ее на костре. В городе шутили, что пара-тройка таких ведьм — и можно будет не запасаться дровами на зиму, это, согласитесь, экономия.

…Говорят, она хохотала, когда впервые разводили огонь.

Столп искр в последний раз вознесся к небесам.

И вороны — крылатые ведьмины кони — разлетелись как подхваченный ветром пепел.

 

Глава 3. Не книга

Она горела.

Огонь пировал.

Белое становилось черным, плотное — хрупким.

— Теперь на меня посмотри! Вот так, так. Хорошо.

Модель послушно надувала губки и таращилась в объектив.

Горящую книгу девица держала на вытянутых руках — опасаясь пламени, которое сама и зажгла. Боялась, в принципе, не зря. Огню неведомы узы родства, и короткопалую, в кольцах, руку, он поглотил бы ровно с тем же аппетитом, что и тонкую бумагу.

Десятки страниц, сотни тысяч букв погибли ради того, чтобы девушка пятнадцати лет от роду обновила фотографию на странице в соцсети.

— А ты читаешь книги, которые сжигаешь? — поинтересовался в комментах Даня.

—:))))) — ответила она, не узнав цитаты.

:))))) — универсальный ответ. Ну просто на любой случай жизни подходит.

«Вы подтверждаете свою вину, подсудимый? — :)))))».

«Выходите на следующей? — :)))))»

«Согласны ли вы взять ее в законные жены? — :)))))».

Ощетинившиеся скобки ограждали от реальности.

В траве валялась обложка, скрывавшая пепел. Нашедший ее пес сел рядом и завыл. Так воют над телом, которое покинула душа.

* * *

Нелегко быть центром Вселенной.

Даня иногда даже немного уставал.

В самом деле. Только подумайте — это ж такая ответственность. Все вокруг тебя вертится. Если нужно учить уроки, даже солнце уходит с небосклона, и начинает идти снег с дождем и бог весть еще с чем — лишь бы тебя не отвлекать.

Груз ответственности ощутимо давил на Данины плечи. В его глазах отражалась легкое недоумение — почему, зачем небеса избрали средоточием достоинств именно его?

Ответ был прост: Даня был идеален, гениален, а в некоторых ракурсах — даже красив.

Так считал он сам. И то не всегда — лишь в те моменты, когда в его голову приходил очередной замысел. То есть примерно каждые десять минут. Когда же замысел оборачивался провалом, Даня сам же свергал себя с пьедестала.

Иначе говоря, примерно шесть раз за час он проходил полный цикл от ничтожества до гения — и обратно. «Король умер — да здравствует король». Только вот умирало и здравствовало всегда одно и то же лицо.

Сейчас он был гением. Все внутри пело, ликовало и вообще всячески выделывалось. Быть гением приятно.

Даня высунул язык и медленно провел им по тыльной стороне ладони — от запястья до большого пальца. Кожа на вкус была как кожа, и на ум не приходило подходящего сравнения.

Зверь, умываясь, слизывает свой запах. Так он становится невидимкой.

Даня невидимым не стал.

Девчонки, стоявшие у окна, во все глаза уставились на него. Даня бы их непременно заметил, не будь так занят. Девушки, конечно, интересовали его тоже, но на первом плане все же был внутренний мир воображаемой слепоглухонемой собаки, лизнувшей руку хозяина.

То, что Даня не особо задумывался над тем, какое впечатление производит, ничего хорошего или плохого о нем не говорит. Он вовсе не собирался противостоять толпе, эпатировать публику или что-то в этом роде.

Довольно давно одна художница провела эксперимент. Художники — вообще экспериментаторы. Бывает, такой перфоманс устроят, что Красную площадь после них отмывать приходится.

Эта же — ходила за незнакомыми людьми и по частицам отнимала у них жизнь.

Она фотографировала места, где бывали эти люди. Делала снимки вещей, которыми они пользовались. Уносила с собой частицы их тайной, сугубо личной жизни.

Результаты были весьма предсказуемы: людям не нравилось. Никому не понравится, когда вмешиваются в твои дела. Разве что героям реалити-шоу, но на то оно и шоу.

Допустим, вы пьете воду и считаете глотки. Вслух здороваетесь со смешной статуей в парке. Или, оставшись в одиночестве на кухне, начинаете кататься на носках по скользкому кафелю: в-ж-ж-ж.

В принципе, ничего такого в этом нет. Нравится человеку кататься по кафелю — что ж его теперь, на исправительные работы отправлять или насильно записывать в клуб анонимных кухонных катальщиков.

И все же каждому встречному об этом рассказывать рвутся не все. Как-то не принято. Об этом можно только знать, если человек доверяет тебе — или заметить случайно. Свои маленькие странности, эти крохотные скелетики в шкафчиках кукольного размера, принято скрывать.

Даня об этом не знал.

Если б та художница, о которой говорилось, ходила бы с фотоаппаратом за Даней, это нисколько бы его не смутило.

И вообще, к славе и популярности нужно привыкать заранее. Чтобы они не свалились внезапно. Это ведь может произойти в любой момент.

Но теперь — не произойдет. Даня никогда не станет писателем.

Это определенно был творческий кризис. Заготовка новой повести безжалостно летела в корзину. Не из-за вкуса ладони, конечно — потому, что сама идея уже перестала казаться блестящей.

На самом деле, придумать сюжет не стоило ровным счетом ничего. Он даже перевод с иностранного никогда делать не мог, потому что бессвязные предложения, шедшие друг за другом, складывались для Дани в полноценный текст. Какое-нибудь «Бабушка ждала внука три часа», «Передай мне книгу, которая лежит на столе» или даже просто «Отец Эммы — врач» вызывали в уме рой образов и десятки вопросов. Чего это бабкин внук припозднился? Хранилась ли в книге старушкина заначка? Уж не крутила ли Эмма роман с этим внучком?

И вот уже этот подлый внук, похитив бабулины деньги, покупает Эмме обручальное кольцо. Но та не может быть его женой! Эмма решает открыться: ей уже 65, все дело в пластических операциях. И отец вовсе ей не отец, а младший братишка.

Ужас, что творится.

А время идет, и хочется спать, и Даня в итоге переводит все гуглом, и предложения выходят косые, все сплошь «твоя моя не понимать» да «я твой дом труба шатал».

Так вот, придумать сюжет несложно. Сложно сделать так, чтобы твои герои жили. Чтобы они готовы были спрыгнуть с листа бумаги, ходить и говорить. Даня же чувствовал, что его персонажи — пустой набор букв. И это печалило его. Нужны живые герои, живые.

Где их взять.

Мягким, бескостным телом юное дарование шмякнулось о плоскость парты. Он был ничтожен, и никогда уже не будет иначе.

Раб. Червь. Ничто.

Бездарность.

Даже так — «бездарь». Короче и обиднее.

Впрочем, даже в таком неприглядном состоянии надежда русской литературы отвечала на входящие сообщения со скоростью света.

То были важные послания. Какая-то девочка из Сызрани, настоящего имени которой Даня даже не знал, снова поссорилась со своим парнем и спрашивала совета. Даша из Московской области боялась, что провалится на школьной конференции (к которой была готова лучше, чем кто-либо еще в мире). Некто Вадик из Казани писал об онлайновой игрушке, в которой надо спасаться от чудищ и растапливать костер собственной бородой.

Даня в глаза не видел всех этих людей. Это были его друзья.

