Их было семеро…

Левашов Виктор Владимирович

Таманцев Андрей

Глава шестая. Сегодня в полночь

 

 

I

Третий этап операции по несанкционированному перемещению в Россию объекта особой социальной значимости, разработанной Управлением по планированию специальных мероприятий, начался на другой день после исчезновения с виллы друга и компаньона Назарова Бориса Розовского. Начало этого этапа вообще не оставило бы никакого следа, если бы утром того же дня молодые российские туристы, занимавшие в пансионате «Три оливы» апартамент «Зет» и пять одноместных номеров, не сообщили хозяину о том, что им подвернулся очень удачный бизнес к они вынуждены прервать отдых.

Хозяин «Эр-вояжа» и «Трех олив» Микола Шнеерзон сначала огорчился, но когда понял, что возбужденные перспективами неожиданно подвернувшегося выгодного дела москали и не думают потребовать с него грoши за неиспользованные семь дней, искренне разделил их радостное возбуждение, расспросил о деле и горячо одобрил. Это хорошо, когда молодые хлопцы думают о бизнесе, а не жрут горилку. Очень хорошо. И дело им подвернулось хорошее: всего за двадцать две тысячи кипрских фунтов купили по случаю почти новый мощный грузовик «ситроен» — с просторной кабиной, с двумя спальными местами для водителей-сменщиков, с огромным кузовом, обтянутым серебристой армированной тканью, с хромированными трубами глушителей, с десятком мощных фар на бампере и верхней консоли. Грузоподъемность двадцать тонн. Грузи что хочешь и вези куда хочешь.

И план они придумали дельный: не гнать фургон порожняком в Россию, а переправить на грузовом пароме в Стамбул, там загрузить дешевым и ходовым в Москве товаром и оттуда уже через Болгарию, Румынию и Польшу ехать домой. Головастые хлопцы. Но и Шнеерзон был не из дураков. Он только представил, как этот серебристый мощный красавец несется через всю Европу, Белоруссию и Московию, сверкая неприлично голыми бортами, на которых даже названия фирмы не значится, и тут же предложил: двухнедельный пансион, всем шестерым, бесплатно, в любое удобное для них время, а за это они разрешат разместить на бортах «Ситроена» рекламу «Эр-вояжа» и «Трех олив». Он даже согласен был трошки приплатить, но обошлось и без этого. Самый серьезный из москалей, тот, что жил в двухкомнатном апартаменте, махнул: «Валяйте!» И пока молодые турки в светло-серой униформе выносили из соседней виллы и грузили в фургон кстати подвернувшийся попутный груз — очень тяжелые, скатанные в рулоны ковры, два срочно вызванные Шнеерзоном маляра изобразили с помощью трафаретов три зеленые оливы на бортах и надписи на русском и английском: «Откройте для себя Кипр. „Эр-вояж“ предлагает отдых в пансионате „Три оливы“. Условия божественные, цены божеские».

Когда погрузка и художественное оформление машины были закончены, один из туристов — высокий, смугловатый, которого хлопцы называли Боцманом, — сел за руль, а трое остальных — Пастух, Трубач и Док — расположились рядом на просторном сиденье.

Боцман весело помахал рукой Шнеерзону и вышедшей проводить их Анюте:

— До побаченья, земляки!

— А где же Сеня и Олежка? — поднявшись на высокую подножку, спросила Анюта.

— Они уже далеко, в Стамбуле, — ответил Пастухов. — Еще ночью улетели, закупают товар.

— И даже не попрощались, — укорила Анюта. — Передайте им, Сережа, привет.

— Сене? — уточнил Пастухов. — Или Олежке?

Она подумала и со вздохом ответила:

— Обоим!..

«Ситроен» рыкнул мощным двигателем и по верхней дороге ушел к порту, где уже началась погрузка на автомобильный паром Ларнака — Стамбул. В просторное боковое зеркало Боцман заметил, как за ними, не обгоняя и не отставая, тащится какое-то такси, но причин задерживать на нем внимание не было.

Когда «ситроен», пройдя таможенный досмотр, вкатился в чрево парома, такси вернулось на набережную. Не доезжая до «Трех олив», пассажир отпустил машину и медленно, будто прогуливаясь, прошел по улочке, разделявшей «Три оливы» и виллу Назарова. Он увидел, как ворота виллы раскрылись, выпустив вместительный микроавтобус с сильно тонированными стеклами. Сколько людей внутри, рассмотреть было нельзя, но по тому, как автобус тяжело осел на рессорах, нетрудно было догадаться, что загрузка полная.

Проводив автобус рассеянным взглядом, пассажир такси (а это был полковник Голубков, нещадно потевший в светлых шерстяных брюках и рубашке с галстуком) прошел еще немного вверх, а потом спустился на набережную. Отыскав свободный столик в открытом уличном кафе, заказал банку пива, закурил ядреную сигарету «Космос» и глубоко задумался.

И ему было над чем подумать.

С самого начала не лежала у него душа к этому делу. Он не любил затей, конечные цели которых были ему неясны. И в Чечне, а еще раньше — в Афгане, ставя подчиненным задачу, он всегда старался — не раскрывая, понятно, общих секретов — сориентировать офицеров в общем масштабе дела, чтобы человек не был слепым исполнителем «от» и «до», а понимал, чему послужит то, что ему поручено. Это не просто повышало ответственность без всякого обещания орденов или, наоборот, трибуналов. Понимание общей задачи возбуждало инициативу, и не раз случалось, что этот как бы побочный эффект оказывался важней основного задания.

Совсем по-иному дело было поставлено в Управлении. На фасадах спецслужб всего мира незримо присутствовала надпись, вырезанная на каменном портале Дельфийского храма: «Ничего сверх меры». Это было правильно. Никто не должен знать больше того, что ему необходимо. Но и меньше он тоже не должен знать. Впервые за долгие годы службы Голубков ощутил себя в положении безгласной пешки в непонятной ему игре. И ему, привыкшему самостоятельно решать масштабные задачи, это сразу же не понравилось. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Это и была, видно, его плата — за Москву, за служебную «Волгу», приезжавшую за ним в подмосковный Калининград (который с некоторых пор стал именоваться Королевым), а после работы отвозившую его домой, плата за отдельный кабинет и приличное жалованье, которое никогда не задерживали ни на день.

Второй укол самолюбия Голубков ощутил после того, как команда Пастухова была отправлена на Кипр, а его приказом Волкова, переданным через Нифонтова, переключили на разработку операции, связанной с обострением ситуации на таджикско-афганской границе. Тут он уже прямо спросил у Нифонтова:

— А кто будет доводить до конца дело Назарова?

— Кому положено, тот и будет. Мы свою работу выполнили, — объяснил Нифонтов. И добавил, увидев, что его объяснение не убедило Голубкова: — Ты же не идешь следом за разведчиками. Твое дело — дать задание.

— Но я всегда жду доклада о выполнении задания, — возразил Голубков.

— У нас не так. Дело сделано — и забудь. Ты больше никогда о нем не услышишь.

Голубков только пожал плечами. Не услышу — значит, не услышу. Только очень он в этом сомневался. Как ни прячь зерно тайны, а оно обязательно прорастет. Рано или поздно. И он оказался прав. Об этом деле он вновь услышал гораздо раньше, чем ожидал — буквально через несколько дней после отлета ребят Пастухова на Кипр. И услышал от самого Нифонтова. Он вошел в кабинет Голубкова, кивнул на материалы по Таджикистану:

— Все отложить. Ближайшим самолетом летишь на Кипр.

— Чей приказ?

— Самого.

— Объяснил?

— Нет. Что-то происходит. И очень серьезное. За пять лет я таким его еще ни разу не видел. Иди оформляй документы.

— Это будет неправильно, — возразил Голубков. — Я должен лететь не на Кипр, а в Грозный.

Нифонтов понял, что он имеет в виду: ночью по спецсвязи пришло сообщение о взрыве вертолета и гибели командующего армией и его адъютанта. Это было делом огромной политической важности, оно грозило разрушить зыбкий мир, достигнутый при активном вмешательстве генерала Лебедя в короткую пору руководства им Советом Безопасности. Ни Россия, ни Чечня не были заинтересованы в возобновлении военных действий. Кто-то пытался торпедировать мир. Быстро найти организаторов взрыва — вот сейчас единственный способ выйти из острейшего кризиса.

Голубков не сомневался, что сможет справиться с этим делом. В Чечне еще сохранилась обширная, созданная его стараниями агентурная сеть, были негласные осведомители, были, наконец, личные связи со многими полевыми командирами. Для общественного мнения чеченская война была покрыта сетью тайн, но для профессионалов контрразведки, одним из которых был полковник Голубков, тайн не существовало. Многое из того, что для них было явным, окутывали покровом тайны политики, исходя из каких-то высших, далеко не всегда понятных Голубкову, государственных интересов.

— Я должен лететь в Грозный, — повторил Голубков.

— Но полечу я, — ответил Нифонтов. — Таков приказ.

— Я не согласен с этим приказом.

— Можешь зайти к Волкову. Но ничего у тебя не выйдет.

Так и получилось. Волков перебил Голубкова, даже не дослушав:

— Вы получили приказ?

— Так точно.

— Исполняйте. И забудьте, Константин Дмитриевич, про армейский бардак. У нас приказы не обсуждают. Можете быть свободны, полковник.

— Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант!..

Взглянув на вернувшегося в кабинет Голубкова, Нифонтов даже спрашивать ничего не стал. Лишь констатировал:

— А что я тебе говорил?

— Не раскопаешь ты там ничего, Александр Николаевич, — проговорил Голубков. — Ты там — чужой. Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Я дам тебе кое-какие связи.

— Не нужно, — отказался Нифонтов.

— Но почему?

— А ты еще не понял? Если бы задача была: быстро найти организаторов взрыва вертолета — послали бы, конечно, тебя. Но посылают меня. Заведомо зная, что я там, как ты верно заметил, чужой. И следовательно — раскопать ничего не сумею. Почему? — спросил Нифонтов. И сам же ответил: — Потому что задача совсем другая. Не найти организаторов взрыва, а, наоборот — не найти. В комиссии буду, конечно, не я один, но возможности моих коллег будут точно такие же, как у меня.

— Значит, вертолет взорвали не чеченцы, а наши, — заключил Голубков. — И причина: документы, которые командующий вез Генеральному прокурору. Хотел бы я хоть краешком глаза посмотреть на эти документы.

Нифонтов покачал головой:

— По-моему, Волков сделал крупную ошибку, когда пригласил тебя в нашу фирму. Извечная дилемма руководителей. С бездумными исполнителями никакого дела не сделаешь. А исполнители думающие имеют неистребимую привычку думать. Вот тут и крутись!.. — Нифонтов ободряюще похлопал Голубкова по плечу. — Не бери в голову. Такова специфика нашей работы. Лети себе на Кипр, погрейся на солнышке, покупайся в Средиземном море. Задание у тебя проще пареной репы: встретиться с Пастуховым и его ребятами, узнать, как у них дела и когда они намерены приступить к операции перемещения.

— Поторопить? — уточнил Голубков.

— Нет, просто узнать день. И напомнить: через границу они должны перейти только в указанном месте. И ни в каком другом. На этом он особенно настаивал. После встречи с ними позвонишь по известному тебе телефону, доложишь.

— Почему нельзя сделать это через резидента?

— Связь с ним потеряна. Попал в больницу. Операция предстательной железы.

— Это и все мое задание?

— Не совсем. Будешь контролировать конечный этап операции. Со стороны. Ни в какие контакты с Пастухом и его ребятами не вступай. Когда они появятся в Нови Дворе, снова доложишь. После этого, если не будет других указаний, вернешься в Москву.

— Ты же сказал, что это не в правилах Управления, — напомнил Голубков. — Одни разрабатывают операцию, другие выполняют. Разделение труда.

— Все так, — согласился Нифонтов. — Но я и другое тебе сказал: происходит что-то совершенно необычное. И оно связано с операцией. Не знаю что. Могу судить только по поведению шефа. На него, похоже, очень сильно давят. И вот что еще, Константин Дмитриевич. Есть у меня ощущение, что к операции подключены еще какие-то наши люди. Поскольку в известность о них мы не поставлены, то и реагировать на них ты никак не должен. Кто бы они ни были. И что бы ни делали. Тебя это не касается.

— Как ты о них узнал?

Нифонтов усмехнулся:

— Как становятся известными самые страшные государственные тайны? Совершенно случайно. В буфете двое разговаривали о том, какая может быть погода на Кипре.

— Кто они?

— Я, конечно, любознательный человек. Но не настолько. Я даже не оглянулся на них. Все, Константин Дмитриевич, — подвел итог Нифонтов. — Счастливо отдохнуть!..

С таким напутствием Голубков и улетел в Ларнаку ближайшим ночным рейсом. Но в тот момент, когда он получал в бухгалтерии билет и подотчетные доллары на расходы, произошел небольшой эпизод, на который сам Голубков специально внимания как бы не обратил, но въедливая его память зафиксировала с фотографической точностью. Расписавшись за командировочные, он сунул их в карман, не пересчитывая, но на билет взглянул, чтобы уточнить час вылета. И с удивлением обнаружил, что держит не один билет, а целых два, что рейс на верхнем билете обозначен не ночной, а дневной. Перевел взгляд на число и еще больше удивился: билет был на завтра. Он перелистнул корешки, взглянул на нижний, увидел фамилию и понял: это тоже был не его билет. Хоть и до Ларнаки.

— Ой, я все перепутала, — спохватилась бухгалтерша. — Вот ваш билет, а это не ваши.

Стало быть, «не ваших» билетов два. На завтра. На дневной рейс. На фамилии Курков и Веригин. Так эти фамилии и отпечатались в памяти. Кто эти люди — Голубков понятия не имел, никогда с ними не сталкивался. И даже не узнал бы об их существовании, если бы не бухгалтерия. Великое это учреждение — российская бухгалтерия. Совершенно уникальное по своим информационным возможностям. Вот куда надо агентов внедрять, а не в высшее руководство. Да еще, пожалуй, в буфет.

