Менгеле разместил портрет фюрера и фотографии помень­ше, изображавшие дорогие для него лица и памятные встречи, на стенке над диваном, что по­требовало от него перемещения дипломов и прочих наград, а также семейных снимков на те свободные места, что он мог найти между двумя окнами, вы­ходящими на южную сторону, и вокруг большого окна лаборато­рии, а также в простенке на во­сточной стене. Освободившаяся стена была отдана конструкции, доходящей до уровня пояса, ко­торая включала в себя набор деревянных ящичков; серые обои над ними были сняты и на стену легли два слоя белой краски - один вдоль, а второй поперек. Когда краска высохла, он вызвал из Рио художника.

Шрифтовик провел на белой плоскости безукоризнен­но точные черные линии и заполнил образовавшиеся графы изящными буквами, но вырисовывая их, он выра­зил явное стремление не обращать внимания на незна­комые ему апострофы, предпочитая выписывать их, как принято в Бразилии. И все четыре дня Менгеле прихо­дилось, сидя за своим столом, то и дело останавливать его, предупреждать и инструктировать. Шрифтовик вы­зывал у него раздражение и уже на второй день он и не чаял, когда этот болван улетит.

Когда работа была завершена, Менгеле, сидящий за широким столом с аккуратными стопками бумаг и жур­налов, получил возможность откинуться на спинку стула и с удовольствием приглядеться к представшей перед его глазами аккуратной схеме. Девяносто четыре имени, каждое со своей страной, датой и присвоенным ему деревянным ящичком, выстроились аккуратными ряда­ми. Все они были здесь от «1. Дюрнинг - Германия - 16/10/74» до «94. Ахен - Канада - 23/4/77». Рядом с каждым именем располагался квадратик, и теперь ему предстояло заполнить их! Это он будет делать самолич­но. Конечно, то ли черным, то ли красным цветом, он еще не решил каким.

Повернувшись в кресле, он улыбнулся фюреру. «На­деюсь, вы ничего не имеете против, чтобы висеть с этой стороны, мой фюрер? Конечно, нет; с чего бы?»

Теперь, увы, оставалось лишь ждать - до первого ноября, когда в штаб-квартиру начнут поступать первые известия.

Он провел время в лаборатории, где пытался, хотя и без большого энтузиазма, имплантировать хромосомы в яйцеклетку лягушки.

Один день он посвятил поездке в Асунсьон, где посе­тил своего парикмахера, побывал у проститутки, купил настольные часы и побаловал себя хорошим бифштек­сом, отдав ему должное в компании Франца Шиффа у «Ла Каландрии».

И вот наконец пришел этот день - прекрасный дол­гожданный день, столь солнечный, что ему пришлось задернуть шторы в кабинете. Рация была настроена на волну штаб-квартиры, и наушники лежали рядом с блок­нотом и авторучкой. На углу стекла, покрывавшего сто­лешницу, было расстелено белое полотенце; на нем в хирургическом порядке лежали маленький тюбик с кар­мином, отвертка, несколько новеньких тоненьких кисто­чек, плоская чашка Петри без крышечки и флакон со скипидаром с притертой крышкой. Левый торец длинно­го стола отстоял от стены несколько поодаль, и освободившееся пространство было занято приставной лестнич­кой, которая ждала, когда, взгромоздившись на нее, он завершит рисунок первой колонки с именами и страна­ми.

Незадолго до полудня, когда он уже стал испытывать беспокойство, из-за опущенных штор стал нарастать звук авиационного двигателя. Заходил на посадку само­лет из штаб-квартиры - он должен был доставить или очень плохие, или очень хорошие известия. Торопливо покинув кабинет, Менгеле миновал холл и оказался на крыльце, на котором сидели ребятишки обслуги, разла­мывая плоскую лепешку. Перескочив через них, он обе­жал дом и по ступенькам спустился с его задней стороны. Самолет уже шел, едва ли не касаясь верхушек деревьев. Прикрывая глаза от слепящего света, он быстро миновал двор - слуги, увидев его, засуетились - и продолжил путь мимо бараков обслуживающего персонала и генера­торной. Легкой рысцой он миновал тропинку, проложен­ную среди густой тропической растительности, и уже слышал, как приземляется самолет. Он перешел на бы­стрый шаг, заправил в брюки выбившуюся рубашку, вынул платок и вытер взмокший лоб и щеки. Почему самолет, почему не по рации? Произошла какая-то на­кладка, преисполнился он уверенности. Либерман? Не­ужели эта сволочь смогла, в конце концов, что-то выню­хать? В таком случае он лично отправится в Вену, найдет его и убьет собственными руками. Для чего иначе ему в таком случае жить?

Он успел выбраться к травянистой обочине посадоч­ной полосы, чтобы увидеть, как двухмоторный красно-белый самолетик подруливает к его авиетке в бело-черных цветах. Двое охранников уже спешили помочь вы­браться пилоту, который махал ему. Он кивнул. Другой охранник копошился у высокой проволочной изгороди, вытаскивая из его переплетения какое-то застрявшее животное. Он не спускал глаз с дверцы салона красно-белого самолета, который наконец замер на месте. Ло­пасти пропеллеров перестали вращаться. Он молча мо­лился про себя.

Дверца откинулась, и один из охранников поспешил навстречу спускающемуся по трапу высокому человеку в светло-синем комбинезоне.

Полковник Зейберт! Должно быть, в самом деле пло­хие новости.

Он медленно двинулся ему навстречу.

Увидев его, полковник махнул рукой - кажется, он весел и оживлен. В руках у него был красный пакет для покупок.

Менгеле прибавил шагу.

- Есть новости? - крикнул он еще издалека.

Полковник кивнул, улыбаясь.

- Да! И хорошие!

Слава Богу. Он пустился бегом.

- Я так волновался!

Они обменялись рукопожатием. У полковника было приятное лицо с правильными нордическими чертами и светлыми волосами; улыбаясь, он сказал.

- Состоялась связь со всеми «коммивояжерами». Они повидались со всеми октябрьскими «покупателями»; с четырьмя встреча состоялась в точно намеченные даты, с двумя на день раньше, а с одним на день позже.

Менгеле прижал руки к груди и перевел дыхание.

- Слава Богу! Я так беспокоился, увидев самолет!

- Мне захотелось полетать, - сказал полковник. - Сегодня такой прекрасный день.

Они бок о бок двинулись по тропинке.

- Все семеро?

- Все семеро. И без сучка, без задоринки, - полков­ник протянул пакет. - Это для вас. Таинственная по­сылка от Австрийца.

- Ах, да, - сказал Менгеле, беря ее. - Благодарю. Никаких тайн. Я попросил его прислать мне немного шелковой материи; одна из моих горничных шьет мне рубашки из него. Вы останетесь на ленч?

- Не могу, - сказал полковник. - В три часа я должен начать готовиться к свадьбе внучки. Вы знаете, что она выходит замуж за внука Эрнста Реблинга? За­втра. Хотя я успею попить с вами кофе и поговорить.

- Подождите, пока вы не обозрели мои графики.

- Графики?

- Сейчас увидите.

Осмотрев их, полковник преисполнился энтузиазма.

- Великолепно! Просто произведение искусства! Вы ведь не сами с этим справились?

Кладя пакет на стол, Менгеле с удовольствием улыб­нулся:

- Господи, конечно, нет. Сомневаюсь, чтобы мог правильно провести хоть одну линию. Ко мне прилетал человек из Рио.

Полковник, не скрывая удивления, повернулся и воп­росительно уставился на него.

- Не беспокойтесь, - поднял Менгеле руку. - По пути домой он попал в катастрофу.

- С тяжелым исходом, я надеюсь, - сказал полков­ник.

- И весьма.

Принесли кофе. Полковник оторвался от лицезрения портретов фюрера и, наконец, они расселись на диване, перед которым на столике были сервированы маленькие, с золотыми ободками, чашечки с дымящейся черной жидкостью.

- Все они сняли себе квартиры, - рассказал полков­ник, - кроме Гессена, который приобрел трейлер. Но он собирается им пользоваться только до холодов. Я сказал им, чтобы они звонили раз в неделю, на тот случай, если что-то произойдет.

- Мне нужны точные даты, - сказал Менгеле, - когда были устранены эти люди. Для моих записей.

- Конечно, - полковник поставил блюдце с чашеч­кой на кофейный столик. - У меня все отпечатано. - Он засунул руку во внутренний карман.

Менгеле тоже поставил прибор и взял у полковника смявшиеся листы. Развернув их, он отодвинул текст на некоторое отдаление и, прищурившись, стал изучать его. Улыбаясь, он покачал головой.

- Четверо из семи точно в срок! - восхищенно ска­зал он. - Ну и ну!

- Они толковые ребята, - сказал полковник. - Швиммер и Мундт уже вышли на следующих. Фарнбаху пришлось поработать языком; он вечно задает кучу воп­росов.

- Знаю, - сказал Менгеле. - У меня с ним тоже хватило хлопот, когда я инструктировал его.

- Сомневаюсь, чтобы у него осталось еще какие-то вопросы, - сказал полковник. - Я ему все разжевал и вложил в рот.

- Благодарю вас, - Менгеле сложил приятно похру­стывающие листы и положил их на угол стола, аккурат­но подравнивая края. Глянув на график, он представил себе, с каким удовольствием закрасит семь клеточек, когда полковник покинет его.

- Вчера утром мне звонил полковник Рудель, - сказал полковник. - Он в Кота Браве.

- Вот как? - Менгеле сразу же понял, что полков­ника привело к нему не только желание насладиться полетом. Что за этим кроется? - Как он поживает? - спросил он, делая глоток кофе.

- Прекрасно, - сказал полковник. - Но кое-что его беспокоит. Он получил письмо от Гюнтера Венцлера с предупреждением: Яков Либерман в какой-то мере осве­домлен о нашей операции. Две недели назад он читал лекцию в Гейбельберге. И задал аудитории довольно странный «гипотетический вопрос». А приятель Венцле­ра, чья дочка там учится, рассказал ему, что происхо­дило.

- Что точно спрашивал Либерман?

Несколько мгновений полковник смотрел на Менгеле, а потом сказал:

- Почему мы - то есть, вы и все остальные - хотим уничтожить девяносто четыре шестидесятипятилетних гражданских служащих. Чисто «гипотетический вопрос».

Менгеле пожал плечами.

- Чего ему никогда не понять, - сказал он. - Не сомневаюсь, что никому не удастся найти правильный ответ.

- Рудель в этом тоже уверен, - согласился полков­ник, - но он хотел бы знать, каким образом Либерман смог поставить правильный вопрос. Похоже, вас это не особенно удивляет.

Сделав глоток, Менгеле небрежно сказал:

- Американец не успел прокрутить запись, когда мы нашли его. Он просто переговорил с Либерманом. - Поставив чашечку, он улыбнулся полковнику. - И я не сомневаюсь, что вы уже все это выяснили в телефонной компании.

Вздохнув, полковник склонился к Менгеле.

- Почему вы не рассказали нам? - спросил он.

- Откровенно говоря, - сказал Менгеле, - я боял­ся, что вы отложите начало операции, если Либерман начнет расследование.

- Вы были правы, именно это мы и собирались сделать, - подтвердил полковник. - Три или четыре месяца - какая в этом разница?

- Они могут полностью изменить результаты. И верьте мне, это именно так, полковник. Спросите любого психолога.

- В таком случае мы могли оставить в покое этих людей и по прошествии времени заняться следующими, которым подошел бы срок!

- И уменьшить выход на двадцать процентов? За первые же четыре месяца намечено восемнадцать чело­век.

- А вам не кажется, что таким образом вы куда больше сократите выход? - потребовал ответа полков­ник. - Только ли со студентами говорил Либерман? Завтра же могут арестовать людей, наших людей! И выход сократится на девяносто пять процентов.

- Прошу вас, полковник, - стал успокаивать его Менгеле.

- Предполагая, конечно, что вообще будет какой-то выход. Пока, как вы знаете, у нас есть только ваши заверения!

Менгеле сидел молча, с трудом переводя дыхание. Взяв чашку, полковник уставился в нее и снова поста­вил.

Менгеле выпустил воздух из легких.

