В славном городе во Муроме, Во селе было Карачарове, Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын, Сиднем сидел цело тридцать лет. Уходил государь его батюшка Со родителем со матушкою На работушку на крестьянскую. Как приходили две калики перехожие Под тое окошечко косявчето. Говорят калики таковы слова: «Ай же ты Илья Муромец, крестьянский сын! Отворяй каликам ворота широкие, Пусти-ка калик к себе в дом». Ответ держит Илья Муромец: «Ай же вы, калики перехожие! Не могу отворить ворот широкиих, Сиднем сижу цело тридцать лет, Не владаю ни руками, ни ногами». Опять говорят калики перехожие: «Выставай-ка, Илья, на резвы ноги, Отворяй-ка ворота широкие, Пускай-то калик к себе в дом». Выставал Илья на резвы ноги, Отворял ворота широкие И пускал калик к себе в дом. Приходили калики перехожие, Они крест кладут по-писаному, Поклон ведут по-ученому, Наливают чарочку питьица медвяного, Подносят-то Илье Муромцу. Как выпил-то чару питьица медвяного, Богатырско его сердце разгорелося, Его белое тело распотелося. Воспроговорят калики таковы слова: «Что чувствуешь в себе, Илья?» Бил челом Илья, калик поздравствовал: «Слышу в себе силушку великую». Говорят калики перехожие: «Будь ты, Илья, великий богатырь, И смерть тебе на бою не писана; Бейся-ратися со всяким богатырем И со всею поленицею удалою, А столько не выходи драться С Святогором-богатырем — Его и земля на себе через силу носит; Не ходи драться с Самсоном-богатырем — У него на голове семь власов ангельских; Не бейся и с родом Микуловым — Его любит матушка сыра земля; Не ходи още на Вольгу Сеславьича — Он не силою возьмет, Так хитростью-мудростью. Доставай, Илья, коня собе богатырского, Выходи в раздольице чисто поле, Покупай первого жеребчика, Станови его в срубу на три месяца, Корми его пшеном белояровым. А пройдет поры-времени три месяца, Ты по три ночи жеребчика в саду поваживай И в три росы жеребчика выкатывай, Подводи его к тыну ко высокому. Как станет жеребчик через тын перескакивать И в ту сторону и в другую сторону, Поезжай на нем, куда хочешь, Будет носить тебя». Тут калики потерялися. Пошел Илья ко родителю ко батюшку На тую на работу на крестьянскую, — Он дубье-колодье все повырубил, В глубоку реку повыгрузил, А сам и сшел домой. Выстали отец с матерью от крепкого сна – испужалися: «Что это за чудо подеялось? Кто бы нам это сработал работушку?» Работа-то была поделана, И пошли они домой. Как пришли домой, видят: Илья Муромец ходит по избы. Стали его спрашивать, Как он выздоровел. Илья и рассказал им, Как приходили калики перехожие, Поили его питьицем медвяныим — И с того он стал владать руками и ногами И силушку получил великую. Пошел Илья в раздольице чисто поле, Видит: мужик ведет жеребчика немудрого, Бурого жеребчика косматенького. Покупал Илья того жеребчика, Что запросил мужик, то и дал; Становил жеребчика в сруб на три месяца, Кормил его пшеном белояровым, Поил свежей ключевой водой. И прошло поры времени три месяца. Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать, В три росы его выкатывал; Подводил ко тыну ко высокому, И стал Бурушко через тын перескакивать И в ту сторону и в другую сторону. Тут Илья Муромец Седлал добра коня, зауздывал, Брал у батюшки, у матушки Прощенье-благословеньице И поехал в раздольице чисто поле.

Как не да́лече-да́лече во чисто́м во поли́, Тута куревка́ да поднималася, А там пыль столбом да поднималася, — Оказался во поли добрый молодец, Русский могучий Святогор-богатырь. У Святогора конь да будто лютый зверь, А богатырь сидел да во косу сажень, Он едет в поле, спотешается, Он бросает палицу булатную Выше лесушку стоячего, Ниже облаку да ходячего, Улетает эта палица Высоко да по поднебесью; Когда палица да вниз спускается, Он подхватывает да одной рукой. Наезжает Святогор-богатырь Во чистом поли он на сумочку да скоморошную. Он с добра коня да не спускается, Хотел поднять погонялкой эту сумочку, — Эта сумочка да не ворохнется; Опустился Святогор да со добра коня, Он берет сумочку да одной рукой, — Эта сумочка да не сшевелится; Как берет он обема рукам, Принатужился он силой богатырской, По колен ушел да в мать сыру землю, — Эта сумочка да не сшевелится, Не сшевелится да не поднимется. Говорит Святогор да он про себя: «А много я по свету езживал, А такого чуда я не видывал, Что маленькая сумочка да не сшевелится, Не сшевелится да не сдымается, Богатырской силы не сдавается». Говорит Святогор да таковы слова: «Верно, тут мне, Святогору, да и смерть пришла». И взмолился он да своему коню: «Уж ты, верный богатырский конь, Выручай теперь хозяина». Как схватился он да за уздечику серебряну, Он за ту подпругу золоченую, За то стремечко да за серебряно, Богатырский конь да принатужился, А повыдернул он Святогора из сырой земли. Тут садился Святогор да на добра коня, И поехал по чисту полю Он ко тем горам да Араратскиим. Утомился Святогор, да он умаялся С этой сумочкой да скоморошноей, И уснул он на добро́м коне, Заснул он крепким богатырским сном. Из-под далеча-далеча из чиста поля Выезжал старо́й казак да Илья Муромец, Илья Муромец да сын Иванович, Увидал Святогора он бога́тыря: «Что за чудо вижу во чистом поли, Что богатырь едет на добром кони, Под богатырем-то конь да будто лютый зверь, А богатырь спит крепко-накрепко». Как скричал Илья да зычным голосом: «Ох ты гой еси, удалой добрый молодец! Ты что, молодец, да издеваешься, А ты спишь ли, богатырь, аль притворяешься, Не ко мне ли, старому, да подбираешься? А на это я могу ответ держать». От богатыря да тут ответу нет. А вскричал Илья да пуще прежнего, Пуще прежнего да зычным голосом, От богатыря да тут ответа нет. Разгорелось сердце богатырское А у старого казака Ильи Муромца, Как берет он палицу булатную, Ударяет он богатыря да по белым грудям, А богатырь спит, не просыпается. Рассердился тут да Илья Муромец, Разъезжается он во чисто поле, А с разъезду ударяет он богатыря Пуще прежнего он палицей булатною, Богатырь спит, не просыпается. Рассердился тут старый казак да Илья Муромец, А берет он шалапугу подорожную, А не малу шалапугу – да во сорок пуд, Разъезжается он со чиста поля, И ударил он богатыря по белым грудям, И отшиб он себе да руку правую. Тут богатырь на кони да просыпается, Говорит богатырь таково слово: «Ох, как больно русски мухи кусаются!» Поглядел богатырь в руку правую, Увидал тут Илью Муромца, Он берет Илью да за желты́ кудри́, Положил Илью да он к себе в карман, Илью с лошадью да богатырскоей, И поехал он да по святым горам, По святым горам да Араратскиим. Как день он едет до вечера, Темну ноченьку да он до́ утра, И второй он день едет до вечера, Темну ноченьку он до утра, Как на третий-то да на денечек Богатырский конь стал спотыкатися. Говорит Святогор да коню доброму: «Ах ты, волчья сыть да травяной мешок, Уж ты что, собака, спотыкаешься? Ты идти не мошь аль везти не хошь?» Говорит тут верный богатырский конь Человеческим да он голосом: «Как прости-тко ты меня, хозяйнушко, А позволь-ка мне да слово вымолвить. Третьи суточки да ног не складучи Я вожу двух русскиих могучиих богатырей, Да й в третьих с конем богатырскиим». Тут Святогор-богатырь да опомнился, Что у него в кармане тяжелешенько; Он берет Илью за желты кудри, Он кладет Илью да на сыру землю Как с конем его да богатырскиим. Начал спрашивать да он, выведывать: «Ты скажи, удалый добрый молодец, Ты коей земли да ты какой орды? Если ты богатырь святорусский, Дак поедем мы да во чисто поле, Попробуем мы силу богатырскую». Говорит Илья да таковы слова: «Ай же ты, удалой добрый молодец! Я вижу силушку твою великую, Не хочу я с тобой сражатися, Я желаю с тобой побрататися». Святогор-богатырь соглашается, Со добра коня да опущается, И раскинули они тут бел шатер, А коней спустили во луга зеленые, Во зеленые луга они стреножили. Сошли они оба во бело́й шатер, Они друг другу порассказалися, Золотыми крестами поменялися, Они с друг другом да побраталися, Обнялись они, поцеловалися, — Святогор-богатырь да будет больший брат, Илья Муромец да будет меньший брат. Хлеба-соли тут они откушали, Белой лебеди порушали И легли в шатер да опочив держать. И недолго, немало спали – трое суточек, На четверты они да просыпалися, В путь-дороженьку да отправлялися. Как седлали они да коней добрыих, И поехали они да не в чисто поле, А поехали они да по святым горам, По святым горам да Араратскиим. Прискакали на гору Елеонскую, Как увидели они да чудо чудное, Чудо чудное да диво дивное: На горы на Елеонския Как стоит тута да дубовый гроб. Как богатыри с коней спустилися, Они ко гробу к этому да наклонилися, Говорит Святогор да таковы слова «А кому в этом гробе лежать сужено? Ты послушай-ка, мой меньший брат, Ты ложись-ка во гроб да померяйся, Тебе ладен ли да тот дубовый гроб». Илья Муромец да тут послушался Своего ли братца большего, Он ложился, Илья, да в тот дубовый гроб. Этот гроб Ильи да не поладился, Он в длину длинён и в ширину широк. И ставал Илья да с того гроба, А ложился в гроб да Свягогор-богатырь. Святогору гроб да поладился, В длину по меры и в ширину как раз. Говорит Святогор да Ильи Муромцу: «Ай же ты, Илья да мой меньший брат, Ты покрой-ка крышечку дубовую, Полежу в гробу я, полюбуюся». Как закрыл Илья крышечку дубовую, Говорит Святогор таковы слова: «Ай же ты, Илюшенька да Муромец! Мне в гробу лежать да тяжелешенько, Мне дышать-то нечем, да тошнешенько, Ты открой-ка крышечку дубовую, Ты подай-ка мне да свежа воздуху». Как крышечка не поднимается, Даже щелочка не открывается. Говорит Святогор да таковы слова: «Ты разбей-ка крышечку саблей вострою». Илья Свягогора послушался, Берет он саблю вострую, Ударяет по гробу дубовому. А куда ударит Илья Муромец, Тут становятся обручи железные. Начал бить Илья да вдоль и по́перек, — Все железные обручи становятся. Говорит Святогор да таковы слова: «Ах ты, меньший брат да Илья Муромец! Видно, тут мне, богатырю, кончинушка. Ты схорони меня да во сыру землю, Ты бери-тко моего коня да богатырского, Наклонись-ка ты ко гробу ко дубовому, Я здохну тебе да в личко белое, У тя силушки да поприбавится». Говорит Илья да таковы слова: «У меня головушка есть с проседью, Мне твоей-то силушки не надобно, А мне своей-то силушки достаточно. Если силушки у меня да прибавится, Меня не будет носить да мать сыра земля. И не наб мне твоего коня да богатырского, А мне-ка служит верой-правдою Мне старо́й Бурушка косматенький». Тута братьица да распростилися, Святогор остался лежать да во сырой земли, А Илья Муромец поехал по святой Руси Ко тому ко городу ко Киеву А ко ласковому князю ко Владимиру. Рассказал он чудо чудное, Как схоронил он Святогора да богатыря На той горы на Елеонскии. Да тут Святогору и славу поют, А Ильи Муромцу да хвалу дают. А на том былинка и закончилась.

Из того ли то из города из Мурома, Из того села да с Карачарова Выезжал удаленький дородный добрый мо́лодец. Он стоял заутреню во Муроме. А й к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град. Да и подъехал он ко славному ко городу к Чернигову. У того ли города Чернигова Нагнано́-то силушки черны́м-черно́, А и черным-черно, как черна во́рона. Так пехотою никто тут не прохаживат, На добро́м коне никто тут не проезживат, Птица черный ворон не пролетыват, Серый зверь да не прорыскиват. А подъехал как ко силушке великоей. Он как стал-то эту силу великую, Стал конем топтать да стал копьем колоть, А й побил он эту силу всю великую, Он подъехал-то под славный под Чернигов-град. Выходили мужички да тут черниговски И отворяли-то ворота во Чернигов-град, А й зовут его в Чернигов воеводою. Говорит-то им Илья да таковы слова: «Ай же мужички да вы черниговски! Я нейду к вам во Чернигов воеводою. Укажите мне дорожку прямоезжую, Прямоезжую да в стольный Киев-град». Говорили мужички ему черниговски: «Ты удаленький дородный добрый молодец, Ай ты славный бога́тырь да святорусский! Прямоезжая дорожка заколодела, Заколодела дорожка, замуравела, А й по той по дорожке прямоезжею Да й пехотою никто да не прохаживал, На добром коне никто да не проезживал. Как у той ли-то у Грязи-то у Черноей, Да у той ли у березы у покляпыя, Да у той ли речки у Смородины, У того креста у Леванидова Сидит Соловей-разбойник во сыром дубу, Сидит Соловей-разбойник Одихмантьев сын. А то свищет Соловей да по-соло́вьему, Он кричит, злодей-разбойник, по-звериному. И от его ли-то от посвиста соловьего, И от его ли-то от покрика звериного То все травушки-муравы уплетаются, Все лазоревы цветочки осыпаются, Темны лесушки к земле все приклоняются, А что есть людей – то все мертвы лежат. Прямоезжею дороженькой – пятьсот есть верст, Ай окольноей дорожкой – цела тысяча». Он спустил добра коня да й богатырского, Он поехал-то дорожкой прямоезжею. Его добрый конь да богатырский С горы на́ гору стал перескакивать, С холмы на́ холму стал перемахивать, Мелки реченьки, озерка промеж ног спущал. Подъезжает он ко речке ко Смородинке, Да ко тоей он ко Грязи он ко Черноей, Да ко той ли ко березе ко покляпыя, К тому славному кресту ко Леванидову. Засвистал-то Соловей да по-соловьему, Закричал злодей-разбойник по-звериному, Так все травушки-муравы уплеталися, Да лазоревы цветочки осыпалися, Темны лесушки к земле все приклонялися. Его добрый конь да богатырский А он на корзни́ да спотыкается. А и как старый-то казак да Илья Муромец Берет плеточку шелковую в белу́ руку, А он бил коня да по крутым ребра́м, Говорил-то он, Илья, да таковы слова: «Ах ты, волчья сыть да травяной мешок! Али ты идти не хошь, али нести не можь? Что ты на корзни, собака, спотыкаешься? Не слыхал ли посвиста соловьего, Не слыхал ли покрика звериного, Не видал ли ты ударов богатырскиих?» А й тут старый казак да Илья Муромец, Да берет-то он свой тугой лук разрывчатый, Во свои берет во белы он во ручушки, Он тетивочку шелковую натягивал, А он стре́лочку каленую накладывал. Он стрелил в то́го-то Соловья-разбойника, Ему выбил право око со косицею, Он спустил-то Соловья да на сыру землю́, Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному. Он повез его по славну по чисту́ полю́, Мимо гнездышка повез да соловьиного. Во том гнездышке да соловьиноем А случилось быть да и три дочери, А й три дочери его любимые. Бо́льша дочка – эта смотрит во окошечко косящато, Говорит она да таковы слова: «Едет-то наш батюшка чистым полем, А сидит-то на добро́м коне, И везет он мужичища-деревенщину Да ко правому ко стремени прикована». Поглядела его дру́га дочь любимая, Говорила-то она да таковы слова: «Едет батюшка раздольицем чистым полем, Да й везет он мужичища-деревенщину Да й ко правому ко стремени прикована». Поглядела его меньша дочь любимая, Говорила-то она да таковы слова: «Едет мужичище-деревенщина, Да й сидит мужик он на добром коне, Да й везет-то наша батюшка у стремени, У булатного у стремени прикована — Ему выбито-то право око со косицею». Говорила-то она да таковы слова: «Ай же мужевья наши любимые! Вы берите-ка рогатины звериные Да бегите-ка в раздольице чисто поле, Да вы бейте мужичища-деревенщину!» Эти мужевья да их любимые, Зятевья-то есть да соловьиные, Похватали как рогатины звериные, Бежали-то они да во чисто поле Ко тому ли к мужичищу-деревенщине Да хотят убить-то мужичища-деревенщину. Говорит им Соловей-разбойник Одихмантьев сын: «Ай же зятевья мои любимые! Побросайте-ка рогатины звериные, Вы зовите мужика да деревенщину, В свое гнездышко зовите соловьиное, Да кормите его ествушкой саха́рною, Да вы пойте его питьицем медвяныим, Да й дарите ему да́ры драгоценные!» Эти зятевья да соловьиные Побросали-то рогатины звериные, Ай зовут-то мужика да деревенщину Во то гнездышко да соловьиное. Да мужик-то деревенщина не слушался, А он едет-то по славному чисту полю Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град. Он приехал-то во славный стольный Киев-град А ко славному ко князю на широкий двор. Ай Владимир-князь он вышел из Божьей церкви, Он пришел в палату белокаменну, Во столовую свою во горенку, Они сели есть да пить да хлеба кушати, Хлеба кушати да пообедати. А и тут старый казак да Илья Муромец Становил коня да посередь двора, Сам идет он во палаты белокаменны. Приходил он во столовую во горенку, На́ пяту он дверь-то поразмахивал, Крест-то клал он по-писа́ному, Вел поклоны по-ученому, На все три, на четыре на сторонки низко кланялся, Самому князю Владимиру в особину, Еще всем его князьям он подколенныим. Тут Владимир-князь стал молодца выспрашивать: «Ты скажи-ко, ты откулешний, дородный добрый молодец, Тебя как-то, молодца, да имене́м зовут, Величают, удалого, по отечеству?» Говорил-то старый казак да Илья Муромец: «Есть я с славного из города из Мурома, Из того села да с Карачарова, Есть я старый казак да Илья Муромец, Илья Муромец да сын Иванович». Говорит ему Владимир таковы слова: «Ай же старый казак да Илья Муромец! Да й давно ли ты повыехал из Мурома И которою дороженькой ты ехал в стольный Киев-град? Говорил Илья да таковы слова: «Ай ты, славный Владимир стольнокиевский! Я стоял заутреню христовскую во Муроме, Ай к обеденке поспеть хотел я в стольный Киев-град, То моя дорожка призамешкалась. А я ехал-то дорожкой прямоезжею, Прямоезжею дороженькой я ехал мимо-то Чернигов-град, Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную. Мимо славну реченьку Смородину, Мимо славную березу ту покляпую, Мимо славный ехал Леванидов крест». Говорил ему Владимир таковы слова: «Ай же мужичище-деревенщина, Во глазах, мужик, да подлыга́ешься, Во глазах, мужик, да насмехаешься. Как у славного у города Чернигова Нагнано тут силы много-множество — То пехотою никто да не прохаживал И на добром коне никто да не проезживал, Туда серый зверь да не прорыскивал, Птица черный ворон не пролетывал. А у той ли-то у Грязи-то у Черноей, Да у славноей у речки у Смородины, А й у той ли у березы у покляпои, У того креста у Леванидова Соловей сидит разбойник Одихмантьев сын. То как свищет Соловей да по-соловьему, Как кричит злодей-разбойник по-звериному. То все травушки-муравы уплетаются, А лазоревы цветки прочь осыпаются, Темны лесушки к земле все приклоняются, А что есть людей, то все мертвы лежат». Говорил ему Илья да таковы слова: «Ты Владимир-князь да стольнокиевский! Соловей-разбойник на твоем дворе. Ему выбито ведь право око со косицею, И он ко стремени булатному прикованный». Тут Владимир-князь да стольнокиевский Он скорошенько вставал да на резвы́ ножки́, Кунью шубоньку накинул на одно плечко, Тут он шапочку соболью на одно ушко, Выходил-то он на свой широкий двор Посмотреть на Соловья-разбойника. Говорил Владимир-князь да таковы слова: «Засвищи-ко, Соловей, ты по-соловьему, Закричи-ко, собака, по-звериному!» Говорил Соловей-разбойник Одихмантьев сын: «Не у вас-то я сегодня, князь, обедаю, А не вас-то я хочу да и послушати. Я обедал-то у старого каза́ка Ильи Муромца, Да его хочу-то я послушати». Говорил Владимир-князь да стольнокиевский: «Ай же старый казак ты Илья Муромец! Прикажи-ко засвистать ты Соловью да по-соловьему, Прикажи-ко закричать да по-звериному». Говорил Илья да таковы слова: «Ай же Соловей-разбойник Одихмантьев сын! Засвищи-ко ты во полсвиста соловьего, Закричи-ко ты во полкрика звериного». Говорил-то ему Соловей-разбойник Одихмантьев сын: «Ай же старый казак ты, Илья Муромец! Мои раночки кровавы запечатались, Да не ходят-то мои уста саха́рные, Не могу я засвистать да по-соловьему, Закричать-то не могу я по-звериному. А й вели-ка князю ты Владимиру Налить чару мне да зелена́ вина. Я повыпью-то как чару зелена вина, — Мои раночки кровавы поразо́йдутся, Да й уста мои сахарны порасходятся, Да тогда я засвищу да по-соловьему, Да тогда я закричу да по-звериному». Говорил Илья-то князю он Владимиру: «Ты Владимир князь да стольнокиевский, Ты поди в свою столовую во горенку, Наливай-ка чару зелена вина. Ты не малую стопу – да полтора ведра, Поднеси-ка Соловью-разбойнику». Тут Владимир князь да стольнокиевский Он скоре́нько шел в столову свою горенку, Наливал он чару зелена вина, Да не малу он стопу – да полтора ведра, Разводил медами он стоялыми, Приносил-то он ко Соловью-разбойнику. Соловей-разбойник Одихмантьев сын Принял чарочку от князя он одной ручко́й, Выпил чарочку ту Соловей одним духо́м. Засвистал как Соловей тут по-соловьему, Закричал разбойник по-звериному, — Маковки на теремах покри́вились, А око́ленки во теремах рассыпались. От него, от посвиста соловьего, Что есть лю́дюшек, так все мертвы лежат, А Владимир князь стольнокиевский Куньей шубонькой он укрывается. А и тут старый казак да Илья Муромец Он скорешенько садился на добра коня, И он вез-то Соловья да во чисто поле, И он срубил ему да буйну голову. Говорил Илья да таковы слова: «Тебе полно-тко свистать да по-соловьему, Тебе полно-тко слезить да отцов-ма́терей, Тебе полно-тко вдовить да жен моло́дыих. Тебе полно-тко спущать сиротать малых детушек!» А тут Соловью ему и славу поют, А й славу поют ему век по веку!

Славныя Владымир стольнёкиевской Собирал-то он славный почестей пир На многих князей он и бояров, Славных сильных могучих богатырей; А на пир ли-то он не́ позвал Старого казака Ильи Муромца. Старому казаку Илье Муромцу За досаду показалось-то великую, Й он не знает, что ведь сделати Супротив тому князю Владымиру. И он берет-то как свой тугой лук розрывчатой, А он стрелочки берет каленыи, Выходил Илья он да на Киев-град И по граду Киеву стал он похаживать И на матушки Божьи церквы погуливать. На церквах-то он кресты вси да повыломал, Маковки он залочены вси повыстрелял. Да кричал Илья он во всю голову, Во всю голову кричал он громким голосом: «Ай же, пьяници вы, голюшки кабацкий! Да и выходите с кабаков, домов питейных И обирайте-тко вы маковки да золоченый, То несите в кабаки, в домы питейные, Да вы пейте-тко да вина до́сыта». Там доносят-то ведь князю да Владымиру: «Ай Владымир князь да стольнёкиевской! А ты ешь да пьешь да на честном пиру, А как старой-от казак да Илья Муромец Ён по городу по Киеву похаживат, Ён на матушки Божьи церквы погуливат, На Божьих церквах кресты повыломил. А всё маковки он золоченый повыстрелял; А й кричит-то ведь Илья он во всю голову, Во всю голову кричит он громким голосом: «Ай же, пьяницы вы, голюшки кабацкий! И выходите с кабаков, домов питейных И обирайте-тко вы маковки да золоченый, Да и несите в кабаки, в домы питейные, Да вы пейте-тко да вина до́сыта». Тут Владымир-князь да стольнёкиевской И он стал, Владымир, дума думати, Ему как-то надобно с Ильей помиритися. И завел Владымир-князь да стольнёкиевской, Он завел почестей пир да и на дру́гой день. Тут Владымир-князь да стольнёкиевской Да ‘ще стал да и дума думати: «Мне кого послать будет на пир позвать Того старого казака Илью Муромца? Самому пойти мне-то, Владымиру, не хочется, А Опраксию послать, то не к лицу идет». И он как шел-то по столовой своей горенке. Шел-то он о столики дубовый, Становился супротив моло́дого Добрынюшки, Говорил Добрыне таковы слова: «Ты молоденькой Добрынюшка, сходи-тко ты К старому казаку к Ильи Муромцу, Да зайди в палаты белокаменны, Да пройди-тко во столовую во горенку, На пяту-то дверь ты порозмахивай, Еще крест клади да й по-писаному, Да й поклон веди-тко по-ученому, А й ты бей челом да низко кланяйся А й до тых полов и до кирпичныих, А й до самой матушки сырой земли Старому казаку Ильи Муромцу, Говори-тко Ильи ты да таковы слова: «Ай ты старыя казак да Илья Муромец! Я пришел к тебе от князя от Владымира И от Опраксии от королевичной, Да пришел тобе позвать я на почестей пир». Молодой-то Добрынюшка Микитинец Ён скорешенько-то стал да на резвы ноги, Кунью шубоньку накинул на одно плечко, Да он шапочку соболью на одно ушко, Выходил он со столовый со горенки, Да й прошел палатой белокаменной, Выходил Добрыня он на Киев-град, Ён пошел-то как по городу по Киеву, Пришел к старому казаку к Илье Муромцу Да в его палаты белокаменны. Ён пришел как во столовую во горенку, На пяту́-то он дверь да порозмахивал, Да он крест-от клал да по-писаному, Да й поклоны вел да по-ученому, А ‘ще бил-то он челом да низко кланялся А й до тых полов и до кирпичныих, Да й до самой матушки сырой земли. Говорил-то ён Илье да таковы слова: «Ай же, братец ты мой да крестовый, Старыя казак да Илья Муромец! Я к тоби послан от князя от Владымира, От Опраксы королевичной, А й позвать тебя да й на почестей пир». Еще старый-от казак да Илья Муромец Скорешенько ставал он на резвы ножки, Кунью шубоньку накинул на одно плечко, Да он шапоньку соболью на одно ушко, Выходили со столовый со горенки, Да прошли они палатой белокаменной, Выходили-то они на стольний Киев-град, Пошли оны ко князю к Владимиру Да й на славный-от почестей пир. Там Владымир-князь да стольнёкиевской Он во горенки да ведь похаживал, Да в окошечко он, князь, посматривал, Говорил-то со Опраксой-королевичной: «Пойдут-ли ко мне как два русскиих бога́тыря Да на мой-от славный на почестей пир?» И прошли они в палату в белокаменну, И взошли они в столовую во горенку. Тут Владымир-князь да стольнёкиевской Со Опраксией да королевичной Подошли-то они к старому казаку к Илье Муромцу, Они брали-то за ручушки за белыи, Говорили-то они да таковы слова: «Ай же, старыя казак ты, Илья Муромец! Твое местечко было да ведь пониже всих, Топерь местечко за столиком повыше всих! Ты садись-ко да за столик за дубовый». Тут кормили его ествушкой сахарнею, А й поили питьицем медвяныим. Они тут с Ильей и помирилися.

