Сфинкс

Лирнер Тобша

Таинственный древнеегипетский артефакт.

В эзотерических текстах его называют астрариумом. Считается, что он дарует своему хозяину бессмертие. Возможно, он побывал в руках самого Моисея, а впоследствии принадлежал таинственному «последнему фараону» Нектанебу II, судьба которого неизвестна…

Поначалу англичанин Оливер, которому этот артефакт достался от трагически погибшей жены, не верит в древние легенды. Но постепенно он убеждается: астрариум действительно обладает очень необычными свойствами.

Однако завладевший астрариумом Оливер оказывается втянут в головокружительную, опасную гонку, цель которой — охранить древнюю тайну от опасных и могущественных людей…

 

От автора

Перед вами литературное произведение, призванное развлекать, пробуждать чувства и захватывать, и восприниматься оно должно только так. Всякое сходство с реальными людьми и действующими организациями является совершенно случайным.

Многие упоминаемые в книге исторические персонажи существовали на самом деле — например, фараон Нектанеб II, таинственно исчезнувший в конце своего правления. Хотя персонаж Банафрит — литературный вымысел. Антикитерский механизм — реальное механическое устройство древности, созданное две тысячи лет назад, поэтому логично предположить, что у него существовали предшественники.

Наконец, автор хотела бы, чтобы читатели уяснили, что она осуждает всякое незаконное перемещение древностей из Египта и их несанкционированное использование — как коммерческое, так и любое другое.

 

Пролог

Глядя на пустыню, я вспоминаю год, проведенный мной в Египте, самый значительный в моей жизни. Не устаю удивляться, насколько песок напоминает крупицы стекла — шарики, возникшие в результате трения песчинок, движущихся, струящихся и сталкивающихся друг с другом в невидимых облаках на горизонте.

И еще я вспоминаю, что если бы в тот год обладал зрением Бога, всевидящего и вездесущего, способного охватить взглядом все пустыни мира, то понял бы, что у каждой песчаной бури свой рисунок, в котором зашифровано скрытое пророчество.

 

1

Нефтеносное месторождение Абу-Рудейс, Западный Синай, Египет, 1977.

Вдали, на горизонте, носился словно демон столб пыли, и в том, как он то и дело менял направление, чувствовался наводящий жуть таинственный разум. Бедуины верят, что такие песчаные бури не что иное, как не нашедшие покоя души тех, кто остался непогребенным и чьи не преданные земле кости так и лежат затерянные в суровой пустыне. Было ли это дурным предзнаменованием? Встревожившись, как бы рабочие не подумали именно так, я оглянулся по сторонам. Нефтяники, здоровенные бесстрашные парни в комбинезонах, почерневших от грязи и нефти, застыли с инструментами и руках и в благоговейном страхе не отрывали глаз от этого чуда природы. Весь нефтеносный район Абу-Рудейс гудел от работающих генераторов, и этот звук напоминал ворчание неведомого огромного зверя. Там и сям торчали насосные и буровые установки, а на фоне белесого неба возвышались вышки часовых. Во время войны 1967 года нефтеносное месторождение было захвачено Израилем, а возвращено египтянам лишь в 1975 году. До сих пор по периметру района патрулировали танки. Вот и теперь я видел, как один из них полз вдали. А проходившая вблизи израильская граница делала район еще более огнеопасным. Несмотря на недавно предпринятые президентом Египта Анваром Садатом усилия нормализовать отношения между странами, атмосфера оставалась напряженной, и зона Абу-Рудейс представляла собой пороховой ящик. Казалось, любое внезапное движение — резко ли вильнет джип или кто-то по неосторожности громко закричит, — и вновь загрохочет перестрелка.

Остальные члены команды собрались у диспетчерского пункта и ждали момента, когда я прикажу начать бурение. Джип стоял с открытыми дверями, водитель настраивал радио, и при каждом движении его куртка топорщилась от спрятанного под ней пистолета. Музыка кантри и западная музыка соперничали с голосом певца Мухамеда Абдель Вахаба, чьи печальные арабские баллады разносились из динамиков над ослепительно белой равниной.

— Мистер Уарнок! — закричал водитель, показывая на блеснувший из-под рукава его джеллабы поддельный «Ролекс».

Я кивнул и, оглянувшись, окинул взглядом только что сооруженную буровую. Вышка нависала над каменистой землей. Команда собралась у пульта управления — все с напряжением ждали, когда я покажу большими пальцами в землю и тем самым подам сигнал начать проходку. Мой помощник Мустафа Шакир перехватил взгляд, улыбнулся и кивнул.

Но в тот момент, когда я поднял руку, собираясь подать команду «Начали!», прогремел сильный взрыв. Я бросился на землю. За взрывом последовала ружейная пальба.

В голове возник образ Изабеллы, моей жены. Она выходила из-под душа, мокрые волосы до пояса, на лице соблазнительная, озорная улыбка. Все было как восемь недель назад, когда я видел ее в последний раз.

Осторожно приподняв голову, я посмотрел через плечо. В нескольких метрах извергавшаяся из-под земли нефть превратилась в огненный столб.

— Прорыв! — закричал я, испугавшись, что огонь распространится и на новую скважину.

Рабочие кинулись врассыпную, только бешено мелькали руки и ноги. Мимо, прямо в ад бежал потерявший от страха голову солдат и бессмысленно палил из автомата в воздух.

— Залезайте! Залезайте! — кричал мне водитель.

Спасая жизнь, я запрыгнул в джип.

Мы молча возвращались в лагерь, а черный дым стелился вдоль дороги. Мустафа смотрел в заднее окно — на пылающую скважину и удалявшуюся горящую вышку. Он учился в Будапеште, превосходно говорил по-английски, не хуже выпускника частной школы. Но больше всего в нем поражала способность к анализу и легкое, дружеское обращение с рабочими — ценное качество в политически неспокойные времена. Я его нанимал уже на третий проект, и мы успели притереться, изучили характеры друг друга, с полуслова понимали, что каждый хочет сказать, и не переходили границ дозволенного. Это было удобно на буровой, где стоит шум и не всегда слышно, что тебе говорят.

— Месяцы расчетов — и все напрасно, — печально произнес Мустафа.

— Радуйтесь хотя бы тому, что горит не новая скважина. Через несколько недель компания потушит огонь и мы продолжим бурение.

— Несколько недель означает много денег. Плохо для моей страны.

После того как в 1956 году президент Насер национализировал нефтяную промышленность, он настоял на том, чтобы в отрасли работали египтяне, вытеснив рабочих из Италии, Франции и Греции. Но после его внезапной смерти от инфаркта в 1970 году президент Анвар Садат снова начал проводить политику открытых дверей. И моя работа на «Геоконсалтанси» была в русле этой политики. Меня привлекла Александрийская нефтяная компания, чтобы я дал оценку, есть ли смысл бурить южнее существующих нефтеносных районов и искать пласты на большей, еще не разведанной глубине. Здешний ландшафт стал моей второй натурой — местом, где душа испытывает алчущее возбуждение. Я читал местность, как слепой — шрифт Брайля. Меня прозвали лозоходцем, и у меня была репутация лучшего геофизика в отрасли, известного своим даром находить нефть. Но от этого прозвища мне становилось не по себе — вроде бы я обладал неким мистическим талантом. А на самом деле просто руководствовался скрупулезным научным расчетом, но, с другой стороны, не боялся идти на риск, которого пугались многие другие.

После шести месяцев работы мне с помощью Мустафы удалось убедить компанию, что заняться новым нефтеносным районом — это оправданный риск.

Грохот взрыва еще звучал в ушах, но сердцебиение постепенно успокаивалось. Я обернулся и вгляделся в горизонт. Из-за пыли море казалось угольно-черным, и случайные отблески отмечали верхушки темных волн. Небо отливало мутно-оранжевым. Нефтяные платформы в море, эти острова индустрии, напоминали брошенные корабли с гигантскими личинами на носу. Этот вид неизменно меня вдохновлял. Я понюхал пальцы — они пахли дымом и горящей нефтью. Выброс навеял мне разные мысли. Прежде всего об Изабелле. Во время нашей последней встречи мы поссорились и больше не разговаривали. Когда, спасаясь от разбушевавшегося пламени, я бросился на землю, мне вдруг показалось, что у нас не будет шанса помириться. От сознания, что мы никогда больше не увидимся, я пришел в отчаяние.

Геологи-нефтяники много времени проводят в одиночестве, анализируя сейсмологические данные или изучая на месте буровые пробы. Развивается некая самодостаточность. Собственная кровь все настойчивее шумит в голове, и в конце концов перестаешь слышать других. Но после пяти лет брака я сросся с Изабеллой. Мы были одной породы и одинаково восхищались тем, как история уходит в глубь земли, где таятся следы и ключи прошлых цивилизаций. Изабелла работала морским археологом, ее полями охоты были долины и горные кряжи морского дна. И теперь, проезжая по восточному берегу Суэцкого канала, я гадал, неужели она продолжает свои подводные изыскания даже после того, как мы с ней из-за этого так яростно поспорили. Жена искала древнее устройство, астрариум который считала прототипом Антикитерского механизма, артефакта, найденного в 1901 году у восточного побережья острова Родос и относящегося к временам Клеопатры, а возможно, и более ранним. Антикитерский механизм сам по себе был аномалией: ничего столь же сложного с точки зрения механики не встречалось целую тысячу лет после его создания. Тем не менее Изабелла не сомневалась, что у Антикитерского механизма должны быть предшественники. В своем деле моя жена была, так сказать, «белой вороной» и прославилась тем, что на основе скудных данных и собственной интуиции, подсказывавшей ей, где искать, совершила несколько открытий. Ее предчувствия оправдывались так часто, что это выводило из себя ее собратьев по профессии. Жена уже много лет искала астрариум и считала: еще несколько месяцев — и она добьется своего. Она ограничила поиски Александрийской бухтой, где затонули пригороды Гераклиона, рядом с ушедшим под воду островом Антиродос, на котором стоял дворец Клеопатры. Все это было разрушено цунами тысячу двести лет назад. Причиной наших жарких споров было то, что Изабелла не послушалась моих советов и предприняла недавно серию незаконных погружений. Они еще больше разожгли ее страсть к поиску, и это увлечение на грани безумия начинало меня пугать.

Когда мы прибыли в полевой лагерь и остановились у рифленых рабочих домиков, я твердо решил: что бы ни потребовала компания, на следующее утро необходимо как можно раньше лететь в Александрию.

Восемь часов спустя, несмотря на все усилия бригады пожарных, скважина еще горела. Бульдозеры наваливали вокруг нее песок, но пожар не утихал, и тысячи долларов, которые можно было бы получить за драгоценную нефть, превращались в дым.

— Друг мой, пламя невозможно погасить. — Управляющий нефтеносным месторождением Мохамед, жизнерадостный человек лет сорока с небольшим, совершенно сник. Его лунообразное лицо словно сдулось и опало складками на воротник перепачканного комбинезона, серые глаза блестели из-под покрытых сажей бровей. — Сорок человек со всем оборудованием, выпущено неизвестно сколько галлонов дорогостоящей пены, а этот мерзавец и не думает утихать. С минуты на минуту огонь может распространиться, и для меня это будет настоящая катастрофа. Будь прокляты эти израильтяне!

— Это была не диверсия, — ответил я. — Просто невезение. И возможно, халатность.

— Халатность?! При нашей технике мы делаем все, что от нас зависит, но никак не можем оправиться после того, как израильтяне разрушили скважины. Разве это моя вина?

— Не пора ли обратиться за помощью? — осторожно предложил я.

— Ни за что! Наши рабочие сами когда-нибудь справятся.

— «Когда-нибудь» будет слишком поздно.

Я всеми силами старался, чтобы в голосе не почувствовался гнев. Мохамед был вполне способен рискнуть оборудованием, только чтобы сохранить лицо.

Пока управляющий бросал на меня недовольные взгляды, присутствовавший при нашем разговоре Мустафа тихо выступил вперед. Я не стал его останавливать. Мы оба знали, что у него достаточно характера и дипломатических способностей, чтобы противостоять недовольству управляющего, которое, как правило, было направлено и против правительства, и против компании. Из-за таких вспышек раздражительности было уже уволено трое моих лучших рабочих.

Мустафа заговорил примирительным тоном:

— Мистер Уарнок не собирался ставить под сомнение ваш профессионализм, Мохамед. Пожар очень силен, и, чтобы погасить пламя, требуются усилия лучшей команды. Он просто имел в виду, что, возможно, вы захотите воспользоваться зарубежным опытом.

Я посмотрел в окно кабинета. Над местом пожара стояла ядовитая на вид завеса — дым стелился над местностью, марая все на своем пути. Я повернулся к Мохамеду.

— Мне известна компания по борьбе с пожарами, которой руководит техасец Билл Андерсон. Его услуги недешевы, но он именно тот человек, который требуется. И может прибыть сюда в течение сорока восьми часов.

Я познакомился с Биллом Андерсоном в Анголе. После неудачных переговоров с лидером повстанцев и после того, как самопровозглашенный нефтяной магнат так и не появился, компания наняла мне маленький самолет, чтобы побыстрее вывезти из страны. Билл находился неподалеку, в Нигерии, где тушил государственную скважину, подорванную тем же главарем, и испытывал к тем краям такие же чувства, что и я. Вдвоем мы уломали управляющего местным аэропортом спрятать нас в подвале, пока не прибудет очередная «сессна». У нас не было ничего, кроме ведра, ящика виски и колоды карт. На второй вечер мы совершенно разошлись во мнениях по поводу философии, религии и политики. Но к утру сдружились на всю жизнь.

— Сорок восемь часов! У меня нет сорока восьми часов! — Мохамед в отчаянии ударил ладонью по столу.

— У вас тридцать не тронутых огнем скважин плюс новая, только что установленная буровая, которая ждет, когда на ней начнется работа. У вас есть сорок восемь часов. — Я написал телефон Андерсона. — Сам я, пока здесь все не придет в норму, съезжу в Александрию. Начинать эксплуатацию нефтеносного слоя с тем, что творится на поверхности, слишком опасно.

— Компании это не понравится.

— А это уж ваша проблема, приятель.

Мохамед вздохнул.

— Обещаю, Оливер: одна неделя, и огня не будет. Скважины станут качать нефть, и вы сможете начать бурение. Иншалла.

— Да уж, действительно, все в руках Божиих. — Я сунул бумажку с телефоном в его нагрудный карман. — Вам известно, где меня найти.

* * *

Когда я добрался до Александрии, было пять утра и погода быстро портилась. На вилле компании, где мы жили, телефон отсутствовал — распространенное явление в Египте, где телефоны были редкостью, и людям, чтобы позвонить, приходилось ходить на почту. Поэтому я не мог предупредить Изабеллу о своем возвращении и боялся напугать ее неожиданным появлением. Несмотря на риск, сопровождающий подводные поиски, жену страшили опасности, связанные с моей профессией. О взрыве она не знала, а я не собирался ничего рассказывать. Мне хотелось только помириться и вернуть ее в свои объятия.

Изо всех сил стараясь не шуметь, я провез багаж по мощеной садовой дорожке к старой колониальной вилле. Охранник заканчивал ночную смену и впустил меня через боковые кованые ворота. Огороженный со всех сторон сад был убежищем от бури, уже трепавшей на улицах пальмы. При звуке моих шагов залаял Тиннин, сторожевая немецкая овчарка. Я тихо окликнул его, пес, повизгивая, улегся на землю и прижал уши.

Доставая ключ, я вгляделся в окно управляющего. Ибрагим был предупредительным, неразговорчивым мужчиной и известным соней. Затворив за собой дубовую дверь, я проскользнул в большой холл. Жалюзи на французских окнах дребезжали от ветра, в старомодных проволочных клетках бешено раскричались канарейки. Я быстро закрыл окна и поспешил успокоить птиц.

Вилла была построена в 1920-х годах и представляла собой своеобразную смесь кубизма с налетом исламской архитектуры. Некогда, до национализации Насером нефтяной отрасли, здание занимало представительство нефтяной компании «Белл», которой владели еще британцы. В колониальном Египте многие мечтали получить место в этой компании, что давало возможность работникам с хорошим английским выговором общаться с богатыми европейскими семьями, традиционно заправлявшими хлопковой и нефтяной промышленностью. Семьями вроде той, в которой выросла Изабелла, — итальянцами, приехавшими в Египет в середине девятнадцатого века и создавшими за предыдущее столетие могущественные династии. Там, где раньше висел портрет первого владельца компании, теперь красовалась фотография Насера — превосходная метафора поверженного правящего класса. Как-то вечером, пряча улыбку, Ибрагим показал мне снятый и спрятанный портрет: эдвардианское, с отвисшим подбородком лицо старого патриарха в торчащей на макушке феске напоминало колониального пашу, свергнутого с трона и изгнанного революцией принца.

В том политическом хаосе был брошен не только портрет, но и вся обстановка виллы. Во время Суэцкого кризиса 1956 года управляющий заводом, как многие жившие в Александрии европейцы, поспешно бежал, оставив мебель в стиле ар-деко — диваны и гобелены. И это свидетельство непристойного богатства теперь любовно сохранялось Ибрагимом.

Дверь в спальню была приоткрыта. Шторы спущены, внутри царила темнота. Я чуть не споткнулся об оставленный на полу рядом с гидрокостюмом и маской кислородный баллон. В полумраке я различил спящую поверх одеял Изабеллу.

Тихонько включил светильник на стене. На ковре были расстелены карты — похожее на паутину изображение морского дна, подводный пейзаж, манящий своей таинственностью. В самом центре лежал лист с изображением хитроумного металлического механизма — фантастического устройства, состоящего из циферблатов и шестерен в деревянном корпусе. Циферблаты, как часы, имели выгравированные отметки и символы. Я знал, что это рисунок астрариума, созданный воображением моего брата Гарета, студента художественного колледжа. Изабелла была с ним дружна — дружнее, чем я, — и заказала изображение, объяснив на основе собранных ею за годы разрозненных материалов принцип его работы. Вот он, мой заклятый враг — олицетворение наших постоянных ссор, — красующийся, словно алтарь, посреди комнаты.

Изабелла, живущая в своем мире и равнодушная к окружающей обстановке, заснула, даже не раздевшись. Пробираясь через разбросанные на полу бумаги, я легко представил, как, намаявшись за день, она в изнеможении рухнула на кровать. Не решаясь ее будить, я уселся в потрепанное кожаное кресло и стал ждать. Лунный свет, просачиваясь в комнату, озарял ее волевое лицо.

Изабеллу не назвали бы красивой женщиной в обычном смысле слова. Профиль немного угловат, чтобы считаться женственным, губы слишком тонкие. О груди даже говорить нечего. И мне бы, наверное, хватило пальцев одной руки, чтобы измерить ширину ее бедер. А в том, как она несла свое тело, слегка наклонившись вперед, словно в готовности бежать, чувствовалась неутомленная целеустремленность. Но глаза ее поражали: темные, цвета черного дерева, они, если присмотреться, становились темно-лиловыми. Именно на глаза в первую очередь обращали внимание: непропорционально большие, отчего все остальные черты лица куда-то отступали. И еще мне нравились ее руки: красивые рабочие руки с длинными пальцами, загорелые и натруженные от долгого пребывания в воде и трудоемкого складывания древних артефактов из разрозненных осколков.

За окном закричал козодой, и Изабелла шевельнулась, застонала и перевернулась на бок. Я улыбнулся и вздохнул, жалея о нашей ссоре и последовавших за ней долгих неделях сердитого молчания. Жена была тем якорем, который привязывал меня к культуре, чувству и месту, А я был из тех мужчин, которые тоскуют по месту. Я вырос в шахтерской деревушке в Камбрии и даже теперь вижу во сне широкие равнины ордовикского известняка — пейзаж моего детства. Он развил во мне основательность, привычку не спешить проявлять характер. Если бы мне потребовалось себя описать, я бы назвался слушателем и немногословным человеком. Изабелла была другой. Она пользовалась языком, чтобы проявить себя, уловить мгновение и придать ему значимость истории. Но она умела ценить немногословие, особенно мое, и это вторая причина, почему я в нее влюбился.

Изабелла не шевелилась. Наконец, не удержавшись, я наклонился над ней, и она проснулась. Сознание медленно возвращалось к ней и наконец приняло форму улыбки. Не говоря ни слова, она потянулась и обняла меня. И я упал рядом с ней на постель.

Сексуальность Изабеллы была составляющей частью ее натуры. Ее стихийная дикость возбуждала нас обоих. Мы занимались любовью в самых неожиданных местах: телефонных будках, под брезентом в лодке на виду многолюдного индийского порта Кончи, среди шотландских болот. Но в любых ситуациях Изабелла хотела владеть положением. Она пощекотала мне ресницами щеку, мы поцеловались, и я принялся ее ласкать. Вскоре не осталось ничего, кроме огня ее глаз, твердеющих сосков и готовности к любви.

Потом я лежал, свернувшись возле нее, а Изабелла снова заснула. Я смотрел в потолок, слушал, как стучит в окна дождь. Последнее, что я ощутил, было чувство благодарности — за наш брак, за жизнь, за то, что мы существуем. Такие моменты просветления возникают глубокой ночью, когда приходит понимание, что это, вероятно, и есть счастье.

 

2

Проснувшись через два часа, я обнаружил, что Изабелла стоит у открытой балконной двери — обнаженная в утреннем свете, растрепанные волосы развеваются, шелковые шторы бешено полощутся на ветру.

— Изабелла, замерзнешь!

Она не обратила на меня внимания, глядя на ползущие прямо над верхушками деревьев грозовые облака. Я вылез из постели, взял халат, накинул на нее и закрыл дверь.

— Давай еще поспим.

— Не могу. Оливер, сколько же лет я потратила, чтобы найти астрариум? Десять? Пятнадцать? И это случится сегодня. Я знаю.

Я покосился в окно. Небо, как и вчера, было затянуто черными тучами.

— Погода не для погружения.

— А я все равно нырну.

— Неужели нельзя подождать пару дней, пока не прекратится шторм?

— Нельзя. Оливер, ты не понимаешь. — Изабелла отвернулась от окна. Я решил попробовать другой аргумент.

— Полагаю, у тебя есть помощники? Кто-нибудь из французских археологов? Или итальянцы?

Кроме английского археолога Амелии Лингерст и молодого французского ученого, недавно поселившегося возле Стадиона, о подводной археологии здесь никто не знал, хотя упорно распространялись слухи, что дворец Клеопатры находится на дне Александрийской бухты. До недавнего времени умы больше волновали политика, борьба с бедностью и насущные проблемы граждан Александрии.

Изабелла озорно улыбнулась:

— Боюсь, что этим занимаемся только я и Фахир.

Фахир Алсайла был молодым ныряльщиком, с которым моя жена работала несколько последних месяцев. Хотя ему можно было доверять и он считался превосходным подводным пловцом, но в археологии не разбирался.

— Господи, Изабелла! — Я бы предпочел, чтобы она состояла в какой-нибудь официальной группе. В Египте заниматься нелегальными погружениями было небезопасно. Власти страны вполне оправданно возмущались шпионскими вылазками со стороны врагов и непрекращающимся расхищением подводных богатств. Единственный безопасный способ заниматься подводной археологией — погружаться в присутствии египетских официальных лиц в составе признанной команды западных аквалангистов. Этим правилом Изабелла всегда пренебрегала. Она была в своей области бунтаркой, и за это ее не любили. Но какой бы ни была ее профессиональная репутация, она часто выбирала для поисков удачные места. И эта ее загадочная безошибочность — к худу она или к добру — вызывала подозрение и страх со стороны коллег.

Дар ясновидения был присущ нам обоим, но эту тему я обсуждать не хотел. Понимал: признать наличие у нас такой интуиции значило бы умалить свою профессиональную подготовку и поставить под сомнение воинствующий атеизм, ставший реакцией на строгое католическое воспитание.

— Поговорим об этом позже. — Я безуспешно попытался увлечь жену обратно в постель.

— Оливер, я должна нырять сегодня. Все идет по плану. Мы нашли место крушения корабля «Ра», который, не сомневаюсь, принадлежал Клеопатре. Время его гибели совпадает со временем сражения при Акции. Астрариум мог находиться на его борту. Греческий историк Диодор Сицилийский упоминает, что подобный предмет преподнесли Клеопатре во время коронации.

— Что за спешка? Ты ждала годы. Неужели нельзя повременить несколько дней?

— У меня нет нескольких дней.

Отчаяние Изабеллы достигло новых высот, но я никак не мог понять, что ее так расстраивает. Знал одно: она легко могла упереться, и тогда ее не свернуть. Я пристально смотрел на нее, стараясь придумать, какую новую тактику выбрать.

— Дорогая, этот район является военной зоной. — Я обвил ее талию рукой.

— Я обо всем позаботилась: на борту будет находиться местный чиновник.

— Вот как? Наверное, какая-нибудь сомнительная личность, получившая от тебя взятку?

Изабелла словно не замечала моей руки.

— Я в любом случае пойду на погружение!

Но за ее гневом я ощутил тревогу. Может быть, за нас, за наш брак, наши карьеры. Если бы я не знал ее настолько хорошо, то мог бы решить, что это настоящий страх.

— Ты действительно считаешь, что астрариум был на борту этого корабля? — заговорил я примирительным тоном. — Зачем бы Клеопатре брать такую вещь в гущу морского сражения?

— Она пришла в отчаяние. Былые политические союзники ей изменили, поставив ее с Марком Антонием в очень сложное положение, а Октавиан тем временем всеми силами пытался упрочить свою власть. Она понимала, что Марк Антоний заблуждается по поводу своего военного превосходства. И не сомневалась: если Октавиан победит, то убьет ее любовника и принесет в жертву их детей. Эта женщина все поставила на победу. Диодор Сицилийский называет астрариум мощным оружием, способным дать указание, когда поднимать паруса и когда начинать атаку. Клеопатра взяла астрариум с собой, чтобы помочь любовнику.

Я старался сохранить бесстрастное выражение лица. Верил в причинно-следственные связи в мире: из углерода получается алмаз, из известняка — мрамор, из уплотненного органического материала — нефть. Таким был мой мир: осязаемым, познаваемым. Мир Изабеллы был куда более призрачным — в нем цепью событий правила кармическая логика. Личное имело непосредственное влияние на политику, микро — на макро. Я считал такое мировосприятие дезориентирующим. Антропоцентрический подход порождал самоуспокоенность, был своего рода детерминистским вкладом в понятие значимой судьбы.

— Если Клеопатра имела при себе астрариум, способный повлиять на исход сражения, почему она убежала, оставив Марка Антония Октавиану? — спросил я.

— Не знаю. Я бы на ее месте, пытаясь изменить судьбу, сражалась до последней минуты. Не сомневаюсь, астрариум бы спас ее.

Ее одержимость просто пугала. Меня снова пронзило желание защитить жену, но я знал: любая попытка встать между Изабеллой и предметом ее поисков означала бы конец нашего брака, и, конечно, я лишился бы всякого уважения с ее стороны. Она была агрессивно-независимой и совершенно сознательно сражалась и с семьей, и с устоями за право заниматься своей профессией. У меня не оставалось иного выбора, как только доверять ее суждениям. Однако предстоящее погружение особенно беспокоило, хотя я не мог объяснить чем, — казалось, страсть подходит к одному некоему итогу.

С улицы донесся громкий раскат грома, сильный порыв ветра ворвался во французское окно и опрокинул плетеное кресло.

— Пришел циклон, — заметил я, закрывая дверь. — Сегодня тебе погружаться нельзя!

— Мне гораздо опаснее не погружаться! — закричала она.

Изабелла была на грани истерики, и я знал, что спор продолжать бесполезно.

— Можешь начать погружение завтра на рассвете. — Я нежно обнял ее. — Я тоже поеду с тобой. А сегодняшний день наш. Займемся чем-нибудь приятным. Сегодня же день рождения твоего дедушки. Мы можем навестить твою бабушку. К завтрашнему утру шторм стихнет и видимость будет намного лучше.

— Ты ничего не понимаешь, — прошептала Изабелла, уткнувшись мне в грудь, но позволила отвести ее обратно в постель.

Тогда я подумал, что у нас с ней впереди еще уйма времени.

Острый, солоноватый привкус морского воздуха уже ощущался сквозь выхлопные газы машин, аромат благовоний, поднимавшийся из стоявших у дверей лавок курильниц, и слабый, но вездесущий запах канализации. Изабелла подняла стекло в такси. Мы ехали по Корнич — береговой дороге, бегущей вдоль изгибов поблескивавшей Восточной бухты. Машина остановилась на красный свет, и я посмотрел на расположившиеся на тротуаре на противоположной стороне улицы кафе. У небольших столиков собрались кучки мужчин: одни в светло-коричневых джеллабах и голубых тюрбанах — традиционной одежде феллахов, — другие в европейских костюмах. Они наслаждались кальянами, и обвитые тесьмой яркие мундштуки змеились и скрывались во рту курильщиков. В одном кафе мужчины и подростки жарко спорили у экрана черно-белого телевизора. Транслировали футбольный матч. Игрок пробил пенальти, и вся группа взорвалась ликующими криками. Я вспомнил Англию, когда подолгу смотрел футбол с отцом и братом.

Я отвернулся и посмотрел на раскинувшееся перед нами Средиземное море. Пустынный водный простор представлял собой разительный контраст с бешеной суетой приютившегося на берегу большого города. Естественный минимализм успокаивал и радовал глаз. Морской пейзаж уносил меня от человечества, от ошибок, которые мы совершаем, от шума жизни. В Александрии, как и во всем Египте, полярность проявляется особенно ярко. Пустыня соприкасается с морем, а зеленое плодородие дельты Нила с ее каналами враждует с наступающим песком. Говорят, в Александрию ведет парадный ход, черный ход и мало что еще.

На северо-западе бухты под волнами находился объект археологических поисков Изабеллы. На этом месте развернулось величайшее морское сражение между флотом Марка Антония и Октавиана. Я легко мог себе представить древние длинные деревянные боевые корабли, скрип весел, когда они шли в атаку, рабов-гребцов, запаливающих зажигательные снаряды, которые они готовились метать над волнами во врага, и нацеленные на противника тараны. Изабелла выросла в атмосфере мифов о Гераклионе — средиземноморском городе Клеопатры, а друзья семьи рассказывали, как плавали среди странных, ушедших под воду статуй и развалин дворцов. Истории тревожили воображение и порождали тягу к тайне. Я невольно гордился живущим в жене исследователем, как бы это ни сказывалось на наших отношениях. Я взял Изабеллу за руку, а такси тем временем продолжало путь к вилле ее бабушки.

В богатом пригороде Балкли сохранилось несколько старинных поместий, где кованые ворота вели в сады с буйно растущими бугенвиллеями, хурмой, цветущими кактусами и пальмами. Брамбилла, семья Изабеллы, некогда представляла собой знатный род в составе большой и влиятельной итало-александрийской общины. Отец Изабеллы Паоло умер в 1956 году, вскоре после Суэцкого кризиса. Тогда США и Великобритания отказались финансировать строительство Асуанской плотины, Насер в ответ решил национализировать Суэцкий канал, и это решение повлекло за собой французскую, британскую и израильскую агрессию против Египта. Насер взял под контроль все принадлежавшие иностранцам компании и выслал многих представителей старого колониального класса. Президент Итальянского гребного клуба, Ротари-клуба и владелец большого, приносящего хороший доход бумагопрядильного производства Паоло в одночасье превратился из хозяина в управляющего, а фабрика по обработке хлопка-сырца перешла в руки феллахов, в течение многих столетий работавших на хлопковых полях. Такое унижение было слишком для гордого дона, и через несколько недель он умер от сердечного приступа. Не прошло и года, как его молодая жена Сесилия снова вышла замуж и перебралась в Италию, оставив восьмилетнюю дочь на воспитание родителям умершего супруга.

Изабелла много лет не общалась с матерью. Ее дедушка Джованни Брамбилла, сломленный смертью сына и крахом рода, нашел утешение в двух постоянных увлечениях — охоте и египтологии. Он умер десять лет назад. Его вдова Франческа Брамбилла была вынуждена сдавать верхний этаж виллы и постоянно закладывать фамильные драгоценности. Но все же умудрилась сохранить верного домоправителя суданца Ааделя, который достался ей в качестве части приданого и вел ее хозяйство. Хотя Аадель теперь официально считался полноправным жильцом виллы и не был связан с Франческой договором о найме, он продолжал носить дореволюционную униформу слуги — красный тюрбан и традиционный египетский мужской наряд. Так завершался последний акт драмы, в котором оба собирались доиграть никому больше не нужные роли из ушедшей эпохи.

Вилла семейства Брамбиллов, хотя и обветшавшая, все еще производила сильное впечатление. Когда такси остановилось у украшенного мраморными колоннами входа, я ощутил знакомое чувство робости. Здесь ясно чувствовалось, из какого богатого, хотя и потерявшего все свои деньги рода происходила Изабелла. Я же ничего собой не представлял. Мой отец был шахтером, а мать — ирландкой-католичкой, женщиной глубоко религиозной, сильно огорчившей своих родителей тем, что вышла замуж за протестанта. Мне всегда казалось, она так и не простила отцу, что тот оторвал ее от семьи. Мать была учительницей музыки и возлагала на своих детей куда большие надежды, чем прагматичный, не боявшийся трудностей отец, который считал, что сыновьям следует по его примеру спуститься в шахту. Несмотря на постоянные разногласия, брак родителей был союзом по большой любви. И когда два года назад мать умерла, отец почувствовал себя совершенно потерянным, как лишившийся управления корабль.

В детстве я считал, что если Бог существует, то он покинул родителей в их нужде. Мне казалось, чем беднее люди, тем они религиознее — своего рода отречение от ответственности за свою судьбу. В результате я ушел от католицизма, в университете увлекся социалистическими идеями и в итоге пришел к материализму.

Вылезая из такси, мы с Изабеллой заметили желтый спортивный «фиат».

— Машина Гермеса, — настороженно заметила жена. — Забавная встреча.

Я с удивлением посмотрел на нее. Обычно Изабелла радовалась, если предстояло увидеться с Гермесом — одним из ее немногочисленных менторов.

— Мне казалось, Франческа его терпеть не может?

— Так оно и есть. Но сегодня день рождения деда, и Гермес пришел, как делал это при его жизни. Бабуля слишком хорошо воспитана, чтобы ему отказать.

Гермес Хемидес был египтологом и старинным другом деда Изабеллы. Когда Джованни Брамбилла умер, Гермес подружился с его внучкой и стал делиться своим увлечением — я бы сказал, одержимостью — мистицизмом, астрологией и спиритуалистической философией. Признанный переводчик, он проводил часы с Изабеллой, склонившись над иероглифами, которые ей требовалось перевести. Изабелла полностью ему доверяла, и хотя я не одобрял влияния египтолога на мою жену в вопросах мистики, не мог не оценить его сдержанный юмор.

После обеда мы пили кофе в зимнем саду и ждали, когда подадут апельсиновый джем, которым традиционно завершалось угощение. Франческа и Гермес сидели напротив друг друга. Франческа — на стуле, напоминавшем деревянный трон восемнадцатого века в стиле барокко, антикварной вещи, которую она умудрилась не продать. В восемьдесят лет эта женщина сохранила осанку балерины и являла собой воплощение классического европейского изящества. Глядя на нее, невольно приходили мысли о Риме 1930-х годов. Окрашенные черные волосы были уложены короткой, рельефной волной, морщинистая оливковая кожа натянута на скулах, и вся внешность Франчески Брамбиллы говорила о том, что эта женщина была воспитана для красоты и власти.

Гермес расположился в кожаном кресле. Его длинные, седые у корней волосы ниспадали на плечи крашеными красноватыми кудряшками. Он мог бы сойти за постаревшую женщину — иллюзия, которая подкреплялась полным отсутствием растительности на лице. В золотисто-карих глазах мелькали желтые искорки, что говорило о необычном смешении крови. Овалом лица он напоминал суданца, но тонкие губы делали его похожим на европейца. Узловатые от артрита руки давали представление о его истинном возрасте — Изабелла мне сказала, что Гермесу около семидесяти.

На столе появилась серебряная чаща с джемом. Из густой золотистой массы, словно лебединые шеи, тянулись десять серебряных ложечек. Они символизировали членов семьи, большинство которых уже давно умерли. Аадель поставил на инкрустированный жемчугом и деревом стол четыре стакана с водой. Я быстро запил горьковато-сладкий вкус джема и потянулся за маленькой чашкой густого кофе.

Изабелла никак не могла расслабиться. Она поднялась, подошла к окну и открыла ставни. И словно вызванная этим жестом, на небе сверкнула молния. Мгновением позже послышался дальний раскат грома.

Франческа недовольно вздохнула.

— Неужели ты считаешь, что погода может измениться по твоему желанию? Сядь, Изабелла! От бурлящей в тебе энергии я начинаю нервничать.

— Ваша внучка рвется туда, на свободу, чтобы схватиться со стихией и добыть свой Святой Грааль, — с налетом театральности заметил Гермес. — Археология — благородное призвание. Оно требует от нас качеств первопроходца.

— Пожалуйста, Гермес, не подталкивайте ее, — попросил я. — Хотя бы не в такую Богом проклятую погоду.

— Барри Дуглас погружался и не в такую погоду, — заявила Изабелла, не отрывая взгляда от потемневшего неба.

— Барри Дуглас сам признает, что специально идет на риск, — возразил я. — Его привлекают только незаконные авантюры или победы над женщинами.

Изабелла подавила смешок, а Франческа бросила на меня неодобрительный взгляд.

Барри Дуглас был нашим общим другом — блистательным австралийцем, многие годы прожившим в Александрии. Он реставрировал археологические артефакты, специализируясь на изделиях из бронзы. А если не работал, его можно было легко найти в барах, где я частенько составлял ему компанию — его дерзкий юмор и приземленность служили хорошей передышкой от неистовой суматохи города.

Франческа повернулась ко мне.

— Вы должны сказать моей внучке, чтобы она прекратила свои нелепые поиски. Именно такая одержимость погубила моего мужа.

— Джованни погубила национализация, — пробормотал Гермес.

Франческа бросила тревожный взгляд на Ааделя. Даже я понял, что старый египтолог хватил через край. В стране, которая только-только с трудом переходила от прошлого колониального феодализма к более демократичному социализму, такие суждения опасно произносить вслух. Недавно усилия президента Садата вписать Египет в свободный мировой рынок вызвали продуктовые волнения. Когда в одночасье продовольственные карточки потеряли всякую ценность и стало невозможно достать рис, хлеб и даже газ, чтобы приготовить пищу, люди взбунтовались.

— Ш-ш-ш… Я не потерплю в своем доме таких радикальных высказываний! — прошипела матрона. — Мне надо думать о безопасности семьи.

Вражда между стариками стала осязаемой.

— Баста! — вмешалась Изабелла. — Бабушка, благодаря этому открытию я стану известной. Подожди, вот увидишь.

— Оно тебя прикончит, — зловеще пообещала Франческа. — Не надо было позволять тебе учиться в университете.

Дед восхищался Изабеллой, но бабушка пришла в ужас, когда внучка отправилась изучать археологию в Леди-Маргарет-Холл в Оксфорде. Франческа придерживалась традиционных взглядов и мечтала о престижном браке для Изабеллы. А вместо этого появился я.

— Ты бы, наверное, гордилась, если бы я подцепила миллионера, как моя мать? — парировала Изабелла.

Франческа сделала вид, что плюет в ладошку. Она терпеть не могла невестку.

— Полагаю, я должна быть счастлива, что вы хотя бы поженились. Но меня совсем не радует, что он англичанин. — Она повернулась ко мне и резко бросила: — Вы же в курсе, что во время войны англичане посадили моего мужа в концентрационный лагерь в пустыне.

— Вместе с другими националистами, которые выступали против союзнических сил. У англичан не было иного выхода. В противном случае дед пошел бы воевать за Роммеля. Англичане просто защищались. Кроме того, бабушка, называть то место, где он сидел, концентрационным лагерем — преувеличение. Не забывай, дед был членом фашистской партии. — Все это Изабелла выпалила прежде, чем я успел ответить.

— Он был националистом, любил Италию и, да, носил рубашку Муссолини, пока дуче не издал смехотворные расистские законы, которые положили конец партии в Александрии. В то время мы все друг друга знали — евреи, копты, католики, греки. Между нами не возникало проблем. — Франческа тяжело вздохнула, явно сдерживаясь, чтобы не перекреститься. — Британец и атеист! За что мне такое?

— Он ученый и, естественно, атеист, — вмешался Гермес.

— Это мой сознательный выбор, — объяснил я. — Может, вам станет легче от того, что я стал горьким разочарованием для своей матери — ирландки-католички. — Несмотря на все усилия, в моем голосе чувствовались оборонительные нотки.

Наступило молчание, затем Франческа заговорила с напором, которого я раньше в ней не замечал.

— Наука объясняет не все. В жизни есть много таинственного.

— На этот раз Франческа права, — улыбнулся Гермес приятной, открытой, почти детской улыбкой. Трудно было не доверять природной теплоте этого человека.

— Вот, значит, от кого ты унаследовала свой мистицизм, — кивнул я в сторону старой дамы.

Франческа подалась вперед и с неожиданной силой схватила меня за руку.

— Ошибаетесь! Она унаследовала мистицизм от моего мужа. Джованни был мистиком. Я же храню тот малый остаток веры, который еще есть во мне, для своей коллекции открыток с изображением святых.

Она отпустила мою руку. Острые ногти оставили на коже отметины.

— Джованни был магом, ясновидцем, — добавил со вздохом Гермес, и на мгновение между стариками установилось что-то вроде странного перемирия, словно в комнату вошел сам Брамбилла-старший.

Изабелла поспешно отвернулась от окна.

— Поосторожнее, бабушка. Я оберегаю Оливера от наших темных семейных тайн. Не хочу, чтобы он подумал, что мы все с приветом!

— Так оно и есть, — сказал Гермес, и они с Изабеллой рассмеялись.

Франческа, не обращая на них внимания, посмотрела на меня.

— Оливер, это Египет. У меня есть мой Бог, но существует бесчисленное множество других. И иногда происходит так, что самые здравомыслящие люди попадают в сети необъяснимого. Как моя внучка со своими поисками невозможного.

— Уверен, она найдет астрариум, — заключил Гермес.

Пророческое самодовольство, с каким он это сказал, вызвало у меня раздражение. Похоже, и Франческа почувствовала то же самое.

— Хотя, с другой стороны, поиски Изабеллы всего лишь метафора, — быстро произнес я, опережая старую даму.

— Какая метафора? — спросила она и криво усмехнулась.

— Таким образом она пытается понять, кем является на самом деле.

Установилось неловкое молчание, и я понял, что угадал правду. Моя догадка нашла отклик у всех, кто присутствовал в комнате.

Первой в бой снова рванулась Изабелла.

— Никто из вас не понимает, насколько это важно! — Она разозлилась, что с ней разговаривали как с маленькой, и принялась расхаживать по зимнему саду. — Предположим, будет доказано, что Антикитерский механизм мог показывать орбиты планет и положение Солнца. Таким образом, будет доказано: древние греки знали, что Земля не является центром Вселенной. Теперь вообразите, что я отыщу более древний прототип — скажем, вавилонский или египетский — с теми же функциями. Мое открытие сразу же изменит наши взгляды на античность! Не только на древнюю инженерию. Существование подобного устройства заставит по-новому посмотреть на древнюю навигацию и существенно отодвинет от нас дату изобретения астролябии. Я смогу доказать, что темные века были темнее, чем мы себе представляем. И не только это: астрариум способен дать ответы на многие другие вопросы. Это станет находкой всей моей жизни.

— Совершишь ты открытие или нет, нырять в бухту глупо, — категорически заявила Франческа. — И не только из-за погоды. Рано или поздно ты попадешь в неприятности. Куда бы мы ни направились, за нами следят: военные, тайная полиция, друг, которому ты привыкла доверять.

— Ваша внучка — опытный человек. С ней ничего не случится. — Гермес поднял руку, стараясь успокоить матрону.

Франческа намеренно отвела глаза.

— Здесь всем что-нибудь угрожает. Каждый видит в ближнем шпиона. Внешне мы приветствуем политику открытых дверей Садата, но инфляция приводит всех в отчаяние. Не забывайте, мы для всех олицетворяем старый порядок. Будь осторожна, внучка. Не обольщайся — за тобой присматривают и только и ждут, чтобы ты совершила ошибку.

— Я знаю, как о себе позаботиться! — отрезала Изабелла. — И к тому же при погружении меня будет сопровождать мой сильный, мужественный супруг.

Изабелла сжала пальцы и сунула мне в руку маленький горячий кулачок. Прощение.

Я улыбнулся Франческе, но та ответила враждебным безразличием.

— Оливер, нелепо надеяться, что нефтяные деньги вас защитят.

 

3

Вернувшись на виллу, я прилег на кровать и стал смотреть, как порывисто, с присущей ей деловитостью раздевается Изабелла. Одежда словно раздражала ее, и она спешила поскорее от нее избавиться. Ее движения были одновременно забавными и эротичными, и мне нравилось наблюдать, как она словно сражается с собственной женственностью.

Я подхватил отброшенный чулок и подал ей.

— Где ты познакомилась с чиновником, которого собираешься взять на погружение?

— На лекции во Французском археологическом обществе.

— Он может работать на кого угодно. Почему ты не хочешь заручиться поддержкой официальной археологической группы?

— И позволить украсть из-под носа десять лет поисков? Амелия Лингерст и так уже подозревает, что я погружаюсь ради астрариума. Ходит слух, будто она не сомневается, что я близка к открытию. Она пойдет на все, чтобы наложить на него лапы. — Изабелла осталась только в бюстгальтере и трусиках.

Амелия Лингерст была наставницей моей жены, когда та училась в Оксфорде, но сильно потеряла в глазах ученых после публикации противоречивой работы о таинственной жрице богини Исиды, которая, по ее уверениям, жила во времена тридцатой династии, в правление фараона Нектанеба II. Противоречие заключалось в том, что не было почти никаких свидетельств о существовании такой жрицы. Тем не менее Изабелла продолжала с доверием относиться к англичанке, пока окончательно не рассорилась с ней на втором курсе. Она никогда не говорила мне, что послужило причиной их разрыва.

— Ты когда-нибудь прекратишь волноваться? — В голосе Изабеллы послышалось нетерпение. — У владельца катера, двоюродного брата Фахира, есть друзья в береговой охране.

— Дорогая, если вас поймают, то посадят в тюрьму и Фахира, и его кузена. А для тебя это будет означать конец работы в Египте. — Я старался говорить как можно осторожнее, чтобы избежать новой ссоры.

— Нас не поймают. Я не собираюсь поднимать на поверхность огромную статую — только маленький бронзовый артефакт. К тому же твоя работа намного опаснее моей.

— Моя работа — законная разведка нефти.

— Поздравляю. И тем не менее риска у тебя хоть отбавляй.

Она была права — я лукавил. Компания неизменно посылала меня в опасные места или туда, где не прекращались политические беспорядки. Но мое присутствие было по крайней мере санкционированным, а не нелегальным. Мне бы не хотелось, чтобы Изабелла запуталась в ненадежном лабиринте египетской бюрократии. Это могло пагубно сказаться и на ее, и на моей карьере.

— Если отложишь погружение на несколько дней, могу попробовать достать через компанию «Геоконсалтанси» дополнительный гидролокатор, — предложил я.

— Оливер, вопрос не обсуждается! — прервала меня Изабелла. — С судном все устроено, погружение состоится завтра. Больше тянуть нельзя.

В ее тоне было столько обреченности, что я мигом вышел из состояния апатии и, напрягшись, несколько мгновений смотрел на нее, ничего не понимая. Затем в голове шевельнулось полузабытое воспоминание.

— Надеюсь, речь идет не о том предсказании? Ты же понимаешь, что это совершеннейшая чепуха!

Мы спорили по этому поводу много раз, начиная с нашей первой встречи на Гоа. Тогда Изабелла только что посетила мистика, который наговорил ей всякой ерунды и среди прочего составил астрологический гороскоп, в котором было указано не только время ее рождения, но и дата смерти. С годами она все больше верила в правильность предсказания, сколько я ни пытался ее разубедить. Изабелла не назвала мне роковой даты, но, судя по ее паническому настроению, этот день приближался. Она сердито отстранилась.

— Не можешь взять в толк? Последователь Ньютона, который в тебе сидит, не желает поверить, что могут существовать иные принципы — возможно, не такие очевидные, но столь же правомерные. Я по крайней мере остаюсь честной в своей методологии.

Мне не нравилось, что приходится обороняться. Я ужасно не любил, когда жена впадала в состояние, которое я считал иррациональным мистицизмом. Она почувствовала перемену в моем настроении и повернулась ко мне.

— Я же видела, как ты работаешь в нефтеносных районах — босиком, принюхиваясь к воздуху. Ты ведь полагаешься не только на науку, просто не хочешь в этом признаться.

Обнаженная Изабелла легла рядом со мной на кровать. И я с ужасом почувствовал, что она дрожит. Обнял, притянул к себе.

— В чем дело?

Она долго не отвечала.

— Завтра тот самый день, который Ахмос Кафре назвал днем моей смерти.

— Ты не умрешь, — осторожно ответил я. — Это все глупые суеверия. Но погружаться завтра — это действительно опасно.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Нет, это мой последний шанс. Найти астрариум. Буду погружаться завтра.

— Я все-таки поеду с тобой, — отрывисто произнес я. — Не могу допустить, чтобы что-то произошло.

Изабелла легла на меня, прижалась хрупким телом и торжественно посмотрела в глаза. Я хотел улыбнуться, но ее лицо оставалось серьезным. Взгляд пронзал насквозь, словно стараясь заглянуть за ширму добродушного подшучивания, ставшего внешней стороной нашего общения. Я понял: у меня нет другого выхода, как только поддержать ее. Изабелла не признавала компромиссов — ни в чувствах, ни в чем другом. Для нее это означало победу посредственности. Она безрассудно бросалась на поиски новых переживаний. Такая импульсивность и послужила одной из причин, почему я ею увлекся. Качество, настолько противоположное моей уравновешенной натуре, составляло удачный противовес. Но в последнее время появилось нечто такое, от чего при всем желании я бы не смог уберечь жену.

— Что с тобой, любимая? — спросил я, встревоженный ее немигающим взглядом.

Изабелла собралась что-то сказать, но передумала и вместо этого поцеловала меня. Ее длинные волосы мускусной волной упали мне на лицо.

Меня всегда к ней тянуло, хотя я не понимал почему. Наверное, различия между нами создавали пространство — то самое место, дававшее пищу моему эротизму. Не знаю, каким образом это происходило, но так оно и было. От прикосновения ее губ и пальцев, от запаха ее шеи я замирал. Только с Изабеллой я понял, что такое истинное желание, когда испытываешь не только физическую, но и духовную жажду. Она была моим очагом, и мы с ней составляли единое целое.

Я притянул ее к себе, и она наконец улыбнулась.

Через час я проснулся от того, что жена металась в постели. Осторожно разбудив ее, я почувствовал, как бешено колотилось ее сердце у моей груди; лицо заливал пот.

— Тот же кошмар? — спросил я.

— Да, только на этот раз я не поняла, кошмар это или воспоминание. Все казалось яснее, подробнее…

Изабелла запнулась и, глядя в пространство, заставила себя вспоминать. Я ждал, зная: высказавшись, она освободится от наваждения.

— Там было возвышение, — медленно начала она, — на котором стояла кучка людей. Одетых очень странно, как животные.

— Может, это и были животные? — предположил я.

— Нет, люди, — отмахнулась она. — Один мужчина с головой собаки — наверное, шакала — склонился перед большими весами. Другая фигура, с головой птицы, держала перо, а еще был одетый в белое человек — он выглядел очень испуганным. Я видела на его одежде кровь. Человека в белом держал некто с головой сокола. Все они находились перед троном, на котором кто-то сидел. Вероятно, бог Осирис.

— Видимо, совершался какой-то ритуал.

Изабелла немного помолчала. Затем вцепилась в мою руку.

— Невероятно! После стольких лет я наконец поняла, что это значит. Обряд взвешивания сердца. Помнишь, Оливер, я показывала тебе рисунки.

Древние египтяне верили, что, когда человек умирает, его сердце взвешивает бог Осирис. В зависимости от чистоты сердца покойному давали дорогу в новую жизнь или закрывали в нее вход, что для верующих было страшнее всего. Мысль об этом обряде тревожила меня главным образом из-за его гротескности, но еще и потому, что он напоминал попытки матери внушить мне представление о грехе.

— Почему я вижу во сне такие ужасы? — Изабелла расстроилась еще сильнее. — Вижу снова и снова.

— Вероятно, эта тема не дает тебе покоя, когда ты в напряжении. Ты боишься суда своих коллег.

— Но все это настолько четко: головной убор Осириса, его глаза, ужас ожидающего суда человека, жар от пылающих на стенах факелов. Говорю тебе, я словно переживала все это сама. Только не могу вспомнить.

— Похороненная память?

Казалось, Изабеллу еще сильнее напугала мысль, что все это уже было в ее жизни. Наконец она заговорила:

— Если это память, наверное, лучше, чтобы она так и оставалась похороненной. — Она быстро встала с кровати и, не одеваясь, подошла к столу.

— Тебе необходимо поспать.

— Я все равно не смогу заснуть. Займусь завтрашними планами — это поможет успокоиться.

Изабелла надела очки и включила настольную лампу, осветив несколько карт бухты и морского дна. Я знал, что она пользуется двумя источниками географической оценки района: Камеля Абдул эль-Садата, который неустанно убеждал египетские власти финансировать исследования, и более раннего энтузиаста — принца Тоссона, который в начале двадцатого века первым провел аэрофотосъемку бухты. Эти собственноручно сделанные исследователями карты лежали теперь перед Изабеллой. Взяв линейку и карандаш, она стала в очередной раз намечать маршрут будущего погружения, и я заметил, насколько незащищенность голых плеч не соответствовала решительному выражению ее лица. Мой взгляд скользнул ниже — под стул. Изабелла сидела скрестив ноги, и мне была хорошо видна татуировка на лодыжке: ястреб-перепелятник с повернутым в профиль человеческим лицом — ее Ба, египетское изображение души, покидавшей тело после смерти. Как правило, изображая птиц, рисовали ястребов, если только умерший не был фараоном. Тогда его душу символизировал сокол, хотя в зависимости от исторического периода и школы философской мысли Ба могло быть бабочкой и даже цаплей. Когда мы познакомились с Изабеллой, эта татуировка у нее уже была. Она сказала, что сделала ее в студенческие годы во время загульной поездки в Лондон в компании довольно беспутных приятельниц. Изабелле нравился иероглиф Ба. Он был чем-то вроде ее личного тотема. Считалось, что Ба неразлучимо с телом, освобождается только после смерти и тогда может лететь куда угодно, даже на солнце.

Изабелла часто рассуждала о Ба, говорила, что для египтян Ба — это также символ индивидуальности, эмоциональных характеристик, даже моральных качеств, составляющих личность и вдохновляющих человека мыслей. Другими элементами были Ка — жизненная сила, которую считали духом, входящим в тело при рождении, Рен — имя, Шеут — тень, и Иб — сердце. Еще одним важным символом был Акх, обозначающий счастливый союз Ба и Ка, позволяющий покойному успешно перейти к загробной жизни, что возможно лишь в случае успешного соединения Ба и Ка в момент смерти. Если союз не состоялся, душа подвергалась уничтожению, что для древних египтян было равносильно аду, поскольку, по их понятиям, жизнь после смерти протекала в воображаемом параллельном мире, полном земных устремлений и удовольствий. Изабеллу подобная судьба пугала.

Я поднялся и подошел к столу, а в это время Изабелла сунула под промокательную бумагу маленький конверт. Движение было очень легким, к тому же из-за спины руки было плохо видно, и я даже усомнился, видел ли это на самом деле или только вообразил. Изабелла откинулась назад, улыбнулась и показала мне изображение астрариума, то самое, что накануне ночью лежало на полу.

— Узнаешь? Превосходное воспроизведение. Думаю, он так и выглядит на самом деле. Гарет просто гений.

— Не имею ни малейшего представления, — проворчал я и невольно подумал: гений или нет, но брат доказал свою полную несостоятельность — как физическую, так и финансовую. Я взял лист и вгляделся в рисунок. Изящные линии изображали острые зубья сцепленных шестерен, а другой ракурс показывал, как действует изнутри помещенный в деревянную раму механизм. Под рисунком находилась цепочка из шести символов или букв древнего алфавита. Раньше я их не замечал. — А это что такое? Не похожи на греческие. Неужели эпохи Птолемеев?

— Да. Только это шифр, составленный из иероглифов. Птолемеи пользовались любой возможностью, чтобы перекинуть мостик к верованиям древних египтян и таким образом узаконить себя. Я нашла свидетельство, что шифр мог стоять на самом механизме. Это фраза со стены совсем недавно открытого храма Исиды. Я попросила Гарета написать ее, поскольку он очень силен в головоломках.

— Ты разгадала ее? — невольно заинтересовался я.

— Есть кое-какие соображения. Но я подожду, когда астрариум окажется у меня в руках, прежде чем раскрывать мои теории такому цинику, как ты.

— Будь осторожна в отношении всего, что предлагает Гарет, — предостерег я жену, отдавая ей рисунок. — Он ужасный выдумщик.

Изабелла вскинула руки в шутливом отчаянии.

— Вот видишь? Неудивительно, что я с тобой не откровенничаю. Боюсь, что ты меня засмеешь.

— Пожалуйста, возвращайся в постель, — улыбнувшись, попросил я. Рассвет уже просачивался сквозь ставни, но, по моим расчетам, оставался еще час до того, как нам следовало вставать и ехать на погружение. Изабелла вздохнула, выключила настольную лампу и вприпрыжку бросилась через комнату. Скользнула в кровать рядом со мной, и я успокоился, почувствовав знакомую свежесть ее тела.

— Ты ведь будешь присматривать за Гаретом, правда? Он в тебе нуждается, хотя никогда в этом не признается.

— Конечно, буду, — ответил я, стараясь не обращать внимания на фаталистические нотки в ее голосе.

Мой брат Гарет родился через шестнадцать лет после меня, став нежданным ребенком уже стареющей матери. И хотя она обожала его всей душой, отец считал, что на склоне их лет мальчик был финансовой обузой. Я почти не знал Гарета, пока он был маленьким, но, наезжая домой, брал его в долгие прогулки по болотам и объяснял структуру камней, надеясь, что это пробудит в нем честолюбие и он достигнет большего, чем ждали от него родители. Мой план удался, потому что в двенадцать лет Гарет заявил, что будет пейзажистом. В те дни мы были близки, и я при каждом удобном случае ездил в Камбрию повидаться с ним. Но в шестнадцать лет брат стал неожиданно чуждаться и родителей, и меня. Бешено ссорился с матерью, по нескольку дней не разговаривал с отцом. Когда во время телефонного разговора со мной он впервые бросил трубку, я почувствовал опустошение от возникшего между нами отчуждения. В юном Гарете мне нравились безудержное воображение и доверие, но теперь его словно подменили какой-то мрачной, нелюдимой личностью. Когда он приехал в Лондон учиться в колледже, то был уже законченным наркоманом. Однако я всячески стремился помочь ему стать художником и открыто пытался вернуть его доверие. Но, несмотря на все мои усилия, когда брату становилось плохо, он обращался не ко мне, а к Изабелле, и мне так и не удалось восстановить наши прежние отношения.

Изабелла вздохнула и свернулась рядом со мной калачиком.

— Если со мной что-нибудь случится, Фахир знает, как поступить с астрариумом.

Я притянул ее к себе, ладонь скользнула ниже талии.

— Ничего не случится.

— Нет, Оливер, выслушай меня: ты должен не щадя оберегать астрариум. Если астрариум представляет собой именно то, что я о нём думаю, многие захотят им завладеть. Очень важно его сберечь. Не доверяй никому, кроме Фахира, прислушивайся к своей интуиции — твой природный дар подскажет тебе выход. Он верит в тебя, даже если ты не веришь в него. Астрариуму предначертан особый путь и уготовано место предназначения.

— Что ты хочешь этим сказать? — Я зевнул, испытывая усталость после долгого дня и досадуя, что вскоре придется вставать.

— Сама пока не знаю. В этом деле очень много загадок. Мы все поймем только тогда, когда я найду механизм. — Изабелла снова вздохнула. — Знаю только одно: найдя астрариум, мы подвергнемся величайшей опасности. Ты просто должен мне верить. Обещаешь?

Я кивнул и страстно ее поцеловал. Так часто бывает: легкие обещания легко даются. И теперь, бросая взгляд в прошлое, я размышляю: что было бы, если бы я принялся с ней спорить — доказывать, что иногда лучше оставить сокровища ненайденными, позволить древним страданиям и драмам мирно спать, не копаться в них и не вытаскивать на свет? Убедил бы я ее отказаться от погружения? Может, да, а может, нет. Но в те дни я был совсем другим человеком. И с высокомерием самоуверенной молодости, кое-чего достигшей в этой жизни, верил в то, что природа благоволит к тем, кто много работает, и что мы будем жить вечно.

Катер — маленькое рыболовецкое суденышко, названное владельцем без долгих раздумий «Ра-5», скорлупка со ржавой рубкой и кучей залатанных сетей на палубе — пыхтел навстречу приливу, раздвигая носом плотные поля водорослей, принесенных к берегу недавним штормом. Двоюродный брат Фахира Джамал, невысокий мускулистый мужчина лет под шестьдесят, с мозолистыми, в шрамах руками рыбака-трудяги, вел катер к прыгающему на волнах красному бую, обозначавшему место погружения. Он был хозяином судна и, как в очередной раз заверила меня Изабелла, состоял в береговой охране и мог обеспечить ей официальное разрешение на выход из порта и погружение. Я не знал, верить жене или нет. С лица Джамала не сходила улыбка, но в глазах мелькала тревога, и я догадался, что дело не обошлось без подкупа. Однако понимал, что вопросов задавать не стоит.

В рубке над панелью управления висел маленький резиновый человечек из рекламы шин «Мишлен», девушка с хулахупом в ярко-зеленой юбчонке и глаз бога Гора. Я устроился у расщепленного планшира.

— Смотрите не упадите за борт, — шутливо предупредил меня Омар, чиновник, о котором накануне вечером говорила мне Изабелла. Это был плотный человек с плохо посаженным на место сломанным носом и бегущим от тяжелого века по щеке тонким белым шрамом. На нем был нацепленный поверх одежды красный флуоресцентный спасательный жилет, и он, казалось, мало интересовался происходящим. После двух столетий бесконтрольных раскопок и вывоза статуй и артефактов в Египте установился политический порядок, потребовавший, чтобы при каждой археологической экспедиции состоял по крайней мере один чиновник. Но даже если Омар и был настоящим чиновником, а не просто решил сшибить денег, я сильно подозревал, что Изабелла не сообщила ему истинную историческую ценность астрариума, а значительно уменьшила ее.

Фахир стоял в дверях рубки. На берегу он казался неуклюжим зато в воде приобретал особое изящество. Когда я впервые пошел с ним на погружение, то был поражен не только плавностью и быстротой его движений, но способностью определять расположение предметов на дне даже в грязной Александрийской бухте. В рыбацкой хижине в Аль-Гомроке, где он вырос, было много небольших предметов эпохи Птолемеев, небрежно расставленных рядом с приемником и семейными фотографиями. Их десятилетиями вылавливали сетями или доставали со дна его отец и дед. Сам Фахир видел ушедшие под воду статуи и колонны, многие из которых за тысячелетия превратились в рифы и привлекали к себе стаи рыб, поэтому то здесь и были излюбленные места рыбаков. Но где Фахир приобрел свой богатый подводный опыт, Изабелле было неведомо, а сам он об этом не распространялся.

— Средиземное море всех нас сделало братьями, — как-то заметил он мне. — Оно как язык: на нем либо говоришь, либо нет.

— А вы, мой друг, рискнете нырнуть? — спросил меня Фахир.

Я не слишком увлекаюсь подводным плаванием, потому что, оказавшись на глубине, начинаю испытывать легкую клаустрофобию. И еще я считал, что мне следует присматривать за Омаром.

— Может быть, позже, — ответил я. — А пока понаблюдаю.

— Своими глазами увидите погибшее судно, — мечтательно проговорил он. — Царский корабль превратился в скелет, но очертания можно разобрать. Только представьте, на нем плыла сама Клеопатра!

Появилась Изабелла с кислородным баллоном за плечами.

— Фахир, готов?

Египтянин улыбнулся:

— Я так долго изучал карту, что могу доплыть до места с закрытыми глазами.

— В последние дни шторм сильно переворошил песок — не исключено, что придется плавать вслепую. Тебе известно правило: будем планомерно исследовать район параллельными курсами, пока металлоискатели что-нибудь не засекут.

Изабелла говорила отрывисто-командным тоном, который появлялся у нее, когда она нервничала, и меня снова кольнуло неприятное предчувствие.

— Вы надолго? — спросил я.

— С помощью гидролокатора бокового обзора мы сузили место поисков до нескольких футов. Наше окно возможностей примерно три часа.

— Тайна тысячелетней давности! Не сомневаюсь, мы войдем в историю!

Воодушевление Фахира оказалось заразительным, и я невольно улыбнулся.

— Удачи! — пожелал я им обоим. — Не рискуйте.

— Не беспокойся. — Когда Изабелла подавала кислородный баллон Фахиру, чувствовалось, что ей не терпится уйти под воду.

На деревянной палубе лежали металлоискатели — неудобные приборы советского производства, которыми на флоте пользовались для обнаружения бомб. Изабелла и Фахир надели наушники и проверили звук. Сосредоточились, закрыли глаза и, настроившись на выполнение предстоящей задачи, старались различить мерное пиканье. В этом действии между ними возникла странная близость, и на мгновение я ощутил беспричинную ревность.

По плану они собирались плыть в полуметре от дна. Услышав сигнал, подать мне знак, чтобы я опустил им металлическую трубу. Затем трубу следовало поднять вместе с облепленной грязью находкой. Потом артефакт очистят и обессолят в ванне сначала с соленой, а затем с пресной водой.

Изабелла открыла глаза, сверилась с часами и решительно встала. Фахир последовал ее примеру, и они торжественно надели маски. Изабелла села на борт и опрокинулась навзничь. Секундой позже, шлепнув ластами, как черными плавниками, скрылся на глубине Фахир. Мы с Джамалом осторожно опустили им металлоискатели. В следующие минуты единственным свидетельством присутствия ныряльщиков под водой было движение тянувшейся за ними веревки и тусклый свет фонаря, вскоре исчезнувший в темной ряби.

Омар сидел на перевернутой ловушке для лангустов и, склонив голову набок, глядел на солнце, словно принимал солнечные ванны, но я не сомневался, что его безразличие было показным.

— Мистер Уарнок, — повернулся он ко мне, — мы очень довольны работой вашей жены. Считаем, что у нее талант. Но уж слишком она увлекающаяся.

Пряча недоверие, я улыбнулся, кивнули, расположившись на палубе, стал смотреть назад, на Александрию — ряд гостиниц и жилых домов, кое-где прерываемый пиками минаретов. Мне трудно было поверить, что Изабелла может в конце концов найти свой Святой Грааль.

Вспомнилось, как она впервые рассказала мне об астрариуме в баре на Гоа. Маленьким заведением из кирпича и бамбука владела хиппи из Германии и ее муж индус. В углу курились благовония, из небольшого громкоговорителя постоянно доносилась музыка «Роллинг стоунз». Заведение называлось «Святилище из ада Марлен Чакрабути» и славилось «Кровавой Мэри» — моим любимым коктейлем. Воздух там всегда отдавал приторным запахом гашиша, над стойкой гордо красовалась обложка альбома «Эбби-роуд» с автографами.

Я только что закончил работу для «Шелл», и меня, как всегда после успешной разведки нефти, одолевала скука. В то время я жил исключительно ради упоения охоты, обостренного восприятия всех органов чувств. Сознательная точность геологического расчета подкреплялась эмоциональным напряжением в ожидании стихийной вспышки прозрения, которая всегда меня посещала, когда я стоял в поле босой, молча принюхиваясь к воздуху и прислушиваясь к вибрации камня под ногами. А рабочие, нервно перешучиваясь, наблюдали, как я снимаю ботинки и носки и стою с закрытыми глазами, мысленно пытаясь проникнуть взглядом в глубь земли под голыми пятками.

В то время я старался приступить к следующему заданию как можно скорее. Пьянящая лихорадка поисков нового нефтяного месторождения, а вовсе не деньги, заставляла продолжать бег. Я всегда знал, правда, откуда пришло это знание, неизвестно, что существует некая часть моей натуры, которую, сколько себя помню, я отвергал. Мне исполнилось тридцать три года — опасный возраст для мужественного англосакса, довольно неотесанного и бесстыдного, посиживающего за стойкой бара.

Я вырос в Камбрии, доисторической местности между Озерным краем и Ирландским морем, где ветра безжалостно треплют ваше тело, превращая его в топающий ногами и размахивающий руками автомат. Жаркое дыхание согревает заледеневшие в складках шарфа щеки, пока шагаешь сквозь непогоду. И эта самодостаточность и вечная упорная борьба с силами природы формируют тебя, и ты сам не успеваешь заметить, как превращаешься в брюзгу — ершистого, неприступного, готового к схватке с враждебным миром. Не самые приятные человеческие качества, и я это прекрасно понимал. Но ни одно из них не отпугнуло Изабеллу.

Она представилась, уронив янтарные бусы в мою «Кровавую Мэри». Я поднял глаза и был поражен — мне показалась, что ее лицо окружает аура живой энергии. Мощный интеллект обострял ее черты. Я вынул бусы из стакана, слизнул с них водку и, оглядев на свет, понял, что янтарь привезен из России. К моему удивлению, Изабеллу заинтересовало, что я геолог, и, решив завести со мной разговор, она села рядом и потребовала, чтобы я заказал ей выпивку. Помню, она показалась мне немного дикой и безрассудной, словно ей не терпелось исцелиться от какой-то недавней раны. Но в то время в Индии было много потерянных душ.

Выпив три порции виски, Изабелла принялась живописать свой визит к Ахмосу Кафре, и мои планы совращения рухнули. Я испытывал острое отвращение к мистицизму и не любил попадавшихся на моем пути бесцельно болтавшихся европейцев с длинными волосами, в свободных псевдонациональных одеждах. Но она принялась рассказывать о теме своей диссертации, и я попридержал скепсис.

— Это переносной астрариум — портативная механическая модель Вселенной, показывающая не только среднее и звездное время, но включающая календарь переходящих праздников. Механизм имеет циферблаты, показывающие движение Солнца, Луны и известных древним пяти планет. Леонардо да Винчи видел одно из таких устройств, сконструированное в эпоху Возрождения. Он описывает его так: «Работа божественной мысли, работа, недоступная человеку… оси внутри осей». Другое устройство — Антикитерский механизм — было найдено в 1901 году. Моя гипотеза такова: существовал более ранний прототип.

— А твой мистик?

— Ахмос Кафре. Тебе стоит с ним познакомиться. Он серьезный археолог и астролог с мировой известностью.

— Прежде чем ты продолжишь, хочу предупредить я абсолютный скептик.

— Не верю. — Изабелла икнула, и я понял, что она захмелела сильнее, чем сама представляла. — Скептик не стал бы пользоваться магией, чтобы сказать, откуда мои бусы.

— Это вовсе не магия — знания, хорошая поисковая работа и немного догадки. Плюс… — Я снова взял ее ожерелье. — В этой бусине я заметил окаменевшее насекомое и узнал редкий вид — славянскую осу. — Я воспользовался обычной уловкой, чтобы скрыть, что просто угадал, — ловкач заметал следы, подсовывая ложный факт.

Изабелла не сводила с меня широко открытых огромных темных глаз.

— Я думаю, Оливер, ты человек, у которого ум не в ладах с интуицией. Но ничего, мы подойдем друг другу. Я сделаю тебя цельным, а ты сможешь меня оберегать.

Своеобразное употребление девушкой английских слов и итальянский акцент покорили меня, но от ее проницательности мне сделалось не по себе. И я решил: если уложу Изабеллу в постель, будет разумнее прекратить всякий дальнейший анализ моей личности.

— Попробую догадаться: твой мистик сказал тебе о замечательном, до мозга костей циничном англичанине с забавным северным выговором…

— Нет, если ты хотел меня высмеять.

— Обещаю судить объективно.

— Правда? — Ее бесхитростность обезоруживала.

— Клянусь своим ньютоновским сердцем — не сойти мне с этого места.

Изабелла улыбнулась, допила виски и придвинулась ко мне.

— Несколько лет назад Ахмосу Кафре передали письмо, которое, как считалось, было написано Соннини де Манонкуром, натуралистом, путешествовавшим с войсками Наполеона. Он писал, что получил информацию, будто на корабле, на котором Клеопатра покидала место Битвы при Акции и который затонул в Александрийской бухте, находился знаменитый астрариум. Когда-нибудь я его найду. Я точно знаю. Должна найти. — Изабелла колебалась, словно собиралась сказать мне что-то еще — гораздо более важное. Задумчиво посмотрела на меня.

До сих пор помню этот сосредоточенный взгляд. Ее узкое треугольное лицо стало беззащитным, и, к моему удивлению, мне захотелось ее оберегать, а это чувство еще больше разожгло желание.

— Можно, я проведу с тобой сегодняшний вечер?

Кутилы шумели в баре, и я едва ее слышал. Меня тянуло к Изабелле, но себя я оценивал низко и решил, что ослышался. Лишь позже вечером, насытившись любовью, она призналась, что Ахмос Кафре настоял, чтобы составить ей гороскоп, и назвал дату смерти. Возмущенный таким безответственным поступком, я сел в кровати и безуспешно пытался ей доказать, что все это суеверная чушь. Но мне не удалось. Через три месяца мы поженились.

Я смотрел в мутную воду и удивлялся, вспоминая наш путь к этой точке в Александрийской бухте и тому, что Изабелла все-таки довела свои поиски до конца.

Из задумчивости меня вывел крик Джамала: за веревку дергали. Неужели она его все-таки нашла? Несмотря на свой скепсис, я ощутил такую же эйфорию, какую недавно заметил у Фахира. Если это правда, мы действительно переживаем исторический момент. Я потянул за веревку, давая знать Изабелле, что готов, и она ответила четырьмя рывками. Соединив стальным карабином толстую трубу с канатом, я опустил ее в воду, и через несколько секунд она исчезла, уйдя на глубину к ныряльщикам.

Джамал полез в задний карман джинсов и, достав помятую пачку сигарет «Лакки страйк», предложил Омару и мне. Я бросил курить год назад, потому что заметил, что никотин влияет на обоняние — мой главный инструмент во время охоты на нефть, но тем утром не отказался от сигареты.

— Остается только ждать, — объявил Джамал и принялся мурлыкать под нос мелодию «Би Джиз». Омар неотрывно смотрел на горизонт. Я переглянулся с Джамалом. Наши мысли, казалось, поднимались с дымом сигарет, и его завитки переплетались в невысказанной общей тревоге: что, если нас поймают?

Словно ниоткуда с ревом возник быстроходный катер, и у меня похолодело в животе — я решил, что это патруль береговой охраны. Но Омар вскочил на ноги и помахал рукой. С катера помахали в ответ, и он продолжил свой путь.

Омар, поняв мои чувства, улыбнулся:

— Не беспокойтесь, это мой друг. К тому же нам нечего скрывать.

У меня возникло ощущение, что мой страх доставляет ему удовольствие.

В это время над головами пролетела стая голубей, и при виде птиц мужчины подняли головы.

Джамал тихо выругался и нервно окинул взглядом береговую линию.

— Плохо, — пробормотал он.

— Дурной знак, — мрачно подтвердил Омар, не сводя глаз с парящей стаи.

— Это всего лишь голуби. — Я не понимал, что их так разволновало.

— Подумайте сами, дружище. — Джамал показал в сторону удаляющихся голубей. — Береговые птицы летят прочь от земли.

— Наверное, на какой-нибудь остров.

— Какой остров? Здесь нет никакого острова, кроме Кипра. А он для голубей слишком далеко. Нет, здесь что-то не так. Может быть, возвращается шторм. Или что-нибудь более опасное.

Я испытал облегчение, когда на поверхности в туче серебристых пузырьков появились Изабелла и Фахир. Изабелла сдвинула маску на лоб, ее лицо пылало от возбуждения.

— Нашли! Правда ведь здорово, Оливер! Он у нас! Труба погрузилась как надо. Остается только ее поднять! Я нашла астрариум!

 

4

Изабелла подала металлоискатель и поднялась на катер. За ней забрался улыбающийся Фахир. Зато двое других мужчин мялись и встревоженно молчали.

— Нам надо возвращаться, — наконец объявил Джамал, не сводя глаз с горизонта. — А решающее погружение совершите завтра.

— Ни за что! К завтрашнему дню все опять занесет. Работу необходимо закончить в течение часа, до прилива. — Изабелла говорила требовательным, не допускавшим возражений тоном.

Я посмотрел на мужчин — лицо Джамала на мгновение исказилось, выражение было настолько мимолетным, что, кроме меня, никто не заметил. Но я его узнал — видел у рабочих-нефтяников. Возмущение. Им было трудно подчиняться приказам женщины, как бы они ее ни уважали.

Фахир, чувствуя, что назревает конфликт, положил руку на плечо брата.

— Пожалуйста, мы так близки к цели. А если отложим до завтра, придется начинать все сначала.

Джамал посмотрел вслед стае голубей, превратившейся в едва заметную точку на горизонте. Необычайно высокая волна подняла катер, вода стеганула в борта, и мы услышали два глухих удара.

— Хорошо. Только давайте побыстрее.

Я взял запасную маску и кислородный баллон.

— Я тоже с вами.

— Оливер, мне не нужно… — начала Изабелла, но Фахир, перебивая, тронул ее за плечо.

— Нам не помешают лишние руки.

Жена посмотрела на меня.

— Хорошо. Но только если будешь подчиняться приказам.

Справившись с клаустрофобией, я кивнул. У меня не оставалось иного выхода — я не мог позволить, чтобы Изабелла рисковала еще больше из-за нехватки помощников.

* * *

Участок освещался привязанным к веревке прожектором. Было жутко плыть в глубину навстречу свету — у меня возникло странное ощущение перевернутого мира, где солнце находилось под ногами. Вода была мутной, но у дна я различил пятно — окруженный темнотой светлый оазис. Привлеченные прожектором, мимо, словно тучи мошкары, сновали стайки рыб.

Сначала я принял корабль за необычного вида риф — торчащее со дна скопище кораллов и моллюсков, — но затем различил выступавшие из остова судна контуры головы и плеч сфинкса. Чем ближе я подплывал, тем отчетливее становились очертания фигуры. Водоросли покрывали всю поверхность статуи, кроме лица, которое не походило ни на одно из изображений сфинкса, которые мне приходилось видеть раньше, — в нем прослеживалась человеческая асимметричность. Нос с горбинкой и большие глаза были удивительно реалистичными и, казалось, таили в себе мрачный юмор. Существо смотрело на меня сквозь мутную воду, и его красота была осязаемо, пугающе натуральной. Откуда взялась эта реликвия? С ушедшего под воду острова Антиродос, некогда служившего прибежищем дворцу Клеопатры, смытого огромной волной, уничтожившей все в округе тысячи лет назад?

Появилась Изабелла и сделала жест в другую сторону участка. Медленно повернувшись, я увидел, что в этом месте морское дно выглядело как корпус судна, но в грунте сохранился след основных шпангоутов конструкции. Изабелла проплыла над участком и показала ободок и ручки стальной трубы. Она ушла глубоко в грунт, всосав в себя бронзовый артефакт, и теперь плотно облепленную песком находку можно было поднять на поверхность.

Изабелла сняла прожектор с веревки и посветила на трубу. Фахир прицепил крючок к одной из ручек, чтобы начать подъем, как только мы освободим трубу из грунта. Затем, подняв большие пальцы, дал мне знак, и мы, взявшись за ручки, стали медленно тянуть трубу. Дело оказалось нелегким. Я чувствовал, как напряжены мышцы рук. Маска покрылась испариной. Сквозь тучи поднятого песка я заметил, как исказилось от усилий лицо Фахира.

Неожиданно хватка грунта ослабла, и труба стала подаваться вверх. Вот уже полтора фута металла поблескивали в зеленоватой воде. Изабелла восторженно махнула рукой и дернула за веревку, давая знак людям наверху. Труба начала подъем.

Пока находка совершала путь наверх, мне показалось, что я услышал отдаленный гул — глухое подводное эхо. Затем вода словно расслоилась прозрачными пластами. Рыбы, нарушив привычные стайки, в панике бросились врассыпную. Я обернулся к Изабелле, и в это время все погрузилось во мрак. Сразу вернулось чувство клаустрофобии. Испугавшись, в надежде догнать остальных я сильно забил ногами. Руки запутались в водорослях, грудь стиснул слепой страх. Тьма простиралась пугающей пустотой.

Мне показалось, что прошла целая вечность, и вот снова брызнул свет прожектора, но теперь его луч указывал не на место археологических раскопок, а в сторону под острым углом, выхватывая из темноты опускающуюся массу сдвинувшегося песка.

Землетрясение. Из беспорядка мыслей выкристаллизовалась одна. Я поднял голову и поискал глазами провод электропитания. Он был цел и изогнулся надо мной дугой. Но где остальные?

Изабелла! Я лихорадочно всматривался в муть взбаламученной грязи, но ничего не видел. Возникло сбивающее с толку чувство, что я остался совершенно один. В панике я крутился на месте, ища жену. Но ничего не видел, даже отблеска на стекле маски для ныряния. Вдруг различил тянувшуюся вверх из тучи песка маленькую белую кисть. Рванувшись в ту сторону, я чувствовал, как неистово колотится в груди сердце.

Сфинкс съехал в сторону и придавил ногу Изабеллы ко дну. Серебристый каскад пузырьков вырывался из разрыва трубки, идущей к маске от кислородного баллона.

До меня не сразу дошла опасность ситуации. Наверное, причиной тому был стресс и неспособность поверить в случившееся. Барахтаясь в грязи, я словно выпал из течения времени, смотрел, будто сторонний наблюдатель, и совершил роковую ошибку — промедлил.

Затем, как по волшебству, рядом оказался Фахир, и мы оба бешено поплыли к Изабелле. Вода рядом с ней затуманивалась алой кровью, распущенные волосы струились как тонкие водоросли.

Я вырвал загубник и попытался вставить ей в рот, а Фахир старался убрать с ее ноги статую. Но губы Изабеллы оставались открытыми, она уже потеряла сознание. Мы с Фахиром навалились на сфинкса и толкали со всей силой плечами. Когда он оторвался от дна, я вытащил из-под него искалеченную ногу Изабеллы. Прижал к себе ее безвольное тело и рванулся вверх, навстречу просачивающемуся свету.

Мы пробили поверхность воды, и я лихорадочно подтолкнул Изабеллу вверх, в протянутые руки. Затем сам забрался на катер и рухнул на лежащую на палубе жену. Когда я пытался выдавить воду из ее груди, мои руки казались огромными неуклюжими лапами. А когда стал делать искусственное дыхание рот-в-рот, ощутил пугающий холод ее губ. Толчок, вдох, толчок, вдох — и так целую вечность.

Остальные стояли молча, онемев от ужаса происходящего. В моей памяти засели страшные, почти невероятные картины: сочившаяся изо рта Изабеллы вода, ее безвольные руки, бледное лицо Фахира, оттаскивавшего меня от ее безжизненного тела. И все это время на палубе, поблескивая на солнце, стояла труба с астрариумом.

— Изабелла! Изабелла! — Дрожа всем телом, я тряс ее, не веря в то, что случилось. Затем упал на палубу подле жены и притянул ее к себе.

Вдруг словно где-то далеко в вышине я услышал крик Фахира. Поднял глаза и увидел возвышавшегося надо мной Омара с маленьким револьвером в руке. Он выглядел почти смущенным.

— Ana asif, Ana asif. Простите, но это необходимо.

Вид человека, целящегося из револьвера и при этом не перестающего извиняться, был настолько нелеп, что мы трое застыли в изумлении, а он тем временем поднял забитый грязью цилиндр, в котором находился астрариум.

— Что ты вытворяешь? С ума сошел? — закричал Джамал.

— Извините, что приходится применять такие чрезвычайные меры, но этот предмет гораздо ценнее, чем вы можете себе представить. — Голос Омара звучал монотонно и удивительно вежливо. Затем он поднял ствол оружия вверх, словно собирался сделать предупредительный выстрел в воздух.

Меня охватил слепой гнев. И, не заботясь о жизни, я бросился на него и так сильно ударил в челюсть, что он, выронив цилиндр, упал на палубу. Труба отлетела к борту и застряла у поручня. Глаза Омара закатились, он потерял сознание.

Внезапно испытав ужас, я посмотрел на распростертое тело.

— Кто он? — Это все, что мне удалось выговорить.

Фахир поднял руку Омара и потряс, словно желая убедиться, что тот на самом деле вырубился.

— Никто. Шестерка. Мне на него наплевать. Другое дело человек, на которого он работает.

Спокойствие Фахира и его профессиональная выдержка озадачивали. Даже в состоянии чудовищного потрясения я не мог не заметить, что он тоже не совсем тот, за кого себя выдавал. Я опустился на палубу и снова обнял Изабеллу, даже в шоке начиная понимать, что ее не вернуть к жизни. Палуба уходила из-под ног, небеса отступали.

Джамал подобрал упавшее оружие и прицелился в Омара. Фахир схватил родича за запястье.

— Стой! Убьешь его, и всем нам конец! — Он взял револьвер и присел на корточки подле меня. — Оливер, послушайте. Отпустите меня, чтобы я мог сохранить астрариум. Обещаю, я его вам верну.

С гидрокостюма Изабеллы натекла вода, образовав у моих колен лужицу. Рука была откинута в сторону, ногти уже посинели.

Фахир потряс меня за плечи.

— Оливер, сосредоточьтесь. Ради Изабеллы!

Не в силах вымолвить ни слова, я кивнул.

Он что-то сказал Джамалу на своем языке, и в тот же момент они погрузили бесчувственное тело Омара на висевший у борта маленький спасательный плотик и опустили на воду. Реальность происходящего стала наконец болезненно возвращаться ко мне.

— Что вы делаете? — спросил я. Мой голос звучал удивительно бесстрастно.

— Не беспокойтесь, — ответил Фахир. — Течение принесет его к берегу. Через несколько часов его найдут, но таким образом я выиграю время. — Он взял цилиндр с астрариумом, сел на борт и повернулся ко мне. — Оливер, когда вы окажетесь на берегу с телом Изабеллы, начальник порта должен будет немедленно сообщить в полицию. Если вас станут допрашивать, важно, чтобы вы не упоминали, что я был на борту этого катера. Вы никогда не слышали об астрариуме. Вы с Изабеллой как туристы занимались невинным погружением. Вам ясно? — Лицо Фахира было мрачно. — Оливер, вы меня понимаете?

— Да.

Он взял меня за руку.

— Через несколько дней я вас найду, мой друг. Если в трубе в самом деле астрариум, Изабелла хотела бы, чтобы вы вернули его туда, где ему надлежит быть.

Я не успел задать ни одного вопроса, а Фахир уже опрокинулся в море и, вспенивая воду черными ластами, исчез из виду.

Джамал медленно привел катер к берегу. Я ступил на причал, неся завернутое в одеяло тело Изабеллы. Помню, что разговаривал с ней, уверял, что все в порядке, что я с ней, чтобы ее оберегать, и что все образуется. Мой голос звучал словно со стороны. Я смутно понимал, что за мной идет Джамал и спорит с начальником порта.

Через несколько минут появилась полицейская машина и со скрипом шин у тротуара остановилась «скорая помощь». Я не успел выйти на Корнич, как меня проводили к каталке. Я осторожно положил на нее тело Изабеллы и, продолжая что-то бормотать, поправил безжизненно упавшую руку, аккуратно пригладил волосы — отказываясь до конца поверить в реальность ее смерти.

Ко мне подошли двое полицейских и, извинившись, вежливо попросили пройти с ними. Не обращая на них внимания, я продолжал гладить холодное лицо Изабеллы и коченеющие пальцы.

— Мистер Уарнок, просим прощения, но вам следует проехать с нами в полицейский участок. Будьте добры. — Меня взяли с двух сторон под руки и увлекли от каталки к полицейской машине.

Обернувшись, я смотрел через плечо, как тело жены грузят в белый фургон. Больше я ее никогда не видел.

 

5

В полицейском участке меня продержали целый день и часть ночи, уверенные, что Изабелла утонула, расставляя в бухте подводные мины, а сам я шпион. Задавали вопросы и о Фахире, спрашивали, каким образом он был связан с моей женой, и, стараясь меня сломать, даже намекали, что он был ее любовником.

Я отвечал односложно, повторяя одно и то же как мантру: мы своими глазами хотели увидеть древние подводные развалины, считали, что у нас имеется разрешение заниматься погружением в военной зоне, что землетрясение застало нас врасплох, и поэтому Изабелла утонула. Меня снова и снова спрашивали, почему Изабелла, археолог, не имела помощников и не слышал ли я о человеке по имени Фахир. Я снова и снова отвечал, что не знаю такого. У меня было ощущение, что я по-прежнему нахожусь под водой и выговариваю слова, которые плывут по другую сторону отделяющей меня от внешнего мира стеклянной стены.

На рассвете меня освободили, явно после телефонного звонка британского консула Генриса. На виллу я возвращаться не мог и брел по улицам, пока не оказался у фамильного особняка Брамбиллов. Время остановилось для меня, отказываясь перетекать в ту трагедию, в которую отныне превратилась моя жизнь. Минутой позже я оказался под каменными сводами входа, оцепеневший настолько, что был не в силах позвонить в колокольчик. Когда мне все-таки это удалось, дверь открыл Аадель и по моему небритому лицу, грязной одежде и бившей меня дрожи понял мое состояние.

— Мистер Уарнок, мы думали, вас никогда не отпустят, — печально произнес он.

— Как поступили с телом? — спросил я.

— Она в гробу. Похороны завтра днем. — Лицо Ааделя исказила гримаса. — Я знал ее с пеленок. Моя госпожа жила только ради нее, — прошептал он. Его большое тело съежилось, словно пытаясь задавить горе.

Я дотронулся до него. Плечи Ааделя содрогнулись от рыданий. Но я англичанин и плакать не мог. Горе сковало чувства, как лед замерзшую реку.

— Господи, прими безвременно ушедшую от нас душу и препроводи на небеса, — нараспев говорил итальянский священник.

Я стоял рядом со свежевырытой могилой — темным провалом, таким же манящим, как тайная камера в пирамиде, — и смотрел на гроб. Мне хотелось расколоть дерево и вызволить жену. Внезапная утрата близкого абсурдна и не поддается пониманию. Человек отказывается верить в очевидное. Запах, физическая теплота кожи, тяжесть головы на плече — память об этих ощущениях не пропадает, и человек ждет, что ушедший вернется и подтвердит без устали стучащуюся в голову, хотя и внутренне нелогичную истину, что тот, кого он любил, на самом деле не умер, а просто прячется.

Священник завел на латыни псалом, и когда непонятные слова слились в торжественное журчание, я ощутил гнев — на Господа, попустившего такую бессмысленную смерть, на весь мир и даже на Франческу, укравшую у меня подготовку к похоронам.

По традиции Брамбиллы хоронили своих умерших на второй день после кончины, а поскольку я был на допросе в полиции, Франческа не могла связаться со мной и взяла в свои руки всю организацию погребения: от похоронного бюро до заупокойной службы в соборе Святой Екатерины. На мой взгляд, все произошло бесчеловечно быстро: ведь Изабелла только что дышала, и вот мы уже закапываем ее в землю.

Мне осталась единственная печальная обязанность: сообщить новость своим родным. Первому я позвонил отцу. Он сначала не поверил, а затем принялся беспричинно настаивать, чтобы я немедленно возвратился в Англию, словно моя собственная жизнь оказалась в опасности. Набрать номер брата оказалось труднее. Я опасался, что известие о смерти Изабеллы поразит Гарета, в очередной раз боровшегося с пристрастием к наркотикам, и он снова сорвется. Но это надо было сделать. Я говорил прямо и только по делу. Любая другая манера казалась бы слишком уклончивой. Брат долго молчал, а затем, к моему раздражению, разразился навеянным буддизмом монологом о реинкарнации. Я понимал, что его душевная бестактность была непреднамеренной, но тем не менее расстроился. Его тирада перешла в рыдания. В этом был весь Гарет, постоянно впадавший то в напускную браваду, то в детскую беззащитность.

От прописанного врачом компании валиума у меня поплыла голова. Солнце, ощетинившись лучами, выхватывало блестящие перья на дамских шляпках — секундный отдых глазам, короткая передышка от довлеющего над всем чувства невыносимой тяжести. Даже думать было невыносимо. Я не спал с самого момента несчастного случая — стоило закрыть глаза, и передо мной возникало неподвижно лежащее на деревянной палубе тело Изабеллы. Мне не давала покоя мысль об Ахмосе Кафре и его ужасном предсказании. Я даже злился, что Изабелла поддалась влиянию мистика, словно вера обратила пророчество в реальность и стада причиной ее смерти.

Я посмотрел на Франческу — поддерживаемая Ааделем, она стояла по другую сторону могилы. На ней было изящное траурное платье покроя пятидесятых годов, но смерть внучки иссушила ее за одну ночь. Подле нее стоял Гермес Хемидес и рассеянно поглаживал хрупкую руку старухи. Мы встретились с ним глазами. Его пустой взгляд ничего не выражал. Я отвернулся.

Звук дерева, скребущего по стенкам могилы, вывел меня из забытья. Гроб коснулся дна ямы, веревки подняли наверх, и в этот миг моё внимание привлек взмах крыльев. Это был ястреб-перепелятник, птица как на татуировке Изабеллы, ее Ба. В глубине сознания родилась неясная мысль: уж не ее ли это освободившаяся душа. Мысль помогла мне на мгновение отвлечься. Затем кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся — за мной стоял Аадель с лопатой в руке. По традиции первые комья земли должны были бросить в могилу родственники-мужчины. Я взял лопату и посмотрел на полированную поверхность крышки гроба. Стенки могилы образовывал рыжеватый песок, который на глубине становился темнее. Геофизик предавал жену земле. Я не хотел этого делать, не хотел оставлять Изабеллу в яме. Причитания скорбящих сливались со звуками окружающего мира за высокими стенами кладбища: звоном трамвайных колес, цоканьем лошадиных копыт, разрезавшим воздух, словно тонкая красная лента, голосом читавшего полуденную молитву имама. Могла ли все это слышать из гроба Изабелла? Я невольно задавал себе вопрос, пытаясь избавиться от сжимающей тисками сердце и не дающей вздохнуть мучительной боли. Мгновения, набухая, текли одно за другим, а я застыл, испытывая ужас от того, что сейчас на гроб хлынет ливень комьев земли, их стук будет означать конец всего.

Семейное надгробие Брамбиллов представляло собой алтарь с возвышавшейся над ним фигурой Мадонны. В мрамор наподобие медальонов были вмонтированы коричневые фотографии в круглых рамках с изображением усопших: отец Изабеллы Паоло, ее прадед и его жена, двоюродный дед, погибший во время Второй мировой войны, незамужняя тетка. Я искал глазами фотографию Джованни Брамбиллы, но ее не оказалось. Под миниатюрными портретами зловеще зияли пустые рамки. Меня ужаснула мысль, что снимок Изабеллы в торжественной позе, который появится здесь, будет предательством ее бьющего через край жизнелюбия.

Я ощутил, что моих рук коснулись чьи-то теплые руки, и вернулся к действительности. Это был Аадель. Мы вместе бросили первые лопаты земли в могилу.

У ворот кладбища стояли несколько старых черных «мерседесов», дожидаясь, когда придет черед везти скорбящих на поминки. Желая побыть в одиночестве, я оторвался от Франчески и ее окружения и направился в кипарисовую аллею. Из-за статуи вышел человек и направился ко мне так быстро, что я заметил его, когда он был уже прямо передо мной.

— Месье Оливер Уарнок?

Удивленный, я поднял голову. Это был мужчина лет пятидесяти, небольшого роста, с тяжелыми веками моргающих, как у черепахи, глаз. В плохо сидящем костюме и расшитой феске он отдаленно напоминал чиновника, и я, на мгновение сбитый с толку, решил, что, наверное, познакомился с ним в Каире, в министерстве нефтяной промышленности Египта. Он нервно оглянулся и потянул меня за высокий могильный камень.

— Вы меня не знаете, но я вас знаю, — объявил он. — Я встречался с вашей женой, хотя познакомился с ней, к сожалению, только после ее кончины.

Я решил, что это один из тех дешевых экстрасенсов, которые паразитируют на старых европейских общинах. Мужчина заметил отвращение на моем лице.

— Множество извинений, и позвольте объясниться. Меня зовут Деметрио аль-Масри. Я коронер из городского морга. Примите мои соболезнования, месье Уарнок. Простите, что беспокою, но я должен вам кое-что сказать.

— Вы работали в ту ночь? — спросил я.

— Вот именно. Тут есть одна странность. Вы позволите говорить откровенно?

— У меня складывается впечатление, что вас не остановить.

— Увы, в моей профессии есть такие нюансы, которые не получается выразить тактично.

Мимо нас прошел кто-то из скорбящих и приподнял шляпу. Аль-Масри понизил голос:

— Месье Уарнок, моя тяжелая обязанность и мой долг сообщить вам, что, когда тело вашей жены поступило в морг, в нем не хватало нескольких внутренних органов.

На его мрачном лице было выражение беспокойства, словно он, выкладывая эту информацию, совершал тяжкое преступление. Я пытался осмыслить факты, и мои мысли бешено понеслись по кругу.

— Вы хотите сказать, что было произведено вскрытие?

— Я хочу сказать, что органы изъяли до того, как тело попало в руки правосудия.

У меня закружилась голова, и я привалился к надгробию. Мысль, что над Изабеллой надругались подобным образом, вызывала отвращение.

— Невозможно, — пробормотал я. — А вам-то что нужно? — Подозрение, что аль-Масри намерен сшибить деньги, не покидало меня.

— Ужасно приносить такие дурные известия, — продолжил он. — Но должен вам сообщить, что у нее не хватало печени, желудка, кишечника и сердца. Мне всего лишь раз пришлось наблюдать нечто подобное — и то двадцать лет назад. Примечательно, что жертва была египтологом — женщиной возраста примерно вашей жены.

— Сердце Изабеллы исчезло?

Аль-Масри снова стал нервно озираться.

— Давайте договоримся: пусть все будет выглядеть так, словно я просто приношу вам соболезнования. В Египте даже статуи имеют уши.

— Почему же вы не подали рапорт?

— Потому что мои отношения с начальством и без того напряженны. Не хотелось бы осложнять их еще больше. Вы меня понимаете?

Я кивнул:

— Прекрасно понимаю.

Он придвинулся ближе и прошептал:

— Вам что-нибудь известно об искусстве мумификации?

— Немного.

— В таком случае вы знаете, что именно этим органам древнеегипетские жрецы придавали особое значение. Они укладывали их в канопы — погребальные сосуды — и запечатывали пробкой, символизирующей бога, оберегающего умершего на пути в царство теней. Не понимаю одного: почему вместе с остальным было изъято сердце. По традиции его оставляют в теле, поскольку оно требуется для совершения древнего ритуала взвешивания сердца. Без него ваша жена лишается возможности перейти в загробный мир. И обречена, как выражаются христиане, на существование в чистилище.

— Но почему кому-то пришло в голову совершить такое омерзительное преступление? Моя жена была католичкой. — Согласен, замечание не очень уместное, но я был слишком потрясен абсурдностью признания аль-Масри, а он был расстроен тем, что в краже присутствовал религиозный подтекст.

— Я мусульманин-суннит, а мой дед — православный грек. В нашем городе религия — штука непростая. Надеюсь, дух вашей жены обретет покой. — И, попрощавшись, он исчез между могильными камнями.

Я еще помедлил в тени под шелестящими ветвями: чувство полной беспомощности словно приковало меня к кладбищенской дорожке. Неужели разумный человек мог верить в духовную сторону мумификации? И почему для такого осквернения выбрали тело моей жены?

 

6

Машина медленно двигалась по узким улочкам к вилле Брамбиллов. Я покосился на Франческу — ее лицо горестно застыло.

— Что произошло с телом Изабеллы после того, как на причале его забрала «скорая помощь»? — с трудом спросил я.

— Его отвезли в морг, а утром — в похоронное бюро. Брамбиллы быстро хоронят своих покойников. Такова семейная традиция.

— Вы уверены, что вскрытия не было?

— Послушайте, мы только что предали мою бедную внучку земле. Неужели обязательно говорить о подобных делах?

— Франческа, вы занимались организацией похорон, а я в это время находился в полиции. Мне необходимо знать, было вскрытие или нет? — настаивал я, решив добиться прямого ответа.

— Разумеется, нет! — огрызнулась Франческа. — Это имеет какое-то отношение к тому идиоту-чиновнику, который подходил к вам на кладбище?

Я думал, что она не заметила нашего разговора. Но Франческа проницательно смотрела на меня, и ее хрупкая фигура казалась еще меньше на внушительном красном сиденье «мерседеса». Я снова удивился, насколько она постарела с тех пор, как утонула Изабелла.

— Вы его знаете? — поинтересовался я.

— Александрия — это деревня. Деревня, населенная болтливыми и злокозненными обезьянами. Здесь много всяких истин, и многие из них опасны. Будьте осторожны, Оливер, иначе вам придется, подобно всем нам, сражаться за собственную истину.

Во дворе виллы стоял большой шатер, в котором находился длинный стол со всевозможной арабской и итальянской выпечкой. Молчаливые официанты во фраках подали кофе, все говорили только тихим шепотом. Я знал, что Франческе не на что устраивать поминки, но когда предложил ей денег, она оскорбилась. Фасад — это все, что осталось у многих в европейской диаспоре, но они всеми силами создавали иллюзию богатства и благополучия.

Я впервые обратил внимание на тех, кто пришел на похороны моей жены. Здесь была красавица Сесилия, сбившаяся с пути мать Изабеллы; как всегда элегантно одетые итальянские пенсионеры, составлявшие социальное окружение Франчески; недавно освободивший меня из александрийской полиции британский консул Генрис с женой. Когда мы познакомились, реакция Генриса на мой северный выговор была в высшей степени высокомерной, а узнав, что я женился на девушке из знатной александрийской семьи, он не счел необходимым скрывать изумление. Ни то ни другое не подогрело моих симпатий к нему.

Я заметил представителя Александрийской нефтяной компании — господина Фартайма, который, договорившись с «Геоконсалтанси», нанял меня в качестве консультанта. Встретившись со мной взглядом, он сочувственно кивнул. Несмотря на постоянные споры, которые он вел с Изабеллой на нечастых вечеринках — обычно по таким общечеловеческим проблемам, как окружающая среда, — этот человек мне нравился. Рядом с ним стояла среднего возраста европейка в плохо сидящем сером твидовом костюме. Ее пылающее лицо явно свидетельствовало о том, что подобный наряд мало подходит к александрийской жаре. Это была Амелия Лингерст. Она посмотрела в мою сторону и тут же перевела взгляд в сторону Гермеса Хемидеса, по-прежнему державшегося подле Франчески. К моему удивлению, лицо Амелии помрачнело, и она поспешно отвернулась.

Ко мне подошел высокий симпатичный мужчина лет под сорок в сопровождении закутанной в покрывало жены. Это был Асхраф Авад, сын слуги Франчески Ааделя. Он вырос с Изабеллой, и их дружба продолжалась, когда они стали взрослыми. Мне никогда не хотелось думать, что Асхраф для меня опасен, но я подозревал, что его отношения с Изабеллой не раз приближались к границе, за которой их можно было бы назвать интимными. Ярый социалист и сторонник Насера, он получил диплом инженера в Московском университете, что в глазах Изабеллы с ее левыми наклонностями было плюсом. «Познакомьтесь с новым Египтом» — так она его обычно представляла. А в его рвении к учебе и страстности в политике видела лучшие стороны египетского национализма. Однажды Асхраф навестил нас в Лондоне по дороге из Москвы в Каир. Две недели спал на нашем диване и задавал тон на званых обедах, очаровывая женщин и приводя в ужас мужчин своими пылкими рассуждениями о социализме и Ближнем Востоке. Я чувствовал, что он никогда меня до конца не одобрял, но Изабелла его любила. Во многих отношениях он сделался ей братом, которого у нее никогда не было. И, что более важно, общаясь с ним, она узнавала, как можно вписаться в новое, постколониальное общество. Заметив на его жене абайю, черное до пола одеяние с длинными рукавами, и хиджаб, а на нем самом традиционную одежду, на лице пока еще небольшую бородку, я подумал: вот вам и «новый Египет». Когда и почему он стал правоверным мусульманином?

К моему удивлению, пожимая мне руку, Асхраф расплакался.

— Оливер, друг мой, какая трагедия, настоящая трагедия! Я потерял сестру, ты жену. Но какой же Изабелла смелый человек. Смелее, чем мы, наверное, о ней думали. — Он обнял меня, и я, смутившись, неловко похлопал его по спине.

Я всегда втайне завидовал тому, насколько открыто восточные мужчины проявляют чувства. Не могу припомнить, чтобы отец хотя бы раз обнял меня или Гарета. Самое большее, на что мы могли рассчитывать, чтобы он положил руку на плечо, и ребенком я мечтал снова и снова испытывать неуклюжее проявление любви в этом обманчиво небрежном жесте. В Египте мужчины целовались, держались за руки и открыто ласкали своих сыновей. Я с тайной завистью смотрел на слезы Асхрафа. Мое горе засело внутри, и я жалел, что не могу вот так его выплакать.

Франческа, намереваясь до конца соблюдать протокол, прервала соболезнования Асхрафа и увлекла меня на возвышение в конце палатки. Там стояли три изящно отделанных стула.

— Вы, как муж, садитесь в центре, я — по правую руку, а мать, — она выплюнула это слово с явным отвращением, — по левую. Люди будут выражать нам свои соболезнования, и мы должны держаться подобающим образом. На этом мой долг бабушки заканчивается.

Сесилия рухнула на стул. Она тихонько подвывала, накрашенный рот был открыт, как у выброшенной на берег рыбы. В ее горе чувствовалась ужаснувшая меня сознательная наигранность, и я заметил, как неодобрительно посмотрела на нее Франческа.

Хотя мы с Изабеллой были женаты пять лет, я так и не познакомился с Сесилией. Изабелла говорила о матери как о человеке, испытывающем патологический страх перед тесными отношениями с близкими. «Даже перспектива провести время с собственной дочерью вызывает у нее что-то вроде клаустрофобии, — сказала она как-то вечером, поругавшись по телефону с Сесилией. — Ей не нравится, когда напоминают, что она родила. Эта женщина бежит от прошлого и боится, как бы ей не подставила ножку собственная обиженная дочь».

В ушах у меня звучал презрительный тон, которым это было сказано. У Изабеллы были основания обижаться — ведь мать бросила ее. Но наблюдая отношение Франчески к Сесилии, я заподозрил, что ситуация еще сложнее, чем я думал.

