Демографическая история Европы

Ливи Баччи Массимо

Массимо Ливи Баччи, профессор Флорентийского университета, сенатор, президент всемирной ассоциации демографов, в этой книге прослеживает эволюцию народонаселения Европы, начиная с XI в. н. э. — с самых ранних времен, о которых существуют достоверные данные. Автор анализирует основные причины, определившие периоды демографического роста, спада и возобновления роста населения континента за прошедшую тысячу лет: природные и продовольственные условия, эпидемии чумы и холеры, войны, миграции, изменение отношения к браку, прогресс медицины. Демографическое развитие предстает перед читателем как история непрерывного противоборства человеческого сообщества с ограничивающими факторами — природными и антропогенными.

И лишь в XIX в. в этом противоборстве происходят радикальные изменения: старый демографический порядок, главными признаками которого были ранняя смертность и многодетные семьи, сменяется в Европе новым, характеризующимся низкой рождаемостью и большей продолжительностью жизни. Но эти же изменения принесли с собой ряд новых, пока еще не решенных проблем и разделили современный мир на две демографические системы.

 

СТАНОВЛЕНИЕ ЕВРОПЫ

Идет строительство Европы. С этим связываются большие надежды. Их удастся реализовать только учитывая исторический опыт: ведь Европа без истории была бы подобна дереву без корней. День сегодняшний начался вчера, будущее всегда обусловлено прошлым. Прошлое не должно связывать руки настоящему, но может помочь ему развиваться, сохраняя верность традициям, и создавать новое, продвигаясь вперед по пути прогресса. Наша Европа, территория, расположенная между Атлантикой, Азией и Африкой, существует с давнего времени: ее пределы определены географией, а нынешний облик формировался под воздействием истории — с тех самых пор, как греки дали ей имя, оставшееся неизменным до наших дней. Будущее должно опираться на это наследие, которое накапливалось с античных, если не с доисторических времен: ведь именно благодаря ему Европа в своем единстве и одновременно многообразии обладает невероятными внутренними богатствами и поразительным творческим потенциалом.

Серия «Становление Европы» была основана пятью издательствами в различных странах, выпускающими книги на разных языках: «Бек» (Мюнхен), «Бэзил Блэквелл» (Оксфорд), «Критика» (Барселона), «Латерца» (Рим) и «Сёй» (Париж). Задача серии — рассказать о становлении Европы и о неоспоримых достижениях на пройденном пути, не скрывая проблем, унаследованных от прошлого. На пути к объединению наш континент пережил периоды разобщенности, конфликтов и внутренних противоречий. Мы задумали эту серию потому, что, по нашему общему мнению, всем, кто участвует в строительстве Европы, необходимо как можно полнее знать прошлое и представлять себе перспективы будущего. Отсюда и название серии. Мы считаем, что время писать сводную историю Европы еще не настало. Сегодня мы предлагаем читателям работы лучших современных историков, причем кто-то из них живет в Европе, а кто-то — нет, одни уже добились признания, другие же пока не успели. Авторы нашей серии обращаются к основным вопросам европейской истории, исследуют общественную жизнь, политику, экономику, религию и культуру, опираясь, с одной стороны, на давнюю историографическую традицию, заложенную Геродотом, с другой — на новые концепции, разработанные в Европе в XX веке, которые глубоко преобразовали историческую науку, особенно в последние десятилетия. Благодаря установке на ясность изложения эти книги будут доступны самой широкой читательской аудитории.

Мы стремимся приблизиться к ответу на глобальные вопросы, которые волнуют сегодняшних и будущих творцов Европы, равно как и всех людей в мире, кому небезразлична ее судьба: «Кто мы такие? Откуда пришли? Куда идем?»

Жак Ле Гофф,

составитель серии

 

1. ЦИФРЫ

 

Ограничивающие и определяющие факторы

В начале прошедшего тысячелетия население европейского континента, от Атлантики до Урала, насчитывало несколько десятков миллионов человек, не менее тридцати и не более пятидесяти. Скромная цифра для территории площадью около 10 млн км2, большей частью пригодной для заселения и занятия сельским хозяйством, но все еще изобилующей свободными и малонаселенными землями. За тысячелетие первоначальное население увеличилось в десять, а то и в двадцать раз, свободные пространства были освоены, и весь континент покрыла густая сеть поселений, группирующихся вокруг развитой системы городов.

Это великое превращение происходило неравномерно, периоды роста сменялись периодами застоя или спада: общую динамику изменений можно легко проследить, хотя их механизм и не всегда очевиден. В самом деле, удивительно, как взаимодействие природно-биологических свойств человека с ограничениями, которые накладывают условия окружающей среды, меняет темп прироста населения. Подсчет домохозяйств во французских округах (baillages) Ко, Руан и Жизор в 1328 г. выявил 164 519 единиц, распределенных по 1891 приходу; четыре века спустя на практически идентичной территории насчитывалось 165 871 единица в 1908 приходах. Постоянство численности населения и его распределения по территории, даже несмотря на серьезные потрясения — эпидемию чумы и Столетнюю войну, кажется удивительной, но легко объясняется практически одинаковым количеством природных ресурсов и неизменностью их распределения. Такая стабильность отмечается во многих сельских районах, где количество ресурсов, связанное с правами собственности на землю, практически не менялось. Если мы переместимся на несколько сотен километров к востоку, за Рейн, немецкие переписи покажут, что менее чем за полвека, с 1861 по 1910 г., население промышленных округов (Kreise) Дюссельдорф, Арнсберг, Ахен и Мюнстер увеличилось почти в четыре раза (с 1,5 до 5,8 млн чел.). Прирост тем более удивительный, что он лишь в малой степени подпитывался иммиграцией: справедливее будет связать его со значительным увеличением числа рабочих мест и реальных доходов в период бурного промышленного развития. Южнее, в Италии, в самом сердце Тосканы, население города Прато и его окрестностей сократилось с 26 тыс. жителей в начале XIII в. до примерно 8 тыс. чел. в первой четверти XIV в. вследствие опустошений, произведенных чумой.