В класс вошла учительница географии. Собрав в кучу студенистую субстанцию, бывшую его собственным телом, Даня поднялся. Стройные ряды учеников напомнили ему роту солдат. Войну. Дым сражения, опасность, выстрел. Первая пуля пришлась в живот. На Данином лице отобразилась мука.

— Живот прихватило? — сочувственно поинтересовался сосед.

— Типа того, — кивнул Даня.

Признаваться в собственных фантазиях ему хотелось меньше всего. Поэтому он мысленно оставил себя в живых и прислушался к тому, что говорила географичка.

Еще в пятом классе, когда собравшиеся здесь только-только переступили порог кабинета географии, эта учительница огорошила всех признанием.

— Среди вас, — вот так вот сразу начала она, — есть моя дочь.

Некоторые девочки (и даже, почему-то, мальчики) испуганно вжали головы в плечи, боясь оказаться той самой дочерью. Дети учителей казались им тогда самыми несчастными созданиями на свете. Считалось, бедолагам и дома нет покоя, и что если они получают двойки по предмету их родителя… лучше и не знать, что тогда бывает.

— Так вот, — продолжала географичка. — Я имею в виду, что не собираюсь делать поблажек ни для нее, ни для кого-то из вас. У меня нет любимцев!

Дети сидели очень прямо и боялись даже глазами двигать.

После этой громоподобной речи педагог преспокойно уселась в кресло и начала перекличку. Запасы строгости, по всей вероятности, оказались исчерпаны на годы вперед, потому что больше ничего подобного не слышали. А ее дочь, кстати, с тех пор и по сей день не получала ниже пятерки. Даже когда вместе со всем классом не нашла Корею на карте России («Нужно было поставить стрелку в направлении Корею и подписать!» — выкрутилась тогда учительница).

Сейчас географичка вернулась с курсов повышения квалификации, и, наверняка, была бы переполнена планами. Только весь запас энтузиазма был истрачен в тот день четыре года назад, и не успел еще поднакопиться.

Она сонно обвела глазами класс.

Юля встала и назвала отсутствующих.

— Озеров Даниил…

— Не, я здесь, — уныло произнес со своего места Даня, которого, и в самом деле, и не видно было из-за сидящего перед ним верзилы.

Юля на секунду обернулась.

— Да, на месте, — кивнула она, подтверждая наличие еще одной человекоединицы.

Прищурившись, чтобы мир стал более четким (зрение оставляло желать лучшего), Даня уставился в Юлину спину.

И тут на него снизошло озарение.

…Вселенная стремительно уменьшилась до размеров класса.

В среднем ряду, за третьей партой, скромно сидел Даниил Озеров.

Если кто вдруг не понял — это в самом центре.

* * *

Всем хотелось просто поесть.

Но мама поправила цветы в вазе на столе и, как обычно, спросила:

— Как прошел ваш день?

Хоть выступающим не хлопаем. «Меня зовут Юля, мой день прошел обычно. Я не знаю, что говорить» — «Друзья, поаплодируем Юле!»

Первым вызвался Макс.

Брат рассказал о том, как им пришлось на занятиях резать жутко вонючий труп: формалин испарился, и начался естественный процесс разложения. Труп выбрасывать было жалко, а потому его отдали младшекурсникам: пусть юнцы, так сказать, нюхнут врачебной жизни. Готова поспорить, эту аппетитную историю он специально приберег для ужина. Когда дело дошло до подробного описания учебного экспоната (то есть, по моим подсчетам, где-то на середине потрясающего рассказа), Нюта заверещала якобы от ужаса и убежала, бросив ужин недоеденным. (Спонтанностью тут и не пахло. В Нютиной тарелке оставалась лишь ненавистная ей брюссельская капуста).

Все бросились успокаивать малютку, чтобы травма от рассказа Макса не осталась на всю жизнь.

Нюта заперлась в комнате. Папа предложил дать ей ремня или брюссельской капусты, но мама, глубоко оскорбленная, потребовала предоставить воспитание опытному психологу (то есть себе).

Нюта объявила, что отныне боится смерти, и что избавиться от последствий стресса, быть может, поспособствует набор с куклой-вампиром и игрушечным гробиком. Пока же его не приобрели, она будет пребывать в страхе.

Папа стоял на своем, мама цитировала ему что-то об исследованиях страха смерти у Ирвина Ялома, которого папа, конечно же, не читал — мама никогда не цитировала ничего из того, что папа мог когда-либо читать. Очевидно, потому, что много прибавляла от себя.

Нюта выла до тех пор, пока сидевший у двери Кутузов не стал ей подпевать, и Макс не сказал, что на выступление столь леденящего душу дуэта наверняка слетятся с полсотни призраков — включая того, чье тело они сегодня препарировали. Тогда Нюта стала выть тише, но так, чтобы все равно все слышали. Замолчала она лишь когда я сделала вид, что сплю.

Спали мы со включенным светом.

Наверное, из-за этого мне и приснился какой-то горячечный бред. Я не хочу истолковывать его ни по «Соннику для девочек», лежащему на Нютином столике, ни, уж тем более, согласно теории Фрейда.

У Фрейда все людское бессознательное какое-то мрачное, гнилое, как подвал в доме маньяка. Если уж выбирать любимого психоаналитика, я предпочитаю Юнга. Он считает, внутри каждого из нас — память многих поколений. Фрейда проще читать. Юнга удобнее любить. С ним ощущаешь себя хранителем тайны, а не извращенцем.

Кем бы я ни была — снился сон.

Там, во сне, было так. Брезгливо фыркая, Кутузов обходил лужи, уже затянутые тонкой плёнкой льда. Он шёл важно, степенно, и, случайно наступив на лёд, с отвращением отдергивал лапу: аристократ. И оттуда взялись эти изысканные манеры? Будто не его, а кого-то другого я пару минут назад оттаскивала от мусорных баков.

И тут спаниель рванул к гаражам.

Я покрутила головой; не обнаружив поблизости Розочки, решила, что моему старику что-то привиделось. Но размяться было бы совсем неплохо. Слишком уж холодно на улице, а небольшая пробежка поможет мне согреться. Честно говоря, я уже давно об этом подумывала, но не знала, как осуществить. Это ведь ненормально, когда взрослая девушка вроде меня начинает вдруг бегать просто так, без повода. А тут, если меня кто-то и увидит, то подумает, что всему виной собака.

Не выпуская из рук поводок, я неслась за Кутузовым.

— Ваф-ф-ф…Ваф! — вопил он на ходу.

Мы обогнули гаражи, обогнули стройку и, судя по его намерениям, собирались пробежаться по пустырю, как вдруг я увидела нечто…необычное.

Пространство вокруг колыхалось, как колышется в жару горячий воздух.

— Ваф! — не унимался Кутузов и тянул поводок.

— Да тише ты, — прошептала я, одной рукой прижимая пса к себе, а другой пытаясь зажать ему пасть. Жёсткие усы щекотали ладонь. Пёс сердито мотал головой.

— У-у-у…У-у-у!!! — возмущался он, что означало: «Я старик, что ты себе позволяешь?!»

Мы спрятались за одним из тех вагончиков, в которых живут рабочие — и в этот самый момент мир рухнул.

Нет, я не хочу сказать «мой мир рухнул», как говорят люди, когда все их надежды и стремления летят псу под хвост, я имею в виду — обрушился мир вокруг.

Приходилось видеть, как разбиваются зеркала? Так случилось и с пространством. В одну секунду оно разлетелось на тысячи осколков, а потом вдруг собралось обратно, но прежним не стало.