- Результат, вне всякого сомнения, будет именно таков, как я предсказывал, - сказал он. - Останови­тесь, полковник, и подумайте минутку. Стал бы Либерман приставать с такими вопросами к студентам, если бы кто-то согласился выслушать его? Ведь все наши разъехались, не так ли? И спокойно делают свои дела? Конечно же, Либерман постарался переговорить с кем-то еще - пусть даже со всеми прокурорами и полицейски­ми Европы! Но вне всякого сомнения, они не обратили на его слова никакого внимания. А что еще вы от них ждали - старый ненавистник нацистов является с исто­рией, которая, не имея под собой никаких доказа­тельств, звучит чистым бредом. Вот на это я и рассчи­тывал, когда принимал решение.

- Не вам предстояло принимать решение, - сказал полковник. - И шестерым нашим людям в данный мо­мент угрожает куда большая опасность, чем та, которую мы обговаривали.

- Но их старания обеспечат ваше самое большое вложение, не говоря уже о высокой цели существования расы, - встав, Менгеле подошел к столу и взял сигарету из медного ящичка. - Во всяком случае, вода перехле­стнула через дамбу, - сказал он.

Полковник продолжал пить кофе, глядя в спину Менгеле. Опустив чашку, он сказал:

- Рудель потребовал от меня, чтобы я сегодня же отозвал наших людей.

Повернувшись, Менгеле чуть не выронил сигарету из губ.

- Не могу в это поверить, - сказал он.

Полковник кивнул.

- Он очень серьезно относится к своим обязанностям старшего офицера.

- Он несет ответственность и как ариец!

- Верно, но он никогда не был уверен, как все мы, что проект сработает; и вы это знаете, Иозеф. Боже милостивый, ну и работу мы провернули!

Менгеле, полный враждебности, стоял молча, ожидая развития событий.

- Я не раз излагал ему то, что вы мне говорили, - продолжил полковник. - Если мы отзовем людей и все будет в порядке, то Либерману не удастся ничего проню­хать - тогда почему бы не пустить их снова в поле? Он наконец согласился. Но за Либерманом теперь придется наблюдать, не сводя глаз - об этом позаботится Мундт - и если будет хоть малейший признак, что он о чем-то догадывается, тогда придется принимать решение: то ли убивать его, что может вызвать только активизацию расследования, то ли подставить ему своего человека.

- В таком случае все пойдет прахом, - тихо сказал Менгеле. - Все, чего мне удалось достичь. Все средства, что вы потратили на эксперименты и оборудование. Как он может даже подумать об этом? Я пошлю еще шесть человек, если эти будут схвачены. И еще шесть! И еще!

- Я согласен, Иозеф, согласен, - успокоил его пол­ковник. - И я очень хочу, чтобы вы высказали свое мнение, если придет пора принимать решение, и выска­зали его в полный голос. Но если Рудель узнает, что вы отправили людей на операцию, будучи в курсе дела, что Либерман предупрежден - он полностью отстранит вас от операции. Вы даже не будете получать ежемесячных отчетов. Я бы предпочел не вводить его в курс дела. Но прежде, чем я пойду на это, я хотел бы получить от вас заверение, что вы не будете принимать... никаких еди­ноличных решений.

- Относительно чего? Никаких решений больше при­нимать не надо, так как все на местах и занимаются своим делами.

Полковник усмехнулся.

- Могу себе представить, как вам хочется сесть на самолет и лично добраться до Либермана.

Менгеле затянулся сигаретой.

- Не смешите меня, - сказал он. - Вы же знаете, что мне нет ходу в Европу. - Повернувшись, он стрях­нул столбик пепла.

- Могу ли я получить от вас заверение, - снова задал вопрос полковник, - что вы не будете делать ровно ничего, имеющего отношения к операции без кон­сультации с Объединением?

- Конечно, можете, - сказал Менгеле. - В полной мере.

- Тогда я скажу Руделю: пока остается тайной, ка­ким образом до Либермана дошли эти слухи.

Менгеле недоверчиво покачал головой.

- Не могу поверить, - сказал он, - что этот старый дурак - я имею в виду Руделя, а не Либермана - может списать и такие средства, и гордость арийской расы, опа­саясь за безопасность шестерых обыкновенных людей.

- Деньги - лишь часть того, с чем нам приходится иметь дело, - сказал полковник. - Что же до смысла существования арийской расы, то, как я говорил, он ни­когда полностью не верил, что проект сработает. Я думаю, что для него он несколько смахивает на черную магию; этому человеку не свойственен научный склад ума.

- Вы, должно быть, были не в себе, дав ему право конечного решения.

- В свое время это препятствие не будет нам больше мешать, - сказал полковник. - Если к нам придет это время. Остается надеяться, что Либерман прекратит бол­тать даже со студентами, и в вашем графике рано или поздно заполнятся все девяносто четыре клеточки.

Он встал.

- Проводите меня к самолету.

Он выкинул вперед негнущуюся ногу и походкой ро­бота двинулся на поле, напевая:

- Вот идет невеста! - шаг! - Вся в белом! - шаг! Ну что за глупости! Меня ждет самая обыкновенная свадьба! Но попробуйте внушить это женщине.

Менгеле проводил его до самолета, помахал вслед поднявшейся в небо машине и вернулся в дом. В столо­вой его ждал ленч, которому он уделил внимание, после чего тщательно вымыл руки над раковиной и направился в кабинет. Основательно встряхнув баночку с кармином, он отверткой поддел плотно пригнанную крышку. Надев очки, взяв краску и новенькую кисточку, он поднялся по стремянке.

Аккуратно окунув кисточку в краску, он обтер о край баночки излишек ее, перевел дыхание, успокаиваясь, и тщательно наложил слой красной краски в квадратики рядом с именем - «Дюрнинг - Германия - 16.10.74».

Все получилось как нельзя лучше: ярко-красное на белом, четко и красиво.

Он чуть подправил свое произведение и обратился к другому квадратику: «Хорве - Дания - 18.10.74».

И «Гатри - США - 19.10.74».

Спустившись со стремянки, он сделал несколько ша­гов назад и внимательно изучил плоды рук своих.

Да, эти три квадратика смотрятся.

Взобравшись снова на стремянку, он закрасил очеред­ные клеточки: «Ранстен - Швеция - 22.10.74», и «Рауншенберг - Германия - 22.10.74», и «Лиман - Анг­лия - 24.10.74», и «Осте - Голландия -27.10.74».

Оказавшись внизу, он снова бросил взгляд на график.

Прекрасно, семь красных отметок.

Но чувство радости было омрачено.

Черт бы побрал Руделя! Черт бы побрал Зейберта! Черт бы побрал Либермана! Черт бы побрал всех!

***

Ад кромешный - вот куда он вернулся. Владелец дома, Гланцер, из которого получился бы отменный антисемит, если бы не тот прискорбный факт, что он сам был евреем, выкрикивал оскорбления в лицо миниатюр­ной перепуганной Эстер, пока Макс и смущенная моло­дая женщина, которую Либерман никогда здесь не ви­дел, возились со столом Лили, подталкивая его к дверям спальни. Из многочисленных ведер и тазов, расставлен­ных по всему помещению, доносилось музыкальное пе­рестукивание капель и струек воды, которые просачива­лись из мокрых пятен по всему потолку. На полу в кухне валялись осколки фаянсовой посуды. («О, эти крысы!» - то был голос Лили) и надрывался телефон.

- Ага! - заорал Гланцер, поворачиваясь и тыкая в него пальцем. - Вот она, явилась наша всемирная зна­менитость, которую совсем не беспокоит имущество бед­ного старого человека! Не ставьте свой чемодан, пол его не выдержит!

- Добро пожаловать домой, - сказал Макс, вцепив­шийся в край стола.

Либерман поставил чемодан и положил папку. Было воскресное утро и он ожидал, что в квартире его встре­тят тишина и покой.

- Что случилось? - спросил он.

- Что случилось? - взвизгнул Гланцер, проталкива­ясь к нему между двумя столами; его одутловатое лицо было багрово-красного цвета.

- Я скажу вам, что случилось! Наверху потоп, вот что! Вы так перегрузили тут полы, что трубы перекоси­лись! И дали течь! Вы думаете, они способны выдержать ту нагрузку, что вы на них навалили?

- Трубы дали течь наверху и я в этом виноват?

- Все связано! - заорал Гланцер. - Передалось напряжение! Весь дом рухнет из-за перегрузки, что вы тут устроили!

- Яков? - Эстер протянула ему трубку, прикрывая микрофон. - Человек по фамилии фон Пальмен, из Маннгейма. Он уже звонил на прошлой неделе. - Прядь волос выбилась из-под ее рыжеватого парика.

- Запиши его номер, я перезвоню ему.

- Я только что разбила розовую вазу, - мрачно сказала Лили, появляясь в дверях кухни. - Любимую вазу Ханны.

- Вон! - распространяя зловонное дыхание, оглуши­тельно завопил Гланцер. - Выкинуть все эти столы и шкафы. Тут квартира, а не офис! И стеллажи с папками тоже!

- Сам пошел вон! - на том же пределе громкости заорал Либерман - как он выяснил, это был лучший способ иметь дело с Гланцером. - Идите занимайтесь своими вонючими трубами! Это моя мебель, мои столы и шкафы! Разве в договоре упоминалось еще что-то, кроме обеденного стола и стульев?

- Вам в суде объяснят, что говорится в договоре!

- А вам объяснят, сколько с вас взыщут за эту ава­рию! Вон! - Либерман показал пальцем на дверь.

Гланцер заморгал. Заюлив взглядом, словно к чему- то прислушиваясь, он обеспокоенно взглянул на Либер­мана и кивнул.

- Не сомневайтесь, я уйду, - прошептал он. - Прежде, чем что-то случилось. Жизнь мне дороже, чем имущество.

Он вышел на цыпочках и прикрыл за собой двери.

Либерман топнул ногой и крикнул:

- Я хожу по полу, Гланцер!

Издалека донеслось:

- Он провалится!

- Не надо, Яков, - сказал Макс, беря Либермана за руку. - Тут все держится на честном слове.

Либерман повернулся. Оглядевшись, он поднял глаза к потолку и только застонал:

- Ой-ой-ой! - после чего закусил нижнюю губу.

Эстер, которая, встав на цыпочки, вытирала стеллаж с досье, сказала:

- Мы успели спохватиться, так что все не так плохо. Слава Богу, утром я была на кухне, пекла ореховый торт. Как только увидела, что тут делается, сразу же позвала Макса и Лили. Протекло только здесь и на кухне, а не в других комнатах.

Макс представил застенчивую молодую женщину с большими красивыми серыми глазами: их с Лили пле­мянница Аликс из Брайтона, из Англии, которая при­ехала к ним на каникулы. Пожав ей руку, Либерман поблагодарил за помощь, после чего снял наконец паль­то и включился в общий труд.

Они вытерли столы и мебель, опустошили полные тазы и ведра, вернули их под места протечек и постара­лись затереть вспучившуюся штукатурку на потолке.

Затем, рассевшись на столах и на той половине дива­на, что не отсырела, они принялись за кофе с тортом. Из протечек лишь временами стекали неторопливые струйки. Либерман немного рассказал о поездке и визи­тах к старым друзьям, об изменениях в них, которые бросились ему в глаза. Аликс, запинаясь, отвечала на вопросы Эстер о своей работе художницы по текстилю.

- Пришли некоторые пожертвования, Яков, - сооб­щил Макс, торжественно кивая седой гривой волос.

- Как всегда, после Святых Дней, - подтвердила Лили.

- Но в этом году больше, чем в прошлом, дорогая, - сказал Макс.

Кивнув, Либерман посмотрел на Эстер:

- Мне что-нибудь приходило из агентства Рейтер? Отчеты? Вырезки?

- Есть какой-то конверт с их грифом, - сказала Эстер, - и довольно большой. На нем сказано «Лично».

- Сообщения? - спросил Макс.

- Перед отъездом я переговорил с Сиднеем Байноном. Об истории, которую мне рассказал тот мальчик, Кохлер. О нем что-нибудь известно?

Они покачали головой.

Эстер поднялась, держа в руках блюдце с чашкой и сказала:

- Этого не может быть, слишком смахивает на бред.

Лили тоже поднялась, начав было собирать тарелки, но Эстер остановила ее:

- Оставь все, как есть, я уберу. Лучше пройдитесь с Аликс, покажите ей окрестности.