Ай во славном было городе во Киеви Ай у ласкового князя у Владимира Ишше были-жили тут бояры кособрюхие, Насказали на Илью-ту всё на Муромця, — Ай такима он словами похваляется: «Я ведь князя-та Владимира повыживу, Сам я сяду-ту во Киев на его место, Сам я буду у его да всё князём княжить». Ай об этом они с кня́зем приросспо́рили. Говорит-то князь Владимир таковы реци: «Прогоню тебя, Илья да Илья Муромець, Прогоню тебя из славного из города из Киёва, Не ходи ты, Илья Муромець, да в красен Киев-град». Говорил-то тут Илья всё таковы слова: «А ведь при́дет под тебя кака сила неверная, Хоть неверна-та сила бусурманьская, — Я тебя тогды хошь из неволюшки не выруцю». Ай поехал Илья Муромець в цисто поле, Из циста́ поля отправился во город-от во Муром-то, Ай во то ли во село, село Кача́рово Как он жить-то ко своёму к отцю, матушки. Он ведь у отца живет, у матушки, Он немало и немного живет – три года. Тут заслышал ли Идолишшо проклятоё, Ище тот ли царишше всё неверное: Нету, нет Ильи-то Муромця жива три годицька. Ай как тут стал-то Идолишшо подумывать, Он подумывать стал да собираться тут. Насбирал-то он силы всё тотарьскою, Он тотарьскою силы, бусурманьскою, Насбирал-то он ведь силу, сам отправился. Подошла сила тотарьска-бусурманьская. Подошла же эта силушка близехонько Ко тому она ко городу ко Киеву. Тут выходит тотарин-от Идолишшо всё из бела шатра, Он писал-то ёрлычки́ всё скорописчаты, Посылает он тотарина поганого. Написал он в ёрлычках всё скорописчатых: «Я зайду, зайду Идолишшо, во Киев-град, Я ведь выжгу-то ведь Киев-град, Божьи церквы; Выбирался-то штобы князь из палатушек, — Я займу, займу палаты белокаменны. Тольки я пушшу в палаты белокаменны, Опраксеюшку возьму всё Королевисьню. Я Владимира-та князя я поставлю-ту на кухню-ту, Я на кухню-ту поставлю на меня варить». Он тут скоро тотарин-от приходит к им, Он приходит тут-то тотарин на широкий двор, С широка двора – в палаты княженецькия, Он ведь рубит, казнит у придверницьков всё буйны головы; Отдаваёт ёрлычки-то скорописчаты. Прочитали ёрлыки скоро, заплакали, Говорят-то – в ёрлычках да всё описано: «Выбирайся, удаляйся, князь, ты из палатушек, Наряжайся ты на кухню варить поваром». Выбирался князь Владимир стольнекиевской Из своих же из палатушек крутешенько; Ай скорешенько Владимир выбирается, Выбирается Владимир – сам слезами уливается. Занимает [Идолище] княженевськи все палатушки, Хочет взять он Опраксеюшку себе в палатушку. Говорит-то Опраксеюшка таки речи: «Уж ты гой еси, Идо́лищо, неверной царь! Ты поспеешь ты меня взять да во свои руки». Говорит-то ей ведь царь да таковы слова: «Я уважу, Опраксеюшка, ещё два деницька, Церез два-то церез дня как будешь не княгиной ты, Не княгиной будешь жить, да всё царицею». Рознемогся-то во ту пору казак да Илья Муромець. Он не мог-то за обедом пообедати, Розболелось у его всё ретиво́ сердце, Закипела у его всё кровь горячая. Говорит-то всё Илья сам таковы слова: «Я не знаю, отчего да незамог совсим, Не могу терпеть жить-то у себя в доми. Надо съездить попроведать во чисто́ полё, Надоть съездить попроведать в красен Киёв-град». Он седлал, сбирал своёго всё Беле́юшка, Нарядил скоро своего коня доброго, Сам садился-то он скоро на добра коня, Он садился во седёлышко чиркальскоё, Он ведь резвы свои ноги в стремена всё клал. Тут поехал-то Илья наш, Илья Муромець, Илья Муромець поехал, свет Иванович. Он приехал тут да во чисто поле, Из чиста поля поехал в красен Киёв-град. Он оставил-то добра коня на широко́м двори, Он пошел скоро по городу по Киеву. Он нашел, нашел калику перехожую, Перехожую калику переброжую, Попросил-то у калики всё платья кали́чьёго. Он ведь дал-то ему платье всё от радости, От радости скиныва́л калика платьицё, Он от радости платьё от великою. Ай пошел скоро Илья тут под окошецько, Под окошецько пришел к палатам белокаменным. Закричал же он, Илья-та, во всю голову, Ишше тем ли он ведь криком богатырским тут. Говорил-то Илья, да Илья Муромець, Илья Муромець да сам Ивановиць: «Ай подай-ко, князь Владимир, мне-ка милостинку, Ай подай-ко, подай милостинку мне спасеную, Ты подай, подай мне ради-то Христа, царя небесного. Ради Матери Божьей, царици Богородици». Говорит-то Илья, да Илья Муромець, Говорит-то он, кричит всё во второй након: «Ай подай ты, подай милостину спасеную, Ай подай-ко-се ты, красно мое солнышко, Уж ты ласковой подай, да мой Владимир-князь! Ай не для-ради подай ты для кого-нибудь, Ты подай-ка для Ильи, ты Ильи Муромця, Ильи Муромця подай, сына Ивановиця». Тут скорехонько к окошецьку подходит князь, Отпират ему окошецько коси́сцято, Говорит-то князь да таковы реци: «Уж ты гой еси, калика перехожая, Перехожа ты калика, переброжая! Я живу-ту всё, калика, не по-прежному, Не по-прежному живу, не по-досельнёму, — Я не смею подать милостинки всё спасеною. Не дават-то ведь царишшо всё Идолишшо Поминать-то он Христа, царя небесного, Во вторых-то поминать да Илью Муромця. Я живу-ту, князь – лишился я палат все белокаменных, Ай живет у мня поганоё Идолишшо Во моих-то во палатах белокаменных; Я варю-то на его, всё живу поваром, Подношу-то я тотарину всё кушаньё». Закричал-то тут Илья да во трете́й након: «Ты поди-ко, князь Владимир, ты ко мне выйди, Не увидели штобы царишша повара, его. Я скажу тебе два тайного словечушка». Он скорехонько выходит, князь Владимир наш, Он выходит на широку светлу улоцьку. «Што ты, красно наше солнышко, поху́дело, Што ты, ласков наш Владимир-князь ты стольнёкиевской? Я ведь чуть топерь тебя признать могу». Говорит-то князь Владимир стольнёкиевской: «Я варю-то, всё живу за повара; Похудела-то княгина Опраксея Королевисьня, Она день-от это дня да всё ише хуже». — «Уж ты гой еси, мое ты красно солнышко, Еще ласков князь Владимир стольнёкиевской! Ты не мог узнать Ильи, да Ильи Муромця?» Ведь тут падал Владимир во резвы ноги: «Ты прости, прости, Илья, ты виноватого!» Подымал скоро Илья всё князя из резвых он ног, Обнимал-то он его своей-то ручкой правою, Прижимал-то князя Владимира да к ретиву сердцу, Целовал-то он его в уста сахарныя: «Не тужи-то ты теперь, да красно солнышко! Я тепере из неволюшки тебя повыручу. Я пойду теперь к Идолишшу в палату белокаменну, Я пойду-то к ему на глаза-ти всё, Я скажу, скажу Идолишшу поганому. «Я пришел-то, царь, к тебе всё посмотреть тебя». Говорит-то тут ведь красно наше солнышко, Што Владимир-от князь да стольнёкиевской: «Ты поди, поди к царишшу во палатушки». Ай заходит тут Илья да во палатушки, Он заходит-то ведь, говорит да таковы слова: «Ты поганоё, сидишь, да всё Идо́лишшо, Ишше тот ли сидишь, да царь неверной ты! Я пришел, пришел тебя да посмотреть теперь». Говорит-то всё погано-то Идолишшо, Говорит-то тут царишшо-то неверное: «Ты смотри меня – я не гоню тебя». Говорит-то тут Илья, да Илья Муромець: «Я пришел-то всё к тебе да скору весть принес, Скору весточку принес, всё весть нерадостну: Всё Илья-та ведь Муромець живёхонёк, Ай живёхонёк всё здорове́шенёк, Я встретил всё его да во чистом поли. Он остался во чистом поле поездить-то, Што поездить-то ему да пополяковать; Заутра́ хочет приехать в красен Киёв-град». Говорит ему Идолишшо, да всё неверной царь: «Еще велик ли, – я спрошу у тя, калика, – Илья Муромець?» Говорит-то калика-та Илья Муромець: «Илья Муромець-то будет он во мой же рост». Говорит-то тут Идолишшо, выспрашиват: «Э, по многу ли ест хлеба Илья Муромець?» Говорит-то калика перехожая: «Он ведь кушат-то хлеба по единому, По единому-едно́му он по ломтю к выти». — «Он по многу ли ведь пьет да пива пьяного?» — «Он ведь пьет пива пьяного всёго один пивной стокан». Россмехнулся тут Идолишшо поганое: «Што же, почему вы этим Ильею на Руси-то хвастают? На доло́нь его поло́жу, я другой прижму, — Остаётся меж руками што одно мокро». Говорит-то тут калика перехожая: «Еще ты ведь по многу ли, царь, пьёшь и ешь, Ты ведь пьешь, ты и ешь, да всё кушаешь?» — «Я-то пью-ту, я всё чарочку пью пива полтора ведра, Я всё кушаю хлеба по семи пудов; Я ведь мяса-то ем – к выти всё быка я съем». Говорит-то на те речи Илья Муромець, Илья Муромець да сын Ивановиць: «У моёго всё у батюшки родимого Там была-то всё корова-то обжорчива, Она много пила да много ела тут — У ей скоро ведь брюшина-та тут треснула». Показалось-то царищу всё не в удовольствии, — Он хватал-то из ногалища булатен нож, Он кина́л-то ведь в калику перехожую. Ай миловал калику Спас Пречистой наш: Отвернулся-то калика в другу сторону. Скиныва́л-то Илья шляпу с головушки, Он ведь ту-ту скинывал всё шляпу сорочиньскую, Он кина́л, кина́л в Идолишша всё шляпою. Он ведь кинул – угодил в тотарьску саму голову. Улетел же тут тотарин из простенка вон, Да ведь вылетел тотарин всё на улицю. Побежал-то Илья Муромець скорешенько Он на ту ли на широку светлу улицю, Он рубил-то всё он тут силу тотарьскую, Он тотарьску-ту силу, бусурманьскую, — Он избил-то, изрубил силу великую. Приказал-то князь Владимир-от звонить всё в большой колокол, За Илью-ту петь обедни-ти с молебнами: «Не за меня-то молите, за Илью за Муромця». Собирал-то он почестеи пир, Ай почестеи собирал для Ильи да все для Муромця.

Как сильное могуче-то Иванище, Как он, Иванище, справляется, Как он-то тут, Иван, да снаряжается Идти к городу еще Еросо́лиму, Как Господу там Богу помолитися, Во Ердань там реченьке купатися, В кипарисном деревце сушитися, Господнему да гробу приложитися. А сильное-то могуче Иванище, У него лапотцы на ножках семи шелков, Клюша́-то у него ведь сорок пуд; Как ино тут промеж-то лапотцы попле́тены Каменья-то были самоцветные: Как меженный день да шел он по красному солнышку, В осенню ночь он шел по дорогому каменю самоцветному. Ино тут это сильное могучее Иванище Сходил к городу еще Еросолиму Там Господу-то Богу он молился есть, Во Ердань-то реченьке купался он, В кипарисном деревце сушился бы, Господнему-то гробу приложился да. Как тут-то он, Иван, поворот держал, Назад-то он тут шел мимо Царь-от-град, Как тут было еще в Цари́-граде, Наехало погано тут Идолище, Одолели как поганы вси татарева; Как скоро тут святые образа были поколоты Да в черны-то грязи были потоптаны, В Божьих-то церквах он начал тут коней кормить. Как это сильно могуче тут Иванище Хватил-то он татарина под пазуху, Вытащил погана на чисто́ поле, А начал у поганого доспрашивать: «Ай же ты, татарин да неверный был! А ты скажи, татарин, не утай себя: Какой у вас погано есть Идолище, Велик ли-то он ростом собой да был?» Говорит татарин таково слово: «Как есть у нас погано есть Идолище В долину две сажени печатныих, А в ширину сажень была печатная, А головище что ведь люто лохалище, А глазища что пивные чашища, А нос-от на роже он с локоть был». Как хватил-то он татарина тут за руку, Бросал он его во чисто поле, А разлетелись у татарина тут косточки. Пошел-то тут Иванище вперед опять, Идет он путем да дорожкою, Навстречу тут ему да стречается Старый казак Илья Муромец: «Здравствуй-ка ты, старый казак Илья Муромец!» Как он его ведь тут еще здравствует: «Здравствуй, сильное могуче ты Иванище! Ты откуль идешь, ты откуль бредешь, А ты откуль еще свой да путь держишь?» — «А я бреду, Илья ещё Муромец, От того я города Еросолима. Я там был ино Господу Богу молился там, Во Ердань-то реченьке купался там, А в кипарисном деревце сушился там, Ко Господнему гробу приложился был. Как скоро я назад тут поворот держал, Шел-то я назад мимо Царь-от-град». Как начал тут Илюшенька доспрашивать, Как начал тут Илюшенька доведывать: «Как все ли-то в Цари́-граде по-старому, Как все ли-то в Цари́-граде по-прежнему?» А говорит тут Иван таково слово: «Как в Цари́-граде-то нынче не по-старому, В Цари́-граде-то нынче не по-прежнему. Одолели есть поганые татарева, Наехал есть поганое Идолище, Святые образа были́ поколоты, В черные грязи были потоптаны, Да во Божьих церквах там коней кормят». — «Дурак ты, сильное могуче есть Иванище! Силы у тебя есте с два меня, Смелости, ухватки половинки нет. За первые бы речи тебя жаловал, За эти бы тебя й нака́зал По тому-то телу по на́гому! Зачем же ты не выручил царя-то Костянтина Боголюбова? Как ино скоро разувай же с ног, Лапотцы разувай семи шелков, А обувай мои башмачики сафьянные, Сокручуся я кали́кой перехожею». Сокрутился он каликой перехожею, Дават-то ему тут своего добра коня: «На-ка, сильное могуче ты Иванище, А на-ка ведь моего ты добра́ коня; Хотя ты езди ль, хоть водко́м води, А столько еще, сильное могуче ты Иванище, Живи-то ты на уло́вном этом ме́стечке, А живи-тко ты еще, ожидай меня, Назад-то сюда буду я обратно бы. Давай сюда клюшу-то мне-ка сорок пуд». Не дойдет тут Ивану разговаривать: Скоро подават ему клюшу свою сорок пуд, Взимат-то он от него тут добра коня. Пошел тут Илюшенька скорым-скоро Той ли-то каликой перехожею. Как приходил Илюшенька во Царь-от-град, Хватил он там татарина под пазуху, Вытащил его он на чисто поле, Как начал у татарина доспрашивать: «Ты скажи, татарин, не утай себя, Какой у вас невежа есть поганый был, Поганый был поганое Идолище?» Как говорит татарин таково слово: «Есть у нас поганое Идолище, А росту две сажени печатныих, В ширину сажень была печатная, А головище – что ведь лютое лохалище, Глазища – что ведь пивные чашища, А нос-от ведь на роже с локоть был». Хватил-то он татарина за руку, Бросил он его во чисто поле, Разлетелись у него тут косточки. Как тут-то ведь еще Илья Муромец Заходит Илюшенька во Царь-от-град, Закричал Илья тут во всю голову: «Ах ты, царь да Костянтин Боголюбович! А дай-ка мне, калике перехожеей, Злато мне, милостыню спасеную». Как ино царь он Костянтин он Боголюбович Он-то ведь уж тут зрадовается. Как тут в Цари́-граде от крику еще каличьего Теремы-то ведь тут пошаталися, Хрустальные оконнички посыпались, Как у поганого сердечко тут ужахнулось. Как говорит поганый таково слово: «А царь ты Костянтин Боголюбов был! Какой это калика перехожая?» Говорит тут Костянтин таково слово: «Это есте русская калика зде». — «Возьми-ка ты каликушку к себе его, Корми-ка ты каликушку да пой его, Надай-ка ему ты злата-се́ребра, Надай-ка ему злата ты до́люби». Взимал он, царь Костянтин Боголюбович, Взимал он тут каликушку к себе его В особый-то покой да в потайныий, Кормил, поил калику, зрадовается, И сам-то он ему воспроговорит: «Да не красное ль то солнышко поро́спекло, Не млад ли зде светел месяц поро́ссветил? Как нынечку-топеречку зде еще, Как нам еще сюда показался бы Как старый казак здесь Илья Муромец! Как нынь-то есть было топеречку От тыи беды он нас повыручит, От тыи от смерти безнапрасныи!» Как тут это поганое Идолище Взимает он калику на доспрос к себи: «Да ай же ты, калика было русская! Ты скажи, скажи, калика, не утай себя, Какой-то на Руси у вас богатырь есть, А старый казак есть Илья Муромец? Велик ли ростом, по многу ль хлеба ест, По многу ль ещё пьет зелена вина?» Как тут эта калика было русская, Начал он калика тут высказывать: «Да ай же ты, поганое Идолище! У нас-то есть во Киеве Илья-то ведь да Муромец, А волосом да возрастом ровны́м с меня, А мы с ним были братьица крестовые; А хлеба ест как по три-то калачика крупивчатых, А пьет-то зелена вина на три пятачика на медныих». — «Да черт-то ведь во Киеве-то есть, не богатырь был! А был бы-то ведь зде да бога́тырь тот, Как я бы тут его на долонь ту клал, Другой рукой опять бы сверху прижал, А тут бы еще да ведь блин-то стал, Дунул бы его во чисто поле! Как я-то ещё ведь Идолище А росту две сажени печатныих, А в ширину-то ведь сажень была печатная; Головище у меня – да что люто лохалище, Глазища у меня – да что пивные чашища, Нос-то ведь на роже с локоть бы. Как я-то ведь да к выти хлеба ем А ведь по три-то печи печеныих, Пью-то я ещё зелена вина А по три-то ведра я ведь мерныих, Как штей-то я хлебаю по яловицы есте русский!» Говорит Илья тут таково слово: «У нас как у попа было ростовского, Как была что корова обжориста, А много она ела, пила, тут и треснула. Тебе-то бы, поганому, да так же быть». Как этыи тут речи не слюбилися, Поганому ему не к лицу пришли, Хватил он как ножище тут, кинжалище Со того стола со ду́бова, Как бросил он во Илью-то Муромца, Что в эту калику перехожую. Как тут-то ведь Илье не дойдет сидеть, Как скоро он от ножика отскакивал, Колпаком тот ножик приотваживал; Как пролетел тут ножик да мимо-то, Ударял он во дверь во дубовую; Как выскочила дверь тут с ободвериной, Улетела тая дверь да во сени те, Двенадцать там своих да татаровей Намертво убило, дру́го ранило. Как остальны татара проклинают тут: «Буди трою проклят, наш татарин ты!» Как тут опять Илюше не дойдет сидеть, Скоро он к поганому подскакивал, Ударил как клюшой его в голову, Как тут-то он, поганый, да захамкал есть. Хватил затем поганого он за ноги, Как начал он поганым тут помахивать. Помахиват Илюша, выговариват: «Вот мне-ка, братцы, нынче оружье по плечу пришло». А бьет-то сам Илюша, выговариват: «Крепок-то поганый сам на жилочках, А тянется поганый, сам не́ рвется». Начал он поганых тут охаживать Как этыим поганыим Идолищем. Прибил-то он поганых всех в три часу, А не оставил тут поганого на семена. Как царь тут Костянтин-он Боголюбович. Благодарствует его, Илью Муромца: «Благодарим тебя, ты старый казак Илья Муромец! Нонь ты нас еще да повыручил, А нонь ты нас да еще повыключил От тыи от смерти безнапрасныи. Ах ты, старый казак да Илья Муромец! Живи-тко ты здесь у нас на жительстве, Пожалую тебя я воеводою». Как говорит Илья ему Муромец: «Спасибо, царь ты Костянтин Боголюбович! А послужил у тя только я три часа, А выслужил у тя хлеб-соль мягкую, Да я у тя еще слово гладкое, Да еще уветливо да приветливо. Служил-то я у князя Володимира, Служил я у него ровно тридцать лет, Не выслужил-то я хлеба-соли там мягкия, А не выслужил-то я слова там гладкого, Слова у него я уветлива, есть приветлива. Да ах ты, царь Костянтин Боголюбович! Нельзя-то ведь еще мне зде-ка жить, Нельзя-то ведь то было, невозможно есть: Оставлен есть оставеш на дороженьке». Как царь тот Костянтин Боголюбович Насыпал ему чашу красна золота, А другую-то чашу скатна жемчугу, Третьюю еще чиста серебра. Как принимал Илюшенька, взимал к себе, Высыпал-то в карман злато-серебро, Тот ли-то этот скатный жемчужок. Благодарил-то он тут царя Костянтина Боголюбова: «Это ведь мое-то зарабочее». Как тут-то с царем Костянтином распростилися, Тут скоро Илюша поворот держал. Придет он на уловно это местечко, Ажно тут Иванище притаскано, Да ажно тут Иванище придерзано. Как и приходит тут Илья Муромец, Скидывал он с себя платья те каличие, Разувал лапотцы семи шелков, Обувал на ножки-то сапожки сафьянные, Надевал на ся платьица цветные, Взимал тут он к себе своего добра коня; Садился тут Илья на добра коня, Тут-то он с Иванищем еще распрощается: «Прощай-ка нынь ты, сильное могуче Иванище! Впредь ты так да больше не делай-ка, А выручай-ка ты Русию от поганыих». Да поехал тут Илюшенька во Киев-град.

Ездит Илья во чисто́м поле́. Говорит себе таково слово́: «Побывал я, Илья, во всех городах, Не бывал я давно во Киеве, Я пойду в Киев, попроведаю, Что такое деется во Киеве». Приходил Илья в стольный Киев-град. У князя Владимира пир на ве́село. Походит Илейко во княжо́й терем, Остоялся Илейко у ободверины. Не опознал его Владимир-князь, Князь Владимир стольный киевский: «Ты откуль родом, откуль племенем, Как тебя именем ве́личать, Именем величать, отцем чествовать?» Отвечает Илья Муромец: «Свет Владимир, красное солнышко! Я Никита Заоле́шанин». Не садил его Владимир со боярами, Садил его Владимир с детьми боярскими. Говорит Илья таково слово: «Уж ты, батюшка Владимир-князь, Князь Владимир стольный киевский! Не по чину место, не по силе честь: Сам ты, князь, сидишь со воронами, А меня садишь с воронятами». Князю Владимиру за беду пало́: «Есть у меня, Никита, три бога́тыря; Выходите-ка вы, самолучшие, Возьмите Никиту Заолешанина, Выкиньте вон из гридницы!» Выходили три богатыря, Стали Никитушку попёхивать, Стали Никитушку поталкивать: Никита стоит – не ша́тнется, На буйной главе колпак не тря́хнется. «Ежели хошь, князь Владимир, позабавиться, Подавай ещё трех богатырей!» Выходило ещё три богатыря. Стали они Никитушку попёхивать, Стали они Никитушку поталкивать. Никита стоит – не шатнется, На буйной главе колпак не тряхнется. «Ежели хошь, князь Владимир, потешиться, Посылай ещё трех богатырей!» Выходили третьи три богатыря: Ничего не могли упаха́ть с Никитушкой. При том пиру при беседушке Тут сидел да посидел Добрынюшка, Добрынюшка Никитич млад; Говорил он князю Владимиру: «Князь Владимир, красное солнышко! Не умел ты гостя на приезде учёствовать, На отъезде гостя не учёствуешь; Не Никитушка пришел Заолешанин, Пришел стар казак Илья Муромец!» Говорит Илья таково слово: «Князь Владимир, стольный киевский! Тебе охота попоте́шиться? Ты теперь на меня гляди: Глядючи́, снимешь охоту тешиться!» Стал он, Илейко, потешиться, Стал он богатырей попихивать. Сильных-могучих учал попинывать: Богатыри по гриднице ползают, Ни один на ноги не может встать. Говорит Владимир стольный киевский: «Ой ты гой еси, стар казак Илья Муромец! Вот тебе место подле́ меня, Хоть по правую руку аль по левую, А третье тебе место – куда хошь садись!» Отвечает Илья Муромец: «Володимир, князь земли Святорусския! Правду сказывал Добрынюшка, Добрынюшка Никитич млад: Не умел ты гостя на приезде учёствовать, На отъезде гостя не учёствуешь! Сам ты сидел со во́ронами, А меня садил с воронятами!»