Действие валиума кончалось, и мне остро требовалось что-то, чтобы защититься от подступившего горя и утомительной вереницы произносивших ничего не значащие слова незнакомцев, но вокруг, насколько я мог судить, не было ни капли спиртного.

Мне помахал рукой стоявший в другом конце палатки мужчина. Еще раньше Франческа презрительно показала мне его. Это был муж Сесилии Карлос. Лет на десять старше жены и одет как преуспевающий европеец: панама, полотняный костюм, кожаные мокасины и поблескивающие на солнце золотые запонки на манжетах. Извинившись, я встал со стула и подошел к нему. Он пожал мне руку и представился. Затем, панибратски приобняв, отвел за палатку, подальше от любопытных глаз.

— Вот, мой друг, граппа из деревни, в которой я вырос. — Он вложил мне в руку серебряную плоскую фляжку.

Я отвинтил крышку и с благодарностью сделал большой глоток. Спиртное обожгло горло и ударило в голову, зато смазало в сознании окружающее, а этого мне и хотелось.

— Мне искренне жаль, что мы познакомились с вами при таких обстоятельствах. Ох уж эти женщины из семейства Брамбиллов — глазом моргнуть не успеешь, а они уже тянут из тебя жилы. Вы должны понять — Сесилия любила дочь.

— У нее был странный способ проявлять свою любовь. — Я пытался вспомнить, каким бизнесом занимается Карлос, но, одурманенный транквилизатором и граппой, не сумел.

— Все намного сложнее, чем нам известно, мой друг. Когда умер Паоло, дедушка и бабушка настояли, чтобы ребенок остался у них. Этот Джованни был совершено ненормальным — помешанным на мистике. Мог гипнотизировать людей, как это делают некоторые змеи. Хотите знать мое мнение? Все Брамбиллы с приветом. Что же до Франчески, она до сих пор зла на отца Изабеллы за то, что он так рано умер.

Я кивнул — хотя и с некоторым сомнением, но благодарный за граппу. Затем вернулся на место. Франческа неодобрительно покосилась на меня, но, занятая гостями-итальянцами, воздержалась от упреков.

Меня смутило, что первой, кто выразил мне соболезнование на английском, была Амелия Лингерст. Я познакомился с ней во время коктейля в британском консульстве. Англичанка среднего возраста, египтолог, она прославилась тем, что носила твидовую пару даже в невыносимую летнюю жару, чем немало удивляла арабов в престижном Смоуха поло-клубе, где делали ставки по поводу ее легендарных появлений. Я же не мог избавиться от впечатления, что она застряла в другой эпохе — казалось, послевоенный Кенсингтон конца сороковых годов, откуда она явилась, застыл нетронутым, как желе: газовые счетчики, продуктовые карточки, неряшливая квартира, туман — все это застыло во времени и ждет ее возвращения. Когда мы познакомились, она разразилась пламенным монологом о разведке нефти, которая разрушает естественный мир, или, как она его называла, вызвав у меня сильное раздражение, Гею. Кроме того, она пыталась устроить мне перекрестный допрос об исследованиях Изабеллы, и я, что со мной бывало редко, почувствовал к ней сильную антипатию. Она словно изголодалась по новым данным, которые, вероятно, хотела использовать в своей научной работе, чтобы восстановить подорванную репутацию.

— Странно видеть вас здесь, мисс Лингерст. — Как я ни старался, мой голос прозвучал неискренне.

— Не ожидали? — отозвалась она. — Но, пожалуйста, поймите: я испытывала теплые чувства к вашей жене, особенно в тот период, когда мы вместе были в Оксфорде. — Она подалась вперед и понизила голос. — Теперь в отношении других, более неотложных вещей. Надеюсь, вы понимаете, что значит скрывать древность, особенно такой духовной ценности. Египет на пути мучительного возрождения, и мы живем в опасные времена. Эта древность имеет такую силу, какую вы, человек прозаических интересов, и представить себе не можете. Однако другие представляют. И если устройством завладеют дурные люди, оно может наделать много бед.

Удивленный ее прямотой, я невольно занял оборонительную позицию. Неужели Изабелла не ошибалась в своих подозрениях, что Амелия Лингерст знает, насколько она была близка к находке астрариума? Я решил, что лучше всего разыграть наивность.

— Мы с женой не посвящали друг друга в свои занятия.

Амелия недоверчиво посмотрела на меня.

— Оливер, если вам потребуется моя помощь, приходите в любое время. Не уверена, что Изабелла имела представление об истинной ценности предмета, который искала…

Ее голос дрогнул, и она посмотрела поверх моего плеча. Я с удивлением заметил искру страха в ее глазах. Повернулся и увидел, что к нам приближается Гермес Хемидес в сопровождении священника, который служил заупокойную мессу.

— Мне пора. — Амелия сунула мне руку и отошла.

Гермес поднялся на возвышение, на его тонких губах играла насмешливая улыбка.

— Такие женщины опасны, потому что они никогда не выглядят опасными, — заметил он, пока мы наблюдали, как Амелия выходит из палатки. — Оливер, смерть Изабеллы — это тяжелая утрата.

Он обнял меня, окутав облаком мускуса и одеколона — резкий аромат зелени с намеком на что-то более тяжелое. В моем душевном состоянии этот букет показался мне запахом физического разложения. Я в смущении неловко отстранился.

— Спасибо. Я знаю, что Изабелла очень вас уважала, — редкое для нее чувство.

Смех Гермеса был похож на тявканье гиены. Мой взгляд остановился на необычном кулоне у него на шее: серебряном изображении Тота — бога Луны в облике павиана, который, по верованиям древних египтян, от имени бога Ра подарил человечеству иероглифы.

— Даже самые умные могут переоценивать свои возможности. Я помог ей стать такой, какой она была — бескомпромиссной.

— Понимаю.

Он придвинулся ко мне, снова окутав тошнотворным ароматом.

— Если Изабелла в самом деле нашла астрариум, вы должны знать, что это устройство представляет ценность для очень многих людей, которые далеко не настолько порядочны, как я. — Он достал из нагрудного кармана визитку и вложил мне в руку. — Если вы уважаете желание своей покойной жены, то навестите меня и не станете с этим медлить. Сумерки — самое лучшее время.

Я взглянул на адрес: это был старый арабский квартал к западу от центра города. А когда вновь поднял голову, престарелый египтолог, пробираясь сквозь толпу скорбящих, удалялся нетвердой походкой прочь. А я мельком подумал: как бы он объяснил откровения коронера?

Устав от всего происходящего, я тоже собрался уходить. Но стоило мне сделать попытку подняться, как на мое запястье, не давая сойти с возвышения, легла рука Франчески.

— Оливер, вы не можете сейчас уйти.

— Могу и уйду, — ответил я. — Начинается мой личный траур.

Так дерзко со старой дамой я никогда себя не вел. И она больше не пыталась меня задержать.

Я с удивлением обнаружил, что время близится к вечеру. У ворот виллы Брамбиллов стояла запряженная низкорослой лошадью небольшая повозка. Возница, худой как жердь мужчина среднего возраста в традиционной одежде, привалился к стене и курил. Увидев меня, он выбросил сигарету и распрямился.

— Пожалуйста, залезайте. — Голос прозвучал тихо, но властно.

Я хотел прогуляться и отмахнулся.

— Для вас бесплатно. Будьте добры, месье Уарнок, я настаиваю.

Я колебался, заподозрив, уж не из тайной ли он полиции. Но в его манере держаться чувствовалось достоинство, и что-то подкупило меня в выражении его открытого лица. Наверное, я поступал глупо, но от усталости и горя был измотан вконец. Я забрался в экипаж и попросил отвезти меня на виллу в Рушди.

Мы ехали по узким улочкам. Воздух после недавнего дождя казался свежим, и тихое цоканье копыт убаюкало меня. Ощущение движения отогнало на время чувство ужасного одиночества, которое, как я понимал, поджидает меня на вилле, где хранились свидетельства нашей жизни с Изабеллой.

Повозка приостановилась у низкой арки, которая, судя по всему, вела в темный двор. Внезапно рядом со мной оказался мужчина в головном платке, закрывавшем большую часть лица. Я отпрянул, сонливости как не бывало. Но тут же с облегчением увидел, что из-под темно-синей ткани показалось лицо Фахира. У него на плече висела сумка.

— Ничего не говорите, — прошептал он. — Астрариум в сумке у ваших ног. Я обещал Изабелле доставить его вам в целости и сохранности. Она сказала, вы сообразите, что с ним делать. Оливер, берегите астрариум пуще жизни. Не знаю точно, какой силой он обладает, но есть люди, которые считают, что с его помощью сумеют уничтожить все, чего мы добились в нашей стране: политической и экономической стабильности.

Стуча колесами, повозка подъехала к вилле.

В окне на верхнем этаже я разглядел одинокую фигуру Ибрагима, который к моему возвращению зажигал свет.

— Отвезите астрариум своему другу Барри Дугласу. Можете ему доверять. Он откроет контейнер, сделает углеродный анализ астрариума и точно скажет, что это такое. Вы обязаны это сделать ради Изабеллы. Знайте, что я ее тоже любил.

Я схватил его за руку.

— Почему вы рискуете жизнью, Фахир? На кого вы работаете?

Он загадочно улыбнулся и освободил руку.

— Удачи, мой друг. — И, выскочив из экипажа, растворился в тени.

 

7

Я договорился встретиться с Барри Дугласом в «Спитфайере» — маленьком баре недалеко от площади Саада Заглюля на улице Ансьен Бурс. Он был открыт в тридцатых годах и во время Второй мировой войны пользовался популярностью среди расквартированных в Александрии солдат союзнических войск. Владелец, англофил, с гордостью выставил в окне закутанный в «Юнион Джек» маленький гипсовый бюст Уинстона Черчилля. Внутри постоянно царил полумрак, что очень нравилось Барри Дугласу, завсегдатаю этого места.

Он быстро стал моим другом, как и другом Изабеллы. Мне нравился его независимый вкус и типично австралийская нетерпимость к пустой болтовне. Мы оба презирали притворство и классовый снобизм. Чего я не разделял с ним, так это его любовь к мистике и всякого рода спиритическим штучкам. Но в этом он быстро нашел общий язык с Изабеллой.

Я задержался на пороге. Договариваясь с Барри о встрече, я не решился сказать ему о смерти Изабеллы. Каждый раз, когда приходилось кому-то об этом сообщать, у меня возникало ощущение, что я опять тону, и мне становилось страшно, что снова придется переживать те мгновения. Кроме того, я решил, что он и без меня узнал о трагедии — новости в Александрии распространяются быстрее пожара. Наконец я взял себя в руки и вошел внутрь. На стенах бара висели старые фотографии — пыльные черно-белые снимки улыбающихся парней. Они стояли, обнявшись, позируя перед объективом. Англичане, канадцы, австралийцы, новозеландцы, затесался даже шотландец в национальном берете с помпоном. Некоторые из них в плохо подогнанной форме казались детьми: узкие подростковые плечи утопали в гимнастерках. Большими кроличьими глазами они смотрели сквозь время — в зрачках прятались маленькие бусинки страха, зато на губах играла вызывающая улыбка. Не так-то просто было защищать землю, если многие местные считали, что они ее у них отбирают. И ох как непросто иметь дело с двоедушными арабами, не говоря уж об александрийских итальянцах — людях вроде отца Изабеллы, — часть которых отправились воевать на стороне Муссолини и немцев.

Осмотревшись и не заметив Барри, я сел к стойке и заказал «Кровавую Мэри». Разглядывая фотографии, я не мог не задуматься, сколько же этих молодых солдат осталось лежать на военном кладбище в Эль-Аламейне. Семь тысяч могил убегали вдаль с пугающей монотонностью, а самые берущие за сердце надписи гласили: семь неизвестных солдат, пять неизвестных солдат… Товарищи, разорванные на куски и снова собранные в невероятном, жутком объятии смерти.

— Боже, какое же чертовски жалкое зрелище ты собой представляешь! — прогудел через весь бар безошибочно австралийский голос. Барри пододвинул ко мне высокий стул и попытался устроить на нем свое грузное тело. — Эти проклятые седалища делают для лилипутов. Азиз! — крикнул он занятому протиркой стаканов хозяину. — Когда ты заведешь себе пристойные стулья?

Азиз пожал плечами, подыгрывая австралийцу, который, как я знал, частенько сюда заглядывал. Барри повернулся ко мне.

— По крайней мере пиво холодное. Ну как ты, приятель? — Он обнял меня и с силой притянул к себе.

Я отвернулся, боясь, что у меня не хватит выдержки. И сорвался бы, если бы не почувствовал запах старого кожаного пиджака Барри — смесь лосьона после бритья, затхлого нота и гашиша. Он выпустил меня и вытер слезы с глаз.

— Трагические похороны. Сам ненавижу все такое. Когда я соберусь соединиться на небесах с Бумой, то предпочитаю, чтобы какой-нибудь умелый повар соорудил из моих останков изысканное рагу, и таким образом мои молекулы использовались бы повторно со смыслом.

Вечная беда с Барри: никогда нельзя сказать, говорит он серьезно или шутит.

— Ты там был? — Должно быть, я всю церемонию провел как сомнамбула, если его не заметил.

— Ни за что на свете не пропустил бы. Спрятался в самом заду и напивался — не хотел расстраивать местных. — Барри высморкался в большой, украшенный вышивкой платок. — Католики в отличие от ирландских протестантов по крайней мере устраивают хорошее шоу. Нельзя хоронить человека, если нет пристойного ритуала. Но при чем тут Изабелла? Ее время еще не настало. — В подтверждение своих слов он крепко ударил ладонью по стойке. — Не настало, черт возьми!

Из угла бара на нас подняли головы — там сидела незаметная парочка, и громкий голос Барри нарушил их тет-а-тет. Обернулся матрос-киприот, из-под стола выскочила бродячая кошка. Щелкнул магнитофон, и неожиданную тишину в баре нарушила неуместными юношескими призывами другого мира фонограмма рок-группы «Кинкс».

Азиз без напоминаний поставил перед австралийцем стакан с пивом.

Барри Дуглас был одним из немногих людей, чья яркая, независимая индивидуальность действовала как разряд электрического тока, а детская смешливость раскрепощала и была одновременно заразительной. Сорока пяти лет от роду, он возвышался на шесть футов три дюйма, весил двадцать стоунов и был обладателем гривы спутанных белобрысых со стальным отливом волос и такой же бороды, которые делали его похожим на бога викингов. Морщинистая и загорелая от постоянного прожаривания на солнце кожа делала его этаким «белым человеком в Африке». Напившись, он выглядел и вел себя как разъяренный бык, но, протрезвев, мог очаровать самую неприступную женщину. Местные арабы любили его: он жил в Александрии так давно, что они считали его счастливым талисманом. О его стычках с городской полицией ходили легенды, но даже там любовно терпели его эскапады. Заядлый ныряльщик и серфер. Барри словно вырос в воде, а не на суше. Свою профессию он называл «морской эксперт», хотя никто толком не понимал, что, собственно, это значит. Сам я считал, что ему больше подходит эпитет «искатель сокровищ», но чем дольше его знал, тем больше он проявлял необыкновенных талантов в самых удивительных областях.

В конце пятидесятых годов он уехал из Австралии, в начале шестидесятых оказался на побережье Калифорнии, где принял участие в первых экспериментах с ЛСД, проводимых в Беркли. Это изменило его честолюбивые замыслы, он бросил науку ради приключений, получил работу ныряльщика в команде Жака Кусто и тогда же страстно увлекся поиском затонувших кораблей. Беспутный, когда сидел без дела, во время охоты он становился опасно сосредоточенным — настоящая акула. По словам Изабеллы, Барри был одним из лучших реставраторов золотых, серебряных и бронзовых артефактов, а о точности определения им возраста предметов при помощи углеродного анализа среди археологов ходили легенды.

Поработав с Кусто, Барри пошел своим путем — много мотался по свету и наконец осел в Александрии. Он называл себя сексуальным маньяком, ценил моногамию не больше, чем заяц-самец, и считал брак отвратительным отжившим институтом. Хотя это не помешало ему жениться трижды: на индуске, на буддистке-тайке и на мусульманке. И всякий раз неудачно.

— Знаешь, я любил Изабеллу, — сказал он, сделал несколько больших глотков пива и посмотрел на меня. — Понимаю, Оливер ты англичанин, но прояви хоть сколько-нибудь чувства. Ты сводишь меня с ума.

Я взглянул на свое обручальное кольцо.

— Пока не могу. Наверное, через несколько дней расклеюсь.

Взгляд Барри пронзил меня насквозь, голубовато-серые радужки купались в море лопнувших капилляров.

— Ты не понимаешь, — заявил он, рисуя в воздухе круг, включающий бар, посетителей и Азиза, закуривавшего в углу сигарету. — Все это иллюзия, квантовая пена частиц, материя, тела, нейроны. Она по-прежнему с тобой в твоем…

Меня накрыла волна гнева. Мне не требовалось его сочувствие.

— Хватит трепаться, Барри. Не забывай, что я атеист. И мне не нужны никакие спиритуалистические сказочки.

— Это не треп. Неужели ты на самом деле считаешь, что мы только бренная плоть и кровь? Древние египтяне все понимали правильно. За внешней реальностью, которая находится перед нашими глазами, скрывается целый мир. Знаю — собственными глазами видел в космосе.

— Если хочешь знать мое мнение, слишком много неподвластных законам субстанций.

Не желая сдаваться, он поднял бокал с пивом.

— Что ж, может, ты и прав. Может, серое вещество старины Барри просто слегка пережарилось. Но я был знаком с ребятами-физиками, у которых коэффициент умственного развития втрое против моего, и они со мной соглашались. Но все это не меняет сути дела — Изабелла ушла слишком рано.

Он допил пиво. Следуя его примеру, я тоже осушил бокал и сделал новый заказ.

— Понимаешь, я был с ней, когда она утонула, пытался ее спасти…

— Приятель, никто не знал, что будет такой толчок. Это невозможно. Подводные землетрясения случаются постоянно, но какого дьявола она делала в бухте? Погружение там строго запрещено. Попробую догадаться: вы оба из МИ-15 и прочесывали дно в поисках военных секретов.

— Не надо так шутить, — забеспокоился Азиз. — В Александрии даже у змей есть уши.

— А у мышей члены. — Изображая параноика, Барри заглянул сначала под стол, затем под стойку.

Не обращая внимания на браваду австралийца, я понизил голос.

— Меня уже допрашивали по поводу того погружения — двадцать четыре часа кряду. В конце концов из нефтяной компании позвонили британскому консулу, и тот вытащил меня из полиции.

— Засранцы, никакого почтения к горю. — Теперь Барри говорил серьезно. — Но Изабелла на что-то напала. Признайся, ведь так?

Я покосился на Азиза, который возился со стаканами на расстоянии, откуда не мог нас услышать. Мне показалось, что он нарочно отошел от нас. Я повернулся к австралийцу.

— Она действительно кое-что нашла. Предмет, который, по ее мнению, имеет историческую ценность.

— И что же это такое?

— Я хочу, чтобы ты сделал углеродный анализ всех деревянных частей. Внутри бронзовый артефакт — так по крайней мере считала Изабелла. — Последние слова Фахира промелькнули у меня в голове. Я отнес сумку домой, но ограничился тем, что вынул металлический цилиндр с астрариумом. — Я видеть его не желаю. Для меня это всего лишь история — ничего не значащий предмет, который совершенно не стоит жизни Изабеллы.

Должно быть, машину компании вел обратно к вилле Барри, потому что я для этого был слишком пьян. Все окна были темными, и только на первом этаже горел небольшой фонарь. Идя нетвердой походкой ко входу, я с благодарностью подумал, что Ибрагим не ложился спать ради меня. В те дни я не раз слышал, как он плакал за дверью своей комнатенки. С тех пор как Изабелла утонула, он замкнулся и почти ничего не говорил, словно считал, что посетившая дом смерть была слишком важной гостьей и к ней следовало относиться с особым уважением. Он закрыл все зеркала и прогнал пригретого Изабеллой котенка, утверждая, что животное может принести несчастье.

Пока я неловко возился с ключами, Ибрагим сам открыл входную дверь. Правоверный мусульманин, он категорически не одобрял пьянство и нахмурился, когда я споткнулся в холле. Барри поддержал меня, чтобы я не упал.

— Месье Уарнок убит горем, — торжественно объяснил австралиец и рыгнул.

Ибрагим с отвращением поморщился от исходящего от нас запаха спиртного и, совладав с собой, ответил:

— Воистину так. Но я слышал, что в таких случаях лучше помогает крепкий кофе. Вам сварить?

— Прекрасная идея, — пробормотал я, надеясь, что у меня не слишком заплетается язык. — Мы с моим другом выпьем в гостиной.

Барри прошел за мной в большое помещение и присвистнул, когда я зажег свет.

— Черт, не представлял, какое здесь шикарное место. Стоит привыкнуть к подобному дерьму, и это станет началом морального распада, не говоря уже о твоем мандате социалиста.

— Что еще за мандат социалиста? — промямлил я.

— Дружище, Изабелла тебя сдала.

— В бытность студентом я вступил в так называемую социалистическую партию Великобритании с единственной целью — трахаться. Мне хотелось одного — вырваться из родительского дома, где приходилось жить по принципу «двое встают, двое ложатся». И я совершенно не хотел оказаться в шахте. В итоге все получилось по-моему — что ж, расстреливай меня, если есть желание. — Я не собирался перед ним оправдываться, но прозвучало это именно так.

— Да ты, оказывается, ходок вроде меня.

Барри схватил водруженную на буфет каску времен Второй мировой войны, нахлобучил набекрень на голову и принялся, вытягивая ногу, маршировать по паркетному полу.

— Полагаешь, стоит остановиться, и твое прошлое — тяжелое детство, пустые свиданки, сомнительная мораль и рабочее происхождение — навалится на тебя: бах-бах, и ты готов?

— Иногда появляется такое чувство. — Я сел на пол, ощутив себя совершенно выжатым после событий прошедшего дня: похороны, поминки и странная встреча на кладбище. — Барри, я слишком пьян и несчастен, чтобы философствовать.

Настроение австралийца тут же изменилось. Он снял каску и помог мне подняться.

— Ты прав, дружище, веди меня к золотому тельцу.

Я отпер дверь в спальню. Обычно мы на вилле не закрывали замки, но настойчивые предупреждения Фахира все-таки пробили заволакивающий мое сознание туман. Это было самое малое, что я мог делать. Стальной цилиндр стоял на полу в середине комнаты — там, где я его оставил. Грязь и вода все еще сочились из трубы на ковер. Барри нагнулся и постучал по стенке цилиндра.

— Это внутри?

— Если верить металлоискателю. Что-то вроде навигационного инструмента — по крайней мере так считала Изабелла. Еще она упоминала, что механизм заключен в деревянный корпус.

— Навигационный инструмент? О какой эпохе мы рассуждаем?

Не представляю, стал бы я так откровенничать, если бы не был пьян. Но лицо Барри показалось мне таким открытым, а белокурые жесткие волосы торчали во все стороны, словно иглы дикобраза.

— Об эпохе Птолемеев, кажется, о времени Клеопатры. — Я помнил, что Изабелла относила астрариум к периоду жизни Клеопатры, но подозревала, что прибор может быть и древнее. Теперь я пожалел, что не слушал ее сбивчивых объяснений внимательнее.

Глаза Барри сузились.

— Невозможно! Навигационных инструментов в то время не существовало.

— Разве не твои слова, что мы себя обедняем, потому что мыслим согласно общепринятым восприятиям и представлениям?

— Врешь ты все — точная цитата: «представлениям восприятий». Дружище, ты что-то недоговариваешь. Выкладывай, что думала Изабелла по поводу того, что нашла.

— Что это разновидность астрариума со сверхъестественными качествами.

Австралиец вытаращил глаза.

— Так считала Изабелла, — быстро добавил я.

— Замечательно! Это многое проясняет. Оливер, я знаю, что ты циник, но давай вспомним, как воспринимали магию древние египтяне. Она была неразрывно связана с религиозным поклонением и интеллектуальными исканиями. Например, Исиду звали Величайшей в магии, и ей было дано узнать тайное имя Бога-солнца. Тот, бог письменности, также был богом магии. В его задачу входило сортировать творения высших божеств: Осириса, Гора, Птаха, Амона и Ра. Это давало ему огромную власть. — Барри пользовался любой возможностью поговорить о древних египтянах и, касаясь этой темы, чувствовал себя как рыба в воде. — Каждый уважающий себя маг — как я, например — имеет богатую библиотеку. Маги читали каждое святое слово, каждую запятую, каждую книгу Тота. Они полагали, что благодаря знаниям сумеют сравняться могуществом с богами. Говорю тебе, их представления были гораздо сложнее, чем описано в учебниках истории. И не исключено, заметь, только не исключено, что негодники были правы.

— Какое отношение твой треп имеет к астрариуму и астролябии?

Барри сунул палец в скопившуюся в трубе грязь и, не замечая моей гримасы, облизал.

— Видишь ли, приятель, если этим инструментом некогда пользовались маги, ты должен принять их образ мыслей и обращаться с ним соответствующим образом, то есть с почтением и трепетом. Этот артефакт, как ты предпочитаешь его называть, в умелых руках может оказаться очень грозным оружием. В руках человека, знающего, как им пользоваться. Если Изабелла права, его создали за сотни веков до эпохи Просвещения, отделения церкви от государства, религии от науки, до категоризации психики. Хотя я не жду, что меня поймет такой сухарь, как ты, — с чувством закончил он.

Я показал на трубу. Она стояла прямо, словно обелиск дурному предзнаменованию.

— Есть в ней магия или нет, обладает она силой, или это все выдумки, Изабелла погибла из-за этого проклятого осколка допотопной истории.

Барри осторожно счистил слой грязи в верхнем отверстии трубы, и появился край чего-то похожего на деревянный корпус.

— Уж слишком хорошо сохранился для эпохи Птолемеев. Ты уверен, что Изабелла точно определила даты?

— Ты же ее знаешь — она была увлеченным человеком и к своему делу подходила очень серьезно. Но — тебе это понравится — в том, что этот предмет существует, ее убедил на Гоа мистик Ахмос Кафре.

— Тот самый Ахмос Кафре?

— Вероятно, тот самый.

— Легендарный малый. Самый сильный мистик нашего века.

— Да. Наряду с Гудини, Кроули и Микки-Маусом. По праву или нет, ему удалось полностью овладеть сознанием Изабеллы. И вот миф превратился в реальность, — театрально закончил я и сел на пол.

Барри снова заглянул в цилиндр.

— Придется отнести его ко мне домой, там я все обессолю и установлю возраст деревянных частей. Господи, если Изабелла права, ты представляешь, какое это может иметь значение?

К моему ужасу, лицо австралийца осветилось тем же маниакальным возбуждением, какое я не раз видел у жены. До этого я раздумывал, не спросить ли мнения Барри, почему исчезли внутренние органы Изабеллы, но теперь решил не поощрять его излияний о мистицизме.

— Забирай, но постарайся поскорее разобраться. Прежде чем вернуться на следующей неделе в Абу-Рудейс, я хочу решить, что делать с этой чертовой штуковиной.

С балкона я наблюдал, как Барри шел по улочке и его косматая шевелюра мелькала между ветками магнолий. Ночь была такой же естественной средой обитания австралийца, как таинственный подводный мир. Он ничего не боялся. Хотя я думал, что это не бесстрашие, а тяга к риску — непреодолимая потребность искать ситуацию, когда можно проявить все свои качества. Именно поэтому я не сомневался, что он возьмется за работу.

Барри завернул за угол и исчез из виду. Обессиленный, я привалился к стене, ощущая на лице ночной ветерок. Промокшая от пота рубашка прилипла к спине, и я понял, как сильно боялся уснуть. Сердце щемило при мысли, что я с каждым днем буду все больше забывать Изабеллу, пока она окончательно от меня не уйдет — страшно и навсегда.

Я потащился в спальню, где стояла низкая широкая кровать. На ней лежало лоскутное одеяло с вшитыми зеркальцами — индийское приобретение Изабеллы. Меня приводило в ужас, что придется спать в этой кровати одному и утром обнаружить, что место жены пустует. Реальность потери Изабеллы разрасталась как невидимая сила, грозившая подавить мое желание жить. И я знал, что, если сейчас не усну, мне грозит срыв.

Стянув рубашку и брюки, я вошел в ванную. Дойдя до шкафчику столкнул баночку с тальком, рассыпав содержимое на подоконнике. Несколько мгновений с тоской смотрел на устроенный беспорядок, но понял, что слишком пьян, и решил убраться утром.

Почистил зубы и, пытаясь протрезветь, опустил лицо в раковину с холодной водой. Ощущая воду в ноздрях и у губ и невольно вспоминая мертвое лицо жены, я пробовал представить, каково ей было, когда она захлебывалась. Ударилась ли в панику или до конца боролась, чтобы не разлучаться со мной? Я хотел знать. Проникнуть в ее сознание, вернуть ее обратно. Секунду меня подмывало глубоко вдохнуть и присоединиться к ней.

Дождавшись, когда легкие стало ломить, я, отплевываясь, распрямился, ощущая, как с лица течет вода.

Убрав с зеркала шарф, которым завесил его Ибрагим, я едва себя узнал. Обросший, щеки от усталости и горя ввалились. Неожиданно я обрадовался своей новой внешности — она символизировала переход от человека, которым я был до смерти Изабеллы, к тому, которым стал теперь. И решил: отныне, чтобы подчеркнуть новый облик, не стану бриться. Я настроил себя решительно — этот новый, незнакомый Оливер будет спать в пустой кровати и не вспоминать, как занимался в ней любовью, не замечать все еще исходящий от простыней легкий запах кожи Изабеллы — запах, отпечатавшийся в моих чувствах.

Я снова вступил в спальню, бросился на лоскутное одеяло и через несколько секунд заснул.

Меня разбудил скрип отворяемой двери. Я разлепил глаза и вытянул шею, чтобы посмотреть время на цифровом будильнике. Часы показывали без пятнадцати четыре утра. Но сколько я ни смотрел, цифры не менялись. Проклятая штуковина снова сломалась, подумал я и потянулся выключить будильник, однако шум в ванной заставил меня повернуться. Дверь была закрыта, но в щели под ней я заметил свет. Это заставило меня похолодеть: я не помнил, чтобы оставлял лампу включенной.

Затем я снова услышал звук — шорох, словно в ванной кто-то возился. Из-под двери стала вытекать и скапливаться лужицей вода. Я медленно поднялся.

В ванной, освещая красные мраморные плитки пола, горела лампа в стиле ар-деко. Раковина оказалась пустой и ослепительно чистой — ее обычный вид меня успокоил. Но тишину нарушал шум льющейся в ванну воды. Я замер на месте, внезапно почувствовав присутствие другого человека, и кожу на затылке стянуло от страха. Первой мыслью было, что это Изабелла, хотя я знал, что это невозможно.

Медленно повернул голову и увидел свисающую через край ванны женскую руку — длинные пальцы были выбелены водой и смертью. Сердце подскочило к горлу, но я принудил себя подойти к ванне. И каждый шаг приближал к ужасу, который мне предстояло увидеть.

Изгиб ягодицы прижат к фарфоровой стенке, кожа бледная, как у выброшенной на берег каракатицы, — в ванне плавал труп Изабеллы. Глаза закрыты, губы бледно-лиловые. Я чуть не закричал — показалось, что в помещении вакуум, словно из него высосали все звуки и воздух. Я не мог отвести от нее взгляд. Большой бескровный шрам разрезал тело пополам, мокрые распущенные волосы плавали по воде, как водоросли. Рука лежала в воде ладонью вверх, пальцы скрючены в горестной мольбе. Пока я глядел, веки Изабеллы дрогнули и открылись. Я закричал и проснулся в кровати. В ужасе посмотрел на дверь в ванную. Там было темно и тихо.

 

8

Меня разбудил доносящийся с кухни запах кошери — местного риса, чечевицы и пасты. Почувствовав голод, я сел в постели, но тут же, скошенный похмельем, снова опрокинулся на подушки. Подождал пару минут, затем позвал Ибрагима, и тот подтвердил, что время уже за полдень.

Я осторожно вошел в ванную. На подоконнике, где накануне вечером рассыпался тальк, были отчетливо видны следы птичьих лап. Рама приоткрыта, хотя я не сомневался, что оставил окно закрытым. Не могла ли птица, пока я спал, залететь через открытые ставни спальни?

Мне вспомнилась татуировка Ба на лодыжке Изабеллы. А затем — события минувшей ночи. Могло ли это случиться на самом деле? Все казалось очень реальным. И мой страх тоже. В голове мелькнули слова матери, рассказывавшей об ушедших из жизни без покаяния душах, судьба которых — маяться в чистилище. Ребенком я боялся ее рассказов и ненавидел свой страх. И благодаря этому во мне созрела решимость жить, не поддаваясь суевериям. Но Изабелла прожила «добрую» жизнь. Я внезапно вспомнил странный разговор с Деметрио аль-Масри после ее похорон и свои чувства, когда узнал о пропавших внутренних органах. Может, тот факт, что она похоронена не целиком, означает вынесенный ей приговор?

Глупые кошмары бывшего католика, сказал я себе, стоя нагишом посредине ванной. Ничего рационального — просто совпадение: сон и тот факт, что ночью в дом залетела птица. А горе, соединяя оно с другим, преподносит законченную версию.

Я включил душ и, окатив струями холодной воды лицо и плечи, постарался прогнать ночные видения. Но в памяти засел молящий, отчаянный взгляд Изабеллы.

Завернувшись в полотенце, я отправился в библиотеку. Небольшая квадратная комната была отделана дубом и медью. Большинство полок хранили книги Изабеллы. Том, который я искал, оказался между Робертом Грейвсом и Джованни Бельцони — «Значение Ба».

Книга открылась на странице с фотографией деревянной фигурки фараона Тутанхамона на погребальном ложе. По сторонам две деревянные птицы: одна — с человеческим лицом, его Ба, другая — с лицом бога солнца Гора, что должно было символизировать, что Ба Тутанхамона — это Ба фараона, живого бога. Я перевернул страницу и начал читать:

Для обозначения Ба употреблялся иероглиф, символизировавший аиста, тогда как в похоронном искусстве это любая птица с человеческим лицом и иногда с человеческими руками. Каким бы ни был образ, считалось, что душа-Ба постоянно привязана к телу и освобождается только после смерти, когда вольна лететь куда угодно, даже на Солнце.

По сторонам места захоронения сажали деревья, чтобы души-птицы, прежде чем взмыть к звездам и взять с собой все человеческое, что было в усопшем, могли насладиться тенью. Древние египтяне облегчали начало путешествия, рисуя в стене склепа ложное окно или дверь.

Я вспомнил, что у Ба на татуировке Изабеллы был ее профиль. Она совершенно серьезно говорила, что сделала наколку на лодыжке, чтобы облегчить себе переход в загробный мир. Что-то в ее татуировке меня сильно беспокоило: беззащитный профиль с выдающимся носом и большими глазами, птичьи лапы с огромными когтями — все было нацелено на полет. Неужели это было посещение ее Ба и Деметрио прав? Я несколько мгновений обдумывал эту мысль, а затем отбросил как смехотворную. Но крупица сомнений все-таки осталась. Потрясенный тем, что случилось с телом жены, я решил во что бы то ни стало разобраться, как это произошло и почему.

Меня вывели из задумчивости сильный, настойчивый стук в парадную дверь и топот побежавшего открывать Ибрагима. Я вздрогнул — в мозгу вспыхнуло предостережение Фахира. Или это полиция, явившаяся под каким-нибудь мелким предлогом обыскать виллу? Но в этот момент на лестнице раскатился гулкий голос Барри:

— Дружище! Одевайся! Поведу тебя прогуляться!

Ресторан «Юнион» был одним из последних бастионов колониального Египта. Любимое заведение александрийского общества до национализации, он и сейчас сохранил остатки прежнего блеска. Старшие официанты носили черные костюмы (теперь с потертыми обшлагами и воротниками) и бабочки, их помощники — белые тюрбаны и коричневые джеллабы. Богато украшенные красно-коричневые обои начали лупиться, бархатные шторы были в пятнах, но рояль по-прежнему блестел, и в ушах пианиста сияли настоящие бриллиантовые серьги. На вершине славы ресторан предлагал поступавшую из Ирана белую икру, французский паштет из гусиной печени и шотландскую семгу. Теперь его кухня зависела от черного рынка. В удачные дни можно было заказать отбивную из австралийского барашка, мятный соус или кускус и предаваться чужой ностальгии с сознанием, что это чувство не твое, слушая старшего официанта, который показывал, где сидел Монтгомери и какой столик предпочитал Черчилль.

Барри был закадычным приятелем метрдотеля Фотиоса Фотароса — сосредоточия всех светских сплетен, который знал не только прежних сильных мира европейской диаспоры, но их детей и внуков. Он был хранилищем всех историй. Фотиос, уже прослышавший, что Изабелла утонула, посадил нас за лучший столик в алькове недалеко от пианиста, игравшего печальную вариацию «Моря». И сразу же принес Барри его обычную бутылку виски «Джонни Уокер» с черной наклейкой.

Сначала я решил, что у Барри для меня есть важные новости об астрариуме, но оказалось, что австралиец назначил встречу с американской журналисткой, которая хотела узнать его мнение по поводу местной реакции на мирные предложения Садата президенту США Картеру. Барри не сомневался, что человека в горе нельзя надолго оставлять одного, и настоял на том, чтобы я пошел с ним. А астрариум в это время проходил в его квартире процесс обессоливания, который мог занять несколько дней.

— Ты веришь в привидения? — спросил я, выпив третью порцию виски, хотя была лишь середина дня.

— Дружище, я верю во все, кроме горных троллей в красных колпаках с колокольчиками. Хотя, если честно, сам наяву видел несколько таких. Просто я в них не верю. Привидений не видел ни разу — ни спьяну, ни накурившись, ни в полном улете. А что?

Я допил виски. Спиртное горячей струйкой просочилось где-то в затылке и провалилось в желудок. Мне требовалась анестезия — пусть она и давала всего лишь временное забытье.

— Так, ничего. Как ты считаешь, если человек думает, что его посещает призрак, все дело в психике?

Барри поднял на меня глаза.

— М-м-м… Не знаю… чувство вины, недовольство, незавершенные дела? Но если речь идет об Изабелле, забудь. Скорее ее внезапное исчезновение оставило тень, и ты ждешь ее появления. Когда я путешествовал, со мной так часто случалось в Сан-Франциско. И еще прими во внимание, что время не линейно.

Мое сердце упало. Нелепо было ожидать от австралийца каких-либо эмпирических объяснений.

— Расскажи о твоей журналистке, — устало попросил я.

Барри, не сказав ни слова, согласился переменить тему разговора.

— Она ближневосточный корреспондент журнала «Тайм», освещает переговоры между Картером, Садатом и Бегином. Носится с абсурдной мыслью, что у Садата в самом деле могут быть мирные инициативы. Ее посетила светлая мысль, что я именно тот, кто в курсе всех местных сплетен.

— Наверное, очень искренняя и чертовски наивная, — цинично заметил я.

— Какая разница, если она платит?

В это время по мужской половине посетителей ресторана словно пробежала волна — так случается, когда входит красивая женщина. Мы с Барри подняли глаза. У входа, оглядывая зал, стояла эффектная невысокая блондинка в черном коктейльном платье. Через секунду к ней подскочил Фотиос, показал на наш столик, и она направилась к нам. Мы оба слегка остолбенели.

— Черт побери, а она очень даже ничего! Кончай закладывать, Оливер, у нас гости. — Барри откинул назад пышную шевелюру и выпрямился на стуле.

Журналистка подошла ближе, и я, разглядев ее лицо, с удивлением понял, что знаю ее. Как будто увидел фантом из прошлого. В душе невольно шевельнулось чувство: это лицо когда-то сводило меня с ума. Журналистка подошла и протянула руку Барри — меня она пока явно не узнала. Неудивительно: с тех пор как мы были любовниками, прошло почти двадцать лет.

— Барри Дуглас? — От знакомого низкого голоса кольнуло болезненным воспоминанием. Я не мог оторвать от нее взгляд, а она по-прежнему не смотрела в мою сторону.

— Не исключено, — пошутил австралиец.

— Рэйчел Стерн, журнал «Тайм». — Они обменялись рукопожатиями.

Барри повернулся ко мне.

— А это Оливер Уарнок, лучший геофизик в нефтяном бизнесе. Он оказался в большой передряге, поэтому я считаю, будет правильно, если он посидит с нами.

Рэйчел Стерн посмотрела на меня, и я понял по ее лицу, что она меня узнала. И, к моему удовольствию, на секунду покраснела.

— А мы знакомы. Как жизнь, Оливер? — В ее тоне не было ничего, кроме вежливой учтивости. Она стала старше: я заметил морщинки в уголках синих глаз, раскосый разрез которых выдавал монгольский ген в ее русском происхождении. Все остальное было таким же, как я помнил: волевой нос и подбородок, непропорционально большой рот, смешинка в уголках губ, пышная копна курчавых светлых волос. Однако на смену любопытству девушки-студентки, которую я некогда знал, пришли ум и уверенность в себе.

— Рэйчел Стерн? — переспросил я.

— Стерн — моя фамилия по мужу. Была фамилией по мужу. — Она села за стол и подозвала официанта. — Ребята, заказать вам еще бутылку?

Барри покосился на мое ошеломленное лицо и приказал подошедшему официанту:

— Бутылку черного «Джонни Уокера» и тарелку оливок. — И подмигнул Рэйчел: — Полагаю, за эту любезность следует благодарить журнал «Тайм»?

— Вы очень догадливы, — отозвалась она.

Я старался не слишком откровенно разглядывать ее — все еще не мог поверить, что это Рэйчел. Может быть, оттого, что я успел захмелеть, может, оттого, что совпадение поразило меня своей сюрреалистичностью, но мне показалось, что новый поворот судьбы готов изменить мою жизнь.

Мы с Рэйчел познакомились на вечеринке в Лондоне в начале шестидесятых годов. Хозяином был наш общий приятель, язвительный, всесторонне образованный марксист, которого я знал по ячейке Британской социалистической партии в Имперском колледже науки, техники и медицины Лондонского университета. Я учился на втором курсе, Рэйчел была на несколько лет старше и готовилась получить в Лондонской школе экономики степень магистра международных отношений. Наши отношения завязались после спора о Сталине, и мы больше года прожили вместе. Первая в моей жизни женщина старше меня и первая любовь, Рэйчел подвела меня к пониманию самых разных тонкостей культуры, а многие из тех, с кем она меня тогда познакомила, оставались моими друзьями до сих пор. Но я был очень молод и напорист, и, наверное, благодаря этой моей напористости мы расстались. Наши отношения прекратились после того, как Рэйчел внезапно уехала в Нью-Йорк по семейным делам — так она по крайней мере мне объяснила. Но я вечно благодарен ей за одно: в то время Рэйчел была единственным человеком, который в меня верил — и в профессиональном плане, и в том, что я способен разорвать круг своего происхождения. Для отягощенного пролетарским прошлым двадцатитрехлетнего юноши это было бесценно.

Когда официант поставил на стол новую бутылку виски, Рэйчел со сдержанным, но искренним выражением на лице повернулась ко мне.

— Рада тебя видеть, Оливер. Мне кто-то говорил, что ты уехал работать на Ближний Восток, но не ожидала встретить тебя в Александрии.

— Я работаю на нефтяном месторождении в Абу-Рудейсе. Там бы сейчас и находился, если бы…

Голос осекся. Больше я не мог вымолвить ни слова.

— Оливер только что потерял жену — страшная трагедия, — напрямик объяснил Барри.

— Мои соболезнования.

Участие в ее голосе показалось мне искренним. Я отвернулся, опасаясь, как бы не расплакаться. Зал ресторана слегка раскачивался. Я не заметил, как напился, и теперь мне отчаянно захотелось рассказать Рэйчел, как утонула Изабелла, словно, излив душу, надеялся отодвинуть кончину жены куда-то в прошлое. И не успел себя остановить, как меня понесло.

— Изабелла — подводный археолог, то есть была им, и одна из лучших в своей области. Она выполняла серию погружений в бухте. Ей не давала покоя мысль найти астрариум — это такая невзрачная железка. Я не сумел ее отговорить, и она решила нырять. — Я выпил четвертую порцию виски. — Я был с ней, когда она утонула.

Барри кашлянул, и чары рассеялись. Рэйчел стиснула мне руку и тут же отпустила.

— Даже представить не могу, как тебе было страшно, — проговорила она. — И так далеко от дома.

— От дома? Я так часто переезжал с места на место, что теперь не знаю, где он, мой дом.

Горечь в голосе скрыть не удалось, и я налил себе еще виски. Барри положил мне руку на плечо.

— Дружище, ты бы полегче со спиртным.

— Только не сегодня. Сегодня мне хочется забыться.

— Разумно. Но учти: не пей залпом — этот стаканчик ты должен еще потянуть. — Он повернулся к Рэйчел. — Итак, Генрис, этот тупоголовый английский придурок, сказал, что вы пишете о реакций египтян на миротворческое посредничество Картера. Вот что я вам замечу: у президента Садата хватит пороху даже на то, чтобы говорить с израильтянами. Знаете, как египтяне этим недовольны? Половина из них в последних двух войнах потеряли сыновей или братьев. Не говоря уж о сирийцах и саудитах — те готовы насадить голову Садата на кол, если он посмеет заключить мир. Есть много чокнутых ублюдков, которые не побоятся бросить матерей и пойти на самые крайние меры, только бы этого не случилось. А еще есть молодой полковник Каддафи в Ливии. В Египте устраивают демонстрации перед ливийским посольством, а в Триполи осаждают египетское. Поверьте, я бы на вашем месте трижды подумал, прежде чем проявлять любопытство. Весь этот регион — бомба с часовым механизмом, готовая вот-вот взорваться.

— Похоже, вы именно тот человек, который мне нужен. Поможете?

— Что ж, приходите в четверг, когда старички играют в бакгаммон, и я познакомлю вас кое с кем из старейшин. Они сильно уважают гуру Барри.

— Именно так я и поступлю.

Австралиец и журналистка чокнулись. Я смотрел на них, едва соображая, что спиртное делает меня агрессивным. Покачиваясь, подался к Рэйчел.

— Неужели ты настолько наивна, что полагаешь, будто Картер чего-то добьется?

— Я считаю, что на этот раз участники переговоров относятся к проблеме серьезно, — осторожно ответила она. — Это уже половина дела.

— Мы оба прекрасно понимаем, что и Бегину, и Садату необходима поддержка их народов. Кроме того, израильтяне не любят Картера.

— Они и Киссинджера не любили. Картер вел переговоры с Садатом, Хусейном и Рабином. На следующей неделе он встречается в Женеве с сирийским президентом. Кэмп-Дэвид принесет свои плоды. Садат хочет мира. Он египетский националист и не сторонник пан-арабизма. Практичен, не сентиментален. Существуют экономические причины, почему Египту необходимо заключить с Израилем мир.

— Практичность Садата хорошо известна. Помнишь войну Судного дня? Ту его маленькую мирную инициативу? Садат отправился к королю Файсалу убедить его поиграть единственной известной Садату в регионе мышцей, которая была способна повлиять на Израиль и Запад.

— Так-то оно так. Что ж, наверное, теперь он решил вернуть выгоды. Может, стал нефтяником, как ты, — пошутила Рэйчел.

— Слушай, я только ищу нефть. В этом мое призвание.

— Какая трата таланта! Возможно, ты и знаешь этот регион, но по поводу Садата заблуждаешься. Кроме того, в той войне он потерпел поражение — еще одна причина добиваться мира.

Я неловко продолжал спор с таким чувством, словно глядел на себя со стороны.

— Да, Египет проиграл, и только. Но эта война ближе, чем ты полагаешь. Она в памяти народа. Прошло всего четыре года. Погибло много молодых людей — с обеих сторон.

— И они устали убивать. — Рэйчел допила виски. — Оливер, а почему ты занялся нефтью? Учитывая твое происхождение, я считала, что тебе ближе что-то более эгалитарное, может быть, даже экологическое.

— Вмешались рыночные силы. Случается даже с лучшими из нас. Верно, Барри?

— Вот уж нет, дружище. Ты держался социалистических принципов, не говоря уже о кредо Будды.

— Ерунда! Но остается еще американский оптимизм. — Я поднял стакан. — За его здоровье.

Остальные проигнорировали мой тост, а по глазам Рэйчел я понял, что она вынесла приговор и сочла меня неполноценным. Но меня это нисколько не заботило.

— Ты злой, — сказала она.

— Я реалист. Работаю в этом регионе больше десяти лет. Недостаточно изменить мнение нескольких политиков. Нужно еще перебороть предрассудки и страхи целого народа. Трудная задача — мелкому фермеру, обещающему золотые горы, наскоком с ней не справиться. — Как я ни старался, мне не удалось скрыть сарказма.

— У старых историй может быть новый конец. Я все-таки остаюсь оптимисткой. Рада была повидаться. Еще раз прими мои соболезнования по поводу смерти жены. Не сомневаюсь, мы с тобой скоро где-нибудь пересечемся. — Рэйчел повернулась к Барри и протянула ему визитную карточку. — До четверга.

А потом удивила меня — наклонилась и поцеловала в щеку.

— Пока, Оливер! — Запах ее духов превратил меня в того юнца, каким я некогда был: страстного, отчаянно пытавшегося произвести впечатление.

Я смотрел вслед Рэйчел — ее уверенная манера держаться нисколько не напоминала пылкую девушку, которую я когда-то знал.

— С тебя довольно, дружище. — Барри отнял у меня недопитый стакан. — Доставлю тебя домой.

— В прошлом я знал эту женщину.

— Догадался. Для слепившего себя из ничего англичашки у тебя есть вкус.

— Полагаю, это надо понимать как комплимент. Не трудись меня провожать, я возьму такси.

— Но прежде чем ты отвалишь, мне надо тебе кое-что сказать. — Барри наклонился ко мне и понизил голос. — Вчера вечером я столкнулся со старым приятелем из местных. Так уж вышло, что он сын садовника, который в пятидесятых годах работал на вилле у Брамбиллов. В то время хозяином дома был дедушка Изабеллы.

— И что из того?

— А то, что мы с ним поговорили о твоей трагедии, и он утверждает, будто слышал, что Изабеллу убил Джованни.

— Нелепость. Джованни давным-давно умер.

— Ты меня не понял. Он сказал, что Джованни наслал на внучку проклятие. Отметил ее знаком ранней смерти. Современники считали его сильным магом.

— Джованни Брамбиллу?

— Дружище, я пересказываю только то, что сообщил мне этот парень. Но заметь: он говорил это, дрожа от страха.

— Глупые суеверия — больше ничего. Дед обожал Изабеллу. С моей женой произошел несчастный случай. Я при этом присутствовал. Глупый несчастный случай, которого можно было избежать.

— И тем не менее на твоем месте я задал бы ее бабушке несколько вопросов. В детстве Изабеллы даже для этих мест было что-то странное.

Я подумал: австралиец знал мою жену гораздо лучше, чем я всегда считал.

— Сколько времени займет углеродный анализ астрариума? — спросил я.

— Если повезет, неделю.

У меня упало сердце. Я считал себя обязанным Изабелле присматривать за астрариумом.

— Завтра мне надо возвращаться в Абу-Рудейс.

— А если потребуется с тобой связаться?

— На месторождении на случай непредвиденных обстоятельств имеется спутниковый телефон. Номер есть у Ибрагима. Но послушай, Барри, может, об этой штуковине лучше помалкивать? Так будет безопаснее.

Австралиец стиснул меня в объятиях.

— Не гляди так испуганно, дружище. Ты можешь на меня положиться.

 

9

Билл Андерсон с машиной и шофером ждал меня у маленькой посадочной полосы в Порт-Саиде.

— Решил задержаться на сутки, чтобы пересечься с тобой, — сообщил он. — А моя команда утром улетела в Техас.

Билл был крупным, начинающим толстеть мускулистым мужчиной и своим дородным техасским телосложением представлял разительный контраст с поджарым арабом-шофером, ждущим, чтобы отвезти нас в лагерь. Он протянул мне руку — огромную пятерню, — и я ощутил шероховатое прикосновение его огрубелых пальцев.

— Прими мои соболезнования, Оливер. Я не поверил, когда мне сказали, что твоя жена утонула. Как сурово обходится с нами жизнь. Сурово и несправедливо.

Глубина его сочувствия смутила меня, и мне снова пришлось бороться с нахлынувшими чувствами. Я кивнул, и мы вдвоем молча забрались на заднее сиденье машины.

По дороге быстро миновали заглушенную нефтяную скважину. Ее освещал прожектор и окружали горы обгоревшей, обуглившейся земли. Повсюду валялся мусор после взрывов, при помощи которых создавали направленную волну и тушили пламя.

— Потребовалась неделя, чтобы разобраться в конфигурации, — прокомментировал Билл. — Скорее всего невезение, но я бы не исключал вредительство. Замучились глушить, не поверишь, как наломались; к счастью, все остались целы. Эта скважина оказалась материнской, нет никаких сомнений.

— Куда отправляешься теперь?

— В Ливию — у них какие-то проблемы в Сарире. Будет над чем поработать, — шутливо добавил он.

Я обернулся и посмотрел в заднее окно машины. Возвращение в Абу-Рудейс все перепутало в голове: мозг проделывал со мной непонятные штуки — время словно скакнуло назад, туда, где Изабелла была еще жива. Я все ждал, что она позвонит по спутниковому телефону, что она по-прежнему на нашей вилле в Александрии, — чарующее заблуждение.

Луна окрашивала пустыню в черно-белые тона, и только горизонт был подернут едва заметной лазурью. Величие пейзажа заставляло по-новому посмотреть на человеческую жизнь. Но горе притупило мои чувства и обычно возникающее в пустыне ощущение очищения отсутствовало. К этому добавлялось гнетущее беспокойство, что я напрасно впутал Барри в свои дела и, невольно подвергая опасности, оставил ему астрариум.

Мои переживания нарушил Андерсон.

— Я посмотрел кое-какие твои буровые пробы и результаты сейсмической разведки. Надеюсь, не возражаешь?

Честно говоря, возражал. Обычно я был категорически против того, чтобы в мою работу кто-нибудь вмешивался, и до начала бурения тщательно оберегал результаты от чужих глаз. Меня всегда преследовало чувство, что я что-то упустил в своем анализе. На этот раз риск неудачи был особенно велик. Сейсмическая разведка показала, что месторождение могло простираться до этой точки, и данные ультразвукового локатора оказались многообещающими. Однако геологический срез был крайне разнородным. И хотя я, как всегда, полагался на свою интуицию — чего никто, кроме Мустафы, не мог понять, — сознание сверлила мысль, что на этот раз мы можем не наткнуться на черное золото.

— Нисколько, если ты внезапно не решил изменить специальность и составить мне конкуренцию, — пошутил я, стараясь скрыть раздражение.

— И речи быть не может. Я хоть и игрок, но так рисковать никогда бы не стал.

Заметив, что в ответ на громкий голос Андерсона водитель поглядывает в зеркальце заднего вида, я заговорил тише:

— Ты считаешь, что я игрок?

— Мы все в какой-то степени игроки. Но признайся, Оливер, ты делаешь рискованную ставку.

— Тебе звонил Йоханнес Дю Вур?

Исполнительный директор компании «Геоконсалтанси» был человеком непростым. Он не имел специального геологического или геофизического образования и попал в нефтяной бизнес из моряков, отслужив во время Второй мировой войны офицером снабжения в южноафриканском флоте. Сторонник совершенства, Дю Вур двойственно относился к риску. Наша небольшая консультационная фирма обслуживала меньше дюжины крупных клиентов и не могла себе позволить ошибаться. Сначала Дю Вур соглашался с тем, что я пользовался некоторыми методами, которые нельзя назвать вполне традиционными, но в последнее время начал требовать, чтобы я подтверждал эти десять процентов чистой интуиции фактами. Я старался состряпать что-нибудь. Но иногда мой инстинкт проявлялся настолько необъяснимо, что даже я боялся на него полагаться. Поэтому вполне понятно: чем крупнее предполагалась комиссия, тем нервознее становился Йоханнес.

— Столкнулся с ним в салоне бизнес-класса аэропорта в Остине, — ответил Андерсон. — И он разговорился. Видимо, не знает, что мы с тобой хорошо знакомы. Надо сказать, видок у него так себе. И настроение мрачное.

— Наверняка проблемы с пищеварением. Видимо, ест слишком много. Ну и что тебе сказал старикан?

— Спросил, нет ли у тебя мыслишки открыть собственную консультационную фирму и увести у него клиентов.

Я рассмеялся. Предположение, что я настолько неблагодарен, показалось мне абсурдным.

— Старикан спятил. Он не понимает, как я работаю.

Проблема с Дю Вуром заключалась в том, что он считал всех людей такими же честолюбивыми, как он сам. И особенно тех, кого нехотя признал талантливее себя. Он взял меня прямо со скамьи Имперского колледжа и два года заставил работать своим помощником во время изыскательских работ. В самом начале нашего сотрудничества я понял, что он совершил ошибку — обсчитался на целый километр. Задание было важным — первая скважина на новом месторождении в Анголе. На карту были поставлены миллионы. Я корпел над данными сейсмологической разведки, изучал образцы бурения и бродил по местности, принюхиваясь к воздуху. А затем с риском быть выставленным вон предложил свое, отличное от Дю Вура решение. Йоханнес выслушал и поверил, что моя интуиция точнее его расчетов. К его чести, он внес поправки в стратегию бурения, а мне заявил, что, если я ошибся, он не только меня выгонит, но не остановится ни перед чем, чтобы испортить мне дальнейшую карьеру. В тот же день мы наткнулись на нефть, но с тех пор наши отношения кардинально изменились. Он уважал мой врожденный талант, но тем не менее каждая новая разведка казалась ему падением в пустоту.

Машина остановилась у новой буровой, которой с тех пор, как две недели назад я уехал в Александрию, никто не занимался. Бур, поблескивая сталью в свете прожекторов, висел на вершине конструкции и казался огромным кротом, готовившимся закопаться в подземные ходы. Рядом был вырыт глубинный колодец, чтобы брать воду для охлаждения механизмов во время работы. Неподалеку в тени вышки, словно ждущие начала представления зрители, стояли генераторы и другие устройства. Странно было видеть, что все эти конструкции будто застыли во времени, тогда как в моей жизни произошли такие разрушительные изменения.

Я быстро оценил состояние оборудования и окинул взглядом операторов у пульта. Затем поднял большой палец, как делал это несколько недель назад за секунду до взрыва, и резко опустил вниз. Ожил гигантский дизель, бур начал вращаться, и бурильная колонна пошла вниз. Другие моторы вращали поворотный стол и отсасывали из скважины бутовый камень и грязь.

Стоявший рядом Андерсон хлопнул меня по плечу.

— Роторное бурение — его нельзя не любить! — крикнул он мне на ухо, перекрывая шум. — Предельное проникновение.

Я не ответил и несколько минут наблюдал за процессом. Начальная стадия операции всегда нервировала. Оставалось только молиться, чтобы буровая коронка для местной горной породы была выбрана правильно. Пока бур работал исправно.

— Слышал, в пятидесяти милях отсюда есть оазис, — продолжал Андерсон. — А в нем гостиница в арабском стиле двадцатых годов и прекрасное купание.

— Мне надо оставаться на месте.

— Брось! Здесь не случится ничего такого, с чем бы не справился твой помощник. Приятель, у тебя такая потеря. Тебе требуется время, чтобы прийти в себя. Я знаю, что это такое.

Я обернулся на буровую. Андерсон был прав: пройдет не меньше двух дней, прежде чем бур окажется достаточно глубоко, сможет изменить направление и войдет в продуктивную зону. Не исключено, что поездка по пустыне будет мне полезна и хотя бы немного облегчит тоску.

Дорога больше напоминала колею. Я вел джип компании как ненормальный. Меня привлекала мысль разбиться в пустыне: миг — и разом улетучится всепоглощающее горе.

Внутренняя территория, Синай, представляла собой местность, поросшую невысоким кустарником, где там и сям возвышались песчаные дюны. Мысленным взором я видел здесь те же дюны, но поросшие доисторическим лесом, представлял внутреннее море и чаек на фоне неба. Некогда климат в Египте был более влажным, тропическим. Болота еще не пересохли, в Ниле купались бегемоты и львы, водились крокодилы, но пустыня всегда была царством змей, шакалов, скорпионов и жестокой смерти. Это запечатлели многие древнеегипетские культовые изображения. Анубис, бог бальзамирования и захоронений с головой шакала, олицетворял алчно крадущегося к разлагающемуся трупу по краю пустыни хищника. Аммут, страшная богиня с головой крокодила — та, которой отдавали сердца грешников после совершения ритуала взвешивания, — символизировала плавающих в мутных водах Нила рептилий. Рисуя в воображении на этом безлюдном фоне плодородное прошлое, я внезапно вспомнил повторяющийся кошмар Изабеллы и ужас исчезновения ее органов. Когда вернусь в Александрию, надо будет постараться больше об этом выяснить. Что за личность или организация могли санкционировать подобное надругательство? И что произошло с другой молодой женщиной, египтологом, труп которой много лет назад видел коронер? У нее недоставало тех же органов. Существует ли между ними какая-либо связь?

— Андерсон, тебе приходилось слышать о нелегальной торговле внутренними органами в Египте?

Он озадаченно повернулся ко мне.

— Нет. В Азии такое еще возможно, но только не в Египте. Почему ты спрашиваешь? У тебя чего-то недостает? — Это была шутка, но он тут же понял, что я говорю серьезно.

— Все на месте, — солгал я. — Просто подумал, не придется ли столкнуться с чем-либо подобным.

— Круто.

— Забудь, что я об этом сказал.

Мы погрузились в неловкое молчание.

Через два часа перед нами возникла развилка дороги. И в том, и в другом направлении горизонт был чист. Андерсон с досадой разглядывал карту.

— Я думал, ты здесь уже бывал.

— Бывал, — улыбнулся я. — Но меня вез шофер из местных.

Андерсон выругался, пытаясь определить по карте, каким мы приехали путем.

Я вылез из джипа и тут же почувствовал такой жар, будто оказался в печке. Раскаленный воздух проник в легкие, и я едва не закружился на месте. Замер и повязал голову и пылающие щеки шарфом. Мне нравилась эта первобытная боль, отделяющая человека от скуки физического бытия, близость смерти и сопровождающее ее острое восприятие жизни.

Затем я услышал тяжелую поступь верблюжьих ног и крики на арабском языке. Из-за небольшой дюны появилась группа из пяти бедуинов и не спеша направилась к караванному пути. Ветер играл их головными уборами и одеждой. Путники остановились и уставились на джип.

Не уверенный в том, как меня примут, я помахал рукой. Мне помахали в ответ. Затем вожак направил грациозно выступающего верблюда галопом ко мне.

Андерсон присвистнул из кабины машины.

— Будем надеяться, что они поймут твой арабский. — Он вылез из джипа.

— Все зависит от того, на каком диалекте говорят они сами.

Вблизи рыжебородый бедуин выглядел устрашающе. Теперь я ясно разглядел высовывавшийся из-под седла ствол автомата Калашникова. Бедуин бросил взгляд на Андерсона, заметив старый солдатский жетон, который нефтяник носил со времен службы во Вьетнаме.

— Да пребудет с вами мир, — поспешно произнес я по-арабски, надеясь отвлечь бедуина.

Не обращая на меня внимания, тот враждебно показал на Андерсона пальцем.

— Солдат?

— Не отвечай, — прошептал я, надеясь, что обычно словоохотливый американец промолчит.

Остальные всадники, подъехав, сбились в зловещую кучу. Они глядели поверх закрывавших нижнюю часть лиц клетчатых платков и настороженно ждали команды старшего.

— Больше не солдат, — ответил я по-арабски и показал на седые волосы американца. — Старый.

Это не убедило вожака, и он подозрительно обшарил взглядом одежду Андерсона: майку, расклешенные джинсы и старые кеды.

— Человек старый, ум молодой, — бесстрастно проговорил бедуин.

Его соплеменники расхохотались. Андерсон, почувствовав оскорбление, подошел ко мне.

— Что он сказал?

— Что для своего возраста ты выглядишь очень сильным.

Американец недоверчиво прищурился.

— Господи, Оливер, спроси у него, где оазис.

— В получасе езды отсюда. Сворачивайте на левую дорогу, — ответил бедуин на превосходном английском. — И будьте осторожны, в пустыне могут подстерегать опасности.

Он повернул верблюда, и всадники уехали.

Из радиоприемника Андерсона неслись раскатистые мелодии Джей-Джей Кейла, смешиваясь с шелестом финиковых пальм у нас над головой. Мы остановились у небольшого озера, окруженного зеленой каймой тростника и деревьев. Его поверхность отражала распахнувшееся в высоте над нами бирюзовое небо. Неподалеку, в низине, находилась гостиница. Построенная из желтоватых кирпичей, слепленных из того, что было под ногами, она едва выделялась на фоне окружающего пейзажа. Здание было выстроено в мавританском стиле — узкие щели вместо окон, арочный вход, который вел в закрытый дворик, где тень и прохлада сохранялись даже в середине дня и можно было отдохнуть от вечной жары.

Я расположился под пальмой на прихваченном из гостиницы пляжном полотенце, давным-давно забытом каким-то туристом. На серой фланели была вышита надпись «Экскурсии по Суэцкому каналу». Рядом с головой лежал взятый в компании спутниковый телефон. Мой договор предусматривал, что на случай непредвиденных осложнений я должен постоянно находиться в пределах досягаемости, поэтому телефон всегда был при мне. Ствол зубчатолистой пальмы надо мной склонился над озером, и его отраженная копия слегка покачивалась в такт колебаниям воды. Прекрасное проявление изохронности — перевернутый параллельный мир, где нет ничего невозможного. Заинтересовавшись собственной мыслью, я сел.

Андерсон в широких красных пляжных трусах лежал на открытом солнце, обильно смазав покрасневшие лицо и грудь кремом для загара, и напоминал выброшенную на берег морскую звезду. Между пальцами был зажат грубо скрученный косяк. Он сел и затянулся марихуаной. Задержал дыхание и передал косяк мне. Затем выдохнул и вновь опрокинулся на полотенце.

— Господи, как же здорово ни о чем не думать!

Я сделал осторожную затяжку — не люблю терять над собой контроль и не большой поклонник марихуаны, хотя Изабелла регулярно ее курила, объясняя тем, что это стимулирует ее воображение. Сам я считаю, что марихуана не стимулирует ничего, кроме паранойи, но из боязни показаться закоснелым старичьем никогда не уговаривал ее отказаться от этой привычки. Меня больше устраивает спиртное, и я в жизни не пробовал сильных галлюциногенов и возбуждающих средств — ни ЛСД, ни мескалина, ни кокаина. Но теперь хотел помешать мыслям постоянно убегать в прошлое. Дым обжег горло, и стало щипать глаза. Секундой позже возникло ощущение дезориентации в пространстве.

— Сильная штука. Где ты ее достал?

— В Афганистане. С опиумом. Мое оборудование не досматривают, поэтому я могу провезти что угодно.

— Удобно.

— Еще как. Но я никогда не беру оружие и радиоактивные отходы. Считаю, что надо знать меру.

Я посмотрел на другой берег озера, где краски сливались в искрящиеся синие, изумрудно-зеленые и желтовато-белые пятна. Низко над водой пролетел ибис — его неспешные, полукружьями вверх-вниз, взмахи крыльев отмечали закручивавшиеся спиралями перья.

— Знаешь, почему я это делаю? — Голос Андерсона звучал слегка невнятно и будто издалека, и мой теряющий способность соображать мозг все же отметил, что американец забалдел.

— Ради денег. Или из любви к опасности.

— Ошибся и в том, и в другом. Ты знаешь, что я был во Вьетнаме?

— Конечно.

— Где-то в шестьдесят восьмом — если точнее, семнадцатого сентября — мой взвод попал в ловушку, и я обнаружил, что лежу рядом с тремя друзьями, у которых выпущены кишки. Целым остался только я, сам не понимаю почему: никакой связи с какой-то моей особенной реакцией или умным поведением — просто так вышло. Я пропустил свой смертный день и с тех пор говорю себе: обманул смерть и жив — а… аминь. — Андерсон снова затянулся, а затем затушил бычок о камень. — Но в самой глубине души понимаю: я должен был в тот день умереть.

Я лежал и думал об Изабелле — вспомнил, как она боялась предсказания Ахмоса Кафре, назвавшего день ее смерти. Был ли это тот самый день, когда она утонула? Затем мой сон, когда я видел ее в ванне. Факт пропажи ее внутренних органов. Опасения Изабеллы, что ее Ба и Ка не соединятся и она окажется в египетском чистилище. Я ждал, чтобы Андерсон продолжал. Никогда не подозревал, что он религиозный человек. Или хотя бы философствующий. Считал его, наоборот, реалистом, соглашавшимся на любую работу за подходящее вознаграждение независимо от политики.

— Может, просто повезло? — наконец предположил я. — Таков был угол обстрела.

Американец перекатился на бок и посмотрел на меня. Белки его глаз покраснели.

— Господи, еще один циник.

— Организованная религия — это мировой бич. Посмотри, что она натворила в этом регионе.

— Дело в экономике, колониальной истории и особенностях территории — ты прекрасно это понимаешь. Но в данном случае я говорю не о религии. Я говорю о естественном течении человеческой жизни и о том, какой смысл мы приносим с собой в наше время на эту чертову планету!

Андерсон говорил очень громко, но, забалдев, не сознавал, что почти кричит. Я оглянулся — вокруг никого не было, только на противоположном берегу озера крестьянка стирала белье. Она сидела на корточках у края воды, и из рукавов виднелись длинные тонкие запястья. Покрасневшие руки с мылом неистово мелькали — женщина оттирала одежду на камне галькой. Она подняла на меня глаза и вновь вернулась к своему занятию.

Я повернулся к Андерсону, стараясь понять, шутит этот большой как медведь бывший солдат или говорит серьезно.

— Знаешь, чаще всего мы с Изабеллой спорили по поводу ее веры во все это вуду. Меня поражало, что умная, образованная женщина что-то находит в астрологии и древнеегипетской магии. Верит, что в археологии ее направляет некая невидимая сила. Я не мог этого принять. Существует лишь то, что мы видим: гравитация — это гравитация, законы физики непреложны, и все тайны объяснимы. Мы — движимые гормонами развитые животные и не так уж важны в миропорядке вещей. Занимаем свое место — не более.

Я ненадолго замолчал и понял, что мы втянулись в заумный философский спор, всегда сопровождающий курение марихуаны. Но я и сам был под кайфом и не мог остановиться. Словно излагал события последних двух недель, стараясь уместить их в рамки логики. Но почему я так злился? Неужели на Изабеллу — за то, что она умерла во время поиска того, что считала духовной ценностью? И не только духовной — магическим предметом, если верить древним историям.

— Люди живут и умирают, — продолжил я. — Умершие живут в памяти других, и лишь такое бессмертие доступно человеку. Если, конечно, не верить в обернутые погребальными пеленами выпотрошенные трупы, над которыми сооружены треугольные надгробия. Я не верю. Я хуже атеиста. Я верю в необратимость биологических процессов. Мне так страшно забыть Изабеллу, потому что в таком случае она уйдет от меня навсегда. И настанет момент, когда я перестану видеть ее во сне и не смогу восстановить в памяти ее лицо.

Снова наступила долгая пауза. Одурманенный, я посмотрел в бесконечность неба. И внезапно понял, что кружащая надо мной точка — это ястреб, терпеливо высматривающий добычу на своей охотничьей территории.

Билл сдвинул на лоб солнечные очки и посмотрел на меня.

— Она никогда от тебя не уйдет, и ты, Оливер, это прекрасно знаешь.

— Догадываюсь.

Нас опять окутало непроходимое молчание. Билл рухнул на полотенце.

— Том, один из тех, кто погиб тогда во Вьетнаме, был моим близким другом. Когда мы попадали под обстрел, он обычно шутил, называя меня Джерри. Понимаешь, Том и Джерри. Эту шутку во взводе больше никто не слышал. Да что там во взводе — на всей Земле. Он относился к страху с юмором. Как бы то ни было, через пару недель после его похорон в Остине в армии был назначен обед в память о нашем взводе, большая часть которого погибла вместе с Томом. Я там присутствовал, разодетый как индюк на День благодарения. Выискивал карточку со своей фамилией на столе, а сам думал, как бы эта помпа и лицемерие были противны Тому. Нашел: но только на карточке значилось не «Билл Андерсон», а «Джерри Андерсон». «Джерри» выведено черными чернилами, и рисунок кошки и мышки. Это был знак — Том снова пошутил и дал мне понять, что он никуда не делся и присматривает за мной.

— Рад бы признать, что такие случайные события имеют некий скрытый смысл, — ответил я. — Но не могу. Может, сказывается мое научное образование — кто знает? Но если бы нечто подобное случилось со мной, я бы посчитал это глупой шуткой.

— Перестань, Оливер, я же видел, как ты работаешь, — не все у тебя основано на холодной логике.

Я сознавал, что он прав, и от этого чувствовал себя неловко. Поэтому решил переменить тему разговора.

— Ты мне еще не рассказал, почему стал пожарным и тушишь нефтяные скважины.

Билл провел рукой по воде; капли, падающие с его пальцев, показались непомерно огромными — восхитительно вздувающимися мирами прохладной, прохладной влаги.

— Наверное, нравится искушать богов. Понимаешь, каждый раз, когда мы закладываем взрывчатку, я жду, что умру. Не могу отделаться от ощущения, что живу взаймы.

— Чувство вины оставшегося в живых?

— Я же сказал, что пропустил свой смертный день, братец. Вот и все.

Мы лежали на солнце и думали о том, что было недосказано между нами. Наконец Андерсон снова заговорил:

— Знаешь, я вовсе не имел в виду, что то, что произошло с Изабеллой…

— Понимаю, — оборвал я его и побрел в неглубокое озеро.

У кромки вода показалась мне теплой. Я оттолкнулся от берега и поплыл на глубину, где она была холоднее. Набрал в легкие воздуха и нырнул. Четыре гребка в зеленоватой воде, и подо мной показался песок, тянущиеся к свету водоросли, словно кисточками, щекотали тело. Холодные струи течения успокаивали пылающую кожу. Растопыренные, как лягушачьи лапы, пальцы рассекали воду в просачивавшемся сверху аквамариновом свете.

Я плыл вперед параллельно дну. Мелькнула стая крупных рыб, металлически-голубых под лучами подводного солнца, и, вспыхнув брошенными серебряными монетками, тут же метнулась в сторону. Я почувствовал, что мимо меня проплыло нечто большое и невидимое. По коже побежали мурашки, волоски на теле встали дыбом. Вспенивая воду, я поспешно повернулся, и как раз вовремя — успел заметить, как в лесу водорослей скрылись чьи-то голые ноги.

Секундой позже среди листьев показалась Изабелла — распущенные волосы облепили лицо, груди светились. Я замер в страхе, медленно опускаясь ко дну, а она грустно улыбалась, и ее лицо напоминало полупрозрачную, просвечивавшую сквозь зелень озера луну. Махнув рукой, чтобы я следовал за ней, Изабелла поплыла прочь, и я узнал знакомые движения. Борясь с паникой, я убеждал себя, что это не призрак.

Попытался ее догнать, но потерял в темном лабиринте. Хотел найти, рискуя запутаться в водорослях и поднимая тучи ила, но ничего не добился. Легкие разрывало от боли, и я ринулся к поверхности.

Задыхаясь, я вырвался на воздух и стал молотить руками и ногами, не понимая, куда плыть. Несколько минут не мог отдышаться, затем все-таки выбрался на берег и, рухнув на землю, остался лежать, свернувшись.

И тут услышал странный протяжный, жужжащий звук — вызывал мой спутниковый телефон. Я сел. Андерсон стоял и бешено махал руками.

— Ты в порядке? — крикнул он мне.

Дрожа, я поднялся на колени, стараясь собраться, но перед глазами по-прежнему стояло лицо Изабеллы.

— В порядке! — крикнул я, опершись о песчаный берег. — Просто не могу, покурив, плавать.

Спутниковый телефон продолжал звонить.

— Ответь! — крикнул я и, вновь войдя в воду, поплыл к нему.

 

10

Взволнованный голос Барри звучал словно издалека, будто он кричал сквозь стеклянную стену.

— Оливер, эта потрясающая штука — без сомнений, астрариум. Мне не приходилось видеть ничего настолько механически сложного.

— В каком смысле? Это древний артефакт?

— Я сломал себе мозги. Он не из бронзы, а из какого-то сплава, что может объяснить, почему он так хорошо сохранился. Обладает необыкновенными магнитными свойствами. В середине механизма имеется что-то вроде шестерни с двумя магнитами, которая должна вращаться. Слушай дальше — это вообще ни в какие ворота. Когда я стал определять возраст деревянного корпуса по углероду, то решил, что брежу. Повторил тест пять раз и всегда получал один и тот же результат.

— Какой?

— Дружище, астрариум не из эпохи Птолемеев. Он старше — из времен фараонов. Я обнаружил на нем два изображения Нактореба, известного также как Нектанеб Второй. Это тридцатая династия, что само по себе невероятно. Но еще более поразительно третье изображение — Рамсеса Третьего. Оливер, ты представляешь, какое это время?

— Понятия не имею, — прохрипел я. От страха и волнения мне с трудом удавалось говорить.

— Двадцатая династия! — выкрикнул в телефон Барри. — Около тысяча сто шестидесятого года до нашей эры, времени скитаний Моисея.

У меня пересохло в горле, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот прошибет стенку желудка. Если астрариум — ровесник двадцатой династии, ему больше двух тысяч лет. Нет сведений, чтобы фараоны обладали подобной технологией. Если предположение подтвердится, это будет означать полный пересмотр истории, сроков начала цивилизации и нашего понимания древних египтян. И еще, что астрариум — ценнейшая вещь, стоимость которой невозможно представить.

— Это невозможно. Ты ошибаешься. — Я старался говорить спокойно.

— Дружище, я не ошибаюсь.

— Хорошо. Вернусь, как только смогу. А пока помалкивай. Слушай меня, Барри, никому ни слова. — От нахлынувших чувств закружилась голова, и я сел на землю. Представил Фахира, Амелию, Гермеса. Лицо Изабеллы. Как бы она обрадовалась, услышав то, что говорил мне сейчас Барри.

— Оливер, это открытие века!

— Обещай, что будешь вести себя тише воды ниже травы. Не хочу, чтобы нас засадили в тюрьму за хищение древних артефактов. Вернусь через пару дней. И ради Христа, будь осмотрительным.

Связь прервалась, прежде чем Барри успел ответить. Я посмотрел через плечо и с облегчением увидел, что Андерсон крепко спит на полотенце, а стиравшая белье крестьянка исчезла.

Я прилетел в Александрию через четыре дня. Взял такси и доехал из аэропорта до улицы Корнич, где жил Барри. Многоквартирный дом был построен в начале двадцатого века в стиле неоклассицизма и очаровывал своим осыпающимся великолепием. Барри много лет снимал здесь жилье, и у него был уговор с хозяйкой — сирийкой-христианкой мадам Тибишрани. Пышная вдова лет шестидесяти, живущая на первом этаже со своей увечной дочерью, сохраняла квартиру за Барри во время его продолжительных и зачастую необъяснимых отъездов и служила ему неофициальным почтовым ящиком, прилежно собирая его корреспонденцию. Она обожала австралийца, если требовалось — яростно бросалась на его защиту и терпела многочисленных молодых гостей (в основном женского пола), которые то и дело приезжали к нему пожить.

Квартира располагалась на третьем этаже и имела большой балкон, заворачивавший за угол здания. Я вышел из такси.

Солнце садилось, и его кроваво-красный глаз висел над морем, уже подернутым темнеющими ночными облаками. Над городом, отражаясь эхом, несся призыв к молитве — мелодичное причитание, неизменно затрагивающее какие-то струны в моей душе. Господствующее положение на площади занимала величественная белая мечеть Аббу эль-Аббас с двумя куполами и стройной башней минарета, словно тянущейся ввысь, к Богу.

К мечети небольшими группами шли верующие. Свежий, приправленный ароматом далеких стран ветер донес запах моря. Я обернулся на дом Барри, и у меня упало сердце — я сразу заметил: что-то не так. Обычно висевшие там птичьи клетки исчезли, ставни были закрыты. Ничего подобного я раньше не видел.

Швейцар пропустил меня внутрь без единого слова и снова занял место на черном пластмассовом стуле у лестничной клетки. Я взбежал по лестнице на третий этаж. Дверь квартиры Барри была закрыта. Волшебный глаз, врезанный в нее, чтобы оберегать жилье от зла, смотрел на меня, словно смеясь над моими растущими страхами. Я постучал медным молоточком, но никто не ответил.

На лестнице заскрипели ступеньки. На нижней площадке показалась платиновая шевелюра мадам Тибишрани, а затем появилась и вся хозяйка дома, неподходяще одетая в изящное черное вечернее платье. При виде меня она вздрогнула и судорожно вздохнула.

— Месье Оливер, вы меня напугали. Представить себе не можете, как это было ужасно!

Она поспешила ко мне и встала рядом на площадке у квартиры Барри. Даже в полумраке лестницы я заметил, что ее глаза распухли от слез.

— Мне нужен Бадри. Он дома?

Мадам Тибишрани вздохнула и погладила меня по руке.

— Бедный месье Оливер, разве вы ничего не слышали? Барри больше нет с нами.

— Что это значит?

— Несчастный случай. Полиция утверждает — самоубийство, но я не верю. Барри никогда бы себя не убил. Никогда!

Новость подействовала как удар электрического тока. У меня закружилась голова, и я привалился к стене — не мог поверить, что Барри умер. Невозможно было представить, что такого крепкого, энергичного человека вдруг нет на свете.

— У вас есть ключи? — Стараясь справиться с горем, я всеми силами сопротивлялся шквалу воспоминаний — не хотел думать о том, как мы здесь вместе напивались под музыку «Роллинг стоунз». Спорили о политике, после чего Барри вставал на голову и отпускал что-нибудь совсем неподходящее к нашей беседе, отчего мы с Изабеллой закатывались смехом. Как однажды вечером его арестовали за то, что он проповедовал нагишом с балкона, и как он зазвал к себе двадцать местных уличных ребятишек, чтобы накормить.

— Конечно, у меня есть ключи.

— Впустите меня, пожалуйста.

— Но полиция…

— Мадам Тибишрани, я вас прошу. Мне необходимо посмотреть, что там случилось.

Она потупилась, не сводя глаз со ступенек лестницы. На ее лице появилось обычное в Египте выражение страха. Затем она повернулась ко мне и прошептала:

— D'accord. Только не говорите ни одной живой душе, что это я вас пустила. Полиция являлась уже несколько раз, и у меня возникло впечатление, что у Барри были проблемы с властями.

Она вытащила из кармана связку ключей и, прижав к личинке платок, чтобы заглушить звуки, открыла дверь.

В нос ударило жуткой вонью — плесенью, когда-то сожженными здесь благовониями, застарелым запахом сигарет и кошачьей мочой. Но было еще нечто такое, что ранило мои чувства, — ощущение совершившегося в этом месте насилия. В воздухе витала смерть, и у меня по затылку побежали мурашки. В квартире царила почти непроглядная тьма — окна занавешивали тяжелые бархатные шторы. Когда я шел через гостиную, ноги натыкались на разбросанные по полу книги.

— Когда квартиру обыскивали, то перевернули все вверх дном. А мне приказали ничего не трогать. — Мадам Тибишрани так и не решилась переступить порог. — Никакого уважения к частной собственности, никакого уважения к усопшему.

Я раздвинул шторы и, открыв балконную дверь, впустил в комнату морской бриз. Свет проник внутрь, и я увидел, что в квартире царит полный хаос. Книги скинуты с обрамлявших стены полок и разбросаны по полу, словно незваные гости искали за ними тайник. Подушки с наградами вспороты ножом, содержимое выпотрошено — казалось, что по квартире прошло цунами. Несмотря на растущее чувство страха, я невольно стал искать пятна крови — на стенах, на мебели. Но ничего не нашел. В середине комнаты стояло кресло с аккуратно разрезанным сиденьем. Я рухнул в него, и вокруг меня облаком взметнулась набивка из хлопка.

— Что произошло? — спросил я.

Мадам Тибишрани боязливо вошла в квартиру. Появился кот Барри — тощее черно-белое существо по имени Томас О'Лири — и, мурлыкая, стал тереться о ее ноги. Мадам Тибишрани взяла его на руки и с отсутствующим видом погладила.

— Это произошло два дня назад. Я забеспокоилась, что Барри куда-то делся — обычно по четвергам вечером он заходит ко мне, и я готовлю ему голубя… — Сирийка покраснела. По египетским поверьям, жареный голубь является сильным афродизиаком. — Но в прошлый четверг он, как обычно, в дверь не постучал, и я поднялась в его квартиру… — Ее лицо сморщилось, она изо всех сил старалась сдержать слезы. — Входная дверь оказалась незакрытой, но я не удивилась — вы же знаете, Барри не любил запираться, чтобы любой неудачник мог к нему попасть. Я вошла и обнаружила беднягу.

Она показала на кресло, в котором я сидел.

— Он находился в этом кресле с иглой в руке и кожаным ремешком… как вы его называете?

При мысли, что сижу там, где обнаружили труп, я вскочил с кресла. И, стараясь скрыть брезгливость, повернулся к мадам Тибишрани.

— Жгут?

— Oui, что-то вроде жгута. Он уже был мертв. Наверное, целый день. Одного не понимаю: Барри не увлекался героином, в этом я уверена.

Она была права: Барри, хотя и пользовался многими стимулирующими наркотиками, был страстным противником героина. Кроме того, Александрия вовсе не тот город, где можно легко приобрести героин. И еще мадам Тибишрани была права в другом: Барри впитывал и ценил все, что могла дать жизнь, и никогда не наложил бы на себя руки. Зачем? Какая-то нелепость. Все дело в астрариуме. Не иначе. Что это — убийство или, может быть, расправа по приказу властей? Нашли они астрариум или Барри удалось его спрятать? Мысли кружили на одном месте, и до меня стала доходить страшная реальность. Затем в голову пришло другое: если неизвестные не остановились перед убийством Барри, то легко прикончат и меня. Необходимо найти астрариум.

Те, что пришли к Барри, действовали по плану. Я окинул взглядом разоренную комнату. Они убили хозяина, затем обыскали квартиру. Но у меня сложилось впечатление, что ушли они разочарованными — настолько разочарованными, что громили все направо и налево.

— Я молюсь за него, — сказала мадам Тибишрани. — Вы же знаете: если это самоубийство, его душа не попадет на небеса. Я говорила со священником, но он непреклонен.

Пока сирийка переживала за неприкаянную душу жильца, я мучился собственными мыслями. Неужели Барри погиб из-за того, что я попросил его сделать углеродный анализ астрариума? Неужели я прямо или косвенно повинен в его смерти? Кто настолько сильно хочет завладеть астрариумом, что ради этого готов пойти на убийство? И кто вообще знал, что он находится здесь? Кого опасался Фахир? Я невольно поежился и оглянулся. Мадам Тибишрани заговорила громче, и до меня стал доходить смысл ее слов.

— Меня пытались убедить, что Барри в домашней лаборатории готовил наркотики. Какая нелепость! С тех пор как произошла трагедия, полиция, тайная полиция и городские власти не перестают меня беспокоить. Приходила даже какая-то англичанка и задавала мне вопросы. Кто дал ей такое право? Я посмотрела на нее и решила, что она не была любовницей Барри, — у такой женщины вообще не может быть любовников…

— Вы запомнили ее имя? — нетерпеливо перебил я сирийку. У меня возникло подленькое подозрение, что я знаю, кого она имеет в виду.

— Она назвалась Аделией Лаймхерст. Когда я попыталась не пустить ее в квартиру, она меня просто оттолкнула и обошла все углы. Разве не безумие?

Значит, Амелия здесь побывала. Откуда ей стало известно, что астрариум у Барри? Чем больше я об этом думал, тем очевиднее становился ответ. О нашей дружбе и о том, что Барри занимается определением возраста артефактов, знали все. Знали и об одержимости Изабеллы. Связать одно с другим ничего не стоило. Я внимательно осмотрел комнату, стараясь определить, что пропало из квартиры. У стены стоял огромный стеклянный сосуд — гордость Барри, аквариум с тропическими рыбками. В голову пришла нелепая мысль: что бы сообщили бы мне рыбы, если бы умели говорить? Я не был уверен, что хочу это знать.

— Женщина что-нибудь с собой унесла? — повернулся я к хозяйке дома.

— Ничего! Зато задавала очень много вопросов. Спросила даже о вас и о вашей несчастной жене.

— Возмутительно! Мадам Тибишрани, вы не оставите меня на несколько минут одного? Я хочу попрощаться с Барри без свидетелей.

Ее глаза опять наполнили слезы, и я ощутил укол вины, обманывая ее. Но не мог же я при ней обыскивать комнату.

— В других обстоятельствах я ответила бы отказом, но из уважения к вам и вашей бедной милой жене, которые были с ним так близки… Кроме того, мне надо покормить несчастного Томаса. Позовите меня, когда закончите. — И она ушла с мяукающим котом на руках.

У меня не осталось сомнений, что Барри убили, и я хотел выяснить, успел ли он спрятать астрариум. И если спрятал, то где. И еще один, более важный вопрос: кто за всем этим стоит?

Я сел на кожаный стул и постарался представить себя на месте Барри — посмотреть на все его глазами. Где он мог спрятать астрариум? Я подавил желание вскочить и начать остервенело копаться в разбросанных вещах. Напряг ум, закрыл глаза, затем открыл. Взгляд остановился на аквариуме с рыбами. Все в нем было как прежде — песок и ил казались нетронутыми. Я еще несколько секунд не сводил с аквариума взгляда, потом беспокойно поднялся — внутри, как выброс желчи, нарастали паника и страх. Полиция или убийца Барри могли вернуться в любой момент, так что действовать следовало быстро.

Я решил проверить другие комнаты. Матрас в спальне был распорот, три деревянных ящика, в которых Барри держал одежду, перевернуты: брюки, саронги, нижнее белье и гидрокостюмы — все свалено в одну кучу. Вид его любимой доски для серфинга с любовно выведенной строкой из «В дороге» Джека Керуака заставил меня остановиться в нерешительности. В гневе от такого вандализма я пнул стену. На пол сполз плакат, и мой взгляд упал на маленькое святилище Будды. Божество лежало разбитым, неподалеку блаженным лицом вверх валялась отколотая голова. Тут же была брошена статуэтка Тота, древнеегипетского бога письма и магии — любимого бога Барри. Но где же астрариум? Где-то за пределами квартиры скрипнула половая доска. Я замер и, борясь с чувством, что не один в комнате, посмотрел через плечо. Подождал. Ничего. Осторожно, стараясь не шуметь, перешел в ванную, где Барри оборудовал домашнюю лабораторию.

Метры стеклянных трубок — вакуумных линий — были подвешены к потолку на металлических рамах и переплетались друг с другом, напоминая причудливую скульптуру. Раковина превращена в рабочий стол, на котором стояли маленький холодильник, ступка с пестиком, лежали молоток и напильник с приставшими к нему волокнами темного дерева.

Нервничая и не зная, что могу найти внутри, я осторожно открыл холодильник. На полках стояли заткнутые пробками стеклянные мензурки с жидким азотом — непременное составляющее углеродного анализа. Две из них были недостаточно хорошо закупорены, и из-под под пробок курился парок. Рядом стояла нетронутая банка пива «Фостер». Несколько мгновений меня подмывало распечатать ее и выпить за упокой Барри — извращенная слезливость, но он бы ее одобрил. Меня остановил звук, донесшийся из соседней комнаты, — как будто что-то разбилось. Я подпрыгнул, затем прижался к стене и, действуя как можно тише, взял со стола самые тяжелые пассатижи. Держа их в поднятой руке наподобие дубинки, я пошел к полуоткрытой двери, каждую секунду ожидая столкнуться с бандитом. Но нашел всего лишь голодного котенка, который посмотрел на меня гноящимися глазами и жалобно мяукнул. Я с облегчением выронил пассатижи. Очередной беспризорный, нашедший у Барри кров.

Отдышавшись, я продолжил поиски, все меньше рассчитывая на успех. В лаборатории Барри занимался определением возраста астрариума, но куда он мог его спрятать?

Дальше на столе над горелкой Бунзена висел лабораторный стакан из жаропрочного стекла, внутри находился маленький почерневший кусочек угля. Кроме этого пепла — как я догадался, остатков древесины — и волокон на напильнике, я не заметил никаких признаков астрариума и его деревянного корпуса. Через десять минут я был вынужден сдаться и с тяжелым сердцем вышел из квартиры. Тот, кто убил австралийца, владел теперь астрариумом — древностью, за которую отдали жизни Изабелла и Барри. И которую доверили мне.

Убедившись, что замок входной двери щелкнул, я спустился в квартиру мадам Тибишрани. Она открыла мне, зажав пальцами розовые четки.

— Обрели покой?

— Не совсем. Похороны уже состоялись?

— Господи, если бы! Бедняга все еще в городском морге. Ждут австралийского консула. Возникла проблема — никак не могут найти какого-нибудь живого родственника Барри. Хотя вопросов с его бывшими женами нет: все три отыскались, и все три утверждают, что все еще за ним замужем. Барри был таким романтиком!

Я поспешно вышел, чтобы не видеть, как хозяйка дома снова заплачет.

Ближайший работающий телефон, о котором мне было известно, находился в офисе Александрийской нефтяной компании, и я направился прямо туда. Потренировавшись говорить с австралийским акцентом, я набрал номер полиции и заявил, что я родственник Барри, звоню из Австралии и интересуюсь обстоятельствами его смерти. Полицейский, расследующий дело, отвечал вежливо, но твердо: в связи с тем, что в теле Барри были обнаружены наркотики, дело закрыто, поскольку имело место самоубийство по неосторожности, то есть передозировка. Тело находится в морге, и его можно забрать. Одна из бывших жен Барри собиралась это сделать, но пока не объявилась. На мой вопрос о погроме в квартире полицейский рассмеялся и ответил, что наркоманы известны своими дикими оргиями. Я положил трубку с определенным ощущением, что кто-то не пожалел денег, чтобы расследование было окончено досрочно. Не ужели убийцы Барри — только часть огромной и могущественной организации, масштабы которой я недооценил? От этой мысли у меня по спине побежали мурашки. Египет совершенно не то место где человеку может прийти в голову мериться силами с властями. Тем не менее я решил посетить морг — попытаться выяснить, нет ли чего-нибудь нового по поводу исчезнувших органов Изабеллы. И одновременно бросить взгляд на тело Барри. Может, обнаружу какой-нибудь ключик или зацепку. А если нет, хотя бы получу возможность сказать другу «прощай».

 

11

Морг находился к западу от центра города, в старом турецком квартале. По пути туда я почти не сомневался, что за такси, в котором я ехал, следят. Но только собрался попросить шофера сделать сознательно сбивающий с толку разворот, как тащившийся за нами маленький красный «фиат» свернул в переулок и исчез из виду. Оказавшись в величественном здании девятнадцатого века, я старался убедить себя, что мои страхи беспочвенны и что меня просто одолевает паранойя. Напрасно.

У обширной мраморной стойки я спросил Деметрио аль-Масри, коронера, который подходил ко мне после похорон Изабеллы.

Стоявший за стойкой человек с унылым лицом сообщил с плохо скрываемым удовольствием, что в среду у аль-Масри выходной и что мне следует прийти на следующий день. Я терпеливо объяснил, что хочу увидеть тело близкого друга. Сунутые под столом тридцать египетских долларов как будто смягчили служащего. Он позвал расположившегося у стены паренька и дал указание проводить меня к «европейцу».

В помещении было морозно. А звук генераторов, поддерживавших минусовую температуру, усиливал ощущение, что я нахожусь в странном, имеющим ритуальное назначение зале. От химического запаха жидкости для бальзамирования защекотало в носу, и я ощутил, как по затылку прошлись расплывчатые пальцы страха. Здесь держали новеньких, ухмыляясь, объяснил мне парень: утопленников, жертв автомобильных аварий или нищих, обнаруженных скорчившимися где-нибудь у порога. Каждый труп лежал на особом мраморном возвышении, и о возрасте и телосложении умершего можно было судить по силуэту под грязной простыней. Я невольно подумал: неужели и тело Изабеллы лежало таким же образом? Вопреки здравому смыслу стал представлять, как ей было холодно на мраморе. И пожалел, что меня не было рядом, чтобы обнять, укутать одеялом и согреть.

Мой провожатый откинул простыню с тела Барри. Благодаря спутанной шевелюре он был похож на величественную статую Нептуна на отдыхе. Из-за сероватой бледности кожа казалась алебастровой. В открытых глазах голубовато-белесый отлив, подбородок небрит, щеки после смерти ввалились. На груди огромная Т-образная рана — грубый разрез от пупка до середины ключиц, словно Барри выпотрошили грудную клетку. Разрез был наскоро зашит черными нитками. Я догадался, что проводилось вскрытие с целью подтвердить причину смерти. Меня потряс вид неподвижного Барри. Я наклонился и закрыл ему глаза.

Служитель, заметив мою реакцию, уважительно кивнул и вышел в коридор покурить. Охлажденный воздух пробирал до костей. Я поежился и посмотрел на ноги Барри. Они были костлявыми; вены — словно топография застывшей жизни, прерванной на середине биения сердца. Я снова посмотрел на широкую грудь, дряблую серую кожу на животе и, ощутив подступающую к горлу тошноту, рухнул на колени.

Затем, подавив отвращение, поднялся и стал рассматривать тело друга, пытаясь обнаружить признаки истинной причины его смерти. Приподнял подбородок и под спутанной массой светлых и седых волос бороды обнаружил красную полоску. У меня перехватило дыхание. Я видел нечто подобное в Нигерии у нефтяника, чье тело привалили к окружавшему скважину забору в качестве предупреждения нефтяной компании, в которой я в то время работал. Барри задушили гарротой. Я перевел взгляд на след от иглы на его руке — стигмату наркомана. Кто бы его ни убил, он сделал укол после смерти австралийца, чтобы создать впечатление, что тот умер от передозировки. Я решил, что Барри пытали, — хотели выведать, где он спрятал астрариум. Может, и не хотели замучить до смерти, но он умер.

Меня охватил гнев.

— Ты не наркоман и никогда бы не совершил самоубийства. — Мой голос отразился от блестящих белых плиток.

Я аккуратно положил его руку вдоль тела. И в это время заметил на ногтях и подушечках пальцев зеленовато-голубые пятнышки. Я знал этот цвет — видел под водой во время погружений. Морская водоросль.

Чтобы вернуться в квартиру Барри от площади Саада Заглюля, потребовался час. Когда такси остановилось, зажатое между открытым грузовиком с усталыми солдатами и фургоном, я почувствовал на себе сквозь стекло обжигающий взгляд. Повернулся и встретился глазами с сидевшим за столиком в кафе мужчиной. И, потрясенный, отпрянул: это был Омар — человек со шрамом на лице, назвавшийся чиновником и сопровождавший нас во время погружения в бухте, когда мы искали астрариум. Память моментально перенесла меня на катер, и на мгновение меня парализовал приступ горя. Я смотрел на Омара, не в силах отвести взгляд. В это время стоявший впереди грузовик двинулся с места, и мой водитель поспешил последовать за ним. Мы свернули на боковую улицу, и Омар исчез из виду. Вздохнув с облегчением, я предложил таксисту тройную плату, если он поедет быстро, как только сумеет. Через пятнадцать минут мы были уже на Корнич.

Поспешно взбежав на этаж мадам Тибишрани, я упросил ее в последний раз дать мне ключи от квартиры Барри. И через секунду был уже внутри. Прижался лицом к стенке аквариума — холодное стекло гудело под моей щекой. На дне стояла фигурка Иисуса в стиле китч — ноги погружены в грунт, нарисованные глаза блаженно возведены к небесам. Ее обрамлял поток серебристых пузырьков, рвущихся к поверхности из миниатюрного насоса, замаскированного под сундук с кладом. Неподалеку от Иисуса красовалась статуэтка: Ричард Никсон в пылких объятиях русалки — образчик присущего австралийцу чувства юмора. Затем я заметил нечто такое, что проглядел в прошлый раз, — край металлического предмета, наполовину закопанного в гальку. Рыба-ангел, быстро взмахивая плавниками, как колибри крыльями, опустилась ко дну и стала щипать растущую из неизвестного предмета морскую водоросль. Я узнал цвет растения — такой же, как на пальцах Барри. И, присмотревшись, рассмотрел между колеблющимися стеблями и пузырьками аэрации часть небольшого ящичка размером примерно с каминные часики восемнадцатого века. Несмотря на то что его покрывали водоросли, были видны два зубчатых диска. Вот почему убийца Барри не нашел то, что искал, да и я ушел в прошлый раз с пустыми руками. Астрариум выглядел так, словно наряду с другими украшениями давным-давно находился в аквариуме.

Не дыша, я зажег настольную лампу и, подняв, посветил прямо на предмет. И тут же на одном из бронзовых дисков вспыхнули тонкие линии крохотных надписей.

— Как же чертовски ты умен, Барри, — проговорил я и, обернувшись, чтобы убедиться, что все шторы задернуты, погрузил руки в аквариум.

Вернувшись на виллу, я попросил Ибрагима запереть ворота и, постояв в их тени, попытался установить, следили за мной или нет. Ослабев после выброса адреналина в квартире Барри, я нервничал и одновременно чувствовал возбуждение. Астрариум в рюкзаке за спиной казался до смешного легким для такого невероятно важного предмета. И хотя обратный путь прошел без приключений, мне казалось, что за мной следят из-за каждого угла. На улице, где мы жили, никого не было, кроме тощего подростка-араба, привалившегося к стене виллы напротив и безучастно глядевшего в нашу сторону. Я уже собрался его прогнать, но Ибрагим меня остановил. Это был умственно неполноценный сын здешнего садовника.

Я снова принес астрариум в спальню. Мне казалось, что это самое безопасное и укромное место на всей вилле. И тем не менее я запер дверь на ключ и закрыл жалюзи. Вынул предмет из рюкзака и, окутанный внезапной тишиной, сел. Я настраивал себя не бояться и не испытывать к артефакту бессмысленного почтения. Ничего не получилось. Без корпуса астрариум выглядел меньше и безобиднее, чем я представлял. Грязный и мокрый, он нисколько не напоминал грозное оружие, каким его описывали Изабелла и Фахир. Но неоспоримо заключал в себе тайну. И поскольку Изабелла рассказывала мне о нем в первый день нашего знакомства, я чувствовал, что он в какой-то мере вернет ее мне. Астрариум был ее — и в жизни, и в смерти.

Как упоминал Барри, металл, из которого был сделан прибор, напоминал сплав. По цвету он походил на бронзу, но слегка зернистую и поблескивавшую, словно в нее добавили алмазы или что-то очень твердое. Я вспомнил редкоземельные металлы. Заинтересовавшись его блеском в свете лампы, не удержался и, затаив дыхание, провел пальцем по поверхности, изучая серебристую, слегка грубоватую структуру. Мне и раньше приходилось видеть подобные металлы — самарий, обладающий сильными магнитными качествами, особенно в сочетании с кобальтом. Такие металлы нелегко добыть даже в наше время, и я недоумевал, какой же технологией обладали древние египтяне, не говоря уже о том, что эти металлы можно получить, только если знать, как очистить руду. Но я слышал, что в Древнем Египте к металлургии относились с глубоким почтением. Изабелла рассказывала, что египтяне верили, будто происходящие в металлах естественные химические процессы обладают такой силой, что способны изменить судьбу беднейшего крестьянина и вознести его на трон самого могущественного фараона. Что-то вроде древнейшей алхимии. Эта мысль показалась мне интересной, особенно после того, как я узнал, что древние египтяне использовали в своих ритуалах получаемое из метеоритов и тектитов магнитное железо и считали такие металлы священными. Может быть, и астрариум сделан из чего-то подобного? Мое исследование было прервано шквалом криков за окном. Накинув на артефакт шарф, я подскочил к подоконнику и посмотрел сквозь щель в жалюзи. Ибрагим спорил с мужчиной, поставлявшим нам топливо для обогрева. Я прислушался: они ругались по поводу счета. Закрыв жалюзи, я вернулся к столу, но сердце все еще колотилось от страха.

Рассмотрев астрариум внимательнее, я выяснил, что он представлял собой набор шестерен, расположенных вокруг трех основных дисков. Их циферблаты и были видны через отверстия в верхней крышке корпуса. Главный, центральный стержень служил осью для шестерен и дисков и заканчивался впереди чем-то похожим на замочную скважину. Вероятно, сюда вставляли ключ или подобное устройство, чтобы пустить механизм в действие. На корпусе астрариума и на двух дисках были выгравированы надписи на разных языках: одни иероглифами, другие — неизвестными мне значками. Почему-то сам инструмент показался мне знакомым. От живота к горлу поднимался холодок страха и щекочущее чувство от выброса адреналина — схожие ощущения я испытываю, когда пытаюсь разгадать строение особенно сложной подземной структуры.

Внезапно я вспомнил про нарисованное Гаретом изображение астрариума и побежал к столу Изабеллы его искать. А найдя, положил рядом, чтобы сравнить. Они были поразительно схожи. Единственное различие заключалось в том, что реальное устройство было больше и сложнее, чем представляли себе Изабелла и брат. Я всмотрелся в символ, изображенный внизу рисунка, затем снова взглянул на надписи на астрариуме и, потрясенный, понял, что первые два иероглифа совпадают с вариантом брата. Я пришел в такое возбуждение, что стало трудно дышать. Никогда бы не поверил, но Изабелла оказалась права. Это был он. Передо мной лежал тот самый астрариум, который она искала долгие годы.

На одном из дисков находились два маленьких выпуклых шарика — один золотой, другой темно-серебристый. Солнце и Луна, догадался я. Пять медных шариков меньшего размера, видимо, символизировали пять видимых невооруженным глазом планет: Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер и Сатурн. Это мне напомнило миниатюрную модель Солнечной системы. Трудно представить, что она была построена более двух тысяч лет назад. Заглянув внутрь механизма, я при помощи фонарика обнаружил два магнита, о которых упоминал Барри. Каждый сидел на своей оси. Но что приводило их в движение?

Я вернулся к столу Изабеллы. Призрак ее присутствия неотступно висел в воздухе. Я вспомнил, как вечером накануне трагедии она сидела при свете настольной лампы и изучала изображение астрариума, а ее длинные пальцы при этом теребили край листа. Задержав на мгновение картину в голове, я снова увидел ее — обнаженную, с распущенными по плечам волосами. Невозможно было представить, что мы больше никогда не будем вместе. Но передо мной лежал предмет, который она так долго искала, ее величайшее открытие, за которое она отдала жизнь. Погруженный в мысли, я рассматривал стол. Вдруг на память пришло кое-что еще, и словно наяву я увидел сцену: едва уловимое движение, которым Изабелла засунула что-то под промокательную бумагу. Рывком открыл замок стола. Поверх других бумаг лежал конверт с четко написанным от руки моим именем. Я узнал аккуратный почерк Изабеллы. Горе сдавило грудь. Я откинулся на стуле и подождал, пока оно отпустит.