Макс, Лили и Аликс стали собираться, и Либерман от души поблагодарил их за помощь. Он поцеловал в щеку Лили, подал руку Аликс, пожелав ей хорошо провести отпуск, и похлопал Макса по спине. Закрыв за ними дверь, он подхватил чемодан и отнес его в спальню.

Заглянув в ванную, он взял пилюли, которые ему приходилось принимать в двенадцать часов, развесил всю одежду в шкафу и сменил пиджак на свитер, а туфли на шлепанцы. Держа в руке очки, он вернулся в гости­ную и, взяв папку, направился к высоким французским дверям в столовую, лавируя между столами.

- Я буду посматривать, не пойдет ли снова вода, - из кухни сказала Эстер. - Ты хочешь, чтобы я связала тебя с этим человеком из Маннгейма?

- Попозже, - сказал Либерман, располагаясь в гос­тиной, которая теперь стала его кабинетом.

Стол был завален журналами и стопками вскрытых писем. Положив папку, он включил настольную лампу и надел очки, после чего из-под большой стопки бумаг вытащил несколько конвертов. Он сразу же нашел серый конверт из агентства Рейтер, пухлый и с четко выписан­ным адресом. Такой толстый?

Усевшись, он расчистил перед собой место, отодвинув скопившуюся почту на край стола. Фотография Ханны перевернулась, а несколько журналов шлепнулось на пол.

Он сдернул липкую ленту по краям клапана конверта и раскрыл его. На зеленое сукно стола вывалилась куча газетных вырезок и оторванных телетайпных лент. Двадцать, тридцать, еще и еще; некоторые представляли собой фотокопии или наскоро отхваченные ножницами куски из газетных полос. «Маnn getotet in Autounfall; Priest Slain by Robbers; Eesv&da dodar man, 64». Ha отдельных вырезках были желтые и синие ярлычки с датами и названиями газет. Всего больше сорока сооб­щений.

Он заглянул в конверт и извлек оттуда еще пару маленьких вырезок и пачку их, обернутых листом белой бумаги.

«Держите меня в курсе дела, - было написано на нем аккуратным мелким почерком в самом центре. - С.Б. 30 окт.»

Отложив в сторону конверт, он разложил вырезки и сообщения по всему столу для лучшей видимости - неправдоподобное обилие текстов на французском, анг­лийском, немецком - и еще на шведском, датском и других, которых он не мог разобрать, кроме разве не­скольких слов тут и там. «Dod», конечно же, означало «смерть» или «мертвый».

- Эстер! - крикнул он.

- Да?

- Словари для перевода - шведский и датский! А также голландский и норвежский.

Он взял вырезку на немецком: «В результате взрыва на химическом заводе в Золингене погиб ночной сторож Август Мор, шестидесяти пяти лет». Нет, не то. Он отложил в сторону.

И тут же снова взялся за нее. Разве мелкий граждан­ский служащий не может подрабатывать по ночам? Со­мнительно для шестидесятипятилетнего человека, но возможно. Взрыв произошел утром того дня, когда ему стала известна эта история, если исчислять ее с 20-го октября.

Вспыхнул верхний свет, и вошедшая Эстер сказала:

- Они должны быть где-то здесь.

Она подошла к обеденному столу и стала разгляды­вать корешки лежащих на столе книг.

- Датского у нас нет, - сказала она. - Макс поль­зовался норвежским.

Либерман вытащил блокнот из ящика письменного стола.

- Дай мне еще французский.

- Сначала я его должна найти.

Он нашарил ручку, валявшуюся среди почты. Снова глянув на вырезки, он корявым почерком написал на­верху большого желтого листа: «20-го, Мор Август, Золинген» и поставил рядом знак вопроса.

- Вот тебе словари, - объявила Эстер и положила перед ним несколько томов. - Норвежский, шведский, французский.

- И датский, будь любезна, - он отложил вырезку налево, куда будет складывать предполагаемые вариан­ты. Просмотрев одну из английских вырезок, в которой шла речь о священнике, он, поколебавшись, вздохнул и положил ее направо.

Вернулась Эстер, с трудом таща в руках еще несколь­ко томов. Он освободил для них место на краю стола.

- Все было в таком порядке, - пожаловалась она, опуская книги на стол.

- Я все приведу опять в порядок. Спасибо.

Она заправила под парик выбившуюся прядку волос.

- Тебе стоило бы оставить тут Макса, если нужно переводить.

- Я не подумал.

- Может, мне поискать его?

Он отрицательно покачал головой, беря еще одну вырезку на английском. «Ссора завершилась смертель­ным ударом ножа».

Эстер, обеспокоенно глядя на груду вырезок, спросила:

- Убито так много людей?

- Не все убиты, - сказал он, откладывая вырезку направо. - Некоторые погибли при несчастных случаях.

- Так как ты выяснишь, кто из них был убит наци­стами?

- Пока еще не знаю, - ответил он. - Мне придется все это изучать. - Он вытянул вырезку на немецком.

- Изучать?

- И пытаться найти что-то общее. Какую-то причину.

Прищурившись она посмотрела на него.

- Только потому, что тебе позвонил тот мальчик, а потом исчез?

- Спокойной ночи, Эстер, дорогая.

Она отошла от стола.

- А вот я бы писала статьи и зарабатывала деньги.

- Пиши, я буду их подписывать.

- Ты хочешь что-нибудь поесть?

Он покачал головой.

Несколько вырезок сообщили о смертях, которые ни­чем не бросались в глаза, походя на всех прочих; часть скончавшихся была то значительно старше, то младше обусловленного возраста. Много среди них было торгов­цев, фермеров, бывших промышленных рабочих или просто бродяг; кое-кто стал жертвой соседей, родствен­ников, хулиганских нападений. Он то и дело, пользуясь увеличительным стеклом, залезал в словарь: «makelaar in onroerende goederen» - это «агент по продаже недви­жимости», a «tulltjargteman» - таможенник. Варианты, которые следовало бы рассмотреть, он откладывал нале­во, все прочие направо. Много слов в вырезках из Дании ему удалось найти в норвежско-немецком словаре.

Когда день давно уже перевалил на вторую половину, он наконец просмотрел последнюю вырезку, положив ее направо.

Осталось одиннадцать сомнительных случаев.

Вырвав из блокнота список их, он начал чистый лист, располагая случаи по датам гибели людей.

Трое отошли в мир иной 16 октября: Хилери Чамбон в Бордо; Дюрнинг Эмиль в Гладбеке, городке неподалеку от Эссена и Лapc Перссон из Фагерсты в Швеции.

Зазвонил телефон; трубку сняла Эстер.

Двое 18-го: Гутри Малькольм в Тусоне...

- Яков? Снова из Маннгейма.

Он снял трубку своего аппарата.

- Говорит Либерман.

- Здравствуйте, герр Либерман, - сказал мужской голос. - Как прошло ваше путешествие? И выяснили ли вы причину девяноста четырех убийств?

Он сидел, застыв на месте и глядя на ручку, которую держал перед собой. Ему уже доводилось слышать этот голос, но он не мог припомнить, при каких обстоятель­ствах.

Кто говорит, будьте любезны? - спросил он.

- Мое имя Клаус фон Пальмен. Я слушал ваше вы­ступление в Гейдельберге. Может, вы помните меня. Я еще спросил у вас, в самом ли деле проблема носит только гипотетический характер.

Ну, конечно. Тот толковый светловолосый молодой человек.

- Да, я вас помню.

- Подсказали ли вам что-то стоящее в других ауди­ториях?

- Я больше не задавал этого вопроса.

- Но ведь он не был гипотетическим, не так ли?

Ему хотелось сказать, что вопрос был именно тако­вым и повесить трубку, но его удержал более сильный импульс: ему захотелось откровенно поговорить с чело­веком, который был готов поверить ему, пусть даже это будет недоверчивый молодой немец.

- Не знаю, - признался он. - Лицо, которое сооб­щило мне эти сведения... исчезло, так сказать. Может, он был прав, а может, и ошибался.

- Так я и предполагал. Заинтересует ли вас изве­стие, что двадцать четвертого октября в Пфорцхейме человек упал с моста и утонул? Ему было шестьдесят пять лет и до ухода на пенсию он служил в почтовом ведомстве.

- Мюллер Адольф, - сказал Либерман, глянув на свой список. - Я уже знаю о нем и еще о десяти других: в Золингене, Гладбеке, Бирмингеме, Тусконе, Бордо, Фагерсте...

- Ох...

Либерман улыбнулся, глядя на авторучку, и сказал:

- У меня свой источник информации в Рейтере.

- Это просто отлично! А предпринимали ли вы ка­кие-нибудь шаги для выяснения, считается ли нормаль­ным с точки зрения статистики, чтобы одиннадцать гражданских служащих шестидесяти пяти лет умерли насильственной смертью... сколько там прошло време­ни? - за три недели?

- Есть и другие, - сказал Либерман, - которые были убиты родственниками. И еще те, которых, я не сомневаюсь, Рейтер просто упустил из виду. И из всех их, я думаю, только шесть могут быть теми... тем, чего я боюсь. Что могут доказать шесть непримечательных случаев? И кроме того, кто ведет такую статистику? По насильственным смертям на двух континентах, с учетом возраста и прошлых занятий? Господи, да может быть, сначала стоит выяснить, что такое «норма с точки зре­ния статистики». Опросить не меньше дюжины страхо­вых компаний. Я не могу тратить время, списываться с ними.

- Обращались ли вы к властям?

- Кажется, именно вы указали, что в наши дни их не интересует поиск беглых нацистов, не так ли? Я пытался говорить, но меня даже не слушали. Можно ли их осуждать, если на деле я мог им сказать только, что, может быть, люди будут убиты, но я не знаю, по какой причине?

- Значит, мы должны выяснить эту причину и путь к ней лежит в расследовании отдельных случаев. Мы должны расследовать обстоятельства этих смертей и, что более важно, всю подноготную погибших - что они собой представляли, что у них было в прошлом.

- Благодарю вас, - сказал Либерман. - Я вспоми­наю те времена, когда мне практически не доводилось слышать «мы».

- Пфорцхейм меньше, чем в часе езды от меня, герр Либерман. Я изучаю право, иду третьим по успеваемо­сти на курсе, то есть я могу вполне изучить обстановку и задавать вопросы по делу.

- Я понимаю, что значит вопросы по делу, но по сути это отнюдь не ваше дело, молодой человек.

- Вот как? Почему же? Неужели только вы облада­ете правом бороться с нацизмом? В моей стране?

- Герр фон Пальмен...

- Вы изложили проблему на людях; вы должны были сообщить нам, что только вы имеете право ею заниматься.

- Послушайте меня, - Либерман покачал головой: ну и немец. - Герр фон Пальмен, - сказал он, - лицо, которое познакомило меня с этой проблемой, был моло­дой человек, такой же, как вы. Он был более вежлив и относился ко мне с большим уважением, но во всем прочем вы походили друг на друга. И можно с уверен­ностью утверждать, что он был убит. Вот почему вам не стоит заниматься этими делами: они для профессионалов, а не для любителей. Кроме того, вы можете все так запутать, что когда я приеду в Пфорцхейм, вы лишь осложните мое расследование.

- Я не собираюсь ничего путать и постараюсь не дать себя убить. Хотите, чтобы я позвонил вам и выложил все, что мне удастся узнать или же мне держать эту информацию при себе?

Либерман напряженно пытался понять, как ему оста­новить этого неофита; конечно же, ему ничего не при­шло в голову.

- Вы хоть знаете, какую информацию собирать? - спросил он.

- Естественно, знаю. Кому Мюллер оставил свои деньги, с кем он поддерживал отношения, каких он придерживался политических взглядов, чем занимался во время войны.

- Где он родился...

- Знаю. И все подробности того вечера.

- Кроме того, были ли у него какие-то контакты с Менгеле то ли во время войны, то ли сразу после нее. Где он служил? Был ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?

- В Гюнцбурге?

- Где жил Менгеле. И попытайтесь не вести себя подобно прокурору...

- При желании я могу производить на людей самое лучшее впечатление, герр Либерман.

- Я не могу ждать, пока вы мне это продемонстри­руете. Дайте, пожалуйста, мне ваш адрес; я вышлю вам снимки трех человек, которые предположительно могли иметь отношение к этому убийству. Снимки старые, были сделаны примерно тридцать лет назад, и по край­ней мере один из них перенес пластическую операцию, но они могли болтаться где-то поблизости и, может быть, кто-то видел чужаков. Кроме того, я вышлю вам письмо, подтверждающее, что вы работаете на меня. Или вы­слать вам подтверждение, что это я работаю на вас?