Там, где высился ряд кирпичных многоэтажек, появились низкие каменные дома, а вдалеке маячила башня. Не удивлюсь, если где-то и замок вырос.

И ни души вокруг. Дома были пусты; не стоило даже и заходить внутрь, чтобы убедиться в этом: в самом воздухе чувствовался дух запустения. Пустота была сутью, сердцем каменных домов, и ветер играл во дворах, в которых должны были играть дети, и гулял среди деревьев, где могли бы гулять влюбленные.

Сухие скелеты листьев походили на серые птичьи перья. Самих же птиц не было и в помине.

Ни единой.

Это длится, должно быть, целую вечность.

А потом я просыпаюсь.

От тех снов, что снятся мне обычно, этот отличала пугающая реалистичность — я не была уверена, спала ли я вообще или сплю сейчас, или проснулась во сне, или я все еще сплю.

«Можем поговорить об этом! — с обложки «Толкования сновидений» хитро прищурился Фрейд. — Ох уж эти подростки… Башня там была, говоришь?»

Я решительно отодвинула книгу подальше.

Запоздало поняла, что утренние Нютины сборы меня сегодня не разбудили. Сестра уже ушла. В ее кровати, блаженно вытянувшись, дремал Кутузов.

По утрам он всегда забирается в Нютину постель и лежит там, удобно поместив голову на подушку. Он всегда так делает. Чтобы сестра не догадалась, всегда нужно стряхивать черные шерстинки с простыней.

Глядя своими разноцветными глазами, Кутузов будто бы безмолвно убеждает меня прекратить волноваться. Ему можно доверять.

Собаки тоже видят сны.

* * *

Кутузов что-то нашел.

Я подбежала к нему. Если снова дохлая ворона, он у меня получит. Вечно найдет мертвечину и катается в ней, катается-валяется. Реализует свои охотничьи инстинкты, а мне его отмывай потом.

— Что ты нашел? — спросила я и застыла на месте.

На земле валялась книжная обложка. Судя по всему, книгу переплетали вручную, и на шершавый красный переплет уже наклеили картинку.

Крупные капли дождя ударялись об нее, и бумага намокла. Я подняла обложку. Противно пахло горелым.

Я стряхнула водные капли, достала из сумки пакет, завернула в него останки книги и спрятала под пальто.

Нет, у меня нет привычки присваивать мусор. Если не ошибаюсь, это называется «комплекс Диогена» — когда человек перетаскивает в дом всю окрестную помойку.

Просто на обложке…

… был город из моего сна.

Огляделась — никто не видел? — и будто бы ни в чем не бывало пошла дальше. Я не пойду домой сейчас, нужно прогуляться.

Подсчитав количество денег в кошельке, я решила, что этого вполне достаточно для покупки какого-нибудь пёсьего лакомства.

Обложку выброшу в ближайший мусорный контейнер. Да вот хотя бы вот в этот, неподалеку. Обязательно выкину, когда буду возвращаться.

— Подождешь меня у входа? Жди здесь. Сидеть. Ждать.

В магазине пахло так, как и во всех зоомагазинах — кормом для животных, для птиц, для рыб… кормом для тех, кому и названия нет, но они тоже едят и им тоже нужен корм.

Большую часть стены занимал гигантских размеров аквариум. Беззвучно шевеля губами, в нем плавали разноцветные рыбки. Плавали и таращили глаза в пустоту.

На полках ровненько расставлен товар. Ну-ка, что выбрать — «Хрустяшки-костяшки с биодобавками», «Ням-ням-гав — Ваша собака скажет Вам «спасибо»!» или «Собачий праздник экстра»?

«Хрустяшки-костяшки» я отмела сразу, слишком уж пугающее название, так и слышится треск ломаемых костей. Остаётся «Ням-ням» и «Праздник». С одной стороны, было бы интересно посмотреть, как Кутузов скажет мне «спасибо»… Ладно, беру «Праздник».

… Кутузов бодро хрустел своим «Праздником», рассыпая крошки по усам — и был, казалось, абсолютно счастлив.

— Вкусно? — рассеянно спросила я.

— Хрум-хрум-хрум.

— Думаешь, я…

Я не хотела применять это слово по отношению к себе; я его ненавидела, и ко мне оно не относилось. Никогда не относилось, никогда. И не будет относиться.

Понизив голос, всё же спросила:

— …ненормальная?

И замерла оттого, что произнесла это вслух.

— Думаю, да, — ответили мне. — По крайней мере, не вполне нормально ожидать ответа от собаки. Как бы то ни было, не думаю, что «нормально» — это всегда «хорошо».

Вздрогнув, я обернулась.

Одноклассник. Зовут Даниилом — именно так, с двумя «и». Когда он пишет свое имя, можно разобрать лишь первые две буквы, а дальше — сплошная изгородь из вертикальных черт. «Да» — и ограда.

Я — по ту сторону его забора. Мы не общаемся.

Смерила с ног до головы, удостоила таким взглядом, что наглец должен был провалиться от стыда под землю — но почему-то упорно продолжал держаться на ее поверхности.

— Невежливо вмешиваться в чужие разговоры, — холодно сказала я.

От слов веяло ледяной стужей. Одноклассник стойко пережил и это.

— В разговоры с вот этим джентльменом? — серьезно уточнил он, кивая на Кутузова.

Я не нашла, что ответить, и собралась уйти с гордо поднятой головой, но у пса, похоже, были другие планы.

— Пойдем, — сказала я Кутузову.

Спаниель удивленно приподнял уши, домой он явно не собирался. Я легонько потыкала его носком сапога. Кутузов поднялся и перешел на другое место.

Одноклассник молча наблюдал эту сцену.

Я потянула за поводок. Пес лег на землю и закрыл глаза. Я потянула сильнее. Он перевернулся на спину, начав, как одержимый, извиваться и дрыгать всеми четырьмя лапами. Нашел время.

Одноклассник словно бы только того и ждал. Он опустился на корточки и почесал собаке брюхо. Кутузов захрюкал от удовольствия.

Я отпустила поводок и пошла. Пес, осознав, наконец, чего от него добиваюсь, затрусил рядом, волоча поводок по земле.

Руку я держала у груди.

Там, с левой стороны, в шуршащем саркофаге пряталась эта пустая обложка, память о призрачном городе.

Казалось, что бьется не сердце, а книга.

 

Глава 4

Мама села писать статью «Счастливая женщина и ее мужчина».

Она давно уже хотела изложить свою авторскую методику в ряде статей, задумала уже несколько. После первой, как она обещает, будет «Счастливая женщина и ее семья». Затем, как считает Макс, последуют «Счастливая женщина и ее и философский камень» и «Счастливая женщина и ее узник Азкабана», нужно больше счастливых женщин!

Предчувствуя, что статьи не издадут, мама заранее всем говорит, что пишет «для себя».

Я медленно опустилась на колени и обняла пса. Кутузов теплый. Его мохнатая мордашка щекочет плечо. Скоро ему надоест так сидеть. У меня в запасе всего несколько мгновений.

Мы сидим тихо и стараемся ей не мешать. Нюта даже перешла на шепот.

— Юль, я нарисовала жука, — шепчет она.

На большом листе — гигантский, едва умещающийся жук. Доморощенный психолог сказал бы: «Рисунок расположен так, что ему словно бы не хватает места — налицо завышенная самооценка».

— Великолепно, — говорю я.