Оттягивая момент вскрытия конверта, я прислонил его к ножке лампы и взглянул на бумаги, на которых он лежал. Наверху стопки покоился документ, озаглавленный «Жрица Нектанеба и Ба фараона». Его автором была Амелия Лингерст. Должно быть, та самая работа, которая, как говорила Изабелла, дискредитировала ее как египтолога.

Я заставил себя перевести взгляд на запечатанный конверт с моим именем. Почему Изабелла не доверяла мне чуть больше? Почему не рассказала об истинном значении астрариума и о том, какой опасности подвергается тот, кто его ищет? Фахиру поверила, а мне нет. Неужели я такой неприступный, такой циничный и недоверчивый?

Решившись узнать все, что Изабелла хотела сказать из могилы, я быстро вскрыл конверт. Дорогая почтовая бумага показалась под пальцами шелковистой, как ее кожа. От бумаги исходил едва различимый аромат Изабеллы — смесь мускуса и жасмина. Я закрыл глаза и легко представил, как ее тяжелые волосы касались письма и оставляли на нем свою летучую подпись.

28 апреля 1977 г.
Изабелла.

Александрия.

Оливер, прости меня, я никогда не была до конца с тобой откровенна. Тогда давно Ахмос Кафре не только предсказал день моей смерти, но также сообщил, что я могла бы спасти свою жизнь, если бы вовремя нашла астрариум.

Дорогой, я знаю людей, которые могут тебя направить. Но у астрариума свой разум, и он приведет тебя к ним, если ты не станешь сопротивляться.

Я пишу и слушаю твой голос — ты отчитываешь меня за предрассудки. Однако мир, в котором я выросла, не имеет границ между магией и мифом, между живыми богами и мертвыми. Посредством их я была свидетелем, а с твоей помощью надеюсь избавиться от них. Вечно любящая тебя,

— Даже не потрудилась назвать смысл своей напрасной смерти! — разозлившись, вскричал я. — Никто не мог предсказать землетрясение! Никто! Даже я!

В гневе и отчаянии я ударил кулаком по подушке на стуле, ткань лопнула, и по комнате полетели перья. Покружив, они, как снег, медленно опускались на пол, накрывая лежавший у моих ног конверт.

Прозвучал призыв к послеобеденной молитве — берущий за душу и мелодичный. Время шло. Я выглянул на балкон. Внизу садовник подрезал дерево магнолии. Простой смысл его действий представлял разительный контраст с невероятными событиями, которые стали определять мои поступки. Да, я был заинтригован, но здравый смысл советовал держаться в стороне. Однако была еще Изабелла, и ее простертые ко мне руки умоляли продолжать действовать. Я подозревал, что она не доверяла мне до конца, потому что опасалась, что я ей не поверю. Если бы я не так презрительно отзывался о вуду, принимал ее всерьез, то, может быть, сумел бы ее спасти. И теперь должен продолжить ее дело и хотя бы частично снять с себя вину, что не поддерживал ее в прошлом. Будто ниоткуда и словно предупреждая об опасности, передо мной появились замутненные глаза Барри. Пытаясь избавиться от чувства растущего страха, я открыл дверь и жалюзи и крикнул вниз Ибрагиму, чтобы тот принес мне обед. Потом взял работу Амелии Лингерст.

С портрета на внутренней странице на меня смотрела красивая женщина. Подпись гласила: «Высшая жрица Банафрит». Аристократический нос, продолговатые миндалевидные глаза и полные губы, глубоко человечные в своей асимметричности. Я не удивился бы, увидев такое лицо на улице. Оно показалось мне почти знакомым. И чем больше я вглядывался, тем больше убеждался, что уже видел его. Но где? Под иллюстрацией я прочитал:

Изображение, обнаруженное на стене храма богини Хатор, судя по всему, является единственным дошедшим до нас образом Банафрит (в переводе «красивой души»), жившей во время царствования Нектанеба II из тридцатой династии (360–343 до н. э.) и целиком посвятившей себя богине Исиде, царице всех богинь. Банафрит была наделена магической силой, не сравнимой ни с чьей во время правления того фараона. Ее другие имена: Божественная Адоратрикс и Супруга Бога. Ее могущество превосходило могущество верховного жреца и лишь незначительно уступало могуществу самого фараона. Как верховная жрица Банафрит имела право носить на лбу изображение царственной кобры и назначать преемниц, чтобы магические знания сохранились в кругу поклоняющихся Исиде.

Я посмотрел на помещенную под заголовком иллюстрацию. Верховная жрица сидела на троне в ритуальном платье с длинными рукавами с красными и голубыми лентами и в маленьком, с плоским донышком головном уборе, из которого поднимались цветы. В руке она держала систр — похожий на погремушку музыкальный инструмент, который египтяне связывали с богиней Хатор. На коленях лежал венок из галлюциногенного вьюнка ипомеи. У ног, рядом с небольшим горшочком, устроился воробей. Жрицу окружали одетые в красные накидки поверх белых туник бьющие в бубны служанки. На головах у них были такие же уборы, но украшенные единственным голубым лотосом. На шеях — широкие золотые обручи. Подпись сообщала, что изображение было обнаружено в захоронении в Иераконполе на Ниле и было одно из немногих, представляющих праздничный обряд Исиды. Данную сцену относят ко времени правления Рамсеса XI за тысячу лет до нашей эры, но обряд сохранялся многие века, и было известно, что подобные ритуалы совершала Банафрит.

Об этой могущественной, но загадочной личности очень мало написано, хотя сообщалось, что несколько заказанных Нектанебом статуй сфинксов имели с ней портретное сходство.

Я застыл, сообразив, где видел изображенное на иллюстрации лицо. Это было лицо сфинкса, пригвоздившего Изабеллу ко дну Александрийской бухты. Но разве это возможно? Банафрит и Клеопатру разделяли триста лет. Я почувствовал озноб, словно жрица пыталась дотянуться до меня из глубины веков. И, мысленно вернувшись к разговору с Барри, попытался вспомнить все, что тот говорил об астрариуме. Он упомянул Рамсеса III, жившего в библейские времена, затем Моисея и Нектанеба, о котором часто говорила Изабелла. Рамсес, Моисей, Нектанеб. А теперь эта личность из статьи Амелии — Банафрит, высшая жрица Исиды, основательница культа, почитавшего ее легендарной волшебницей. Еще сфинкс, обнаруженный на месте кораблекрушения «Ра» — судна Клеопатры. Что это — странное совпадение или в этих событиях есть определенный смысл? Я не мог побороть страх и избавиться от ощущения, что кто-то или что-то направляет мои поиски. Изабелла в письме попыталась внушить, что это астрариум. И хотя я отверг эту мысль как нереальную и продолжал стоять на своем, все же не мог отделаться от чувства, что слишком часто одно пересекается с другим, а в цепи слишком много звеньев, чтобы это чего-нибудь да не значило. Я снова вернулся к чтению.

Эта высшая честь, которой может удостоиться смертный, обычно оказываемая только царственным особам, подкрепляет гипотезу, что Банафрит была младшей сестрой Нектанеба. Есть также веские доказательства того, что она была его любовницей. Можно даже сказать, любовью всей жизни.

Найденные на стене иероглифы описывают предвидение Банафрит. Ей привиделось Ба Нектанеба II, заключенное в гробнице и не имеющее сил вылетать из нее и влетать обратно, что навечно лишало фараона загробной жизни. Возможно, Банафрит — превосходный стратег, раз она добилась своего могущественного положения, — получила сведения о готовящемся заговоре убийц и таким метафорическим способом предупреждала фараона об опасности. Еще иероглифы упоминают о небесном ящике, уже ставшем легендарным во времена Нектанеба II благодаря своей способности творить волшебство на море, в небесах и на земле. Банафрит разыскивала его, полагая, что именно он устроит судьбу и будущее любимого фараона. Далее письмена настолько повреждены, что с трудом поддаются переводу, но в следующем абзаце говорится о последователях или распространившемся культе харизматичной жрицы. Полагаю, мне удалось обнаружить неоспоримые свидетельства того, что этот культ просуществовал до эпохи Клеопатры, которую могли отождествлять с Банафрит.

Так вот где кроется связь, подумал я, совершенно не понимая, что за этим может стоять. Затем перелистал оставшиеся страницы, большинство которых было посвящено культу Исиды и рассуждениям об отношениях между Банафрит и Нектанебом — как она поддерживала его на троне и оберегала от опасностей.

Интересный факт, что сам Нектанеб обрел бессмертие благодаря переводу древнего манускрипта «Сон Нектанеба», в котором он слышит во сне, как бог войны Онурис жалуется на то, что не достроен его храм. Когда Нектанеб просыпается, он тут же созывает жрецов, которые сообщают ему, что храм завершен, не хватает только иероглифов. Фараон нанимает лучшего резчика, некоего Петеса. Но того от выполнения задания отвлекает красавица, имя которой звучит как «благородная Хатор». Хатор была богиней любви и винопития, но еще олицетворяла разрушение. На этом текст обрывается, и поэтому нам не суждено узнать, как рассерженный Онурис поступил с фараоном. Думаю, его гнев способствовал отречению Нектанеба от престола и его последующему исчезновению. И еще считаю, что внезапно оборвавшийся текст может говорить о том, что писец был убит, потому что кто-то не хотел, чтобы он закончил работу и поведал историю до конца…

Затем следовала фотография саркофага и объяснение, что это пустой гроб Нектанеба II, потому что мумия фараона теперь находится в Британском музее.

Я лениво разглядывал фотографию и недоумевал, почему археологическое сообщество встретило статью Амелии Лингерст в штыки. Мне она показалась вполне безобидной: язык легкий, легенды и мифы изложены в виде достоверного рассказа. Гипотеза не вполне доказательна, но этого недостаточно, чтобы погубить научную карьеру автора. Меня заинтересовало упоминание о небесном ящике. Изабелла, должно быть, провела связь между ним и ее астрариумом. Я вздохнул: какова же во всем этом моя роль? Я понимал, что следует прислушаться к своей интуиции и попытаться понять, что же на самом деле представляет собой этот артефакт. Но делать это следует быстро — и не только ради собственной безопасности. Нельзя допустить, чтобы астрариум попал в плохие руки.

За окном потемнело — я и не заметил, как наступил вечер. Я покосился на астрариум, все еще освещаемый светом лампы. Он отбрасывал тень, в которой безошибочно угадывался силуэт женщины в платье, высокой и величественной. Затем пугающе медленно тень превратилась в профиль, и я ясно увидел полные губы и нос с горбинкой.

На улице залаял Тиннин, наша сторожевая собака. Послышался топот ног бегущего человека. У меня екнуло сердце. Я весь напрягся, приготовился защищаться. Звуки смолкли. Когда я повернулся к астрариуму, тени больше не было. Неужели я ее вообразил?

 

12

На следующее утро я должен был явиться в контору адвоката семьи Брамбилла для слушания завещания Изабеллы. Потеряв однажды астрариум, я решил больше не выпускать его из виду. Упаковал в рюкзак и повесил на плечи. А перед тем как уйти, спрятал рисунок Гарета в глубине книжной полки, вложив в пыльный и неприглядный на вид том пособия по бухгалтерскому учету.

Адвокатская контора «Попнилоголос и сыновья» находилась в банковском районе города, в двух зданиях от штаб-квартиры Александрийской нефтяной компании. С ужасом предвкушая новую встречу с Франческой Брамбилла, я толкнул тяжелую медную дверь. Секретарь Попнилоголоса проводил меня в кабинет адвоката.

— Я рано?

Тяжелый дубовый стол был окружен стопками сложенных у стен документов. В середине стояли два зловеще пустых стула, словно декорации, ждущие, когда актеры вдохнут в них жизнь. Я переступил через гору папок и направился к одному из них.

— Не беспокойтесь; мадам Брамбилла, как всегда, опаздывает. Она считает это своим неотъемлемым правом. — Мистер Попнилоголос, элегантный мужчина лет пятидесяти пяти, с зачесанными назад волосами, одетый, несмотря на выступающие на лбу капельки пота, в безукоризненный черный костюм с синим галстуком, предложил мне сигарету, от которой я отказался. Он выдвинул верхний ящик шкафа, плотно набитого документами.

— Брамбиллы… гм… Боюсь, состояние вашей жены не очень велико. Я слышал, Сесилия приезжала на похороны?

Я утвердительно кивнул, и ободренный адвокат продолжил:

— Удивительная женщина! Мы все смотрели на нее с вожделением, но сделать предложение решился один Паоло. Ничего не боялся, кроме своего отца Джованни. Необычный человек и в то же время опасный. — Адвокат повернулся, прижимая к груди папку с документами. — Вот. Завещание синьоры Изабеллы здесь. — Он расположился у стола и горестно вздохнул. — Какая трагедия! Ужасно! Странное совпадение: ваша жена приходила повидаться со мной за неделю до смерти. Я еще удивился. Клиенты обычно вспоминают о завещаниях, когда становятся старше, а не в двадцать с чем-то лет, когда пышут здоровьем. — Он взглянул на меня и, видимо, подметил мелькнувшее на моем лице выражение. Я знал, что Изабелла готовилась к смерти, но был поражен тем, насколько далеко она зашла. Адвокат тем временем решительно продолжил: — Я был рад ей послужить, и, как оказалось, ее предусмотрительность была вполне уместной. Вы в курсе, что после смерти Джованни Брамбилла оставил дом внучке? Это по крайней мере формально означает, что Изабелла была домовладелицей бабушкиной виллы. А теперь, вероятно, вы. Удивительно! — Попнилоголос улыбнулся, и у меня сложилось впечатление, что он испытывает некоторое злорадство.

Прежде чем я успел задать хоть какие-то вопросы относительно удивительной новости, секретарь объявил о приходе нового посетителя.

— Легка на помине, — подмигнул мне адвокат и пошел открывать дверь.

Франческа Брамбилла устроилась на стуле и застыла, выпрямившись и вцепившись в сумочку из крокодиловой кожи, словно та могла преградить дорогу урагану.

— Вам удобно, мадам? — поинтересовался юрист.

— Насколько это возможно в таких противоестественных обстоятельствах. Вы должны были зачитывать мое завещание, а не завещание внучки, — ответила старая дама.

Я попытался встретиться с ней взглядом, но она едва замечала мое присутствие.

— Жизнь непредсказуемо трагична. Уж мы-то, александрийцы, это знаем, — ровным голосом проговорил Попнилоголос и повернулся ко мне. — Месье Уарнок?

— Можно начинать.

Адвокат прокашлялся и начал чтение:

— «Я, Изабелла Франческа Мария Брамбилла, завещаю все свое состояние, включая виллу семьи Брамбилла, книги, исследования и коллекцию артефактов, моему мужу Оливеру Патрику Уарноку. Моей бабушке я оставляю драгоценности, унаследованные после смерти отца. Дата — 22 апреля 1977 года».

Мы оба ждали. Предполагали услышать что-то подводящее итог. Может быть, даже своеобразное отпущение грехов.

— Это все? — наконец спросил я.

Попнилоголос кивнул и повернулся к Франческе.

— Вы сознаете, что это значит, мадам Брамбилла?

Рука старой дамы дрожала на набалдашнике трости из слоновой кости.

— Это завещание было написано за семь дней до смерти?

Адвокат едва заметно улыбнулся:

— Может быть, у мадам Уарнок были дурные предчувствия?

Старуха повернулась ко мне.

— Вы в этом замешаны?

— Уверяю вас, Франческа, я понятия не имел, что Изабелла написала завещание и что Джованни оставил ей дом.

На собравшихся в комнате, словно покров пыли, пала неловкая тишина. Наконец ее нарушил низкий голос мадам Брамбилла:

— В последние годы жизни мы не ладили с мужем. Я не одобряла некоторые аспекты его поведения. Переписав завещание, он решил таким образом меня наказать. Вряд ли ему приходило в голову, что Изабелла может умереть прежде, чем я. — Франческа повернулась ко мне. — Вы желаете, чтобы я съехала с виллы? Судя по всему, вы теперь новый владелец дома.

— Получается так.

Наблюдая ее смущение, я подумал, что могу извлечь из сложившейся ситуации кое-какую выгоду.

— Мистер Попнилоголос, мы можем побыть несколько минут наедине?

— Разумеется! — Адвокат коротко кивнул и вышел из кабинета.

— Я с радостью позволю вам остаться на вилле, но при одном условии.

Глаза Франчески сердито прищурились.

— Каком?

— Вы скажете мне правду о том, что произошло с телом Изабеллы. Почему ее похоронили без сердца?

Трость старой дамы со стуком упала на паркет.

— У нее не было сердца?

— Ни сердца, ни других внутренних органов.

Мадам Брамбилла, казалось, была поражена, но в то же время не очень удивилась. Я смотрел на нее: на благородном морщинистом лице мелькнуло другое выражение — догадка.

Я подобрал с пола трость.

— Вам что-то известно. Так? Вы должны мне сказать.

— Я ничего не знаю, — сухо ответила она. — И в таком же ужасе, как и вы. — Опершись о подлокотники, она поднялась. — Если захотите меня выселить, буду признательна, если уведомите хотя бы за двадцать четыре часа.

Не говоря больше ни слова, она покинула кабинет, прошла мимо ожидавшего снаружи адвоката и удалилась из конторы.

Я спустился к площади Мухаммеда Али, где некогда находилась Александрийская хлопковая и фондовая биржа. В том или ином виде она существовала веками. О ней писали Э. М. Форстер и даже древние арабские писатели, например ибн-Джубайр. Символ старого колониального Египта, биржа была сожжена во время голодных бунтов в начале года. Когда-то здесь каждое утро раздавались крики торгующихся купцов, а сегодня на месте исчезнувшего здания временно организовали автомобильную стоянку. Символично для современного Египта.

Идя по узким улочкам, я не переставал думать о пропавших внутренних органах Изабеллы: кто поджидал нас в день трагедии на причале — на самом деле «скорая помощь» или что-то более зловещее? При мысли о выпотрошенном теле жены я сжимался от приступов нового горя, но вместе с тем здесь был скрыт некий смысл. Все это казалось частью головоломки, на первый взгляд не связанной с другими, но определившейся в моем сознании как отправная точка, с которой следовало начинать поиски. Изабелла утверждала: я соображу, что делать, — и заявляла об этом с такой безоговорочной верой в меня, что я бы не посмел ее разочаровать. Ощущая вес астрариума на плече, я вспоминал специалистов, которым мог бы довериться, чтобы они помогли мне решить, как поступить с древним устройством. Представил мрачное выражение лица Фахира, когда тот предупреждал меня о людях, готовых с помощью астрариума дестабилизировать обстановку в регионе. Что он имел в виду? Попытку свести на нет мирные инициативы президента Садата? Обстановка на Ближнем Востоке и без того не отличалась стабильностью: два года назад разразилась война между Египтом и Израилем. Ее развязыванию способствовали страны ОПЕК, манипулировавшие в начале семидесятых ценами на нефть и с их помощью потребовавшие от мира выкуп. Не нужно много усилий, чтобы нарушить хрупкое равновесие и свести на нет тот небольшой успех, которого достигли президент Египта Садат и президент США Картер. Еще неизвестно, как Израиль воспримет сделанную Садатом попытку примирения — по обе стороны границы доверия было очень мало, если оно существовало вообще. Но каким образом может повлиять на политику обладание древним устройством? Скажем, посредством укрепившейся в умах исторической символики, если перенести ее на арабо-израильские отношения. Или астрариум сам — мощное разрушительное оружие? Я мог рассуждать часами, но в конце концов мои умозаключения практически ничего не значили — существовали люди, безоговорочно верившие в силу артефакта, люди, готовые убивать, только бы завладеть астрариумом. Я бездумно двигался вперед, не замечая, что вокруг меня происходит. Но с этой роскошью вскоре пришлось расстаться.

Почувствовав чье-то присутствие, я оглянулся. Пожилая женщина с закрытым паранджой лицом поспешно юркнула за прилавок. Я нахмурился и встал за колонны. Через минуту она появилась опять, погналась за ребенком и, поймав, принялась ругать. Я прислонился к стене. Неужели я потерял способность логично рассуждать? Где моя рассудительность? Моя жена и друг погибли. Я несу на плече бесценную находку древности, и мой путь пролегает через поле геополитического сражения в стране, раздираемой современными амбициями и древними суевериями. Все это сбило бы с толку самого здравомыслящего человека. Стоп, сказал я себе твердо: астрариум — это реальность, углеродный анализ Барри не вызывает сомнений, а убеждения Изабеллы, за которые она отдала жизнь, достойны уважения. Ясно одно — передо мной нелегкая задача. Отдавала ли себе в этом отчет Изабелла, заставив меня пообещать, что, если потребуется, я продолжу ее дело? Прагматик во мне сопротивлялся взваленной на плечи изотерической ноше. У меня своя работа: требовавшее внимания нефтяное месторождение. Надо было подумать, как восстановить собственный мир, а я дал обещание, превратившееся в самое главное дело моей жизни. И чтобы его выполнить, приходится рисковать всем — даже самой жизнью. Но выбора не оставалось. Я ускорил шаг, желая поскорее выбраться из переулка. Что бы я ни думал, теперь следовало собрать как можно больше фактов от максимального числа людей. И Гермес Хемидес, и Амелия Лингерст предлагали мне свою помощь, но можно ли им доверять? Изабелла была дружна с Гермесом, однако у меня с ним совсем иные отношения. В присутствии этого человека я терялся и никогда не мог сказать, каковы его истинные намерения. Амелия казалась мне знающим человеком, но меня останавливала ее размолвка с Изабеллой. И еще — ее реакция на появление Гермеса во время поминок. Боялась ли она его, чувствовала ли, что от него исходит угроза? Археологический мир был расколот на партии, и его раздирали недоступные моему пониманию противоречия. Я воочию наблюдал, как огорчалась от этого Изабелла, вновь и вновь становясь жертвой очередного раздора. Выражаясь языком археологов, астрариум был тем загадочным открытием, последствия которого я даже отдаленно не мог предвидеть.

Мысли вернулись к статье Амелии Лингерст и сходству черт лица сфинкса и Банафрит. Возникло ощущение, что Изабелла тоже своего рода сфинкс и загадывает мне загадку, ответ на которую лежит вне сферы моих обычных рассуждений.

Из задумчивости меня вывел резкий свисток. Я озадаченно оглянулся. На оживленном перекрестке улиц Салаймар Юссри и Эль-Наби-Даниэля стоял полицейский-регулировщик.

Напротив торчали разрушенные колонны римского театра. Ком-эль-Дикка был единственным местом в Александрии, где официально проводились археологические раскопки. Как-то раз Гермес пригласил нас пообедать вместе с польскими археологами — приятными ребятами, с иронической непочтительностью терпевшими советское правление у себя в стране. Помню, какие легкие, дружеские отношения установились у Изабеллы с Гермесом. Они часто беседовали, и когда ей требовалось проверить на ком-нибудь свои теории она обращалась к нему. Решение было принято. Это путешествие не только мое, но и Изабеллы, и здесь его отправная точка. Я перешел улицу и направился к остановке трамвая, который, как мне было известно, шел в старый арабский квартал.

Вагон оказался почти пустым. Откинув мотавшуюся голову спал старик в запятнанной, сохранившей следы дневных трудов джеллабе. Рядом сидела школьница, болезненно, как все подростки, сознающая собственное «я». В конце собралась группа крепких молодых ребят — их руки яростно жестикулировали, придавая весомость словам. Студенты университета, заключил я. Напротив меня расположилась хорошо одетая на западный манер женщина среднего возраста. Она улыбнулась и изогнула бровь. Я сделал вид, что не заметил, и продолжал смотреть в окно на сменяющие друг друга улочки. А рюкзак с астрариумом положил на колени и крепко держал.

Внезапно раздался визг покрышек, и рядом с трамваем притормозила машина. Погруженный в мысли, я опустил глаза и замер: второй раз за сутки я увидел Омара, теперь — на заднем сиденье автомобиля. Он меня увидел первым, холодно улыбнулся, затем подался вперед и, похлопав по плечу сидевшего перед ним человека, показал на мое окно. Тот обернулся.

У него было характерное лицо с тяжелым подбородком и темные, глубоко посаженные глаза. В них сквозили холодная угроза, жестокость и жгучая ненависть. На несколько мгновений мир куда-то отступил, я будто повис в пустоте — мы с незнакомцем смотрели друг другу в глаза. Меня охватил необъяснимый ужас. Но светофор неожиданно открыли, и трамвай дернулся вперед. Только что поднявшаяся в вагон пожилая женщина упала на пол, из ее хозяйственной сумки по всему трамваю раскатились гранаты. Несколько студентов бросились ей помогать и загородили машину. Воспользовавшись сумятицей я спрыгнул с другой стороны вагона и побежал в переулок.

 

13

К дому Гермеса я добирался кружным путем и оказался на месте после полудня. Темный подъезд наполнял запах жарящейся рыбы, откуда-то из глубины здания доносился детский плач. Когда я вошел, свернувшаяся в углу шелудивая собака важно подняла голову и безучастно посмотрела на меня. Затем с чувством выполненного долга сторожа снова растянулась на полу.

Я посмотрел на список жильцов. Фамилия Хемидес была выведена золотыми буквами рядом со словами «Квартира в пентхаусе». Записка от руки на арабском сообщала, что лифт не работает. Пришлось тащиться по лестнице пешком.

С крыши открывался великолепный вид. Прямо передо мной в окружении двух сфинксов, пронзая небо, возвышался столп Помпея. Колонна из красного мрамора была возведена в 300 году в память римского императора Диоклетиана, спасшего город от голода. Столп представлял собой великолепное зрелище, а за ним до самого Средиземного моря простиралась Александрия. Я осмотрел садик на крыше. Верхний этаж пентхауса занимала небольшая терраса с плетеной кушеткой, стульями и множеством подушек. Все это скрывалось в тени росшего в огромных глиняных горшках винограда. Качавшаяся между плетями медная музыкальная подвеска казалась необычным плодом, и ее атональное теньканье сопровождалось напевами Зигги Стардаста Дэвида Боуи. Это было странное сочетание. Я устало опустился на кушетку, не в силах забыть человека, ехавшего в машине с Омаром. Неужели совпадение? Не может быть! Но кто он такой и на кого работает? На египетское правительство, решившее беречь свои древности? Нет, тут что-то бесконечно более зловещее. Даже сейчас, находясь в безопасной квартире, я не мог стряхнуть гнетущее ощущение беды. Нет, для меня Александрия — гиблое место.

Впустивший меня мальчик, которого я посчитал скорее за компаньона Гермеса, чем за слугу, поставил передо мной на низкий столик чайник с мятным чаем, стеклянный стакан и начал разливать. Он был одет в сари, в ушах изогнутые дугой золотые серьги глаза подведены, губы в багряной помаде. На вид ему было лет тринадцать, и двигался он удивительно женственно. Классический пример катамита, подумал я. Здешняя традиция, уходящая в глубину веков. На ломаном английском с сильным американским акцептом, приобретенным явно в результате просмотра фильмов с черного рынка, он объяснил, что Гермес совершает ежедневную прогулку и вернется к трем. Слова сопровождались шквалом фривольных жестов.

Взгляд мальчика скользнул по рюкзаку, который я положил рядом с собой на кушетку и, словно защищая, накрыл рукой. Он оскалился идиотски невинной улыбкой. Затем, к моему изумлению, снял с узких плеч расшитый блестками шарф и принялся танцевать под музыку. Нелепое кружение было явно гиперболизированным повторением западного танца, который он видел пару раз в кинофильмах. Он запел высоким фальцетом, но голос то и дело срывался и становился басовитее. Пение этого мальчика-мужа, переплетавшееся с мотивами Боуи, было до странности красиво и трогало за душу.

Он шагнул ко мне, поводя бедрами в нескладной попытке совратить. А я не знал, то ли смеяться, то ли плакать, то ли бежать.

В этот момент в дверях, ведущих на террасу, показался Гермес.

— Уста! — крикнул он и хлопнул в ладоши.

Мальчик тут же прекратил танец, уныло поплелся к проигрывателю и снял долгоиграющую пластинку.

Гермес вышел на крышу, и я встал поздороваться с ним. Он был одет в расшитый кафтан, между прядями жидких крашеных волос поблескивали жемчужные серьги, на морщинистой шее красовалось ожерелье из такого же жемчуга. Он напоминал современного алхимика, купившего аксессуары в хорошем магазине беспошлинной торговли. Щелкнув пальцами, Гермес приказал мальчику оставить нас вдвоем.

— Прошу прощения, — начал он. — Глупый парень мечтает стать рок-звездой и жить в Нью-Йорке. Хотя должен сказать, что он не без таланта. Рад вас видеть, Оливер. Допивайте чай.

Я поставил рюкзак на стол перед Гермесом и сделал глубокий вдох. Быстро, чтобы не дать себе времени ни о чем пожалеть, открыл застежку.

— Я тут кое-что принес. Кое-что, по поводу чего мне нужен ваш квалифицированный совет.

Гермес откинул клапан рюкзака и очень осторожно вынул из него астрариум. Нежно, будто совершая акт любви, развернул ткань, в которую я закутал артефакт. Поставил на стеклянный столик и, пробормотав что-то вроде молитвы, расслабился.

— Бедняжка Изабелла… так близко от открытия… — Он поднял на меня глаза. — Кто-нибудь еще это видел?

— Только один человек. Но он мертв. Подозреваю, что его убили. — Я ждал, что Гермес будет потрясен, и меня разочаровала его реакция.

— В наше время несчастные случаи не редкость. Я считаю такую тенденцию историческим феноменом. Мы живем в эпоху случайностей. — Таков был его загадочный комментарий.

Я нахмурился. Могло быть и такое объяснение, но меня раздражала склонность Гермеса к мистицизму, более мрачному и приземленному, чем у Изабеллы.

— Я польщен, что вы принесли этот инструмент сюда, — продолжал он.

— Надеялся, что вы сумеете прочитать надписи на дисках, — закинул удочку я.

— Разумеется, попробую. — Египтолог достал из кармана очки и взглянул сквозь них. — Два языка узнаю сразу: греческий и вавилонский. И конечно, иероглифы. Но есть еще и четвертый, которого я не знаю. Это займет некоторое время. Надо будет сделать на резине оттиск выгравированного текста. Оставьте инструмент у меня, и к завтрашнему вечеру я выполню перевод.

Я колебался, не желая расставаться с астрариумом на ночь и понимая, что одно его присутствие в этой квартире ставит под угрозу жизнь Гермеса. Мысль, что я невольно могу стать причиной еще одного убийства, казалась невыносимой. Перед глазами возник труп австралийца — окоченевшие пальцы скрючены, на шее красный след от удавки. Я поднял глаза — Гермес пристально смотрел на меня.

— Даю вам четыре часа. Подожду здесь, пока вы работаете.

— Вы должны мне доверять.

— Четыре часа. У меня есть на то свои причины.

Египтолог рассмеялся и протянул мне руку.

— Осторожный человек — мудрый человек.

— Осторожный человек — живой человек. А я дал обещание.

— Боюсь, астрариум потребует новых жертв. За вами следили?

— Я от них оторвался.

— Хорошо. В Александрии шпионы повсюду. Люди втираются друг к другу в доверие, а затем доносят. Вот такая царит постыдная распущенность. Пойдемте, подождете у меня в приемной.

Я последовал за Гермесом в квартиру. Одна стена маленькой приемной была сплошь увешана фотографиями, большинство которых по виду относились к 1930–1940 годам. Я присмотрелся — все изображали развлечения богатых людей: игру в поло, конкурсы красоты на Стэнли-Бич, соревнования яхтсменов и вечера в опере. Были даже снимки с маскарада: персонажи в богато украшенных одеждах, но все на одно лицо, застыли на квадратиках картона словно пойманные в момент совершения запрещенного тайного обряда. Среди стоявших рядом с молодым, еще не растолстевшим Гермесом Хемидесом я с удивлением узнал несколько известных лиц. Сам он надменно улыбался с фотографий, будто уверенный, с каким благоговением станут впоследствии рассматривать эти снимки. Лоренс Даррелл, Дафна Дюморье, король Фарук, лорд Монтгомери, Мария Каллас. Египтолог умудрился сняться даже с Уинстоном Черчиллем.

— Дни славы, — грустно вздохнул Гермес. — Времена, когда Александрия была настоящей столицей. Сегодня же все настолько губительно серьезно, что мне кажется, я присутствую при кончине воображения.

— Не стоит тревожиться, — ответил я, — воображение не умерло, просто ему на смену пришла паранойя.

Гермес рассмеялся, а я почувствовал, что он начинает мне нравиться.

— Знаете, многие из этих встреч я посещал вместе с Джованни, дедушкой Изабеллы, — продолжал египтолог, не в силах скрыть в голосе грусти.

— Каким он был? Я слышал о нем столько разного…

— О, Джованни был замечательным парнем, мечтателем в силу своей натуры. У нас с ним были кое-какие общие склонности — слабость к древним верованиям, если можно так выразиться. Он отличался мужественным характером, и его не смущало, если он кому-то не нравился. А внучку он просто обожал, считал своей маленькой принцессой. Она была серьезной девчушкой. Мы часто вместе ездили по раскопкам. Она вам не рассказывала о Бехбейт-эль-Хагаре? Раскопки не масштабные, но важные для понимания последних дней империи.

— Империи?

— Славного правления фараонов. — В его голосе прозвучала такая ностальгия, словно он сам жил в то время. Когда вся духовная жизнь была пронизана такой реально существующей магией, которую сегодня нам не хватит воображения и представить. Поэтому-то наших современников так сильно пленяет та эпоха. Они чувствуют, что утеряна великая тайна… — Казалось, Хемидес готов был вечно предаваться романтическим бредням, и я решил вернуть его к реальности.

— Извините, что тороплю. — Я отвернулся от стены с фотографиями. — Но мне необходимо как можно быстрее вернуться в Абу-Рудейс.

Гермес очнулся, и вместо мечтательности на его лице внезапно появилось настороженное выражение. Он оглянулся на дверь, куда скрылся мальчик, и заговорил тише, каким-то хриплым голосом:

— Оливер, астрариум — бесценная для археологов древность, но многие видят в нем рабочий инструмент. Вы меня понимаете? — Он ухватил меня за лацканы пиджака и легонько встряхнул, словно подчеркивая серьезность своего предупреждения. — Оказавшись в дурных руках, он может стать оружием.

Взбудораженный его словами, я подался назад, и он выпустил мой пиджак.

— В чьих руках? — Страх побудил меня говорить без обиняков. — Правительства, политических групп, частных лиц?

— Есть соображения. — Гермес устало вздохнул, его будто вдруг выжали. — Но пока я предпочитаю оставить свои теории при себе. Помните одно: какие бы у вас ни были срочные дела, глупо недооценивать астрариум и не верить, что он обладает исключительной силой. — Он еще раз встряхнул меня за лацканы. — Будьте осторожны, Оливер. Это все, что я могу вам сказать.

Я не понял, предостерегает ли он против охотящихся за астрариумом людей или против самого древнего инструмента, и осторожно ответил:

— Я занимаюсь астрариумом только ради Изабеллы. И не верю ни в астрологию, ни в древний мистицизм.

— Даже при этом вы не можете не признать, что в материальном мире есть много такого, что неподвластно нашему пониманию. И еще примите во внимание, что существуют люди, обладающие даром… даром истолкования.

— Разумеется, в их число вы включаете и себя? — Я не сумел скрыть иронии.

— Можете не сомневаться, не я один это полагаю. — Гермес произнес это с такой спокойной убежденностью, что я почти поверил его словам. — Будьте добры, садитесь. Уста принесет вам еще мятного чая. А мне пора начинать.

Он вышел из комнаты, а я, почувствовав себя душевно истощенным, откинулся на расшитые шелковые подушки. Четыре часа спустя меня разбудил Уста.

Гермес работал в кабинете в глубине квартиры. Астрариум стоял на столе. Рядом лежали листы восковки с тонким изображением букв, латексные слепки с дисков устройства, на каучуке остались слабые отпечатки увеличенных в размере иероглифов.

Египтолог положил передо мной первую страницу перевода.

— Прежде всего должен вам сказать, что этот инструмент, как и предполагала Изабелла, — предшественник Антикитерского механизма.

Я кивнул, ожидая, подтвердит ли он результаты углеродного анализа Барри. Гермес бросил на меня взгляд и продолжил:

— Он создан не в эпоху Клеопатры, а во времена фараонов, в период двадцатой династии, точнее — в период правления Рамсеса Третьего, одного из великих правителей Фив. Интересно, что здесь имеются два картуша или, если угодно, две подписи фараонов. Одна — Рамсеса Третьего, который, как я понимаю, приказал сконструировать устройство. Другая — Нектанеба II, царствовавшего на закате эпохи — тридцатой династии.

— Господи, Барри был прав! — не удержался я.

Боковым зрением я заметил, как при упоминании имени Барри Гермес поднял на меня глаза. Он продолжал говорить, но я был слишком рассеян, чтобы сосредоточиться, и рассматривал строки иероглифов. На бронзе они были слишком миниатюрными — не выше миллиметра в высоту. В увеличенном формате я узнал пару из них: символ солнца и в то же время бога бальзамирования Ра и иероглиф Анубиса, изображенного в виде головы шакала. Протянул руку, коснулся зубчатого края шестерни. Да, механизм, сконструированный в эпоху фараонов, являлся бесценным историческим артефактом. Но достаточная ли это причина, чтобы убивать? Или умирать за него?

— Оливер, — прервал мои мысли Гермес, — вы что-нибудь знаете о тридцатой династии?

— Знаю, что она правила около четырехсотого года до нашей эры.

— Верно. К тому времени, когда на престол взошел Нектанеб Второй, Египет являл собой государство, вряд ли более сильное, чем банановая республика, и сохранял независимость от Персии только благодаря спартанским наймитам. С начала царствования перед Нектанебом Вторым стояли две главные задачи: удерживать власть и противопоставлять постоянной угрозе персов с их совершенным оружием опасную жажду наживы наемников-спартанцев, которых приглашали на роль защитников Египта. Более всего молодой царь стремился сплотить страну и возвратить нации самоуважение. В каком-то отношении это происходит и теперь, в современном Египте. — Гермес помолчал, затем снова собрался с мыслями. — Фараон восстанавливал самосознание Египта тремя путями. Во-первых, напоминал народу о былом величии страны, когда египтяне правили всем известным миром, а персы и греки по сравнению с ними были примитивными выскочками. Во-вторых, усиливал свое влияние в среде жрецов, крестьян и образованной знати, подчеркивая, что он угоден богам. Из этого следовал третий путь: построить столько храмов, сколько он мог осилить в течение своего правления. В этом смысле астрариум, уже во времена Нектанеба Второго ставший легендарным, известным своей магической силой предметом, принадлежавшим самим великим Рамсесам, являл собой важный политический символ. Владеть им было для фараона равносильно утверждению, что он ведет род от Рамсесов и от богов — особенно от Исиды, наиболее могущественной в пантеоне богинь, которой и был посвящен этот механизм.

— А что можно сказать о его первом владельце, Рамсесе Третьем?

— Он известен тем, что правил во времена мора и отражал набеги так называемых народов моря, которые, по одной версии, не кто иные, как беженцы, оставшиеся в живых после разорения Трои. Есть также данные за то, что именно он царствовал во времена Моисея и Исхода. Многие верят, что и сам Моисей был великим магом. — Гермес пристально посмотрел на меня. — Об этом имеется упоминание в Новом Завете. «И научен был Моисей всей мудрости Египетской и был силен в словах и делах». Не забывайте, Моисей был воспитан при египетском дворе, где «мудрость» означала знание оккультизма. До нас дошли два папируса четвертого века, озаглавленных «Тайная книга Моисея». В них описываются магические ритуалы встречи богов и способы получения пророческой информации. — Я нетерпеливо кивнул, и Гермес поспешил вернуться к теме астрариума. — Некоторые начертанные на устройстве иероглифы утверждают, что «небесный ящик» обладает силой над морем, небом и землей. Существует легенда, что именно с помощью волшебного астрариума, похищенного Моисеем у Рамсеса Третьего, ему удалось раздвинуть Красное море…

Последние слова египтолога повисли в воздухе, а я поежился словно от озноба — меня больше всего напугало, что астрариум может таить в себе библейский смысл. Это был отголосок детства, когда мать читала мне Писание, выбирая самые страшные места. Я выпрямился на стуле, стараясь избавиться от абсурдных страхов.

— Вы же не хотите сказать…

— Позвольте мне закончить, — прервал меня Гермес. — Была достаточно слухов, что Рамсес владеет настолько грозным оружием, чтобы его военная стратегия приносила успех, а в сердцах его врагов поселялся страх.

Я несколько мгновений переваривал сказанное.

— И это подтверждают надписи на астрариуме?

— Астрариум состоит из трех главных дисков, за которыми находится гораздо более сложный механизм. Самый большой внешний диск отлит из неизвестного мне сплава. Судя по всему, на него нанесен уменьшенный в размерах Дендерский зодиак, основанный на египетской астрологии. Другой демонстрирует движение Венеры и Марса — Хатор и Гора, по терминологии египетских астрономов. Наконец последний представляет траектории Юпитера, которого египтяне связывали с богом Амоном-Зевсом, и Сатурна, планеты страшного божества Сета. — Гермес помолчал и сделал глоток чаю. — Большинство надписей выполнено египетскими иероглифами. Некоторые — всего лишь руководство, как обращаться с устройством. Другие описывают историю механизма и летопись его славы. Есть несколько фраз на греческом, но, полагаю, они были добавлены позднее, во времена Птолемеев. Строки на арамейском должны означать, что древнееврейские ученые тоже принимали участие в его создании. Присутствуют также признаки ценимой египтянами вавилонской астрологии. — Он задумчиво посмотрел на меня. — Еще есть упоминание о ключе Ваз, который соотносится со скипетром власти, присущим всем небесным божествам. — Гермес показал на маленькое, похожее на замочную скважину углубление в середине дисков, которое я заметил ранее. — Похоже, он управлялся вручную.

— Но сам ключ пропал.

— Да. Полагаю, в древние времена назначался специальный хранитель Ваз. Возможно, он утонул во время кораблекрушения и ключ исчез. Или остался в живых, но кто знает, где теперь найти ключ? Ясно одно: тот, кто сумеет воссоединить ключ с астрариумом, получит в свое распоряжение очень мощное и очень опасное оружие. Взгляните на это. — Египтолог поднес к свету листок с греческим текстом и начал читать. — «Озарение небес и судьбы…» Я употребил слово «судьба», потому что ничего лучше придумать не мог, но это вольный перевод. В оригинале слово предполагает гораздо большую свободу воли, чем современное понятие «судьба». В нем соединяются страсть и предначертание. — Он помолчал — то ли от благоговения, то ли ради эффекта. — «Озарение небес и судьбы, унаследованное имущество ее величества и земного воплощения Хатор, Афродиты и Исиды Клеопатры Седьмой…»

Гермес поднял глаза, и я заметил, что его руки дрожат от волнения.

— Представляется вполне возможным, что Клеопатра была последней владелицей астрариума, — сказал он. — Но кое-что меня беспокоит…

— Что именно?

— Вот что. — Он подвинул ко мне почти чистый лист бумаги. Я узнал знак, который видел на рисунке Гарета. — Знаете, что это такое?

Я не нашел причин лгать.

— Видел прежде. Изабелла знала о нем, когда искала астрариум. Она мне сказала, что это шифр.

— А она сообщила, что он значит? — Гермес выжидательно смотрел на меня, и на мгновение мне показалось, что я различил в его глазах безумие, граничившее с отчаянием. Он быстро отвернулся.

— Нет, — медленно ответил я. Интуиция мне подсказывала, что не стоит признаваться, что решением загадки может владеть мой брат.

— Знак стоял отдельно от основного текста. — Египтолог не сводил с меня глаз. — Хоть убейте, не могу разгадать, что он значит. Но его обособленное положение говорит о его важности.

Несмотря на длинные, зачесанные назад с куполообразной макушки волосы и красные пятна на ввалившихся щеках, в Гермесе было что-то чарующее. Я понимал, почему он так пленил Изабеллу: нельзя было остаться равнодушным к его воодушевлению и знаниям. Он был из тех людей, кто заражал других своим энтузиазмом. Его живые объяснения, явное и передающееся другим волнение поколебали мою беспристрастность.

Гермес взял новый лист бумаги.

— Эта надпись переводится следующим образом: «Тот, кто установит на этих дисках дату своего рождения, изменит/преобразует путь своего Ка. Я дам рабу жизнь фараона. Заставлю Анубиса лаять в день его кончины». Астрариум является также инструментом прорицания. Не исключено, что благодаря именно его предсказаниям Нектанеб скрылся из Египта. Некоторые считают, что он убежал в Эфиопию или Македонию. Другие верят, что Аристотель был не кем иным, как Нектанебом Вторым, и учил математике Александра, ставшего орудием его возмездия.

Откуда-то из глубины квартиры донесся звон посуды, пустили воду, затем кран закрыли. Мы с Гермесом вздрогнули и удивленно обернулись. Трудно было удержаться в настоящем и не окунуться в историю, которая словно исходила от астрариума.

— Изабелла утверждала, что астрариум докажет: древние задолго до Коперника знали, что Земля вращается вокруг Солнца, — заметил я, стараясь зацепиться за знакомую реальность, обрести под ногами почву.

— Друг мой, мы с вами прекрасно понимаем: это не единственное, что поставлено на кон. Боюсь только, что ваши предрассудки мешают вашей проницательности.

— А я боюсь, что, как в квантовой физике, где наблюдатель оказывает воздействие на наблюдаемые частицы, предназначение астрариума может меняться в зависимости от желаний того, кто его изучает.

Мы, словно в битве, скрестили взгляды. Гермес первым опустил глаза.

— В любом случае то, что думаем мы с вами, совершенно не важно, — проговорил он. — Древние египтяне верили, что основной принцип жизни — поддерживать баланс между богиней Маат, вселенским порядком, и Исефет, мировым хаосом. Астрариум был задуман как средство восстановления баланса, управления хаосом и злом в лице Сета и гармонией и светом в лице Исиды и Ра. Рамсес и Нектанеб, оба поклонялись Амону, известному также как Амон-Ра. Амон символизирует сокрытие и тайну, Ра — видимость и прозрачность. Соединение двух божеств в одном имени отражает дуализм света и тьмы. Астрариумом могли пользоваться именно в силу его дуалистических возможностей — предсказывать благоприятные события, например удачное расположение планет для успешного морского плавания. Он мог обогатить, сообщить наиболее удачные для совершения обрядов дни, но мог предсказывать и негативные события: поражения в войнах, время, когда расступятся воды моря, чтобы спасти один народ или утопить целую армию, и даже смерть конкретного человека. Решающим фактором являлась истинная — или, в современной терминологии, подсознательная — мотивация того, кто им пользовался.

Я покачал головой.

— Вы хотите сказать, что астрариум сам решал, какова истинная мотивация пользователя?

— Оливер, в этой машине заключена душа, что-то вроде свободной воли. В это верили древние египтяне, и я склонен с ними согласиться.

— Но это же смешно! — В жизни не слышал ничего более нелепого.

Гермес, призывая меня замолчать, поднял руку.

— Опасно не прислушаться ко мне, Оливер. Вы понятия не имеете, каково значение астрариума и какие он может принести беды. Большинство из нас ведут бестолковую жизнь, живут по принципам Исефет, в хаосе. Мой друг, нашим веком правит Сет. Но что еще важнее — некоторые стремятся в такие времена к власти. Например, Амелия Лингерст опасна в своих стремлениях.

— Неужели? Почему вы так считаете?

— Она слишком по-собственнически относилась к Изабелле, когда ваша жена училась в Оксфорде. Их отношения переходили границы преподавателя и студентки. Впечатлительная Изабелла оказалась очень податливой в руках женщины, старше ее. Со стороны Амелии соблазнить ее было неэтичным. Но бросить — еще хуже.

Я не очень удивился, узнав, что у Изабеллы был роман с женщиной. Ее представления о сексуальности были намного шире и изменчивее, чем мои. Мое поколение сформировала серость лишений после Второй мировой войны. Изабелле повезло больше: она росла в обстановке экономического бума и культурной открытости 1960-х годов. Но почему именно Амелия? Я едва мог в это поверить. И спросил:

— Это и было причиной их разрыва?

— Поверьте, если дело коснется астрариума, Амелии не придет в голову отстаивать ваши интересы или интересы Изабеллы, — предупредил Гермес. — Стоит вам к ней явиться, и она сдаст вас властям. Заявит, что открытие принадлежит ей, а инструментом воспользуется для удовлетворения своих амбиций.

Его слова перекликались с тем, что говорила мне Изабелла. Вглядевшись в Гермеса, я пытался разобраться в его намерениях. Но сам зашел слишком далеко. Приходилось ему доверять.

— Что вам известно о жрице Нектанеба Банафрит?

— Откуда вы узнали о Банафрит? — удивился он.

— В бумагах жены нашел статью Амелии. Она утверждает, что Банафрит пыталась найти астрариум, чтобы помочь Нектанебу.

Гермес посмотрел на меня с интересом.

— Оказывается, Оливер, вы знаете немного больше, чем утверждали.

— Но это не делает меня верующим, — охладил я его.

— Амелия Лингерст всю жизнь была помешана на Исиде. Но я считаю, что дело не только в профессиональной славе, которую могла принести ей работа. Она так много времени потратила, доказывая, что высшая жрица Исиды Банафрит нашла и посвятила астрариум своей богине, потому что имела собственный интерес.

Мысль египтолога ускользнула от меня, и я пожал плечами. Гермес ответил твердым взглядом.

— Я уже говорил, что астрариум — действующий механизм. Он способен изменить судьбу того, кто решится им управлять. Но обладает еще большей силой. Египетский народ только-только оперяется, и есть люди, стремящиеся свергнуть существующий режим. История знает случаи, когда диктаторы, люди, развращенные властью, искали наделенные оккультным могуществом сакральные реликвии. Гитлер бредил копьем судьбы, артефактом, который, как считается, пронзил бок Иисуса Христа. По легенде, тот, кто владеет этим копьем, непобедим. Гитлер разослал своих подручных по всему миру искать копье. Ваш астрариум не менее легендарный предмет и, согласно распространенному мнению, до сих пор обладает силой. Неудивительно, что есть люди, которые пойдут на что угодно, только бы им завладеть.

Во мне боролись вера и неверие, меня охватил страх.

— Устройство в рабочем состоянии даже без ключа? — наконец выдавил я.

— Еще одна причина оставить его здесь. Попытаюсь раздобыть для вас ключ.

В другое время и при других обстоятельствах я бы с ходу отверг такую явную попытку мной манипулировать, но, сидя в богато украшенной комнате и видя, как поблескивают в свете лампы бронзовые циферблаты астрариума и восторженно сияет лицо египтолога, я почти поверил его словам. Так на меня подействовал Египет — сколько бы скепсиса ни было в человеке, невозможно не поддаться очарованию его истории и мистического прошлого. Но на карту было поставлено гораздо больше: странная увлеченность Изабеллы астрариумом, стоившая ей жизни. Сначала я решил, что власти просто хотят присвоить дорогую находку. Но затем понял, что устройство гораздо ценнее, чем я представлял. Драгоценный артефакт, предмет культа, механизм, способный разрушать и возрождать, — в это по крайней мере верили другие. «Доверься своей интуиции», — сказала мне Изабелла. Интуиция мне подсказывала, что, прежде чем сдаться, надо больше узнать.

— Пока я подержу его у себя, — твердо заявил я. — Хочу продолжить собственные изыскания. Спасибо вам, Гермес, вы оказали неоценимую помощь.

Его лицо потухло; мне даже показалось, что в глазах мелькнула злость.

— Как угодно.

Осознав теперь, насколько хрупок астрариум и какова его историческая ценность, я аккуратно его упаковал и снова положил в рюкзак.

— У меня последний вопрос, Гермес: что может означать появление Ба человека?

Гермес отвечал почти ворчливо:

— Если Ба умершего появляется после похорон, это обычно означает, что его миссия на земле не завершена и душа не способна перенестись в загробный мир.

Когда я выходил из дома, мне показалось, что моей щеки коснулись невидимые крылья.

 

14

Пока я добирался в центр, мой мозг бурлил: новые гипотезы боролись с привычными аксиомами. Каждый шаг был отмечен ударом по спине лежавшего в рюкзаке астрариума. Я не мог забыть предупреждения Гермеса о силе устройства. Затем вспомнил, как объяснял мне верования древних египтян в магию Барри, — они представляли собой переплетение религиозного культа, религиозных воззрений, философских поисков, волшебства и науки.

Прогулка помогла собраться с мыслями — еще в детстве я любил побродить по болотам Камбрии. Ритм улиц отдавался в ногах, звучал в голове, и цель постепенно обретала форму. У уличного прилавка с обувью двое стариков играли в шеш-беш. Я взглянул на фишки, просчитал в уме необходимые для выигрыша ходы и принял решение. Надо отправиться на кладбище, поговорить с Изабеллой и отнести ей астрариум.

Это казалось абсурдным, но в отличие от моих действий на нефтяных месторождениях, когда я оправдывал свои решения наукой, сейчас целиком полагался на интуицию. Вот уж теперь действительно становлюсь колдуном-лозоходцем, с насмешливой грустью подумал я.

Позади остались Баб-эль-Мулюк, улица Шерифа, рынок антикварных товаров и Каирский вокзал. Путь мне преградили две длинные очереди: в одной стояли женщины, в другой — мужчины. Все сжимали в руках продуктовые карточки и ждали, когда настанет их черед войти в гамайа — один из многих кооперативных продуктовых магазинов, где они получали свой рацион: мясо, рис, растительное масло и муку. Очереди образовывались всякий раз, когда поступал редкий импортный продукт: новозеландская телятина, сливочное масло и чай. Некогда обычные, эти товары превратились в дефицит в результате экономической неразберихи, последовавшей за реформами Садата, когда в начале года он решил открыть страну свободному рынку.

В центре города здания больше напоминали европейские — здесь чувствовалась прежняя элегантная и броская Александрия. Я миновал старое помещение Ллойд-банка, Римский банк, Афинский банк — вехи капитализма, ныне действующие под эгидой Национального банка Египта. Банк «Миср» с его балконами и арками был скорее оттоманским, чем классическим. За ним следовали Банк Святого Марка англиканской церкви и старый деловой квартал отделанных в стиле неоклассицизма домов. На улице Фуад стали появляться большие виллы: вилла Сальваджо, вилла Сурсок, вилла Роло — фантомы прежнего мира.

Петляя между прохожими, я внезапно услышал за спиной звук мотоциклетного мотора. Погруженный в мысли, я не мог сказать, как долго мотоцикл следовал за мной. Но теперь, осознав, что за мной могли следить от самых дверей Гермеса, я лихорадочно огляделся. Рядом просигналило такси, водитель махнул рукой, приглашая сесть в машину. Я прыгнул на сиденье и приказал отвезти меня на кладбище Чатби. Звук мотоциклетного мотора стал еще громче.

Когда такси тронулось с места, я посмотрел в заднее окно, стараясь рассмотреть преследователя. Вот он: то и дело выныривает из сумятицы пешеходов и запряженных лошадьми повозок и снова исчезает в ней. На мгновение мне показалось, что я узнал лицо человека, который раньше был в машине с Омаром. Затем между нами оказался микроавтобус с пригородными жителями. А когда он проехал мимо, мотоцикла уже не было.

«Изабелла Франческа Мария Брамбилла. Родилась 31 января 1949 г. — умерла 29 апреля 1977 г.»

Я смотрел на выгравированные буквы и цифры — четкие контуры свидетельствовали о том, что их нанесли совсем недавно. С черно-белой фотографии на большом мраморном камне мне насмешливо улыбалась Изабелла. Рядом в овальных рамках — лица отца и дядей. Я снова заметил, что здесь не хватает Джованни. Невероятно, чтобы его не похоронили в семейной усыпальнице, и я стал размышлять, будет ли вежливо спросить об этом напрямик Франческу. Я снова посмотрел на фотографию Изабеллы — похоже, ее снимали во время первого причастия. Я едва ее узнал. Это был тот период ее жизни, к которому я не имел доступа, и вдруг ощутил странную ревность.

Меня ужасала мысль, что Изабелла лежит в могиле без внутренних органов. Неужели я подвел ее и в смерти? Пусть я и нерелигиозен, но не мог избавиться от тревожащей мысли, что жена не обретет покоя, пока к ней не вернется сердце, и что ее Ба навечно в плену этой жизни. Рассудком я понимал, что это невозможно, но в глубине души чувствовал, что мой прагматизм сдает позиции. Хотя я и возражал Гермесу, но чувствовал, как меня захватывает великая эпическая история астрариума. Стресс, полнейшее физическое истощение и ежеминутная борьба с горем сделали меня уязвимым, выбили почву из-под ног. Что ж, теперь усматривать во всем тайный смысл? Воображать преследователей, таящихся в тени призраков, и даже толковать сны? Придавать важность случайным совпадениям? Что это — некая нелепая эвристика? Ясно одно: мои координаты реальности меняются.

Я осторожно положил рюкзак с астрариумом на мраморную могильную плиту Изабеллы и стал ждать, сам не ведая чего: может быть, знака, что она наконец воссоединилась с предметом, который столько лет искала. Секунды тикали и складывались в минуты. Ничего не происходило — только поскрипывали ветви деревьев и, словно дуновение времени, налетал легкий ветерок.

Я сосредоточил взгляд на прислоненном к могильному камню старом венке из лилий. Лепестки цветов побурели и съежились. Один цветок оторвался и упал на траву. Я наклонился его поднять и вдруг увидел небольшое отверстие в дальнем конце мраморной плиты. Встал на колени и присмотрелся. Отверстие, вырубленное долотом, в глубину было около четырех дюймов, в ширину — три. Кто-то даже позаботился обвести его контуром и придать вид двери. Я не видел его, когда хоронили Изабеллу, но что-то в нем показалось тревожаще знакомым.

— Оливер…

Голос был женским, мелодичным, с итальянским акцентом. Я поднял голову: около могилы стояла Сесилия, мать Изабеллы. Ее дорогой костюм от Шанель смотрелся здесь до нелепости неуместно. В одной руке она держала букет хризантем, другой пыталась помешать ветерку растрепать прическу.

— Прошу прощения, — проговорила она, — что потревожила вас в такой личный момент.

Сообразив, что она решила, будто я молюсь, я поспешно поднялся и, отряхнув колени, отошел от могилы на дорожку, чтобы она не заметила выдолбленного отверстия.

Сесилия приблизилась и, стиснув мою руку затянутыми в перчатки пальцами, окинула меня взглядом — усталое лицо с небритым подбородком, помятую одежду.

— Бедняга! Кто бы мог подумать, что умрет такая молодая и талантливая? Подобные смерти — просто неприличие, насмешка над Богом. Вы так не считаете?

В отличие от дочери Сесилия была высока и красива белокурой тосканской красотой, отточенной лоском Рима. Стройная, зеленоглазая, она прекрасно сознавала силу своей привлекательности. Сесилия была всего на восемь лет старше меня и в свои сорок шесть выглядела очень молодо. К моей огромной досаде, меня, словно удар электрического тока, пронзил непроизвольный спазм желания. И, что еще хуже, Сесилия это, кажется, заметила. Я отнял руку.

Едва заметно улыбнувшись, она наклонилась и положила свой букет рядом с лилиями. Я нервно заговорил, стараясь не замечать, как пополз вверх по бедру подол ее юбки.

— Не мог отговорить ее от этого погружения. Бог свидетель, пытался, но она настояла на своем. Меня постоянно преследует мысль: если бы я сумел…

— Оливер, произошел несчастный случай — цепь событий привела вас к моменту, которым вы были не в силах управлять. Разве можно сказать, возник бы или нет такой момент при других обстоятельствах?

Сесилия опасливо обвела глазами кладбище и сделала шаг ко мне.

— Я знаю, Франческа наговорила про меня кучу ужасных подробностей. — Ее голос звучал чуть громче шепота. Она помолчала, словно ждала, что я стану возражать. Я не стал. — Вы должны понять, — продолжала Сесилия, — меня заставили расстаться с Изабеллой. Я быстро поняла, что совершила роковую ошибку. Но когда я овдовела, мне исполнилось всего двадцать пять, а Джованни Брамбилла был очень страшным человеком. Распущенным, влекомым страстями властвовать над тем, над чем у него не было власти, и все это выплескивалось на Изабеллу. Дошло до того, что он втягивал ее в такие дела, которые никак не подобают ребенку. Даже сейчас, в гробу, он обладает силой.

— В какие дела? — заинтересовавшись, спросил я, не очень поверив выступающей в роли жертвы Сесилии. Но меня загипнотизировали ее слова о Джованни Брамбилле.

— Когда Изабелле было девять лет, Франческа написала мне письмо: ее тревожило, что Джованни вовлекает внучку в какие-то странные «представления» — ритуалы, совершаемые со своими единомышленниками. Я немедленно купила билет на самолет, но мне отказали в визе. Причин для этого не было, и я невольно решила, что дело не обошлось без Джованни, который каким-то образом воспользовался своим влиянием, чтобы меня не пустить. Позже, когда я пыталась поговорить об этом с Франческой, она наотрез отрицала, что вообще писала мне.

— Изабелла видела по ночам кошмары, — сказал я. — Снова и снова один и тот же сон: люди совершали обряд — один из древнеегипетских обрядов, о которых она читала…

На лице Сесилии отразился ужас.

— Mia povera figlia! — пробормотала она, едва сдерживая слезы. Ее переживания были настолько естественными, что я почувствовал к ней симпатию. Хотел что-то сказать, но в это время позади нас хрустнула ветка и мы оба обернулись. Я заметил среди деревьев движение — мелькнула и исчезла чья-то фигура. На лице Сесилии появился страх. — Нам надо уходить. Здешние люди ни перед чем не остановятся, чтобы переиначить историю, даже недавнюю, — прошептала она.

Мы направились к выходу. Кладбище казалось пустым, но осталось неотвязное чувство, что за нами наблюдают. Я поежился. В небе над нами каркали вороны. Я на мгновение схватил Сесилию за руку, и она во второй раз улыбнулась.

— Знаете, Изабелла прислала мне письмо — примерно за месяц до смерти. Вернее, не письмо: в нем не было ни строчки, только пакет с фотографиями тех лет, когда был жив ее отец. Я расплакалась, когда открыла его. Вам это не кажется странным? Дочь так долго не общалась с матерью — и вдруг за месяц до смерти шлет ей старые фотографии.

Помахав отъезжающему «мерседесу» Сесилии, я почувствовал, как тяжело у меня на сердце. Я тосковал об Изабелле и страшился ее прошлого. Внезапно я вспомнил, где видел маленькую дверь: она напоминала изображенные на гробницах древних египтян порталы, символические врата, через которые может вылетать и влетать Ба усопшего. Но кто выдолбил дверцу на могиле жены? И кто наблюдал за мной, когда я совершил это открытие? Я в последний раз обернулся, но в сумерках угасающего дня кладбище было безлюдным.

Вернувшись на виллу, я обнаружил, что господин Фартайм нанял от имени Александрийской нефтяной компании еще одного охранника. Ибрагиму он сказал, что после допроса в полиции тревожится за мою безопасность. Но я знал, что с ростом дефицита продуктов и введением карточной системы уже отмечались нападения на европейцев. А Фартайм в компании отвечал за меня.

И хотя вид крепкого, но доброжелательного стража в импровизированной форме, улыбавшегося и махавшего мне рукой от ворот, успокаивал, я все-таки не верил, что охрана виллы способна меня спасти. Вечером, зная, что Ибрагим, как всегда раз в году, уехал в Ар-Рашид навестить мать, я дождался, когда охранник задремлет на стуле у железных ворот. Затем как можно тише вышел в сад, положил астрариум в водонепроницаемый ящик и зарыл под магнолией, устроив временный тайник, на случай если кто-то ворвется на виллу. Отдыхая с лопатой в руке, я посмотрел на восковую луну. Египтяне считали, что она служит местом упокоения взлетающих душ. И глядя на яркое, все в оспинах, небесное светило, я подумал, что их верования, как ни странно, не лишены оснований. Послышался шелест крыльев, и мимо меня что-то пролетело — слишком быстро для птицы. От неожиданности я выронил лопату и тут же выругал себя за испуг. Через полчаса работа была окончена: я посадил над астрариумом гранатовое деревце с неглубокими корнями. Затем разровнял землю, чтобы никто не заметил, что здесь копали. И лишь вернувшись на виллу, вспомнил, как Аид вынудил Персефону съесть семь зернышек граната и тем самым обрек ее семь месяцев в году оставаться с ним в царстве мертвых. Тревожная ассоциация.

Сидя за полночь на краю кровати и сжимая в руке прописанный мне врачом компании валиум, я гадал, смогу ли снова вынести эту тягучую волну тьмы, потерю чувств, которая давала мне возможность заснуть.

Затем решил не принимать таблетку и забрался в постель. Долго глядел на потолок, где колебались тени освещенных уличным фонарем деревьев. Потом глаза у меня закрылись и я отключился. Мне приснился солнечный свет, яркий, как на морском берегу. Под разогретой лучами кожей я ощутил зернистую поверхность. Затем легкий вес обвившегося вокруг меня тела, которое я моментально узнал по форме и запаху. Не решался открыть глаза — боялся, что напугаю и прогоню, хотя меня переполняло желание увидеть ее.

Открыв глаза, я понял, что сон никуда не ушел — Изабелла смотрела на меня, и ее глаза переполнял фиолетовый цвет, в котором я так часто тонул. Улыбнувшись, она наклонилась ко мне. От прикосновения к ее коже я чуть не пришел в сознание. Все казалось необыкновенно реальным — теплота, бархатная влажность, ни с чем не сравнимый аромат.

В изумлении я перебирал пальцами тугие пряди ее волос и чувствовал, что прикосновения становятся все интимнее. Изабелла поймала губами мою нижнюю губу, и в этой любовной игре таилось молчаливое обещание продолжения ласк. Поцелуй воскресил в памяти наши прежние объятия. В первые недели, когда я ухаживал за ней, мы занимались любовью ночи напролет, а затем, словно пьяные от изнеможения, бродили по рынкам Калькутты. От одного запаха ее волос во мне загоралось желание, и тропическими ночами я слушал ее шепот, а она строила планы и говорила о нашем будущем. В голове вихрем калейдоскопа понеслись все наши свидания — от первого до последнего. А ее губы между тем скользили к моей груди. Все было настоящим: и ее длинные прохладные пальцы, и вкус ее горячих губ, от прикосновения которых у меня по бедрам пробежала дрожь.

Но вдруг, словно подземный взрыв — вроде тех, что я устраиваю на нефтяных месторождениях, — из глубин памяти вынырнула мысль, что Изабелла умерла.

 

15

Я проснулся далеко за полдень. Солнце красным зайчиком щекотало глаза, вынуждая поднять веки. Я лежал, словно амеба, в состоянии небытия и радовался своему безвременью, пока жгучая боль в спине не привела в сознание. Я сел и провел ладонью по плечам — на пальцах осталось что-то липкое. Кровь. Повернувшись спиной к зеркалу, я заметил на коже четыре борозды, будто в этом месте меня ободрали иглами или ногтями. Я вспомнил свой сон — ночь любви с Изабеллой. Рассмотрел царапины. Нет, на ногти не похоже — слишком уж они близко друг от друга.

Я откинул одеяло — простыня была запятнана кровью. На подушке лежали несколько длинных черных волос. Я подобрал один и намотал на палец. Изабеллы? Нелепая мысль. Но в глубине души я хотел, чтобы эти волосы были именно ее, а сон обернулся явью. Тут я заметил примерно на середине кровати маленькое коричневое перышко. Поднял и, дунув, отправил на пол. Может, оно из подушки?

Мне вспомнилась высеченная в надгробии Изабеллы маленькая дверь. Я пошел в библиотеку и отыскал в одном из справочников статью о Нектанебе II. Часть информации я уже получил от Гермеса, часть — из статьи Амелии Лингерст. И теперь, отчаянно пытаясь найти какие-нибудь новые ключи, рассматривал фотографию пустого, ныне хранящегося в Британском музее саркофага фараона и читал текст на врезке. Он был посвящен некоему Хью Уоллингтону из Британского музея. Хью Уоллингтон? Скорее всего египтолог. Но сколько я ни пытался, мне так и не удалось вспомнить, чтобы Изабелла хоть раз упоминала о нем. Наверное, он мог бы рассказать мне что-то новое об астрариуме. Моисей, Рамсес III, Нектанеб, Банафрит и Клеопатра — все эти люди были связаны с астрариумом. Уоллингтон мог бы прояснить суть этой связи; может быть, он даже знал, как соотносятся иероглифы на инструменте с иероглифами на саркофаге Нектанеба. Я не очень понимал, как спрашивать, не показав астрариум, но надеялся что-нибудь придумать по ходу дела. Во мне росло волнение. Я давно не был дома. Может, поездка в Англию было именно тем, что мне требовалось, — возникнут новые мысли, появится новая информация, и я ускользну из лап тех, кто охотится за астрариумом. Перед глазами внезапно возникло лицо мотоциклиста в шлеме, затем — Омара и его дружка. Хорошо бы избавиться от навязчивой мысли, что за мной постоянно следят. Но еще важнее в первый раз с тех пор, как утонула Изабелла, повидаться с отцом и Гаретом. Меня захлестнуло желание оказаться среди родных в знакомом окружении.

Стук в дверь прервал мои размышления. Осторожно посмотрев в глазок, я увидел, что по другую сторону стоит юнец лет шестнадцати. Я узнал посыльного Александрийской нефтяной компании и открыл дверь.

— От мистера Фартайма, — сказал он, подавая записку.

Яркая современная отделка расположенного на улице Шерифа головного офиса Александрийской нефтяной компании свидетельствовала о внутреннем противоречии господина Фартайма. Он считал себя руководителем двадцатого столетия, зажатым в рамки отношений девятнадцатого века. И сделал все возможное, чтобы нарушить классические пропорции здания на удивление неуместной современной мебелью. Однако он был не способен модернизировать структуру самой компании и постоянно бомбардировал меня длинными анекдотами об отжившем свой век бюрократизме, в котором ему приходится работать.

Завидев меня, господин Фартайм приподнялся из белого кожаного кресла, не выпуская из рук журнал «Тайм». Я заметил на обложке фотографию улыбающегося Ноама Хомского. Но прежде чем я успел спросить, что у него общего с этим американским активистом, Фартайм бросил журнал на стол и вышел мне навстречу пожать руку.

— Спасибо, Оливер, что пришли так быстро. Еще раз примите мой соболезнования. Это ужасная потеря.

— Спасибо, — ответил я, вспомнив, что в последний раз он видел Изабеллу на том обеде, когда они жестоко поспорили о влиянии Асуанской плотины на экологию. К счастью, их стычка длилась недолго — хозяйка, богатая светская львица из египетских сирийцев с многочисленными связями в европейской общине, выронила микрофон, спрятанный в ее вечернем платье с глубоким вырезом. Она наклонилась над столом, что-то доказывая своему собеседнику, устройство вывалилось и утонуло в супнице. Американский посол выловил его оттуда и обратился к хозяйке:

— Если вам, мадам Абдала, непременно нужно шпионить, окажите нам честь, позвольте снабдить вас аппаратурой по последнему слову техники. У наших советских друзей по части дизайна все как-то уж очень объемно.

Гости покатились от хохота. Вечер кончился на веселой ноте, но я остро почувствовал, что каждый гость сомневается, не пострадает ли его положение в Египте из-за неосторожно брошенного замечания о здешнем режиме.

Я сел напротив Фартайма, и мне стало интересно, помнит ли он тот случай. Он показал на мою бороду.

— Вы влились в круг моих более правоверных, чем я, братьев? — Шутливый намек на то, что в живущем на западный манер городе в последнее время все чаще стали появляться бородатые мусульмане.

— Нет, — улыбнулся я. — Это не по случаю новообретенной веры. Просто не хватало времени побриться.

— Понимаю, — кивнул он. — Вы не против моего решения добавить охранника на виллу? Меня расстроило, как грубо с вами обошлись после смерти вашей жены в уважаемой полиции Александрии без всяких на то оснований. Хотя наша нефтяная компания является правительственной организацией, мы считаем своим долгом заботиться о наших консультантах и особенно о нашем лозоходце. Обещаю, с этого дня мы будем более радушными хозяевами.

Речь господина Фартайма была странной смесью викторианского стиля и арабского красноречия. Хотя Изабелла с подозрением относилась к его политическим взглядам, мне он всегда нравился. Однако сейчас я внимательно всмотрелся в его лицо. Может, все его разговоры — это попытка выяснить мою реакцию на допрос в полиции. Или больше того — способ выведать, не нашла ли чего-нибудь Изабелла во время погружения.

— С дополнительным охранником жилье кажется более безопасным, — осторожно ответил я. — Поэтому большое спасибо, что прислали его. Но я сомневаюсь, что вы вызвали меня так срочно по этому поводу. На месторождении все в порядке?

— Более чем в порядке. Скорость бурения на высоком уровне. Вы настоящий лозоходец. Нет, я пригласил вас по личному делу.

Я подвинулся на стуле и, испытывая легкое беспокойство, копался в памяти, стараясь сообразить, какой совершил проступок.

— У меня есть известия о вашем младшем брате Гарете, — быстро объяснил Фартайм.

Я выпрямился. Мне вспомнился наш последний телефонный разговор: невнятные слова и его неожиданный плач в конце. После смерти матери брат, несмотря на окружение, чувствовал себя более одиноким. И еще его пристрастие к наркотикам — самовозвеличивание от употребления амфетамина и сумасшедшие телефонные звонки. Мучаясь депрессиями, Гарет всегда обращался к Изабелле за душевной поддержкой. Теперь у него такой возможности не будет.

— Но он не…

— Жив, не пугайтесь, — поспешно успокоил меня Фартайм. — Сегодня утром сюда звонила его подружка — спрашивала вас. Судя по всему, ваш брат, как у вас говорится, сорвался. И его подружка считает, что вам необходимо немедленно возвратиться в Англию, чтобы наставить его на путь истинный. Она была очень настойчива — волевая молодая дама.

Он улыбнулся без всякой иронии, и я понял, что его забота вполне искренняя. Гарет упоминал по телефону о своей подружке, некоей Зое, но я не был с ней знаком. По крайней мере девушка кажется ответственной, подумал я. Меня беспокоила мысль, что смерть Изабеллы вызовет у брата рецидив. И эхом отозвалась память о данном жене обещании присматривать за Гаретом.

Словно читая мои мысли, господин Фартайм потянулся ко мне через стол и доверительно сказал:

— У меня тоже был брат, на десять лет моложе меня. Я потерял его во время войны семьдесят третьего года. Теперь, если бы была возможность, я бы во многом поступал по другому и уж точно постарался бы лучше узнать своего брата. — Он запнулся, слегка смущенный, что обсуждает такой личный предмет. — Поезжайте к нему, Оливер. Компания охотно предоставит вам четыре недели отпуска. Месторождение пока обойдется без вас, и, принимая во внимание ваши семейные обстоятельства, это самое малое, что я могу для вас сделать.

Возникла новая неловкая пауза, пока мой собеседник смотрел на мыски своих ботинок.

— Я знавал отца вашей жены. Мой отец работал управляющим на его прядильной фабрике — разумеется, до тысяча девятьсот пятьдесят шестого года.

— Разумеется, — повторил я, в очередной раз удивляясь, насколько все запутано в александрийском обществе.

— Мы надеемся, что по окончании этих четырех недель вы вернетесь. В Абу-Рудейсе предстоит еще много работы, тем более после этого небольшого землетрясения… — Он вежливо кашлянул, смутившись, что упомянул убившее Изабеллу событие. Перед моими глазами возник обрушившийся на дно сфинкс, но я, не желая о нем думать, тут же выкинул его из головы.

— Неужели линия активного нарушения дошла до нефтеносного района? — искренне удивился я. — Мне казалось, что колебания ограничились подводным пространством. Почему мне не сообщили?

— Скважина уцелела, а у вас в то время хватало своих забот. — Господин Фартайм снова кашлянул.

— Вернусь к концу месяца, — пообещал я. — Не забывайте: нефтеносный слой — это мой проект.

— Виллу оставлю за вами, — кивнул он.

Оттолкнувшись вместе с креслом, египтянин грузно поднялся и снова пожал мне руку.

— Скажите, а что искала ваша жена во время погружения?

Его вопрос настолько не вязался с предыдущим разговором, что мне потребовались усилия, чтобы сохранить хладнокровие. Но я быстро придумал ответ.

— Какую-то редкую рыбу. Помните, как горячо она защищала экологию?

— Еще как помню, — усмехнулся Фартайм.

Вернувшись на виллу, я застал ссору: Ибрагим, бешено размахивая старинным пистолетом, распекал нового охранника и при этом громко и оскорбительно ругался на арабском. За их спинами я заметил разбитое окно кухни. Увидев меня, Ибрагим сразу потух лицом.

— Месье Оливер, скажите этой ленивой собаке, что на посту спать нельзя. Иначе нас всех прикончат в постели. Слава Аллаху, на этот раз с виллы ничего не украли. Но в следующий раз счастье может от нас отвернуться. Пожалуйста, он вас послушает. — Ибрагим подтолкнул меня к сконфуженному охраннику.

Задавая вопросы, я выяснил, что на виллу залезли, пока Ибрагим был в мечети. Охранник в самом деле заснул, но его разбудил звук разбиваемого стекла, и он все-таки сумел прогнать какого-то юнца. Я продолжал расспрашивать, пытаясь выяснить, как тот выглядел. Но охранник ответил, что уже стемнело и лица вора он не разглядел. Но уверен в одном: при нем был пистолет. Следовательно, это был не простой грабитель. Я окинул взглядом высокие ворота, недоумевая, как злоумышленник сумел на них забраться и перемахнуть наверху через острые пики. Окружающие виллу кирпичные стены тоже казались непреодолимыми. В голове мелькнула безумная мысль, что он их просто перелетел. Пугаясь состояния своего рассудка, я ее тут же отбросил. Но ощущение безопасности в этих четырех стенах ушло навсегда. Я понял, что мне надо выбираться из Египта, прежде чем мои преследователи достанут меня или прежде чем я окончательно сойду с ума.

Как только Ибрагим и охранник скрылись в доме, я пошел в сад проверить астрариум. Место, где я его закопал, было нетронутым, почва непотревоженной. Но теперь не могло быть и речи оставить его здесь.

На следующий день я занимался организацией своей поездки в Лондон. Собирал вещи, пытаясь таким образом отвлечь себя от мысли, что придется оставить могилу Изабеллы. Мне невольно казалось, что я покидаю ее саму, но обстоятельства требовали повидать брата. Меня встревожил звонок господину Фартайму и не давала покоя совесть, что я позволяю брату погибать из-за пристрастия к наркотикам. Внезапно мне пришла в голову мысль: может быть, Изабелла не так уж мало рассказала Гарету об астрариуме, когда просила его нарисовать древний механизм. Подойдя к шкафу, я достал спрятанный в глубине полки листок. Пусть брат попытается разгадать шифр. Он всегда блестяще справлялся с головоломками. Я засунул лист поглубже в боковой карман рюкзака.

Вечером я сел на кровать с письмом Изабеллы в руке. Ее четкий почерк, словно потянув за ниточки, вызвал в памяти картины: Изабелла болеет с братом за команду «Карлайл юнайтед», Изабелла делает доклад в Королевском археологическом обществе в Лондоне, Изабелла бешено отплясывает в квартире под музыку «Роллинг стоунз». Я снова перечитал строки:

Оливер, прости меня, я никогда не была до конца с тобой откровенна. Тогда, давно, Ахмос Кафре не только предсказал день моей смерти, но также сообщил, что я могла бы спасти свою жизнь, если бы вовремя нашла астрариум.

Изабелла настолько верила мистику, что написала завещание и отправила письмо Сесилии, — вот до какой степени расходились наши философские и культурные взгляды. Если бы у меня хватило силы воли, пока жена была жива, не бороться против этого несходства и не надеяться, что она когда-нибудь перерастет свои предрассудки, может быть, мне удалось бы ее спасти. Меня захлестнуло тошнотворное чувство вины. Не надо было позволять ей погружаться в тот день. Не надо было приезжать в Египет.

Я вышел на балкон и посмотрел на сад. На гранатовом деревце, которое я посадил над астрариумом, начали распускаться почки. Мне показалось, что я чувствую артефакт через все преграды — ткань, в которую он был завернут, деревянный ящик и фут земли над ним. Но еще возникло ясное ощущение, что он тоже смотрит на меня. Я мотнул головой, будто пытался избавиться от его власти, хотя понимал, что это всего лишь воображение. Но тут же в памяти всплыли слова Гермеса: «Не нужно недооценивать астрариум».

Но как я доставлю его в Англию? Если положить в багаж, можно попасться на таможне, и тогда меня арестуют за попытку нелегально вывезти из страны историческую ценность. Мне не выдержать еще одного допроса. Или взять только страницы с иероглифами, которые дал мне Гермес? Достаточно ли будет Хью Уоллингтону такой информации? Но чем больше я об этом размышлял, тем меньше мне хотелось оставлять астрариум. Я был связан с ним обещанием. Видел в нем частицу Изабеллы, а теперь и себя самого. И еще: если те, кто хочет им овладеть, пошли на убийство Барри, следовательно, лишь вопрос времени, когда они проскочат мимо охраны виллы. Придется брать астрариум с собой.

И тут я вспомнил похвальбу Билла Андерсона.

Я встретился с техасцем в Александрийском спортивном клубе. Некогда престижный загородный клуб, членами которого могли стать только избранные, имел конную беговую дорожку, площадки для крокета и боулинга и поле для гольфа с восемнадцатью лунками. Большая гостиная с деревянными балками в стиле тюдор и охотничьи трофеи напомнили мне английский сельский дом. После происшествия на вилле я регулярно чередовал людные места и путаницу темных переулков, где за человеком невозможно следить незаметно. Под едва слышный на расстоянии стук теннисных мячей мы потягивали на террасе джулеп, любуясь безукоризненно скошенными лужайками и фигурно подстриженными деревьями. В углу сидел величественный пожилой господин в красной феске и с красной гвоздикой в петлице блейзера. Он любезничал с дамами в выцветших, но элегантных платьях и шляпках. Дамам было хорошо к семидесяти. Мы наблюдали, как он целовал ручку одной из них, и та кокетливо улыбалась.

— Кто этот Мафусаил? — удивился Андерсон.

— Это мой друг Фаргалли-паша, бывший хлопковый король и бывший друг настоящих королей, кинозвезд и диктаторов, — объяснил я. — Теперь ему остались одни воспоминания.

— Все мы рано или поздно этим кончаем, — усмехнулся техасец и поднял стакан, приветствуя старика.

Фаргалли-паша улыбнулся и ответил на тост. Андерсон повернулся ко мне.

— И что это за тайная услуга, которую я должен тебе оказать?

Я подвинулся ближе.

— Ты говорил на Синае, что можешь под видом пожарного оборудования провести через таможню все, что угодно.

— Наверное, обкурился и нес всякую чушь.

— Слушай, Билл, я серьезно. Мне надо кое-что доставить в Лондон. Вещь, которую очень ценила Изабелла.

Андерсон внимательно посмотрел на меня и помешал коктейль украшавшей его веточкой мяты.

— Большую?

— Она находится в ящике размером примерно восемнадцать на двенадцать дюймов. Даже если ящик открыть, никто, кроме опытных археологов, не определит, что это такое.

— Господи, Оливер, неужели и ты этим занялся?

— Если ты решил, что я собираюсь толкнуть эту штуковину подороже, то ошибаешься. В конце концов она возвратится в Египет. Я только выполняю последнюю волю Изабеллы. И поверь, мне совсем не хочется это делать.

Техасец недоверчиво изогнул брови.

— Единственное, что могу предложить, — доставить предмет в Абердин на самолете компании, после чего он отправится в Лондон. Если ящик промаркировать знаком компании, никто не станет его открывать.

— Прекрасно. Как быстро это можно устроить?

— Я договорюсь, чтобы ты сам поместил свою вещь в самолет. А в Лондон она прибудет через пару дней после тебя. Мое оборудование всегда оказывается на месте до меня.

Я благодарно поднял стакан.

— Андерсон, я твой должник.

— Не премину с тебя спросить. — Мы чокнулись.

 

16

В день отъезда я заехал на виллу Брамбиллов. Когда я вошел, Франческа сидела с закрытыми глазами во внутреннем дворике, устроившись в кресле-качалке в небольшом круге солнечного света у прудика. Ее тень падала на воду, и в этом месте стояло легкое золотистое сияние — там в надежде на кормежку собрались карпы.

Сад, хотя и запущенный, был все еще прекрасен: ветви плюмерий образовывали на фоне неба красивый рисунок, там и сям через дорожку тянулась виноградная лоза. Кто-то — наверное, подросток, сын жильцов с верхнего этажа — нарисовал на задней кирпичной стене грубое подобие футбольных ворот и вывел слова: «Да здравствует Аль-Олимпи!» Все здесь было мирно и спокойно.

Я сел на свободный стул рядом с Франческой, размышляя, будить ее или нет.

— Вы пришли меня выселять? — отрывисто проговорила она, не открывая глаз, и ее голос прокатился по дворику словно реплика трагической актрисы.

Я молчал, она открыла глаза и посмотрела на плескавшихся рыб.

— Франческа, я только хочу получить несколько ответов.

— Каких?

— Почему над телом Изабеллы надругались?

— Если над телом моей внучки надругались, я об этом ничего не знаю.

Я пытался прочитать по лицу ее мысли, но оно было непроницаемо, как крепко сжатые кулачки.

— Хотел бы вам поверить, но не могу.

Франческа вздохнула, не отводя взгляда от рыб.

— Вы представляете, как это страшно — родиться не в тот момент истории? — Только теперь она повернулась ко мне, и я заметил в ее глазах горечь.

— Я родился не в том классе.

— Это совершенно иное. Вы могли себя выкупить и сделали это. — Она вынула из кармана маленькую сигару.

Я достал из своего золотую зажигалку от Гуччи, которую мне подарил клиент из Саудовской Аравии. Франческа наклонилась к пламени, и кончик сигары превратился в пылающий уголек. Она выдохнула, и в безветренном воздухе повисло большое колечко белого дыма.

— Нет, — продолжала Франческа. — Родиться не в тот момент истории — значит попасть в ловушку, из которой невозможно выбраться. Эта страна была нашей. Сам Мухаммед Али пригласил моего деда, инженера-строителя, в Египет и дал ему должность. Дед прокладывал дороги, строил каналы — великие достижения в архитектуре. Но хотя сердца моих предков принадлежали Египту, души оставались итальянскими. Так меня учили. И в этом не было противоречия.

Франческа все больше нервничала. Из дома появился Аадель — я решил, что он подслушивал, — и поспешил на помощь старой даме.

— Мадам, жильцы, — пробормотал он, вкладывая в руку Франчески голубую таблетку.

— Черт с ними! — огрызнулась она, однако лекарство проглотила и запила водой из стакана, который подал ей слуга, но после этого демонстративно не обращала на него внимания, пока он не ушел и не скрылся в доме. Затем уже спокойнее продолжала: — Мой сын тоже был идеалистом. Мы все надеялись, что Муссолини, как Юлий Цезарь, воссоединит Александрию с остальным миром Средиземноморья. И заблуждались не мы одни: греки думали так же, только их мечтой был порядок Птолемеев — Афины и Александрия. Подобные мечты подпитываются экономической поляризацией, тщеславием нового порядка, где каждый знает присущее ему место.

Философствования Франчески возмутили во мне гуманиста.

— Для человека не существует такого понятия, как «присущее ему место».

Однако старая матрона решила закончить тираду:

— Солдаты, отправляясь в пустыню, знали, что им предстоит умереть. И многие погибли. Остальных, как животных, согнали в кучу и интернировали. Тогда наша семья впервые поняла, что история против нас. Потом Насер и его революция. Но даже тогда сын продолжал держаться. «Времена меняются, мама, — говорил он. — Увидишь, наш час придет, надо только подождать». Каким же он оказался глупым. В третий раз был Суэцкий кризис — тогда нас снова продали англичане. Знаете, как называют в Египте тот инцидент? Тройной трусостью — французов, британцев, израильтян. Мы, итальянцы, как и остальные европейцы, в одночасье потеряли все. Первыми уехали евреи — в одну ночь таинственным образом исчезли. За ними последовали другие. Но наша семья осталась. Паоло был настроен решительно. «Сегодня я управляющий своей компанией, но завтра буду снова ею владеть. Вот увидишь, мама». История против нас, Оливер. Она убила его в тридцать семь лет. А мы, родители, наблюдали, как он умирал от унижения.

В сгущающихся сумерках снова появился Аадель, но Франческа, равнодушная к его тревоге, продолжала:

— Смерть Паоло превратила Джованни в потерявшего рассудок глупца. Отчаявшиеся мужчины хватаются за нелепые надежды, и он решил, что, воспользовавшись древней мудростью, сумеет повернуть все вспять. У меня не оставалось выбора, и я сделала вид, будто не понимаю, что происходит. В конце концов, это все, что оставалось Джованни.

Я ждал, что Франческа скажет что-нибудь еще, но она молчала.

— Это имеет отношение к «представлениям», о которых вы писали Сесилии? — наконец решил подтолкнуть ее я.

— Вы разговаривали с Сесилией?

— Она упоминала кое-что еще…

— Лгунья! Джованни обожал Изабеллу. Мы стали ей родителями, а не бабушкой и дедушкой! — Утомленная гневом, Франческа откинулась в кресле. — Я сказала достаточно. Можете выкидывать меня из дома, но я не открою секретов мужа.

— А как насчет вашей внучки? Неужели она не заслуживает уважения? — Я схватил Франческу за руку и почувствовал, что ее морщинистая, вся в печеночных пятнах кожа стала тоньше рисовой бумаги. — У нее украли сердце!

Итальянка отдернула руку, ее лицо превратилось в камень.

— Вы должны были ее оберегать. Разве это не обязанность мужа? — проговорила она с тихой злостью.

В ветвях над нами заворковал голубь, и эти мирные звуки показались мне насмешкой над нашим раздором. Я еле сдержался, чтобы не ответить грубостью старой даме.

— Говорю вам, я ничего не знаю. — Она попыталась встать, и я заметил, как тряслись ее локти, когда она опиралась о ручки кресла. — Аадель, пакуй вещи, нас выставляют вон!

Ее крик напугал голубя, и он шумно вспорхнул с дерева, обрушив на плечи старой дамы дождь из листвы. Она не стала ее отряхивать.

Аадель поднял на меня глаза. Я встал.

— Все в порядке. Никого не выгоняют. Я просто зашел попрощаться. Уезжаю на несколько недель.

Франческа откинулась на спинку стула. Я медлил, не в силах уйти без ее последнего «прощай».

— Конечно, уезжаете, — пробормотала она в сгущающейся темноте. — Англичане всегда так поступают.

Я сидел на кожаном сиденье допотопного «бентли» компании и вдыхал терпкий запах салона вперемешку с сигаретным дымом водителя. Утром, добравшись кружным путем до маленького аэропорта, я сдал астрариум в багажное отделение самолета Андерсона, и теперь радовался, что он летит впереди меня, будто какая-то часть Изабеллы, и будет встречать меня в Лондоне. В машине я был отделен от мира, но печальные события минувшего месяца следовали за нами, будто кильватерная струя корабля.

Я опустил стекло, и в салон ворвалась музыка города: гудки машин, крики уличных торговцев, звон колокольчиков в упряжи лошадей. Между домами висели кричащие украшения к празднику Рамадан, на ветру развевались выцветшие ленты с поблекшей мишурой. Сгущались сумерки, и на улицах появлялись вечерние торговцы: продавцы фиников, инжира, орешков, наловленной за день свежей рыбы. Они аккуратно раскладывали на брезенте свой товар. Из магазинов и офисов спешили домой молодые женщины с экстравагантными прическами, в европейских платьях, за столиками кафе собирались поболтать старики.

Я вспомнил, как по-детски гордилась Изабелла, показывая мне свой город, держала меня за руку на этом самом сиденье, то вспыхивала, то гасла, как испорченная трубка дневного света.

— В аэропорт? — спросил водитель, стараясь перекричать уличный шум. — Мы едем в аэропорт? Так?

— Шукран — спасибо.

Я посмотрел в заднее окно, борясь с неожиданной волной грусти. Уезжать не значит ее терять, и память — это что-то вроде жизни после смерти, убеждал я себя, но не находил утешения в своих рассуждениях.

Машина миновала станции очистки воды, разросшиеся вокруг окраин Александрии города-спутники и оказалась в прохладе пустыни. На темнеющем горизонте, словно первобытные светильники, показались факелы нефтеперегонного завода, и я успокоился. Над несущейся вперед машиной отверзся зев слепого неба, и я вспомнил, как Изабелла любила подобные вечера.

 

17

Лондон, июнь 1977.

Подернутое дымкой английское солнце поразило после ослепительного блеска Египта. Я ехал из аэропорта Хитроу через промышленные районы, предместья Большого Лондона, Чизик с его огромными викторианскими домами и садами, в толкотне Шефердз-Буш, мимо рядов пансионов на Ноттинг-Хилл, пока не оказался в Западном Хампстеде. Пригородный пейзаж вернул меня к запахам, видам и звукам Англии.

Я вышел из такси. Откуда-то доносились едва различимые звуки регги и пение птиц, воздух был пропитан влагой, как обычно в начале лета, создавая атмосферу тягучей чувственности, удивлявшую даже лондонцев. Наша квартира располагалась на верхнем этаже викторианского дома. Шторы были задернуты. Глядя на окно, я представил, как их раздвигает Изабелла и, как всегда, когда ждала меня из поездок, всматривается в улицу с озабоченным лицом. Однако шторы остались закрытыми, и у меня от горя едва не подкосились ноги.

— Приятель, ты в порядке? — высунулся из машины таксист.

Я кивнул и повернулся взять чемодан. Машина отъехала, а я, пока нес свой багаж по тротуару, заметил в маленьком садике перед домом двойняшек из соседнего подъезда — один равнодушно ковырял в носу, другой чесал покрытое струпьями колено. Дети недавно разведенной пары. Их работающая мать редко бывала дома, и Изабелла время от времени приглашала мальчиков в нашу квартиру и угощала чаем с рахат-лукумом, который присылала ей из Египта Франческа.

— Мистер Уарнок! — закричал, свисая с ворот, Стенли, старший из братьев. На его преждевременно повзрослевшем, осунувшемся лице появилась недоуменная мина. Я нехотя повернулся — этого момента я боялся больше всего.

— Где Исси? — Его голос звенел беспокойством. — Вы ведь не расстались, не развелись? Правда?

— Стенли, я только что из самолета, летел очень долго…

— Она от вас ушла? — К брату на воротах присоединился Альфред, и оба смотрели на меня с явным осуждением. Их не по годам развитые, не доверяющие ничему взрослому светлые головки были наголо обриты.

Я колебался. Братья обожали Изабеллу. Она даже научила их нескольким итальянским словам. И они, завороженные ее энергичными жестами, повторяли за ней с ужасающим северолондонским акцентом: buon giorno, buona sera, arrivederci. Переполненный чувствами и не в силах отвечать, я сел на чемодан. Ворота скрипнули, открылись, и секундой позже в моей ладони оказались маленькие прохладные пальчики.

— Мистер Уарнок, что, все так плохо? — Глаза Стенли округлились, в них стояло не детское сознание трагедии.

— Я ее потерял, — прошептал я.

— Как потеряли? Целого человека? — недоверчиво спросил Альфред из-за ворот. Но по тому, как задрожала нижняя губа Стенли, мне стало ясно, что он все понял.

— Пошли, — сказал он Альфреду и увел брата в садик.

Наша квартира находилась в Западном Хампстеде, районе неимущего среднего класса, где разведенные, холостяки и вечные старые девы коротали время в своих комнатушках наедине с электрическим чайником. Но это был мой любимый лондонский район: мне нравилось его полугородское расположение. Квартирка была небольшой — я купил ее, когда только-только устроился на первую работу и, воспользовавшись этим, получил ссуду по ипотеке. Это стало важным событием — я первый в семье обзавелся собственностью и в двадцать четыре года почувствовал, что вырываюсь из круга бедности, преследовавшей поколения моих предков.

Квартира имела одну спальню и представляла собой удачно переделанный чердак. Кухня выходила окном на соседний асфальтированный двор и была размером с большой шкаф. Гостиная, она же столовая, находилась на другом уровне: маленькая деревянная лестница вела в спальню, где хватало места только на одну двуспальную кровать. Потолок нависал так низко, что я едва мог стоять во весь рост. Самым приятным в квартире была терраса, находившаяся под двумя окнами спальни между викторианскими печными трубами из красного кирпича: убежище, скрытое от взглядов из окон соседних домов, откуда открывался прекрасный вид на северо-запад Лондона. В хорошую погоду я выносил сюда большой телескоп, обычно стоявший прислоненным к стене спальни, и привинчивал к тонконогому штативу. И тогда звезды над оранжевым городским небом служили мне метафизическим средством избавления от порождаемой Лондоном и квартирой клаустрофобии.

Я втащил чемодан в холл и понес по лестнице. Краска на стенах потрескалась и облупилась, ковер был в пятнах и вытерт подошвами тысяч жильцов, которые ходили здесь до нас. Из квартиры на первом этаже, где жила молодая пара сикхов из Индии, поднимался сильный запах карри. Я постоял на площадке.

— Оливер? — Сосед приоткрыл дверь и, не снимая цепочки, выглянул на лестницу.

— Привет, Радж, — поздоровался я.

Он с облегчением вздохнул, расстегнул цепочку и вышел на площадку. На нем была пропотевшая майка, белый тюрбан и форменные брюки водителя автобуса. Глаза усталые, встревоженные.

— Только что с ночной смены? — спросил я, удивляясь, насколько приятно видеть знакомое лицо.

— Точно. — Он протянул мне руку, и его голос дрогнул от волнения. — Твой брат рассказал нам, какое тебя постигло ужасное несчастье. Мы с женой страшно опечалились — ты знаешь, мы очень любили Изабеллу.

— Спасибо.

За Раджем скромно переминалась с ноги на ногу закутанная в сари жена. Обменявшись рукопожатиями, я постарался поглубже утрамбовать распиравший ребра пузырь переживаний. Смущенный Радж тактично обернулся к сказал жене:

— Айша, он вернулся.

Его жена, стройная женщина, воплощение стеклянной хрупкости, подала мне банку из-под печенья.

— Пожалуйста. Ты наверняка устал и проголодался, а холодильник у тебя пуст. Я приготовила самосы. Возьми, пожалуйста.

Горячо поблагодарив, я сунул банку под мышку. Когда дверь за ними закрылась, я постоял, глядя вверх, на следующую площадку, где сквозь перила манила синей краской и медью ручки моя, вызывающая столько воспоминаний дверь. Вцепившись в жестяную банку, как утопающий цепляется за буй, я преодолел последние ступени.

Квартира встретила меня пещерной темнотой, застоялым запахом сигаретного дыма и жареной грудинки. За задернутыми шторами в ней сгустился сумрак, словно не моей, а чужой жизни, и я едва узнавал свое прошлое. Но даже в полумраке различил на полу несколько грязных тарелок и брошенный на телевизор халат. В углу теплился декоративный светильник, демонстрируя движение восковых масс, свертывающихся, словно грибы неизвестной породы.

Изабелла настояла на том, чтобы оставить Гарету ключи, и он время от времени мог находить в квартире убежище и отдыхать от буйного мира, в котором ему приходилось существовать. Мне стало ясно, что он здесь жил, но не трудился за собой убирать. Я взял тарелки и отнес на кухню. По крайней мере он что-то ест, мелькнула обнадеживающая мысль. Зато угнетала перспектива наблюдать новый приступ наркомании брата — невеселое дело.

Закрыв подкапывавший кран, я вернулся в гостиную. Она показалась мне чем-то вроде запечатанной для потомков капсулы, опустившейся на дно вместе со всем, что в ней было: пылью и микроскопическими человеческими обломками прошлой жизни, застывшей в неподвижном воздухе.

Я поднялся по деревянным ступеням в спальню. Там на крючке по-прежнему висел халат Изабеллы. Погрузив лицо в шелк, я глубоко вдохнул. Складки ткани все еще хранили запахи нашей любви, бурных порывов и радостного изнеможения.

Встав на колени, я с головой окунулся в бездну воспоминаний, не зная, сумею ли продолжать жить. Чувствовал, что куда-то стремительно падаю без нее. И если бы был предельно честен с собой, признался бы, что жду некоего побуждающего к жизни знака, слова Изабеллы из-за стены, разделяющей живых и мертвых.

Но не услышал ничего, кроме тишины. Затем медленно проявился звук едущего вдали фургона мороженщика, тенькающего «Гринсливз», и пролетающего над домом самолета. Внезапно появилось желание все стереть: неотвязный лабиринт Египта, астрариум, бесконечное горе потери.

Схватив металлическое мусорное ведро, я начал выдвигать ящики шкафа и вываливать из них вещи Изабеллы: свитера, блузки, юбки, белье — одежду, превратившуюся в призрак. Я вознамерился этот призрак изгнать. Запихнул, сколько влезло в ведро, и вынес на террасу. Вылил на груду ткани бутылку жидкости для зажигалок и поднес спичку.

Затем сел и привалился спиной к стене. Когда вещь съеживалась и исчезала в пламени, я вспоминал, в каких случаях ее носила Изабелла: индийское платье из хлопка взвивалось вокруг ее загорелых ног, когда она танцевала на рок-концерте, деловой костюм носила на лекции, ночную рубашку надевала, сама не сознавая, какой сигнал посылает мне, если хотела любви.

Душевно измотанный, я свернулся калачиком и закрыл глаза.

Меня разбудил звук шагов. На фоне предвечернего неба показался силуэт молодой женщины с растрепанными словно грива волосами, обрамлявшими лицо.

— Оливер? — спросила она.

Не в силах прийти в себя, я с трудом поднялся на ноги. Должно быть, я проспал несколько часов.

— Я Зоя, подружка Гарета. Извините. — Девушка показала на открытое окно, в которое, видимо, влезла, чтобы добраться до крыши. — Я тут посвоевольничала. Ключи у Гарета, но он без понятия, что вы приехали.

— Прощены. Значит, это вы звонили в мою компанию в Александрии?

Зоя вступила в тень, и я наконец сумел ее рассмотреть. На ней были сапоги обувной фирмы «Доктор Мартенс», красные ажурные чулки, бальное платье с пышной юбкой из синей ткани с люрексом. Окрашенные хной волосы рассыпались по плечам, красивое лицо в духе прерафаэлитов совершенно не вязалось с ее одеждой. Несмотря на густо подведенные фиолетовыми тенями глаза, девушка казалась до смешного юной.

Зоя откровенно осмотрела меня с ног до головы, а я с досадой обнаружил, что ее взгляд меня обезоруживал.

— Похожи на него, только старше, — прокомментировала она.

Я решил отступить на более безопасную позицию.

— С Гаретом все в порядке?

— Смотря как понимать «в порядке». Сегодня он играет, так что можете прийти и оценить сами. Лично я еще не видела, чтобы он вел себя настолько самоуничтожающе.

— В каком смысле?

Зоя, решив выложить все начистоту, посмотрела на меня в упор.

— В смысле «химии». Мы все не без греха, но Гарет дошел до того, что боится спать. Придумал, что, если закроет глаза, непременно умрет. Большую часть времени говорит здраво, но вдруг начинает нести, что какие-то люди сбираются украсть его душу.

— Безумие.

— А то… — отозвалась Зоя с беспечной иронией и, запустив руку в продолжавшее дымиться ведро, извлекла из него полусгоревший — только проволочки и кружева — бюстгальтер Изабеллы. — Но у меня такое впечатление, что не все подчиняется здравому смыслу.

Зоя ждала объяснений, почему сгорела одежда, но я промолчал, и она бросила обуглившийся бюстгальтер в ведро с пеплом.

— А у нас с вами есть кое-что общее, — выпалила она замечание словно парадокс.

— Кроме моего брата?

— Интерес к камням, скалам…

Я посмотрел на нее с недоумением.

— Разве Гарет вам не рассказывал? — продолжала она.

— Боюсь, что нет. Мы с ним мало разговариваем. В этом столько же моей вины, сколько и его. — Мне стало интересно, что ей наговорил обо мне брат.

— Я скульптор, работаю с мрамором. — Серьезность Зои подкупала. — А вы геолог? Ведь так?

— Геолог — это совсем не так романтично, — улыбнулся я. — Сколько вам лет?

— Разве мой возраст — это причина, чтобы меня не воспринимать серьезно?

— Как художника или женщину?

— Я задала вам вопрос.

— Мне кажется, — я подался вперед, чтобы мой ответ прозвучал внушительнее, — что я по возрасту гожусь вам в отцы.

— Но вы не мой отец. Если хотите знать, мой отец в прошлом году погиб в автомобильной аварии. И у меня такое впечатление, что он был все-таки на несколько лет старше вас.

Выражение бесчувственного безразличия слетело с ее лица. Я еле сдержался, чтобы не обнять ее.

— Мне очень жаль.

Зоя вздрогнула.

— Видите, у нас есть еще кое-что общее. — Прежде чем снова повернуться ко мне, она окинула взглядом соседние крыши. — Я видела вашу жену всего раз, на каких-то посиделках. Она советовала Гарету расстаться со мной, считала, что я слишком пылкая и, наверное, слишком молодая.

Я рассмеялся.

— Похоже на Изабеллу. Она его вечно учила, кого любить, а кого нет.

— Согласна, она права: я слишком пылкая. — Зоя помолчала и показала на ведро. — Трудно подобрать слова.

— Потому что их не существует.

Девушка кивнула, присела у стены и закурила сигарету.

— Мрамор получается из морских раковин, спрессовывающихся за миллионы лет в камень. Правильно? Поэтому в нем такая прозрачность — свет древних океанов.

— Правильно, — улыбнулся я. — А нефть — продукт длящегося миллионы лет распада органических веществ, и в ее черном блеске просвечивает сияние денег.

— Но разве работа только за деньги не портит? — не отступала девушка.

— Открою вам секрет: меня возбуждают не деньги, а охотничий азарт. Стремление найти то, что я уже почувствовал под землей.

Зоя кивнула:

— У меня такие же ощущения, когда я прикасаюсь к глыбе мрамора. Угадываю в камне форму и освобождаю ее при помощи резца.

— Ура! Это уже третье, что у нас есть общего, — пошутил я.

Зоя посерьезнела.

— Как вы думаете, что с нами случится, когда мы умрем и пройдут миллионы лет?

Я посмотрел в блеклое вечернее небо. Снизу вместе с запахом скошенной травы донесся смех играющих ребятишек.

— Сольемся со Вселенной. Природа воспроизводит себя. Все очень просто, — наконец ответил я.

