Тесть

Первый заместитель председателя облисполкома Иван Иванович Карцев из командировки в северный отдаленный район области вернулся около семи часов вечера и, не заезжая домой, поднялся в свой рабочий кабинет облисполкома. Он, наверное, еще не успел прочесть самые срочные правительственные документы и телеграммы, как в тресте Ромсксплав и в других заинтересованных учреждениях стало известно, что Иван Иванович Карцев о происшествии в переулке Пионерском знает, но не точно, в общих чертах. Слухи распространил – не нарочно, разумеется, – личный шофер Карцева, которого заместитель председателя кое о чем расспрашивал по дороге с аэродрома. Шофер рассказал об этом по большому секрету механику гаража, механик, тоже по большому секрету, нашептал на ухо диспетчеру, а диспетчер… Одним словом, еще до захода солнца было известно все, и даже немножко больше – как всегда бывает в таких случаях. А тот факт, что Иван Иванович Карцев сразу заехал в облисполком, многие оценили как доказательство выдержки и умения сохранить равновесие в условиях чрезвычайного происшествия, и уже кое-кто повторял слова управляющего трестом Николаева: «Иван Иванович наведет порядок!» – странные в устах сверхосторожного человека и преждевременные, по мнению инакомыслящих, которых было довольно много.

В тот же вечер произошли события, о которых в городе узнали лишь тогда, когда дело по обвинению Игоря Саввовича Гольцова было закончено.

Едва успев сесть на рабочее место, Иван Иванович Карцев позвонил на квартиру председателя Кировского райисполкома Семена Григорьевича Малярко; поздоровавшись и назвав по имени-отчеству жену председателя, попросил к телефону товарища Малярко.

– Я вас жду ровно в восемь тридцать! Да, из облисполкома…

После этого Иван Иванович позвонил на квартиру дочери, поздоровавшись с нею, но не вступив в беседу, попросил к аппарату зятя. Когда Игорь Саввович подошел, тесть сказал:

– Здравствуйте, Игорь! Не можете ли вы зайти ко мне на службу… Если придется подождать, извините.

Затем первый заместитель председателя облисполкома пододвинул к себе другой телефон, на котором для вызова абонента следовало набрать меньшее количество цифр. На другом конце телефонного провода послышался голос генерал-майора внутренней службы, начальника областного управления внутренних дел Геннадия Георгиевича Попова:

– Генерал-майор Попов!

– Говорит Карцев. Здравствуйте! Спасибо… Хочу вас видеть немедленно. Через пять минут будете? Отлично.

Здания облисполкома и управления внутренних дел находились рядом, от дверей до дверей было метров триста, не более, и первый заместитель председателя облисполкома Карцев, решительно поднявшись, раздвинул портьеру, за которой скрывалась дверь, ведущая в небольшую, почти по домашнему обставленную комнату. Иван Иванович посмотрел в зеркало, недовольно поморщившись, умылся, растер лицо полотенцем и гладко причесался. Теперь он не показался себе таким, каким не хотел бы предстать перед людьми. Загорелое лицо посвежело, седина в приглаженных волосах казалась незаметной, глаза смотрели твердо.

– Хорошо! – проговорил Иван Иванович и вышел из маленькой комнаты. Старательно задергивая портьеру, чтобы не осталось и щелочки, он услышал, как в приемной – одна из толстых двойных дверей оказалась по забывчивости открытой – раздался цокот туфель на высоких каблуках. Это занимала рабочее место секретарша Дина Гарифовна, узнавшая неисповедимыми путями о возвращении в город «шефа» и появлении его в облисполкоме. Чтобы сделать ей приятное, Иван Иванович нажал скрытую кнопку вызова.

– Со счастливым возвращением! – сказала Дина Гарифовна, остановившись в дверях. – Жду ваших указаний, Иван Иванович.

Дине Гарифовне было за пятьдесят, она лет тридцать работала в облисполкоме, знала город и область с такой точностью, что к ней за справками обращались даже из краеведческого музея. Восточное лицо Дины Гарифовны оставалось молодым и худощавым, но женщина была толстой, неуклюжей.

– Жду ваших указаний, Иван Иванович!

Перебирая на столе бумаги, Карцев незаметно, но жадно разглядывал секретаршу. За много длинных лет работы она, конечно, давно научилась быть невозмутимой и бесстрастной, но к Ивану Ивановичу – он это знал точно – относилась, как часто бывает у секретарш, восторженно-влюбленно. Было совершенно очевидно, что Дина Гарифовна не только встревожена, а всеми силами пытается скрыть страх за Карцева; от волнения зыбкая, нетерпеливая, готовая совершить возможное и невозможное, она не отводила глаз от Ивана Ивановича.

– Я жду генерала Попова, – сдержанно сказал Карцев. – Если во время нашей беседы появится Игорь Саввович Гольцов, попросите подождать…

– Поняла.

Первый заместитель председателя облисполкома опустился в удобное кресло, положил руки на преогромный поблескивающий лаком и толстым стеклом стол. За дни короткой командировки он все-таки соскучился по кабинету, по тому самому кабинету, к которому так долго не мог привыкнуть. Стол был огромным, невозможно огромным, но в первые месяцы работы Ивану Ивановичу казалось, что он даже за таким письменным столом затерян в гигантском кабинете, где от дверей до стола нужно долго-долго идти по бесшумной ковровой дорожке. Иван Иванович от коменданта узнал, что до революции здесь располагался малый банкетный зал губернского банка.

– Товарищ Попов! – раздался в динамике голос Дины Гарифовны.

Начальник УВД области Геннадий Георгиевич Попов очень редко надевал генеральскую форму, в штатской одежде любил светлые тона, яркие галстуки, цветную обувь. Сегодня он был – солнечная погода – в молодежном и на строгий взгляд легкомысленном костюме, голубоватом, с зеленой искоркой, с широкими по моде брюками. Костюм на генерале Попове сидел все-таки по-армейски плотно, наверное, его шил тот же портной, который шил военную форму, и казалось, что на прямых и широких плечах Попова поблескивают золотые погоны, хотя галстук был пестрым и босоножки кремового цвета открывали яркие носки.

Первый заместитель председателя облисполкома и генерал молча обменялись рукопожатием, Иван Иванович сделал жест в сторону левого кресла, стоя выждал, пока генерал сядет, а сам незаметно разглядывал тонкое, интеллигентное и умное лицо начальника УВД. Генерал месяц назад вернулся с Черного моря, после этого ежедневно ездил купаться в озере под Ромском, систематически занимался спортом; лицо генерала не потеряло южного загара, а, наоборот, еще больше потемнело. Попову не было еще пятидесяти, генеральский чин он получил в сорок семь лет, академию МВД окончил с отличием. Полковник Попов был замечен начальником штаба МВД СССР, быстро выдвинулся на пост начальника УВД Ромской области. Послужной список генерала Попова был безупречным.

– Плохо? – негромко спросил Карцев.

– Плохо! – негромко ответил генерал.

Веки у Попова были воспаленными, пальцы правой руки, лежащей на подлокотнике кресла, стиснуты так крепко, что побледнели суставы, верхняя пуговица полосатой модной рубахи под галстуком была расстегнута – такого никогда не бывало; может быть, и слишком яркий наряд генерала говорил, что он взволнован, растерян, а главное, не знает, что делать. До сих пор генерал не решился посмотреть в глаза Карцева.

– Рассказывайте, Геннадий Георгиевич! – сказал Иван Иванович и по привычке вынул из подставки цветной карандаш. – С подробностями, пожалуйста…

Генерал Попов позавчера вечером позвонил в отдаленный район области, нашел Карцева и с многозначительными паузами, иносказаниями и недомолвками умудрился рассказать первому заместителю председателя облисполкома о событиях в переулке Пионерском и о председателе райисполкома Малярко – главной, как выясняется, фигуре в чрезвычайном происшествии.

– Так рассказывайте, рассказывайте!

Генерал убрал руку с подлокотника кресла, мельком глянув в лицо Карцева, заговорил по-военному отрывисто и четко.