- Герр Либерман, я испытываю к вам искреннее восхищение и глубоко уважаю вас. Верьте, я просто горд, что могу оказать вам какое-то содействие.

- Хорошо, хорошо.

- Ну, разве я не могу быть обаятельным? Вы убеди­лись?

Либерман записал адрес фон Пальмена и его телефон, дал ему еще несколько указаний и повесил трубку.

«Мы». Но, может быть, парень справится; похоже, что он в самом деле достаточно толковый.

Закончив со вторым списком, он несколько минут изучал его, а потом открыл левый ящик письменного стола и достал оттуда папку со снимками, которые со­брал из всех своих досье. Он подобрал снимки Гессена, Клейста и Траунштейнера - на крупнозернистой фото­бумаге были изображены улыбающиеся молодые люди в форме СС; скорее всего, сегодня эти снимки были уже бесполезны, но они были лучшими из того, что у него имелось.

- Эстер! - крикнул он, бросая их на стол.

Гессен, улыбаясь, глядел на него: темноволосый юно­ша с волчьим оскалом обнимал своих сияющих родите­лей. Либерман перевернул снимки и на обороте, где излагались данные по Клейсту, приписал: «Волосы те­перь серебряного цвета. Перенес пластическую опера­цию».

- Эстер?

Взяв снимки, он поднялся и вошел в комнату.

Сидя у стола, Эстер спала, положив голову на сло­женные руки.

На цыпочках он подошел к столу, положил на его угол снимки и также на цыпочках через гостиную на­правился в спальню.

- Куда ты направляешься? - окликнула его Эстер.

Удивившись, что она сразу же услышала его, он от­ветил:

- В ванную.

- Я хотела сказать - куда ты едешь?

- Ах, это, - сказал он. - В одно местечко рядом с Эссеном - в Гладбек. И в Золинген. С тобой все в порядке?

Выйдя из гостиницы, Фарнбах остановился. Его при­вели в восхищение фосфоресцирующие беловато-фиоле­товые сумерки, которые, как его заверил портье в гос­тинице, будут стоять несколько часов; он натянул перчатки, поднял меховой воротник и поплотнее напялил шапку на уши. В Сторлиене было не так холодно, как он опасался, но все же достаточно зябко. Слава Богу, что ему не надо ехать севернее; жизнь в Бразилии сде­лала из него сущую мимозу.

- Сэр? - кто-то тронул его за плечо. Он повернулся, увидев возвышавшегося над ним человека в черной шля­пе, который держал в руке удостоверение. - Инспектор- детектив Лофквист. Могу ли я перекинуться с вами парой слов, будьте любезны.

Фарнбах взял удостоверение в кожаной обложке с пластиковым покрытием. Он сделал вид, что в сумерках ему трудно разобрать текст, хотя это было не так, но ему нужно было время, чтобы обдумать ситуацию. Вер­нув удостоверение инспектору-детективу Ларсу Леннар­ту Лофквисту, он выдавил из себя любезную улыбку (по крайней мере, он на это надеялся) и, стараясь не выда­вать охватившие его тревогу и беспокойство, сказал:

- Да, конечно, инспектор. Я приехал сегодня днем и сомневаюсь, чтобы успел нарушить какие-то законы.

Улыбаясь ему в ответ, Лофквист сказал:

- Я в этом тоже уверен, - он засунул удостоверение во внутренний карман своего черного кожаного пальто. - Если вы не против, можем пройтись и переговорить.

- Прекрасно, - согласился Фарнбах. - Я собирался бросить взгляд на водопад. Похоже, что тут больше нечем заниматься.

- Да, в это время года, - они двинулись по мощен­ной булыжником мостовой перед гостиницей. - В июне и июле тут несколько веселее, - сказал Лофквист. - Всю ночь светит солнце и полно туристов. К концу августа даже центр города к семи-восьми вечера выми­рает и вообще тут тихо, как на кладбище. Вы вроде немец.

- Да, - сказал Фарнбах. - Моя фамилия Буш. Вильгельм Буш. Я коммивояжер. Надеюсь, это не вызы­вает у вас беспокойства, инспектор?

- О нет, отнюдь, - они миновали каменную арку. - Можете не волноваться. Наше общение носит совершен­но неофициальный характер.

Они повернули направо и бок о бок двинулись по выщербленной кладке дороги. Улыбнувшись Фарнбах сказал:

- Даже совершенно невинный человек испытывает какое-то смущение, когда его хлопает по плечу инспек­тор-детектив.

- Наверно, так и есть, - согласился Лофквист. - Прошу прощения, если я обеспокоил вас. Просто мне приходится присматриваться ко всем иностранцам. К немцам в особенности. И встречаясь с ними... я получаю удовольствие от разговора. Что вы продаете, герр Буш?

- Шахтное оборудование.

- Вот как?

- Я представляю в Швеции фирму «Оренштейн и Копель» из Любека.

- Не могу утверждать, что слышал о ней.

- Она достаточно известна в своей области деятель­ности, - поведал Фарнбах. - Я работаю на них вот уже четырнадцать лет. - Он глянул на детектива, что шел слева от него. Чуть вздернутый кончик носа и четкая линия подбородка напомнили ему о капитане, под командой которого он когда-то служил в СС: тот тоже начинал допросы с небрежных безобидных слов, что, мол, не стоит беспокоиться; совершенно неофициально. Потом уже шли обвинения, настойчивые вопросы, пыт­ки.

- Оттуда вы и приехали? - спросил Лофквист. - Из Любека?

- Нет. По сути, я родом из Дортмундта и живу сейчас в Рейнфельде, который рядом с Любеком. То есть, когда я не в Швеции, так точнее. У меня квартира в Стокголь­ме.

Как много, подумал Фарнбах, известно этому сукину сыну и, ради Бога, что он вынюхивает? Неужели вся операция провалилась? Неужели Гессен, Клейст и все прочие сейчас находятся в таком же положении или же только ему не повезло?

- Повернем здесь, - показывая на лесную тропинку справа от них, сказал детектив. - Она ведет к самому лучшему пункту обзора.

В сгущающейся тьме они двинулись по склону холма по узкой тропке. Фарнбах расстегнул верхнюю пуговицу пальто, чтобы мгновенно выхватить револьвер, если де­ла пойдут хуже некуда.

- Я сам некоторое время провел в Германии, - сказал Лофквист. - Плыл на пароходе в Любек.

Он перешел на немецкий; говорил он на нем безуко­ризненно. Сбитый с толку Фарнбах подумал, что, может быть, в самом деле нет оснований для тревоги; почему бы не допустить, что Ларс Леннарт Лофквист всего лишь решил попрактиковаться в немецком? Но вряд ли стоило на это рассчитывать. Он сказал:

- Вы отлично говорите по-немецки. Поэтому вы и ищете уроженцев Германии, чтобы получить возмож­ность попрактиковаться?

- Я говорю не со всеми немцами, - возразил Лофк­вист. и в голосе его слышалось сдерживаемое веселье.

- Только с бывшими капралами, которые прибавили в весе и называют себя «Буш» вместо «Фарнштейн».

Остановившись, Фарнбах уставился на него.

Улыбаясь, Лофквист снял шляпу; глядя на спутника, он отодвинулся чуть в сторону, чтобы оказаться на свету - смеясь, он повернулся лицом к Фарнбаху и сделал вид, что указательным пальцем поправляет несуществу­ющие усы.

Фарнбах был изумлен.

- О, Господи, - выдохнул он. - Только секунду назад я думал о вас. Не могу представить... о, Господи! Капитан Хартунг!

Они с энтузиазмом обменялись рукопожатием, капи­тан радостно обнял Фарнбаха и хлопнул его по спине; затем, снова надвинув шляпу, он положил обе руки Фарнбаху на плечи и, улыбаясь всмотрелся в него.

- Какая радость видеть перед собой одно из знако­мых лиц, - воскликнул он. - У меня прямо слезы к глазам подступают, черт побери!

- Но... но как это может быть? - с трудом приходя в себя от изумления, спросил Фарнбах. - Я... я просто потрясен!

Капитан расхохотался.

- Если вы можете быть Бушем, - сказал он, - почему бы мне не быть Лофквистом? Господи, да я и говорить стал с акцентом. Вы только послушайте меня; я самый доподлинный гребаный швед!

- И вы в самом деле детектив?

- С головы до ног.

- Господи, ну и напугали вы меня, сэр.

Капитан с сочувствием кивнул, потрепав Фарнбаха по плечу.

- Да, мы все еще боимся, что топор может обрушить­ся нам на головы, а, Фарнбах? Даже после всех этих лет. Поэтому я и не спускаю глаз с иностранцев. Порой мне снится, что я стою перед трибуналом!

- Просто я не могу поверить, что это вы! - все еще не в силах придти в себя, сказал Фарнбах. - Не помню, чтобы я когда-либо был так удивлен!

Они продолжали двигаться по тропинке.

- Я никогда не забываю ни лиц, ни имен, - капитан положил руку Фарнбаху на плечо. - Я обратил на вас внимание, еще когда вы стояли около своей машины на бензозаправке у Крондиксваген. Это капрал Фарнштейн в элегантном пальто, сказал я себе. И могу биться об заклад на сто крон.

- Фарнбах, сэр, а не «штейн».

- Вот как? Пусть будет так. Прошло тридцать лет, а я помню всех, кем командовал. Конечно, я должен был быть абсолютно уверен прежде, чем заговорить. Вас выдал голос, он совершенно не изменился. Да и бросьте это «сэр», идет? Должен признаться, что чертовски при­ятно снова слышать вас.

- Ради Бога, какими ветрами вас сюда занесло? - спросил Фарнбах. - И к тому же детективом... и все такое!

- История достаточно обыкновенная, - сказал капи­тан, снимая руку с плеча Фарнбаха. - Моя сестра была замужем за шведом, и они жили на ферме под Сконе. Меня взяли в плен, но я бежал из лагеря и на судне добрался из Любека до Треллеборга - об этом плавании я и упоминал - и спрятался у них. Он принял меня не особенно ласково. Ларс Леннарт Лофквист. Чистый с.с., сукин сын; он просто ужасно обращался с бедной Эри. Примерно через год мы с ним жутко поругались и я прикончил его, конечно, случайно. Ну, мне оставалось лишь поглубже закопать его и занять его место! Физи­чески мы походили друг на друга, так что мне подошли его бумаги, да и Эри была только рада избавиться от него. Если появлялся кто-то из тех, кто его знал, я заматывал бинтами физиономию, а Эри всем говорила, что взорвалась керосиновая лампа и мне теперь трудно говорить. Через пару месяцев мы продали ферму и пе­ребрались севернее. Сначала в Сундсвалл, где работали на консервном заводе, что было ужасно, а через три года сюда, в Сторлиен, где оказалась вакансия в полиции и работа для Эри в магазине. Вот так все и получилось. Мне нравится работа в полиции, да и что может быть лучше, чтобы держать все под контролем, если кто-то начнет вынюхивать тебя? Рев, который вы слышите, и есть водопад; он как раз за поворотом. Ну, а как с вами, Фарнштейн? То есть, Фарнбах! Как вы стали герром Бушем, странствующим коммивояжером? Да это ваше пальто, наверно, стоит больше, чем я зарабатываю за год!

- Я не «герр Буш», - мрачно сказал Фарнбах. - Я«сеньор Пас» из Порто-Аллегре, из Бразилии. Буш - это прикрытие. Я здесь по заданию Объединения Дру­зей, и мне предстоит совершенно идиотская работа.

Теперь настала очередь капитана застыть на месте и удивленно воззриться на своего спутника.

- Вы хотите сказать... это реально? Что Объедине­ние существует? И это не ... не газетные утки?

- Оно в самом деле есть, и все в порядке, - заверил его Фарнбах. - Они помогли мне обосноваться там, нашли хорошую работу...

- И теперь они здесь? В Швеции?

- Теперь здесь я и только я; они же по-прежнему там и вместе с доктором Менгеле трудятся над «вопло­щением в жизнь цели арийской расы». Во всяком случае, так мне было сказано.

