Зигни вернулась после катания на горных лыжах в Испании с таким чувством, будто не только легкие заполнились свежестью, но и каждая клеточка тела. Длительный полет с горного склона по трассе позволял ощутить владение собственным телом, свою силу и уверенность. Ведь нельзя упасть на такой трассе, надо непременно устоять — или ты калека. И она может устоять! В желто-золотистом лыжном костюме, обтягивающем ее точно вторая кожа, в зеленых перчатках, Зигни походила на подснежник, внезапно проклюнувшийся под солнцем. Конечно, ее нельзя было не заметить.

И ее заметили…

Сейчас, расположившись возле любимого камина в доме в Арвике и подкидывая поленце за поленцем, Зигни мыслями уносилась в горы Испании. Там, на горнолыжном курорте в Сьерра-Неваде, на самой вершине спуска Зигни познакомилась с Тревором Макхикни из Ирландии. С каштановой густой шевелюрой, на которой, казалось, не способна удержаться ни одна шапочка — ни вязаная, ни сшитая, — этот мужчина, похоже, поставил перед собой задачу, и как оказалось — невозможную, заполучить Зигни.

Он готов был кататься с гор с утра до ночи, чтобы лишить ее сил и воспользоваться слабостью. Но упрямая шведка стояла на ногах и не падала к нему в объятия.

— Тревор, — смеялась она, — я знаю, чего ты хочешь! Однако у меня есть уже привязанность, привязанность сердца. Поэтому я согласна выпить с тобой пива и съесть жареную сосиску с капустой на самой вершине горы.

И он усаживал ее на подъемник и вез в горный ресторан, где на самом деле подавали жареные на гриле сосиски, от которых невероятно вкусно пахло, и тушеную капусту, которая тоже пахла невероятно… Правда, горный воздух придавал особенный вкус этой простой еде.

О, как был уверен в себе этот могучий Тревор, владелец большой луговой пасеки — именно так он представился Зигни.

— Зиг, ты забываешь, с кем я имею дело каждый день? С пчелами. Я привык к укусам, — говорил он, глядя горящими глазами ей в лицо. — У меня толстая кожа, отравленная пчелиным ядом душа, но нежное сердце. — Он потянулся к ее руке и стиснул тонкие пальцы.

Она молчала, серьезно глядя ему в лицо. А он красивый, мелькнуло в голове Зигни. И очень чувственный, вынуждена была она признать. Зигни видела, как смотрели на Тревора лыжницы, и ей приятно было кататься с ним.

Иногда, ложась в постель после целого дня катания, она задавала себе вопрос: ну почему я так упорствую? Ведь Тревор хорош, он хочет быть со мной, я все вижу и понимаю, так почему бы нет?

Зигни чувствовала, как оживляется в его компании. Ну и что? Почему не повеселиться в обществе приятного человека? Он так смешно рассказывает о пчелах.

— Тревор, неужели вас не кусали пчелы по-настоящему? — спросила она как-то.

— По-настоящему? Нет. Меня укусили однажды восемь пчел. А вот если десять, то это уже конец…

— Известно ли вам, Тревор, что диетологи считают мед нисколько не полезным? Они говорят, что в нем сахар и мусор, который пчелы приносят с собой.

— Значит, эти диетологи сами мусор! — фыркнул он и, оттолкнувшись палками, укатил.

Нет, никакой Тревор мне не нужен, вздыхала Зигни, закрывая глаза. У меня есть Кен. Неважно, что мы в разводе, неважно, что у него уже двое детей от новой жены. Ничто неважно.

Так что же, я собираюсь провести остаток жизни в одиночестве? Ведь еще немного — и моя работа закончена. Ну, как же в одиночестве? — упрекнула себя Зигни. Я буду с Кеном. С Кеном! Со своим единственным мужчиной, которого я всегда любила и которого люблю сейчас, но не так, как он хотел бы.

Странно, но почему-то Зигни казалось, что, едва она поставит последнюю точку в двадцатой книге, они с Кеном воссоединятся.

Она начинала злиться на себя: Зигни Рауд, о чем ты думаешь? Кен женат, у него жена Салли и дочери!

Но у Кена Стилвотера есть и два сына, которых родила я!

Зигни потрясла головой, пытаясь вернуться в реальность. За окном садилось солнце, и сад казался золотым. Он успокаивал, обещал долгую и счастливую жизнь. Наверное, люди увидели в золоте ценность не просто как в металле — их увлек цвет. Цвет заходящего солнца. А когда стемнеет, в саду зажгутся фонари. Зигни не выключала их на ночь — пускай светят. От неяркого, чуть зеленоватого света веяло странным покоем, хотя, казалось бы, свет должен возбуждать чувства, как весенняя зелень.