– Следствие заканчивается, – сказал он. – Сегодня двое свидетелей отказались от обвинений в адрес Гольцова, появилось еще три свидетеля нападения на обвиняемого… Следователь старший лейтенант Селезнев встречался сегодня после обеда с товарищем Малярко. Все подтверждается.

Генерал помолчал.

– Жалоба, подписанная двадцатью семью жильцами дома по переулку Пионерскому, отправлена в обком партии, – осторожно добавил он. – Она находится у Левашева. А в городе…

Они почему-то смотрели в одну точку – на тот клочок голубого неба, который виделся над крышей здания УВД и который из огромного сумрачного кабинета казался неестественно ярким, неправдоподобным островком небесной голубизны.

– Весь город знает о драке, гараже и возбуждении уголовного дела против Гольцова… Шума и треска – с избытком!

Иван Иванович медленно перевел взгляд с клочка голубого неба на бронзовый чернильный прибор, которым не пользовался и не знал даже, как открываются затейливые крышки увенчанных купидонами чернильниц. Удивительно, но на мраморной подставке отражался тот же самый островок голубого неба. «Надо сказать, чтобы убрали всю бронзу, – подумал Иван Иванович. – Завтра же, не откладывая».

– Какое отношение к делу имеет полковник Сиротин? – спросил Иван Иванович. – Вы его имя не упоминали, но слух о причастности дошел до меня…

Фамилию полковника первому заместителю председателя облисполкома назвал шофер, когда они ехали с аэродрома в город. С большим знанием дела водитель рассказал о Голубкиной и Фалалееве («Это они, Иван Иванович, всю кашу заварили!»), уверенно сообщил, что Игорь Саввович Гольцов драку не начинал, а председатель райисполкома Малярко («Чем он думал, Иван Иванович?») разрешил постройку гаражей на месте детской площадки.

– Стремление помочь всем и каждому не первый раз подводит Сиротина. – Генеральский бас зазвучал гневно. – Полковник Сиротин пытался попридержать Селезнева. Следователь пришел с жалобой ко мне. Каким-то образом вся эта история стала известна прокуратуре.

Иван Иванович почувствовал, что устал до изнеможения. Катера, лодки, тряские «газики», маленькие самолеты, совещания, короткие ночи и длинные дни, комариный смрад болот и речушек, стремительное возвращение – все навалилось разом, когда прошло возбуждение и надежда, что опасность преувеличена, что молва из мухи делает слона. Карцев тяжело полулежал в кресле, прищурившись на отраженный в мраморной подставке голубой клочок неба, отрешенно молчал. «Это – конец!» – подумал он вдруг с таким безразличием, точно речь шла не о самом себе, а о малознакомом человеке.

Карцев почему-то вспомнил, что три дня не менял белье, на костюме расплылось жировое пятно, посаженное на торжественном обеде, вспомнилась и короткая встреча с другом детства Василием Сумовым, теперешним директором средней школы. «Ну, как ты там начальником да еще в большом городе?» Иван Иванович легко ответил, что городская жизнь и высокий посг – это только высокий пост и городская жизнь, и ничего больше, а вот сейчас, сидя за гигантским столом в гигантском кабинете, глядя на побагровевшее лицо генерала, понял, что отвечал другу детства по инерции, формально, собственно, не думая, что говорит.

– А что Малярко? – спросил Иван Иванович.

– Празднует труса! – вдруг жестко проговорил Попов. – Позавчера взял больничный лист, но в исполкоме показывается. – Он многозначительно поднял левую бровь. – Просился к первому, но Левашев не принял… О чем Малярко договорился со вторым – держит в тайне. Прямо из кабинета Цукасова уехал домой, к телефону не подходит… Дважды вызывал «Скорую помощь». Врачи «Скорой» говорят, что два вызова – результат обыкновенного страха.

Тихо было в кабинете и за окнами. Около двух часов назад кончился в Ромске трудовой день рабочего и служащего люда, затихли шаги многочисленных ног, отшелестели резиновыми колесами по асфальту легковые машины, развозящие по домам и дачам ответственных работников, грузовым автомобилям въезд на центральную улицу был запрещен, и даже при открытых окнах на четвертом этаже старинного здания было тихо, как холодной зимней ночью. Легонько поскрипывало кресло под широким в кости генералом, сам Иван Иванович слышал стук собственного сердца.

– Выходит, Гольцов драку не начинал? – медленно спросил Иван Иванович только для того, чтобы не молчать. – Может быть, он превысил пределы необходимой обороны?

– Гольцов только защищался, – уверенно ответил Попов. – Правда, защищался довольно эффектно. Признаться, Игорь Саввович открылся с неожиданной стороны… Вот уж не думал!

Они долго молчали.

– Как пострадавший? – спросил Карцев.

– Вне опасности. От показаний отказался, заявив, что ничего не помнит.

Карцев размышлял о словах генерала, сказанных о муже дочери: «Открылся с неожиданной стороны…» Скоро этот человек придет сюда… Представив, как Игорь Саввович смотрит на дежурного милиционера, входит в приемную, выслушивает просьбу Дины Гарифовны подождать и садится на один из стульев, Иван Иванович ощутил возбуждающее раздражение. По отношению к зятю это было новым состоянием, незнакомым, и понадобилось прислушаться к самому себе. «Долго же он скрывал эту неожиданную сторону! Двойное дно…» Можно было поручиться, что в огромный кабинет войдет полусонный человек, равнодушный ко всему на свете, непременно заденет плечом за дверной косяк, сядет где придется и поднимет на тестя красивые, но потухшие глаза. Отлично сшитый костюм, модные туфли, с аристократической небрежностью повязанный галстук или белоснежная «водолазка».

– Малярко знал, – для порядка спросил Карцев, – что гаражи строятся на месте детской площадки?

Генерал и первый заместитель председателя облисполкома вздрогнули, когда за окнами устрашающе заревела сирена пожарного автомобиля. В июле – жарком и сухом месяце – деревянный центр Ромска частенько охватывали быстрые бездымные пожары: это горели дома столетнего возраста.

– Заявление Игоря Саввовича на гараж шло через районного архитектора Румерова. Он докладывал Малярко о нарушении генплана… – Генерал закурил. – Заявление неделю пролежало на столе Малярко неподписанным, но затем…

Они снова замолчали, слушая, как постепенно истончается рев пожарных сирен и в кабинет нагнетается прежняя глухая тревожная тишина.

С тихой тоской и сутулящей усталостью Иван Иванович подумал, что генерал Попов и он, Карцев, с детским тщеславием и самолюбием обязанных быть сильными людей щеголяют друг перед другом выдержкой, хладнокровием, твердостью характеров, хотя оба понимают, что ни спокойствие, ни умение трезво и разумно разобраться в случившемся не помогут. С погибающего корабля капитан сходит последним – это закон; наверное, хорошо, когда капитан держится прямо и гордо и, не успев прыгнуть в последнюю шлюпку, уходит на дно морское с гордо скрещенными на груди руками, но корабль это – увы! – не спасает.

– Что делать? – зная, что происходит с Карцевым, по самому себе, тихо спросил генерал Попов. – Левашев затребовал личное дело Малярко и полковника Сиротина… Группа жильцов, что направила жалобу в обком, копию адресовала в «Правду»… Я с минуты на минуту жду вызова.

Генерал не сказал, кто его должен вызвать, но Карцев понял, так как, всего часа два назад отъезжая от здания аэровокзала Ромска и слушая подробный рассказ шофера, ждал немедленного вызова к первому секретарю обкома Кузьме Юрьевичу Левашеву, поднимаясь лифтом в свой кабинет, был уверен, что в приемной давно сидит Дина Гарифовна, чтобы сказать исчезающим голосом: «Вас ждет Кузьма Юрьевич!» Этого не произошло, и было непонятно, отчего не произошло, потому что по своей человеческой сути Левашев, не умеющий и не хотящий наказывать человека ожиданием беды, должен был поговорить с Карцевым немедленно, как это всегда бывало, если случалось чрезвычайное происшествие.

– Кузьма Юрьевич через две недели улетает на пленум, – сказал генерал и зачем-то посмотрел на ручные часы.