То, что командировка этих двоих в Ларнаку была связана с делом Назарова, не вызвало у Голубкова и тени сомнений. Таких случайностей в природе просто не существует. И это подтверждало наблюдение Нифонтова: «Происходит что-то совершенно необычное».

Ощущение необычности и серьезности происходящих событий многократно усилилось у Голубкова после первых же слов, которыми он обменялся с Сергеем Пастуховым, приехав прямо с самолета в его номер в «Трех оливах».

Пастухов был насторожен, почти враждебен. На вопрос Голубкова «Как дела?» ответил кратко, не вдаваясь ни в какие подробности:

— Нормально.

— Когда планируешь начать операцию? — спросил Голубков.

— Точную дату скажу завтра утром.

— Почему завтра утром?

— Потому что сегодня вечером я встречаюсь с Назаровым.

— Вот как? — удивился Голубков. — Зачем?

— Я не обязан посвящать вас в подробности. Вы сами сказали, что мы должны сделать дело, а как — это наши проблемы.

— Ты мне не доверяешь?

— А я могу вам доверять?

Голубков пожал плечами:

— Это тебе решать.

— Я и пытаюсь решить… Скажите, Константин Дмитриевич, когда вы первый раз прилетели ко мне в Затопино, Волков об этом знал?

— Нет.

— Почему вы ему не сказали?

— А что я мог сказать? Я и сам не знал, получится что-нибудь или нет. Да и вдруг ты уже не в Затопине, а куда-то еще перебрался?

— Когда вы вернулись и сказали, что мы подпишемся на его дело, если выкупят Тимоху, как он отреагировал?

— Сказал, что об этом и речи быть не может.

— А когда он узнал, что Тимохе известно о программе «Помоги другу» и он может о ней рассказать, что он ответил? Только точно.

— Сейчас вспомню. С минуту молчал. Потом спросил, что я знаю об этой программе. Я ответил: ничего. Он еще помолчал, потом попросил меня зайти через полчаса. А сам спустился в информационный отдел, я видел. Минут через сорок он меня вызвал. Сказал, что ты и твоя команда — идеальные кандидатуры для этого дела. А лейтенант Варпаховский блестящий офицер и заслуживает, чтобы его выкупили из плена. При условии, что факт выкупа останется в полнейшей тайне.

— Кто занимался выкупом?

— Не знаю. Его кадры. Мне только сообщили, когда его привезут. А потом я привез Варпаховского к тебе.

— Говорил ли Волков, сколько моих людей должно быть задействовано в операции?

— Он сказал: все шестеро. Я спросил: не много ли? Он повторил: все шестеро. И приказал отправить вас на Кипр как можно быстрей. Вот, собственно, и все.

— Могла операция дублироваться?

— Теоретически — да. Но я об этом ничего не знаю. И Нифонтов тоже… Прояснило это для тебя ситуацию?

Пастухов кивнул.

— Кое в чем. — И попрощался: — До завтра. Я буду ждать вас в восемь утра в порту, у первого прогулочного причала.

Наутро они встретились возле припортового кафенеса, Пастухов подтвердил, что к операции все готово и она начнется через два дня.

— В Нови Дворе мы будем с грузом примерно через пять или шесть суток, — добавил он. — Можете сообщить об этом в центр.

Голубков кивнул: сообщу. От предложения выпить по чашке кофе Пастухов отказался, сославшись на срочные дела. Голубков не настаивал: дела есть дела.

Из уличного автомата он набрал номер Москвы и передал диспетчеру информацию, полученную от Пастухова. А часа через полтора, оказавшись — ну совершенно случайно — на набережной в районе «Трех олив», сразу понял, какие такие срочные дела заставили Пастухова отказаться от удовольствия посидеть и поболтать за чашечкой настоящего, сваренного по старинному рецепту кипрского кофе: возле пансионата, заняв собой всю узкую улочку, красовался огромный серебристый «ситроен», какие-то люди суетились вокруг него, в фургон грузили ковры из виллы Назарова, а два маляра на стремянках разрисовывали просторные борта супергрузовика.

Через час Пастух и трое его ребят влезли в высокую кабину, и «ситроен» двинулся к верхней дороге.

В Ларнаке, как и в современной Москве, проблем с такси не существовало, Голубкову не составило никакого труда проследить путь «ситроена» до парома Ларнака — Стамбул.

И теперь, вернувшись на набережную, он прихлебывал пиво из запотевшей банки, курил туго набитый, как патрон охотничьего ружья, московский «Космос» и пытался понять, что все это могло бы значить.

Несомненно: Пастухов начал операцию на два дня раньше им самим же названного срока. И сделал это намеренно. Значит, не доверяет. Голубкову? Или Управлению? Впрочем, Голубков и был для него Управлением. Да, не доверяет. Почему?

Второй вопрос. Ковры. Голубков вел наблюдение за «ситроеном» издалека, метров с трехсот, но ему сразу стало ясно, что вынос из виллы ковров, в которые были завернуты или могли быть завернуты люди, это туфтяра чистой воды. Кого угодно это могло обмануть, но только не Голубкова. Нелепо было даже предполагать, что в одном из ковров находится сам Назаров. На глазах у всей его охраны? Даже с помощью охраны? Бред собачий. Если не… Если охрана не была в курсе. И если это не похищение, а инсценировка похищения. Но для чего она могла понадобиться?

Если в коврах не Назаров и его люди — кто? Или вообще никого? Очень все это было похоже на представление, рассчитанное на какого-то стороннего наблюдателя. Но кто мог за ними следить? Кроме самого Голубкова? Может, на него и рассчитано.

Выбор маршрута. Паром до Стамбула, а оттуда — другого пути нет — через Болгарию, Румынию и Польшу до Нови Двора. Тоже загадка. Отвлекающий маневр? Отвлекающий кого и от чего? Или им нужно было для чего-то выиграть время? Для чего?

В кабине «строена» не было Олега Мухина и Злотникова — Артиста. Где они? Какая роль для них предназначена?

Где, наконец, сам Назаров? В фургоне «строена»? На вилле? Или вообще в каком-то совершенно другом месте?

Многовато было вопросов. Многовато. Голубков понимал, что прямо сейчас, с ходу, ответить на них не сможет. Но на один вопрос он все же рассчитывал получить ответ: кто такие эти таинственные его коллеги по Управлению Курков и Веригин и что они намерены предпринять. Это могло прояснить и некоторые другие неясности.

Голубков взглянул на часы. Самолет Куркова и Веригина приземлился в Ларнаке сорок минут назад. Он взял еще банку пива и принялся терпеливо ждать. Он знал, что они появятся здесь.

Они подъехали на такси через полчаса, отпустили машину у бара «Бейрут» и медленно пошли по набережной с видом никуда не спешащих туристов.

Лет по тридцать обоим.

Явные профи.

В Москве они, может, и сошли бы за туристов. Но только не здесь. Сработал синдром заграницы, на котором и сам Голубков прокололся, надев приличный серый костюм, который для курортного побережья оказался и слишком жарким, и слишком приличным. Примерно в такие же костюмы были одеты и эти двое. Они прошли вверх по улочке мимо «Трех олив» и виллы Назарова, на набережную вернулись по другой улочке, обогнув виллу поверху, и удалились в сторону порта.

Голубков допил пиво и не спеша двинулся следом. Эти двое шли мимо причалов, с интересом рассматривая пришвартованные катера и яхты. На верхних палубах многих из них загорали в шезлонгах длинноногие девушки, большую, а иногда и единственную часть одежды которых составляли солнцезащитные очки, гремела музыка, на каждой яхте своя, создавая ощущение вечного, никогда не прекращающегося праздника.

Возле одного из пирсов, уже в районе грузового порта, «туристы» посовещались и прошли почти в самый конец причальной стенки, где стоял какой-то среднетоннажный лесовоз под российским флагом. Чтобы не оказаться замеченным, Голубков остался на набережной. Он увидел, как эти двое о чем-то переговорили с вахтенным матросом и поднялись на борт судна. Минут через десять вышли и покинули территорию порта той же неспешно-прогуливающейся походкой, только в руках у них было по ярко раскрашенному пластиковому пакету, в каких туристы всего мира (да и не только туристы) таскают всё что ни попадя — от пляжных полотенец и купальников до фруктов, прочей снеди и других подвернувшихся покупок.

Пакеты в руках «туристов» заметно оттягивались от груза. Но в них были не фрукты. Что угодно, но только не фрукты. В этом у Голубкова не было и тени сомнения.

Дождавшись, когда эти двое исчезнут в толпе, кишевшей возле припортовых фри-шопов, он прошелся по пирсу, мимолетно отметив, что лесовоз называется «Витязь» и приписан к Новороссийску, постоял у дальнего конца на свежем морском ветерке, на обратном пути задержался у лесовоза, выкурил с вахтенным по сигарете и поболтал с земляком-россиянином, выяснив между прочим, что «Витязь» идет в Александрию; Ларнаки вообще в их маршруте не было, а капитан получил приказ изменить маршрут от двух каких-то штатских валуев, нагнавших судно на военном вертолете и передавших капитану пакет с приказом и какую-то посылку. А то не могли, паскуды, эту посылку в самом Новороссийске передать, теперь из-за них сутки, считай, вылетели, премия за выполнение графика — мимо морды, а зарплата такая, что хоть на берег списывайся. А на берегу что делать? Пол-Новороссийска без работы сидит, довели, подлюки, страну!..

Голубков сочувственно покивал, поподдакивал и распрощался с вахтенным. Теперь он знал, что ему нужно делать. Он прошел в торговую часть Ларнаки и в магазине «Фото-оптика» купил двадцатикратный цейсовский бинокль с приставкой для ночного видения, а в соседней лавчонке — пальчиковый фонарик «Дюрасел». После этого вернулся в свой номер в недорогом отеле, переоделся в потрепанный адидасовский костюм и кроссовки, покупки вместе с пляжным полотенцем и плавками сунул в пластиковый пакет и отправился на набережную в районе «Трех олив» и виллы Назарова. Но перед тем как занять на пляже шезлонг и предаться активному морскому отдыху, обошел виллу маршрутом тех двоих и приметил удобное место для наблюдательного пункта — с соседнего незастроенного участка, примыкавшего к тыльной стороне ограды виллы. Это было самое слабое место в охране виллы, подробный план которой был в досье Назарова. Ограда делала здесь небольшой изгиб, он не просматривался с углов, а видеокамеры, скользящие своими узконаправленными объективами по верху ограды, перекрывали периметр забора не постоянно, а через каждые пятнадцать секунд. Опытному человеку вполне достаточно, чтобы преодолеть препятствие, а в том, что его таинственные коллеги Курков и Веригин люди опытные, Голубков нисколько не сомневался.

Когда сумерки достаточно сгустились и на пляже остались только любители вечернего купанья, Голубков покинул уютный шезлонг и большим кругом, по соседним улочкам вышел на облюбованное место. Участок был запущенный, заросший каким-то колючим плотным кустарником вроде терна, но укрытием служил идеальным. Голубков сунул фонарик в карман, настроил бинокль, а пакет отсунул подальше, чтобы ненароком не зашуршать им, — в тишине даже такой слабый звук мог привлечь внимание.

Вилла была ярко освещена, в саду горели фонари, слышался громкий плеск воды в бассейне, играла какая-то современная музыка. Было такое впечатление, что на вилле проходит довольно многолюдный прием, хотя Голубков был совершенно уверен, что там не может быть много народа. Охрана уехала, Назаров и другие обитатели — наверняка тоже. На вилле вообще никого не должно быть. Однако же есть.

Эти двое появились часов в десять вечера, когда у Голубкова уже начали болеть бока от впивавшихся в тело кореньев этого терновника или как его там. Они подошли не со стороны набережной, а сверху, с разных сторон и встретились как раз у изгиба ограды. В руках у обоих были те же самые пакеты, только свои приличные костюмы они сменили на неброские спортивные халабуды. Лица в зеленоватом фоне бинокля были смазанными, но контуры фигур различались четко. Они присели за кусты у ограды, Голубков видел только их головы.

Судя по всему, оживление, царившее на вилле, их озадачило. Они даже заглянули за ограду: один подставил спину, второй ловко вспрыгнул на него, несколько секунд осматривался. Потом второй соскочил с первого, и они посовещались. Ясно, что сейчас проникать на территорию виллы был не резон, можно напороться если не на охранников, то на какую-нибудь влюбленную парочку, от которой шума будет не меньше, чем от охраны. Значит, будут ждать. И не там, где они сейчас сидели, — опасно, рядом тропинка, могут заметить. Голубков уже решил, что ему надо сваливать со своего НП, потому что именно в эти кусты Курков и Веригин скорее всего переместятся. Но они, к удивлению Голубкова, решили по-другому: вышли из своего укрытия на тропинку, обогнули виллу и направились вниз, к набережной. Голубков перебежал к краю участка и без всякого бинокля отчетливо увидел их в освещенном проране улицы.

Пакетов при них не было.

Они расположились за столиком летнего кафе, за которым днем сидел сам Голубков, взяли кока-колу и закурили, поглядывая на виллу.

Голубков вернулся на свой НП и задумался. Решать нужно было очень быстро. Он почти наверняка знал, что лежит в пакетах, оставленных этими двоими возле ограды. Но слово «почти» человеку его профессии было так же ненавистно, как профессионалу-филологу слово «одеть», которое никто не хочет употреблять правильно. И он решился. Огляделся: никого. И юркнул в кусты.

Оба пакета стояли рядом. Килограмма по два каждый. Понятно, почему они не решились взять их с собой на ярко освещенную набережную — слишком приметно. В пакетах лежали бруски размером в два тома «Войны и мира», завернутые в махровые полотенца. Голубков развернул одно из полотенец и сразу все понял. Маркировка была на английском, для отвода глаз. Изделие же было нашим, российским, новейшая разработка полусдохшего ВПК. «ФЗУД-2-ВР»: фугасный заряд усиленного действия с двухкилограммовым тротиловым эквивалентом и радиоуправляемым взрывателем. Таким фугасом, только полукилограммовым, был взорван «уазик» генерала Жеребцова. А здесь два по два килограмма — от виллы не останется камня на камне.