Как Владимир князь да стольнокиевский Поразгневался на старого казака Илью Муромца, Засадил его во погреб во глубокиий, Во глубокий погреб во холодныий Да на три-то года по́ры-времени. А у славного у князя у Владимира Была дочь да одинакая, Она видит: это дело есть немалое, Что посадил Владимир князь да стольнокиевский Старого каза́ка Илью Муромца В тот во погреб во холодный. А он мог бы постоять один за веру, за отечество, Мог бы постоять один за Киев-град, Мог бы постоять один за церкви за соборные, Мог бы поберечь он князя да Владимира, Мог бы поберечь Опраксу Королевичну. Приказала сделать да ключи поддельные, Положила-то людей да потаенныих, Приказала-то на погреб на холодный Да снести перины да подушечки пуховые, Одеяла приказала сне́сти теплые, Она ествушку поставить да хорошую И одежду сменять с нова-на́-ново Тому старому казаку Илье Муромцу. А Владимир-князь про то не ведает. И воспылал-то тут собака Ка́лин-царь на Киев-град, И хотит он разорить да стольный Киев-град, Чернедь-мужичков он всех повырубить, Божьи церкви все на дым спустить, Князю-то Владимиру да голова срубить Да со той Опраксой Королевичной. Посылает-то собака Калин-царь посланника, А посланника во стольный Киев-град, И дает ему он грамоту посыльную. И посланнику-то он наказывал: «Как поедешь ты во стольный Киев-град, Будешь ты, посланник, в стольном Киеве Да у славного у князя у Владимира, Будешь у него на широко́м дворе И сойдешь как тут ты со добра́ коня, Да й спущай коня ты на посыльный двор, Сам поди-ко во палату белокаменну; Да пройдешь палатой белокаменной, Войдешь в его столовую во горенку, На пяту́ ты дверь да поразмахивай, Не снимай-ко кивера́ с головушки, Подходи-ко ты ко столику к дубовому, Становись-ко супротив князя Владимира, Полагай-ко грамоту на зо́лот стол; Говори-ко князю ты Владимиру: «Ты Владимир, князь да стольнокиевский, Ты бери-тко грамоту посыльную Да смотри, что в грамоте написано, Да гляди, что в грамоте да напечатано; Очищай-ко ты все улички стрелецкие, Все великие дворы да княженецкие По всему-то городу по Киеву, А по всем по улицам широкиим Да по всем-то переулкам княженецкиим На́ставь сладких хмельных напиточков, Чтоб стояли бочка-о́-бочку близко-по́-близку, Чтобы было у чего стоять собаке царю Калину Со своими-то войсками со великими Во твоем во городе во Киеве». (Приезжал посол в стольный Киев-град Ко князю ко Владимиру на широкий двор. Спущает коня на посыльный двор, Сам идет в палату белокаменну; На пяту он дверь поразмахивал, Креста он не клал по-писаному, И не вел поклонов по-ученому Ни самому-то князю Владимиру И ни его князьям подколенныим. Полагал он грамоту посыльную на зо́лот стол.) Тут Владимир князь да стольнокиевский Брал-то книгу он посыльную, Да и грамоту ту распечатывал, И смотрел, что в грамоте написано, И смотрел, что в грамоте да напечатано, И что велено очистить улицы стрелецкие И большие дво́ры княженецкие, Да наставить сладких хмельных напиточков А по всем по улицам по широкиим Да по всем-то переулкам княженецкиим. Тут Владимир князь да стольнокиевский Видит: есть это дело немалое, А немалое, дело-то, великое, А садился-то Владимир да на червленый стул. Да писал-то ведь он грамоту повинную: «Ай же ты собака да и Калин-царь! Дай-ко мне ты поры-времечка на три года, На три года дай и на три месяца, На три месяца да еще на три дня, Мне очистить улицы стрелецкие, Все великие дворы да княженецкие, Накурить мне сладких хмельных напиточков Да наставить по всему по городу по Киеву Да по всем по улицам широкиим, По всем славным переулкам княженецкиим». Отсылает эту грамоту повинную, Отсылает ко собаке царю Калину. А й собака тот да Калин-царь Дал ему он поры-времечка на три года, На три года дал и на три месяца, На три месяца да еще на три дня. А неделя за неделей, как река, бежит, Прошло поры-времечка да три года, А три года да три месяца, А три месяца и еще три дня. Тут подъехал ведь собака Калин-царь, От подъехал ведь под Киев-град Со своими со войсками со великими. Тут Владимир князь да стольнокиевский, Он по горенке да стал похаживать, С ясных очушек он ронит слезы горючие, Шелковым платком князь утирается, Говорит Владимир-князь да таковы слова: «Нет жива́-то старого казака Ильи Муромца, Некому стоять теперь за веру, за отечество, Некому стоять за церкви ведь за божие, Некому стоять-то ведь за Киев-град, Да ведь некому сберечь князя Владимира Да и той Опраксы Королевичны!» Говорит ему любима дочь таковы слова: «Ай ты батюшко Владимир, князь наш стольнокиевский, Ведь есть жив-то старый казак да Илья Муромец, Ведь он жив на погребе на холодноем». Тут Владимир князь да стольнокиевский, Он скорешенько берет да золоты ключи Да идет на погреб на холодный, Отмыкает он скоренько погреб да холодный Да подходит ко решеткам ко железныим; Растворил-то он решетки да железные, Да там старый казак да Илья Муромец, Он во погребе сидит-то, сам не старится, Там перинушки, подушечки пуховые, Одеяла снесены там теплые, Ествушка поставлена хорошая, А одежица на нем да живет сменная. Он берет его за ручушки за белые, За его за перстни за злаченые, Выводил его со погреба холодного, Приводил его в палату белокаменну, Становил-то он Илью да супротив себя, Целовал в уста его во сахарны, Заводил его за столики дубовые, Да садил Илью-то он подле себя, И кормил его да ествушкой сахарною, Да поил-то питьицем медвяныим, Говорил-то он Илье да таковы слова: «Ай же старый ты казак да Илья Муромец! Наш-то Киев-град нынь в полону стоит, Обошел собака Калин-царь наш Киев-град Со своими со войсками со великими. А постой-ко ты за веру, за отечество, И постой-ко ты за славный Киев-град, Да постой за матушки божьи церкви, Да постой-ко ты за князя за Владимира, Да постой-ко за Опраксу Королевичну!» Как тут старый казак да Илья Муромец Выходил он со палаты белокаменной, Шел по городу он да по Киеву, Заходил в свою палату белокаменну, Да спросил-то как он паробка любимого, Шел со паробком да со любимыим На свой на славный на широкий двор. Заходил он во конюшенку в стоялую, Посмотрел добра коня он богатырского. Говорил Илья да таковы слова: «Ай же ты, мой паробок любимый, Хорошо держал моего коня ты богатырского!» Выводил добра коня с конюшенки стоялыи. А й на тот на славный на широкий двор. А й тут старый казак да Илья Муромец Стал добра коня он заседлывать: На коня накладывает потничек, А на потничек накладывает войлочек, Потничек он клал да ведь шелковенький, А на потничек подкладывал подпотничек, На подпотничек седелко клал черкасское, А черкасское седелышко не держано, И подтягивал двенадцать подпругов шелковых, И шпилечики он втягивал булатные, А стремяночки покладывал булатные, Пряжечки покладывал он красна золота, Да не для красы-угожества, Ради крепости все богатырскоей: Еще подпруги шелковы тянутся, да они не рвутся, Да булат-железо гнется, не ломается, Пряжечки да красна золота, Они мокнут, да не ржавеют. И садился тут Илья да на добра коня, Брал с собой доспехи крепки богатырские: Во-первых, брал палицу булатную, Во-вторых, брал копье бурзамецкое, А еще брал свою саблю вострую, А еще брал шалыгу подорожную, И поехал он из города из Киева. Выехал Илья да во чисто поле, И подъехал он ко войскам ко татарскиим Посмотреть на войска на татарские: Нагнано-то силы много-множество, Как от покрику от человечьего, Как от ржанья лошадиного Унывает сердце человеческо. Тут старый казак да Илья Муромец Он поехал по раздольицу чисту полю, Не мог конца-краю силушке наехати. Он повыскочил на гору на высокую, Посмотрел на все на три-четыре стороны, Посмотрел на силушку татарскую, Конца-краю силы насмотреть не мог. И повыскочил он на́ гору на дру́гую, Посмотрел на все на три-четыре стороны, Конца-краю силы насмотреть не мог. Он спустился с той со горы со высокий, Да он ехал по раздольицу чисту полю И повыскочил на третью гору на высокую, Посмотрел-то под восточную ведь сторону, Насмотрел он под восточной стороной, Насмотрел он там шатры белые И у белых у шатров-то кони богатырские. Он спустился с той горы высокий И поехал по раздольицу чисту полю. Приезжал Илья ко шатрам ко белыим, Как сходил Илья да со добра коня Да у тех шатров у белыих А там стоят кони богатырские, У того ли полотна стоят у белого, Они зоблют-то пшену да белоярову. Говорит Илья да таковы слова: «Поотведать мне-ка счастия великого». Он накинул поводья шелковые На добра коня да богатырского Да спустил коня ко полотну ко белому: «А й допустят ли-то кони богатырские Моего коня да богатырского Ко тому ли полотну ко белому Позобать пшену да белоярову?» Его добрый конь идет-то грудью к полотну, А идет зобать пшену да белоярову. Старый казак да Илья Муромец А идет он да во бел шатер. Приходит Илья Муромец во бел шатер. В том белом шатре двенадцать богатырей, И богатыри все святорусские, Они сели хлеба-соли кушати, А и сели-то они да пообедати. Говорит Илья да таковы слова: «Хлеб да соль, богатыри святорусские, А и крестный ты мой батюшка, А Самсон да ты Самойлович!» Говорит ему да крестный батюшка: «А й поди ты, крестничек любимый, Старый казак да Илья Муромец, А садись-ко с нами пообедати». И он встал да на резвы ноги, С Ильей Муромцем да поздоровкались, Поздоровкались они да целовалися, Посадили Илью Муромца за единый стол Хлеба-соли да покушати. Их двенадцать-то богатырей, Илья Муромец да он тринадцатый. Они попили, поели, пообедали, Выходили з-за стола из-за дубового, Говорил им старый казак да Илья Муромец: «Крестный ты мой батюшка, Самсон Самойлович, И вы русские могучие бога́тыри, Вы седлайте-тко добры́х коней Да садитесь вы на добрых коней, Поезжайте-тко во раздольице чисто поле Под тот под славный стольный Киев-град. Как под нашим-то городом под Киевом А стоит собака Калин-царь, А стоит со войсками со великими, Разорить он хочет стольный Киев-град, Чернедь-мужиков он всех повырубить, Божьи церкви все на дым спустить, Князю-то Владимиру да со Опраксой Королевичной Он срубить-то хочет буйны головы. Вы постойте-тко за веру, за отечество, Вы постойте-тко за славный стольный Киев-град, Вы постойте-тко за церкви да за божие, Вы поберегите-ко князя Владимира И со той Опраксой Королевичной!» Говорит ему Самсон Самойлович: «Ай же крестничек ты мой любимый, Старый казак да Илья Муромец! А й не будем мы да и коней седлать, И не будем мы садиться на добрых коней, Не поедем мы во славно во чисто поле, Да не будем мы стоять за веру, за отечество, Да не будем мы стоять за стольный Киев-град, Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви, Да не будем мы беречь князя Владимира Да еще с Опраксой Королевичной. У него есть много да князей, бояр, Кормит их и поит да и жалует, Ничего нам нет от князя от Владимира». Говорит-то старый казак Илья Муромец: «Ай же ты мой крестный батюшка, А й Самсон да ты Самойлович! Это дело у нас будет нехорошее. Как собака Калин-царь разорит да Киев-град, Да он чернедь-мужиков-то всех повырубит, Да он божьи церкви все на дым спустит. Да князю Владимиру с Опраксой Королевичной А он срубит им да буйные головушки, Вы седлайте-тко добрых коней И садитесь-ко вы на добрых коней, Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град, И постойте вы за веру, за отечество, И постойте вы за славный стольный Киев-град, И постойте вы за церкви да за божие. Вы поберегите-ка князя Владимира И со той с Опраксой Королевичной». Говорит Самсон Самойлович да таковы слова: «Ай же крестничек ты мой любимый, Старый казак да Илья Муромец! А й не будем мы да и коней седлать, И не будем мы садиться на добрых коней, Не поедем мы во славно во чисто поле, Да не будем мы стоять за веру, за отечество, Да не будем мы стоять за стольный Киев-град, Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви, Да не будем мы беречь князя Владимира Да еще с Опраксой Королевичной. У него есть много да князей, бояр, Кормит их и поит да жалует, Ничего нам нет от князя от Владимира». Говорит-то старый казак Илья Муромец: «Ай же ты мой крестный батюшка, А й Самсон да ты Самойлович! Это дело у нас будет нехорошее. Вы седлайте-тко добрых коней И садитесь-ко вы на добрых коней, Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град, И постойте вы за веру, за отечество, И постойте вы за славный стольный Киев-град, И постойте вы за церкви да за божие, Вы поберегите-тко князя Владимира И со той с Опраксой Королевичной». Говорит ему Самсон Самойлович: «Ай же крестничек ты мой любимый, Старый казак да Илья Муромец! А й не будем мы да и коней седлать, И не будем мы садиться на добрых коней, Не поедем во славно во чисто поле, Да не будем мы стоять за веру, за отечество, Да не будем мы стоять за стольный Киев-град, Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви, Да не будем мы беречь князя Владимира Да еще с Опраксой Королевичной. У него есть много да князей, бояр, Кормит их и поит да жалует, Ничего нам нет он князя от Владимира». А й тут старый казак да Илья Муромец Он как видит, что дело ему не по́люби, Выходит-то Илья да со бела шатра, Приходил к добру коню да богатырскому, Брал его за поводья шелковые, Отводил от полотна от белого А от той пшены от белояровой, Да садился Илья на добра коня. Он поехал по раздольицу чисту полю И подъехал ко войскам ко татарскиим. Не ясен сокол напущает на гусей, на лебедей Да на малых перелетных на серых утушек, Напущает-то богатырь святорусский А на ту ли на силу на татарскую. Он спустил коня да богатырского Да поехал ли по той по силушке татарскоей. Стал он силушку конем топтать, Стал конем топтать, копьем колоть, Стал он бить ту силушку великую, А он силу бьет, будто траву косит. Его добрый конь да богатырский Испровещился языком человеческим: «Ай же славный богатырь святорусский, Хоть ты наступил на силу на великую, Не побить тебе той силушки великий: Нагнано у собаки царя Калина, Нагнано той силы много-множество, И у него есть сильные богатыри, Поленицы есть да удалые; У него, собаки царя Калина, Сделаны-то трои ведь подкопы да глубокие Да во славном во раздольице чистом поле. Когда будешь ездить по тому раздольицу чисту полю, Будешь бить ты силу ту великую, Как просядем мы в подкопы во глубокие, Так из первыих подкопов я повыскочу Да тебя оттуль-то я повыздыну; Как просядем мы в подкопы-то во другие, И оттуль-то я повыскочу И тебя оттуль-то я повыздыну; Еще в третьи во подкопы во глубокие, А ведь тут-то я повыскочу, Да оттуль тебя-то не повыздыну, Ты останешься в подкопах во глубокиих». Еще старому казаку Илье Муромцу, Ему дело-то ведь не слюбилося, И берет он плетку шелкову в белы руки, А он бьет коня да по крутым ребрам, Говорил он коню таковы слова: «Ай же ты, собачище изменное, Я тебя кормлю, пою да и улаживаю, А ты хочешь меня оставить во чистом поле, Да во тех подкопах во глубокиих!» И поехал Илья по раздольицу чисту полю Во ту во силушку великую, Стал конем топтать да и копьем колоть. А он бьет-то силу, как траву косит; У Ильи-то сила не уменьшится. И просел он во подкопы во глубокие, Его добрый конь оттуль повыскочил, Он повыскочил, Илью оттуль повыздынул. И спустил он коня да богатырского По тому раздольицу чисту полю Во ту во силушку великую, Стал конем топтать да копьем колоть. И он бьет-то силу, как траву косит; У Ильи-то сила меньше ведь не ставится, На добром коне сидит Илья не старится. И просел он с конем да богатырскиим, И попал он во подкопы-то во другие; Его добрый конь оттуль повыскочил Да Илью оттуль повыздынул. И спустил он коня да богатырского По тому раздольицу чисту полю Во ту во силушку великую, Стал конем топтать да и копьем колоть. Он бьет-то силу, как траву косит; У Ильи-то сила меньше ведь не ставится, На добром коне сидит Илья не старится. И попал он во подкопы-то во третие, Он просел с конем в подкопы те глубокие; Его добрый конь да богатырский Еще с третьих подкопов он повыскочил, Да оттуль Илью он не повыздынул, Сголзанул Илья да со добра коня, И остался он в подкопе во глубокоем. Да пришли татара-то поганые Да хотели захватить они добра коня; Его конь-то богатырский Не сдался им во белы руки, Убежал-то добрый конь да во чисто поле. Тут пришли татары да поганые, Нападали на старого казака Илью Муромца, И сковали ему ножки резвые, И связали ему ручки белые. Говорили-то татары таковы слова: «Отрубить ему да буйную головушку». Говорят ины татары таковы слова: «А й не надо рубить ему буйной головы, Мы сведем Илью к собаке царю Калину, Что он хочет, то над ним да сделает». Повели Илью да по чисту полю А ко тем палаткам полотняныим. Приводили ко палатке полотняноей, Привели его к собаке царю Калину, Становили супротив собаки царя Калина. Говорили татары таковы слова: «Ай же ты собака да наш Калин-царь! Захватили мы да старого казака Илью Муромца Да во тех-то подкопах во глубокиих И привели к тебе, к собаке царю Калину; Что ты знаешь, то над ним и делаешь». Тут собака Калин-царь говорил Илье да таковы слова: «Ай ты старый казак да Илья Муромец, Молодой щенок да напустил на силу великую, Тебе где-то одному побить мою силу великую! Вы раскуйте-ка Илье да ножки резвые, Развяжите-ка Илье да ручки белые». И расковали ему ножки резвые, Развязали ему ручки белые. Говорил собака Калин-царь да таковы слова: «Ай же старый казак да Илья Муромец! Да садись-ко ты со мной за единый стол, Ешь-ко ествушку мою сахарную, Да и пей-ко мои питьица медвяные, И одежь-ко ты мою одежу драгоценную, И держи-тко мою золоту казну, Золоту казну держи по надобью, Не служи-тко ты князю Владимиру, Да служи-тко ты собаке царю Калину». Говорил Илья да таковы слова: «А не сяду я с тобой да за единый стол, Не буду есть твоих ествушек сахарныих, Не буду пить твоих питьецев медвяныих, Не буду носить твои одежи драгоценные, Не буду держать твоей бессчетной золотой казны, Не буду служить тебе, собаке царю Калину, Еще буду служить я за веру, за отечество, Буду стоять за стольный Киев-град, Буду стоять за церкви за Господние, Буду стоять за князя за Владимира И со той Опраксой Королевичной». Тут старый казак да Илья Муромец Он выходит со палатки полотняноей Да ушел в раздольице в чисто поле. Да теснить стали его татары-ты поганые, Хотят обневолить они старого казака Илью Муромца. А у старого казака Ильи Муромца При себе да не случилось доспехов крепкиих, Нечем-то ему с татарами да попротивиться. Старый казак да Илья Муромец Видит он – дело немалое: Да схватил татарина он за ноги, Так и стал татарином помахивать, Стал он бить татар татарином, И от него татары стали бегати, И прошел он сквозь всю силушку татарскую. Вышел он в раздольице чисто поле, Да он бросил-то татарина да в сторону. То идет он по раздольицу чисту полю, При себе-то нет коня да богатырского, При себе-то нет доспехов крепкиих. Засвистал в свисток Илья он богатырский, Услыхал его добрый конь да во чистом поле. Прибежал он к старому казаку Илье Муромцу. Еще старый казак да Илья Муромец Как садился он да на добра коня И поехал по раздольицу чисту полю, Выскочил он да на гору да высокую, Посмотрел-то под восточную он сторону. А под той ли под восточной под сторонушкой, А у тех ли у шатров у белыих Стоят добры кони богатырские. А тут старый казак да Илья Муромец Опустился он да со добра коня, Брал свой тугой лук разрывчатый в белы ручки, Натянул тетивочку шелковеньку, Наложил он стрелочку каленую, И спущал ту стрелочку во бел шатер. Говорил Илья да таковы слова: «А лети-тко, стрелочка, во бел шатер, Да сыми-тко крышку со бела шатра, Да пади-тко, стрелка, на белы груди К моему ко батюшке ко крестному, И проголзни-тко по груди ты по белый, Сделай-ко ты сцапину да маленьку, Маленькую сцапинку да невеликую. Он и спит там, прохлаждается, А мне здесь-то одному да мало можется». Он спустил тетивочку шелковую, Да спустил он эту стрелочку каленую, Да просвистнула та стрелочка каленая Да во тот во славный во бел шатер, Она сняла крышку со бела шатра, Пала она, стрелка, на белы груди Ко тому ли-то Самсону ко Самойловичу, По белой груди стрелочка проголзнула, Сделала она да сцапинку-то маленьку. Тут славный богатырь да святорусский, А й Самсон-то ведь Самойлович, Пробудился-то Самсон от крепка сна, Пораскинул свои очи ясные: Да как снята крыша со бела шатра, Пролетела стрелка по белой груди, Она сцапиночку сделала да на белой груди. Он скорошенько стал на резвы ноги, Говорил Самсон да таковы слова: «Ай же славные мои богатыри, вы святорусские, Вы скорешенько седлайте-ко добрых коней! Да садитесь-ко вы на добрых коней! Мне от крестничка да от любимого Прилетели-то подарочки да нелюбимые: Долетела стрелочка каленая Через мой-то славный бел шатер, Она крышу сняла да со бела шатра, Да проголзнула-то стрелка по белой груди, Она сцапинку-то дала по белой груди, Только малу сцапинку-то дала невеликую. Погодился мне, Самсону, крест на вороте, Крест на вороте шести пудов. Если б не был крест да на моей груди, Оторвала бы мне буйну голову». Тут богатыри все святорусские Скоро ведь седлали да добрых коней, И садились молодцы да на добрых коней, И поехали раздольицем чистым полем Ко тем силам ко татарскиим. А со той горы да со высокий Усмотрел ли старый казак да Илья Муромец, А то едут ведь богатыри чистым полем, А то едут ведь да на добрых конях. И спустился он с горы высокий И подъехал он к богатырям ко святорусскиим: Их двенадцать-то богатырей, Илья тринадцатый. И приехали они ко силушке татарскоей, Припустили коней богатырскиих, Стали бить-то силушку татарскую, Притоптали тут всю силушку великую И приехали к палатке полотняноей. Сидит собака Калин-царь в палатке полотняноей. Говорят богатыри да святорусские: «А срубить-то буйную головушку А тому собаке царю Калину». Говорил старый казак да Илья Муромец: «А почто рубить ему да буйну голову? Мы свезем его во стольный Киев-град Да ко славному ко князю ко Владимиру». Привезли его собаку царя Калина А во тот во славный Киев-град. Привели его в палату белокаменну Да ко славному ко князю ко Владимиру. Тут Владимир-князь да стольнокиевский Садил собаку за столики дубовые, Кормил его ествушкой сахарною Да поил-то питьицем медвяныим. Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова: «Ай же ты Владимир-князь да стольнокиевский, Не руби-тко мне да буйной головы! Мы напишем промеж собой записи великие: Буду тебе платить дани век и по веку, А тебе-то князю я Владимиру!» А тут той старинке и славу поют, А по тыих мест старинка и покончилась.

Кабы жили на за́ставы бога́тыри, Недалеко от города – за двенадцать верст, Кабы жили они да тут пятнадцать лет; Кабы тридцать-то их было да со богатырем; Не видали ни конного, ни пешего, Ни прохожего они тут, ни проезжего, Да ни серый тут волк не прорыскивал, Ни ясен сокол не пролетывал, Да нерусской богатырь не проезживал. Кабы тридцать-то было богатырей со богатырем: Атаманом-то – стар казак Илья Муромец, Илья Муромец да сын Иванович; Податаманьем Самсон да Колыбанович, Да Добрыня-то Микитич жил во писарях, Да Алеша-то Попович жил во поварах, Да и Мишка Торопанишко жил во конюхах; Да и жил тут Василей сын Буслаевич, Да и жил тут Васенька Игнатьевич, Да и жил тут Дюк да сын Степанович, Да и жил тут Пермя́ да сын Васильевич, Да и жил Радивон да Превысокие, Да и жил тут Потанюшка Хроменькой; Затем Потык Михайло сын Иванович, Затем жил тут Дунай да сын Иванович, Да и был тут Чурило, млады Пленкович, Да и был тут Скопин сын Иванович, Тут и жили два брата, два родимые, Да Лука, Да Матвей – Дети Петровые… [1] На зачине-то была светла деничка, На зори-то тут было да нонче на утренной, На восходе то было да красна солнышка; Тут ставаёт старой да Илья Муромец, Илья Муромец ставаёт да сын Иванович, Умывается он да ключевой водой, Утирается он да белым полотном, И ставаёт да он нонь пред Господом, А молится он да Господу Богу, А крест-от кладет да по писанному, А поклон-от ведет да как ведь водится, А молитву творит полну Исусову; Сам надёрнул сапожки да на босу ногу, Да и кунью шубейку на одно плечо, Да и пухов-де колпак да на одно ухо. Да и брал он нынь трубочку подзорную, Да и выходит старой да вон на улицу, Да и зрел он, смотрел на все стороны, Да и смотрел он под сторону восточную, — Да и стоит-то-де наш там стольнё-Киев-град; Да и смотрел он под сторону под летную, — Да стоят там луга да там зелёныи Да глядел он под сторону под западну, — Да стоят там да лесы тёмныи; Да смотрел он под сторону под северну, — Да стоят-то-де наше да синё морё, — Да и стоит-то-де наше там чисто полё, Сорочинско-де славно наше Кули́гово; В копоти то там, в тумане, не знай, зверь бежит, Не знай, зверь там бежит, не знай, сокол летит, Да Буян ле славный остров там шатается, Да Саратовы ле горы да знаменуются, А богатырь ле там едет да потешается: Попереди то его бежит серый волк, Позади-то его бежит черный выжлок; На правом-то плече, знать, воробей сидит, На левом-то плече, да знать, белой кречет, Во левой-то руке да держит тугой лук, Во правой-то руке стрелу калёную, Да калёную стрелочку, перёную; Не того же орла да сизокрылого, Да того же орла да сизокамского, Не того же орла, что на дубу сидит, Да того же орла, который на синем мори, Да гнездо-то он вьет да на серой камень. Да подверх богатырь стрелочку подстреливат, Да и на пол он стрелочку не ураниват, На полёте он стрелочку подхватыват. Подъезжает он ныне ко белу шатру, Да и пишет нонь сам да скору грамотку; Да подмётывает ерлык, да скору грамотку; На правом-то колене держит бумажечку, На левом-то колене держит чернильницу, Во правой-то руке держит перышко, Сам пишет ерлык, да скору грамотку, Да к тому же шатру да белобархатному. Да берет-то стар казак Илья Муромец, Да и то у него тут написано, Да и то у него тут напечатано: «Да и еду я нонь да во стольнёй Киев-град, Я грометь-штурмовать да в стольнё-Киев-град, Я соборны больши церквы я на дым спущу, Я царевы больши кабаки на огни сожгу, Я печатны больши книги да во грязи стопчу, Чудны образы-иконы на поплав воды, Самого я князя да в котле сварю, Да саму я княгиню да за себя возьму». Да заходит тут стар тут во белой шатёр: «Ох вы ой есь вы, дружинушка хоробрая, Вы, хоробрая дружина да заговорная! Уж вам долго ле спать, да нынь пора ставать. Выходил я, старо́й, вон на улицу, Да и зрел я, смотрел на все стороны, Да смотрел я под сторону восточную, — Да и стоит-то де наш там стольнё-Киев-град… [2] Тут скакали нынь все русские богатыри. Говорит-то-де стар казак Илья Муромец: «Да кого же нам послать нынь за богатырём? Да послать нам Самсона да Колыбанова, — Да и тот ведь он роду-то сонливого, За неви́д потерят свою буйну голову; Да послать нам Дуная сына Иванова, — Да и тот он ведь роду-то заплывчива, За неви́д потерят свою буйну голову; Да послать нам Олешеньку Поповича, — Да и тот он ведь роду-то хвастливого, Потеряет свою буйну голову; Да послать-то нам ведь Мишку да Торопанишка, — Да и тот он ведь роду торопливого, Потеряет свою буйну голову; Да послать-то нам два брата, два родимыя, Да Луку де, Матвея – детей Петровичей, — Да такого они роду-то ведь вольнёго, Они вольнёго роду-то, смирёного, Потеряют свои да буйны головы; Да послать-то нам Добрынюшку Микитича, — Да я тот он ведь роду он ведь вежлива, Он вежлива роду-то, очестлива, Да умеет со мо́лодцем соехаться, Да умеет он со молодцем разъехаться, Да имеет он ведь молодцу и честь воздать». Да учуло тут ведь ухо богатырскоё, Да завидело око да молодецкоё, Да и стал тут Добрынюшка сряжатися, Да и стал тут Добрынюшка сподоблятися; Побежал нынь Добрыня на конюшен двор, Да и брал он коня да всё семи цепей, Да семи он цепей да семи розвезей; Да и клал на коня да плотны плотнички, Да на плотнички клал да мягки войлочки, Да на войлочки седелышко черкальскоё, Да двенадцать он вяжет подпруг шелковых, Да тринадцату вяжет чересхребётную, Через ту же он степь да лошадиную, Да не ради басы да молодецкоей, Ради крепости вяжет богатырскоей. Тут он приснял он-де шапочку курчавую, Он простился со всеми русскима богатырьми, Да не видно поездки да молодецкоей, Только видно, как Добрыня на коня скочил, На коня он скочил да в стремена ступил, Стремена те ступил да он коня стегнул; Хоробра была поездка да молодецкая, Хороша была побежка лошадиная, Во чистом-то поле видно – курева стоит, У коня из ушей да дым столбом валит, Да из глаз у коня искры сыплются, Из ноздрей у коня пламя мечется, Да и сива де грива да расстилается, Да и хвост-то трубой да завивается. Наезжаёт богатырь на чистом поли, Заревел тут Добрыня да во первой након: «Уж я верной богатырь, – дак нынь напуск держу, Ты неверной богатырь, – дак поворот даешь». А и едёт татарин, да не оглянется. Заревел-то Добрынюшка во второй након: «Уж я верной богатырь, – дак нынь напуск держу, Ты неверной богатырь, – дак поворот даешь». А и едёт татарин, да не оглянется. Да и тут-де Добрынюшка ругаться стал: «Уж ты, гадина, едешь, да перегадина! Ты сорока, ты летишь, да белобокая, Да ворона, ты летишь, да пустоперая, Пустопера ворона, да по загуменью! Не воротишь на заставу каравульную, Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?» А и тут-де татарин да поворот даёт, Да снимал он Добрыньку да со добра коня, Да и дал он на … по отяпышу, Да прибавил на … по алябышу, Посадил он назад его на добра коня: «Да поедь ты, скажи стару казаку, — Кабы что-де старой тобой заменяется? Самому ему со мной еще делать нечего». Да поехал Добрыня, да едва жив сидит. Тут едет Добрынюшка Никитьевич Да к тому же к своему да ко белу шатру, Да встречает его да нынче стар казак, Кабы стар-де казак да Илья Муромец: «Ох ты ой еси, Добрынюшка Никитич блад! Уж ты что же ты едешь не по-старому, Не по-старому ты едешь да не по-прежному? Повеся́ ты держишь да буйну голову, Потопя́ ты держишь да очи ясный». Говорит-то Добрынюшка Никитич блад: «Наезжал я татарина на чистом поли, Заревел я ему да ровно два раза, Да и едет татарин, да не оглянется; Кабы тут-де-ка я ровно ругаться стал. Да и тут-де татарин да поворот дает, Да сымал он меня да со добра коня, Да и дал он на … да по отяпышу, Да прибавил он еще он по алябышу, Да и сам он говорит да таковы речи: «Да и что-де старой тобой заменяется? Самому ему со мной да делать нечего!» Да и тут-де старому да за беду стало, За великую досаду да показалося; Могучи его плеча да расходилися, Ретиво его сердце разгорячилося, Кабы ровно-неровно – будто в котли кипит. «Ох вы ой еси, русские богатыри! Вы седлайте-уздайте да коня доброго, Вы кладите всю сбрую да лошадиную, Вы кладите всю приправу да богатырскую». Тут седлали-уздали да коня доброго; Да не видно поездки да молодецкоей, Только видно, как старой нынь на коня скочил, На коня он скочил да в стремена ступил, Да и приснял он свой да нонь пухов колпак: «Вы прощайте, дружинушка хоробрая! Не успеете вы да штей котла сварить, — Привезу голову да молодецкую». Во чистом поли видно – курева стоит, У коня из ушей да дым столбом валит, Да из глаз у коня искры сыплются, Из ноздрей у коня пламё мечется, Да и сива-де грива да расстилается, Да и хвост-от трубой да завивается. Наезжаёт татарина на чистом поли, От того же от города от Киева Да и столько-де места – да за три по́прища. Заревел тут старой да во первой након: «Уж я верной богатырь – дак я напуск держу, Ты неверной богатырь – дак поворот даёшь». А и ёдет татарин, да не оглянется. Да и тут старой заревел во второй након: «Уж я верной богатырь – дак я напуск держу, Ты неверной богатырь – дак поворот даёшь». Да и тут-де татарин да не оглянется. Да и тут-де старой кабы ругаться стал: «Уж ты, гадина, едёшь, да перегадина! Ты сорока, ты летишь, да белобокая, Ты ворона, ты летишь, да пустоперая, Пустопера ворона, да по загуменью! Не воротишь на заставу караульную, Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считать?» Кабы тут-де татарин поворот даёт, Отпустил татарин да нынь сера волка, Отпустил-то татарин да черна выжлока, Да с права он плеча да он воробышка, Да с лева-то плеча да бела кречета. «Побежите, полетите вы нынь прочь от меня, Вы ищите себе хозяина поласкове. Со старым нам съезжаться – да нам не брататься, Со старым нам съезжаться – дак чья Божья помочь». Вот не две горы вместе да столканулися, — Два богатыря вместе да тут соехались, Да хватали они сабельки нынь вострые, Да и секлись, рубились да целы суточки, Да не ранились они да не кровавились, Вострые сабельки их да изломалися, Изломалися сабельки, исщербилися; Да бросили тот бой на сыру землю, Да хватали-то палицы боёвые, Колотились, дрались да целы суточки, Да не ранились они да не кровавились, Да боевые палицы загорелися, Загорелися палицы, распоелися; Да бросали тот бой на сыру землю, Да хватали копейца да бурзамецкие, Да и тыкались, кололись да целы суточки, Да не ранились они да не кровавились, По насадке копейца да изломалися, Изломалися они да извихнулися; Да бросили тот бой да на сыру землю, Да скакали они нонь да со добрых коней, Да хватались они на рукопашечку. По старому по бесчестью да по великому Подоспело его слово похвальное, Да лева его нога да окольздилася, А права-то нога и подломилася, Да и падал старой тут на сыру землю, Да и ровно-неровно будто сырой дуб, Да заскакивал Сокольник на белы груди, Да и ро́зорвал лату да он булатную, Да и вытащил чинжалище, укладен нож, Да и хочет пороть да груди белые, Да и хочет смотреть да ретиво сердцё. Кабы тут-де старой да нынь расплакался: «Ох ты ой есть, пресвята мать Богородица! Ты почто это меня нынче повыдала? Я за веру стоял да Христовую, Я за церквы стоял да за соборные». Вдруг не ветру полоска да перепахнула, — Вдвое-втрое у старого да силы прибыло, Да свистнул он Сокольника со белых грудей, Да заскакивал ему да на черны груди, Да и розорвал лату да всё булатную, Да и вытащил чинжалище, укладен нож, Да и ткнул он ему до во черны груди, — Да в плечи-то рука и застоялася. Тут и стал-де старой нынче выспрашивать: «Да какой ты удалой да доброй молодец?» У поганого сердцо-то заплывчиво: «Да когда я у те был да на белых грудях, Я не спрашивал ни роду тя, ни племени». Да и ткнул старой да во второй након, — Да в локти-то рука да застоялася; Да и стал-де старой да опять спрашивать: «Да какой ты удалой да доброй молодец?» Говорит-то Сокольник да таковы речи: «Да когда я у те был на белых грудях, Я не спрашивал ни роду тя, ни племени, Ты ещё стал роды у мня выспрашивать». Кабы тут-де старому да за беду стало, За великую досаду да показалося, Да и ткнул старой да во третей након, — В заведи́-то рука и застоялася; Да и стал-то старой тут выспрашивать: «Ой ты ой еси, удалой доброй молодец! Да скажись ты мне нонче, пожалуйста: Да какой ты земли, какой вотчины, Да какого ты моря, коя города, Да какого ты роду, коя племени? Да и как тя, молодца именём зовут, Да и как прозывают по отечестви?» Говорит-то Сокольник да таковы речи: «От того же я от камешка от Латыря, Да от той же я девчонки да Златыгорки; Она зла поленица да преудалая, Да сама она была еще одноокая». Да скакал-то старой нонь на резвы ноги, Прижимал он его да ко белой груди, Ко белой-де груди да к ретиву сердцу, Целовал его в уста да нынь сахарные: «Уж ты, чадо ле, чадо да мое милоё, Ты дитя ле мое, дитя сердечноё! Да съезжались с твоей да мы ведь матерью Да на том же мы ведь на чистом поли, Да и сила на силу прилучалася, Да не ранились мы да не кровавились, Сотворили мы с ней любовь телесную, Да телесную любовь, да мы сердечную, Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили; Да поедь ты нынь к своей матери, Привези ей ты нынь в стольно-Киев-град, Да и будешь у меня ты первой богатырь, Да не будет тебе у нас поединщиков». Да и тут молодцы нынь разъехались, Да и едет Сокольник ко свою двору, Ко свою двору, к высоку терему. Да встречат его матушка родимая: «Уж ты, чадо ле, чадо моё милоё, Уж дитя ты мое, дитя сердечноё! Уж ты что же нынь едешь да не по-старому, Да и конь-то бежит не по-прежному? Повеся ты дёржишь да буйну голову, Потопя ты дёржишь да очи ясные, Потопя ты их держишь да в мать сыру землю». Говорит-то Сокольник да таковы речи: «Уж я был же нынь-нынче да во чистом поли, Уж я видел стару коровушку базыкову, Он тебя зовет … меня …» Говорит-то старуха да таковы речи: «Не пустым-де старой да похваляется, — Да съезжались мы с ним да на чистом поли, Да и сила на силу прилучилася, Да не ранились мы да не кровавились, Сотворили мы с ним любовь телесную, Да телесную любовь, да мы сердечную, Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили». А и тут-де Сокольнику за беду стало, За великую досаду показалося, Да хватил он матушку за черны кудри, Да и вызнял он ей выше могучих плеч, Опустил он ей да о кирпищат пол, Да и тут-де старухе да смерть случилася. У поганого сердцё-то заплывчиво, Да заплывчиво сердцё-то разрывчиво, Да подумал он думу да промежду собой, Да сказал он нынь слово да нынче сам себе: «Да убил я топеря да родну матушку, Да убью я поеду да стара казака, Он спит нынь с устатку да нонь с великого». Да поехал Сокольник в стольно-Киев-град, Не пиваючись он да не едаючись, Не сыпал-де он нынче плотного сну; Да разорвана лата да нынь булатная, Да цветно его платьё да всё истрёпано. Приворачивал он на заставу караульную — Никого тут на заставе не случилося, Не случилося-де нынь, не пригодилося, Да и спит-то один старой во белом шатру, Да храпит-то старой, как порог шумит; Да соскакивал Сокольник да со добра коня, Да заскакивал Сокольник да нынь во бел шатер, Да хватал он копейцё да бурзамецкое, Да и ткнул он старому да во белы груди; По старому-то по счастью да по великому Пригодился ле тут да золот чуден крест, — По насадки копейцо да извихнулося; Да и тут-де старой да пробуждается, От великого сну да просыпается, Да скакал-де старой тут на резвы ноги, Да хватал он Сокольника за черны кудри, Да и вызнял его выше могучих плеч, Опустил он его да о кирпищат пол, Да и тут-де Сокольнику смерть случилася; Да и вытащил старой его вон на улицу, Да и руки и ноги его он оторвал, Россвистал он его да по чисту полю, Да и тулово связал да ко добру коню, Да сорокам, воронам да на расклёваньё, Да серым-де волкам да на раста́рзаньё.