Они думали об одном и том же, по-прежнему демонстрировали друг другу хладнокровие и выдержку, но старательно избегали встречаться взглядами, чтобы не увидеть глубоко затаенного страха. Генерал Попов, собственно говоря, в деле Игоря Саввовича Гольцова мог занять четкую позицию безупречного соблюдения законности, генералу нужно было, казалось, только объективно разобраться с проступком полковника Сиротина, но в потоке событий все обстояло не так просто: генерал Попов крепко-накрепко был связан с первым заместителем председателя облисполкома Карцевым, и то, что угрожало Карцеву, косвенно угрожало генералу Попову. Кто может знать, понравится ли начальник УВД области Попов человеку, который – пронеси, нелегкая! – заменит Карцева? И кто знает, не обернутся ли события и против генерала Попова?

– Когда заканчивается следствие? – спросил Иван Иванович.

Генерал смотрел вниз и вбок, молчал долго и напряженно.

– Я думаю, Иван Иванович, – наконец сказал он, – что Селезнев уже получил все необходимое по существу дела.

Если бы не было за плечами Ивана Ивановича Карцева войны, если бы не родился он в семье охотника-промысловика, если бы жизнь не приучила Карцева каждый день, час и секунду бороться за право быть Карцевым, чтобы делать любимое дело, он сейчас завыл бы от тоски и отчаяния – произошло то, чего он так боялся, когда впервые услышал о гаражной истории. Иван Иванович внутренне был готов взвалить на свои плечи труса и подхалима Малярко, принять самое суровое наказание за дочь и зятя, но до последней секунды не верил, что кто-то осмелится запугивать следователя, чтобы спасти его, Карцева, или по крайней мере угодить первому заместителю.

– Как же так, генерал? – грозно начал Карцев, но остановился, подумав, безнадежно спросил: – Чего же хотел Сиротин? Прекратить дело?

– Он не хотел прекращать дело! – возбужденно проговорил генерал. – Он сделал попытку уговорить Селезнева рассматривать происшествие как обоюдную драку…

– Зачем?

– Чтобы не выйти на гаражи! – удивленно подняв обе брови, ответил генерал. – Если не требуется доказывать лжесвидетельство, то гаражи остаются в стороне… Их нет в протоколе!

– А письмо в обком и «Правду»? А взбудораженный город? А детская площадка? А жулики? – восклицал Иван Иванович, бледнея от гнева. – А мой зять? Его биография? А потерпевший, едва не скончавшийся?

Незнакомое происходило с Иваном Ивановичем Карцевым, славящимся выдержкой, хладнокровием, добротой, снисходительностью к чужим слабостям. Карцев не замечал, что, выкрикивая визгливые фразы, угрожающе стучит концом карандаша о стекло гигантского стола.

– Как вы посмели! – кричал, не понимая, что кричит, Иван Иванович Карцев. – Что вы думали, когда принимали преступное решение повлиять на ход следствия? Да вы понимаете, чем это пахнет? Я вас спрашиваю: понимаете? А если понимаете, то как вы посмели, как только вы посмели?!

Графит карандаша сломался; Карцев в сердцах бросил карандаш в корзину для мусора, схватил с подставки другой и опять начал тонкоголосо выкрикивать бессмысленные, чужие для него слова, но уже выдыхался, затихал, приходил в себя, и когда замолк, то оказалось, что генерал Попов сидит-посиживает с величавым, надменным, пышущим здоровьем лицом и полуприкрытыми глазами, словно ему не пристало видеть вечерний свет и словно крик Карцева – единственное из всех средств, что могло помочь генералу обрести мужество и равновесие.

– Вы спрашиваете, как посмел полковник Сиротин припугнуть Селезнева? – многозначительно проговорил генерал. – Сиротин, возможно, за это снимет погоны, но ваш зять, Гольцов Игорь Саввович, на первом же следствии давал такие показания, словно нарочно выводил Селезнева на гаражи… – Генерал зло поморщился. – Это ваш зять, сердечный друг полковника, поведением на следствии вынудил Сиротина к должностному проступку. Гольцов всю гаражную историю сваливает на Светлану Ивановну, хотя заявление в райисполком написал сам. Ну, кто поверит: ваш зять даже НЕ СЛЫШАЛ, что гараж находится в Пионерском переулке, и ни разу не видел его до ночного столкновения? Не понимаю, для чего Гольцов дает такие показания. И никто не поймет!

Уверенный голос, сдержанные жесты, напряженный блеск глаз – таким был сейчас генерал Попов, почувствовавший в тонкоголосых криках Карцева слабость и отчаяние.

– Вы все сказали? – сдержанно спросил Карцев.

Генерал раскованно усмехнулся:

– Еще несколько слов… Полгорода знает, что накануне происшествия Гольцов ночевал у начальника планово-экономического отдела треста Маргариты Васильевны Хвощ. Поэтому ходит нелепый слух, будто Гольцов специально… подставляет под удар Светлану Ивановну и вас, чтобы переметнуться к ловкой бабенке.

«Все мы только люди», – подумал Карцев и поднялся.

– Я вас больше не задерживаю, Геннадий Георгиевич. Думаю, что в ближайшие дни вы мне понадобитесь…

Придвинув к себе подставку с карандашами, Иван Иванович начал их внимательно разглядывать, и потому генеральское «До свидания!», оставшись без ответа, как бы повисло в воздухе и не глохло до тех пор, пока Попов не вышел из кабинета Когда же бесшумная дверь захлопнулась и тишина медленно растеклась по кабинету, Иван Иванович поднялся, пошел по ковровой дорожке, заложив руки за спину, ссутулившись и к чему-то непонятному прислушиваясь Он четыре раза измерил вдоль и поперек кабинет, опять сел в кресло, положив подбородок на сцепленные замком руки, закрыл глаза… Итак, надо было хорошенько все обдумать понять, проанализировать, но мысли разбегались как шарики пролитой ртути, сосредоточиться не удавалось, и вместо того, чтобы разобраться в сложившейся ситуации, Карцев вспоминал, как подростком ловил на Кети окуней Он, всегда такой логичный, здравомыслящий, деловитый, оказался безоружным перед лицом нелепейшей, в сущности, полуфантастической истории. Мог ли Карцев, принимающий каждодневно ответственные решения областного масштаба и, следовательно, постоянно рискующий, предусмотреть опасность в каком-то Пионерском переулке? Бред! Ум отказывался понимать и решать – это походило на то, как если бы электронно-вычислительную машину заставили заниматься таблицей умножения. А ситуация была такой опасной, что Иван Иванович во второй раз отстраненно подумал – «Это – конец!»

Выпрямившись, Карцев нажал кнопку.

– Игорь Саввович в приемной! – доложила секретарша

– Пригласите!

Вот вам, пожалуйста! Прошло около минуты, двери оставались неподвижными, тишина по-прежнему глухой. Это медленный, ленивый, со скучающими и пресыщенными глазами муж единственной любимой дочери даже сейчас, когда находился под следствием, снисходительно не торопил события. Поднимается с кислой, но загадочной улыбкой, кладет руки в карманы, враскачку, словно сошел с корабля, черепахой ползет к дверям; мускулатура одрябла, за последние месяцы он приобрел манеру втягивать голову в плечи, словно спящая птица. Как, почему, откуда появился этот странный, непонятный и, кажется, опасный человек в доме Ивана Ивановича Карцева?

Дочери, ох, эти дочери! Не спишь ночи, когда задыхается в скарлатинозном бреду, не можешь сомкнуть глаз, когда отпускаешь на первую вечеринку, молишь судьбу взять твою жизнь взамен ее жизни, если где-то пропадает вторые сутки, со страхом и болью наблюдаешь, как тоненькая девочка на глазах превращается в женщину, отчуждаясь от отца-мужчины и уходя к матери-женщине. А потом приходит долгожданный ОН – чужой, со скрытной улыбкой, непонятными мыслями и намерениями, – кладет руку на ее плечо и уводит в свой стан, словно рабыню. «Здравствуй, папочка!» – поцелуй, – и сразу к нему, главному: «Игорек, послушай, Игорек…» Что, папочка? Папочка, страдая и сопротивляясь, сдал неверному и чужому человеку вахту у изголовья дочери, оставшись в одиночестве, только время от времени получает объедки дочерней любви.