— Ничего не просто. — Девушка выбросила сигарету и встала. — Если хотите знать, мне восемнадцать. А она еще здесь.

На мгновение мне показалось, что я ослышался.

— Простите?

— Ваша жена не ушла. До сих пор здесь. Скрючилась в вашей тени.

— Послушайте, мы едва знакомы…

— Ой! Опять проштрафилась, прошу прощения. Иногда я говорю совершенно не к месту. Придется вам с этим мириться. Приходите сегодня на концерт — пожалуйста. Гарет вас по-настоящему уважает. Он будет в восторге. Я бы не позвонила, если бы не считала, что ситуация серьезная.

Зоя горько улыбнулась — одними кончиками губ, и это смягчило свирепость ее макияжа. В ней, несмотря на юность, ощущалась тревожащая зрелость, и нельзя было не заметить ее красоты.

— Гарет не знает, что вы здесь и что я вам звонила, — продолжала она. — Гордые родственники — ваша участь. Брат скорее умрет, чем попросит вас о помощи. Еще раз примите мои соболезнования по поводу смерти жены. Она, наверное, была потрясающим человеком. Гарет в самом деле сильно расстроился.

— Они были дружны.

— Группа играет в «Вю». Начало через час, так что нам пора двигаться.

Я колебался. Не рассчитывал услышать, как поет брат. Никогда не видел, как играет его группа, — эта была сфера Изабеллы, а я подсознательно сторонился рок-концертов: боялся, вдруг Гарет окажется не таким талантливым, как я надеялся. Мне хотелось верить в его будущее, потому что родители не верили в мое. А это означало, что он должен петь хорошо — по-настоящему хорошо.

Я окинул взглядом крыши домов — после силуэта Александрии городская правильность Лондона начинала действовать на нервы. Солнце готовилось скрыться за горизонтом.

— Пойдемте со мной, — настаивала Зоя. — Все лучше, чем болтаться здесь. Но только не в этом идиотском костюме.

 

18

«Вю» был когда-то бальным залом, но потом его решили сделать местом проведения рок-концертов. Кроме потолочных люминесцентных светильников и сцены с задником, где на красном фоне в круге красовалось большое черное «А», остальная отделка осталась в основном прежней. Балконы украшала лепнина, на потолке висела затейливо увешанная красными электрическими фонариками огромная хрустальная люстра. Стробоскоп метал на стены очереди голубовато-белых вспышек.

Бар располагался на верхнем балконе в окружении больших кабинок, и его отличала пульсирующая неоновая вывеска: Бетти Буп занималась любовью с Микки-Маусом. Я протолкался сквозь толпу ребят со стаканчиками водки и огромными кружками пива «Гиннес» в руках. Музыканты уже были за кулисами, готовились к выходу, и вышибалы не позволили нам их повидать. Зоя проводила меня в бар, показала, где сидят соседи Гарета по дому, и велела взять выпивку. Чувствуя себя неловко в поношенном кожаном пиджаке, который Гарет оставил в моей квартире и который Зоя заставила меня надеть, я подошел к столику.

Мне показалось, что я очутился в преисподней Иеронима Босха, населенной мужчинами и женщинами в самых невероятных одеждах и с самыми немыслимыми прическами. Они сидели, привалившись к стене, на стульях, а какая-то парочка занималась любовью на столе в кабинке, не обращая внимания на товарищей, не проявлявших к ним ни малейшего интереса. Другая парочка щеголяла ярко-красными «ирокезами» больше фута высотой, причем парень был намного ниже девушки и напомнил мне расфуфыренного индюка. Его глаза были старательно обведены черной тушью и тенями для век, зато выбритый по сторонам стоящих торчком красных волос череп здорово походил на недопеченные оладьи. Разорванную майку скрепляли невероятных размеров булавки, черная кожаная куртка поверх нее сплошь состояла из молний и заклепок, тесно облегавшие ноги брюки были сшиты из резины. На его девушке был кожаный бюстгальтер — такую вещь можно приобрести в магазинах интимных товаров — и клетчатая мини-юбка, из-под которой выглядывали поддерживавшие ажурные чулки подвязки. В этой парочке было что-то от изящества первобытных племен — особенно в парне с его бритой удлиненной головой и орлиными чертами лица. Он казался бледным подобием нубийца — из тех, что мне приходилось видеть в Центральной Африке. И представить себе не мог, что англичанин способен так эффектно и изобретательно себя украшать, и на мгновение подумал: уж не является ли эта мода блестящим сплавом колониальной эры с психологией городской бедноты?

Соседи Гарета сидели в одной из кабинок, Зоя устроилась рядом с ними. Я поставил выпивку на стол и опустился напротив, не без удовольствия отметив, что они выглядели в этом зале не менее чужеродно, чем я. До странности разномастная группа — их объединяло только то, что все они нелегально жили в одном доме в Харлесдене, полуиндустриальном, совсем не привлекательном районе на северо-западной окраине Лондона. Тесно прижатые друг к другу однотипные викторианские домики приютились на одной стороне тупика и были предназначены к сносу, пока полтора года назад их самовольно не заняли Гарет и его друзья. Несмотря на мое неодобрение, я не мог не восхищаться энергией, с какой они взялись за ремонт здания: чистили древнюю, ведущую под улицу канализацию, освобождали от мусора сад на заднем дворе, меняли в окнах разбитые стекла.

— Великолепно, дружище, — заметил Дэннис. — Несмотря на все это буйство, сумел донести напитки в целости и сохранности.

В свои сорок лет он был активным членом международной марксистской группы и балансировал на грани шизофрении. Страстно любил литературу, а когда не читал Ницше, работал букмекером. Рядом с ним сидел Филипп, низенький дородный француз с длинными волосами, приехавший в Лондон, чтобы не служить в армии. По крайней мере так говорил Изабелле Гарет. Брат наверняка подцепил уклониста от призыва на каком-нибудь митинге анархистов.

Третьим соседом был небольшого роста тридцатилетний ирландец по имени Фрэнсис. Его прямые рыжие волосы гладкими прядями спускались до талии. Подбородок украшала козлиная бородка, а на голове вечно торчала круглая вышитая шапочка. Всем обликом он очень напоминал трудолюбивого садового гнома.

— Спасибо, Оливер, вы настоящий джентльмен, — пробормотал он с мягким южным ирландским акцентом, потянувшись за выпивкой. — Вас не забудут.

Мимо прошествовала высокая эффектная блондинка с пышными формами, в брюках со множеством молний, колечек и заклепок, словно для садомазохистского сеанса, и в сетчатой майке. Ее колеблющиеся груди и большие, с пирсингом соски были ясно видны. Все трое мужчин застыли, не донеся стаканы до рта.

— Вы посмотрите! — восхищенно ахнул Фрэнсис. — Ангел в аду! И я знаю мужчину, который освободит его от ужасного проклятия.

— Валяй! — хмыкнул Филипп и осторожно пригубил пиво. — Только вот вид у этих хипповых девах, будто у них в промежности зубы. Я бы побоялся за свое мужское достоинство.

Дэннис повернулся к Фрэнсису.

— Разве не ясно? Опошление тела есть противный красоте акт, и тем не менее это опошление превращается в фетиш, а затем в субкультуру со своими принципами творения красоты. Протест, приводящий к поражению протестующего. Это петля. Вся история — сплошная петля.

— Господи, Дэннис, не сомневаюсь, ты и в постели та еще модернистская штучка. — Фрэнсис посмотрел на меня. — А вас, Оливер, эта птичка зацепила? Зашевелилось в брюках?

— Фрэнсис! Человек только что овдовел! Койка его не интересует! — вспыхнул Дэннис. — Извините, Оливер, мои товарищи даже в лучшие времена не отличаются душевной чуткостью. Фрэнсис не хотел вас обидеть.

— Никаких обид, — ответил я, понимая, что единственный способ пережить этот вечер — надраться до чертиков.

— Оставьте беднягу в покое! — рассердилась Зоя. — Неужели не понимаете: у него не только слуховой, но и культурный шок. — Она взглянула на меня и озорно улыбнулась. — Не бойтесь, девушки здесь не кусаются, если вы их хорошенько не попросите.

К счастью, свет начал гаснуть, прервав мое дальнейшее унижение. На сцену вышел ведущий, и зал немедленно взорвался восторженным свистом.

— «Элиенэйтед пайлотс»! — выкрикнул он в микрофон название группы.

Дэннис поднялся на ноги. Его лицо в свете люминесцентных ламп было бледным, как у мертвеца.

— Товарищи, войскам пора на парад! — торжественно объявил он и стал пробираться к сцене.

Мы все последовали за ним, кроме Фрэнсиса, который воспользовался случаем и допил оставшееся пиво.

Из темной глубины сцены послышалась барабанная дробь, затем звон тарелок.

Подвижный луч прожектора следовал за моим братом, заливая его бело-голубым светом, и от этого он стал похож на испанскую средневековую статую. Обнаженный торс с каскадом бледных ребер напоминал стиральную доску, на груди кровоточило нарисованное сердце. Подпоясанные ремнем в заклепках кожаные брюки сидели низко на бедрах. Гарет закрыл глаза и запрокинул голову набок. На лоб ему съехал венец из пластмассовой колючей проволоки, по щекам катились капли искусственной крови. В руке он, словно скипетр, держал микрофон. Он поднял вверх мускулистые руки, как на распятии. Меня поразил явный религиозный намек его позы — видно, влияние матери не пропало даром. Гарет выглядел худым, но не истощенным. И у меня, несмотря ни на что, зародилась надежда, что тревоги Зои напрасны.

Зал благоговейно смолк. А я невольно подумал, как бы в эту минуту была горда за Гарета Изабелла. И почти ощутил, что она стоит рядом со мной в темноте и излучает волнение. Я невольно повернулся, почти ожидая увидеть ее лицо, но наткнулся взглядом на Зою, смотревшую куда-то поверх меня. И тоже посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел. Словно отвечая на мой вопрос, Зоя, будто что-то отгоняя, помахала надо мной пальцами.

Затем на ее лице отразилась тревога, и она прошептала мне на ухо:

— Беда в том, что вашему брату не хватает целостности — он живет от мгновения к мгновению. Но именно это приносит ему славу.

Подведенные тушью глаза Зои серебрились под лучами ламп, и она стала похожа на сказочную ведунью. Внезапно над толпой разнесся голос Гарета.

— Посвящается Изабелле — свети вечно в этом мире! — начал он, и зал ответил бурей эмоций.

В следующую секунду брат запел хрипловатым голосом, тело, словно помимо его воли, принимало позу за позой, и он стал похож на стройного Пьеро с повадками тореадора. Все это показалось мне настолько сладострастным, что я невольно задумался, куда же делся тот мальчик, которого я водил гулять на известковые холмы. «У болот есть тени, — как-то сказал он мне. — Но когда наступает вечер, тени улетают и болота, холодные и зябкие, остаются одни». Не забуду его страстной шестилетней убежденности. Эта страстная убежденность звучала теперь здесь, на сцене:

Моя любовь носит зеленое И мерцает, как стрекоза. Режет мне сердце на дольки. Моя любовь носит зеленое.

Группа, зажигая слушателей, выбила какофонию гитарных аккордов. В первом ряду подпрыгивали скинхеды, их бритые макушки блестели от пота. В диком неистовстве они расталкивали окружающих зрителей, а стробоскоп, сменивший цвет на кроваво-красный, как в цейтраферной киносъемке, выхватывал фазы движений Гарета.

Моя любовь ослепляет сильных. Спит со всеми моими друзьями, Но клянется, что моя. Моя любовь носит зеленое…

Брат словно преобразился в другого человека, о котором я даже не подозревал, но который жил под его напускной праздностью. В его песнях, несмотря на нарочитую напористость музыкантов, было нечто от древних кельтов. Следующие три песни были также романтическими: чарующие баллады раскалывались яростными припевами. У края сцены, прямо у ног Гарета, собралась небольшая группа девушек, прожектор, словно луч покосившегося маяка, то и дело выхватывал из темноты их лица. Казалось, каждая вела собственный диалог с чувственным певцом, а он пел только для нее. Они напомнили мне объятых восторгом, застывших у алтаря верующих. Зрелище гипнотизировало, и внезапно меня кольнула зависть: я представил, каково обладать такой властью.

В этот момент меня толкнул парень лет пятнадцати с приколотым к куртке булавкой «Юнион Джеком» и пролил мне пиво на брюки. Я вздрогнул, но он, не обращая внимания и натыкаясь на дергающихся зрителей, шел куда-то дальше. Три порции водки и усталость сделали свое дело — внезапно я почувствовал головокружение. Пробрался сквозь толпу, привалился к стене и смотрел, как брат швыряет свои песни в беснующийся калейдоскоп чувств.

Уборная Гарета была далеко не такой эффектной, как я представлял. Стены выкрашены в белый цвет, на одной висит зеркало с отбитым куском, на ободранном столе с пластиковой столешницей артистический грим, пустые пивные банки и полные окурков пепельницы. В углу — металлическая вешалка на колесиках со сценическими костюмами.

Гарет в темных очках оперся о край стола. Его окружали поклонницы, фанаты и музыканты группы. В одной руке он держал банку с пивом, другой обнимал смотревшую на него с обожанием Зою. В люминесцентном свете ламп я заметил, что из-под грима у него пробиваются струйки пота. Он был возбужден, на взводе от только что закончившегося представления, но в его манере и жестах чувствовалось действие амфетамина.

— Оливер! Оливер! Не могу поверить, что ты здесь! — воскликнул он, увидев меня. — Тебя с бородой не узнать. Все быстро познакомьтесь с моим братом, только что приехавшим из страны фараонов, — пригласил он окружающих.

Поклонницы и фанаты повернулись ко мне, но, разочарованные моей заурядностью, снова занялись напитками и разговорами. Гарет пробрался ко мне сквозь толпу, снял очки и обнял. А я, оказавшись в его объятиях, потрясенный, застыл.

— Тебе понравилось посвящение? — От него пахло сигаретами и лосьоном после бритья «Олд спайс».

— Очень трогательно.

— Мне очень жаль Изабеллу.

Досадуя на свойственную мужчинам нашей семьи стеснительность, я отстранился.

— Это было ужасно. — Несмотря на все старания, мой голос дрогнул.

— Теперь ты дома. Рад тебя видеть.

Я поспешил переменить тему. Мне казалось невыносимым говорить об Изабелле. Только не теперь и не с Гаретом.

— Ты был великолепен. Мне не верилось, что ты мой брат.

— Слышали? Оливер говорит, что мы были великолепны! — крикнул Гарет собравшимся. — А ведь он из чертовых тори.

Все бессмысленно заулыбались и без слов закивали.

— Я не из чертовых тори, — смущенно пробормотал я.

— Может, и не из тори. Все равно капиталист. Какая, к дьяволу, разница? — Он резко повернулся к остальным. — Убирайтесь! Все до единого!

На него уставились, не понимая, шутит он или серьезно.

— Живо! — В воздух полетел плевок.

Через минуту в комнате никого не осталось. Гарет, ухмыляясь, снова повернулся ко мне.

— Вот она, власть избранных. Бараны, все до единого бараны. — Он вынул из заднего кармана тесных кожаных брюк помятую пачку, закурил сломанную сигарету и глубоко затянулся. — Пропади все пропадом, как же нехорошо. Без Изабеллы ты ничто. Она была твоим вдохновляющим началом, женской сутью. С ней даже твои копания в грязи приобретали романтический смысл.

Язык, на котором говорил брат, немилосердно мотало между вычурным стилем Оскара Уайльда и современным сленгом. Казалось, его личность мечется, изо всех сил пытаясь найти свое место в жизни, но пока никак не может обрести прочной основы.

— Ключевое слово «геофизик». И не грязь, а нефть. — Я посмотрел Гарету в глаза, стараясь оценить размер зрачков. — Ты под кайфом? Неужели не понимаешь, как мы все за тебя переживаем? — Я заговорил, как в детстве, с северным акцентом на языке моей семьи.

Гарет оттолкнул меня и надел очки.

— Не надо ля-ля. Ты месяцами пропадаешь, а папуля пилит каждую неделю.

— Когда ты опять развязал? Мне казалось, мы с тобой об этом говорили…

— Изабелла со мной говорила. А тебе до этой минуты не было никакого дела. Ты ее привез? — внезапно спросил он.

— Что? — растерялся я.

— Ну, там, прах или как еще…

Я посмотрел на брата. Амфетамин превратил его в безумца.

— Изабеллу похоронили по католическому обряду. Так пожелали ее родные.

— Жаль. Могли бы устроить собственную мессу. Развеять пепел над вересковой пустошью или сообразили бы что-нибудь еще. Я бы спел. Изабелла любила слушать, как я пою.

— Господи, что ты говоришь!

Я собрался уйти, но Гарет положил мне руку на плечо.

— Послушай, мне очень жаль. Представляю, какой это для тебя удар. Я бы не пережил. Вы двое представляли собой симбиоз — как молчание и песня.

На секунду словно приоткрылось окно в душу человека, каким Гарет мог бы стать. Редко я слышал, чтобы брат говорил так искренне. И я решил рискнуть.

— Гарет, ты же рисовал для Изабеллы астрариум…

Его манера мгновенно изменилась — он будто протрезвел. Подошел к двери и, убедившись, что за ней никого нет, закрыл на ключ.

— Пойдем вечером со мной. В наше обиталище. Нам необходимо поговорить.

Спальня Гарета располагалась на верхнем этаже. Стены комнаты были выкрашены в черный цвет, на синем потолке сияли светящиеся переводные картинки — изображения звезд и планет мифической галактики, нисколько не напоминающей Млечный Путь или какое-нибудь иное скопление небесных тел. Брат лежал на полу, на матрасе, а рядом разлеглись Зоя и несколько его приятелей — барабанщик, Филипп и парочка пьяных вышибал. Я сел возле Гарета, прислонившись спиной к холодной стене, с раздражением обнаружив, что он никогда не бывает совершенно один.

Брат выключил свет, демонстрируя свой астрономический шедевр, и все с благоговением залюбовались зеленоватым сиянием.

— Скажу вам вот что: под гашиш это будет лучше Сикстинской капеллы, — пробормотал Филипп, скрючившись на большой подушке.

— А если под ЛСД? — Вдребезги пьяный барабанщик перевернулся на спину.

— Да уж, — тоненьким голоском подтвердила Зоя.

— Гарет, — прошипел я, — мне казалось, ты хотел поговорить со мной наедине.

— Мы одни.

— Черта с два.

— В экзистенциалистском смысле слова.

— Вот именно. Я ухожу.

Я попытался подняться на ноги, но брат схватил меня за руку.

— Извини. Через минуту у нас будет возможность поговорить. — Он притянул меня к себе, его дыхание отдавало пивом. — Как она умерла? Она нашла астрариум? Это случилось именно тогда?

Я молчал; мозг провалился куда-то в темноту. Я понятия не имел, что Гарет в курсе, что Изабелла искала под водой в Александрии астрариум.

— Да, она утонула, когда искала его, — наконец ответил я.

Я не собирался признаваться брату, что мы его нашли. Не то чтобы я ему не доверял — не хотел подвергать опасности. Мне была невыносима мысль, что его может постигнуть та же участь, что Барри. Не исключено, что я поставил под угрозу его жизнь уже тем, что пришел к нему в дом. Меня не покидало ощущение, что за мной тащился «хвост», и если, не дай Бог, Гарета припрут к стенке и начнут задавать вопросы, лучше, чтобы он ничего не знал.

— Пошли со мной. — Брат потянул меня к двери, и мы принялись перешагивать через вытянутые ноги и раскинутые руки, вызвав хор голосов, что-то бубнящих нам вслед. Гарет привел меня в маленькую комнатку, оклеенную упаковками из-под яиц. Ее освещала единственная голая лампочка. У стены стоял старый стол с микшерным пультом. Напротив — книжный шкаф. Я заметил на полке «Одно лето в аду» Артюра Рембо, «Волхва» Фаулза, «Способы видеть» Джона Бергера — обычное чтение двадцатидвухлетнего студента-искусствоведа.

— Это мой кабинет, — объяснил брат. — Здесь я записываю музыку и рисую. Лишь немногие вправе сюда входить. Найдется немало фанаток, которые охотно согласятся расстаться с девственностью, только чтобы переступить этот порог.

— В таком случае тебе нечего бояться: я давным-давно расстался с девственностью, — пошутил я.

— Ну и слава Богу. — Гарет снял с полки томик Артюра Рембо. — Думаю, тебе нужно вот это. — Между страницами лежала ксерокопия того, что я уже видел. — Изабелла тебе показывала?

— Да, накануне… — Я запнулся, не в состоянии выговорить роковые слова. Руки дрожали, когда я вынимал рисунок из книги.

Брат ободряюще положил мне на плечо ладонь.

— Она объяснила смысл символов внизу? — Он еще секунду подержал руку на моем плече. Я, продолжая изучать рисунок, вздохнул и покачал головой.

— Обещала все объяснить, когда получит астрариум. Но я в курсе, что вы вдвоем пытались разгадать шифр.

Гарет выпрямился, расправил плечи, откинул волосы со лба и улыбнулся:

— Ты же помнишь, я всегда легко разгадывал загадки.

Он помолчал, явно собираясь с силами. Затем, как алхимик, накрыл ладонями листок и провел пальцем по таинственным знакам, будто это были буквы из алфавита для слепых. Никогда раньше не видел его настолько сосредоточенным: глаза закрыты, лицо слегка подергивается, словно бумага с ним разговаривала. Внезапно открыл глаза и аккуратно сложил листок, чтобы символы оказались друг против друга.

— Я рассматривал его часами. Меня беспокоила симметрия или отсутствие ее.

Он протянул мне рисунок. Теперь, когда брат его сложил, стало понятно, что значки представляют собой половинки целого — иероглифов. И если соединить их вместе, то символов получается не восемь, а четыре.

Гарет ткнул пальцем в четыре новых иероглифа:

— Это распространенные египетские иероглифы из тех, что можно найти в любой библиотеке: петь/песня, палочка/дудочка из тростника, вложить/поместить, Хатор-лев/рот. Перевод такой: «Если дудочку вложить в рот льва, песок запоет». Перед тем как вы отправились в Александрию, мы провели долгие часы, пытаясь понять, почему эту фразу написали на астролябии, или счетчике времени. Не скоро, но до меня дошло. Я загулял, несколько дней не ложился в постель. И вот посреди ночи мне случилось откровение. Это было за пару недель до того, как утонула Изабелла. Я тут же ей позвонил и сказал: «А что, если дудочка — ключ, а рот льва — замочная скважина? Что, если астрариуму необходим ключ?» Изабелла долго молчала, а потом ответила: «Господи, Гарет, тебе удалось решить! Десять лет поисков, и ты разгадал это!» Никогда не забуду ее голос.

— Изабелла всегда немного драматизировала, — проговорил я, почувствовав, что как-то сразу охрип. Горе переплеталось с чувством вины и странной ревностью, что жена посвящала в свои дела Гарета, а не меня.

— Это древняя загадка, — нетерпеливо продолжал он. — Что-то вроде инструкции в форме метафоры. Но теперь мы никогда не узнаем, так это или не так. — Брат вопросительно посмотрел на меня.

Я отвел глаза, чтобы он не догадался, что астрариум найден и что артефакт у меня. Но Гарета не так-то просто было обмануть.

— Оливер, признайся…

— Чем меньше ты знаешь, тем для тебя безопаснее. Ясно? — почти неприязненно вырвалось у меня.

— Ты в опасности?

Я потупился и не ответил. Брат никогда не видел меня настолько уязвимым, и было невыносимо думать, что он сравнивает бесстрашного заводилу, каким меня знал, с новым человеком, который теперь стоял перед ним. Он помедлил секунду и снова повернулся к ксерокопии.

— Хорошо, я ничего не знаю, но вот что еще можно сказать об этой надписи. То, как организован шифр, символично само по себе. Две ничего не значащие половины, если их не соединить вместе. В этом ключевая идея. Полагаю, астрариум — если Изабелла его все-таки нашла — это еще не все, что необходимо. Чтобы его активировать требуется вторая половина, скорее всего ключ. Две половины составляют целое — почти что история любви. — Вот какое романтическое объяснение возникло в пьяной голове Гарета.

Я посмотрел на иероглифы, стараясь, чтобы брат не понял по моему лицу, насколько я удивлен. Интуитивно он догадался, что устройству требуется ключ — то, что египтяне называли «Ваз».

За дверью послышался шум, и я поспешно спрятал бумагу. Гарет был явно обеспокоен моим испугом. Я положил руку ему на плечо.

— Никому не рассказывай об этих иероглифах и о том, что они значат. Ладно? Это важно. Важно для меня и для Изабеллы. Уничтожь рисунок и обо всем забудь. Обещаешь?

Он мрачно кивнул.

— И еще: я хочу, чтобы ты переехал ко мне. — Я спешил его убедить, пока он казался таким беззащитным. — Я в Лондоне на пару недель, но и этот срок даст тебе шанс прийти в себя. А если честно, мне нужна компания.

При упоминании о наркотиках Гарет весь напрягся, а затем впал в апатию наркомана.

— Ну нет, у меня занятия, концерты…

— Пожалуйста.

— Нет, Оливер, это невозможно. — Его голос стал мрачным и враждебным, и я понял, что спорить бессмысленно.

— Тогда хотя бы звони каждый день, чтобы я знал, что с тобой все в порядке.

— Договорились.

Брат достал из кармана брюк зажигалку, поджег уголок листа и наблюдал, как бумага съеживается и превращается в пепел.

— Прощай, сестра, — прошептал он.

 

19

Выбитый из колеи перелетом и спиртным, я не пошел к себе и заснул в кровати Гарета. Сам он ушел к Зое. А я рухнул на простыни и накрылся потертым лоскутным одеялом, которое помнил с детства. Зарылся головой в пахнущую маслом пачули и по том подушку и тут же уснул.

Изабелла явилась мне сидящей на гравийной дорожке, которая, когда я был маленьким, шла от отцовского дома. Черные волосы рассыпались по смуглой коже, на ней было вышитое платье, в котором она выходила за меня замуж. Изабелла посмотрела на меня снизу вверх и улыбнулась. Затем подобрала два серых камешка и швырнула, словно решила поиграть в бабки. Упав на асфальт, они встали на заостренные края и, сохраняя равновесие, закружились все быстрее и быстрее, словно два вращающихся вокруг друг друга магнита.

Я проснулся, не понимая, где нахожусь, не узнавая незнакомые темные стены спальни. Посмотрел на потолок с мерцающими флуоресцентными звездами и планетами. Они слились в зеленоватую феерическую петлю и неслись все стремительнее, пока не оторвались от потолка и не устремились ко мне в форме летящего тела.

Я проснулся снова, на этот раз по-настоящему, весь в поту, ощущая сильную жажду, в виски стучалась боль начинающегося похмелья.

К себе домой я вернулся рано утром и, когда сонно поднимался по лестнице, встретился с Раджем в форме автобусного кондуктора. Он меня остановил.

— Слушай, Оливер, тебе сегодня на рассвете принесли посылку. И поскольку тебя дома не оказалось, позвонили мне. Я принял и отнес наверх. Надеюсь, новости хорошие.

Прежде чем я успел его поблагодарить, он поспешил на работу.

Ящик с надписью «Частная авиадоставка» стоял возле моей двери. Я сразу узнал эмблему компании Билла Андерсона и свои каракули. Астрариум явился словно по мановению руки — его вытолкнули из моего кошмара.

На кухонном столе устройство казалось пришельцем из иного мира. Я сел, смутно надеясь, что во время перелета шестерни пришли в рабочее состояние и готовы открыть свои секреты. Но астрариум стоял неподвижно.

Крайний бронзовый диск с символами пяти главных планет тускло поблескивал на свете. Средний отливал серебристым металлом и был покрыт изображением греческих знаков Зодиака: Близнецов, Стрельца, Тельца, — а также крокодила и ибиса. Самый маленький, из золотого сплава, нес на себе египетские иероглифы и, казалось, являл собой стержень тайны.

Я заглянул в небольшое отверстие у основания вала, на котором вращались шестерни. В глубине механизма скрывались, два закрепленных напротив друг друга магнита — небольшие серые диски очень напоминали камешки из моего сна. Они будто ждали, чтобы их привели в действие.

Если я отыщу ключ и запущу механизм, может быть, тогда дух Изабеллы успокоится? Возможно ли — пусть даже в каком-то абстрактном, эзотерическом смысле, — что сбылись ее худшие страхи и, завершив земную жизнь, она застряла где-то на полпути, где мается ее душа? Решит ли Ваз ее судьбу, если я его найду? А если решит, то каким образом?

За тонкой стеной зазвонил соседский будильник, и я подскочил в постели. Смешно так думать, убеждал я себя. Сон ровным счетом ничего не значит. Но его реалистичность не давала мне покоя. Надо определить все, на что способен астрариум, а затем ради Изабеллы и ради себя спрятать его в надежном месте. А если верить Гермесу, то и ради безопасности хрупкого, неустоявшегося порядка в новом Египте. Внезапно я осознал, какое грандиозное мне предстоит дело.

Подошел к телефону и вызвал оператора, чтобы узнать номер Британского музея.

Саркофаг стоял в алькове большого зала. Его покрывали иероглифы, рассказывавшие о жизни Нектанеба II — военных завоеваниях фараона, его женах, дворцах и богатстве. А также о том пути, который должен совершить Нектанеб после смерти, хотя сам саркофаг никогда не выполнял своего предназначения.

Обходя гранитный гроб и рассматривая надписи, я все время ощущал тяжесть астрариума в рюкзаке. Остановился у выбитой на боку двери для Ба фараона. Что произошло с Нектанебом II? Скончался ли в каком-нибудь африканском захолустье? Или доживал остаток дней под вымышленным именем при чужом дворе?

Внезапно меня охватило желание провести пальцами по иероглифам, словно, прикасаясь к воротам, я мог бы узнать, где витает неприкаянная душа фараона — в Греции, Иране, Египте. Возникла мысль: если поднести астрариум к саркофагу, не возникнет ли между этими двумя предметами взаимодействия?

Я обвел глазами зал. Охранник стоял ко мне спиной. Быстро поднял руку и погладил резную поверхность. Иероглифы словно нашептывали что-то кончикам пальцев.

— Правда, великолепно?

Я поспешно отдернул руку и обернулся. За мной стоял коренастый мужчина лет сорока с лишком. У него были ярко-рыжие волосы и россыпь экземы на лбу. Несмотря на лысую макушку, он носил на щеках густые бакенбарды. На нем были темно-бордовые вельветовые брюки и оранжевая рубашка. Казалось, что яркими цветами он пытался скрасить свою непривлекательную внешность.

— Не волнуйтесь, — продолжал он, — люди часто не могут с собой совладать и трогают саркофаг. Он действует притягательно — подсознательно все мы ищем путь в загробный мир.

Он хохотнул, и в его смехе я услышал оттенок иронии. Затем протянул руку, и я осторожно ее пожал.

— Хью Уоллингтон. А вы, должно быть, Оливер Уарнок?

— Да. Спасибо, что нашли время повидаться со мной.

— Не за что. Наоборот, приятно, если я кому-то нужен. Моя область египтологии довольно специфическая, и мне не часто задают вопросы. — Он оценивающе посмотрел на меня, а мне на секунду показалось, что его удивление, когда я ему позвонил, было наигранным. Я подавил тревожное чувство: требовалось сделать следующий шаг, и Уоллингтон в этом смысле был моим шансом. Отвернувшись от саркофага, я спросил:

— Это верно, что никому не известно, где похоронен Нектанеб Второй?

— Он убежал из Египта, бросил трон, так что…

— После отступления в Мемфис…

— Вы знаете предмет. — Уоллингтон стал показывать надписи. — Вот здесь говорится, что фараон Нектанеб Второй, известный также как Великий маг, построил рекордное количество храмов, тем самым внушая народу мысль о собственной божественности. Мистицизмом и религией он пользовался как средствами политической пропаганды. Абсурдно с нашей точки зрения, тем более в контексте современной политики.

— Не скажите. Король Саудовской Аравии, перед тем как принимать политические решения, часто обращается к астрологам.

— Это так. Вы знакомы с королем?

— Не лично. Но работал на его нефтяных месторождениях.

— Я знаю всю его семью. Случалось работать для его дальнего родственника, принца Маджеда. Интересный парень. Немного деспотичен со своими подданными, но таков уж у них обычай добиваться своего. — Уоллингтон улыбнулся, ему было явно приятно об этом вспоминать. Я не перебивал: чем меньше мне приходилось говорить, тем лучше. — В течение нескольких лет я был хранителем музея Маджеда. Он собрал бесподобную коллекцию древностей, многие из которых имели огромное религиозное и мистическое значение. О да, я любил Ближний Восток — меня направили туда в пятидесятых годах, когда я служил в армии. Тамошний ландшафт выжигает все притворное и показное. Но вам-то это хорошо известно по вашей работе.

— Не очень. В нефти много притворного и показного.

Мы снова рассмеялись, и я невольно проникся симпатией к его энтузиазму — его любви к такой непростой, напряженной и тревожащей стране, как Египет. Его чувство, казалось, зиждилось на прагматизме, и это привлекало меня в отличие от фантастической интерпретации египетской теологии Гермесом Хемидесом. А то, что Уоллингтон — бывший военный, придавало ему весомости.

— Задача проникнуться культурной ментальностью древних египтян, — продолжал он, — невыполнима для англосаксов, иудеев и христиан, живущих в условиях современной демократии. Но если вы способны представить абсолютную веру в магию и постоянное общение с сонмом богов, каждого из которых, чтобы выжить, необходимо задобрить и перехитрить, то начнете понимать картину. — Уоллингтон указал на один из иероглифов. — Вот свидетельство того, что в один прекрасный день Нектанеб объявил, что он является живым воплощением Гора на земле. Ловкий политический ход — он воспользовался мифом о победе Гора над Сетом в качестве аллегории собственной власти над персами. Эта маркетинговая стратегия прекрасно работала до тех пор…

— До тех пор, пока не произошло второе вторжение…

— Вот именно. Втрое вторжение, как ничто иное, губит репутацию непобедимого человека.

Мы опять рассмеялись.

— Нектанеб Второй привлекал меня со студенческих времен, — объяснил Уоллингтон. — Он воплотил в себе военного стратега, чародея, духовного пророка и загадку собственного исчезновения. Я был впечатлительным юношей, и меня тянуло к героям — наверное, потому, что во мне самом нет ни капли героизма. Этого оказалось достаточно для того, чтобы я уехал из Хендона. Мир пригородов сам по себе влияет на человека. Я вступил в армию и отправился на Восток. А Луксор, древний город фараонов, повинен в том, что я выбрал стезю египтолога. Но все это случилось давным-давно.

Уоллингтон явно был умен, и это расположило меня к нему еще сильнее. Я размышлял, можно ли ему доверять, Он словно понял мои сомнения и понизил голос:

— Я слышал о вашей жене, мистер Уарнок. Археология — это тесный круг. Примите мои глубокие соболезнования. Смерть Изабеллы — невосполнимая потеря. Мы встречались с ней на одной конференции. Она была прелестной женщиной и страстно любила свое занятие. Многие из нас сами похожи на ископаемые окаменелости — я хочу сказать, что если постоянно составлять из кусочков старые горшки, то начинаешь заниматься самокопанием.

Я улыбнулся и посмотрел на саркофаг. Меня охватило почти непреодолимое желание достать астрариум и поставить рядом с надписью на каменном гробе. Затем повернулся к Уоллингтону, все еще не решаясь сказать, зачем пришел. Но мне остро требовалось знать его мнение и, судя по всему, он уважал Изабеллу. Еще секунда — и я сделал решительный шаг.

— Если бы я вам сказал, что принес артефакт — вещь, которая могла принадлежать фараонам, — вы бы согласились ее осмотреть? — Слова неосторожно слетели с языка.

Уоллингтон удивленно на меня посмотрел.

— Вы отдаете себе отчет, что обладание такой вещью может считаться незаконным?

Я судорожно размышлял, не совершаю ли роковой ошибки.

— Понимаю, что иду на огромный риск. Моя жена во время того трагического погружения нашла артефакт.

Хью Уоллингтон покосился на рюкзак.

— Следуйте за мной.

Он провел меня в просторный зал, где находилась огромная голова Аменхотепа III. Выражение небесного блаженства на лице молодого фараона нарушалось тем, что почти половина подбородка с царственной накладной бородкой, свидетельствовавшей о его божественной сущности, была отколота. Когда он утратил свою бороду? Во времена ранних христиан и гонений на изображения языческих богов? Или на торговом корабле девятнадцатого века по неосторожности какого-нибудь непочтительного английского матроса? Как бы то ни было, юный фараон лишился достоинства — какое уж достоинство, если смотреть в бесконечность, лишившись доброй половины лица. Уоллингтон взял меня за локоть и увлек за статую.

Там скрывалась незаметная дверь в стене.

Как только мы переступили порог, величественная обстановка музея сменилась атмосферой заплесневелой запущенности гражданского учреждения. Здесь было истинное лицо организации, лабиринт, где историки создавали фетиши из собственных объектов исследования — Греции, Рима, кельтов — и, погруженные в свои миры, словно рыбаки, усердно закидывали сети и каждый раз вытягивали по какой-нибудь тайне. По сторонам коридора располагались небольшие, похожие на кельи кабинеты, сквозь маленькие окна были видны склонившиеся над залитыми светом столами хозяева. Они собирали и систематизировали новые экспонаты, восстанавливали старые, отливали формы с поврежденных. Работа кипела словно в муравейнике.

Мы остановились перед выкрашенной в больнично-зеленый цвет дверью с медной табличкой. На ней стояла надпись «Х. У. Уоллингтон».

— Если интересуетесь, «У» — это «Уинстон», — весело заметил мой проводник, доставая из кармана пиджака ключ на цепочке. — Моя мать была большой его почитательницей. Милости прошу в святая святых по ту сторону дороги из желтого кирпича. — Он пропустил меня вперед.

В нос тут же ударил сильный запах консервирующих жидкостей. Такой же запах стоял в лабораториях, куда меня водила Изабелла: кислот для обызвествления и реактивов для опреснения. Я направился к стоявшему у окна столу и выглянул наружу. Затем осторожно залез в рюкзак и вытащил тщательно упакованный астрариум. Не спеша развернул и поставил на стол, где он блеснул в свете лампы. Уоллингтон как будто в изумлении шумно вдохнул и тут же выдохнул.

— Потрясающе! — Он склонился над устройством с увеличительным стеклом в руке. — Первое, что бросается в глаза, — царские знаки. — Он показал два ряда иероглифов один над другим. Оба были заключены в закругленные рамки и слегка напоминали оттиски печатей. Одна, как я заметил, содержала иероглиф царского сокола. — Явный мотив страусиного пера говорит о том, что астрариум принадлежал Нектанебу Второму, — живо продолжал Уоллингтон. — Вторая, предположительно первого владельца, является печатью Рамсеса Третьего. Взгляните на эти иероглифы. Они означают: Ра, могущественный в истине, любимец Амона, правитель Гелиополиса. Разумеется, подделка печатей — распространенная практика. Таким образом фальшивым древностям пытаются придать вид настоящих. Но две печати, кажем прямо, перебор. Однако вернемся к самому устройству. Механический пророк, помогающий управлять судьбой, — вот так можно определить назначение этого артефакта. Хотя, по правде говоря, существование во времена фараонов сложных механизмов вроде астрариума в высшей степени сомнительно. Астрология считалась в Египте священной наукой — в нее не допускали непосвященных. Следовательно, все, что мы знаем о ней сегодня, — только догадки, умозаключения, выстроенные на основе систем верований современных культур. К сожалению, иных точек отсчета у нас нет.

— Значит, открытия совершают тогда, когда удается расстаться со своим неверием, — пошутил я.

— Для одних это проще, для других труднее — все зависит от степени духовности. Но не забывайте, что Нектанеб Второй, как и его последователи, безоговорочно верил в свою мистическую силу. В его время и еще в бытность нескольких последующих поколений этого фараона считали величайшим из всех живших магов и астрологов. Разумеется, его таинственное исчезновение еще больше подогрело фантазии. Некоторые утверждают, что Нектанеб жив по сей день.

Я был удивлен, не услышав на этот раз в голосе Уоллингтона ни капли иронии.

Он улыбнулся, словно стараясь успокоить, и добавил:

— Если, конечно, верить в миф о бессмертии. Трудно себе представить, на что только не пускалось человечество в поисках вечной жизни. Между двенадцатым и семнадцатым веками процветали целые индустрии по экспорту мумий — европейцы верили: если пить отвар, содержащий приготовленный из мумий порошок, то удастся прожить дольше. Дело оказалось настолько прибыльным, что египтяне стали отправлять в Европу недавно высушенные трупы. — Уоллингтон брезгливо ухмыльнулся. — Даже сегодня американские туристы тратят большие деньги, подкупая охрану, чтобы им разрешили переночевать в пирамидах. Им кажется — это продлит их жизни. Вот и астрариум — машина, способная управлять судьбой, — также может даровать бессмертие. В Древнем Египте эту мысль сочли бы вполне разумной.

Поведение Уоллингтона странным образом изменилось — появилась холодность, скрывающая что-то иное, скорее всего надменность. Я почти начал подозревать, что под маской напускной эксцентричности он прячет свое истинное лицо.

— Я и раньше слышал о существовании астрариума. В кругу некоторых археологов, а не только для вашей жены, он превратился во что-то вроде Святого Грааля. — Уоллингтон подошел к шкафу и, порывшись, достал рукописный документ. — Вот письмо, датированное тысяча семьсот девяносто девятым годом, которое было отправлено из Александрии Наполеону Соннини де Манонкуром. В нем сказано, что хотя автору не удалось отыскать небесный ящик Рамсеса/Нектанеба, зато повезло найти фрагмент каменной дощечки с текстом, которая, по его мнению, имеет огромную религиозную и магическую ценность. Как вы можете заметить, письмо было завещано Британскому музею коптским египтологом и мистиком Ахмосом Кафре.

Я понял, что это то самое письмо, которое Изабелла много лет назад видела на Гоа. Заинтересованный, хотел рассмотреть витиеватый почерк француза, но Хью Уоллингтон быстро убрал документ обратно в шкаф.

— Значит, Ахмос Кафре пользуется авторитетом? — Я старался говорить так, чтобы в моих словах нельзя было почувствовать особенной заинтересованности.

— Как египтолог он безукоризнен. Что же до других его воззрений, то я не тот человек, который может судить. Однако доказано, что письмо подлинное.

— Как оно попало в музей?

— Кафре завещал нам свое имущество и труды. Не все было в равной степени ценно. Но вот что интересно, он сообщил музею, когда следует ждать поступлений. — Уоллингтон сделал паузу — видимо, для того чтобы произвести эффект. — Другими словами, с точностью до часа предсказал момент своей смерти. Удивительно!

Я нахмурился, ощутив в голосе собеседника злорадное ликование и вместе с тем почувствовав болезненный укол.

Уоллингтон надел белые хлопчатобумажные перчатки и поднял астрариум, чтобы осмотреть его снизу.

— Мне всегда забавно изучать работу мошенников.

— Мошенников? — Я моментально вернулся к реальности.

— Да. Неприятно вам говорить, но это скорее всего подделка — вероятно, семнадцатого века. Думаю, что астрариум сконструировали для коллекции обманок какого-нибудь алхимика, чтобы завлекать клиентов. Ему очень пришлась бы ко двору вещь, которую могли связывать с Нектанебом Вторым, великим египетским фараоном-магом.

Я смотрел на него и понимал, что он лжет. Весь вопрос был зачем.

— Я был рядом, когда жена извлекала его с морского дна. — Мне было трудно скрыть, что его высокомерие меня раздражает. На мой резкий тон из-за стеклянной перегородки подняли головы другие музейные работники.

— Простите, что разочаровываю вас, но я не сказал, что эта подделка дешевая. И к тому же, как я заметил, смешно надеяться, что сложное устройство времен фараонов могло дойти до нас в таком идеальном состоянии.

Уоллингтон говорил назидательно, и это еще больше убедило меня, что артефакт подлинный. Следовательно, он хотел завладеть астрариумом. Но к чему эта неуклюжая ложь? Даже если бы он сумел убедить меня, что вещь ничего не стоит, я бы все равно не оставил астрариум ему.

— Как геофизик, могу сказать, что такая сохранность — редкое явление, но все-таки встречается, — ответил я. — Иногда грунт на дне моря настолько плотен, что препятствует доступу кислорода. Возможно также, что механизм с самого начала покрыли маслом и тем самым создали водонепроницаемую защитную оболочку.

— Мистер Уарнок, вы хватаетесь за соломинку, — скривился Уоллингтон. — Я понимаю, что вы расстроены, тем более если учесть, при каких обстоятельствах был найден этот предмет.

Теперь его прежняя ирония показалась мне фальшивой, а лживая доброжелательность нужна была только для того, чтобы втереться в доверие и лишить бдительности. В голосе чувствовался металл неприкрытой агрессии, и я заметил, что его тело напряглось, будто он собирался драться. Я зашел за стул: мной управляли не мысли, а инстинкт жертвы, готовой бежать от охотника.

— Что ж, если это ничего не стоящая подделка, я просто оставлю ее у себя дома. — Я постарался произнести это как можно небрежнее и протянул руку взять астрариум, но неожиданно моя ладонь наткнулась на его руку, и он взял меня за запястье. Я попытался освободиться, но Уоллингтон для своей комплекции оказался очень проворным.

— Я вас уже предупреждал: даже для подделок существуют определенные правила.

Манеры Уоллингтона совершено изменились, и под маской ученого я увидел военного — тайную, но реальную угрозу. Я сразу испугался, душу переполнил страх. Затем также внезапно он стал спокойно-дружелюбным и отпустил мою руку.

— Это не займет много времени. Вы не откажетесь здесь подождать?

Теперь его улыбка была открытой, ободряющей. Я нехотя сел на стул. Может быть, у меня приступ паранойи? Через стеклянную перегородку было видно, как он в соседнем кабинете подошел к коллеге, на вид не из начальства. Они обменялись несколькими словами и посмотрели на перегородку. Но как я ни старался, мне не удалось перехватить их взгляды, и я догадался, что перегородка была прозрачной только с одной стороны. Ученые как будто спорили. Коллега был старше Уоллингтона. Он потянулся к телефону, но Хью перехватил его руку и не дал поднять трубку.

Рукав на рубашке Уоллингтона задрался, и показалась татуировка. Он быстро дернул рукой, и татуировка исчезла. На расстоянии было трудно судить, но мне показалось, что я различил Ба, схожее с тем, что носила на ноге Изабелла. Совпадение рисунков подействовало на меня словно удар электрического тока.

А звук захлопывавшейся неподалеку двери заставил действовать. Я положил астрариум обратно в рюкзак и поспешно, но стараясь не привлекать внимания, вышел из кабинета.

Вестибюль музея был полон туристов. Я остановился у подножия широкой мраморной лестницы и заметил у противоположной стены служителя, внимательно осматривающего толпу. Быстро нырнул за колонну. В этот момент открылась дверь лифта, и из кабины с видом, не оставляющим сомнений в серьезности намерений, вышли пять охранников. По команде старшего они разделились и принялись прочесывать толпу туристов и посетителей музея. Эти люди явно кого-то искали. Я лихорадочно оглянулся. Неподалеку молодая беременная женщина с ребенком никак не могла справиться с детской коляской. Малышка разревелась. Я пригнул голову, быстро подошел к женщине и предложил помочь. Не дожидаясь ответа, успокоил девочку, пристегнул ее к сиденью и в сопровождении матери покатил к выходу. Когда мы проходили мимо охранника, я улыбался и что-то говорил благодарной женщине — втроем мы производили впечатление молодой семьи. На меня никто не обратил внимания. Но когда мы оказались у конторки служителей, зазвонил телефон. Девушка сняла трубку и посмотрела в мою сторону. Я призвал на помощь весь свой актерский талант и ответил ей безразличным взглядом. До вращающейся стеклянной двери оставалось не больше фута, когда она позвала охранников. Не говоря ни слова, я отдал коляску матери и, стараясь не поддаваться панике, поспешно покинул музей. На улице бросился бежать, остановил такси и прыгнул в машину.

Когда такси поворачивало за угол, я увидел выскакивавших из музея охранников и пригнулся на сиденье.

 

20

Ночью я лежал в постели, борясь с усталостью и страхом, что мне снова явится во сне Изабелла. Тело сводило от напряжение. Не в силах расслабиться, я не закрывал глаз и следил за движением теней на потолке. Оказавшись дома, я запер дверь на замок и задвинул шкафом, но попытка таким образом остановить вторжение в квартиру самому показалась смехотворной. Хью Уоллингтон, если захочет, легко узнает мой адрес. Внезапно с улицы раздался нечеловеческий вопль. Я испуганно подпрыгнул в кровати, ожидая сверхъестественных гостей. Но за воплем последовало урчание и мяуканье, и я с облегчением понял, что за окном подрались кошки. Посмеялся над своим страхом и, взглянув на будильник, с удивлением понял, что уже пять утра. Встал с кровати и, прикидывая, как себя отвлечь, решил просмотреть лондонские бумаги Изабеллы — не найдется ли в них какого-нибудь ключика или зацепки. Памятуя, как серьезно жена относилась к своей работе, я надеялся, что найду что-нибудь об астрариуме и соображу, что с ним делать дальше. Я не мог повсюду таскать с собой артефакт. Следовало как можно скорее от него избавиться. Я потянулся на верхнюю полку за коробкой с папками, задел нижнюю и столкнул на ковер книгу. Она оказалась сборником английской поэзии. Поднимая томик, я обратил внимание на надпись на внутренней стороне обложки: «Изабелле с любовью от Энрико Сильвио. Оксфорд, 1970».

Между страницами лежала старая черно-белая фотография. Несколько человек, застыв, выстроились на месте археологических раскопок. Композиция показалась мне до странности натянутой, словно снималась туристическая группа или члены какого-нибудь клуба. В первом ряду присела, улыбаясь в объектив, совсем юная Изабелла. Ее рука лежала на колене сидящей рядом женщины — Амелии Лингерст. Оказывается, Амелия была когда-то привлекательной. Следующим сидел Джованни Брамбилла, дедушка Изабеллы, — я узнал его по семейным фотографиям. На нем был костюм-сафари и расшитая феска. Даже в восемьдесят лет он выглядел властным и хмуро смотрел глубоко посаженными глазами из-под насупленных бровей. За ним стоял в профиль женоподобный мужчина с длинными волосами — Гермес Хемидес, на несколько лет моложе, чем теперь. По другую сторону возвышалась до странности знакомая фигура — мужчина лет под сорок с непокорной копной волос и проницательным взглядом. На нем была английская военная форма. Несмотря на другую прическу, я сразу вспомнил черты лица — это был Хью Уоллингтон. Следовательно, он знал Изабеллу, но познакомился с ней не на конференции. Я отвернулся с неприятным чувством, словно, рассматривая фотографию, подглядываю за прошлым Изабеллы. Подняв голову, заметил, что комната наполняется голубоватым светом зари, и снова с беспокойством почувствовал, будто меня кто-то направляет. Что я всего лишь часть головоломки, общий вид которой остается мне неизвестен. Поежился, словно от предвестия беды. Я избежал — или думал, что избежал, — опасности в Египте, но после случая в музее, глядя на изображение Хью Уоллингтона на снимке, понял, что сеть затягивается.

На обратной стороне фотографии были слова:

Бехбейт-эль-Хагар, 1965.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Поэтические строки отозвались в голове. Я взглянул на книгу, в которой была спрятана фотография. Не существует ли между ними какой-нибудь связи? Перелистав страницы, я обнаружил, что слова были взяты из стихотворения Йейтса «Второе пришествие».

За кругом круг — вращение все шире, Хозяина уже не слышит сокол; Распалось все; держать не может центр; Анархия распространилась в мире, Прибой окрашен кровью, и повсюду Невинности утоплен ритуал; Добро лишилось веры, зло же силы Исполнилось и страсти убежденья. Все ближе, ближе светопреставление; Уже грядет Пришествие Второе. Пришествие Второе! Что слова, Когда мой взор тревожит образ Духа Великого: где-то в песках пустыни Лев страшный с головою человека, Взгляд его пуст, безжалостен, как солнце, Едва он движется, а вкруг него Мелькают тени возмущенных птиц. Тьма опускается: но знаю, знаю я, Двадцать веков сон этот беспробудный Пугал кошмар младенца в колыбели, И что ж теперь, в час грозный зверя, Горбатые родятся в Вифлееме?

Что искала эта группа? Я вспомнил слова Гермеса: он говорил, что Бехбейт-эль-Хагар — важное место в отношении последних дней фараонов. Но связано ли оно как-то с астрариумом? И почему мне солгал Хью Уоллингтон?

Я потрогал надпись на внутренней стороне обложки, и от прикосновения к едва ощутимой шероховатости в воображении возник целый сценарий. Любовное приключение в прошлом моей жены, о котором она никогда не рассказывала. Туманная личность мужчины, о котором она никогда не упоминала. Каждое очередное открытие из прошлого Изабеллы разводило нас все дальше и дальше. Знал ли я ее? Не придумал ли я женщину, которую любил? Не принимал ли я свою фантазию за живого человека? Мысль показалась мне слишком болезненной. Мне требовалось верить в нас двоих, в подлинность нашего брака, потому что, кроме этого, в жизни почти ничего не осталось.

Я посмотрел на имя и стал копаться в памяти. Энрико Сильвио. Никогда прежде о нем не слышал. Я помнил, что стихотворение Йейтса рассказывало о конце христианства. В детстве мать заставила выучить его наизусть. Но теперь его образы вызывали иные ощущения. Кружащий, потерявший хозяина сокол; сфинкс, просыпающийся при мысли о конце мироздания; крики возмущенных птиц пустыни, летающих вокруг незрячих глаз колоссов, — все это превращалось в аллегорию моего собственного рушившегося мира.

Я оглядел комнату и задумался. У Изабеллы была куча старых телефонных книг, которые она никогда не выбрасывала. Где-то же они должны храниться. Поиски ничего не дали. Но вдруг мой взгляд упал на висевшие на задней стороне двери старые сумки. Я обшарил каждую, и наконец мне повезло. Это была украшенная стеклярусом сумка на длинном ремешке, которую Изабелла носила, когда я за ней ухаживал. Я знал, что она сохранилась еще со студенческих времен. Внутри пахло затхлостью. Оторванная шелковая подкладка была запятнана духами, губной помадой и сохранила крошки, как я заподозрил, гашиша. Я вывернул сумку, и из-за подкладки вывалилась телефонная книжка. Я открыл ее и увидел почерк понятнее и витиеватее того, что знал. Екнуло сердце. Я сел и осторожно перелистал страницы до буквы «С». Действовал просто по наитию, руководствуясь интуицией, сам не зная, что хотел найти, но обнаружил буквы «ЭС», а за ними — оксфордский телефонный номер.

Понимая, что шансов мало — номеру было больше пяти лет, — я все же решил, что игра стоит свеч. Посмотрел на часы: девять утра, — гостиную заливал яркий свет. Потянулся к телефону, набрал номер и целую вечность слушал гудки. Я уже хотел положить трубку, но в этот момент ответила женщина — немолодая иностранка. Отрывисто-грубоватым голосом она сообщила, что Энрико сейчас в больнице, но к вечеру должен вернуться домой.

Назвавшись, я дал ей номер телефона и сообщил, что являлся мужем умершей Изабеллы Брамбиллы. Слово сорвалось, будто я говорил о трагедии, приключившейся с кем-то другим. При упоминании имени Изабеллы голос женщины стал натянутым, хотя не исключено, что я это только вообразил.

Положив трубку, я ощутил сильное желание уйти из тесной квартиры, вобравшей в себя историю моего брака, распрощаться с Лондоном и растущим чувством, что за мной следят.

Вдруг снаружи раздался шум — на лестнице кто-то был. Я замер, ожидая услышать стук в дверь. Сел, прикидывая, сколько времени потребуется, чтобы схватить астрариум и выбраться с ним на крышу. Но в следующую секунду, судя по удаляющемуся шуму шагов, человек спустился на первый этаж, и вскоре я услышал, как хлопнула дверь парадного. Сосед отправился на работу. После стычки с Хью Уоллингтоном я окончательно убедился в ценности и подлинности астрариума. Бывший военный проявил к нему болезненный интерес, но не нашел ничего лучше, как воспользоваться древней уловкой и объявить артефакт подделкой. В этом человеке чувствовалась жестокость, и я не мог предсказать его следующий шаг. Мне следовало выбираться из Лондона, оценить свое положение и решить, что делать дальше. Вопрос заключался в том, не втянул ни я ненароком и Гарета в эту опасную и, не исключено, смертельную сеть.

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть.

— Слушаю.

— Привет, Оливер, это Гарет. Отмечаюсь, как обещал.

Судя по голосу, брат был совершенно выжат, но, услышав его, я испытал облегчение.

— Все в порядке? Уже дома? — Я не хотел, чтобы Гарет понял, что я беспокоюсь.

— Да, дома. А ты добрался в свой Западный Хампстед?

— Вроде как добрался. Слушай, ты не заметил ничего странного? За тобой не следили? Ничего такого не случалось? — Я старался говорить спокойно, хотя сам сомневался, что у меня не поехала крыша.

— Разве что поклонницы. А что, ты кого-то нанял за мной шпионить? — пошутил он.

Я не рассмеялся.

— Просто будь осторожен.

— Яволь, герр коммандант.

— И пожалей себя. — Он понял, что я имею в виду наркотики.

— Я же обещал. — Гарет помрачнел и ощетинился. Я понял, что мне придется снова завоевывать его доверие.

— Собираюсь съездить домой, повидать папу. Что-нибудь передать?

— Передай, что я пока не умираю. И еще — чтобы он от меня отстал. — Раздался щелчок и короткие гудки. Гарет положил трубку, но генетическая связь между нами не прервалась и вибрировала, как легонько тронутая гитарная струна.

Дом я покинул через черный ход и отправился задами к метро — решил, будет легче оторваться от «хвоста», затерявшись в безликой толпе на станции «Кинг-Кросс», и сесть в идущий на север поезд. Смешавшись с приехавшими из загорода, я занял место в вагоне и с бережно упакованным астрариумом отправился в отцовскую деревню.

Станция осталась точно такой, какой я ее помнил: рисованная надпись над платформой, с каждого конца деревянные бочки с розами. От этой знакомой картины мне сразу стало легче. Единственным нововведением были скромно поставленный рядом с билетной кассой торговый автомат, продающий шоколадки «Кэдбери», и установленная рядом с туалетами новенькая телефонная будка. Начальник станции Уилкот стоял на платформе. Я знал его всю жизнь: высокий сутулый человек, хромавший после ранения во время Второй мировой войны, он постоянно потчевал нас, школьников, рассказами о своих боевых подвигах. Подав свистком сигнал к отправлению, он заковылял по платформе ко мне.

— Это ты, Оливер?

— Он самый, мистер Уилкот.

— Прими мои соболезнования по поводу жены. Я видел ее всего один раз, но она была симпатичной девчушкой.

Дружеское обращение перенесло меня в более спокойные времена и неизменяющийся пейзаж моего детства. Слушая его северный выговор и болтовню ни о чем и обо всем, я внезапно осознал, насколько мне не хватало основательности и оседлости в месте, где ты безоговорочно свой.

— Отец вам сказал? — спросил я.

— Да. Он очень, очень расстроен. Будет рад тебя видеть. Ты к нам надолго?

— Боюсь, всего на один вечер.

— Постыдился бы. С тех пор как умерла твоя мать, твоему отцу совсем одиноко. Задержись подольше. Разве не приятно увидеть несколько старых знакомых лиц?

— С радостью, но нет времени.

— Ну, если так, буду завтра тебя провожать. В десять сорок пять, помнишь?

— Да.

С рюкзаком на плече я спустился по лестнице на улицу. Сначала план был такой: пройти к отцу через деревню — тем самым путем, каким я много лет назад ходил в школу и возвращался обратно, — но после разговора с начальником станции расхотелось встречаться со знакомыми и я решил пересечь небольшое поле, примыкавшее к ряду домов, в одном из которых жил отец. А раньше жил и я, пока в восемнадцать лет не отправился учиться в университете. Мать умерла пять лет назад, и сейчас до меня дошло, что в последний раз я приезжал в родную деревню на ее похороны. Мне трудно было представить, что она не встретит меня вместе с отцом в дверях маленького кирпичного домика.

Луг зарос лютиками и маргаритками, сгибающимися на тонких стеблях при каждом порыве ветра с болот. Воздух отдавал легким запахом коровьего навоза с примесью сырого торфа. Здесь я в детстве мечтал: смотрел в небо и представлял, что каждое облако — это ковер-самолет, на котором можно отсюда улететь в чужеземные страны, к новым лицам и пейзажам. Я стоял, вдыхая воздух, и еле сдерживался, чтобы не улечься в траву, надеясь, что время отмотается назад и я поднимусь десятилетним мальчишкой. Чистым. Невинным. Но вместо этого поправил на плече астрариум и продолжил путь.

Отец ждал меня в дверях маленького дома. Некогда широкий в плечах, высокий и представительный, он, как старое дерево, согнулся под действием силы притяжения. Я был потрясен, увидев, настолько он состарился, и невольно стал искать глазами миниатюрную, хрупкую фигурку матери.

Дом был частью построенного в 1920-х годах шахтерского района — оскорбляющей эстетические чувства сетки узких улочек с уныло однотипными жилищами из красного кирпича. За отцовской улицей проходила железнодорожная линия, а вдоль нее тянулись аккуратные лоскуты выделенных под огороды участков. На нашем росли кабачки, помидоры, клубника и неизвестно как оказавшийся там розовый куст. Этот кусочек земли радовал и служил предметом счастья и гордости. По воскресеньям после церкви отец пропадал там часами. Нас же, сыновей, туда не допускали. И даже теперь невозможно было смотреть на этот огородик без чувства обиды.

В домике было две спальни на втором этаже, на первом располагалась гостиная с камином и в глубине — кухня. Туалет находился в конце заасфальтированного двора, и никакой ванной. Единственное место, где можно было умыться, — раковина на кухне. Когда я был маленьким, мы по воскресным вечерам мылись в старой металлической ванне напротив камина. Сначала отец, затем мать, потом я и, наконец, Гарет. Я наблюдал за скрючившимся в короткой ванне отцом с другой стороны камина — разглядывал его всю в иссиня-черных крапинках угольной пыли жилистую спину и загадочную, колеблющуюся под водой тень его гениталий. Его возрождение, трансформация из чернолицего циклопа с шахтерской лампой на лбу в обычного смертного было моим первым воспоминанием. В ту пору мне было примерно годик, и эта картина завораживала и одновременно пугала меня. Я тоже хотел под землю, но опасался, что она меня отравит.

В начале шестидесятых, когда подошел к концу первый успешный год моей работы, я предложил отцу денег, чтобы пристроить к дому ванную. Он пришел в неистовство. «Я не приму милостыни от собственного сына!» — заявил он матери и целый год не разговаривал со мной. Таков уж мой отец: гордый и резкий, как край, в котором он вырос.

— Думал, приедешь на роскошной машине! — грубовато рявкнул он от двери. Я заметил, что отец опирается на палку и его огромные синеватые костяшки пальцев сомкнуты на деревянной ручке. На нем была женская шерстяная кофта — верхняя перламутровая пуговица тщательно застегнута, розовая шерсть растянута на нижней рубашке. Я не решился спросить, откуда он ее взял.

— Предпочел поезд, — ответил я. — Машина в гараже. Не было времени ее забрать.

Отец изучающе посмотрел на меня глубоко посаженными глазами. Его щеки ввалились, сетка морщин превратилась в карту разочарований и гнева. Но сегодня его глаза светились по-доброму.

— Чай больше часа на столе, — сказал он. — Но если хочешь, я снова поставлю чайник.

— Было бы неплохо.

Не пожимая рук, мы вошли в дом.

Вечером мы сидели в крохотной гостиной и по маленькому черно-белому телевизору смотрели очередную серию «Шоу Бенни Хилла» — эта программа была одним из немногих увлечений отца. Этот телевизор я купил пять лет назад на Рождество, чтобы мать, в то время уже превратившаяся в инвалида, могла хоть как-то развлечься. Молчание казалось оглушающим. Я всегда подозревал, что в этом крылась одна из причин, почему я женился на Изабелле: ее голос на фоне моего непроницаемого молчания воспринимался пронзительным криком. За четыре часа отец ни разу не заговорил о ее смерти. Мы обсудили здоровье Гарета, погоду, недавнюю стычку профсоюза горняков с администрацией, Гарольда Вильсона, Инока Пауэлла, упадок железных дорог и состояние тщательно ухоженного отцовского огородика. Но старательно обходили тему смерти жены, утопая в разговоре, как вороны на только что вспаханном поле.

«Шоу Бенни Хилла» кончилось погоней толстого комика за большегрудой блондинкой с косичкой, и отец, по-прежнему веривший, что телевизору вредно долго работать, выключил его из сети. На обратном пути к креслу он выдвинул ящик буфета, где обычно хранил лимонный шербет. С грохотом достал и предложил мне.

— Ну так как там Гарет?

— Жить будет.

— Это утешает. Что там у него за музыкальная группа?

— Я слушал их концерт. Очень приличная. Ты бы его не узнал, папа. Я попросил его пожить у меня. Он отказался, но обещал каждый день звонить. Думаю, он придет в себя. Сцена не даст ему утонуть.

Отец помолчал — наверное, пытался представить себе картину: младший сын на сцене. Затем неожиданно сказал:

— Я никогда не признавался, но очень ценю, что ты за ним присматриваешь. Гарет был маменькиным сынком — очень поздний ребенок. Теперь я это понимаю. Мы с трудом находили общий язык, не то что с тобой…

Я улыбнулся, в душе сожалея, что отцовская оценка нашего общения сильно отличается от моей.

— Зато к тебе он привязан. Заботься о нем, когда… ну, ты сам знаешь…

— Тебе не о чем беспокоиться, папа.

Мы шумно потягивали лимонный шербет, когда огонь неожиданно выстрелил угольком.

— Если тебе интересно, кофта, что сейчас на мне, принадлежала твоей матери. Понимаю, это глупо, но носить ее доставляет мне утешение. Кажется, она до сих пор сохранила ее запах.

— Тебе ничего не надо объяснять.

— Надо.

Он подался впереди уставился на горящие в камине угли, словно ему было слишком неловко смотреть на меня.

— То, что произошло, неестественно, сын. Изабелла была молодой женщиной и не должна была умереть так рано. Обещай, что не дойдешь до того, до чего дошел твой отец, когда перестаешь понимать, то ли сегодня четверг, то ли воскресенье. И что еще хуже, тебе на это совершенно наплевать. Так жить недостойно мужчины.

Отец откинулся в кресле, словно в изнеможении от того, что сказал столько слов за раз. Я потерял дар речи: никогда не слышал, чтобы он говорил со мной настолько откровенно. И трудно было привыкнуть, что этот человек-скала, которого я обожал в детстве, может быть настолько ранимым.

— Ты ей очень нравился, папа.

— Знаю… — Отец тяжело вздохнул, и в этом печальном звуке послышались все несправедливости мира. И хуже того — стало понятно, что он им покорился. Он кашлянул, желая переменить тему разговора, и выпрямился в кресле. — Знаешь, я собрался довести до конца то дело, которое перед смертью начала мать. Помнишь, она загорелась идеей выяснить свою родословную с ирландской стороны?

— Да. — Меня гипнотизировало мерцание пламени, и я чувствовал, что веки наливаются тяжестью — сказывалась череда бессонных ночей. Я с трудом разлепил глаза. И, слушая отца, внезапно вспомнил другой разговор — несколько лет назад, с Изабеллой, после того как она увидела меня за работой на нефтяном промысле в Италии, в Южных Апеннинах. Ее лицо светилось страстью, она назвала меня лозоходцем и сказала, что я обладаю даром, который растрачиваю попусту. Ее убежденность встревожила меня. Была ли это реакция на слепую, покорную веру матери, которая так мешала мне в детстве? Или я подсознательно испугался чего-то иного? В любом случае Изабелла решила, что это очередное подтверждение того, что я опошляю ее убеждения. И неудивительно, что для своих откровенностей выбрала Гарета, а не меня. Почему я всегда избегал говорить с ней о мистике? Боялся присущих мне способностей?

Отец снова надолго замолчал, и я почувствовал, что во мне поднимается знакомое чувство удушья и тоски — нетерпение, которое подростком гнало меня из деревни. Я был не из этого круга и остался чужим. Радуясь в душе, что уезжаю, я пожелал отцу спокойной ночи.

Я ночевал во второй спальне — той, что перешла к Гарету, когда я уехал из дому. Казалось, что тринадцатилетний подросток вот-вот вернется в эту комнату, где его ждали древние комиксы Беано, висевшие на лампе пыльные модели самолетов и приколотый над камином флаг бойскаутов. Среди этих следов детства сохранились воспоминания о юности — плакат группы «Квин» на боковой поверхности стола, старый номер журнала «Роллинг стоун» с глядящим с обложки Марком Воланом. И тут же на столе, по-прежнему в рюкзаке, астрариум, мой талисман из Египта.

Я откинул простыни и втиснулся в узкую кровать.

 

21

Утром я попытался позвонить брату в его пристанище, но разбудил Дэнниса, который и сообщил мне, что в последние два дня видел Гарета не больше пары часов. Неутешительная информация.

Обратный поезд в Лондон оказался на удивление пустым. Я устроился в вагоне второго класса у раздвижной двери, готовый выскочить на очередной станции, но стал клевать носом, убаюканный ритмичным движением состава, проносившегося по отливающей сочной зеленью сельской Англии. Я совсем уже заснул, но очнулся, когда поезд остановился у платформы. Заставил себя выпрямиться, полный решимости не смыкать глаз, размял затекшую спину. Но как только колеса опять застучали по рельсам, напоминая шум далекого моря, снова отключился.

Когда я проснулся в третий раз, передо мной сидел мужчина в спортивных брюках и совсем не подходящей к ним куртке на молнии. Была в нем определенно какая-то странность. Высокий, лет сорока с небольшим, с удивительно невыразительным лицом и не по годам седыми волосами, он, как мне показалось, уж слишком внимательно разглядывал стоявший у меня на коленях рюкзак с астрариумом. Пока я прикидывал, сколько мне потребуется времени, чтобы выскочить из вагона, он поднял глаза и посмотрел в упор враждебным, немигающим взглядом. Я готов был бежать, но он в это время взял в руки белую палку, какими пользуются слепые. Устыдившись своего шизофренического страха, я отвернулся к окну и, стараясь успокоить сердцебиение, стал смотреть на проносившийся мимо пейзаж.

Часом позже мы прибыли на вокзал Кинг-Кросс, и я удивлением увидел, что платформу украшали государственные флаги и плакаты, извещавшие о праздновании 25-летней годовщины правления королевы. Теперь я понял, почему в поезде было так мало людей. Я забыл, что на календаре седьмое июня. Пока я добрался до дома, Лондон начал гулять вовсю. Дорогу перегородили, и наш тупик совершенно преобразился. Должно быть, пока я был в Египте, соседи серьезно готовились к общему празднику.

Посреди улицы под навесом установили стол с тортами, сандвичами, желе и другими образцами английской домашней кухни. Рядом на небольших прилавках продавали всевозможные сувениры: фарфоровые кружки с изображениями монаршей семьи, чайные чашки с улыбающейся королевой на дне, юбилейные ложки, ножи для масла, почтовые марки и сувенирные программки.

В одном конце улицы регги-банд исполнял «Нет, женщина, не плачь» Боба Марли, в другом струнный любительский квартет играл Элгара. Растянутые над головами транспаранты прославляли двадцатипятилетнее правление королевы, свисающие с окон флаги трепетали на ветру, словно вывешенное сушиться яркое белье. Соседи, друзья и родственники возбуждено толпились вокруг столов.

Вдоль тротуара стояло несколько прилавков. На одном из них торговали блюдами вест-индской кухни: жареными бананами, карри из козлятины с рисом; на другом — приправленным карри мясом; на третьем — английской свиной колбасой, маринованными яйцами и заливным угрем. Воздух был пропитан смесью разномастных запахов: карри, горячего хрустящего картофеля, благовоний, иногда откуда-то тянуло ирисками.

Два растафарианца с дредами до пояса беседовали со среднего возраста парой, одетой как жемчужные король и королева из лондонских кокни в сверкающие множеством пуговиц костюмы. Полногрудая брюнетка со скипетром в руке изображала Британию на троне, а подвыпившие мужья стояли в очередь, чтобы сфотографироваться с ней. Старик вел на поводке белого, весьма упитанного английского бульдога, одетого в костюмчик цветов национального флага.

Целые семьи танцевали на асфальте — кружились в вальсе под скрипки или притопывали в стиле бибоп под регги-банд. Между захмелевшими взрослыми гонялись друг за другом и верещали от возбуждения дети. Было в этом что-то торжествующе языческое, далеко выходящее за рамки события. Я расслабился, позволив себе забыть выпавшие на мою долю за последние два месяца невзгоды. Схватил сандвич и стал то ли пританцовывать, то ли проталкиваться к двери, почти неразличимой среди навешанных на дом лент и шаров. В этот момент меня остановил за плечо Радж.

— Оливер, тебя ищет какой-то мужчина, уже два раза приходил к нам домой. Признайся, дружище, у тебя неприятности?

Я резко обернулся и окинул взглядом толпу. Хью Уоллингтона не заметил, но за головами танцующих трудно было что-либо рассмотреть.

— Он здесь? — Я изо всех сил старался не поддаваться панике.

— Сейчас не вижу, но, думаю, здесь. — Он был явно встревожен.

Ничего не объясняя, я повернул в просвет в толпе и мимо гуляк направился на другую, пустую сторону улицы. Тут кто-то ухватил меня за куртку, и я встретился с суровым взглядом Стенли. Мальчик вложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. Я попытался вырваться, но он меня не отпускал. С другой стороны к нам спешили Альфред и немолодой худощавый мужчина, по виду житель Средиземноморья.

Стенли крепко держал меня за руку, и его глаза осуждающе сузились.

— Вас ищет господин из Италии. Наверное, потому, что вы убили Исси. — Его пальцы крепко сомкнулись на рукаве моей куртки.

Я наклонился, чтобы посмотреть восьмилетнему парню в глаза.

— Стенли, Изабелла погибла в результате жуткого несчастного случая… — Договорить не удалось — чья-то ладонь легла мне на плечо.

— Мистер Уарнок?

Незнакомец неловко протянул руку, немало разочаровав близнецов, которые, видимо, ожидали, что меня немедленно арестуют. У мужчины был массивный подбородок и полные чувственные губы. Он был похож на стареющего сластолюбца. Я решил, что ему под шестьдесят. Его кожа отличалась нездоровой серостью и была покрыта сетью мелких морщин, словно он недавно пережил трагедию.

— Я профессор Энрико Сильвио, — сказал он с итальянским акцентом. — Был преподавателем вашей жены в Леди-Маргарет-Холл в Оксфорде.

Я закрыл окно, и доносившиеся с улицы звуки стальных барабанов и бас-гитары стали тише. Профессор Сильвио обводил глазами гостиную, словно хотел по обстановке и фотографиям восстановить историю моего брака. Почувствовав мой взгляд, он повернулся ко мне.

— Очень любезно с вашей стороны пригласить меня в дом. Извините, если напугал.

— Что вы, что вы, я же первый вам позвонил, — осторожно ответил я, боясь вторично совершить ту же ошибку, что с Хью Уоллингтоном, но лицо профессора показалось мне настолько честным, а сам он таким хилым, что я решил: нет никакой опасности в том, чтобы пригласить его в квартиру поговорить.

— И я пришел. — На его открытом лице промелькнуло выражение сдержанного удовольствия.

— К тому же если бы вы хотели ограбить и напасть на меня, то давно бы это сделали, — быстро добавил я.

— Напасть? С какой стати? У вас много врагов?

— Похоже, обзавелся в последнее время, — усмехнулся я. — Поэтому попытался скрыться. Простите, если обидел. Не знал, каковы ваши намерения. Сам я работаю в нефтянке. И мир Изабеллы мне незнаком. Незнаком и ставит в тупик.

— Могу себе представить, — вздохнул итальянец, и я снова заметил, как телесно слаб человек с бледной, высохшей кожей. — А я все гадал, за кого выйдет замуж Изабелла. — Он подошел к столику и взял в руки ее фотографию в рамке. — Думал, может, за художника или революционера левацкого толка, но уж только не за бизнесмена. Был уверен, что ей требовался подвижник. — Он поставил снимок на место.

— Видимо, вы хорошо ее знали.

Моя фраза, похоже, его взволновала, и он принялся расхаживать по комнате.

— Я умираю, мистер Уарнок. — Последовала короткая пауза, а затем Сильвио, словно решив исповедаться, продолжил: — Одно из преимуществ понимания собственной смертности в том, что начинаешь ценить скоротечность жизни. У меня не осталось времени на тонкости и нюансы. И я, как умирающий, обязан говорить прямо.

— У вас с Изабеллой был роман? — Пусть это была не более чем догадка, но я удивился, насколько она меня разозлила.

У итальянца дернулась щека, словно пришла в движение капелька ртути, глаза затуманились воспоминанием.

— Да, мы были с ней любовниками, но назвать это романом — значило бы опошлить наши отношения. — Он провел рукой по волосам — типичный жест некогда привлекательного мужчины. — Поймите, я нисколько не горжусь тем, каким был в тот период. Я был честолюбив, но слишком долго эксплуатировал оригинальность диссертации, которая принесла мне известность. Изабелла же даже в том возрасте имела весьма своеобразный, отличный от других взгляд на вещи. И благодаря своему складу ума могла взглянуть на археологию под совершенно необычным углом. Для нее археология была живым предметом. Плотью от ее плоти. Она рассказала мне о замечательном устройстве, которое решила сделать темой своей докторской диссертации. Поверила, а я ее предал. Но не сомневайтесь: я ее любил.

Сильвио снова помолчал, словно ожидая моего разрешения продолжать рассказ. Я примирительно махнул рукой. Жест должен был выразить чувство, которого я на самом деле не испытывал.

— Что вы знаете о ее диссертации и об устройстве, которое она изучала? — Я смотрел на него, больше никак не желая проявлять свой интерес. Но итальянцу не требовалось других поощрений.

— Я говорил ей, что тема звучит слишком невероятно, и если она будет настаивать на своем, ее перестанут принимать всерьез. Искренне хотел уберечь ее от ошибки, но был не до конца честен. — Сильвио вздохнул. — Много лет назад я сам наткнулся на свидетельства существования астрариума. Занимаясь научной работой в Лувре, я обнаружил наос — маленькое каменное святилище, относящееся к тринадцатой династии и найденное в Иераконполе. Камень был покрыт иероглифами, которые до меня никому не удавалось почитать. Оказалось, что это молитва Исиде — просьба благословить небесный ящик, который следовало передать Нектанебу Второму. Ящик мог предсказывать судьбу, двигать горы, и иероглифы сообщали, что он назвал дату смерти самого фараона. Нам неизвестно, какова была его реакция. Попытался ли Нектанеб уничтожить ящик? Воспользовался ли предсказанием к собственной выгоде? Думаю, что устройство, которым занималась Изабелла, и есть тот самый ящик, о котором говорилось на камне.

Неожиданно для самого себя я не сдержался и шумно вздохнул. Еще одно свидетельство могущества астрариума.

— Вполне возможно. — Всеми силами скрывая чувства и стараясь не раскрываться перед итальянцем, я хотел, чтобы он продолжал говорить. — Изабелла тоже занималась астрариумом. Только не понимаю, почему она относила его к эпохе Птолемеев, хотя на самом деле он намного старше.

— Она просто могла так сказать. Но поверьте: чутье ее не обманывало — она понимала, каков на самом деле возраст астрариума. Примерно в это время у нее начались кошмары.

Я вспомнил слова Сесилии о том, что Изабелла участвовала в каких-то странных опытах Джованни.

— Вы знаете, что ей снилось?

— Знаю. И должен вам сказать, что возненавидел ее деда — человека, с которым не был знаком. Темная была история.

Я откинулся в кресле, потрясенный тем, что в очередной раз приходилось убеждаться: Изабелла доверялась другим, а не мне, и другие знали о ней гораздо больше, чем я.

Профессор Сильвио вздохнул.

— Я сделал ее своим научным ассистентом, а затем соблазнил. Сначала действовал расчетливо, но затем, к своему ужасу, влюбился. Не сомневайтесь, в этом уже не было никакого расчета.

— Вы присвоили ее работу и опубликовали как собственную? — Мне вовсе не хотелось слушать об их любовных отношениях. Исповедь итальянца была посягательством на прошлое, которое Изабелла хотела сохранить от меня в секрете. И я, несмотря на собственные чувства, намеревался уважать ее желание. Но Сильвио гнул свое:

— Я даже собирался уйти от жены.

Поняв, что мне не отвертеться и придется слушать, я налил себе виски. Итальянец рассказывал о юной, задиристой Изабелле, которая являлась мне мимолетом и которую я, конечно, не знал.

— Она олицетворяла все, что меня раньше вдохновляло. Была даровита, дисциплинированна, и ее не ограничивали профессиональные правила и нелепые ограничения научной среды, сильно повредившие моему таланту. Когда я находился рядом с ней, то забывал о гнетущих меня многие годы принципах.

— Так вы стащили ее работу? — повторил я свой вопрос, желая, чтобы он хотя бы подтвердил, что совершил предательство.

— Она была молодой женщиной и иностранкой. Я никак не мог себе представить, что научное сообщество воспримет ее серьезно. По крайней мере так я оправдывался перед собой. Я не присваивал ее работу целиком. Пользовался фрагментарно — то здесь, то там. Она меня так и не простила.

— Поэтому вы пришли ко мне каяться? Исповедь умирающего?

— Нет, хочу увидеть его своими глазами. Убедиться, что он существует.

— Что увидеть? — Я прикинулся, что не понимаю его слов, потому что в мои планы совершенно не входило показывать ему астрариум.

— Мистер Уарнок, давайте не будем притворяться, — мягко улыбнулся Сильвио. — Два дня назад мне позвонили из Британского музея. Мы долго спорили, но в конце концов я заявил господину Уоллингтону, что ничего не знаю и ничем не могу помочь в его поисках. На следующий день я обнаружил слежку за своей машиной. У мистера Уоллингтона есть не очень приятные сообщники. Несколько лет он работал на принца Маджеда — довольно скверную личность, человека, склонного к насилию и, к несчастью, страстного коллекционера древностей, которые, как считается, имеют оккультные свойства. Позвольте мне сказать прямо: не в меру честолюбивый Маджед верит в силу устройства, о котором мы говорим, и не остановится ни перед чем, чтобы им завладеть. Я подозреваю, что астрариум у вас. Если так, ваше предположение оправданно: вы приобрели опасных и влиятельных врагов. Позвольте мне вам помочь.

По-прежнему не желая ни в чем признаваться, я все-таки спросил:

— Каким образом?

— Вы знаете, что астрариуму недостает второй половины — средства, которое приведет в действие его пружину. Если я покажу вам ключ, вы убедитесь в искренности моих намерений?

Сильвио полез в карман пиджака и достал завернутый в ткань предмет примерно четырех дюймов в длину. Развернул и показал нечто похожее на вилку с тонкой ручкой, отлитой из металла, похожего на железо. Вещь напомнила мне камертон. С одной стороны на нем было вырезано непонятное существо, с другой — торчали два зубца. Я взял у итальянца предмет и рассмотрел. Существо оказалось соколом с крошечным человеческим лицом — миниатюрной головой фараона.

— Это Ваз, ключ, — объяснил профессор, внимательно наблюдая за выражением моего лица. — Однако фигурка имеет портретное сходство не с Нектанебом Вторым, а с Рамсесом Третьим. Это один из многих фараонов, которые, как предполагается, могли править во время исхода евреев из Египта. На устройстве должны быть две выбитые одна под другой печати: Нектанеба Второго и Рамсеса Третьего.

Я тщетно старался подавить волнение. Отдельные археологические сведения сразу составили целостную картину истории астрариума. Желание вырвать у профессора ключ было почти непреодолимым. Почувствовав мое состояние, Сильвио отступил назад.

— Оливер, очень важно, чтобы вы осознали, что собой представляет ключ. Сокол на ручке символизирует Ба фараона, его душу-птицу. Таким образом, астрариум призван защищать не только фараона — живого человека, но и оберегать его дух в загробном мире.

«А Ба Изабеллы тоже находится под его защитой?» — подумал я про себя. И в следующую секунду удивился, что способен задавать себе такие дикие вопросы.

— Откуда у вас ключ? — спросил я профессора.

— Я его украл.

В голове мелькнула догадка, и я от неожиданности чуть не выронил Ваз.

— Украли?

— У коллеги — англичанки-археолога, которая в течение семестра преподавала в нашем колледже. Эту женщину Изабелла обожала. — Сильвио, словно ожидая удара, понурился.

— У Амелии Лингерст?

— Не могу гордиться своим поступком. — Итальянец вздохнул, и его лицо приняло виноватое выражение. Но простить его, того, молодого, я не мог. Если бы потребовалось, он бы не задумываясь уничтожил Изабеллу, а это было непростительно.

— Каким образом ключ попал к Амелии?

— За несколько лет до того, как я его украл, она обнаружила ключ на раскопках, но широко о своем открытии не сообщала.

— На раскопках в Бехбейт-эль-Хагаре? — Я вспомнил групповую фотографию с молодой Амелией, найденную в книге Изабеллы. Профессор, явно под впечатлением от моих слов, кивнул.

— Мозаика, мистер Уарнок, наконец принимает вид осмысленной картины.

— Но почему там?

— В Бехбейт-эль-Хагаре родился фараон Нектанеб Второй — еще один кусочек мозаики.

— Изабелла знала, что ключ у вас?

Сильвио поднял на меня глаза, кровь отхлынула от его лица, и он смертельно побледнел.

— Это самое ужасное, что я совершил. После того как она меня бросила, я надеялся, что могу воспользоваться ключом, чтобы подкупить ее и убедить вернуться, но она уже познакомилась с вами. — Итальянец помолчал. — Сюда меня привело чувство вины. Без ключа астрариум ничего не стоит. Мне следовало отдать Ваз ей.

Он откинулся в кресле и уткнулся лицом в ладони; сквозь редеющие волосы бледно просвечивал череп. Сильвио выглядел совершенно убитым, трудно было его не пожалеть. Но даже отбросив жалость, я понимал, что он мне нужен. Наступал решающий момент в моих поисках, а он владел ключом — в буквальном смысле слова. А без этого ключа я не мог двигаться вперед. Не было иного способа убедить его отдать Ваз, и я полез в рюкзак.

— Восхитительно! Он настолько безупречен в своем замысле, что я едва решаюсь его коснуться. Вы представляете, что значит этот предмет для трех великих религий? Тысячи лет назад этот инструмент держал в руках Моисей — иудейский, христианский и мусульманский пророк. Он воспользовался им в один из поворотных моментов библейской истории, чтобы раздвинуть воды Красного моря. Живое чудо. Не могу поверить, что вижу его своими глазами. — Лицо профессора Сильвио осветилось религиозным экстазом. Я узнал это выражение — так смотрела мать, когда я был маленьким. Оно означало слепую капитуляцию верующего, просветленное перенесение в духовное, что меня всегда смущало.

— Нам это доподлинно не известно. — Несмотря на бушующие во мне чувства, я решил оставаться на твердой почве.

Итальянец провел дрожащей рукой по крышке механизма.

— Не думал, что доживу до этого момента. — Он склонился над астрариумом. — Видите эти три диска?

Я кивнул. В душу закралось нехорошее предчувствие. Астрариум начинал вызывать во мне тревогу. Теперь, когда нашелся ключ, которым активировали механизм, он стал действовать на меня еще сильнее.

Дрожащие пальцы профессора ласкали шестерни.

— Эта циферблаты служили для того, чтобы высчитывать орбиты не только Солнца и Луны, но также и пяти известных в то время планет: Марса, Меркурия, Венеры, Юпитера и Сатурна. Результатами вычислений пользовались, чтобы выбирать наиболее благоприятные дни как для религиозных праздников, так и для прорицаний. Вот тогда-то астрариум превращался в орудие войны. Вполне возможно, что астрономические подсчеты выполнял маг-мистик Гермес Трисмегиста (трижды великий), который, если верить некоторым данным, был выдающимся целителем и современником Моисея. Но еще более поразительны вот эти символы — пришедшая от шумеров клинопись жителей Аккада, народа, жившего до египтян и знаменитого своей магией и астрологией. Древние египтяне также упоминают их ремесла.

Сильвио взглянул на штырь, служивший осью для шестерен.

— А вот и врата силы — отверстие для ключа.

Ваз без труда вошел в личинку. Мы с итальянцем благоговейно молчали. Меня охватили волнение и страх. Я ждал, что механизм как-то себя проявит — пискнет, или процесс активации будет сопровождать игра дудочки из разгаданного Гаретом шифра, — но все было тихо: ни звука, ни движения. Затем почти невольно я потянулся к ключу.

Но профессор перехватил мою руку, и его костлявые пальцы сомкнулись на моем запястье.

— Нет! Не поворачивайте, пока не выслушаете, что я скажу.

Я отошел от стола. Наступил вечер, и теперь доносившуюся с улицы музыку сопровождали отдаленные залпы фейерверка — празднование юбилея королевы достигло кульминации. В воздухе чувствовался запах изобилия — аромата лета, от которого меня, еще юношей, всегда охватывала тревога. Возникало ощущение, что где-то совсем в другом месте происходит нечто захватывающее, и меня тянуло туда, несмотря ни на какой риск.

Я покосился на профессора: тени под его глазами обозначились сильнее, кожа еще больше посерела, словно за несколько часов он постарел на несколько лет.

— У меня рак желудка, — объяснил он. — Далеко зашедший процесс. Мне осталось два или три месяца, точнее определить невозможно. Забавно, древние считали, что желудок — вместилище чувств. Наверное, они были правы и я умираю оттого, что так долго подавлял свои чувства.

— Давайте факты, профессор, — холодно ответил я, не желая откликаться на его явный призыв к сочувствию. — Нечто такое, что бы понял сидящий во мне геофизик.

— Факты? Вы обладаете удивительной английской способностью высушивать все на свете.

Сильвио указал на три стрелки — каждая длиннее предыдущей. Они, подобно стрелкам часов, вращались на трех циферблатах.

— Они соответствуют трем временным отрезкам: древнеегипетским эквивалентам дня, месяца и года. Если мой перевод верен, теперь стрелки показывают дату сражения при мысе Акций.

— Следовательно, астрариум на самом деле принадлежал Клеопатре?

— Из фрагментов магических свитков и упоминаний в гримуарах — все это хранилось в «Музейоне», величайшей Александрийской библиотеке, — известно, что в древности астрариум трижды являлся в ключевые исторические моменты. Его создали для Рамсеса Третьего во времена двадцатой династии. Затем он был похищен Моисеем, который воспользовался им, чтобы раздвинуть воды Красного моря. В следующий раз астрариум появляется в эпоху тридцатой династии, когда жрица Исиды Банафрит находит его в тайном храме своей богини в пустыне, где сорок лет обитал Моисей со своим народом. Банафрит привозит астрариум к египетскому двору для фараона Нектанеба. Но затем устройство снова пропадает на несколько сотен лет, хотя и обрастает легендами, которые повествуют о его могуществе. Потом, по слухам, его берет с собой Клеопатра, когда происходит битва при Акции. А теперь взгляните сюда. — Сильвио склонился над устройством. — Если повернуть ключ, появляются две стрелки меньшего размера: одна — из золота — указывает год рождения. Другая — из черного серебра — год смерти.

— Стрелка года смерти? — недоверчиво повторил я.

— Если вы введете в устройство дату рождения, оно рассчитает дату смерти.

У меня перехватило дыхание: так вот чего добивалась Изабелла — она хотела изменить дату смерти.

— Но возможности инструмента этим не ограничиваются. Он способен сворачивать время и события, чтобы осуществить осознанные и неосознанные желания человека: принести славу, богатство и даже удовлетворить тягу к саморазрушению. В этом его огромная сила и вместе с тем большая опасность. Потому что, будем говорить откровенно, многие ли из нас знают, чего хотят? Получается что-то вроде фаустовского устройства, которое самостоятельно выносит суждения. — Улыбка Сильвио показалась мне одновременно боязливой и благоговейной.

Я отказывался верить, что тысячелетний механизм мог спасти мою жену и тем более изменить ход событий. Но, несмотря на скепсис, меня увлек рассказ итальянца. Хотя все это было не более чем метафора: средство выполнения желаний, если в него верят тысячи людей, уже одним этим обретает власть.

— Я не религиозный человек, профессор Сильвио. Верю в Большой взрыв, эволюцию и свободные рынки. Астрариум — загадка, для меня это вполне очевидно. Хотя бы потому, что часть устройства сделана из сплава, который я раньше никогда не встречал. Еще в нем установлены два магнита необыкновенной силы. Вращающиеся магнитные поля обладают интересными свойствами. Но чтобы изменять судьбы?.. Бросьте. Кроме того, если все, что вы наговорили об этой машине, правда, вам надо поскорее повернуть ключ, и астрариум тотчас же задушит вашу болезнь. — Я его провоцировал, надеялся, что он сам признается в обмане.

Но ученый печально улыбнулся:

— Так и случилось бы. Но я не боюсь умирать. Я убежденный католик. Бог указал мне путь, и я должен ему следовать. К тому же я подозреваю, что в действиях астрариума заключен некий подвох, жало в хвосте скорпиона.

— Что вы хотите сказать?

— А как вам кажется, почему устройство и ключ оказались в разных местах перед сражением при Акции? Клеопатра, вероятно, прекрасно знала, какова сила астрариума, и, наверное, боялась ее. Одним поворотом ключа она могла повлиять на исход битвы и склонить в свою пользу удачу. Но не стала этого делать. Кардинальный вопрос — почему?

Я посмотрел на стоявший на столе астрариум. В мягком свете лампы он поблескивал разными оттенками металла. И у меня снова появилось чувство, что машина, в то время как я разглядывал ее, изучала меня. Я наклонился над столом, и в этот момент профессор Сильвио выдернул из устройства ключ. Подал мне и угрюмо сказал:

— Ключ нельзя поворачивать. Вам ясно, Оливер?

Я кивнул, все еще не вполне убежденный. Но, глядя на освещенное настольной лампой изможденное лицо итальянца, внезапно понял, что он действовал под влиянием любви. Любви к Изабелле. И, несмотря на все мои сомнения, поверил ему.

— И еще: обещайте, что спрячете его в надежном месте, а не здесь, в квартире. — Профессор схватил меня за руки. — Не вздумайте недооценивать Хью. У него могущественные союзники — он тесно связан с принцем Маджедом и египетскими властями. К тому же он честолюбив. Берегите себя, Оливер.

 

22

Я забрал машину из гаража неподалеку от дома и поехал в Ламбет. И по дороге постоянно ловил себя на том, что смотрю в зеркальце заднего вида, пытаясь установить, нет ли за мной «хвоста», не гонится ли за моим автомобилем Уоллингтон. Если он узнал, что Сильвио был у меня, то может заподозрить, что ключ теперь в моих руках. Или по крайней мере что я располагаю всей необходимой мне информацией. Я убеждал себя, что мое состояние — результат невероятной усталости и стресса. Но когда показался вокзал Ватерлоо, мои нервы были на пределе.

За вокзалом находились турецкие бани и гимнастический зал, который я посещал еще со студенческих времен. Расположенные в небольшом строении семнадцатого века, зажатом между деловыми зданиями, бани изначально предназначались для джентльменов праздного образа жизни. А сегодня, как я подозреваю, сюда не гнушались пускать посетителей, ищущих тайных встреч, но мне не было дела до происходившего в клубах пара гомосексуального флирта.

В гимнастическом зале были только самые основные снаряды: две скамьи для жима штанги, сами штанги и парочка велотренажеров. На стене висела фотография английского боксера Генри Купера с его автографом. В бане были парная, сухая сауна и мощенная плитками зона с небольшими бассейнами. Обычно я разминался, затем проводил некоторое время в парной и окунался в холодную воду. Зверская нагрузка, но я пристрастился к ней, поскольку это был один из немногих способов освободить мозг от навязчивого стремления анализировать, что составляло неотъемлемую часть моей натуры и моей работы.

Но сегодня в баню меня привела совершенно иная причина. Я понимал, что не смогу долго таскать с собой астрариум — особенно после того, как из небытия выплыл Ваз. А в бане у меня был собственный шкафчик, который никто бы не нашел, если бы не знал номера. Превосходный тайник. Я поспешил по узкой лестнице, держа под мышкой упакованный в небольшой мешок астрариум. В раздевалке находились несколько мужчин в разной стадии обнаженности. Огромный индус, весь в сверкающих капельках воды на темной коже, вытирал полотенцем широкую, отливающую блеском черную спину и скатывал к поясу складки плоти. Два молодых, только что вернувшихся из ночной смены таксиста рассказывали друг анекдоты об изворотливых пассажирах. Выговор выдавал в них жителей Ист-Энда. Мрачный юнец в «Уай франт» читал в углу журнал по боевым искусствам, с обложки которого на меня взирал Брюс Ли. Когда я открывал свой потертый металлический шкафчик, на меня вряд ли кто-то посмотрел.

Но в этот момент в раздевалку вошел молодой араб. Высокий и мускулистый, он вызывающе, словно кого-то искал, обвел глазами помещение. Почувствовав холодок страха, я поспешил нырнуть за открытую дверцу шкафчика, чтобы не показывать ему лицо. Выждал момент и только после этого решился взглянуть поверх дверцы. К моему облегчению, араб, застолбив территорию, опустился на лавку и начал раздеваться. Я еще потянул время, пока он не скатал с себя плавки, и засунул астрариум глубоко в шкафчик. Навалил сверху несколько тренировочных костюмов и, закрыв замок и раздевшись, направился в парную.

Устроившись на скамье и разглядывая сосновую обшивку, я стал размышлять над событиями нескольких последних дней. Влага, конденсируясь из наполненного паром воздуха, струйками сбегала по лбу. Я дал волю мыслям, и в колеблющемся тумане смутные воспоминания стали обретать форму. Я перенесся почти на семь месяцев назад, когда мы только собирались отправиться в Египет. Утром Изабелла получила письмо, и я застал ее сидящей за столом — жена изучала арабскую вязь. Она показалась мне напряженной. Забеспокоившись, что пришли дурные известия, я спросил, не от Асхрафа ли письмо — знал, что она с ним регулярно переписывалась. Изабелла, нахмурившись, ответила, что письмо из археологического общества, в котором она некогда состояла. Ее приглашали на конференцию, и это ее очень удивило, поскольку она уже много лет не имела с этим обществом никаких связей. Стараясь разрядить атмосферу, я пошутил, спросив, что это за конференция — уж не шабаш ли ведьм? К моему удивлению, Изабелла вышла из себя и хлопнула дверью. Теперь мне пришло в голову, что это событие могло иметь какое-то отношение к фотографии из Бехбейт-эль-Хагара. Через пару месяцев Изабелла отправилась на конференцию в Луксор. Была ли это та самая конференция, о которой упоминал Хью Уоллингтон? Я вспомнил египтолога и нашу неудачную встречу. Следит ли он за мной? Будет ли поджидать, когда вернусь домой? Тревога перерастала в страх, темные тени — одна грознее другой — туманили сознание. Внезапно я почувствовал на плече руку. Надо мной склонился мрачный подросток из раздевалки.

— Босс велел, чтобы я тебе передал: внизу тебя искал какой-то хмырь. Мерзкий тип, иностранец. Мы его не пустили — ты же наш постоянный клиент. Босс предупредил, чтобы ты поберегся. Знаешь, такое время: люди прощаются с жизнью в самых неподходящих местах.

Свернув на свою улицу, я сразу заметил на ступенях дома Дэнниса. Он был одет в старый, в мелкую полоску, костюм, из-под рукавов которого выглядывали обшлага пижамы. Не понимая, как он нашел мой адрес, я затормозил у подъезда и, похолодев, ждал плохих вестей.

— Что-то случилось? — начал я, но осекся, увидев его выражение лица. Снова вернулись страхи за брата, занимающегося саморазрушением.

— Мы несколько часов пытались вам дозвониться. Не представляли, где вас искать. С Гаретом плохо…

— Передозировка?

— Это произошло случайно…

— Нет! — Я сжался от мысли, что могу потерять брата. Дэннис схватил меня за руку. — Оливер, Гарет жив. Он в коме в «Ройял фри». С ним Зоя.

Он еще что-то говорил, но я уже снова прыгнул за руль.

Моим первым импульсом, когда я увидел неподвижное тело Гарета, было вырвать из его тела трубки, подхватить с кровати, вынести из больницы, увезти в родительский дом и спрятать под материнским лоскутным одеялом; волшебным образом превратить в мальчика, которому я некогда читал вслух, лепя его будущее из сюжетов приключенческих книг. Но не смог. Гарет сам распорядился собой — выпихивал из себя жизнь до тех пор, пока в нем не осталось больше ничего, кроме тонкой, как бумага, оболочки.

Веки брата дрогнули, словно он хотел окинуть взглядом внутренний, больше никому не видимый горизонт. Я отвел глаза от прозрачной трубки, которая шла от его запястья к капельнице, и страх новой потери подкатил к горлу.

— Я же понимала, что с него хватит, — раскачивалась на стуле возле кровати Зоя. Ее лицо вытянулось, глаза ввалились. — Но он захотел принять ванну. Мне следовало его остановить. Нам пришлось вышибить дверь.

Я взял Гарета за руку — она оказалась холодной. Я едва заметил, как в палату вошел врач. Он с неодобрением посмотрел на растрепанные волосы девушки, мини-юбку, ажурные чулки, затем повернулся ко мне.

— Вы брат?

Я кивнул.

— Он в коме более десяти часов. Пока рано говорить, чем все кончится. — Врач помахал табличкой с цифрами. — Анализ крови выявил большое содержание и амфетамина, и кокаина. Их общее воздействие плюс горячая ванна, видимо, и спровоцировали пароксизм. Откровенно говоря, я удивляюсь, как он не утонул.

По другую сторону кровати выписывал след зайчик монитора кардиографа. Меня охватило чувство вины из-за того, что я не настоял, чтобы Гарет переехал ко мне, и не следил за ним. Понимал, что не переживу смерть еще одного близкого человека — только не теперь. Как бы я хотел верить в Бога и загробную жизнь. Меня переполнял ужас, и чтобы справиться с ним, я стал рассматривать брата. Как же до смешного юно он выглядел без своих модных атрибутов и теней вокруг глаз — словно тот мальчик, которого я некогда знал. Кто-то — наверное, медицинская сестра — причесал его на прямой пробор. Это бы Гарету сильно не понравилось.

— Он будет жить? — спросил я врача. — Его мозг не поврежден?

Доктор колебался.

— Рано судить. Ясно одно: его мозг несколько минут жил без кислорода. Сколько точно, сказать невозможно. И чем дольше он остается в коме, тем неблагоприятнее прогноз. Будем надеяться, что вскоре он придет в сознание.

Я встал и повернулся лицом к врачу.

— Господи, неужели ничего нельзя сделать?

Он нервно отступил.

— Мистер Уарнок, вы должны свыкнуться с мыслью, что Гарет, может быть, уже в состоянии мозговой смерти. Мы пока этого не знаем.

— В состоянии мозговой смерти? — не в силах поверить в услышанное, переспросил я и посмотрел на распростертое на кровати тело брата.

— Следующие двенадцать часов станут решающими.

* * *

Распрощавшись с удушающей атмосферой больничной палаты, я стоял у входа в корпус и с удивлением смотрел, как мир суетится в своей тошнотворной обыденности. За стеклянными дверями дочери помогали престарелым матерям, беременные женщины несли сумки с ночными принадлежностями, к подъезду то и дело подкатывали машины «скорой помощи». Стоявшая рядом Зоя вздохнула и закурила.

— Хампстед-Хит совсем недалеко. Можно прогуляться пешком, — предложила она. — Надолго нам отлучаться нельзя, но все же, может, полегчает.

Я рассеянно кивнул.

День клонился к закату. Воздух пачкала пыльца растений, и плавали пушинки одуванчиков, словно решили немного полетать маленькие парашютисты. От Саут-энд-Грин мы поднялись к Хампстедским прудам. Над нашими головами величаво шевелили ветвями образующие коридор каштаны. Пьянящий аромат сирени вызвал воспоминания из прошлого: Гарет играет в крикет, мы с ним тайком ловим рыбу в деревенском пруду, я в первый раз веду его выпить в местом пабе. Во мне кипела необъяснимая злость: на брата — за то, что махнул рукой на собственную жизнь и на тех, кто его любил, и на весь остальной мир, которому до Гарета не было никакого дела.

Мы с Зоей шли молча — слова казались ни к чему. Девушка остановилась, под ногой хрустнула ветка. Ее верхняя губа была покрыта пленочкой пота, кожа, освещенная солнцем, казалось, светилась изнутри. Я представил, как в ней бушевали кровь и надежды здоровой юности. И, несмотря на страх и злость, внезапно почувствовал, что меня к ней тянет.

Зоя поняла мое состояние — потянулась и поцеловала. Я ответил на поцелуй, но тут же, раздосадованный на себя, отстранился. Она улыбнулась моей покорности.

— Да ладно, все в порядке.

— Ничего не в порядке. Ты подружка моего брата.

— У нас не такие отношения. Гарет бы все понял.

— Зато я — нет.

Мы вышли на поляну — залитый солнцем круг, скрытый от дорожки деревьями. Я бросился на траву, невольно чувствуя, что, испытав желание к другой женщине, предаю Изабеллу. Но затем понял, что злюсь и на нее. Злюсь за то, что она так много утаила от меня — свое прошлое, истинный смысл своей работы. Я поднял глаза на Зою. Ветви лип образовывали над нами качающийся шатер из темной зелени листвы, голубизны неба и раскаленных солнечных брызг.

— Хочешь сигарету? — спросила девушка.

— Нет, спасибо. Я бросил.

— Так я и думала. — Она закурила и выпустила дым в небо. — Скажи, что это за птица, которая все время следует за тобой?

— Какая птица? — Я был потрясен.

— Брось, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Похожая на маленького ястреба. Я видела ее во время концерта вот здесь! — Она ткнула пальцем мне за плечо.

— Нет никакой птицы.

— Есть. Но если не желаешь признавать, не надо. Это имеет какое-то отношение к Изабелле?

Я в изумлении уставился на нее и повторил:

— Нет никакой птицы.

— Ну, как хочешь… — Зоя выдохнула дым в серебристый воздух. — Гарет ведь не умрет?

Ее вопрос вернул меня к действительности.

— Не знаю. — Я снова закрыл глаза. Красные лучики солнца неистово плясали у меня на веках.

— Как бы я хотела отмотать время назад, — сказала Зоя. — Я стала об этом мечтать после того, как умер мой отец. Есть минута до и минута после. Если бы было возможно отменять события или хотя бы изменять их последствия. Но это не в нашей власти. Мы мечемся, считая, что способны чем-то управлять, пока не приходит наша собственная смерть.

