I

Проснулся он рано, хоть торопиться нужды не было. Куда уже торопиться, если протопал по земле восемьдесят с хвостиком. А вставать рано приучила жизнь. Сызмала пас гусей, потом — телята, коровы. Мать жалела его, однако будила рано — надо, ничего не поделаешь. Теперь можно спать поздно, да не спится. Зимой он лежит подольше — нет, не спит, думает, вспоминает, качается в кровати, чтобы не включать свет слишком рано, за электричество надо платить. А сколько той пенсии! Кот наплакал. Летом другое дело: еще пяти нет, а уже видно.

Он поднялся, высокий, сутуловатый, с бурой морщинистой шеей и седой головой, зашел в соседнюю комнату — как там внук? Виталька спал, закинув руки за голову, будто обнимал качанок капусты с белобрысой челкой-листком. Одеяло сползло на пол, до пояса внук был голый. Худощавый, уже довольно рослый — такой родной, невыразимо близкий. Это продолжение его, дедовой жизни.

Люди, в чьих руках была власть, сделали всё, чтобы он, Стах Крупеня, не имел продолжения рода, чтобы никогда не возвратился с Колымы. А он выжил. Вернулся на родину. Да не один — с женой-сибирячкой, лагерной медсестрой. Девушка полюбила зэка-белоруса, и эта любовь помогла Стаху выстоять. Вырастили они троих сыновей, имеют пятеро внуков. Виталька — самый младший.

Дед Стах накрыл внука. Тот пробормотал что-то. Таинственно улыбнулся, повернулся на бок и заснул. Вдруг Стах заприметил темный предмет под подушкой. Взял, рассмотрел. Это был игрушечный пистолет. Большой, но удивительно легкий, серебристо-блестящий, с черной шершавой рукояткой — именно ее сначала увидел Стах. Имелась у этой игрушки и прорезь прицела. И мушка, и надпись: Омега, мэйд ин Чино — по-английски. Ну, китаезы, такю игрушку смастерили, как настоящий маузер. Нечто подобное болталось на ремне командира партизанского отряда, в который Стах попал шестнадцатилетним пареньком. О. как он мечтал тогда иметь боевой пистолет или автомат! А приходилось таскать на неокрепших плечах тяжелую бельгийскую винтовку.

Как давно это было!

А вчера дед Стах — Стефан Адамович Крупеня, в лагере его дразнили «стахановцем». - пережил большую радость: парился с внуком в бане.

Какое это счастье — ласково, бережно стегать-шлепать, поглаживать распаренным березовым веником разогретое докрасна тельце малого мужичка. Родного твоего отпрыска. Твою кровинку. Вчерашней бани и радости могло и не быть. Но как иногда случается. Помогло несчатье. Заболели дедовы ноги. Они болят уже не первый год. Иногда боль отпускает, особенно зимой, когда меньше топонины. А теперь, в начале лета, ноги заставили искать спасения в поликлинике. Молодая остроносая девчина-хирург попросила сделать приседание. Стах попробовал, но приседание получилось неказистое. Так и застыл раскорячившись.

— Глубже! — строго сказал доктор.

— О. если б я мог… глубже. То к вам бы не пошел.

Девушка застеснялась. Начала расспрашивать, есть ли дача. Что он там делает.

— Всё делаю. Что нужно.

— И землю копаете?

— Приходится копать.

— Так что же вы хотите?

— Хочу, чтоб мои ноги ходили по земле. Я еще не устал от жизни. А на этом свете не устанешь, так на том не отдохнешь.

— Вы оптимист, дедушка. Возможно это вам и поможет.

Доктор заулыбалась, прописала десять сеансов лечения электротоком. Подобные процедуры Стах принимал и раньше. Но к этому врачу попал впервые. Вот и получилось, что дед Стах оказался привязанным в городе на десять дней. Он ходил на процедуры, читал, смотрел телевизор. Вдруг позвонила невестка: Виталику неделя до отъезда в лагерь. Сидит целыми днями у телевизора. К бабушке на дачу не хочет.

— А с вами согласен побыть.

— Ну, раз согласен, так привози.

И дед с внуком стали жить вместе.

II

Сегодня Стась запланировал свозить внука в Ботанический сад, покататься в метро. Они уже катались в метро три дня подряд. Осмотрели все станции. Из всех благ цивилизации Стах Крупеня очень уважал метро, любил и ванную. Но метро — это роскошь особенная. Можно ехать в любую погоду с комфортом. Ни дождь, ни снег тебе не преграда. И всё точно по графику. Кругом чисто. Светло, красиво.

Но была и еще одна причина катать внука на метро. О ней дед не сказал внуку. Не говорил ему ни слова о Колыме. Когда-то даже детям боялся об этом рассказать, не мог признаться и товарищам по работе, как стал нацдемом в двадцать лет от роду.

После Колымы трудно было устроиться на работу. Всюду получал отказ. Помог друг юности, с которым учился в педагогическом техникуме. Приняли Стаха в Министерство финансов, в хозяйственную группу, где он был и столяром, и плотником, и электриком.

Когда-то отец его, Адам Крупеня, умел и столярничать, и плотничать, мог и печь сложить. И возле пчел был своим человеком, и в саду умел хозяйничать. А еще Адам Крупеня обладал медвежьей силушкой. Имея золотые руки не спился безвременно, как это бывает с мастеровитыми людьми на Беларуси, да и в других краях. Учил Адам Крупеня умельству и своих детей. Не раз вспоминал отца Стах на Колыме, в душе благодарил за науку. Стахановцем Крупеню дразнли зэки не только за имя Стефаний-Стах. А за то, что любую работу делал быстро, ловко, сберегая силу. И совершал эту работу сначала в голове, а потом брался делать руками.