Двери кабинета открылись.

– Добрый день! – поздоровался Игорь Саввович. – Ну и жара! Нечем дышать… Здравствуйте, Иван Иванович!

Чудеса творились на белом свете! Перед Карцевым стоял незнакомый человек, лишь отдаленно напоминающий зятя Игоря Саввовича Гольцова. Темно-серый костюм, белая «водолазка», невесомые босоножки и модная длинная прическа – только это было узнаваемым в человеке, широко и бодро шагающем по бесконечной ковровой дорожке. Где потухший, пресыщенный взгляд, вялая спина, сонная походка, втянутая в плечи голова? В отличие от генерала костюм на зяте сидел аристократически свободно. Карцев только сейчас заметил, какое мускулистое, сильное, развитое спортом тело покрывала тонкая синтетическая ткань. А лицо?! Загорелое, гладкое, с выпуклым подбородком, твердыми скулами и – надо быть справедливым! – прекрасными серыми глазами: молодое лицо, энергичное, смелое. Не приходилось сомневаться, что Гольцов был призером студенческого чемпионата по боксу, запросто мог разделаться с тремя здоровыми парнями.

– Садитесь! – осторожно пригласил Иван Иванович. – Помолчим минуточку…

Походило на детскую переводную картинку. Вот тусклая, рисунок едва различим, краски спрятаны, а вот с мокрой картинки срывают прочь слой рыхлой бумаги – какая яркость, какая неожиданная цветовая новизна! Выдающейся способностью к мимикрии обладал Гольцов, если годами жил за маскирующей пленкой житейской неприспособленности, всемирной скорби по суетящемуся человечеству и болезненной тоски. Кто он: ловкий карьерист, пролаза, наглый притворщик, просто-напросто подлец?

– Хорошо, что вы наконец приехали! – сказал Игорь Саввович и улыбнулся, словно ему на самом деле легче от возвращения тестя. – Здесь такое творится…

Подлец, конечно…

На собственном дне рождения жадно, словно в первый и последний раз в жизни, заливал горло коньяком, пьянея, куражился, однако все равно казался несчастным, неприкаянным, затерявшимся в жизни, а за день до этого забрался в постель чужой женщины, чтобы утром как ни в чем не бывало вернуться в спальню жены, хотя знал: город заговорит о воровской ночи. Подлец! На следствии показывает, что в истории с этими самыми гаражами…

– Рассказывайте, – машинально проговорил Иван Иванович, так как вместо лица зятя видел белое расплывшееся пятно. – Рассказывайте, рассказывайте что угодно, только не молчите…

Факты, как вагоны с автосцепкой, лязгая, соединялись друг с другом, вытягивались в крепкую длинную цепь неопровержимых обвинений. Красивый, сильный, эрудированный, умеющий говорить, Гольцов с холодным сердцем влюбил в себя Светлану, прослышав о том, что Карцев выдвинется на руководящие областные высоты. Это ведь только ему, самому Ивану Ивановичу, до последнего дня работы в районе и в голову не приходило, что председателя рядового райисполкома собираются назначить на такой высокий поет. Только позже Карцев узнал, что слухи о его перемещении больше года ходили по городу и области. Он все рассчитал, этот Гольцов! Он давно все рассчитал – сплавной трест раздувало от слухов, сплавной трест пораженно наблюдал, как начальник сплавного участка волшебно становится третьей фигурой в учреждении. Он всеми путями делал карьеру, этот ловкий, умный, беспринципный и жестокий человек.

– Что вас интересует, Иван Иванович?

Сосредоточившись, Карцев вместо белого пятна увидел здоровое лицо зятя. Сейчас оно было серьезным, жестковатым – незнакомым, совсем незнакомым, так как именно сейчас Игорь Саввович думал, что все оказалось значительно проще, чем он предполагал, но тяжелее, бесконечно тяжелее, чем ожидалось. Вину перед тестем, отцом жены, человеком, который еще не успел понять, не свыкнувшись с аварийной обстановкой, что все потеряно, и пытался спасти невозможное, – эту вину Игорь Саввович, как он сейчас почувствовал, все эти дни каленым железом выжигал из сознания, интуитивно страшась думать, что не подвел, не скомпрометировал, а уничтожил, растоптал Карцева. Боялся ли Игорь Саввович встречи с тестем? Не то слово, не то состояние: встреча с Карцевым была встречей с самим собой – сегодняшним, итоговым, выходящим из игры и не знающим пока, где и как начнется другая партия. И все-таки представляя встречу с тестем, Игорь Саввович готовился отражать атаки Карцева и наступать самому. Умный, энергичный, легендарно работоспособный, первый заместитель председателя облисполкома, например, как и всякий нормальный человек, не мог представить такой смехотворной ситуации, когда мужчина, глава семьи, чиновный инженер, умный человек, не знает, где и как жена приобретает гараж. Непонятно и мерзко, когда непьющий человек по прихоти – ему все разрешается – напивается до свинства.

– Что меня интересует, спрашиваете? Меня все интересует! – стараясь сдерживаться, глухо произнес Карцев. – И вы знаете, что меня интересует больше всего.

Зять сидел с набухшими от напряжения скулами, отчего лицо сделалось квадратным.

– А вот мне не нравится, как вы со мной разговариваете! – холодно и громко сказал Игорь Саввович. – И не надо на меня глядеть так, словно я заклятый враг… На вашем месте я начал бы изучать дело не с генерала Попова, а с меня или, еще лучше, с дочери… – Яркий румянец проступил на щеках Игоря Саввовича. – Если вы считаете, что я не понимаю, о чем вы сейчас думаете, то ошибаетесь… Не надо теперь заниматься арифметикой, речь идет о высшей математике…

Когда произошло превращение? Откуда чистый и громкий голос, уверенность, энергичные движения, юношеский цвет лица? Вообще, что все это значит? Генерал Попов, назвав слухи невероятными или нелепыми, все-таки рассказал, что Гольцов нарочно сваливает грехи на Светлану, чтобы уйти к другой женщине. Но это же бред сивой кобылы! Следствие по делу Гольцова и уход Карцева из старинного здания – через неделю управляющий Николаев выставит голубчика из треста. Он теряет все, этот Гольцов!

– Вы опоздали ровно на пять лет! – словно огрызаясь, продолжал Игорь Саввович. – Пять лет назад надо было думать, не карьерист ли женится на вашей единственной дочери. Успокойтесь, не карьерист… Даже по вашим арифметическим расчетам получается, что этот подозрительный Гольцов все теряет, что можно потерять… – Губы у него сделались злыми, тонкими. – Я вам как близкому человеку обрадовался, а вы стараетесь понять, почему расчетливый карьерист Гольцов подставил вас под удар. Случилось несчастье, и мы все оказались в ловушке! Правда, беду в наш дом впустил я, но есть еще кто-то виноватее меня. Я не сам превратился в тряпку и тридцатилетнего недоросля. А гаражи на месте детской площадки – случайность. Не они, так что-нибудь другое…

Игорь Саввович замолк, осторожно положил руки на колени, вздохнул, вдруг исподлобья, по-детски растерянно и обиженно посмотрел на тестя. Ему было стыдно за свой громкий голос, за пижонство, за многословие, за то, что отец Светланы пока только молчал и казался незнакомым. Дело в том, что Игорь Саввович до сегодняшней встречи только однажды был в кабинете тестя, похожем лепными украшениями и дубовыми панелями на ресторанный зал, и еще тогда заметил, какая поразительная разница существовала между Карцевым-домашним и Карцевым-кабинетным. Домашний Карцев был человеком чуть выше среднего роста; средней ширины плечи и грудная клетка не делали его ни сильным, ни слабым; домашний Карцев при виде зятя чуточку смущенно улыбался, как выяснилось, оттого, что до сих пор не мог представить дочь взрослой, замужней женщиной, и это доброе, наивное непонимание переносил на зятя; домашний Карцев двигался с уютной деревенской ленцой и безмятежностью, не имел выгнутых строгих бровей и никогда не садился в кресло с высокими подлокотниками и пологой спинкой – под именем «папин стул» ему дома подставляли стул со строго перпендикулярной сиденью спинкой. Кабинетный Карцев казался человеком высокого роста, покатые плечи превратились в прямые; кабинетный Карцев имел немигающие, внимательные глаза, суровые начальственные губы, держал руки на высоких подлокотниках, далеко откинувшись назад в кресле.