Мне показалось, что ее слова парят в воздухе, как парашютики одуванчиков. Но пока она говорила, в сознании зародилась мысль — безумная, нелепая, но очень настойчивая. Что, если верна теория Энрико Сильвио и астрариум способен изменить судьбу Гарета, стоит только повернуть в устройстве ключ? Абсурд. Но сколько бы ни спорил с ней сидящий во мне рационалист, я не мог ее прогнать. Почему бы не попробовать — это все равно что бросить кости…

— А если бы ты могла управлять судьбой? — неожиданно для себя сказал я вслух.

— Каким образом? — повернулась ко мне Зоя.

— Представь, что срок смерти человека — результат комбинации обстоятельств: веры, что ему суждено умереть именно в этот день. Эта вера ведет к подсознательной незащищенности, и он отказывается от всяких мер предосторожности, которые раньше подсказывал ему инстинкт. Есть ли способ изменить дату смерти?

— Думаю, что есть, — осторожно ответила Зоя.

Меня охватило непреодолимое желание немедленно добраться до астрариума. Я вскочил на ноги и поискал в кармане пятифунтовую банкноту.

— Вот, — протянул деньги девушке и солгал: — Я возвращаюсь к Гарету, а ты возьми такси, поезжай домой и отдохни.

Зоя смотрела на меня. Ее зеленые глаза вопросительно светились.

Когда я оказался у турецких бань, было почти шесть вечера. В раздевалке толпились закончившие дневные труды люди: любители-культуристы, бизнесмены, заглянувшие в баню снять напряжение. Я прямиком прошел к своему ящику и, забыв о всякой осторожности, вынул из него астрариум.

Не оглядываясь и думая только о Гарете, я взбежал по лестнице на свой этаж. В квартире поспешно распаковал артефакт, установил на кухонный стол, а рядом положил ключ. Казалось, прибор взывал ко мне, упрашивал каким-то тайным образом. Я зажал ключ дрожащими пальцами и стал изучать устройство.

На нефтяных месторождениях я был свидетелем того, какой силой обладает вера, — меня поражало, сколько людей там склонны к суевериям. Знал даже геофизиков, которые перед последним анализом частиц разбуренной породы, когда выяснялось, наткнулись они на черное золото или нет, совершали ими самими придуманные ритуалы. Мужчины с коэффициентом умственного развития выше ста пятидесяти крестились, целовали амулеты на счастье, терли талисманы удачи и только после этого смотрели в прибор: изменили в луче ультрафиолета капающий перхлорэтилен цвет белого песчаника на мерцающе-синий. Чем ярче оттенок, тем выше качество обнаруженной нефти. Многие говорили, что это небесный цвет. Неужели и я стал таким же суеверным? Несмотря на присущий мне скептицизм, я чувствовал, как координаты моих убеждений меняются, смещаясь в сторону невероятного. Может, это происходит от безысходности, желания во что бы то ни стало спасти брата? Но времени на рассуждения не оставалось. Следовало не думать, а действовать.

Несмотря на лекцию профессора Сильвио, я почти не мог разобрать иероглифы, а вавилонские цифры были мне совершенно неизвестны. Я поискал глазами на полках, где стоял справочник, которым Изабелла пользовалась, если ей требовалось что-либо перевести. В нем содержалась таблица соответствия древнеегипетского и христианского календарей. Изабелла хвалилась, что она была точной до дня.

Высчитав дату рождения Гарета по древнеегипетскому летоисчислению, я включил лампу и поставил так, чтобы она светила на циферблаты астрариума. Крохотные символы плясали под ярким электрическим лучом. Затаив дыхание, я повернул внешний диск так, чтобы указатель совпал со знаком Зодиака брата — Рыбами. Затем привел остальные циферблаты в соответствие с годом, месяцем и днем его рождения. И, к своему ужасу, обнаружил, что шепчу «Отче наш», а руки у меня дрожат. Взял ключ.

Вставил его в механизм и повернул.

Подождал. Ничего не произошло. Меня охватил привычный скептицизм. Я метался между разочарованием и очевидным фактом, а в душе в это время ученый боролся с романтиком. Я не мог поверить, что докатился до того, что стал заложником обыкновенной легенды. И когда был готов прекратить эксперимент, в древних шестернях что-то тихо затикало. Удивленный, я поднялся и, нервничая, отошел от аппарата. Трудно было не испытывать уважения к древнему механизму. Я наклонился и прислушался. Невероятно: пока я напрягал слух, тиканье становилось все громче. В сознании промелькнули лица прежних владельцев астрариума: вот стоящий перед бушующим морем Моисей склоняется над маленьким бронзовым устройством, вот Нектанеб II в парадных одеждах и головном уборе фараона внимательно слушает щелканье механизма, а вот Клеопатра с распущенными, струящимися на ветру волосами стоит на носу боевого корабля. Недоверие, тревога и благоговение соединились в одном чувстве. Что я привел в движение?

Шестерни вращались, бронзовые зубья клацали друг о друга. Как и предсказывал профессор Сильвио, появился указатель даты смерти. Он был изготовлен из черненого серебра и оканчивался миниатюрной фигуркой похожего на собаку существа с раздвоенным хвостом, загнутой мордой и длинным, как у муравьеда, носом.

Стрелка времени смерти миновала несколько миниатюрных рисок, обозначающих десятилетия, и остановилась против 2042 года нашей эры. Астрариум вынес свой вердикт. Следовательно, Гарет доживет до девяноста пяти лет. Я вздохнул с облегчением. Повернув ключ, я признался, что уверовал в эту древнюю путаницу циферблатов и дат. Теперь мне стало понятнее отчаяние Изабеллы. Я откинулся на спинку стула и ждал. Чего? Телефонного звонка? Что восставший из мертвых брат откроет дверь и войдет в комнату? Я все-таки что-то предпринял. И эта мысль успокаивала.

На улице под окном прошла компания гуляк из соседнего паба. Их разговор был ободряюще обыденным: один жаловался на невестку, другой хвастался успехами футбольной команды, за которую болел, — обычная жизнь, реалии двадцатого века. А я заигрывал с черной магией — поступок отчаявшегося человека, прибегшего к отчаянным мерам.

Мои мысли прервало тихое, едва различимое жужжание. Я прислушался и заглянул в астрариум. Магниты вращались вокруг друг друга с удивительной скоростью. Пульс машины ожил.

Я вспомнил вращающиеся камешки, которые показала мне во сне Изабелла. Если профессор Сильвио прав, она хотела привести устройство в действие, чтобы отсрочить свою смерть. Это она должна была повернуть ключ несколько недель назад, и тогда наши жизни, быть может, продолжались бы плавно и невинно.

— Если не Изабеллу, спаси хотя бы Гарета, — молил я. Не помню, когда я в последний раз обращался с такими просьбами. И к кому.

 

23

В больницу посетителей уже не пускали, но ночная сестра сжалилась надо мной и разрешила побыть в палате, взяв слово, что больше я никуда не пойду. Я сел у кровати и смотрел на призрачно угловатое в тусклом свете ночника лицо брата. В беспамятстве оно приобрело мальчишескую мягкость, сбросив резкость своего возраста. Я больше часа провел рядом с его худым недвижимым телом. Уложенный в рюкзак астрариум стоял рядом со мной на полу.

Дыхание Гарета гулко отдавалось в комнате, словно отдаленный шум накатывающего на берег моря. А я перенесся на несколько недель назад и вспомнил, как в свой последний вечер Изабелла работала за столом и какое тревожное было у нее выражение лица. Она лихорадочно искала способ обмануть смерть. Я положил руку на рюкзак и почувствовал под пальцами твердые формы астрариума.

Вспомнилось данное отцу обещание. Если Гарет умрет, я обману ожидания и его, и брата, как до этого обманул ожидания Изабеллы. Неужели я вообще не в состоянии защитить людей, которых люблю? Минуты бежали, а я сидел с астрариумом у ног, скованный страхом и чувством вины. Внезапно у меня на голове зашевелились волосы — возникло ощущение, что за мной наблюдают. Я посмотрел на матовое стекло в двери и заметил в коридоре размытый силуэт крупного мужчины. В ужасе наблюдал, как тень сместилась сначала вправо, затем влево. Вскочил, бросился к двери, но остановился и пнул рюкзак с такой силой, что он улетел под кровать. Когда я распахнул дверь палаты, коридор был пуст. Из служебной комнаты появилась дежурная сестра, в приглушенном свете ночников ее лицо показалось мне нездорово бледным.

— С вами все в порядке, мистер Уарнок? — На мгновение мне показалось, что она притворяется, изображая грубоватый шотландский выговор.

— Вы никого не видели здесь, у двери, секунду назад?

Женщина снисходительно улыбнулась:

— Ни единой души. В этом опасность ночного дежурства: после полуночи разыгрывается воображение.

Я посмотрел вдаль зеленого, как горох, коридора: никого, только две оставленные каталки и пустое инвалидное кресло. Может, мне все привиделось? Но силуэт был совершенно реальным, и чувство, что за мной наблюдают, не проходило. Я вернулся в палату.

Не в силах больше слушать размеренное дыхание брата — какой обман, ведь он, казалось, находился так далеко от этого мира, — я взял рюкзак, вышел в комнату ожидания и устроился в тусклом свете, едва сознавая, что передо мной мерцает экран укрепленного на противоположной стене телевизора.

Голос в телевизоре что-то сказал про Египет, и я поднял глаза. Египет редко появлялся в программах новостей, и я обрадовался, что могу отвлечься. Шла передача «Панорама», обсуждалась война Судного дня 1973 года и ее последствия в свете арабо-израильских отношений. Двое ученых, военный корреспондент, посол Египта в Великобритании и ведущий Робин Дэй своими пророчествами для среднего класса вызывали только раздражение, как те кабинетные социалисты, которых я знавал в свою бытность студентом. Затем, к моему удивлению, ведущий представил Рэйчел Стерн. И у меня возникло мимолетное ощущение, что время свернулось, стало несущественным, соединяя годы моей юности и взрослой жизни.

Робин Дэй расхвалил познания Рэйчел в ближневосточной политике и спросил:

— Садат предпринимает шаги, которые означают уступки Америке. Как вы считаете, возможно ли подписание мирного договора между Египтом и Израилем?

— Полагаю, в ближайшие два месяца мы станем свидетелями его совершенно неожиданных действий, — ответила Рэйчел. — Не забывайте, цель Садата — вывести Египет на мировой рынок. Для этого требуются стабильность и торговля. В последний год в Египте происходили голодные бунты, и в результате перехода от насеровского социализма к экономической политике Садата усилилось напряжение. Следовательно, дальнейшее движение будет непростым. Не надо забывать еще один аспект: президент Картер хочет добиться успеха на Ближнем Востоке, и Садат понимает его желание. Разумеется, в этом сценарии имеются подрывные моменты: полковник Каддафи из Ливии, который только что распорядился, чтобы все работающие там египтяне к первому июля под угрозой ареста покинули страну. Президент Ирака Саддам Хусейн, президент Сирии Асад и всякие непредсказуемые личности. Например, принц Маджед многое поставил на то, чтобы разрушить этот союз. Уже несколько лет ходят слухи, что его цель — дестабилизировать Египет Садата и осуществить свой честолюбивый замысел: вернуть страну в феодальное состояние и сделаться ее правителем. Он необоснованно утверждает, что ведет род от старой правящей династии…

— Кстати, нам посчастливилось получить несколько редких кадров с принцем…

На экране побежала дрожащая черно-белая кинопленка: на голом склоне холма стояла группа мужчин в военной форме. В центре выделялся своим национальным костюмом король Саудовской Аравии Файсал, рядом с ним — молодой бородач, принц Маджед. Бок о бок с принцем, явно из его окружения, стоял еще один человек. Смуглый, долговязый, он показался знакомым, и это вывело меня из апатии. Я придвинул стул ближе к телевизору, стараясь рассмотреть на зернистой пленке черты лица. И в ту же секунду с тошнотворным ощущением выброса адреналина узнал — это был тот самый человек, с которым разговаривал в машине Омар. От него сквозь пространство и время с экрана исходила угроза. Я смотрел в телевизор, стараясь установить связь. Нанял ли он Омара, чтобы тот был с нами на катере в день погружения? Как много знал Маджед о поисках Изабеллы, об астрариуме? Они ли организовали убийство Барри? Я поежился в темной комнате ожидания, тщетно пытаясь соединить разрозненные отрывки информации в нечто такое, что можно было понять. Одно не вызывало сомнений: мне грозила опасность.

Внезапно объектив камеры загородила чья-то рука, и экран почернел. Перед зрителями снова появился Робин Дэй, но мне не пришлось выслушать его комментарий показанного сюжета. В комнату ворвалась дежурная сестра.

— Мистер Уарнок, ваш брат пришел в себя!

Гарет все так же плашмя лежал на кровати, но теперь его голова была повернута набок — он смотрел на черное небо за окном палаты. Я боялся, что его мозг поврежден и он останется умственно неполноценным.

— Гарет, это я, Оливер.

— Значит, я вернулся обратно на планету?

Голос был чуть громче шепота. На меня нахлынула волна чувств, и я, больше не сдерживаясь, разрыдался — оплакивал Изабеллу, Барри, утраченную невинность нашего брака.

Гарет, пораженный, что видит меня настолько потерявшим самообладание, сжал мне руку.

* * *

Удивленные его быстрым выздоровлением, врачи все-таки заверили меня, что мозг брата не пострадал. В половине шестого утра я вышел в пахнущий дезинфекцией узкий зеленый коридор, опустил монеты в телефон-автомат и набрал номер жилища Гарета. Трубку взяла Зоя. Я рассказал ей новости и дал возможность поплакать от радости. А когда отходил от таксофона, окинул взглядом коридор — в нем не было никого, кроме больничной уборщицы, возившей шваброй по плиткам пола.

Прежде чем вернуться домой, я заехал на Примроуз-Хилл и поднялся на холм. Восход в тот день был самым вдохновляющим из всех, что мне приходилось видеть: огромный красный шар поднимался над Лондоном, окрашивая перистые облака в коралловые, голубые и розовато-лиловые тона. На вершине холма у меня появилось чувство абсолютной власти. Мне показалось, что я обрел способность командовать, кому в городе просыпаться, а кому спать. Это пьянило, будто я вознесся над всеми, распростерся вне пределов лежащих предо мной жизней. Видимо, то же чувство испытывал Нектанеб, когда ощутил власть над жизнью и смертью людей и возомнил себя живым богом. И Моисей, стоя перед вздымающимися ввысь стенами воды. Возможно ли это?

Домой я возвратился измученным, но в приподнятом настроении. Рухнул на диван и тут же заметил мигающий огонек стоявшего рядом на столике автоответчика. Нажал на кнопку, и в комнату ворвался голос Йоханнеса Дю Вура, который требовал, чтобы в десять утра я встретился с ним в отеле «Ритц», — гнусное напоминание, что я все еще у него на жалованье. Я понятия не имел, что южноафриканец находится в Лондоне, но это было совершенно в духе Дю Вура — он всегда объявлялся в самый неподходящий момент. Я сверился с часами: до встречи оставался час.

Построенный в 1910 году, «Ритц» оставался в Лондоне одним из последних бастионов старорежимного обслуживания. В первые годы в Лондоне я, северянин из рабочей семьи, чувствовал себя неловко в его роскошном сводчатом вестибюле с хрустальными люстрами и мраморными напольными вазами, словно боялся, что гостиничный персонал почувствует во мне самозванца. Но, познакомившись со своими клиентами, вскоре научился перенимать повадки другого класса — по крайней мере изображать спокойное безразличие и принимать услуги так, словно я давно к этому привык. Исполнительный директор компании «Геоконсалтанси» и мой работодатель Йоханнес Дю Вур считал, что я до сих пор испытываю смущение в подобных местах, и поэтому каждый раз, когда приезжал в Лондон, назначал мне свидание в «Ритце». А мне доставляло психологическое удовольствие поддерживать в нем это заблуждение. Он не знал одного — не раз, желая уединиться, я останавливался в отеле и с Изабеллой, и без нее.

Йоханнес, втиснутый в кресло в стиле Людовика XVI, неловко поерзал. По сравнению с его грузной фигурой стол с льняной скатертью, серебряным чайным прибором и тонким фарфором показался совсем маленьким. Он пригубил из чашки и с отвращением поставил ее на место.

— Господи, слабый как моча! А еще говорят, что здесь единственное место, где умеют заваривать чай. Беда с вами, англичанами, — больно уж вы самонадеянные и высокомерные. Будь осторожен: иногда я испытываю то же самое по поводу твоей хваленой интуиции.

— Какое это имеет значение, если я добиваюсь результата?

Официант с подносом ячменных лепешек, слушая раскатистый голос южноафриканца, колебался. Я поманил его к столику.

— Попробуйте ячменную лепешку. Вы знаете, что еда вас успокаивает.

— Да пошел ты, Оливер! Если бы ты недавно не овдовел и если бы не был лучшим геофизиком из всех, кого я знаю, я бы вышиб тебя еще вчера. Кстати, прими мои соболезнования.

Огромная лапа Йоханнеса смела несколько лепешек с подноса к себе на тарелку.

— Спасибо. И еще спасибо за венок.

— Протея. В Египте эти цветы чертовски трудно достать. Знаешь, я плакал, когда узнал о смерти Изабеллы. Отличная была девчонка — сильная, эффектная, страстная. Слишком хорошая для тебя.

Я смотрел, как он наваливает на лепешки полную ложку сметаны и добавляет к ней изрядную толику клубничного джема. В «Геоконсалтанси» ходили разговоры, что исполнительный директор настолько растолстел, что в самолете больше не влезает в кресло в салоне первого класса, и поэтому задумал приобрести частный самолет с мебелью на заказ.

— Зачем вы приехали? — спросил я его. — По-моему, я ясно дал понять, что беру отпуск на несколько недель.

— А что, похоже, что мы сейчас работаем? — По подбородку южноафриканца сбегал ручеек джема, но он продолжал невозмутимо уничтожать лепешки. — К примеру, та, последняя работа — я изучал геологию, карты, результаты сейсмического анализа, но не увидел ничего на той глубине, а ты все-таки настоял на бурении.

— Вы не правы. Кое-что там все-таки было. Данные казались мне совершенно очевидными.

— Тебе — может быть, но никому другому. Ты, Оливер, становишься по-настоящему рискованным разведчиком: расшифровываешь знаки, которых никто не видит. Даже голландцы начинают считать тебя чудиком. Ты слишком полагаешься на интуицию и недостаточно — на науку.

— Не согласен.

Я понимал, насколько неубедительно это прозвучало. Йоханнес тем временем продолжал тираду, не обращая внимания на мои сомнения.

— Приведу еще пример: работу в Нигерии, где ты делал расчеты. Ты прислал мне размеры и глубину залегания нефтеносного слоя еще до того, как были получены результаты разведки. Как ты это объяснишь?

— Путаницей на почте. Вы получили мой отчет до того, как вам прислали результаты разведки, и это вас сбило с толку.

— Не обманывай, Оливер, ты выслал мне его телексом.

Я не нашелся что ответить. Йоханнес был прав: я выслал ему прикидки размера и глубины залегания нефтеносного слоя до того, как были закончены исследования. Это не было проявлением высокомерия с моей стороны. Я тогда сам перепутал числа.

— Пойми, я не жалуюсь, — продолжал мой босс. — С какой стати? Ты лучший из всех. А сегодня я сам на краю бездны, и мне не помешала бы пара-тройка чудес. — Он приложил ладонь к груди.

До меня доходили слухи, что Йоханнес болен, но сам он впервые об этом заговорил.

— Сердце? — предположил я.

— Хорошая новость, что, несмотря на утверждения моих бывших жен, оно у меня все-таки имеется. Плохая — что оно довольно сильно барахлит. Поэтому провал мне нужен так же, как дырка в голове. Если ты оступишься, Оливер, отвечать придется мне. А по тому, как ты действуешь, ты провалишься с треском — это неизбежно.

— Неужели?

Я не хотел объясняться. Оглядываясь на все проведенные мной разведки, сознавал, что у меня нет слов описать момент, когда сомнения переходили в уверенность. Из глубины нутра поднимался маленький комочек, проникал в пальцы и ступни, и я буквально ощущал под собой невидимые складки и пульсацию земли.

Йоханнес вгляделся в мое лицо, словно ждал проблеска понимания — озарения, лучика надежды. Я никогда не видел его таким беззащитным. Это неприятно поражало: самоуверенность этого человека вдруг куда-то исчезла и сменилась растерянностью.

— Оливер, как ты это делаешь? Давай-ка приоткрой дверцы клетки скептицизма, впусти что-нибудь свеженькое. Потому что я смотрю в пустоту, и мне нужно во что-то верить. Брось кость старому грешнику.

Настал момент, когда человек, которого я держал на расстоянии, переступил черту и просил о помощи. Йоханнес хотел, чтобы я обратил его в веру. Но я ничего не мог ему ответить. Между нами просто не хватало доверия — по крайней мере так я себе тогда говорил. А на самом деле не хотел выставлять себя на смех.

— Так вы хотите, чтобы я был более традиционным в своих методах?

Йоханнес поморщился — на лице промелькнула досада от несбывшихся надежд, и он стал прежним напористым боссом.

— Разве? — Он намазал маслом очередную лепешку. — Пожалуй. Люди требуют ясности. Точные, разумные объяснения легче продать. А я — кто я такой? Торговец. И вот когда я попадаю в цейтнот, ты отправляешься на месяц в отпуск. Только учти: если ты задумал какую-нибудь глупость, наш договор действует еще по крайней мере год.

Я вспомнил предостережение Билла Андерсона: Йоханнесу не дает покоя мысль, что я от него уйду и открою собственную фирму. Неужели ему не ясно, что мне просто необходимо отдохнуть? Мимо с визгом шин пронеслась полицейская машина и повернула на Пиккадилли. Я не смог удержаться от мысли, что это снова угроза взрыва бомбы Ирландской республиканской армии.

— Оливер! — гнусавый голос южноафриканца вернул меня к нашему разговору.

— Йоханнес, обещаю, я никуда не сбегу.

— Отлично. Только учти: не позднее чем через две недели ты нужен нам в Египте. Это все, что я могу для тебя сделать. Хочешь, найду тебе хорошего психиатра, специализирующегося на тяжелых утратах? Ты хреново выглядишь. Две недели. Потом можешь не показываться — тебя уволят.

— Как-нибудь справлюсь сам, — ответил я. — После Изабеллы осталось много нерешенных дел, с которыми приходится разбираться. — Это было классическое английское преуменьшение, но пауза длилась немного дольше, чем я ожидал.

— Вот как? Ну хорошо. Только я надеюсь, что эти нерешенные дела не выведут из себя египетское правительство. Ты же знаешь, сколько усилий, времени и дипломатии, не говоря уже о деньгах, потребовалось, чтобы установить наши отношения. Попробуй только им повредить, и я тебя раздавлю.

Я нервно заерзал — пришла в голову мысль: уж не рассказал ли Йоханнесу Билл Андерсон, что я нелегально провез в Англию найденную древность? Сохраняя бесстрастное выражение лица, я как можно невиннее спросил:

— С какой стати мне заниматься чем-то подобным?

Поднялся, подхватил рюкзак и не подал боссу на прощание руки.

— Не беспокойся, я заплачу по счету. — Он потянулся за очередной лепешкой.

— Удачного полета, Йоханнес.

Выходя, я слышал, как он зычно приказывает официанту принести ему приличного чая.

 

24

Свернув на свою улицу, я увидел полицейскую машину и карету «скорой помощи». Не решаясь проехать мимо, я притормозил. У ворот стояла жена Раджа Айша и разговаривала с полицейским, который старательно записывал ее слова в блокнот. Самого Раджа я заметил в салоне «скорой помощи» — врач бинтовал ему руку. Я поспешно подъехал к дому.

Бледная заплаканная Айша подбежала ко мне, и я вышел из машины.

— Оливер, произошло ужасное событие. Воры и подонки разгромили твою квартиру. Мой Радж настоящий герой!

— Никакой я не герой! — крикнул из «скорой помощи» ее муж. — Просто вел себя как подобает гражданину. Оливер, то, что они устроили, это просто жуть!

— Что случилось?

Прежде чем Радж успел ответить, ко мне приблизился полицейский.

— Мистер Уарнок?

* * *

Дверь моей квартиры была приоткрыта, между створкой и рамой валялись несколько книг и футляр от фотоаппарата. Даже с лестницы мне стал ясен масштаб разгрома. Я задержался на пороге, не решаясь войти в оскверненное жилище.

— По нашим данным, вторжение произошло около часу дня, — сообщил полицейский. — Профессиональная работа, сэр. Никаких отпечатков пальцев, обыск производился эффективным, но довольно жестоким способом.

Детективу было лет под сорок, он вел себя холодно-профессионально, но его дружелюбный тон вызвал во мне вспышку раздражения. Мы переступили через разбитую фотографию. Из-за расколотого стекла на нас смотрела Изабелла в подвенечном платье.

— Сочувствую, сэр. — Детектив поднял снимок. — Ваша жена недавно умерла, ведь так?

— Несчастный случай — шесть недель назад утонула в Египте.

— Должно быть, вам очень тяжело. А теперь такое… Вы только недавно вернулись в Англию? Несколько дней назад?

— Больше недели. — Мой тон невольно изменился, словно я оправдывался.

Мы вошли в гостиную. Шторы были сорваны с окон, несколько подушек выпотрошены, обивка дивана порезана, и изнутри бесстыдно вылезала белая начинка. Книги сбросили с полок, старинные часы — единственную вещь, которую я унаследовал от деда, — повалили на бок и вырвали заднюю стенку. От вторжения в мою личную жизнь мне сделалось омерзительно. Возникло чувство, будто меня изнасиловали.

— Мы считаем, что злоумышленников было несколько. Больно уж дотошно они здесь поработали. Ваш сосед… — детектив заглянул в блокнот, — …мистер Радж Ахуджа попытался поймать человека, который скрывался, перелезая через забор позади дома. И за свой поступок получил довольно сильный удар по руке. По словам мистера Ахуджи, вор грозил ему небольшим пистолетом с глушителем. Мистер Ахуджа узнал оружие: он утверждает, что пистолет был таким же, как в фильме про Джеймса Бонда. — Детектив снисходительно улыбнулся. — Настораживает факт, что пистолет был с глушителем. Это наводит на мысль, что намерения злоумышленников не ограничивались грабежом. — Он посмотрел на меня в упор. — Странное дело, сэр: если они даже что-то и украли, то оставили много явно ценных вещей. Например, телескоп — чем плохо владеть телескопом? Или ваши золотые запонки на туалетном столике. Или телевизор. Они искали что-то конкретное. Не представляете, что это может быть?

Я невольно повел плечом, чтобы рюкзак с астрариумом соскользнул дальше на спину, и посмотрел одетому в штатское полицейскому прямо в глаза.

— Понятия не имею. У меня здесь даже сейфа нет.

— Ясно. Ваш сосед сообщил нам, что вы работаете в нефтяном бизнесе. Не могли ли злоумышленники охотиться за служебной информацией — чем-то, что имеет большое значение для вашей компании?

— Такие вещи: результаты разведки, отчеты, карты и прочее — хранятся на службе. Я уже сказал, что здесь нет ничего ценного, разве что для меня лично.

— Неприятная тема, сэр: не знаете ли вы кого-нибудь, кто хотел бы навредить лично вам? — Детектив понизил голос, словно задал неприличный вопрос.

«Правильнее было бы спросить, кто не хочет мне навредить», — подумал про себя я. И еле сдержался, чтобы не потрогать висящий на плече рюкзак — очень хотелось убедиться, что астрариум по-прежнему там.

— Для этого нет никаких причин, — ответил я, не отводя взгляда.

— Тогда это просто загадка… — Детектив изучал выражение моего лица.

— Вот именно.

Он снова посмотрел на фотографию Изабеллы.

— Красивая женщина. Вы, наверное, сильно переживаете.

* * *

Через час следственная бригада уехала. Я сел посреди гостиной на перевернутый деревянный ящик и смотрел на ободранные стены, сорванные плакаты, испорченные шторы и подушки и попытался представить, какая же злость овладела непрошеными гостями, когда они поняли, что астрариума в квартире нет. В ярости они крушили все вокруг, не боясь привлечь к себе внимание. Складывалось впечатление, что своим жестоким насилием злоумышленники сознательно хотели уничтожить большую часть моей жизни — загнать ее в прошедшее время.

Раздался стук в дверь. Я отшвырнул разорванную книгу и подушку и пошел открывать. На пороге стояли близнецы и смотрели на меня снизу вверх.

— У нас есть для вас информация, — объявил Стенли, а Альфред в это время оглядывался на пустой коридор, словно ожидал увидеть там шпионов.

— Тайная информация, — добавил Альфред и проскользнул у меня под рукой в квартиру.

Они сидели на краю изуродованного дивана и болтали ногами. Альфред округлившимися глазами обводил сваленную у стены поломанную мебель.

— Мама сказала, что Изабеллу забрали ангелы, — рассудительно заявил он.

— Под воду, — добавил брат, не скрывая недоверия в голосе. — Только я не слышал, чтобы под водой жили ангелы.

— Тогда русалки, — с надеждой предположил Альфред.

Стенли фыркнул.

— Альфред верит всякой ерунде. Слушал бы лучше меня.

— Мы любили Исси. Она была сама как ангел…

— Заткнись, Альфред. — Нахохленный Стенли повернулся ко мне. — Эта информация будет вам кое-чего стоить, — объявил он.

— Что за информация? — Мне даже стало интересно, почему я принимаю всерьез пару восьмилетних ребят.

Глаза Стенли сделались размером с блюдца, он теперь не говорил, а тихо хрипел:

— Мы их видели. Правда, Альф?

— Да, но ничего вам не скажем, пока не получим свою цену. — Мальчик торжествующе самоуверенно колотил ногами по дивану.

— Какова ваша цена? — спросил я.

— Мы хотим ее снимок. — Альфред показал на разбитую свадебную фотографию. — На память.

— Договорились, — кивнул я. — А теперь рассказывайте, что вы видели?

— Их было двое, — начал Стенли. — Большие дядьки с большими противными головами. Мы заметили, как они перелезли сзади через забор и прошли под окном нашей спальни. Я правду говорю, Альф?

— А на улице стояла машина для бегства! — Брат возбужденно ткнул Стенли локтем в бок.

— А тот, что сидел за рулем, был самый противный из всех.

— Точно. У него сбоку на башке были такие смешные штуковины. Вроде как гусеницы.

— Отвратительные красные гусеницы, и висели они вверх тормашками, — с готовностью заключил Стенли.

Братья ушли, а я, снова оставшись один, соскользнул по стене на пол. Единственное, что мне приходило в голову: чудо, что Уоллингтон со своей компанией не заявился ко мне раньше. Я пытался убедить себя, что схожу с ума, но не мог избавиться от ощущения, что меня гонят, как охотники дикого зверя, и мои преследователи постоянно на шаг впереди. Зачем Уоллингтону астрариум? Ради славы? Если он заявит, что нашел астрариум, это моментально принесет ему международную известность. Слабая мотивация. Меня больше беспокоили его связи с принцем Маджедом, о которых говорили и Сильвио, и он сам. Возможно ли, что Уоллингтон сотрудничает с тем зловещим типом, которого я заметил у Омара в машине? Мне по-настоящему казалось, что мной овладевает безумие и со всех сторон наваливается беда.

Я оглянулся. Комната представляла собой водоворот обломков. Ночевать в ней не было никакой возможности. Я подтянул к себе рюкзак и вынул из него астрариум — хоть это у меня сохранилось. Поставил астрариум на пол и, собрав кое-какую одежду, уложил ее на дно рюкзака.

Пока я разбирался в хаосе, раздался негромкий стук. Я поспешно обернулся: к астрариуму прилепилась валявшаяся на полу металлическая зажигалка. Я оторвал ее, положил на расстоянии на пол и наблюдал, как она поползла по ковру и снова приклеилась к механизму. Астрариум намагнитился.

Что вызвало такую перемену? Поворот ключа после тысяч лет бездействия? Стараясь найти ответ на вопрос, я обратился к научной логике. Астрариум был сделан из неизвестного сплава — можно ли проанализировать его составляющие, не повредив устройства? Мучительно ломая голову, я ставил вопрос и так и этак. Хаотичная информация, похоже, отражала царивший вокруг бедлам, и от этого путались мысли, я нервничал и приходил в замешательство. Больше не понимал, во что верю. Выздоровление Гарета — это что, совпадение? Неужели смерть Изабеллы была напрасной?

Я глядел на астрариум и вдруг взорвался — усталость и страх сделали свое дело.

— Черт тебя возьми! Если в тебе есть какая-то сила, покажи мне! Ну давай же, груда древнего железа!

Меня била нервная дрожь. Я установил циферблаты на день своего рождения и повернул ключ. Магниты снова пришли в движение, шестерни, проносясь сквозь столетия, щелкали бронзовыми зубами. Одна моя часть страшилась момента, когда появится указатель смерти, другая — горела отчаянным желанием бросить вызов машине.

Указатель смерти не появлялся.

Так я и думал — астрариум не что иное, как разрекламированная заводная игрушка!

Словно в ответ, механизм разразился короткой очередью щелчков. Поборов желание пнуть древнее устройство, я стал искать телефон. И наконец обнаружил его под диваном рядом с грудой сломанных деревянных шахматных фигур. К моему удивлению, он работал.

— Алло? Да-да, мне нужно зарезервировать на ночь номер.

Наступил вечер, небо подернула ласковая синева. Асфальт отдавал накопленный за день жар. Часы пик миновали, и движение стало свободным, но повсюду гуляли вышедшие насладиться летним вечером люди. На секунду мне показалось, что среди группы туристов я заметил запоминающуюся фигуру Хью Уоллингтона. Руки сжались на руле, и в тот момент, когда я объезжал туристов, человек повернулся к машине лицом. Это был не Уоллингтон. Встревожившись, я посмотрел в зеркальце заднего вида — там никого не было. Тем не менее я прибавил газу.

Когда машина проносилась мимо Грин-Парка, что-то ударило в ветровое стекло. Я вильнул в сторону и остановился у тротуара. Не в силах унять дрожь, сидел, не снимая рук с руля. Стекло покрылось трещинами, превратив горизонт в тысячу кусочков составной картинки. Кровь скатывалась по стеклу ленивыми подтеками.

Я обмотал кулак носовым платком и пробил дыру в разбитом окне. Салон наполнило вечернее пение птиц. Я вылез из машины и принялся искать, что угодило мне в ветровое стекло. В нескольких ярдах на дороге лежал ястреб-перепелятник, крылья распластаны, голова свесилась на сломанной шее.

Потрясенный, я опустился на колени, ища глазами кольцо на ноге птицы. Как ястреб-перепелятник оказался в небе Лондона? Единственное объяснение: он принадлежал какому-то эксцентричному соколятнику, который упражнялся с птицей под сенью соседнего парка. Я встречал трупики таких птиц на болотах Камбрии. Но у этой никакого кольца не было. Черная птичья нога мертво лежала у меня на ладони.

Небо надо мной незаметно сместилось, словно толкнули стеклянную призму, а я все гадал, не брежу ли я.

 

25

Номера в хороших отелях обладают одним качеством — в них, как в вакууме, не слышно звуков. Именно это мне сейчас и требовалось — герметически запечатанное анонимное убежище, где ничто не напоминает о прошлом, нет ни ассоциаций, ни воспоминаний — зато есть право влиться в бесконечно меняющуюся череду тех, кто предается сну в этих четырех стенах. Это утроба, какую алчут мужчины вроде меня, место, куда мы с уверенностью можем вернуться в наших скитаниях. Я нашел маленькую, незаметную гостиницу, приютившуюся на задворках Мейфэр, и зарегистрировался под вымышленной фамилией. Здесь было мало постояльцев, и большинство из них — иностранцы.

В номере я прошелся короткими шагами, как бы помечая границы своей территории, мимо стола и кресла эпохи Людовика XVI, синих с золотом шелковых штор, кровати с пологом. Затем прямиком направился принимать ванну.

Восковая белизна плиток напомнила мне морг, где лежал на подставке труп Барри Дугласа. Австралиец оценил бы иронию моего поступка, когда я установил стрелки астрариума на дату собственного рождения. Мне так и слышался его голос, как он уговаривает меня признать, что придет час и мой цинизм и глубоко укоренившаяся вера в научный рационализм разобьются вдребезги. Устройство все еще не показывало день моей смерти, и я уже начинал жалеть, что поддался импульсу.

— Вот и посмотрим, обладает ли эта чертова штуковина властью над моей жизнью, — ответил я усмехавшемуся призраку Барри.

После ванны я заказал по телефону билет в Египет. В непроницаемой тишине мне пришло в голову, что всего десять часов назад Гарет находился в коме. События утра отошли далеко в прошлое, будто происходили не часы, а месяцы назад.

В банном халате я сел за секретер, выполняющий одновременно функции туалетного столика. Шторы были еще раздвинуты, за окном машины колесили по Мейфэр. Ночь жила своей жизнью. Вечная и неизменная луна казалась припечатанным к черному небу осколком хрупкого хрусталя. Вспоминая Гарета и Изабеллу, людей, которых любил, я смотрел в окно и размышлял, как мне вернуть власть над происходящим.

Меня пугала не только беспечность, но и уязвимость Гарета. Юность давала ему ложное ощущение, что жизнь длится вечно и человеку никогда не придется отвечать за свои поступки. Мне прекрасно было известно это чувство — так я жил свои первые двадцать лет: без оглядки, порочно подчиняясь импульсам. А сегодня чувствовал себя хрупче стекла. Гарет не умер, но как он будет жить дальше?

И что с Изабеллой, которая, несмотря на все мои приключения, жила гораздо более полной и насыщенной жизнью? Ее страстность и живость иногда создавали между нами настоящую пропасть. Неужели и наше окончательное расставание произошло из-за присущей мне черты не участвовать целиком в событии, а скорее отступить и наблюдать со стороны? У меня не находилось ответа. Может быть, моя одержимость астрариумом не что иное, как стремление исправить прошлые ошибки, бессознательная попытка вернуть жену? Неужели я надеялся, что, разгадав загадку астрариума, решу все остальные вопросы и Изабелла наконец обретет покой?

Я задернул шторы, отгородив себя от города и ставшей ослепительно яркой луны.

Шло время, но я по-прежнему не спал — лежал на кровати, глядя в потолок. Посмотрел на часы у изголовья — они показывали уже шесть утра. В Египте восемь, Мустафа два часа как на нефтяных промыслах. Я решил отвлечься от своих мыслей и узнать, что там со скважиной. Позвонил по его полевому телефону. Слышимость оказалась плохой, но за шипением и треском я уловил грохот работающей буровой. Этот звук пронзил меня насквозь, и я внезапно осознал, что скучаю по реалиям моей работы: бешеной деятельности, острым запахам, крикам и шуму — физическому миру, который я хорошо знал.

— Мустафа, это Оливер. Как дела?

— Оливер? Здорово! Я несколько дней пытался тебе дозвониться. Дю Вур сказал, ты ушел в подполье…

— Все не так просто. Как идет бурение?

— Подожди, отойду, а то невозможно говорить.

По мере того как Мустафа удалялся от буровой, крики рабочих стихали. Вскоре в трубке снова послышался его голос.

— Оливер, у меня потрясающие новости. Мы наткнулись на нефтеносный песок, хотя до главной цели еще далеко. Но это не все: похоже, с тех пор как была проведена сейсмическая разведка, произошли подземные подвижки — почему-то ничего не совпадает. Возвращайся на Синай. Надо уточнить сейсморазведочный профиль. — От волнения он говорил захлебываясь.

— Мустафа, остынь. Не исключено, что это не хорошие, а плохие новости.

— Я так не думаю. У нас по крайней мере двести футов нетто-объема нефтяного коллектора, и у меня такое впечатление, что месторождение простирается далеко на восток, в совершенно новый район. С вертолета мне показалось…

— Постой. Структура земли не образуется за один день. — Я зевнул, кольнуло челюсть, и над глазом пульсирующим пузырем прорезалась боль.

— Конечно, но учти, что несколько недель назад произошло землетрясение.

Я сел в постели.

— Примерно двадцать девятого апреля?

— Точно. Откуда ты знаешь?

— Фартайм сказал. Должно быть, это тот самый толчок, который убил мою жену. Не думал, что линия активного нарушения породы зашла настолько далеко. Как ведет себя основная скважина и весь район?

— Протечек не замечено. Как будто ничего не пострадало. Зато коллекторская порода стала многообещающей — мелкозернистой и темной, как после извержения. Такое впечатление, будто изменилось все подвышечное пространство. Даже с воздуха местность выглядит как-то не так — появились признаки сдвиговой деформации. Линия активного нарушения, видимо, шла со стороны Александрии.

Обычно флегматичный Мустафа был оживлен.

— Хорошо, — ответил я. — Ускорю свой отъезд и к четвергу буду в Порт-Саиде.

— Спасибо, Оливер. Уверен, ты не пожалеешь. Иншалла.

Положив трубку, я заметил, как поблескивает в электрическом отсвете будильника астрариум. Мой чемодан стоял в углу номера, в нем лежали джинсы, костюм и старая джинсовая куртка. Всем остальным обзаведусь в Каире. Через пятнадцать минут я заказал билет на вечерний рейс в Египет.

Беглец. Но к чему я бегу?

Приплясывавший под гудящие басы напевный голос Гарета соперничал с монотонной бубнежкой футбольного репортажа, доносившегося из подвешенного над кроватью телевизора. Долгая заключительная нота песни, словно очистительный свет, пронеслась по больничной палате. Брат набирался сил и выглядел относительно здоровым. Он щелкнул выключателем магнитофона.

— На том концерте присутствовал какой-то представитель из «Стифф рекордз» и сказал, чтобы мы зашли на студию. Это что-то да значит. — Гарет откинулся на подушку.

— Здорово! Ваша группа заслуживает успеха.

— Завтра я отсюда выхожу. Врачи заканчивают проверку почек и печени. Все в относительном порядке, учитывая, что два дня я был на том свете.

— Не совсем на том свете. В коме.

— Отплясывал на небесах. Кстати, спасибо за отдельную палату — чувствую себя здесь как важная шишка.

— Это самое малое, что я мог для тебя сделать.

Команда «Карлайл юнайтед» забила гол, и стадион в телевизоре разразился криком. Мы оба повернулись посмотреть на экран. Я с детства помнил эти трибуны: деревянное ограждение, старые рекламные щиты вдоль поля, вскочившие с мест, громко орущие северяне.

— Отец будет в восторге, — пробормотал я.

— Что там в восторге… да он этот свой флаг вывесит. — Между нами проскочила искра тихого, невыразимого удовольствия оттого, что мы в кругу семьи. Затем брат продолжил: — Я благодарен за то, что ты ему не сказал.

Не отворачиваясь от экрана, я взял его за руку, и мы продолжали смотреть футбол.

— Я не хотел себя убивать… — Гарет, вновь повзрослев, отнял руку.

— Знаю.

— Обещаю, больше это не повторится.

— Тоже знаю. — Я встретился с ним взглядом. — Но у тебя появился шанс совершенно порвать с наркотиками. — К моему огорчению, он замкнулся и ощетинился.

— К черту! Я совершил ошибку, вот и все. Никаких проблем. Увидишь, я скоро прославлюсь.

— Только дай слово, что не натворишь глупостей.

Гарет молчал.

Я встал и взял дорожную сумку с аккуратно уложенным астрариумом. Брат поднял на меня глаза.

— Не пропадай надолго. Ладно?

— Не собираюсь. А ты запомни: если понадоблюсь, позвони в представительство компании, и меня легко найдут.

Я наклонился над ним, собираясь обнять, хотя и смущался своего порыва. И в этот момент заметил на прикроватном столике альбом для рисования с начатым карандашным наброском женского лица. Оно показалось мне знакомым. Я поднял альбом и вгляделся в рисунок: Банафрит. Я узнал ее по фотографии в статье Амелии и еще по тени, которую отбрасывал астрариум в тот памятный вечер в Египте. Глубоко посаженные глаза, тяжелые брови, полные губы — ошибки быть не могло.

— Кто это? — спросил я.

— Не знаю. Возникла в сознании, когда я вышел из комы. Зоя настояла, чтобы я ее нарисовал. Эта женщина словно пришла меня навестить. Такое лицо способно довести мужчину до преступления. — Гарет задумчиво посмотрел на свой рисунок. А затем быстро, так что застал меня врасплох, переменил тему и спросил: — Я угадал, как выглядит астрариум?

Я плотнее притворил дверь и снова опустился на стул.

— Послушай, если кто-нибудь объявится и начнет задавать вопросы, ты ничего не знаешь и никогда не работал с Изабеллой. Ясно?

— Ты в опасности?

— Кто-то вломился ко мне в квартиру и все там переломал.

— Она его нашла? Правда?

Я едва заметно кивнул.

— Господи, представляешь, как это здорово?

— Пожалуйста, Гарет, отнесись к моим словам серьезно. Есть люди, и очень опасные, которые хотят им завладеть. Забудь даже наш разговор.

— Уже забыл. Но с какой стати ты возвращаешься в Египет? Разве не ясно, что там еще опаснее, чем здесь?

— Работа, и еще я обещал Изабелле.

Я снова направился к двери, но брат опять меня остановил.

— Постой.

Я обернулся.

— Надеюсь, ты не сделаешь такой глупости и не позволишь себя убить? Обещаешь?

— Обещаю.

До посадки самолета компании «Бритиш эйруэйз» оставался час, а под крылом уже показалось Средиземное море, и я смотрел, как тень лайнера бежала по синим волнам. Затем перевел взгляд на газету «Нью-Йорк таймс» — всю первую страницу занимали новости о смерти Элвиса Пресли. Вспомнилось, как отец передразнивал «Гончую», когда по радио передавали эту песню, — один из немногих на моей памяти случаев, когда я видел, как смеется моя мать.

Многое в этом году произошло такого, отчего у меня возникло ощущение, что подходит к концу целая эпоха. Или просто становился историей наивный оптимизм моего поколения, а ему на смену шел скептицизм и растущее осознание того, что вокруг царит духовный вакуум. Люди моложе меня — ровесники Изабеллы — были лишенными всяких иллюзий бунтарями. Смерть Элвиса от обжорства, избытка удовольствий и ухода в собственный миф показалась мне очередным окончательным разочарованием.

Когда мы стали снижаться над дельтой Нила к Каиру, я понял, что и сам начал меняться. Не хотелось задумываться над истинной причиной, зачем я настроил астрариум на день своего рождения. Это был не просто научный интерес — у меня появилось болезненное желание бросить вызов машине, чтобы узнать, могла ли с ее помощью спастись Изабелла. В Египте я по крайней мере сумею разгадать загадку астрариума, и тогда Изабелла найдет покой. Мне, неверующему, была невыносима мысль, что я опустился до подобных суеверий и готов согласиться с тем, что жена обретается в каком-то чистилище.

Я взглянул на багажную полку над головой — астрариум был надежно спрятан за закрытой дверцей. В секторе вылета я сказал служащему авиакомпании, что везу геологический прибор. Сначала он подозрительно на меня посмотрел, но когда я показал билет первого класса, махнул рукой — проходите. Я оглядел салон: в трех рядах впереди сидел высокий араб с импозантной внешностью и смотрел на меня. Заметив, что я гляжу на него, он тут же отвернулся к кабине. Он бросился мне в глаза, как только мы вылетели из Хитроу. Неужели за мной шпионили на пути в Лондон и продолжают, когда я возвращаюсь в Александрию? Как далеко простираются возможности принца Маджеда и Хью Уоллингтона? Я обводил глазами самолет и мучил себя самыми дурными вариантами развития сценария, когда ощутил внезапный толчок турбулентности — лайнер пошел на посадку. Неожиданно провалился, затем выровнялся. Стюардесса споткнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за спинку моего кресла. Я выглянул в иллюминатор — под нами был Каир: мираж из высотных зданий и песчаника. На небе я не заметил ни облачка.

— Турбулентность при ясном небе? — спросил я у стюардессы. — Я сам летаю, но обычно только на «сессне».

Убедившись, что больше никто не слышит, она наклонилась ко мне.

— Между нами, у нас неполадки с управлением. Забарахлил автопилот. Это началось сразу после взлета. Так что мы садимся по старинке. Но тревожиться не о чем: наш капитан — превосходный пилот, бывший военный летчик. Из лучших.

Я снова посмотрел на багажную полку над головой, и мне почудилось, что я слышу, как вращаются магниты. Не могли ли магнитные свойства астрариума повредить навигационные приборы самолета?

Самолет снова вздрогнул, загорелось табло, требующее пристегнуть ремни, и я приник к иллюминатору. Когда мы пролетали над Гизой, мелькнули три пирамиды. В своем молчаливом единстве они стояли монументальным свидетельством попытки человечества побороть бесповоротность смерти. Через десять минут лайнер плавно зашел на полосу, и колеса с обычным стуком коснулись бетона.

 

26

Оказавшись в секторе прилета и убедившись, что высокий араб удалился не оглянувшись, я подошел к секциям камеры хранения, предоставляемой авиакомпанией пассажирам первого класса. Я много размышлял, куда спрятать астрариум на время, пока сам буду находиться в пустыне. После налета на мою квартиру я больше не был уверен, что самый надежный способ — таскать его на спине, и тревожился, что на месторождении с ним что-нибудь может случиться. Зал пассажиров первого класса охранялся полицией и, насколько мне было известно, был одним из немногих в Египте мест, где не брали взяток. Убедившись, что в зале никого нет, я подошел к камере хранения, запер астрариум в шкафчике и спрятал ключ под стельку ботинка, где обычно хранил деньги, когда приезжал в Африку.

На следующее утро, пораньше позавтракав, я взял напрокат старую «хонду» и отправился в Порт-Саид. Через каждые несколько километров на шоссе стоял знак: «Иностранцы не имеют права сворачивать с дороги». Пересек мост и помахал рукой сидевшему на перевернутом ящике охраннику. Винтовка небрежно лежала у него на коленях. Из опасения возможного нового военного конфликта на все мосты выставляли часовых, и их запрещалось фотографировать.

Трудно было себе представить, что когда-то на этой земле царил мир. Я знал, что на противоположной, западной границе между египетскими и ливийскими войсками то и дело возникали артиллерийские дуэли и уже начались стычки на земле и в воздухе. Страна Садата опять находилась в состоянии войны.

А теперь, за мостом, повсюду начали попадаться свидетельства израильско-египетского конфликта: выжженные артиллерийские позиции, старые танки, некоторые лежали вверх гусеницами, обломки наполовину занесенного песком военного вертолета со все еще видневшейся на борту голубой Звездой Давида. Трагические следы вековой вражды — все это валялось, словно разбросанные игрушки ребенка-гиганта. Я продолжал путь по колее — единственной дороге через пустыню, вившейся между выбоинами, где там и сям паслись случайные козы. Мотор тарахтел, как дешевый мопед, и я молил, чтобы он не сломался. Мне мерещились призраки, и я вообразил тень солдата на обочине. Он застенчиво улыбнулся и продолжал, спотыкаясь, поход в мир, которого больше не существовало.

Я включил радио, и салон сразу наполнил низкий голос Элвиса: звучала песня «В гетто», которую передавала радиостанция американской базы в Ираке. Я продолжал путь, и надо мной катилось небо пустыни. Мили следовали за милями, и, убаюканный движением, я почувствовал, как испаряется все, что произошло со мной в Лондоне, растворяясь в висевшем перед носом машины похожем на стекло горизонте. «Хонда» двигалась вперед, из-под колес поднимались клубы пыли, а я остро ощущал, как во мне укрепляется самоощущение человека, сидящего на водительском месте, лишенного прошлого и освобожденного от памяти. И вспомнил, почему, несмотря на все так раздражающие изъяны и заскоки, любил эту страну.

Четырехместная «сессна», задрав к солнцу крыло, сделала разворот и пошла кругом над местностью, которую мы только что изучали. Я наблюдал, как горизонт превращается из горизонтали в диагональ, и меня, как всегда, когда я занимался разведкой, переполнило ощущение всесилия. Созерцание пейзажа внизу веселило и создавало восхитительное впечатление, что я парю над всем человечеством и миллионами лет истории Земли, словно топографическая съемка гор и русел рек наделяла меня властью проникать в давно минувшее прошлое и в то же время предвидеть отдаленное будущее. Я видел, как мир распространялся вширь и вновь сжимался, как океаны съедали сушу, как двигались континенты и как выплескивалась на склоны гор ярость вулканов. Но что еще важнее, мне открывалось, где Земля прячет сланец и карбонатные породы.

После телефонного разговора с Мустафой из Лондона я связался с Александрийской нефтяной компанией, а затем и с Министерством нефтяной промышленности. Соседний участок, куда, судя по всему, распространялась продуктивная зона, предназначался для лицензии дружественным иностранным нефтяным компаниям, что являлось продолжением новой экономической политики Садата. Но я согласился с предложением министерства осмотреть его, используя наше оборудование и людей, что должно было помочь египетской стороне вести переговоры. Йоханнеса я решил пока не информировать о возможных подвижках. В конце концов, ничего еще не было доказано.

С Мустафой мы встретились в крохотном аэропорту Порт-Саида и сели в зоне вылета — алькове со старой садовой виниловой мебелью и пыльной фотографией Насера в военной форме за конторкой, над которой одиноко вращался потолочный вентилятор. Надо было проанализировать снятую со спутника имевшуюся в распоряжении нефтяной компании фотографию. Снимок из космоса был сделан НАСА в 1972 году и охватывал район к востоку от Суэцкого канала. Интересующая нас зона не отличалась богатым геологическим потенциалом — на снимке она представляла собой плоскую светлую равнину чуть выше уровня моря. Это означало, что гребень, который мы искали с самолета, образовался недавно, возможно, в результате последнего землетрясения. Пока нам не хватало данных сказать что-либо точнее. Надо было повести разведку на местности.

— Вот! — воскликнул Мустафа и показал в окно. У него на коленях лежали две карты.

Я посмотрел вниз: буровые вышки выглядели так, словно были сделаны из детского конструктора, и вокруг каждой чернильными пятнами темнел изменивший цвет песок. Мустафа указывал на белый шрам гребня, простиравшегося прямо под нами километров на двадцать. Я похлопал летчика по плечу, и горизонт вновь наклонился, когда он повел самолет к земле.

— Это здесь. — Мустафа показал мне место на карте. С удивлением заметив на ней надписи на иврите, я вопросительно посмотрел на египтянина. Тот улыбнулся. — Израильская. Купил на черном рынке. Помечена 1973 годом. Наверное, военная, но лучше не сыщешь.

И на карте, и на снимке со спутника местность, где сейчас находился гребень, была плоской. Никаких следов возвышений, дающих надежду на наличие карбонатного коллектора или карбонатной породы — геологических условий залегания подземного хранилища нефти или газа. Я снова выглянул в окно и с малой высоты хорошо рассмотрел гребень: один склон пологий, другой обрывался примерно на десять футов, что говорило о возможности наличия подземной субструктуры.

— Такое впечатление, что Бог топнул ногой, и ковер сморщился, — заметил Мустафа.

— Сказано хорошо, но не научно. — Я хмурился, разглядывая простиравшийся впереди пейзаж.

Египтянин рассмеялся.

Я снова сверился с картой. Мы второй раз пролетали над горным образованием, и я не сомневался, что точки привязки точны. На листе бумаги все было плоско как блин, но за окном земля явно вспучилась.

— Раньше в этом районе наблюдалась нестабильность? — озадаченно спросил я. Мустафа протянул мне вторую карту. На ней надписи были сделаны по-русски.

— Эта карта пятидесятых годов, но она точно совпадает с той, что была сделана в семьдесят третьем. Здесь не было ничего, кроме коз и булыжников. А сейчас очень похоже на продуктивную зону, подобную той, что на соседнем месторождении. — Его палец скользнул по карте к Абу-Рудейсу. — Не исключено, что простирается прямо дотуда. — Внезапно в возбуждении он схватил меня за запястье. — Оливер, если это так, мы сделали великое открытие!

Мое чутье нефти проснулось в тот самый момент, когда мы заметили гребень: все выглядело как на картинке в учебнике, разъясняющем, где следует бурить. А в легком изменении цвета дальнего склона было нечто такое, что заставило сердце затрепетать от выброса адреналина. Но я скрыл свой энтузиазм. Хотя и доверял Мустафе, но предпочитал, прежде чем начать действовать, точно выяснить, с чем мы столкнулись и с кем еще мой помощник обсуждал это дело. Разумеется, мне требовались данные. И больше всего мне хотелось прогуляться по образовавшемуся гребню.

— Снижаемся, — приказал я.

Мы приземлились на плоском пятачке, покрытом низкорослой растительностью, где начинался подъем на вершину гребня. Бесплодная местность продувалась всеми ветрами, и лишь там и сям корявые кустики цеплялись за валуны. Мустафа с пилотом выгрузили гравиметр — прибор, измеряющий изменения гравитационного поля и показывающий, происходили ли сдвиги земной коры, а следовательно, есть ли надежда наткнуться на нефтематеринскую породу и над ней — породу-коллектор. Еще у нас был прибор под называнием «сниффер». Он используется для определения взрывоопасной концентрации газов в воздухе и засекает малейшее присутствие углеводородов. Если какой-нибудь из этих тестов покажет, что в данном месте может залегать нефтяной пласт, следовало переходить к сейсмологической разведке с применением взрывчатых веществ. Отраженная от подземной структуры волна позволит создать двухмерное и даже трехмерное изображение нефтеносного слоя.

Я взошел на гребень и постоял, осматривая окрестности. Вдохнул полной грудью и почувствовал легкий привкус соли и чего-то еще, что, как я начинал надеяться, могло служить неуловимым признаком присутствия нефти. Заподозрив, что запах принесло с действующего на западе месторождения, я повернулся в ту сторону, но тут же понял, что ветер был противоположного направления и дул со стороны Верхнего Египта. Я встал на колени, поднял камешек, выглядевший как осколок валуна, понюхал и, пользуясь старинным приемом геофизиков, лизнул. Мускусный привкус, свидетельствующий о присутствии нефти, был многообещающим.

Я посмотрел на другой, более отвесный склон гребня. В тени сидел старый пастух-бедуин и следил за тощими козами, пасшимися среди клочковатой травы пустыни. Крикнув приветствие, я начал спускаться. Подойдя, вежливо поздоровался:

— Салам алейкум.

— Алейкум салам, — ответил он и, приглашая сесть рядом, похлопал ладонью по камню.

Я благодарно кивнул и сел. Пастух предложил мне жевательного табака. Я взял и незаметно сунул в карман.

— Друг мой, вы давно работаете в этом месте?

— Много лет, много лет. — Он неопределенно махнул рукой в сторону востока. — Но теперь я сбит с толку. Приходил сюда четыре полные луны назад, но ничего этого не было.

— Чего этого?

— Вот, — он похлопал валун, на котором мы сидели, затем показал на гребень за нашими спинами. — Выросло за одну ночь, как грибы.

— Грибы в пустыне?

Пастух рассмеялся или, вернее, закашлялся, хрипло кхекая и выплевывая табачные крошки, уходившие со слюной в песок.

— Есть много такого, что я не могу объяснить: звезды, которые древнее, чем свет, непостоянство женского сердца, мечты президента Садата. Но я во все это верю, потому что вижу собственными глазами. Может, все это волшебство, но по воле Бога, поэтому я верю. — Он снова улыбнулся, взял висевший на шее талисман от сглаза и прижал ко лбу.

Мое внимание привлек лежавший на песке темный сгусток. Я подобрал его и понюхал. Вещество пахло сильно и остро — это был кусочек смолистой нефти, видимо, выброшенный на поверхность землетрясением и распадающийся на воздухе и солнце. Волнение комом подкатило к горлу. Скрывая чувства, я спрятал кусочек в карман.

Затем встал и пошел вдоль слоя темного песка, срывавшегося к небольшой расселине. Из нее выглядывал мертвый куст. Я опустился на колени и принялся разглядывать корни растения. Вокруг были сплошные отпечатки птичьих лап, оставленные на том, что сначала показалось мне грязью. Хищные птицы не редкость в пустыне, но откуда здесь грязь? В этой местности дожди не выпадали несколько лет.

— Оливер!

Голос Мустафы вывел меня из задумчивости. Мой помощник, размахивая листом бумаги, появился на гребне.

— Геофизические данные обнадеживающие! Не сомневаюсь, мы близки к открытию!

Я стал взбираться по склону, и в этот момент бедуин схватил меня за руку.

— Это Божье дело. Нельзя портить, иначе последствия падут на наши головы. Помни, друг мой, ты всего лишь человек. Аллах могущественнее тебя.

Вернувшись на месторождение, я обошел буровую, которую помогал устанавливать несколько месяцев назад. Она отстояла на километр к юго-западу от основной скважины и внедрялась в тот же нефтеносный пласт. А основная давала более пятнадцати тысяч баррелей нефти в день. Нефть с грязью вырывались из-под земли, и теперь не оставалось сомнений, что новая скважина будет такой же продуктивной, как та, что открыла месторождение.

Рядом работали вибрационные сита для бурового раствора — устройства, напоминающие огромное решето. Над ними поднимался пар — это из бурильной колонны на них, словно внутренности гигантского подземного зверя, извергалась горячая грязь. Сита отделяли грязь от шлама, после чего сбрасывали грязь в приемники бурового раствора, наполняя воздух запахом нефти и остро пахнущей земли. Я махнул рукой стоявшему на краю полного выбуренной породы приемника учетчику состояния раствора и увлек Мустафу подальше от шума генератора.

— Новое потенциальное месторождение находится на участке, арендованном ОПЕК?

— Разумеется.

— Ты еще не говорил об этом с Дю Вуром?

— Я работаю на тебя, Оливер, а не на Дю Вура. Ты прекрасно это знаешь.

Я кивнул, а затем, внезапно ужаснувшись собственной алчности, отвернулся. Мимо проехал грузовик с обсадными трубами для новой скважины. Его вид ободрил меня. Это была индустрия, коммерция, великие шестерни прогресса. Область, которую я знал и которой доверял.

Я повернулся к Мустафе.

— Давай, прежде чем кому-нибудь рассказывать, исследуем сейсмический профиль, посмотрим, что там к чему. Так будет разумнее.

— Согласен, мой друг.

Мустафа протянул руку, и мы скрепили договор рукопожатием.

Но когда я уходил, в ушах, перекрывая шум буровой, зазвучали слова предостережения Энрико Сильвио, что астрариум навязывает нечто вроде союза между Фаустом и Мефистофелем. Сколько я ни пытался рассуждать здраво, не мог отделаться от мысли, что и землетрясение явилось следствием того, что он найден и на волю выпущена некая сила, для которой не преграда пространство и время. Не могло пройти мимо меня и такое совпадение: как только я бросил вызов астрариуму, вскоре позвонил Мустафа и сообщил о своем открытии. Если Моисей в самом деле воспользовался устройством, чтобы развести воды Красного моря и пройти по дну, если это оно вызвало цунами и уничтожило остров Птолемеев Антиродос у берега Александрии, если астрариум обладает подобной мощью, каковы будут последствия того, что я установил на его циферблатах дату своего рождения?

 

27

Вечерело, когда на горизонте появился силуэт лагеря. Температура начала падать, и пустыня остывала. Подъехав ближе, мы различили очертания стоящего у моего дома полицейского автомобиля.

— Оливер, у тебя неприятности? — спросил Мустафа.

— Не удивлюсь.

Шофер остановил машину, но мы не выходили из джипа.

— Позволь мне с ними разобраться, — шепнул Мустафа по-английски. — Ты же знаешь, у меня есть связи.

Я покосился на водителя и вдруг испугался. Полез в ботинок, достал ключ от ящика камеры хранения и вложил в руку Мустафе. Выбора не было — приходилось ему доверять.

— Возьми. Если меня арестуют, поезжай в Каирский аэропорт, иди в зал пассажиров первого класса «Бритиш эйруэйз». Ящик под именем компании. Внутри рюкзак.

Мустафа кивнул.

— Все сделаю. Положись на меня.

Жилища в лагере отличались простотой — железная кровать с полосатым комковатым матрасом, электрический чайник, бар-холодильник, потолочный вентилятор и ящик из-под чая, который служил как сундук и стол, — вот и все удобства. Мне ни разу не приходилось жить в этих условиях дольше нескольких дней, но другим членам команды везло меньше — некоторые проводили здесь несколько недель кряду. Мой домик все еще хранил следы пребывания прежнего жильца — бурильщика, итальянца-католика. Я не потрудился избавиться от них. К стене над кроватью была приколота потрепанная иллюстрация — Дева Мария поднимается на облаке на небеса. Книжная полка из доски на двух ржавых гвоздях хранила эклектический набор изданий в изодранных бумажных обложках: «Будущее потрясение», «Корни», «Боязнь полета» Эрики Йонг, «История любви» (на итальянском), «Корабельный холм», и внезапно, к своему огорчению, я заметил книгу еврейского автора Хаима Потока «Меня зовут Ашер Лев». Египетской военной полиции это не понравится.

Когда мы с Мустафой вошли в дом, двое полицейских отрывали обивку чайного сундука. Немногочисленные предметы моего гардероба валялись возле них на полу. Третий, явно старший, расположился на кровати и следил за их работой. Увидев меня, он лениво поднялся на ноги, нарочито демонстрируя свое неуважение.

— Это вы мистер Уарнок, гражданин Великобритании?

Я сделал шаг вперед, загораживая собой книгу Потока. Опасался, как бы они не подумали, что я сам еврей да еще, чего доброго, из МОССАДа.

— Есть вопросы?

— Может быть. — Полицейский крикнул своим подчиненным, чтобы они перевернули матрас, и снова обратился ко мне: — Может быть, вы шпион?

Старый в синюю полоску матрас упал на пол в клубах пыли, и на ржавом основании обнаружились два номера «Плейбоя» за 1968 год. Полицейский взял их и укоризненно потряс перед моим носом.

— Ваши?

— Разумеется, нет! — бросил я в ответ как можно решительнее.

Полицейский расхохотался, товарищи поддержали его. Мы с Мустафой продолжали стоять с каменными лицами. Недовольный страж порядка стукнул дубинкой по железной раме кровати.

— Разве не смешно? По-моему, очень смешно.

Мустафа рассмеялся, я последовал его примеру. Полицейский перелистал страницы и остановился на развороте: блондинка в ковбойской шляпе глупо улыбалась поверх несоразмерно огромных грудей с красными острыми кончиками. Она сидела верхом в стоявшем на стоге сена седле. Полицейский поднял журнал и повернул в мою сторону. Теперь красавица с разворота улыбалась прямо мне, и ее белые зубы казались насмешкой рядом с желтыми и кривыми зубами полицейского.

— Это ваша сестра?

Атмосфера сгущалась — двое других полицейских, видя, насколько серьезно оскорбил меня их начальник, выжидательно повернулись ко мне.

— Спокойнее, — тихо произнес Мустафа по-английски.

Я молчал. Пытаться защищаться значило еще больше разозлить старшего из стражей порядка. Но и пассивное поведение не шло мне на пользу. Я понимал, что полицейский получил приказ арестовать меня, иначе не позволял бы себе такие вольности.

— Или, мой друг, вы предпочитаете мальчиков? Если так, мне вас жаль.

На этот раз никто не решился рассмеяться. Я почувствовал, как непроизвольно сжимаются мои кулаки, — шахтерский сын готовился к потасовке. Однако броситься в драку было равносильно самоубийству.

Почувствовав опасность, Мустафа встал между нами.

— Послушайте, офицер, мистер Уарнок — друг Египта. Он нанят правительством. Здесь какая-то ошибка.

— Нет никакой ошибки. Его следует препроводить в Александрию и допросить.

— На каких основаниях?

— Это господину Уарноку объяснит мой начальник полковник Хассан.

Мустафа дружески улыбнулся:

— Полковник Халид Хассан? Из Мансуры?

Полицейский вспыхнул и переводил взгляд с Мустафы на меня.

— Он самый. А что? — подозрительно спросил он.

— Тогда никаких проблем. Халид Хассан — мой хороший друг. Детьми мы были с ним вместе в эль-Орвал эль-Воска. Он будет недоволен, если узнает, что вы арестовали моего доброго товарища.

— Мы не подвергаем его аресту, только хотим задать несколько вопросов.

Я застыл в середине комнаты — никогда не чувствовал себя на столько беззащитным, как в этот момент. Мысль о спрятанном в аэропорту астрариуме нисколько не укрепляла. Я несколько мгновений размышлял, уж не настал ли мой последний день свободы. Взглянул на Мустафу — он снова помрачнел, и это точно соответствовало моему паническому настроению.

Полицейский показал на ящик и разбросанную рядом одежду.

— Собирайтесь, мы отправляемся.

Я посмотрел в единственное зарешеченное окно — небо уже начал заливать синеватый утренний свет. Попытался прикинуть время: с тех пор как меня засадили в тюрьму, прошло не меньше двенадцати часов. Я хоть и не долго шел от полицейского джипа к камере, все-таки успел узнать здание: то самое, где меня допрашивали в прошлый раз — на улице аль-Фаех в Александрии. За строгим фасадом скрывались расположенные вокруг внутреннего дворика многочисленные маленькие кабинеты. Атмосфера была настолько промозглой, что бросало в дрожь — к едкому запаху мочи и карболового мыла примешивался привкус страха.

Меня допрашивали несколько часов. Сверху слепил люминесцентный свет. Казалось, он выжигал полосы в мозгу. Стоило мне на нем сосредоточиться, и я носом чувствовал запах своего поджаривавшегося, словно старый бекон, размягченного серого вещества. Усталость зашкаливала, мысли спотыкались, как пьяный боксер. Синяки на лице и спине свидетельствовали о грубости доставившего меня сюда полицейского, но следователь интересовался только обстоятельствами смерти Изабеллы, в который раз повторяя, что она погружалась незаконно и к тому же в запретной военной зоне.

— Я уже говорил вам в день ее гибели, — устало отвечал я, — что до того, как попал на катер, понятия не имел, что погружение незаконно. Жена по этому поводу выражалась не совсем ясно.

— Она вам лгала, сэр.

Следователь, мужчина лет под пятьдесят, был обезоруживающе вежлив, то и дело извинялся, так что вначале я попался на его уловку, а понял, что это была всего лишь хитрость, когда допрос растянулся на часы, а мне не давали ни отдохнуть, ни сходить в туалет. Таким способом пытались специально унизить и сломить.

— Хорошо, возможно, она мне лгала. Но какое это имеет значение? Моя жена утонула, прежде чем сумела что-либо найти.

Голова клонилась на грудь. Я хотел одного — уснуть. Ощущение было таким, будто глаза провалились в яму. Штанины темнели потеками мочи. Странные обрывки фраз путались в голове со строчками давно известных песен: «Она тебя любит» «Биттлз» и «Я верю» «Манкис». Утомление и обезвоживание принесли с собой перемежающийся мгновениями удивительного просветления бред. Знали ли полицейские о существовании астрариума? Они не посмели отвезти меня в аэропорт, но не могли ли сами заявиться в зал пассажиров первого класса? Задержали ли кого-нибудь еще? Гермеса Хемидеса? Мустафу? Может быть, даже Франческу Брамбиллу? Хотя я не мог себе представить, чтобы старая дама согласилась вынести такое обращение.

— Ваша жена работала с ныряльщиком Фахиром Алсайлой?

Я поднял голову и постарался сосредоточить взгляд на лице следователя. Его глаза плавали кругами — круговертью множества обманчиво сочувственных карих радужек. Мелькнула нелепая мысль — вот бы поймать хотя бы одну.

— Не слышал такой фамилии, — солгал я.

— Может быть, вы знаете Гермеса Хемидеса? — настаивал полицейский.

Я отказался отвечать. Следователь кивнул, и стоявший сбоку охранник вздернул меня на ноги. В окне двери мелькнуло лицо глядящего на меня мужчины. Оно показалось мне мучительно знакомым, и сквозь туман в голове я пытался припомнить, где его видел. Память возвращалась осколками: передача «Панорама» на лондонском телевидении, принц Маджед, его «правая рука». Попутчик Омара.

Появился полицейский и сообщил следователю, что Мосри ждет в коридоре. Звук имени, подобно горячим углям, накалил воздух. Я уцепился за него, пытаясь восстановить память. Мосри. Следователь кивнул, и Мосри вошел в кабинет. Показалось, что температура в комнате сразу упала. Человек источал какой-то кислотный запах. Он пристально посмотрел на меня, взгляд буравил череп, но мне не хватило сил отвернуться. Пугало отсутствие на его лице всяких эмоций, а ощущение исключительного ума почти приводило в ужас. Я вспомнил, как несколько лет назад встретил в Анголе полевого командира, который брал в солдаты и безжалостно убивал детей. Во второй раз в жизни я почувствовал, что рядом со мной не человек, а воплощение зла. И, несмотря на изнеможение, страх снова стиснул горло. Связь легко прослеживалась: Омар — Мосри — Маджед. Астрариум. У меня не было уверенности, но я подозревал, что все это связано с намерением Садата открыть Египет Западу и, возможно, с планами Картера провести переговоры об установлении мира в регионе. Я понимал одно — нельзя допустить, чтобы астрариум попал в руки Маджеда, иначе будет беда.

Следователь кивнул вошедшему с нервозной почтительностью. И у меня появилось сомнение, что я сумею пережить этот допрос. Мосри, не сводя с меня глаз, пододвинул стул и уселся в углу, на его губах играла едва заметная улыбка. А я еле сдерживался, чтобы не закричать.

Допрос начался с новой напористостью.

— Отвечайте! — рявкнул следователь и ударил кулаком по столу.

— Понятия не имею, о чем вы спрашиваете, — отозвался я.

— Может, это освежит вашу память? — Следователь выхватил из папки черно-белую фотографию. На снимке были изображены мы с Гермесом Хемидесом на похоронах Изабеллы.

— Дайте позвонить в посольство Великобритании. Я британский гражданин, и у меня есть право… — Я потерял счет, сколько раз произносил эту фразу, превратившуюся в набор слов, за которые держался как за плотик, чтобы сохранить на плаву свой рассудок. Слова потеряли смысл, стали просто цепочкой соединенных друг с другом звуков, в конце которой грезилось спасение.

Не удостоив ответом, следователь схватил толстый карандаш, что-то черкнул на листе бумаги и показал мне.

— Узнаете? — Это было грубое изображение иероглифа Ба.

— Конечно. По работе жены мне известно, что это Ба — древнеегипетская птица-душа.

— Примитивный символ примитивной культуры. Только на Западе способны романтизировать подобные сказки. Но еще это символ нелегальной организации. Мистер Уарнок, вам известно, что это за организация?

Комната начала вращаться. От усталости пропали все ощущения.

— Можно мне сесть?

Следователь покосился на Мосри, словно ожидая приказа. Тот кивнул. Полицейский сделал выпад в мою сторону, будто намереваясь нанести удар, но в последнее мгновение его кулак отвернул, протаранив воздух, и я потерял сознание.

Ее духи — ниточка, свитая из аромата мускуса и лимона, — вернули меня ко времени нашего знакомства. Если я открою глаза, она исчезнет; это был волшебный обман, солнечный зайчик, танцующая на поверхности озера тень. Я глубоко вздохнул — мне очень хотелось, чтобы ее общество, каким бы иллюзорным оно ни было, продолжало согревать меня.

На лицо продолжало что-то сочиться, но я старался не просыпаться — чувствовал: если окончательно проснусь, боль наполнит мои распухшие ноги и ступни. Когда-то я читал о лишившемся близкого человека нейрофизиологе, который выдвинул гипотезу, что мертвый продолжает существовать в том смысле, что память запечатлевает в нашем мозгу опыт общения с ним. Но не бесконечную вереницу разрозненных образов, а реальный, непрекращающийся диалог, базирующийся на десятилетних наблюдениях за ушедшим человеком и «знании» его натуры. Я не понимал, что в тот момент происходило со мной. Да это было не важно. Протянув руку, я вслепую коснулся пальцами теплой плоти.

— Изабелла.

Это был не вопрос, а обращение к тому, что не имело имени. Она стояла надо мной, и ее черные глаза светились мучительно знакомым насмешливым выражением. На ней было то же платье, что накануне последнего погружения.

— Изабелла.

Словно в ответ, она дотронулась до тюремной стены, покрытой, словно царапинами отчаяния, вязью граффити. Палец обвел неумелый рисунок рыбы, затем быка и, наконец, указал на женскую голову, увенчанную сплетающимися змеями.

— Рыба, бык, Медуза, — прошептал я, и образы сами запечатлелись в моей памяти.

Она поцеловала меня, и я вновь провалился в бессознательную черноту.

Проснулся я как от толчка. Все мое тело было скручено в узел боли. Перед глазами возникло мрачное лицо охранника, который брякал надо мной ключами в знак того, что я могу идти, куда мне угодно.

Я сел и посмотрел на стену. Граффити исчезло.

 

28

Британский консул Генрис объяснился с разъяренным начальством тюрьмы с ледяной вежливостью, а затем вывел меня из здания. Как только мы отошли достаточно далеко, чтобы нас не могли услышать, он сообщил, что освобождением я обязан своему помощнику Мустафе, который проинформировал его о моем аресте, а также убедил некоего полковника Хассана потянуть за нужные ниточки и добиться, чтобы меня немедленно выпустили. Все осложнялось тем, что была пятница — в исламском мире день отдыха.

— Такое впечатление, Оливер, что за вами тянется очень неприятный след полуправд и случайных смертей. Бог свидетель, потерять жену — ужасное дело, но уборка за вами становится несколько утомительной. Я бы не хотел, чтобы вы превратились в БПБ.

— БПБ?

— Британского подданного в беде — горемыки болтаются здесь десятилетиями. Похоже, и ваш несчастный австралиец Барри Дуглас был из их числа; тоже головная боль — слава Богу, не моя. Только он был АПБ — австралийским подданным в беде. Что за чудовищная мысль!

Машина Генриса стояла неподалеку от входа в полицейское управление. Водитель вышел и открыл перед ним заднюю дверцу.

— Что бы вы там ни задумали, немедленно прекратите, — весомо предупредил меня консул. — В следующий раз мне не удастся вас вытащить, сколько бы я ни организовал телефонных звонков от имени «Бритиш петролеум», «Шелл» и прочих компаний. Если дело касается международных отношений, даже такой нефтяник, как вы, превращается в бросовый товар. Срок вашего пребывания в стране истекает, Оливер. — Для убедительности он постучал пальцем по циферблату.

Лимузин умчался. А я, в полузабытьи от обезвоживания, остался стоять на тротуаре. Из тени магазина вышел человек и взял меня за руку. Я оттолкнул его и только тут понял, что это Гермес Хемидес.

— Пойдемте, мой друг, я провожу вас в спасительную безопасность вашей виллы, — сказал он.

Я потянул его обратно к магазину.

— Как вы узнали о моем аресте?

— Египет маленькая страна. Мне сообщили о вашем прибытии в Каир. И совершенно естественно, что, беспокоясь о вас и об астрариуме, я стал за вами следить.

— С ума сошли! Вам нельзя было приближаться ко мне на пушечный выстрел. О вас спрашивали. Интересовались, знакомы ли мы. Что происходит?

— Власти никогда не одобряли моего интереса к определенной области египтологии. Сейчас вы должны уже понимать, что такое же отношение у них было и к Изабелле.

— Гермес, меня допрашивали и унижали много часов подряд.

С противоположной стороны улицы раздался свист, и я обернулся. Там стоял Ибрагим, мой домоправитель, и нервно смотрел в сторону вооруженных людей у будки охраняющего полицейское управление часового. Рядом ждала машина компании. Ибрагим бросил на Гермеса полный презрения взгляд и отчаянно замахал рукой, чтобы я шел к нему. Я посмотрел на египтолога.

— Похоже, за каждым моим шагом в самом деле следят.

— Еще как — вы себе представить не можете. Так вы идете со мной?

— Нет! Держитесь от меня как можно дальше.

Гермес схватил меня за руку.

— Помните, я приду, как только понадоблюсь.

Я выдернул руку и не оборачиваясь направился к Ибрагиму и машине.

На вилле Ибрагим вложил мне в руки рюкзак с астрариумом.

— Это принес ваш друг господин Шакир и сказал, что иногда сердцу лучше не знать, что творят руки. Только, пожалуйста, мистер Уарнок: у меня жена, сын — студент университета. Я не хочу неприятностей.

— Обещаю, Ибрагим, не будет никаких неприятностей.

Он недоверчиво на меня посмотрел, пожал плечами и скрылся в своей комнате.

Я поднялся с рюкзаком в спальню, запер дверь и закрыл жалюзи. Поставил рюкзак на стол и с бьющимся сердцем почти ждал, что вот-вот раздастся стук во входную дверь. Синяки болели, словно мышцы чувствовали приближение новых побоев. Я не сомневался, что вилла может в любую минуту подвергнуться налету. И на этот раз мне либо предъявят обвинение, либо устроят так, что я исчезну. Но все было тихо.

Я осторожно вынул астрариум и заглянул в его механизм. К моему изумлению, магниты продолжали бешено вращаться, а циферблаты поворачивались, приводя в движение нечаянно потревоженную мною лавину судьбы.

Сколько же людей стремились завладеть этим устройством, веря, что оно способно влиять на жизни, события и даже историю! Невероятно! Но чем настойчивее я отрицал возможности астрариума, тем заманчивее казалась мысль о его могуществе. От того, что он находился в моих руках, я чувствовал себя сильнее.

Обведя глазами комнату, я стал прикидывать, куда бы спрятать артефакт. После попытки проникновения на виллу и разгрома моей лондонской квартиры этот дом больше не казался надежным тайником. Кроме того, днем здесь было много людей: слуги и прочий приходящий люд. Место следовало выбрать настолько неожиданное, чтобы опытному вору не пришло в голову там искать. Я вышел на балкон, открыл жалюзи и посмотрел на сад. Со стороны Ибрагима располагался импровизированный вольер, где содержали Тиннина — немецкую овчарку. Мусульмане считают собак нечистыми существами, но последние события на вилле заставили Ибрагима терпеть Тиннина, поскольку он был хорошим сторожем. В загоне для него построили будку — достаточно большую, чтобы спрятать в глубине какую-нибудь вещь.

Позже, крикнув Ибрагиму, что ухожу, я вышел из дома и направился по Корнич. Преодолевая порывы дувшего со Средиземного моря ветра, перешел дорогу и сел на дамбе. Неподалеку жарили каштаны, и их запах не к месту напомнил мне Оксфорд-стрит на Рождество. Мимо прогуливались влюбленные пары — некоторые в европейских костюмах, другие в традиционном платье, — и ветер парусами раздувал их одежды. Пышнотелые женщины были красивы и оживленны, мужчины с худощавыми лицами серьезны. Глядя на них, я остро ощутил отсутствие Изабеллы — вспомнил, как совсем недавно мы гуляли с ней по этой дамбе. Перевел взгляд на море. Справа от меня находился остров Фарос, на котором некогда стояло чудо Древнего мира — маяк. Изабелла возила меня туда и так подробно рассказывала, как он действовал, будто сама жила в ту эпоху. Маяк построили во времена Птолемеев, чтобы уберечь все возрастающее число торговых судов от опасностей крушения в бухте. Изабелла говорила, что своей парящей высотой Фаросский маяк будто отрицал законы притяжения и вечно не гаснущим сигнальным огнем представлял для верующих того времени не поддающееся пониманию рассудка сверхъестественное зрелище. Помню, что меня поразила убедительность ее рассказа.

В кафе «Афины» к вечеру стали собираться старики — покурить кальян и поболтать за чашечкой черного кофе с пахлавой. Я сел за столик на улице и заказал кофе — требовалось привести мысли в какое-то подобие порядка.

Следователь обмолвился, что иероглиф, обозначающий Ба, одновременно является символом некоей нелегальной организации. Факт, что Изабелла и Хью Уоллингтон имели одинаковые татуировки, говорил о том, что они были связаны сильнее, чем я полагал вначале. Может быть, все, кто был изображен на фотографии из Бехбейт-эль-Хагара, входили в эту организацию? И Энрико Сильвио тоже? Но что это за организация?

Мое внимание приковал рисунок, напечатанный на обложке меню, — женщина со змеями вместо волос на голове. Образ Медузы отозвался в памяти — ведь именно на нее показывала Изабелла в моем сне. Еще на стене были нацарапаны рыба и бык. Где встречаются вместе эти три символа? Я заставил мысли вернуться к загадочной организации. Неужели Гермес…

— Мистер Уарнок!

Я вздрогнул и поднял глаза. Рядом со столиком стоял встревоженный Аадель, домоправитель Франчески.

— Я был на вилле Рушди, и ваш домоправитель сказал, что вы ушли, вероятно, сюда. — Он посмотрел на порез у меня над бровью и понизил голос: — Вас снова допрашивали?

Я кивнул.

— Общение в полиции не доставило удовольствия, но все могло сложиться намного хуже. У меня впечатление, что я как европеец пользуюсь правом наибольшего благоприятствования.

Аадель нервно оглянулся, и мне показалось, что он боится, что нас увидят вместе. Затем сделал знак, чтобы я поднимался.

— Пожалуйста, пойдемте. Боюсь, горе убивает мадам Брамбиллу. Она теряет рассудок. Пожалуйста, прошу вас.

Франческа сидела в гостиной перед распахнутым в сад французским окном. Несмотря на теплый день, она накинула на плечи одеяло. Мое появление ее испугало, и она вцепилась мне в руку.

— Вы все-таки пришли отнять у меня дом?

Я сел на диван рядом с ее стулом. От прежней непререкаемой властности старой дамы не осталось и следа. Теперь она выглядела по-детски смущенной. Больно было на это смотреть.

— Франческа, я не собираюсь ничего у вас отбирать. И выгонять вас никуда не стану. Вы здесь в безопасности. — Старясь ободрить, я погладил ее по руке.

— Оливер, это я виновата. Я ее убила. Все дело в той женщине. Я понимала, что, доверяя ей, Джованни совершает глупость. — Ты слышишь, Джованни? — выкрикнула она в пустое пространство перед собой. — Слышишь?

Похоже, приступы слабоумия чередовались у нее с мгновениями просветления.

— Какой женщине? — осторожно спросил я.

— Англичанке. Той, что помогла Изабелле поступить в Оксфорд. Она вечно что-то замышляла.

— Вы говорите об Амелии Лингерст?

— Джованни сделал ее своей верховной жрицей… вдвоем они обладали очень большой силой. А затем она все растратила… все. — Франческа начала раскачиваться на стуле. — Тело вечно нас подводит. Так что это не имеет никакого значения. Бедный ребенок — она всегда была мертва.

Я понял, что старая дама говорит об исчезнувших внутренних органах Изабеллы. Наклонился к ней и, заглянув в глаза, постарался взглядом удержать в ней остатки сознания.

— Франческа, кто отвозил в морг тело Изабеллы?

— Я устроила так, чтобы это сделали люди, работающие на нашу церковь. Я не хотела, чтобы Изабелле делали вскрытие, но полиция настояла.

— Как долго она находилась у священников?

Старая дама, судя по всему, снова впала в слабоумие.

— Ни одного из Брамбиллов не кремировали. Всегда хоронили, как царей Египта. Нас обессмертили наши предки. — Она схватила меня за руку. — Изабелла родилась в очень благоприятный день. Величие должно было стать ее уделом. Понимаете, она из избранных. Муж составил ее гороскоп. Он верил в такие вещи.

Я полез в карман и достал фотографию компании, снятой на раскопках в Бехбейт-эль-Хагаре.

— Вы узнаете кого-нибудь на этом снимке?

Франческа указала на Хью Уоллингтона.

— Вот этого человека. Он еще студентом приезжал сюда несколько раз. Мне он не нравился, зато боготворил Джованни. Хорошая жена никогда не задает мужу определенных вопросов. Брак — это тайный сговор по обоюдному согласию. Или иногда карикатура, — горько заключила она. — Пойдемте, вам пора познакомиться с моим мужем.

Франческа потянулась за палкой и, прихрамывая, направилась в сводчатый проход. Я нерешительно последовал за ней. Куда она меня ведет? Мы оказались перед задрапированной дверью. Она отодвинула портьеру, взяла ключ, висевший у нее на цепочке на шее, и вставила в замок. Я толкнул тяжелую дверь.

— Здесь был кабинет Джованни. Лишь немногие избранные имели право сюда входить. Со дня его смерти здесь ничего не изменилось.

Большая комната была обставлена старинной мебелью. С одной стороны перед застекленным эркером стоял письменный стол времен Наполеоновских войн. На нем — портрет мужчины лет пятидесяти в форме итальянской фашистской партии. На его вытянутой руке устроился сокол. Рядом стояла фотография того же человека с молодым, удивительно стройным и привлекательным королем Фаруком. Они пожимали друг другу руки. Сверху из угла на нас блестящими стеклянными глазами взирал превратившийся в чучело сокол. Справа от стола на подставке под прозрачным пыльным колпаком красовалась сделанная из пробки и спичек уменьшенная модель какого-то здания — как я решил, семейной бумагопрядильной фабрики. В другом конце кабинета, рядом с диваном, приютилась заправленная простыней и одеялом походная кровать. Это было трогательное зрелище. Франческа перехватила мой взгляд и, словно оправдываясь, заметила:

— Я сплю с призраками моей семьи. Мне так спокойнее. Но я хочу показать вам вот это.

Она подвела меня к стене, увешанной фотографиями в рамках, и показала ряд групповых снимков — одних мужчин. Даты были подписаны чернилами аккуратным почерком и следовали от 1910 до 1954 года. Я заметил, что годы войны — с 1939 по 1945-й — отсутствовали. Похоже, все снимки были сделаны в одном месте — на озере Мариаут, где многие богатые александрийцы, бывало, охотились на уток и других водоплавающих птиц. Я обратил внимание на одну из поздних фотографий — она была подписана 1954 годом. Маленькая девочка горделиво стояла рядом с усатым мужчиной среднего возраста, в охотничьей куртке и шляпе. На его вытянутой руке сидел сокол, и сосредоточенный на птице детский взгляд переносил зрителя прямо в запечатленный момент. Мне показалось, что я слышу, как кричат и хлопают крыльями, вылетая из тростника, потревоженные цапли и как шелестит ветер в качающихся ветвях пальм. В девочке я сразу узнал Изабеллу.

— Вот пожалуйста: ей всего пять лет, а она уже охотится с отцом и дедом. С соколом Паоло, мой сын. Другие заводили собак, но Паоло признавал только соколов. В нашей семье в Абруццо их держали с шестнадцатого века. Внучка любила эту птицу.

Франческа показала на висящее на потолке чучело.

— Вот он. Это нелепое создание прожило дольше моего сына. Такова жизнь — полна избитых сюрпризов. После его смерти с соколом занималась Изабелла. Я часто слышала, как она говорила: «Бабушка, почему у меня нет крыльев?» Не надо ей было уезжать из Египта. Не надо было учиться за границей. Была бы сейчас жива.

— Что вы хотите сказать, Франческа?

— Баста! Теперь ничто не имеет смысла. Нить прервалась. — Она сердито ударила тростью по ножке кресла.

Я подошел к низкой книжной полке и встал на колени, чтобы прочитать названия томов: «Древняя астрология», «Древнее искусство мумификации», «Египетская книга мертвых: заклинания и магические формулы», «Нектанеб II — маг или политик?», «Моисей — маг», сочинения Гермеса Трисмегиста в переводах Тоца Грека.

— Книги Джованни, — объяснила Франческа. — Они ездили повсюду вместе с ним. Сначала я потакала мужу, даже участвовала в его действах — реконструкциях старых обрядов, но потом все зашло слишком далеко. — Она запнулась, словно и так сказала больше, чем собиралась.

Реконструкции старых обрядов? Уж не те ли это представления, о которых упоминала Сесилия? Мне вспомнились слова следователя о «секте».

— Что значит «слишком далеко»? — Я постарался задать вопрос как можно небрежнее, чтобы не нарушить хрупкую связь Франчески с действительностью.

Ее лицо потухло.

— Его было не остановить.

Я вынул томик «Популярных рассказов о Древнем Египте» Гастона Масперо — это имя я знал по библиотеке Изабеллы. Книга открылась на странице, где описывался сон Нектанеба II — тот самый, что упоминался в статье Амелии Лингерст. На пол выпал зажатый между листами цветок. Комнату наполнил тонкий аромат — это был засушенный голубой лотос, цвет его лепестков был до сих пор различим. Я знал, что лотос — священный цветок — часто изображался на стенах храмов и в сценах с царственными особами. Изабелла мне когда-то говорила, что он обладает галлюциногенными свойствами.

— Джованни изучал Нектанеба Второго? — спросил я.

— Помешался на этом фараоне. Его привлекало понятие расовой чистоты, а Нектанеб Второй был последним истинно египетским правителем. Тех, кто следовал за ним, муж называл самозванцами-колонизаторами. Это были персы, затем арабы, затем турки, французы и англичане. По иронии судьбы следующим египетским правителем стал Насер, но это не поколебало его чувства к фараону.

— Нет такого понятия, как «расовая чистота», — рассеянно заметил я, не сводя глаз с цветка и пытаясь правильно связать одно с другим.

— Тридцатые годы были совершенно иным временем — людям хотелось определенности, так они чувствовали себя увереннее. Поймите, все мы были доведены до отчаяния, особенно здесь, в Египте. Итальянцы хотели стать частью этой страны. Джованни понимал, что грядут перемены, и стремился обеспечить будущее семьи, чтобы мы не потеряли всего. — В последних словах Франчески я уловил зловещие нотки и насторожился.

— И как он намеревался это сделать?

Старая дама вскинула голову и в первый раз посмотрела мне прямо в глаза, словно до нее дошло, что она сказала слишком много.

— Довольно! Я и так разговорилась. Не собираюсь предавать собственного мужа!

— Я не прошу его предавать, только хочу, чтобы вы спасли внучку. — Мы не отрывали друг от друга взгляда.

— Поздно, Оливер. Мы ее потеряли. Оба. Неужели вы этого не понимаете?

— Но она обрела покой?

— Покой? Не будьте идиотом. Оглянитесь вокруг — рядом со мной одни мертвецы, и все вопиют о возмездии. Когда я умру, меня ждет то же самое.

Я поставил книгу обратно на полку.

— Мне необходимо знать имя священника, который вел службу во время похорон Изабеллы. — Я спросил это как можно осторожнее, не уверенный, что совершенно не лишился ее доверия. К моему облегчению, Франческа ответила на вопрос:

— Отец Карлотто из церкви Святой Екатерины. Члены нашей семьи много лет были ее прихожанами.

Когда я вел ее к двери кабинета, то почувствовал, какая хрупкая — одни косточки — ее кисть на моей руке. Выйдя в коридор, Франческа закрыла дверь на замок и повернулась ко мне.

— Сегодня вы к нему не пойдете, сегодняшний вечер вы должны посвятить мне — поведете меня в оперу. Гастролирует балет Большого театра — дает представление «Орфея» Стравинского.

Взволнованный внезапно появившимися в ее голосе обреченными нотками, я решил, что она вспомнила какое-то прошлое событие, но в этот момент из тени появился Аадель.

— Мадам Брамбилла будет очень признательна, если вы согласитесь ее сопровождать, — сказал он. — Это поистине событие года, все важные люди Александрии придут в театр. Ради репутации семьи мадам тоже должна быть там.

Размышляя, я потрогал шрам на лбу. В том, что меня увидят на людях, были свои плюсы. Таким образом я брошу вызов своим преследователям и, не исключено, заставлю играть в открытую. Тревожило, что, пытаясь превратиться из дичи в охотника, я выставляю себя приманкой. Опасный прием, но он может сработать.

 

29

Театр Сайеда Дарвиша, известный в расцвет колониальных дней как театр Мухаммеда Али, представлял собой небольшое, броско отделанное в стиле неоклассицизма здание: много золотой краски и лепнины. С середины девятнадцатого века по 1952 год европейская диаспора не пропускала ни одного выступления оркестров, танцоров и певцов, и театр заслуженно считался культурным центром Александрии. Однако после революции потерял большую часть своей прежней аудитории и в новом, арабизированном обществе превратился в культурный анахронизм.

Заиграл оркестр, и я обвел глазами ряд, в котором сидели мы с Франческой: компания была смешанной — высокопоставленные европейцы, египетские чиновники и немногочисленные туристы. На ряд впереди сидел Генрис с женой. Почувствовав мой взгляд, консул обернулся и не сумел скрыть на лице недовольства.

Стиснутый фраком, накрахмаленной рубашкой и камербандом я чувствовал себя ужасно неловко. Франческа настояла, чтобы я надел все эти вещи, некогда принадлежавшие Джованни Брамбилле. Рубашка щекотала сзади шею, умело завязанный Ааделем атласный галстук давил на кадык. Немало смущало и то, что на лице до сих пор красовались синяки и царапины и зрители с интересом косились на меня. Я понимал, что привлекаю внимание, но, в конце концов, сам этого хотел.

На сцене одетый в цветное трико Орфей сидел перед Аидом и Персефоной, царицей и царем подземного царства, и перебирал струны золотой лиры. Его соло пируэтов и прыжков — отчаянная мольба позволить увести Эвридику из царства теней — было насыщено чувствами, горем и страстью, и поэтому особенно тронуло меня. Вдруг слева раздался шорох, заставив отвлечься от действия на сцене, — опоздавшая Амелия Лингерст, шепотом извиняясь перед зрителями, пробиралась к пустому креслу в нашем ряду. Думая о своих врагах, я больше боялся Мосри и, наверное, Уоллингтона, но и Амелия была темной лошадкой. И то, что ее место в театре оказалось неподалеку от моего, наводило на мысль, что и она являлась некоей силой, с которой следовало считаться. Помня о подозрениях Изабеллы, я никогда не доверял Амелии и укрепился в этом после того, как Гермес Хемидес заметил, что цели, к которым она стремится, способны принести зло, и к тому же она, судя по всему, верит, что является инкарнацией Исиды. Я вспомнил историю ключа к астрариуму — Амелия его нашла, а Энрико Сильвио украл. Франческа тоже явно ей не доверяла: ее презрительные слова «вечно она что-то замышляла» все еще звучали у меня в голове. Я заметил, что при приближении Амелии старая дама напряглась, на ее лице промелькнул страх, но она снова повернулась к сцене. Я понимал: мне еще предстояло столкнуться с Амелией. На похоронах Изабеллы она ясно дала мне понять: у нее нет сомнений, что астрариум у меня. И что еще важнее, Амелия даже после всех моих разговором с Гермесом, Уоллингтоном и Сильвио знала о нем гораздо больше, чем я. Ее мнение оказалось бы важной частицей головоломки и позволило бы принять правильное решение, но нельзя было повторять ошибку, которую я совершил с Уоллингтоном: следовало узнать как можно больше, но самому рассказывать как можно меньше.

Мои мысли прервало музыкальное крещендо: Эвридика, закутанная в прозрачное покрывало, с трогательной грацией повторила танцевальные па Орфея, следуя за мужем к выходу из подземного царства в мир живых. Орфей, снедаемый желанием увидеть жену, делал полуобороты, но не оглядывался. Хореография держала зрителя в напряжении, передавая состояние поэта, который понимал: если он поддастся искушению, то обречет жену на повторную смерть и снова потеряет.

Меня пронзило сопереживание: страсть Орфея словно отражала мое желание вернуть Изабеллу. Но вот он мучительно медленно обернулся и протянул руки обнять жену. Но она, потерянная для него навсегда, осталась стоять на пуантах, изогнувшись, словно ива, на рубеже между смертью и новой жизнью.

Когда Эвридика на глазах у мужа рухнула мертвой, я, смущенный своей реакцией, по-настоящему расплакался. И, оцепенев, смотрел в тишине, как Орфей, раздавленный собственной страстью, языком танца выражал муку и отчаяние.

* * *

В фойе был устроен прием. Я окинул взглядом море людей. Амелия стояла в противоположном конце, у подножия величественной мраморной лестницы, наполовину скрытая азиатским ландышем. Я прошел мимо нескольких общавшихся с местными знаменитостями русских балерин, мимо стола с брошюрами, рекламирующими туристический отдых в Советском Союзе, и, не поздоровавшись, похлопал египтолога по плечу.

— Нам надо поговорить.

Я увлек Амелию в небольшой альков, украшенный мраморной статуей Мухаммеда Али в его традиционной феске.

— Что вам известно об убийстве Барри Дугласа и о моих допросах в этой связи? — Я не мог скрыть враждебных нот в голосе. Слегка удивленная, Амелия оглянулась вокруг и наклонилась ко мне.

— Я так понимаю, что мистер Дуглас покончил жизнь самоубийством. Что же до вашего ареста, то я вас предупреждала, но вы не прислушались, — тихо проговорила она.

— Барри не совершал самоубийства, вы это прекрасно знаете. Почему я должен вам доверять, если Изабелла не доверяла?

— Изабеллу вовлекли не в те союзы. Это стало ее трагедией. А теперь и вашей.

— Это что-то вроде сект? — резко спросил я. К моему удивлению, Амелия рассмеялась.

— А что такое, по-вашему, секта?

— Группа людей, слепо следующих одной философии или религии и отрицающих все остальное, — ответил я, не улыбнувшись. — Их можно также назвать фанатиками. Опасные люди.

— Будущее — хотите вы того или не хотите — принадлежит фанатикам. Однако ни к какой, как вы выразились, «секте» я не принадлежу.

Я быстро переменил тему. Мне остро требовалось получить от нее несколько ответов. И, судя по многозначительному выражению ее лица, понимал, что она скрывает чрезвычайно важную для меня информацию, без которой я не мог двигаться дальше.

— Мне необходимо знать, кто убил Барри.

— Если это не самоубийство, тогда, вероятно, те же люди, которые стояли за вашими арестами. Чтобы организовать подобное, необходимо иметь влияние на египетские власти. Подумайте об этом.

Я схватил ее за запястье.

— Вы знаете, кто надругался над телом Изабеллы?

Несколько стоявших рядом людей повернулись на мой повышенный голос, и я заметил у подножия широкой мраморной лестницы Генриса, что-то яростно выговаривавшего Франческе. Амелия попыталась освободиться.

— Ничем не могу вам помочь, Оливер. Вы должны понимать, что, подобно Орфею, история Нектанеба — это великая история любви. Попробуйте представить, насколько скрытными были его отношения с любимой. У фараона было несколько жен, и все они ненавидели Банафрит. Банафрит была его тайной любовью — женщиной, входящей в клан всемогущих жрецов, имевшей возможность за ними шпионить и доносить царю о готовящейся среди них измене. Потрясающая женщина и недюжинный ум, и еще, по всем свидетельствам, она была красива. Полюбив друг друга, Нектанеб и Банафрит рисковали своими репутациями, а может быть, и жизнями.

— Довольно мифов, Амелия. Я читал вашу статью. Я хочу знать одно: почему вы, как и другие, хотите им владеть?

— Астрариум сам выбирает хранителя, и мой долг оберегать этого человека. Так же как Орфей, Банафрит готова была спуститься в царство мертвых, чтобы спасти своего любовника. Вы тоже способны на это, Оливер.

— Я сказал, хватит загадок!

Через плечо Амелии я увидел, что Генрис направляется к нам через фойе. Я заговорил быстро и тихо, но не скрывая угрозы.

— Тогда ответьте, почему астрариум не сохранил Нектанебу власть?

— В начале своего правления фараон подавил мятеж в Дельте. Но в Египте стало расти недовольство: могущественные жрецы заявили, что Нектанеб оскорбил саму Исиду и единственный способ умилостивить разгневанную богиню и спасти Египет — построить ей небывалый храм и отыскать небесный ящик, который много лет назад был похищен у Рамсеса Третьего сильным иудейским магом Моше бен Амрамом ха-Леви.

— Я все это знаю, Амелия. Переходите к делу, — нетерпеливо потребовал я, заметив, что Франческа смотрит в нашу сторону.

— Исида славилась своими способностями волшебницы, поэтому, когда Моисей похитил астрариум, это было расценено не только как оскорбление Рамсесу Третьего, но и самой богине. Во времена Банафрит эта легенда была широко известна. — Амелия нервно оглянулась и продолжила: — Небесный ящик уже успел заработать репутацию могучего оружия и священной реликвии. И когда жрецы потребовали вернуть его Исиде, Банафрит усмотрела в этом шанс помочь фараону, примирив астрариум с богиней. Она отыскала его и вновь посвятила Исиде. Могучая волшебница склонила голову перед прославленной в легендах богиней — церемония была, я думаю, потрясающей. Но это не все: есть еще рассказ, выбитый на стене наоса, который относят ко времени примерно лет через пятьдесят после исчезновения Нектанеба.

— Наос профессора Сильвио?

Амелия посмотрела на меня в изумлении, но быстро взяла себя в руки.

— Как поживает профессор?

Меня не обманула ее небрежная интонация.

— Умирает.

Ее глаза округлились, но я не взялся бы сказать, то ли это игра, то ли она была действительно потрясена.

— Жаль. Когда-то он был очень уважаемым человеком. Надпись в обнаруженном профессором Сильвио наосе рассказывает о пророчестве смерти фараона, сделанном небесным ящиком. После того как Банафрит снова посвятила его Исиде, он настроился на Нектанеба. У астрариума появилась душа, — по крайней мере в одном они сходились с Гермесом.

— Я слышал об этой гипотезе. Она абсурдна. Неодушевленные предметы не могут иметь душу. И каким образом повторное посвящение могло запустить этот процесс? — Я был твердо настроен не погружаться в туманную область мистицизма.

— Исида олицетворяет подсознательную волю — тайные желания. Назначение астрариума — вести прямой диалог с богами, и таким образом он превращается в воплощение их воли. Поэтому, верите вы или нет, для древних египтян он обладает душой. Но если хотите получить простое практическое объяснение, могу вам его дать, хотя оно не поможет в вашей трудной ситуации. Предположим, астрариум переносили с места на место, неосторожно ударили, в механизме освободилась пружина и появился второй указатель. Случайному событию придали значение — смерть фараона написана на небесах! Спущено важное, имеющее большой смысл для политики указание, и им не преминули воспользоваться враги Нектанеба. Конечно, нельзя исключать, что астрариум в самом деле обладал магической силой и был настроен на убийство. Но эта версия для верующих, а вы таковым не являетесь. — Амелия задумчиво посмотрела на меня. — Вот что я вам посоветую, Оливер: завтра в десять утра я читаю лекцию на эту тему в Археологическом обществе. Не исключено, что ее будет полезно послушать даже такому твердолобому скептику, как вы.

— Возможно ли, что астрариумом воспользовались для убийства Нектанеба?

— Вот теперь вы начинаете понимать. — Амелия увидела подходившего Генриса и собралась уходить. Я схватил ее за рукав.

— Значит, мне нечего бояться? — Подозрение стало рассеиваться, я почувствовал облегчение и почти не заметил, что сказал больше, чем хотел. Амелия вырвалась.

— До тех пор пока астрариум спит. Надеюсь, вы его не активировали?

Я не успел ответить. К нам присоединился Генрис. Амелия извинилась и скрылась в толпе.