Эти три примера касаются сравнительно небольших территорий, но и в более значительных масштабах мы можем наблюдать то стабильность, то усиленный рост, то сокращение населения. Численность населения Голландии с 1650 по 1800 г., по разным причинам, остается удивительно стабильной, в то время как в Англии в XIX в. условия, аналогичные тем, что определили развитие индустриальных районов в Германии, привели к тому, что население увеличилось вчетверо (с 8,9 до 32,5 млн чел.). В восточной части континента, на территориях от Вислы до Урала, прирост, аналогичный английскому, обусловливался иными причинами, связанными не с индустриализацией, а с наличием большого количества свободных земель. После 1348 г. почти целое столетие в Европе свирепствовала чума, и численность населения всего континента сильно, на треть или на четверть, сократилась, в то время как виновником демографической катастрофы в Ирландии (где с 1841 г. до конца XIX в. население уменьшилось с 8,2 до 4,5 млн чел.) стала демографическая нагрузка на слабую сельскохозяйственную систему, приведшая к коллапсу, Великому голоду и массовой эмиграции.

Для всех этих случаев, локальных или общенациональных, находятся убедительные объяснения: неизменное количество ресурсов и их строгое распределение приводят к постоянству численности сельского населения; создание новых ресурсов за счет промышленного развития или освоения новых земель способствует быстрому приросту населения; эпидемии или избыточная нагрузка на окружающую среду ведут к демографическим кризисам. Не вдаваясь пока в подробности, можно выдвинуть два положения, которые лягут в основу наших дальнейших рассуждений. Первое: реальная или потенциальная возможность прироста населения, связанная с природно-биологическими свойствами человека, является, насколько известно, неизменной и не варьируется в различные эпохи и в различных группах. Иными словами, биологически определяемая потенциальная возможность воспроизводства и дожития есть величина постоянная, изменяются лишь ее конкретные проявления (рождаемость, смертность), связанные со средой, условиями жизни и особенностями общественного устройства. Таким образом, вполне вероятно — и это второе наше положение, — что в истории народонаселения нам встретятся такие группы, для которых характерен длительный и значительный прирост, и, наоборот, такие, в которых численность населения в течение столь же долгого времени будет столь же значительно сокращаться, а между этими двумя крайностями будет располагаться целая гамма промежуточных случаев.

Итак, одинаковая предпосылка — природно-биологические свойства человека — приводит к совершенно различным результатам: как и почему это происходит? Предельно упрощая, можно сказать, что демографические изменения являются итогом противоборства ограничивающих факторов (окружающей среды, понимаемой в самом широком смысле, и ее ресурсов) и свободного выбора человека, который определяется общественным и культурным окружением и связан с демографическим поведением индивидуума, семьи и коллектива. Правил подобного противоборства установить нельзя, ибо соотношение свободного выбора и ограничивающих факторов постоянно меняется. Изменения эти, однако, носят более или менее постепенный характер, что облегчает их анализ.

Рассмотрим ограничивающие факторы. К ним можно отнести климат, пространство, землю, формы расселения, болезни, источники энергии, питание. Эти факторы по-разному взаимодействуют друг с другом, но имеют общие свойства: они сказываются на демографическом развитии и очень медленно изменяются. Механизмы их влияния на демографическую обстановку нельзя наглядно показать, они скорее ощущаются интуитивно. Пространство определяет формы расселения, мобильность и плотность населения, а от последних зависит наличие доступных земель. Земля — источник продовольствия, сырья, энергетических ресурсов, всего, что определяет уровень жизни населения и его ожидаемую продолжительность жизни. Климат определяет пригодность пространства для освоения; с ним связаны и типы поселений, и набор болезней. Последние, вкупе с системой питания, непосредственно влияют на воспроизводство и ожидаемую продолжительность жизни. Пространство и формы расселения связаны с плотностью населения и распространением болезней. Уже из этого краткого обзора ограничивающих факторов видна их сложная взаимосвязь.

Вторая общая черта ограничивающих факторов — то, что они неизменны (пространство, климат, болезни) или изменяются медленно (земля, источники энергии, продовольствие, система расселения). Неизменность нельзя понимать буквально, ибо и пространство может быть создано (например, путем мелиорации) или разрушено (эрозией), и климат имеет длительные циклы, и возбудители заболеваний видоизменяются, меняется их вирулентность. Пожалуй, они неизменны лишь на отрезке времени, на котором проявляется демографическое поведение человека: в течение жизни одного поколения, одного индивида. Вообще ограничивающие факторы относительно устойчивы, человек своими силами может изменить их воздействие только за очень длительный срок. Ясно, что количество продовольствия, сырья, источников энергии можно увеличить за счет освоения новых земель, технического развития и внедрения новых технологий; что негативное влияние климата можно ослабить, строя соответствующие жилища и изготовляя соответствующую одежду; что от болезней и эпидемий можно защититься, предотвращая их передачу и распространение. Но и освоение новых земель, и развитие техники, и приспособление к климату, и меры против болезней не происходят в одночасье, а требуют долгого времени. В короткие и средние по продолжительности периоды (но нередко также и в длительные) население должно «приспосабливаться» к ограничивающим факторам, как-то сосуществовать с ними.

Процесс приспособления предполагает гибкие способы поведения, позволяющие соотносить быстроту прироста и численность населения с вышеописанными ограничивающими факторами. В некоторых случаях такое соотношение возникает автоматически, в других его определяет общество, а иногда оно является следствием осознанного выбора. Пример автоматической адаптации — снижение веса и роста людей во время продовольственных кризисов. До некоторых пределов такая адаптация не наносит вреда физическим показателям, здоровью и не влияет на ожидаемую продолжительность жизни. За этими пределами недоедание, естественно, приводит к росту смертности, которая может проявляться избирательно (и в таком случае положительно влиять на ожидаемую продолжительность жизни следующих поколений), но которая по определению противоречит процессу адаптации. Другой пример адаптации — почти автоматической, во всяком случае, не зависящей от воли человека, — это приобретение временного или постоянного иммунитета к некоторым болезням, таким как корь или оспа, или же длительное сосуществование возбудителя болезни и человека, ее носителя, приводящее к «смягчению» недуга, бывшего вначале смертоносным (так произошло, например, с сифилисом).

Но самые интересные факторы, оказывающие наибольшее влияние на уровень естественного прироста, — это изменения демографического поведения, связанные с осознанным выбором, как индивидуальным, так и коллективным. Эти факторы, ускоряющие или замедляющие прирост населения, хорошо известны демографам: брачность, «узаконивающая» воспроизводство; уровень рождаемости, обусловленный как естественными причинами (например, длительностью выкармливания), так и волей человека (аборты, контроль над рождаемостью); перемещения и миграции, влияющие на географию расселения людей и на их численность.