– Простите! – смущенно сказал Игорь Саввович. – Я только хотел сказать… Я не знаю сам, что хотел сказать. Вам нужно немедленно поговорить со Светланой…

Неужели и это игра – искусная, ловкая игра «мальчика новой формации», как однажды выразился Игорь Саввович о сокурснике? Все заранее продумано, подготовлено, отрежиссировано…

– Иван Иванович!

– Да.

– Почему вы молчите?

Иван Иванович поднялся, раздумал и опять сел. Еще оглушенный моторами самолета, зверски уставший, он тупо взглянул в лицо зятя.

– Вы неузнаваемо переменились, – хриплым голосом проговорил он, опуская голову и роясь в цветных карандашах. – На улице я бы вас не узнал…

Теперь они молчали одинаково напряженно. Иван Иванович оттого, что его до спазм в горле раздражал и злил наглый человек, сидящий в кресле для посетителей, а Игорь Саввович оттого, что во второй раз слышит, как хорошо и бодро выглядит, и что сейчас, не дыша, прислушивается к самому себе. Непостижимо! Неужели возможно в самом разгаре житейского крушения, в час катастрофы чувствовать себя выздоравливающим? Где кошмарные, беспричинные страхи, боль под сердцем, сковывающая все тело свинцовая тяжесть? Нет, он еще не ощущал головокружительной сладости Коло-Юльского ельника, но уже легко и просторно дышал, ощущал здоровое тело, раскрепощающую чистоту и стройность мысли.

– Я не переменился, – беспомощно проговорил Игорь Саввович, зная, что Карцев, как и всякий другой человек, не способен его понять, – Я вдруг почувствовал себя почти здоровым, я не переменился…

Хороший, только очень хороший актер мог так искусно играть невинность. Какие там, к черту, тридцать лет – шестнадцатилетний мальчишка сидел перед Карцевым, путался в словах, краснел от смущения и все-таки не мог сдержать счастливого придыхания, когда говорил, что выздоровел… Иван Иванович пошарил по карманам, вынул распечатанную пачку папирос «Беломорканал», неторопливо закурил и невольно прислушался, как редко и прерывисто вскрикивали пожарные машины – возвращались обратно, и это значило, что завтра утром на письменный стол Карцева ляжет сводка происшествий по городу и области, в которой будет упомянут и сегодняшний пожар. А в конце месяца Иван Иванович вместе с генералом Поповым сойдутся, чтобы обсуждать месячную сводку, тревожиться ростом числа одних преступлений, радоваться снижению количества других. «А если его не будет – конца месяца?» – внезапно подумал Иван Иванович и почувствовал, как сердце больно сжалось, а ставший привычным кабинет с его покатыми сводами показался вокзалом. Пожалуй, именно в это мгновение первый заместитель председателя облисполкома Иван Иванович Карцев впервые серьезно подумал, как возможен и близок конец его заслуженного высокого взлета по служебной лестнице, а те два мгновения, когда Карцев про себя говорил: «Это – конец!», в счет не шли из-за театральной трагичности и напыщенности фразы. «Могут снять, – подумал сейчас Карцев, и это было серьезным. – Другого выхода, видимо, не существует!» А все началось с того, что муж единственной дочери ввязался в уличную драку… Да нет, рано или поздно непременно выплыли бы на суд сотен людей неправедные гаражи на детской площадке.

– Два часа назад я был у Николаева, – сказал Игорь Саввович. – Он, оказывается, забыл мое имя и отчество и сделал строгий, может быть, последний выговор за отсутствие такелажа у Прончатова. А этим вопросом занимался сам Валентинов.

Когда крысы бегут с тонущего корабля, то на спасительный берег первой выбирается не самая крупная крыса, а наиболее трусливая и потому наделенная сверхострым инстинктом самосохранения. Управляющий Николаев открыто, демонстративно, чтобы знали «наверху», пересадил зятя Карцева из тесной комнаты с табличкой «Отдел новой техники» в кабинет заместителя главного инженера, на каждый большой праздник приглашал к себе домой Гольцова со Светланой, прозрачно намекал, что в случае ухода Валентинова на пенсию – только Гольцов и никто другой… Самая трусливая крыса теперь судорожно нюхала воздух дрожащей мордой, соображая, куда бежать и когда бежать. Все эти дни Николаев неутомимо шастал по обкомовским коридорам, исподволь заводил разговоры о Гольцове, делая вид, что относится к делу чрезвычайно объективно, определял, откуда дует ветер и какой: теплый или холодный. К первому секретарю он пробраться, конечно, не мог и не посмел, но побывал у секретаря по промышленности Цукасова, втирался в приемную первого, чтобы поболтать с помощником и секретаршами Левашева, знающими все и немножко больше, чем сам первый.

– Вот такие дела! – пробормотал Карцев.

Тесть Игоря Саввовича непривычно, неумело, беспомощно пытался скрыть от зятя растерянность и вполне понятный страх – это одно из величайших и самых опасных бедствий человечества. Карцев всеми силами старался оставаться тем человеком, которым был на самом деле: по горло загруженным делами, полным новых планов, увлеченным любимой работой, добрым, сильным, справедливым. Слезы закипали на глазах при мысли, что в пятьдесят шесть лет, в расцвете сил и организаторского таланта, занимая по праву высокий пост, будучи нужным и полезным, Иван Иванович мог потерять едва ли не все, что накопил за сорок лет безупречного и почти круглосуточного труда. Он начал работать в семнадцать, на пятьдесят четвертом году стал первым заместителем председателя облисполкома. В городе и области Карцева любили и уважали, но вот пришел день, когда исподтишка, из-за угла, из темного закутка, где беды, казалось, быть не может, Карцеву нанесли сокрушительный… Левашев! Первый секретарь обкома партии Левашев – молодой, стремительный, пронзительно умный, фанатически принципиальный Левашев! Сдержанная улыбка, напряженная пауза, потом – резко, словно обрубая слова: «Нет уж, товарищи члены бюро! Будем всегда и обязательно выносить сор за порог, если собираемся жить в чистой горнице!»

– Иван Иванович, я совсем не знаю, что делать…

Глаза Карцева посветлели, он, вздохнув, сделал легкое расслабляющее тело движение; зачем-то посмотрел на тяжелое бронзовое пресс-папье с ручкой, увенчанной амуром, машинально поправил – выровнял. «Отец Светланы!» – подумал Игорь Саввович. Родной, близкий человек сидел за гигантским столом в кабинете с купеческой лепкой и стенами полутораметровой толщины. Тесть и раньше не был досадным, но обязательным приложением к жене, а сейчас почувствовалось, что связь между ним и Игорем Саввовичем крепка, далеко простирается в будущее, что Карцевы и Гольцовы теперь, после сокрушающей тех и других гаражной истории, связаны нерасторжимо, и поэтому Карцевым и Гольцовым надо было составить стальную цепь, идти по жизни плечом к плечу, бороться за каждого в отдельности и за всех вместе. Незримая ниточка понимания, родства, общего несчастья уводила далеко-далеко. Появятся же наконец внуки, будут звать Карцева дедушкой, тещу – бабушкой. Как туго затягивался узелок, как все страшнее становилось заглядывать в будущее – туман, сплошной туман.

– Иван Иванович, послушайте, Иван Иванович, – тихо сказал Игорь Саввович, – во всем я виноват… Вы, наверное, тоже не поверите, что я не придал значения, а потом, представьте, забыл о покупке гаража. – Игорь Саввович жалко и беспомощно улыбнулся. – Если это поможет делу, я всю вину возьму на себя. Обманул Малярко, обманул архитектора, наконец, начал самовольное строительство.