 

30

Аудитория Археологического общества выглядела так, будто ее строил для Лондона девятнадцатого века архитектор Викторианской эпохи. Это был душный зал в псевдоготическом стиле, отделанный темным деревом. Над нашими головами в пространстве между изогнутыми балками лениво крутились два потолочных вентилятора, помещение освещалось рядом кованых светильников. В конце была устроена сцена. Ее закрывал старый пыльный красный занавес, и я подумал, что, наверное, в этом зале когда-то давали любительские спектакли. Над занавесом висел рисованный портрет последнего короля Италии Виктора Эммануила III и ниже надпись на латыни: «Знать — значит быть предупрежденным». Я невольно прочитал ее как грозное предупреждение. По иронии судьбы в 1946 году Виктор Эммануил в наказание за союз с Муссолини был выслан из освобожденной Италии в Египет. Умер он в Александрии. Трудно было не почувствовать себя беззащитным, сидя в одиночестве в почти пустом зале. Я напомнил себе, что пришел добывать информацию, необходимость которой перевешивала риск опасных встреч. Но продолжал нервно оглядываться.

Было почти десять утра, а людей собралось совсем немного — несколько французских и итальянских археологов, которых я почти не знал, дружески помахавший мне рукой из другого конца аудитории поляк из Ком-эль-Дикки и севший сзади одетый довольно официально в подпоясанный широким шарфом кафтан Гермес. Мы кивнули друг другу. Гермес знаком предложил занять место рядом с ним. Я отрицательно покачал головой. Решил, что лучше остаться на первом ряду недалеко от небольшой двери рядом со сценой. Если внезапно понадобится бежать, это будет самый безопасный и ближайший путь к отступлению. Ни Мосри, ни Омара в зале не было. И Амелии тоже. Как я заключил, она появится после того, как откроется занавес. Аудитория постепенно наполнялась — теперь уже была занята половина ветхих кресел.

Молодой, серьезного вида араб, видимо, студент, закрыл ставни. Зал моментально наполнился тускловато-желтым и каким-то старинным светом фонарей.

При ярком естественном утреннем свете я чувствовал себя в большей безопасности, но только тут заметил у задней стены проектор. Не иначе Амелия решила создать театральную атмосферу, сказал я себе, раздраженный привычкой египтолога все драматизировать. В этот момент занавес открылся, раздались жидкие аплодисменты. Я поднял глаза и увидел на кафедре Амелию с тезисами в руке. Рисуясь, она положила бумаги на пюпитр, поправила жемчужное ожерелье на твидовом костюме, надела висевшие на шее на цепочке очки и начала:

— Некоторые из вас много раз слышали, как я высказывалась на эту тему, и всем хорошо известно, что за свое увлечение Банафрит, Исидой и Нектанебом я лишилась академической должности и научной репутации.

При этих словах Амелия подняла глаза и обвела взглядом слушателей, словно выискивала среди них очернителей. Наступила мертвая тишина, только молодой студент у проектора нервно кашлянул. Амелия опустила голову и продолжила:

— Но прежде чем начать, позволю себе замечание по поводу древнеегипетских божеств, чтобы присутствующие в аудитории неспециалисты могли понять их значимость и огромное влияние на народ. Если человек оскорбил бога как индивидуум — осквернением принадлежащей божеству собственности или своим греховным поведением, — он может быть лишен загробной жизни. Но если обида нанесена целым народом, последующий гнев божества способен уничтожить ваш мир. Образ всепоглощающего потопа был в Древнем Египте распространенной апокалиптической темой, позже воспринятой христианством. Первой позвольте представить Исиду…

За спиной Амелии вспыхнул экран — появилось изображение богини. Массивная гранитная статуя представляла Исиду с коровьими рогами и солнечным диском на голове, баюкающую младенца Гора.

— …Исида считалась царицей богинь; она была одновременно сестрой и женой Осириса и матерью Гора до того, как Сет убил Осириса. Она была наделена огромной магической силой, которую черпала у бога-солнца, открывшего ей свое тайное имя. Ее искусство волшебства непревзойденно. Сила, с которой необходимо считаться, — вдохновляющая и устрашающая. Истинная богиня мести.

Следующий слайд изображал Осириса со скипетрами фараона у груди.

— Это Осирис — царь подземного мира, правивший Египтом до того, как его убил Сет. Здесь виден джед — стержень, символизирующий хребет бога. Осирис — судья всем мертвым душам: готов наказывать грешников, но милостив к тем, кто вел праведную жизнь. Осирис играет ключевую роль в самом важном религиозном ритуале, который осуществляется в подземном царстве после смерти человека, — взвешивании сердца. Абдул, пожалуйста, дальше.

Проектор лязгнул, щелкнул, и на экране появился новый слайд. На нем был Тот — любимое божество Барри. Я сразу его узнал по самодельному алтарю австралийца и его ярким рассказам. Глядя на бога с головой Ибиса, я почувствовал, будто встретил старого друга.

— Еще один бог, который играет важную роль в ритуале взвешивания сердца, — бог-луна Тот. Считается, что он подарил людям письменность, но владеть иероглифами было уделом жрецов и знати. Голова ибиса символизирует луну искривленный клюв — месяц. Он также предстает в облике бога с головой павиана, поскольку павианы славятся тем, что всегда возбуждены к концу ночи. И, разумеется, Гор, — тотчас появился слайд бога с головой сокола. — Сын Исиды и Осириса, он воплощает идею царствования фараонов, их божественной власти. Начало его жизни — сплошное отражение нападок Сета, который безуспешно пытался его убить. По крайней мере безуспешно до сегодняшнего дня. — Амелия улыбнулась.

Сзади раздался смешок. Я обернулся и заметил у задней стены рядом с проектором нового человека — высокого, худощавого, уже в летах, с тонким профилем. Было в нем что-то неприятное: властное и одновременно зловещее. Сколько я ни тянул шею, в полумраке зала так и не сумел разглядеть его лица. И в тревоге снова повернулся к кафедре. На экране появился сам Сет.

— И наконец, наш злодей собственной персоной — Сет, самый неоднозначный и непредсказуемый из всех богов. Его многие боятся, и поклоняются ему те, кто стремится к власти. Сет — бог хаоса, войны, ссор, бурь, ветров, темноты и зла. Он также покровитель Верхнего Египта. Вот он в животном облике.

Слайд изображал странное сказочное существо, отдаленно напоминавшее собаку, но с искривленным птичьим клювом, острыми стоячими ушами и — самое неприятное — раздвоенным хвостом. Я смотрел на него. Картина была из тех доисторических образов, которые являются в кошмарах как верующим, так и атеистам. Бесстрастный голос Амелии вернул меня к действительности.

— Его также изображали черной свиньей и бегемотом, обычно во время схватки с Гором. Или иногда человеком с рыжими волосами, поскольку древние египтяне считали рыжие волосы олицетворением зла. Сет — противник, которого не следует недооценивать.

Мне моментально вспомнились огненно-рыжие бачки Хью Уоллингтона — абсурдная ассоциация, которую я никак не мог выбросить из головы. Амелия продолжала лекцию, и я, сделав усилие, сосредоточился. Пока что я не услышал ничего нового про астрариум, но не сомневался, что скоро Амелия вернется к излюбленной теме.

— Сет убивает Осириса и сражается с Гором, но в итоге Гор выходит победителем. Сет вынужден ретироваться, и бог-солнце Ра дает ему в жены двух сиро-финикийских богинь… — Появился новый слайд. — Ра также наделил его властью над небесным громом. Некоторые считают, что Сет так и не прекратил борьбу, только перенес ее в подземный мир. Но это совершенно иная история. Вернемся к моей гипотезе. Исида всегда привлекала людей — царица богинь, она воплощала в себе совершенную волшебную силу, поэтому неудивительно, что возникло столько посвященных исключительно ей культов. Один из них появился в связи с особенным предметом — астрариумом, который впервые упоминается во время царствования Рамсеса Третьего, второго правителя двадцатой династии. В иудейско-христианском летоисчислении это промежуток между тысяча сто девяносто восьмым и тысяча сто шестьдесят шестым годами до нашей эры. Это важно, поскольку я полагаю, что Рамсес III был связан с исходом хананитов — исходом Моисея, — который стал великим магом, обучаясь у самых выдающихся магов и астрологов при дворе фараона. Один из них придумал и сконструировал небесный ящик, который посвятил Исиде, — мощное средство в помощь фараону, которому предстояло отбить нападение «народов моря» и справиться с возникшей в то время эпидемией чумы. Я твердо верю, что Моисей похитил астрариум, чтобы ускользнуть со своим народом от царской армии и преодолеть Красное море. Он воспользовался священным предметом и развел воды.

Позади меня проектор воспроизвел очередной слайд — на этот раз по библейскому сюжету: Моисей драматически простирает руки к Красному морю, и вода с обеих сторон нависает над ним.

— Позднее, явно мучимый чувством вины и, возможно, руководствуясь остатками уважения к оскорбленной богине, Моисей оставил астрариум в маленьком храме Исиды в Синайской пустыне. Там устройство хранилось на протяжении царствования десяти династий вплоть до последней, тридцатой. Затем астрариум упоминается в свитках в период правления Нектанеба Второго.

Амелия ждала реакции аудитории, но ее не последовало. Только скрипело перо делавшего записи польского археолога и шумел потолочный вентилятор над головой. Она сделала знак помощнику, и на экране появился новый слайд.

На этот раз я увидел Нектанеба — статую фараона на троне, а ниже его печать, которую немедленно узнал, вспомнив саркофаг в Британском музее. Я оглянулся, заинтересовавшись, как отреагирует на ее слова Гермес. Египтолог сидел на краешке стула и пристально смотрел на Амелию. Даже если бы я не знал его отношения к ней, все равно назвал бы его взгляд крайне недоброжелательным. Я снова задумался, что общего было у двух египтологов.

— Нектанеб II был последним фараоном, отчаянно стремившимся связать свою династию с могущественными династиями великого старого Египта. К тому времени легенда об астрариуме была уже широко признана. Об этом свидетельствуют найденные мной выдержки из сонника — папирусов с собранием описания снов, которые, по мнению египтян, предсказывали будущее. Они относятся к двадцать седьмой династии.

На экране появилось изображение иероглифов на тонком пергаменте.

— Здесь содержится описание великого небесного ящика, способствовавшего уничтожению армии фараона и бегству большого числа рабов, ящика, в чьей власти было убивать царей и двигать воды, сушу и небеса. Он принадлежал Исиде, богине высшей магии. Необходимо понимать, что Нектанеб правил страной, охваченной социальными волнениями и политическими интригами. И чтобы сохранить трон, ему требовалось вернуться в прежние великие времена, подчинить себе политических оппонентов и восстановить могущественный Египет прошлого. Ему также постоянно грозило вторжение персов. Поэтому требовалось оружие, символизирующее огромную магическую и духовную мощь. Банафрит, его любовнице и верховной жрице Исиды, было известно про астрариум, и она направила своих людей на поиски в Синайскую пустыню. Астрариум нашли — это явствует из описания устройства в стихотворной строке, выбитой на стене храма, который Нектанеб построил в честь Исиды. Но астрариум был настроен на фараона и предсказал дату его смерти. Об этом известно очень мало, поэтому большинство из того, что я скажу, — только предположения. Предсказание смерти ослабило бы положение Нектанеба, и он сделал все возможное, чтобы скрыть грозное пророчество. Другая версия: его враги — а к тому времени он получил страну, раздираемую волнениями и политической нестабильностью, — воспользовались предсказанием для осуществления собственных тайных планов. И если не придумали сами, то по крайней мере как бы встроили смерть правителя в самореализующееся пророчество. Последнее и, вероятно, самое фантастическое предположение: враги воспользовались пророческими возможностями астрариума, чтобы убить фараона, устроив так, что механизм показал дату его смерти. Банафрит, снабдившая Нектанеба мощным оружием, чтобы спасти его жизнь, стала свидетельницей гибели любимого. Древний Египет был местом, где правили волшебники и маги, над которыми властвовали непостоянные и всемогущие боги и богини. Ничего нет невозможного, дамы и господа.

После таинственного исчезновения Нектанеба мы не находим упоминаний о небесном ящике или астрариуме. Затем в страну вторглись персы, потом Александр.

В следующий раз астрариум возникает во время правления Птолемея Третьего. Свиток с описанием механизма и его возможностей, очевидно, хранился в Александрийской библиотеке, то есть в храме Муз, или «Музейоне». Библиотека была уничтожена в тридцатом году нашей эры.

Появилась средневековая иллюстрация «Музейона» — изображение того, как представляли в те времена хранилище погибших в огне великих письменных творений человечества.

— «Музейон» был величайшей библиотекой античности, а возможно, хотя это вопрос спорный, — всех времен. Там по приказу Птолемея Третьего семьдесят раввинов перевели на греческий пять книг Ветхого Завета, которые составили Тору, там хранились лучшие работы эпохи по математике, астрономии, медицине. Поражало разнообразие языков манускриптов: арамейский, иврит, набатейский, арабский, языки Индии и Египта, что свидетельствовало о многоязычии населения города. В «Музейон» попадало все, что считалось значимым. А Птолемей Третий был известен своим огромным интересом к мистике и религии.

По залу пробежал шумок, люди стали шепотом переговариваться, Я посмотрел назад и с ужасом увидел Мосри и Омара. Они вошли в аудиторию с той стороны и в тусклом свете ряд за рядом всматривались в сидящих слушателей.

Я уже был готов бежать, но в это время с противоположной стороны в зал вошли четверо полицейских и встали по двое у боковых стен. К моему удивлению, их присутствие охладило Мосри и его подручного. Ничего больше не предпринимая, они сели в заднем ряду, сложили руки и враждебно уставились на Амелию. Та сразу разволновалась и столкнула свои тезисы с пюпитра. А пока собирала, я заметил, что у нее дрожат руки. Нетвердо, но воинственно она продолжала лекцию. Полицейские двинулись по залу, а я сидел словно парализованный, не зная, что предпринять.

— Нет сомнений, что царица Клеопатра Седьмая из династии Птолемеев знала из хранившихся в «Музейоне» свитков и об астрариуме, и о его прославленной магической и военной силе.

Внезапно я почувствовал руку на плече и, испугавшись, чуть не выпрыгнул из кресла. Но меня успокоил шепот Гермеса:

— Не паникуйте, Оливер, и никак не реагируйте. Я найду способ вывести вас отсюда. Только жду подходящего момента. Как только скажу, следуйте за мной.

Я оглянулся — египтолог опустился на сиденье за моей спиной. Сидевший в последнем ряду Мосри перехватил мой взгляд и холодно и самоуверенно улыбнулся, словно хотел сказать, что загнал меня в угол. Его глаза заставили меня сжаться от страха, и я, словно пригвожденный к месту, замер, не в силах пошевелиться. Бросил взгляд в сторону проектора — загадочной аристократической фигуры там больше не было, хотя я не видел, чтобы кто-то выходил из зала. Вернувшись на кафедру, Амелия завершала лекцию:

— Я предполагаю, что Клеопатра могла воспользоваться астрариумом во время грандиозного сражения между ее любовником Марком Антонием и Октавианом — битве при Акции. Эту гипотезу мне подсказала моя уважаемая коллега, ныне покойная Изабелла Уарнок, урожденная Брамбилла. — Амелия, обжигая взглядом, посмотрела на меня в упор. — Астрариум то возникал в письменных записях, то исчезал из них, и были большие отрезки времени, когда казалось, что он фактически пропал. Видимо, в эти периоды он находился под охраной секты почитателей Исиды, чья единственная цель — следить, чтобы устройство использовалось только на благо человечества. Что же до сегодняшнего местонахождения астрариума и его реальных способностей творить хаос или приносить удачу — кто знает? На этой ноте я хочу завершить лекцию.

Пока Амелия собирала бумаги, занавес внезапно закрылся. Свет мигнул и погас, погрузив зал в неожиданную абсолютную черноту. Помещение наполнилось криками, люди вскакивали, хлопали деревянные сиденья. Я поднялся и почувствовал, как Гермес схватил меня за руку.

— Сюда! — шепнул он и потащил меня за собой. Мы слепо спотыкались на ведущих на сцену ступенях, затем барахтались в мягком покрове бархатного занавеса. По другую сторону я моргнул, привыкая к полутьме. Прямо передо мной в полу тускло мерцал прямоугольник света, выхватывая из мрака стоявшего рядом на коленях Гермеса. Это был люк сцены. Амелия исчезла.

— Вниз, быстро!

Я спустился по короткой лестнице. Гермес поспешил следом и закрыл за нами люк. Освещая путь зажигалкой, он повел меня по лабиринту подземных коридоров. Когда-то они, вероятно, были узкими каменными улочками древней Александрии, города, знаменитого своими подземными переходами. Держа зажигалку высоко над головой, египтолог почти бежал, выбирая дорогу под каменными сводами и тоннелями из кирпича, где стены источали влагу, а терпкий воздух был почти серным. Я понимал, что ему прекрасно известна сумасшедшая подземная паутина, и все равно удивлялся его уверенной поступи. Сам я споткнулся, упал на колено, намочил брюки в протекавшем посередине тоннеля ручье. Гермес помог мне подняться.

— Вы в порядке?

— Жить буду. Где мы?

Гермес поднял зажигалку, осветив древний потолок с римской мозаикой, изображавшей Зевса на троне.

— Как раз под футбольным стадионом недалеко от вашей виллы. Внезапно сзади раздались, отражая под сводами тоннеля, крики мужчин. Мы испуганно оглянулись.

— Они отстают всего на десять минут. — Гермес потянул меня вперед. — Надо спешить. Вас убьют, если им удастся нас догнать. — Он ускорил шаг, а я, хромая, старался от него не отстать, и только страх помогал держаться на ногах и не потерять сознание от боли. Прошло, наверное, не меньше часа, и перед нами оказалась железная лестница. — Теперь наверх. Вы сразу узнаете место, как только окажетесь на улице.

Я с признательностью посмотрел на него. У меня не было другого выхода, как только довериться этому человеку.

— Спасибо.

— Оливер, вы наконец поняли значение астрариума?

Я был не в силах заставить себя отвечать.

— Когда будете готовы, вы должны принести его мне.

От камня отрикошетила пуля.

— Не медлите! — Гермес подтолкнул меня к лестнице.

— А вы?

— Я о себе позабочусь.

Он скользнул в тень.

Через пять минут я вылез из люка на ослепительный дневной свет и бешеный шум базара. И вскоре затерялся в толпе.

 

31

На вилле Ибрагим ждал меня и важно подал записку от Фартайма. Тому позвонил из Англии расстроенный отец и попросил, чтобы я как можно быстрее ему перезвонил. Фартайм любезно предлагал мне для этого телефон компании. Тронутый его заботой и великодушием, я позаимствовал у Ибрагима мотороллер «веспа» и, твердо намереваясь оторваться от любого «хвоста», покатил по переулкам. У здания компании поставил «веспу» с обратной от центрального подъезда стороны и воспользовался служебным входом, частично загороженным двумя прилавками, с которых торговали старинными вещами.

Внутри никого не оказалось, и, вынимая из кармана ключ, я обрадовался, что буду говорить без свидетелей. Сидя за столом Фартайма, я чувствовал себя как нашкодивший мальчишка, который залез в кабинет директора школы. Пришлось утешать себя мыслью, что нахожусь здесь с разрешения шефа. Десять минут спустя меня соединили с отцом.

— Это ты, Оливер? — Голос отца был старым и слабым, но звучал настолько близко, что мне показалось, я ощущаю, как пахнет трубочным табаком его шерстяной джемпер. Я мог представить, как его длинные шишковатые пальцы сжимают трубку допотопного черного телефонного аппарата.

— Папа, что случилось? — Я постарался успокоиться, хотя ужасно боялся за Гарета и за здоровье старика.

— Гарет. Он не хотел звонить тебе сам. Наверное, решил, что тебе и без того досталось.

— С ним все в порядке?

— Дело не в наркотиках, если ты об этом подумал…

Воображение рисовало самые ужасные картины, но голос отца прервал мысли.

— Кто-то вломился в его дом. По вполне понятным причинам он не мог заявить в полицию. — Отец осторожно кашлянул. — Но мне признался, что грабители искали что-то определенное. Те еще отморозки — избили его девушку, когда она застала их в доме…

Потрясенный, я оперся о стол. Следовательно Уоллингтон ходил за мной по пятам. И что еще хуже, я навлек неприятности на всю мою семью.

— Слушай, папа, я сейчас разъединяюсь, чтобы срочно позвонить Гарету. Только обещай, что не будешь открывать дверь никаким незнакомцам.

— Не боюсь я никаких незнакомцев, парень, — проворчал он. — В свое время трепал всех подряд.

— Знаю, папа, ты можешь постоять за себя, но это другое дело: они могут быть вооружены. Все, о чем я тебя прошу: затаись на время.

— Оливер, ты попал в беду? — В первый раз за наш разговор в голосе отца послышались испуганные нотки.

— Выкручусь. Ты должен мне верить.

— Конечно, верю, парень. Сам знаешь.

Сдерживая слезы, я положил трубку.

Телефон не отвечал несколько минут, которые показались мне часами. К тому времени, когда послышался голос Гарета, я успел себя убедить, что Уоллингтон или нанятые им головорезы опередили меня и брат лежит теперь бездыханный.

— Гарет, мне только что звонил отец. — Я изо всех сил старался не показать, насколько напуган.

— Я же ему не велел.

— Сейчас речь не об этом. Можешь описать мне этих людей?

— По словам Зои, их было двое. Она считает, что видела двоих, хотя ее сразу же вырубили. Оливер, они забрали мои тетрадки с набросками астрариума и разгадкой шифра.

У меня екнуло сердце — сбывались мои худшие опасения. Уоллингтон, должно быть, знал о существовании ключа Ваз. Как же иначе — он был знаком с Амелией, Гермесом и Сильвио и увязался за мной в Египет. Наглое вторжение в дом брата вывело меня из себя, появился порыв во что бы то ни стало его защитить.

— Что с Зоей?

— Легкое сотрясение мозга — она вообще нашла это приключение захватывающим. Но это Зоя — ты ее знаешь. Сам-то как? Я о тебе беспокоюсь. Кто эти психи?

— Чем меньше ты знаешь, тем будет лучше для тебя. Можешь на некоторое время переехать к Зое. Не думаю, что они вернутся, и охотятся они только на тебя, но мне будет спокойнее, если ты исчезнешь на несколько недель.

— Хорошо. Я знал, что Изабелла напала на что-то грандиозное. Это так?

— Остерегайся, Гарет. — Я повесил трубку, и меня охватило чувство одиночества.

Еще на вилле меня ждал отчет Мустафы о проделанной на месторождении работе. Данные гравитационной разведки, которую мы потихоньку проводили, внушали надежду. Если бы я смог достать деньги и лицензию, то стал бы очень богатым человеком. Я раздумывал, поддержит ли Йоханнес Дю Вур проект, а затем вспомнил его предостережение не слишком полагаться на интуицию и решил повременить — не говорить ему о потенциально новом месторождении, пока не будет конкретных цифр.

Я поднялся и вышел на балкон. Внизу, высунув косматую голову из будки, спал Тиннин. Рюкзак с астрариумом был по-прежнему спрятан в глубине его домика. Словно почувствовав мой взгляд, овчарка зарычала во сне.

Мысли вернулись к лекции Амелии и вычисленной ею хронологии следа астрариума во времени. Внезапно во мне вспыхнуло страстное желание увидеть Изабеллу. Я вспомнил, как мы стояли с ней у реки Ганг и наблюдали, как индийцы омываются и окунаются в святые воды. Вдруг мы оба заметили, как течение подхватило беспомощно барахтавшегося ребенка. Мать, застыв от ужаса, кричала на берегу. Не прошло и секунды, как Изабелла оказалась в воде, бешеными гребками продвигаясь вперед, догнала утопающего и вытянула на берег. Я же с изумлением наблюдал за происходящим. Такова была Изабелла: бесстрашная, решительная, в любой момент готовая действовать. Мне стало интересно: как бы она поступила на моем месте? Какими были бы ее следующие шаги? Желал я того или нет, но оказался вовлеченным, как раньше она, в разгадку тайны астрариума. Намеревалась ли она что-то сообщить, когда посещала меня во сне? Мне не давало покоя утверждение Амелии, что астрариум способен творить хаос или приносить удачу, и я понял, насколько раздвинулись границы моего сознания, пока я пытался проникнуть в тайну устройства. Куда могли привести знаки на стене, которые указала мне Изабелла? Рыба, бык и Медуза. Я знал, что рыба — христианский символ. И сразу вспомнил имя священника из церкви Святой Екатерины, которое назвала мне Франческа.

Я постоял, касаясь ладонью прохладной стены храма и вспоминая, как мы были здесь с Изабеллой. Это случилось всего несколько месяцев назад, и в моих глазах до сих пор стояло ее лицо, когда она увлеченно рассказывала о святой Екатерине, во имя которой был освящен храм. Как многие ученые, Изабелла была убеждена, что Екатерина — это переиначенная на христианский лад Ипатия Александрийская, языческий философ, распятая на кресте за то, что пропагандировала свои научные воззрения. Она была также выдающимся математиком и знатоком космологии. И теперь, на ступенях храма, мне казалось, что Изабелла рядом — идет впереди, и ее темные волосы колышутся, когда она рассказывает мне об этом. Но внезапно вспомнил, что второй раз приходил в эту церковь на похороны жены.

Я вошел внутрь и сразу почувствовал облегчение от дневной жары. Высокий сводчатый потолок играл мозаикой разноцветного света. Я приблизился к главному алтарю, и мои шаги отдавались в гулкой тишине храма. Подметавший мраморный пол человек заговорил со мной по-итальянски и предложил себя в качестве гида. Когда я спросил об отце Карлотто, он исчез в боковой двери. А я воспользовался возможностью обойти храм — вспомнил, как он выглядел во время похорон, каким нереальным казался алтарь с его золоченым деревом и сияющими витражными стеклами.

Я остановился перед витражом, изображавшим изможденного Христа со впившимся в лоб терновым венцом. Он протягивал руку к старику, передавая ему ключи. Именно этот старик приковал мое внимание. Я вгляделся в его седую голову, во вдохновенно-доброжелательное лицо. Знал его с детства — святой Петр, страж райских врат. Но меня удивила птица, парившая над его левым плечом. Я сразу ее узнал — ястреб-перепелятник. Затем всплыли в памяти слова Зои: на концерте ей показалось, что над моим левым плечом кружит птица. Рука невольно потянулась к левому уху — ничего. А чего я ожидал? Привидений?

— Спаситель дает ключи святому Петру. Красиво, правда?

Я быстро обернулся и увидел невысокого загорелого мужчину. Если бы не сутана, я мог принять его за страхового агента.

— Каков символический смысл в изображенной здесь птице? — спросил я.

— Ястреб-перепелятник — символ святого Петра. Разумеется, ранние христиане заимствовали образы из окружающей их культуры, поэтому и копты взяли кое-что из древнеегипетской символики. Ястреб-перепелятник был важным образом. Вы интересуетесь такими вопросами, мистер Уарнок?

— Вы узнали меня по похоронам?

— С трудом. С такой бородой я чуть было не принял вас за одного из коптских братьев. — Он пожал мне руку, и его ладонь показалась мне на удивление холодной. — Чем могу служить?

Я оглянулся, желая убедиться, что нас не подслушивают. Храм казался пустым, но я не собирался рисковать.

— Хотел спросить вас о теле жены.

— Scusi? — Священник с беспокойством посмотрел на меня — видимо, решил, что ослышался.

— Франческа сказала мне, что по ее просьбе ваши люди забрали тело Изабеллы из кареты «скорой помощи» до того, как его направили в городской морг.

— Франческа?

— Мадам Брамбилла, бабушка моей жены. Вы ее должны знать. Ваша церковь много десятилетий была приходом их семьи.

— Здесь, должно быть, какая-то ошибка.

— Мадам Брамбилла сама мне сказала.

Отец Карлотто отвел меня в маленький боковой придел, где находилась чья-то семейная усыпальница, и тихо проговорил:

— Месье Уарнок, семья Брамбилла была много лет назад отлучена от церкви.

— Отлучена от церкви? — Я не мог скрыть потрясение.

— В тысяча девятьсот сорок шестом году. Я сверялся с записями, когда мадам Брамбилла попросила отслужить в нашей церкви заупокойную мессу по вашей жене. У меня состоялся довольно неприятный разговор с епископом, но в итоге мы решили, что грехи отца, а в данном случае деда, не имеют отношения к внучке. Упокой Господь ее душу.

— Но как насчет Паоло Брамбиллы? Он умер в пятьдесят шестом году. Разве он похоронен не вашей церковью?

— Он похоронен — это правда. Но не нашей церковью.

Я отвернулся, не желая, чтобы он заметил, насколько я удивлен. Взгляд упал на витраж, изображающий святого Себастьяна с дюжиной стрел в теле и с искаженным страданием лицом.

— Почему их отлучили от церкви?

— Это частное дело между церковью и семьей.

Я вынул бумажник.

— Я являюсь членом семьи и от ее имени хотел бы сделать пожертвование — скажем, сто долларов. Я заметил, что вы начали ремонт крыши.

Отец Карлотто поджал губы. Наконец, словно смирившись, вскинул руки.

— Вы правы, и такое щедрое пожертвование в высшей степени уместно. Но, мистер Уанрок, вы не должны давать взятку с намерением выпытать тайны церковных записей.

Я взял оставленный на скамье молитвенник и засунул между страницами две купюры по пятьдесят долларов.

— Пожалуйста, святой отец, ради моей жены. У меня есть веская причина думать, что ее душа не обрела покоя.

Я вложил в его руки молитвенник. Священник пристально смотрел на меня, словно решая, можно ли мне доверять. Но наконец взял книгу.

— Я нисколько не сомневаюсь, что ее душа не обрела покоя. Смерть вашей жены — большая трагедия, и скорее всего трагедия, которой можно было избежать. Что же до отлучения от церкви, то ее дед обзавелся неудачной компанией — взбалмошные люди увлеклись всякого рода языческими ритуалами. На мой взгляд, занятие довольно безобидное — фанатичных историков просто занесло. И это неудивительно, в нашей стране много всяких отголосков. Они проникают в голову и путают все на свете. Мой предшественник готов был закрыть глаза, но возмутился кто-то из паствы. А когда пришел Насер, началась охота на ведьм, и никто не мог чувствовать себя в безопасности.

— А что приключилось с телом моей жены?

— Понятия не имею. Могу сказать определенно: мы его ниоткуда не забирали. Я видел только гроб. Если хотите, покажу вам книгу записей.

— Нет необходимости. Еще один вопрос, святой отец: рыба — это ведь христианский символ?

Отец Карлотто улыбнулся и наконец успокоился.

— Рыба символизирует учеников Христа. Некоторые из них, как вам известно, были рыбаками. В первые столетия нашей эры изображение рыбы использовалось в качестве тайного знака ранними христианами, хранившими веру, несмотря на враждебность Римской империи. Традиция держалась веками — в этой части света христианам всегда приходилось трудно. Даже сегодня молодые копты в Александрии имеют тайные татуировки, которые свидетельствуют об их вере. Изображение рыбы находят на гробницах в катакомбах Ком-эль-Шугафы — месте, которое, как считают некоторые из моих прихожан, посещают привидения.

Священник поколебался и, убедившись, что церковь по-прежнему пуста, перешел на взволнованный шепот:

— Вы должны знать: перед смертью ваша жена приходила ко мне.

Я сразу напрягся.

— Зачем?

— Попросила ее крестить, чтобы она могла исповедаться. Ей было страшно. Я крестил ее святой водой и тут же принял исповедь. Мистер Уарнок, у меня сложилось впечатление, что она оказалась вовлеченной в такие проблемы, которые были ей неподвластны. Сказала, что существует некий предмет, который способен потрясти устои религии и исторической науки. И спрашивала, может ли церковь, если потребуется, предоставить убежище. Я заверил ее, что может, хотя, признаюсь, говорил несколько скептически. Она была не первым египтологом, у кого я принимал подобные исповеди. Приходила еще одна молодая женщина-египтолог, лет двадцать назад…

Слушая его, я вспомнил рассказ Деметрио аль-Масри еще об одном женском трупе, который он осматривал, и тоже без внутренних органов. Я поежился, словно сквозь стены храма проник ледяной колод. Кем была та женщина?

— Вы знаете о существовании астрариума? — прямо спросил я священника.

Отец Карлотто от неожиданности вздрогнул и перекрестился.

— Помилосердствуйте, это название даже произносить опасно. Но если хотите знать, да, мне известно о существовании такого предмета. Один монах — не католик, а копт — рассказал мне о двух доверенных ему старинных документах: один из эпохи фараонов, другой из времен наполеоновских войн. И в обоих упоминается это устройство. Я говорю об отце Мине из монастыря Святого Бишоя в Вади-эль-Натруне. Если хотите, могу задать ему от вашего имени несколько тактичных вопросов. Это по крайней мере я обязан сделать для вашей жены. Не знаю, слышали ли вы, что один епископ из ранних христиан, святой Иоанн, рассказывал, что известная Ипатия пользовалась некоей астролябией и черной магией, чтобы склонить римского губернатора Александрии вернуться к языческой вере. Кто знает, не исключено, что речь шла о том же самом устройстве.

— Изабелла считала, что единственная вина Ипатии заключалась в том, что она была умнее своих оппонентов-мужчин, — ответил я.

Отец Карлотто улыбнулся:

— Ваша жена была волевой женщиной. Мне бы следовало предложить ей уехать из Египта… Но она находилась на грани истерики, и то, что говорила, было лишено всякого смысла. Теперь я сожалею, что не отнесся к ее словам более серьезно.

— Когда это случилось?

— Примерно за две недели до ее смерти. — Священник сделал ко мне шаг. — Приходите через несколько дней. Посмотрим, что я сумею выяснить. И запомните, мой друг: если вам понадобится убежище, мы сумеем вас спрятать. Мои коптские братья из Вади-эль-Натруна приютят вас на столько, на сколько потребуется. Им уже приходилось оказывать людям такую помощь. Ведь, утратив веру, вы до сих пор католик? А с этой бородой вы не будете выделяться.

Я вгляделся в его открытое лицо, стараясь понять, как много он знает об обстоятельствах смерти Изабеллы. Передо мной стоял человек, отягощенный тайной исповеди и мучимый совестью, что сыграл какую-то роль в гибели человека. Он положил руку мне на плечо.

— Знаете, в жизни случаются такие моменты, когда необходимо просто верить. Помните о моем предложении. — С этими словами он, не выпуская молитвенник, оставил меня одного.

Я стоял рядом с огромным органом, расположенным под витражом, изображающим святую Цецилию. Какой страх погнал Изабеллу исповедоваться священнику? Она время от времени ходила в церковь, но я никогда бы не подумал, что моя жена способна на исповедь. От чего она бежала?

Мои размышления прервал знакомый голос. Он доносился из бокового придела: женщина тихо спрашивала по-английски свечи. Я направился в ту сторону и оказался в алькове с барельефом святой мученицы. У ее ног лежали детские фотографии и небольшие подношения в виде букетиков цветов. Оказалась даже ржавеющая банка пепси. Женщина стояла ко мне спиной, но я тем не менее ее узнал. Она опустилась на колени и положила букетик гардений рядом с другими дарами.

— Святая Сабина, она ведь покровительница детей? Так? — спросил я.

Удивленная Рэйчел Стерн поднялась на ноги.

— Мы знакомы?

Я понял, что представляю собой пугающее зрелище: царапины и синяки постепенно сходили, но все еще украшали лицо жутким узором, борода отросла, волосы взъерошены.

— Рэйчел, это я, Оливер.

Она пришла в себя.

— Оливер, не узнала тебя с такой растительностью на лице. Какой сюрприз!

— Надеюсь, приятный. Извини, что потревожил во время молитвы.

— Тсс… не говори моему раввину. Подношения ради моей сестры — она много лет пытается зачать. Если как следует преклонять колени, святая поможет, хотя, надеюсь, речь идет не о непорочном зачатии — в семье и так достаточно мучеников.

Рэйчел повесила через плечо сумку и направилась к выходу. Я последовал за ней.

На улице солнце на мгновение ослепило нас. Из тени портика появился мальчишка в лохмотьях и выставил вперед культю увечной руки. Я вложил ему в другую руку несколько монет.

Рэйчел вооружилась огромными солнечными очками и окинула взглядом мою одежду: мятый полотняный пиджак и джинсы.

— Я слышала о твоем друге Барри. До сих пор не могу прийти в себя. Он был совершенно не похож на человека, способного совершить самоубийство.

— Он его и не совершал.

Несколько мальчишек в форме вынырнули со двора церковной школы и, смеясь, пробежали мимо. Я понял, как мне не хотелось снова оставаться одному. Нахлынуло чувство одиночества, как в тот момент, когда я клал трубку после телефонных разговоров с родными. Мне требовалась компания.

— Слушай, пойдем куда-нибудь выпьем?

— Выпьем? Когда мы разговаривали в прошлый раз, мне показалось, что ты меня не очень-то жалуешь.

— Я напился, стал задираться. Извини.

Рэйчел насмешливо посмотрела на меня.

— Нет, не хочу, Оливер. Извини! — И пошла прочь.

Я догнал ее.

— Пожалуйста, мне надо поговорить с кем-то, кто меня знает и кому я доверяю.

Она остановилась.

— Ты попал в беду?

— Прошу тебя, Рэйчел, ты не представляешь, как мне одиноко…

Она колебалась, вглядываясь в мое лицо, — наверное, искала следы того студента-идеалиста, которого некогда знала. Затем решительно взяла под руку.

 

32

«Португальский центр» представлял собой относительно новый, привилегированный бар в Рушди — в том же дорогом, что и вилла нефтяной компании, пригороде Александрии. Клуб располагался в перестроенной вилле с баром на открытом воздухе и дискотекой на втором этаже. Вход было отыскать нелегко, и у двери стояла парочка вышибал — крепких парней из бывших сотрудников службы безопасности. Посетители являли собой странный сплав богатства и одиночества.

Мы сели под выдающимся во двор навесом из плетеного тростника. За соседним столиком несколько подвыпивших итальянских морских офицеров спорили, кто из певцов лучше — Майкл Джексон или Карузо. За другим белый угандиец (по слухам, торговец оружием) оторвал взгляд от пышной юной блондинки, с которой заигрывал, и едва заметно кивнул в мою сторону. Так здороваются, когда в душе не сомневаются, что мужчина занимается чем-то недозволенным — например, изменяет жене. Не исключая, что за мной могут следить, я нервно обвел бар глазами. Но здесь, вероятно, было безопаснее, чем во многих других местах Александрии. Клуб был для избранных, и сюда никто бы не прошел за взятку.

Хотя Рэйчел сначала и не хотела со мной идти, однако допивала уже третью порцию виски. Но спиртное не оказывало на нее заметного действия — только делало словоохотливее. Я не протестовал. Сам я, с тех пор как пришел в бар, все больше замыкался. Мне отчаянно хотелось обсудить события последних нескольких недель с человеком, который помог бы яснее понять происходящее. Но я боялся, что, выслушав меня, Рэйчел отнесется к моим словам скептически, если не хуже. Я уже полвечера потратил, споря с ней о политике, а она подыгрывала мне, чувствуя, что я внезапно расхотел говорить о личных делах. Наши разглагольствования и словесная эквилибристика возвратили меня к тому миру, в котором я жил до Египта, ко временам до смерти Изабеллы, к моему прежнему, молодому, полному надежд «я». Слушая Рэйчел, я внезапно вспомнил, как лет восемнадцать назад мы студентами ходили с ней на демонстрацию, протестуя против военных действий Франции, отказывавшей в независимости Алжиру. Какими мы были горячими, насколько были уверены в своей моральной правоте и с юношеской бесшабашностью нисколько не сомневались, что такое состояние души продлится вечно. Теперь во мне отозвалось то чувство, которое я испытал, глядя, как молодая американка выкрикивает лозунги. Я полюбил Рэйчел за ее увлеченность политикой и решительность. Она до сих пор осталась такой. Несмотря на напускную грубоватость, в ней жила любовь к людям. И это мне понравилось, как и ее новое качество — самоирония, которой не было в юной девушке. С возрастом Рэйчел как будто стала резче, в ее взглядах появилась мускулистость. Я даже ощутил себя с ней немного на тропе войны, будто мы устроили эротическое соревнование, обещавшее в конце оргазм, поражение или смерть.

— Так чем кончился твой брак? — спросил я ее.

— О, это очень сложно. Аарон хотя и утверждает, что ему нравятся чуждые условностям женщины, но не думаю, чтобы он реально хотел жениться на одной из них. А как ты жил?

— Мы… были удивительно счастливы. — Сказать по-другому казалось мне чем-то вроде измены Изабелле, хотя я вовсе не собирался соблазнять Рэйчел. — Ответь, почему ты тогда от меня ушла?

— Давай посмотрим правде в глаза, Оливер. Мы были самой неподходящей на свете парой. Наша связь не могла продолжаться.

— Может, и не могла, но в то время мне было очень больно. — Я поморщился, вспомнив свое первое взрослое потрясение.

— В двадцать три года это естественно. — Неожиданно гнетущие воспоминания заставили наши взгляды встретиться.

Сверху грянула модная танцевальная мелодия «Диско инферно». Я поднял голову: диск-жокей, худой как палка молодой араб в желтой шелковой рубашке с цветочным узором, задумчиво смотрел на пустой танцзал. На стойке бара курились благовония, и чистое звездное небо над головой, казалось, смотрело на нас с легким удивлением. Вечерний ветерок доносил до меня с другого края стола аромат духов Рэйчел, и, несмотря на горе и усталость, мои страхи стали меньше, как-то сразу ужались.

— Невинное было время, — вздохнула Рэйчел. — Я до сих пор его вспоминаю. Когда меня особенно пробирает цинизм реальности. Тогда я кажусь себе особенно старой. А ты?

— Я? Час переживу — и хорошо.

Она посмотрела на меня. Наверное, подумала: «Переживу потерю Изабеллы». Допила виски, придвинулась и вздохнула. Мгновение колебания сменилось коротким мигом доверия, когда поверяют сокровенные мысли.

— Наш брак распался, потому что мы потеряли ребенка. Родился мертвым. Аарон держался лучше меня. А я целиком окунулась в работу. Но однажды за завтраком подняла на мужа глаза и не узнала. Так наступает конец мечте.

Я коснулся ее руки.

— Сочувствую.

— Но мы-то с тобой живы. — Я заметил, что она не отняла руки. Посмотрел на нее и вдруг ощутил непреодолимую потребность выговориться. Наверное, это чувство было схоже с тем, что испытала Изабелла, когда пошла к отцу Карлотто исповедоваться, надеясь, что это снимет с нее хотя бы часть ноши.

— Рэйчел, если я скажу тебе что-то совершенно удивительное, во что трудно поверить, ты сумеешь меня выслушать без предубеждения?

— Если я чем-то еще и горжусь, то своей способностью выслушивать людей без предубеждения…

Я привез Рэйчел на виллу и, пока она ждала в гостиной, проскользнул к собачьей конуре и забрал рюкзак. Забросил его за плечо, и мы отправились в отель «Шератон», где жила американка. Я хотел, чтобы, слушая меня, она видела астрариум.

В лифте, поднимаясь в ее номер, я почувствовал, как между нами проскочила искра: от запаха ее духов, от прикосновений теплого тела к моей обнаженной руке зрело желание. Я подумал, не предают ли меня чувства и не станет ли связь с другой женщиной актом очищения после потери Изабеллы. Тревожащая, но соблазнительная мысль.

Я перехватил взгляд Рэйчел и понял, что она испытывает то же самое. Больше не размышляя, притянул ее к себе и впился губами в губы. Как удар электрического тока пришло сознание, насколько за последние недели изголодалось мое тело по ласкам. Я растворился в ее коже, которая была совсем не похожа на кожу жены. Вкус Рэйчел был зеленым, если можно подобрать цвет к подобным ощущениям. У Изабеллы оттенок был сочнее. Мы медленно двигались, осторожно и с наслаждениям изучая друг друга. Мои руки нашли ее груди, и я ощутил ладонями твердые соски. Но кабина вздрогнула и остановилась, прерывая наши ласки, и мы оба смущенно рассмеялись.

Вышли в пустой коридор и, не прекращая целоваться, спотыкаясь и расстегивая друг на друге одежду, направились к номеру Рэйчел. Внутри реальность бледно-зеленых стен и покрытых винилом шкафов несколько отрезвила меня, но Рэйчел снова притянула меня к себе, обняла и шагнула к кровати.

— Беру все на себя, — улыбнулась она и скинула блузку, обнажив маленькие груди. Над низко сидящими джинсами, подобно экзотическому музыкальному инструменту, дугой изгибались стройные бедра. — Я так соскучилась по ласкам, что почти схожу с ума. Не помню, когда меня в последний раз обнимали. Кажется, все время куда-то бегу — в гостиницах, аэропортах, на пресс-конференциях. Ну и ну, как же я тебя хочу!

Я потянулся к ней, но замер и в короткий миг колебания понял, что предаю себя, что постель с другой женщиной не избавит меня от Изабеллы. Мне нужна была наперсница, а не любовница. Человек, который убедил бы меня, что я не лишаюсь рассудка. Все остальное — эротическое или духовное — только осложнит ситуацию. И еще я знал наверняка, что с Рэйчел все бывает непросто.

На прикроватном столике лежала ее черно-белая фотография размером как на паспорт. Лицо молодой Рэйчел светилось слепой верой идеалистки, зачесанные набок волосы заплетены в длинную косу. Я узнал это выражение. Дотронулся до глянцевой бумаги, и смутное воспоминание об улыбке на лондонском пороге проступило на пальце словно пятно. Рядом с фотографией лежали морская раковина и солдатский медальон. Перламутровая рифленая раковина маленького морского моллюска наутилуса источала свет — подводный храм, чья судьба теперь сиять вечно.

Рэйчел улыбнулась с кровати. Волосы над ее головой разметались, как змеи у Медузы.

— Раковина — с пляжа, где я потеряла невинность, — объяснила она. — Фотография — с нагрудной аккредитационной карточки, которую я носила во время моей первой предвыборной кампании демократов. А жетон принадлежал солдату, у которого я брала во Вьетнаме интервью и которого в тот же день убили. Любовь, вера и судьба — я повсюду вожу их с собой в качестве напоминания, чего я достигла и насколько непредсказуема жизнь. Но, полагаю, ты уже все это знаешь?

Я посмотрел на нее: в этот момент она была так красива и желанна, что я чуть не застонал, сознавая, что не должен уступать, и в то же время понимая, что устоять невозможно.

Сдерживаясь, я ухватился за спинку кровати, а затем сорвал с Рэйчел джинсы, заставил встать и опустился перед ней на колени.

— Нет, — простонала она, но, почувствовав мой язык, впилась мне в плечи ногтями. Мы упали на пол, Рэйчел забралась на меня, и, пока ласкала, мы оба сдерживали приближающийся оргазм. Я чувствовал, как она покусывает мне шею, лижет ухо, а сам сжимал ее груди, твердые соски упирались мне в ладони.

Я швырнул Рэйчел на спину и, в первобытной схватке ног и рук, грубо овладел ею. Мы отдались наслаждению, и Рэйчел, приближая мой оргазм, застонала. А затем, к моему изумлению, бешено расхохоталась. Ее истерика была заразительной, и вскоре мы вместе катались по ковру. Наверное, испытывали эйфорию от близости с прежним любовником или каждому просто было страшно от своей жизни и невысказанного сознания того, что мы оба были одиноки.

Внезапно со стены сорвалась картина в раме, изображавшая улицу Корнич, и со стуком упала на ковер всего в нескольких дюймах от головы Рэйчел.

— Вот видишь, — проговорила она, — за нами обоими следят призраки. — Затем завернулась в банный халат и вышла на балкон. Я натянул трусы и присоединился к ней.

Узкий бетонный балкон выходил на парк Монтаза. Вдалеке мерцали огни дворца, и верхушки растущих вдоль аллей высоких пальм, таинственно раскачиваясь, чертили ночное небо. Вдоль набережной сверкали сказочные огоньки пришвартованных у пристани яхт. В такие наэлектризованные ночи теряется ощущение времени, и будоражащий ветерок заставляет таких глупцов, как я, поверить, что они бессмертны. Только в эту ночь я не чувствовал себя бессмертным. Ощущал виноватым и слабым и не мог отделаться от мысли, что предал Изабеллу. Внезапно в душе разлилась пустота, как часто бывает после бессмысленного занятия сексом. Но тревожило что-то еще — в воздухе сгущался необъяснимый страх.

— У меня не было мужчины больше трех лет, с тех пор как я развелась.

Слова Рэйчел перелетели через некрасивые железные перила, устремились вниз и растворились в шуме улицы и злой ругани ссорившихся на углу мужчин.

— Долго. — Я завернулся в мягкие полы ее халата, и меня накрыла волна теплого, почти знакомого чувства. Держа в объятиях Рэйчел, я испытывал удивительное чувство покоя, но в тот же момент понял, что нам не суждено стать любовниками, — это было ясно без слов.

— Рэйчел, я не могу быть твоим любовником, просто не могу. Хочу, чтобы ты осталась мне другом. Ты на это способна?

Она кивнула прижатой к моей груди головой, и я почувствовал, как пылает ее щека. На улице двое мужчин продолжали ругаться — там шла реальная жизнь в реальном времени. Я дал знак Рэйчел возвращаться в номер и взялся за рюкзак.

Мы сидели на кровати, а астрариум стоял между нами — сама история с невероятными, но теперь материализовавшимися деталями. На Рэйчел я смотреть не мог, убежденный, что окончательно приговорил себя своим признанием. Ее рука по смятому одеялу подбиралась к моей руке.

— Все в порядке, Оливер, я тебе верю. Тебе повезло: если бы ты рассказал мне все это лет пять назад, я бы приняла тебя за очередного европейца, не в меру увлекшегося восточным мистицизмом. Но мне самой приходилось видеть очень странные вещи. В Кампучии наблюдала, как красные кхмеры привлекали колдунов-врачевателей запугивать крестьян — и, должна признаться, небезуспешно. Пару лет назад меня проклял папуасский вождь за то, что мой фотограф по глупости сфотографировал его жен. Но есть кое-что еще, что заставляет меня поверить в силу этой штуки… астрариума или как его там? Личность Мосри. Вот его-то я бы приняла со всей серьезностью.

Я кивнул. Сбросить Мосри со счетов было никак невозможно, даже если бы захотелось. Его присутствие ощущалось повсеместно, и я вздрагивал при виде каждой движущейся тени. Следившая за выражением моего лица Рэйчел накрыла мою руку своей ладонью.

— За ним стоит принц Абдул Маджед, я в этом нисколько не сомневаюсь.

Я вспомнил, каким жаром пылало лицо принца на экране телевизора в программе, которую я видел в Лондоне. Оно выражало надменность деспота. Рэйчел настойчиво продолжала, словно хотела вбить в мое сознание, насколько велика опасность:

— Он религиозный фанатик, ни перед чем не остановится, и из тех людей, которые могут вполне поверить в силу штук вроде этой. Люто ненавидит Запад и пойдет на все, чтобы помешать мирным инициативам Садата. Уже происходили нападения, затрагивавшие западные интересы в регионе: на военную базу в Турции, американское посольство в Дамаске и другие, о которых ты даже не слышал. Это все Маджед. Недавно он еще больше активизировался. Все чаще случаются на первый взгляд не связанные друг с другом происшествия. А Мосри — это его мускулы. И если Маджед верит, что астрариум действительно обладает таким огромным влиянием на происходящие события, или просто считает его талисманом древней, более влиятельной арабской цивилизации, он непременно захочет получить его в свои руки и заставит Мосри ради этого убить любого.

Память о том, как Мосри смотрел сквозь окно в двери, когда меня допрашивали в полицейском управлении, пронзила словно электрическим током. Затем перед глазами возникло его ухмыляющееся лицо в полутемном лекционном зале. Я поежился.

— Но что они хотят с ним сделать?

— Понятия не имею, — ответила американка. — Получить власть над людьми? Абсолютную власть? Вернуть страну в феодальные времена и посадить правителем Маджеда? Имей в виду, Оливер, Маджед — совершенно безжалостный человек. Тебе необходимо принять меры предосторожности: надевать под одежду какую-нибудь броню, обзавестись оружием, — может быть, даже на некоторое время исчезнуть. — Говоря это, Рэйчел для убедительности мрачно кивала. Затем повернулась к астрариуму, который я в это время снова упаковывал. — Потрясающая вещь — живое воплощение истории. Древние египтяне были настолько продвинуты в астрономии. Жаль, я не знала Изабеллу. Не сомневаюсь, очаровательная была женщина. — Мы встретились с Рэйчел взглядами, она улыбнулась, потом быстро отвела глаза и спросила: — Но что нам делать с астрариумом? — К моему удивлению, у меня потеплело на душе, оттого что она сказала «нам», но я все равно невольно поежился от страха. Почти все, кто как-то касался астрариума, в итоге пострадали.

Я вздохнул.

— Изабелла говорила, что у астрариума своя судьба и места, где он скрывается. Но я еще не сумел свести все концы с концами. Например, не знаю, куда делись внутренние органы жены и что замышлял Джованни с группой археологов. Добавим к этому загадку истинного смысла шифра. Надеюсь, он укажет нам, где на самом деле место астрариума. Может, это какой-нибудь храм, или гробница, или нечто другое. Я должен выяснить это ради Изабеллы. Как насчет того, чтобы продолжать строить стратегию за завтраком?

— Отличный план, — согласилась Рэйчел. — Сейчас приму по-быстрому душ, и пойдем. — Она потянулась и встала. — Буду готова через десять минут. — Дверь в ванную закрылась за ней.

Сквозь тонкие шторы просачивался свет утреннего солнца. Я посмотрел на стоявшие рядом с кроватью часы с радиоприемником — они показывали половину седьмого. Я поднялся, вышел на балкон. Хор утренних звуков пронзил странный птичий крик. Почему-то он напомнил мне о Лондоне и ястребе-перепелятнике, разбившемся о стекло моей машины, когда я ехал из своей квартиры. Это воспоминание усилило дурные предчувствия, и я внезапно разнервничался. Стараясь отвлечься, взглянул на балкон соседнего номера. Шторы были раздвинуты — судя по всему, он был пуст. Меня привлек скрип шин — к отелю подъехал фургон, я опустил глаза и посмотрел на подъездную дорожку. Охранник повел себя как-то странно: покинул свой пост в будке, подошел к машине и заглянул в окно. Я заметил, как из рук в руки перешли деньги, и, к моему изумлению, охранник пошел прочь от отеля. А фургон остановился у главного входа, и из него выскочили двое мужчин в белой форме. Что-то в их поспешных движениях показалось мне подозрительным, и я стал вглядываться, стараясь разобрать подробности.

Словно почувствовав мой взгляд, один из них задрал голову и, прежде чем я успел присесть за ограждение, посмотрел мне прямо в лицо. Когда я поднялся, странных гостей уже не было. Я с растущей тревогой вернулся в номер. Рэйчел стояла в центре комнаты и вытирала мокрые вьющиеся волосы. Я немного поколебался и сказал:

— Не знаю, может быть, нам следует немедленно уходить…

В этот момент в коридоре послышался топот бегущих ног. Я дал знак Рэйчел не шуметь, приблизился к двери, осторожно приоткрыл и выглянул в щелку. В конце коридора были те двое, которых я заметил на улице, но теперь они держали в руках оружие. Как можно тише притворив дверь, я схватил американку за руку и потянул к окну.

— На улицу, живо! — Другой рукой я схватил астрариум.

Рэйчел взяла сумку, смахнула в карман лежавшие на тумбочке вещи и последовала за мной на балкон. Мы перелезли через низкое ограждение и, обнаружив, что стеклянные двери не закрыты, быстро проскользнули в соседний номер.

Прижимаясь к перегородке, я слышал, как гулко бухает мое сердце, и чувствовал, как рядом дрожит Рэйчел. Мы оба затаили дыхание. Через тонкую стену донесся стук в дверь номера, откуда мы только что сбежали. Затем створка захлопнулась и шаги раздались в комнате. Преследователи были рядом. Я слышал, как они яростно и разочарованно ругаются. Рэйчел в замешательстве повернулась ко мне, и мы одновременно посмотрели на дверь. Через секунду мы были уже у порога. Быстро выскользнули из номера и, убедившись, что коридор пуст, бросились бежать. Но за углом столкнулись с посыльным, который нес стопку полотенец. Он обернулся и недоуменно уставился на нас.

Мы уже достигли середины вестибюля, когда услышали за спиной крики. Работники за конторкой удивленно смотрели нам вслед.

— Какого черта, Оливер? — крикнула запыхавшаяся Рэйчел.

— Беги, не останавливайся! Они настигают!

Мы проскочили в стеклянную дверь главного входа, выбежали в сад и побежали по сонным улицам. Миновали ряд автомобилей, затем нырнули в переулок. Топот за нами не отставал.

Я в отчаянии оглянулся. Рядом с торговым прилавком стояла крытая повозка; впряженная в нее тощая лошадь жевала брошенный в канаву пук сена. Я откинул брезент — повозка оказалась наполовину пустой, дно покрывал слой цементной пыли, но в ней осталось место, чтобы спрятаться.

— Сюда! — прошептал я, однако лихорадочно озиравшаяся Рэйчел только покачала головой. Напротив начиналась торговля одеждой, и пожилой продавец крюком развешивал длинные балахоны и кафтаны. Американка показала на его прилавок.

Сунув торговцу немаленькую сумму, мы поспешили спрятаться между рядами длинной одежды. Неподалеку послышались топот и крики. Мы забились еще глубже в висевшие платья, тщетно пытаясь справиться с одышкой после бега. Еще минута, и наши преследователи свернули в переулок.

— Ты уверен, что это был он? — спросил один из них грубым голосом.

— Абсолютно. У Мосри есть его фото, — ответил другой.

При упоминании этого имени ногти Рэйчел впились мне в запястье. Мы не шевелились и не осмеливались дышать, а они тем временем подошли к торговцу одеждой.

— Ты не видел двух европейцев? — враждебно спросил один. Я едва сумел подавить желание бежать и надеялся, что старик нас не предаст. Притаившаяся рядом Рэйчел смертельно побелела.

— Ничего я не видел. Здесь тихо как в могиле, — спокойно ответил продавец.

— Туда! — крикнул другой головорез. Я выглянул в просвет между одеждой — оба бандита, откинув брезент, лихорадочно обыскивали повозку.

— Должно быть, убежали, — заключил тот, что был крупнее, и оба типа удалились. Мы прятались еще минут пять, и я чувствовал, как в кончиках пальцев Рэйчел отдается биение ее сердца и запах нашего страха заглушает аромат надушенной ткани кафтанов. Осторожно выглянув и убедившись, что переулок пуст, я дал знак американке, и мы выбрались из рядов висевшей одежды.

— Он назвал это имя — Мосри? Я не ошиблась? — тихо спросила Рэйчел.

Ее испуганный шепот утонул в гуле, глаза ослепила вспышка, по земле волной пробежала дрожь, и мы не удержались на ногах. Лежали, распластавшись, а рядом падали куски штукатурки и обломки. Я ждал, когда чувства вернутся в настоящее. Упавший неподалеку старый торговец одеждой сел и, утерев кровь с лица, начал молиться.

— Что это было? — Рэйчел тоже приподнялась. На ее лице краснели несколько небольших царапин, но в остальном она не пострадала. Я осмотрел руки, ощупал голову — на пальцах осталась кровь из ссадин от угодивших в меня обломков. Помогая подняться старику, я сквозь его стоны услышал сирену машин «скорой помощи». Усадил старика на край повозки и посмотрел в конец переулка, где был виден отель. Одна его сторона была совершенно разрушена, из груды штукатурки торчали скрученные железные балки. Сквозь разбитые окна и дверные проемы виднелось небо. Онемевшая Рэйчел подняла на меня глаза.

— Кажется, они убили одним выстрелом двух зайцев, — медленно проговорил я. — Гнались за мной и за астрариумом, но, упустив, решили отметиться по-другому. Видимо, таким образом Мосри пытается погубить мирные инициативы Садата. Они охотятся на журналистов, иностранную прессу — людей вроде тебя.

— Боже! — Рэйчел застыла от ужаса.

С соседней улицы послышались крики, и мы снова побежали. Полуодетые, все в известковой пыли, неслись по рассветным улицам словно привидения. От нас испуганно шарахались. А я, прижимая астрариум к груди, считал годы собственной жизни, чтобы не слышать оглушающие удары сердца и шум в ушах от контузии. Я плохо понимал, где нахожусь и куда бегу, но, должно быть, включилось топографическое чутье — компас борющегося за жизнь человека — и мы внезапно оказались рядом с парикмахерской, хозяина которой я прекрасно знал. Абдул стриг меня с тех самых пор, как мы с Изабеллой приехали в Александрию. Доброжелательный человек лет шестидесяти пяти, он был социалистом и поэтом, и мы провели с ним много часов, обсуждая взлеты и падения политических режимов и обмениваясь мнениями о стихах таких поэтов как Сеферис, Рильке и Лорка. Я не сомневался, что он нам поможет.

Абдул с помощником совершали утреннюю молитву и, увидев нас, немало удивились.

— Мистер Уарнок, что у вас за вид? — Абдул встал с молитвенного коврика и отряхнул колени.

— Нам нужна комната. Пожалуйста! — Я умоляюще посмотрел на парикмахера.

Он бросил взгляд на испуганное лицо Рэйчел, велел помощнику закрыть дверь и быстро повел нас в глубь своего заведения. Вдали завывали сирены — пожарные и машины «скорой помощи» спешили к отелю «Шератон».

 

33

В комнате над парикмахерской стояла узкая металлическая кровать, походная печурка с чайником мятного чая и низкий деревянный стул. На книжной полке я заметил несколько томиков с революционными текстами и собрание стихов Константиноса Кавафиса. Повсюду лежали различные парикмахерские принадлежности. Свет в комнату проникал сквозь два небольших окна — одно выходило на уличный базар, из другого — на противоположной стороне — открывался вид на панораму крыш.

Рэйчел успела переодеться в простой национальный кафтан, который дал ей Абдул, и рухнула на кровать.

— Мы можем не сомневаться, что это были люди Мосри?

— Я видел, как к отелю подъехал белый фургон. Наверное, в нем и находилась взрывчатка. Меня заметили на балконе и поняли, где следует искать астрариум, — конечно, при условии, что он при мне. А когда убедились, что астрариума в отеле нет, взорвали бомбу.

— Оливер, они могли быть кем угодно: сирийцами, иорданцами, даже ливийцами. Никто не хочет мира, кроме Садата.

— Рэйчел, ты же сама слышала, как они упомянули Мосри.

— Да, конечно, — кивнула она, — это их рук дело. — В следующий момент до нее дошла страшная правда, и ее глаза округлились от ужаса. — Франсуа Паже из «Монд», Эрик Талберг из «Шпигель», Джордж дель Соро из «Вашингтон таймс», — Боже, они все были в отеле. — Рэйчел потрясенно посмотрела на меня, и я заметил в ее светлых волосах крошки штукатурки. Если бы у меня оставались сомнения, доверять ей или не доверять, вид этой штукатурки убедил бы — Рэйчел меня не предаст. Теперь я в этом не сомневался. С ее опытом журналистских расследований и знанием политической ситуации она способна мне помочь.

Я посмотрел на стоявший на полу рюкзак. Американка проследила за моим взглядом, но ничего не сказала.

— Скажи, разве это не чудо? — осторожно начал я.

— Что именно? Взорванный гостиничный номер? Скорее несчастье.

— Я имел в виду, что мы остались в живых.

— Зная, кто такой Мосри, сомневаюсь, что в следующий раз нам опять повезет. — Рэйчел встала. — Мне нужен телефон — надиктовать материал.

— А врач тебе не нужен?

— Ерунда, ничего серьезного у меня нет, одни царапины. Все, что мне нужно, — это принять душ и выпить крепкого кофе. Отосплюсь потом, если найдется свободный гостиничный номер. Наверное, я должна радоваться, что Мосри гоняется за тобой, а не за мной. — Американка улыбнулась и направилась в крохотную ванную, отделенную от комнаты Абдула старой занавеской.

— Слушай, — неуверенно попросил я, — можешь оказать мне пару услуг?

— Если хочешь, чтобы я схватилась с парой влиятельных саудовских господ — уволь, — ухмыльнулась она и отдернула занавеску.

— Отнеси записку моему домоправителю и возьми кое-что из моих вещей. А потом сходи к священнику из церкви Святой Екатерины и спроси, нельзя ли позаимствовать у него облачение коптского монаха. Если скажешь, что это для меня, он поймет. Пожалуйста, помоги мне, Рэйчел. Буду твоим вечным должником. — Я услышал, как полилась вода, а затем она появилась — чистая, отмытая.

— Вечным? Это заманчиво. — Рэйчел вытащила запутавшийся у меня в волосах большой кусок штукатурки. — Когда-нибудь он войдет в историю. Твоему парикмахеру можно доверять?

— Абсолютно. Хотя мы расходимся в оценке поэзии Рильке и ему не терпится сбрить мою бороду. Так ты выполнишь мою просьбу?

Рэйчел кивнула и уже через минуту вышла из дома с запиской для Ибрагима, положив в карман немного денег, которые я занял у Абдула.

Оставшись один, я распаковал астрариум. Бронзовые части тускло поблескивали в свете свечи. Трудно было не поддаться очарованию древнего творения. Я больше не решался до него дотрагиваться, он казался мне живым, наделенным силой тех, кто в него верил и владел до меня — Моисея, Клеопатры, Банафрит и других, кто за него умер. Опасный соблазн, сказал я себе. Как ни странно, устройство нисколько не пострадало, и магниты по-прежнему продолжали вращаться. Я немного посидел, зачарованный крутящимся механизмом. Большая стрелка все так же указывала на дату моего рождения, и больше ничего не изменилось. Странно, удивился я. День смерти Гарета появился почти сразу. Он что, все еще решает? Внезапно за спиной мелькнула вспышка. Я быстро обернулся, почти ожидая увидеть на стене и потолке тень Банафрит. Но там ничего не было.

Физиономия, отразившаяся в висевшем на стене осколке зеркала, была почти неузнаваемой. В кои-то веки подтвердились мои кельтские корни: черная густая борода закрыла почти все загорелое на месторождении Абу-Рудейс лицо, и только голубые глаза выдавали во мне англичанина. Ряса, рубашка и черная шапочка священника — все это дал Рэйчел отец Карлотто — мне удивительно подошли. Мне даже стало не по себе от того, что ярый атеист с такой убедительностью перевоплотился в духовное лицо. Зато это была великолепная маскировка.

— Ба, да ты как настоящий. — Рэйчел изумленно смотрела на меня. — Даже я бы не узнала.

Я вынул из собранной Ибрагимом сумки солнечные очки и надел.

— А вот так ты бы даже не заподозрила, что я европеец.

Рэйчел наткнулась на устроенные вокруг «Шератона» и всего центра полицейские кордоны, но, щедро подкупив их, сумела проскочить. Явившись на виллу, она обнаружила Ибрагима почти в истерике. Накануне вечером, когда он ездил навестить мать, на виллу ворвались, в моем кабинете и спальне перевернули все вверх дном, а овчарку Тиннина отравили. Люди Мосри подбирались ко мне все ближе. Я испугался, но одновременно меня охватила злость. Как они осмелились терроризировать Ибрагима и опять громить виллу? Я дал себе слово любыми способами оберегать от этих вандалов астрариум.

— Что еще сообщил домоправитель о нападении? — спросил я.

— Он так сильно нервничал, что от него трудно было что-либо добиться. Сказал, что выгнал ночного охранника. Он не сомневается, что его подкупили.

— Лучше так, чем бы убили. Много наломали?

— Расколотили часть мебели. Всю твою одежду и книги разбросали по полу в спальне, кое-где оторвали от стен панели. Ибрагим просил передать, чтобы ты хотя бы на неделю спрятался и ни в коем случае не показывался в местах, где тебя знают. Обещай, что не будешь напрасно рисковать.

— Обещаю.

Я посмотрел на Рэйчел. С раннего утра, когда мы занимались с ней любовью, казалось, прошла целая вечность. Но теперь, несмотря на раскаяние, несмотря на чувство вины перед Изабеллой, несмотря на полученные во время взрыва ссадины и синяки, воспоминание о ее теле эхом отдавалось под кожей.

Вскоре Рэйчел ушла. Она сняла номер в отеле «Сесил» и надеялась передать материал о взрыве в редакцию еще до того, как проснется Нью-Йорк. За несколько часов мы превратились в дружную команду, и без нее я почувствовал себя одиноким и откровенно напуганным. На карту были поставлены мирные инициативы президента Садата, а вместе с ними и много другое — прежде всего моя жизнь. Во мне угрожающе росло чувство ответственности. Астрариум и так унес достаточно жизней. Нельзя было тянуть за собой Рэйчел — следовало выполнить все одному. Так будет безопаснее.

Ибрагим превосходно выполнил мои инструкции: кроме темных очков, упаковал в сумку достаточно сменной одежды, несколько справочников Изабеллы, рабочий дневник, деньги, паспорт и нож, который я тут же засунул за пояс. Положил он и еду: местный сыр «Домиати» и краюху хлеба. С улицы раздалось пение подметавшего улицу уборщика. Я понимал: пока не станет ясен следующий шаг Мосри, мне следовало скрываться. И нельзя носить с собой астрариум. Я окинул взглядом небольшое помещение. В углу стоял мужской манекен, выглядевший так, будто явился из сороковых годов: на блестящей гипсовой макушке торчал неопрятный черный хохолок. На талии манекена я заметил тонкий шов, словно торс в этом месте развинчивался. И решил спрятать астрариум внутри туловища, пока не выяснится, где должно быть окончательное место его хранения.

Завернутый в ткань, астрариум прекрасно вошел в полость.

— Поспи пока здесь. — Старательно свинчивая половинки туловища манекена, я понял, что разговариваю с ним как с живым. Затем постоял у окна и поел. Улицы заполнили возвращавшиеся с рынков покупатели и спешившие к семьям рабочие. Под окном парикмахерской прошли несколько пожилых арабок с полными корзинами на плечах. Между ними протиснулась стройная европейка с черными волосами до талии. У меня остановилось сердце — я узнал Изабеллу. Если это была не она, то ее двойник. Женщина скользнула по окну невидящим взглядом, и я машинально отступил в глубь комнаты. А когда секундой позже снова выглянул на улицу, сумел хорошо рассмотреть ее лицо. Это точно оказалась Изабелла. И хотя мой рассудок твердил, что такого не может быть, каждая молекула тела громко требовала подтверждения, что передо мной именно она. Женщина повернулась и хорошо знакомой мне походкой стала удаляться, пробираясь между прохожими. Не задумываясь о последствиях, я схватил монашескую камилавку и выскочил из парикмахерской через заднюю дверь.

Бросился, продираясь сквозь толпу, за ней. Но стоило мне приблизиться, как она всякий раз моментально уносилась вперед, уводя меня из центра города в старый арабский квартал. То и дело в меркнущем свете дня передо мной вполоборота мелькало ее лицо — строгие линии носа и подбородка. Толпа поредела, улицы стали у же — начинался старый район, и высокие здания, неоновую рекламу и попадавшиеся в центре бензоколонки сменили низенькие дома из сырцового кирпича и лабиринты рынков. Женщина бежала впереди, и ее рассыпавшиеся по спине волосы взлетали при каждом шаге. Я старался не отставать, а она скользила из одной тени в другую, все время такая обманчиво близкая.

Впереди показались ворота катакомб Ком-эль-Шугафы — тех самых, о которых говорил отец Карлотто. Я окликнул женщину, но она вошла в боковую калитку и исчезла. Не колеблясь, я последовал за ней.

Воздух внизу ведущей к катакомбам центральной шахты был холодным и сырым. Известняковые стены покрывала влага, и я радовался, что по углам хотя бы горели электрические лампы. За спиной осталась винтовая железная лестница, по которой я спустился на дно колодца. И, оглянувшись на нее, ужаснулся тому, что внезапно оказался так глубоко под землей. Меня словно околдовали. Иначе разве я позволил бы заманить себя в это Богом забытое место?

Я оглянулся, всматриваясь в тени и стараясь обнаружить женщину, которую принял за Изабеллу. Теперь я понимал, что это была не она. Но разве человеческое существо способно так молниеносно исчезнуть? Была ли она женщиной во плоти или всего лишь отражением моего сознания? Уж не сыграли ли со мной эту шутку нервы, помноженные на чувство вины перед Изабеллой за проведенную с Рэйчел ночь?

Я пытался заключить себя, словно в латы, в логику мышления и, чтобы сориентироваться в катакомбах, старался припомнить все, что о них знал. Их появление относят ко временам правления римских императоров Домициана и Траяна, когда Александрия была уже римской колонией. Тела умерших опускали в могилы через главную шахту, которая также обеспечивала необходимую вентиляцию для скорбящих, приходивших в святые дни помянуть усопших.

Дальше находилось помещение, называемое триклиний, — небольшой квадратный зал с каменными столами и лавками, специально предназначенный для подземных трапез, где на холодную каменную поверхность выкладывали финики, виноград и сыр и где семьи собирались, вместе пили вино и рассказывали истории о своих незабвенных. Все-таки лучше, невольно подумал я, чем отношение к смерти в двадцатом веке, когда ее превратили в замаскированную досадную неловкость.

Ноги путались в длинных полах рясы. Я снял ее и оставил в алькове. Решил, что заберу на обратном пути. И, оставшись в джинсах и рубашке, продолжал идти. Шум за спиной заставил меня подскочить и обернуться. Я ожидал столкнуться нос к носу с женщиной, но это оказалась всего лишь крыса. И я с благодарностью вспомнил о спрятанном за поясом маленьком охотничьем ноже.

Но где же она? Я двинулся вперед, осторожно ступая по расколотой брусчатке у входа в катакомбы. Дверь обрамляли две колонны с барельефом, изображавшим Агатодемона — божества Птолемеев в образе кобры с раздвоенным хвостом. Во втором веке он был небесным хранителем Александрии. Один хвост обвил посох Гермеса, он носил щит Персея со змееволосой Медузой. Я внимательно смотрел на барельеф. Здесь находился мой первый ключ. Двойник Изабеллы привел меня туда, куда позвала настоящая Изабелла, Изабелла моих грез. Но почему? Или это ловушка?

Справившись со страхом, я осторожно двинулся дальше, оглядываясь на каменные погребальные фигуры: не притаилась ли она за одной из них, не собирается ли напасть?

При входе в усыпальницу были вырублены две ниши. В левой стояла статуя женщины, в нише напротив — ее пара: жуткий в своей безмятежности мужчина. От вида этого бессменного караула мне стало не по себе. На статуях я не заметил надписей, но они были, видимо, мужем и женой, соединившимися в вечном браке. Над входом распростер соколиные крылья солнечный диск — вырезанный в камне символ Гора. Везде я видел смешанную аллегорию — свидетельство сдвига культур. Разнородная знать спешила заручиться поддержкой прошлого в лице фараонов, эллинского настоящего и присматривалась к римскому будущему, боясь нанести обиду и первому, и второму, и третьему, — поистине это была культура страха. Она напомнила мне обо всех существовавших в этом месте диктаторских режимах и о Маджеде с его марионеточным царством. Я поднял голову — не догоняет ли меня Мосри? Тишина в катакомбах была шумной — казалось, в неподвижном воздухе хлопали тысячи призрачных крыльев. Решив, что женщина может прятаться за одним из надгробных памятников, я вступил в усыпальницу.

На стене были вырезаны два изображения Анубиса — бога мумификации с головой шакала. У одного шакалья голова венчала тело римского легионера. Мускулистые бедра прикрывала кожаная юбка; в руке воин держал копье, другой опирался о щит. Реализм фигуры показался мне более зловещим, чем стилизованная египетская иконография. Получалась яркая иллюстрация того, как диктаторские режимы ассимилируют местные верования, чтобы усилить собственную власть. Я почти услышал грозившее насилием низкое рычание легионера-шакала.

По спине пробежал озноб, словно в холодном воздухе парили мертвые и ждали восхищения роскошью своего последнего прибежища. Внезапно что-то коснулось края моего уха. Я испуганно обернулся и уткнулся лицом в паутину — по щеке, перебирая цепкими лапками, побежало рассерженное насекомое. Я поспешно смахнул его на пол и наблюдал, как паук скрылся в тени. И снова меня окутала неподвижность, и вместе с тем крепло ощущение, что за мной наблюдают. Но каким образом и кто? Подавив панику, я двинулся дальше.

В центре погребальной камеры находился главный саркофаг. В нем покоилась женщина, а сам он был украшен резным цветочным узором и головами Медузы. Барельеф над ним изображал древнеегипетский обряд похорон. Забальзамированное тело торжественно лежало на погребальном ложе. Над умершей склонился жрец Анубиса, а у ее изголовья я узнал Осириса, правителя подземного мира, с атефом на голове и традиционными посохом и цепом в руках.

Я коснулся стершихся черт лица одной из Медуз, вырезанных здесь явно для того, чтобы отпугивать грабителей могил. Медуза воплотила в себе все качества женщин, которые меня привлекали: бесстрашие, пытливость, красоту, проявлявшуюся в пылкой силе ума. Но где другие ключи, на которые указала мне Изабелла, — бык и рыба?

Послышались чьи-то торопливые шаги, я затаил дыхание и вжался в стену. Затем внезапно наступила тишина. Опять, наверное, крысы, пытался убедить я себя. Лихорадочно всматривался в полумрак погребальной камеры — никакого движения. Все замерло: и свет висевших фонарей, и тени от надгробий. Справа от меня стоял еще один, боковой, саркофаг. Барельеф над ним изображал священного быка Аписа, над которым покровительственно распростерла крылья богиня. Так вот где скрывался еще один символ. Оставался последний — рыба, тайный знак ранних христиан.

В это время с лестницы, ведущей вниз в центральную шахту, раздались голоса. Сердце оборвалось и, словно пойманная в силок птица, затрепетало в грудной клетке. Я отступил в тень, рука нащупала спрятанный за поясом нож. Скрывшись в нише за надгробным памятником, я слышал приближавшиеся шаги. По размеренному ритму, почти ритуальному темпу можно было судить, что шла целая группа. Я ощутил сильный аромат курений. Люди двигались в сторону погребальной камеры, ко мне.

Я перестал дышать. Звук шагов замер в нескольких дюймах от меня. Послышался скрежет камня о камень. Затем люди стали удаляться, каждый их шаг становился тише и приглушеннее, словно они погружались все глубже под землю. Застыв у влажной каменной стены, я не мог пошевелиться. Заставил себя собрать остатки рассудка, бесшумно выдохнул и, прячась за статуей, выглянул. К моему изумлению, я увидел человека с пылающим ритуальным факелом и в балахоне со складками, как у древнеегипетского жреца. Он замыкал шествие. Но самым удивительным было то, что на голове его была маска ибиса, который, как я знал, символизировал бога знаний Тота. А его изогнутый клюв изображал лунный полумесяц.

Фигура стала опускаться в отверстие в полу. Оказывается, скрежет, который я слышал несколько секунд назад, производил сдвигаемый в сторону камень. Любопытство пересилило страх, и, чтобы лучше разглядеть происходящее, я сделал шаг вперед. И в этот момент задел ногой небольшой камень. Человек в маске Тота повернулся на шум. На меня слепо уставилась птичья голова. Я отпрянул в свое убежище и, затаив дыхание, желал только одного: чтобы Тот поскорее ушел.

 

34

Я ждал, пока тело не стало сводить судорогой. И лишь убедившись, что свет от факелов исчез в тоннеле и больше не слышно удаляющихся шагов, осмелился выйти из ниши. Оглянулся, каждую секунду ожидая, что на плечо мне ляжет чья-то тяжелая рука, посмотрел в узкий каменный колодец с вырезанными ступенями. Наверное, его вырубили во времена римлян или даже раньше. Мне необходимо исследовать этот подземный путь. Я осторожно спустился на десять ступеней, держась руками за грубо вытесанные, со следами резца стены. Чуть ниже на камне над головой появилась надпись. Призвав все школьные познания латыни, я перевел: «Сойти во тьму — значит познать себя». По спине побежала дрожь.

Электрического света из люка хватало, чтобы разглядеть еще несколько ступеней уходившей вниз винтовой лестницы. Те, кто прошел здесь до меня, видимо, прекрасно знали путь: на лестнице не было перил, ладонь натыкалась только на липкую стену. Прежде чем продолжить спуск, я, чтобы себя подбодрить, дотронулся до ножа. Несмотря на холод, на лбу выступил пот. Мне еще не приходилось чувствовать себя настолько беззащитным: ни во время погружений в море, ни во время занятий спелеологией в пещерах. Тоннель казался живым, впитавшим века насилия свидетелем невыразимого ужаса.

Примерно на полпути вниз свет померк, и я погрузился в полную темноту. Неприятное ощущение — я ничего не видел, только чувствовал запах сырого камня и его шероховатость под ощупывавшими стены ладонями. Постоял, справляясь с клаустрофобией, неизбежно охватывавшей меня в закрытых местах, и осторожно двинулся дальше, пробуя каждый шаг и поминутно ожидая услышать за спиной шаги. Дыхание казалось необыкновенно громким, и я заставлял себя выдыхать медленнее, отчего испытывал удушье и новый приступ страха. А через пару минут потерял всякое представление, что вне меня и что внутри. Стало чудиться, что эта кромешная тьма — продолжение моего тела, даже моей психики, словно я переступил порог между физическим и метафизическим.

Нога ткнулась в ровный пол со звуком, покатившимся по тоннелю эхом взрыва. Я замер и, задержав дыхание, ждал. Рука нащупала прямоугольное отверстие, где из стены вывалился известняк. Пальцы сжали похожий на палку длинный предмет, и я с ужасом сообразил, что держу кость. Теперь я понял, куда вело отверстие — в горизонтальные камеры захоронения, в каждой из которых находился скелет. Отдернув со страхом руку, я продолжал путь, целиком полагаясь на ощущения ног.

Откуда-то из глубины катакомб на лицо повеяло ветром. Я моргнул, глаза пытались приспособиться к окружающей темноте и отыскать проблески света. Но света не было — одна цельная, бездонная пустота, казалось, поглотившая меня целиком. Я шел на ветер и свернул за угол. Внезапно в конце длинного коридора стали различимы фигуры людей, неспешно кружившие словно в специально поставленном ритуальном танце. Казалось, я наблюдаю замедленный подводный хоровод — пугающий и отвратительный. У меня перехватило дыхание, и ощущение клаустрофобии сделалось невыносимым.

Скользя вдоль стены, я приблизился к танцующим футов на пятьдесят и понял, что люди находились в камере, по углам которой были закреплены пылающие факелы. Их было пятеро — все одеты богами времен фараонов. В левой части камеры стояли огромные весы, их сделанные из черного дерева с золотом рычаги были в размахе добрых десять футов. На золотых цепях висели золотые чаши. Одна была пуста, на другой одиноко лежало белое перо. Поворотная стрелка была увенчана фигуркой богини истины и правосудия Маат, которую я узнал по страусиному перу в волосах.

В этот момент я догадался, что происходит. Шел ритуал взвешивания сердца, который постоянно видела во сне Изабелла и о котором упоминала в лекции Амелия. Никаких сомнений. Весы. Каменное возвышение. Теперь я понял, почему меня привел сюда двойник Изабеллы или ее тень. Я стоял словно пригвожденный — меня будто перенесли в кошмар Изабеллы, в саму ее душу.

У весов на колени встал африканец в маске шакала, его мускулистые руки блестели в неверном свете факелов. Он положил на золотую чашу кусок сморщенной плоти. Анубис. За весами разлилась лужа темной жидкости. Рядом с Анубисом стоял человек в маске ибиса со свитком и пером для письма в руках. Это был Тот. Он должен был регистрировать грехи и благие дела умершего, чье сердце сравнивали на весах с весом птичьего пера. Сердце! В ужасе я снова посмотрел на сморщенный предмет на золотой тарелке и в мерцающем свете факелов различил обескровленную плоть. Чье это сердце? Человека? Изабеллы? Кровь оглушительно застучала в ушах, и несколько мгновений я не сомневался, что вот-вот упаду в обморок. Неужели все это происходит на самом деле? Если да, то какова роль молодой женщины, проводившей меня на место странного воспроизведения старинного обряда?

Рядом с Тотом, где перед троном Осириса должен был стоять умерший в ожидании суда, находились четыре канопы с изображением голов сына Гора. Горло беззвучно сжалось от непроизвольного рвотного спазма. Я знал, что канопы использовались для хранения мумифицированных органов умерших. Неужели в этих сосудах внутренности Изабеллы? Яркие краски и вертикальные линии иероглифов указывали на подлинность древних сосудов. Все представление было точно срежиссировано до мельчайших исторических деталей. Оно казалось ослепительно ярким и в то же время мрачным своей непререкаемой властностью, благодаря которой эта цивилизация с ее беспорядочным загробным миром столько веков сохраняла влияние. Цель древнего ритуала и усилия, затраченные на маниакально точное его воспроизведение, вызывали страх. Судя по сосредоточенности участников, они не сомневались в силе древней символики. Эти люди не просто воспроизводили церемонию взвешивания сердца, они ее проживали.

Трон Осириса представлял собой стоявший на возвышении золоченый стул, резьба на его основании изображала змей и шакалов. За спинкой застыли в профиль две фигуры — Исида и ее младшая сестра Нефтида, которые словно ждали, что вот-вот появится правитель подземного царства. На Исиде был искусно сшитый наряд, закрывавший кисти рук, с длинной юбкой. Золотой нагрудник был выгнут в виде женской груди, лицо — разрисованная маска, обрамленная длинным черным париком. В отличие от сестры другая богиня стояла без маски и почти обнаженная. Словно одна из них символизировала фальшь, другая — естество. Нефтиде было на вид лет двадцать. Я вгляделся в ее лицо, стараясь понять, уж не та ли это девушка, которая привела меня в катакомбы. Однако она ничем не напоминала Изабеллу.

Я медленно продвигался вдоль липкой стены, стараясь не наделать шума. Отступать было поздно, но я понимал, что меня ждет, если мое присутствие обнаружат. Кроме страха, я испытывал еще и любопытство. Человек в маске сокола — Гор — тихо затянул песню на неизвестном мне языке. Своей позой и фигурой он отдаленно мне кого-то напоминал. Роль Гора заключалась в том, чтобы ввести усопшего в ритуал. Но усопшего не наблюдалось. Видимо, этот усопший или усопшая пока не явились. К пению присоединились другие участники действа, и их гипнотический, монотонный речитатив, свиваясь, отражаясь от известняковых стен и сливаясь в единую ноту, буравил голову. Я пытался вспомнить точный порядок богов в настенных изображениях этого ритуала. Осирис сидел на троне справа от весов, за его спиной стояла Исида с сестрой. Но здесь Осириса не было, и трон оставался пустым. Гор и Тот находились рядом с весами, на которых взвешивалось сердце. Гор должен был называть грехи усопшего, а Тот их записывать. А что должен делать шакалоголовый Анубис? Я лихорадочно вспоминал, но ничего не приходило в голову. Не хватало еще одного бога, который в настенных изображениях всегда находился внизу композиции. Огромное, напоминающее крокодила существо щелкало зубами на лежавшее на весах сердце. Аммут — кажется, так ее звали. Да, точно, Аммут — пожирательница мертвых; она воплощала в себе все, чего боялись в реальной жизни в Древнем Египте. У нее была голова крокодила, туловище льва и бедра гиппопотама. Аммут должна была съесть сердце того, кого боги признавали виновным, и тем самым лишить его всякой надежды на загробную жизнь. Появится ли Аммут в подземелье? Хотя чудовище имело явно комичный вид, меня оно всегда чем-то тревожило: было нечто первобытно-пугающее в коварной свирепости и челюстях рептилии, которые только и ждали момента, чтобы разорвать грешника.

Вокруг послышалось громкое шуршание. Я метнул взгляд на сцену, но люди в масках остались равнодушными к какофонии. А та становилась все громче и громче, пока из глубины катакомб не хлынул поток, показавшийся сначала вихрем черных лохмотьев. Я в ужасе смотрел на шквал древних существ, летевших темной тучей подобно эмиссарам ада. В последний миг они отвернули, чтобы не столкнуться со стоявшими на возвышении людьми, и в меня ударил поднимаемый тысячами маленьких крыльев ураган. Существа проносились в нескольких дюймах. Летучие мыши. Лавина хлынула ко входу в тоннель. Я вжался в стену, чтобы маленькие злобные летуны не угодили в меня, и в этот момент почувствовал, как кто-то ухватил меня за шею. Я дернулся, но мне выкрутили за спину руки, и в плечо вонзилась игла. Я отпрянул, тщетно пытаясь освободиться, но напавший вывел меня на свет факелов и швырнул на колени. Факелы стали плеваться крохотными метеоритами пламени, и стоящие на возвышении медленно повернули ко мне головы. Мне показалось, что, двигаясь, они становятся выше ростом.

Вперед выступил Гор, его голова сокола была покрыта перьями, глаза-бусинки уставились на меня. Я хотел что-то сказать, но язык будто прирос к гортани, и я с опозданием понял, что меня накачали наркотиками. Но и наркотики не побороли вспышку страха, когда бог-птица спустился с помоста и его огромные шишковатые когти загрохотали по каменному полу. Это не на самом деле, не может быть на самом деле, повторял я себе, а во мне, словно эхо барабана в кошмаре, многократно отражался ужас.

Гор простер надо мной руки, обнажив небольшую татуировку — символ Ба. Стараясь удержать сознание, я стал вспоминать, где недавно видел такую же. У Хью Уоллингтона. Неужели это он под маской? В фигуре того, кто встал теперь передо мной на колени, не было ничего человеческого. Сокол склонил голову набок, открыл клюв и сказал.

— Приветствуем тебя, господин Осирис.

Я потерял сознание. А когда очнулся, обнаружил, что накрепко привязан к трону Осириса. Только руки от локтя до кистей оставались свободными. Меня облачили в платье из блестящей ткани с золотой нитью. На лоб нахлобучили головной убор бога, на груди закрепили посох и цеп. Уж не знаю, что мне вкололи, но чувствовал я себя на взводе. Каждое движение стоявших передо мной существ вызывало череду остаточных изображений: взмах руки казался волной из тысяч рук, кивок — многими кивками. Внешность участников ритуала не вызывала сомнений в подлинности — настолько устрашающе органично соединились в них шерсть и плоть, чешуя и кожа.

Вперед выступили Гор и Анубис. Анубис нес золотое блюдо с сердцем, и я заметил два клапана в пульсирующей красной плоти. Уши божества подергивались, собачья шерсть срослась с мускулистой человеческой шеей. Анубис поднял сердце — я подумал, что это было сердце Изабеллы. Стараясь освободиться от пут, я хотел закричать, но из горла снова не вылетело ни звука. Соколиная голова Гора заговорила:

— О господин, мы собрались в чертоге истины и справедливости, чтобы судить жизнь Изабеллы Брамбиллы, сравнить ее сердце с весом пера правды — символом богини Маат, не терпящей ни греха, ни лжи. Если сердце уравновесит перо, ей обеспечено место в полях Хетеп и Иару. Но если сердце неправедными делами перевесит перо, Аммут пожрет его и тем самым приговорит душу усопшей на вечное забвение. Прошу твоего благословения, господин Осирис, хранитель богов и царей.

Перед троном встала Исида, и я понял, что у богини на лице разрисованная маска с глазами из бирюзы и губами из красной глазури, фантастически сияющими в неровном свете факелов. Когда она заговорила, мне показалось, что я узнал голос Амелии Лингерст, только ниже, и теперь он звучал властно:

— Мой господин, вы должны благословить Анубиса, если желаете спасти душу своей супруги.

Тяжелый черный парик скрывал ее тело, не позволяя разглядеть очертания фигуры под нагрудником, но было в ней что-то бесполое: плечи слишком широки, талия слишком объемна. Я пытался сообразить, напоминает ли богиня фигурой Амелию, но заторможенному наркотиком сознанию требовалась исключительная сосредоточенность, чтобы воспринимать действительность, и я то и дело опять проваливался в галлюцинации. Снова попытался заговорить, но только что-то промычал. Исида, потеряв терпение, дернула прикрепленный поперек моей груди цеп и сама благословила Анубиса.

Тот торжественно понес сердце к весам и положил на чашу, противоположную той, на которой лежало перо. Весы мгновение оставались неподвижными, затем резко качнулись в сторону сердца.

— Это сердце тяжело от обмана, — проверещал Гор голосом, похожим на птичий. Тот, высоко подняв писчее перо, принялся писать на свитке папируса, а стоявшие подле меня Исида и ее сестра Нефтида заголосили на манер арабских плакальщиц.

По луже за весами внезапно пробежала рябь. Заметив движение, я повернулся — оно отозвалось в моем одурманенном мозгу пугающим образом: Аммут, пожирательница. Я в страхе забился на стуле и почувствовал в воздухе острый запах рыбы. Лужа снова подернулась рябью, и на этот раз я не сомневался, что увидел, как в свете факелов блеснули глаза крокодила.

Послышался всплеск, и из воды высунулась крокодилья морда — вся в наростах, с желтыми зубами, щелкавшими в сторону сердца. По чешуе рептилии подобием львиной гривы свисала мокрая, спутанная шерсть.

К горлу подступила тошнота.

Из тени на свет пылающих факелов вышла женщина — обычная смертная женщина в простом хлопчатобумажном платье. Без сомнения, не двойник, а сама Изабелла! Горло сдавило страхом, сердце билось так сильно, словно гремели пушечные выстрелы. Я попытался встать, но только ободрал до крови руки о веревки.

— Хочешь ли ты спасти свою супругу и отдать небесный ящик Нектанеба? — прошептала Исида.

Мозг сразу вынырнул из тумана, не желая поддаваться уловке.

— Что? Какое это имеет к нему отношение? — проговорил я, стараясь отгородиться от образа жены, такого радужного в своей парадоксальной обыденности. Теперь я заметил на ее груди расплывающееся пятно темной крови. Она сочилась из раны, откуда вынули сердце. Чье больное воображение придумало это?

— Отдай астрариум, — прозвучал голос Изабеллы в моей голове, но ее губы не шевелились. — Если не отдашь, у меня не будет загробной жизни. Не будет жизни даже в твоей памяти. Ты станешь моим судьей и убийцей.

Она высказала вслух то, что меня больше всего страшило: я не сумел ее защитить, — и что пугало не меньше: Изабелла не останется в моей памяти. Но при чем тут астрариум? Даже одурманенный наркотиками я понимал, что он никак не может быть связан с ритуалом взвешивания сердца. Рассчитывая, что боль прояснит сознание, я дергал руками, чтобы веревки резали ссадины, но мысли под действием наркотика продолжали бесцельно кружиться.

— Осирис, верши суд. Сердце тяжело, умершая виновна! — протявкал Анубис.

Из воды выскользнуло грузное тело пресмыкающегося — Аммут! В задней части туловища львиная шкура переходила в кожу бегемота. Существо отряхнулось, как большая собака, и от этого знакомого движения происходящее показалось мне еще страшнее. Тяжелая крокодилья голова моталась из стороны в сторону, по телу божества пробегала дрожь.

— Спаси меня. Скажи им, где астрариум, — настойчиво прошептала Изабелла.

Вот так люди начинают верить в видения, подумал я, пока реализм галлюцинации боролся с рассудком, который говорил, что меня опоили наркотиком и втянули в дурную мистификацию.

— Нет! — Мой отчаянный крик прозвучал очень реально по сравнению с эфемерностью происходившего передо мной действа.

Крокодильи челюсти скребли о каменный пол — Аммут подбиралась все ближе к лежавшему на весах сердцу.

Изабелла, будто страдая от боли, схватилась за грудь.

— Умоляю, скажи!

— Нет! Это все не по-настоящему! — Если бы добраться до ножа, можно было бы перерезать веревки.

Аммут прыгнула вперед и схватила зубами сердце, точно это был кусок старого мяса. Повернула голову к Исиде и, ожидая приказания, ждала с сердцем в пасти.

— Не по-настоящему, господин? А что есть настоящее: спящий мир или бодрствующий мир? Мир вне рассудка или хаос за пределами порядка? — Слова Исиды срывались словно сосульки. — Ты должен выполнить свою роль, иначе твоя супруга не получит права на загробную жизнь.

Пылающие факелы накрыла огромная черная тень, и свет на мгновение померк. Притихшая богиня не сводила глаз с задней стены пещеры. По потолку, распространяясь до самого низа, где на полу вода лизала известняк, возникла огромная тень похожего на огромную собаку существа — на четырех тонких ногах, с длинным, раздвоенным на конце хвостом, мордой, напоминавшей клюв, и торчащими тупоконечными ушами. Участники представления, все как один, рухнули на колени и уткнулись лбами в камень. Никто не смотрел на меня — так напугала их гигантская тень.

Нечеловеческим усилием ослабив путы, я наконец добрался до ножа, принялся лихорадочно пилить веревку, и она поддалась. Я спрыгнул со стула, перемахнул через распростертые на полу тела, выхватил сердце из пасти Аммут и бросился по коридору к ведущей на поверхность лестнице. За спиной нарастал хаос — крики и топот ног.

Я несся вверх по ступеням. Меня толкал вперед страх, и я понимал, что это гонка за жизнь. Наверху ко мне потянулась чья-то рука. Я споткнулся, но державший факел человек не позволил мне упасть и увлек в альков. Фахир.

— Сюда! — крикнул он, взмахнув моей забытой рясой.

Мы выбежали на свет открытой двери. На улице нас ждала машина. Упав на заднее сиденье, я еще нашел в себе силы выговорить имя владельца парикмахерской и только после этого потерял сознание.

 

35

Очнулся я на железной кровати под расшитым одеялом, весь в поту. В глазах ритмично вспыхивала стреляющая боль, и трудно было глотать. Голая электрическая лампа, казалось, раскачивалась на фоне темного от дыма потолка. В мозгу все перепуталось, и мне никак не удавалось сообразить, где я нахожусь и даже кто я такой. Я лежал и ждал, когда исступленно скачущие мысли придут в какой-то порядок. Взгляд упал на пылающие запястья с красными полосами — следами плена. И сознание вспышками стало восстанавливать события прошлой ночи: катакомбы, обряд взвешивания сердца, Фахир, дотащивший меня до двери Абдула и предупредивший, чтобы я его не искал и что он будет за мной присматривать.

Я выглянул в заднее окно: за ним простирались крыши домов Александрии. Солнце поднялось высоко, было где-то около полудня. Рядом с походной печкой стояло блюдо со свежими фруктами и бутылка с водой. Не иначе все это оставил мне Абдул. Я потянулся к еде, и пальцы наткнулись на лежавшую на полу рядом с низкой кроватью небольшую коробку. Я сел, взял коробку и опустил руку внутрь. Пальцы коснулись чего-то липкого, на ощупь органического. На ладони у меня лежал сморщенный, темный кусок мяса — сердце.

Сдавленно вскрикнув, я уронил его обратно в ящик, свесился с кровати, и меня стошнило. Через несколько минут, когда судороги унялись, я снова тяжело распластался на постели и стал размышлять над событиями минувшей ночи. Зачем понадобился ритуал взвешивания сердца? И для чего меня назначили в нем Осирисом? Кто была женщина, заманившая меня в катакомбы? Неужели в роли Гора в самом деле выступал Хью Уоллингтон или это только игра моего воображения — тщетная попытка связать друг с другом разрозненные факты и дать им логическое истолкование? Кому еще понадобилось участвовать в этом жутком, поставленном с такой дотошностью представлении, целью которого было выманить у меня астрариум? И если это все-таки был Уоллингтон, откуда он узнал, что обряд взвешивания сердца связан с постоянно повторявшимся кошмаром Изабеллы? Что это было: глупый фарс или реальность? Я не находил ответа. Стены комнаты все еще валились на меня, и сознание меркло. На кровати лежала аккуратно сложенная ряса, которую дал мне отец Карлотто. Фахир в катакомбах нашел ее там, где я спрятал. Неужели все это время за мной следили? Какова во всем этом деле роль Фахира? И где теперь Мосри?

С трудом поднявшись с кровати, я доплелся до манекена, развинтил его на части и убедился, что астрариум по-прежнему на месте. После взрыва в «Шератоне» и жуткой сцены в катакомбах стало еще очевиднее, что ни в коем случае нельзя позволить устройству попасть в дурные руки. Я оглянулся на коробку с сердцем, но не мог определить, человеческое оно или нет. Потом вспомнил, что знал человека, который мог мне это сказать.

Деметрио аль-Масри посмотрел сквозь очки в форме полумесяца на лежавшее в лабораторной лохани сердце и проткнул его скальпелем.

Его кабинет без окон находился в крыле главного помещения городского морга и, как мне показалось, некогда был просто большим шкафом. Одетый в рясу, я, не скрываясь, вошел в чертог смерти, а Деметрио, увидев мой маскарад, тут же потащил меня в свой закуток.

Мы смотрели на сердце не меньше пяти минут, и я начал сомневаться, что получу убедительный вердикт.

Наконец патологоанатом кашлянул и откинулся на спинку стула.

— Это человеческое сердце, извлеченное из некрупного тела, возможно, женского. Я бы сказал, что его хозяйке было лет тридцать.

При этих словах у меня самого в грудной клетке гулко забилось сердце.

— Сердце моей жены?

— Возможно, да, возможно, нет. Ни того ни другого не могу утверждать. — Он вздохнул и принялся укладывать сердце в коробку, в которой я его принес. — Могу я спросить, как к вам попал этот орган?

— Подбросили на виллу неизвестные.

Коронер внимательно посмотрел на меня и отдал коробку.

— Бегите, мой друг, как можно быстрее. Бегите изо всех сил. Мне бы не хотелось завтра смотреть на ваше хладное тело.

Он открыл дверь, и помещение тут же залил зеленоватый люминесцентный свет морга. Я оглянулся на кабинет без окон. Деметрио аль-Масри проследил за моим взглядом.

— Когда-то у меня был вид из окна, но его заложили. Любопытство вредно для карьеры. Надо быть очень осторожным. Наступили опасные времена. Даже для священников, — добавил он с иронической улыбкой.

С сердцем Изабеллы я направился прямиком на кладбище Чатби. Шел целеустремленной походкой, и на людных улицах передо мной, давая дорогу, расступались. Меня не волновала собственная судьба — я был подчинен одной цели.

Удивительно было наблюдать, как на меня реагировали. Одни уважительно отступали в сторону, другие нарочно задевали, словно хотели сознательно оскорбить, но, что обнадеживало, все принимали меня за священника.

Кладбище оказалось пустым — ни одного живого существа, кроме садовников, терпеливо подстригавших деревья, росшие вдоль дорожек между могилами. Я шел в пестром от листвы свете, и во мне никто бы не признал человека, который проходил по этой дорожке пару недель назад.

Кто-то положил на надгробие Изабеллы цветы — белые лилии. Их запах напомнил мне, как она в Лондоне приносила цветы с уличных рынков и они наполняли квартиру свежестью. Шепотом попросив прощения у мертвой жены, я выкопал неглубокую ямку в могиле и похоронил сердце. А когда поднимался на ноги, заметил, что маленькие воротца — миниатюрная дверь для ее Ба — по-прежнему находятся на боковой стороне надгробного камня.

В комнате над парикмахерской Абдула я вынул астрариум из тайника и распаковал дрожащими руками. Приключение в катакомбах вывело меня из равновесия, потрясло прежнюю основу взглядов, и я уже не понимал, во что верить. Теперь все казалось возможным. Глядя на маленький, блестящий, похожий на часовой механизм, я почти представлял, как он низвергал царей и спасал людей, как уничтожал целые народы и мог превратить нищего в короля. А я в минуту упрямого эгоизма осмелился бросить ему вызов. Присмотревшись, я обнаружил, что в астрариуме произошли перемены. Указатель все еще был повернут в сторону даты моего рождения и… Нет, не поверю! И тем не менее это была суровая в своей очевидности правда: в свете настольной лампы зловеще поблескивала голова Сета. Стрелка смерти из черненого серебра все-таки появилась и указывала на предполагаемый день окончания моей жизни. Я не решался взглянуть и, внезапно почувствовав тошноту, ухватился за стол.

Каким образом стрелка появилась сама собой? Я ввел только дату моего рождения и больше ни к чему не прикасался. Решив, что у астрариума разладилась механика, я вставил Ваз и попытался снова повернуть циферблаты. Но шестерни не поддавались. Сильнее давить на ключ я не решился — побоялся, что он сломается. Указатели застыли и не двигались: один на дате моего рождения, другой — на дате смерти. Я пережил пожар на месторождении Абу-Рудейс, взрыв в отеле «Шератон» и ритуал в катакомбах, но не мог избавиться от ощущения, что смерть подбирается ко мне.

Я вгляделся в стрелку смерти и начал рисовать на листе бумаги контуры крохотной серебряной фигурки на ее кончике — похожего на собаку существа с продолговатым лицом и раздвоенным хвостом. И вдруг, вздрогнув, узнал — помнил по лекции Амелии и увиденной на стене катакомб тени, появившейся за минуту перед моим побегом. Сет, бог войны, хаоса и разрушения. Я не мог себя остановить — лихорадочно подсчитывал на диске крохотные риски между иероглифами полнолуний. Следующее полнолуние наступало через восемь дней. Неужели это означало, что я должен умереть через неделю?

Теперь я нутром прочувствовал, насколько за несколько дней до смерти была ослеплена паникой Изабелла. И, несмотря на свой характер и присущий мне скептицизм, ощутил, как такое же отчаяние охватывает и меня. Это все нелепые предрассудки, уверял я себя. Устройство было некогда создано в качестве средства политической пропаганды и запугивания, а во времена Нектанеба II использовалось, чтобы производить впечатление на сторонников фараона и укреплять его репутацию великого мага. Амелия Лингерст утверждала, что враги фараона обратили астрариум против него, решив навязать ему сроки смерти. Значит, устройство не более чем игрушка, которой можно пользоваться как угодно по желанию владельца, — обыкновенный заводной механизм с циферблатами. Он ни на что не влияет. Но я никак не мог отвязаться от преследовавшего меня вопроса: способен ли был астрариум не допустить смерть Изабеллы в предсказанный ей день?

Меня охватило желание расколотить эту штуковину и тем самым прекратить безумие, но я переборол себя и держал руки со сжатыми кулаками по швам. Уничтожить астрариум значило бы признать, что он имеет надо мной власть. Я отказывался уступать.

— Нет никакой даты смерти, — сказал я вслух. — Никому не удастся меня запугать. — Слова отразились от стен.

Внезапно мое сознание наполнили звуки и образы: голос Исиды, крик Гора, Аммут, перекидывающая из стороны в сторону сердце в крокодильей пасти. Я обнаружил, что до последней ноты помню интонации голоса Исиды, — видимо, вколотый мне наркотик обострил память. Модуляции напоминали Амелию Лингерст, но сам голос был ниже. Я решил, что это была не Амелия. Но если не она, то кто же? И почему этим людям так отчаянно хотелось заполучить астрариум? Связаны ли они каким-то образом с принцем Маджедом? Я в этом сомневался. Не представлял, чтобы Мосри пошел таким тонким и сложным путем, чтобы отнять у меня артефакт.