В этой работе рассматривается динамика за длительный период: мы попытаемся проследить, как сказываются на протяжении нескольких веков две разные, но тесно связанные между собой группы явлений. Первая — система ограничивающих факторов, которая обусловливает демографические феномены и сводится к трем основным компонентам: пространство и наличие свободных земель, производство продовольствия и режимы питания, эпидемиологическая картина. Вторая относится к способам функционирования демографической системы, точнее, различных ее типов. Компоненты системы — брачность, рождаемость и воспроизводство, смертность, мобильность и миграция — взаимозависимы и подчинены определенным закономерностям. От закономерностей функционирования демографической системы зависит динамика численности населения, скорость изменений его структуры, плотности и оседлости. Система ограничивающих факторов, как уже говорилось, является достаточно жесткой не потому, что они неизменны (например, эпидемиологическая картина весьма нестабильна), но потому, что человеку для ее изменения требуется очень длительный срок. А демографическая система не задана раз и навсегда — она во многом зависит от меняющегося со временем адаптационного выбора населения.

 

Демографическое развитие за тысячу лет

Оценки общей численности населения Европы базируются на более-менее надежных индуктивных данных только с конца Средневековья. На рисунке 1.1 представлена ее динамика, относительно которой мнения ученых в основном сходятся. Вместе с тем, по мере отдаления в прошлое точность значений уменьшается. Самый полный, обширный и доступный из дошедших до нас документов — «Domesday Book», кадастровая опись 1086 г., охватывающая почти всю территорию современной Англии; эта опись содержит также подсчет жителей, что позволяет оценивать численность тогдашнего населения в 1,1 млн чел., плюс-минус 20 %. Очевидно, что для других районов, данные о которых менее полны или вообще отсутствуют, оценки еще более приблизительны. На рисунке 1.1 указаны также некоторые ограничивающие факторы и способы адаптации, которые в длительной перспективе способствовали естественному приросту населения.

Основные черты развития народонаселения Европы установлены с достаточной степенью точности, мы еще вернемся к ним и рассмотрим их подробнее. Несомненно, наблюдался сильный прирост населения с начала тысячелетия и по XIII в., о чем свидетельствуют освоение новых земель, массовое расселение, особенно к востоку от Эльбы и Одера, основание тысяч новых замков и деревень и увеличение площади главных городов (см. гл. 2). Многие данные неопровержимо доказывают, что к концу XIII в. этот прирост замедляется, и связано это замедление с тем, что под давлением все увеличивающегося населения снижается урожайность на недавно освоенных землях, учащаются продовольственные кризисы — так, например, около 1320 г. Европу поразил голод, — а следовательно, и кризисы демографические. Последствия чумы, пришедшей в Европу в конце 1347 г., отражены во множестве достаточно надежных источников. Волны эпидемии, которая пошла на спад лишь в первой половине XV в., значительно уменьшили численность населения континента. В этот период отмечается ее минимальное значение — спорной является лишь точная оценка. Во время последующего роста, который продолжался добрых полтора века, показатели, имевшие место до чумы, были превзойдены; вновь началось заселение свободных пространств и их усиленное освоение; потоки переселенцев вновь устремились на восток континента. С открытием Америки население Европы впервые начало уменьшаться из-за такого фактора, как эмиграция. Стала гуще сеть городов. Этот подъем обрывается к концу XVI в. и переходит в кризис XVII века, обусловленный Тридцатилетней войной, новой эпидемией чумы и все чаще случающимися продовольственными кризисами. В следующем столетии, с началом Нового времени, чума в Европе исчезает; индустриализация открывает доступ к новым источникам энергии, увеличивается производство ресурсов; открываются великие пути — на запад в Америку, но также и на восток, к Уралу и за Урал, — обеспечивающие отток человеческих ресурсов и приток ресурсов материальных.

К этой достаточно общей картине, которой мы пока будем придерживаться, необходимо добавить несколько уточнений. Первое касается направлений заселения (под заселением здесь понимается не только демографический прирост, но и увеличение плотности населения и интенсивность использования пространств). За очень длительный период времени можно проследить два направления заселения: первое с юго-востока на север и северо-запад, от первоначального ядра в восточном Средиземноморье к берегам Атлантики; второе — с запада на восток, вдоль оси, по которой происходит постепенное перемещение народов по континенту — из сердца Европы к просторам Польши и России. Второе уточнение касается последовательного изменения роли Европы, которая в Средние века импортировала население, в Новое и Новейшее время экспортировала его, а к концу тысячелетия вновь начала импортировать. И наконец, третье уточнение относится к темпу демографического прироста за длительный период, который легко проследить на рисунке 1.1. Разделив тысячелетие на три основных периода демографического развития, границы между которыми обозначены фазами застоя или спада (первый — до затухания эпидемии чумы; второй — до конца кризисного XVII в.; третий — до наших дней, когда наблюдается отсутствие прироста или спад), можно увидеть, что темпы развития в эти периоды весьма несхожи: в первый (с 1000 по 1400 г.) и второй (с 1400 по 1700 г.) периоды население выросло менее чем вдвое, а в третий (с 1700 по 2000 г.) его численность увеличилась почти в шесть раз.

Я уже упоминал о том, что только с началом Нового времени в демографической истории наступает «статистическая» эпоха: определение численности населения отныне базируется не на одних лишь смелых догадках. В таблице 1.1 представлены данные об увеличении с 1550 по 1900 г. численности населения в пяти странах (Англия, Голландия, Франция, Италия и Испания), в которых к 1550 г. проживало около 52 % населения Европы (без учета России); для периода с 1700 по 1900 г. добавляются данные еще о пяти странах (Норвегия, Швеция, Ирландия, Германия и Россия). В этот период в названных десяти странах проживало от двух третей до трех четвертей населения Европы от Атлантики до Урала. Сведения о численности населения, его распределении и интенсивности прироста за длительный период позволяют сделать некоторые выводы. Из них явствует, например, что численность населения быстрее растет на периферии Европы — на атлантических побережьях, в Балтийском регионе, на востоке, и, наоборот, ее рост замедлен во франко-итальянской и пиренейской группе; что прирост ускоряется во второй половине XVII и в XIX в.; что Англия переходит от малых величин к значительным; что удельный вес России постоянно возрастает.