Сестра прикладывает палец к губам и смотрит на меня сурово. Ей показалось, что я сказала чересчур уж громко и непременно спугну мамину музу, диктующую ей истины гармоничного супружества.

— И еще одного жука, — говорит Нюта.

Показать всех жуков сразу она не может. Ей нужно тянуть, чтобы произвести больший эффект.

— Прекрасно.

— И еще тебя…

Что-то новое.

— Да?

— В виде жука! — разрушила Нюта мои надежды на разнообразие. — Жукинизм, так я назову это направление в искусстве.

Насекомым, кстати говоря, я была так себе.

Жуки — сестрицын аналог маминых «счастливых женщин».

— Только краски убери за собой, — говорю я.

— Не.

— Почему?

— Не хочу.

— В жизни не всегда приходится делать то, что хочется, — воспитываю я.

— Ага. Сначала ты делаешь то, что не хочешь, потом живешь чужой жизнью, потом — видишь чужие сны… Дальше-то что?

Хорошо, что сестра не видит моего лица. Слова о «чужих снах» заставляют меня вздрогнуть.

Нюта ждет, когда мама освободится и можно будет показать ей свои шедевры, а пока — фотографирует их. Вытянув вперед руку с телефоном, делает с полсотни селфи, чтобы потом выбрать «самый жизненный» (= подающий ее в наиболее выгодном свете) вариант. Украдкой снимает и меня. Делает коллаж: автор, произведения, сестра автора. Вздыхает. Берет с полки книгу.

Я не могу больше ждать, когда она уйдет. Беру полотенце, ворох одежды.

Сестра закрывает книжку, в которой подробно описывалось, как разбудить своего внутреннего ребенка. Если этот наружний ребенок разбудит еще и внутреннего, с ними двоими мне в комнате станет совсем уж тесно.

— Ты в душ?

— Куда ж еще.

Запираю дверь на защелку и включаю воду — пусть шумит.

Под ворохом одежды — пакет с книжной обложкой. Мне нужно ее хорошо рассмотреть.

От горячей воды валит пар, и зеркало над раковиной затягивается дымкой.

В доме напротив

Гладь зеркала отразила закрытые глаза.

Это сиделка, отложив в сторону ножницы, поднесла к ее лицу зеркальце. Будто проверяла, затуманит ли дыхание поверхность или пора подыскивать новую работу.

Пряди волос непонятного цвета— когда-то бывших рыжими — валялись в беспорядке на полу.

Поддерживаемая со всех сторон подушками, она сидела почти что сама.

— Раньше Вы хоть ненадолго их открывали. Ну? Не хотите на себя посмотреть?

Медуза Горгона не захотела бы. И василиск отказался бы тоже. Решив последовать примеру этих двоих, она даже произнесла это вслух:

— Нет.

Сиделка вздрогнула.

Заговори одна из статуэток с полки над фальшивым камином — и то удивилась бы меньше.

Голос подопечной звучал в этой комнате впервые за много месяцев, и сиделка предпочла бы не слышать его больше.

Затем, запоздало, ей пришла мысль о том, что прикованная к кровати женщина все понимает. От этого сиделки стало совсем уж не по себе. Она открыла аптечку и принялась, бормоча, отсчитывать капли. Запахло валерианкой.

Больная и не собиралась ничего говорить. Ее вообще, считай, не было здесь.

Время бывает прошедшее, настоящее, будущее и никогда-не-бывшее. Прошедшее окутано дымкой забвения, никогда-не-бывшее — туманом фантазии. Потому бывает так сложно провести между ними грань.

День, в который она обрела первого друга и рассказала первую историю относился к обоим временам. Она видела его со стороны — ведь между девочкой, сидевшей на дереве, и женщиной на белой простыне давно уж не было ничего общего.

Лишь на один миг ей показалось, что простыни теплеют, обращаются в нагретую солнцем кору.

Но то, что это означало, совершенно к делу не относилось.

…Толпа ликовала.

Их радостные визги раздавались далеко за пределами школьного двора. Конечно, исход был понятен заранее. Но новенькая решила, что попытаться же стоило.

— Во что играете?

Время остановилось. Как будто кто-то скомандовал «Морская фигура, на месте замри», хотя играли вовсе не в это. Наконец, один из них шмыгнул носом и сказал за всех:

— Уходи.

Никто не возразил.

— Почему?

Ответ, убивающий наповал, сражающий тем, что возразить что-либо было нельзя.

— Потому.

Та, кого прогоняли, пожала плечами — «не очень-то и хотелось» — и отошла в сторонку. Просить было унизительно. Придет время, когда сами будут умолять поиграть с ними. Придет время.

…Время пришло минут через пять. Она, приготовившаяся ждать долгие годы, и подумать не могла, что этот момент наступит так скоро.

— Ладно, иди к нам, — позволила толпа.

Она повернула голову в их сторону.

— Я бы на твоем месте не согласилась, — раздался голос с небес.

Небо?

Оттуда с ней уж точно никто говорить не мог.

Она повертела головой и заметила рыжеволосую девочку, удобно расположившуюся на ветке дерева. У девчонки был деланно-нагловатый вид.

«Понятно», — подумала она. — «От зависти так говорит. Ее тоже играть не зовут».

— Иду!

— Будешь водить. Мы мыши, ты кот. Лови нас.

«Слепак» — так между собой называли они эту игру. Полное же ее название было — «Слепой кот».

Игра эта походила на жмурки, с небольшим лишь отличием: пространство ограничивалось лабиринтом из гнутых металлических труб. Высотой они были где-то по пояс взрослому человеку.

Для чего на самом деле предназначалась эта конструкция, никто из детей понятия не имел. Кто придумал это диковатое развлечение — никто не знал тоже.

«Мыши» сидели на перекладинах, болтая ногами.

«Кот» ловил их ноги.

«Мыши» перемещались по лабиринту, не касаясь земли, переступая с одной перекладины на другую.

«Кот» следовал за ними.

Глаза «кота» были плотно завязаны. В вынужденной слепоте водящий то и дело натыкался на трубы, вызывая взрывы хохота.

— Ло-ви, ло-ви!

К тому же, если на твоих глазах повязка, как докажешь, что чужая нога не задела тебя лишь случайно? Они вовсе не хотят сделать ей больно. Это такая игра.

— Ло-ви!

Приложив ладошки к голове, чтобы не получить удара сверху, она медленно продвигалась вперед. Локти задевали трубы. Будет синяк, и не один.

Если отказаться, они больше не позовут.

— Ло-ви!

Голоса отдавались в ушах металлическим звоном.

В железном лабиринте бился маленький слепой Минотавр.

…В какой-то момент повязанный вокруг головы шарф сполз с ее глаз. Она посмотрела на «мышей». Пойманные насмешливые взгляды были куда красноречивее слов.

Ничего не говоря, она стянула повязку с глаз — и зашагала прочь.

— Так быстро? — поинтересовались с дерева.

— Там скучно, — быстро придумала она и ойкнула: что-то неживое, холодное, упавшее сверху, скользнуло по ее плечу. То была потертая монетка — медная, как и волосы ее обладательницы.

— Приложи к локтю, а то синяк будет.

— Угу.

Боль понемногу утихала. Металл залечивал нанесенные металлом раны. Человек заставлял забыть об обиде, причиненной людьми.

— Хочешь, превращу их в свиней? — кивнула рыжеволосая в сторону толпы.

Что за глупость. Она так и сказала — «превращу»? Ну и шутки.