Тогда же, разбираясь в причинах гибели Жеребцова, Голубков и изучил эту новинку. Под крышкой с маркировкой должна быть пластина, нажатие на которую активизирует взрыватель. На радио-пульте загорается красный светодиод. Если в течение часа не посылается взрывной импульс или не подается сигнал отмены, схема взрывателя саморазрушается. Пиротехник спецсклада, объяснявший начальнику контрразведки полковнику Голубкову устройство сверхсекретной новинки, рассказал еще об одной хитрой примочке, предусмотренной на тот случай, если бомба попадет в чужие руки. На плате рядом с пластиной была смонтирована фишка, которая устанавливается в двух положениях. При хранении — красным концом вверх, при этом нажатие на пластину вызывает немедленный взрыв всего заряда. Перед использованием фишка переворачивается.

Светя узким лучом фонарика, Голубков вскрыл крышку с маркировкой. Все верно: нажимная пластина, фишка с красным концом. Только этот красный конец был направлен почему-то вверх. Режим хранения? Но у Голубкова уже не было времени разбираться в тонкостях. Нужно было что-то немедленно предпринимать.

По всем писаным и неписаным правилам всех разведок мира Голубков должен был сейчас предпринять только одно: ничего не предпринимать. Немедленно исчезнуть с этого места и вычеркнуть из памяти все, что он знал, и все, о чем догадывался. Это было не его дело. Это его не касалось ни с какой стороны. Все, что он делал, было грубейшим, преступным нарушением законов спецслужб. Он даже не имел права сообщить о находке своему руководству, так как это означало бы, что он вмешался и поставил на грань срыва сложнейшую операцию. Не по пустяковому же делу срочно прислали в Ларнаку этих Куркова и Веригина и задействовали сложную и дорогостоящую схему с использованием военного вертолета и изменением курса гражданского лесовоза, чтобы передать им взрывчатку. И погибнут на этой вилле люди виновные или ни в чем не повинные — его, Голубкова, это не должно интересовать. Ни сном ни духом. В этом, вероятно, и заключалась специфика работы Управления, про которую говорил Волков при их первой встрече в Москве.

Все так. Голубков был профессиональным контрразведчиком. Но он был русским контрразведчиком. И он был боевым офицером, прошедшим Афган и Чечню. И слишком много он видел бессмысленных и преступных смертей и понимал, что любая насильственная смерть всегда бессмысленна и преступна.

И потому срать он хотел на все писаные и неписаные законы разведок всего мира, в том числе и своей собственной.

Он быстро защелкнул крышку фугаса, уложил в пакет все как было, обогнул виллу и вышел на набережную по соседней улочке. Эти двое все еще сидели за тем же столиком, курили и поглядывали то на виллу, то на часы. Голубков отыскал неподалеку свободный стол и сел так, чтобы можно было видеть и виллу, и этих двоих.

Огней в окнах виллы стало меньше, умолкла музыка. Из калитки вышли двое молодых, хорошо одетых мужчин, весело помахали тому или тем, кто их провожал, и неторопливо пошли к набережной. Курков и Веригин переглянулись, поднялись и двинулись вверх по улочке. Голубков вытащил из пачки «Космоса» сигарету, поразминал ее и, когда двое, что вышли из виллы, поравнялись с его столиком, поднялся и, извинившись, попросил прикурить. Наклонившись над огоньком зажигалки, негромко сказал:

— Не оглядывайтесь. Немедленно выведите всех людей из виллы. Под любым предлогом.

Тот, кто дал ему огоньку, прикурил сам и так же негромко, лишь мельком взглянув на Голубкова, ответил:

— Там никого нет.

И пошел, догоняя приятеля, к порту.

Курков и Веригин уже скрылись за углом виллы.

Счет пошел на минуты.

Минут пять надо Куркову и Веригину, чтобы осмотреться. Две — перемахнуть ограду. Еще пять — осмотреться внутри. Минут двадцать — найти места и активизировать заряды. Покинуть виллу — еще десять минут. Отойти на приличное расстояние и выждать — полчаса.

Итого — час двенадцать. Голубков взглянул на часы. Ровно двадцать три. Значит, взрыв произойдет не раньше чем в ноль двенадцать. Немного времени еще было, и Голубков решил употребить его с пользой. Очень уж его заинтересовало, кто эти двое, что вышли с виллы Назарова с видом гостей, довольных удачно прошедшей вечеринкой. Приемом. Или как там еще говорят? Парта.

Он встал и не спеша, помахивая своим пакетом и покуривая, двинулся в сторону порта. Те двое уже поравнялись с первым, прогулочным причалом, свернули на второй. Голубков спустился на пустой пляж, встал в густую тень солярия и вынул из пакета бинокль. Приставка для ночного видения только мешала. Он снял ее и навел бинокль на причал, освещенный яркими натриевыми лампами. Двое прошли в самый конец причала и перешли по трапу на палубу небольшого буксира. Буксир стоял без огней, лишь светились два иллюминатора кубрика. Потом дверь кубрика открылась, в освещенном проеме появилась фигура еще одного человека — как показалось Голубкову: высокого, крупного. Он обменялся с подошедшими несколькими словами, после чего один из них втащил на борт трапик, снял с кнехта причальный конец и вернулся на буксир, а второй поднялся в капитанскую рубку. Корма буксира окуталась сизым дымом, зажглись ходовые огни, буксир отвалил от пирса и повернул на восток, в другую сторону от набережной и «Трех олив». Высокий остался стоять на палубе, держась за металлические перильца. На повороте луч портового прожектора мазнул по борту буксира, Голубков успел прочитать на носу: Р-35. И ниже: Фамагуста. Порт приписки. Голубков помнил карту Кипра: это был небольшой портовый город километрах в шестидесяти к востоку от Ларнаки, соединенный хорошей дорогой и с Ларнакой, и с Никосией. Но все это Голубков отметил мимолетно, не вникая. До боли вжимая окуляры бинокля в надбровья, он всматривался в фигуру человека, стоявшего у перилец. И хотя расстояние было довольно приличное и в ярком пятне портового прожектора буксир находился не более полуминуты, Голубков мог поклясться, что этот, у перилец, не кто иной, как Назаров.

Голубков бросил в пакет бесполезный уже бинокль. Задачка, едри ее в корень. Значит, в одном из ковров действительно был Назаров? Но как он оказался на буксире? Да очень просто, сообразил Голубков. Когда «строен» вкатился на паром, его освободили, выпустили из фургона, и вместе с провожающими он сошел на берег. А уж незамеченным добраться до буксира в портовой неразберихе — нет ничего проще.

Так-так. Очень интересно. Значит, Пастухов и Назаров знали о готовящемся взрыве? Или догадывались. И предполагали, что угроза исходит от Управления. Поэтому Пастухов и запустил откровенную дезинформацию о дне начала операции.

Что же, черт возьми, происходит?

Голубков вернулся за свой столик в кафе и снова взглянул на часы.

Двадцать три двадцать. Курков и Веригин уже внутри виллы. Ищут место, куда заложить заряды…

Голубков невольно передернул плечами, словно бы от озноба, хотя с моря потягивал теплый бриз и люди на набережной разгуливали в шортах и распахнутых рубашках с короткими рукавами, а у многих девушек полы рубах и маечек были узлами завязаны на пупе. Он подозвал человека и велел принести большую рюмку «зивании». В туристском проспекте он вычитал, что это традиционная кипрская водка, очень крепкая.

Двадцать три сорок. Место найдено, заряды уложены, еще минута — и фугасы будут активизированы.

Голубков понюхал «зиванию». Похоже на грузинскую виноградную самогонку — чачу. Немало этой чачи было выпито в военном санатории под Гудаутой, когда удавалось достать туда путевку.

Голубков одним махом выплеснул «зиванию» в рот и на мгновение даже ослеп от ярчайшей вспышки. Но не от семидесятиградусной кипрской самогонки, а от взрыва, бешеным огненным снопом рванувшегося вверх из темной зелени, окружавшей виллу Назарова. Как ракета, взорвавшаяся в момент старта. И тотчас же чудовищный грохот ударил по барабанным перепонкам, лишил слуха, и уже в полном безмолвии гнулись почти до земли и ломались десятиметровые финиковые пальмы, летели в море стулья, столы, брезентовые тенты, гофрированный пластик крыш и сами торговые палатки в окружении вывалившихся из них курток, костюмов и ярких платьев с раскинутыми в стороны, как крылья птиц, рукавами. Потом слух вернулся, но погас свет, и уже в кромешной темноте, которая казалась еще гуще от пламени пожара, что-то летело, валилось сверху, дребезжало, звенело, скрежетало и лопалось, заглушая крики людей, вопли детей, панические призывы о помощи.

Курортная Ларнака превратилась в Грозный.

Голубков вскочил и по слуху, на крик, кинулся к какой-то женщине, придавленной металлическим каркасом будки мороженщика, при свете пожара освободил пострадавшую, кинулся на другой крик. Уже летели десятки пожарных, полицейских и санитарных машин, светом фар, сиренами и мигалками расчищая себе дорогу среди мечущихся в беспамятстве людей.

Вспыхнул свет аварийной подстанции, мощные водяные струи из полусотни брандспойтов обрушились на пылающую виллу, окутав ее клубами пара, как извергающийся вулкан.

Вместе с врачами, санитарами и полицейскими Голубков разбирал завалы обрушившихся палаток, приводил в чувство перепуганных женщин, успокаивал детей, таскал носилки с ранеными, расцарапанными и пришибленными камнепадом, отдавал приказы и матерился, когда его понимали не сразу. Уверенность его в том, что нужно делать в первую очередь, невольно подчинила ему растерянных врачей и полицейских, они кидались по одному его знаку туда, куда он показывал, не понимая значения произносимых им слов, но понимая, что этот человек знает, что нужно делать. И он действительно знал. Это была работа, которую он исполнял не раз и не два в гораздо более страшных условиях. И он работал, усилием воли подавляя бушевавшие в душе чувства. Это были не чувства. А чувство. Только одно. И оно называлось: ярость.

Лишь часа через полтора, когда удалось справиться с паникой и восстановить хоть какое-то подобие спокойствия и порядка, Голубков заметил, что и у него самого куртка разодрана и кровоточит задетое каким-то каменным осколком плечо.

Один из врачей, с которым он на пару таскал носилки, усадил его на высокий круглый табурет бара, с которого взрывной волной снесло крышу, продезинфицировал и перевязал рану. Пока врач занимался своим нехитрым делом, Голубкова окружило с десяток греков — санитаров и полицейских, они уважительно пожимали ему руку, дружески похлопывали по спине. Откуда-то возник фоторепортер и засверкал вспышкой. Голубков попробовал закрыться от объектива, но греки дружно и возмущенно запротестовали, образовали вокруг него плотную группу и придали выражение мужественности своим потным и грязным эллинским лицам. Пришлось подчиниться. Репортер сделал несколько групповых снимков и исчез, чтобы в редакции успели дать их в утренний номер. Хоть фамилию в спешке не спросил — Голубкова это немного успокоило. Тем временем бармен выудил из стеклянного боя несколько уцелевших бутылок и стаканов, налил всем доверху и один из стаканов почтительно поднес Голубкову. Объяснил, прижимая руку к волосатой груди:

— Платить нет! Русски дрюжба! «Зивания» — вери гуд!

И был крайне удивлен, когда этот сухощавый русский турист с седыми, коротко подстриженными волосами сначала поднес стакан к губам, а потом вдруг отставил его на стойку бара и сказал:

— Нет. Лучше просто водки. А то как бы еще чего не рвануло!..

Голубков разрешил отвезти себя на полицейской машине в отель, смыл под душем с лица и рук остатки своей и чужой крови и переоделся в свой серый, слишком приличный для кипрско-русского курорта костюм. С полчаса посидел перед телевизором, глядя на экран и одновременно обдумывая сложившуюся ситуацию. По греческой программе шел оперативный репортаж с места события: пожарники пытались залить неукротимый огонь водой и пеной, санитарные машины увозили пострадавших, возбужденно рассказывали о своих впечатлениях очевидцы, несколько раз в комментарии репортера мелькнули фамилии Петров и Грибанов — под ними жили на Кипре Розовский и Назаров.

Разрушенные кафе и бары на набережной.

Две финиковые пальмы, сломанные взрывной волной.

Снова бушующее пламя пожара, огромным факелом пылающий дуб, кипящая вода в овальном бассейне…

Голубков выключил телевизор. Ярость, охватившая его на набережной, трансформировалась в холодную сосредоточенность. Он чувствовал себя так, словно бы вступил на минное поле, и нельзя было сделать ни одного неверного шага.

День выдался не из легких, Голубков с большим удовольствием улегся бы сейчас в постель, но нужно было идти и звонить в Москву. Из уличного автомата. Правило есть правило. Он должен доложить о взрыве виллы Назарова. Касалось его это дело или не касалось, но он был свидетелем взрыва, и было бы странно, если бы в Москве не получили его рапорт. Это было бы не просто странно, а в высшей степени подозрительно, и Голубков не видел причин, по которым ему стоило навлекать на себя это подозрение. А вот что будет в его рапорте — это он уже хорошо представлял.

Он машинально защелкнул на запястье браслет своих испытанных «командирских», взглянул на циферблат и чертыхнулся: стекло было разбито, часы стояли. Стрелки показывали двадцать три сорок.

Стоп.

Значит, взрыв произошел в двадцать три сорок минус те несколько секунд, за которые долетел до набережной осколок камня, разбивший его часы. А по расчетам Голубкова к этой минуте эти неведомые Курков и Веригин могли успеть только заложить заряды и поставить взрыватели на боевой взвод. Успели раньше? И намного? Исключено. В своей прикидке Голубков и так исходил из минимума. Перед форсированием стены пять минут осмотреться надо? Надо. Две минуты, чтобы перелезть, надо? Надо. Еще пять минут, если не больше, освоиться в саду виллы надо? Надо. И всего двадцать минут на поиск места и укладку зарядов. Двадцать три сорок. Все правильно.

Выводы? Их было два. И от обоих хотелось заскрежетать зубами.