Те же данные, если рассмотреть их в другом ракурсе, покажут, что до XIX в., то есть при традиционном типе воспроизводства населения, когда основная часть ресурсов — продовольствия, сырья, энергии — была связана с землей, удвоение численности населения вело к глубоким преобразованиям в обществе: при отсутствии накопления и улучшения уровня жизни такой демографический прирост означал, в некотором приближении, удвоение спроса на продукты питания, сырье, энергию, а следовательно, стремление увеличить производство при отсутствии значительных изменений в технологии и производительности труда. В таблице 1.2 приводятся данные по различным европейским странам с указанием дат, когда население каждой из них удваивается по отношению к уровню, достигнутому в 1550, 1700 и 1800 гг. В целом же численность населения Европы по сравнению с 1550 г. удвоилась к 1800 г., то есть через два с половиной века; численность, достигнутая к 1700 г., удвоилась в 1835 г., а численность, которая была в 1800 г., удвоилась в течение 90 лет.

Таблица 1.1. Население некоторых европейских стран в период с 1500 по 1900 г.

Годы Ирландия Англия Норвегия Швеция Голландия Франция Германия Россия Италия Испания Европа
Млн. чел.
1500 - - - - 1,0 - - - 9,0 - - 84
1550 - 3,0 - - 1,3 19,5 - - 11,5 5,3 97
1600 - 4,1 - - 1,5 19,6 - - 13,5 6,7 111
1650 - 5,2 - - 1,9 20,3 - - 11,7 7,0 112
1700 2,5 4,9 0,52 1,37 1,9 22,6 16 16 13,6 7,4 125
1750 3,2 5,8 0,64 1,78 1,9 24,6 17 25 15,8 8,6 146
1800 5,3 8,6 0,88 2,35 2,1 29,3 24,5 39 18,3 10,6 195
1850 6,6 16,6 1,41 3,48 3,1 36,3 35,4 60 24,7 14,8 288
1900 4,5 30,4 2,24 5,14 5,1 40,6 56,4 109,7 33,8 18,6 422
В процентах по отношению ко всему населению Европы
1500 - - - - 1,1 - - - 10,7 - -
1550 - 3,1 - - 1,3 20,1 - - 11,9 5,4 41,8 1
1600 - 3,7 - - 1,4 17,7 - - 12,2 6,0 40,9 1
1650 - 4,7 - - 1,7 18,1 - - 10,4 6,3 41,1 1
1700 2,0 3,9 0,4 1,1 1,5 18,0 12,8 12,8 10,9 5,9 69,4 2
1750 2,2 3,9 0,4 1,2 1,3 16,9 11,6 17,1 10,8 5,9 71,4 2
1800 2,7 4,4 0,4 1,2 1,1 15,0 12,6 20,0 9,4 5,5 72,3 2
1850 2,3 5,8 0,5 1,2 1,1 12,6 12,3 20,8 8,6 5,1 70,3 2
1900 1,1 7,2 0,5 1,2 1,2 9,6 13,4 26,0 8,0 4,4 72,6 2
Ежегодный прирост на тысячу жителей
1550–1600 - 6,3 - - 3,6 0,1 - - 3,2 4,8 2,7
1600–1650 - 4,8 - - 4,5 0,7 - - — 2,9 1,0 0,2
1650–1700 - — 1,1 - - 0,3 2,2 - - 3,0 1,0 2,2
1700–1750 4,9 3,1 4,3 5,3 0,3 1,7 1,2 8,9 3,0 3,1 3,1
1750–1800 10,1 8,0 6,2 5,5 1,5 3,5 7,3 8,9 2,9 4,2 5,8
1800–1850 4,4 13,2 9,5 7,9 7,7 4,3 7,4 8,6 6,0 6,6 7,8
1850–1900 — 7,7 12,2 9,3 7,8 10,3 2,2 9,3 12,1 6,3 4,6 7,6
1550–1700 - 3,3 - - 2,8 1,0 - - 1,1 2,3 -
1700–1900 2,9 9,1 7,3 6,6 4,9 2,9 6,3 9,6 4,6 4,6 6,1

Примечания: 1 Процентное отношение численности населения 5 стран ко всему населению Европы

2 Процентное отношение численности населения 10 стран ко всему населению Европы. Источник: См. прим. к таблице 1.2.

Таблица 1.2. Удвоение численности населения некоторых европейских стран с 1550, 1700 и 1800 гг.

Страна 1550 1 Год удвоения численности населения 1550 1 Количество лет, за которые население удвоилось 1700 1 Год удвоения численности населения 1700 1 Количество лет, за которые население удвоилось 1800 1 Год удвоения численности населения 1800 1 Количество лет, за которые население удвоилось
Англия 1760 210 1810 110 1850 50
Голландия 1825 275 1870 170 1886 86
Франция 1900 350 1920 220 1985 185
Италия 1840 240 1870 170 1886 86
Испания 1800 250 1850 150 1922 122
Норвегия - - 1827 127 1881 81
Швеция - - 1820 120 1886 86
Ирландия - - 1795 95 нет -
Германия - - 1838 138 1889 89
Россия - - 1780 80 1875 75
Австро-Венгрия - - - - 1902 102
Швейцария - - - - 1904 104
Португалия - - - - 1923 123
Европа 1800 250 1835 135 1890 90

1 Примечание: Год, по отношению к которому численность населения в году, указанном в таблице, удвоилась, и количество лет, потребовавшееся для этого. Данные о численности населения после 1800 г. взяты из официальных государственных источников и книги: Sundbärg G., Aperçus statistiques internationaux, Impremerie Royale, Stockholm, 1908. Для установления других дат использовались данные (в некоторых случаях дополненные автором) из следующих изданий: Англия: Wrigley E. A., Schofield R., The Population History of England, 1542–1871, Arnold, London, 1981; Slicher van Bath В. H., Historical demography and the social and economic development of the Netherlands, в «Daedalus», весна 1968, p. 609. Франция: Dupâquer J., Lepetit B., La peuplade, в J. Dupâquer (под ред.), Histoire de la Population Française, vol. II, De la Renaissance à 1789. PUF, Paris, 1988. Италия: Del Panta L., Livi Bacci M., Pinto G., Sonnino E., La popolazione italiana dal medioevo a oggi, Laterza, Roma — Bari, 1996. Испания: Nadal J., La población española, siglos XVI a XX, Ariel, Barcelona, 1984. Швеция: Thomas D. S., Social and economic aspects of Swedish population movements, New York, 1941. Норвегия: Dyrvik S., Historical demography in Norway: A short survey, 1601–1801, в «Scandinavian Economic History Review», 20, 1, 1972. Германия: Sheenan J. J., German History, 1770–1866, Oxford, 1989. Ирландия: Connell К. H., The Population of Ireland (1745–1845), Clarendon Press, Oxford, 1950. Россия: оценки численности населения на европейской территории России в границах 1914 г. основаны на: Lorimer F., The Population of the Soviet Union: History and Prospects, League of Nations, Genève, 1946.