- Но... но это же просто потрясающе, Фарнштейн! Господи, да это же самая восхитительная новость, кото­рую... С нами не покончено! Нас не одолеть! Так что же делается? Вы мне можете рассказать? Неужели это будет нарушением приказа, если вы что-то расскажете офицеру СС?

- Да имел я эти приказы, меня уже мутит от них, - сказал Фарнбах. Несколько мгновений он смот­рел на изумленного капитана, а потом сказал:

- Я явился сюда, в Столиен, чтобы убить школьного учителя. Пожилого человека, который не был нашим врагом, и который ни на волосок не может изменить ход истории. Но убийство и его, и еще кучи других - это часть «святой операции», которая когда-то должна будет снова привести нас к власти. Так говорит доктор Менге­ле.

Повернувшись, он двинулся вверх по тропке.

Растерянный капитан было уставился ему вслед, а затем, полный гневного возбуждения, поспешил за ним.

- Черт побери, в чем же смысл? - потребовал он ответа. - Если вы не можете мне сказать, так и сообщите! И не считайте меня... что за дерьмо! Вы хотите с помощью дешевых штучек избавиться от меня, Фарнбах!

Фарнбах, с трудом дыша через нос, выбрался на не­большой балкончик на нависающей над водопадом ска­ле, и, ухватившись обеими руками за железные перила, пристально уставился на стену воды, что летела в провал слева от него. Провожая взглядом ее потоки, которые летели в дымящуюся водяной пылью бездну, он время от времени сплевывал в провал.

Капитан резко развернул его лицом к себе.

- Это дешевый номер! - заорал он на пределе гром­кости, перекрывая гул водопада. - А я было вам в самом деле поверил!

- Это не дешевый номер, - повторил Фарнбах. - Это правда до последнего слова! Две недели назад я убил человека в Гетеборге - опять-таки школьного учителя, Андерса Рунстена. Вы слышали о нем что-нибудь? Я - ни слова. Как и все прочие. Совершенно безобидный человек шестидесяти пяти лет, на пенсии. Ради Бога, он коллекционировал пивные бутылки! Он просто замучил меня, демонстрируя все свои восемьсот тридцать скля­нок! Я... я прострелил ему голову и опустошил бумаж­ник.

- В Гетеборге, - пробурчал капитан. - Да, что-то припоминаю из сводки!

Повернувшись к перилам, Фарнбах снова схватился за них, уставившись на этот раз на каменную стену в брызгах воды.

- И в субботу мне предстоит расправиться с дру­гим, - сказал он. - Это бессмысленно! Это бред! Как таким образом можно чего-то... чего-то достичь?

- Есть какие-то определенные числа?

- Все должно выполняться с предельной точностью.

Капитан подошел поближе к Фарнбаху.

- И этот приказ вы получили от офицера, старшего вас по званию?

- От Менгеле, который действовал с одобрения Ор­ганизации. В то утро, когда мы покидали Бразилию, нас одарил рукопожатием полковник Зейберт.

- Так что не только вы?...

- Другие люди действуют в других странах.

Схватив Фарнбаха за руку, капитан гневно обратился к нему:

- Тогда чтобы я больше не слышал от вас слова «Да имел я эти приказы!» Вы капрал, который призван вы­полнять свой долг, и если начальство предпочло не говорить вам о причинах его, значит, у них были на то основания. Боже милостивый, да вы же член СС, так и ведите себя соответственно. «Моя часть - моя вер­ность». Эти слова должны быть навечно врезаны у вас в душе!

Стоя лицом к капитану, Фарнбах сказал:

- Война завершена, сэр.

- Нет! - заорал капитан. - Нет, если Объединение существует и на самом деле действует! Неужели вы сомневаетесь, что ваш полковник не знает, что делает? Мой Бог, человече, да если есть хоть один шанс из ста на восстановление величия Рейха, как вы можете не прилагать все силы, чтобы это осуществилось? Подумай­те об этом, Фарнбах! Возродить Рейх! Мы снова сможем вернуться домой! Как герои! В Германию - оплот по­рядка и дисциплины в этом долбаном мире!

- Но каким образом убийства старых безобидных людей...

- Кто этот учитель? Ручаюсь, что он далеко не так безобиден, как вам кажется! Кто он? Лундберг? Олафссон? Кто?

- Лундберг.

На мгновение капитан притих.

- Да, должен признаться, что выглядит он довольно безобидным, - сказал он, - но откуда мы знаем, что он представляет собой на самом деле? И откуда мы знаем, что известно вашему полковнику? И доктору! Да бросьте ломать себе голову, грудь вперед и выполняйте свой долг! Приказ есть приказ!

- Даже если он бессмыслен?

Прикрыв глаза, капитан набрал в грудь воздуха, по­сле чего уставился на Фарнбаха.

- Да, - твердо сказал он. - Даже если он бессмыс­лен. Смысл его понимает ваше начальство, иначе оно не отдавало бы его вам. Боже мой, перед нами снова забрез­жила надежда, Фарнбах, и неужели она сойдет на нет из-за вашей слабости?

Слегка нахмурившись, Фарнбах повернулся к капи­тану.

Тот продолжал стоять лицом к нему.

- У вас не будет никаких сложностей. Я сам покажу вам Лундберга. Могу даже рассказать о его привычках. Мой сын два года учится у него, и я отлично знаю его.

Фарнбах поглубже нахлобучил головной убор. Усмех­нувшись, он сказал:

- У Лофквиста... есть сын?

- Да, а почему бы и нет? глянув на него, капитан покраснел. - Ах, вот в чем дело, - сказал он и холодно добавил. - Моя сестра умерла в 57-м году. И потом я женился. У вас грязные мысли.

- Прошу прощения, - сказал Фарнбах. - Виноват.

Капитан засунул руки в карманы.

- Ну что ж, - сказал он. - Надеюсь, что смогу оказать вам содействие.

Фарнбах кивнул.

- Возрождение Рейха, - сказал он, - вот о чем я должен думать.

- Как и ваше начальство, и ваши подчиненные, - подхватил капитан. - Их судьба зависит от того, на­сколько удачно вы выполните свои обязанности; вы же не можете оставить их на произвол судьбы, не так ли? Я помогу вам с Лундбергом. В субботу я дежурю, но поменяюсь; нет проблем.

Фарнбах покачал головой.

- Это не Лундберг, - сказал он.

Сделав рывок вперед, руками в перчатках он нанес собеседнику удар в грудь. Капитан, изумленно вытара­щив глаза из-под полей шляпы, перевалился через пе­рила, тщетно пытаясь ухватиться руками за воздух. Перевернувшись через голову, он исчез в кипении пены далеко внизу.

Перегнувшись через перила, Фарнбах с сожалением проводил его взглядом.

- И не в субботу, - сказал он ему вслед.

Добравшись на рейсе Франкфурт-Эссен до аэропорта Мюлхейм в Эссене, Либерман, к своему удивлению, по­нял, что довольно хорошо чувствует себя. Не идеально, конечно, но у него нет тошнотных спазм, которые неиз­менно посещали его те два раза, что ему приходилось бывать в Руре. Отсюда все и пошло - орудия, танки, самолеты, подводные лодки. Оружие Гитлера ковалось именно здесь, и смог, висящий над Руром (Либерману довелось его вдохнуть в 59-м и еще раз в 66-м) был дымом не мирной промышленности, а зловещим призна­ком военных предприятий, несущих свою долю вины за войну; густая пелена его, сквозь которую едва пробива­лось солнце, висела над головами. И, попадая в эти места, он чувствовал подавленность; ему не хватало воз­духа, когда он вспоминал прошлое. Гнусь.

И на этот раз он готовился к тем же самым ощуще­ниям, но нет, чувствовал он себя довольно прилично; смог был лишь смогом, ничем не отличающийся от ман­честерского или питтсбургского, и ничто не давило на него. Скорее наоборот - это он, спешащий в новом такси «Мерседес», старался подгонять время. И даже опережать его. Всего два месяца тому назад он выслушал сбивчивую историю, которую ему излагал Барри Кохлер из Сан-Пауло и чувствовал обжигающую ненависть Менгеле; и вот он уже весь в деле, направляясь в Гладбек задавать вопросы об Эмиле Дюрнинге, шестидесяти пяти лет, «до недавнего прошлого служащего в Эссенской комиссии общественного транспорта». Был ли он убит? Был ли он каким-либо образом связан с остальны­ми людьми в других странах? В чем причина того, что Менгеле и Объединение Друзей хотели его смерти? Если в самом деле должны погибнуть девяносто четыре чело­века, то с вероятностью один к трем можно предполо­жить, что Дюрнинг был первым из них. Сегодня вечером он должен знать.

Но что, если... если Рейтер кого-то упустило из виду 16 октября? В таком случае возможность уменьшилась до одной к четырем или пяти. Или шести. Или к десяти.

Но не думай об этом, сохраняй бодрое расположение духа.

- Он зашел туда в проход, чтобы облегчиться, - с носовым северо-германским акцентом сказал инспектор Хаас. - Ему не повезло: он оказался в неподходящем месте в неподходящее время.

Инспектору было под пятьдесят лет и он производил впечатление исправного грубоватого служаки: краснова­тое лицо с рябинками оспинок, близко посаженные го­лубые глаза, короткий ежик седоватых волос. Мундир его был аккуратно выглажен, на столе был полный по­рядок, как и в кабинете. С Либерманом он был сдержан и вежлив.

- На него с третьего этажа свалилась целая стена. Прораб, что ведет разборку, сказал потом, что кто-то там основательно поработал рычагом, но, конечно же, он должен был выдвинуть такое предположение, верно? Проверить это, увы, не удастся, потому что первое, чем мы занялись, вытащив Дюрнинга из-под обломков, это пустили в ход рычаги, чтобы обвалить все, что еще может рухнуть. Мы пришли к выводу, что тут был самый настоящий несчастный случай. На этом мы и останови­лись; это же написали и в свидетельстве о смерти. Стра­ховая компания уже договорилась со вдовой; если бы тут был хоть малейший намек на убийство, будьте уверены, они бы так не торопились.

- Но тем не менее, - сказал Либерман, - это могло быть убийством, если предположить такой вариант.

- Зависит от того, что вы под этим подразумевае­те, - сказал Хаас. - В этом полуразрушенном здании могли обитать какие-то бродяги или хулиганы, да. Они увидели человека, который зашел за стенку облегчить­ся, и решили устроить себе гнусное развлечение. Да, это допустимо. В некоторой мере. Но убийство, имеющее под собой какие-то реальные мотивы, убийство, наце­ленное специально на герра Дюрнинга? Нет, вот это уж недопустимо. Каким образом некто, кто, допустим, сле­дил за ним, успел забраться на третий этаж и обрушить на него стену за то короткое время, что он находился под ней? В момент смерти он и мочился, а выпил он всего две кружки пива, а не двести.

Хаас усмехнулся.

- Его могли уже заранее выследить, - сказал Ли­берман. - Один человек ждал наготове, готовый к ре­шительному усилию, а второй, который был вместе с Дюрнингом... мог завлечь его в заранее обговоренное место.

- Как? «Почему бы вам не остановиться и не отлить, друг мой? Как раз вот здесь, где намалеван крест» - так, что ли? И к тому же из бара он вышел один. Нет, герр Либерман, - завершая разговор, сказал Хаас, - я сам тщательнейшим образом все проверил; можете быть уверены, что там был несчастный случай. Убийца не прибегал бы к таким ухищрениям. Они предпочитают действовать более простыми способами: выстрел, удар ножа, удавка. Вы это знаете.

- Разве что им приходится совершать много убийств, - задумчиво сказал Либерман, - и они стара­ются, чтобы все они... не походили друг на друга...

Прищурившись, Хаас уставился на него близко поса­женными глазами.

- Много убийств? - переспросил он.

- Что вы имеете в виду, сказав, что вы тщательней­шим образом все проверили? - спросил Либерман.

- На следующий же день тут оказалась сестра Дюрнинга и она прямо орала на меня, требуя, чтобы я арестовал фрау Дюрнинг и некого человека по фамилии Шпрингер. Не он ли... из тех, кем вы интересуетесь? Вильгельм Шпрингер?

- Возможно, - сказал Либерман. - Кто он такой?

- Музыкант. Если верить словам сестры, любовник фрау Дюрнинг. Жена была гораздо моложе Дюрнинга. И симпатичная к тому же.

- Сколько лет Шпрингеру?