Первый. Все, что говорил об этой операции Волков, ложь. «Ликвидировать угрозу безопасности объекта любыми средствами… Реакция Запада на новое покушение, кем бы оно ни было совершено… Чтобы все убедились, что президент и господин Назаров общаются, как уважающие друг друга политические деятели…»

Пастух еще в Москве сказал: «Ни одному его слову не верю!» И был прав. По барабану им и реакция Запада, и как общаются президент и Назаров. «Им»: Волкову и тем, кто за ним стоит. И кто, если прав Нифонтов, очень сильно на него давит. Им только одно важно: завершить то, что не удалось при взрыве яхты «Анна».

Что они и попытались сделать руками героев невидимого фронта по фамилиям Курков и Веригин. Для того и его, Голубкова, прислали: не форсировать операцию Пастухова, а узнать, не начата ли она, не увезен ли Назаров с виллы. Просто узнать. Поинтересоваться. Для этого и посылают полковника контрразведки с тридцатилетним стажем. Как вестового за сигаретами. Заодно пусть проветрится, позагорает, покупается в Средиземном море. Прямо Совет ветеранов!

Но это был не Совет ветеранов. Им нужно было не просто узнать. Им нужно было узнать совершенно точно. Поэтому его и послали. И получили бы оперативную и полную информацию, если бы перед этим не объяснили в популярной форме, что Управление — это не армия и здесь приказы не обсуждают. «Виноват, товарищ генерал-лейтенант!» «Так точно, товарищ генерал-лейтенант!» «Будет исполнено, товарищ генерал-лейтенант!» Он получил приказ: узнать у Пастухова, когда он планирует начать операцию, и доложить об этом в Москву. И он исполнил этот приказ. А что еще он узнал, это уж, извините, генерал, мое личное дело. Даже проститутки не любят, когда с ними обращаются, как с проститутками. Вот и выбить бы эти слова, товарищ генерал-лейтенант, на фасаде вашей фирмы рядом с дельфийским «Ничего сверх меры».

Ладно, все это эмоции. А если по делу: что в таком случае означала эта многоходовая комбинация по несанкционированному перемещению объекта внимания на польско-белорусскую границу, на которую было истрачено столько энергии и валюты? Значит, и здесь его держали за безгласную пешку? И не только его!

Было от чего заскрежетать зубами.

Вывод второй. Курков и Веригин. Совершенно ясно, что бомбы взорвались в их руках в тот момент, когда они пытались активизировать заряды. Нажали на пластины, когда фишки находились в режиме хранения, красным концом вверх. Не обратили внимания? Забыли об этом? Но даже обычный армейский сапер может забыть, как зовут его жену и сколько у него детей, но не такое. А эти двое были не обычными саперами. Изделия были новейшей конструкции. И боевые заряды не дали бы им даже просто подержать в руках, пока они не разобрались бы в конструкции самым доскональным образом и не провели с десяток-другой репетиций на макетах. И все-таки фишки не переставили. И причина этому могла быть единственная: они не знали об этом. Не знали, потому что им не сказали. Не забыли сказать, а не сказали специально с единственной, совершенно определенной целью. После взрыва виллы Назарова не должно было остаться ни одного свидетеля.

Их и не осталось.

Кроме него, Голубкова.

В этом, видно, и заключался глубинный смысл специфики деятельности Управления: «Лучший свидетель — мертвый свидетель». Голубков подумал, что он не останется без работы, когда его выпрут на пенсию. Займется научной деятельностью, будет писать диссертацию на тему: «Роль этики в деятельности спецслужб на примере Управления по планированию специальных мероприятий». Хорошая будет диссертация. Емкая. Понятная последнему идиоту. И короткая, как все талантливые произведения. В ней будет всего три слова: «Этика — это х-ня». Можно добавить еще одно слово: «полная». Но оно, пожалуй, будет лишним.

До диссертации, однако, еще нужно дожить. И было у Голубкова смутное ощущение, что в сложившейся ситуации проблема эта не решается одним естественным течением времени.

Кроме того, из всех этих дел напрашивался еще один вывод. Но он требовал дополнительной проверки…

Голубков накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Был уже второй час ночи. Как всегда, почти все кафе и бары были еще открыты, играла музыка, людей было довольно много, но они не сидели за столиками и не танцевали на тротуарах, а стояли, сбившись в кучки, и переговаривались, тревожно поглядывая в сторону пригорода, небо над которым багровело от бликов не усмиренного еще пожара.

Голубков отыскал уличный телефон-автомат в пустынном переулке, зарядил его десятком монет и набрал код Москвы.

Ответил диспетчер:

— Вас слушают.

— Это Константин Дмитриевич из Ларнаки. Тут у нас произошли кое-какие события…

Диспетчер не дал ему договорить.

— Не прерывайте связь, — приказал он. — Переключаю. Говорите.

— Слушаю вас, Константин Дмитриевич, — раздался в трубке голос Волкова. — Откуда вы звоните?

— Из автомата.

— Из кафе? Из бара?

— С улицы.

— Докладывайте.

— В двадцать три сорок по местному времени раздался очень сильный взрыв на вилле Назарова. Насколько я могу судить, килограмма три или даже четыре взрывчатки. Возник пожар, он до сих пор не потушен. В соседних домах взрывной волной выбило стекла. Все, кто находились на вилле, погибли. Люди, которые в это время были поблизости от виллы и на набережной, получили множественные ранения осколками камней и стекол. Двое убиты, трое или четверо увезены в госпиталь в тяжелом состоянии. Полиция оцепила район взрыва. Работают около сорока пожарных машин.

— Откуда вы знаете точное время взрыва?

— Камнем мне разбило часы. Они остановились ровно в двадцать три сорок.

— Как вы оказались в районе взрыва?

— Сидел в открытом кафе на набережной.

— Что вы там делали?

— Пил баночное пиво «Хайнекен».

— Именно в этом месте?

— Если вы взглянете на план Ларнаки, то увидите, что набережная — самая фешенебельная часть города. Здесь лучший пляж, самые красивые отели и виллы. Сюда приходят и купаться, и просто гулять. Это примерно то же, что набережная в Ялте от пассажирского порта до гостиницы «Ореанда».

— Почему вы не позвонили сразу после взрыва?

— Не имел возможности. Помогал санитарам, врачам. Была паника. Потом меня самого перевязали и отвезли в отель.

— Вы ранены?

— Небольшая царапина.

— Вы не выбросили свои разбитые часы?

— Нет.

— Сохраните. Сколько, по-вашему, людей было на вилле во время взрыва?

— Не имею представления. Могу лишь предположить, что на вилле происходило что-то вроде приема. Почти все окна были освещены, горели фонари в саду, играла музыка.

— И все это вы видели из кафе?

— Нет. Я заметил это, когда проходил по набережной.

— На каком расстоянии от виллы находилось ваше кафе?

— Метрах в трехстах.

— Каким образом вас могло ранить?

— Разброс осколков после взрыва покрывал площадь примерно в полкилометра. Из чего я и заключаю, что заряд был чрезвычайно мощный. По всей набережной были снесены в море киоски и мебель. Две финиковые пальмы на пляже сломало взрывной волной.

Несколько секунд Волков молчал. Вероятно, объяснения Голубкова показались ему убедительными. А они и были убедительными. Голубков не сомневался, что разговор записывается, чисто эти же вопросы, хоть и в несколько измененной форме, будут ему заданы в Москве еще не один и не два раза. А в таких ситуациях лучшая и единственная верная тактика — говорить правду. Не всю, конечно. Но в остальном — правду и только правду. В этом случае никогда не попадешься на нестыковках мелких деталей.

Голубков прекрасно понимал, что Волкова сейчас интересует один-единственный вопрос: был ли Назаров во время взрыва на вилле. Но задать его прямо он не решился, а у Голубкова не было намерения помогать ему в этом.

— Где были во время взрыва Пастухов и его люди? — продолжал Волков, избрав, очевидно, обходной путь.

— Этого я не знаю, — ответил Голубков. Это тоже была верная тактика. Когда человек повторяет «не знаю», на мелочах его не поймаешь.

— «Три оливы» находятся через дорогу от виллы. Они могли принимать участие в помощи пострадавшим.

— Возможно, — согласился Голубков. — Но никого из них я не видел. После взрыва минут на двадцать пять во всем пригороде погас свет. Была паника. В суматохе я мог их просто не заметить.

— Вы не зашли к ним в пансионат после того, как паника улеглась?

— У меня был приказ не вступать с ними в прямой контакт. Я не видел причин, почему я должен был этот приказ нарушить. Я встретился с Пастуховым сегодня рано утром, полученную от него информацию передал диспетчеру и после этого в «Три оливы» не заходил. Означает ли ваш вопрос, что я должен зайти к ним и выяснить, что они делали до и после взрыва?

— В этом нет необходимости, — чуть помедлив, ответил Волков. — Они не могут быть причастны к взрыву.

— Я тоже в этом уверен, — согласился Голубков.

— Почему? — живо заинтересовался Волков.

— У них не было на это приказа. А такого приказа вы им, как я понимаю, не отдавали…

Волков с нескрываемым раздражением отреагировал на легкую нотку вопроса, прозвучавшую в словах Голубкова.

— Разумеется, не отдавал! Что за нелепое предположение!

— У меня и в мыслях не было это предположить. Я просто хотел сказать, что ребята Пастухова вне подозрения. Даже при желании они не смогли бы достать здесь столько взрывчатки. Это не Москва, где можно купить хоть тонну. Скажите, Анатолий Федорович, если выяснится, что Назаров погиб при взрыве виллы, это вызовет серьезные последствия?

— Вы даже не представляете себе, насколько серьезные!

— Для нас? Я имею в виду Управление. Или вообще?

— И для нас. И вообще. Это будет воспринято, как огромный минус в нашей работе. Полный провал. Мы не смогли выполнить задания огромной государственной важности. Не могу даже вообразить шквала неприятностей, которые на нас обрушатся!

Голубков понял, что пришло время переходить в наступление.

— Мне не хотелось бы этого говорить, но к этим неприятностям я стал бы готовиться прямо сейчас.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Волков.

— У меня нет ни малейших сомнений, что Назаров находился во время взрыва на вилле.

— Доказательства?

— Люди Пастухова вели круглосуточное наблюдение за виллой. Днем в бинокль, а в темноте — с помощью приборов ночного видения. Я видел у них эти приборы. Пастухов утверждает, что за все эти дни Назаров ни разу не вышел из виллы. Не вижу причин ему не верить. Розовский выходил и неоднократно, Назаров — ни разу.

— Он мог покинуть виллу сегодня, — предположил Волков,

— Совершенно исключено. В течение всего минувшего дня я наблюдал за воротами виллы. Это единственный выход. Назаров не выходил.

— У вас был приказ наблюдать за виллой?

— Я привык выполнять не букву, а суть приказа. Я счел себя обязанным лично ознакомиться с обстановкой. Если вы считаете, что я превысил свои полномочия, готов нести за это ответственность.

— Продолжайте, — приказал Волков.

— Мои наблюдения подтвердил офицер полиции, который вез меня в отель. Он прилично говорит по-русски. Они опросили два десятка свидетелей, все подтвердили, что Назаров из виллы не выходил.

— Позвольте, — перебил Волков. — Вас вез в отель офицер полиции? Как это понимать? Вы были арестованы?

— Напротив. В некотором роде мне была оказана честь. Так получилось, что после взрыва мне пришлось невольно взять на себя руководство спасательными работами. У местной полиции такого опыта маловато. Мои скромные заслуги были оценены незаслуженно высоко. Не исключено, что в завтрашнем номере газеты «Филэлефтерос» появится моя фотография под рубрикой: «Так поступают советские люди». Правда, фамилию репортер спросить забыл. Но ее могут узнать в отеле.

— Вы обязаны были этого не допустить!

— Я пытался. Но слишком упорствовать было нельзя — это вызвало бы подозрения. Зато мне удалось получить информацию, которую я не смог бы получить при других обстоятельствах. В припадке дружеского расположения офицер рассказал мне — под большим секретом, конечно, — что погибший на вилле господин Грибанов на самом деле не Грибанов, а знаменитый русский бизнесмен и политик Аркадий Назаров.

— Час от часу не легче! Как они могли это узнать?

— Извините, Анатолий Федорович, но я не рискнул расспрашивать его об их методах оперативной работы. Об этом, возможно, будет во всех завтрашних газетах. Здешняя полиция не упускает случая продемонстрировать свою информированность. Чтобы доказать, что они не даром тратят деньги налогоплательщиков. Вы сможете это сами легко проверить. «Филэлефтерос» выходит в электронном варианте, ее сервер есть в «Интернете». Дайте указание нашим специалистам запросить этот номер.

— Немедленно прикажу… Значит, по-вашему, Назаров погиб?

— Судя по имеющейся у меня информации — да, — подтвердил Голубков. — И на этот раз окончательно. Полиция тоже в этом уверена.

Волков довольно долго молчал, потом спросил:

— У вас все?

— Нет, — сказал Голубков. — В свете создавшейся ситуации у меня два вопроса. Первый. Как я понимаю, в интересах Управления необходимо срочно организовать поиски виновников взрыва. По горячим следам. К сожалению, я засвечен и не могу взять на себя эту работу.

— Об этом не может быть и речи. Этим займутся другие люди.

«Ага, займутся, — хмыкнул про себя Голубков. — Прямо кинутся!..»

— Второй вопрос, — продолжал он. — Что делать с командой Пастухова? Поскольку Назаров погиб, действие их контракта автоматически прекращается. Оставаться в «Трех оливах» им нельзя, они могут попасть в круг расследования. Как свидетели. Это чревато непредсказуемыми последствиями. Должен ли я приказать им от вашего имени, чтобы они немедленно возвращались в Москву?

— Да, — тотчас ответил Волков. — Тем маршрутом, который был определен в разработке,

Голубков понимал, что следующий вопрос, который он был намерен задать, вызовет у Волкова разлитие желчи. Но не задать он его не мог, так как ответ мог быть чрезвычайно важным.

И Голубков спросил — невинно, на голубом глазу:

— Какой смысл? Пусть просто сядут на самолет. И через четыре часа будут дома.