В тех пяти странах, по которым имеются достоверные данные о численности населения в 1550 г., она удваивается как минимум через два века (Англия) и как максимум через три с половиной века (Франция). В десяти странах численность населения, достигнутая к 1700 г., удваивается как минимум через 80 лет (Россия) и как максимум через 220 (Франция). Наконец, в тринадцати странах, для которых приведена численность населения в 1800 г., удвоение достигается как минимум через 50 лет (Англия); максимум же не определен, так как в Ирландии, где прирост населения был прерван в середине XIX в. Великим голодом и эмиграцией, оно и сегодня не достигает уровня 1800 г. Вывод ясен: при традиционном типе воспроизводства, когда около четырех пятых населения получали пропитание от земли, отрезок времени, за который можно было достичь стабильного удвоения численности населения, составлял два-три века; в начале XIX в., когда на континенте происходила промышленная революция, этот срок сократился примерно до столетия.

Более ясную картину темпов прироста в начале Нового времени дает рисунок 1.2, где приведены географические и временны́е параметры удвоения численности населения по сравнению 1800 г.: данные приводятся по странам и переходят на региональный уровень только для крупных государственных образований.

Складывающаяся картина оказывается довольно интересной с географической точки зрения: в таких периферийных областях, как Англия и южная Россия, численность населения удваивается к 1850 г.; в других периферийных зонах (Шотландия, восточная Россия) она удваивается к 1870 г., в то время как на скандинавских и германских, польских и балтийских территориях удвоение происходит к 1890 г. Гораздо позже, после Первой или даже Второй мировой войны, удвоение достигается в большей части Средиземноморского региона и во Франции.

 

Медленные изменения типа воспроизводства

Традиционный тип воспроизводства, то есть тот, который господствовал до начала промышленной революции, характеризуется медленным приростом населения в течение длительного периода и заметной стабильностью порождающих этот порядок механизмов. Эти аспекты будут рассмотрены далее (см. гл. 5). Сейчас же следует добавить, что определение «медленный» по отношению к развитию работает лишь в сравнении с темпами прироста, наблюдавшимися в последние пятьдесят лет, которые в слаборазвитых странах достигали от 2 до 4 % в год, что по меньшей мере на порядок выше скорости развития европейского населения в Средние века и в Новое время. На самом деле прирост от 2 до 3 ‰ способный обеспечить удвоение численности населения за два или три века, нельзя рассматривать вне связи с характерными для того времени темпами экономического развития — не такими уж и незначительными для систем с малым количеством денежных средств и относительной неизменностью технологий.

В подтверждение этого стоит привести некоторые цифры. Экономика при традиционном типе воспроизводства опиралась в основном на сельское хозяйство, от прогресса в котором и зависел в значительной мере медленный прогресс общества. Мы будем недалеки от истины, если скажем, что около трех четвертей или четырех пятых рабочей силы были заняты в сельском хозяйстве. Переписи населения и кадастровые записи второй половины XIX в., относящиеся к странам, где индустриализация запоздала, обнаруживают немногим меньшую долю сельского труда: от двух третей до четырех пятых в Швеции и Финляндии, России, Австрии и Венгрии, Испании, Португалии и Ирландии. Подсчеты, относящиеся к более ранним временам, дают еще больший процент: 80 % для Франции в начале и Швеции в середине XVIII в.; 75 % в Австрии в 1790 г.; 78 % в Богемии в 1756 г.; 72 % в Соединенных Штатах Америки в 1820 г. Эти цифры, как мы увидим далее (см. гл. 2), соответствуют низкому уровню урбанизации: во всей Европе доля населения городов с численностью более 10 тыс. жителей не достигала 6 % в 1550 г. и едва превышала 9 % в 1700 г., а население маленьких городков или деревень в подавляющем большинстве состояло из крестьян, средних и мелких собственников. Поддержание численности этого привязанного к земле населения, его прирост и ожидаемая продолжительность жизни зависели от развития сельского хозяйства. Поэтому сдерживающим фактором было не столько отсутствие рабочей силы, сколько скудость капитала, недостаток свободных земель и относительно закоснелые технологии. Демографическая история Европы тесно связана с заселением вновь занятых территорий, начиная с проникновения германских колонистов на восток в XI–XIII вв. и заканчивая великими миграциями за океан, в Америку. Приобретение земли в Новое время — дело трудное и недешевое, но нехватка земли все равно толкает людей на дорогостоящие мелиоративные работы. Однако же по окончании процесса расселения стремлениям европейцев к преобразованию окружающей среды был поставлен некоторый предел, который трудно было преодолеть. Предел этот определялся количеством доступных на тот момент энергоресурсов: «Тот факт, что основные источники энергии, кроме ручного труда, ограничивались в основном растениями и животными, — пишет Чиполла, — кладет предел возможному увеличению энергетических ресурсов в каком бы то ни было из аграрных обществ прошлого. С этой точки зрения ограничительный фактор задается количеством имеющейся в распоряжении земли». Только с внедрением паровой машины — неодушевленного преобразователя энергии, в распоряжение населения поступят новые ее источники. Возможно, это — самый значимый признак разрыва между Новым и Новейшим временем.

Однако, несмотря на то что технический прогресс происходит относительно медленно, разница в показателях производительности труда от региона к региону, связанная не только с природными факторами, но и с аграрными технологиями, прослеживается уже в эпоху Средневековья. Мы располагаем крайне немногочисленными данными о производительности труда, и среди них очень значимо соотношение между посевом и урожаем для зерновых (основного источника питания), практически неизменное в современную эпоху. Выдающийся историк сельского хозяйства Слихер ван Бат показывает, что урожайность определенно возрастает начиная с XVII в. в Англии и Голландии, странах с наиболее развитым сельским хозяйством: сам-семь в XVI в., сам-девять во второй половине XVII в. и сам-десять во второй половине XVIII в. Между тем во Франции, Италии и Испании урожайность с 1500 по 1800 г. держится на прежнем уровне (сам-семь); неизменной и на более низком уровне (около сам-четыре) остается она на севере, в центре, а также на востоке Европы. Следствие такого относительного постоянства урожайности — невозможность при заданном количестве обрабатываемых земель увеличить производство продукта. Производительность сельского труда сильно сказывается на уровне снабжения населения продовольствием, а это — еще один фактор, сдерживающий демографический рост. В общих чертах это выглядит так: после преодоления кризиса, имевшего место в позднее Средневековье, когда с сокращением численности населения режим питания улучшился, уровень снабжения продовольствием снижался вплоть до XVIII в., пока в некоторых регионах не началось улучшение; в других же регионах, не таких богатых и более удаленных от центра, он начал повышаться лишь в XIX, а то и в начале XX столетия. Разумеется, я описываю здесь самую общую картину, не упоминая о таких прогрессивных явлениях, как изменение севооборота, внедрение новых культур, развитие животноводства и специализации, а также о неоценимом вкладе торговли. Моя задача — показать, что большие демографические тенденции развивались на фоне преобладания незыблемости над переменами, пусть даже последние и не были незначительными.