— По-моему, это до тебя уже кто-то сделал, — подыгрывая, ответила новенькая.

— Тогда можно в лягушек.

— В самом деле?

— Вообще-то, нет. Но, представь себе, если…

Голос, вначале неуверенный, постепенно обретал силу, открывал новые миры.

Историй будет много. Друг — всего один.

 

Из главы 4

Злые королевы редко бывают красивы.

Злых не любят. По крайней мере, в сказках, где все честно. Конечно, злые королевы находят себе поклонников, но это если удастся кого околдовать. По своей воле никто их не полюбит, только лишь белый кот, что мурлычет у них на коленях.

Чтобы услышать «ты прекрасна, спору нет», нужно выложить фотку в соцсети или обзавестись говорящим зеркалом. Королевы выбирают второе.

Зеркало не врет. Королева стареет.

Зеркало никогда не врет.

Его осколки пусть убирает служанка.

Королева сожалеет, что не выбрала сразу соцсети — там купились бы на фотошоп. Вставая, она сбрасывает с коленей белого кота. Тогда даже кот прекращает ее любить. И мурлыкать перестает.

Казнить белого кота.

Королева бьет кулаком по стене замка. Стена, разумеется, остается целой, но синяки — наливаясь, темнея — уродливыми цветами рассыпаются по ее коже.

Злые королевы почти всегда заколдованы. Иначе с чего бы им быть злыми?

Чары рассеются, когда пробьет полночь: чары тоже уходят спать.

Королева ждет. Полночь сделает ее молодой, доброй, прекрасной. Нужно ждать.

Зеркальные осколки отражают полсотни одинаковых лиц.

Дожидаясь полуночи, королева рассеянно гладит воздух.

 

Глава 5

Ненормальная. Мусор домой притащила.

Неудобно устроившись на самом краю ванны, я разворачиваю шуршащий пакет. Гадость. Зачем принесла?

Разворачивай теперь. Нужно посмотреть и успокоиться, забыть навсегда.

У книги нет названия. Рисунок, изображающий город, явно сделан от руки. Страниц, кажется, было мало — иначе сгорели бы лишь те, что в середине, здесь же — ни одной не уцелело.

Но, как ни странно, у этой самоделки — библиотечная печать. А информации о людях, читавших ее, никакой — ни дат, ни номеров читательских билетов. Словно книгу никто никогда и не брал.

Я смотрела на обложку, и — странное дело — подумала вдруг, что повесила пальто не на плечики, а на крючок, и сапоги забыла сегодня почистить.

Одержимый навязчивой мыслью, человек видит знаки во всем. Читала, будто бы снизился процент самоубийств, когда в лондонском метро знаки «выхода нет» сменили на «выход рядом»: зачастую проще послушаться знаков, чем себя самого.

С чего мне вообще показалось, что город, изображенный здесь и увиденный во сне — один и тот же?

Звонок в дверь раздался так внезапно, что я едва не уронила книгу.

Судя по голосу, пришла соседка. Похоронным тоном сообщила, что у ее собаки Розочки депрессия. Шум воды не заглушает соседкиного вещания.

— Роза чувствует, что я нервничаю, и тоже переживает. Она такая чувствительная. У нее вчера было несварение, это все от нервов. Все, в больницу мою перевезли-то — вот я думаю, где б теперь подработать. Да не Розу, типун тебе на язык! Ту, с которой я сидела. В больнице. Я туда ходить не буду, там медсестры, санитарки, родня.

Смутно припоминаю, что соседка подрабатывала сиделкой у какой-то дальней родственницы моего одноклассника. Она об этом сообщала каждый раз, когда приходила к нам. Так и говорила: «О, Юленька, а я опять твоего одноклассника видела!» — и смотрит хитро-хитро, будто, по меньшей мере, уличила меня в интрижке. Кстати, опять все того же одноклассника, Дани. В последнее время так выходит, будто бы все к нему сводится, все нити к нему ведут, словно мир крутится вокруг него.

Можно подумать, что и про книгу он знает.

Можно подумать, что это тоже знак.

Точно, все ясно.

Я поднялась и осторожно положила книгу на раковину. Потянулась к крану, чтобы выключить воду — и обложка с шумом пала к моим ногам, царапнула пятку: город неотступно следовал за мной.

…Я все поняла.

Мне просто нравился Даня.

Торжество разума! Когда анализируешь свои чувства, становится гораздо проще. Как бы еще я установила, что влюблена, если б не логическим путем? Точно-точно. Этот безлюдный город — символ боязни одиночества, эти странные поступки — очевидно, от передозировки эндорфинов.

Как все просто.

Правда, Даня мне не нравился совсем, но теория выходила такая стройная, что на эту мелочь можно было не обращать внимания.

В школе я внимательно смотрела на него всю перемену, пытаясь зафиксировать, происходят ли от этого какие-то изменения. Изменений не наблюдалось.

Вторая перемена прошла также.

На третьей Даниил не выдержал и подошел ко мне.

— Заметила? — спросил он.

Меньше всего мне хотелось сказать что-то лишнее и оказаться в неловкой ситуации. К счастью, я умею контролировать себя.

— Что? — вроде бы непринужденно ответила я.

Ход соперника.

— Что-то, — не сдавался Даня.

— Ничего, — отрицательно помотала я головой, напряженно выискивая в себе хотя бы крупицы влюбленности.

— Ладно, — ответил он. — На самом деле, я за тобой не слежу больше. А вообще, это было некрасиво, извини.

Я ожидала не совсем того.

— Ты за мной следил? — как можно спокойнее переспросила я.

— Всего пару дней, — затараторил Даня, отчаянно жестикулируя. Из больших и указательных пальцев он сложил рамку и поместил меня в центр. Очевидно, жесты каким-то образом иллюстрировали произносимые им слова. — Это эксперимент, понимаешь. Одна художница тоже так делала. Так нужно, это дает миллион сведений. Откуда бы я например, узнал тогда, что книга у тебя? Кстати, она мне тоже нужна.

Он смотрел очень внимательно и нес эту чушь. Выпалив все сразу, Даниил смотрел перед собой и судорожно глотал воздух.

Я вынуждена была признать, что вариант с влюбленностью все же маловероятен.

В доме напротив

Колдун, умирая, обязан передать другому свой дар (он же — проклятье).

Неистраченная магия душит, тяготит, разрывает изнутри. И не дает уйти, как бы ни хотелось.

То было не колдовство, но нечто сродни ему.

Невысказанные слова и нерожденные образы, облеченные в тени, не давали ей покинуть эту кровать, эту комнату, этот — и другой — город.

Тени робко подползали, жались к мальчику. Он неосознанно дергал плечом.

И тени тогда отступали.

Та, что лежала на кровати, смотрела на него, не открывая глаз. Сколько мальчишке лет — пять, пятнадцать? А ей самой?

Говорят, в двадцать лет жизнь только начинается. Это же всего лишь двадцать. Так мало — особенно, если учесть, сколько лет из этих двадцати ты был ребенком.

В сорок лет жизнь только начинается.

В шестьдесят лет жизнь только…

В девяносто лет жизнь…

А иногда она не начинается вовсе. Так, не начавшись, и подходит к концу.

Когда прочитаешь много, много книг, любое произведение начинает казаться этаким собранным из частей Франкенштейном. Любой герой или эпизод эхом отзывается в мозгу: все это уже было, было.

С жизнью, пожалуй, также.

В старости только один, пожалуй, плюс. Если тебе много лет, в глазах большинства ты априори мудр (по крайней мере, до той поры, пока не обвинили в marasmus senilis).