Он на мгновение представил, какой груз спадет с его плеч, если Волков скажет: «Конечно, вы правы. Это проще всего. Пусть так и сделают».

Но Волков произнес совсем другое — ледяным, начальственно-раздраженным тоном:

— Ваша привычка обсуждать приказы просто возмутительна! Немедленно сообщите Пастухову о моем решении. Ваша задача остается прежней: проконтролировать их прибытие в Нови Двор и доложить. Выполняйте, полковник!

И прервал связь.

Голубков повесил трубку и выгреб сдачу, которую в специальный металлический кармашек высыпал автомат. Умные здесь таксофоны. И честные. Сдачу дают с точностью до копейки. Вместо московских продавцов поставить бы такие автоматы!

«Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант».

«Так точно, товарищ генерал-лейтенант».

«Вас понял, товарищ генерал-лейтенант».

Да, понял. И гораздо больше, чем Волков мог даже вообразить.

С Назаровым или без Назарова, но ребят ждут на польско-белорусской границе. Почему — неизвестно. Зато известно — зачем.

А это было гораздо важней.

Голубков спустился в порт, нашел диспетчерскую и долго выяснял, может ли он отправить радиограмму одному из пассажиров на борту парома, идущего в Стамбул. В Ларнаке почти все торговцы, кто лучше, кто хуже, но говорили по-русски, даже на турецких харчевнях красовались надписи: «Русски борч». Но до диспетчерской порта русская волна еще не дошла. Когда наконец с грехом пополам выяснилось, что радиограмму послать можно, возникла новая трудность: на каком языке? На русском латинскими буквами? Но радист и смотреть на листок не стал: не понимаю и не хочу понимать. В обсуждении, как выйти из положения, приняли участие человек десять служащих, не загруженных работой в этот поздний ночной час. Причем обсуждали они это с азартом футбольных болельщиков, едва ли не вцепляясь друг другу в усы. И в конце концов кого-то озарило: «Факс!» Проблема была решена.

Голубков присел в углу диспетчерской и долго, снимая испорченные листки, сочинял текст. Имя адресата — Сергей Пастухов — он вывел крупными латинскими буквами. Поймут. А дальше написал:

«Дорогой Сережа! Пишет тебе твой дядя Костя Голубков. У нас печальные новости. Сгорел дом наших соседей, говорят, из-за взрыва газа в подвале или еще чего. Все, кто были в доме, погибли. В том числе и дядя Аркадий, о нем я уже отбил телеграмму в Москву. Так что встретит вас не сосед, а другой человек. Ты его должен помнить, он будет ждать тебя на дороге возле нового двора, а звать его скорее всего Иса Мадуев.
Твой дядя Костя».

И уже в отеле, добравшись наконец до постели и удобно пристроив на подушке ноющее от ушиба плечо, Голубков вдруг подумал: все, что он сделал, имеет вышедшее из повседневного употребления, но точное название — государственная измена.

Но что входит в это понятие — государство? И что считать изменой, а что — служением ему?

Не отдавая себе в том отчета, даже не помышляя об этом ни сном ни духом, русский контрразведчик с тридцатилетним стажем полковник Голубков, как и все сто сорок миллионов его соотечественников, граждан свободной России, невольно и неосознанно задался вопросом: на каких же принципах строить ему свои отношения со своей обновленной Родиной: что на пользу ей, а что ей во вред, что есть воровство, а что законное обогащение, что честность, а что бесстыдство, и что, наконец, доблесть и достоинство, а что предательство и измена.

Он словно бы стоял обнаженный по пояс, под беспощадным солнцем Синая, в руках у него была кувалда и стальное зубило, жгучий пот заливал глаза, брызгали в стороны крошки гранита, а на каменной стеле появлялись неглубокие еще, лишь намеченные контуры первой строки: «Не убий». И вторая уже туманилась в голове: «И Аз воздам».

Странные видения посещают иногда русского путешественника!..

 

II

Так что же мы имеем? Назаров снова погиб. В третий раз, считай. Везет человеку! Один раз его попытались отправить на тот свет из салона «мерседеса» в пригороде Женевы, второй раз — с борта миллионерской яхты в Гамбурге, а теперь вот — из шикарной виллы в Ларнаке. Нет бы грохнули половинкой кирпича где-нибудь на задворках Киевского вокзала. Или пьяный водитель бы задавил. Или собутыльник зарезал кухонным ножом. Как нормальные люди гибнут. Так нет же, яхту подавай или виллу. У богатых и тут свои причуды. Что ж, красиво жить не запретишь. А красиво умереть — тем более.

Ладно, погиб. Очень удачно получилось. И главное — вовремя. Промедли мы с началом операции хотя бы на один день…

О взрыве виллы мы узнали еще на пароме Ларнака — Стамбул из уклончивого, с намеками, факса полковника Голубкова, а подробности — уже в Стамбуле из местной англоязычной «Таймс». В утреннем номере была только краткая информация: время взрыва, разрушения на набережной и в окружающих домах, двое убитых, трое тяжелораненых, один из которых, немецкий турист, скончался в больнице, убежденность полиции в том, что погибли все обитатели виллы, в том числе ее арендатор, русский бизнесмен по фамилии Петров, а равно проживавший вместе с ним русский господин по фамилии Грибанов.

В следующем номере «Таймс», который Док купил в киоске на турецко-болгарской границе, пока наш «строен» медленно тащился в очереди к таможне на погранпереходе Малко Тырново, взрыву в Ларнаке была отдана уже целая полоса. В репортаже приводились дополнительные подробности, рассказы свидетелей происшествия, было опубликовано несколько снимков, на одном из которых красовался — мы даже глазам своим не поверили — полковник Голубков собственной персоной, в разодранной спортивной курточке, с перевязанным плечом, в окружении нескольких черноусых греков с торжественными и даже суровыми лицами. Подпись под снимком гласила: «Русский турист показал местным полицейским, как нужно работать в чрезвычайных ситуациях». Намек был тонкий, но вполне прозрачный, полиция в Ларнаке набиралась из греков, турки не упускали случая уязвить киприотов греческого происхождения.

Но главная сенсация была в отчете о чрезвычайной сессии парламента, созванной на другой же день после взрыва по требованию оппозиции. Отвечая на обвинения в бездействии полиции, допускающей разгул русской мафии на территории республики и беспрецедентные по масштабу преступления вроде бойни на вилле «Креон» и взрыва виллы в Ларнаке, главный полицейский комиссар Кипра заявил, что полиция располагает неопровержимыми доказательствами того, что погибший при взрыве виллы российский гражданин Грибанов на самом деле являлся видным политическим деятелем России Аркадием Назаровым. На его жизнь было совершено уже два покушения, нет сомнений, что взрыв виллы в Ларнаке преследовал все ту же цель: уничтожить политического противника. Таким образом, являются совершенно беспочвенными нападки оппозиции на республиканскую полицию, а спрос следует предъявить министерству национальной безопасности, допустившему в республике беспардонное хозяйничанье иностранных спецслужб. А поскольку уважаемый господин министр национальной безопасности представляет в коалиционном правительстве именно оппозицию, то ей и следует адресовать все претензии прежде всего к себе.

Тут и пошло!

Все два дня, пока мы катили по Болгарии вдоль черноморского побережья по трассе Е-87, по очереди сменяя друг друга за рулем, Док едва ли не каждый час вылавливал по вмонтированному в водительскую панель «строена» приемнику сообщения Эй-Би-Си или Си-Эн-Эн, посвященные гибели Назарова.

Посольство России на Кипре немедленно заявило протест против обвинения российских спецслужб в организации покушения на Назарова. МИД Кипра ответил в том смысле, что клал он на этот голословный протест с прибором.

Бюро национальной безопасности Германии объявило о том, что располагает неопровержимыми доказательствами участия во взрыве яхты Назарова в Гамбурге бывшего российского гражданина, сотрудника органов госбезопасности Бергера-Петерсона. Пресс-центр ФСБ в тот же день информировал мировую общественность о том, что такого сотрудника в органах безопасности России нет и никогда не было.

Влиятельный конгрессмен США, бывший помощник госсекретаря по национальной безопасности, заявил в интервью газете «Вашингтон пост», что неоднократно встречался с господином Назаровым, высоко ценил его суждения и советы, гибель этого крупного талантливого предпринимателя и дальновидного политического деятеля может быть объяснена только тем, что господин Назаров обладал какими-то огромной важности тайнами и представлял собой весьма серьезную угрозу нынешнему российскому руководству.

После чего российской стороне ничего не оставалось, как дать ответный залп из главного калибра: пресс-секретарь президента озвучил высказывание Бориса Николаевича о том, что он самым решительным образом осуждает практику политического террора, от кого бы она ни исходила и какие бы цели ни преследовала, что он глубоко удручен гибелью своего давнего товарища и сподвижника и выражает сердечное соболезнование его родным и близким.

Да, гибель Назарова была обставлена по высшему классу. Слушая переводы этих радиосообщений, которые вслух делал Док, ребята только ухмылялись, а Трубач время от времени даже гоготал во всю пасть, представляя, что будет, когда Назаров воскреснет.

А воскреснуть он должен был третьего августа. Ровно через пятнадцать дней после нашего ночного разговора возле бассейна. Точнее — после приказа Назарова начать то, что они с Губерманом называли биржевой интервенцией. Просто этот приказ и наш разговор совпали по времени.

Начало разговора было трудным. И не то чтобы я по натуре очень недоверчивый человек, но я ведь не только за себя отвечал. Ребята доверили мне свои жизни — и ничуть не меньше, тут хочешь или не хочешь, но станешь недоверчивым. Назаров, видимо, это понял. Поэтому, когда с прослушиванием пленок и моих кратких комментариев к ним было покончено, он предложил:

— Давайте, Сергей, сделаем так. Сначала я расскажу вам все, что знаю, а потом вы расскажете мне то, что сочтете нужным.

Его рассказ не занял больше десяти минут. И многое в нем было откровением не только для меня, но и для Губермана. Сюжет пьесы обрел полную завершенность. У меня появился единственный вопрос:

— Кто за всем этим стоит?

— Вам это знать не нужно. И тебе, Фима, тоже. Достаточно, что знаю я. Ваша очередь, Сергей. Если, разумеется, я сумел доказать, что заслуживаю вашего доверия.

— Доказали, — ответил я. — Просто не соображу, с чего начать. Нужно бы с главного, но…

— Если есть сомнения, начните с начала. И не пропускайте мелких подробностей. Со стороны они могут показаться совсем не мелкими.

Так я и сделал. Мой рассказ был чуть длиннее его, но Назаров не прервал меня ни разу. Он сидел, откинувшись на спинку шезлонга, даже прикрыв глаза, словно бы дремал, а не слушал. Он не пошевелился, даже когда я закончил. Лишь бросил Губерману:

— «Медикор».

Губерман кивнул:

— Понял.

Назаров еще помолчал и произнес:

— «Контур».

Губерман снова понимающе кивнул.

И только после этого Назаров обратился ко мне:

— Не хочу вас пугать, но вам грозит смертельная опасность.

— Вы не перепутали? — спросил я. — Она грозит вам.

— Мне тоже. Но вам — стократ. Вы оказались причастными к одной из самых страшных государственных тайн.

— И самых грязных, — заметил Губерман.

— «Грязных» — это из области морали. А в таких вещах нет морали. Тебе, Ефим, пора бы уже это запомнить. Мои дела затрагивают имущественные интересы группы очень влиятельных людей. Ваша информация, Сергей, может оказаться взрывоопасной для самой власти.

— Каким образом?

— Ваш друг, которого вы называете Доком, был прав, высказав предположение, что человеческие ткани, добытые в Чечне, были предметом спекуляции. Он недооценил возможные масштабы этой спекуляции. Не исключено, что речь идет о сотнях миллионов долларов. Наличными. При таких масштабах акция не может быть осуществлена без санкции с самых верхов.

— Вы сказали — наличными. По-вашему, это особенный момент?

— Решающий, — коротко ответил Назаров. Заметив мое недоумение, Губерман объяснил:

— Пятьсот тысяч баксов в коробке из-под ксерокса, которую вытаскивали из Белого дома. О них стало известно случайно. А о скольких таких же коробках так и не стало известно? Откуда взялся этот «нал»? Может, не из Чечни. А может — и из Чечни. Почти все крупные дела делаются через «нал». А выборы президента, согласитесь, это крупное дело.

— И Ельцин об этом знал?

— Мог и не знать, — ответил Назаров. — И скорее всего не знал. Мне хочется в это верить. Но сути это не меняет.

— Что такое «Медикор»? — спросил я.

— Немецкая фирма, контролирующая торговлю человеческими тканями, — объяснил Губерман. — Они могут вывести нас на продавцов и покупателей органов, полученных от операции «Помоги другу». Придумали же название, а?

— Что такое «Контур»? — продолжал я. Губерман усмехнулся:

— Странно, что вы не знаете, как называется фирма, на которую работаете. «Информационно-аналитическое агентство „Контур“». Это и есть Управление по планированию специальных мероприятий. А как оно зашифровано в официальных документах, один только Волков, наверно, и знает. Какой-нибудь отдел «Б-11» или сектор «Г-6».

— Кстати, Фима, — прервал Назаров. — Отметь: сам Волков. Счета. Связи в коммерческих структурах. Жена, дети, родственники.

— Вы думаете?..

Назаров неопределенно пожал плечами.

— Я знаком с Волковым. Он сыграл важную роль в подавлении и первого, и второго путча. Человек долга. Я бы даже добавил: человек чести. Но что он вкладывает в эти понятия? Не помешает проверить.

— Сделаем, — кивнул Губерман.

— Кому подчиняется Волков? — спросил я.

— Фактически — тем же людям, о которых мы говорили, — ответил Назаров. — Ни их фамилии, ни должности вам ничего не скажут. Их знаю я, и этого достаточно, — повторил он. — А теперь, Сергей, припомните — слово в слово — то, что вам сказал сегодня ваш куратор полковник Голубков.

Я повторил.

Назаров надолго задумался, а затем кивнул:

— Это и есть на данный момент самая важная информация. Когда вы с ним встречаетесь?