Мысли об обряде взвешивания сердца напомнили рассказы о Джованни Брамбилле и о его «представлениях», в которые он втягивал маленькую Изабеллу. От них я перешел к фотографии из Бехбейт-эль-Хагара. Я уже подозревал, что под маской Гора скрывался Хью Уоллингтон. А как насчет других изображенных на снимке людей — Амелии Лингерст, Гермеса? Это мог знать только один человек.

* * *

У железных ворот виллы Брамбиллов стояла черная «Волга». О похожую на коробку русскую машину опирался высокий мужчина в расклешенных джинсах и рубашке на несколько размеров меньше, чем нужно. Он курил и откровенно таращился на дом. Я сразу его узнал: это был один из тех людей, кто подъехал к отелю «Шератон» в белом фургоне. Значит, Мосри установил за виллой слежку. Скрываясь под рясой коптского монаха, я решил, что лучший способ не попасться — насколько возможно бесстрашно идти вперед. Надел солнечные очки и небрежной походкой направился к воротам. Проходя мимо человека у «Волги», я бросил ему по-арабски:

— Прекрасная погода, мой друг.

Немного опешив, он швырнул окурок в сточную канаву и ответил:

— Прекрасная, святой отец.

Я улыбнулся ему и направился дальше к дому. Он меня совершенно не узнал. Миновав железные ворота, я увидел Ааделя — стоя на коленях, он полол клумбу во внутреннем саду.

— Аадель, — прошипел я.

Он поднял голову и подозрительно покосился на мой наряд коптского монаха.

— Это я, Оливер, — прошептал я.

Его взгляд стал мягче, и он посмотрел на человека, наблюдавшего за домом. Дождался, пока мы не скрылись из виду, и только тогда заговорил.

— Слава Аллаху! Мы так беспокоились. Где вы были? Столько всего случилось.

— Потом расскажу. А сейчас мне необходимо переговорить с Франческой.

— Она отдыхает. Ей нездоровилось…

Я прошел мимо домоправителя и направился по коридору в заднюю гостиную. Старуха сидела в большом кресле перед открытым французским окном, у нее на коленях лежал пожелтевший от времени альбом с фотографиями. Словно не замечая моего присутствия, она бессмысленно смотрела перед собой.

— Франческа, прошлым вечером мне насильно сделали укол наркотика и принудили участвовать в воспроизведении древнеегипетского обряда, — начал я без предисловий, сердясь, что меня не замечают.

Она не ответила.

— Это именно то, что ребенком приходилось терпеть Изабелле? Бредовый национализм, в который верил Джованни? Вуду, замешенное на дурной театральности?

Я почувствовал на плече ладонь. Удивленный, обернулся. Аадель встал между мной и своей госпожой.

— Мистер Оливер, мадам не может вам ответить. Я пытался вам сказать — у нее был удар. Она парализована. Но сейчас в Александрии мой сын Асхраф. Думаю, он сумеет вам помочь.

Потрясенный, я бросил взгляд на старую даму, которая все так же бессмысленно смотрела перед собой.

— О, Франческа, извините.

Домоправитель жил в пристройке позади виллы. В его распоряжении находились спальня и кухня, одновременно игравшая роль гостиной. На стене рядом с портретом Насера горделиво красовалась фотография Асхрафа в выпускной мантии. Я присел на краешек дивана, с которого так и не сняли пластиковую упаковку. На улице Аадель звал сына.

Вошел Асхраф. На нем была традиционная одежда, на лбу синяк — свидетельство многих проведенных в мечети в молитве часов, знак набожности. Я мельком подумал, как бы отнеслась Изабелла к религиозному рвению своего друга детства. Он тепло пожал мне руку.

— Да пребудет с вами мир.

— И с вами тоже, — отозвался я.

Асхраф сел напротив меня на кухонный стул. Молчаливой тенью появилась жена Ааделя и подала нам мятный чай.

— Отец сказал, что вы хотели узнать… об особых занятиях Джованни Брамбиллы, — осторожно начал он.

— Давайте называть вещи своими именами. Это ведь был какой-то культ? Разве не так?

Асхраф пристально посмотрел на меня. Я знал, что, несмотря на свои близкие отношения с Изабеллой, он никогда полностью не доверял мне.

— Оливер, вы же знаете, что Джованни Брамбилла был мне как родной дедушка, — произнес он. — Эта семья и моя семья. Я никогда бы их не предал. Но я любил Изабеллу. А она любила вас. Иначе я бы не сидел сейчас с вами.

Я почувствовал, как меня охватывает злость.

— Вы знали об этом, когда были детьми? О воспроизведении древних ритуалов, которые предпринимались в безнадежной попытке вызвать прежних богов. Но с какой целью? Ради того, чтобы Джованни мог сохранить свои деньги!

— Пожалуйста, месье Оливер, не говорите так громко. — Аадель подошел к окну и, поспешно закрыв ставни, повернулся ко мне и нахмурился. — Здесь нельзя обсуждать подобные проблемы открыто. В нашей стране полно шпионов.

Асхраф положил руку на отцовское плечо.

— Я родился сыном слуги, поэтому не мог пользоваться… некоторыми привилегиями. Хотя мне в этом отношении повезло больше: однажды я стал свидетелем обряда. Мне было около одиннадцати лет, а Изабелле восемь. Ее мать ушла незадолго до этого. Это случилось в тот год, когда Насер унизил европейцев, после того как мы победили вторгшиеся в страну армии англичан, израильтян и французов. Помню, какой в этом доме царил страх. Джованни Брамбилла понимал: если Насер национализировал Суэцкий канал, то рано или поздно национализирует все остальное, включая хлопкоперерабатывающую промышленность. Он был в ужасе от перспективы потерять фабрику, дом, свои миллионы. — В голосе Асхрафа послышалось сдерживаемое годами возмущение.

Отец взял его за руку.

— Успокойся, Асхраф. Все в прошлом.

— Это прошлое оставило в нас след, — ответил по-арабски Асхраф и снова повернулся ко мне. — Мы были детьми, но меня просветила улица, кое-что я уже понимал. А Изабелла была совершенно невинной — ее оберегали от окружающего. Должно быть, он нас загипнотизировал — умел проделывать такие штуки. Знал я его полоумную магию, при помощи которой он пытался влиять на события. Старые поселенцы, товарищи и компаньоны Джованни потеряли влияние, не помогали и взятки, которые он совал новым начальникам, среди которых было много социалистов, сыновей крестьян. Александрийской бумагопрядильной фабрикой стал управлять молодой офицер, а до этого ею руководил другой итальянец, еврей по национальности. Джованни понимал, что состояние семьи Брамбилла погибнет — это лишь вопрос времени. Он ненавидел нового управляющего, но ничего не мог поделать, только ждать. И был в ужасе. Это произошло в ноябре, в день, когда британцы высадились на Синае.

— Шестого ноября?

— Именно. Все были напуганы, никто не знал, как повернутся события. Улицы опустели. Молодые египтяне помчались на железнодорожную станцию записываться в добровольцы, чтобы идти на фронт. Европейцы заперлись на виллах, а Джованни с друзьями поехали в катакомбы.

— Вы последовали за ними?

— Изабелла была с ними. В сердце я считал ее сестрой.

Объятый горем Асхраф закрыл лицо ладонями. Аадель погладил сына по голове, и через несколько мгновений тот взял себя в руки и продолжил:

— Я преследовал машину на велосипеде. Гнал по пустым улицам, стараясь не слишком приближаться, но и не отставать — держаться поблизости от Изабеллы. В катакомбах я шел по коридорам на звук голосов. Отблески света факелов на стенах напоминали адское пламя, пение — завывание демонов. Никогда этого не забуду.

Асхраф поднес руку к лицу, и я заметил, что его пальцы дрожат. Аадель покосился на жену и дал знак, чтобы она вышла из комнаты. Женщина исчезла под шелест длинных юбок, а Асхраф сделал новый глоток чаю.

— Я нашел их там — то ли восемь, то ли девять человек. Они стояли на возвышении, все в облике древних богов с первобытными звериными головами. Я видел их в книгах, которые показывал мне Джованни. Они хранились у него в кабинете. Я запомнил Гора, потому что хотел им стать. Но там был не я, а Изабелла. Полуобнаженная, она несла серебряный поднос, на котором лежал кусок какой-то плоти. Я чуть не окликнул ее, однако что-то меня остановило. Понимал: то, что происходит, неправильно, — но жутко испугался.

На возвышении стояли большие весы, и Изабелла положила на одну из тарелок то, что несла на подносе. Остальные, застыв в своих масках словно статуи, молча наблюдали. Джованни я узнал, но остальных ни разу не видел, к тому же их лица скрывали маски. А потом…

Воспоминания заставили Асхрафа побледнеть.

— Что потом? — поторопил его я.

— Раздался ужасный крик. В катакомбы явилось зло, и оно имело осязаемый облик.

Мне не требовалось дальше расспрашивать, да и не хотелось. Я сам видел зло в этом облике — на стене в катакомбах и на кончике стрелки смерти астрариума. Подавив озноб, я благодарно пожал Асхрафу руку и почувствовал, что его рука дрожит. Но он энергично ответил на рукопожатие, словно таким образом пытался подбодрить себя. Я уже поднялся, собираясь уйти, но Асхраф поднял на меня глаза.

— Тот молодой египетский офицер, которого назначили отвечать за бумагопрядильную фабрику… британцы убили его седьмого ноября, на следующий день после обряда в катакомбах. Может, повлияло колдовство Джованни, а может быть, и нет. Я понимаю одно: они разбудили зло и попытались направить в нужную им сторону. Спросите суданца — он лучше вам объяснит.

— Суданца? — не понял я.

— Египтолога, друга Джованни. В те дни он постоянно находился в доме.

 

36

Дверь мне на стук открыл Уста, молодой компаньон Гермеса. Я прошел мимо него.

Гостиная оказалась пуста, только по полу были разбросаны яркие цветные подушки да дымился кальян. Откуда-то из глубины квартиры Гермес окликнул компаньона, и я пошел на голос.

Большую часть места в спальне занимала большая кровать с москитной сеткой. Сквозь тонкую кисею я разглядел хозяина. Гермес лежал, свернувшись на боку, его желтоватое лицо было повернуто ко мне в профиль, он прижался лицом к подушке. Обнаженная спина выглядела удивительно женственной. Я шагнул в насыщенную ароматом одеколона комнату. Из проигрывателя лился голос Эдит Пиаф, и мне моментально вспомнился Париж и почему-то запах дождя.

— Кто это? — спросил Гермес.

Я откинул москитную сетку.

— Оливер Уарнок.

Гермес смутился и прикрыл наготу шелковым халатом, нелепо расшитым изображением медвежонка Паддингтона. Его седеющие волосы рассыпались по спине, кожа блестела от какого-то крема.

— Вы заболели? — спросил я.

— Устал, мой дорогой друг, не более того, — ответил Гермес. — Пришлось всю ночь присутствовать на панихиде по моему компаньону. Старею, мне становятся трудны такие вещи. Будьте любезны, отвернитесь, — добавил он и встал с постели.

Я покорно отвернулся, хотя меня удивила его стыдливость.

— После лекции я отправился в катакомбы, потому что меня туда поманили. — Говоря это, я краем глаза следил за выражением его лица. Пренебрежительная мина египтолога показалась мне вполне убедительной.

— На мои археологические вкусы, это место слишком современно.

Встав и завернувшись в домашний халат, Гермес сунул ноги в кожаные тапочки. Его глаза были подведены сурьмой, на морщинистых щеках остались небрежные следы румян.

— Все, что случилось позже первого столетия нашей эры, — производное от более древних времен.

— Современно или нет, не мне судить. — Меня начинало раздражать его лицемерное безразличие. — Но я стал свидетелем воспроизведения ритуала взвешивания сердца. Более того, меня принудили стать его участником. Одурманили наркотиками и унизили. А вас там, случайно, не было? — Я посмотрел на него в упор.

Гермес тяжело вздохнул.

— Интересная мысль. И в чьей же роли вы выступали?

— Осириса.

— Правителя подземного царства? Как геофизику вам очень подходит. А я ведь вас предупреждал, что жизнь будет полна событий. Ну, пошли. — Он увлек меня обратно в гостиную, где на низком столике нас уже ждали чашки обжигающего турецкого кофе. — Вас хотели вынудить отдать астрариум и выбрали такую тактику запугивания?

Гермес помешивал кофе, а я разглядывал его накрашенные ногти и старался понять, отчего ритмика его речи кажется мне такой знакомой. Неужели и он принимал участие в ритуале? Может быть, я ошибался, решив, что Гором был Хью Уоллингтон. В этот момент он поднял чашку с кофе, рукав его халата задрался, но под ним не оказалось татуировки. Кроме того, было бессмысленно подозревать египтолога. Я уже признался ему, что астрариум у меня, следовательно, доверил свою жизнь. Но он все-таки не ответил прямо на мой вопрос.

— Отдайте мне инструмент. Вы же понимаете, что владеть им опасно. Он либо введет вас в соблазн, либо вас уничтожат те, кто хочет его отнять.

— Слишком поздно, — горько улыбнулся я. — Он не только стоил мне друга и сделал меня беглецом. Я еще начал искать смыслы везде и во всем и связывать любое событие с этой глупой штуковиной. Такое впечатление, что он завладел моей жизнью.

Смех Гермеса напоминал сухое кудахтанье и в конце концов перешел в кашель.

— Вы, европейцы, считаете, что в состоянии управлять погодой, что время можно измерять в математических единицах, что свет распространяется повсюду с одинаковой скоростью и все, что доступно вашему взгляду в четырех измерениях, осязаемо и конечно. Игрушка фараона пробудила вас от сна. И чем быстрее вы это поймете, Оливер, тем будет лучше для вас.

— Я бы предпочел, чтобы мир базировался на твердом осмыслении. Вините в этом, если хотите, мое образование.

— Тогда возвращайтесь обратно в Англию, под серое небо, к красному кирпичу и безбожной монотонности коммерческого предпринимательства, а астрариум оставьте другим. — Гермес пригубил кофе и поморщился. — Уста, кофе недостаточно крепок! — крикнул он и снова повернулся ко мне. — Астрариум показал вам дату вашей смерти. Я прав?

Я удивленно взглянул на него. Египтолог перехватил мой взгляд и улыбнулся. Мне не хотелось ему отвечать — и не только из-за своих подозрений. Чем меньше я обсуждал эту тему с людьми, тем слабее ощущал на себе влияние астрариума. Гермес посмотрел на меня с интересом.

— Оливер, вы выслушали историю механизма: астрариум непреодолимо тянет тех, кто хочет управлять происходящими вокруг них событиями. Он способен изменить ход истории. — Египтолог вздохнул. — Но вы сваляли дурака: в своем стремлении подчинить все логике бросили вызов мощи устройства.

— Может, и так, — коротко ответил я, по-прежнему не желая признаваться, насколько увяз в этом деле.

— Ахиллесова пята ученых в принципе: ничто не достоверно, пока не доказано. Эмпиризм Ньютона погубит мир. Астрариум, Оливер, — это реальность независимо от того, способны вы это доказать или нет, зато он может вынести вам приговор. Древние египтяне верили, что некоторые материалы обладают субстанцией души; если говорить по-вашему, научным сухим языком — электромагнитными вибрациями, силовыми полями. Они конструировали из этих материалов священные предметы, а затем при помощи колдовства вдыхали в них жизнь. Сколько времени вам отвела машина?

Обыденная серьезность тона археолога, его непререкаемая вера в могущество астрариума начинали меня пугать. Я чувствовал, что астрариум взял власть над моей жизнью, но какая-то часть моего существа продолжала надеяться, что это всего лишь следствие недавних событий, горя и многих бессонных ночей. Я колебался, а затем решил, что не будет вреда, если я открою Гермесу еще несколько деталей.

— Появилась вторая стрелка, но это ровно ничего не значит — с таким же успехом она могла указывать на дату через две тысячи лет. — Я изо всех сил старался, чтобы мой голос звучал небрежно.

— Сколько? — не отступал Гермес.

— Восемь дней.

— Оливер, я могу это остановить. — Он пристально на меня посмотрел.

— Изабелла не смогла.

— К тому времени, когда она нашла устройство, было слишком поздно. Вы сами это понимаете.

— Я понимаю одно: полученная мной информация весьма необычна и непривычна, поэтому у меня появились опасения, что я теряю рассудок. — Пытаясь замаскировать растущий страх, я говорил официально. — До этого за мной гонялись две разные группировки, и каждая была готова на все, только бы заполучить артефакт. А теперь, похоже, и сам астрариум начал на меня охоту.

— В тот момент, когда вы, непоколебимый рационалист и поклонник устоев познанного мира, повернули циферблат и установили дату своего рождения, всплыли все ваши сомнения, — задумчиво заметил египтолог. — Вы ввязались в чужую магию, и теперь машина определила вашу судьбу. Я способен вас спасти. Отдайте мне ее.

Его голос приобрел гипнотический ритм: голубые полутона отбивали такты на фоне фиолетового. В комнате потеплело, полоски солнечных лучей протянулись по низкому кофейному столу. Большая муха жужжала и слепо билась о стекло. Я откинулся на подушки и закрыл глаза. К макушке мерцающей пульсирующей массой поднялась накопленная в последние дни валящая с ног усталость. Как было бы просто: отдать астрариум, улететь в Абу-Рудейс, искать инвестора, а затем разрабатывать с ним открытое месторождение. То есть жить своей обыкновенной жизнью. Мерцающая масса из ослепительно белой превратилась в багровую, а затем начала кровоточить: крупные капли безжизненно падали вниз и собирались вместе, образовывая сердце Изабеллы. Затем сложились в красные губы Рэйчел. Я сел и заставил себя разлепить веки.

— Амелия упомянула в лекции, что Нектанеб загадочно исчез. Что произошло с ним в конце его правления?

— Я вижу, Оливер, вы все-таки начали пользоваться своей интуицией. — Гермес хотя и неохотно, но одобрительно кивнул.

— Разве?

Он снисходительно улыбнулся:

— Официально правление Нектанеба завершилось в триста сорок третьем году до нашей эры, когда персидский военачальник Ох напал на Пелусий. Согласно Диодору, за этим последовали массовые жестокости и избиения людей, и фараон против воли покинул гранитный дворец, который построил на своей родине в Бехбейт-эль-Хагаре…

— Следовательно, Нектанеб все-таки исчез?

— По неофициальным данным, бежал. Предположительно в Южный Египет или, возможно, в Эфиопию. Интересный факт: его пустую гробницу никогда не пытались ограбить, и она все эти тысячи лет так и стоит нетронутой и ждет возвращения фараона.

— Но какое это имеет отношение к астрариуму?

— В качестве средства предсказания он ему только повредил, как теперь вредит вам. Это потому, что Нектанеб не сумел его обуздать. Строго говоря, опасность в том, что у астрариума нет истинного хозяина.

— Но что случилось с фараоном? Разве астрариум не предсказал его смерть?

— Это великая тайна. Свидетельств смерти Нектанеба не существует, и находятся такие, кто утверждает, что он до сих пор живет среди нас.

«Некоторые считают, что он дожил до наших дней», — отозвались в моей памяти слова Хью Уоллингтона. Абсурдная гипотеза, и странно, что оба этих человека о ней заговорили. И почти одними и теми же словами.

— Вы же знаете, что такое невозможно. — Я старался не упускать нить разговора. — Астрариум не в состоянии дать человеку бессмертие.

— Неужели? — с улыбкой ответил Гермес. Я смотрел на него и молчал. А затем резко поднялся, сознавая, что напуган возможностями астрариума бесконечно сильнее, чем раньше. — Если вы убеждены, что устройство не обладает никакой силой, тогда и беспокоиться не о чем, — почти самодовольно продолжил египтолог. — Отдайте мне устройство — так будет надежнее. Или по крайней мере позвольте быть вашим наставником. Что вы теряете?

Я колебался. Можно ли доверять Гермесу? Я помнил, что Франческа не его, а Амелию винила в том, что она дурно влияла на ее мужа. Может быть, Гермес на самом деле тревожился за Изабеллу. Но в таком случае он не должен был допускать, чтобы Джованни вовлекал ее в свои ролевые игры. Так бы поступил любой человек. Нет, я не могу ему поверить — пока нельзя.

Я подошел к двери. Над ней висели папирусы с нарисованным на них иероглифом. Рисунок изображал четвероногое существо, которое я видел уже дважды за последние два дня. Гермес проследил за моим взглядом.

— Это Сет — бог грома, хаоса и мести. Некогда он правил Египтом после того, как убил своего брата Осириса и низверг с трона племянника Гора.

— Я его знаю.

— Как же не знать? Христиане, объявив его нечистой силой, низвели до образа Сатаны.

Я запер дверь своего убежища над парикмахерской и снова распаковал астрариум. Немного посидел, посмотрел. Приблизился ли я хоть на сколько-нибудь к осуществлению грандиозного плана Изабеллы? Она говорила, что существует место, предназначенное для астрариума. Но где такое место? Я опять перебрал в уме основные моменты лекции Амелии: устройство создано для Рамсеса III, затем было похищено Моисеем, чтобы раздвинуть воды Красного моря, после чего, терзаемый чувством вины или страхом перед местью Исиды, он оставил его в стоявшем в Синайской пустыне храме. Затем его искала и нашла Банафрит, но позже потеряла Клеопатра, так и не решившись воспользоваться инструментом. Наверное, знала, что он способен изменять события и судьбы не только к лучшему, но и к худшему, навлекать беды на того, кто им пользуется, и даже обрекать на преждевременную смерть. Но каким образом связан с устройством бог Сет? Является ли он всего лишь наконечником стрелки смерти или сам принимает участие в темных деяниях устройства? Головоломка с каждым днем становилась все сложнее, но у меня по крайней мере появилось ощущение, что собраны все составляющие. Вопрос лишь в том, как их правильно соединить, чтобы получить осмысленный образ. И теперь я знал, на кого работает Мосри и зачем им понадобился астрариум. Мне предстояло еще многое выяснить о представлении в катакомбах и занятиях Джованни двадцать лет назад. Но самое главное — понять, пока не истекло и мое время, как хотела поступить с астрариумом Изабелла. Я заставил себя вглядеться в механизм. Взгляд нехотя остановился на стрелке смерти — она не изменила своего положения. Теперь тихое тиканье магнитов казалось мне необратимым бегом к концу. Внезапно почувствовав приступ паники, я ухватился за стол. «Успокойся и мысли здраво», — уговаривал я себя.

Потянулся за справочником, который Ибрагим по моей просьбе прислал с остальными вещами, и открыл посвященную Сету страницу.

Имена: Сет, Сутек, Сетех, Сети, Сутех, Сетек… бог разрушения, грома, бури, ярости, хаоса и зла.

Изображения: иногда в виде крокодила, иногда в виде четвероногого существа с изогнутым клювом, торчащими ушами и раздвоенным хвостом. В Книге мертвых его называют повелителем северной части неба. Считалось, что он забирает души не выдержавших проверку умерших в подземный мир. Сын богини неба Нут и бога земли Геба, или Ра, Сет был братом Осириса, Исиды и Нефтиды. Убив Осириса, он боролся со своим племянником Гором… Согласно одному из мифов, Сет каждый месяц ловил и пожирал Луну, считавшуюся святилищем бога Аусара [35] и местом сбора душ недавно умерших людей… В Ветхом Завете Сет был третьим братом Каина и Авеля… он также появляется в апокрифах гностического христианства — кодексах, найденных в 1945 году в египетском городке Наг-Хаммади. Там он предстает гностическим богом, повелителем тринадцатой сферы космоса, осуществляющим волю звезд независимо от того, какой урон это наносит человечеству…

Почему тень Сета появилась на стене в катакомбах во время ритуала? Чтобы запугать меня, убедив, что дьявол унес душу Изабеллы? Но почему в таком случае были настолько напуганы другие участники обряда? Являлся ли Сет частью их сценария?

Я не мог найти ответа. А мозг сверлила тревожная мысль, что астрариум управляет не только моей жизнью, но и событиями вокруг меня.

 

37

Рэйчел повесила на крюк на двери сумку с фруктами и другой едой и повернулась ко мне. Она выглядела усталой — события последних двух дней не прошли для нее бесследно.

— Оливер, творится какой-то кошмар. Взрыв «Шератона» усилил политическую напряженность. Американцы заговорили о том, чтобы отменить визит президента Картера. Хорошо хоть, что благодаря усилиям президента Алжира между Египтом и Сирией заключено перемирие. Европейцу опасно пройти по улице, не говоря уж об американцах. Я попыталась выудить хоть какую-нибудь информацию у приятеля из посольства, но все молчат в тряпочку. Готовится что-то большое, я это чувствую. — Рэйчел тяжело вздохнула. — Вчера вечером я о тебе беспокоилась. Почему ты не дал о себе знать? — Она нахмурилась.

Я пододвинул ей стул и подал чашку крепкого чая, заваренного на походной печке.

— Был в катакомбах Ком-эль-Шугафы. Меня увлекла туда женщина, которую я принял за Изабеллу. Понимаю, это полное безумие и смертельный риск, но я был буквально зачарован, хотел выяснить, она это или не она.

— Ох, Оливер…

— Это еще не все. Я стал свидетелем безумного воспроизведения древнего ритуала, а организовавшие представление психи напичкали меня наркотиками. — Я стянул рубашку с плеча — след от иглы покраснел и превратился в маленькую пурпурную опухоль. — Они представляли древнеегипетскую погребальную церемонию взвешивания сердца. Не могу сказать, были ли эти люди египтологами, местными сектантами или просто нанятыми по случаю безработными актерами, но играли в костюмах и с гробовой серьезностью. — Я не стал приводить страшные подробности и говорить о самом сердце.

— Ты считаешь, что это каким-то образом связано со смертью твоей жены и астрариумом? — Задавая вопрос, Рэйчел тихонько коснулась пальцем припухлости на моем плече.

— Они пытались убедить меня отдать астрариум им. Думаю, эти люди — та же самая группа, с которой был связан Джованни, а он, в свою очередь, втянул в эти дела Изабеллу, когда та была еще маленькой.

Американка заглянула мне в зрачки.

— Слушай, ты же до сих пор под кайфом. А я считала, что в Египте непросто раздобыть сильные галлюциногены, если только нет связей с военными. Наше министерство проводило опыты с подобными препаратами в Корее. Мне пришлось писать по этому поводу материал. Жуткая вещь.

— Что-нибудь слышала о долговременных эффектах?

— Возврат галлюцинаций, паранойя, мании.

— Замечательно. Все это у меня уже есть. — Я нашел в себе силы криво улыбнуться.

— Тебе будет полезно знать вот еще что. — Рэйчел устало вздохнула. — Большую часть сегодняшнего дня я брала интервью для журнала «Тайм» у родственников Садата.

— И что?

— Когда я уже уходила, его тетя сказала, что накануне к ним явился другой журналист и задавал странные вопросы о дне рождения Садата: соответствует ли действительности официальная дата, просил назвать точное до минуты время его появления на свет и все такое. Сначала женщина решила, что журналист хочет написать биографию египетского президента, но затем у нее возникли подозрения. Хотя гость говорил по-английски и утверждал, что готовит статью для американского журнала, внешностью он больше напоминал араба, саудита. — На случай, если я не понял подтекста сказанного, Рэйчел многозначительно кивнула. — Она дала мне его визитную карточку и поинтересовалась, слышала ли я о нем и о таком журнале.

— И что?

— Такого журнала не существует. Более того, я знаю всех репортеров, кто пишет о данном регионе. Человек, приходивший к Садату, мошенник. Хотелось бы понять вот что: зачем кому-то понадобилось знать абсолютно точное время рождения египетского президента? Довольно странно, да?

— В голову приходит только одно. — Перед глазами встал момент: я настраиваю астрариум на дату своего рождения, а в ушах зазвенел голос Амелии, утверждавшей, что устройство можно использовать с благими и дурными целями. Рэйчел прочитала по лицу мои мысли и судорожно вздохнула.

— Не может быть…

— Рэйчел, у астрариума легендарная репутация мощного оружия судьбы. Им также можно воспользоваться в качестве политического символа или…

— Но только при условии, что Моисей и в самом деле с его помощью проложил себе путь через Красное море, — скептически заметила она.

— Даже не важно, так это или нет, если люди верят, а принц Маджед, безусловно, верит. Они уверены, что астрариум способен убивать.

— Ты хочешь сказать, что устройство может уничтожать людей? Откуда ты знаешь?

— Опробовал. Только в моем случае он переадресовал приговор мне в отместку за глупую попытку бросить ему вызов. И тут же выдал дату моей смерти.

Рэйчел пристально посмотрела на меня.

— Оливер, ты ученый и должен понимать, что такое невозможно. Ее слова прозвучали скорее как вопрос, а не как утверждение. Я не ответил. Сознание заполнила картина увенчанной фигуркой Сета стрелки, указывающей дату моей кончины. Рэйчел покачала головой и достала из сумки газету.

— Хочу показать тебе еще вот это. — Она протянула мне номер «Нью-Йорк таймс». — Вчерашняя. Ведь «Геоконсалтанси» та самая компания, в которой ты работаешь?

Я пробежал глазами первую страницу.

— Тебя заинтересует пятая. — Она развернула нужную полосу. Статья называлась: «Смерть крупного нефтяника в воздухе». Под заголовком следовал текст:

Вчера вечером, во время полета на вертолете к северу от Кейптауна, скоропостижно скончался Йоханнес Дю Вур, исполнительный директор крупнейшей в нефтяной отрасли консультационной компании «Геоконсалтанси». Смерть шестидесятилетнего нефтяника, как полагают, наступила от инфаркта. Акции компании сразу резко упали. Это стало реакцией на неопределенность ситуации: трудно предугадать, кто станет владельцем и руководителем компании. У Дю Вура не осталось наследников…

Я был поражен.

— Это случилось в тот же вечер, что и взрыв в «Шератоне»? — В другой ситуации я бы отнес смерть моего босса на счет привычки переедать или постоянного напряжения, но совпадения меня смущали. Американка твердо посмотрела на меня.

— Совпадение, Оливер, не более того.

Я сел. Страх смешивался с недоумением. Йоханнес был настолько крупной фигурой, что трудно было представить, что он на самом деле умер. Я стал торопливо одеваться.

— Мне надо найти телефон.

Рэйчел схватила меня за руку.

— Тебе нельзя выходить отсюда. Это опасно.

Я взял рясу.

— До сих пор везло.

— Рано или поздно тебя поймают. Тебе нужно выбираться из города.

Внезапно из парикмахерской внизу раздались крики. Один голос перекрывал все остальные — низкий, грубый, сердитый. Ошибки быть не могло.

Рэйчел посмотрела на меня, и ее глаза широко раскрылись от ужаса. Я дал ей знак не шуметь, схватил сумку с астрариумом и быстро и тихо направился к окну. Американка последовала моему примеру. За окном расстилалась панорама крыш и террас с яркими вкраплениями квадратиков вывешенного сушиться белья.

Голоса внизу звучали громче, одного мужчину, говорившего по-английски, было слышно лучше других. Меня словно толкнуло — нельзя было не узнать этот рубленый выговор. Хью Уоллингтон. Значит, он в Египте. Полный решимости не поддаваться страху, я распахнул окно. В парикмахерской Абдул что-то возражал непрошеным гостям. Я ничем не мог ему помочь — разве что исчезнуть. Оставалось надеяться, что он сумеет выпутаться из неприятностей. Мы быстро выбрались наружу и закрыли за собой ставни. Пригибаясь и стараясь не шуметь, перебрались по черепице на крышу соседней лавки. Затем, не оборачиваясь, на следующую крышу. Я слышал гулкое биение крови в ушах, а за спиной — дыхание запыхавшейся Рэйчел. Ожидал, что в любую минуту мне в спину ткнется твердый ствол пистолета. Внезапно я почувствовал, что меня тянут за рубашку, и поспешно обернулся. Американка провела потной рукой по лбу и указала налево. На старой кирпичной стене висела шаткая пожарная лестница, ступени вели на оживленную базарную улицу. Мы то ли соскользнули, то ли свалились на головы людей, и нас поглотила свернувшая в узкую улочку свадебная процессия. Округу наполнила оглушающая какофония барабанов и горнов, гости бешено отплясывали вокруг невесты в вуали и жениха, которых несли на золоченых расписных тронах.

Я был в джинсах и футболке, Рэйчел — в костюме. Ее растрепавшиеся белокурые волосы привлекали любопытные взгляды бушующей толпы.

— Надо отсюда сматываться! — Я быстро оглянулся, стараясь сориентироваться. — Сюда! — И схватил американку за руку.

Протолкавшись сквозь толпу танцоров, мы оказались в другом конце улочки, наши плечи и головы были усыпаны лепестками цветов и конфетти. Отсюда я знал дорогу в единственное оставшееся убежище.

Отец Карлотто повел нас в подвалы храма, где в усыпальнице находилось тайное помещение. Наверху репетировал хор мальчиков, и их детские тоненькие голоса долетали в подземелье приглушенным сопрано. Пространство под церковью представляло собой арочные своды, поддерживавшие надземную часть здания. Мне пришлось наклониться, чтобы преодолеть три каменные ступени, ведущие в небольшую комнату. Здесь пахло трубочным табаком и свечным воском, белая краска на стенах облупилась. В свете единственной лампы я разглядел простой деревянный стол, а за ним — сложенные от пола до потолка книги церковных записей.

Отец Карлотто включил еще одну лампу, и когда склонился над ней, его мягкие черты приобрели скульптурную слаженность.

— Вы уверены, что за вами не было «хвоста»? — спросил он.

— Мы оторвались, оставив их в парикмахерской, — ответил я. — Похоже, я знаю, кто эти люди. Надеюсь, моему другу Абдулу удастся их убедить, что он никого не прятал.

Священник вскинул руки.

— Я обещал вам убежище, но больше ни о чем не желаю знать. Сам я всегда предпочитал жизнь мученичеству и не имею ни малейшего желания, чтобы меня принудили выбирать между первым и вторым.

Я заметил на столе допотопный черный телефон и заинтересовался, работает он или нет. Отец Карлотто тем временем открыл шкаф и, к моему удивлению, достал бутылку бенедиктина и три стаканчика.

— Рождественский подарок от святого Бенедикта, — пошутил он.

Мы с Рэйчел слабо улыбнулись. Даже сейчас, стоя на месте, я не мог унять сотрясавшую тело панику нашего бегства. Дотянувшись до руки американки, я сжал ее горячие пальцы. Она еще дрожала, и я почувствовал, что больше всего жалею, что втянул ее в это дело. Отец Карлотто наполнил три стаканчика.

— За силу духа. Подозреваю, что это всем нам понадобится.

Ликер проложил жгучую дорожку от гортани в голову и сразу меня оживил.

— А теперь к делу, — продолжал священник. — Мне известна ваша ситуация. Не нарушая тайны исповеди, я переговорил с отцом Миной. Он согласился с вами побеседовать. На какое время вы хотите скрыться?

Я переглянулся с Рэйчел.

— У меня не много времени. На неделю, думаю, не больше. Это даст мне возможность пообщаться с отцом Миной и избавит от Мосри и его сообщников, пока я продумываю следующий шаг.

Отец Карлотто предостерегающе поднял руку.

— Прошу вас, мне совершенно незачем знать, кто вас преследует. Довольно знать, что преследуют. Церковь приютит вас на неделю, но при условии, что не будет никаких вопросов и никаких ответов. За моими коптскими братьями пристально следят, и я не хочу больше, чем необходимо, подвергать их опасности. И если кто-нибудь будет спрашивать меня о мистере Уарноке, я вас не знаю.

— Как мне вас отблагодарить?

Мне было удивительно, что человек, которого я едва знал, решил помогать мне, рискуя собственной жизнью. В этот момент я был готов сделать для него все, что угодно, и отплатить услугой за услугу.

— Я поступаю так ради Изабеллы, хотя и не был ее пастырем. А теперь молюсь, чтобы вера вернулась к вам.

Я поморщился.

— Боюсь, что разочарую вас, святой отец.

Священник поцокал языком и налил себе еще стаканчик ликера.

— Посмотрим.

Я снова покосился на телефон.

— Последняя просьба: мне надо сделать два звонка. Могу за счет тех, с кем буду разговаривать.

Он подвинул мне аппарат.

— Прошу вас. Уверяю — этот номер не прослушивается. Телефонист — один из моих прихожан.

Пока отец Карлотто водил Рэйчел на экскурсию по усыпальнице, я связался с оператором и наконец дозвонился Рубену Кацу, главному финансисту «Геоконсалтанси».

— Рубен, это Оливер. Только что узнал новость. Я очень расстроен.

Так оно и было. Я хотя и недолюбливал Йоханнеса Дю Вура, но смерти он не заслуживал.

— Да, да, у нас полный хаос. Клиенты трезвонят со всех сторон. — Кац был деятельным малым, беззаветно преданным Дю Вуру. — Боюсь, все намного хуже, чем сообщает пресса.

Я похолодел.

— Рассказывай.

— Я наконец добрался до отчетов дочерней компании, к которым Йоханнес меня месяцами не подпускал. Обнаружилось, что были сделаны большие займы, и все под гарантии материнской компании за подписью Дю Вура. Фирма задолжала примерно двадцать миллионов, и срок платежей подходит в следующие несколько месяцев. Мы серьезно подумываем подать заявление о несостоятельности. Глава одиннадцатая.

— Что насчет проекта в Абу-Рудейсе?

— Можешь продолжать работу, но не строй долгосрочных планов. И начинай думать о будущем. Хотя ты лучший в отрасли, так что беспокоиться не о чем.

— А клиенты, «неосязаемый капитал» компании?

— Клиенты заботятся о работниках на местах. Ты это знаешь. Хочешь быть независимым, только заикнись. Здесь много таких, кто только и смотрит, на какой бы спасательный плот свалить. А пока мне предстоит придумать, что сообщить завтра утром держателям акций, и скажу тебе: это очень непросто. Сожалею, Оливер, но я должен был заметить, что назревало. В последние два месяца Йоханнес вел себя очень странно. Его последние деловые решения были… просто самоубийственными. — Я услышал в трубке звонок другого телефона. — Мне пора. Звонят из «Уолл-стрит джорнал»…

Раздался щелчок, и связь прервалась. Я сидел ошеломленный. А я-то думал, что усиливавшаяся паранойя Йоханнеса была вызвана его стилем жизни и ухудшающимся здоровьем. Но я понятия не имел о долгах и трудностях компании. Я поспешно набрал номер спутникового телефона Мустафы на месторождении. И когда уже совершенно отчаялся его услышать, он ответил.

— Мустафа?

Он не отвечал. Я догадался, что мой помощник проверял, нет ли посторонних в помещении.

— Оливер, — прошептал он. — Ты в порядке, мой друг? Глава корпорации сказал, что ты пропал. Мистер Фартайм очень беспокоится.

— Я жив, и это уже хорошо. И похоже, владею тем, чего добиваются очень многие.

— Нет такой вещи, которая стоила бы того, чтобы из-за нее убили.

— Неужели по моему голосу можно сказать, что я труп?

Мустафа рассмеялся.

— Хорошо, что у тебя сохранилось чувство черного юмора, но ты мне нужен здесь. Данные разведки нового месторождения очень обнадеживающие. Когда ты появишься и подтвердишь, что все идет как надо?

— Дай мне что-нибудь около недели. А пока сможешь навестить меня через пару дней?

— Где?

— Я с тобой свяжусь. Найду способ передать весточку.

— Буду с нетерпением ждать.

Здорово было просто услышать его голос — за ним стояла знакомая реальность нефтяного месторождения. Я нехотя положил трубку. И как только она легла на аппарат, меня охватила уже знакомая паника. Чувства метались между приятным возбуждением от сознания, что найдена новая нефть, и ужасом преследования. И еще я постоянно помнил, что тикают часы моей смерти. Загнав страхи в глубину сознания, я тревожно думал о том, что мне предстоит. Может быть, то, что я выставил на астрариуме дату моего рождения, определило развитие моей судьбы не по одному, а по нескольким путям? Сотрясение морского дна в момент, когда Изабелла нашла артефакт, превратилось в землетрясение, распространившееся в пустыню. Последовал сдвиг пород. Новое месторождение нефти обещало сказочное богатство. Но на другой чаше весов лежала моя жизнь. Судьба Йоханнеса была тесно связана с моей, однако он бы сильно осложнил мне существование, если бы я решил заниматься новым месторождением без него. Это подтвердило бы его самые худшие, глубоко сидящие в сознании безумные опасения. Неужели астрариум подыграл моему честолюбию и, устроив смерть Дю Вура, расчистил мне путь? Мне показалось, что я лечу в свободном падении — взорвалась еще одна реальность.

Вернулся отец Карлотто, прервав мои беспорядочные размышления. За ним шла Рэйчел.

— Я говорил с настоятелем монастыря в Дейр-аль-Анба, — сказал он. — Вы можете выйти с группой паломников, которые сегодня направляются в Вади-эль-Натрун, если все еще желаете играть роль монаха.

Я поблагодарил его и повернулся к Рэйчел. Невероятно как мы в последнее время сроднились, несмотря на долгий пробел в нашей дружбе и недавний срыв в сексуальную близость. Ее темные глаза были полны беспокойством.

— Здесь всего два часа пути. — Я старался говорить убедительнее, хотя чувствовал себя совсем не уверенно. — Захочешь послать мне весточку, легко можешь это сделать. Правда, святой отец?

— Конечно.

— Береги себя, — попросила она. — Я должна возвращаться в отель. Мне дали наколку насчет тайного совещания — что-то касающееся всех этих атак. Надо этим заняться. — И, заметив выражение моего лица, добавила: — Не тревожься. Я умею о себе позаботиться. Свяжусь через пару дней. Договорились?

Рэйчел быстро меня обняла, и на мгновение я обрел под ногами твердую почву.

 

38

Открытый военный грузовик сильно подбрасывало на дороге через пустыню в Вади-эль-Натрун. В кузове мы ехали вдесятером: семья, направлявшаяся в монастырь явно для того, чтобы крестить ребенка, — отец крепко прижимал к себе орущего малютку, пять серьезных монахов пугающе-торжественного вида, поросль на их подбородках едва пробивалась, и я. Мы делили пространство с испуганным козлом, тремя связанными молодыми курочками и петушком, издававшим на каждой выбоине громкий, пронзительный крик. Четыре часа езды от Александрии показались мне изматывающим путешествием — от палящего дневного солнца нас защищал только брезент, у нас не было даже воды, и ехали мы без остановок.

Я ни с кем не разговаривал, чтобы мой акцент и голубые глаза не выдали во мне иностранца. И поскольку был старше, послушники относились ко мне с почтением, принимая мое молчание за религиозные раздумья.

Астрариум я вез в грубом мешке, поставив между ног. И, глядя на проплывающий пейзаж, снова и снова анализировал события, произошедшие с тех пор, как я вернулся в Александрию. Вспомнил появление Мосри на лекции Амелии, Хью Уоллингтона и его связь с Мосри и принцем Маджедом, голос Уоллингтона в парикмахерской, странное новое нефтяное месторождение, смерть Йоханнеса и даже представил вздымающиеся волны Красного моря. Вереница фактов и образов соединялась в сознании в сложную последовательность. Но что из этого было реальным, а что нет? Я надеялся узнать у отца Мины что-то новое. Отец Карлотто выражался туманно, сохраняя тайну исповеди Изабеллы, но я понимал, что он владеет более целостной картиной, чем я. Мне оставалось рассчитывать, что отец Мина добавит к этой картине-загадке новую составляющую. В любом случае неделя в монастыре даст мне время продумать следующий шаг и, если повезет, остановить движение астрариума к моменту моей предполагаемой смерти. В конце концов меня укачало, и я проснулся только через несколько часов, почувствовав, что грузовик затормозил.

Монастырь Святого Бишоя возвышался на фоне ночного неба: угловые башни с ярко выраженными куполообразными кровлями, четырехконечные кресты на вершинах, высокие стены и одна башня выше остальных, изначально построенная, чтобы предупреждать о нападении живших вокруг берберов. Возле башни вились птицы, привлеченные насекомыми, плясавшими в лучах освещавших крепость прожекторов. Казалось, их держит какая-то невидимая сила.

Грузовик остановился у ворот в северной стене. Два монаха открыли створки изнутри, и мы устало вылезли из кузова. За монахами из ворот вышел человек постарше, и я заметил, что его одежда была немного наряднее. С протянутой рукой он направился прямо ко мне, его полное широкое лицо светилось улыбкой. Это был настоятель.

— Добро пожаловать. Пойдемте со мной.

Он отвел меня в монашескую келью со сводчатым потолком, узким высоким окном, расстеленным на полу матрасом, молитвенным ковриком и керосиновой лампой. В углу находился умывальник с кувшином с водой и маленьким шкафчиком внизу. Возле матраса не к месту стояла большая пепельница — уступка гостям, сообразил я. В противоположной стене — альков с деревянным резным распятием: Христос на кресте возводил к потолку полные муки глаза.

Настоятель зажег керосиновую лампу, и от маленького белого огонька по стенам и сводчатому потолку заскользили длинные тени.

— Утренняя молитва в половине пятого, завтрак в семь в трапезной. Еда скромная: хлеб, оливки, сыр, фрукты. Присоединяйтесь, — пригласил он и поставил лампу рядом с матрасом.

— Спасибо. Мне очень бы хотелось поговорить с отцом Миной. Он в монастыре?

Настоятель, проявляя осторожность, лишь загадочно улыбнулся:

— Вы встретитесь с ним утром за завтраком.

Я вздохнул с облегчением. Отец Карлотто, судя по всему, оказался хорошим эмиссаром.

— А если мне понадобится отправить сообщение? — спросил я, вспомнив о Мустафе.

— Мы постоянно принимаем и отправляем посыльных. Кроме того, нам доставляют письма бедуины.

— Мне нужно связаться кое с кем в Абу-Рудейсе на Синае.

— Завтра здесь будет проходить караван. А пока предлагаю вам поспать и набраться сил духовно и физически. Отец Карлотто мне сказал, что вы задержитесь у нас на неделю. Это так?

— Может быть, меньше, если найду способ стать невидимым, — пошутил я.

— Пусть будет неделя, — кивнул настоятель. — Оставить вас на больший срок для нас труднее. Настали тяжелые времена, месье Уарнок. Даже здесь, в пустыне, мы ощущаем рябь от волн тщеславия президента Садата. Да хранит его Господь.

* * *

Как только настоятель ушел, я написал письмо Мустафе и попросил его как можно скорее приехать ко мне в монастырь. Затем осторожно распаковал астрариум. Послышалось легкое гудение его бронзовых шестеренок — механизм по-прежнему работал, и стрелка смерти с постоянством восхода солнца указывала мой рубеж. Если ей верить, как только минует ночь, мне останется жить шесть дней.

Меня одолела злость, и я в отчаянии стал колотить кулаком в жесткий матрас. Стоявшая рядом с лампой жестяная пепельница звякнула, поползла по цементному полу и накрепко прилепилась к корпусу астрариума. Я застыл от изумления и страха. Вынул из рясы английскую булавку и положил неподалеку. Ее тоже притянул к себе артефакт. Затем повел ладонью рядом с астрариумом и почувствовал, словно невидимые пальцы схватили и потянули мое обручальное кольцо. Поспешно отдернул руку, сопротивляясь желанию наделить механизм злонамеренной волей. «Перестань глупить, — твердил я себе. — Это просто усиливается магнитное поле устройства».

Тщательно запаковав астрариум, я поставил его на пол в альков. Не раздеваясь, лег на жесткий матрас и уставился в сводчатый потолок. Мысленно я прикидывал, какие существуют научные методы измерения колебаний магнитных свойств артефакта. Вспоминал виденные части механизма и пытался представить в уме его схему, но ничего разумного не выходило. В голове зазвучали последние слова настоятеля, и я подумал, сумела ли Рэйчел попасть на тайную встречу, о которой ей кто-то намекнул. Что это — очередная мирная инициатива? Древнее общество, в котором я оказался, впитало в себя столетия войн и интриг. И мир представлялся здесь чуть ли не чужеродным понятием. Я устал до ломоты в костях, но глаз не смыкал. Метался и вертелся на матрасе, пока все-таки не забылся тревожным сном.

Проснувшись утром, я понял, что пропустил завтрак. Умылся в тазике и поставил астрариум в шкафчик под умывальник. Спрятавшись за стенами монастыря, я почувствовал себя в большей безопасности и ощутил, как постепенно уходят тревоги вчерашнего вечера. Покинув келью, быстро миновал сводчатые прохладные коридоры и оказался во дворе на ослепительном белом свете. Прямо передо мной стоял собор Святого Бишоя — впечатляющее нагромождение куполов песчаного цвета. Справа от высокого арочного входа располагались четыре арки меньшего размера, с витражами от фундамента до крыши. Я обогнул храм, миновал главный двор, развалины мельницы, голубятню и колодец. Дальше шел сад с рядами гранатовых кустов, оливковыми деревьями и разнообразными овощами. Несколько молодых монахов рыхлили землю и сажали растения. Я спросил у одного из них, где можно раздобыть что-нибудь поесть. Он улыбнулся, сорвал гранат и бросил мне. Затем с сильным деревенским выговором предложил зайти в трапезную — иногда там кормили опоздавших к завтраку старых монахов.

В трапезной я сел за стол, залитый светом из застекленного куполообразного потолка. Молодая крестьянка с широким, на удивление ничего не выражающим лицом поставила передо мной миску с рисом. Напротив, медленно пережевывая пищу, завтракал древний монах. Он на секунду замер, тяжелая оловянная ложка застыла в воздухе, монах пристально посмотрел на меня. Я попытался улыбнуться, гадая, не он ли и есть отец Мина. Послышался звук: что-то между возмущенным возгласом и кашлем, и старик продолжил свою мучительно неспешную трапезу. Рис оказался сильно пересоленным. Я выплюнул почти целую ложку и по-арабски попросил у крестьянки меда. Но она, не обращая на мои слова ни малейшего внимания, продолжала складывать стопками тарелки.

Монах со стуком отодвинул миску и кивнул в сторону женщины.

— У нее нет ушей — глухая. — Он похлопал морщинистыми руками по вискам и продолжил по-английски с сильным акцентом: — Вы англичанин?

— Угадали.

Монах откинулся, внимательно изучая мое лицо, в его упрятанных в расщелинах морщин и складок черных глазах не было никаких чувств. Внезапно он потянулся через стол и провел ладонью по моей щеке. Я от изумления замер.

— Все в порядке. Вы хороший человек.

— Я?

— Вы. — К моему удивлению, он произнес это совершенно убежденно, и я исполнился к старику непонятной благодарности. — Меня зовут отец Мина, — продолжил монах. — А вы, как я понимаю, Оливер Уарнок. Отец Карлотто говорил, что вы искали встречи со мной. Пойдемте. Я библиотекарь. Главный библиотекарь нашего книгохранилища. Оно одно из самых знаменитых в нашем ордене. Там собрано много сокровищ. Вам надо взглянуть. Или я ошибаюсь и вы явились сюда, чтобы дать обет молчания? — Старик усмехнулся, и я понял, что он шутит.

— Нет-нет, никаких обетов. И в любом случае я же могу читать, — ответил я с улыбкой.

— О, читать — это перелетать через стены. Но может, вы здесь прячетесь?

Я предпочел не отвечать, и монах похлопал меня по руке.

— Вы храните секреты, я храню книги. Пошли, друг мой.

Мы пересекли двор. Отец Мина был настолько мал ростом — никак не выше пяти футов — и так толст, что мне вообще показалось чудом, что он может ходить. Он остановился у большого круглого колодца рядом с собором Святого Бишоя.

— Здесь берберы мыли свои клинки после убийства сорока девяти мучеников. Они бросили тела в колодец, а сами закрылись в монастыре Святого Макария. Вот почему этот колодец называется Колодцем Мучеников.

Я заглянул внутрь — колодец оказался глубоким. Далеко внизу серебристо отсвечивала вода.

— Чудо Христово: здесь всегда свежая вода. — Отец Мина потянул меня за руку. — А теперь в библиотеку. Это вообще нечто невообразимое!

— Мне надо переслать письмо, чтобы завтра оно оказалось на Синае, — сказал я ему. — Настоятель говорил, что здесь может проходить караван бедуинов.

Монах кивнул, а затем пронзительно свистнул, и тут же из тени выскочил тощий деревенский мальчишка и, сверкая пятками и белозубой улыбкой, бросился к нам.

— Давайте письмо. — Я подал ему адресованный Мустафе конверт. Отец Мина близоруко покосился на адрес, гаркнул на арабском приказание, отдал письмо мальчишке, и тот испарился. Монах посмотрел на меня и понял мои сомнения. — Не беспокойтесь: к ночи будет у бедуинов, а к завтрашнему вечеру — на Синае. А теперь перейдем к более важным темам.

— Астрариуму? — пробормотал я.

— Терпение, мой друг. Позвольте сначала показать вам библиотеку.

Библиотека располагалась в самом дальнем, юго-восточном углу монастырского комплекса, рядом со старинной мельницей, где монахи некогда мололи муку. Узкое помещение тянулось вдоль внешней осадной стены, построенной в девятом веке и имевшей десять метров в высоту и два в ширину. Библиотека освещалась сверху, сквозь отверстия в вершинах куполов, и была заставлена богато украшенными читательскими пюпитрами и полными манускриптов застекленными шкафами девятнадцатого века.

Отец Мина гордо провел меня по библиотеке, объясняя историческое и религиозное значение собранных в шкафах фолиантов. Мне трудно было сосредоточиться — не терпелось взглянуть на его труд, но я чувствовал, что он меня каким-то образом испытывает, — может быть, говоря о книгах, оценивает мою искренность. Наконец мы подошли к стоявшему в углу небольшому дубовому сундучку. Театральным жестом монах достал из кармана маленький ключ и открыл крышку. Вынул переплетенную вручную кожаную тетрадь и положил на стол. Покрытые пятнами, пожелтевшие страницы были исписаны тонким прыгающим почерком — буквы бежали по странице так, словно за ними гнались. И весь текст был на архаичном французском.

— Это одно из величайших сокровищ библиотеки, — объяснил старик. — Тетрадь Соннини де Манонкура, французского натуралиста и исследователя, участвовавшего в походе Наполеона тысяча семьсот девяносто девятого года.

Мое сердце учащенно забилось, я вспомнил это имя. Моментально перенесся на Гоа, и перед глазами возникло взволнованное лицо Изабеллы, когда она рассказывала мне о письме Манонкура, которое ей показал Ахмос Кафре. Я сам видел его копию в Британском музее, а почерк оригинала из кабинета Уоллингтона соответствовал почерку в этой тетради. Я даже почувствовал, что улыбаюсь. Неужели возможно, что разгадка тайны последнего пути астрариума ждала меня в этом монастыре? А может, и решение, как лишить его способности предсказаний и даже стереть предначертанную дату моей смерти? Мина протянул мне тетрадку, но мои руки слишком дрожали, чтобы ровно ее держать. Монах неодобрительно нахмурился и отобрал у меня рукопись. Его морщинистый палец побежал вниз по странице.

— Видите, здесь заметки и маленькие рисунки. Описание открытого им наоса. — Он указал на колонку небольших набросков, каждый из которых представлял стену святилища, покрытую незнакомыми мне письменами, которые, как я догадался, были гораздо моложе иероглифов. — Здесь говорится о том, как царица Клеопатра получила в подарок звездного пророка — то, что вы называете астрариумом. — Отец Мина присматривался ко мне, стараясь понять мою реакцию.

— Именно, — кивнул я, требуя продолжения.

— Астрариум был свадебным подарком евнуха-священнослужителя Потина Клеопатре, когда та выходила замуж за Птолемея Тринадцатого. Надписи рассказывают историю звездного ящика. — Я кивнул, давая понять, что эти факты мне известны. Монах аккуратно перевернул страницу. — Соннини де Манонкур рассказал об этом механизме в письме Наполеону, утверждая, что астрариум способен приносить и смерть, и удачу, что не может не заинтересовать великого завоевателя. Это письмо тоже хранилось здесь, но в тысяча девятьсот сорок третьем году было украдено одним из посетителей монастыря.

— Ахмосом Кафре, — выдохнул я.

Отец Мина бросил на меня острый взгляд, и в его глазах мелькнуло сначала удивление, затем подозрение.

— Вы знаете Кафре?

— Моя жена была археологом. Она говорила о нем. — Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно и убедительно, но опять испытал приступ удушья от сознания, что астрариум контролирует мою жизнь, подстраивает под себя и направляет в нужное ему русло. Может, и сюда меня заманил именно он?

Старый монах притянул меня к себе и обдал щеку едким дыханием.

— Письмо Наполеону было написано, но не отправлено. В тысяча семьсот семьдесят восьмом году Соннини де Манонкур останавливался в нашем монастыре — об этом имеются письменные свидетельства. В них говорится о большом треволнении в связи с предстоящим великим открытием. Через сто шестьдесят пять лет, незадолго до окончания войны, когда в стране царил полный хаос, сюда в тысяча девятьсот сорок третьем году приехал Ахмос Кафре изучать материалы о визите Соннини. Но после того как у него побывали несколько странных посетителей, он вдруг чего-то сильно испугался. Украл письмо и сбежал. Может, вы знаете, что его так напугало? — Отец Мина немигающим взглядом посмотрел мне прямо в глаза.

Я покачал головой и подумал, уж не подстава ли это: ловушка с целью выведать, где находится астрариум.

— Я обнаружил тетрадку после его отъезда. Она была спрятана в ботаническом атласе растений. После бегства Кафре у меня ушло пять лет на перевод текста. — Отец Мина бережно переворачивал страницы. — Я не сомневался, что найду здесь причину предательства Кафре. Мы были добрыми друзьями, поэтому для меня это двойное предательство. Наос, обнаруженный Манонкуром, должно быть, как-то связан с его письмом Наполеону. Но вот что интереснее всего. — Старик показал фразу на последней странице. — Это слово переводится как «отравленный потир». Потин, тот евнух, что подарил Клеопатре астрариум, пытался ее убить, чтобы завладеть троном и, сделав своей марионеткой брата Клеопатры двенадцатилетнего Птолемея Тринадцатого, править от его имени. Астрариум может даровать удачу и отнимать жизни. Отравленный потир! — заключил он театрально, словно любуясь своим представлением. Я вообразил виденное в музее письмо, и мне показалось, что между иероглифами промелькнула дата моей смерти.

— Здесь не говорится, как можно уничтожить астрариум или хотя бы где находится то место, в котором он может обрести вечный, покой?

Монах поднял на меня глаза и посмотрел одновременно озадаченно и с любопытством.

— Ничего похожего, друг мой. Только то, что небесный ящик — священный предмет и принадлежит богам; если быть точным, Исиде. Но не стоит пугаться. Все это легенда. Миф. Сам я нисколько не верю в подобную силу таких предметов. — Он кротко положил мне руку на плечо, и мне очень захотелось, чтобы его жест означал ободрение. — Я не верю, что пророк Моисей воспользовался астрариумом, чтобы раздвинуть воды Красного моря. Пророк не нуждался в магии. С ним был Бог. — Мина блаженно улыбнулся.

Вечером я рано ушел к себе. А до этого наблюдал, как за древним монастырем заходит солнце, и сравнивал себя с сотнями монахов, которые до меня любовались этим зрелищем, хотя мне не пришлось подниматься на самый верх и оглядывать пустыню — не приближаются ли враги.

Воздух стал прохладным, сухой ветерок пустыни приносил звуки из ближайшей деревни: крики играющих детей, случайный автомобильный гудок, где-то работающее радио. Но здесь, за вытянувшимися в длину стенами, казалось, что время остановилось, воспарило над миром, который стал еще беспощаднее, чем прежде.

Возвратившись в келью, я не стал прикасаться к спрятанному астрариуму. Если циферблаты продолжали неумолимое движение к часу моей смерти, с этим можно было подождать до завтра. Растянувшись на матрасе, я провалился в сон без сновидений.

 

39

Следующие два дня я провел, старательно пытаясь прочесть текст Манонкура в переводе отца Мины. Искал хотя бы малейшие ключики, которые помогли бы что-то добавить к моему пониманию астрариума. Работа отвлекала от ощущения растущего страха, который становился все сильнее, по мере того как приближался предсказанный час моей смерти. Для себя я решил: если не удастся найти указания, как остановить астрариум, у меня не останется выбора — придется возвращаться в Александрию и встречаться с Гермесом, Амелией, может быть, даже с Хью Уоллингтоном.

В тетрадке не оказалось ничего для меня нового, кроме рассуждений Соннини об устройстве механизма астрариума. Но мое внимание привлекло одно примечание. «Ame» и «ombre», французские слова, означающие «душа» и «тень», были написаны рядом с пятью элементами, которые, по верованиям древних египтян, составляли человеческую душу. На рисунке Соннини заключил эти слова в ящик, который чем-то напоминал тюрьму. Запертые вместе в клетке, душа и тень метались в поисках выхода. Картинка больше походила на причудливые каракули, и мне было забавно представлять, как французский натуралист, склонившись над бумагой с пером в руке, чертит линии, то ли раздумывая, то ли мечтая, но рисунок почему-то тревожил меня: в чернильном изображении ящика было нечто колюче-злое. А в остальном отец Мина не открыл мне новых путей.

Ход моих мыслей внезапно прервал молодой священник, сообщивший, что ко мне в монастырь приехал Мустафа Шакир.

Я вышел встретить его к воротам и помог нести магнитометр, который я попросил его привезти.

Оказавшись в стенах маленькой кельи, Мустафа вытер подолом джеллабы пот со лба и широко улыбнулся.

— Я всегда знал, что ты ненормальный англичанин, но не думал, что настолько. Кстати, ты очень похож на копта. Я бы тебя не узнал.

— А ты очень похож на феллаха.

До этого я видел своего помощника только в европейской одежде или рабочем комбинезоне, и, несмотря на свое происхождение, выпускник Кембриджа чувствовал себя в джеллабе явно неуютно.

— Это по крайней мере моя национальная одежда, а вот ты… — Мустафа запнулся. — Боже, за что мне только не пришлось объясняться перед компанией! Там решили, что ты немного свихнулся от горя. Хорошо еще, что у тебя такая безукоризненная репутация.

— Только не задавай никаких вопросов, — предупредил я. — Мне нужен на день магнитометр. Завтра увезешь его обратно. Ты уверен, что за тобой не следили?

— Следили? Не смеши! Кому понадобится следить за человеком, который едет через пустыню на похороны тети? Я маленькая личность, живу тихо, в большие дела не лезу и в отличие от тебя, мой друг, хочу продолжать так и дальше. Тебе же всегда так и хочется сунуться в самое пекло. Не беспокойся — я уже обещал: не стану задавать никаких вопросов. А повидать тебя хотелось — у меня обнадеживающие новости. — Мустафа закрыл дверь кельи, и теперь слабый солнечный свет проникал лишь в узкое окно. — Поступили данные геофизической разведки.

— Выкладывай.

— Они подтверждают, что запасы нефти огромны. По крайней мере миллиард баррелей, и почти все в одном месте.

Сердце подпрыгнуло к горлу, и я, онемев, смотрел на Мустафу. Все мои мысли были только об астрариуме. Мне казалось, что он затеял со мной нечестную игру: показывает, где можно заработать огромные деньги, но при этом оставляет всего несколько дней жизни. Богатство и смерть. Или таким способом он хочет вернуть меня на нефтяное месторождение, чтобы увлечь куда-то еще? Не получу ли я ответы, если буду просто следовать за астрариумом? В глубине сознания стала формироваться пока еще неясная мысль.

Мустафа, неправильно оценив мою немую реакцию, положил руку мне на плечо.

— Брат мой, я понимаю твои переживания. Сегодня утром газеты опубликовали известие о банкротстве «Геоконсалтанси». Но мы счастливы — нам дважды улыбнулась удача.

Я пристально посмотрел на Мустафу. Неужели он что-то узнал об астрариуме?

— Что ты хочешь сказать? — Как я ни старался, в моем голосе послышались истерические нотки.

Он обиженно отступил на шаг.

— Я же твой партнер. Или это не так?

— Извини. — Я протянул ему руку. — В последнее время мне стало трудно доверять людям. Расскажи подробнее о месторождении. Меня это очень волнует.

— Я переговорил с приятелями в министерстве. Правительство сдаст нам участок в аренду за разумный процент, и мы будем вправе привлекать любую компанию при условии, что сможем предъявить облигации. Далее: я нашел инвестора — частное лицо, не желающее участвовать в деле открыто, но согласившееся финансировать проект.

— Весь проект? — потрясенно переспросил я. Мне еще не приходилось слышать, чтобы один человек платил за всю разведку месторождения. Людей с такими деньгами найдется не много. — И это при том, что за нами не будет материальной базы «Геоконсалтанси»?

— Ему известно о твоей репутации, Оливер, и он очень высоко тебя ценит.

— Откуда он меня знает? Кто он такой? Он связан с нефтяным бизнесом?

— Нет, просто деловой человек, египтянин, но большую часть жизни провел за границей. Это некий господин Именанд, и, судя по всему, у него огромное состояние. Он хорошо известен в определенных деловых кругах арабского мира. Но требует шестьдесят процентов лицензии.

Я подошел к окну. Раздался призыв церковных колоколов на молитву, и через двор спокойным, размеренным шагом потянулись сосредоточенные и в то же время безмятежные монахи. Мы жили в совершенно ином мире… Что за человек готов вложить собственные миллионы в первичную разведку? Неслыханно! У меня было единственное объяснение: он свято верил моей репутации лозоходца.

Я повернулся к Мустафе.

— Мне подозрительны люди, если непонятны их мотивы.

Мой помощник рассмеялся.

— Господин Именанд — эксцентричный человек. Он хочет, чтобы его страна процветала. Но еще он практичный бизнесмен. Думаю, что у него еще появятся к тебе вопросы. Загадочный человек, но о нем сложилось хорошее мнение. Нам повезло, что он решил нас поддержать. Поверь, это потрясающая сделка.

Мустафа развернул и разложил на матрасе несколько разведочных карт.

— Мы провели тесты, о которых ты просил, в указанных тобой местах. Твоя интуиция тебя не подвела, кроме одного…

— Чего именно?

— Ты определил большие залежи, которые мы идентифицировали в этих местах, но обнаружились две аномалии, которые предполагают…

— Что ниже залегают еще пласты, — закончил я за него.

— Именно! Ты, мой друг, в очередной раз доказал, что наделен даром «прикосновения Мидаса».

Я посмотрел новые карты: сейсмические разрезы по данным разведки и снимки с искусственного спутника. Геологические сдвиги были очевидны: антиклиналь, обозначающая нефть и газ, была хорошо заметна в горной породе. Удивительно, почему потенциальное месторождение не открыли до сих пор. Но еще более поразительным оказалось наличие двух резервуаров. Дело выглядело рискованным, однако что-то мне подсказывало, что игра стоит свеч. Теперь я был почти убежден, что существует некая связь между нефтяным месторождением и астрариумом. Может, артефакт проявит себя яснее, если я возьмусь за разработку? Может, даже перестанет тикать, отмеряя последние дни моей жизни? Я решился.

— Мне необходимо встретиться с этим человеком и понять, стоит ему доверять или нет.

— Я могу устроить вашу встречу в Александрии, дай только несколько дней.

— Она должна произойти в следующие три дня в безопасном месте, куда я, переодевшись, прибуду тайно.

Смуглое лицо Мустафы горело от возбуждения.

— Сведем число участников до минимума: господин Валиф из Египетского правительственного нефтяного агентства, мы и господин Именанд. Валиф — сама скромность, а нам потребуется участие агентства. Мы ведь берем землю в аренду.

— Согласен. Только не говори Валифу, где я нахожусь. Напусти туману, а безопасное место для встречи выбери в самый последний момент.

— Понятно, — бросил мой помощник, хотя явно ничего не понял, да, наверное, и не хотел понимать.

— А пока потихоньку разузнай, какое можно достать буровое оборудование, и присмотри приличных буровых мастеров. Если поладим с Именандом, надо иметь все, чтобы немедленно начать детальную разведку. Привлечение рабочей силы оставляю за тобой.

— Без проблем.

— Замечательно. Завтра отправимся на место.

— Завтра?

— Мустафа, у меня кончается время, — мрачно объяснил я.

Я показал ему гостевые помещения и убедился, что он знает, куда идти ужинать. А сам сообщил настоятелю, что уезжаю с гостем на следующее утро. Когда я возвратился в келью, наступили сумерки, и я испытал благодарность за ту передышку, которую дарила мне эта маленькая комнатка. Распаковав астрариум, я поставил его на пол.

Мне показалось, что он смотрит на меня со злобой, и я вновь ощутил порыв уничтожить артефакт ко всем чертям. Но принесет ли это хоть какую-нибудь пользу? Насколько я мог судить, дата моей смерти не изменится, даже если я выведу из строя механизм.

Включив магнитометр, я решил удовлетворить любопытство и узнать, насколько велико магнитное поле астрариума. Но вдруг рука дрогнула на ручке управления. Сидящий во мне ученый жаждал эмпирических объяснений: может быть, устройство действовало на квантовом уровне, и тем самым достигался нелокальный эффект? Но в то же время меня тревожила перспектива убедиться, что астрариум обладает феноменальными физическими качествами, тем более что я до сих пор понятия не имел, из каких материалов он сделан. Но даже если я докажу, что механизм воздействует на окружающую среду, каким образом мне удастся его остановить?

Я навел магнитометр на астрариум — индикатор бешено запикал, а стрелку зашкалило. Мне ни разу не приходилось видеть таких показаний. Каким бы ни был сплав материала, я с таким еще не встречался. Более того: с тех пор как я вернулся из Лондона, магнитное поле, судя по всему, значительно усилилось. И продолжало усиливаться в монастыре. Что могло на него повлиять? Особенности местной породы? Какова бы ни была причина, устройство обретало новую мощь и казалось более живым, чем раньше. Наблюдение нисколько не обнадеживало.

Я достал ключ и ощутил на потной ладони холодок металла. Немного поколебался и принял решение. Попробую еще раз. Вставил ключ в устройство и надавил, рассчитывая изменить на циферблатах даты. Указатель не сдвинулся с места, и я понял: если приложить чуть больше усилий, ключ просто сломается. Оставив попытки, я смотрел на астрариум, чувствуя, как внутри поднимается бессознательный страх. Стрелка свидетельствовала, что жить мне осталось немногим больше трех дней. Ужас душил настолько, что стало нечем дышать. У меня не осталось выбора. Самым большим желанием стало избавиться от этой штуковины и вернуться к осколкам прежней жизни.

Послышался робкий стук в дверь. Я не обратил внимания.

— Мистер Уарнок, к вам еще гость! — крикнул из коридора молодой монах. — Женщина. Мы не можем пропустить ее в спальный корпус. Выйдите к ней сами.

Рэйчел в простом белом платье сидела на краю Колодца Мучеников. Несмотря на встревоженный вид, она была похожа на юную девушку. Я провел ее в маленький закрытый дворик, удивившись в душе, насколько обрадовался ее приезду.

— Мистер Уарнок, мы не позволяем женщинам находиться на территории, — предупредил меня тот же монах. Рэйчел стиснула мне руку.

— Все в порядке. Я остановилась в деревне.

— Прошу всего лишь о получасе разговора с глазу на глаз, — обратился я к монаху, и тот ушел.

— Ибрагим нашел меня в отеле «Сесил». — Рэйчел подала мне письмо. — У него дурные новости. Тебя по-прежнему ищут. Снова ворвались на виллу, несмотря на то что там усилили охрану. Даже перекопали весь сад.

Я быстро пробежал глазами письмо, надеясь найти для себя хоть что-нибудь обнадеживающее. И, не отрываясь от чтения, заметил:

— Он считает, что это были не египтяне. Ему показалось, что бандиты, как он их называет — профессиональные военные. — Я посмотрел на Рэйчел. Выражение ее лица подтвердило мои самые худшие опасения. Я продолжал читать. — Еще меня искал помощник Гермеса Хемидеса. Гермеса арестовали, и он просит, чтобы я посодействовал его освобождению. У египтолога двойное гражданство, и он хочет, чтобы я от его имени обратился к британскому консулу.

— Из того, что ты говорил о Гермесе, похоже, что он играет на твоих страхах, пытается манипулировать тобой, — заметила Рэйчел.

— Какой смысл? В тюрьме он, а не я.

— Может быть, по-прежнему пытается завладеть астрариумом?

Я посмотрел на луну. Испещренный кратерами полумесяц как раз поднимался над стеной.

— Рэйчел, дата моей смерти не меняется. С сегодняшнего утра жить мне останется три дня. И самое ужасное, что я начинаю в это верить.

— Оливер, будь благоразумнее, придерживайся реальных фактов…

— Реальных фактов? Факт таков, что эта штука похитила мою жизнь.

— Ты не умрешь. Во всяком случае, не через три дня.

Я слушал Рэйчел, но ее слова меня нисколько не успокаивали, Я снова вспомнил о месторождении. Складывалось ощущение, что астрариум всячески подталкивает меня туда, но, может быть, в этом таился некий смысл? Все началось с землетрясения, потревожившего пески. Может быть, мне выпало замкнуть цепь, свести начала и концы, отвезти астрариум в Абу-Рудейс и похоронить в глубинах времени, откуда он явился? Идея погребения артефакта в песках внезапно, показалась мне логичной, даже привлекательной. Но каково будет расстаться с астрариумом?

— Слушай, но я приехала к тебе по другой причине. Мой источник не подвел — я собираюсь на тайную встречу, о которой говорила. — Ее слова словно повисли в неподвижном воздухе. — Огромный прорыв. Сенсация века. Мне надо ехать.

— Что это за встреча?

— Американка окинула взглядом двор и понизила голос:

— Меня просили присутствовать на тайной встрече Садата с Беганом и зафиксировать все для потомства. — Рэйчел оглянулась. — Она состоится через пару дней в Порт-Тауфике. Вот и подумала, что по дороге туда заскочу и к тебе. Прошел слух, если встреча пройдет хорошо, Садат лично выступит со своими мирными инициативами в кнессете. — Рэйчел хоть и говорила шепотом, но явно волновалась. — Мир, Оливер, мир. Может быть, Египет наконец встал на свой путь.

И снова у меня возникло ощущение, что все события выстраивались определенным образом вокруг одного полюса. Стало понятно, почему Маджед бешено пытается завладеть астрариумом и наносит удары по болевым точкам Египта. Сильный Египет помешает ему взойти на вершину власти. Визит Садата в израильский парламент — беспрецедентное историческое событие — нарушил бы все его планы.

— Ты серьезно? Садат в кнессете? Представляешь, какой это возымеет революционизирующий эффект. Ни Сирия, ни Саудовская Аравия не потерпят его визита в Израиль.

— Говорю тебе, все так и есть. И я собираюсь присутствовать на встрече. Пятнадцать лет я ждала подобной возможности. Пятнадцать лет, Оливер!

— Ты много для этого сделала. Заслужила.

— Еще бы. — Рэйчел улыбнулась, и ее лицо осветилось таким сильным чувством, которое показалось мне незнакомым и даже странным. Я невольно улыбнулся в ответ. Энтузиазм и отвага американки были заразительны, и меня грело сознание, что она рядом со мной. Возникла эгоистичная мысль, что ее общество и знания будут мне необходимы, если я хочу довести до конца свой план.

— Как ты собираешься добираться в Порт-Тауфик? Завтра я поеду с Мустафой в Абу-Рудейс — надо кое-что проверить на предполагаемом месторождении. Оттуда до Порт-Тауфика рукой подать. Можем тебя подбросить.

— Думаешь, так будет безопасно?

— Мустафа — специалист по объездам и военным блокпостам. К тому времени, когда мы попадем в лагерь, наступит ночь, и меня никто не будет ждать.

— Присоединяюсь.

Я заключил ее в братские объятия, и внезапно моя задача перестала казаться мне пугающей. Из тени раздалось вежливое покашливание, и оттуда появился крестьянский мальчишка, относивший бедуинам мое письмо Мустафе. Мы с улыбками оторвались друг от друга.

— Выезжаем рано, примерно в пять, — предупредил я Рэйчел.

— Не опоздаю.

Я еще долго смотрел, как они с мальчишкой шли к приютившейся у стен монастыря деревне.

 

40

Слева монотонной голубизной простиралась равнина Средиземного моря — бесконечность, то место, где я теперь хотел бы обрести убежище. Справа раскрыла свой зев пустыня. А прибрежная дорога, по которой мы ехали, служила им границей. Между грязной колеей и побережьем стояло несколько вилл — пляжные приюты богатых, пустующие в это время года. Белый песок и кустарник подступали к самой кромке воды. Безжизненная красота этого древнего края завораживала.

Мустафа вел джип компании, лавируя между ямами и камнями. Я в своем маскарадном наряде коптского монаха и темных очках подскакивал на переднем сиденье. А Рэйчел устроилась на заднем, рядом с изыскательским оборудованием. Мы представляли собой странную компанию, но я не хотел рисковать и старался исключить любой шанс быть узнанным. Мустафа был дипломатичен и не задавал прямых вопросов, но я видел, что напряжение начинает сказываться и на нем. Исмаилию мы объехали задворками, пересекли Суэцкий канал и направились в сторону Порт-Тауфика. Из-за напряженной обстановки в стране Мустафа все еще побаивался военных блокпостов. Ходили слухи о столкновении на границе с израильскими подразделениями и концентрации ливийских и суданских войск на других границах. Тем не менее я был убежден, что с нами ничего не случится. До сих пор мы встретили только несколько крестьян, пару автоцистерн и туристский автобус.

Астрариум я вез в спрятанном под задним сиденьем рюкзаке. До моего смертного часа оставалось меньше трех суток, и я сознавал, что поездка на нефтяное месторождение — это риск: если я не найду там необходимой информации об артефакте, то просто потеряю драгоценное время.

За поворотом огибающей песчаную дюну дороги показался блокпост. На грязную колею вышел солдат и сделал знак остановиться. Приблизившись, мы заметили стоявший за пальмами частично замаскированный армейский танк.

— Ну, мой друг, как будем выкручиваться? — мрачно спросил Мустафа, притормаживая у деревьев.

— Ты везешь меня домой, в семью коптов, где умирает ребенок. Рэйчел — американская миссионерка, сотрудничает с нашей церковью. Поняла, Рэйчел?

Она нервно кивнула, и я снова повернулся к Мустафе.

— Справишься? — Я заметил, как крепко он вцепился в руль. И выглядел совершенно несчастным.

— В последний раз, Оливер. Понял? Я устал играть в эти игры. До сих пор не задавал никаких вопросов, но и моему терпению есть предел.

Солдат был почти уже рядом с окном. Я ободряюще дотронулся до руки помощника.

— Спасибо, друг.

Бросив на меня напряженный взгляд, египтянин вышел из машины. Вскоре он уже улыбался и разговаривал с солдатом, положив ему руку на плечо, — таким приемом Мустафа старался увести его от джипа, чтобы избежать обыска. Но по суровому выражению лица молодого военного я понял, что он не купился на россказни моего помощника. Солдат окликнул двух других египтян, до этого стоявших у танка и наблюдавших за нами. Те выбросили сигареты и направились в нашу сторону.

Один из них оказался офицером. Разглядывая нас с Рэйчел, он обошел джип. Мы же продолжали смотреть прямо перед собой. Офицер остановился у моей дверцы, и я почувствовал, как сердце подпрыгнуло к горлу. Внезапно он рванул дверцу.

— Вылезай! — К моему облегчению, он отдал приказ по-арабски — следовательно, принял меня за здешнего. — Из какого монастыря?

— Дейр-аль-Анба Бишой, — ответил я, надеясь, что он не заметит моего английского акцента. Всматриваясь в мое лицо, офицер приблизился, и я заметил, как у него на шее в открытом вороте рубашки блеснула золотая цепочка. Крест? — Работаю в библиотеке с отцом Миной, — уточнил я, положившись на интуицию.

Офицер слегка улыбнулся и тихо, чтобы не слышали другие, сказал:

— Отец Мина меня крестил. — Затем с прежней энергией повернулся к солдатам. — Пропустить!

Двое солдат и Мустафа были одинаково удивлены.

— Но, господин… — начал молодой.

— Я же сказал — они не опасны, — прервал его офицер. — Пусть проезжают.

Из-за танка вышел четвертый солдат. Но прежде чем они успели заспорить, мы с Мустафой залезли в машину и рванули прочь. Несколько миль никто не произнес ни слова. Только Рэйчел облегченно вздохнула.

Когда танк скрылся из виду, Мустафа повернулся ко мне, его лицо было мрачным.

— Оливер, этому надо положить конец! Я сочувствую, что у тебя неприятности. Но если ты серьезно относишься к нашему проекту, у нас все должно быть в порядке. Ты меня понимаешь?

— Еще несколько дней, Мустафа, и, обещаю, все придет в норму.

— В норму? А что такое норма? Нас только что чуть не арестовали, если чего не похуже. — Он нажал на газ, и машина, быстро набирая скорость, понеслась через пустыню.

— Но отпустили же. Мустафа, успокойся, ты ведешь машину как бешеный. Мы разобьемся. — Я положил руку на руль.

Мустафа снизил скорость. Я никогда не видел его настолько мрачным.

— Ты не понимаешь. Этот четвертый человек был не военным.

— Но на нем была форма.

— Форма, да не та. Я знаю здешних солдат, сам служил. Готов поклясться, тот четвертый тип, молодой, служит не правительству.

— А кому же?

— Он из тайной полиции. Может, и правительству, может, кому повыше. Терпеть таких не могу.

— Это здесь? — спросила Рэйчел, высовываясь из окна джипа.

Холм возвышался слева от дороги. Весь район успели обнести забором, а земля покрылась шрамами взрывных скважин — там сейсмическая партия Мустафы закладывала взрывчатку, чтобы сделать необходимые измерения.

— Если чувствуешь землю, можно услышать, как она ноет! — На каменистом подъеме Мустафа прибавил газу. — Скажи ей, Оливер, по какому мы катим чуду. Какими невероятно богатыми сделает нас эта земля!

Он остановился у валуна, и я выпрыгнул из машины. Рэйчел последовала за мной, а Мустафа принялся распаковывать геодезические инструменты. Открыв заднюю дверцу, я достал лопату и кайло. А когда повернулся к Рэйчел, с удивлением увидел, какой у нее недовольный вид.

— Что, не одобряешь? — спросил я, отгоняя от лица мух.

— Просто считаю, что природные богатства должны оставаться там, где находятся. У природы.

— Рэйчел, от этой нефти выиграем не только Мустафа, я и инвесторы. Деньги получит правительство, а следовательно, и народ. Для местных жителей откроются новые рабочие места.

Американка оглянулась вокруг.

— Местные жители — это бедуины: пастухи и торговцы. Думаешь, их заинтересует работа на нефтяном месторождении? — спросила она с оттенком иронии.

Не обращая на нее внимания, я вынул из-под заднего сиденья рюкзак и с лопатой и кайлом под мышкой направился к дальнему краю каменистого кряжа.

— Ты куда? — спросила она.

— У меня нет времени на переживания.

Она поспешила вслед за мной по склону. А Мустафа, тактично делая вид, что не слышит нашего спора, занимался геодезическими инструментами. Вскоре я потерял его из виду, оставив прилежно трудиться внизу. Рэйчел догнала меня и схватила за руку.

— Не совершай ничего безрассудного только потому, что ты напуган. Постарайся узнать побольше, прежде чем решишься уничтожить его.

— У меня нет времени на эти игры, Рэйчел. Он может меня убить.

Вдали я заметил того самого бедуина-пастуха, которого видел раньше. Я узнал его по головному платку с запоминающимся рисунком. Пастух сидел на своем месте и следил за стадом неопрятных коз, бродивших среди колкой высокой травой. Я помахал ему рукой, но на этот раз он не махнул в ответ.

Рюкзак я поставил на небольшом плоском пятачке за валуном и ударил каменистую почву кайлом.

— Что ты делаешь? — заволновалась Рэйчел.

— Копаю.

— Зачем?

Я вынул астрариум из рюкзака.

— Оливер, ты не можешь его зарыть — это бесценная реликвия.

— Так пусть его лет через сто найдет кто-нибудь другой, чтобы он портил жизнь ему, а не мне.

Рэйчел, негодуя, стала спускаться к джипу. А я смотрел вниз, злясь на упрямство американки, на себя, на камни под ногами. С земли на меня уставился маленький скорпион. Задрав хвост с ядовитым шипом, он напоминал Давида, готового броситься на Голиафа. Я не решился его убить, и секундой позже скорпион шмыгнул под камень. Вонзив кайло в землю, я почувствовал, как удар отдался в руках.

Часом позже я бросил в яму последнюю лопату песка. Теперь астрариум лежал на глубине не меньше двух метров. Меня омыло громадное чувство облегчения, свободы, и я понял, что волен распоряжаться собой. Впервые за последние недели испытывая прилив оптимизма, я присоединился к Мустафе и стал помогать ему с измерениями. Рэйчел фотографировала окрестности. Над горизонтом, словно вездесущее око, висел огромный красный шар солнца.

— Ну как? — спросил я.

— Вечность. Первобытная стихия. — Она решила не продолжать наш прежний спор.

— Пустыня не вечна. Изменения в ней не так заметны, но без них не обходится.

— Если бы не деятельность человека, можно было бы почти увидеть, как разворачивается вспять история. И почти поверить, что время не линейно.

— Может, так оно и есть. — На мгновение я поверил в то, что сказал.

— Оливер, ты действительно считаешь, что, закопав астрариум, ты лишил его силы?

— У меня ощущение, что нефтяное месторождение показалось на свет благодаря ему, небесному ящику, сдвигающему землю, море и небеса. Безнадежно рискованная ставка, но я подумал, может быть, здесь, в пустыне, откуда он возник и где его законное место упокоения, астрариум потеряет хоть часть своей силы. Больше ничего придумать не могу. Я утратил присущее мне логическое мышление. Будем надеяться, попытка окажется удачной. Иначе тебе придется писать мой некролог.

Из пустыни, предвещая ночь, повеял ветерок.

— Надо возвращаться, пока не стемнело! — крикнул от джипа Мустафа и принялся собирать оборудование. Отряхнув с рук пустыню, я побежал ему помогать.

Была почти ночь, когда охранники открыли большие ворота из металлической сетки и мы въехали на территорию лагеря Абу-Рудейс. Блики огней на буровых в море желтыми пятнами отражались в черном зеркале воды. В знакомой обстановке, где я знал, как себя держать, мне стало значительно легче. Поставив джип у своего домика, я вылез из-за руля и почувствовал, как меня окутывает дружеская атмосфера лагеря. Радио в соседнем домике играло музыку диско, в воздухе явственно пахло сожженным топливом, по всей территории тянуло из сборников бурового раствора. Втянув носом эти обонятельные признаки нефтяного месторождения, Рэйчел поморщилась. А я, наблюдая за ней, рассмеялся.

— Грубовато, но ты, наверное, к подобному привыкла. И еще один минус: тебе придется делить со мной жилище.

За нашими спинами расхохотался Мустафа.

— Сколько дней отвел тебе астрариум? — спросила Рэйчел.

— Два, считая с завтрашнего восхода. Но разве ты забыла? Он умер и похоронен. — Я сказал это с улыбкой, но не сумел скрыть тревоги в голосе.

Рэйчел лежала на кровати, а я на небольшой, придвинутой к стене кушетке.

— Был случай, я влюбилась в мужчину, который через три дня подорвался на мине.

— Рэйчел, не скажу, что мне легче от твоих слов.

Я откупорил бутылку пива и бросил крышку вместе с открывалкой на пол. Вдруг они поползли через комнату и крепко пристали к боку стоявшего в углу кресла. Пока я, пораженный, на них смотрел, отключилось электричество и мы погрузились в темноту. Дверь распахнулась внутрь, открыв вид на поросшую кустарником пустыню и горизонт, освещенный огнями буровых в море. Американка вскрикнула. Я вскочил с дивана и бросился к выходу, решив, что снова произошло землетрясение. Рэйчел, в одних трусиках и майке, испуганно спросила.

— Что это?

— Наверное, опять толчки. Сдвиг тектонических плит… Боже, я совершенно в этом не уверен…

Металлический поднос пополз по полу: сначала медленно, но набирая скорость по мере приближения к креслу в углу.

— Что значит — не уверен? Ты же геофизик! Ты обязан знать! — Рэйчел в страхе накинула на себя покрывало.

Я нашел фонарь, включил и положил на край стола. Попытался закрыть дверь, но она не поддалась.

— Почему-то заклинило.

— Закрой!

Но металлической ручкой овладела какая-то невидимая сила: я тянул дверь в одну сторону, а ее тянуло я другую. Глянув в глубь комнаты, я заметил, что луч фонаря освещает в кресле какой-то инородный предмет, нечто такое, чего там раньше не было. Мгновение тень напоминала женскую фигуру — Банафрит. У меня от страха встали дыбом волосы на голове. Но, собрав все свое мужество, я присмотрелся.

К моему изумлению, это оказался мой пыльный рюкзак. Я поднял его, отряхнул красный песок. Рюкзак был тяжел, и изнутри доносилось жужжание вращающихся магнитов.

Я медленно вынул из него тускло поблескивающий астрариум и поставил на стол. Все металлические предметы в домике шевельнулись в унисон с ним.

— Откуда он здесь? — Глаза Рэйчел округлились от ужаса. — Разве ты его не закопал?

— Клянусь, закопал. — Я лихорадочно пытался понять, в чем дело.

— Что происходит? — почти выкрикнула американка.

По стене, словно привидения, скользили длинные тени перемещающихся металлических предметов. Это пугало и сбивало с толку.

— Он обладает физическими качествами, которых я не понимаю. Магнетизм — только одно из них. И он, судя по всему, набирает силу. — Я хотел успокоить и Рэйчел, и себя, стараясь говорить разумно.

— Но как он попал в дом?

— Понятия не имею.

Тяжело опустившись на диван и не сводя с механизма глаз, я пытался припомнить все детали минувшего дня. Яму я вырыл глубокую. Как закапывал астрариум, никто не видел — во всяком случае, я никого не заметил. Мустафа все это время находился по другую сторону гребня. Неужели пастух-бедуин следил за моей работой, а затем вырыл артефакт и принес в лагерь? Но зачем ему это понадобилось?

Отчаявшись найти объяснение, я всячески отбрасывал пугающую мысль, что астрариум переместился сам собой.

— Вот теперь я совершенно уверовала.

Голос Рэйчел прервал мои размышления. Я посмотрел на нее и увидел в глазах настоящий ужас. Оставил астрариум на столе и пытался придумать, что бы сказать, чтобы подбодрить ее и развеять собственный страх.

Но ничего не приходило в голову.

Снова хлопнула дверь. Фонарь мигнул и погас — села батарейка. Американка всхлипнула. Я наощупь добрался до прикроватной тумбочки, открыл ящик, нашел свечу и чиркнул спичкой.

— Изабелла знала, когда должна была умереть. Поэтому так отчаянно искала астрариум — надеялась изменить дату смерти. Можешь назвать это накликанной бедой, но она утонула именно в тот день, который предсказал ей Ахмос Кафре. Все могло получиться иначе, если бы она вовремя нашла астрариум. Может, и я мог бы ее спасти, если бы знал как.

У меня не было сил встретиться с Рэйчел взглядом. О стекло с громким стуком ударилась ночная бабочка. Мы разом подскочили, затем нервно рассмеялись.

 

41

Я лежал без сна и глядел в потолок, а Рэйчел, свернувшись на кровати, негромко похрапывала. Я завидовал той легкости, с которой ей удалось заснуть. Видимо, она очень устала. А мне не давали покоя мысли: надо было придумать, что делать дальше, после того как астрариум вернулся ко мне. Уничтожить я его не сумел, но нельзя было допустить, чтобы астрариум попал в руки моих врагов. Как мне теперь не хватало мудрости и руководства Изабеллы. Не в силах успокоиться, я встал.

В мои мысли ворвался крик птицы — горестный голос ястреба-перепелятника. Стараясь не разбудить Рэйчел, я натянул джинсы и вышел в ночь.

Вокруг фонарей вились тучи бабочек и мошек. С востока над горизонтом подкрадывался рассвет. Где-то надо мной в вышине снова закричал ястреб. Я обвел глазами небо, но ничего не увидел. Сел на деревянную ступеньку домика и стал смотреть на звезды, такие яркие, что я невольно вообразил за занавесом ночи сияющий космос.

— Изабелла… — Мой голос прозвучал беззащитно и по-человечески жалко. Но как еще говорить с призраком? Я кашлянул. — Помоги мне остановить астрариум. — Мне стало неловко оттого, что моя речь сильно напоминала молитву.

В этот момент у меня возникло ощущение, что за мной наблюдают, — явственное покалывание в затылке. Стараясь не делать резких движений, я поднял голову и посмотрел на лужицу света от ближайшего фонаря. У самой ее кромки на меня из темноты смотрели два желтых глаза. Я замер. Должно быть, гиена или шакал. Тело зверя скрывала ночь. Наши взгляды встретились всего на секунду, но страх растягивает время.

Зверь пошевелился, присел во мраке, будто готовился напасть на меня. В ужасе я набрал пригоршню камней и швырнул в него. Существо повернулось и прыгнуло в тающую ночь. Мелькнул рыжевато-коричневый мех и тонкие ноги, и я заметил, как по песку волочился хвост с раздвоенным концом.

На следующее утро Рэйчел скрепя сердце собралась уезжать.

— Не хочется оставлять тебя одного с этой штукой. — Она беспомощно ткнула рукой в сторону астрариума. — Но надо ехать.

Мустафа устроил ей транспорт, посадив в машину с инженером, едущим в Порт-Тауфик. Там Рэйчел должна была пересесть в кортеж отправлявшегося с исторической миссией президента Садата… Она коротко меня обняла, а я боролся с желанием удержать ее, попросить остаться и помочь мне. В этот момент и в этом месте мне казалось, что Рэйчел — моя последняя надежда, единственная связь, с тем, что не таило смертельной опасности. Глядя, как она садится в автомобиль и уезжает, я почувствовал себя брошенным.

Потом я поехал в то место, где закопал астрариум. Когда я добрался, до дюны, солнце стояло уже высоко и, излучая волны давящей на глаза; жары, высушивало горло и ноздри. Поднимаясь на гребень, я боялся увидеть нечто совершенно необычное и, старясь прогнать страх, разглядывал осадочную породу, по которой шел, утешая себя мыслью, что у меня под ногами скрывается черное золото. Уловка не удалась, и к тому времени, когда я оказался у зияющей ямы, где был похоронен астрариум, мое тело содрогалось в такт биению сердца. По тому, как был раскидан бут, можно было судить, что артефакт выкапывали (человек или нечто другое?) с бешеной энергией. Я наклонился. Песок у могилы лихорадочным узором испещрили птичьи следы — явно отметины лап ястреба-перепелятника. Я посмотрел на небо — над головой простиралась одна пустая голубизна.

Когда я вернулся в лагерь, домик был пуст, и, согласно показаниям астрариума, жить мне осталось два дня.

Ближе к вечеру я снова облачился в рясу коптского монаха и тайно выехал с Мустафой в Александрию, где он нашел надежное место для встречи. Я сознавал, что шел навстречу опасности, и не исключал возможности, что там меня поджидает Мосри. Но, учитывая исключительную политическую напряженность и вероятность того, что через двадцать четыре часа мне предстоит умереть, следовало спровоцировать столкновение, что было невозможно, продолжай я скрываться в пустыне.

Поездка заняла двенадцать часов, и к рассвету мы прибыли на место. Встреча с господином Именандом была назначена на утро. Судя по кукареканию петухов и ослиным крикам, мы приближались к надежному дому, расположенному рядом с рынком, где торговали домашним скотом.

Квартира была отделана в духе неоклассицизма и явно знавала лучшие времена. Показное великолепие мебели в псевдостиле Людовика XVI — такое жилье мог бы снять правительственный чиновник для своей любовницы. Мустафа заверил меня, что квартира в нашем распоряжении целый день, а потом он отвезет меня в Вади-эль-Натрун. Я не успел ему сказать, что, может, мне и не понадобится возвращаться в монастырь.

В девять утра мы вчетвером собрались за обеденным столом со стеклянной крышкой под черной с серебром стеклянной люстрой. Господин Валиф, официально представлявший Египетское правительственное нефтяное агентство, сел напротив нас с Мустафой и принялся рассматривать таблицы и разведочные карты, которые предоставил ему мой помощник. Лет под шестьдесят, чиновник отличался смертельно бледной кожей, и все его лицо в невероятном количестве покрывали веснушки. Он ни словом не обмолвился, что наша встреча проходит нелегально, но это меня нисколько не удивило. Валиф славился двумя вещами: умением молчать и собственными тайными махинациями. Его согласие было необходимо, если мы хотели заключить договор на аренду.

За другим концом стола восседал мистер Эминайтс, представитель Именанда, — низкорослый иорданец, одетый в бледно-голубую джеллабу, из-под которой виднелась рубашка с дорогим галстуком. Широкое лицо обрамляли большие очки в черной оправе. Сначала он держался дружески, но посуровел, когда я потребовал объяснений, почему господин Именанд не пришел сам. Моя настойчивость поразила обходительных компаньонов, но после того, как Мустафа что-то шепнул на ухо иорданцу, тот заверил меня, что господин Именанд явится на встречу в свое время, а пока мы должны начинать без него. Его предложение не прибавило мне настроения. Валиф прокашлялся.

— Итак, мистер Уарнок, я извещен, что вы с Мустафой Шакиром и господином Именандом в качестве партнеров хотите взять землю в аренду сроком на три года для проведения первоначальных изыскательских работ, а затем еще на двадцать пять лет эксплуатационного периода на наших обычных условиях. Что означает ежегодную плату согласно реестру четыре, премии за производительность согласно реестру пять, отчисления правительству согласно реестру шесть и долю от производства согласно реестру семь. Полагаю, предварительная рабочая программа вами уже согласована.

Эминайтс посмотрел на лежавший перед ним проект договора. По выражению его лица я не мог судить о его мыслях, и в отсутствие нашего загадочного благодетеля все предприятие показалось мне рискованным.

— Разумеется, сейчас мы не можем предсказать объем будущего производства, — начал я. — Но уверены, что залежи нефти имеются, и мы извлечем из месторождения максимум возможного.

— Какая нефтяная компания будет нашим партнером? — спросил Валиф.

Мы с Мустафой переглянулись. Эминайтс поправил узел галстука и заговорил по-английски учтиво, но с сильным акцентом:

— Никаких партнеров не будет. Это одно из условий участия в проекте господина Именанда, и оно, как вы понимаете, является определяющим. Еще он настаивает, чтобы изыскательские работы начались в течение месяца.

— Так быстро? — переспросил я, а сам подумал, доживу ли я до этого времени?

— Господин Именанд — человек немолодой и хочет увидеть плоды своих инвестиций.

— Очень необычно, — заметил Валиф. — Но египетское правительство уважает высокое положение господина Именанда и ценит, что он готов вложить в проект большие средства. Мы также доверяем нашему другу мистеру Уарноку. Поэтому согласимся на этом и двинемся дальше.

Валиф, известный своим умением вести переговоры и изматывающий коллег мелочами, улыбнулся. Его обычная надменность куда-то исчезла и сменилась, как мне показалось, почтительностью. Я, стараясь скрыть изумление, откинулся на спинку стула. Кто же этот господин Именанд? Немногочисленные сведения я получил у Мустафы — Именанд щедро вкладывал деньги по всему Средиземноморью от Испании до Турции, а также в Северной Африке, а сам большую часть жизни провел в Греции. Инвестиции делал умело и, интересная деталь, не имел наследников. Не много, чтобы о нем судить. Но я понимал, что без «Геоконсалтанси» нам никогда не набрать средств даже на первичную разведку, а уж тем более на условиях Именанда. Поэтому волей-неволей приходилось ему доверять.

Внезапно я почувствовал, что атмосфера в комнате изменилась. Эминайтс поднялся и почтительно склонил голову. Другие последовали его примеру. Я обернулся и увидел в дверном проеме силуэт худой фигуры.

— Оливер Уарнок! Счастлив познакомиться с таким легендарным человеком!

Голос Именанда звучал гулко — казалось, низкие ноты отдавались прямо в ступнях. Он вышел на свет, и я сумел его как следует разглядеть. Худощавый, ростом пять футов восемь дюймов, смуглый, почти ливийского типа наружности — с тонкими чертами лица, высокими скулами и носом с горбинкой. Возраст было трудно определить — я решил, что ему где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью, кожа его лица, как водится у богатых, выглядела хорошо сохранившейся и холеной. Он держался прямо и властно и излучал харизму, с которой мне пришлось столкнуться всего раз, когда на какой-то встрече я познакомился с принцем Файсалом. Одет он был безукоризненно — в черный костюм, как я решил, с Савил-Роу, с дорогими галстуком и платком. Золотая заколка для галстука была сделана в виде страусиного пера — экстравагантная деталь, свидетельствующая о том, что человек способен на необычные поступки. Эминайтс подвинул ему стул.

— Мистер Уарнок, имею честь представить вам господина Именанда.

Мы обменялись рукопожатиями. К моему удивлению, его кожа, хоть и выглядела молодо, на ощупь была как у глубокого старика.

— Рад, господин Именанд, лицом к лицу столкнуться с человеком-загадкой, — проговорил я.

— А я — с лозоходцем. Ваша репутация летит впереди вас. Я некоторое время следил за вашей карьерой. Ваши достижения в разведке нефти — лучшие на земле.

— Вы преувеличиваете, — скромно ответил я и с удивлением заметил, что он обиделся.

— Я никогда не преувеличиваю. Вы, наверное, сами не представляете, на что способны. В вашем возрасте это не только безрассудно, но и заслуживает порицания.

— Я ученый, мистер Именанд, не больше и не меньше; просто стараюсь добросовестно относиться к своей работе.

— Что ж, посмотрим. Кстати, примите мои соболезнования по поводу утраты жены. Она была великим археологом.

— Вы были с ней знакомы? — Я смутился: так мало знал об этом человеке, но благодаря его дружескому обращению почувствовал между нами связь.

— Читал несколько ее работ. Я коллекционер древностей и, можно сказать, сам немного археолог, разумеется, любитель. — Именанд рассмеялся, все вежливо его поддержали. — А теперь к делу. Вы довольны условиями договора?

Меня загнали в угол, и я занервничал.

— Вполне.

— Не обманывайтесь, мистер Уарнок, — кстати, могу я называть вас Оливер?

Я кивнул.

— Так вот, Оливер, у меня в этом деле большой личный интерес. Я решил сделать вас своим хобби. — Он снова рассмеялся, и опять остальные, как хор, присоединились к нему. Я — нет. Что-то во мне сопротивлялось очарованию его харизмы, распространяющейся по комнате словно запах одеколона.

— Значит, мы договорились? — напрямую спросил я, полный решимости противостоять его обаянию.

Смех сразу оборвался. Мустафа задумчиво посмотрел на меня, взглядом давая понять, что мой вопрос был явным фальстартом. Эминайтс кашлянул, а Валиф поправил свой широкий шелковый галстук. Все напряженно ждали, пока Именанд, к их явному облегчению, не улыбнулся.

— Договорились. А теперь мне надо спешить на самолет. Но в будущем, Оливер, мы станем видеться часто. Это я вам обещаю.

Мы снова пожали друг другу руки.

Эминайтс собрал наши презентационные материалы и уложил в портфель. И когда шел к двери, я заметил, что он не поворачивается к боссу спиной. На пороге бизнесмен задержался и, прежде чем уйти, к моему изумлению, подмигнул мне.

 

42

Пока Мустафа ходил покупать все необходимое для долгой дороги в монастырь, я достал астрариум. В нем ничего не изменилось: механизм по-прежнему бешено вращался, а стрелка с головой Сета на конце теперь отстояла от дня моей смерти всего на одну риску.

Я снова тщательно запаковал устройство. Встреча с Именандом растревожила меня. Какова его цель: разведка нефти или нечто другое? Мне следовало как можно скорее выбираться из Александрии, но до того предстояло встретиться кое с кем еще. Я дождался возвращения Мустафы, попросил его постеречь сумку с астрариумом и вышел на улицу, снова скрываясь под рясой коптского монаха.

Охранник опустил в задний карман форменных брюк пятьдесят египетских фунтов и повел меня по узкому, пахнувшему мочой и дезинфекцией коридору.

— Мистер Гермес, наверное, ваш очень близкий друг?

Не обращая внимания на ухмылку надзирателя, я шел за ним, стараясь справиться с головокружением и страхом, — узнавал стены с облупившейся штукатуркой и старые металлические двери, ведь всего неделю назад меня в этом месте допрашивали. Мы проходили камеру за камерой. Некоторые были пусты, и в них не горел свет, в других лежали, свернувшись в углах, люди — забытые всеми сгустки человеческого отчаяния. Кое-кто просил о помощи, другие, раскачиваясь назад-вперед, молились.

В конце коридора находилась камера чуть больше остальных, с деревянной скамьей и отхожим местом в углу. На скамье лежал Гермес Хемидес. Он завернулся в серое одеяло, натянув его, словно от стыда, на самое лицо. Из-под одеяла высовывались стариковские ноги — бледные, с переплетенными венами на тонких лодыжках, ступни в шишках, с наростами у пальцев, в старых, не по размеру больших сандалиях.

— Тридцать минут, — предупредил меня надзиратель, отпирая большим железным ключом решетчатую дверь. — Обычно разрешается пятнадцать, но для вас, — он похлопал ладонью по спрятанным в заднем кармане деньгам, — тридцать.

Он ушел, закрыв за собой дверь.

— Оливер! — Гермес скинул с головы одеяло и сел. Я с облегчением заметил, что на его лице не было синяков. — Слава Богу, вы пришли. Я не могу здесь оставаться. Не выйду отсюда живым!

— Гермес, не паникуйте. Прежде всего скажите, какое вам предъявляют обвинение.

— Меня обвиняют в заговорщической деятельности, направленной на подрыв государства. Несусветная ложь! И на меня нападают.

— Кто? Надзиратели?

— Не смешите меня! Какие там надзиратели! Заключенные! Они подстерегают меня во дворе и… унижают.

— Правда? По вашему лицу не заметно.

— Вы не понимаете. Для человека вроде меня, который не как все…

— Вы говорите о своей сексуальной ориентации?

— Моей сексуальной ориентации? — Гермес горько рассмеялся. — Если бы все было так просто… — Заметив по моему лицу, что я его не понимаю, он задрал тюремную рубашку и обнажил обвисшие, сморщенные груди. Женские груди.

— Вы гермафродит? — Я старался скрыть изумление.

Все странности египтолога сразу получили объяснение: лишенная волос кожа, узкие плечи, широкие бедра и неустойчивый голос, напоминающий речь старухи. Гермес прикрылся.

— В этой жизни я предпочел оставаться мужчиной.

— Не понимаю…

— Я родился больше семидесяти лет назад в маленькой суданской деревушке. У нас не существовало медицинских технологий, позволяющих исправлять ошибки природы. Родители пришли в ужас. Меня отдали дервишу, который меня воспитал и сделал своим учеником. — Гермес внимательно на меня посмотрел. — Вы должны его знать — Ахмос Кафре. Тот самый мистик, к которому я много лет назад отправил Изабеллу.