Как явствует из рисунка 1.1, большие циклы прироста и сокращения населения Европы начиная с позднего Средневековья в немалой степени определялись эпидемическим фактором, никак не зависящим от условий жизни. Но эти циклы были также тесно связаны с экономическими силами, чье воздействие подталкивало демографические системы к изменениям. Ряды соответствий между ценами и заработной платой, выведенные для нескольких исторических периодов, обнаруживают резкие трансформации, коррелирующие с большими демографическими циклами, что видно на рисунке 1.3, воспроизводимом по фундаментальному труду Слихера ван Бата.

Перед нами прямо-таки мальтузианская модель: в отрицательные фазы демографического цикла — например, в столетие после Великой чумы или на протяжении XVII в. — сокращение или отсутствие прироста населения, а значит, и спроса, способствует снижению цен и в то же самое время увеличивает спрос на рабочие руки и приводит к повышению оплаты труда. В середине XIV — середине XV вв. цены на зерно снизились вдвое, а затем стали постепенно расти. Слихер ван Бат пишет: «Потом наступает спад XIV–XV вв. Население сократилось в результате эпидемий, и поскольку площадь обрабатываемых земель оказалась довольно значительной по отношению к населению, которое нужно было прокормить, цены на зерно снизились. Из-за сокращения численности населения стало не хватать рабочих рук, поэтому и номинальная, и реальная заработная плата значительно возросла». Мощный подъем XVI в. нарушает равновесие: в связи с повышением спроса цены на зерно и другие продукты питания взлетают до небес, а реальная заработная плата падает; эта тенденция достигает критической точки к началу XVII в. Замедление демографического роста в XVII в. и катастрофа, постигшая население Германии вследствие Тридцатилетней войны, послужили, наряду с прочими факторами, причиной новой фазы цикла (сопровождаемой снижением спроса и цен и повышением заработной платы), которая продлилась до середины XVIII в., когда ускорение демографического роста дало начало следующему витку.

 

Выбор методики

Способы восстановить целостную картину развития европейского народонаселения могут быть различными — один не хуже другого, однако не все они применимы на практике. Наша основная идея состоит в том, чтобы изучить взаимовлияние и взаимодействие ограничивающих и определяющих факторов (см. ранее, с. 10) и понять особенности функционирования демографической системы и ее модификаций во времени. С подобной установкой связаны и отбор документальных материалов, и линии интерпретации. В самом деле, в дальнейшем мы будем предпочитать макроанализ микроанализу, рассмотрение общего рассмотрению частного, долговременные тенденции — особенностям той или иной эпохи, проявляющиеся на больших пространствах различия или сходства — локальным характеристикам. Такой метод имеет свои очевидные преимущества и недостатки, которые мы рассмотрим далее. Обобщенный анализ, макроанализ направлен на воспроизведение компонентов и механизмов демографической системы по отношению к населению в целом; он основывается на общих оценках или наблюдениях над последовательностями демографических событий и численностью населения. Микроанализ, как правило, базируется на генеалогиях или реконструкциях истории семей и привязывает события к конкретным индивидуумам, носящим одну фамилию. С помощью микроанализа можно воссоздать во всех деталях механизмы образования, роста, распада отдельно взятых семей. Но поскольку процесс реконструкции долог, кропотлив и зависит от наличия полных, официально зарегистрированных, поименных записей о рождениях, браках и смертях (что, по большому счету, становится возможным лишь начиная с XVII в.), он применим лишь по отношению к небольшим общностям, например к долго живущим на одном месте семьям (для семей, которые мигрируют, такая реконструкция очень сложна, а то и вовсе неосуществима). С его помощью можно в мельчайших деталях изучить характерные типы поведения, но не вполне очевидно, можно ли перенести их на общество в целом. В очерке о нормандском городке Крюле (в котором и была разработана методология поименного анализа) исследователям Анри и Готье удалось реконструировать все, что любознательный демограф желал бы знать о рождаемости, не говоря уже о ценных данных относительно брачности и смертности. Вместе с тем, ученые сами признаются, что не много могут сказать о численных изменениях во всей общине, хотя и склонны полагать, что население городка, около тысячи жителей, оставалось неизменным на протяжении XVI–XVII вв. Таким образом, об общей динамике населения Франции в начале Нового времени можно судить лишь предположительно, несмотря на расцвет исторической демографии, которая далеко продвинулась вперед со времен Монтескье, Морица Саксонского или Мирабо, которые в XVIII в. считали, что население Франции сокращается. Наше предпочтение макроаспектов вызвано желанием дать связную картину данных — или предположений — относительно более значительных демографических величин, в первую очередь динамики народонаселения. При таком подходе, возможно, пострадает исследование индивидуального поведения, однако совсем пренебрегать последним мы не станем. Есть и еще одна причина, далекая от банального стремления к упрощению при рассмотрении столь обширной темы, и она состоит в том, что сильные ограничивающие факторы, такие как наличие пространства и земли, продовольственные ресурсы, эпидемическая картина, — напрямую зависят не столько от типов поведения в разных сегментах общества, сколько от численности, плотности и прироста населения вообще. Индивидуальное поведение, которое удобно описывать при помощи микроанализа, часто формируется вследствие двойного воздействия: демографических условий, с одной стороны, и ограничивающих факторов — с другой.

По тем же причинам мы предпочитаем рассмотрение больших тенденций более локальным исследованиям изменений во времени (за исключением кризисных эпох, которым отведено немало места) и проводим географический анализ в общих чертах, не вдаваясь в местные особенности. В идеале эта книга должна стать отправным пунктом для исследования всех вариантов демографического поведения в конкретном времени и месте.