Карцев верил и не верил, что этот нежданно расцветший человек, сделавшийся вдруг открыто благополучным, страдал и мучился. Отчего же тогда виноватыми были глаза, ищущие ответный взгляд тестя, загнанно сутулилась спина, на лице крупными буквами написаны жалость, сострадание и собственное непоправимое несчастье? Гольцов, казалось, на самом деле чувствовал себя виноватым во всем, был готов пожертвовать собой, чтобы ничего плохого не случилось с усталым седым человеком – отцом его жены. Внезапно Иван Иванович понял, что зять в эти мгновения, подобно зеркалу, отражал внешне и внутренне состояние хозяина кабинета. Спохватившись, Карцев поймал себя на том, что, словно в норе, прячется в глубоком кресле. Он испугался: неужели таким его видел генерал Попов, а теперь муж дочери? Иван Иванович незаметно выпрямился, воровскими движениями поставил на стол локти, чтобы утвердиться в привычной позе занятого ответственного человека.

– Не будем спешить и суетиться, – чужим, но якобы прежним «кабинетным» голосом произнес Иван Иванович. – Может быть, товарища Малярко обманул архитектор Румеров, приятель этой самой артистки Голубкиной.

«Что я говорю? – услышав себя со стороны, удивленно подумал Иван Иванович. – Малярко введен в заблуждение? Вот уж правда: утопающий хватается за соломинку».

– Скажите, пожалуйста, почему автомобилем занималась только Светлана? – старательно обходя имя зятя, спросил Карцев. – Вы не умеете водить?

– Умею. С девятого класса…

Начиная с пеленок, в маленькой, по-спартански нетребовательной семье Ивана Ивановича Карцева панически боялись, что единственная дочь вырастет белоручкой, эгоистически и по чиновному счету уверенной в собственной исключительности, жадной до жизни наездницей. Школьные годы дочери прошли, когда Карцев был то вторым секретарем райкома, то председателем райисполкома, мать девочки Людмила Викторовна работала бессменным директором школы, в которой училась Светлана. Сколько же сил и нервов было потрачено, чтобы держать дочь, как говорится, «в черном теле»! По настоянию Людмилы Викторовны учителя ставили Светлане четверку за такую работу, которая по справедливости оценивалась пятеркой; одевали Светлану не только обычно, а бедновато, летом отправляли в самые дешевые пионерские лагеря, путевку в «Артек», вопреки всем преградам завоеванную отличницей Светланой, передали под жалостливо-сентиментальным предлогом однокласснице, тоже отличнице, но не такой блестящей, как Светлана! Сегодня пришло время подводить итоги: затрачено – получено, продавали – веселились, подсчитали – прослезились. Пять лет дочь училась в университете, жила по-новому, может быть, именно за эти годы… Трехкомнатную квартиру дочь с мужем получила до перевода отца на работу в город, воспользовавшись правом кандидата наук на дополнительную площадь, набила квартиру дорогой мебелью и яркими коврами, по-детски радовалась каждой покупке, бегала по комиссионкам доставать «новомодные» старинные вещи. Появился автомобиль, гараж…

– Светлана много ездила? – без нужды спросил Карцев.

– Много… Для Ромска даже чрезвычайно много…

Впервые увидев Игоря Саввовича, молодого тогда и здорового, Карцев сразу почувствовал невольное уважение и легкую зависть. Перед ним стоял спокойный и вальяжный, независимый и свободный человек; зять до безразличия не заботился о том, какое произведет впечатление на родителей жены, на лице и фигуре читалось: «Вы – это вы, а я – это я!», хотя Гольцов этого специально не демонстрировал. Зять ничего особенного не хотел от жизни, но и не отказывался от благ, – он просто и естественно прошел искус автомобилями и дачами, путевками на юг, коврами и хрусталем, богатыми спальнями и стеллажами со старинными книгами. За его спиной ощущалась мудрость людей, могущих иметь, но не желающих иметь из-за легкодоступной возможности иметь.

Неужели они с женой ошиблись, когда держали дочь в веригах, и по их вине у нее возникло острое стремление наверстать упущенное, заполнить вещевой вакуум, как только она сняла школьный передник и вышла из дому? Иван Иванович помнил, как дочь ворвалась в его особняк с криком: «Пришла открытка на машину!» Такой счастливой отец ее не видел давно, такого восторженного голоса не слышал со времен школы,когда прибегала с сообщением о пятерке по математике – трудной для нее дисциплине.

Если бы Ивана Карцева спросили, заметил ли он, как пересел из «газика» в черную «Волгу» с нолями на госномере, он бы не вспомнил, так как разницу не заметил. Он работал, работал, работал – ночами и днями, утрами и поздними вечерами; он работал и ночью, когда ему снились то караваны барж с лесом на голубой Оби, то фантастический взрыв всех шести пилорам Кетского лесозавода, то громадные кузнечики, которые вырубали лезвиями для безопасных бритв бесценные прибрежные кедровники…

– Научите, что мне надо делать, Иван Иванович? – добивался своего Игорь Саввович. – Мне нечего терять, честное слово! Научите меня, повторяю: готов на все!

Сейчас зять Карцева говорил правду, правду и только правду! «Мне нечего терять!» – сказал он, еще раз подтвердив мысль Карцева, что этот загадочный человек ничего от жизни не хотел, обладая возможностью все иметь. Не глупо ли, не смешно ли?

– Я думал, что мы будем говорить много и долго, – сказал Иван Иванович. – Оказалось, что говорить не надо… – Он встал. – Пусть Светлана приедет к матери, и как можно скорее…

Поднимаясь, Игорь Саввович незаметно вздохнул. Пройдет еще час, два, максимум три, и бледный от усталости, раздавленный несчастьем, Карцев пойдет от ворот по песчаной дорожке к тихому особняку, бодрясь и улыбаясь. Сидящая у окна Людмила Викторовна выскочит на крыльцо, счастливая, бросится к мужу: «Иван, наконец-то! Ну и командировка!» Тесть лишь печально покачает головой – ничего не поймет жена, если даже рассказ о драке и гаражах начать с первого дня творения. В голове сельской учительницы, целыми десятилетиями живущей школьными представлениями о людях и событиях, не укладываются гаражи, преступники – какой ужас! Только старый остяк нутром почувствует опасность, но ничего не скажет. Одиночество! Мрак, неизвестность, единственная очевидность, что в пятьдесят шесть лет невозможно начинать все сначала…

– До свидания, Иван Иванович!

Карцев напряженно глядел в спину зятя, почему-то осторожно идущего по длинной ковровой дорожке. Почти пять лет он не понимал этого человека, почти пять лет трусливо прятался от мысли, что Гольцов инороден и чужд его семье; два последних года зять вызывал воинственное презрение сильной личности к сдавшемуся, живущему по инерции слабому человеку. А вот сейчас по ковровой дорожке робко шел родной, близкий Карцеву человек, каким бы расчетливым, коварным и холодным он на поверку ни оказался. Карцев чувствовал, что всем сердцем хочет, чтобы зять не страдал, чтобы Светлана видела мужа бодрым, здоровым и сильным. И когда Игорь Саввович открывал бесшумные двери кабинета, Иван Иванович Карцев с нетерпением ждал, что зять на прощание оглянется.

Зять обернулся, уже войдя в тамбур двойных дверей, обернулся и помахал рукой.

В приемной, похожей на вокзальный тамбур, Игорь Саввович задержался, и не без причины. С секретаршей первого заместителя Диной Гарифовной знакомство у него было давнее, она была живущей отдельно дочерью хозяйки уютного деревянного дома, одну из комнат которого заняла, по настоянию будущего мужа, Светлана – тогдашняя аспирантка.

– Присядьте, Игорь Саввович.

– Спасибо, Дина Гарифовна!