- Лет тридцать восемь, тридцать девять. В ночь, когда произошел несчастный случай, он играл с оркест­ром в эссенской опере. Я думаю, что это избавляет его от подозрений, не так ли?

- Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о Дюрнинге? - попросил Либерман. - Кто был у него в друзьях здесь? В какие организации он входил?

Хаас покачал головой.

- У меня есть только самые обыкновенные данные о его облике, - он порылся в бумагах, лежащих на пись­менном столе. - Видел я его несколько раз, но никогда не общался с ним; они обосновались тут всего год назад. Вот они, данные: шестьдесят пять лет, сто семьдесят семь сантиметров роста, восемьдесят шесть килограм­мов. - Он глянул на Либермана. - О, вот одна вещь, которая может вас заинтересовать: у него был с собой револьвер.

- Неужто?

Хаас улыбнулся.

- Музейный экспонат, маузер «Боло». Его не чисти­ли, не смазывали и из него не стреляли Бог знает, сколько лет.

- Был ли он заряжен?

- Да, но, скорее всего, ему оторвало бы руку, решись он стрелять из него.

- Не могли бы вы сообщить мне номер телефона фрау Дюрнинг и ее адрес? - попросил Либерман. - И сестры покойного? А также адрес бара? И я двинусь.

Хаас написал все, что он просил, сверяясь с данными из папки.

- Могу ли я осведомиться, - спросил он, - почему вы заинтересовались этим происшествием? Ведь Дюр­нинг не «военный преступник», не так ли?

Либерман глянул на старательно писавшего Хааса и, помолчав, сказал:

- Нет, насколько я знаю, он не имеет отношения к военным преступникам. Но он мог быть в контактах с кем-то из них. Я проверяю слухи. Может, ничего в них и нет.

Бармену в «Лорелее» он сказал:

- Я ищу тут его приятеля, который считал, что происшествие не было несчастным случаем.

У бармена расширились глаза.

- Не может быть! Вы хотите сказать, что кто-то сознательно?.. О, Господи!

Он был маленьким лысым человеком с усами с наво­щенными кончиками. На красном лацкане сюртука кра­совался большой значок с улыбающейся физиономией. Он не спросил у Либермана фамилии, и тот не стал представляться.

- Часто ли он посещал вас?

Нахмурившись, бармен пригладил усы.

- Мм-м... как сказать. Не каждый вечер, но раз-два в неделю. Порой и днем заходил.

- Насколько я знаю, в тот вечер он был тут не один.

- Это верно.

- Был ли он с кем-то до того, как ушел?

- Он был один. Вот точно, как вы сейчас. Он ушел в большой спешке.

- Да?

- Ему еще и сдача причиталась, восемь с половиной марок, но он не стал даже дожидаться ее. Он всегда хорошо оставлял на чай, но не столько же. Так что я собирался вернуть их ему, когда он снова появится.

- Он о чем-нибудь говорил с вами, когда сидел тут и пил?

Бармен покачал головой.

- По вечерам я не могу позволить себе прохлаждать­ся за болтовней. Школа бизнеса устроила вечеринку, - он показал из-за плеча Либермана на зал, - и с восьми часов мы тут носимся как угорелые.

- Он тут ждал кого-то, - сказал с другого конца стойки бара круглолицый пожилой мужчина в жокей­ской шапочке и потрепанном плаще, застегнутом до самого горла. - Он то и дело посматривал на дверь, словно ждал появления кого-то.

- Вы знали герра Дюрнинга? - спросил Либерман.

- И очень хорошо, - сказал старик. - Я был на похоронах. Там было так мало народа! Я был просто удивлен.

И обращаясь к бармену, он сказал:

- Знаете, кого там не было? Оксенвальдера. Что меня удивило. Чем же таким важным он был занят?

Он обеими руками поднес ко рту пивную кружку и опустошил ее.

- Прошу прощения, - сказал бармен Либерману и двинулся к другому концу стойки, где сидели несколько человек.

Встав, Либерман прихватил с собой свой томатный сок и портфель и пересел поближе к старику.

- Обычно он располагался с нами, - старик вытер рот тыльной стороной ладони, - но в этот вечер он сидел один, вот тут, посередке, и все время посматривал на дверь. Кого-то ждал, все время сверялся со временем. Апфель говорит, что, наверное, ждал того коммивояже­ра, который был тут предыдущим вечером. Он же любил поговорить, наш Дюрнинг. Честно говоря, мы не особен­но жалеем, что его тут нет. Поймите меня правильно, мы, конечно, любили его и не потому, что порой он всем ставил выпивку. Но он бесконечно рассказывал одни и те же истории, снова и снова. Хорошие истории, но сколько же можно их слушать? Снова и снова, и все то же: как он обдуривал самых разных людей.

- И он их рассказывал тому коммивояжеру, что был тут предыдущим вечером? - предположил Либерман.

Старик кивнул.

- Он продавал какие-то лекарства. Сначала он бесе­довал со всеми нами, расспрашивал о городе, а потом сел вместе с Дюрнингом, который говорил без умолку, и они смеялись. Наконец-то он нашел настоящего слушателя своим историям.

- Это верно, я забыл, - добавил бармен, возвраща­ясь к ним. - Дюрнинг был тут и в вечер до несчастного случая. Что было странно для него: два вечера подряд.

- А вы знаете, сколько лет его жене? - спросил старик. - Я-то думал, что она его дочка, а оказывается, что она жена, то есть вдова.

- Вы запомнили того коммивояжера, с которым го­ворил Дюрнинг? - спросил Либерман у бармена.

- Не знаю, кем он был, - ответил бармен, - но запомнил. Со стеклянным глазом и с этакой манерой щелкать пальцами, которая меня чертовски раздражала; словно я все время должен к нему подскакивать.

- Сколько ему было лет?

Бармен аккуратно разгладил усы и подравнял их кон­чики.

- Да за пятьдесят, - сказал он. - Может, лет пятьдесят пять. - Он глянул на старика. - А ты что скажешь?

Старик кивнул.

- Примерно.

Либерман, расстегнув лежащий на коленях портфель, сказал:

- У меня есть несколько снимков. Они были сделаны довольно давно, но не могли бы вы посмотреть на них и сказать, напоминает ли кто-нибудь из них того комми­вояжера?

- С удовольствием, - сказал бармен, подходя по­ближе. Старик заерзал на стуле.

Вытаскивая снимки, Либерман спросил у старика:

- Он как-то называл себя?

- Не припоминаю. Да и в любом случае я бы не запомнил. Но я хорошо помню лица.

Либерман отодвинул стакан с томатным соком, раз­ложил на стойке снимки и отделил три из них, которые пододвинул старику и бармену.

Они нагнулись над глянцевитыми листиками, и ста­рик сдвинул жокейскую шапочку на затылок.

- Добавьте те тридцать лет, что прошли, - наблю­дая за ними, сказал Либерман. - Или тридцать пять.

Подняв глаза, они с настороженной неприязнью по­смотрели на него. Старик отвернулся.

- Никого не знаю, - сказал он, берясь за пивную кружку.

Бармен, глядя на Либермана, сказал:

- Вам не стоит показывать нам снимки... молодых солдат и ждать, что мы опознаем пятидесятипятилетнего человека, которого видели месяц назад.

- Три недели назад, - уточнил Либерман.

- Все равно.

Старик был поглощен своим пивом.

- Эти люди - преступники, - сказал им Либер­ман. - Они разыскиваются вашим правительством.

- Нашим правительством, - сказал старик, ставя кружку на мокрый картонный кружочек. - А не вашим.

- Это правда, - согласился Либерман. - Я австриец.

Бармен отошел, и старик посмотрел ему вслед.

Либерман, положив руку на россыпь снимков, накло­нился к старику и сказал:

- Этот коммивояжер, может быть, убил вашего друга Дюрнинга.

Старик, облизывая губы, не отрывал взгляда от круж­ки. Он крутил ее перед собой, придерживая за ручку.

Либерман с печалью посмотрел на него и, собрав снимки, засунул их обратно в портфель. Закрыв клапан, он защелкнул его замки и встал.

Вернувшийся бармен коротко сказал:

- Две марки.

Вынув пятимарковую банкноту, Либерман сказал:

- Дайте, пожалуйста, мелочи для телефона.

Зайдя в будку таксофона, он набрал номер фрау Дюрнинг. Линия была занята.

Он попробовал созвониться с сестрой Дюрнинга в Оберхаузене. Никто не ответил.

Он продолжал стоять в будке, поставив портфель между ног, и, прижав трубку к уху, думал, что он скажет фрау Дюрнинг. Вполне возможно, что она враж­дебно отнесется к появлению Якова Либермана, охотни­ка за нацистами; а даже если и нет, после обвинений своей золовки, она, скорее всего, откажется обсуждать Дюрнинга и обстоятельства его смерти с каким-то незна­комцем. Но что он может сказать ей, кроме правды? Каким иным образом добиться встречи с ней? Он поду­мал, что Клаус фон Пальмен в Пфорцхейме может до­биться лучших результатов, чем он. А ему очень нужно обойти его.

Он попытался еще раз связаться с фрау Дюрнинг, глядя на бумажку с ее номером, выписанным аккурат­ным почерком шеф-инспектора Хааса. На другом конце наконец освободилась линия.

- Да? - голос женский, быстрый и несколько испу­ганный.

- Это фрау Клара Дюрнинг?

- Да, кто это?

- Меня зовут Яков Либерман. Я из Вены...

Молчание.

- Яков Либерман? Тот человек, который... находит нацистов? - в голосе было удивление и растерянность, но не враждебность.

- Ищу их, - сказал Либерман, - и только иногда нахожу. Я приехал в Гладбек, фрау Дюрнинг, в надежде, что вы будете настолько любезны и уделите мне хотя бы полчаса своего времени. Я бы хотел поговорить о вашем покойном муже. Я предполагаю, что он мог быть втя­нут - совершенно случайно и даже ни о чем не подо­зревая - в отношения с некоторыми лицами, которые меня интересуют. Могу ли я поговорить с вами? Будет ли это удобно для вас?

Были слышны тонкие звуки кларнета. Моцарт?

- Эмиль мог быть втянут?..

- Может быть. Сам того не зная. Я нахожусь по соседству с вами. Могу ли зайти? Или вы предпочитаете встретиться где-нибудь вне дома?

- Нет. Я не могу встретиться с вами.

- Фрау Дюрнинг, прошу вас, это очень важно.

- Скорее всего, не смогу. Не сейчас. Вы выбрали самый неподходящий день.

- Тогда завтра? Я прибыл в Гладбек с единственной целью поговорить с вами.

Кларнет замолчал, а затем снова повторил послед­нюю музыкальную фразу - на этот раз точно Моцарта. Играет ее любовник Шпрингер? Почему сегодня самый неподходящий день?

- Фрау Дюрнинг?

- Ну хорошо. Я работаю до трех. Вы можете подойти завтра к четырем?

- Вы живете на Франкенштрассе, 12?

- Да. Квартира номер тридцать три.

- Благодарю вас. Завтра в четыре. Спасибо, фрау Дюрнинг.

Выйдя из телефонной будки, он спросил у бармена, как пройти к тому зданию, в котором Дюрнинг нашел свою смерть.

- Оно снесено.

- В таком случае, где оно было?

Бармен оторвался от мытья стаканов и ткнул пальцем.

- Вниз по улице.

Либерман прошел узкую улочку и пересек улицу пошире. Гладбек или, по крайней мере, эта его часть, был мрачным и серым городком, над которым висел смог.

Он стоял, глядя на выщербленные остатки стены быв­шего фабричного строения. Трое ребятишек играли сре­ди щебенки. За спиной одного из них был военный рюкзачок.

Он двинулся дальше. Следующая поперечная была Франкенштрассе; он проследовал по ней до 12-го номе­ра, обветшавшего многоквартирного дома, который в свое время считался современным строением; перед до­мом был маленький ухоженный газончик. Из трубы на крыше поднималась узкая струйка черного дыма, внося свой вклад в пелену смога.

Понаблюдав за женщиной, которая с трудом прота­скивала детскую коляску через стеклянные двери, он пошел по направлению к своей гостинице «Шултенхоф».

Очутившись в небольшом номере, убранном с типич­но немецкой аккуратностью, он попробовал снова созво­ниться с сестрой Дюрнинга.