По морю, морю синему, По синему, но Хвалунскому Ходил-гулял Соко́л-корабль Немного-немало двенадцать лет. На якорях Сокол-корабль не стаивал, Ко крутым берегам не приваливал, Желтых песков не хватывал. Хорошо Сокол-корабль изукрашен был: Нос, корма – по-звериному, А бока зведены по-змеиному, Да еще было на Соколе на ко́рабле: Еще вместо очей было вставлено Два камня, два яхонта, Да еще было на Соколе на корабле: Еще вместо бровей было повешено Два соболя, два бо́рзые; Да еще было на Соколе на корабле: Еще вместо очей было повешено Две куницы мамурские; Да еще было на Соколе на корабле: Еще три церкви соборные, Да еще было на Соколе на корабле: Еще три монастыря, три почестные; Да еще было на Соколе на корабле: Три торговища немецкие; Да еще было на Соколе на корабле: Еще три кабака государевы; Да еще было на Соколе на корабле: Три люди незнае́мые, Незнаемые, незнакомые, Промежду собою языка не ведали. Хозяин-от был Илья Муромец, Илья Муромец сын Иванов, Его верный слуга – Добрынюшка, Добрынюшка Никитин сын, Пятьсот гребцов, удалых молодцов. Как изда́лече-дале́че, из чиста поля Зазрил, засмотрел турецкой пан, Турецкой пан, большой Салтан, Большой Салтан Салтанович. Он сам говорит таково́ слово́: «Ай вы гой еси, ребята, добры молодцы, Добры молодцы, донские ка́заки! Что у вас на синем море деется? Что чернеется, что белеется? Чернеется Сокол-корабль, Белеются тонки па́русы. Вы бежите-ко, ребята, ко синю́ морю́, Вы садитесь, ребята, во легки́ струги́, Нагребайте поскорее на Сокол-корабль, Илью Муромца в полон бери; Добрынюшку под меч клони!» Таки слова заслышал Илья Муромец, Тако слово Добрыне выговаривал: «Ты, Добрынюшка Никитин сын, Скоро-борзо походи на Сокол-корабль, Скоро-борзо выноси мой ту́гой лук, Мой тугой лук в двенадцать пуд, Калену́ стрелу в косы саже́нь!» Илья Муромец по кораблю похаживает, Свой тугой лук натягивает, Калену стрелу накладывает, Ко стрелочке приговаривает: «Полети, моя каленая стрела, Выше лесу, выше лесу по поднебесью, Не пади, моя каленая стрела, Ни на́ воду, ни на́ землю, А пади, моя каленая стрела, В турецкой град, в зелен сад, В зеленой сад, во бел шатер, Во бел шатер, за золот стол, За золот стол, на ременчат стул, Самому Салтану в белу грудь; Распори ему турецкую грудь, Расшиби ему ретиво́ сердце!» Ах тут Салтан покаялся: «Не подай, Боже, водиться с Ильей Муромцем, Ни детям нашим, ни вну́чатам, Ни внучатам, ни правну́чатам, Ни правнучатам, ни пращу́рятам!»

Из того ли из города из Мурома, Из того ли села да Карачаева Была тут поездка богатырская. Выезжает оттуль да добрый мо́лодец, Старый казак да Илья Муромец, На своем ли выезжает на добром коне И во том ли выезжает во кованом седле. И он ходил-гулял да добрый молодец, Ото младости гулял да он до старости. Едет добрый молодец да во чистом поле, И увидел добрый молодец да Латырь-камешек, И от камешка лежит три росстани, И на камешке было подписано: «В первую дороженьку ехати – убиту быть, Во дру́гую дороженьку ехати – женату быть, Третюю дороженьку ехати – богату быть». Стоит старенький да издивляется, Головой качат, сам выговариват: «Сколько лет я во чистом поле гулял да езживал, А еще такового чуда не нахаживал. Но на что поеду в ту дороженьку, да где богату быть? Нету у меня да молодой жены, И молодой жены да любимой семьи, Некому держать-то́щить да золотой казны, Некому держать да платья цветного. Но на что мне в ту дорожку ехать, где женату быть? Ведь прошла моя теперь вся молодость. Как молодёньку ведь взять – да то чужа корысть, А как старую-то взять – дак на печи лежать, На печи лежать да киселем кормить. Разве поеду я ведь, добрый молодец, А й во тую дороженьку, где убиту быть? А и пожил я ведь, добрый молодец, на сем свете, И походил-погулял ведь добрый молодец во чистом поле». Нонь поехал добрый молодец в ту дорожку, где убиту быть, Только видели добра молодца ведь сядучи, Как не видели добра молодца поедучи; Во чистом поле да курева стоит, Курева стоит да пыль столбом летит. С горы на гору добрый молодец поскакивал, С холмы на холму добрый молодец попрыгивал, Он ведь реки ты озера между ног спущал, Он сини моря ты на окол скакал. Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую, Не доехал добрый молодец до Индии до богатоей, И наехал добрый молодец на грязи на смоленские, Где стоят ведь сорок тысячей разбойников И те ли ночные тати-подорожники. И увидели разбойники да добра молодца, Старого казака Илью Муромца. Закричал разбойнический атаман большой: «А гой же вы, мои братцы-товарищи И разудаленькие вы да добры молодцы! Принимайтесь-ка за добра молодца, Отбирайте от него да платье цветное, Отбирайте от него да что ль добра коня». Видит тут старый казак да Илья Муромец, Видит он тут, что да беда пришла, Да беда пришла да неминуема. Испроговорит тут добрый молодец да таково слово: «А гой же вы, сорок тысяч разбойников И тех ли тате́й ночных да подорожников! Ведь как бить-трепать вам будет стара некого, Но ведь взять-то будет вам со старого да нечего. Нет у старого да золотой казны, Нет у старого да платья цветного, А и нет у старого да камня драгоценного. Только есть у старого один ведь добрый конь, Добрый конь у старого да богатырскиий, И на добром коне ведь есть у старого седелышко, Есть седелышко да богатырское. То не для красы, братцы, и не для басы — Ради крепости да богатырскоей, И чтоб можно было сидеть да добру молодцу, Биться-ратиться добру молодцу да во чистом поле. Но еще есть у старого на коне уздечка тесмяная, И во той ли во уздечике да во тесмяноей Как зашито есть по камешку по яхонту, То не для красы, братцы, не для басы — Ради крепости да богатырскоей. И где ходит ведь гулят мои́ добрый конь, И среди ведь ходит ночи темныя, И видно его да за пятнадцать верст да равномерныих; Но еще у старого на головушке да шеломча́т колпак, Шеломчат колпак да сорока пудов. То не для красы, братцы, не для басы — Ради крепости да богатырскоей». Скричал-сзычал да громким голосом Разбойниче́ский да атаман большой: «Ну что ж вы долго дали старому да выговаривать! Принимайтесь-ка вы, ребятушки, за дело ратное». А й тут ведь старому да за беду стало И за великую досаду показалося. Снимал тут старый со буйной главы да шеломчат колпак, И он начал, старенький, тут шеломом помахивать. Как в сторону махнет – так тут и улица, А й в дру́гу о́тмахнет – дак переулочек. А видят тут разбойники, да что беда пришла, И как беда пришла и неминуема, Скричали тут разбойники да зычным голосом: «Ты оставь-ка, добрый молодец, да хоть на семена». Он прибил-прирубил всю силу неверную И не оставил разбойников на семена. Обращается ко камешку ко Латырю, И на камешке подпись подписывал, — И что ли очищена тая дорожка прямоезжая. И поехал старенький во ту дорожку, где женату быть. Выезжает старенький да во чисто поле, Увидал тут старенький палаты белокаменны. Приезжает тут старенький к палатам белокаменным, Увидела тут да красна девица, Сильная поляница удалая, И выходила встречать да добра молодца: «И пожалуй-кось ко мне, да добрый молодец!» И она бьет челом ему да низко кланяйтся, И берет она добра молодца да за белы руки, За белы руки да за златы перстни, И ведет ведь добра молодца да во палаты белокаменны; Посадила добра молодца да за дубовый стол, Стала добра молодца она угащивать, Стала у доброго молодца выспрашивать: «Ты скажи-тко, скажи мне, добрый молодец! Ты какой земли есть да какой орды, И ты чьего же отца есть да чьей матери? Еще как же тебя именем зовут, А звеличают тебя по отечеству?» А й тут ответ-то держал да добрый молодец: «И ты почто спрашивать об том, да красна девица? А я теперь устал, да добрый молодец, А я теперь устал да отдохнуть хочу». Как берет тут красна девица да добра молодца, И как берет его да за белы руки, За белы руки да за златы перстни, Как ведет тут добра молодца Во тую ли во спальню, богато убрану, И ложит тут добра молодца на ту кроваточку обманчиву. Испроговорит тут молоде́ц да таково слово: «Ай же ты, душечка да красна девица! Ты сама ложись да на ту кроватку на тесовую». И как схватил тут добрый молодец да красну девицу, И хватил он ей да по подпазушки И бросил на тую на кроваточку; Как кроваточка-то эта подвернулася, И улетела красна девица во тот да во глубок погреб. Закричал тут ведь старый казак да зычным голосом: «А гой же вы, братцы мои да все товарищи И разудалые да добры молодцы! Но имай-хватай, вот и сама идет». Отворяет погреба глубокие, Выпущает двенадцать да добрых молодцев, И все сильныих могучих богатырей; Едину́ оставил саму да во погребе глубокоем. Бьют-то челом да низко кланяются И удалому да добру молодцу И старому каза́ку Илье Муромцу. И приезжает старенький ко камешку ко Латырю, И на камешке-то он подпи́сь подписывал: «И как очищена эта дорожка прямоезжая». И направляет добрый молодец да своего коня И во тую ли дороженьку, да где богату быть. Во чистом поле наехал на три по́греба глубокиих, И которые насыпаны погре́ба златом-серебром, Златом-серебром, каменьем драгоценныим; И обирал тут добрый молодец все злато это серебро И раздавал это злато-серебро по нищей по братии; И роздал он злато-серебро по сиротам да бесприютныим. И обращался добрый молодец ко камешку ко Латырю, И на камешке он подпись подписывал: «И как очищена эта дорожка прямоезжая».

Из-за моря, моря синего, Из-за тех же гор из-за высоких, Из-за тех же лесов темных, Из-за той же сторонушки восточный Не темная туча поднималася — С силой Мамай соряжается На тот же на красен Киев-град И хочет красен Киев в по́лон взять. И брал он себе силы много-множество — Сорок царей и сорок царевичей, Сорок королей и сорок королевичей, И за всяким визирем по сту тысячей, Да брал своего зятя любимого, Своего Василия Прекрасного, И брал за ним силы войска триста тысячей, А за самим за собой войска счету не было. И не матушка ли орда подымалася, Мать сыра земля от войска потрясалася; В конном топище красного солнца не видать было, А светлый месяц от пару конского померкнул весь, — Заметно было в городе во Киеве. Дошла до Мамая славушка немалая, Будто в том же городе во Киеве Будто не стало Ильи Муромца, Будто все сильные богатыри Во чисто поле разъехались. И подходила сила Мамаева Ко тому же ко чисту полю, Ко тому ли раздольицу широкому. Не дошедши они до города до Киева в двухстах верстах, Развернули шатры белополотняные, Разостали они войском в лагере, И поставили они кругом войска стражу строгую. И говорил тут Мамай таково́ слово: «Уж ты гой еси, любимый зять Василий Прекрасный! Ты садись-ка, Василий, на ременчат стул И пиши-тко, дитятко, ты ярлыки скорописные, Не на бумаге пиши, не пером, не чернилами, А пиши-тко-ся ты на красном бархате, Ты печатай-ка заголовья красным золотом, А по самой середке чистым се́ребром, А уж мы высадим, подпишем скатным жемчугом, А на углах-то посадим по камню самоцветному, Чтобы тем камням цены не было; А пиши ты на бархате не ласково, Со угрозами пиши с великими, Пиши, не давай сроку ни на время ни на малое», И писал тут ярлыки любимый зять. И говорил тут любимый зять таково слово: «Уж ты гой еси, батюшка Мамай, строгий царь! Мы кого пошлем посла во Киев-град?» Говорил Мамай таково слово: «Уж ты гой еси, любимый зять! Тебе-ка ехать во красен Киев-град, А самому остаться в белополо́тняном шатре Со своим войском с любимыим». Садился тут Василий на добра коня, Поехал Василий во Киев-град, Не дорогой ехал, не воротами, Через стены скакал городо́вые, Мимо башенки те наугольныя, Подъезжает ко двору ко княжескому, И соскакивал с добра коня удалой, Заходил же он на красно́ крыльцо, Заходил же он во светлу́ гридню, И подходил он к столам дубовыим И клал ярлыки те скорописчатые. И подходил тут Владимир стольнокиевский И брал ярлыки скорописчатые. Как в ту пору да во то время Не ясен сокол да подымается, А приехал старый во Киев-град; Забегает старый на красно крыльцо, Заходит старый во светлу гридню, А Владимир стольнокиевский Горючими слезами уливается; Не подымаются у его белы́ руки́, Не глядят у его очи ясные; Говорил же он тут таково слово: «Ты бери-тко-ся, старый, ярлыки скорописчатые, Ты читай-ка их скоро-наскоро — И что в ярлыках тех написано, И что на бархате напечатано». И начал старый читать скоро-наскоро, Сам читал, а головушкой поматывал, Даже горючи слезы покатилися. И вслух читал, все слышали, А что же в ярлыках написано, И сроку в ярлыках не́ дано: «Не спущу из Киева ни старого, ни малого, А самого Владимира будут тянуть очи косицами, А язык-то теменем, – с живого кожу драть буду; А княгинюшку Апраксию возьму за Василия Прекрасного». Тогда говорил стар казак таково слово: «Уж ты гой еси, посланник, строгий царь! Уж ты дай-ка-ся мне сроку на три года». — «А не дам я вам сроку на три года». — «А дай-ка ты нам хошь на два года». — «А не дам я вам сроку на два года». — «Дайте сроку хошь на по́лгода, А бессрочных и на земле нету». Давает Василий сроку на полгода, И угощать стали Василия Прекрасного Зеленым вином, пивом пьяныим, Пивом пьяныим, медом сладкиим, И начали дарить золотой казной: Подарили один кубчик чиста золота, А другой-от подарили скатна жемчуга, Да дарили еще червонцей хорошиих, Дарили еще соболями сибирскими, Да еще дарили кречетами заморскими, Да еще дарили блюдами однозолотными, Да бархатом дарили красныим. Принимал Василий подарки великие И вез к Мамаю в белополотняный шатер. Во ту пору, во то времечко Пошел старый по Киеву-граду́, Нашел дружинушку хорошую, Того ли Потанюшку Хроменького; Писал ярлыки скорописчатые Ко своим ко братьицам ко названым: Во первых-то, к Самсону Колувану, Во вторых-то, к Дунаю Ивановичу, Во третьих-то, к Василию Касиме́рову, Во четвертых-то, к Михайлушке Игнатьеву с племянником, Во пятых-то, к Потоку Ивановичу, Во шестых-то, к Добрынюшке Никитичу, Во семых-то, к Алеше Поповичу, В восьмых-то, к двум братьям Иванам, Да еще к двум братьям, двум Суздальцам. Поехал Потанюшка во чисто поле, Собрал всех удалых добрых молодцев, Русских могучих всех бога́тырей. Не ясны соколы солеталися, Не славны добры молодцы соезжалися, Ко тому ли Владимиру собиралися И почали думу думати, совет советовать, И начал старый у них спрашивати: «Уж вы, удалы добры молодцы! Постоим-ка мы за веру христианскую И за те же за храмы за Божие, И за те же честные мона́стыри, И своею мы кровью горячею, И поедем мы в далече чисто поле на рать – силу великую, Поедем мы все, покаемся. А и ты, Владимир стольнокиевский, Ты пошли-ко нам да во чисто поле Сорок возов хлеба белого, Да сорок сороков зелена́ вина, Да сорок возов хлеба черного. Уж как мы живы приедем из рать – силы великия, Тогда вздумам позабавиться, И тогда, не дошедши, моим ребятам низко кланяйся, А не приедем из того побоища Мамаева, — Похорони наши тела мертвые И помяни русских богатырей, И пройдет славушка про нас немалая». Садились добры молодцы на добрых коней, Поехали добры молодцы во чисто поле, И расставили они шатры белополотняные, Гуляли они трои суточки, А на четвертые сутки протрезвилися, И начали они думу думати, совет советовати, И стал старый у них спрашивати: «Уж вы гой еси, сильные русские богатыри! Кому же из вас съездить в рать – силу великую, Ко тому же Мамаю богатому, Посмотреть войско изрядное, — Со которой стороны начинать нам будет?» — «На волю мы даем тебе, Кого пошлешь в рать – силу великую». И на то старому слово понравилось. «Еще Самсона послать, – силой силен, да неповоротливый. Потеряет он у Мамая буйну голову; А если Дуная послать, – Дунай он задорливый, Позадорится заехать во рать – силу великую; Есть во рати три переката глубокиих, А наставлены в перекатах копья вострые: Во-первых, он потеряет добра коня, А во-вторых, потеряет буйну голову; Не приехать ко мне Дунаю с весточкой. Если Добрыню мне послать, Добрыня все не высмотрит, И не узнать Добрыне силы Мамаевой; Если Василия послать, – не сосчитает он силу́, И не пересмотрит ее со краю́ на край, Потеряет Василий буйну голову долой; Больше мне послать и некого. Будет мне-ко, старому, самому идти. Вы гуляйте-ко суточки теперь первые, И гуляйте вы други сутки́, На третьи сутки соряжайтеся И к ратному делу пое́зжайте, — Как зазвенит палица бое́вая, И зачивкает моя сабля вострая, И затрублю я во турий рог, И во середку в силу не ездите, А рубите силу со краю́ на край, И не оставляйте силы ни старого, ни малого, И никого не оставляйте Мамаю на́ семя». И все стали удалы добры молодцы на резвы́ ноги́, И поклонилися все низко старому. И поехал стар во рать – силу великую, И пробивался старый до бела шатра до Мамаева, Соскакивал тут старый со добра коня, И заходил старый во шатер белополотняный; Идет старый казак, низко не кланяется. Увидал тут Мамай в шатре человека странного, Говорил же Мамай таково слово: «Уж ты гой еси, Личарда, слуга верная! И зачем ты ходишь, и что тебе надобно, И откуль ты идешь, и откуль путь держи́шь, Из Киева идешь али из Чернигова?» — «Иду же я из города из Киева». — «А и что же ноне во Киеве-то деется, Не знаешь ли ты то, добрый молодец, И не слыхал ли ты да про старого? Расскажи-ка ты мне, какой он ростом И сколь широк он плечьми?» Отвечает тут калика переходная: «Уж ты гой еси, Мамай, богатый царь! Довольно видел я Илью Муромца. Ты гляди на его всё равно как на меня же, Ростом он умеренный, в плечах не ши́рок был, Лицо у него постное, пиво пьет он по стаканчику, А вино-то пьет он всего по рюмочке, А закусывает да по калачику. У старого-то бородушка сивая, Сивая бородушка да красивая». А и тут Мамай да прирасхо́нулся: «Напрасно же шла славушка великая про старого, От востоку шла и до запада, До той орды до великой, До меня ли, Мамая грозного; Лучше меньше гонить бы силы́-войска́. Еще есть-ка при мне Рославней Рославнеевич, — Приготовь-ка для него говядины – быка зараз, А зелена вина – пивной котел; А промеж глаз у него калена́ стрела, А промеж плечами две сажени печатных». Ответ держит тут старый казак: «Ты, безумный богатый царь! Как у нас-то во городе во Киеве Собирался у князя Владимира почестей пир, А была у Владимира собака обжорлива, По подстолью собака водилася, Костьем та собака подавилася, Тут собаке и смерть пришла. Не уехать тебе, Мамай, от города от Киева, Срубит у тебя стар казак буйну голову». Тут Мамаю за беду стало́, За великую досаду показалося, И хватил-то Мамай чинжалище – вострый нож, И шиб в старого востры́м ножом, А на то старый увертлив был, ухватку знал, И ухватил старый вострый нож в белы руки, И обратил старый вострый нож, И заколол старый Мамая, и срубил ему буйну голову, И разбил палачей много множество, И добрался до своего добра коня. Скоро старый на коня вскочил, И затрубил старый во турий рог, И сомутилися у старого очи ясные, И разгорелось у старого ретиво́ сердце; Не увидел старый свету белого, Не узнал старый ночи темные, И расходились у него плечи могучие, И размахнулись руки белые, И засвистела у него палица боевая, И зачивкала его сабелька вострая, И наехали удалы добры молодцы, Те же во поле быки кормленые, Те же сильные могучие богатыри, И начали силу рубить со краю на край, Не оставляли они ни старого, ни малого, И рубили они силу сутки пятеро, И не оставили они ни единого на семена, И протекала тут кровь горячая, И пар шел от трупья по о́блака. Оставалися только во лагерях у старого Два брата – два Суздальца, Чтобы встретить с приезду богатырей кому быть. Не утерпели тут два брата Суздальца И поехали во ту рать – силу великую. А и приехал тут стар казак со́ другом, А встретить-то у лагерей и некому. И ехали от рать – силы великия Те два брата, два Суздальца, и сами они похваляются: «Кабы была теперь сила небесная, И все бы мы побили ею по́ полю». Вдруг от их слова сделалось чудо великое: Восстала сила Мамаева, и стало силы больше впятеро, И приехали они ко старому И ко тем дружинушкам хоробрыим, И начали они рассказывать, Что мы ехали дорогой, похвалялися, И восстало силы впятеро. И сами им во всем повинилися. Тут поехала дружинушка хоробрая Во ту рать – силу великую, И начали бить с краю на край, И рубили они сутки шестеро, А встават силы больше прежнего. Узнал старый пред собой вину, И покаялся старый Спасу Пречистому: «Ты прости нас в первой вине, За те же слова глупые, За тех же братов Суздальцей». И повалилась тут сила кроволитная, И начали копать мать сыру землю́ И хоронить тело да во сыру землю, И протекала река кровью горячею. Садились тут удалы на добрых коней, Поехали удалы ко городу ко Киеву, Заехали они в красен Киев-град, Во те же во честны мона́стыри, Во те же пещеры во Киевски; Там все они и преставилися. Тут старому славу поют.

Ай во том во городи во Рязанюшки, Доселева Рязань-то слободой слыла, Нонече Рязань-то словё городом. В той-то Рязанюшке во городе Жил-был Никитушка Романович. Живучись, братцы, Никитушка состарился, Состарился Никитушка, сам преставился. Еще жил-то Никита шестьдесят годов, Снес-де Никита шестьдесят боев, Еще срывочных, урывочных числа-сме́ту нет. Оставалась у Никиты любима́ семья, Ай люби́ма семья-та – молода жена, Молодыя Амельфа Тимофеевна; Оставалось у Никиты чадо милое, Милое чадушко, любимое, Молодыя Добрынюшка Никитич сын. Остался Добрыня не на возрасте, Ка-быть ясный-от сокол не на во́злете, И остался Добрынюшка пяти-шти лет. Да возрос-де Добрыня-та двенадцать лет, Изучился Добрынюшка вострой грамоте, Научился Добрынюшка да боротися, Еще мастер Никитич а крутой метать, На белы-ти ручки не прихватывать. Что пошла про ёго слава великая, Великая эта славушка немалая По всим городам, по всим укра́инам, По тем-то ордам по татаровям; Доходила эта славушка великая Ай до славного города до Мурома, До стары́ казака-та Ильи Муромца, — Что мастер Добрынюшка боротися, А крутой-де метать на сыру землю́; Еще нету такова борца по всей земли. Стал тогды Илеюшка собиратися, Еще стал тогды Илеюшка собронятися Ай на ту-эту на славушку великую, На того же на борца на приудалого. Он седлал, уздал тогда коня доброго, Ай накладывал уздицу-ту тесмяную, Ай наметывал седелышко черкасское, Да застегивал двенадцать вси подпружины, Застегивал двенадцать вси спенёчики: Ай подпружины-ти были чиста серебра, Да спенёчки-ти были красного золота. И сам тогды стал сбруе приговаривать: «Булат-железо не по́гнется, Самохи́нский-о шелк сам не по́рвется, Еще красно-то золото в грязи не ржа́веет». Только видели Илеюшку собираючись, Не видели поездочки Ильи Муромца; Только видели – во поле куреву́шка вьет. Он здраво-то ехал поле чистое, И здраво́-то ехал ле́сы темные, И здраво-то ехал грязи черные. Еще едет ко Рязанюшке ко городу; Ко городу ехал не дорогою, Во город заезжае не воротами, — Конь скакал же через стену городовую, Мимо ту же круглу башню наугольную, Еще сам же говорил тогда таково слово: «Ай доселева Рязань-то слободой слыла, И нонече Рязань-то слывет городом». Увидал-то он маленьких ребятушек, И сам говорил им таково слово: «И скажите вы, живет где-ка Добрынюшка?» Доводили до Добрынина широка двора: У Добрынюшки двор был неогромистый, Ай подворьице-то было необширное, Да кричал-то он, зычал зычным голосом, Ай во всю жа богатырску буйну головушку; Еще мать сыра земля под ним потрясалася, Ай Добрынина избушка пошатилася, Ставники в его окошках помитусились, Стеколенки в окошках пощербалися. «Э ли в доме Добрынюшка Никитич сын?» Услыхала-де Амельфа Тимофеевна, Отпирала-де окошочко коси́щато И речь говорила потихошеньку, Да сама же говорила таково слово: «Уж и здравствуй, восударь ты, да Илья Муромец! Добро жаловать ко мне-ка хлеба-соли исть, Хлеба-соли ко мне исть, вина с медом пить». Говорил восударь тогды Илья Муромец: «Еще как меня знашь, вдова, ты именем зовешь, Почему же ты меня знашь из отечества?» Говорила Амельфа Тимофеевна: «И знать-то ведь сокола по вылету, Еще знать-то богатыря по выезду, Еще знать молодца ли по поступочки». Да немного-де Илеюшка разговаривал: Еще речь говорит – коня поворачиват. Говорила-де Амельфа Тимофеевна: «Уж ты гой есть, восударь ты, Илья Муромец! Ты не буди ты спальчив, буди милослив: Ты наедешь как Добрынюшку на чисто́м поли́, Не сруби-тко Добрынюшке буйно́й головушки; Добрынюшка у меня ведь молодешенек, На речах у мня Добрынюшка зашибчивый, На делах у мня Добрынюшка неуступчивый». Да поехал восударь тогда во чисто поле. Он выехал на шо́ломя на окатисто, На окатисто-то шоломя, на угористо, Да увидел под восточной под стороночкой — Еще ездит дородный добрый молодец, Потешается потехами веселыми: Еще мечет свою палицу боёвую, Да на белы-ти рученьки прихватывал, Ай ко палице своей сам приговаривал: «Уж ты палица, палица боёвая! Еще нету мне тепере поединщика, Еще русского могучего богатыря». Говорил восударь тогды Илья Муромец: «Уж те полно, молодец, ездить, потешатися, Небылыми словами похвалятися! Уж мы съедемся с тобой на поле, побратаемся, Ай кому-то де на поле буде Божья помощь». Услыхал во Добрынюшка Никитич сын, Ото сна будто Добрынюшка пробуждается, Поворачивал своего коня доброго. А как съехались богатыри на чистом поли, Ай ударились они палицами боёвыми, И друг дружки сами они не ранили И не дали раны к ретиву сердцу. Как тут съехались во второй након, Ай ударились они саблями-ти вострыми Они друг дружки сами не ранили, Еще не дали раны к ретиву сердцу. А как съехались богатыри во третьей након, Ударились ведь копьями мурзамецкими, Еще друг-то дружки сами не ранили, Еще не дали раны к ретиву́ сердцу́, Только сабли у них в руках поломалися. Да скакали через гривы-ти лошадиные, Ай схватилися богатыри большим боём, Ай большим-то боём да рукопашосным. Да водилися богатыри по первый час, Да водилися богатыри по вто́рой час, Ай водилися богатыри ровно три часа. Да по Божьей было всё по милости, По Добрынюшкиной было да по участи: Подвернулась у Илеюшки права ножечка, Ослабла у Илеюшки лева ручушка; Еща пал-то Илеюшка на сыру землю; Еще сел тогды Добрыня на белы́ груди́, Сам он говорил ему таково слово: «Уж ты вой еси, дородный добрый молодец! Уж ты коего города, какой земли, Какого сын отца ты, какой матери, И как, молодца, тебя именем зовут, Еще как звеличают из отечества?» Говорит восударь-о Илья Муромец: «Ай сидел-от кабы я у тя на белых грудях, Не спросил бы я ни родины, ни вотчины, А спорол бы я твои да груди белые. Досмотрил бы я твоёго ретива сердца». Говорил-то Добрынюшка во второй након; Говорил тогды Никитич во трете́й након; Говорил же восударь тогды Илья Муромец: «Уж как езжу я из города из Киева, Ай стары́й-де я казак-тот Илья Муромец, Илья Муромец я ведь сын Иванович». Да скакал тогда Добрынюшка со белых грудей, Берё-де Илеюшку за белы руки, Ай целуё в уста-ти во саха́рные: «Ты прости меня, Илеюшка, в таковой вины, Что сидел у тебя да на белых грудях!» Еще тут-де братаны-ти поназванелись: Ай крестами-ти сами они покресто́вались; Ай Илеюшка-то был тогды ведь больший брат, Ай Добрынюшка-то был тогды а меньший брат, Да скакали ведь они на добры́х коней, Ай поехали, братаны, они в Ряза́нь-горо́д Ай ко той они ко Добрыниной родной матушке. Да стречает их Амельфа Тимофеевна. Приехали братаны из чиста поля, Они пьют-то тогда сами, проклаждаются. Говорил же восударь тогды Илья Муромец: «Уж ты гой еси, Амельфа Тимофеевна! Ты спусти-тко-се Добрынюшку Никитича, Ты спусти-тко его ты да в красен Киев-град». Да поехали братаны в красен Киев-град, А к тому же-де князю ко Владимиру.