Наверное, самое трудное для человека и самое опасное для его натуры, но в то же время и самое благодатное для ума — в краткий отрезок жизни пройти через многие круги бытия. Появившись на свет в крошечном городке на севере Европы, Зигни очень скоро оказалась на другом континенте, в большом городе. Наверное, поэтому и возникла в ее душе невероятная свобода — она может быть везде, повсюду, она способна делать то, что захочет, а что именно — она знает лучше всех. Зигни казалось, каждый человек способен, прислушавшись к себе, понять — чего именно он хочет больше всего на свете. Если он способен прислушаться. Она этой способностью обладала с рождения.

Перед поездкой в горы Зигни слушала лекцию в Стокгольмском университете, профессор рассказывал о тонкостях наркотической зависимости — Зигни беспокоилась о подрастающих мальчиках. Но на лекции она сделала открытие для себя: она оказалась в подчинении у своего творчества, и эта зависимость ничуть не слабее, чем от наркотиков. Если ее оторвать от японских переводов, она будет чувствовать себя такой же несчастной, как и наркоман, лишенный зелья. Боль возникает на биохимическом уровне, потому-то пристрастие к наркотикам столь трудно поддается лечению.

А Кен пытался отвратить ее от японской поэзии, отнимавшей у него жену. Он хотел привязать Зигни к себе, посадить в клетку, как пойманную птицу. Кен сам не отстреливал птиц — только фотографировал их, чтобы, создавая чучело, точно воспроизвести позу, мельчайшие детали оперения, оттенки рогового слоя на клюве. Добывали птиц другие и приносили ему то, что он хотел. Никогда не забыть его голос, трепещущий от волнения, когда он говорил:

— Зиг, как ты думаешь, правая лапка точно поставлена? Мне нужен сторонний взгляд.

Ей приходилось поднимать голову от словаря, в котором она старалась найти одно-единственное слово, которое донесло бы до читателя смысл, уловленный в японском оригинале. А это так трудно — и страна далекая, и век, засыпанный песком времени. Но Зигни год от года становилось понятнее, что человек мало изменился за века. Те же инстинкты собственника, то же стремление к обладанию, желание власти над другим. Особенно у мужчины над женщиной. Ну чем Кен, образованный, богатый, удачливый Кен Стилвотер, талантливый орнитолог-таксидермист, отличается от японца, жившего несколько веков назад? Ничем. От книги к книге Зигни становилось проще вкладывать в стихи ставшие такими ясными мысли.

Они виделись с Кеном два месяца назад — навещали мальчиков. В какой-то миг он поймал ее пристальный взгляд, который, вероятно, раздражал его своим неясным смыслом. Может, ему показалось, что Зигни рассматривает его как предмет для исследования и умозаключений? Мол, каков теперь бывший муж, ныне муж другой женщины? Именно так это и было. Внезапно он задал странный вопрос:

— Ты меня презираешь, Зиг? Я напоминаю тебе какого-нибудь неоперившегося птицелова из японских стишков? — Потом умолк и задал вопрос, который не давал покоя ей самой: — А что ты станешь делать потом? Когда закончишь все двадцать книг?

— Испытаю большое удовлетворение, — засмеялась она. И добавила уже серьезно: — Испытаю радость, оттого что смогла сделать мне предназначенное.

— Ну а дальше?

— Заберу тебя обратно, — неожиданно слетело с губ Зигни.

Она увидела, как внезапно в глазах Кена вспыхнул огонь.

— Но я не вещь, Зигни. — Голос Кена стал очень тихим.

— Я пошутила. Извини. У тебя прелестная семья. Замечательная жена, очень активная. Салли известна в женском движении.

— Откуда ты знаешь? — Кен вскинул светлые брови и требовательно посмотрел на нее.

— Я слежу за событиями в мире, читаю газеты. Миссис Салли Стилвотер вместе с другими женщинами сделала «Одеяло Мира», на котором вышиты портреты детей из разных стран. Знаменитое американское «Одеяло Мира». Там есть и портреты твоих дочерей. И активистки возят его по разным странам. Недавно они были в Восточной Европе и произвели фурор. Их принимали, будто представителей Госдепартамента.

Кен засмеялся.

— Совершенно верно. Салли приехала невероятно счастливая. Она никогда не думала, что может дать столько интервью — в Варшаве, в Софии, в Праге. Но, Зигни, это все так далеко от тебя, от твоих интересов! Почему…

— Почему я слежу за твоей жизнью? Потому что ты всегда со мной, даже если далеко от меня. Знаешь, у меня странное чувство, будто ты уехал в далекую длительную экспедицию.

— Ну, если жизнь как таковую считать большой экспедицией, то да…

Зигни засмеялась.

— Как все-таки странно… Мне кажется, ты вернешься из нее. — И мысленно добавила: ко мне.