Можно даже сказать, скажем:

— Жизнь — это носок.

— Но почему?

— Мой опыт позволяет так считать. Я стара.

Они начнут искать скрытые смыслы.

«Носок, — задумчиво скажут они. — Носок суть множество петель, кропотливо созданных. Но для чего они все? Чтобы мы попирали их ногами! Напрасный труд, вот что составляет большую часть жизни. Мы ходим на нелюбимую работу, общаемся с неинтересными нам людьми — ради ненужного положения в обществе! Гениально! Жизнь — носок!»

Оставим в покое и жизнь, и старость, и даже носки.

Тени вновь придут, сколько ни прогоняй. Тени — не люди, слова перед ними бессильны.

Стоит сказать людям: «Уходите, вы не нужны мне», как они исчезают.

Правда, не все. Изредка (всего лишь один или несколько раз) может так случиться, что попадутся и другие — те, что осмеливаются возразить.

«Мы останемся с тобой, — говорят они. — Мы будем с тобой всегда».

Ты начинаешь им верить. Но в какой-то момент понимаешь, что голоса становятся все тише, приглушеннее…

«Мы не оставим тебя» — говорят они. Говорят, уже уходя. И не появляются больше.

Она тоже ушла. Уйдет и мальчишка.

Вечны, бессмертны лишь тени.

Тени подкрадываются к чьей-то руке. Это не моя рука. Это не может быть моим. Да и не рука это даже, так, сушеная обезьянья лапка, снятая с ожерелья шамана, ладонь мумии.

Это не моя рука — она и не слушается меня даже. Уберите это с моей кровати.

И вообще, что здесь делает какая-то старая больная женщина?

Верните мне меня.

Я отлично помню, как должна выглядеть.

В дальнем углу, за книгами оставлена, потеряна, спрятана старая фотография, заложена где-то между «Грозовым перевалом» и «Унесенными ветром». Девичьи лица, одуванчиковые венки. Глупая старая фотография: смеющиеся рты, ямочки на щеках, длинные ресницы — все эти вечные, столетиями неизменные атрибуты юности.

Фотография — дрянь.

Блеклый (недодержка!) снимок пестрит белыми пятнышками — значит, при сушке негативов попала пыль, наклеилась, навеки срослась с нашими лицами. Которых, впрочем, и не разобрать: расплывчатые, желтые. Это из-за попытки покрасить в коричневый. Она не выносила ничего черно-белого, и красила фото раствором серы, и от бумаги за версту потом разило тухлыми яйцами, да и желтые лица получились ну точно яичные желтки.

Она радовалась. Сказала: «Прекрасный солнечный снимок. Одуванчики совсем как живые, такие желтенькие». То, что желтенькое здесь вообще все — значения для нее не имело.

Долго-долго выводила она на обороте что-то про дружбу и бесконечность, но чернильная надпись истерлась еще раньше, чем мои воспоминания.

Мальчишка уходит (ушел он, нет?), воспоминания путаются, запах больницы говорит о том, что я теперь не дома.

Тем не менее, неотвязные тени пришли и сюда.

Какие настырные.

* * *

— Ваф-ваф-ваф! — радовался Кутузов.

— Ва-ва-ва-ваф! — вторил ему Даня, охватив пса обеими руками и перекатываясь с ним по ковру. Выражение у обоих было самое что ни на есть счастливое.

За этой борьбой нанайских мальчиков испуганно наблюдала Нюта. Впервые она видела кого-то еще инфантильнее себя, и зрелище, похоже, ее впечатлило. Не замеченная гостем, сестра скрылась в нашей комнате.

Даня и Кутузов перекатывались из одного конца коридора в другой.

Я кашлянула, чтобы гость вспомнил о цели своего визита.

На самом деле, одноклассник пришел не за тем вовсе, чтобы поиграть с моим псом. Отдать ему книгу и пусть идет обратно, а я забуду обо всем этом.

— А ты знаешь, что ничего случайного не бывает, все решено и предопределено самим человеком? Что любая неожиданная встреча — это свидание, тобой же и назначенное? — спросил Даня, не вставая.

Кутузов лизнул его в щеку. Одноклассник принялся чесать его бока.

— Готова поспорить, что это цитата, — ответила я, чтобы разговор не принял оттенок флирта.

— Кроме цитат, нам ничего не осталось. Наш язык — система цитат, — произнес Даня, и по его тону я догадалась, что и это не его слова тоже. Чужие слова он произносил более уверенно, спокойно и даже не помогая себе жестами.

По рассказу одноклассника, эта книга была написана его тетей. Раньше она всегда стояла в ее шкафу, а потом вдруг исчезла. Даня якобы увидел книгу на фото своей знакомой, и решил, что раз тетя лежит в больнице, книжка бы непременно порадовала ее. Он мог бы прийти и почитать ей вслух. Она обожает, когда читают вслух.

Я не стала задавать вопросы вроде «Неужели книга существует всего в единственном экземпляре?» или «Зачем она, если от нее ничего не осталось?», потому что и так было ясно, что этот бред Даня придумал от начала и до конца, просто чтобы побыть какое-то время со мной. Весьма оригинально, ничего не скажешь. Наверняка куда-нибудь позовет. Схожу с ним, чтобы не обижать человека, а там объясню, чтобы ни на что не рассчитывал. Тут я поймала себя на мысли, что рассуждаю почти как мамины богини.

Нюта несколько раз под разными предлогами заглядывала на кухню, лелея надежду уличить нас в чем-то непристойном. Каждый раз заставая нас созерцавшими обложку, Нюта расценивала это как личное оскорбление.

— А что это у вас? — раскачиваясь, спросила она.

— Пособие, как есть детей, — отозвался Даня.

— Ты ешь детей?

— Я не люблю их. Это намек.

Нюта прекратила раскачиваться на носочках. Серьезно посмотрела на Даню и другим, совершенно нормальным тоном сообщила:

— Я не ребенок. Так-то мне второй десяток пошел.

— Тогда оставайся. Чаем угостишь?

Нюта кивнула и проявила неожиданную покладистость.

— Я приготовлю тебе кофе, — объявила Нюта, пододвигая к Дане кружку с розовым кроликом. Морда кролика растянулась на всю кружку, а два его уха загибались наподобие ручки — жуткая, в общем-то, кружка, но Нюта ее обожала.

Даня воззрился на кролика.

— Благодарю, — кивнул он и отхлебнул горячую, явно переслащенную жидкость.

Нюта заворожено следила за тем, как он пьет.

— Что? — спросил Даня.

— Пей-пей, — с нежностью в голосе сказала Нюта — и, не отрываясь, продолжала смотреть.

Даня уставился в кружку, кроликом защищаясь от удавьего взгляда.

Но Нюта смотрела, смотрела, смотрела.

Даня глянул на меня — ничего она там мне не подсыпала? Я пожала плечами.

Нюта сияла.

Кажется, назревал любовный треугольник.

А может, не все в этом мире надо сводить к любовным отношениям.

 

Глава 6

Цветочные магазины, комнаты стариков и библиотеки пахнут одинаково: увяданием.

Не знаю, что многие находят в запахе старой бумаги. Мне проще читать новые, пахнущие лишь типографской краской книги или даже просто текст с экрана, нежели приходить в эту странную, заставленную засаленными томами обитель. Сюда заходят разве что пенсионеры и студенты. Пристанище льготных категорий населения и пылевых клещей.