— Завтра в восемь утра.

— Скажете, что операцию перемещения начнете через два дня. А исчезнуть мы должны завтра утром.

— Я прикажу охране сегодня всю ночь быть на ногах, — предложил Губерман. — И стрелять без предупреждения.

— Не помешает, — согласился Назаров. Еще минут через сорок, когда основной план был намечен, Назаров поднялся.

— Голова побаливает, — признался он. — Уточните с Фимой схему связи. А я пойду прилягу… Я не сомневаюсь, Сергей, что вы и ваши друзья люди смелые и знаете свое дело. Но вот что я вам скажу. В юности я служил матросом на подводной лодке. И было замечено, что большая часть аварий происходит не во время похода, каким бы долгим и сложным он ни был, а в тот момент, когда лодка возвращается домой. Иногда прямо у входа в гавань. Не знаю, как сейчас, но в мое время командиры лодок объявляли при подходе к базе повышенную боевую готовность. Помните об этом.

— Мудрое правило, — согласился я.

Да, правило мудрое. И Назаров был, конечно, мужик не из тех, кто…

А это еще что за хренота?!

Из поперечного проселка, скрытого какими-то строениями вроде птицефермы, словно бы выпрыгнул грузовик с десятиметровым прицепом и стал как вкопанный, перегородив трассу. При нашей скорости в сто с лишним кэмэ… Я только и успел заметить, как замелькали на руле мощные волосатые руки Трубача. «Ситроен» перелетел через кювет, прошил с десяток загонов и какой-то курятник, обогнул грузовик справа, снес бампером километровый бетонный столб, подпрыгнул на бордюрном камне, словно наскочив на противотанковую мину, и ухнул всеми своими баллонами на асфальт трассы, как неточно зашедший на посадку тяжелый транспортник.

— Я его, суку, сейчас! — рявкнул Трубач, выравнивая машину и перебрасывая ногу с газа на тормоз.

— Жми! — заорал я. — Жми, Колюня! Жми!

Не знаю, что сильней на него подействовало — мой вопль или необычное обращение «Колюня», — но он вмял педаль газа в пол, «строен» рванул так, будто набирал скорость для взлета.

— А что такое? Что такое? — завертел Трубач головой, но тут и сам услышал легкие такие пощелкивания о борта и обшивку кабины — будто камешки кто-то кидал. Но это не камешки кидали, а поливали нас из «калашей» или «узи» — сзади, вдогон. Когда и до Трубача это дошло, он прямо рот от изумления раскрыл. — Что за фигня, Пастух?! Мы этого не заказывали! Мы где?

— В Болгарии, — ответил я. — Не отвлекайся, жми!

— Надо же! — изумился он. — А я уж думал — в Чечне!

И было чему изумиться. Братская Болгария, бывшая народная, социалистическая, мирное предвечерье, пустое приморское шоссе, рыбацкие фелюги, впаянные в зеленоватое, в белых барашках море, подступающее справа к шоссе, тихие овечьи отары на выжженной летним солнцем степи. Каким же недоразвитым художественным вкусом нужно обладать, чтобы устраивать здесь засады в духе американских боевиков!

В боковое зеркало я увидел, как из-за курятника, над которым еще стоял столб пыли после того, как его насквозь прошиб наш «ситроен», выскочил какой-то черный джип с хромированными защитными дугами и устремился вслед за нами, плюясь вспышками автоматных очередей и одиночными пистолетными выстрелами. Верхний люк джипа открылся, в нем появилась голова, а затем некое сооружение с двуногой сошкой, такое до боли знакомое сооружение, которое не могло быть не чем иным, кроме как легким пулеметом. Но я не успел угадать конструкцию — боковое стекло разлетелось от прямого попадания пули.

— Ничего себе! — заметил Трубач и включил форсаж.

Ходовые характеристики нашего «строена» были такие, что хоть выпускай его на международное ралли Париж — Дакар. Но и горючку он жрал так, что каждые три-четыре сотни километров нам придется причаливать к комплексам «Интертанков», симпатичным таким сооружениям, где, кроме заправки, всегда есть кафе, мехмастерские, души и даже небольшие отели. И заливать в ненасытную утробу приходится не соляру, а высокооктановый девяносто восьмой и желательно «бляйфрай», а литр его стоит почти полтора бакса. Из-за этого при покупке прижимистый Боцман целый скандал устроил, но времени искать дизельный грузовик у нас не было. Так что на всякий случай, про запас, мы купили и загрузили в кузов двухсотлитровую шелловскую бочку бензина, и сейчас воспоминание о ней заставило меня подскочить так, словно бы в задницу ужалила оса.

Я высунулся в окно: расстояние между нами и джипом сокращалось.

— Не давай ему нас обойти! — крикнул я Трубачу и рванулся в спальный отсек кабины. Док дрых себе в подвесном гамаке, а Боцман, разбуженный тряской, сидел на матрасике и спросонья никак не мог понять, что происходит. Отсек соединялся с фургоном небольшой дюралевой дверью, я пинком раскрыл ее и вывалился в кузов, лихорадочно размышляя, чем бы прикрыть эту проклятую бочку. Попадет в нее шальная пуля — все, сгорим, как рождественская шутиха. Но в фургоне, как на грех, не было даже какого-нибудь деревянного щита, не говоря уж о куске железа. Вообще ничего не было, кроме двух ковров, в одном из которых давеча вытащили с виллы Назарова. И бочка была стоймя привязана проволокой в углу возле кабины — точно чтобы от нас всех не осталось и мокрого места!

— Откручивай! — приказал я Боцману, вывалившемуся в кузов следом за мной, а сам кинулся в конец фургона, с трудом удерживая равновесие на крутых виражах. Ясно было, что джип пытается нас обогнать, а Трубач бросает «строен» из стороны в сторону, загораживая ему дорогу.

Я расшнуровал плотно стянутые половинки тента и выглянул наружу. Джип висел у нас на хвосте, метрах в двадцати, его мотало по всей ширине дороги, водитель выискивал малейшую возможность протиснуться между кюветом и «ситроеном» и вырваться вперед. Малый, торчавший в верхнем люке, припал к пулемету и короткими очередями лупил по нашим колесам.

— Готово! — крикнул мне Боцман и покатил бочку к заднему борту, наваливаясь на нее всем телом, чтобы инерцией не вышибло ее из рук. У меня-то мысль была самая банальная: положить бочку набок. Но план Боцмана, в который я мгновенно врубился, был куда лучше. Даже странно, как это у человека спросонья могут рождаться такие идеи.

Мы притиснули бочку к середине заднего борта, отщелкнули замки и припали к щели, выжидая удобный момент. Он наступил довольно быстро. «Строен» занял правую полосу на шоссе, джип повторил его маневр. Это означало, что впереди появилась какая-то встречная машина. Джип начал подтягиваться, я видел, как водитель джипа даже чуть подался вперед, чтобы не пропустить момент, когда левая полоса освободится и можно будет швырнуть свою машину в просвет. Встречная была уже на самом подходе.

Я крикнул:

— Давай!

Мы навалились на бочку, борт откинулся, бочка грохнулась на асфальт и в нее, как по писаному, врезалась хищная морда джипа. Остальное покрылось мраком, пардон, синим пламенем неизвестности. Я лишь успел краем глаза заметить, как справа мелькнула и снарядом ушла вперед какая-то встречная легковушка, а на том месте, где состоялась встреча джипа с двухсотлитровой бочкой прекрасного шелловского бензина «бляйфрай», возник багрово-дымный шар и из него в стороны и вверх полетели куски металла. И, может быть, не только металла.

Мы с Боцманом сидели на полу фургона и провожали взглядом быстро удалявшуюся картину.

— По-моему, это был «паджеро», — проговорил он.

— Нет, «рэнглер», — без особой уверенности возразил я.

— «Паджеро», точно тебе говорю! — почему-то загорячился Боцман. — «Мицубиси-паджеро», движок три литра, пятидверный, семь мест. И не спорь, вечно ты споришь!

Я возмутился:

— Я спорю?! А кто рубаху на груди рвал, доказывая, что этот «ситроен» нам даром не нужен? Я? «Солярка дешевле»! Хороши мы были бы сейчас с твоей соляркой! Не так, скажешь?

Боцман посопел и согласился:

— Ну, так. Только это был все равно «паджеро»!

Мы подняли борт, защелкнули крепеж, зашнуровали заднюю часть тента, пулевые дырки в котором делали темный фургон слегка похожим на планетарий, и через спальный отсек пролезли в кабину. Док уже выбрался из гамака и сидел у окна с неизменной своей «Мальборо». Он потеснился, давая нам место на сиденье, и спросил:

— Ну, так что же это было?

— «Мицубиси-паджеро», — ответил Боцман.

— Мотор три литра, пять дверей, семь мест, — подтвердил я.

— А если менее конкретно? — спросил Док.

Дорога по-прежнему была почти пуста, редко-редко проходили встречные машины, из автомобильного приемника лилась какая-то полувосточная-полуевропейская мелодия.

— Что это за музыка? — спросил я Трубача.

— Сиртаки.

— Сиртаки? — удивился я. — Это и есть сиртаки? Надо же. А могли бы так и не услышать. Симпатичная музыка… Ну, что ты на меня уставился? — проговорил я, обращаясь к Доку. — А то сам не знаешь, что это было. Засада это была. А если спросишь чья — сам и будешь отвечать на свой вопрос!

Нас со свистом обогнала темно-вишневая «альфа-ромео» с греческими номерами.

— Второй раз она нас уже обгоняет, — отметил Трубач.

Я даже внимания не обратил на его слова. Обычное дело. Заехали пообедать, тут мы их и обошли. Любая остановка в дороге — как минимум трехкратная потеря времени. Особенно на наших, российских, дорогах. Обгоняешь, обгоняешь бесконечно ползущие «зилки» и «МАЗы», остановился заправиться или перекусить — и все они снова впереди, снова их обгоняй, вылетая на встречную полосу.

— Засада, — помолчав, повторил Док. — Не буду спрашивать, чья. Меня другое интересует. Семиместный «паджеро». Сколько мест в нем было занято?

— Не обратил внимания, — ответил я.

— Нам, знаешь ли, как-то не до этого было, — подтвердил Боцман.

— Мне тоже, — сказал Трубач.

Еще километров десять мы проехали молча.

Засада, мать ее. В Болгарии. Не могло это быть Управление. Никак не могло. В пору, когда КГБ было всесильно, куда ни шло. Да и то не так бы сделали. Задействовали бы дорожную полицию, они бы нас культурно тормознули, мы бы культурно остановились — и бери нас голыми руками без всякой пальбы. А сейчас — нет, не те времена. Независимая демократическая Болгария. Да они от одного упоминания КГБ вздрагивают. Рискнули втихаря, без санкции властей? Больно уж сомнительно. Достать грузовик и джип — не проблема, допустим. А людей сколько задействовали? Один — водитель грузовика, второй — водитель джипа, третий — с пулеметом в верхнем люке, да еще двое, а то и трое, что палили из окон из автоматов и пистолета. Кстати — по колесам палили. И пулеметчик тоже. Значит, задача была не перестрелять нас, а остановить. Для начала. Потом, может, и перестреляли бы, но сначала им нужно было нас остановить. Зачем? О чем-то спросить?

Явно не Управление. Уж им-то нас не о чем спрашивать. Управлению мы нужны только в виде неодушевленных предметов. И желательно — непригодных к опознанию. И я на их месте решил бы эту проблему элементарно. Достаточно всего двух человек и одного джипа. И одного ручного гранатомета типа «Муха». Джип обгоняет «ситроен», задняя дверь открывается, и мина всаживается с десяти-пятнадцати метров прямо в нашу кабину. И с концами. «Товарищ генерал-лейтенант, ваше приказание выполнено».

Вот так бы я сделал. А в Управлении сидят люди не глупее меня. И не исключено, что намного умнее. А уж то, что опытнее, — об этом и говорить нечего.

Значит, не Управление.

Кто?

— Разворачивайся! — приказал я Трубачу.

— Зачем? — не понял он.

— Попробуем выяснить, сколько в этом проклятом джипе было занятых мест, а сколько свободных.

— Да мы уже полсотни кэмэ отмотали! — возмутился Трубач.

— А мы разве куда-нибудь спешим? В Нови Дворе нам нужно быть через четверо суток. Раньше нас там не ждут.

— На этой тачке нельзя возвращаться, — поддержал Трубача Док. — Кто-нибудь мог увидеть и запомнить. Три оливы. Слишком приметная. Как жираф: один раз увидишь и уже ни с чем не спутаешь.

Это было серьезное соображение. Не стоило рисковать. Поэтому мы свернули с шоссе Е-87 на «второкласен път», как он был отмечен на нашей болгарской карте, и километров через пять нашли отмеченный на той же карте мотель, стоявший на окраине небольшого поселка Череша на берегу моря. Хозяин довольно сносно говорил по-русски, игнорируя, правда, как все болгары, мягкие знаки в конце слов. Сотня баксов тоже способствовала нашему взаимопониманию. Мы загнали «ситроен» на яму под навес, служивший ремонтным боксом, сняли на ночь две крошечных комнаты в сложенном из песчаника доме, который хозяин именовал виллой. Не из тщеславия, однако, просто здесь все дома назывались виллами. После чего за дополнительную тридцатку он охотно согласился проехать с нами по трассе Е-87. Объяснение мы нашли самое простое: выехали из Турции вместе с приятелями — мы на грузовике, а они на джипе. Они почему-то отстали, и мы хотим посмотреть, не сломалась ли их машина где-нибудь на дороге. Тем более что джип они купили с рук, очень не новый, что угодно с ним могло случиться. Объяснение его вполне удовлетворило, он выкатил из гаража ярко-желтый, как цыпленок, «фольксваген-жук» и гостеприимно раскрыл дверцу. О том, чтобы разместиться в этой жестянке вчетвером, нечего было и думать, особенно учитывая габариты Трубача. Поэтому Трубача с Боцманом мы оставили в мотеле, а я с Доком влез в «жука».