Игорь Саввович сел, оглядевшись: Дина Гарифовна сидела перед открытой пишущей машинкой и невидящими глазами смотрела на чистый лист бумаги, заправленный в каретку. Она была в своем самом лучшем, редко надеваемом костюме, на груди темнел бант – такой во время оно носили классные дамы, в лакированных гуфлях, и это значило, что Дина Гарифовна взволнована, полна тревоги, неуверенности. Барометр показывал бурю, если верить проницательности Игоря Саввовича, ведь давно известно, что во время войны первым о наступлении узнает шофер, а уж потом командир дивизии. В мире Дины Гарифовны существовала удивительная на первый взгляд, а на самом деле наипростейшая система внеслужебной связи. Игорь Саввович точно знал, что от секретарши первого секретаря обкома Левашева и вообще от всех секретарш обкома в руки Дины Гарифовны попадали такие сведения, какими не располагали самые крупные работники областного руководящего аппарата, и первый секретарь обкома Левашев, наверное, не подозревал, что десятки секретарш и шоферов доставляют единую цепь информации, возможную только потому, что дальше их, секретарш, шоферов и помощников, сведения не уйдут. Сообщество потому и было жизнеспособно, что хранило информацию внутри клана, среди своих, связанных иерархической цепочкой доступности. Например, то, что могла знать Дина Гарифовна, было недоступно секретарше председателя горисполкома, но информация секретарши горисполкома целиком и полностью принадлежала ведению Дины Гарифовны. Секретарша председателя горисполкома, в свою очередь, имела информацию, недоступную, скажем, секретарше председателя райисполкома Малярко, но секретарша Малярко исправно посвящала секретаршу председателя горисполкома в районного масштаба события.

– Давно приехал Иван Иванович? – спросил Игорь Саввович для того, чтобы отвлечь женщину от созерцания чистого листа бумаги. – Кажется, опоздал самолет?

Дина Гарифовна не слышала; разом похудевшая и постаревшая, Дина Гарифовна прощалась с Карцевым – вот что он прочел на лице женщины.

* * *

– Иван Иванович, разрешите?

– Входите, пожалуйста.

Если взять человеческий скелет, обтянуть пергаментного цвета кожей, одеть в темный костюм, нацепить на глаза очки в огромного размера оправе и, вдохнув в полученное жизнь, приказать ожившему существу стараться делать поменьше движений и на вес золота экономить слова, то получится Семен Григорьевич Малярко – председатель Кировского райисполкома города Ромска. Именно такое существо с томительной медленностью черепахи внедрилось в кабинет Карцева, прямое, и такое длинное, что приходилось сутулиться, чтобы не казаться вызывающе высоким.

– Здравствуйте, Иван Иванович!

– Садитесь, пожалуйста.

Карцев снова поймал себя на том, что старательно бодрится. В желании владеть собой, понятно, нет ничего позорного, но Иван Иванович отчетливо понимал, как катастрофически быстро превращается из настоящего Карцева в некое карикатурное подобие человека, вошедшего в кабинет.

– Садитесь, садитесь! – повторил Иван Иванович, хотя Малярко уже сидел, зажав руки коленями.

По-прежнему испытывая болезненное раздвоение, Карцев по возможности спокойно смотрел на тощего до карикатурности Малярко.

– Слушаю вас, Иван Иванович! – не выдержав изматывающего молчания, густым оперным басом проговорил Малярко и тихонько, словно в замедленном кинофильме, принял слушающую позу, в которой виделось выражение загнанности, страха, тоски, похожей на тоску в глазах смертельно больной собаки. Это должно было у всякого нормального человека вызвать если не жалость к Малярко, то хотя бы сочувствие, но Карцев с каждой секундой ощущал прилив лютой ненависти к человеку, виноватому во всех бедах.

Семен Григорьевич Малярко председателем райисполкома работал с незапамятных времен, был человеком патологической работоспособности, так как благодаря врожденной медлительности тратил на любое дело в три-четыре раза больше времени, чем нормальный человек. Поэтому окна его рабочего кабинета светились до двух часов ночи, на работу председатель приходил на час раньше, и Кировский райисполком считался хорошо и рационально устроенным учреждением. За десятки лет работы Семен Григорьевич Малярко не совершил ни одного предосудительного поступка, его грудь тесно завешивали ордена и медали, трудовая книжка распухла от благодарностей…

Сидящий в кресле Малярко походил на большую перелетную птицу, нахохлившуюся от холодного осеннего ветра. Птице пора улетать в теплые края, товарищи уже давно сбиваются в стаю, а она, старая, чувствует, что не выдержит длинный и опасный путь над горами, бушующими морями и океанами, смрадно пахнущими городами. Скоро будет совсем холодно, выпадет снег, завоют вьюги…

Иван Иванович Карцев, напрягаясь и нервничая, старался взглянуть на себя глазами Малярко, силясь понять, есть ли в нем, Карцеве, та самая начальственность, строгость, злопамятность и мстительность, которые иногда заставляют подчиненных трепетать, бояться, подхалимничать? Ведь только этими низменными вещами можно объяснить поступок Малярко. Нет, ничего не получалось! Карцев, не привыкший думать о себе и заниматься собой, не был способен увидеть себя глазами постороннего человека. Ему шел пятьдесят седьмой год, почти сорок лет он работал, учился, опять работал и опять учился, но ему никогда за все эти сорок лет не приходило в голову подумать о том, как он выглядит со стороны. Сотни, может быть, тысячи людей прошли за сорок лет через кабинеты Ивана Ивановича Карцева, и о каждом из них он знал больше, чем о самом себе. Карцев? Что это такое, если посмотреть на него глазами нахохлившегося несчастного Малярко? Человек, которого надо бояться и из страха совершать подлый поступок – узаконить произвол родной дочери Карцева, запросто решившей построить гараж на месте детской площадки? Страх!

Люди! Неужели вы ослепли, если не видите, что давно нет на Руси великой голодных и бездомных, что слой масла на куске хлеба так уже толст, что опасен полнотой и ожирением сердца, что давно забыты времена, когда ездили на курорты, чтобы потом хвастаться «Прибавил три кило!» «Похудел на пять килограммов» – вот чем мы гордимся сейчас. Чего же ты боишься, Малярко, инженер, умница, работяга? Кабинет размером пять на восемь метров теряешь? Плевать! Квартиру не отберут, инженеров не хватает, хлеб с маслом обеспечен. Выше голову, будь человеком: прочитав заявление за подписью зятя Карцева, пригласи в свой кабинет Гольцова, холодно предложи присесть, скажи «Как вы осмелились просить разрешение на строительство гаража на месте детской площадки? Вы же руководитель, взрослый человек. Не стыдно? Нехорошо, ох как нехорошо Вот ваше заявление, Игорь Саввович, уничтожьте, чтобы никто не знал…»

– Слушайте, Малярко, – невольно брезгливо проговорил Иван Иванович, – скажите откровенно: вы меня боитесь? Вы из страха передо мной подписали заявление? Отвечайте ради бога честно, товарищ Малярко… Вспомните, мы с вами лично встречаемся всего во второй раз, даже официально не представлены друг другу… Честно, только честно!

Карцев выглядел разъяренным: плотно сжатые губы, выпяченный подбородок, опасно поблескивающие карие глаза. За сорок лет Ивану Ивановичу только дважды привелось, ослепнув от ярости, стучать кулаком по столу и зычно кричать: «Вон из кабинета!» Сейчас он боялся, что сорвется в третий раз, покусывал нижнюю губу, считал до десяти и обратно, чтобы успокоиться…

– Разрешите подумать, – попросил Малярко, сухо и болезненно покашливая. – Пять дней я думал, но… Разрешите подумать…

– Так думайте, но побыстрее!

Быстрее думать, говорить и совершать поступки этот человек не умел. Про него остряки злословили, будто Малярко обедает отдельно от семьи, чтобы дети не подсчитали, сколько времени отец проводит за едой.

– Вы знали, где строится гараж? На каком месте?

– Знал… Я помню генплан всего района.

Добросовестность, добросовестность, доведенная порой до идиотизма, была главной чертой стиля работы Малярко. Он каждый вопрос рассматривал с возможных и невозможных точек зрения, всегда докапывался до глубин, и это продолжалось так долго, что вскоре забывалась элементарная суть вопроса, и кто-нибудь из совещающихся в конце концов ошеломленно спрашивал: «А мы, собственно, о чем дискутируем?»

– Заявление получил архитектор Румеров. Это так? – безнадежно спросил Иван Иванович. – Он не пытался ввести вас в заблуждение?