- Бог да благословит вас, кто бы вы ни были! - приветствовала его женщина. - Мы только что вошли в дом. И вы первый, кто нам позвонил.

Прекрасно. Может, ему повезло.

- Здесь ли фрау Топпат?

- О, нет. Простите, но ее нет. Она уже в Калифор­нии или по пути туда. Мы позавчера приобрели у нее дом. Это спрашивают фрау Топпат! Она уехала жить со своей дочерью. Вам нужен ее адрес? Он у меня где-то тут записан.

- Нет, спасибо, - сказал Либерман. - Не утруж­дайтесь.

- Теперь тут все наше - и мебель, и золотые рыбки, и даже огород с овощами. Вы знаете этот дом?

- Нет.

- Он нем более, чем подходит. Прямо подарок от Господа Бога. Вы уверены, что вам не нужен ее адрес? Я могу найти его.

- Уверен. Спасибо. Удачи вам на новом месте.

Вздохнув, он повесил трубку и качнул головой. Удача и мне бы не помешала.

Умывшись и приняв свои полуденные пилюли, он расположился за крохотным письменным столом, открыл портфель и вытащил оттиск своей статьи об экстрадиции Фриды Малони.

Приоткрылась запертая на цепочку дверь и в щель, отбросив со лба прядку темных волос, выглянул подро­сток. Ему было лет тринадцать, он был худ и остронос.

Либерман, подумав было, что попал в другую кварти­ру, спросил:

- Это апартаменты фрау Дюрнинг?

- А вы герр Либерман?

- Да.

Звякнула цепочка, и дверь приоткрылась.

Это, наверно, внук, прикинул Либерман или даже, может быть, учитывая, что фрау Дюрнинг была намного моложе своего мужа, сын. Или же, возможно, сосед, которого фрау Дюрнинг пригласила, чтобы не оставаться наедине с незнакомым посетителем.

Кто бы он ни был, мальчик приоткрыл перед ним дверь, и Либерман вошел в прихожую с зеркальными стенами, с которых на него удивленно посмотрели три его образа с взлохмаченными волосами («Причешись! - вечно требовала от него Ханна. - Приведи в порядок усы! Не сутулься!»), и он увидел, как несколько маль­чиков в темных брюках и белых рубашках закрывают двери и накидывают цепочки. Он повернулся к настоя­щему мальчику.

- Фрау Дюрнинг дома?

- Она говорит по телефону, - мальчик протянул руку за шляпой Либермана.

Передавая ему головной убор, Либерман улыбнулся и сказал:

- Вы ее внук?

- Ее сын.

Вопрос был дурацким, и мальчик не мог скрыть ус­мешки. Он открыл дверь гардероба, на которой тоже было укреплено зеркало. Поставив портфель, Либерман снял пальто; сквозь приоткрытую дверь он видел перед собой гостиную с обилием стекла и хромированного ме­талла. Из-за массы вещей она напоминала склад мага­зина, в котором человек довольно неуютно чувствовал себя.

Улыбаясь, он передал пальто мальчику, который, на­супившись, старательно повесил его на плечики. Он был Либерману по грудь. В гардеробе висело несколько паль­то и шубка из подделки под леопардовую шкуру. Взъе­рошенное чучело вороны или какой-то другой птицы таращилось с полки, на которой лежали шляпы.

- Это ваша птица? - спросил Либерман.

- Да, - ответил мальчик. - Моего отца.

Он прикрыл двери и стоял перед Либерманом, глядя на него светло-голубыми глазами.

Либерман поднял портфель.

- Вы убиваете нацистов, когда их ловите? - спросил мальчик.

- Нет, - ответил Либерман.

- Почему?

- Это противозаконно. Кроме того, куда лучше, что­бы они представали перед судом. Тогда о них могут узнать многие люди.

- Что узнать? - скептически посмотрел на него мальчик.

- Кто они были и что они делали.

Либерман направился в гостиную. Его встретила жен­щина, маленькая и светловолосая, в черной юбке, кур­точке и глухом, до горла, свитере; симпатичная женщи­на сорока с небольшим лет. Кивнув, она улыбнулась ему, продолжая стоять с плотно сцепленными перед собой руками.

- Фрау Дюрнинг? - подошел к ней Либерман. Она протянула ему руку и он пожал ее маленькую холодную ладошку. - Благодарю вас за возможность встретиться с вами, - сказал он. Чувствовалось, что она прибегает к услугам косметики, но ее возраст выдавали легкие морщинки в углах зеленовато-синих глаз. От нее шел запах изысканных духов.

- Прошу вас, - не без смущения сказала она, - не могли бы показать ваше удостоверение личности?

- О, конечно, - согласился Либерман. - Весьма предусмотрительно с вашей стороны. - Он переложил портфель в другую руку и полез во внутренний карман.

- Я не сомневаюсь, что вы... вы тот, кем себя и назвали, - сказала фрау Дюрнинг, - но я...

- Его инициалы у него на шляпе, - из-за спины сказал мальчик. - Я.С.Л.

Протягивая паспорт, Либерман улыбнулся фрау Дюр­нинг.

- Ваш сын настоящий детектив, - сказал он, пово­рачиваясь к мальчику. - Просто отлично. Я и не заме­тил, что ты обратил на них внимание.

Мальчик, отбросив темный чубик, удовлетворенно улыбнулся.

Фрау Дюрнинг вернула ему паспорт.

- Да, он довольно умен, - сказала она, улыбаясь сыну. - Только немного ленив. Вот, например, сейчас он должен заниматься домашними заданиями.

- Я не мог открывать двери и в то же время нахо­диться у себя в комнате, - буркнул мальчик, направля­ясь к выходу из гостиной.

Фрау Дюрнинг взъерошила ему непослушные волосы, когда он проходил мимо нее.

- Я знаю, дорогой, я только поддразниваю тебя.

Мальчик скрылся в холле.

Фрау Дюрнинг вежливо улыбнулась Либерману, по­тирая руки, словно бы желая согреть их.

- Прошу вас, садитесь, герр Либерман, - пригласи­ла она его. Хлопнула дверь. - Не хотите ли кофе?

- Нет, благодарю вас, - сказал Либерман, - я только что выпил чаю на другой от вас стороне улицы.

- У Биттенера? Там я и работаю. От восьми до трех исполняю обязанности официантки.

- Очень удобно.

- Да, и я успеваю домой как раз к приходу Эрика.

Начала я работать в понедельник и пока все идет хоро­шо. Мне нравится.

Либерман расположился на жестком диване, а фрау Дюрнинг на стуле рядом. Она сидела прямо, сложив руки на коленях, обтянутых черной юбкой, и вниматель­но глядя на гостя.

- Первым делом, - сказал Либерман, - я хотел бы выразить вам свое соболезнование. Должно быть, сейчас вам приходится нелегко.

Опустив глаза на сцепленные пальцы рук, фрау Дюр­нинг сказала:

- Благодарю вас.

Кларнет старательно выводил гаммы, вверх и вниз; Либерман посмотрел в сторону холла, откуда доносились эти звуки и снова перевел глаза на фрау Дюрнинг. Она улыбнулась ему.

- Он очень способный.

- Да, - согласился Либерман. - Вчера я слышал его, когда говорил с вами по телефону. И решил, что играет взрослый человек. Это ваш единственный сын?

- Да, - подтвердила фрау Дюрнинг и гордо добави­ла. - Его ждет большое будущее в музыке.

- Надеюсь, отец его достаточно хорошо обеспе­чил, - Либерман улыбнулся. - Не так ли? - спросил он. - Очевидно, после мужа остались какие-то средства для вас и Эрика?

Удивленная фрау Дюрнинг кивнула.

- И еще своей сестре. Каждому по трети. Деньги Эрика лежат в банке. А почему вы спрашиваете об этом?

- Я пытаюсь понять, - сказал Либерман, - причи­ну, по которой нацисты из Южной Америки хотели убить его.

- Убить Эмиля?

Он кивнул, наблюдая за реакцией фрау Дюрнинг.

- И других тоже.

Она нахмурилась, глядя на него.

- Каких других?

- Из той группы, к которой он принадлежал. В самых разных странах.

Ее настороженность стала уступать место изумлению.

- Эмиль не принадлежал ни к какой группе. Вы хотите сказать, что он был коммунистом? Трудно допу­стить большую ошибку, герр Либерман.

- Он не получал писем? Ему не звонили извне Гер­мании?

- Никогда. Во всяком случае, здесь. Спросите в его бывшей конторе, может быть, там знают о какой-то группе, я-то точно ничего не знаю.

- Я уже был там утром, им тоже ничего не известно.

- Как-то раз, - сказала фрау Дюрнинг, - три или четыре года назад, звонила его сестра из Америки, где была в гостях. То был единственный запомнившейся мне звонок из-за границы. Да и еще как-то раз, еще раньше, откуда-то из Италии звонил брат его первой жены, пытаясь уговорить его вложить деньги во что-то... я не помню толком, что-то связанное с серебром. Или плати­ной.

- Он согласился?

- Нет. Он очень бережно относился к своим деньгам.

Звуки кларнета достигли ушей Либермана. Снова тот же Моцарт, что и раньше. Менуэт из «Квинтета для флейты» исполнялся просто мастерски. Он вспомнил о себе в том же возрасте, когда ему приходилось по два и три часа проводить за старым «Плейелем». Его мать, да упокой Господи ее душу, с той же гордостью говаривала: «Его ждет большое будущее в музыке». Но кто мог знать, что его будет ждать? И когда он последний раз садился за пианино?

- Я не понимаю, - сказала фрау Дюрнинг. - Эмиль не был убит.

- Он мог стать жертвой убийцы, - сказал Либер­ман. - За ночь до его гибели, он подружился с каким-то коммивояжером. Они могли договориться, если комми­вояжер не покажется в баре к десяти часам, встретиться вечером у того строения. Таким образом, он мог очу­титься там в нужное для убийцы время.

Фрау Дюрнинг покачала головой.

- Он ни с кем не мог договориться о встрече у подобного здания, - сказала она. - Даже с тем, кого хорошо знал. Он слишком подозрительно относился к людям. И, ради Бога, с какой стати им могли заинтере­соваться нацисты?

- Был ли у него с собой пистолет тем вечером?

- Он всегда держал его при себе.

- Всегда?

- Сколько я его знала, всегда. Он показал его мне при первой же встрече. Можете себе представить, при­тащить с собой пистолет на свидание? И еще хвастаться им? И что хуже всего, он произвел на меня впечатле­ние! - она покачала головой и удивленно вздохнула.

- Кого он боялся? - спросил Либерман.

- Всех. Коллег по работе, людей, которые просто смотрели на него... - фрау Дюрнинг доверительно скло­нилась к слушателю. - Он был слегка сдвинут ... ну, не сумасшедший, но и нормальным его нельзя было на­звать. Я как-то попыталась его кое-куда отвести, ну, вы понимаете, к врачу. Как-то по телевизору шла передача о таких людях, как он, которые думают, что все вок­руг... как бы строят против них заговоры, а когда пере­дача кончилась, я стала окольными путями ему наме­кать - ну, что тут поднялось! И я против него строю заговоры! Я хочу объявить его сумасшедшим! Он чуть не пристрелил меня тем вечером!

Откинувшись на спинку кресла, она перевела ды­хание и ее передернуло, после чего она подозрительно уставилась на Либермана.

- А как вы о нем узнали - он что, написал вам, что его преследуют нацисты?

- Нет, нет.

- Тогда почему вы решили, что они имеют к нему отношение?

- До меня дошли кое-какие слухи.

- Это ошибка. Можете мне верить, нацистам Эмиль понравился бы. Он был антисемитом, антикатоликом, он выступал против свободы, против всех и вся, кроме самого Эмиля Дюрнинга.

- Он был членом нацистской партии?

- Он мог им быть. Сам он утверждал, что не был, но до 1952-го года я его не знала, так что поручиться не могу. Вполне возможно, что и не был; он никогда не присоединялся ни к кому, если ему не было нужно.

- Чем он занимался во время войны?

- Служил в армии, был, кажется, капралом. Он ухитрился и там раздобыть себе непыльную работенку. То ли на продовольственном складе, то ли что-то такое. Во всяком случае, в безопасном месте.

- Он никогда не был в бою?

- Он был для этого «слишком умен». «Туда лезут только идиоты», говорил он.

- Где он родился?