«Фольксвагену» было лет тридцать, но ехал он на удивление бодро. Правда, хозяин, сорокалетний Пeтро Пeтров, оказался не просто словоохотливым, но и задвинутым на политике. Уже через полчаса он так нас достал своими сожалениями о развале Советского Союза, что я не выдержал и пообещал:

— Вернемся домой и сразу же восстановим. И пришлем вам на постой пару танковых дивизий и с десяток баллистических ракет с ядерными боеголовками.

— Танки — нет! Ракеты — нет! — запротестовал он. — Зачем танки? Не нужно танков!

— А как вы хотели? — спросил я. — Чтобы СССР был, а танков и ракет у вас не было? Так не бывает.

— Почему не бывает? — удивился он.

— А вы сами подумайте, — предложил я.

Он всерьез отнесся к моему предложению и оставшуюся часть дороги сосредоточенно молчал.

Солнце уже заметно склонилось к закату, когда мы увидели впереди несколько полицейских машин с включенными мигалками. Участок шоссе с черным, будто залитым нефтью, асфальтом был обнесен широкой желтой лентой, в центре гаревого пятна валялись бесформенные куски железа, в них копались двое каких-то гражданских — следователи или эксперты. Петров притормозил, но один из полицейских тотчас приказал ему жезлом: проезжайте, не загораживайте дорогу. Мы отъехали метров на тридцать, вышли из «жука» и приблизились к оцеплению. Наш хозяин о чем-то поговорил с полицейским и вернулся к нам с встревоженным видом:

— На какой машине ехали ваши приятели?

— На джипе «рэнглер», цвета металлик, — ответил я.

— Нет, это был не «рэнглер». И не металлик, а синий или черный. А сколько было приятелей?

— Трое.

Тут он уже вздохнул с явным облегчением:

— Не они. Слава Иисусу. Там было пят человек. Их отвезли в Медувково, в покойницкую.

— Нужно съездить, — решительно сказал Док. — А вдруг все же они? Еще двоих могли подсадить по дороге.

Петров начал было уверять нас, что там нечего смотреть, что эти люди были убиты миной или бомбой и все сгорели, но дополнительная двадцатка сделала его сговорчивее. Еще десять баксов, врученные служителю больницы, открыли для нас двери морга. Петров был прав: смотреть там было не на что. Пять обгорелых трупов. И все. На что я уж вроде насмотрелся такого в Чечне, но тут же отступил к двери. У Дока нервы были покрепче. Он натянул на руки прозекторские перчатки и большим пинцетом начал раздвигать остатки обгоревшей одежды. Понятия не имею, что он хотел увидеть. Однако увидел. Кивком подозвал меня к себе и указал пинцетом на шею одного из трупов. Из-под гари блеснул какой-то желтый металл. Док подцепил его пинцетом и чуть вытянул. Это была толстая золотая цепь, излюбленное украшение крутых российских бандюг.

Это было уже кое-что. Немного, но и немало.

Мы вышли из морга. Петров ждал нас возле крыльца больницы, разговаривая с каким-то плотным, довольно молодым человеком в белом докторском халате. Он курил сигарету сильными затяжками, и вид у него был откровенно хмурый.

— Началник, — представил нам его Петров. — Труден ден был у него, очен труден ден. Началник обучивался в Москве, наш самый важный хирург!

— Что вы кончали? — поинтересовался Док.

— Первый медицинский, отделение хирургии, — ответил врач.

— А я Военно-медицинскую академию, тоже хирургию.

— Коллега! — обрадовался врач. — Как очень кстати! Просто большая повезуха!

Он объяснил: два часа назад привезли молодого человека с тремя огнестрельными ранениями, с трассы, примерно оттуда же, откуда и тех пятерых. Русский, был без сознания, большая потеря крови. С двумя пулями — в предплечье и в грудине — ему все ясно, а вот третья застряла в районе селезенки, у него сомнения по тактике операции, не согласится ли коллега провести небольшой консилиум?

Док, понятное дело, охотно согласился. Русский, огнестрельные ранения, с того же места. И примерно в то же время. Я и сам принял бы участие в консилиуме, но с моей стороны это было бы просто нахальством. Неуважением к медицине. А я ее уважал. Особенно хирургию.

Больница была маленькая, уютная и почти пустая. Всего четверо или пятеро ходячих больных сидели в креслах в холле и смотрели телевизор. Минут через тридцать Док и местный хирург вышли из палаты с кипой рентгеновских снимков в руках, заканчивая обсуждать тактику предстоящей операции. Прямо военная терминология. Потом Док снял с себя белый халат, накинул мне на плечи и кивнул на дверь палаты:

— Зайди поговори.

— О чем? — удивился я.

— Поймешь. Я сказал коллеге, что ты хочешь расспросить соотечественника, откуда он. Может, нужно что родным передать. Коллега дал любезное разрешение поговорить с ним.

— Только недолговременно, — предупредил врач. — Болной в сознании, но очен слабоватый.

— Три минуты, — пообещал я и вошел в палату.

На высокой белой кровати лежал под капельницей рыжий водила — тот самый, что встречал нас в аэропорту в Никосии.

Твою мать. Только этого поворота сюжета нам и недоставало в нашей и без того донельзя запутанной пьесе!

Я придвинул к кровати стул, сел, как Некрасов у постели больного Белинского, и спросил:

— Узнаешь?

Рыжий кивнул.

— Это ты грузовиком перекрыл нам дорогу? Он снова кивнул.

— Кто в тебя стрелял?

— Не знаю. Из машины. С ходу.

— Из джипа?

— Нет. Из спортивной, красной.

— Из темно-вишневой «альфа-ромео»?

— Да. Она выскочила, когда джип взорвался.

— Кто был в джипе?

— Люди Хруста. Он был в деле с Паном.

— Хруста арестовал Интерпол.

— Дело осталось.

— Какое дело?

Он не ответил. Лишь на его бледном лице с проступившими сквозь бледность веснушками появилась как бы обиженная усмешка.

— Какое дело? — повторил я.

— Ладно дуру гнать… А то ты не знаешь.

Я не стал настаивать на ответе. Было неясно, на сколько ему хватит сил говорить, а у меня были вопросы поважней, чем дела этих бандюг.

— Почему ты не сидел в Нови Дворе, как было приказано?

— Мы сидели. Они нас нашли. По мерсовскому микроавтобусу. По билетам. Еще в Варшаве засекли. И вели до Нови Двора.

— Они не могли успеть перехватить вас в Варшаве.

— Мы… это… в Афинах погуляли немного.

— Сколько?

— Ну… два дня.

— Понятно. Акрополь посмотрели. Погуляли-то хоть хорошо?

Он промолчал, но его ответ меня интересовал, как вчерашняя погода на Кубе.

— Зачем они вас искали?

— Выйти на вас… Они сначала думали — мы. Потом поверили.

— Они вас пытали? — догадался я.

Он молча кивнул. Честное слово, мне его даже стало жалко. И куда их черт несет, этих придурков? Сидел бы себе в своих Люберцах или Химках, крутил бы баранку какого-нибудь «зилка» или такси, подался бы, наконец, в «челноки»! Так нет же, в крутые потянуло. Вот и стал крутым.

— Отец у тебя есть?

— Ну!

— А мать?

— Есть.

— Братья? Сестры?

— Сеструха… младшая. А что?

— Ничего. Хороший у нее брат. Защита и опора. Ладно, продолжим. Что было дальше?

— Они отвезли меня… в Ларнаку. Чтобы я показал вас.

— И ты показал?

— Да… вы как раз уезжали на «ситроене».

— Откуда они нас пасли?

— От турецкой границы. Хозяин «Эр-вояжа» рассказал, что вы в Стамбул за товаром, а потом домой через Болгарию и Румынию.

— Где они взяли оружие?

— Не знаю. Когда джип пришел в Малко Тырново, там уже все было. Сначала мы шли за вами. Потом обогнали… А потом…

— Что было потом, я и сам знаю…

В палату заглянул Док:

— Сережа, закругляйся.

— Все, еще только пара вопросов… Где остальные двое твоих корешей? — спросил я, когда дверь за Доком закрылась.

— Там, в Нови Дворе.

— В мотеле?

— Нет. Их держат в старой сыроварне, с километр от мотеля.

— Под охраной?

— Да.

— Сколько человек в охране?

— Трое или четверо, точно не знаю.

— Чего они там ждут?

— Ну, чего… вас, конечно.

— Зачем?

— Кончай, а? — попросил рыжий. — Чего ты из меня жилы тянешь? «Зачем!» Вы же всю дурь забрали! «Зачем!..» Я тебе все сказал. Как есть. Что мне теперь делать?

— Это ты у меня спрашиваешь? — удивился я. Он снова помолчал, потом как-то безнадежно вздохнул и ответил:

— Мне больше не у кого спросить.

Н-да. Такие признания обязывают. Я даже разозлился. Да что я ему, Макаренко? Папа с мамой? Справочная «09»? Но…

— Ладно, — сказал я. — Первое: выздоравливать. Второе: когда будут допрашивать болгарские полицейские, отвечать четко. Был на Кипре, деньги пропил, возвращаешься домой автостопом. Проголосовал перед джипом, оттуда выстрелили. Никакого «строена» не видел, взрыва не видел. Ничего не видел — потерял сознание. Очнулся уже в больнице. Понял?

Он кивнул.

— Паспорт есть? — продолжал я.

— Да. Отдали — чтобы билеты мог брать.

— Тем лучше. Из больницы смоешься, не дожидаясь выписки. Как только оклемаешься. Доберешься до Варны, там сядешь на теплоход до Одессы.

— А Интерпол?

— Забудь. Никто про тебя в Интерпол не сообщал.

— Но… Бабок у меня нет, все забрали.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Вася.

— Сука ты, Вася! Понял? На паперти стоять — вот к чему у тебя есть талант. Запоминай. В пятидесяти километрах отсюда — поворот к морю. Поселок Череша. Хозяин мотеля Петро Петров. У него будет конверт для тебя. Васе от Сережи. В нем будет триста баксов. И ни в чем себе не отказывай, понял?

— Спасибо, — сказал он.

— Хотел бы я знать, когда ты последний раз произносил это слово!

Он подумал и признался:

— Не помню.

— Верю. Похоже, ты умеешь быть честным. Это позволяет с оптимизмом смотреть в твое будущее. Как говорят дипломаты — с осторожным оптимизмом.

Вошел местный хирург и решительно заявил:

— Доволно, доволно! Волной должен отдыхивать, завтра у него труден операция.

— Доктор, я умру? — спросил рыжий.

— А как же? — ответил я вместо хирурга. — Ты что, рассчитываешь жить вечно? Обязательно умрешь. Весь вопрос: когда, где и при каких обстоятельствах. Будь здоров, Вася!

— У вашего приятел странная привычка шутить, — заметил местный хирург, провожая нас с Доком к машине, возле которой уже истомился Петро Петров.

— У него много странных привычек, — отозвался Док.

— Каких? — заинтересовался хирург.

— Ну, например, у него есть привычка оказываться в самом неподходящем месте в самое неподходящее время и при самых неподходящих обстоятельствах.

— Это не привычка, — подумав, возразил хирург. — Это характер. А характер — это судба.

В этом он, пожалуй, был прав.

Я втиснулся на заднее сиденье «жука» рядом с Доком, рассчитывая обсудить с ним по дороге полученную от рыжего информацию. Но разговаривать в машине не рискнул — Петров даже музыку не включил. Он сидел за рулем с сосредоточенным и, как мне показалось, хмурым видом. Может, был недоволен непредвиденной задержкой в больнице?

Но один вопрос я задать Доку все же рискнул:

— Что может означать фраза: «Вы же всю дурь забрали»?

— В каком контексте?

— Ну, в каком? В нашем. Начиная с виллы «Креон» и кончая золотой цепью в морге.

— От кого ты ее услышал?

— От рыжего.

Док подумал и уверенно сказал:

— Героин.

В точку. Вот теперь все стало понятно. «Дурь». Килограммов пять героина. Те самые, что неподалеку от виллы «Креон» бестрепетной рукой датского принца Гамлета, не обремененного вопросом «быть или не быть», вытряхнул в ручей Артист. Вот, значит, в каком деле были Хруст и Пан. И хотя первый сидит в комфортабельном СИЗО Интерпола, а второй хотелось мне верить, в котле с кипящей серой, дело осталось. И верные соратники Хруста исполнены решимости довести его до конца.

С их точки зрения, происшествие на вилле «Креон» было ясней ясного: какие-то отморозки (мы то есть), получив от кого-то наводку, что товар у Пана, решились на откровенный беспредел. Пана и его братву замочили, товар забрали, а этих троих отправили в Польшу, чтобы перевести стрелки.

Деталь: среагировали люди Хруста очень быстро, практически мгновенно — как только узнали о происшествии по телевизору или из газет. В газетах было лишь упоминание о том, что на бетонном полу гаража обнаружены следы героина. Ясно, они знали, что это значит. А знать могли лишь в том случае, если сами передали Пану товар. Не для розничной продажи, понятно. Значит — для передачи покупателю или следующему посреднику. Отсюда: засада, попытка перехватить нас по дороге. Они не сомневались, что товар заварен в какой-нибудь кузовной короб «ситроена». Отсюда: темно-вишневая «альфа-ромео», таинственные пассажиры которой контролировали ситуацию. Отсюда же — засада в Нови Дворе. На случай, если перехватить нас по пути не удастся.

— Сколько стоит килограмм героина? — спросил я у Дока.

Он усмехнулся:

— Его не продают килограммами. Грамм… зависит от качества. В среднем, думаю, порядка пятисот баксов. Могу и ошибиться в ту или другую сторону. Как понимаешь, я его никогда не покупал. Продавать тоже не приходилось.

— Пятьсот баксов за один грамм? — переспросил я.

— Поэтому его и не продают на килограммы… Грамм — пятьсот баксов. Килограмм — пятьсот тысяч. Пять кг — два с половиной «лимона» зеленых. Да никогда в жизни люди Хруста не поверят, что такие бабки можно высыпать в воду. Они скорей в мировую революцию поверят. Или в то, что Земля плоская. Тут хоть логика есть: если бы Земля была круглая, то тачка без ручника не могла бы стоять на месте, а куда-нибудь обязательно покатилась бы. Так ведь не катится же, стоит, блин!