– Наоборот, Румеров за неделю до заявления доложил о самовольном строительстве двух гаражей в Пионерском переулке, – ответил Малярко таким невероятным басом, каким, случается, говорят худые, болезненно тощие люди. – Кроме этого, в исполкоме лежала жалоба двух жильцов, возмущенных строительством гаражей…

– Так что же, черт возьми, произошло? Почему вы дали разрешение?

Иван Иванович Карцев слышал от старших возрастом друзей, что наступает в жизни такой единственный день, когда отчетливо понимаешь и чувствуешь, чго тебе перевалило за пятьдесят. Вдруг оказываются слабыми очки от дальнозоркости, ложится на плечи незнакомая тяжесть, ноги не хотят гнуться, особенно когда спускаешься с лестницы, пальцы теряют чувствительность, голова пухнет от неспособности разобраться в азбучных истинах. Старость, обыкновенная старость!.. Ивану Ивановичу представлялось, что он чувствует морщины на лице, тяжесть век, старческую скованность рук и ног, и снова, как давеча, вместо лица Малярко видел расплывшееся белое пятно.

– Я виноват, но не знаю и не понимаю, как это произошло, – угрюмо сказал Малярко. – Не могу объяснить, почему подписал заявление. Вы спросили, боялся ли я вас? Нет! Я вас и сейчас не боюсь… Подхалимаж? Тоже нет… Все дело, наверное, в гипнотизме вашей фамилии и должности… Иван Иванович!

– Я вас слушаю, товарищ Малярко.

Малярко прижал руки к груди, согнулся в три погибели, затряс головой.

– Иван Иванович, я жестоко подвел вас, истолковывайте мой поступок как угодно: трусость, подхалимаж, карьеризм – основания для этого огромны, но, по справедливости, вашей вины в этом деле нет.

Кто же сидел на самом деле перед Иваном Ивановичем? До сих пор маскирующийся трус, подхалим, карьерист – все в одном лице? Только идиот был способен предположить, что Иван Иванович Карцев мог разгневаться, а потом затаить зло на председателя райисполкома, отказавшего его зятю и дочери в постройке гаража на месте детской площадки. Надо быть сумасшедшим, чтобы рассчитывать, что за услугу дочери Карцев окажет ответную услугу Малярко – например, поможет ему преодолеть очередную ступеньку служебной лестницы. Черт возьми, да если бы он захотел помочь дочери приобрести гараж, нашлось бы законное место и законные способы строительства!

– Вы ни в чем не виноваты! – жалобно бубнил Малярко. – Я докажу, что вы ни о чем не знали. Я совершил незаконный поступок, я расплачусь за него. Это будет только справедливо. Я уже написал откровенное письмо на имя Левашева.

Второй человек за вечер предлагал закрыть собой амбразуру дота с нацеленными на Карцева пулеметами. Первый, напившись, ввязался в драку, положившую начало чрезвычайному происшествию, второй совершил должностное преступление, и оба – добрячки, великодушные добрячки и камикадзе! – предлагали в жертву себя, не понимая или, наоборот, отлично зная, что ничем помочь не могут и, значит, их жертва принята не будет. Все бюро обкома недоуменно взглянет на Карцева, если он скажет, что узнал о гараже только в последней командировке, а два-три члена бюро, не принявшие Карцева до сих пор, ухмыльнутся, после чего каждый из них представит, как первый заместитель председателя облисполкома вызывает к себе Малярко, чтобы потолковать об удобном по расположению гараже для любимой единственной дочери…

– Товарищ Малярко, а почему вы не позвонили мне, когда получили заявление? Можно было убить двух зайцев: поставить меня в известность, что вы осчастливили гаражом мою дочь, и посоветоваться.

– Я хотел… – пробормотал председатель райисполкома. – Я хотел, но… Я же говорил об этом самом гипнозе…

Бог ты мой милостивый! Он боялся первого заместителя председателя облисполкома и страхом погубил его, дочь, зятя, самого себя.

– Иван Иванович!

– Хватит!

«А чего хватит?» – тоскливо подумал Иван Иванович, болезненно-жадно разглядывая согбенного, несчастного Малярко. Почему Карцев раньше не познакомился с председателем Кировского райисполкома, не поговорил с ним, не навел справки о человеке, в районе которого живет дочь? «Прекрасный работник!» – вот и вся ставшая уцененной информация о Малярко, а по-настоящему главное – трусость и чинопочитание, которые Малярко даже не замечает в себе, именуя два самых страшных человеческих порока «гипнозом», в характеристику входить не обязаны.

– Я вас больше не задерживаю.

Скелет в темном костюме медленно-медленно ушел к дверям, исчез бесшумно, словно растворился в воздухе, и тишина одиночества глухо скапливалась под лепным потолком. «Пора, пора домой!» – подумал Иван Иванович и закрыл глаза. Его покачивало, земля под крылом самолета вставала дыбом, уши болели от гула моторов. Ведь только завтра исчезнут следы тяжелой командировки…

* * *

– Гольцов. Соедините с кабинетом Валентинова.

– Вас слушают.

– Гольцов говорит… Здравствуйте, Сергей Сергеевич! Не помешаю, если минут через двадцать заеду к вам?

Полное молчание, словно связь пропала, затем решительно и властно:

– Простите, Игорь Саввович, но в течение ближайших двух часов я буду чрезвычайно занят. Но непременно жду вас по истечении этого времени… Игорь Саввович, Игорь Саввович, вы слышите меня? Жду ровно через два часа, непременно явитесь. Непременно!

Батенька-то в нетерпении и панике, родимый-то папенька в ожидании чего-то выдающегося ходит из угла в угол, руки за спиной, бородка повисла; часто вынимает из жилетного кармана старинные часы с крышкой – ископаемое! – щелкает, подозрительно глядит на стрелки.

– Договорились, Игорь Саввович? Через два часа, непременно!

– Я приду ровно через два часа.

И бац на рычаг трубку! Вот так, вот так! Вежливо, интеллигентно, мозгово! Ха-ха!

Теперь можно, выйдя из телефонной будки, пройти сто метров до собственной квартиры, чтобы, открыв двери собственным ключом, заранее холодея, убедиться, что мать минут десять назад ушла из дома. Он вошел в прихожую, прислушался. Было тихо. Светлана уехала к родителям, а мать, возможно, безмолвно сидела в кресле с книгой в руках. Красивая, спокойная, уверенная в себе, она ничего и никого не слышит и не видит, если увлечена с головой знакомыми ей до последней запятой сказками братьев Гримм.

– Мама, ты здесь?

В гостиной пусто. Он заглянул в кухню – никого, в свой кабинет – тоже пусто. В доме никого не было, и он смешливо подергал себя за нижнюю губу.

– Ладушки! – пробормотал Игорь Саввович и плюхнулся в кресло… Слышно, как в кухне журчит холодильник, чакают старинные часы с боем – точно такие, как в родном доме. Это была единственная вещь, которую Игорь Саввович сам купил для новой трехкомнатной квартиры. «Мать встречается с Валентиновым! – подумал Игорь Саввович и усмехнулся. – Я не ошибся!» Он знал это абсолютно точно, словно подглядел, как мать с осторожностью пробирается в заранее выбранное укромное место, ежеминутно притрагиваясь рукой к пучку волос на затылке (она всегда делает так, если волнуется), ждет появления Валентинова. Он прочитал это в глазах матери, когда уходил из дома к Карцеву, услышал в искусственно бодром голосе Валентинова. Шестым, двадцать седьмым, сто сорок девятым чувством – безразлично! – Игорь Саввович четко представил, хорошо видел, как неудержимо волнуется Валентинов, мать абсолютно спокойна, но все-таки держит руку на затылке. Игорь Саввович не знал и, наверное, никогда не узнает, почему мать и Валентинов разошлись, но он видел, что Валентинов до сих пор слепо и преданно, верно и благодарно любит Елену Платоновну и любовь его прекрасна, как прекрасна всякая любовь длиною в жизнь.

Мать и Валентинов, может быть, сидели на той же скамейке городского парка, где совсем недавно отсиживался Игорь Саввович, собираясь с духом, чтобы пойти в дом тайного родного отца… Седой, поджарый, загорелый, с пикой-бородкой мужчина и моложавая красивая женщина без единой сединки в пышной кипе волос, собранных на затылке.