Матушка Добрынюшке говаривала, Матушка Никитичу наказывала: «Ах ты, душенька Добрыня сын Никитинич! Ты не езди-тко на гору сорочинскую, Не топчи-тко там ты малыих змеенышев, Не выручай же полону там русского, Не куплись-ка ты во матушке Пучай-реки; Тая река свирипая, Свирипая река, сердитая: Из-за первоя же струйки как огонь сечет, Из-за другой же струйки искра сыплется, Из-за третьей же струйки дым столбом валит, Дым столбом валит да сам со пламенью». Молодой Добрыня сын Никитинич Он не слушал да родители тут матушки, Честной вдовы Офимьи Александровной, Ездил он на гору сорочинскую, Топтал он тут малыих змеенышков, Выручал тут полону да русского. Тут купался да Добрыня во Пучай-реки, Сам же тут Добрыня испроговорил: «Матушка Добрынюшке говаривала, Родная Никитичу наказывала: Ты не езди-тко на гору сорочинскую, Не топчи-тко там ты малыих змеенышев, Не куплись, Добрыня, во Пучай-реки; Тая река свирипая, Свирипая река да е сердитая: Из-за первоя же струйки как огонь сечет, Из-за другоей же струйки искра сыплется, Из-за третьеей же струйки дым столбом валит, Дым столбом валит да сам со пламенью. Эта матушка Пучай-река Как ложинушка дождёвая». Не поспел тут же Добрыня словца молвити, — Из-за первоя же струйки как огонь сечет, Из-за другою же струйки искра сыплется. Из-за третьеей же струйки дым столбом валит, Дым столбом валит да сам со пламенью. Выходит тут змея было проклятая, О двенадцати змея было о хоботах: «Ах ты, молодой Добрыня сын Никитинич! Захочу я нынь – Добрынюшку цело́ сожру, Захочу – Добрыню в хобота возьму, Захочу – Добрынюшку в полон снесу». Испроговорит Добрыня сын Никитинич: «Ай же ты, змея было проклятая! Ты поспела бы Добрынюшку да за́хватить, В ты пору́ Добрынюшкой похвастати, — А нунчу Добрыня не в твоих руках». Нырнет тут Добрынюшка у бережка, Вынырнул Добрынюшка на другоем. Нету у Добрыни коня доброго, Нету у Добрыни копья вострого, Нечем тут Добрынюшке поправиться. Сам же тут Добрыня приужахнется, Сам Добрыня испроговорит: «Видно, нонечу Добрынюшке кончинушка!» Лежит тут колпак да земли греческой, А весу-то колпак буде трех пудов. Ударил он змею было по хоботам, Отшиб змеи двенадцать тых же хоботов, Сбился на змею да он с коленками, Выхватил ножище да кинжалище, Хоче он змею было поро́спластать. Змея ему да тут смолилася: «Ах ты, душенька Добрыня сын Никитинич! Будь-ка ты, Добрынюшка, да больший брат, Я тебе да сестра меньшая. Сделам мы же заповедь великую: Тебе-ка-ва не ездить нынь на гору сорочинскую, Не топтать же зде-ка маленьких змеенышков, Не выру́чать полону да русского; А я тебе сестра да буду меньшая, — Мне-ка не летать да на святую Русь, А не брать же больше полону да русского, Не носить же мне народу христианского». Отслабил он колен да богатырскиих. Змея была да тут лукавая, — С-под колен да тут змея свернулася, Улетела тут змея да во ковыль-траву. И молодой Добрыня сын Никитинич Пошел же он ко городу ко Киеву, Ко ласковому князю ко Владимиру, К своей тут к родители ко матушке, К честной вдовы Офимье Александровной. И сам Добрыня порасхвастался: «Как нету у Добрыни коня доброго, Как нету у Добрыни копья вострого, Не на ком поехать нынь Добрыне во чисто поле». Испроговорит Владимир стольнекиевский: «Как солнышко у нас идет на вечере, Почестный пир идет у нас навеселе, А мне-ка-ва, Владимиру, не весело: Одна у мня любимая племянничка И молода Забава дочь Потятична; Летела тут змея у нас проклятая, Летела же змея да через Киев-град; Ходила нунь Забава дочь Потятична Она с мамками да с няньками В зеленом саду гулятиться, Подпадала тут змея было проклятая Ко той матушке да ко сырой земли, Ухватила тут Забаву дочь Потятичну, В зеленом саду даю гуляючи, В свои было во хобота змеиные, Унесла она в пещерушку змеиную». Сидят же тут два русскиих могучиих богатыря, — Сидит же тут Алешенька Левонтьевич, Во дру́гиих Добрыня сын Никитинич. Испроговорит Владимир стольнекиевский: «Вы русские могучие богатыри, Ай же ты, Алешенька Левонтьевич! Мошь ли ты достать у нас Забаву дочь Потятичну Из той было пещеры из змеиною?» Испроговорит Алешенька Левонтьевич: «Ах ты, солнышко Владимир стольнекиевский! Я слыхал было на сем свети́, Я слыхал же от Добрынюшки Никитича: Добрынюшка змеи́ было крестовый брат; Отдаст же тут змея проклятая Молоду Добрынюшке Никитичу Без бою, без драки-кроволития Тут же нунь Забаву дочь Потятичну». Испроговорит Владимир стольнекиевский: «Ах ты, душенька Добрыня сын Никитинич! Ты достань-ка нунь Забаву дочь Потятичну Да из той было пещерушки змеиною. Не достанешь ты Забавы дочь Потятичной, Прикажу тебе, Добрыня, голову́ рубить». Повесил тут Добрыня буйну голову, Утопил же очи ясные А во тот ли во кирпичем мост, Ничего ему Добрыня не ответствует. Ставает тут Добрыня на резвы ноги, Отдает ему великое почтение, Ему нунь за весело пирование. И пошел же ко родители, ко матушке И к честной вдовы Офимьи Александровной. Тут стретает его да родитель-матушка, Сама же тут Добрыне испроговорит: «Что же ты, рожоное, не весело, Буйну голову, рожоное, повесило? Ах ты, молодой Добрыня сын Никитинич! Али ествы-ты были не по́ уму, Али питьица-ты были не по разуму? Аль дурак тот над тобою надсмеялся ли, Али пьяница ли там тебя прио́бозвал, Али чарою тебя да там прио́бнесли?» Говорил же тут Добрыня сын Никитинич, Говорил же он родители тут матушке, А честной вдовы Офимьи Александровной: «А й честна вдова Офимья Александровна! Ествы-ты же были мне-ка по уму, А и питьица-ты были мне но разуму, Чарою меня там не приобнесли, А дурак тот надо мною не смеялся же, А и пьяница меня да не приобозвал; А накинул на нас службу да великую Солнышко Владимир стольнекиевский, — А достать было Забаву дочь Потятичну А из той было пещеры из змеиною. А нунь нету у Добрыни коня доброго, А нунь нету у Добрыни копья вострого, Не с чем мне поехати на гору сорочинскую, К той было змеи нынь ко проклятою». Говорила тут родитель ему матушка, А честна вдова Офимья Александровна: «А рожоное мое ты нынь же дитятко, Молодой Добрынюшка Никитинич! Богу ты молись да спать ложись, Буде утро мудро мудренее буде вечера — День у нас же буде там прибыточен. Ты поди-ка на конюшню на стоялую, Ты бери коня с конюшенки стоялыя, — Батюшков же конь стоит да дедушков, А стоит бурко пятнадцать лет, По колен в назем же ноги призарощены, Дверь по поясу в назем зарощена». Приходит тут Добрыня сын Никитинич А ко той ли ко конюшенке стоялыя, Повыдернул же дверь он вон из назму, Конь же ноги из назму да вон выдергиват. А берет же тут Добрынюшка Никитинич, Берет Добрынюшка добра коня На ту же на узду да на тесмяную, Выводит из конюшенки стоялый, Кормил коня пшеною белояровой, Поил питьями медвяныма. Ложился тут Добрыня на велик одёр. Ставае он по утрушку ранехонько, Умывается он да и белехонько, Снаряжается да хорошохонько, А седлае своего да он добра коня, Кладыва́е он же потнички на потнички, А на потнички он кладе войлочки, А на войлочки черкальское седелышко, И садился тут Добрыня на добра коня. Провожает тут родитель его матушка, А честна вдова Офимья Александровна, На поезде ему плеточку нонь подала, Подала тут плетку шамахинскую, А семи шелков да было разныих, А Добрынюшке она было наказыват: «Ах ты, душенька Добрыня сын Никитинич! Вот тебе да плетка шамахинская: Съедешь ты на гору сорочинскую, Станешь топтать маленьких змеенышев, Выручать тут полону да русского, Да не станет твой же бурушко поскакивать, А змеенышев от ног да прочь отряхивать, — Ты хлыщи бурка да нунь промеж уши, Ты промеж уши хлыщи, да ты промеж ноги, Ты промеж ноги да промеж задний, Сам бурку да приговаривай: «Бурушко ты, конь, поскакивай, А змеенышев от ног да прочь отряхивай!» Тут простилася да воротилася. Видли тут Добрынюшку да сядучи, А не видли тут удалого поедучи. Не дорожками поехать, не воротами, Через ту стену поехал городовую, Через тую было башню наугольную, Он на тую гору сорочинскую. Стал топтать да маленьких змеенышев, Выручать да полону нонь русского. Подточили тут змееныши бурку да щеточки, А не стал же его бурушко поскакивать, На кони же тут Добрыня приужахнется, — Нунечку Добрынюшке кончинушка! Спомнил он наказ да было матушкин, Сунул он же руку во глубок карман, Выдернул же плетку шамахинскую, А семи шелков да шамахинскиих, Стал хлыстать бурка да он промеж уши, Промеж уши, да он проме́ж ноги, А промеж ноги да проме́ж заднии, Сам бурку да приговариват: «Ах ты, бурушко, да нунь поскакивай, А змеенышев от ног да прочь отряхивай!» Стал же его бурушко поскакивать, А змеенышев от ног да прочь отряхивать. Притоптал же всех он маленьких змеенышков, Выручал он полону да русского. И выходит тут змея было проклятое Да из той было пещеры из змеиною, И сама же тут Добрыне испроговорит: «Ах ты, душенька Добрынюшка Никитинич! Ты порушил свою заповедь великую, Ты приехал нунь на гору сорочинскую А топтать же моих маленьких змеенышев». Говорит же тут Добрынюшка Никитинич: «Ай же ты, змея проклятая! Я ли нунь порушил свою заповедь, Али ты, змея проклятая, порушила? Ты зачем летела через Киев-град, Унесла у нас Забаву дочь Потятичну? Ты отдай-ка мне Забаву дочь Потятичну Без бою, без драки-кроволития». Не отдавала о́на без бою, без драки-кроволития, Заводила о́на бой-драку́ великую, Да большое тут с Добрыней кроволитие. Бился тут Добрыня со змеей трое сутки, А не може он побить змею проклятую. Наконец хотел Добрынюшка отъехати, — Из небес же тут Добрынюшке да глас гласит: «Ах ты, молодой Добрыня сын Никитинич! Бился со змеей ты да трое сутки, А побейся-ка с змеей да еще три часу». Тут побился он, Добрыня, еще три часу, А побил змею да он проклятую, Попустила кровь свою змеиную От востока кровь она да вниз до запада, А не при́жре матушка да тут сыра земля Этой крови да змеиною. А стоит же тут Добрыня во крови трое сутки, На кони́ сидит Добрыня – приужахнется, Хочет тут Добрыня прочь отъехати. С-за небесей Добрыне снова глас гласит: «Ай ты, молодой Добрыня сын Никитинич! Бей-ка ты копьем да бурзамецкиим Да во ту же матушку сыру землю, Сам к земли да приговаривай!» Стал же бить да во сыру землю, Сам к земли да приговаривать: «Расступись-ка ты же, матушка сыра земля, На четыре на все стороны, Ты прижри-ка эту кровь да всю змеиную!» Расступилась было матушка сыра земля На всех на четыре да на стороны, Прижрала да кровь в себя змеиную. Опускается Добрынюшка с добра коня И пошел же по пещерам по змеиныим, Из тыи же из пещеры из змеиною Стал же выводить да полону он русского. Много вывел он было князей, князевичев, Много королей да королевичев, Много он девиц да королевичных, Много нунь девиц да и князевичных А из той было пещеры из змеиною, — А не може он найти Забавы дочь Потятичной Много он прошел пещер змеиныих, И заходит он в пещеру во последнюю, Он нашел же там Забаву дочь Потятичну В той последнею пещеры во змеиною, А выводит он Забаву дочь Потятичну А из той было пещерушки змеиною, Да выводит он Забавушку на белый свет. Говорит же королям да королевичам, Говорит князям да он князевичам, И девицам королевичным, И девицам он да нунь князевичным: «Кто откуль вы да уне́сены, Всяк ступайте в свою сторону, А сбирайтесь вси да по своим местам, И не троне вас змея боле́ проклятая. А убита е змея да та проклятая, А пропущена да кровь она змеиная, От востока кровь да вниз до запада, Не унесет нунь боле полону да русского И народу христианского, А убита е змея да у Добрынюшки, И прикончена да жизнь нунчу змеиная». А садился тут Добрыня на добра коня, Брал же он Забаву дочь Потятичну, А садил же он Забаву на право́ стегно, А поехал тут Добрыня по чисту полю. Испроговорит Забава дочь Потятична: «За твою было великую за выслугу Назвала тебя бы нунь батюшком, — И назвать тебя, Добрыня, нунчу не́ можно! За твою великую за выслугу Я бы назвала нунь братцем да родимыим, — А назвать тебя, Добрыня, нунчу не́ можно! За твою великую за выслугу Я бы назвала нынь другом да любимыим, — В нас же вы, Добрынюшка, не влю́битесь!» Говорит же тут Добрыня сын Никитинич Молодой Забавы дочь Потятичной: «Ах ты, молода Забава дочь Потятична! Вы есть нунчу роду княженецкого, Я есть роду христианского: [3] Нас нельзя назвать же другом да любимыим».

У ласкова князя Владимира У солнышка у Сеславьича Было столованье – почестный пир На многих князей, бо́яров И на всю поляницу богатую, И на всю дружину на храбрую. Он всех поит и всех чествует, Он-де всем-де, князь, поклоняется; И в полупиру бояре напивалися, И в полукушаньях наедалися. Князь по гриднице похаживат, Белыми руками помахиват, И могучими плечами поворачиват, И сам говорит таковы слова: «Ой вы гой еси, мои князья и бояре, Ой ты, вся поляница богатая, И вся моя дружина храбрая! Кто бы послужил мне, князю, верой-правдою, Верой-правдою неизменною? Кто бы съездил в землю дальнюю, В землю дальнюю, Поленецкую, К царю Батуру Батвесову? Кто бы свез ему дани-пошлины За те годы за прошлые, И за те времена – за двенадцать лет? Кто бы свез сорок телег чиста се́ребра? Кто бы свез сорок телег красна золота? Кто бы свез сорок телег скатна жемчуга? Кто бы свез сорок сороков ясных со́колов? Кто бы свез сорок сороков черных со́болей? Кто бы свез сорок сороков черных вы́жлоков? Кто бы свез сорок сивых же́ребцов?» Тут больший за меньшего хоронится, Ни от большего, ни от меньшего ответа нет. Из того только из места из середнего И со той скамейки белоду́бовой Выступал удалой добрый молодец На свои на ноженьки на резвые, На те ли на сапожки зелен сафьян, На те ли каблучки на серебряны, На те ли гвоздички золо́чены, По имени Василий сын Кази́мерский. Отошедши Василий поклоняется, Говорит он таковы слова: «Ой ты гой еси, наш батюшко Владимир-князь! Послужу я тебе верой-правдою, Позаочи-в-очи не изменою; Я-де съезжу в землю дальнюю, В дальнюю землю Поленецкую Ко тому царю Батуру ко Батвесову; Я свезу твои дани-пошлины За те годы, годы прошлые, За те времена – за двенадцать лет. Я свезу твое золото и серебро, Я свезу твой скатно́й жемчуг, Свезу сорок сороков ясных соколов, Свезу сорок сороков черных соболей, Свезу сорок сороков черных выжлоков, Я свезу сорок сивых жеребцов». Тут Василий закручинился И повесил свою буйну голову, И потупил Василий очи ясные Во батюшко во кирпищат пол. Надевал он черну шляпу, вон пошел Из того из терема высокого. Выходил он на улицу на широку, Идет по улице по широкой; Навстречу ему удалый добрый молодец, По имени Добрыня Никитич млад. Пухову шляпу снимал, низко кланялся: «Здравствуешь, удалый добрый молодец, По имени Василий сын Казимерский! Что идешь ты с пиру неве́селый? Не дошло тебе от князя место доброе? Не дошла ли тебе чара зелена́ вина? Или кто тебя, Василий, избесчествовал? Или ты захвастался куда ехати?» И тут Василий ровно бык прошел. Забегат Добрынюшка во второй раз; Пухову шляпу снимал, низко кланялся: «Здравствуешь, удалый добрый молодец, Ты по имени Василий сын Казимерский! Что идешь ты с пиру невеселый, И невесел идешь ты, нерадошен? Не дошло ль те, Василий, место доброе? Не дошла ль от князя чара зелена вина? Али ты захвастался, Василий, куда ехати?» И тут Василий ровно бык прошел. Забегат Добрынюшка в третий-де раз; Пухову шляпу снимат, низко кланется: «Здравствуешь, удалый добрый молодец, По имени Василий сын Казимерский! Что ты идешь с пиру невеселый, Невесел ты идешь с пиру, нерадошен? Не дошло ль тебе, Василий, место доброе, Не дошла ль тебе чара зелена вина? Али кто тебя, Василий, избесчествовал? Али ты захвастался куда ехати? Я не выдам тебя у дела ратного И у того часу скоро-смертного!» И тут Василий возрадуется. Сохватал Добрыню он в бере́мячко, Прижимат Добрынюшку к сердечушку И сам говорит таковы слова: «Гой еси, удалой добрый молодец, По имени Добрыня Никитич млад! Ты, Добрыня, будь большой мне брат, А я, Василий, буду меньшой брат: Я у ласкова князя Владимира На беседе на почестныя, На почестныя, на большом пиру Я захвастался от князя съездити Во ту во землю во дальнюю Ко царю Батуру ко Батвесову, Свезти ему дани-выходы За те годы – за двенадцать лет: Свезти туда злато, серебро, Свезти туда скатный жемчу́г, Свезти сорок сороков ясных соколов, Свезти сорок сороков черных соболей, Свезти сорок сороков черных выжлоков, Свезти сорок сивых жеребцов». И проговорит Добрыня Никитич млад: «Не возьмем везти от князя от Владимира, Не возьмем от него дани-пошлины; Мы попросим от собаки Батура Батвесова, Мы попросим от него дани-пошлины». И тут молодцы побра́тались, Воротились назад ко князю Владимиру, Идут они в палаты белокаменны; Крест кладут по-писаному, Поклон ведут по-ученому, Поклоняются на все стороны: «Здравствуешь, Владимир-князь, И со душечкой со княгинею!» Князьям-боярам на особицу. И проговорит ласковый Владимир-князь: «Добро пожаловать, удалы добры молодцы, Ты, Василий сын Казимерский, Со Добрынюшкой со Никитичем! За один бы стол хлеб-соль кушати!» Наливает князь чары зелена вина, Не малы чары – в полтора ведра, Подает удалым добрым молодцам Принимают молодцы единой рукой, Выпивают чары единым духом, И садятся на скамеечки дубовые, Сами говорят таковы слова: «Гой еси, ласковый Владимир-князь! Не желаем мы везти от тебя дани-пошлины; Мы желаем взять от Батура от Батвесова, Привезти от него дани пошлины Ласкову князю Владимиру. И садись ты, ласковый Владимир-князь, Садись ты за дубовый стол, И пиши ты ярлыки скорописчаты: «Дай ты мне, собака, дани-пошлины За те годы за прошлые, И за те времена – за двенадцать лет, И дай ты нам злата-серебра, И дай ты нам скатна жемчуга, И дай ты нам ясных соколов, И дай ты нам черных соболей, И дай ты нам черных выжлоков, И дай ты нам сивых жеребцов». Подает ласковый Владимир-князь Удалым молодцам ярлыки скорописчаты; И берет Василий Казимерский. И кладет ярлыки во карманчики; И встают молодцы на резвы́ ноги́, Сами говорят таковы слова: «Благослови нас, ласковый Владимир-князь, Нам съездить в землю Поленецкую». И выходили молодцы на красно крыльцо, Засвистали молодцы по-соловьиному, Заревели молодцы по-звериному. Как из далеча, далеча, из чиста поля Два коня бегут, да два могучие Со всею сбруею богатырскою. Брали молодцы коней за шелко́в пово́д И вставали в стременушки гольяшные, И садились во седелышки черкасские. Только от князя и видели, Как удалы молодцы садилися, Не видали, куда уехали: Первый скок нашли за три версты, Другой скок нашли за двенадцать верст, Третий скок не могли найти. Подбегают они в землю дальнюю, В землю дальнюю, Поленецкую, Ко тому царю Батуру ко Батвесову, Ко тому ко терему высокому. Становилися на улицу на широку, Скоро скакивали со добрых коней; Ни к чему коней не привязывали, Никому коней не приказывали, Не спрашивали они у ворот приворотников, Не спрашивали они у дверей придверников, Отворяли они двери на́ пяту, Заходили во палату белокаменну; Богу молодцы не молятся, Собаке Батуру не кланяются, Сами говорят таковы слова: «Здравствуешь, собака, царь Батур! Привезли мы тебе дани-пошлины От ласкова князя Владимира». И вынимат Василий Казимерский, Вынимат ярлыки скорописчаты Из того карману шелкового И кладет на дубовый стол: «Получай, собака, дани-пошлины От ласкова князя Владимира». Распечатывал собака Батур Батвесов, Распечатывал ярлыки скорописчаты, А сам говорил таковы слова: «Гой еси, Василий сын Казимерский, Отсель тебе не уехати!» Отвечат Василий сын Казимерский: «Я надеюсь на Мати чудную Пресвятую Богородицу, Надеюсь на родимого на брателка, На того ли братца на назва́ного, На Добрыню ли на Никитича». Говорит собака Батур таковы слова: «Поиграем-те-ко, добры молодцы, костью-картами!» Проговорит Василий сын Казимерский: «Таковой игры я у те не́ знал здесь, И таковых людей из Киева не́ брал я». И стал Батур играть костью-картами Со младым Добрынею Никитичем. Первый раз собака не мог обыграть, Обыграл Добрыня Никитич млад. И второй раз собака не мог о́быграть, Обыграл его Добрыня Никитич млад. И в третий раз собака не мог обыграть, Обыграл его Добрыня Никитич млад. Тут собаке за беду стало́, Говорит Батур, собака, таковы слова: «Что отсель тебе, Василий, не уехати!» Проговорит Василий сын Казимерский: «Я надеюся на Мати Пресвятую Богородицу Да надеюсь на родимого на брателка, На того на братца названого, На того Добрыню Никитича!» Говорит собака таковы слова: «Ой ты гой еси, Василий сын Казимерский, Станем мы стрелять за три версты, За три версты пятисотные, В тот сырой дуб кряко́вистый, Попадать в колечко золоченое». И проговорит Василий сын Казимерский: «А такой стрельбы я у тебя не знал, И таковых людей не брал из Киева». Выходил собака на красно крыльцо, Зычал-кричал зычным голосом: «Гой еси вы, слуги мои верные! Несите мне-ка ту́гой лук И несите калену́ стрелу!» Его тугой лук несут девять татаринов, Калену стрелу несут шесть татаринов. Берет собака свой тугой лук И берет калену стрелу; Натягает собака свой тугой лук И кладет стрелу на тетивочку; И стреляет он за три версты, За три версты пятисотные. Первый раз стрелил – не до́стрелил, Второй раз стрелил – пере́стрелил, Третий раз стрелил – не мог попасть. И подает свои тугой лук Добрынюшке, Добрынюшке Никитичу, И подает калену стрелу. Стал натягивать Добрыня тугой лук, И заревел тугой лук, как люты́е звери, И переламывал Добрыня тугой лук надвое. И бросил он тугой лук о сыру землю́, Направлял он калену стрелу наперед жало́м, И бросал он стрелу за три версты, За три версты пятисотные, И попадал в сырой дуб кряковистый, В то колечко золо́чено: Разлетался сырой дуб на драночки. И тут собаке за беду стало́, За великую досаду показалося; Говорит собака таковы слова: «Ой ты гой еси, Василий сын Казимерский, Что отсель тебе не уехати!» Проговорит Василий сын Казимерский: «Я надеюсь на Пречистую Богородицу Да надеюсь на родимого на брателка, Да на того братца названого, На того Добрыню Никитича». Проговорит собака царь Батур: «Да нельзя ли с вами, молодцы, побороться?» Проговорит Василий сын Казимерский; «Я такой борьбы, собака, не зна́вывал, Таковых людей не брал из Киева». И тут собаке за беду стало: Он кричал, зычал, собака, зычным голосом, Набежало татар и силы-сметы нет. И выходил Добрыня на улицу на широку, И стал он по улочке похаживать. Схватились за Добрыню три татарина: Он первого татарина взял – ра́зорвал, Другого татарина взял – ра́стоптал, А третьего татарина взял за ноги, Стал он по силе похаживать, Зачал белыми руками помахивать, Зачал татар поколачивать: В одну сторону идет – делат улицу, Вбок повернет – переулочек. Стоял Василий на красно́м крыльце, Не попало Василью палицы боевыя, Не попало Василью сабли вострыя, Не попало ему копья мурзамецкого — Попала ему ось белодубова, Ось белодубова семи сажен; Сохватал он ось белодубову, Зачал он по силе похаживать И зачал татар поколачивать. Тут собака испужается, По подлавке наваляется; Выбегал собака на красно крыльцо, Зычал, кричал зычным голосом: «Гой еси, удалы добры молодцы! Вы оставьте мне хоть на приплод татар, Вы оставьте мне татар хоть на пле́мена!» Тут его голосу молодцы не слушают. Зычит, кричит собака зычным голосом: «Я отдам ласкову князю Владимиру, Отдам ему дани и пошлины За те годы за прошлые, За те времена – за двенадцать лет, Отдам сорок телег красна золота, Отдам сорок телег скатна жемчуга, Отдам сорок телег чиста серебра, Отдам сорок сороков ясных соколов, Отдам сорок сороков черных соболей, Отдам сорок сороков черных выжлоков, Отдам сорок сивых жеребцов». Тут его молодцы послушались, Бросали худой бой о сыру землю; Идут они ко высоку нову терему, Выдает им собака дани-пошлины, Насыпает тележки златокованые, Отправляет в стольный Киев-град Ко ласкову князю Владимиру, И ко солнышку ко Сеславьеву. Тут садились добры молодцы на добрых коней, Вставали в стременышки гольяшные И садились в седелышки черкасские. И поехали молодцы в свою сторону, Ко ласкову князю Владимиру. Едут ко высоку нову терему, Становятся на улицу на широку; Воходят во палату белокаменну, Крест кладут по-писаному, Поклон ведут по-ученому: «Здравствуешь, ласковый Владимир-князь!» — «Добро жаловать, удалы добры молодцы!» Он садит их на скамейки на дубовые, Наливает чары зелена вина, Не малые чары – в полтора ведра, Подает удалым добрым молодцам. Принимают добры молодцы единой рукой, Выпивают добры молодцы единым духом. На резвы ноги стают, низко кланяются. «Ой ты гой еси, ласковый Владимир-князь, Привезли мы тебе дани-пошлины, От собаки Батура Батвесова!» Кланяется им ласковый Владимир-князь, Кланяется до сырой земли: «Спасибо вам, удалы добры молодцы, Послужили вы мне верой-правдою, Верой-правдою неизменною!»