И теперь, когда я все это понял, меня начали заботить проблемы чисто практические. Рискнут они еще раз попытаться перехватить нас по дороге? Хватит ли у них сил и сумеют ли они перебросить свои резервы в нужное время и в нужное место?

Там, где неизвестность, предполагай худшее. Допустим, резервы есть и средства доставки тоже не проблема. А вот проблема для них — нужное место. Они ее решат, если мы будем продолжать двигаться вдоль побережья по трассе Е-87, которая на территории Румынии переходила в Е-60, а дальше разветвлялась на целый куст магистралей. А кто, собственно, заставляет нас по ней переться? Мы и выбрали-то этот маршрут без всякой задней мысли: движение наверняка не такое интенсивное, как по центральным шоссе, море рядом, в любой момент можно остановиться и искупаться. Отдохнуть, в общем.

И чуть было не отдохнули.

Значит, нужно срочно сваливать с Е-87 и идти в Польшу через Шумен, Русе и Бухарест. Вот тут уж точно споем: «Проезжая теперь Бухарест, снова слышу я речь неродную…»

Второй вопрос. Что делать с нашим красавцем, приметным, как жираф? Свою отвлекающую роль он выполнил. И отвлек, и даже привлек. Но так или иначе Назаров получил возможность незаметно убраться с виллы. А это было главное. Если все прошло без накладок, он с двумя телохранителями, бывшими «альфовцами» из команды Губермана, давно уже переплыл из Фамагусты в Бейрут, оттуда через Эр-Риед и Дели долетел или еще долетает до Токио, оттуда переедет в Осаку — или где там японцы сбывают нашим соотечественникам свои старые автомобили по цене железного лома. Там купит себе симпатичную «хондочку» баксов за двести—триста и вместе с ней, счастливый от удачной покупки, переплывет на пароме во Владик. А потом сядет в обычный плацкартный вагон поезда Владивосток — Москва и через семь суток вывалится вместе с разношерстной толпой на Казанском вокзале.

Схема была громоздкая, но практически гарантировала от того, что Назарова задержат на каком-нибудь из западных погранпунктов или в Шереметьево-2. Даже если в Управлении предусмотрели этот вариант, то уж блокировать Дальний Восток, да еще паром или железнодорожный вокзал им и в голову не пришло. А теперь, после взрыва виллы, и вовсе бдительность потеряют. Но осторожность никогда не бывает чрезмерной. Фактор времени Назарова и вовсе не поджимал. Из купленного по дороге номера английского экономического журнала «Индепендент» Док вычитал, что на фондовых биржах России отмечается необычно оживленная торговля акциями нефтяных компаний, что — по мнению экспертов — связано с принятым правительством РФ решением о распродаже контрольных пакетов акций, находившихся в собственности государства.

И здесь Назаров не просчитался. Крупного калибра мужик. Таких я никогда еще не встречал. Рядом с ним я чувствовал себя щенком. Кем, вероятно, и был.

Ладно, с ним пока более-менее ясно. Сейчас нам нужно было подумать о себе.

Избавиться от «ситроена» или продолжать путь на нем? Идеальный вариант, если бы дорожная полиция Болгарии или Румынии обнаружила на дне какого-нибудь горного ущелья останки нашего красавца, а в нем — шесть трупов с нашими документами. Горных ущелий по пути хватало, а вот где взять шесть трупов? Играть самих себя в этой интермедии нам как-то не улыбалось. Просто бросить «ситроен», а самим инфильтроваться в Россию через Варну, Чоп или Брест — тоже не проходило. Даже если Управление не разослало ориентировки на нас на все погранпереходы, чего исключать было никак нельзя, наше исчезновение поставит всех на уши, будут блокированы наши дома и все возможные связи. Даже если нас не переловят поодиночке и не сведут к нулю по милицейской графе «ДТП» или «бытовое ограбление и убийство», мы будем лишены всякой возможности действовать. А бездействие никак не входило в наш план, разработанный совместно с Назаровым.

Значит, хотим мы того или нет, но сначала нам придется объявиться в Нови Дворе, а уж потом, на месте решать, что делать. Уравнение со многими неизвестными. А тут еще эти ублюдки Хруста. Они не оставят нас в покое. Два с половиной миллиона баксов — слишком сильный стимул. Значит, и с ними нам придется разбираться. Опять же: хотим того или нет. В этом смысле появление в Нови Дворе нашего экзотически разукрашенного «ситроена» было нам, пожалуй, на руку. Он станет для них, Хрустовых братков, приманкой. А это может облегчить нашу задачу.

Теперь меня тревожило только одно. Болгарские следователи. Они наверняка обнаружили среди обгорелых обломков джипа автоматы и пулемет. И поняли, что здесь не просто странное дорожно-транспортное происшествие, а кое-что посерьезнее. Они и отнесутся к расследованию серьезно. А если наш «ситроен» попадет в зону их внимания и к тому же расколется рыжий Вася…

Ни к чему нам входить в контакт с болгарской полицией. Ни с какой стороны ни к чему. Значит, нужно немедленно, сегодня же ночью, сниматься с места и гнать без остановки до румынской границы.

Что мы и сделали.

Петра Петрова наше решение необычайно расстроило. Не утешило его и то, что все баксы за ночлег останутся у него. Очень уж хотелось ему посидеть с русскими «братушками» за рюмкой доброй сливянки и поговорить о политике. Но он в этом смысле был человек западный и понимал: дела есть дела. Он взял у меня конверт с тремя стольниками для рыжего Васи, пообещал немедленно, как только тот появится, передать, но напоследок, уже перед самым нашим отъездом, все же не удержался и спросил:

— Значит, если танков нет, ракет нет, то и Советский Союз нет?

— Нет, — подтвердил я.

Он немного подумал и сказал:

— Тогда и не надо его восстанавливать.

— Тогда и не буду, — пообещал я.

И был намерен это обещание «выполнить».

 

III

Через трое с половиной суток, просвистев с юга на север почти всю Восточную Европу и потеряв напоследок часа четыре в старых кварталах и новостройках Белостока, потому что по дурости проскочили поворот на объездную дорогу, мы выбрались наконец на трассу Е-12, ведущую к Гродно, а еще через час свернули с нее на «дрогу другорцедне», второстепенную дорогу, углублявшуюся в пущи и болота Мазурского поозерья. До Нови Двора оставалось около сорока километров. Но не успели мы проехать по этой «дроге» и четверти часа, как увидели возле автобусной остановки, торчавшей на обочине посреди бескрайних картофельных полей, серый «жигуленок» первой модели, выпуска какого-то девятьсот лохматого года, с польским транзитным номером на заднем бампере. Возле «жигулёнка» торчал, полуприсев на багажник, какой-то человек в светлом плаще и курил сигарету. При виде нашего «ситроена» он выбросил окурок и коротко поднял руку — так, словно у него не было ни малейших сомнений в том, что эта многотонная серебристая махина остановится как вкопанная от его небрежного жеста.

Док, сидевший за рулем, лупить по тормозам не стал, но приказ остановиться выполнил. Да и как было не выполнить, если его отдает твой начальник. А полковник Голубков, тормознувший нас, был — пока или еще, или все еще — нашим начальником.

Мы выпрыгнули из кабины и окружили его.

— Привет, дядя Костя! — весело сказал Трубач. — На какой помойке вы нашли этот шедевр советской автомобильной промышленности?

— Не нашел, а купил, — строго поправил Голубков. — На авторынке в Нови Дворе. Там довольно приличный выбор.

— Зачем?! — изумился Боцман.

— Отгоню в Гродно и продам. А потом вернусь в Нови Двор и куплю другой.

— Такой же? — предположил Боцман.

— Какой попадется. И тоже продам в Гродно.

— А потом? — заинтригованно спросил Трубач.

— Потом?.. Потом куплю самолет и улечу от всех этих дел — сказать куда?

— Не стоит, — ответил Док. Но Голубков все же сказал.

— Что случилось, Константин Дмитриевич? — спросил я.

— Случилось? Ничего не случилось. Вполне житейское дело. Просто я получил приказ перейти границу вместе с вами.

— Вон оно что! — пробормотал я. — А вас-то за что?

Он с усмешкой взглянул на меня и ответил вопросом на вопрос:

— А вас?

Потом помолчал и перешел на деловой тон:

— Докладываю ситуацию. Я почему жду вас сегодня здесь с самого ранья? Потому что ваших двоих, Мухина и Артиста… вы их отправили изучить обстановку на зеленой?

— Да, — кивнул я.

— Я так и понял.

— Что такое «зеленая»? — спросил Док.

— Место перехода границы. «Зеленая тропа», — объяснил Трубач. — Так что с ними?

— Вчера вечером их взяли.

— Кто? — вырвалось у меня. — Управление? «Контора»? Местная полиция?

— Нет. Четыре каких-то бугая. Насколько я разбираюсь в людях, три «быка», а четвертый — «козырный фраер». Это вроде доверенного лица при воре в законе или авторитете, — объяснил Голубков, не дожидаясь, пока Док проявит по-человечески понятную, но совершенно несвоевременную любознательность. — Как офицер по особым поручениям при генерале.

— Здешние? — спросил я.

— Нет. Русские. Но не местные. И не московские. По-моему, этот след тянется с Кипра.

— Почему вы так решили?

— Загар.

— Константин Дмитриевич, так мы проторчим здесь до вечера. Давайте по правилам, — предложил я. — Сначала — то, что вы видели своими глазами, а потом уж догадки и предположения.

— Согласен, — кивнул Голубков. — Но прежде нужно убрать ваш «ситроен» с глаз долой. Если, конечно, у вас нет намерения засвечиваться раньше времени.

Такого намерения у нас не было. Поэтому мы проследовали за серым «жигулёнком» Голубкова километров пять по направлению к Нови Двору, свернули на проселок и пристроили нашего красавца на машинном дворе местной сельхозартели, а сами разместились в задней комнате деревенской харчевни, где по вечерам, вероятно, собирались здешние завсегдатаи перекинуться в картишки. Пока хозяин распоряжался на кухне насчет обеда для заезжих панов, Голубков ввел нас в курс дела.

Артиста и Муху он увидел совершенно случайно два дня назад на авторынке, где околачивался от нечего делать, разглядывая свезенные сюда со всей Европы тачки — от новых, наверняка ворованных «мерсов» до «фольксвагенов-жуков» и американских «виллисов» времен второй мировой войны. Артист и Муха, похоже, таким же образом убивали время. Вступать с ними в контакт он не стал, но на всякий случай проследил их до отеля, в котором они остановились. Это был не придорожный мотель на въезде, а другой, со стороны границы, довольно симпатичный деревянный теремок в три этажа, полупустой из-за совершенно бешеных цен. Сам Голубков за простенький номер в гостинице возле почты платил сорок баксов в сутки, а тут самый дешевый стоил целую охапку злотых, эквивалентную почти ста долларам.

Часов в семь вечера Артист и Муха вывели из двора отеля два велосипеда и уехали на них в сторону границы. Вернулись около восьми утра. Из чего Голубков сделал естественный и совершенно правильный вывод о том, чем они занимались ночью в районе границы и что за приборы были в их небольших студенческих рюкзачках.

На другой день — это было вчера, после обеда — Голубков вновь увидел их на авторынке: то ли всерьёз, то ли от нечего делать они приценивались к микроавтобусу типа «вишенка». Но тут он заметил кое-что поважнее: их пасли. Трое. Два «быка» и третий — молодой, явно «шестерка», весь в фингалах и с заплывшим от синяка глазом. Голубков и раньше обратил внимание на эту троицу, шатавшуюся по рынку и разглядывавшую не выставленные на продажу машины, а покупателей и продавцов. Они явно кого-то искали. И по их реакции при виде Артиста и Мухи Голубков понял: нашли. После этого один из «быков» увел куда-то «шестерку», а второй «бык» остался на рынке, держась в стороне, но не упуская Артиста и Муху из виду. Минут через сорок тот «бык» снова появился возле первого. Он вел под руку другого парня, тоже молодого и тоже с прилично обработанной кулаками физиономией. «Быки» издали показали этому третьему Муху и Артиста. Тот кивнул, будто подтверждая: они.

— Я рассказываю с деталями, потому что не знаю сути, — объяснил Голубков. — Тебе эти подробности что-нибудь говорят?

Я подтвердил:

— Да. Продолжайте.

После этого второй «бык» куда-то увел молодого, а через час вернулся еще с двумя «быками». Они дождались, когда Артист и Муха, так и не сторговав «вишенку», вышли с территории рынка. Один из «быков», главный из них — «козырный фраер», подошел к ребятам и показал им на белый фиатовский фургончик с металлическим кузовом. Жест истолковывался однозначно: вы интересовались «вишенкой», может, эта тачка вам подойдет?

Артист и Муха обошли микроавтобус, придирчиво его осматривая. «Козырный фраер» открыл дверь, приглашая испробовать тачку на ходу. Артист и Муха влезли внутрь, «фраер» за ними. Дверь закрылась, и фургон уехал.

— Вот и все, — закончил Голубков.

— Но почему вы решили, что их взяли? — спросил Док.

— Метров через двадцать этот «фиат» начал вдруг выписывать по дороге довольно затейливые кренделя, пару раз даже чуть не врезался в бетонный забор. Так он двигался метров сто. Потом поехал нормально. Это одно. Второе: Муха и Артист в отель не вернулись.

— Вам не удалось проследить, куда их увезли? — спросил я — так, на всякий случай, ни на что не надеясь.

— Как? Такси там нет, а этого автомобиля у меня еще не было. К сожалению, — добавил Голубков. — Тебе что-нибудь ясно?

Я кивнул:

— Практически все.

— А теперь объясни и мне.

И я объяснил.

Почти все.

А сам подумал: какое все-таки счастье, что мы отказались от мысли бросить наш «ситроен» где-нибудь на полпути.

Теперь только на него была вся надежда.

И на святого Георгия-победоносца, покровителя воинов.

И на молитвы отца Андрея…