- В Лаупендале, по другую сторону Эссена.

- И жил в этом районе всю жизнь?

- Да.

- Известно ли вам, бывал ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?

- Где?

- В Гюнцбурге. Рядом с Ульмом.

- Никогда не слышала, чтобы он упоминал эти на­звания.

- А имя Менгеле? Упоминал ли он его когда-нибудь?

Она смотрела на него, удивленно вскинув брови, и покачала головой.

- Всего лишь еще пару вопросов, - сказал он. - Вы очень любезны. Боюсь, что мои поиски впустую.

- Не сомневаюсь, что так оно и есть, - улыбнув­шись, подтвердила она.

- Поддерживал ли он отношения с кем-то из значи­тельных лиц? Скажем, из правительства?

На несколько секунд она задумалась.

- Нет.

- Дружил ли он с кем-нибудь из заметных людей?

- С несколькими чиновниками из Эссена, если, с вашей точки зрения, они заметные личности. Кто-то он пожимал руку Круппу, что считал большим событием в жизни.

- Сколько времени вы были замужем за ним?

- Двадцать два года. С четвертого августа 1952 года.

- И за все эти годы вы ничего не знали и ничего не слышали о какой-нибудь международной группе, к ко­торой он мог принадлежать, состоящей из людей его возраста и его же положения в обществе?

- Никогда, - решительно мотнула она головой. - Ни слова.

- И он не вел никакой антинацистской деятельно­сти?

- Абсолютно. Он, скорее, был настроен пронацист­ски, чем анти. Он голосовал за национально-демократи­ческую партию, но и к ним он не присоединился. Он был не из тех, кого привлекают компании.

Откинувшись к жесткой спинке дивана, Либерман растер ноющий затылок.

- Хотите, я скажу вам, кто на самом деле убил его? - сказала фрау Дюрнинг.

Он удивленно посмотрел на нее.

Склонившись к нему, она убежденно сказала:

- Бог. Чтобы дать свободу глупой девочке с фермы после двадцати двух лет горя и унижений. И чтобы дать Эрику отца, который будет любить его и помогать ему вместо того, кто только обзывал его - это точно, он называл его только «психом» и «дебилом» - за желание стать музыкантом, а не только обеспеченным граждан­ским служащим. Не нацисты ли услышали мои мольбы, герр Либерман? - Она покачала головой, отвечая сама себе. - Нет, то был Божий промысел, и я возношу Ему благодарность каждую ночь после той, когда Он обрушил стену на Эмиля. Он мог сделать это и пораньше, но я все равно благодарна ему. «Лучше позже, чем никогда».

- Откинувшись на спинку кресла, она скрестила но­ги - между прочим, очень красивые - и на лице ее появилась улыбка облегчения.

- Вот так! - сказала она. - Ну, разве не великолепно ли он играет? Запомните это имя: Эмиль Дюрнинг. В свое время вы еще увидите его на стенах концертных залов!

Когда Либерман покинул Франкенштрассе, 12, начали сгущаться сумерки. Мостовые были заполнены машинами иавтобусами, а тротуары торопящимися прохожими. Он медленно брел в толпе, прижимая к себе портфель.

Дюрнинг оказался пустым местом: тщеславный и никчемный, не представляющий интереса ни для кого, кроме самого себя. Не было никаких убедительных при­чин, почему он мог стать целью заговора нацистов, которых отделяло от него полмира - даже его воспален­ному воображению это не могло прийти в голову. Ком­мивояжер в баре? Он мог быть просто одиноким торгов­цем, соскучившимся по компании. Торопливое исчезно­вение Дюрнинга в тот вечер, когда произошел несчаст­ный случай? Да есть масса причин, по которым человек может выскочить из бара.

Что, в свою очередь, могло означать, что жертвами, погибшими 16 октября, скорее всего, были Шамбон из Франции или Перссон в Швеции.

Или кто-то другой, на которого Рейтер не обратил внимания.

Или же, вполне возможно, ни один из них. Эх, Барри, Барри! Что ты должен был сообщить мне по телефону?

Он прибавил шагу, минуя прохожих на переполнен­ной Франкенштрассе.

На другой стороне ее Мундт тоже ускорил шаг, торо­пясь с нераскуренной сигарой во рту и газетой под мыш­кой.

***

Хотя ночь была сухой и ясной, прием был из рук вон плох, и Менгеле слышал лишь отрывки передачи: «Ли­берман был... трр-трр-трр... где Дюрнинг, наш первый, жил. Либер... трр-трр-тр... о нем, и он показывал сним­ки ... трр-трр-трр-фьють-ТРАХ... в Золингене, занима­ясь тем же самым... трр-трр-трр... погибшим при взрыве несколько недель назад. Прием».

Проглотив едкий комок желчи, который жег ему гор­ло, Менгеле щелкнул тумблером микрофона и сказал: «Не можете ли повторить, полковник? Я не все понял».

Наконец ему все стало ясно.

- Не буду утверждать, что меня это не волнует, - сказал он, вытирая носовым платком ледяной пот со лба, - но если он разыскивает тех, к кому мы не имеем отношения, значит, он, конечно же, блуждает во тьме. Прием.

- Трр-трр-трр... квартире Дюрнинга, то есть, он вы­бирается на свет. Он там просидел не меньше часа. Прием.

- О, Господи, - сказал Менгеле, переключая на передачу. - Значит, нам нужно поскорее позаботиться о нем, чтобы чувствовать себя в безопасности. Вы соглас­ны, не так ли? Прием.

- Мы... трр-трр-трр... это возможность и очень вни­мательно. Я дам вам знать, как только мы придем к какому-то решению. Есть кое-какие и хорошие новости. Мундт... трр-трр-трр... вышел на клиента точно в срок. Как и Гессен. И Фарнбах звонил, на этот раз, слава Богу, не задавая никаких вопросов, сообщив удивитель­ную инфор... трр-трр-трр... что его второй клиент ока­зался его бывшим командиром, капитаном, который по­сле войны получил шведское подданство. Забавная ситу­ация, не правда ли? Фарнбах не был уверен, знали ли мы о нем или нет. Прием.

- Но его это не остановило, не так ли? Прием.

- О нет, он даже... трр-трр-трр... дней опережает расписание. Так что можете сделать еще три отметки на своем графике. Прием.

- Считаю совершенно необходимым сразу же занять­ся Либерманом, - сказал Менгеле. - А что, если он не ограничится тем человеком в Золингене? Если Мундт делал все, как полагается, я не сомневаюсь, что не будет никакого расследования и все будет в порядке, из Золингена не последует никаких неприятностей, во всяком случае, не больше того, что у нас есть сейчас. Прием.

- Если он еще болтается в Германии, я не согласен. Они... трр-трр-трр... всю страну, чтобы доказать свою добросовестность; им придется этим заниматься. Прием.

- Значит, сразу же, как только он покинет Герма­нию. Прием.

- Мы, конечно же, учтем ваши пожелания, Иозеф. Без вас ничего не будем предпринимать, мы знаем, как... трр-трр-трр... теперь. Кончаю.

Посмотрев на микрофон, Менгеле отложил его в сто­рону. Сняв наушники, он выключил приемник.

Из кабинета он направился в ванную, где, склонив­шись над раковиной, выдал наружу свой полупереваренный обед, умылся и прополоскал рот «Вадемекумом».

С улыбкой выйдя на веранду, он принес свои извине­ния генералу Францу и Маргот Шиффам, которые дожи­дались его за прерванной партией в бридж.

Когда они покинули его, Менгеле взял фонарик и в раздумьях отправился по тропинке до реки. Бросив не­сколько слов охраннику на вахте, он спустился к берегу, сел на ржавую бочку из-под масла - черт с ними, с брюками - и закурил. Он думал о Якове Либермане, который бродит из дома в дом, и о Зейберте и о прочих болванах из Объединения, которые, столкнувшись с не­обходимостью, считают ее всего лишь возможностью, и о своей преданности благороднейшим идеалам, длящейся вот уже несколько десятилетий, которые включают в себя и стремление к высшим званиям, и создание луч­ших образцов человеческой расы - и вот в последний момент все может пойти прахом из-за носатого еврея и кучки перепуганных арийцев. Он еще хуже того еврея, потому что Либерман, если верить тому, что о нем рассказывают, действует в соответствии со своими убеж­дениями, в то время, как они предают свои. Или думают, как бы предать.

Он бросил вторую сигарету в блестящую черную гладь реки и вернулся домой, крикнув охраннику: «Не спи!»

Повинуясь какому-то подсознательному желанию, он свернул в сторону и по заросшей тропинке направился к «заводу», по заросшей тропинке направился к «заво­ду», по той тропинке, по которой он и другие - молодой Лейтер, фон Шверинген, Тина Загорна (все они ныне, увы, мертвы) - так весело спешили по делам в утренние часы. Водя вокруг лучиком фонарика, он отводил густые ветви, переступая через узловатые сплетения корней.

Вот оно, это длинное приземистое строение, над ко­торым деревья сплели свои кроны. Краска осыпалась с покоробившихся стен, все окна были выбиты (это все проделки детей обслуги, черт бы их побрал) и целая секция проржавевшей крыши упала или была сдернута с торцового конца.

Передняя дверь, у которой были выдраны нижние петли, висела боком. Тина Загорна хохотала своим низ­ким мужским голосом, а фон Шверинген грохотал: - Встань и просияй! Тебя ждут прекрасные сны наяву!

А теперь тут царит только молчание. И скрежет, и писк насекомых.

Освещая путь перед собой, Менгеле поднялся по сту­пенькам и переступил порог. Пять лет тому назад он в последний раз переступал его...

«Прекрасная Бавария». На стене все так же болтался плакат, пыльный и рваный: небо, горы, цветущие аль­пийские луга.

Он перевел на стену луч фонарика и улыбнулся при виде старого плаката.

В стенах, к которым раньше крепились полки и стел­лажи, зияли дыры. Неподвижно торчали обрезки труб. На стенах коричневые пятна, где Лейтер пытался вы­жечь свастику. Мог спалить все здание, идиот.

Он осторожно шагнул по битому стеклу. Сгнивший ломтик лимона, пиршество для муравьев.

Он прошел по пустым разоренным кабинетам, вспо­миная, какая тут кипела жизнь, какое было потрясаю­щее оборудование. Прошло всего десять лет.

Все было изъято отсюда, частью разломано, частью передано в какие-нибудь поликлиники с тем, чтобы, если еврейская шайка доберется и сюда - они стали действовать довольно уверенно и напористо, «Команда Айзек» и другие - они ничего тут не найдут, никаких намеков на то, что тут происходило.

Он двинулся дальше по центральному коридору. Де­журный из туземцев бормотал успокоительные слова на примитивном местном диалекте, стараясь, чтобы его по­няли.

Он вошел в жилой отсек, в котором из-за сорванной крыши пахло свежестью и прохладой. Циновки по-преж­нему в беспорядке валялись на полу.

Вот и все, что от вас осталось, еврейчики - несколько дюжин циновок.

Вспоминая и усмехаясь, он прошел мимо них.

У стены блеснуло что-то белое.

Подойдя, он глянул на предмет в луче фонарика; подняв его, он сдул с него пыль и внимательно присмот­релся к тому, что оказалось у него в руках. Нанизанные на нить клыки хищников - браслет одной из женщин. На счастье? Потому что мощь и сила животного перехо­дит на того, кто носит такой браслет на руке.

Странно, что дети не нашли его; конечно же, они играли здесь, кувыркаясь на циновках, отчего те и при­шли в такой беспорядок.

Да, это хороший знак, что браслет пролежал тут все эти годы, дожидаясь, пока он не найдет его в эту ночь опасений и неуверенности или даже предательства. Про­сунув в него сложенныю щепотью пальцы, он спустил браслет по руке, в которой держал фонарик; кольцо звериных клыков звякнуло о золотой браслет часов. Он тряхнул сжатым кулаком, и клыки заплясали на запя­стье.

Он обвел взглядом бывший жилой отсек и поднял глаза к проему в крыше, сквозь который виднелись верхушки деревьев и мерцающие среди них звезды. И может, да, а может, нет, с них смотрел на него сам Фюрер.

Я не предам тебя, пообещал он.

Он оглядел то место, где было положено начало вели­чественным свершениям, которые ныне были воплощены в жизнь - и громко сказал:

- Я не предам.