Даня, наоборот, сделал глубокий вдох и блаженно заулыбался.

Деловито запустив руку в книжный ряд — так, что лишь кончики пальцев виднелись, он шепотом спросил меня:

— Видишь?

Я кивнула. Даня зашевелил пальцами.

— Это книжные черви, — объявил он. — Они питаются словами. Съедят и тебя, если не расскажешь историю.

— В другой раз, — ответила я.

Пальцы опечаленно поникли.

— Умерли с голоду, — мрачно возвестил Даня.

В глубине зала, там, где расступались бесчисленные полки, сидела библиотекарь. Она словно бы сама была частью пространства, отделилась от книжных полок. Пожелтевшие страницы обратились в бледное лицо, а книжные корешки покорно сложились в рисунок пестрой вязаной жилетки.

На столе рядом с ней стоял компьютер, покрытый толстым слоем пыли. Технику здесь явно не жаловали.

Даня бодро направился к женщине, лавируя между полками с непринужденностью дикаря, пробиравшегося через непролазные джунгли. В обычной жизни он бы наткнулся на шкаф, ударился бы об острый угол, снес бы книжную пирамиду в углу. Но не здесь. В своей стихии он проявил удивительную для него грацию.

— Мы тут нашли книгу. Судя по печати она принадлежала этой библиотеке. Нас просто… очень заинтересовала обложка. Видите, город тут такой пустынный. Можно нам такую же?

Библиотекарь взяла в руки книжные останки — осторожно, будто та могла в любой момент рассыпаться в прах.

— Боюсь, ничем не смогу вам помочь, молодые люди. Жаль, что вы нашли ее в таком состоянии. Она была всего одна. Это наша легендарная книга.

Даня замер, чуть подавшись вперед — охотничья стойка почуявшего историю.

История библиотекаря

Посетителей в тот день не было вовсе. Умерших или несуществующих людей в библиотеке всегда больше, нежели живых — но здесь их преимущество было абсолютным. Согнувшись над книгой, я тоже притворилась несуществующей.

Быть может, потому вошедшая и не заметила меня.

В ее руке была книга. Ничего необычного, если учитывать, куда она пришла.

Женщина огляделась, и этот ищущий, шарящий взгляд напомнил мне о моих служебных обязанностях. Набрав воздуха, чтобы уже обратиться к ней с вопросом «Чем могу Вам помочь?», я тут же выдохнула его обратно: незнакомка исчезла также стремительно, как и появилась.

Ее визит не занял и пары минут. Подойдя к первому попавшемуся стеллажу, женщина решительно поставила книгу на одну из полок — как оказалось потом, втиснув ее в самую середину ряда. И зашагала прочь.

Листы, отпечатанные на машинке, вперемешку с рисунками от руки, переплетены вручную. В книге говорилось о призрачном городе, не отпускавшем своих жителей. Вроде сказки — злая королева, ведьма, проклятый город… Как всегда, в конце приходит герой и рассеивает чары. Эту повесть мы прочитали вдоль и поперек, не раз пересмотрели немногочисленные иллюстрации. Ничего особенного: и то, и другое было сделано рукой любителя. Очевидно, история эта имела значение лишь для той, что стремилась от нее избавиться.

И я поставила на книге библиотечный штамп и вернула на место. А что оставалось делать? Выбросить подкидыша не поднялась бы рука — каким чудовищем нужно быть, чтобы додуматься до такого. Забрать ее себе я не решилась: книга показалась мне чем-то очень личным, как те вещи, которые значат слишком много для их владельцев, будь то облезший плюшевый мишка или дешевый, с истершейся позолотой кулон с фотографией внутри.

Один из борхесовских героев прятал в библиотеке книгу, сводившую его с ума. Вероятно, женщина хотела поступить также. Со значимым отличием: она возвращалась. Приходила навещать свою книгу, ни разу не предприняв попытки взять ее домой.

А потом приходить перестала.

Недавно у нас появилась новая сотрудница. Не зная ничего об этой книге, она отправила ее вместе с другими на «буккроссинг» — мы кладем их прямо на библиотечные подоконники, и каждый может забрать книгу себе.

Ее забрали.

 

Глава последняя. Не конец

— Сейчас сделаем один укольчик, — посчитала нужным предупредить молоденькая медсестра, поворачиваясь к больной.

На кончике иглы повисла маленькая капля росы. Сквозь плитку на полу прорастала нежно-салатовая трава. Люстра, разрастаясь, грела не хуже июньского солнца.

…Две головы — рыжая и светлая — склонились над ползущей гусеницей. Ее мохнатые бока, точно в меховую мантию закутанные, заворожили обеих девочек. Гусеница ползла величественно.

— Это гусеница-королева, — сказала рыжеволосая.

— С чего ты взяла?

— Я знаю. Я все знаю. Я буду писателем, вот увидишь.

Светловолосая задумалась.

— Ты будешь писать все-все?

— Угу.

— И пьесы?

— И их тоже.

— Тогда я стану актрисой, и буду играть в твоих пьесах.

Обе серьезно кивнули. Будущее предрешено.

Окончив школу, я сказала, что поступлю в литинститут.

«Нужно сперва получить нормальную профессию» — возразили мне. «Нормальная» — это любая другая.

«В любой профессии найдется место творчеству» — сказали они. Это тоже было неправдой: творчество возможно лишь в том, что любишь.

Я безумно завидовала ей. Она-то, конечно, училась в театральном, даже в город другой переехала, потому что у нас театрального не было. Она писала, что ждет, что я могу приехать к ней и будем снимать комнату в каком-то там общежитии, где, конечно, не то что бы райский уголок, но жить вполне можно.

«Где родился, там и пригодился», — назидательно сказали мне. И я снова послушалась. «Судьба и на печке найдет», — добавили они, и я стала ждать судьбу.

Она все же стала актрисой. Не знаменитой, нет — но знаменитой она быть и не хотела, и снова писала мне письма, и я опять же безумно завидовала. Судьба была благосклонна к ней всего по одной лишь причине: она не ждала.

И я поступила куда-то, получила какую-то профессию и проработала где-то много лет подряд, как в полусне. За кого-то вышла замуж и — это уж точно помню — никого не родила.

Письма продолжали приходить. Крупным, размашистым почерком она писала по диагонали, наклоняя то в одну, то в другую сторону, так что листок приходилось вечно крутить. Она сообщала о занятиях, о встреченных людях, о том, что нашла куколку бабочки и ждет, когда та вылупится, о забавном дереве у дома, о том, что ждет, когда же я приеду.

Я перестала отвечать.

Вместо этого придумала повесть. Сейчас, я, конечно же, написала бы уже по-другому, если б могла. Повесть была о том, что это город не отпускает меня, и что обязательно кто-то придет и спасет. Конечно же, не прямо так написала. Нет, все было вполне завуалировано и аллегорично, вроде притчи.

Сходила к переплетчику и заказала обложку — красную, огненно-яркую, того гляди загорится. Перечитывая эту книгу, я верила: все так и будет. Больше я никогда ничего не писала: счастье истории в том, чтобы быть рассказанной, а рассказывать их было некому. Слово должно жить, звучать. Когда-то давно книги вовсе не читали «про себя», только вслух.

Шло время. Никто не спасал меня. С подругой не общалась много лет — даже новость о ее смерти я узнала случайно, и испугалась себя самой, когда ощутила облегчение: теперь никто не знал о том, что я когда-то желала другой жизни.