Еще ездил Добрынюшка во всей земли, Еще ездил Добрынюшка по всей страны; А искал собе Добрынюшка наездника, А искал собе Добрыня супротивника: Он не мог же найти себе наездничка, Он не мог же найти себе сопротивничка. Он поехал во далече во чисто́ поле́, Он завидял, где во поле шатер стоит. А шатер-де стоял рытого бархата; На шатри-то-де подпись была подписана, А подписано было со угрозою: «А еще кто к шатру приедет, – дак живому́ не быть, А живому тому не быть, прочь не уехати». А стояла в шатре бочка с зеленым вином; А на бочке-то чарочка серебряна, А серебряна чарочка позолочена, А не мала, не велика, полтора ведра. Да стоит в шатри кроваточка тесовая; На кроваточке перинушка пуховая. А слезывал-де Добрынюшка со добра́ коня, Наливал-де он чару зелена вина. Он перву-ту выпил чару для здоровьица, Он втору-ту выпил для весельица, А он третью-ту выпил чару для безумьица, Сомутились у Добрынюшки очи ясные, Расходились у Добрынюшки могучи́ плеча́. Он разорвал шатер дак рытого бархату, Раскинал он-де по полю по чистому, По тому же по раздольицу широкому; Распинал-де он бочку с зеленым вином, Растоптал же он чарочку серебряну; Оставил кроваточку только тесовую, А и сам он на кроваточку спать-де лег. Да и спит-то Добрынюшка нонче суточки, Да и спит-де Добрыня двои суточки, Да и спит-де Добрынюшка трои суточки, Кабы едет Дунай сын Иванович, Он и сам говорыт дак таковы слова: «Кажись, не было не бури и не па́деры, — А все мое шатрышко развоевано, А распинана бочка с зеленым вином, И растоптана чарочка серебряна, А серебряна чарочка позолочена, А оставлена кроваточка только тесовая, На кроваточке спит удалой добрый молодец». Сомутились у Дунаюшки очи ясные, Разгорело у Дуная да ретиво́ сердцо́, Закипела во Дунае кровь горючая, Расходилися его дак могучи плеча. Он берет же свою дак сабельку вострую, Замахнулся на молодца удалого; А и сам же Дунаюшко що-то прираздумался: «А мне сонно́го-то убить на место мертвого; А не честь моя хвала будет богатырская, А не выслуга будет молодецкая». Закричал-то Дунаюшко громким голосом, Ото сну-де Добрынюшка пробужается, Со великого похмельица просыпается. А говорыт тут Дунаюшко сын Иванович! «Уж ты ой еси, удаленький добрый молодец! Ты зачем же разорвал шатер дак рыта бархата; Распинал ты мою боченьку с зеленым вином; Растоптал же ты чарочку мою серебряну, А серебряну чарочку позолочену, Подаренья была короля ляховинского?» Говорыт тут Добрынюшка Никитич млад: «Уж ты ой еси, Дунаюшко сын ты Иванович! А вы зачем же пишете со угрозами, Со угрозами пишете со великими? Нам бояться угроз дак богатырскиех, Нам нечего ездить во поле поля́ковать». Еще тут, молодцы, они прирасспорили, А скочили, молодцы, они на добрых коней, Как съезжаются удаленьки добры молодцы; А они билися ведь палочками буёвыми, Рукояточки у палочек отвернулися, Они тем боём друг дружку не ранили. Как съезжаются ребятушки по второй-де раз; Они секлися сабельками вострыми, У них вострые сабельки исщерба́лися, Они тем боём друг дружку не ранили. А съезжаются ребятушки во третий раз; А кололися копьями-де вострыми — Долгомерные рато́вища по семь сажен, По насадочкам копьица свернулися, Они тем боём друг дружку не ранили. А тянулися тягами железными Через те же через гривы лошадиные, А железные тяги да изорвалися, Они тем боём друг дружку не ранили. Соскочили ребятушки со добрых коней А схватилися плотным боем, рукопашкою, А еще борются удаленьки добрые молодцы, А еще борются ребятушки двои суточки, А и борются ребятушки трои суточки; По колен они в землю да утопталися, Не которой один дру́га не пере́борет. Там ездил стары казак по чисту полю; А и был с им Алешенька Попович-от, Да и был с им Потык Михайло Долгополович. Говорыт тут стары казак Илья Муромец: «Мать сыра да земля дак потряхается, Где-то борются удалы есть добрые молодцы». Говорыт тут стары казак Илья Муромец: «Нам Алешеньку послать – дак тот силой лёгок; А Михайла послать – дак неповоротливый, А во полах-де Михайло заплетется же; А и ехать будет мне самому, старому; Как два русских-де борются, надо разговаривать, А и русский с неверным, дак надо помощь дать, А два же нерусских, дак надо прочь ехать». А поехал стары казак Илья Муромец; Он завидел-де на поле на чистоем Еще борются удалы-то добры молодцы. А подъезжает стары казак Илья Муромец, Говорит тут Дунаюшко сын Иванович: «Во́но едет стары казак Илья Муромец, А стары-то казак мне-ка приятель-друг, А он пособит убить в поле неприятеля». А говорит-то Добрынюшка Никитич млад: «А евоно едет стары казак Илья Муромец; А стары-то казак мне как крестовый брат, А мне пособит убить в поле татарина». А приезжает стары казак Илья Муромец, Говорыт-то стары казак таковы слова: «Уж вы ой еси, удаленьки добрые молодцы! Вы об чем же бьите́сь, да об чем вы боретесь?» Говорит-то Дунаюшко сын Иванович: «Уж ты ой еси, стары казак Илья Муромец! Как стоял у меня шатер в поле рытого бархату, А стояла в шатри бочка с зеленым вином; А на бочке-то чарочка серебряна, И серебряна чарочка позолочена, И не мала, не велика – полтора ведра, Подареньице короля было ляховинского. Он разорвал шатер мой рытого бархату, А раскинал-де по полю по чистому, По тому же по раздольицу широкому; Распинал он-де бочку с зеленым вином; Растоптал он же чарочку серебряну, А серебряную чарочку позолочену». А говорит-то стары казак Илья Муромец; «Ты за это, Добрынюшка, не прав будешь». Говорит-то Добрынюшка таковы слова: «Уж ты ой еси, старый казак Илья Муромец! Как стоял у него шатер в поле рытого бархата; А на шатри-то-де подпись была подписана, И подписана подрезь была подрезана, И подрезано было со угрозою: «Еще хто к шатру приедет, – живому тому не быть, Живому-де не быть, прочь не уехати», — Нам боеться угроз дак богатырскиех, Нам нечего ездить-делать во полё поляковать». А говорыт тут стары казак Илья Муромец: «Ты за это, Дунаюшко, не прав будешь; А ты зачем же ведь пишешь со угрозами? А мы поедем-ко тепериче в красен Киев-град. А мы поедем ко князю ко Владимиру, А поедем мы тепере на великий суд». Скочили ребятушки на добрых коней, И поехали ребята в красен Киев град, А ко тому они ко князю ко Владимиру. Приезжали ребятушки в красен Киев-град, Заходили ко князю ко Владимиру. Говорил тут Дунаюшко сын Иванович: «Уж ты, солнышко Владимир стольнокиевский! Как стоял у мня шатер во поле рыта бархату, Во шатри была боченька с зеленым вином; А на бочке и была чарочка серебряна, И серебряная чарочка позолочена, Подаренья короля было ляховинского, Он разорвал шатер мой рытого бархату, Распинал он-де боченьку с зеленым вином, Растоптал же он чарочку серебряну, А серебряну чарочку позолочену». Говорит тут Владимир стольнокиевский: «И за это, Добрынюшка, ты не прав будешь». А говорыт тут Добрынюшка таковы слова: «Уж ты, солнышко Владимир стольнокиевский! И стоял у его в поле черлен шатер; А на шатри-то-де подпись была подписана, И подписано-то было со угрозою: «А еще хто к шатру приедет, – дак живому не быть, А живому тому не быть, прочь не уехати»; А нам бояться угроз дак богатырские, Нам нечего ездить во поле поляковать». А говорыт тут Владимир таковы слова; «И за это, Дунаюшко, ты не прав будешь; И зачем же ты пишешь со угрозами?» А посадили Дуная во темный погреб же А за те же за двери за железные, А за те же замочики задвижные.

Во стольном-то городе во Киеве Да у ласкового князя да у Владимира, У его было пированье, да был почестен пир. А и было на пиру у ёго собрано: Князья и бо́яра, купцы-гости то́рговы И сильны могучи бога́тыри, Да все поляницы да преудалые. Владимир-от князь ходит весел-радостен, По светлой-то гридне да он похаживает, Да сам из речей да выговаривает: «Уж вы ой еси, князи да нонче бояра, Да все же купцы-гости торговые, Вы не знаете ли где-ка да мне обручницы, Обручницы мне-ка да супротивницы, Супротивницы мне-ка да красной девицы: Красотой бы красна да ростом вы́сока, Лицо-то у ней да было б белый снег, Очи у ней да быв у сокола, Брови черны у ей да быв два соболя, А реснички у ей да два чистых бобра?» Тут и больш-от хоронится за среднего, Да средн-ет хоронится за меньшего: От меньших, сидят, долго ответу нет. А из-за того стола из-за среднего, Из-за той же скамейки да белоду́бовой Выстават тут удалый да добрый молодец, А не про́велик детинушка, плечьми широк, А по имени Добрынюшка Никитич млад. Выстават уж он да низко кланяется, Он и сам говорит да таково слово: «Государь ты, князь Владимир да стольнокиевский! А позволь-ко-се мне-ка да слово молвити: Не вели меня за слово скоро́ сказнить, А скоро меня сказнить, скоре того повесити, Не ссылай меня во ссылочку во дальнюю, Не сади во глубоки да темны по́гребы. У тя есть нонь двенадцать да тюрем темныих; У тя есть там сидит как потюрёмщичек, Потюрёмщичек сидит есть да добрый молодец, А по имени Дунай да сын Иванович; Уж он много бывал да по другим земля́м, Уж он много служил да нонь многи́м царям, А царям он служил, много царевичам, Королям он служил да королевичам; А не знат ли ведь он тебе обручницы, А обручницы тебе да супротивницы, Супротивницы тебе да красной девицы?» Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский: «Уж вы, слуги, мои слуги да слуги верные! Вы сходите-тко ведь нонче да в темны погребы, Приведите вы Дуная сына Ивановича». Тут и скоро сходили да в темны погребы, Привели тут Дуная сына Ивановича. Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский: «Уж ты ой еси, Дунай ты да сын Иванович! Скажут, много ты бывал, Дунай, по всем землям, Скажут, много живал, Дунай, по укра́инам, Скажут, много ты служил, Дунай, многим царям, А царям ты служил, много царевичам, Королям ты служил да королевичам. Ты не знаешь ли ведь где-ка да мне обручницы, Обручницы мне да супротивницы, Супротивницы мне-ка да красной девицы?» Говорит тут Дунай как да сын Иванович: «Уж я где не бывал, да нонче всё забыл: Уж я долго сидел нонь да в те́мной те́мнице». Еще в та поре Владимир да стольнокиевский Наливал ему чару да зелена вина, А котора-де чара да полтора ведра; Подносил он Дунаю сыну Ивановичу, Принимал тут Дунай чару да едино́й рукой. Выпивал он ведь чару да к едину́ духу́; Он и сам говорит да таково слово́: «Государь ты, князь Владимир да стольнокиевский! Уж я много нонь жил, Дунай, по всем землям, Уж я много нонь жил да по украинам, Много служивал царям да я царевичам, Много служивал королям я да королевичам. Я уж жил-де-был в земли, да в земли в дальнее, Я во дальней жил в земли да ляхови́нское, Я у стремена у короля Данила сына Манойловича; Я не много поры-времени, двенадцать лет. Еще есть у ёго да как две дочери. А больша-то ведь дочи да то Настасия, Еще та же Настасья да королевична; Еще та же Настасья да не твоя чета, Не твоя чета Настасья и не тебе жена: Еще зла поляница да преуда́лая. А мала-то дочи да то – Апраксия, Еще та Апраксия да королевична; Красотой она красива да ростом высока, А лицо-то у ей дак ровно белый снег, У ней я́годницы быв красные ма́зовицы, Ясны очи у ей да быв у сокола, Брови черны у ей быв два соболя, А реснички у ей быв два чисты́х бобра; Еще есть-де кого дак уж княгиней назвать, Еще есть-де кому да поклонитися». Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский: «Уж ты ой, тихой Дунай да сын Иванович! Послужи ты мне нонче да верой-правдою; Ты уж силы-то бери да сколько тебе надобно, Поезжайте за Апраксией да королевичной: А добром король дает, дак вы и добром берите; А добром-то не даст, – берите силою, А силой возьмите да богатырскою, А грозою увезите да княженецкою». Говорит тихой Дунай да сын Иванович: «Государь ты, князь Владимир да стольнокиевский, Мне-ка силы твоей много не надобно, Только дай ты мне старого ка́зака, А второго Добрыню сына Никитича: Мы поедем за Апраксией да королевичной». То и будут богатыри на конюшен двор; А седлали-уздали да коней добрыих; И подвязывали седелышки черкасские; И подвязывали подпруги да шелку белого, Двенадцать подпруг да шелку белого, Тринадцата подпруга через хребетну кость: «То не ради басы, да ради крепости, А все ради храбрости молодецкие, Да для ради опору да богатырского, Не оставил бы конь да во чисто́м поли́, Не заставил бы конь меня пешом ходить». Тут стоели-смотрели бояра со стены да городовые, А смотрели поездку да богатырскую; И не видели поездки да богатырское, А только они видели, как на коней садились: Из города поехали не воротами, — Они через ту стену да городовую, А через те башни да наугольные; Только видели: в поле да курева́ стоит, Курева та стоит да дым столбом валит. Здраво стали они да полем чистыим; Здраво стали они да реки быстрые; Здраво стали они да в землю в дальнюю, А во дальнюю землю да в Ляховинскую А ко стремену ко королю ко красну́ крыльцу. Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович: «Уж вы ой еси, два брата назва́ные, А старый казак да Илья Муромец, А второй-де Добрынюшка Никитич млад! Я пойду нонь к королю как на красно крыльцо, Я зайду к королю нонь на новы́ сени́, Я зайду к королю как в светлу да све́тлицу; А що не тихо, не гладко учинится с королем да на новых сенях, — Затопчу я во се́реды кирпичные, Поезжайте вы по городу ляховинскому, Вы бейте татаровей со старого, А со старого бейте да вы до малого, Не оставляйте на семена татарские». Тут пошел тихой Дунай как на красно крыльцо, — Под ним лисвенки-то да изгибаются. Заходил тихой Дунай да на новы сени; Отворят он у гридни да широки́ двери́; Наперед он ступат да ногой правою, Позади он ступат да ногой левою; Он крест-от кладет как по-писа́ному, Поклон-от ведет он да по-ученому; Поклоняется на все на четыре да кругом стороны, Он во-первых-то королю ляховинскому: «Уж ты здравствуешь, стремян король Данило да сын Манойлович!» — «Уж ты здравствуешь, тихой Дунай да сын Иванович! Уж ты ко мне приехал да на пиры пировать, Али ты ко мне приехал да нонь по-старому служить?» Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович: «Уж ты, стремян король Данило да сын Манойлович! Еще я к тебе приехал да не пиры пировать, Еще я к тебе приехал да не столы сто́ловать, Еще я к тебе приехал да не по-старому служить, Мы уж ездим от стольного города от Киева, Мы от ласкового князя да от Владимира; Мы о добром деле ездим да все о сва́товстве На твоей на любимой да нонь на дочери, На молодой Апраксии да королевичне. Уж ты дашь, ли не дашь, или откажешь-то?» Говорит стремян король Данило Манойлович: «У вас стольн-ёт ведь город да быв холопской дом, А князь-от Владимир да быв холопищо; Я не дам нонь своей дочери любимое. Молодой Апраксии да королевичны». Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович: «Уж ты ой, стремян король Данило да сын Манойлович! А добром ты даешь, дак мы и добром возьмем; А добром-то не дашь, – дак возьмем силою, А силой возьмем мы да богатырскою, Грозой увезем мы да княженецкою». Пошел тут Дунай да вон из горенки, Он стукнул дверьми да в ободверины, — Ободверины-ти вон да обе вылетели, Кирпичны-ти печки да рассыпа́лися, Выходил тут Дунай как да на новы сени, Заревел-закричел да громким голосом, Затоптал он во се́реды кирпичные: «Уж вы ой еси, два брата названые! Поезжайте вы по городу ляховинскому; Вы бейте татаровей со старого, Со старого вы бейте да и до малого; Не оставляйте на семена татарские». Сам пошел тихой Дунай тут да по новым сеням, По новым сеням пошел да ко третьим дверям; Он замки-ти срывал да будто пуговки. Он дошел до Апраксии да королевичны: Апраксеюшка сидит да ведь красе́нца ткет, А ткет она сидит да золоты красна́. Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович: «Уж ты ой, Апраксии да королевична! Ты получше которо, дак нонь с собой возьми, Ты похуже которо, да то ты здесь оставь; Мы возьмем-увезем да тебя за́ князя, А за князя да за Владимира». Говорит Апраксии да королевична: «А нету у меня нонь да крыла правого, А правого крылышка прави́льного; А нету сестрицы у мня родимые, Молодой-де Настасьи да королевичны; Она-то бы с вами да приуправилась». Еще в та поре Дунай тут да сын Иванович Он брал Апраксию да за белы́ руки́, За ее же за перстни да за злаченые; Повел Апраксею да вон из горенки. Она будет супротив как да дверей батюшковых, А сама говорит да таково́ слово́: «Государь ты, родитель да мой батюшка! Ты по що же меня нонь да не добром отдаешь, А не добром ты отдаешь, да ведь уж силою; Не из-за хлеба давашь ты да не из-за́ соли, Со великого давашь ты да кроволития? Еще есть где ведь где-ле да у других царей, А есть-де у их да ведь и дочери, Все из-за хлеба давают да из-за соли». Говорит тут король да ляховинские: «Уж ты, тихой Дунай, ты да сын Иванович! Тя покорно-де просим хлеба-соли кушати». Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович: «На приездинах гостя не употчевал, На поездинах гостя да не учёствовать». Выходил тут Дунай да на красно крыльцо; Он спускался с Апраксией да с королевичной; Садил-де он ей да на добра коня, На добра коня садил да впереди себя. Вопил он, кричел своим громким голосом: «Вы ой еси, два брата названые! Мы пойдем же нонь да в стольно-Киев-град». Тут поехали они да в стольно-Киев-град, А едут-де они да ведь чисты́м поле́м, — Через дорогу тут лошадь да переехала, А на ископытях у ней подпись подписана: «Хто-де за мной в сугон погонится, А тому от меня да живому́ не быть». Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович: «Уж ты ой, старой казак ты, да Илья Муромец! Ты возьми у меня Апраксию да на своя коня, На своя коня возьми ты да впереди себя; А хоша ведь уж мне-ка да живому не быть, Не поступлюсь я полянице да на чистом поли». А сам он старику да наговаривает: «Уж ты ой, старой казак да Илья Муромец! Ты уж честно довези до князя до Владимира Еще ту Апраксию да королевичну». А тут-то они да и разъехались; Поехал Дунай за поляницею, А богатыри поехали в стольно-Киев-град. Он сустиг поляницу да на чистом поли. А стали они да тут стрелетися. Как устрёлила поляница Дуная сына Ивановича, А выстрелила у его да она правый глаз; А стрелил Дунай да поляницу опять, — А выстрелил ей да из седёлка вон, Тут и падала поляница да на сыру́ землю́. А на ту пору Дунаюшко ухватчив был; Он и падал полянице да на белы́ груди́, Из-за налучья выхватил булатный нож, Он хочет пороть да груди белые, Он хочет смотреть да ретиво́ сердцо́, Он сам говорит да таково́ слово́: «Уж ты ой, поляница да преудалая! Ты уж коего города, коёй земли, Ты уж коее дальнее украины? Тебя как, поляница, да именём зовут, Тебя как величают да из отечества?» Лежочи́сь поляница да на сырой земле, А сама говорит да таково́ слово́: «Кабы я была у тя на белы́х грудя́х, — Не спросила бы ни имени, ни вотчины, Ни отечества я, ни молодечества, Я бы скоро порола да груди белые, Я бы скоро смотрела да ретиво сердцо». Замахнулся тут Дунай да во второй након; А застоялась у ёго да рука правая; Он и сам говорит да таково слово: «Уж ты ой, поляница да преудалая, Ты уж коего города, коей земли, Ты уж коее дальнее украины? Тебя как, поляница, да именем зовут, Тебя как величают да из отечества?» Лежочись поляница да на сырой земле, А сама говорит да таково слово: «Уж ты ой еси, тихой Дунай сын Иванович! А помнишь ли ты, али не помнишь ли? Похожено было с тобой, поезжено, По тихим-то вёшным да все по заводям, А постреляно гусей у нас, белых ле́бедей, Переперистых серых да малых утицей». Говорит тут тихой Дунай сын Иванович: «А помню-супо́мню да я супамятую; Похожено было у нас с тобой, поезжено, На белы́х твоих грудях да приулёжано. Уж ты ой еси, Настасья да королевична! Увезли ведь у вас мы нонь родну сестру, Еще ту Апраксию да королевичну, А за князя да за Владимира. А поедем мы с тобой в стольно-Киев-град». Тут поехали они как да в стольно-Киев-град А ко князю Владимиру на свадебку. А приехали они тут да в стольно-Киев-град, Пировали-столовали да они у́ князя. Говорит тут ведь тихой Дунай сын Иванович: «Государь ты, князь Владимир да стольнокиевский! Ты позволь-ко-ся мне-ка да слово молвити; Хоть ты взял нониче меньшу́ сестру, — Бласлови ты мне взять нонче большу сестру, Еще ту же Настасью да королевичну». Говорит тут князь Владимир да стольнокиевский: «Тебе Бог бласловит, Дунай, женитися». Веселым-де пирком да то и свадебкой Поженился тут Дунай да сын Иванович. То и сколько-ли времени они по́жили, Опеть делал Владимир да князь почестей пир. А Дунай на пиру да прирасхвастался: «У нас нет нонь в городе сильне меня, У нас нету нонь в Киеве горазне́ меня». Говорила тут Настасья да королевична: «Уж ты ой, тихой Дунай да сын Иванович! А старый казак будет сильне тебя, Горазне тебя дак то и я буду́». А тут-то Дунаю да не зандравилось; А тут-то Дунаю да за беду пришло, За велику досаду да показалося. Говорит тут Дунай да сын Иванович: «Уж ты ой еси, Настасья да королевична: Мы пойдем-ка с тобой нонь да во чисто поле; Мы уж станем с тобой да нонь стрелятися, Мы во дальнюю примету да во злачень персте́нь». И пошли-де они да во чисто поле. И положила Настасья перстень да на буйну́ главу А тому же Дунаю сыну Ивановичу; Отошла-де она да за три поприща; А и стрелила она да луком я́рым-е, Еще надвое перстень да расколупится, Половинка половиночки не у́бьет же. Тут и стал-де стрелять опеть Дунаюшко: А перв-от раз стрелил, дак он не до́стрелил, А втор-от раз стрелил, дак он пере́стрелил. А и тут-то Дунаю да за беду пришло, За велику досаду да показалося; А мети́т-де Настасью да он уж третий раз. Говорыла Настасья да королевична: «Уж ты ой, тихой Дунай, ты да сын Иванович! А и не жаль мне князя да со княгинею, И не жаль сёго мне да свету белого: Только жаль мне в утробе да млада отрока». А тому-то Дунай да не поверовал; Он прямо спустил Настасье во белы груди, — Тут и падала Настасья да на сыру землю. Он уж скоро-де падал Настасье на белы груди, — Он уж скоро порол да груди белые, Он и скоро смотрел да ретиво сердцо; Он нашел во утробы да млада отрока: На лбу у него подпись-то подписана: «А был бы младень этот силен на́ земли». А тут-то Дунаю да за беду стало́, За велику досаду да показалося; Становил ведь уж он свое востро копье Тупым-де концом да во сыру землю, Он и сам говорил да таково слово: «Протеки от меня и от жены моей, Протеки от меня, да славный тихой Дон». Подпирался ведь он да на востро копье, — Еще тут-то Дунаю да смерть случилася. А затем-то Дунаю да нонь славы́ поют, А славы-то поют да старины́ скажу́т.