Больше они не говорили ни о чем, кроме мальчиков. Сыновья радовали их.

— Наверное, нам стоит познакомить Питера и Зигфрида с твоими дочерьми, — сказала Зигни, прощаясь с Кеном.

— Да, конечно. Девочки здорово повзрослели. Между прочим, — он усмехнулся, — Салли собирается сделать из них таких же активисток, как сама.

— Правда?

— Она намерена взять их с собой в предстоящую поездку.

— Это хорошо. Старшей уже шесть?

— А младшей почти пять.

Она кивнула.

— Желаю удачи, Кен.

Они распрощались. Кен улетел в Штаты, а Зигни снова вернулась в Арвику.

А потом снова работа, поездки к издателю, радость от вышедших книг. Но почему она сидит сейчас и все это вспоминает? Все уже в прошлом. Прошлое — это опавшие листья, мириады опавших листьев. Еще не сгнивших, но уже тронутых тлением. А может, еще не все опали и не сорвался последний лист, не упал, медленно кружась и оседая на раскисшую землю осеннего сада или на влажную зелень утреннего газона? Зигни передернула плечами.

Если этот лист — она сама, то она еще держится.

Что такое след, который человек оставляет на земле? — не впервые спрашивала себя Зигни. Неужели дети, которые живут после тебя и дольше тебя? Кто вспоминает о детях американца Билла Рэдли? О Сэре, о ее сестрах, которых сама Сэра вряд ли хорошо помнит? Вспоминают дела человеческие. Помнят ботаника Билла Рэдли, который прославил городок Вакавилл на все времена.

Могла ли она, Зигни, знать, что рожденный ею ребенок будет болен? Разве это зависело от нее, и только от нее? Нет. Но перевод японских стихов, если так можно выразиться, здоров, потому что его здоровье зависит от нее одной.

Так что же дальше? Дальше… У нее дети, у нее наверняка будет новая работа, новые переводы с японского. Конечно, уже не такие, как «Собрание мириад листьев». Она должна считать себя избранницей богов и быть благодарна снизошедшему на нее счастью.

Ну а личная жизнь? Любовь? В мире все проистекает из любви, это ясно. И чем сильнее любовь, тем больше удовольствия от жизни. После развода с Кеном Зигни могла принять руку и сердце не раз — потому что мужчины, увидев Зигни, которая с годами стала не просто красивой, а невероятно женственной, словно оттого, что постигла мудрости любви сотен мужчин, хотя и на бумаге, и узнала отзыв на эту любовь сотен женщин, — замирали, увидев ее. Они напоминали Зигни собак, которые делали стойку, завидев дичь, водили носом, не в силах понять — что за невиданный зверь перед ними. Многие отходили, опасаясь за свое сердце, а были и такие, кто не прочь попробовать рассмотреть поближе.

Но у меня есть Кен. Только с ним буду я всегда. Однако он ведь не восточный шейх, чтобы иметь гарем, одернула себя Зигни. И потом, если он сам развелся со мной, значит, я ему не нужна, пыталась уговорить она себя, но чувствовала фальшь в своих рассуждениях.

Чепуха, говорила она себе.

— Чепуха. Все это чепуха, — именно так она ответила Тревору Макхикни в последний день пребывания в Санта-Фе.

Он с усмешкой посмотрел на нее и помчался вниз с горы, словно уносясь от роя пчел, с которым больше не мог справиться. Наверное, решил, что Зигни может закусать его до смерти, как десяток пчел…

А она смеялась. Да почему он злится? Ему было ясно сказано: ничего не выйдет. Впрочем, пускай злится, но на самого себя, на собственную мужскую самонадеянность.

Зигни встала с кресла и сходила за телефоном. Надо поговорить с Энн. Рассказать о чудесном отдыхе в горах и посмеяться над Тревором, этим горнолыжным поклонником.

— Ну, тебе понравилось, как я вела себя с ним? — спросила Зигни, закончив свой рассказ. — Видела бы ты этого ирландца, когда он мчался от меня с горы! — хохотала Зигни. — Скажи, у тебя есть знакомые ирландцы?

— Есть, Зиг. Точнее, я имела с ними дело.

— Наверное, тебе, истинной англичанке, было бы трудно с этими ненормальными, — со смешком предположила Зигни.

— Не без того, — согласилась Энн.

— Слушай, Энн, ты знаешь про меня абсолютно все. Но я ничего не знаю о твоем прошлом. Ты никогда не рассказывала мне о себе.

— Прошлое — в прошлом, Зиг. Меня прежней уже нет. Так что не о чем рассказывать.

— Какая ты упрямая, Энн. А я тебе все рассказала, даже про моего горного поклонника.

— И очень хорошо сделала. А сейчас давай прощаться, Зигни. Спокойной ночи. Уже поздно.