Книгу я хранила дома и изредка перечитывала. Она служила успокоительным — это не я во всем виновата, это обстоятельства. Наступит полночь, и чары рассеются.

Написанное не сбывалось. Точнее, не сбывалась самая важная его часть.

* * *

Резко опущены жалюзи — в комнате стало темно. Выключен мобильный телефон — никто не побеспокоит. Странно колотится сердце — это все же волнительно.

Даня принялся за работу.

Он не был ни центром этого мира, ни даже его частью. Его просто не существовало.

Единственное, что имело значение — город.

«Город появился из ниоткуда…»

В комнату заглядывает мама. Она уверена, что сын, нервно простукивающий клавиатуру, завис в соцсетях. Но, заметив, что тот пишет, молча оставляет ужин на краю стола. «Неужели учиться начал» — подумала она.

Даня понятия не имеет, откуда берутся слова, появляющиеся на экране — сам ли он выдумывает их или пишет под чью-то диктовку.

История выходит не такой, какой он ее помнит.

Откуда-то издалека Даня слышит, как собираются на работу родители — значит, наверное, где-то сейчас утро. Это неважно. Времени нет.

Принтер поет шаманскую песню и выплевывает горячие, только что отпечатанные листы. Никогда этого не делавший раньше, Даня пытается сделать из них подобие книги. Он сгибает еще теплую бумагу. Берет из маминой шкатулки иглу, та оказывается чересчур уж тонкой. Идет на кухню за той иголкой, которой на праздники сшивают кожицу фаршированной курицы. Не с первого раза продев нить, кривовато сшивает, вклеивает в красную обложку, еще хранящую противный запах горелого.

Рисовать он никогда не умел, и без картинок книга кажется больше похожей на тетрадку в твердой обложке.

Впервые посмотрев на часы, Даня улыбается: надо же, можно сразу же ехать в больницу. Блаженно потягивается, думая о том, как встать из-за стола: от многочасового сидения тело словно бы срослось со стулом, превратило в стульеногое чудище, офисного кентавра.

Тем не менее, это не мешает ему с аппетитом уплетать ледяной ужин-завтрак.

В этот момент женщина в больнице спокойно засыпает: извечный кошмар перестает ее мучить. Врачи считают, что помогло лекарство.

Пусть думают как хотят.

 

Из главы последней. Конец

Правда была в том, что ничего этого не было — ни проклятого города, ни жителей, ни ведьмы, ни даже замка.

Королева была одна. Она прекрасно это осознавала. Да и не была она королевой вовсе: кем же ей править?

Пора бы признать очевидное. Может быть, полночь давно уже наступила — но часов здесь не было тоже.

…В больничной палате пахло лекарствами. На кровати, на простыне без единой морщинки, лежала старая больная женщина.

На тумбочке в больничной палате зашуршала, перелистываясь, открытая книга в красной обложке.

Окно было закрыто, равно как и дверь.

Так что это был не сквозняк.

 

Конец

До ночи еще далеко, но луна уже вышла. Ей, луне, нужно было запомнить путь. Следовать ему придется впотьмах. Вот и вышла пораньше.

Город, искрившийся неоновыми огнями, и не заметил ее робкого света.

Луна заглянула в окно комнаты, где спал уставший, измученный чужой историей Даня. Придя из школы, он лег не раздеваясь — да так и уснул. Впервые он дописал хоть что-то до конца, но даже не успел как следует похвалить себя за этот подвиг, настолько был увлечен. И, конечно же, он сам не понимал, что сделал несколько больше, чем собирался. Впрочем, и хорошо, что не знал, иначе возгордился бы до того, что принялся бы требовать от окружающих называть себя по имени-отчеству и приносить дань.

Луна светила и Юле, уже в третий раз за вечер выходившей погулять с псом. Грея руки в карманах, она почему-то (почему сама не могла объяснить) думала о времени, которое так просто потерять, и о людях, которых потерять еще проще. О том, как часто дают обещание начать новую хорошую жизнь — непременно вот с чистого листа, практически с младенчества. Но не сейчас, нет. С нового года, с будущей осени, с Дня Рождения, с понедельника… да хотя бы — с завтрашнего дня, вот прямо с того момента как пробьет двенадцать. Ждут знаков свыше, озарения, чудесного дара судьбы. Все ждут чьей-то помощи, и в итоге никто никому не помогает: каждый чересчур занят ожиданием. Так, в ожидании, проходят годы, а действовать надо сейчас же. Не считая дни до начала новой недели, месяца, тысячелетия. Сию минуту. Не дожидаясь полуночи.

Луна освещала темную спину Кутузова, увлеченно исследовавшего двор. Двор он видел ежедневно, но, наделенный острейшим чутьем, каждый день распознавал все новые и новые знаки. На нем не было поводка. У дома он всегда гулял свободно, не скованный ничем, кроме собственной воли.

И, наконец, луна была заметна из окон больницы, где, на кровати на простынях без единой морщинки, лежала старая женщина. О ее лице нельзя было сказать то же, что и о простынях. Тело не слушалось, иначе бы сжалась в комок. Ей было страшно. Боязнь не темноты, нет — глаза давно привыкли к абсолютной тьме — но того, что может ожидать ее там, подступала под самое горло.

Кутузов поднял морду и прислушался, принюхался, напряг зрение — но то, что он ощутил, нельзя было воспринять ни одним из органов чувств. Однако пес понял: там, в больнице, нужна его помощь. Женщина боится. Это правильно. Даме не стоит путешествовать одной. Небезопасно. Да и сам факт! Негоже. Это может вызвать пересуды. Вот Юлю он никогда одну не выпускает гулять. Ничего, сейчас поможет.

— Ты куда это собрался?

«Это недалеко» — ответил он на ходу, но Юля ничего не поняла. Люди. Они и друг друга не слышат. Скорей, скорей.

— Стой!

Тени давно отступили, им на смену пришла темнота. Страшно одной.

Быстрее. Черные лапы мелькают, сливаются с тьмой. Пересечь дорогу. Сейчас, сейчас. Сейчас все будет хорошо. Вдвоем — никогда не страшно.

— СТОЙ! СТОЙТЕ!

Юля не знает, кому кричать — собаке или машине.

Голос срывается на визг.

Свет фар, как пара лун, отражаются в глазах Кутузова. И в том, что золотисто-карий, и в другом — темном, черном, будто и вовсе нет его.

Третья луна все сияет себе на небе.

На небе темном, черном.

Будто и вовсе нет его.

Где-то еще

О том, что здесь когда-то был город, напоминали разве что остатки крепостной стены, каменным хребтом уходившие вдаль. Вокруг никого не было, и только на стене можно было заметить маленькую девочку со светлыми волосами.

Удивительно, но здесь, в безлюдном совершенно пространстве, она кого-то ждала. Болтала ногами, напевала и плела венки из одуванчиков — себе, ей и еще один. Кому предназначался этот третий, она понятия не имела, однако когда на горизонте показались две маленькие темные фигурки — женщины и собаки — ничем не выказала удивления.

Она обрадовано вскрикнула и бросила им венки: женщине — в руки, псу — прямо на подставленную, как в цирковом представлении, шею. Желтоватая пыльца осела на его черной шерсти, как пудра.

Женщина понимала, чего от нее ждут, но надеть венок не решалась. Ее рука замерла на полпути.

…Когда венок все же коснулся ее головы, один цветок оторвался и, падая, скользнул мелкими желтыми лепестками по щеке.

Щека была гладкая.