 

2. ПРОСТРАНСТВО

 

География и окружающая среда

Как все живые существа, люди нуждаются в пространстве, чтобы добывать ресурсы, необходимые для выживания, поддержания численного прироста, социальной организации. Это особенно относится к традиционным типам воспроизводства населения, при которых оно почти полностью зависело от земли, дававшей и продукты питания, и сырье, и энергию. Это, разумеется, общеизвестные вещи, и возможно, не стоило бы их повторять, если бы столь очевидными фактами не пренебрегали, а то и вовсе забывали о них при трактовке истории народонаселения с точки зрения биологического или природного детерминизма. Однако же развитие народонаселения Европы, и не только демографическое, во многом связано с процессом завоевания пространства; как писал Мальтус: «Обилие плодородной земли, которая достается дешево или даром, — настолько мощный фактор миграции, что заставляет преодолевать любые препятствия». Итак, рассмотрим с должным вниманием соотношение расселения и пространства, особо выделив четыре основных пункта.

Первый пункт касается природных характеристик пространства: его протяженности, особенностей окружающей среды, доступности и возможности использования; на этих геоприродных элементах я остановлюсь лишь вкратце, обрисовав некоторые важные аспекты, связанные с заселением. Второй пункт касается способов и направлений захвата пустых или малозаселенных пространств, каковых было еще довольно много в первые века тысячелетия. Третий пункт касается высвобождения, с целью заселения и ввода в производственный цикл, пространств, уже имеющихся в распоряжении, но не занятых и активно не используемых: распашки целины, вырубки лесов, мелиоративных работ. Наконец, четвертый пункт касается интенсивности освоения и использования пространства для сельскохозяйственного производства и расселения. Очевидно, что последние три темы тесно связаны и представляют собой последовательные, а на практике часто накладывающиеся одна на другую стадии одного и того же процесса. Рассматривая эти четыре пункта, мы затронем такие демографические вопросы, как мобильность, миграции, формы расселения и урбанизации, на которых впоследствии остановимся подробнее.

Время до промышленной революции, которое я часто буду называть старым демографическим порядком, имея в виду типы демографического поведения, существовавшие до преобразований современной эпохи, характеризовалось почти полной зависимостью народонаселения от пространства и земельных ресурсов. По словам Чиполлы: «До промышленной революции человек продолжал удовлетворять свои потребности в энергии за счет растений и животных: растения давали пищу и топливо, животные — пищу и механическую энергию (…) Хотя данных для точной количественной оценки и недостаточно, можно предположить, что от 80 до 85 % энергии, находившейся в распоряжении человечества в любую эпоху, предшествовавшую индустриальной революции, давали растения, животные и сам человек».

Европейский континент, занимающий 10 млн кв. км, имеет четко определенные границы на западе (Атлантический океан), юге (Средиземное и Черное моря, Кавказские горы и Каспийское море) и севере (Северный Ледовитый океан). Его восточные границы, не столь ярко выраженные, обозначены Уральским хребтом и рекой Урал, впадающей в Каспий. Но эта граница условна: Уральские горы — легко определимый, но столь же легко и преодолеваемый предел, а на юге, до Каспия, никакой границы и нет: на сотни километров простирается широкая степная полоса, растянувшаяся на тысячи километров от северного Причерноморья до Китая — одновременно и ворота, и преграда. В том месте, где проходит граница, полоса «сужается» до 600 км. Через эти «ворота» проходили народы, определившие развитие Европы в последнее тысячелетие.

Европейский континент, таким образом ограниченный, на самом деле является западной оконечностью Евразии; он расположен между 10° западной и 50° восточной долготы и 35° и 70° северной широты. Следует привести еще несколько его характеристик, крайне важных для истории народонаселения. Первая — климатическая: для Европы изменение температуры от востока к западу не менее важно, чем температурные изменения от севера к югу. Это связано со смягчающим эффектом водных масс Атлантики, который убывает по мере продвижения к востоку, так что на одной и той же широте зимняя температура к востоку понижается, в то время, как на одной и той же долготе она остается неизменной (в определенных границах) от севера до юга. Средняя зимняя температура в Бергене в Норвегии и Лионе во Франции, городах, расположенных на одном меридиане, но на расстоянии 1500 километров друг от друга, одинакова. К западу от линии Венеция — Гамбург средняя температура самого холодного месяца в году, января, всюду, включая побережье Норвегии вплоть до Полярного круга, выше нуля. К востоку от этой линии январская изотерма быстро падает и вдоль Уральского хребта составляет -15°. С этим изменением температуры связан целый ряд климатических характеристик, объясняющих направленность расселения, которое на протяжении истории сначала проходило с юго-востока на северо-запад (то есть на земли, лежащие к северу, но подверженные влиянию Атлантики), и только в последующий, относительно недавний период (в последнее тысячелетие) началось движение с запада на восток, к зонам менее благоприятным с климатической точки зрения. С другой стороны, с климатом связана также продолжительность сезона вегетации в сельском хозяйстве, определяемая интервалом между первым и последним заморозком в году; на юге Европы этот интервал превышает 300 дней, а в северной части России сокращается до двух-трех месяцев.

Характеристикой, благоприятной для расселения, является и протяженная, в том числе и благодаря обширным внутренним морям (Средиземному, Черному, Балтийскому), береговая линия континента. Отношение берегов к площади — важный в физической географии показатель, связанный с доступностью внутренних пространств, — в Европе выше, чем на других континентах. Сходное значение имеет и богатая гидрографическая сеть, благоприятствовавшая проникновению в глубь континента; достаточно вспомнить роль таких водных путей, как Волга, Дунай и Рейн. Обилие рек и побережий определило легкий доступ на континент и людей, и товаров.

Еще одна характерная черта европейского континента, важная для нашей темы, — относительно малая доля гористых рельефов. По-настоящему горная местность — высотой более 1000 м над уровнем моря — составляет в Европе всего 7 % общей площади, а две ее трети имеют рельеф ниже 300 м. Средняя высота в Европе не превышает 300 м, в то время как в Америке она составляет почти 600 м, а в Азии — более 1000 м. Те высокие горы, какие есть в Европе, скорее разделяли потоки переселенцев, чем препятствовали их продвижению. Основную роль в процессе расселения в последнем тысячелетии играла обширная равнина, которая начинается на севере Франции и простирается по всей Северной Европе вплоть до великих равнин России.

Итак, отметим умеренный климат, изменение температур с востока на запад, столь же важное для расселения и занятия сельским хозяйством, как и с севера на юг; высокую степень доступности континента; наличие почти непрерывной полосы обширных (и плодородных) равнин: все это — факторы, благоприятствовавшие миграции и укоренению населения.