В стольном в городе во Киеве У славного сударь князя у Владимира Три годы Добрынюшка стольничал, А три годы Никитич приворотничал, Он стольничал, чашничал девять лет, На десятый год погулять захотел По стольному городу по Киеву. Взявши Добрынюшка тугой лук А и колчан себе каленых стрел, Идет он по широким по улицам, По частым мелким переулочкам, По горницам стреляет воробушков, По повалушам стреляет он сизых голубей. Зайдет в улицу Игнатьевску И во тот переулок Маринин, Взглянет ко Марине на широкий двор, На ее высокие те́рема. А у молоды Марины Игнатьевны, У нее на хорошем высоком терему Сидят тут два сизые голубя, Над тем окошком косящатым, Целуются они, милуются, Желты носами обнимаются. Тут Добрыне за беду стало, Будто над ним насмехаются; Стреляет в сизых голубей; А спела ведь тетивка у туга́ лука, Звыла да пошла калена́ стрела. По грехам над Добрынею учинилося, Левая нога его поскользнула, Права рука удрогнула, Не попал он в сизых голубей, Что попал он в окошечко косящатое, Проломил он оконницу стекольчатую, Отшиб все причалины серебряные, Расшиб он зеркало стекольчатое; Белодубовы столы пошаталися, Что питья медяные восплеснулися. А втапоры Марине безвременье было, Умывалася Марина, снаряжалася И бросилася на свой широкий двор: «А кто это, невежа, на двор заходил, А кто это, невежа, в окошко стреляет? Проломил оконницу мою стекольчатую, Отшиб все причалины серебряные, Расшиб зеркало стекольчатое». И втапоры Марине за беду стало, Брала она следы горячие молодецкие, Набирала Марина беремя дров, А беремя дров белодубовых, Клала дровца в печку муравленую Со темя следы горячими, Разжигает дрова палящатым огнем, И сама она дровам приговариват: «Сколь жарко дрова разгораются Со темя следы молодецкими, Разгоралось бы сердце молодецкое Как у молода Добрынюшки Никитьевича. А и Божья крепко, вражья-то лепко». Взяла Добрыню пуще вострого ножа По его по сердцу богатырскому: Он с вечера, Добрыня, хлеба не ест, Со полуночи Никитичу не уснется, Он белого свету дожидается. По его-то щаски великия Рано зазвонили ко заутреням. Встает Добрыня ранешенько, Подпоясал себе сабельку вострую, Пошел Добрыня к заутрени; Прошел он церкву соборную, Зайдет ко Марине на широкий двор, У высокого терема послушает. А у молоды Марины вечеринка была, А и собраны были душечки красны девицы, Сидят и молоденьки молодушки, Все были дочери отецкие, Все тут были жены молодецкие. Вшел он, Добрыня, во высок терем, — Которые девицы приговаривают, Она, молода Марина, отказывает и прибранивает. Втапоры Добрыня ни во что положил, И к ним бы Добрыня в терем не пошел. А стала его Марина в окошко бранить, Ему больно пенять. Завидел Добрыня он Змея Горынчата, Тут ему за беду стало, За великую досаду показалося; Сбежал на крылечка на красная. А двери у терема железные, Заперлася Марина Игнатьевна, А и молоды Добрыня Никитич млад Ухватит бревно он в охват толщины, А ударил он во двери железные недоладом, Из пяты он вышиб вон, И сбежал он на сени косящаты. Бросилась Марина Игнатьевна Бранить Добрыню Никитича: «Деревенщина ты, детина, засельщина! Вчерась ты, Добрыня, на двор заходил, Проломил мою оконницу стекольчатую, Ты расшиб у меня зеркало стекольчатое». А бросится Змеища Горынчища, Чуть его, Добрыню, огнем не спалил, А и чуть молодца хоботом не ушиб, А и сам тут Змей почал бранити его, Больно пеняти: «Не хочу я звати Добрынею, Не хочу величать Никитичем, Называю те детиною деревенщиною, <Деревенщиною> и засельщиною; Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял, Проломил ты оконницу стекольчатую, Расшиб зеркало стекольчатое?» Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало И за великую досаду показалося; Вынимал саблю вострую, Воздымал выше буйны головы своей: «А и хощешь ли тебе, Змея, изрублю я В мелкие части пирожные, Разбросаю далече по чисто́м полю?» А и тут Змей Горынич, хвост поджав, Да и вон побежал; Взяла его страсть, так зачал …, Околышки метал, по три пуда … Бегучи, он, Змей, заклинается: «Не дай Бог бывать ко Марине в дом, Есть у нее не один я друг, Есть лутче меня и повежливее». А молода Марина Игнатьевна Она высунулась по пояс в окно, В одной рубашке без пояса; А сама она Змея уговаривает: «Воротись, мил надежа, воротись, друг! Хошь, я Добрыню обверну клячею водовозною? Станет-де Добрыня на меня и на тебя воду возить; А еще хошь, я Добрыню обверну гнедым туром?» Обвернула его, Добрыню, гнедым туром, Пустила его далече во чисто поля, А где-то ходят девять туров, А девять туров, девять братеников, Что Добрыня им будет десятый тур, Всем атаман золотые рога. Безвестна не стало богатыря, Молода Добрыни Никитьевича, Во стольном в городе во Киеве. А много-де прошло поры, много времени, А и не было Добрыни шесть месяцев, — По-нашему-то, сибирскому, слывет полгода. У великого князя вечеринка была, А сидели на пиру честные вдовы, И сидела тут Добрынина матушка, Честна вдова Афимья Александровна, А другая честна вдова, молода Анна Ивановна, Что Добрынина матушка крестовая. Промежу собою разговоры говорят, Все были речи прохладные. Ниоткуль взялась тут Марина Игнатьевна, Водилася с дитятями княженецкими; Она больно, Марина, упивалася, Голова на плечах не держится, Она больно, Марина, похваляется. «Гой еси вы, княгини, боярыни! Во стольном во городе во Киеве А я нет меня хитрея, мудрея, — А и я-де обвернула девять молодцов, Сильных могучих богатырей, гнедыми турами; А и ноне я-де опустила десятого, Молодца Добрыню Никитьевича, Он всем атаман золотые рога». За то-то слово изымается Добрынина матушка родимая, Честна вдова Афимья Александровна, Наливала она чару зелена вина, Подносила любимой своей кумушке, А сама она за чарою заплакала: «Гой еси ты, любимая кумушка, Молода Анна Ивановна! А и выпей чару зелена вина, Поминай ты любимого крестника, А и молода Добрыню Никитьевича, — Извела его Марина Игнатьевна, А и ноне на пиру похваляется». Проговорит Анна Ивановна: «Я-де сама эти речи слышала, А слышала речи ее похваленые». А и молода Анна Ивановна Выпила чару зелена вина, А Марину она по щеке ударила, Сшибла она с резвых ног, А и топчет ее по белы́м грудям, Сама она Марину больно бранит: «А и сука ты …, еретница …! Я-де тебе хитрея и мудреней, Сижу я на пиру, не хвастаю, А и хошь ли, я тебя сукой обверну? А станешь ты, сука, по городу ходить, А станешь ты, Марина, много за собой псов водить». А и женское дело прелестивое, Прелестивое, перепадчивое. Обвернулася Маринка касаточкой, Полетела далече во чисто поле, А где-то ходят девять туров, Девять братеников, Добрыня-то ходит десятый тур; А села она на Добрыню, на правый рог, Сама она Добрыню уговаривает: «Нагулялся ты, Добрыня, во чистом поле, Тебе чи́сто поле наскучило И зыбучие болота напрокучили, А и хошь ли, Добрыня, женитися? Возьмешь ли, Никитич, меня за себя?» — «А право, возьму, ей-богу возьму! А и дам те, Марина, поученьица, Как мужья жен своих учат». Тому она, Марина, не поверила, Обвернула его добрым молодцем, По-старому, по-прежнему, Как бы сильным могучим богатырем, Сама она обвернулася девицею; Они в чистом поле женилися, Круг ракитова куста венчалися. Повел он ко городу ко Киеву, А идет за ним Марина раскорякою. Пришли они ко Марине на высок терем, Говорил Добрынюшка Никитич млад: «А и гой еси ты, моя молодая жена, Молода Марина Игнатьевна! У тебя в высоких хороших теремах Нету Спасова образа, Некому у тя помолитися, Не за что стенам поклонитися. А и чай моя вострая сабля заржавела?» А и стал Добрыня жену свою учить, Он молоду Марину Игнатьевну, Еретницу … безбожницу: Он первое ученье – ей руку отсек, Сам приговаривает: «Эта мне рука не надобна, Трепала она, рука, Змея Горынчища»; А второе ученье – ноги ей отсек: «А и эта-де нога мне не надобна, Оплеталася со Змеем Горынчищем»; А третье ученье – губы ей обрезал И с носом прочь: «А и эти-де мне губы не надобны, Целовали они Змея Горынчища»; Четвертое ученье – голову отсек И с языком прочь: «А и эта голова не надобна мне, И этот язык не надобен, Знал он дела еретические».

Как ехал он, Добрыня, целы суточки, Как и выехал на дорожку на почтовую. Как едет Добрынюшка-то почтовоей, Как едет-то Добрынюшка, посматриват, Как видит – впереди его проехано, На коне-то, видит, ехано на богатырскоем. Как стал-то он коня свого подшевеливать, Как стал-то он плетью натягивать, Догнать надь и этого богатыря. Как ехал-то Добрынюшка скорёшенько Как нагнал-то богатыря да чужестранного, Скричал Добрыня тут да во всю голову: «Как сказывай топерику, какой земли, Какой же ты земли да какой орды, Чьего же ты отца да чьей матери?» Как говорит богатырь нунеку: «Если хочется узнать тебе-то топерику, Дак булатом-то переведаемся». Как налетел-то Добрынюшка скорёшенько, Как разгорелось его сердце богатырское, Как хотел-то еще хлопнуть палицей бога́тыря, Как рука у него в плечи застоялася, Как отвернулся тут Добрыня поскорёшенько, Как повыехал Добрыня в сторонку, Поразъехался теперь да на палицы И ударил палицей стародревний дуб; Как все тут на куски разлетелося, И знает, что силушка по-старому; Как отправился по-старому к богатырю И кричал-то тут Добрыня во всю голову: «Как сказывай, дружище, ты какой земли, Какой земли да какой орды, Чьего же ты отца да чьей ты матери?» — «Если хочется тебе узнать, какой земли, Так булатом переведаем». Как разгорелося сердце богатыря, Как хлыстнул Добрынюшка добра́ коня́, Как занес-то он палицу во сорок пуд, Как в плечи-то тут рука застоялася, Как скочил-то тут Добрынюшка с добра коня, Как прибегал Добрынюшка к богатырю, Как ставал Добрыня пред богатырем, Как говорил ему да таково слово: «Ну сказывай топерику, какой земли, А сказывай топерику, какой орды, А сказывай, чьего отца, чьей ты матери?» — «Послушай-ка топерику, я что скажу: Земли-то нахожусь я Ханаанскоей, А я и ведь Настасьюшка Никулична». Как подходил-то тут Добрынюшка скорёшенько, Опускал ее с коня тихошенько, И говорил-то он Настасьюшке Никуличной: «Рука у мня в плечи да застоялася, То убил бы я Настасьюшку Никуличну». Как стал-то он к Настасьюшке похаживать, Как стал-то он Настасьюшку подсватывать: «Поди-ка ты, Настасьюшка Никулична, Поди-ка ты да замуж за́ меня». Как садились да тут-то на Добрынина коня, Как поехали-то они в одну сторону, Приехали к Добрыне на широкий двор, Как заходили в терема они в высокие, Как царю они топерику доложилися: «Красно солнышко Владимир стольнекиевский! Как приехал-то Добрынюшка Никитинец, Как привез-то он невесту из другой земли, Как хочет-то на ней да женитися, Приглашает-то да тебя да на почестный пир. Красно солнышко Владимир стольнекиевский, Приходи-ка ты ко мни да на почестный пир Со своей-то дорогой своей Апраксией». Как тут да у них почестный пир пошел, Свадьбой провели да и окончили И все да на пиру напивалися, И все да на пиру да наедалися.

Добрынюшка-тот матушке говаривал, Да Никитинич-от матушке наказывал: «Ты, свет, государыня да родна матушка, Честна вдова Офимья Александровна! Ты зачем меня, Добрынюшку, несчастного споро́дила? Породила, государыня бы родна матушка, Ты бы беленьким горючим меня камешком, Завернула, государыня да родна матушка, В тонкольняный было белый во рукавчичек, Да вздынула, государыня да родна матушка, Ты на вы́соку на гору сорочинскую И спустила, государыня да родна матушка, Меня в Черное бы море, во турецкое, — Я бы век бы там, Добрыня, во мори́ лежал, Я отныне бы лежал да я бы до веку, Я не ездил бы, Добрыня, по чисту́ полю́. Я не убивал, Добрыня, неповинных душ, Не пролил бы крови я напрасная, Не слезил, Добрыня, отцов, ма́терей, Не вдовил бы я, Добрынюшка, моло́дых жен, Не спущал бы сиротать да малых детушек». Ответ держит государыня да родна матушка, Та честна вдова Офимья Александровна: «Я бы рада бы тя, дитятко, спородити: Я талантом-участью в Илью Муромца, Я бы силой в Святогора да Бога́тыря, Я бы смелостью во смелого Алешу во Поповича, Я походкою тебя щапли́вою Во того Чурилу во Пленко́вича, Я бы вежеством в Добрыню во Никитича, Только тыи ста́тьи есть, а других Бог не дал, Других Бог статьей не дал да не пожаловал». Скоро-наскоро, Добрыня, он коня седлал, Садился он скоро на добра коня, Как он потнички да клал да на потнички, А на потнички клал войлочки, Клал на войлочки черкасское седелышко, Всех подтягивал двенадцать тугих по́дпругов, Он тринадцатый-от клал да ради крепости, Чтобы добрый конь-от с-под седла не выскочил, Добра молодца в чистом поле не вы́рушил. Подпруги были шелко́вые, А спеньки у подпруг все булатные, Пряжи у седла да красна золота. Тот да шелк не рвется, да булат не трется, Красно золото не ржа́веет. Молодец-то на кони сидит, да сам не ста́реет. Провожала-то Добрыню родна матушка. Простилася и воротилася, Домой пошла, сама заплакала. А у тыя было у стремины у правыя, Провожала-то Добрыню любима́ семья, Молода Настасья дочь Никулична, Она была взята из земли Политовския, Сама говорит да таково слово: «Ты, душка́, Добрынюшка Никитинич! Ты когда, Добрынюшка, домой будешь? Когда ожидать Добрыню из чиста поля?» Ответ держит Добрынюшка Никитинич: «Когда меня ты стала спрашивать, Так теперича тебе я стану сказывать: Ожидай меня, Добрынюшку, по три́ года́. Если в три года не буду, жди по дру́го три, А как сполнится то время шесть годов, Как не буду я, Добрыня, из чиста поля, Поминай меня, Добрынюшку, убитого. А тебе-ка-ва, Настасья, воля вольная: Хоть вдовой живи да хоть заму́ж поди, Хоть ты за́ князя поди, хоть за боярина, А хоть за русского могучего богатыря, Столько не́ ходи за мо́его за брата за назва́ного, Ты за смелого Алешу за Поповича». Его государыня-то родна матушка, Она учала как по полати-то похаживать, Она учала как голосом поваживать, И сама говорит да таково́ слово́: «Единое ж было́ да солнце красное, Нонь тепере за темны леса да закатилося, Стольки оставлялся млад светёл месяц. Как единое ж было́ да чадо милое, Молодой Добрыня сын Никитинич, Он во да́лече, дале́че, во чистом поле, Судит ли Бог на веку хоть раз видать?» Еще стольки оставлялась любима семья, Молода Настасья дочь Никулична, На роздей тоски великоя кручинушки. Стали со́жидать Добрыню из чиста поля по три года, А и по три года, еще по́ три дня, Сполнилось времени цело три года. Не бывал Добрыня из чиста поля. Стали сожидать Добрыню по другое три, Тут как день за днем да будто дождь дожжит, А неделя за неделей как трава растет, Год тот за годом да как река бежит. Прошло тому времени другое три, Да как сполнилось времени да целых шесть годов, Не бывал Добрыня из чиста поля. Как во тую пору, да во то время Приезжал Алеша из чиста поля. Привозил им весточку нерадостну, Что нет жива Добрынюшки Никитича, Он убит лежит да на чистом поле: Буйна го́лова да испроломана, Могучи плеча да испрострелены. Головой лежит да в част ракитов куст. Как тогда-то государыня да родна матушка Слезила-то свои да очи ясные, Скорбила-то свое да лицо белое По своем рожоноем по дитятке, А по молодом Добрыне по Никитичу. Тут стал солнышко Владимир-то похаживать, Да Настасью-то Никуличну посватывать, Посватывать да подговаривать; «Что как тебе жить да молодой вдовой, А и моло́дый век да свой коро́тати, Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина, Хоть за русского могучего богатыря, Хоть за смелого Алешу за Поповича». Говорит Настасья дочь Никулична: «Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский! Я исполнила заповедь ту мужнюю — Я ждала Добрыню цело шесть годов, Я исполню заповедь да свою женскую; Я прожду Добрынюшку друго́ шесть лет. Как исполнится времени двенадцать лет, Да успею я в те поры́ замуж пойти». Опять день за днем да будто дождь дожжит, А неделя за неделей как трава растет, Год тот за годом да как река бежит. А прошло тому времени двенадцать лет, Не бывал Добрыня из чиста поля. Тут стал солнышко Владимир тут похаживать, Он Настасьи-той Никуличной посватывать, Посватывать да подговаривать: «Ты эй, молода Настасья дочь Никулична! Как тебе жить да молодой вдовой, А молодый век да свой коротати. Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина, Хоть за русского могучего богатыря, А хоть за смелого Алешу да Поповича». Не пошла замуж ни за князя, ни за боярина, Ни за русского могучего богатыря, А пошла замуж за смелого Алешу за Поповича. Пир идет у них по третий день, А сегодня им идти да ко Божьей церкви, Принимать с Алешей по злату венцу. В тую ль было пору, а в то время́, А Добрыня-то случился у Царя-града́, У Добрыни конь да подтыкается. Говорил Добрыня сын Никитинич: «Ах ты, волчья сыть да ты медвежья шерсть! Ты чего сегодня подтыкаешься?» Испрове́щится как ему добрый конь, Ему голосом да человеческим: «Ах ты эй, хозяин мой любимыя! Над собой невзгодушки не ведаешь: А твоя Настасья-королевична, Королевична – она заму́ж пошла За смелого Алешу за Поповича. Как пир идет у них по третий день, Сегодня им идти да ко Божьёй церкви, Принимать с Алешей по злату венцу». Тут молодой Добрыня сын Никитинич, Он бьет бурка промежду́ уши́, Промежду уши да промежду́ ноги́, Что стал его бурушка поскакивать, С горы на горы да с хо́лма на́ холму, Он реки и озера перескакивал, Где широкие раздолья – между ног пущал. Буде во́ граде во Киеве, Как не ясный сокол в перелёт летел, Добрый молодец да в перегон гони́т, Не воротми ехал он – чере́з стену́, Через тую стену городо́вую, Мимо тую башню наугольную, Ко тому придворью ко вдовиному; Он на двор заехал безобсылочно, А в палаты идет да бездокладочно, Он не спрашивал у ворот да приворотников, У дверей не спрашивал придверников; Всех он взашей прочь отталкивал, Смело про́ходил в палаты во вдовиные, Крест кладет да по-писа́ному, Он поклон ведет да по-ученому, На все три, четыре да на стороны, А честной вдове Офимье Александровне да в особину: «Здравству́ешь, честная вдова, Офимья Александровна!» Как вслед идут придверники да приворотники, Вслед идут, всё жалобу́ творят: Сами говорят да таково слово: «Ах ты эй, Офимья Александровна! Как этот-то удалый добрый молодец, Он наехал с поля да скорым гонцом, Да на двор заехал безобсылочно, В палаты-ты идет да бездокладочно, Нас не спрашивал у ворот да приворотников, У дверей не спрашивал придверников, Да всех взашей прочь отталкивал, Смело про́ходил в палаты во вдовиные». Говорит Офимья Александровна: «Ты эй, удалый добрый молодец! Ты зачем же ехал на сиротский двор да безобсылочно, А в палаты ты идешь да бездокладочно, Ты не спрашивать у ворот да приворотников, У дверей не спрашивать придверников, Всех ты взашей прочь отталкиваешь? Кабы было живо мо́е чадо милое, Молодой Добрыня сын Никитинич, Отрубил бы он тебе-ка буйну голову За твои поступки неумильные». Говорил удалый добрый молодец: «Я вчера с Добрыней поразъехался, А Добрыня поехал ко Царю-граду, Я поехал да ко Киеву». Говорит честна вдова Офимья Александровна: «Во тую ли было пору, во перво́ шесть лет Приезжал Алеша из чиста поля, Привозил нам весточку нерадостну, Что нет жива Добрынюшки Никитича, Он убит лежит да во чистом поле: Буйна голова его испроломлена, Могучи плеча да испрострелены, Головой лежит да в част ракитов куст. Я жалешенько тогда ведь по нем плакала, Я слезила-то свои да очи ясные, Я скорбила-то свое да лицо белое По своем роженоем по дитятке, Я по молодом Добрыне по Никитичу». Говорил удалый добрый молодец: «Что наказывал мне братец-от названыя, Молодой Добрыня сын Никитинич, Спросить про него, про любиму семью, А про моло́ду Настасью про Никуличну». Говорит Офимья Александровна: «А Добрынина любима семья замуж пошла За смелого Алешу за Поповича. Пир идет у них по третий день, А сегодня им идти да ко Божьёй церкви, Принимать с Алешкой по злату венцу». Говорил удалой добрый молодец: «А наказывал мне братец-от названыя, Молодой Добрыня сын Никитинич: Если слу́чит Бог быть на́ пору тебе во Киеве, То возьми мое платье скоморошское, Да возьми мои гуселышки яро́вчаты В новой горенке да все на стопочке». Как бежала тут Офимья Александровна, Подавала ему платье скоморошское, Да гуселышки ему яровчаты. Накрутился молодец как скоморошиной, Да пошел он на́ хорош почестный пир. Идет, как он да на княженецкий двор, Не спрашивал у ворот да приворотников, У дверей не спрашивал придверников, Да всех взашей прочь отталкивал, Смело проходил во палаты княженецкие; Тут он крест кладёт да по-писа́ному, А поклон ведет да по-ученому, На все три, четыре да на стороны, Солнышку Владимиру да в особину: «Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевский С молодой княгиней со Апраксией!» Вслед идут придверники да приворотники, Вслед идут, все жалобу́ творят, Сами говорят да таково слово: «Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевской! Как этая удала скоморошина Наехал из чиста поля скоры́м гонцом, А теперича идет да скоморошиной, Нас не спрашивал у ворот да приворотников, У дверей он нас не спрашивал, придверников, Да всех нас взашей прочь отталкивал. Смело про́ходил в палаты княженецкие». Говорил Владимир стольный киевский: «Ах ты эй, удала скоморошина! Зачем идешь на княженецкий двор да безобсылочно, А и в палаты идешь бездокладочно, Ты не спрашивашь у ворот да приворотников, У дверей не спрашивашь придверников, А всех ты взашей прочь отталкивал?» Скоморошина к речам да не вчуется, Скоморошина к речам не примется, Говорит удала скоморошина: «Солнышко Владимир стольный киевский! Скажи, где есть наше место скоморошское?» Говорит Владимир стольнокиевский: «Что ваше место скоморошское А на той на печке на муравленой, На муравленой на печке да на за́печке». Он вскочил скоро на место на показано, На тую на печку на муравлену. Он натягивал тетивочки шелковые, Тыи струночки да золоченые, Он учал по стрункам похаживать, Да он учал голосом поваживать Играет-то он ведь во Киеве, А на выигрыш берет во Цари-граде. Он повыиграл во ограде во Киеве, Он во Киеве да всех пои́мянно, Он от старого да всех до малого. Тут все на пиру игры заслушались, И все на пиру призамо́лкнулись, Самы́ говорят да таково слово: «Солнышко Владимир стольнокиевский! Не быть этой удалой скоморошине, А какому ни́ быть надо русскому, Быть уда́лому да добру молодцу». Говорит Владимир стольнокиевский: «Ах ты эй, удала скоморошина! За твою игру да за веселую, Опущайся-ко из печи из-за́печка, А садись-ко с нами да за ду́бов стол, А за дубов стол да хлеба кушати. Теперь дам я ти три места три любимыих: Перво место сядь подли́ меня, Друго место сопротив меня, Третье место куда сам захошь, Куда сам захошь, ещё пожалуешь». Опущалась скоморошина из печи из муравленой, Да не села скоморошина подле́ князя́, Да не села скоморошина да сопротив князя, А садилась на скамеечку Сопротив княгини-то обру́чныя, Против молодой Настасьи да Никуличны. Говорит удала скоморошина: «Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский! Бласлови-ко налить чару зелена́ вина, Поднести-то эту чару кому я знаю, Кому я знаю, еще пожалую». Говорил Владимир стольнокиевский: «Ай ты эй, удала скоморошина! Была дана ти пово́лька да великая, Что захочешь, так ты то делай, Что ты вздумаешь, да ещё и то твори». Как тая удала скоморошина Наливала чару зелена вина, Да опустит в чару свой злаче́н персте́нь, Да подносит-то княгине поручёныя, Сам говорил да таково слово: «Ты эй, молода Настасья, дочь Никулична! Прими-ко сию чару едино́й рукой, Да ты выпей-ко всю чару едины́м духом. Как ты пьешь до дна, так ты ведашь добра, А не пьешь до дна, так не видашь добра». Она приняла чару единой рукой, Да и выпила всю чару единым духом, Да обсмотрит в чаре свой злачен перстень, А которыим с Добрыней обручалася, Сама говорит таково слово: «Вы эй же, вы, князи, да вы, бо́яра, Вы все же, князи вы и дво́ряна! Ведь не тот мой муж, да кой подли́ меня, А тот мой муж, кой супротив меня: Сидит мой муж да на скамеечке, Он подносит мне-то чару зелена вина». Сама выскочит из стола да из-за дубова, Да и упала Добрыне во резвы ноги, Сама говорит да таково слово: «Ты эй, молодой Добрыня сын Никитинич! Ты прости, прости, Добрынюшка Никитинич, Что не по-твоему наказу да я сделала, Я за смелого Алешеньку замуж пошла, У нас волос долог, да ум короток, Нас куда ведут, да мы туда идём, Нас куда везут, да мы туда едем». Говорил Добрыня сын Никитинич: «Не дивую разуму я женскому: Муж-от в лес, жена и заму́ж пойдет, У них волос долог, да ум короток. А дивую я солнышку Владимиру Со своей княгиней со Апраксией, Что солнышко Владимир тот сватом был, А княгиня-то Апраксии да была свахою, Они у жива мужа жо́ну да просватали». Тут солнышку Владимиру к стыду пришло, Он повесил свою буйну голову, Утопил ясны очи во сыру землю. Говорит Алешенька Левонтьевич: «Ты прости, прости, братец мои названыя, Молодой Добрыня сын Никитинич! Ты в той вине прости меня во глупости, Что я по́сидел подли́ твоей любимой семьи, Подле мо́лодой Настасий да Никуличной». Говорил Добрыня сын Никитинич: «А в той вины, братец, тебя Бог простит, Что ты посидел подли моей да любимой семьи, Подле молодой Настасий Никуличны. А в другой вине, братец, тебя не́ прощу, Когда приезжал из чиста поля во перво шесть лет, Привозил ты весточку нерадостну, Что нет жива Добрынюшки Никитича; Убит лежит да на чистом поле. А тогда-то государыня да моя родна матушка, А жалешенько она да по мне плакала, Слезила-то она свои да очи ясные, А скорбила-то свое да лицо белое, — Так во этой вине, братец, тебя не́ прощу». Как ухватит он Алешу за желты кудри, Да он выдернет Алешку через дубов стол, Как он бросит Алешку о кирпичей мост, Да повыдернет шалыгу подорожную, Да он учал шалыгищем охаживать, Что в хлопанье-то охканья не слышно ведь; Да только-то Алешенька и женат бывал, Ну столько-то Алешенька с женой сыпа́л. Всяк-то, братцы, на́ веку ведь женится, И всякому женитьба удавается, А не дай Бог женитьбы той Алешиной. Тут он взял свою да любиму́ семью, Молоду Настасью да Никуличну, И пошел к государыне да и родной матушке, Да он здыял доброе здоровьице. Тут век про Добрыню старину́ скажут, А синему морю на ти́шину, А всем добрым людям на послу́шанье.

Во славном было во городе во Ростове, У того попа Ростовского Едино было чадо милое, Удал добрый молодец на возрасте, По имени Алешенька млад; И стал Алешенька конем владеть, И стал Алешенька мечом владеть. Приходит Алешенька ко своему родителю, К тому попу Ростовскому, И падает ему во резвы ноги И просит у него благословеньица Ехать да во чисто поле во раздольице, К тому ли ко синю морю, На те же тихи заводи — Стрелять гусей, белых лебедей, Перистых пушистых серых утицей, И стрелять во мерочки во польские, Во то ли вострие ножевое. И просил он себе у родного батюшки, У того ли попа Ростовского, Себе дружинушку хорошую, Хорошую да хоробрую. И дал ему Ростовский поп, Своему чаду милому, Благословенье с буйной головы до резвых ног. И пошел же Алешенька на конюшен двор Со своей дружиною хороброю, И брали они коней добрыих, Надевали они на коней седелушка черкальские, И затягивали подпруги шелковые, И застегивали костылечки булатные Во ту ли кость лошадиную, И сами коню приговаривают: «Уж ты, конь, ты, конь, лошадь добрая! Не оставь ты, конь, во чистом поле Серым волкам на растерзанье, Черным воронам на возграенье, А сильным поляницам на восхваленье». Надевали на коней узду тесмяную, И сами коню приговаривают: «То не для-ради басы – ради крепости, А не для-ради поездки богатырския, Для-ради выслуги молодецкия». Надевал Алешенька латы кольчужные, Застегивал пуговки жемчужные И нагрудничек булатный И брал свою сбрую богатырскую: Во-первых, копье долгомерное, Во-вторых, саблю острую, Во-третьих, палицу боевую, В налушничек тугой лук Да двенадцать стрелочек каленыих; Не забыл чинжалище, свой острый нож. Только видели удала, как в стремена вступил, А не видели поездки богатырския; Только видели – в чистом поле курево стоит, Курево стоит да дым столбом валит. У рек молодцы не стаивали, Перевоза молодцы не крикивали. Они ехали из утра день до вечера И доехали до расстаньюшка великого На три дорожечки широкие: Первая дорожечка во Киев-град, Друга дорожечка во Чернигов-град, Третья дорожечка ко синю морю, Ко тому ко камешку ко серому, Ко тому ко бережку ко крутому, На те же тихи вешни заводи. И говорил тут Алеша Попович млад: «Уж ты гой еси, дружина добрая! В котору дорожку наш путь лежит — В Киев ли ехать, аль в Чернигов, Аль к тому морю синему?» И говорит дружина хоробрая: «Уж ты гой еси, Алеша Попович млад! Если ехать нам да во Чернигов-град, Есть во Чернигове вина заморские, Вина заморские да заборчивые: По стаканчику выпьем – по другому хочется, А по третьему выпьешь – душа горит; Есть там калашницы хорошие: По калачику съедим – по другому хочется, По другому съедим – по третьему душа горит. Есть там девушки хорошие: Если на девушку взглянешь, так загуляешься, И пройдет про нас славушка немалая, Ото востока слава до запада, До того города до Ростовского, До того ли попа до Ростовского, До твоего батюшки-родителя. Поедем-ка мы, Алешенька, в Киев-град Божьим церквам помолитися, Честным монастырям поклонитися». И поехали они ко городу ко Киеву. Под тем под городом под Киевом Сослучилося несчастьице великое: Обостала его сила неверная Из той орды да великия, По имени Василий Прекрасный, И страшно, грозно подымается, Нехорошими словами похваляется: Хочет красен Киев в полон взять, Святые церкви в огонь спустить, А силу киевску с собою взять, А князя Владимира повесить, Евпраксию Никитичну взамуж взять. И говорил-то тут Алеша Попович млад: «Уж ты гой еси, дружинушка хоробрая! Не поедем-ка мы теперича во Киев-град, А напустимся на рать-силу великую, На того ли Василия Прекрасного, И слободим от беды крашен Киев-град; Выслуга наша не забудется, А пройдет про нас слава великая Про выслугу нашу богатырскую, И узнат про нас старый казак Илья Муромец, Илья Муромец сын Иванович, Не дошедши старик нам поклонится». И попускал он с дружинушкой хороброю На ту силу-рать великую, На того Василия Прекрасного, И прибили тую силу-рать великую — Кое сами, кое кони топчут, И разбежалась рать-сила великая По тому полю широкому, По тем кустам ракитовым, Очистила дорожку прямоезжую. Заезжали они тогда во красен Киев-град, Ко тем же ко честным монастырям. И спросил-то их Владимир-князь: «И откуль таки вы, добры молодцы, И коими дорогами, каким путем?» — «Заехали мы дорожкой прямоезжею». И не просил их князь на почестей стол, И садились тут добры молодцы на добрых коней, И поехали они во чисто поле, Ко тому ли городу Ростовскому, Ко тому ли попу Ростовскому. Прошла славушка немалая От того ли города Ростовского До того ли до города до Киева, До тое ли горы до Черниговки, До того ли шеломя окатистого, До тое ли березоньки кудрявыя, До того ли шатра белополотняного, До того ли удала добра молодца, А по имени Ильи Муромца, Что очистилась дорожка прямоезжая От того ли Алешеньки Поповича. И сам же старый да удивляется: Уж как ездили добры молодцы да по чисту полю, А не заехали удалы добры молодцы ко старому Хлеба-соли есть да пива с медом пить. Садится стар да на добра коня, Приезжает стар да в красен Киев-град, Ко тому ли ко столбу точеному, Ко тому ли колечку ко витому, Ко тому ли дворцу княжескому, Ко тому ли крылечику прекрасному. Не ясен сокол да опускается, А то стар казак с коня соскакивает, Оставляет коня не приказана, не привязана; Забегает стар на красно крыльцо, И проходит новы сени, И заходит во светлу гридню, И приходит старый, Богу молится, На все стороны поклоняется, Челом бьет ниже пояса: «Уж ты здравствуешь, князь стольнокиевский! Уж ты здравствуешь, Апраксия-королевична! Поздравляем вас с победою немалою. Залетали ль сюда добры молодцы, По имени и Алешенька Попович млад Со своей дружинушкой хороброю?» Отвечает ему князь стольнокиевский: «Заезжали добры молодцы ко тем честным монастырям, Уж я их к себе в дом да не принял, И уехали они во далече чисто поле». И сказал тут стар казак: «Собери-тко-ся, князь Владимир, почестен пир, Позови-тко-ся Алешу Поповича на почестен пир, Посади-тко-ся Алешу во большо место И уподчуй-ка-ся Алешу зеленым вином, Зеленым вином да медом сладкиим, И подари-тко-ся Алешу подарочком великиим. И прошла уж славушка немалая Про того Алешеньку Поповича До той орды до великия, До той Литвы до поганыя, До того Батея Батеевича». — «Да кого же нам послать за Алешенькой, Да попросить его на почестей пир? И послать нам Добрынюшку Никитича». И поехал Добрынюшка Никитич млад. Не дошедши, Добрынюшка низко кланялся: «Уж ты гой еси, Алеша Попович млад! Поедем-ка-ся во красен Киев-град, Ко ласкову князю ко Владимиру, Хлеба-соли есть да пива с медом пить, И хочет тебя князь пожаловать». Ответ держит Алеша Попович млад: «На приезде гостя не употчевал, На отъезде гостя не употчевать». Говорит тут Добрынюшка во второй након: «Поедем, Алешенька, во красен Киев-град Хлеба-соли есть, пива с медом пить, И подарит тебя князь подарочком хорошим. Да еще звал тебя старый казак Илья Муромец сын Иванович, Да звал тебя Дунаюшко Иванович, Да звал тебя Василий Касимеров, Да звал тебя Потанюшко Хроменький, Да звал тебя Михайлушко Игнатьевич». Тогда садился Алеша на добра коня С той дружинушкой хороброю, Поехали они во далече чисто поле, Ко тому ко граду ко Киеву, И заезжают они не дорожкой, не воротами, А скакали через стены городовые, Мимо тое башенки наугольные, Ко тому же ко двору княженецкому. Не ясен сокол с воздуху спускается, А удалы добры молодцы Со своих коней соскакивают — У того же столба у точеного, У того же колечка золоченого; А оставили коней неприказанных, непривязанных. Выходил тут на крыльцо старый казак Со князем со Владимиром, со княгинюшкой Апраксиею; По колено-то у Апраксии наряжены ноги в золоте, А по локоть-то руки в скатном жемчуге, На груди у Апраксии камень и цены ему нет. Не дошедши, Апраксия низко поклонилася И тому же Алешеньке Поповичу: «Уж многодетно здравствуй, ясен сокол, А по имени Алешенька Попович млад! Победил ты немало силы нонь, И слободил ты наш красен Киев-град От того ли Василия Прекрасного; Чем тебя мы станем теперь, Алешу, жаловать? Пожаловать нам села с приселками, А города с пригородками! И тебе будет казна не затворена, И пожалуй-ка-ся ты к нам на почестен стол». И брала Алешеньку за белу руку И вела его в гридни столовые, Садила за столы дубовые, За скатерти перчатные, За кушанья сахарные, За напитки разналивчатые, За тую же за матушку белу лебедь. Да сказал же тут Владимир стольнокиевский: «Слуги верные, наливайте-ткось зелена вина, А не малую чарочку – в полтора ведра; Наливайте-ткось еще меду сладкого, Наливайте-ткось еще пива пьяного, А всего четыре ведра с половиною». И принимает Алешенька одною рукой, И отдает чело на все четыре стороны, И выпивал Алешенька чары досуха; А особенно поклонился старику Илье Муромцу, И тут-то добры молодцы поназванились: Назвался старый братом старшиим, А середниим – Добрынюшка Никитич млад, А в-третьих – Алешенька Попович млад, И стали Алешеньку тут жаловать: Села с приселками, города с пригородками, А казна-то была ему не закрыта. И ставал тут Алеша на резвы ноги, И говорил Алеша таково слово: «Не надоть мне-ка села с приселками, Не надоть мне города с пригородками, Не надоть мне золотой казны, А дай-ка мне волю по городу Киеву, И чтобы мне-ка кабаки были не заперты, А в трактирах чтобы гулять дозволялося». И брал он тут свою дружинушку хорошую да хоробрую И своих братьицей названых. И гуляли они времени немало тут, — Гуляли неделю, гуляли две, А на третью неделю просыпалися, И садилися удалы на добрых коней, Поехали во далече чисто поле, В то раздольице широкое.