Я испытал головокружение, впервые осознав, как нашими жизнями — моей и Изабеллы — управляли со стороны: будто дергали за ниточки марионеток. Египтолог, словно прочитав мои мысли, тихо произнес:

— Вот видите, Оливер, круг еще теснее, чем вы могли предполагать.

— Как же вы выжили? — спросил я вместо ответа.

— Стал изучать историю людей, подобных мне. Древние египтяне считали их святыми. Видя в нас совершенное смешение мужского и женского начал, делали верховными жрецами. Я участвую в самых священных церемониях.

Глаза Гермеса безумно сияли, голос стал выше, будто он наконец растворился в своей природной двойственности. Память броском вернула меня в катакомбы, и перед глазами встала неестественно раскрашенная деревянная маска богини, в ушах послышался доносившийся из-под нее голос. Теперь я понял, кто играл роль Исиды, и, испытав дурноту, прислонился к стене. Я все время шел по ложному следу: не Амелия Лингерст стояла во главе поклонников египетских богов. Я посмотрел на Гермеса. Но прежде чем успел что-либо сказать, он схватил меня за запястье.

— Оливер, мы нужны друг другу. Ни один человек в мире, кроме меня, не сумеет вас спасти. Никто, кроме меня, не знает, как остановить астрариум.

— Для чего он вам нужен? Уж явно не для того, чтобы сохранить мне жизнь.

Египтолог цинично улыбнулся, и я снова заметил в его настороженном взгляде безумие.

— Для того чтобы обрести бессмертие. Чего еще может желать человек?

Я в ужасе оттолкнул его руку.

— Вы мне лгали! Вырезали у Изабеллы сердце. Надругались над ее телом! — Я стал стучать по решетке, стараясь привлечь внимание надзирателя.

— Подождите, я все вам скажу! — Гермес потянул меня назад. Я перестал колотить по прутьям.

Египтолог опустился на лавку и, приглашая сесть, похлопал рядом с собой ладонью. Я предпочел остаться на ногах.

— У Джованни Брамбиллы был небольшой салон, куда приходили те, кто интересовался мистицизмом и оккультизмом. Я говорю о времени больше сорока лет назад — о тридцать шестом годе, когда начал рассыпаться мир, который мы знали. Никто из нас не хотел терять власть. Наша компания была разнородной: ученые, бизнесмены, археологи, — но все мы увлекались египтологией. А времена были отчаянные, и мы жили в отчаявшемся городе.

Значит, полицейские были правы, подумал я про себя. Все-таки существовала тайная секта во главе с Джованни. Нечего удивляться, что они заподозрили Изабеллу.

— Сначала воспроизведения древних обрядов были безобидными, наивными попытками добиться некоторой достоверности. Но со временем мне захотелось пойти дальше. Я был убежден: если правильно совершить обряд, можно добиться чего-то большего. Превратить представление в реальность. — Гермес помолчал, затем шепотом продолжил: — Овладеть магией. В один прекрасный день я во время ритуала взвешивания подменил баранье сердце на человеческое.

— Чье? — недоверчиво спросил я, хотя заранее знал ответ. Асхраф слышал крики.

— Преступника. Украл из морга. — Гермес холодно посмотрел на меня.

— И снова лжете! Вы убили человека. Молодую женщину-египтолога, — добавил я, внезапно вспомнив рассказ Деметрио о трупе, лишенном внутренних органов.

— Это были благородные жертвы. Но важно другое: как эта небольшая перемена все изменила. В ту ночь мы вызвали Сета. Поразительно — сразу обрели силу богов. — Голос Гермеса звучал на грани истерики, он напоминал человека, одержимого манией. Я отступил на шаг и прижался к решетке.

— Это невозможно.

— Неужели? Вы же сами видели.

Я поежился, вспомнив длинную тень на стене катакомб. Гермес с беспристрастным любопытством следил за выражением моего лица. Из-под его напускной маски подобострастия проступил совершенно иной человек.

— Потом в нашу компанию затесался несогласный. Но это не были споры в среде ученых археологов. Разногласия шли гораздо дальше.

— Джованни хотел воспользоваться обрядами, чтобы уничтожать своих политических врагов?

Гермес кивнул:

— Какое-то время это получалось благодаря объединенной воле людей одинакового верования или магии. Потом в наш круг ворвалась Амелия и все испортила. Некоторых увела за собой — у них были свои интересы.

— А Изабелла?

— Она исполняла все, что желал ее дед, буквально все. Джованни первым наткнулся в своих исследованиях на астрариум. И сглупил: поделился открытием с Амелией Лингерст.

— А раскопки в Бехбейт-эль-Хагаре?

— Их организовал Джованни. Никто из нас не сомневался, что там мы найдем астрариум. У Джованни уже возникла мысль воспользоваться артефактом в политических целях — отстоять старый Египет, защитить наше имущество и предотвратить неизбежный приход к власти Насера. Тогда я считал, что у него поехала крыша. Сейчас я другого мнения. Мы ничего не нашли, а Амелия откопала Ваз и, предав нас, сбежала с ключом. Джованни убедил внучку посвятить ее научную работу астрариуму. Она обратилась к Ахмосу Кафре, а тот невольно еще и подтолкнул ее, назвав дату ее смерти. Это Изабеллу подхлестнуло, и она, рьяно взявшись за поиски, вплотную подошла к разгадке тайны.

— Так что насчет даты смерти Изабеллы? — спросил я, стиснув зубы.

— Ахмос Кафре считался лучшим астрологом в мире. Его предсказание было настоящим.

— Она была ребенком, Гермес. — Я чувствовал, как в ответ на его небрежное бессердечие во мне закипает ярость. Я злился, что он помогал увлекать в их игры детей и крал детство у Изабеллы.

— Детство — современное понятие.

Больше я не мог сдерживаться, замахнулся, и только испуганное выражение лица египтолога и желание узнать как можно больше предотвратили удар. Он с облегчением вытер потное лицо грязным рукавом.

— Меня обманул Мосри. Он внедрился в нашу группу, и я считал, что мы добиваемся одного и того же. Это я устроил, чтобы его человек оказался на катере в день, когда утонула Изабелла. До момента, когда он убил вашего друга австралийца, я не знал, что он работает на принца Маджеда. Допрос пошел не так, как ожидалось.

— У меня руки так и чешутся тебя убить, — не сдержался я.

— Я готов к смерти. — Гермес обнажил тощую шею, словно ждал, что я начну его душить. Застыв, я держал руки по швам, и он застегнул ворот. — Астрариум вызывал интерес у военной элиты и Саудовской Аравии, и Египта. Там верили в его силу. Ведь известно же, что обладать им хотел сам Александр Македонский. Наполеон послал на его поиски войска. Если астрариум получит принц Маджед, в регионе наступит хаос — племенная анархия. Сначала он все дестабилизирует, а затем внезапным наскоком возьмет власть в свои руки. Мои притязания проще. Я хочу всего лишь бессмертия. — На губах Гермеса появилась циничная улыбка. — Хотя какое это теперь имеет значение. Отсюда меня живым не выпустят. Если только не удастся убедить вас расстаться с астрариумом. — Он посмотрел на меня с надеждой, но я отвел глаза.

— Расскажите про Хью Уоллингтона. Ему-то зачем понадобился астрариум?

Лицо египтолога стало пепельно-серым. Я никогда не видел его настолько напуганным.

— Откуда вы узнали о Хью Уоллингтоне?

— Это он был голосом Гора? — Я не мог сдержаться, сгреб его в охапку и сильно встряхнул. — И с самого начала стоял за всем?

— Уоллингтон — верховный жрец. Он правит всем. — Гермес оцепенел и едва мог говорить.

— Чушь! Он такой же человек, как мы все. Мне нужны только факты! — Я возвышался над египтологом, а он казался мне еще более жалким и чуть не скулил от страха.

— Если он получит в руки астрариум, то выпустит на волю Сета, бога хаоса. — Гермес произнес это шепотом. — И тогда только боги смогут нам помочь.

Он замолчал, и я невольно ощутил холодок страха. Снова повернулся, чтобы позвать надзирателя, но египтолог вцепился в мою руку.

— Вы должны понять: вас заманили специально, чтобы во время обряда вы сыграли роль Осириса. Хотите вы того или нет, Оливер, но вы принадлежите подземному миру. Вы спаситель. И должны выполнить свою миссию до конца.

— Спаситель? Что вы такое несете?

— В Бехбейт-эль-Хагаре мы наткнулись на пророчество Банафрит, в котором говорится, что если астрариум когда-нибудь потеряется, единственным человеком, который сумеет осуществить его истинное предназначение и вернуть мумии Нектанеба, будет поклоняющийся Осирису жрец подземного мира — тот, кто извлекает из-под земли сокровища. Изабелла ведь не случайно выбрала вас в мужья, — почти с удовольствием закончил Гермес и покосился на меня.

Я не поверил своим ушам.

— Вы хотите, чтобы я взял на себя ответственность за астрариум, потому что так сказано в древнем пророчестве?

— Выбора нет. Но без меня у вас ничего не получится. Я вам нужен, Оливер. А вы мне. Пожалуйста, помогите. Во время обряда я пытался принудить вас уступить астрариум. Если бы у меня получилось, власть над ним перешла бы ко мне.

— Вы хотите сказать, что я один обладаю над ним властью?

— Обладали до тех пор, пока не набрали на его циферблатах дату своего рождения и таким образом вверили ему свою судьбу.

Я едва сдержался, чтобы не наброситься на Гермеса. Как он посмел предположить, что Изабелла вышла за меня замуж, потому что ей так велели? Но несмотря на гнев, почувствовал, как в голове пронесся ураган мыслей, подрывающих все, во что я раньше верил. Какой приговор вынес мне астрариум? В ушах застучала кровь, перед глазами завертелся калейдоскоп картин, одна страшнее другой: сердце Изабеллы плывет в воде, ее безжизненные глаза следят за мной, маленькая стрелка неумолимо движется вперед, приближая намеченный через два дня срок моей смерти, и тени из катакомб готовы броситься на меня. Я понимал, что надо остаться и заключить с Гермесом что-то вроде фаустовского договора, но вдруг лишился дара речи. Сделал несколько глотательных движений, стараясь справиться с паникой. Оттолкнул Гермеса. Мне хотелось одного — бежать.

Хриплым голосом я окликнул охранника и услышал в ответ хор стенаний заключенных, пока весь коридор не огласился какофонией человеческих страданий. А когда наконец, спотыкаясь, вышел во двор, мольбы Гермеса все еще звучали у меня в ушах.

 

43

Металлические ворота тюрьмы закрылись за мной. Я шел по направлению к главной улице — теперь спокойнее, но все еще пошатываясь оттого, что мозг лихорадочно пытался решить, как поступить дальше. Время приближалось к полудню, и на тротуары высыпало множество людей: с рынка возвращались женщины, мужчины неторопливо шли на обед, школьницы прогуливались, взявшись за руки. Изабелла меня любила, твердил я себе. Но сосуд нашего брака был расколот на черепки, и я не мог разобраться в их сложной россыпи. Неужели моя профессия была единственным фактором, который повлиял на решение Изабеллы выйти за меня замуж? Несла ли она для нее какой-то мистический смысл? Все, что раньше мне казалось твердым и незыблемым, вдруг стало превращаться в дым. Изабелла была моим якорем, основой жизни последние пять лет. И теперь меня убивала мысль, что наш брак — все, что мы делили: любовь и веру в нашу совместную жизнь, — был лишь химерой, и она выбрала меня не за то, каким я был, а за то, чем занимался.

Но если мой брак был ненастоящим, следовательно, и многое другое в жизни могло оказаться ложным. Я полагал, что работал на своем месте, но теперь начал сомневаться: много ли решений диктовалось моей свободной волей? Или я шел дорогой, которую мне указывал некий незримый властитель? Меня угнетало сознание, что какая-то часть моей судьбы была заранее предопределена. Это противоречило всей моей личной философии: моему атеизму, вере в свободу выбора и в то, что человек — хозяин своей судьбы. В голове звучали слова Гермеса о магии и жертвенности, и я слышал, как тикает стрелка, отмеряя последние часы моей жизни.

Волнами накатывало предчувствие беды. Я болезненно ощущал бег времени. Казалось, отовсюду отражался свет: от автомобильных зеркал, витрин магазинов, даже от металлических частей в конской упряжи. Надо было возвращаться в монастырь. Но что дальше?

За спиной взревел автомобильный мотор. За мной ехал черный «мерседес». За рулем сидел Мосри, рядом Омар и, что было всего страшнее, Хью Уоллингтон — на заднем сиденье. Дико оглянувшись, я нырнул в переулок. Машина выскочила на тротуар и поехала за мной. Люди разбегались, кричали женщины, по мостовой рассыпались фрукты, а автомобиль меня нагонял. Я закрыл глаза, почти обрадовавшись, что сейчас все кончится, но когда от бампера было всего несколько дюймов, чья-то рука втащила меня в проход.

Фахир.

— Сюда! — Он увлек меня в боковой проулок, затем в темный вход, как мне показалось, мусульманской мясной лавки.

— Вы считали меня воплощением Антихриста? — Амелия Лингерст стояла у стола, громадного сооружения в викторианском стиле, заваленного картами и бумагами. У стены я заметил изящный комод, уставленный фотографиями в рамках. На нескольких была изображена молодая Амелия в военной форме. Мое внимание привлек снимок, где она сидела на танке в обществе двух улыбающихся британских солдат. Внизу была подпись: «Синай, 1944». — Что-то вроде дьяволицы в твиде. — Она улыбнулась и принялась расхаживать по комнате.

Прямоугольное помещение пряталось за мясной лавкой, и вход в него был замаскирован висевшими на крюках тушами козла и овцы. Я удивился, насколько просторным оказалось помещение за стальной дверью. Стены от пола до потолка были увешаны набитыми книгами полками. Одна стена была целиком посвящена Юнгу. Я заметил его работы «Человек и его символы», «Архетипы и коллективное бессознательное», «Психология и алхимия», «Психика: структура и динамика» и другие. На другой полке стояли книги по физике, включая несколько последних работ по квантовой физике.

— Объясните мне все-таки, почему я должен вам доверять? — осторожно начал я.

— Потому что она позволяет вам хранить у себя астрариум, — ответил за Амелию Фахир. — А могла бы поручить забрать его у вас.

— Вы-то как во все это влезли? — Я тщетно пытался соединить в уме концы с концами.

Амелия положила руку на плечо молодому человеку.

— Я хотела быть уверена, что рядом с Изабеллой есть надежный человек, который сумеет ее защитить.

— Но не сумел. — Как я ни старался, в моем голосе прорвалась злость.

— Это столько же моя трагедия, сколько и ваша. — Лицо Фахира посуровело от переживаний.

— Да кто вы такой? — Моему терпению пришел конец, и я ударил кулаком по столу, но Фахир даже не вздрогнул. Стало ясно, что его прежнее простодушие — всего лишь маска.

Мне не давали покоя стоявшие на столе часы — тонкая черная секундная стрелка безостановочно перескакивала от черточки к черточке. Я устал от загадок и людей, которые были не теми, кем казались.

Фахир тяжело вздохнул.

— Скажу так: я прошел подготовку в израильском военном флоте.

— МОССАД? — настаивал я.

Он предпочел не отвечать.

— Никто из нас не мог предвидеть землетрясение, — заметила Амелия. — Мы все считали, что Изабелла успеет добраться до астрариума и изменит срок своей смерти. Мы с Фахиром предусмотрели любую случайность, какую только могли вообразить.

— А как я вписывался в ваши планы и почему унаследовал астрариум?

— Вы лозоходец, воплощение Осириса. Вы и должны воссоединить астрариум с мумией Нектанеба. Это единственный способ избежать Маат — политического и духовного хаоса — и предотвратить наступление эры Сета.

Она указала на черно-белый телевизор в углу. Звук был приглушен, но я понял, что шел репортаж о встрече Садата с Ассадом, о последней остановке египетского президента перед разговором с Бегином — саммите, на котором должна присутствовать Рэйчел.

— А что такое эра Сета? Провал мирных переговоров? — скептически спросил я.

— Не стройте из себя идиота, это вам не идет, — разозлилась Амелия. — Страх заставляет вас держаться за маленький знакомый мир, в котором вам удобнее. Принц Маджед воспользуется астрариумом не только для того, чтобы уничтожить Садата, но начнет в регионе опустошительную войну, которая дестабилизирует все соседние страны. Поверьте, наступит нечто вроде ада…

— Довольно, Амелия, — прервал ее Фахир. — Мы теряем время. Мосри скоро обнаружит, где мы находимся. Оливер, Ваз — ключ к механизму — у вас?

— У меня благодаря старинному другу Амелии профессору Сильвио. Но ведь, Амелия, вы сами его украли?

— Чтобы не могли воспользоваться другие. Я опасалась, что найдутся люди, готовые злоупотребить могуществом машины, и оказалась права. — Она внезапно осеклась, догадавшись, что означает встревоженное выражение моего лица. — Так вы запустили механизм. Очень глупо с вашей стороны. Чертовски самонадеянно.

Раздавленный шквалом последних событий, я рухнул в кресло и признал:

— Грешен высокомерием.

— Не редкость среди ученых. Так когда срок вашей смерти?

— Вы можете мне помочь? Я в курсе, что сначала вы тоже были членом секты.

— Но покинула ее после первого пришествия Сета. И Изабелле следовало так поступить. С того момента ее карьеру направлял Джованни — в какой-то мере даже после своей смерти. Затем она подпала под влияние Гермеса Хемидеса.

— И он отправил ее на Гоа.

— Когда я получила должность преподавателя в Оксфорде и почувствовала, что завоевала доверие Изабеллы, то объяснила ей, какие ужасные поступки совершал ее дед и как манипулировал событиями. Она мне не верила, не могла поверить. Потом вы оба снова вернулись в Египет. Гермес прослышал, что Изабелла близка к находке астрариума, и убедил ее присутствовать на кое-каких обрядах. Она по наивности согласилась.

— Я об этом понятия не имел. Эх, если бы она мне сказала…

— Вы бы ей поверили?

Мне не было надобности отвечать. По лицу Амелии я понял, что ей меня жаль.

— Боюсь, Оливер, вам придется сыграть свою роль, пусть даже она вам противна. Я уже пыталась донести до вас в опере: это история великой любви. Когда Банафрит, старшая жена и сестра Нектанеба, узнала о заговоре с целью убийства фараона, думаю, она была готова пойти на смерть, только бы спасти своего любовника. Кто знает, преуспела в этом жрица или нет. Можно представить такую сцену: Банафрит — член религиозного клана, и поэтому, причастная к их бесчестной политике, рвется предупредить Нектанеба об опасности, но сделать это очень непросто. В заговоре против фараона участвуют очень многие, даже кое-кто из членов его семьи. И будущее целого народа зависит от того, успеет Банафрит вовремя его предупредить или нет. Что мне известно доподлинно: заговор организовали почитатели Сета — его культ стремится возродить Хью Уоллингтон. Пришествие Сета символизирует хаос, он олицетворение аморального зла, фашистской стороны личности.

— Постойте, я наблюдал его пришествие в катакомбах. Как это было устроено?

— Почему вы решили, что все было устроено?

Я не ответил. Мысль, что Сет являлся в самом деле, сильно тревожила.

— Игры Гермеса и его приятелей — опасное занятие. Они вызывают тайные силы зла. Гермес все еще пользуется влиянием и, как в свое время Джованни, сколотил вокруг себя небольшой кружок приверженцев.

Я вспомнил похожую на Изабеллу молодую женщину. Гермес, должно быть, привлек ее из-за ее сходства с моей женой — знал, что я неизбежно пойду за ней следом.

— Надо учитывать, — продолжала Амелия, — когда собираются единомышленники, их желания и воля сливаются. Одно это уже могучая сила — энергия, которой часто пользуются харизматические политические лидеры. Вспомните Гитлера, Сталина, Мао — это были личности, способные зажечь одновременно сотни тысяч людей. Юнг тоже верил в возможность массового гипноза, алхимию веры. Итак, Оливер, я дала психологическое объяснение, которое вам удобнее и проще принять.

— Мне предстоит умереть через… — я посмотрел на настенные часы, — шестнадцать с половиной часов. Поэтому в данный момент трудно ожидать, что что-то может улучшить мне настроение. — Я язвительно рассмеялся, остальные мрачно промолчали. — Что скажете о Хью Уоллингтоне? На кого он работает? Он участвовал в обряде, когда хотели меня запугать?

— Участвовал. Гермес вел опасную двойную игру. Он боится Уоллингтона, но Уоллингтон ему нужен в качестве Гора. Думаю, он рассчитывает обойти Уоллингтона и завладеть астрариумом. Бедняга, у него ничего не получится. Уоллингтон слишком силен. Не сомневаюсь, что он заключил сделку: после того как Маджед воспользуется астрариумом, артефакт должен перейти к нему. Посмотрим правде в глаза: если Маджед получит астрариум, последствия будут ужасными — страна окажется в хаосе и тьме и под диктатурой принца погрязнет в бедности. Даже сам Сет не смог бы нанести Египту большего урона. Уоллингтон мечтает переписать библейскую историю. Как ученый он очень честолюбив. И хочет обрести бессмертие — но не такое, какого добиваются Гермес и Маджед.

Мы вздрогнули, услышав стук в дверь. Амелия кивнула, и Фахир пошел узнать, в чем дело. Слышно было, как он с кем-то говорит по-арабски. Через минуту он вернулся.

— Гермес Хемидес совершил самоубийство. Повесился в камере.

Я закрыл лицо руками.

— Господи Иисусе!

Амелия дотронулась до моей руки, и прикосновение ее прохладной ладони подействовало ободряюще.

— Оливер, сосредоточьтесь, нам надо спешить. Ваше время на исходе.

 

44

Я послал Фахира к себе на квартиру с письмом для Мустафы, сообщив заранее согласованное кодовое слово. Он вернулся с астрариумом, как мне показалось, через несколько минут. Амелия осторожно распаковала артефакт, и я увидел на ее лице такое же благоговение, как у Гермеса, когда тот впервые увидел устройство, — религиозный восторг. Но мгновение спустя она вновь превратилась из верующей в ученого. Воспользовавшись чем-то вроде зубоврачебного щупа, она толкнула дно, и, к моему удивлению, оно сместилось в сторону. Амелия аккуратно его сняла и стала разглядывать в увеличительное стекло.

— Как я и думала.

Она предложила лупу мне. На крохотной панели были ясно различимы иероглифы и штриховой рисунок. Я узнал символы Осириса, бога-солнца Ра и Тота.

— Это «Амдуат», — объяснила Амелия. — Карта загробного мира, которая помогает усопшему превратиться в «подготовленную душу» и перенестись в чертог Осириса — ранний прототип чистилища, — а затем в поля Хетеп. Весь путь занимает двенадцать часов и является отражением путешествия Ра, или Солнца, между восходом и закатом. Карта демонстрирует, как душе умершего следует перемещаться с востока на запад вдоль пересекающего внутреннее небо голубого русла. Затем обратно с запада на восток по черной тропе внешнего неба. Наконец душа превращается в звезду на небе рядом с богом Тотом. У меня есть подозрение, что эта конкретная карта не просто аллегория, а умышленная дымовая завеса. Я уже встречалась с подобной уловкой на обратной стороне ручного зеркала, найденного в гробнице дяди Нектанеба.

Амелия достала из кармана рубашки Фахира зажигалку, откинула крышку и поднесла пламя к металлической поверхности. Я в ужасе схватил ее за запястье.

— Надеюсь, вы знаете, что делаете…

Она улыбнулась и стряхнула мою руку.

— Дорогой мой, конечно, понятия не имею. В нашей работе всегда десять процентов фактов и девяносто — догадки. Но в любом случае огонь ничему повредить не может.

Когда поверхность почернела, проступили линии другого рисунка. Я услышал, как рядом охнула Амелия. Словно причудливое дерево с тонкими ветвями, появились явственные контуры Нила. Внизу Асуан, наверху древний город Мемфис, в середине города Луксор и Фивы — маленькие бледные точки на миниатюрной карте. На металле был выгравирован путь от Александрии вдоль побережья до Марса-Матруха, затем линия поворачивала на юго-запад и вела в глубину суши, к ливийской границе.

Амелия несколько раз кивнула. Я заметил, что ее глаза слегка затуманились.

— Значит, его в самом деле убили. Это истинная карта. Ее нанесли позднее — наверное, после смерти фараона. Она показывает, какой путь проделала мумия Нектанеба, пока ее не захоронили в тайной гробнице. Убийцы не оставили бы его непогребенным — это бы означало навлечь на себя гнев богов. Оливер, мы наконец разгадали загадку исчезновения Нектанеба.

— Но чем эта карта поможет мне?

— Ваша миссия — вернуть астрариум его законному владельцу, вложить его в руки мумии Нектанеба. Душа устройства сольется с душой фараона, и механизм остановится, а может быть, вообще перестанет существовать. Это единственная надежда уберечь Египет от бед. И ваше искупление, Оливер, тоже.

Я посмотрел на закопченную карту, и она показалась мне пугающе эфемерной — серебристым рисунком туманной мечты. Мне все еще трудно было до конца поверить в силу астрариума, но я попал в сети чар стрелки смерти и тихого назойливого тиканья механизма. И, как горько себе заметил, мое так называемое неверие ни от чего меня не спасло, и я оказался втянут в самую гущу развернувшихся вокруг астрариума событий. Надо отбросить сомнения — я видел: Амелия верила, что астрариум способен натворить бед, если попадет в плохие руки. И я ничего не терял, если бы решил ей довериться. Согласившись с ее планом, я сознательно шел на риск: ведь никому не известно, остановит он механизм или нет. А согласно астрариуму, мне оставалось жить считанные часы.

— Следуйте карте, — продолжала Амелия. — Мумия Нектанеба лежит где-то в оазисе Сива неподалеку от ливийской границы. Эти указания не только демонстрируют путь мумифицированного трупа фараона, но являются также путеводителем по двенадцати ступеням следования к загробному миру.

Я поднял глаза и посмотрел на Фахира. Он понял меня, затушил сигарету и сказал:

— Друг мой, Египет полон тайн. Здесь граница между одушевленным и неодушевленным пролегает совсем не там, где на Западе. В нашей земле свои духи. Но это вовсе не новость.

— Если я соглашусь ехать, вы будете меня сопровождать?

Фахир взглянул на Амелию, и та ответила за него:

— Фахира отзывают. У него другое, не менее важное задание. Вашим спутником и защитником стану я.

Фахир ободряюще похлопал меня по плечу.

— Она знает регион лучше, чем кто-либо другой, и, хотите верьте, хотите нет, больше боец, чем я.

У меня был явно встревоженный вид, но Амелия не обратила внимания и, аккуратно вдвинув крышку в основание механизма, сказала:

— Важно, чтобы, прежде чем мы тронемся, вы осознали символику путешествия.

— В том смысле, что душа усопшего подвергается моральным испытаниям и мукам, прежде чем попадает в загробный мир? Что-то вроде судного дня?

— В час первый бог-солнце Ра вступает в область Ахет — западный горизонт, лежащий между днем и ночью. Дух умершего его сопровождает. В часы второй и третий Ра и дух путешествуют по водам Осириса, известным также как царство Вернес. Часы четвертый и пятый проводят в пустынном месте Сокар. На пятый час дух обнаруживает гробницу Осириса, которую узнает по возведенной над ней пирамидой. Под гробницей скрывается огненное озеро.

— Нам в самом деле предстоит путь через пустыню?

— И физически, и духовно. В Новом Завете также содержится версия подобного путешествия…

— Искушение Христа?

— Для атеиста вы хорошо знаете Библию.

— Благодаря матери. Что происходит потом?

— Шестой час путешествия — решающий. В это время Ба бога-солнца должна соединится с его телом. Если этого не произойдет, солнце на следующий день не взойдет, и это будет символизировать конец мира. А если говорить о человеке, душа которого сопровождает бога, то ему будет отказано в жизни после смерти. Согласно верованиям древних египтян хуже этого ничего быть не может. Соединение Ба с телом традиционно завершается в течение небесного круга, образованного змеей-мехен, кусающей собственный хвост, — образ, который во многих культурах является символом бесконечности. Седьмой час ведет к еще более сложным превращениям. Огромный змееподобный бог Апофис, враг Ра и возрождения, собирается напасть и уничтожить бога и сопровождающую его душу. На помощь, чтобы защищать и охранять Ра и усопшего, призывается Исида. В это время вы больше всего будете подвержены опасности. Но никто лучше меня не знает заклинания Исиды из «Книги мертвых». Разве что Гермес, но он, как вы знаете, выбыл из игры.

— И чем заключается это метафизическое путешествие?

— В час восьмой врата гробницы открываются и выпускают из Сокара дух. Весь девятый час следует возвращение по водам. Десятый посвящен возрождению души путем омовения.

— Насколько это будет опасно?

Амелия и Фахир переглянулись.

— Это ваша последняя надежда. Мосри охотится за вами, Хью Уоллингтон — тоже. Им больше всего на свете хочется до вас добраться. Уоллингтон уже, наверное, вычислил, куда мы собрались, но скорее всего пока не догадался, что теперь мы вместе. Сделаю все, что в моих силах, чтобы вас защитить.

— А если я останусь в Александрии?

— Мосри вас убьет, — напрямик ответил Фахир.

Я повернулся к Амелии, но она только пожала плечами и принялась запаковывать астрариум.

— Согласно карте, к одиннадцатому часу вы будете на озере Арахи, и глаза бога и сопровождающего его духа совершенно прозревают. В двенадцатый, и последний, час Ра вступает в восточный горизонт и разгорается рассвет нового дня. А душа умершего поднимается ввысь и становится звездой.

— И это будет означать, что я воссоединил астрариум с Нектанебом и дата моей смерти переместилась в отдаленное будущее? Я не планировал немедленно превращаться в небесную звезду.

— Да исполнится воля богов, — произнесла Амелия.

— У меня сложилось впечатление, что существует множество параллельных жизненных путей.

— Свобода воли заключается в том, какой мы делаем выбор, на какую ступаем дорожку в каждый данный момент. Но эти жизненные пути уже предначертаны. Изабелла знала, что существует возможность умереть в назначенный день в воде. И еще знала, что вы унаследуете ее миссию. Вопрос в том, хватит ли у вас силы характера, чтобы ее осуществить.

И снова я начал размышлять о нашем браке. Меня преследовала мысль, что Изабелла вышла за меня замуж только потому, что так гласило пророчество. Неужели навязчивая идея настолько подчинила ее себе?

Я покосился на астрариум — древнее соединение шестеренок и ворожбы — и вспомнил, насколько расстраивался, видя, как Изабелла с головой уходит в его поиски. Какой становится рассеянной, когда работает, словно не способна ничего видеть вне круга своей цели. В этом уходе от действительности я стал видеть соперника. И не исключено, что мой инстинкт меня не обманывал.

Еще я вспомнил отца и брата. Увижу ли я их снова? Взглянув на часы, я понял, что нахожусь у Амелии не меньше шестидесяти минут — драгоценный час из тех немногих, что мне, возможно, остались. Повернулся к ней и спросил:

— А что я потеряю, если не поеду?

— Только жизнь — не важно, верите вы в предсказание или в Мосри.

Фахир показал на телевизионный экран. Шел репортаж о зарубежной поездке Садата. Кортеж президента в этот момент пересекал сирийскую границу, чтобы затем углубиться в пустыню. Это был тот самый кортеж, в котором находилась Рэйчел.

— Вам следует знать кое-что еще, — продолжал Фахир. — Мы располагаем сведениями, что Мосри до часа знает детали тайной встречи Садата с Бегином. Сейчас астрариум нужен принцу Маджеду, как никогда. Он хочет исключить любую возможность достижения мирного договора.

Амелия накрыла мою руку ладонью.

— Выезжаем через час.

 

45

На шейхе была традиционная полосатая джеллаба берберов, и сидел он, скрестив ноги, на коврике на полу глинобитного дома. Выглядел он лет на семьдесят. Со шрамом на лице, зигзагом бежавшим по щеке и через нос. Он остановился на полуфразе, окинул меня безразличным взглядом и, снова повернувшись к Амелии, продолжил разговор, который они вели с тех пор, как мы приехали в древний город Сиву. Хотя большинство из того, что они говорили, я не понимал — общение шло на местном диалекте, — но уловил слово «сестра» и заинтересовался, какие же между ними были отношения.

Я пил предложенный мне сильно ароматизированный розовым сиропом черный чай и ждал, когда Амелия объяснит, что происходит. Наконец она повернулась ко мне.

— Шейх Сулейман — бербер и мой старинный друг. Здешняя община очень древняя. Они и еще несколько бедуинов — вот и все люди, которые живут теперь в Сиве.

Шейх что-то сказал, и они рассмеялись.

— Он просил предупредить вас: не надо разгуливать среди сборщиков фиников.

Мне не удалось скрыть, что я сбит с толку его словами.

— Здесь существует древний закон, согласно которому мужчины — сборщики фиников должны оставаться девственниками до сорока лет. Шейх боится, что ваши голубые глаза могут вскружить им головы.

Слегка обиженный, я посмотрел на бербера, тот ответил насмешливой улыбкой.

— Нам не пора? — спросил я Амелию, не в силах забыть об упрятанном в рюкзак астрариуме и прислушиваясь к коварному гудению больших электрических часов, неуместно стоящих рядом с богато украшенным кальяном. Мое время было на исходе. И каждый раз, когда взгляд падал на скользящие по циферблату стрелки, у меня сжимало горло.

Амелия положила ладонь мне на колено.

— Терпение. У шейха есть для нас дар, который мы должны взять с собой.

Бербер кивнул, встал и вышел из комнаты. А я не сдержался и спросил:

— Почему он назвал вас сестрой?

— Потому что я и есть его сестра. — Амелия подошла к стоявшему в алькове низкому сундуку. — Это принадлежало моему мужу… — Она открыла сундук, достала фотографию и протянула мне.

На снимке на фоне окруженного пальмами прудика стояла молодая женщина в камуфляже, а рядом с ней — юный бербер с винтовкой. Они улыбались в объектив, рука мужчины лежала на талии женщины, но их лица были напряжены, словно этот миг был всего лишь временной передышкой.

— Здесь похоронен мужчина, которого я любила, — продолжала Амелия. — Он был местным шейхом. Снимок сделан в сорок третьем году. Мы были женаты две недели и уже сражались с Роммелем. Немецкие войска печально прославились в Сиве тем, что осквернили этот пруд — купальню Клеопатры. Они плавали в нем голыми. Люди говорили, что из-за этого немцы и потерпели поражение. — Она так нежно касалась фотографии, что, казалось, почти ласкала. — Он был единственной любовью моей жизни.

Теперь я понял, почему, когда мы шли по улочкам этого древнего городка с домами из белой глины, крытыми пальмовыми листьями, и пронзительно кричавшими ослами, пожилые соплеменники здоровались с Амелией так, как если бы она была уважаемым мужчиной. Ее запомнили с тех пор, как во время Второй мировой войны она воевала в этих краях.

— Его убили через несколько дней после того, как был сделан этот снимок, — объяснила Амелия и спрятала фотографию в сундук.

— Сочувствую.

— Любите, пока способны. В жизни ничто не постоянно, кроме того, что ничто не постоянно. Старая арабская пословица.

Шейх вернулся и принес пару каких-то завернутых в муслин предметов. Сел на коврик, развернул и подвинул Амелии. Оказалось, что это два пистолета. Она взяла один. Я потянулся за другим, но Амелия меня остановила.

— Вам нельзя носить оружие.

— А если припечет? — Я не отпускал рукоятки пистолета.

— Ради Бога, не смотрите так испуганно. Я прекрасно знаю свое дело.

Она вернула один пистолет шейху, а второй засунула за пояс.

Бербер поцокал языком и коснулся рукой моего плеча.

— Поверьте, друг мой, она говорит правду. — Это были первые английские слова, которые он произнес с тех пор, как мы вошли в его дом.

Мы стояли у подножия выбеленных ветром развалин храма Оракула и смотрели на раскинувшуюся у наших ног долину, где, словно водоросли, раскачивались толстые финиковые пальмы. Несмотря на мою тревогу, трудно было не залюбоваться этим местом. Сива, или, иначе, Нехт-Ам — земля пальм, представлял собой оазис с финиковыми пальмами и оливковыми деревьями и выглядел так, словно сохранился нетронутым с библейских времен. Я поежился и оглянулся, надеясь, что за нами никто не следит.

Амалия, одетая в брюки и рубашку цвета хаки, с платком на голове, отмахнулась от мух и показала в сторону вод озера Биркет-Мараки.

— Смотрите, так открывается этот оазис взорам богов…

Пока мы летели на запад от Александрии, под нами расстилалась живописная местность. Маленький самолетик держал небольшую высоту, забирая на юго-запад, в глубь суши, пересек Каттару, пронесся над неожиданной зеленью оазиса Кара и, наконец, оказался над городком Сивой. И теперь мы смотрели, как сверкают на солнце воды соленого озера Биркет-Мараки, оттеняемые только возвышающимися вдали словно груди горами, у подножия которых раскинулся волнующий пейзаж Ливийской пустыни — этого моря песка, изобилия белого, нарушаемого только зигзагообразными колеями, которые здесь называются масрабами.

— Отсюда начинается наше путешествие. — Амелия махнула рукой в сторону храма. Его простые внешние стены нависали над нами, похожий на крепостной фасад нарушали лишь немногочисленные квадратные окна. — Во времена Александра Македонского оракул из города Сива был одним из шести самых знаменитых оракулов древности. И именно сюда первым делом явился Александр, после того как высадился на египетской земле. Он хотел получить благословение оракула в качестве сына Амона и сына Нектанеба Второго — другими словами, сына бога. Так в то время часто поступали честолюбивые люди. Этот храм — наш первый ключ. Согласно карте астрариума, здесь началось путешествие фараона в загробный мир. — Она достала из наплечной сумки лист бумаги и расправила на куске отбившейся кладки. Я узнал карту астрариума. — Вот это древний город Агурми, а это озеро Зейтан — в древности оно имело несколько иную форму. На другой стороне горы Габаль-аль-Дакрур, Габаль-аль-Маута и вершины-близнецы Габаль-Хамра и Габаль-Байдай. Однако нас интересует только эта… — Амелия показала на иероглиф Анубиса, бога-шакала и покровителя захоронений в пустыне. — Габаль-аль-Маута, гора мертвых. Но сначала нам надо посетить храм Амона-Ра, построенный самим Нектанебом Вторым. К сожалению, от него осталась всего одна стена — в тысяча восемьсот девяносто шестом году его взорвали по приказу оттоманского военачальника, который решил построить из его камня дом для себя. Но нужные нам иероглифы уцелели. С астрариумом все в порядке?

Я кивнул и показал на крепко сидящий на плечах рюкзак. По мере приближения сумерек у меня внутри все явственнее ощущался холодок. Но возникло и другое чувство: смирение и удовлетворение оттого, что появился хоть какой-то план. Он может не удаться, но все-таки это был план.

— Не позволяйте никому и ничему его у вас отнять. Вы меня понимаете, Оливер? Что бы вы ни увидели или ни подумали, что видите это.

Я окинул глазами долину качавшихся пальм, затем перевел взгляд дальше, на границу дюн. Кроме нас, из людей здесь были только собиравшие финики мальчишки-берберы. Среди моря песка змеился черный караван бедуинов, направлявшийся в древний город Шали. Если Мосри или Хью Уоллингтон и гнались за нами, теперь они где-то прятались.

Амелия сверилась с часами, затем, прикрыв рукой глаза, посмотрела на солнце — красный диск катился вниз, к вершинам пальм.

— До начала нашего путешествия осталось двадцать минут. Нам пора.

Я посмотрел на горизонт. Неужели это последняя ночь в моей жизни? От дюн по песку поползли округлые тени, по мере того как мерк свет, становясь все более зловещими. Внезапно над нами послышался странный, западающий в память птичий крик, и его звук отразился в долине. Я поднял голову, но ничего не увидел. Зато появилось знакомое чувство, что за нами наблюдают, — и не незримые враги, а сами горы.

Вслед за Амелией я взобрался к подножию храма, где были разбросаны груды камней. Само здание оказалось на удивление небольшим, но было расположено на высоте, на вершине холма, явно чтобы производить впечатление на тех, кто стоял внизу и смотрел на жрецов, совершавших у входа обряды. Мистическое действо должно было вдохновлять и пугать. Я стал себе внушать, что все, что мне предстоит, — из той же самой оперы, всего лишь призраки из моего подсознания. Они не способны причинить вреда, но мозг не покидали картины ада из школьной Библии. Я посмотрел на широкую спину идущей впереди Амелии — ее седые волосы по-матерински успокаивали. Вот кто станет моим якорем. Она остановилась перевести дыхание.

— Большинство молящихся никогда не входили в храм. Представляете, каково было полководцам забираться сюда, чтобы продемонстрировать приверженность вере? Один подъем в тяжелых парадных доспехах приводил в смирение, а затем они встречались с полубезумным пророком, который мог их одобрить, а мог и осудить. В сорок третьем я сама приходила к этому храму с мужем и молила богов даровать нам победу. — Амелия насмешливо улыбнулась. — Молитва была услышана, но за победу пришлось платить.

Обрамленный колоннами классический портик здания разрушили ветры и песок. Осталось всего несколько ниш, в которых некогда находились священные изображения и статуи. Внутри я заметил ряд небольших помещений, устроенных явно для того, чтобы при помощи света и тени усиливать атмосферу таинственности. Все это напомнило мне картины де Кирико, и я почти ждал, что в призрачном пространстве храма вот-вот появится Изабелла или какая-нибудь греческая богиня.

Амелия, пригнувшись, вошла в дверь и достала из рюкзака фляжку и небольшой коричневый конверт. Отвинтила крышку, налила в чашку похожую на вино жидкость, открыла конверт и высыпала в чашку синеватый порошок.

— Это вам. Ритуальный напиток, который даст вам видение богов. Вы счастливый человек.

Я подозрительно покосился на жидкость. В памяти были свежи мои приключения в катакомбах.

— Пейте, Оливер. У вас нет выбора. Вам необходимо обрести прозрение.

— Мне совершенно не хочется вновь становится беспомощным. Что, если на нас нападут?

— Я буду вас охранять.

Я поднял на нее глаза. Трудно было представить, что даже вооруженная и служившая в армии Амелия могла тягаться с прожженными убийцами.

— На моей стороне фактор неожиданности, и, кроме того, я знаю этот район гораздо лучше Мосри и Уоллингтона.

Я покачал головой.

— Мне повезло, что в прошлый раз я остался в живых. Это слишком опасно.

— Послушайте, неужели вы считаете, что Фахир и другие, кто стоит за Садата, позволили бы нам одним выполнять миссию, если бы не были уверены, что я способна вас защитить? Вы должны увидеть то, что видели жрецы, чтобы понять символы, когда они появятся перед вашими глазами. Прошу вас… теперь слишком поздно отказывать мне в доверии.

Амелия поднесла чашку мне под нос, и на меня пахнуло терпким запахом вина и тонким цветочным ароматом.

— Это вино, приправленное мандрагорой и голубым лотосом. Они вам, наверное, попадались в росписях гробниц. Египетские жрецы употребляли подобный состав, чтобы достичь состояния высшей одухотворенности. И вам тоже надо выпить.

— Я же сказал: нет!

Амелия неожиданно разозлилась и встала.

— Хорошо, я ухожу, а вы решайте сами, как поступать дальше. Можете рискнуть жизнью, представив, что все это только замысловатая шарада, созданная исключительно для вашего развлечения. Или для разнообразия займитесь чем-нибудь дельным.

Она обожгла меня взглядом, повернулась и пошла прочь. Я посмотрел на солнце, и мое сердце тревожно забилось. Придется выпить это зелье. Страх подгонял меня и требовал, чтобы я что-то сделал, выполнил все, что угодно. Амелия удалялась решительной походкой.

— Подождите! — крикнул я и неуклюже заторопился за ней по песку.

Она протянула мне чашку, которую все еще держала в руке, и я выпил горькую жидкость.

 

46

Мы сидели, привалившись спинами к камню, сохранившему тепло дневного солнца. Я чувствовал, как очищается мое сознание. Память стиралась до чистого листа. Казалось, меня втолкнули в настоящее время, и это ощущение было ярче, чем все, что я до сих пор испытывал. Крупинка камня увеличивалась до огромных размеров, бледный розовато-лиловый цвет неба, приобретал насыщенность. Меня завораживал героизм большого муравья, тащившего песчинку по каменной стене, — я видел в его усилиях аллегорию собственной борьбы.

Что-то шевельнулось на границе моего бокового зрения. Я поднял голову. Через окаймленный камнем проем стал виден гордо стоявший на валуне перед храмом овен. Солнце окрасило его руно и благородный изгиб рогов в золотистый цвет; по бороде можно было судить, что он вожак стада.

— Божественный Амон-Ра пришел, — прошептала Амелия.

— Вы видите животное? Оно реально?

— Что есть реальность? — улыбнулась женщина. Овен сделал шаг ко мне. Теперь я мог разглядеть вертикальные черточки его зрачков и золотисто-зеленые радужки глаз. Он посмотрел прямо на меня, затем склонил голову в сторону пустыни и отступил. — Вам надо за ним.

Тон Амелии не оставлял выбора. Животное повернулось и легко поскакало через руины к остаткам храма Амона-Ра. Я поспешил следом, оставив попытки анализировать происходящее.

По мере того как мы поднимались все выше, я мог лучше рассмотреть храм: груда повалившихся колонн и всего одна устоявшая стена, залатанная с краю современным кирпичом. Овен остановился у внутренней стороны, где были ясно видны иероглифы. Амелия спешила за мной, а я, пригвожденный к месту взглядом животного, застыл в ярде от него. Его глаза сверлили насквозь, но не были ни злыми, ни добрыми.

— Что делать дальше? — шепотом, словно в церкви, спросил я.

— На колени, — ответила Амелия и опустилась на землю. Я смущенно последовал ее примеру. Овен скрылся за стеной и исчез под склоном холма так же неслышно, как появился. Амелия показала на вырезанные в красноватом известняке знаки.

— Верхний ряд означает высшие божества.

Я разглядел строку богов. В середине, окруженная другими божествами, находилась фигура с простертыми вперед руками в украшенном бараньими рогами головном уборе.

— Центральная фигура — сам Амон-Ра, — объяснила Амелия. — С одной стороны от него Исида, с другой — Нефтида. Еще дальше — Гор и Осирис. Но сосредоточьтесь на Амоне-Ра. Он и есть ключ.

Лучи солнца образовали над верхом стены и точно над головой бога идеальный полукруг. Свет становился все ярче и ярче, пока вся фигура не оказалась окутана пурпурным сиянием. Мне показалось, что она превратилась в трехмерную и висит передо мной в воздухе. Я почувствовал себя бодрым и непобедимым.

Затем солнечный полумесяц прочертила тень. Это была птица, сокол. Он опустился на стену, выгнул шею и пронзительно крикнул.

— Мы вступаем во второй час. — Голос Амелии прозвучал словно раскатистое эхо. — Гор над нами. Он поведет вас в воды Осириса.

Она схватила меня за руку, и вдвоем мы начали трудный спуск по каменистому склону с другой стороны храма. Мы шли за соколом, перелетевшим на верхушки окаймлявших озеро пальм. В гуще деревьев нам пришлось продираться через подлесок, перелезать через стволы поваленных пальм, шагать по высохшим финикам. Наконец перед нами снова открылся горизонт, и мы вышли к кромке покрытого коркой соли озера. Сокол носился, как черная стрела, и, направляя нас, снова оказался впереди. Ноги утопали в болотной жиже, и ботинки вскоре облепили плававшие в мелких лужах пахучие водоросли.

За нами послышался треск, и я круто обернулся.

— Нас кто-то догоняет? — прошептал я Амелии.

Мы остановились и осмотрелись. Вдали, на фоне сумеречного неба у береговой полосы, мелькнули два луча фонарей. Их путь прерывался стволами деревьев и низким кустарником. Мне показалось, что лучи отражались в сверкающих глазах сотен прятавшихся в подлеске зверей. Я покрылся по том от ужаса, и в это время ветерок донес до нас тихое бормотание — разговаривали двое мужчин. Я не сомневался, что узнал голос Уоллингтона, и больше не сомневался, что он идет за нами по пятам.

— Поторопитесь, и как можно тише, — чуть слышно приказала Амелия, снова взяла меня за руку и увлекла к привязанной к бревну лодке. Это оказалась местная фелюга из тростника с безжизненно висевшим на единственной мачте примитивным парусом и масляной лампой на шесте с другой стороны. С хлопаньем крыльев сокол опустился на борт, склонил голову набок и ждал.

Ночь, как обычно бывает в пустыне, быстро опускалась на землю. Горизонт освещал лишь далекий отсвет средневекового города Шали — редкая морось огоньков в тех домах, где еще сохранились жители. Я забрался в лодку вслед за Амелией. Она, стараясь работать как можно тише, отвязала веревку, зато моя неуклюжая возня была далеко слышна в ночном воздухе. Я пытался пронзить взглядом темноту, но никого не видел. Однако это не означало, что наших врагов там не было. Понимая, что чувства меня обманывают, я коснулся лямок, удерживавших за спиной рюкзак с астрариумом. Воображение превращало любую тень в сказочное существо, обострившийся слух не позволял определить, что близко и что далеко. Над нами взошла луна — три четверти испещренного кратерами диска. Она словно звала меня, и тысяча белых рук блестели и манили к себе. Амелия проследила за моим взглядом.

— Древние египтяне верили, что луна — промежуточная остановка возносящихся душ.

Во что я влип? Пригнувшись как можно ниже, я прекрасно сознавал, что мы отлично видны с берега.

Амелия оттолкнулась от бревна, сокол взмахнул крыльями, и мы, отчалив от берега, поплыли по мерцающей воде. Я нерешительно посмотрел на свою спутницу. Она словно выросла, обрела властность, и мне показалось, что ее лик озаряло сияние. Амелия подняла парус и объявила:

— Мы вступаем в воды Осириса.

Безжизненный парус надулся и выгнулся, словно белое крыло ибиса. Лодка, поскрипывая, набирала скорость, за нами неслись насекомые, и нос, разрезая воду, покрывал рябью качавшееся на поверхности огромное белое отражение луны.

Я окинул взглядом залитое бледным светом озеро. Плеск воды о борта становился все громче, пока не стал подобен грому разбивавшихся о камни громадных волн. Но, несмотря на шум, я не видел ничего, кроме легкой зыби на поверхности озера. Снова ощутив холодок страха, я бессознательно ждал, что на горизонте вот-вот появится приливная волна и грозным валом нависнет над нашими головами. Контуры вещей теряли четкость, словно менялись законы физики и молекулярная структура всего, что я знал. Я пригнулся в лодке еще ниже и усилием воли привел звук в соответствие с тем, что видел, — постепенно грохот разбивавшихся о камни волн стих. Значит, это можно контролировать, обрадовался я. Можно контролировать демонов. И напомнил себе, что пришел сюда ради Изабеллы и ради Египта, который мы оба любили. Я завершу ее путь, даже если это грозит мне смертью. Реальность этой мысли пронзила сознание и растворилась в моем существе.

Как только я поздравил себя с тем, что овладел чувствами, поверхность озера раскололась, блеснуло что-то голубовато-белое и снова ушло на глубину. Затем отчетливо послышался стук в деревянный корпус фелюги. Принудив себя взглянуть за борт, я увидел, что по воде плывет тело — белые ноги, маленькие груди, почти не оставлявшие следа на воде, длинные волосы струились, закрывая лицо. Я сразу ее узнал: это была Изабелла. Течение отогнало волосы с лица, женщина открыла глаза и посмотрела на меня.

Я выкрикнул ее имя и, полный решимости на этот раз спасти, вскочил на ноги. Я больше не допущу трагедии ее смерти, и наши жизни пойдут правильным путем: долгое совместное будущее, дети, старость. Я не позволю ей умереть. Когда моя рука потянулась к белым ногам, лодка опасно накренилась.

— Там Изабелла!

Амелия втянула меня обратно.

— Тихо, Оливер. Она не настоящая.

Я сопротивлялся, плакал, не таясь, испытывая единственное желание — прижать к себе жену, чтобы ей не было холодно. Снова свесился за борт. Изабелла все еще находилась рядом, и ее кожа белела, словно брюхо дохлой рыбы. Губы шевельнулись, и она прошептала:

— Помоги.

Я изо всех сил старался подавить порыв броситься в воду. Закрыл глаза. А когда открыл, белые бедра Изабеллы засасывало в водоворот, а рядом резал воду неровно зазубренный крокодилий хвост.

— Этого нет, это не на самом деле, — твердил я себе, задыхаясь и давясь от страха словами. Пот заливал лоб, и на мгновение мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Я повторял и повторял свою мантру, а ветер в это время подхватил лодку и понес к противоположному берегу.

Мы оказались почти в середине огромного отражения луны. Мне чудилось, что планету сотрясают оглушающие вибрации, воздух звенел, словно пели тысячи цикад. Если за нами гнались, то не могли не заметить. Но тут я увидел, что в центре сияющего миража от воды поднимается туман. Он начал закручиваться словно маленький смерч, будто само отражение луны обретало форму. Ветер погнал лодку в гущу тумана. Внезапно вокруг раздалось хлопанье миллионов крыльев: крохотные насекомые слепо бились мне в лицо, путались в волосах, залепляли ноздри, не давая дышать. Это были ночные мотыльки — довольно крупные создания, они свивались в одно плотное облако. Казалось, сам воздух источал удушающую пыльцу, когда я, отмахиваясь от них, колотил ладонями бархатистые тельца, стараясь освободить пространство для очередного вдоха. Легкие рвались из груди, но тут Амелия взяла меня за руки и, лишая возможности сопротивляться, прижала к бокам.

— Смиритесь. — Оболочка слова упала на меня, как пыльца мотыльков, покрывшая язык, забившая ноздри, осевшая на пылающих веках.

Так мы и сидели, заключив друг друга в самые странные на свете объятия: Амелия за моей спиной, между нами астрариум. Она крепко сжимала меня и не давала шевелить руками. А фелюга тем временем плыла сквозь тучу обезумевших насекомых, носившихся беспорядочными кругами, словно они сами не могли понять, как очутились в этом месте.

Берег впереди начал обретать форму, а крылья мотыльков стали жестче и, окрасившись радугой ярких тонов, заблестели в свете фонаря. Я присмотрелся к насекомым, которые вились прямо у меня под носом. Их тяжелые, как у шмелей, тела неуклюже преодолевали силу притяжения, прозрачные крылья с шумом взбивали воздух. Я с удивлением узнал в них скарабеев — священное олицетворение, символизирующее возрождение бога Ра.

Облако насекомых поредело, перестроилось в линию, которая, закручиваясь и изгибаясь, направилась к берегу. Фелюга последовала за жуками, и вскоре днище заскрежетало на мелководье о покрытое кристалликами соли дно.

Перед нами раскинулся пейзаж песчаных дюн, вдали, словно присевший на корточки уставший великан, виднелись силуэты гор. Время растягивалось будто пружина, пока колоколом не прозвенел голос Амелии:

— Мы вступаем в песчаный мир Сокар.

Я не мог поверить, что время прошло так быстро — восприятие искажал наркотик. И в этот миг над водой разнесся звук моторной лодки.

— Быстрее! — Амелия схватила меня за руку и помогла вылезти из фелюги. Плохо слушавшиеся ноги коснулись покрытых солью камней и спутанной травы. Единственным освещением служила луна и отблеск крыльев скарабеев, носившихся зигзагообразной пурпурно-черной змеей над притихшей в ожидании пустыней.

Амелия заставила меня пригнуться, и, спрятавшись за кустом, мы смотрели, как к нам по озеру приближается силуэт моторной лодки. Мне казалось, что стрекот ее двигателя и есть зарождавшийся во мне страх. Он поднимался из глубины, откуда-то от основания позвоночника, и грозил в любую минуту разразиться настоящей паникой.

Катер причалил к берегу, и мне стали видны лица двух мужчин, сидевших у рукоятки мотора. Один был араб, другой — европеец. Кто они: Мосри и Уоллингтон? Я не мог разглядеть их черты.

— Ждите здесь, — прошептала Амелия. И, пригибаясь, с фонарем в руке, стала перебегать от куста к кусту навстречу лодке. Хрустнула веточка, и один из мужчин повернул голову на звук. У меня от страха похолодело в животе. Амелия сложила у губ ладони и, похоже подражая, крикнула болотной птицей. На моих глазах немолодая женщина превратилась в партизанку — опыт сражений в этих местах не пропал для нее даром. Незнакомец опустил глаза и, намереваясь вытянуть лодку на сушу, выбрался на покрытый соляной коростой берег.

Амелия находилась между нами. Я заметил, как она поднесла зажигалку к фитилю фонаря. В следующую секунду вспыхнул огонек. Беззвучно и точно она швырнула фонарь в лодку. Стекло разбилось о дерево, разлившееся масло вспыхнуло, и пламя быстро охватило суденышко. В зареве огня я узнал Хью Уоллингтона.

Мужчины с криками бросились в озеро, а Амелия побежала ко мне. Взорвался топливный бак, и на нас обрушился дождь деревянных обломков.

— Скорее! — приказала мне спутница.

 

47

Мы неслись в глубь суши через густой, царапавший кожу кустарник. Амелия увлекала меня вперед, а над нашими головами свистели пули. Несколько минут пришлось сражаться с густой листвой, затем перед нами открылась дорога. Амелия указала наверх. Там, на фоне ночного неба, поблескивала вереница летящих скарабеев. Следуя за жуками и прижимаясь к камням, чтобы оставаться незамеченными, мы поднимались все выше, пока не оказались на залитом лунным светом плато, окруженном величественными скалами, которые показались мне шахматными фигурами, забытыми беспечными великанами. Скарабеи еще покружили над нами мгновение и исчезли в ночном небе.

В центре открытого пространства стояла антилопа, ее витые рога пронзали низко висевшую луну. На ее спине устроился сокол.

— Сет в облике антилопы и Гор, — благоговейно прошептала Амелия.

Ее голос как-то изменился. Я обернулся и не узнал свою спутницу: Амелия прибавила в росте — стала выше шести футов, — кожа приобрела цвет меди, седые волосы сделались густыми, черными и ниспадали на плечи. На ней был головной убор из коровьих рогов, между которыми висел золотой диск. Я в испуге отступил на шаг. Она приобрела облик богини Исиды, но мгновение спустя вернулась в свое обычное, знакомое мне состояние. Воспаленный наркотиком мозг регистрировал, как она мечется между божественным и человеческим обликами. У меня кружилась голова, я был сбит с толку и чуть не падал, когда она схватила меня за руку.

— Оливер, оставайтесь со мной! Оставайтесь в этом моменте.

Было слышно, как сквозь кустарник продираются наши преследователи. Антилопа склонила голову, стукнула копытом о землю и пустилась галопом вверх по склону. Сокол полетел вперед.

— За ними! — Амелия стала карабкаться на гору по камням.

Я слепо тащился за ней, взбираясь все выше и выше, обдирая ладони о зазубренные скалы. Каждое новое плато усиливало ощущение расстилавшейся надо мной и подо мной бесконечности — огромного открытого космоса. И я, шагая вперед, все теснее приникал к земле, боясь провалиться в пустоту.

Когда я забирался на очередной уступ, у меня соскользнула нога, и вниз устремилась целая лавина песка. Я в страхе застыл и, почти повиснув в воздухе, отчаянно хватался обеими руками за камень над головой.

— Подтянитесь! Вы должны! — Над уступом появилось лицо Амелии. Она протянула мне руку.

От изнеможения я терял самообладание. Пытался подтянуться, но не мог. И совершил ошибку: подвешенный в пустоте, обернулся и посмотрел через плечо. Далеко внизу, у подножия горы, лунный свет отражался от черепичных крыш и сырцовых стен Шали, и я понял, что мы поднялись выше, чем я представлял. От приступа головокружения я чуть не сорвался, закрыл глаза и, по-прежнему болтаясь над пропастью, начал молиться.

— Судьбу вспять не повернуть. Вам надо забраться сюда, — настаивала Амелия.

Отчаянным усилием я каким-то образом сумел опереться на правую ногу и, царапая камень ногтями, подтянулся и перевалился на уступ. Полежал, пытаясь отдышаться, а сердце гулко колотилось в груди. Перед глазами открылись проломы в склоне, так называемые погребальные тоннели. Мы карабкались на Габаль-аль-Мауту — гору мертвых — и были недалеко от вершины.

В наступившей тишине, которая от нашего судорожного дыхания становилась только пронзительнее, я различил шаги и шорох осыпающихся камней. Двое преследователей взбирались по склону прямо под нами. Мои руки и ноги были словно ватные — тысячи движений тысячи мышц с неимоверным усилием прорывались наружу. Страх трансформировался в нечто иное. Но во что — в экстаз? Однако какая-то часть сознания понимала, что я в большой опасности. Меня затягивало в открытый космос. Неужели мне предстоит сейчас умереть? В каком-то смысле я чувствовал себя уже умершим.

В эту секунду у моего уха просвистела пуля. Амелия рывком повалила меня за валун и, лежа на животе, принялась отстреливаться. Пули отскакивали от твердого как кремень камня и с глухим стуком утопали в песке. Внизу раздался крик — это значило, что одного из мужчин задело.

— Уходим! — Амелия схватила меня за руку и втолкнула в один из погребальных тоннелей. Согнувшись в три погибели, я пролез в отверстие и услышал, как две пули ударили рядом со входом. — Помогите, — позвала меня моя спутница. — У нас мало времени — они будут здесь через несколько секунд.

Она показала на груду камней, видимо, специально наваленных на деревянную доску. Вдвоем мы приподняли ее за конец и скатили камни, завалив вход. В изнеможении я привалился к холодному камню — он слегка отдавал запахом лайма. Астрариум свинцовым грузом тянул плечи.

— А как мы отсюда выберемся?

— Этого не потребуется.

— Но мы здесь умрем.

— Доверьтесь мне. — Амелия отряхнула руки. — Пошли, нам нельзя задерживаться. Идет пятый час, время поджимает.

Она достала небольшой фонарик и включила его. Стены и потолок тоннеля были покрыты яркими цветными росписями, и моему расстроенному наркотиком сознанию показалось, что они движутся. Иероглифы и рисунки рассказывали о жизни Осириса: вот он женится на Исиде, вот его убивает Сет. На противоположной стене был запечатлен сюжет, как Исида силой волшебства соединила четырнадцать частей разрубленного тела мужа.

Амелия шла впереди, светя перед собой фонарем. Следуя за ней, я ощущал, как голубой лотос растекается по моим жилам и будоражит чувства. Свет отражался от полированного диска ее головного убора, а из-под ног летели цветы: маки, лотосы, лилии. Амелия вела меня в глубь горы, а я как зачарованный смотрел на свои руки и думал: неужели и я так переменился? Поднял ладони к лицу — пальцы танцевали перед глазами: пять, десять, сто; их движения были тягучими, словно воздух превратился в желатин.

Перед нами возникла тяжелая деревянная дверь с резьбой, изображающей чудовищных животных. Перед ней, сгорбившись, сидел к нам спиной старик.

— Привратник, — завороженно прошептала Амелия.

Человек повернулся на голос и, к моему ужасу, оказался моим отцом. Голый, худой, согбенный, дряблый уд безвольно висел.

Амелия вложила мне в руку пистолет.

— Вы должны его убить.

— Не могу, — ужаснулся я.

— Он совсем не тот, кем представляется.

Увидев пистолет в моей руке, отец захныкал. Я не мог оторвать от него взгляда. Нахлынули воспоминания: мы первый раз запускаем с ним на болотах воздушного змея. Отец показывает, как правильно раскручивать веревку, чтобы змей поймал ветер. Как он гордится, что мне удалось поднять змея высоко в небо. Свое удивление и радость во время выпускной церемонии, когда я увидел со сцены его фигуру, хотя отец клялся, что предпочтет, чтобы проиграла команда «Карлайл юнайтед», чем ступит ногой в наш университет. Как неделю назад увидел его у двери дома — он стоял, сгорбленный и беззащитный, в розовой кофте матери поверх нижней рубашки. Я понимал, что фигура передо мной — призрак. Но когда поднимал пистолет, он казался мне реальным человеком.

Старика охватил страх, он оцепенел, глаза полезли на лоб. Повернув ко мне запыленное лицо, он, цепляясь за ноги, молил о пощаде, но с языка слетала не человеческая речь — слышалось только животное хрюканье.

И все равно я не мог заставить себя нажать на курок.

— Стреляйте! — приказала Амелия.

Но моя рука дрогнула, и я опустил оружие. Существо прыгнуло на меня. Его руки превратились в когтистые лапы рептилии, кожа на запястьях потемнела и покрылась твердой чешуей. Я ударил его пистолетом по голове, сбил на землю и быстро обернулся, ожидая нового нападения со спины.

Но ничего не случилось, только Амелия читала нараспев, как я догадался, заклинание из «Книги мертвых». Ноги существа начали съеживаться, перекошенное лицо сплющилось в морду бегемота, а сама тварь билась в конвульсиях и корчилась от боли на земле. Отверзлась пасть — красная и огромная, — из нее вылетел ястреб-перепелятник и стал бешено кружить у меня над головой.

— Ба Изабеллы, — прошептала Амелия. — Вы можете довести ее до естественного конца — должны помочь ей обрести загробную жизнь.

В благоговейном страхе я протянул руку навстречу птице. Трепетание ее крыльев создавало тысячу образов, обволакивавших меня запахом Изабеллы, ее шепотом. Наконец ястреб опустился ко мне на плечо.

Амелия отобрала у меня пистолет и засунула за пояс. В этот момент вдалеке прогремел взрыв. Вход в тоннель был освобожден.

Мы целую вечность, как показалось моим уставшим ногам, бежали по узкому коридору. И когда я уже не сомневался, что больше не способен двигаться, и еле-еле тащился, собирая последние крупицы сил, мы оказались в большой известняковой пещере в глубине горы — просторном храме с многогранными кристаллическими сталактитами, сверкавшими подобно сотням алмазов.

— Здесь мы повстречаем вашего Ка — духовного двойника, — сказала Амелия.

Посередине просторного каменного пола поблескивало озерцо огня, освещавшее похожий на церковный сводчатый потолок.

— Идите к огню. — Амелия подтолкнула меня вперед.

Я осторожно двинулся к сверкающему пламени. Но, как ни странно, чем ближе к нему подходил, тем меньше ощущал на коже его жар. Ободренный мыслью, что и этот огонь всего лишь галлюцинация, я ускорил шаг и остановился примерно в футе от его кромки.

Пламя стало одновременно переливчатым и отражающим свет, языки огня закручивались и расплавлялись в гладкую зеркальную поверхность. И в ней отражался я. Я смотрел на взъерошенного бородатого человека с царапинами на лбу и щеках и едва узнавал свое измазанное грязью лицо, сквозь красную пыль на меня смотрели недоуменные голубые глаза. Я поднял руку, он — тоже. А затем, к моему изумлению, протянул мне: плоть покинула вихревую зеркальную поверхность и обрела реальность.

Я сделал шаг назад и споткнулся; мой двойник шагнул вперед и поддержал меня. Его прикосновение было обжигающим. Он взял меня за запястье и начал входить в мое тело. Я потерял сознание.

А когда рассудок прояснился, я обнаружил, что парю высоко под сверкающим известняковым потолком. Опустил глаза: Амелия стояла подо мной и сверху казалась совсем низенькой на фоне каменного пола. Пораженный, я на мгновение нырнул вниз, но тут же вновь восстановил равновесие. И в этот момент боковым зрением увидел кончики перьев. Оказывается, я обрел крылья. Превратился в собственное Ба. Почувствовав сзади чье-то присутствие, я повернул голову. Ко мне устремился ястреб-перепелятник — Изабелла.

Мы вместе полетали, покружили; словно акробаты, отвесно падали вниз и проносились рядом с каменными стенами пещеры. Я преследовал ее, наслаждаясь силой полета, хотел догнать, чтобы ее дух окутал меня и мы превратились в единое существо. Меня захлестнули воспоминания о нашем браке: первая ночь, ее первый приезд на нефтяное месторождение и удивленное выражение лица, когда она наблюдала, как я читаю землю, наш общий смех. И как мы засыпали в объятиях друг друга. Я понял, что, несмотря на все, что узнал после ее смерти, и несмотря на уверения Гермеса, что этот брак был задуман другими, наш союз был истинным и Изабелла по-настоящему любила меня. Пусть она вышла замуж во исполнение пророчества, но независимо от этого полюбила меня. Теперь я в этом не сомневался. И с этим чувством пикировал вниз и в безрассудной радости взмывал к потолку вместе с ней. Но вдруг, пораженный прозрением, промахнулся и ударился о стену пещеры.

А когда открыл глаза, обнаружил, что лежу на песке. На моей отброшенной в сторону руке сидел ястреб-перепелятник и, склонив голову набок, с любопытством смотрел на меня. Я попытался сесть. Все тело болело. Видимо, бродивший в моей крови наркотик прекращал действие.

Ястреб сел на песок и, словно побуждая встать, толкнул клювом в ногу. Песок вокруг пошел волнами.

— Оливер! — крикнула Амелия. — Змея-мехен!

Сначала показались два блестящих глаза, а затем песчинки раздвинула змеиная морда. За ней на свет явилась пятнистая голова огромного иероглифового питона, и его гладкое чешуйчатое тело обвилось вокруг меня громадным кольцом. Ястреб-перепелятник набросился на змею с когтями. Питон зашипел и отпрянул.

Я пытался подняться. Питон отполз в сторону, песок струился по бокам его гладкого узорчатого туловища. Он с безразличием смотрел на меня, словно я был не важнее мухи. Я держался изо всех сил, намереваясь не показывать змее страха. И питон так же внезапно, как появился, скрылся в песке. А я обнаружил, что стою на большом мозаичном панно, изображающем кусающую свой хвост змею.

Остатки голубого лотоса покинули мое тело, и я ощутил холод плит под ногами, врезавшиеся в плечи лямки рюкзака и саднящие царапины на руках и ногах. Конечности неприятно подрагивали. Я посмотрел на Амелию. Она тоже была исцарапана и покрыта пылью, а ее крепкая фигура была определенно человеческой.

Над головой раздался крик ястреба.

Рядом, чуть не задев мое левое плечо, просвистела пуля. Я пригнулся — треск выстрелов показался пугающе реальным. Мы бросились к стене, и в это время в пещеру вбежал Хью Уоллингтон. Он был в военной форме и держал оружие в руке.

Амелия подняла пистолет и быстро дважды нажала на курок. Уоллингтон нырнул в укрытие.

— Оливер, сюда! За этим сталактитом находится вход в последнюю камеру усыпальницы. Он откроется, как только вы окажетесь рядом.

— А вы?

— Такова моя судьба. Да и кто я такая, если спросить? — улыбнулась она.

Уоллингтон снова выстрелил, и пуля попала Амелии в плечо. Ее отбросило силой удара. Она застонала, но снова повернулась ко мне.

— Не медлите! Я вас прикрою!

Кровь струилась по ее одежде. Я хотел ей помочь, но она дала знак уходить и, лежа на боку, продолжала отстреливаться. Я метнулся к сталактиту, перебегая от камня к камню, но когда оказался рядом с едва заметным в тени арочным проходом, почувствовал пронизывающую боль — пуля угодила мне в ступню. От удара и боли я повалился на пол и закричал. Перекатился на бок и обернулся: Уоллингтон бежал ко мне через пещеру, а Амелия лихорадочно загоняла в пистолет новую обойму. Я с ужасом смотрел, как он остановился и тщательно прицелился в меня. Мы встретились взглядами — нас отделяли десяток шагов и пистолетное дуло.

Краем глаза я заметил, как Амелия отвела назад затворную раму оружия, и услышал щелчок.

Раздался выстрел. Сердце у меня екнуло. Я посмотрел на Уоллингтона, удивляясь, что еще способен что-то видеть. Пуля Амелии угодила ему прямо в живот, вторая, развернув его, ударила в висок. И он, закружившись и обливаясь кровью, рухнул на землю.

В моей груди родился крик, но я услышал его так, словно находился вне собственного тела. Я задыхался от потрясения и тщетно ловил воздух ртом. Но вот Амелия повернулась ко мне — ее глаза были спокойны, руки не дрожали, — и мой истерический страх стал сходить на нет.

Я поднял руку и крикнул, что со мной все в порядке, хотя чувствовал, что ботинок наполняется кровью.

— Двигаться можете? — спросила она.

Я приподнялся, оперевшись на здоровую ступню, и ногу пронзила боль. В этот миг раздался еще один выстрел — громкий, резкий хлопок пистолета из дальнего конца пещеры. Улыбка на лице Амелии внезапно потухла. Я ждал, что она повернется и ответит на огонь, но вместо этого Амелия, раскинув руки, повалилась навзничь, пистолет громко стукнул о каменный пол.

В тишине я слышал приближавшийся топот тяжелых сапог. Должно быть, в компании наших преследователей был третий, и теперь он бежал ко мне через пещеру. Я был потрясен смертью Амелии и на какое-то мгновение пришел в замешательство. Но горевать не было времени. Я бесшумно протиснулся сквозь покрытый лишайниками проход, молясь об одном: чтобы тот, кто гнался за мной, не заметил тянувшегося за мной кровавого следа. Оглянулся в поисках какого-нибудь оружия. Подобрал тяжелый камень, поднял и, тщетно пытаясь унять дыхание, стал ждать. Шаги как будто приближались. Но прежде чем враг нашел мое убежище, за моей спиной в стене пещеры открылось пространство, и меня втянуло в него.

 

48

Мне помог подняться старик. Он поддерживал меня, пока мы шли к маленькой гребной лодке, в которой, как я понял, плавали по подземной реке. Забравшись с его помощью в лодку, я рухнул на дно. Что-то бормоча на диалекте, который я не понимал, старик накинул на меня какое-то покрывало, а когда наклонился, стало видно, что его глаза мутны от катаракт.

Он отвязал лодку, и, освещаемая единственным фонарем, она начала путь по темным водам неизвестно куда. Над нашими головами проплывали сверкающие сталактиты — их кристаллики переливались тысячами отражений света. Я чувствовал, как из тела уходит кровь.

Но вот я начал различать звуки и свет внешнего мира, сквозь темно-красный цвет закрытых век проступило что-то ярко-оранжевое, и сознание вернулось. Где-то капала вода, остро пахло навозом, сырой соломой, потянуло яблочным привкусом табака из кальяна. Я открыл глаза. Что-то было зажато у меня в кулаке. Я присмотрелся — это оказалось перо. Перо ястреба-перепелятника. Я лежал на покрытом козлиной шкурой низком диване. Старик сидел рядом и улыбался. На коленях он держал чашку с водой, его беззубый рот казался провалом на морщинистом лице. Напевая что-то вроде молитвы, он поднял чашку и вылил мне на голову холодную воду. Испытав нечто вроде шока, я открыл от удивления рот и отряхнулся.

Голова болела, но я не сомневался, что, несмотря на странное ощущение дезориентации и обостренное цветовосприятие, все мои чувства прояснились.

— Я тебя не понимаю, — произнес я по-арабски.

— Это потому, что я говорил на древнем языке — арамейском, — ответил он тоже по-арабски. — Прости, пришлось прибегнуть к омовению водой. Уже десятый час.

Я откинулся на подушки, а старик наклонился, изучая рану на моей ступне, теперь покрытую зеленовато-коричневой припаркой из мха. Я в ужасе отдернул ногу, и припарка слетела. Он отругал меня и вернул ее на место.

В этот миг я вспомнил об астрариуме. Руки метнулись к плечам — рюкзак исчез. Я дико оглянулся. Старик, поняв мое состояние, потянулся к стоявшей у его ног небольшой плетеной корзине и достал из нее артефакт. Теперь астрариум был завернут в промасленную козлиную кожу.

— Не надо бояться, друг мой. Сокровище цело. Это последний час твоего путешествия, и я восстановил твое здоровье и зрение. — Остро пахнущими мускусной припаркой пальцами он поочередно дотронулся до моих век. — Я Идания бар-Эсмаэль. В течение многих веков члены нашего рода оберегали тайную гробницу Нектанеба Второго. С тех самых пор, как фараон нанял на Элефантине моего предка в качестве телохранителя. Это было так давно, что не сохранилось в памяти живущих.

— Вы еврей?

— Когда расступились воды моря, моя семья предпочла не уходить с Моше бен Амрамом ха-Леви. Наши сердца отданы этой земле. Здесь я родился и здесь умру. — Его пальцы царапали земляной пол, растирали черные комья. — Мне жаль, что твоя спутница погибла. Берберы заберут оболочку ее тела и похоронят рядом с мужем.

Я вспомнил, как лежала, безжизненно раскинув руки, Амелия, и эта картина обдала меня холодом. Внезапно звон похоронного колокола показался невыносимо громким, а жертва, которую потребовал астрариум, безмерно тяжелой. Меня охватило отчаяние. Стараясь побороть нарастающую панику, я начал подсчитывать, сколько осталось минут моей собственной жизни. Оказалось, не так уж много.

Я огляделся. Комната, судя по всему, выходила дверью во двор, а вход загораживала циновка из плетеного тростника. Сквозь дырочки плетения просачивался голубоватый рассвет, и мне даже удалось разглядеть пару привязанных к колу коз и контуры металлического насоса.

Сама пещера когда-то явно служила гробницей: об этом свидетельствовали росписи на стенах, изображавшие пирующих и охотящихся богов. В глубине был вырезан из камня очаг — достаточно большой, чтобы в нем мог, скрючившись, поместиться взрослый человек. На очаге стоял почерневший медный горшок. Стену занимали сделанные из деревянных транспортировочных поддонов полки. На них все еще были видны наклейки, рекламирующие финики Сивы. На полках расположились всевозможные консервы, сгущенка и единственная банка растворимого кофе «Нескафе». Я заметил радио на низком столике и брошенные на середине игры нарды. Обыденность обстановки действовала ободряюще, и я почувствовал себя спокойнее.

Стал снова рассматривать старика. Под подбородком у него кожа висела складками, на лице красовалась похожая на карту россыпь родимых пятен и нарушенной пигментации. Опять бросились в глаза катаракты на его зрачках. Трудно было сказать, сколько ему лет. Наверное, за девяносто, решил я и спросил:

— Где я?

— На острове Арахи, в пещере Гора. Но нам надо спешить. Ра вот-вот поднимется, и до этого момента тебе необходимо вложить небесный ящик в руки фараона. Слышал такую притчу? Царь, которого приносят в жертву ради блага его народа, оказывается в гробнице лишь на время, а затем воссоединяется со своим отцом на небесах. Обычная история, которую рассказывают снова и снова на разные лады.

Старик потянулся к груди, сорвал висевший на шее кожаный ремешок с золотым кружком и вложил мне в руку. Оказалось, что это большая монета с выбитым на ней поднявшимся на дыбы конем.

— Деньги Нектанеба. Первая выплата моему предку. Эта монета будет тебя хранить.

Откуда-то снаружи послышался топот бегущих вдали людей. Я посмотрел на Иданию круглыми от страха глазами.

— Нас убьют. Убьют обоих.

Старик ободряюще похлопал меня по руке.

— Надо верить. А теперь пойдем. Пора тебе встретиться лицом к лицу со своей смертью.

Я опустил ноги на грязный пол, и Идания помог мне подняться. Осторожно перенеся вес на раненую ступню, я почувствовал, что она болит не так сильно. Спрятал монету в карман, и в этот момент на улице пропел петух, и вслед за этим раздались чьи-то крики.

— Поторопись, — повторил старик, поднял астрариум и церемонно поклонился, отдавая мне в руки. — Тебе и моему царю Нектанебу. Да благословят боги вас обоих.

Он подвел меня к очагу в глубине пещеры, заставил перелезть через остывающие угли и толкнул черную от сажи заднюю стенку. К моему удивлению, она открылась, обнаружив за собой большую полость.

— Быстрее!

Я в страхе огляделся: в камере не было ничего, кроме каменных стен, грязного пола и освещенной висевшими на потолке двумя фонарями древней стенной росписи.

— Где же саркофаг?

— Ты избранный. Дар Осириса укажет путь. — Сказав это, Идания вышел обратно во внешнюю пещеру. — Да хранят тебя Амон-Ра и мой Бог. — Его голос отразился от стен, он закрыл потайную дверь и оставил меня в гробнице одного.

Воздух был сухим и слегка отдавал парафином. На настенной росписи Сет пронзал копьем Осириса. Я решил, что эта аллегория должна свидетельствовать об успехе убийц Нектанеба. Хромая и оставляя за собой кровавый след, я пересек грязный пол. Закрыл глаза и, сосредоточившись на земле под босыми ступнями, в первый раз попробовал проникнуть в лежащую внизу геологическую структуру без помощи науки и современной технологии.

Я ждал, что вот-вот раздадутся приглушенные стеной выстрелы, но, загнав страх в глубину сознания, прислушивался к земле, стараясь понять ее резонанс, которым она говорила со мной. Улетучились все сомнения в моем даре, которые мешали мне в прошлом, и я видел ясно как день пласты в окружавшем меня камне.

Не обращая внимания на тягучую боль в левой ступне, я медленно вышел на середину камеры. И, закрыв глаза, не спеша водил по грязи голой ступней правой ноги. Нащупал на поверхности рубец и, опустившись на колени, стал бешено разрывать ногтями наслоения песка и земли. Внизу обнаружился угол какого-то предмета. Раскопав еще больше, я освободил весь контур: примерно семь на четыре фута — размер саркофага. А расчистив середину, наткнулся на печать, которую видел уже несколько раз: страусиное перо — отличительную эмблему Нектанеба II. Но, прикоснувшись ладонями к земле, ничего не почувствовал: участок был точно таким же по плотности, как остальной пол.

Я поднялся, вышел за пределы прямоугольника и приблизился на несколько футов к стене. Под пятками стало покалывать. Структура почвы коренным образом изменилась — я ощущал это так же ясно, как видел свет над головой. Печать оказалась обманкой-ловушкой для расхитителей могил, чтобы они копали не там, где надо.

Я снова встал на колени и провел руками по полу. Под слоем высохшей грязи и слежавшейся каменной пыли ощущались толчки — обозначавшие круг подземные сигналы. Я скреб ногтями до тех пор, пока не обнаружил металлическое кольцо, и со всей силы рванул за него. Рана на ноге отозвалась болью, но я не обратил на ее протесты внимания — мое время было на исходе. Со скрежетом камня и металла дверь подалась, и за ней открылась просторная усыпальница с единственным деревянным саркофагом.

Спрыгнув вниз, я обошел простой гроб: дерево на углах подгнило, краску уничтожило время. На нем не было никаких украшений, кроме воротец для души усопшего. Все остальное — голые доски. Те, кто хоронил Нектанеба II, дали ему только самое необходимое для путешествия в загробную жизнь Я стоял над деревянной крышкой и чувствовал, как от нервного ожидания подрагивают ноги и все тело колотит ужасный страх и сотрясает перевозбуждение. Чего я боялся? Умереть? Или увидеть самого великого Нектанеба?

Я выбрался из погребальной камеры и взял астрариум. Время моей смерти не изменилось. Стрелка и риска почти слились в одну линию — финал неотвратимо приближался. Нельзя было терять ни секунды. Что бы ни произошло с астрариумом, Мосри в любом случае меня убьет. Единственная надежда — завершить миссию и попытаться спрятаться или убежать.

Снова оказавшись в могиле, я ударил камнем по крышке гроба. Старое дерево раскололось с необыкновенно громким звуком. Я замер и прислушался. Затем полез в карман, достал перо Ба Изабеллы и положил в гроб. Если мне предстояло умереть, я хотел быть уверенным, что она обретет покой.

Из пещеры Идании послышались крики, грохнул выстрел, раздался треск ломаемой мебели. Я больше не медлил и поспешно оторвал остатки крышки. В гробу лежала мумия, ее лицо покрывала золотая маска. Я присмотрелся и нахмурился — несмотря на петельку царской бородки, узнал черты. Слепок был сделан с лица красивой женщины. То же лицо было у сфинкса, который придавил и утопил на дне Изабеллу. И у тени, которую отбрасывал на стену астрариум. Потом я видел это лицо на картинке в статье Амелии и на рисунке Гарета. Банафрит — верховная жрица и любовница Нектанеба. Я поднял маску: под ней было высохшее, с почерневшей кожей, но все еще красивое женское лицо. Только теперь я обратил внимание на контуры грудей под коричневатыми полосами спускавшихся к ногам бинтов и филигранное ожерелье на теле.

Меня охватило отчаяние. Я привалился к стене гробницы и смотрел на отложенную в сторону золотую маску. Здесь должен был лежать Нектанеб. Неужели мое путешествие оказалось напрасным и я не сумел воссоединить астрариум с его законным владельцем? На мгновение меня захлестнул страх, что произошла чудовищная ошибка. Но, присмотревшись, я заметил на лбу маски иероглифы. И тут же узнал шифр Гарета: «Если дудочку вложить в рот льва, песок запоет». Я заметил, что головной убор маски очень напоминает гриву льва. Почему все это так знакомо? Я стал исступленно рыться в памяти. Сначала ничего не приходило на ум. Но затем вспомнил: Гарет говорил, что слово «лев» может переводиться так же, как «Хатор» — именем богини мести с головой льва, сестры Исиды. Что, если небесный ящик нужен не Нектанебу, а Банафрит, женщине, а не мужчине? Но это предположение не решало загадки поющего песка. Пальба за стенами становилась все громче. Напрягая ум, я всеми силами старался успокоиться. Взял в руки астрариум. Ваз все еще находился в механизме, и его тонкий длинный стержень торчал из боковой панели. Думай, думай! Факты путались с образами и с новыми фактами. Дудочка. Ваз. Пение. Я поспешно выдернул из астрариума ключ. Рабочая часть — два зубца — была тоньше и длиннее, чем у обычного ключа. И тут я вспомнил свое первое впечатление, когда увидел Ваз, — он напомнил мне камертон.

Грохот со стороны потайной двери приближался. Времени больше не осталось. Я посмотрел на циферблат астрариума: черная стрелка продолжала движение к моменту моей смерти. Выбора не было — приходилось рисковать. Я снова вытащил ключ из механизма и резко ударил о каменный пол. Немедленно из него понеслась единственная, невозможно чистая и ясная нота. Поющая дудочка. Я поместил вибрирующий Ваз между иссохшими губами мумии. Звук стал громче — словно солнечный свет наполнил погребальную камеру. Казалось, вместе с ключом вибрируют каменные стены пещеры.

Я поднял астрариум, собираясь положить его на тело Банафрит. И в этот момент дверь пещеры распахнулась, на пороге появился человек и с сильным акцентом крикнул по-английски:

— Ни с места!

Я замер.

Мосри навис над погребальной камерой, целясь в меня из пистолета. Я взглянул на стрелку смерти на циферблате астрариума и в этот миг впервые целиком уверовал в силу устройства. И, ожидая, что пуля вот-вот пронзит мое тело, уронил астрариум на мумию. В тот же миг прозвучал выстрел.

Я ждал, что меня обожжет боль. Но ничего не произошло.

Медленно подняв глаза, я увидел распростертое на полу пещеры тело Мосри. Из смертельной раны на голове по камню растекалась кровь. За его спиной стоял на четвереньках Идания, сжимая в руке допотопный «узи». По лицу старика текла кровь. Звук, издаваемый ключом, внезапно прекратился, и все вокруг окутало пугающее молчание.

Затем в астрариуме что-то тихо, но отчетливо щелкнуло. Стрелка с фигуркой Сета на конце скрылась из виду, и на меня обрушилось странное смешанное чувство страха, смирения и облегчения. Это был великий момент. Астрариум и юное лицо Банафрит стали одновременно крошиться, пока от них не осталось ничего, кроме мельчайшего красноватого, похожего на песок праха. «Если дудочку вложить в рот льва, песок запоет». Пророчество и последнее желание Изабеллы исполнились. Несколько замечательных секунд я не испытывал ничего, кроме радости, облегчения и ощущения прокатившейся по телу волны адреналина. Затем, подойдя, наклонился над Иданией. Рядом с ним растеклась лужица крови.

— Такова воля Божия, — прохрипел, мучаясь от боли, старик. — Ты должен идти. Ты выполнил свою миссию.

Я колебался, обводя глазами пещеру: простой деревянный гроб, тело Мосри на полу и аллегорическая настенная роспись — Сет пронзает копьем Осириса.

— Уходи… — Старик упал на спину, и дух окончательно покинул его.

Снаружи разгорался новый день. Привалившись к скале, я смотрел на долину. Мне еще предстояло вернуться назад и позаботиться о двух мертвецах в пещере позади меня и Хью Уоллингтоне и Амелии в сердце горы. Но пока мое лицо озаряло лучами восходящее над горизонтом огромное золотистое солнце, и я всецело отдался чувству выполненного долга. Я сделал все, что требовалось: вернул астрариум туда, где было его место, сдержал данное Изабелле обещание. Спас себя и Египет от неминуемой беды. Но вскоре к радости примешалось ощущение потери.

Следом за мной из пещеры вылетел ястреб-перепелятник. Птица покружила над моей головой и понеслась над сверкающим озером, поверхность которого переливалась россыпью бриллиантов. Я следил за ней, пока не потерял из виду в солнечных лучах.

Через несколько часов я сидел на веранде кафе и смотрел на маленькую взлетно-посадочную полосу в оазисе Сива. Возбуждение прошло, и я чувствовал себя физически и духовно истощенным, лишившимся жизненных сил. Мне пришлось вернуться по собственному следу, похоронить Уоллингтона и Амелию, а затем Иданию и Мосри, и на это ушла моя последняя энергия. Вот когда я почувствовал настоящее горе.

Сидел, пил мятный чай и следил, как улетал в сторону пустыни самолет. Под ним отверзалось море песка, а на горизонте колебалась завеса жары. Моя одиссея начинала казаться затянувшимся сном, и я не представлял, что ждет меня в будущем.

В кафе прибавили звук телевизора. Мне показалось, что я различил слово «кнессет» — израильский парламент. Вокруг послышались удивленные возгласы, и это заставило меня обернуться. Передавали прямой репортаж: Садат выступал в кнессете — единственный араб среди массы израильских политиков. Сначала даже показалось, что он смущается за толстыми стеклами очков в черной оправе, но затем египетский президент начал ясным уверенным голосом читать заявление:

— «Во имя Божие, господин спикер кнессета, дамы и господа, позвольте прежде всего выразить глубокую благодарность господину спикеру кнессета за то, что он предоставил мне возможность обратиться к вам… Я явился сюда с твердым намерением создать новый порядок жизни и утвердить мир. Все мы любим эту Святую землю — и мусульмане, и христиане, и иудеи — и почитаем Бога. Я не осуждаю тех, кто слушал мое решение, когда я объявлял его миру, выступая перед Египетским народным собранием. Не осуждаю тех, кто принял его с удивлением, даже с изумлением…»

Следовательно, президентский кортеж, в котором ехала Рэйчел, благополучно добрался до Иерусалима. Мирные инициативы не погибли. Я испытал смешанное чувство облегчения и удовлетворения, а сидевшие за соседними столиками люди ошеломленно молчали.

Откинувшись на спинку стула, я почувствовал тяжесть в кармане — это была монета, которую дал мне Идания. Я вынул ее и долго любовался благородным профилем Нектанеба II. Затем подбросил монету и поймал изображением фараона вверх.

 

Эпилог

21 декабря 1978 года.

Нос катера резал поверхность моря, превращая сверкающую синеву в пенные волны. Я завороженно смотрел на воду. С тех пор как я уехал из Египта, прошло больше года, и теперь мне казалось, что все случившееся в то время произошло с другим человеком, словно память и привычка все подвергать логическому анализу старались превратить в миф те необыкновенные события.

Невдалеке замаячили очертания греческого острова Докоса, где жил Именанд. В соответствии с инструкциями, переданными мне его помощником, я вылетел в Афины, а затем по морю отправился домой к бизнесмену. Хотя весь прошлый год именно Именанд определял мои жизнь и карьеру, с той памятной встречи в Александрии я его больше не видел. И теперь недоумевал, зачем затворник так срочно потребовал меня к себе.

На поверхности показался дельфин, в игривом танце он сопровождал катер, и его острый плавник то пропадал, то снова появлялся над волной. Море было сияюще-бирюзовым, и этот водный космос манил к себе тайной и обещанием свободы.

Когда суденышко плыло по Эгейскому морю, я невольно вспомнил последний проведенный с Изабеллой день. Тот день, когда она умерла. Какое взволнованное у нее было лицо, когда она вынырнула из воды, возбужденная находкой астрариума. Я вспомнил ее страх накануне, вечные кошмары.

Я не думал об Изабелле несколько месяцев. Надеялся, буду вечно носить ее в сердце, но, однажды проснувшись, не без грусти понял, что ощущение ее присутствия окончательно покинуло меня. Если существуют души, то ее обрела покой.

Вернувшись в Лондон, я вытащил Гарета из его берлоги и заставил переехать в его собственную новую квартиру. Он был поглощен записью своего первого альбома на «Стифф рекордс», но, что еще важнее, судя по всему, распрощался с амфетамином. Между нами возникла новая близость, и впервые с детства мы радовались обществу друг друга. Я даже взял его с собой навестить отца. Повел старика на матч в Брантон-парк. «Карлайл юнайтед» проиграли, но я почти не следил за игрой — мне нравилось смотреть на отца и брата. Никогда после смерти матери я не видел старика таким умиротворенным.

С Рэйчел я по-прежнему поддерживал отношения. Она возвратилась в Нью-Йорк, и ее статью о Садате напечатали на первой странице журнала «Тайм». Мы пару раз разговаривали по телефону, но проведенное в Египте время, казалось, уходило от нас, словно это была настолько удивительная тайна, что ею не следовало ни с кем делиться. И я не сомневался, что ни один из нас не хотел об этом говорить.

Мустафа успешно руководил в Египте разработкой нового месторождения нефти. Памятуя об обещании Билла Андерсона спросить за свою услугу, я и его взял в дело. Он получал совсем небольшой процент, если учесть, что всегда был готов бесплатно прийти на помощь в случае пожара. Но еще это был и мой способ отблагодарить техасца. Фахир больше не появлялся, но время от времени я получал от него открытки из самых любопытных в политическом смысле мест — таких как Алжир, Гватемала, Шри-Ланка. Мне так и не удалось выяснить, на кого он работал. Франческу поместили в «Каса ди Репоза», где доживают дни все одряхлевшие члены европейской диаспоры в Египте. Вилла Брамбиллов теперь сдается внаем, хотя находящуюся на ее территории квартиру Ааделя я передал ему в собственность. Это самое малое, что я мог для него сделать.

Президент Садат и премьер-министр Бегин получили на двоих Нобелевскую премию за укрепление дела мира, и у людей возникло ощущение, что в политике наступает потепление.

Жизнь шла своим чередом, и я должен был бы все сильнее радоваться.

Но мой азарт охотника за нефтью ушел навсегда. Когда вторая скважина на арендуемом нами месторождении стала давать восемнадцать тысяч баррелей в день, я был доволен, но не пришел, как раньше, в восторг. Я открыл в себе склонность использовать свои провидческие способности для более эгалитарных целей. И наверное, Именанд, который безоговорочно поддерживал все начинания моей только что сформированной компании, почувствовал изменения моего настроения. Во всяком случае, это он, а не я, был инициатором встречи.

Когда я вошел в комнату, где меня ждал Именанд, мне после ослепительного света на улице потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к царившему в ней полумраку. А разглядев окружающее, я был потрясен: несмотря на размеры — помещение было не меньше художественной галереи — и великолепный персидский ковер на мраморном полу, это была палата больного. Передо мной, обложенный подушками, сидел высохший старик. Болезнь изменила его лицо — щеки запали, под глазами темнели тени.

— Оливер, заходите. — Голос показался мне слабым.

— Мистер Именанд, вы плохо себя чувствуете?

Я запнулся. Что было сказать человеку, стоявшему на краю могилы?

В наступившей тишине затрудненное дыхание старика стало будто громче, словно билась о стены запертая в клетку птица.

— Плохо себя чувствую? — сухо повторил он, рассмеялся и поманил меня к себе. — Я, слава Богу, наконец умираю.

Вспыхнула лампа, словно мое движение привело в действие выключатель. Теперь я мог лучше разглядеть комнату. Кроме кровати, окруженной разнообразными медицинскими приборами, там находился всего один предмет — большая каменная скульптура сфинкса. Показалось, что в комнате присутствует кто-то третий. Сфинкс возвышался у стены, и его лицо все еще находилось в тени.

Около кровати стоял единственный кожаный стул. Он был расположен так, чтобы Именанду, разговаривая со мной, не надо было никуда поворачиваться. Из-под пижамного рукава к подвешенной на металлической раме стеклянной колбе тянулась трубка. На тарелке на прикроватном столике одиноко лежал полуочищенный гранат, красные зернышки рассыпались по фарфору.

— Знаете, я выбрал вас, потому что вы были похожи на меня — еще один Орфей, — прошептал он, и его голос показался мне бледным как пергамент.

— Выбрали для чего?

— Вы будете моим наследником, а мои богатства значительно больше, чем просто материальные ценности.

Я непонимающе глядел на него. О чем он говорит? Я перевел взгляд на его длинные, с выступающими венами кисти. Они лежали на простыне, похожие на старые перчатки. Брошенные перчатки, будто Именанд уже начал расставаться со своим телом.

Он снова заговорил, и его голос приобрел уверенность и силу.

— Я так и не отблагодарил вас за возвращение астрариума.

У меня голова пошла кругом. На мгновение мне показалось, что я ослышался.

— Вы о чем? — От смущения и удивления я позабыл о вежливости. Кто он такой, этот Именанд? Откуда знает об астрариуме? У меня возникло странное ощущение, что в этой точке — здесь и сейчас — сошлись все линии моей жизни. Старик с явным усилием приподнялся.

— Оливер, у нас нет времени ходить вокруг да около. — Из его горла вырывался хрип, пальцы дрожали. — Не важно, поверите вы мне или нет, но я обязан вам все объяснить. Это будут последние кусочки головоломки, выходящей далеко за пределы ограниченного человеческого понимания. Астрариум хранит в себе еще одну тайну. Будьте добры, Оливер, отбросьте свой скептицизм. Окажите эту услугу умирающему.

Именанд в изнеможении упал на подушки. Опасаясь, что вопросы могут приблизить его конец, я просто кивнул:

— Слушаю.

Старик тяжело вздохнул. И начал рассказ:

— У Нектанеба было много женщин, много жен, но больше всех остальных он любил одну — Банафрит. Она была не только его верховной жрицей, но и выдающимся астрономом и астрологом, с ней советовались величайшие инженеры Греции и Вавилона. Тогда изваяли ее статую — сфинкса, который дожил до наших дней. Полагаю, вы уже видели его двойника на дне Александрийской бухты среди развалин того, что некогда было великолепным городом.

Я повернулся к статуе сфинкса и узнал благородную горбинку носа, высокие скулы, характерный овал лица. Изваяние было точным подобием того сфинкса, что покоился под водой и убил мою жену. Но статуя, что теперь находилась передо мной, не несла на себе следов разрушения. Казалось, ее высекли только вчера. Черты ясные и четкие. Я повернулся к кровати. И, потрясенный, внезапно понял, как лежащий передо мной старик похож на каменное изваяние. Он был его мужской, более тяжеловесной версией, но ошибиться я не мог. Меня прошибла дрожь. Именанд, заметив мое состояние, слегка улыбнулся. Сделал над собой усилие и продолжил рассказ:

— Это было так давно, но свежо в памяти, будто случилось вчера. Фараон любил свою жрицу сильнее собственной жизни, больше своего права помазанника Божьего. Но поднялся мятеж — жрецы, министры и даже кое-кто из армии тайно сговорились с персами. Заговорщики решились на убийство царя. Слух об этом дошел до Банафрит, хотя сам Нектанеб находился в неведении. В день планируемого убийства жрица оделась двойником фараона и скрыла лицо под царской золотой маской.

Голос Именанда сорвался от волнения, и, прежде чем продолжить рассказ, ему пришлось набираться сил.

— Заговорщики убили Банафрит, а не Нектанеба. В тот вечер фараон ждал свою возлюбленную, но вместо нее пришел слуга и сообщил, что враги отравили жрицу и она лежит без сознания. Обезумев от горя, фараон бросился к любимой и, надеясь ее спасти, установил астрариум на дату ее рождения. Астрариумом повелевала Исида, и поскольку богиня была разгневана, что устройство некогда украли, она вселила в него душу Банафрит, а сам механизм сделала исполнителем своей воли. Астрариум вынес фараону приговор: его любимая должна мучиться целую вечность, а ему самому было отказано в смерти. Таким образом, они с Банафрит лишились права воссоединиться в загробной жизни. До нынешнего момента… — Старик дышал с присвистом, словно его легкие были полыми. Но собирался закончить рассказ. — Теперь вам понятно, Оливер, что мы оба — и вы и я — сыграли роль Орфея. Меня приговорили тысячи лет вести половинную жизнь, терпеть ад наяву и запретили вступать в Туат — на небеса, — где я мог встретить мою царицу. Но только до того момента, когда вы положили астрариум в гроб Банафрит и таким образом воссоединили ее душу и тело.

Я смотрел на Именанда, стараясь осознать смысл его слов. Скорее всего приближение смерти вызвало это состояние старческого полубреда. Он прочитал мои мысли и улыбнулся:

— Я с самого начала сказал: не важно, поверите вы мне или нет. Но так или иначе, вы мой спаситель, благодаря вам разрушены чары. Я опять старею, и очень быстро. Но я счастлив, что мне хватило времени найти наследника, талантливого человека, который добьется успеха в жизни.

Он протянул мне руку, и на это у него ушел остаток сил. Рука была похожа на обтянутую кожей костистую лапу.

— Спасибо… — Голова Именанда упала на подушку. Не отнимая у меня руки, он чуть слышно заговорил на неизвестном мне языке. Его лицо прояснилось, глаза смотрели в невидимую мне даль. — Банафрит, — проговорил он и испустил последний вздох.

Я вышел в ярко освещенный коридор и тихо закрыл за собой дверь.

Служанка — юная гречанка — шила у окна в плетеном кресле. Она подняла на меня глаза и улыбнулась:

— Простите старика, он совершенно свихнулся. — Сказав это, она вернулась к работе.

Снаружи послышался звон колокольчиков козьего стада, и на мгновение мне почудилось, что я различил женский смех.

 

От автора

Я в большом долгу перед Джереми Ашером, без чьей поддержки и редакторского опыта эта книга не увидела бы свет. Также хочу поблагодарить за бесценную помощь и других людей. За информацию по вопросам геологии и разведки нефти — Тома О'Коннора, Йена Фрэнсиса, Джонатана Грина, Майка Лейкина. За сведения по египтологии, археологии и национальной культуре — Розалинду Парк, Ге Каллендер, доктора Жана-Ива Эмперера (Французский центр александрийских исследований), доктора Мухамеда Авада (Фонд сохранения Александрии), доктора Грегоша Майчерека, Ангуса Джексона, Хеба Тадриоса, Фариду эль-Риди, Виктора Политиса, Нино Мэги, капитана Мошена эль-Гохари, доктора Эмада Халида, господина Джо (Гитзи) Барда, госпожу Рэйчел Бард, доктора Асхрафа Сабри, Дэвида Томоса, господина М. Рашиди, доктора Захира Хавасса (Высший египетский совет по древностям), Нину Лернер, Рэйчел Скиннер, Пауля Шутце. Выражаю признательность пресс-бюро Александрийской бухты, отелю «Виндзор-палас» и его персоналу. И наконец, благодарю редакторов Линду Фаннел, Сару Голдинг, Ника О'Ши, Лидию Папандреа и моих агентов Рика Рафтоса, Джулиана Александера и Кэтрин Дрейтон. Спасибо Нику Скотту и сотрудникам английского издательства «Сфиа энд Диттл Браун». И особая благодарность Розалинде Спарк, чьи понимание и отзывчивость помогли мне одолеть самые сложные разделы книги.

Ссылки

[1] Длинный балахон с капюшоном, традиционное одеяние в странах Северной Африки. — Здесь и далее примеч. пер.

[2] Первые часы, показывавшие не только время, но и движение Солнца, Луны и планет.

[3] Битва между флотом Октавиана Августа, которым командовал Марк Випсаний Агриппа, и Марка Антония, союзницей которого выступила египетская царица Клеопатра. Состоялась 2 сентября 31 г. до н. э.

[4] Хватит! (ит.)

[5] Раннее Средневековье.

[6] Национальный британский флаг.

[7] Намек на британский комедийный телесериал 1979 г., в котором супруги Стэн и Шейла въезжают в новый дом и обнаруживают, что их спальня незаконно занята парочкой хиппи.

[8] Кроули, Алистер, урожденный Эдвард Александр Кроули (1875–1947) — один из наиболее известных оккультистов XIX–XX вв.

[9] Грейвс, Роберт (1895–1985) — британский поэт, критик, романист и ученый.

[10] Бельцони, Джованни Батиста (1778–1823) — известный итальянский путешественник.

[11] Североафриканское блюдо из приготовленных на пар у овощей, муки и мяса.

[12] Монтгомери, Бернард Лоу (1887–1976) — британский фельдмаршал, выдающийся военачальник Второй мировой войны.

[13] Композиция Клода Дебюсси.

[14] Триктрак для двух игроков.

[15] Хорошо (фр.).

[16] Да (фр.).

[17] Маленькие стеклообразные шарики метеоритного происхождения.

[18] Деяния святых апостолов. Гл. 7:22.

[19] Барельеф, находившийся в храме Хатор в Дендере. Вывезен в Лувр.

[20] Моя бедная девочка! (ит.)

[21] Американский лингвист, политический публицист и теоретик.

[22] Добрый день, добрый вечер, до свидания (ит.).

[23] Жареные пирожки из пресного теста с фруктовой или овощной начинкой.

[24] Популярная старинная песня.

[25] Персонаж рисованных мультфильмов, созданный Максом Флейшером.

[26] Съемка отдельными кадрами, при которой удается запечатлеть в развитии длительные процессы, как, например, развитие цветка из бутона.

[27] Книга, описывающая магические процедуры и заклинания для вызова духов и демонов или содержащая еще какие-либо колдовские рецепты.

[28] Марка фирменного белья для мужчин и мальчиков компании «Лайл энд Скотт».

[29] Дарвиш, Сайед (1892–1923) — египетский певец и композитор, считающийся отцом современной популярной египетской музыки.

[30] Широкий пояс-шарф.

[31] Простите? (ит.)

[32] Головной убор из высокой белой шапки с рогами барана и уреем — стилизованным изображением богини-кобры Уаджит — спереди.

[33] Загробный мир, где пребывают умершие, поля рая.

[34] Персонаж детских книг Майкла Бонда.

[35] Еще одно имя Осириса.

[36] Глава 11 Кодекса США о банкротстве — регулирует вопросы реорганизации неплатежеспособных компаний под руководством старого менеджмента в попытке избежать полной ликвидации.

[37] Кирико, Джорджо де (1888–1978) — итальянский художник, близкий сюрреализму.