Вскоре его оценили и в Министерстве финансов. В те годы именно финансовый министр читал доклады на белорусском языке. Да не абы-какие, а о бюджете. Депутаты внимательно слушали, делали вид, что всё понимают. Правда, понимания от них никто не требовал. Как Ванька-встанька, они поднимали руки, утверждали, что им предлагалось. Альтернативы быть не могло.

III

Время менялось, началась хрущевская оттепель. Крупеню разрешили прописаться в Минске, дали квартиру. Как-то набрался смелости Стах и постучался в тяжелую массивную дверь дома с громадными колоннами на главном проспекте Минска. Добился аудиенции у высокого начальника КГБ. Тот слушал, удивленно смотрел из-под очков на него, как на ископаемое. Потом тихо процедил сквозь зубы:

— Ах ты, сволочь! Нацдемовский недобиток! Как тебе удалось выжить?! И ты еще хочешь реабилитации?! Ты же — враг народа!

Серо-стальные глаз, будто сверла, буравили Крупеню. Он молча вышел из кабинета, боясь оглянуться назад.

А если разобраться, какой же он враг? Молодой учитель, как и его соратники, хотел, чтобы школы на Беларуси были белорусскими, чтоб родная речь царила на родной земле. Так разве ж это преступление? На всем белом свете таких людей считают патриотами, помогают им, гордятся ими, потому что они — стержень нации. А тут — враг народа. За что? За какие грехи?

Всю жизнь искал Крупеня ответа на эти вопросы. Иногда казалось, что он докопался до истины, всё понял, но жизнь снова поворачивалась другой стороной.

Как радовался Стах, когда однажды карапуз Виталька пришел из садка и процитировал стишок:

Букву «р» малыш произносил, как «л». и потому стишок звучал особенно трогательно и мило. Дед Стах даже прослезился, в душе промелькнула мысль: хоть младший внук вырастет настоящим белорусом. Сыновья знали родной язык. С родителями говорили по-белорусски. Но за стенами дома, как и все — на «тросянке», которая считалась официальной. И начальники их, вертикальные ратники, говорили с высоких трибун: борба за урожай. И думали, что говорят с народом на «великом и могучем».

Жена Евдокия, сибирячка, оказалась этнической белоруской: ее дед по материнской линии был косинером Кастуся Калиновского. После удушения восстания очутился Сибири. Видимо, в генах Авдотьи-Евдокии жила жажда родины. Она быстро научилась петь белорусские песни, а потом и говорить на языке пращуров. Но в Минске, в столице советской Белоруссии, муж-нацдем и жена — сибирячка говорили по-белоруски только на кухне да в спальне. А на работе, среди людей — Дуня устроилась медсестрой в военный госпиталь, — только по-русски. Дуня боялась хоть одним словом высказать неуважение к советской власти. Страх еще усилился, когда мужа отказались реабилитировать.

Страх жил и в душе Крупени. Страх не за себя, а за семью, за детей, а потом и за внуков. Крупеня понимал: идет идеологическая война против белорусского народа. А на войне без жертв не бывает. Потому за свою жизнь не боялся, хоть иногда с грустью думал: его надо называть не Стах, а Страх Крупеня.

IV

В восемь часов, как и договорились вчера, дед разбудил внука. Они сбегали на озеро, сделали зарядку, поплавали. Стах радовался, что может потихоньку бежать — процедуры пошли на пользу, да и огород копать не нужно, руки-ноги отдохнули. Краем глаза посматривал на Виталика. Тот раскраснелся, бежал легко, радостно.

— Ты беги впереди. А я вслед за тобой.

— Дзеда, ты некалі гаварыў інакш: следам за дзедам. Пойдзем разам.

— Хай будзе так.

Пошли бодрым шагом через перелесок. Мне помогли процедуры, а Виталику — метро, подумал Крупеня. Там он слышит белорусский язык.

Снова заныла душа: дожили, родную речь, пусть искусственно-механическую, можно услышать в подземелье, в метро, да в заграничном посольстве с чужим акцентом.

На балконе, когда вешал мокрые плавки, вдруг увидел диво: в уголке, на стыку бетонной плиты и жести, зеленел шматок моху, торчали зеленые шильца травы. А между ними возвышался… василек. Он уже готовился зацвести — выбросил три бутончика, верхний уже курчавился голубовато-синим чубчиком.

После завтрака показал василек Витальку. Тот особенно не удивился, хотя и выслушал дедушку внимательно. Малеча, не понимает еще, какая нужна сила, чтобы расти между бетонной плитой и жестью, подумал Стах. В последнее время его всё больше удивляла неистребимая живучесть всего живого.

В Ботаническом саду они были долго. Дед уже устал, а внуку всё хотелось осмотреть, еще раз обойти вокруг озера, где плавали лебеди, понюхать еще столько самых разных цветов. Хоть ноги разболелись снова, Стах радовался: внук любит природу. Еще один день проживет без ужасного ящика — телевизора.

Потом они катались на метро. Летним днем в большом городе задуха, будто в котле, а в метро прохлада. Любота! Стах даже задремал, или сделал вид, что спит. И вдруг услышал звонкий голосок:

— Дзеду! Наступны прыпынак наш! Плошча Якуба Коласа!

— Ага. Унучак. Наша станцыя. Наша… — дед Стах заволновался и ответил слишком тихо.

На самом деле ему хотелось кричать.

2001

Перевод с белорусского автора.