Ай доселева Рязанюшка слободой слыла, Уж нонче Рязань слывет городом. А во той во Рязани да во Великои Уж жил-то был да торговый гость На имя Микитушка Романович. Ай живучи Микитушка престарился, Престарился Микитушка, преставился. Оставалась у Микиты любима семья, Любима семья да молода жена; Оставалось у Микиты да чадо милое, Чадо милое у Микитушки любимое На имя Добрынюшка Микитич млад, Малешенек оставался да все глупешенек, Уж стал Добрынюшка ровно трех годов. Прошло времечка тут много, прокатилося, Уж стал-то Добрыня да семи годов, Уж стал-то Добрынюшка побегивать, На улочку он стал да похаживать Да со малыми ребятами всё поигрывать. Он стал-то ведь ребят приобиживать: Которого ребенка хватит за руку, Которого ребенка да хватит за ногу. Непомерная игра была да вредная, — Уж вредил-то много он ребятушек. Отцы-матери да они жалились На того на Добрынюшку на Микитича. Ай он стал Добрынюшка лет двенадцати, Захотелося Добрыне в поле съездити, Посмотреть-то нонче широка́ поля, Посмотреть-то раздольицев широкиих, Испытать бы нонче да коня доброго, Посмотреть уж сбруи да лошадинои, Захотелось посмотреть платьица богатырского. Надевал он нонче латы богатырские: «Посмотри-ко ты, матушка родимая, Нахожу ли я да на богатыря?» Ой сговорил он матушке родимои: «Дай-ко мне, матушка, благословленьице Уж ехать бы мне во чисто поле Посмотреть-то раздольица широкого, Посмотреть-то шоломя окатисто». Говорит ему матушка таково слово: «Уж ты ой еси, дитя мое рожоное! Ты малешенек, Добрынюшка, глупешенек Да неполного ума да пути-разума». Ай говорил-то Добрыня да во второй након, Уж падал-то ей да во резвы ноги: «Уж хочется, матушка, ехать во чисто поле, Посмотреть-то мне раздолья широкого». Он уже падал-то нонче во третей након: «Уж ты дай, матушка, благословленьице С буйной головы мне до резвых ног». Заплакала Омельфа да Тимофеевна: «Не хотелось бы спустить тебя, чадо милое, — Не знаешь ты ухватки богатырскои, Не слыхал ты весточки богатырскои, Не спроведал ты силы богатырскои». Еще дала ему матушка благословленьице Да с буйной-то главы да все до резвых ног. Распростился Добрыня с матушкой, Он пошел-то на конюшен двор, Уздал-то, седлал коня доброго, Подстегивал двенадцать подпруг шелковых, Тринадцату подпругу через степь лошадиную. Он брал с собой палицу тяжелую, Не малу – не велику да сорока пудов; Он брал копейце беструменское, Беструменское копьице долгомерное; Уж брал он сабельку да вострую, Вострую-то сабельку не кровавленую. Скакал Добрынюшка на добра коня[…]. Да не видели поездки богатырскои. Прошла славушка да всё великая По всем-то землям, по всем городам, Дошла та славушка до города до Мурома, До старого казака да Ильи Муромца. А седучи старо́й он не мог сидеть, Скочил-то старо́й да на резвы ноги, Да умом-то своим он ро́змышлял: «Доселева Рязань да слободой слыла, Отчего же нонче словет она городом?» Пошел-то старо́й да одеватися. Надевал он на себя да платье цветное, Надевал он на себя кунью шубочку[…], Опоясочку опоясывал во пятьсот рублей, Шапочку-курчавочку во пятьсот рублей: «Да пускай-то бьют, грабят ведь, Как у старого нонче силы не по-прежнему, Как у старого догадки не по-прежнему, Борода-то бела да голова седа». Как уздал-то, седлал да коня доброго, Подстегивал двенадцать подпруг шелковых, Тринадцату тянул через степь лошадиную, Да не ради басы, да ради крепости, Уж той прикрепы да богатырскои. Он скакал старой да на добра коня. Ай ступал Илья да во стремена, Во те же во стремена во булатные, Да садился он на добра коня, Да поехал-то нонче да по чисту полю, По тому же по раздольицу по широкому, — Уж пыль-то была нонче да все столбом валит. Выезжал он на шоломя на окатисто Да смотрел он на Рязань да на Великую: Хорошо-то Рязанюшка да изукрашена, Красным золотом Рязань да испосажена, Скатным жемчугом она да вся украшена. Приезжает во Рязанюшку во Великую, Играют тут маленьки ребятушка. Говорил-то старой да таково слово: «Еще где то вдовиное подворьице, Еще где живет Омельфа да Тимофеевна?» Ай говорят-то уж маленьки ребятушка: «Уж эвоно вдовиное подворьице, И не мало – не велико, на семи верстах». Приезжал он к Омельфе да Тимофеевне, Кричал-то, зычал громким голосом: «Уж ты ой еси, Омельфа да Тимофеевна! Уж ты дай мне нонче да такова борца, Уж на имя Добрынюшку Микитича». Испугалася нонче да молода вдова: Приопали да руки белые, Подломилися да резвы ножечки. Говорила Омельфа да Тимофеевна: «Старый казак да Илья Муромец, Уж милости просим ко мне в гости ведь, Пить-то у меня да зелена вина, Пить-то бы нонче да пива сладкого». Ай он кричал во всю да нонче голову. Мать сыра земля да потрясалася, Как околенки у вдовы да поломалися, Уж питья разналичные да поплескалися, Стакашки со подносов да покатилися. Ай поворачивал Илья да коня доброго. Говорила она стару казаку Илье Муромцу: «Уж ждать мне гостя, не дождатися, Уж звать мне гостя, не дозватися. Ты наедешь моего да чада милого, — Не моги ты его сказнить, моги помиловать, Не ослези моёго да всё подворьица». Не видела поездки да богатырскои, Только видела: в поле курева стоит, Курева стоит да дым столбом валит. Поехал-то старой да по чисту полю Да выезжал он на шоломя на окатисто, Разъехался нонче да по чисту полю, Утешался утехами богатырскими: А выкидывал палицу тяжелую, Высоко выкидывал по поднебесью; Уж востро-то копьице выкидывал, Единой-то рукой все подхватывал; Как выкидывал саблю вострую, Высоко ведь выкидывал по поднебесью, Да подхватывал единой рукой левою. Ай Добрынюшка выезжал из чиста поля, Выезжал-то на шоломя на окатисто. Захотелося Добрыне да посмотрети ведь Да во ту же во трубочку во подзорную, Во подзорную трубочку в одноглядную. Ай да утешался ведь Добрынюшка, Забавлялся утехами богатырскими; А выкидывал он палицу тяжелую, Высоко выкидывал по поднебесью: «Уж так же мне бы владать палицей, Еще так же владать да Ильей Муромцем». А выкидывал он копьице беструменское: «Уж так же мне владать да Ильей Муромцем». Уж тут же было да нонче сабелькой: «Ай бы мне сабельку окровавити, — Захотелось мне с Ильей Муромцем поборотися». Ай поезжал скоренько во чисто поле, Приезжал он к старому близко-на́близко. Да не две же тученьки скатилося, Да не две же горы сдвигалося, — Ай соезжалися богатыри на коничках, — Они друг-то друга да не ранили; Ударили друг друга да палицьми, Тяжелыми палицьми, сорока пудов, — Они друг друга да тем не ранили; Сотыкнулися богатыри да ведь копьями, — Уж копьица по насадочкам свернулися; Ай секлись они саблями вострыми — Только сабельки да пощербалися, Они друг друга да все не ранили. Ай скакали богатыри да со добрых коней Да схватились плотным боем, рукопашкою. Они день-то боролись да всё до вечера, Уж красного солнышка все до запада, А до запада да все до заката. По колен-то в землю втопталися. По суду-то было да все по-божьему, По Добрыниной-то было все по у́части. Как у старого скользёнула да права ножечка, Сдала-то у старого да лева ручушка, — Уж мастер был Добрынюшка боротися, Он бросил старого да на сыру землю. Мать сыра земля да потрясалася, Во озерах вода да сколыбалася, Дубьё-то нонче да пригибалося, Вершинка с вершиночкой сплеталася. А Добрынюшка у Ильи Муромца на добрых грудях. Уж у старого Добрынюшка спрашиват: «Уж коего ты города, коей земли? Да чьего ты отца да родной матушки?» Говорит-то старой да таково слово: «Кабы я у тебя был да на белы́х грудях, Я порол бы у тебя да груди белые, Я смотрел бы у тебя да ретиво́ сердце». Ай выспрашиват Добрыня во второ́й након, Уж выспрашиват Добрыня во трете́й након: «Уж коего ты города, коей земли? Да которого ты отца, которой матушки?» Говорит-то старой да таково слово: «Кабы был я у тебя на белых грудях, Я порол бы твои да груди белые, Досмотрел бы у тебя да ретиво сердце». А сказался после Илья Муромец: «Я того же города да Мурома, Я старой казак да Илья Муромец». А скакал-то Добрыня на резвы ноги, Подымал он его да за белы руки, Говорил старому таково слово: «Прости ты, батюшко да старо́й казак, Ты прости меня да во перво́й вины, Не ослези ты вдовиного подворьица». Уж тут-то старой да выговаривал: «Уж ты мастер, Добрынюшка, боротися. А прошло-то старому нонче времечко: Не стало ухватки да богатырскои, Да не стало у меня силы прежние. Тебя бог простит, да Добрынюшка, Во первой-то вины я прощу тебя[…]. Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад! Ты малешенек, Добрыня, да глупешенек, Уж от роду тебе да всё двенадцать лет». Тут-то богатыри побра́тались, Побратались они да покрестовались Да честными крестами да Леванидовыми; Они клали заповедь великую: При боях бы нонче, при компаньюшках, При великом бы нонче да кроволитьице Не находить-то дружку да ведь на друга. Скакали-то они на добрых коней Да поехали богатыри по чисту полю. Захотелось старому позабавиться, Говорит он Добрыне таково слово: «Поправдаемся мы добрым конем». Добрынюшка бил коня по крутым ребрам, — Полетел-то у Добрыни добрый конь, Полетел Добрыня, аки сокол же. Оглянулся назад Добрынюшка, — Назади-то старого не видно ведь. Он кричал-то, зычал да громким голосом: «Уж ты ой еси, да названый брат! Уж где ты нонче да оставляешься?» Старой скричал, зычал громким голосом: «Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад! Не по-прежнему у меня Сивушка-Бурушко». Они съехались богатыри, вдруг поехали Да во ту же во Рязань да во Великую. Приезжали во Рязанюшку Великую Да к тому же широку двору. Ай встречает Добрынина матушка, Да встречает его, всех от радости, От великого она да от желания. Заезжали богатыри на широкий двор, Разуздали своих коней добрыих, А скидывали сбрую лошадиную, Насыпали пшеницы белояровой, Наливали воды да все медовыи. Заходили богатыри в светлу светлицу, Скидывали платьице богатырское. Нонче ведь богатыри пировать стали. Прошло время трои суточки, — Говорит-то старой да таково слово: «Уж ты ой еси, Добрынюшка названый брат! Пора мне ехать да во Муром-град». Распростились богатыри скоро-на́скоро, Провожали старого да ведь нонеча. Благодарила его Добрынина матушка: «Спасибо те, старой казак Илья Муромец! Ты оставил моего да чада милого». Провожали ведь старого с широка двора. Да поехал-то старой скоро-на́скоро.

Из да́лече-дале́че, из чиста́ поля Тут едут удалы два молодца, Едут конь-о́-конь да седло-о́-седло, Узду-о́-узду да тосмяную, Да сами меж собой разговаривают: «Куцы нам ведь, братцы, уж как ехать будёт? Нам ехать – не ехать нам в Суздаль град? Да в Суздале-граде питья много, Да будет добрым молодцам испропитися, — Пройдет про нас славушка недобрая. Да ехать – не ехать в Чернигов-град? В Чернигове граде девки хороши, С хорошими девками спознаться будёт, Пройдёт про нас славушка недобрая. Нам ехать – не ехать во Киев-град? Да Киеву-городу на оборону, Да нам, добрым молодцам, на вы́хвальбу». Приезжают ко городу ко Киеву, Ко тому же ко князю ко Владимиру, Ко той же ко гриденке ко светлоей. Ставают молодцы да со добрых коней, Да мецют коней своих невязаных, Никому-то коней да неприказанных, Никому-то до коней да, право, дела нет. Да лазят во гриденку во светлую, Да крест-от кладут-де по-писаному, Поклон-от ведут да по-ученому, Молитву творят да все Исусову. Они бьют челом на вси четыре стороны, А князю с княгиней на особинку: «Ты здравствуй, Владимир стольнокиевской! Ты здравствуй, княгина мать Апраксия!» Говорит-то Владимир стольнокиевской: «Вы здравствуй, удалы добры молодцы! Вы какой же земли, какого города? Какого отца да какой матушки? Как вас молодцов да именём зовут?» Говорит тут удалой доброй молодец: «Меня зовую Олёшей нынь Поповицём, Попа бы Левонтья сын Ростовского, Да другой-от Еким – Олёшин паробок». Говорит тут Владимир стольнокиевской: «Давно про тя весточка прохаживала, Случилося Олёшу в очи видети. Да пе́рво те место да подле́ меня, Друго тебе место – супроти́в меня, Третье тебе место – куды сам ты хошь». Говорит-то Олёшенька Поповиць-от: «Не седу я в место подле тебя, Не седу я в место супротив тебя, Да седу я в место куды сам хоцю, Да седу на пецьку на муравленку, Под красно хоро́шо под трубно́ окно». Немножно поры де миновалося Да на пяту гриня отпиралася, Да лазат-то чудо поганоё, Собака Тугарин был Змеевич-от. Да Богу собака не молится, Да князю с княгиней не кланятся, Князьям и боярам он челом не бьет. Вышина у собаки ведь уж трех сажон, Ширина у собаки ведь двух охват, Промеж ему глаза да калена стрела, Промеж ему ушей да пядь бумажная. Садился собака он за ду́бов стол, По праву руку князя он Владимира, По леву руку княгины он Апраксин. Олёшка на запечье не у́терпел: «Ты ой есь, Владымир стольнокиевской! Али ты с княгиней не в любе живешь? Промежу вами чудо сидит поганое, Собака Тугарин-от Змеевич-от». Принесли-то на стол да как белу лебедь, Вынимал-то собака свой булатен нож, Поддел-то собака он белу лебедь, Он кинул, собака, ей себе в гортань, Со щеки-то на щеку перемётыват, Лебяжьё костьё да вон выплюиват. Олёша на запечье не у́терпел: «У моего у света у батюшка, У попа у Левонтья Ростовского Было старо собачишшо дворовоё, По подстолью собака волочилася, Лебяжею костью задавилася, Собаке Тугарину не мину́ть того, — Лежать ему во да́лече в чистом поле». Принесли-то на стол да пирог столовой. Вымал-то собака свой булатен нож, Поддел-то пирог да на булатен нож, Он кинул, собака, себе в гортань. Олёша на запечье не у́терпел: «У моего у света у батюшка, У попа у Левонтья Ростовского Было старо коровишшо дворовое, По двору-то корова волочилася, Дробиной корова задавилася, Собаке Тугарину не мину́ть того, — Лежать ему во далечем чисто́м поле». Говорит-то собака нынь Тугарин-от: «Да што у тя на запечье за смерд сидит, За смерд-от сидит да за заселбщина?» Говорит-то Владымир стольнокиевской: «Не смерд-от сидит да не засельщина, Сидит руськой могучей да богатырь А по имени Олёшенька Попович-от». Вымал-то собака свой булатен нож, Да кинул собака нож на запечьё, Да кинул в Олёшеньку Поповиця. У Олёши Екимушко подхватчив был, Подхватил он ведь ножицёк за че́решок; У ножа были припои нынь серебряны, По весу-то припои были двенадцать пуд. Да сами они-де похваляются: «Здесь у нас дело заезжее, А хлебы у нас здеся завозныя, На вине-то пропьём, хоть на калаче проедим». Пошел-то собака из застолья вон, Да сам говорил-де таковы речи: «Ты будь-ко, Олёша, со мной на полё». Говорит-то Олёша Поповиць-от: «Да я с тобой, с собакой, хоть топере готов». Говорит-то Екимушко да паробок: «Ты ой есь, Олёшенька названой брат! Да сам ли пойдешь али меня пошлешь?» Говорит-то Олёша нынь Поповиць-от: «Да сам я пойду да не тебя пошлю». Пошел Олёша пеш дорогою, В руки взял шалыгу подорожную Да этой шалыгой подпирается. Он смотрел собаку во чистом поле — Летает собака по поднебесью, Да крыльё у коня ноньце бумажноё, Он в та поры Олёша сын Поповиць-от, Он молится Спасу Вседержителю, Чудной Мати Божьей Богородици: «Уж ты ой еси, Спас да Вседержитель наш! Чудная есть Мать да Богородиця! Пошли, Господь, с неба крупна дождя, Подмочи, Господь, крыльё бумажноё, Опусти, Господь, Тугарина на сыру землю». Олёшина мольба Богу доходна была, Послал Господь с неба крупна дождя, Подмочилось у Тугарина крыльё бумажное, Опустил Господь собаку на сыру землю. Да едёт Тугарин по чисту полю, Кричит он, зычит да во всю голову: «Да хошь ли, Олёша, я конем стопчу? Да хошь ли, Олёша, я копьем сколю? Да хошь ли, Олёша, я живком сглону?» На то де Олёшенька ведь вёрток был — Подвернулся под гриву лошадиную. Да смотрит собака по чисту полю: «Да где же Олёша нынь стопта́н лежит?» Да в та поры Олёшенька Поповиць-от Выскакивал из-под гривы лошадиноей, Он машет шалыгой подорожною По Тугариновой де по буйной головы. Покатилась голова да [с] плеч как пуговиця, Свалилось трупьё да на сыру землю. Да в та поры Олёша сын Поповиць-от Имает Тугаринова добра коня, Левой-то рукой да он коня держит, Правой-то рукой да он трупьё секет. Россек-то трупьё да по мелку́ частью, Розметал-то трупьё да по чисту́ полю, Поддел-то Тугаринову буйну голову, Поддел-то Олёша на востро копье, Повез-то ко князю ко Владимиру. Привез-то ко гриденке ко светлоей, Да сам говорил де таковы речи: «Ты ой есь, Владимир стольнокиевской! Буде нет у тя нынь пивна котла, — Да вот те Тугаринова буйна голова; Буде нет у тя дак пивных больших чаш, — Дак вот те Тугариновы ясны оци; Буде нет у тя да больших блюдишшов, — Дак вот те Тугариновы больши ушишша».

А во стольном во городе во Киеве, Вот у ласкова князя да у Владимира, Тут и было пиро́ванье-столо́ванье, Тут про русских могучих про бога́тырей, Вот про думных-то бояр да толстобрюхиих, Вот про дальних-то купцей-гостей торговыих, Да про злых-де поляниц да преуда́лыих, Да про всех-де хрестьян да православныих, Да про честных-де жен да про купеческих. Кабы день-от у нас идет нынче ко вечеру, Кабы солнышко катится ко западу, А столы-те стоят у нас полу́столом, Да и пир-от идет у нас полу́пиром; Кабы вси ле на пиру да напивалися, Кабы вси-то на честном да пьяны-веселы, Да и вси ле на пиру нынь прирасхвастались, Кабы вси-то-де тут да приразляпались; Как иной-от-де хвастат своей силою, А иной-от-де хвастат своей сметкою, А иной-от-де хвастат золотой казной, А иной-от-де хвастат чистым серебром, А иной от-де хвастат скатным жемчугом, И иной-от-де домом, высоким теремом, А иной-от-де хвастат нынь добры́м конем, Уж как умной-от хвастат старой матерью, Как глупой-от хвастат молодой женой. Кабы князь-от стал по полу похаживать, Кабы с ножки на ножку переступывать, А сапог о сапог сам поколачиват, А гвоздёк о гвоздёк да сам пощалкиват, А белыми-ти руками да сам размахиват, А злачными-то перстнеми да принабрякиват, А буйной головой да сам прикачиват, А желтыми-то кудрями да принатряхиват, А ясными-то очами да приразглядыват, Тихо-смирную речь сам выговариват; Кабы вси-ту-де тут нонь приумолкнули, Кабы вси-ту-де тут нонь приудрогнули: «Ох вы ой есь, два брата родимые, Вы Лука-де, Матвей, дети Петровичи! Уж вы что сидите будто не веселы? Повеся вы держите да буйны головы, Потупя вы держите да очи ясные, Потупя вы держите да в мать сыру землю. Разве пир-от ле для вас да всё нечестен был: Да подносчички для вас были невежливы, А невежливы были, да не оче́стливы? Уж как винны-то стаканы да не дохо́дили, Али пивны-то чары да не доно́сили? Золота ле казна у вас потратилась? Али добры-ти кони да приуезжены?» Говорят два брата, два родимые: «Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь! А пир-от для нас право честен был, А подносчички для нас да были вежливы, Уж как вежливы были и очестливы, Кабы винны стаканы да нам доносили, Кабы пивные-ти чары да к нам доходили, Золотая казна у нас да не потратилась, Как и добрых нам коней не заездити, Как скачен нам жемчуг да все не выслуга, Кабы чистое серебро – не по́хвальба, Кабы есть у нас дума да в ретиво́м сердце́: Кабы есть у нас сестра да всё родимая, Кабы та же Анастасья да дочь Петровична, А никто про нее не знат, право, не ведает, За семима-те стенами да городовыми, За семима-ти дверьми да за железными, За семима-те замками да за немецкими». А учуло тут ведь ухо да богатырское, А завидело око да молодецкое, Тут ставает удалый да добрый молодец Из того же из угла да из переднего, Из того же порядку да богатырского, Из-за того же из-за стола середнего, Как со той же со лавки, да с дубовой доски, Молодые Алешенька Попович млад; Он выходит на се́реду кирпищат пол, Становился ко князю да ко Владимиру: «Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь! Ты позволь-ко, позволь мне слово вымолвить, Не позволишь ле за слово ты сказнить меня, Ты казнить, засудить, да голову сложить, Голову-де сложить, да ты под меч склонить». Говорит-то-де тут нынче Владимир-князь: «Говори ты, Алеша, да не упадывай, Не единого ты слова да не уранивай». Говорит тут Алешенька Попович млад: «Ох вы ой еси, два брата, два родимые! Вы Лука-де, Матвей, дети Петровичи! Уж я знаю про вашу сестру родимую, — А видал я, видал да на руки сыпал, На руки я сыпал, уста цело́вывал». Говорят-то два брата, два родимые: «Не пустым ли ты, Алеша, да похваляешься?» Говорит тут Алешенька Попович млад: «Ох вы ой еси, два брата, два родимые! Вы бежите-ко нынь да вон на улицу, Вы бежите-ко скоре да ко свою двору, Ко свою вы двору, к высоку терему, Закатайте вы ком да снегу белого, Уж вы бросьте-ткось в окошечко косящато, Припадите вы ухом да ко окошечку, — Уж как чё ваша сестра тут говорить станет». А на то-де ребята не ослушались, Побежали они да вон на улицу, Прибежали они да ко свою двору, Закатали они ком да снегу белого, Они бросили Настасье да во окошечко, Как припали они ухом да ко окошечку, Говорит тут Настасья да дочь Петровична: «Ох ты ой еси, Алешенька Попович млад! Уж ты что рано идешь да с весела́ пиру́? Разве пир-от ле для те право не честен был? Разве подносчички тебе были не вежливы? А невежливы были да не очестливы?» Кабы тут-де ребятам за беду стало́, За великую досаду показалося, А хочут они вести ее во чисто́ поле. Кабы тут-де Алешеньке за беду стало, За великую досаду показалося. «Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь! Ты позволь мне, позволь сходить посвататься, Ты позволь мне позвать да стара ка́зака, Ты позволь мне – Добрынюшку Никитича, А ребята-ти ведь роду-ту ведь вольного, Уж как вольного роду-то, смиренного». Уж позволил им солнышко Владимир-князь, Побежали тут ребята скоро-наскоро, Они честным порядком да стали свататься. Подошли тут и русски да три богатыря, А заходят во гридню да во столовую, Они Богу-то молятся по-ученому, Они крест-от кладут да по-писаному. Как молитву говорят полну Исусову, Кабы кланяются да на вси стороны, А Луки да Матвею на особицу: «Мы пришли нынь, ребята, к вам посвататься, Кабы с честным порядком, с весела пиру, А не можно ле как да дело сделати? А не можно ле отдать сестра родимая?» Говорит тут стар казак Илья Муромец: «Не про нас была пословица положена, А и нам, молодцам, да пригодилася: Кабы в первой вины да, быват, Бог простит, А в другой-то вины да можно вам простить, А третья-то вина не надлежит еще». Подавал тут он ведь чару зелена́ вина, Не великую, не малу – полтора ведра, Да припалнивал меду тут да сладкого, На закуску калач да бел крупищатый; Подавают они чару да обема́ рукми́, Поближешенько они к има́ да придвигаются, Понижешенько они им да поклоняются, А берут-то-де чару едино́й рукой, А как пьют-ту-де чару к едину́ духу́, Кабы сами они за чарой выговаривают: «А оммыло-де наше да ретиво сердцё, Звеселило у нас да буйну голову». Веселы́м-де пирком да они свадебкой Как повыдали сестру свою родимую За того же Алешеньку Поповича.