 

Освоение пространства до Великой чумы

В европейской аграрной экономике вплоть до XVIII в. увеличение производства, необходимое для пропитания растущего населения, происходило главным образом за счет расширения обрабатываемых земель. Традиционные методы севооборота и долгого отдыха земли под паром не позволяли добиваться больших урожаев; производительность застыла в мертвой точке, что видно из почти не меняющегося отношения между сбором и посевом зерновых культур, которые удовлетворяли львиную долю потребности в пище. Большинство населения вынуждено было жить за счет натурального хозяйства, что затрудняло переход к специализации, разделению труда и широкомасштабному обмену. Разумеется, эта картина верна лишь в общих чертах, ибо существуют хорошо известные исключения, например высокий уровень сельского хозяйства во Фландрии или в некоторых областях долины По. Поскольку нет никаких причин считать, будто уровень питания с началом тысячелетия и до XVIII в. улучшился, можно со всей вероятностью предположить, что троекратному приросту населения в этот период должно соответствовать аналогичное расширение посевных площадей — если не большее, учитывая, что урожайность могла и снижаться.

Еще в века, предшествовавшие Великой чуме 1348 г., процесс расселения по континенту сложился в четкую систему, которая далее остается более-менее стабильной. Но стабильность эта относительная: великое смешение народов Европы, обусловленное притоками извне, не заканчивается ни с переходом к оседлости степных кочевников, обосновавшихся в Венгрии в IX в., ни с Реконкистой, отвоеванием Пиренейского полуострова у арабов в XIII в., но продолжается вплоть до XVIII в. в открытых просторах восточных степей или с продвижением и отступлением турок на Балканах. Однако с концом Средневековья практически завершается иммиграция в Европу, отодвигается далеко к востоку граница густо и стабильно заселенных земель и укрепляется опорный каркас расселения континента.

Первые века тысячелетия характеризуются интенсивным процессом поселенческой миграции на восток, и этот процесс не затухает во время демографической депрессии, вызванной чумой, но продолжается разными способами, проходя разные фазы, до XIX в. Речь идет о довольно ярко выраженном процессе последовательного завоевания германскими народами территорий, в предыдущем тысячелетии занятых славянскими этносами. Кроме этого большого направления вырисовываются другие, меньшего масштаба, в том числе продвижение с севера на юг в ходе Реконкисты Пиренейского полуострова, или продвижение на север скандинавского населения, или опять-таки продвижение к югу в России, где происходят бурные процессы расселения, обусловленные стремлением установить более стабильную границу.

Великое массовое движение на восток начинается в IX в., и его основная фаза заканчивается с наступлением кризиса XIV в. В самых общих чертах этот процесс осуществляется по трем направлениям: южному, вдоль Дуная, естественного водного пути, к равнинам Венгрии; центральному, через территорию Нидерландов в Тюрингию, Саксонию и Силезию, к северу от возвышенностей в центре Богемии; и, наконец, северному — в обход заболоченных земель и лесов Германии, затруднявших миграцию и расселение — этот поток двигался вдоль побережья Балтийского моря, где были, в частности, основаны такие города, как Росток и Кенигсберг. Таким образом, область славянского расселения была отодвинута на восток, на ее территории возникли множественные области, занятые германцами: Австрия на юге, Силезия в центре, Померания и Пруссия на севере. Пределами этих компактных областей (где до сих пор сохраняются, в том или ином количестве, славянские этносы) проникновение не ограничивается, но разделяется и фрагментируется, достигая балтийских провинций, Волыни, Украины, Трансильвании, Венгрии и устремляясь далее на восток.

Во главе процесса колонизации стоят крупные феодалы, например маркграф Мейсенский, а также епископы, позже — рыцари Тевтонского ордена; в нее вкладываются значительные средства. В XI и XII вв. колонизация выходит за линию рек Эльбы и Зале, бывшей границей Каролингской империи и восточным пределом германского расселения. В XII в. были колонизованы Гольштейн, Мекленбург и Бранденбург. В XIII в. иммиграция проникла в восточный Бранденбург, Померанию, Силезию и северную Моравию, преодолев линию Одера. Заселение Пруссии, по ту сторону Вислы, достигло апогея в XIV в. Германская экспансия не коснулась Богемии, внутренней Померании, Лужицы. Процесс продвижения на восток продолжился и после вызванных демографическим кризисом XIV–XV вв. отступлений и оставления земель. «Время» процесса колонизации соотносится с процессом основания новых городов, который, как видно из рисунка 2.1, достигает высшей точки около 1300 г.

Источник: Pounds N. J. G., An Historical Geography of Europe, Cambridge University Press, Cambridge, 1990 (цит. no: Abel W., Geschichte der Landwirtschaft, Stuttgart, 1962), p. 46.

Великое движение на восток, Drang nach Osten, — крупнейший, но не единственный из процессов колонизации в Средние века. Направление с севера на юг прослеживается на Пиренейском полуострове: Реконкиста в ее различных фазах продвигает христианское население на земли, изъятые из-под власти арабов; она заканчивается падением Севильи в 1248 г., во время правления Фердинанда III Святого; только Гранада с небольшой прилегающей территорией остается в руках мусульман и будет завоевана лишь в 1492 г. Реконкиста (рис. 2.2) сопровождалась основанием поселений и последовательной распашкой вокруг них целинных земель; земли и денежные средства после падения Севильи были распределены между христианами королевской комиссией, которая заседала под председательством епископа Сеговии Раймундо. И все же новые территории были слишком обширны, а христианские королевства малочисленны. Заселение происходило не из-за нехватки земель, а скорее по военно-политическим причинам; оно не всегда бывало стабильным, новые населенные пункты часто создавались на месте старых, и сеть их оставалась достаточно небольшой, особенно во владениях Кастильской короны. Новое заселение долины реки Гвадалквивир в XIII в. обернулось провалом: проблема, как уже указывалось, состояла в избытке земли по отношению к небольшой численности населения, к тому же недостаточно организованного и плохо снаряженного.

На другой оконечности Европы скандинавские народы не ограничивались экспансией на континент, но достигали отдаленных, трудных для освоения территорий с суровым климатом. В IX в. норвежцы под предводительством Харальда I заняли Исландию: поразительный документ, «Landnamabok», относящийся примерно к 930 г., свидетельствует о расселении 30–35 тыс. чел. Скандинавы расселяются также на Шетландских и Оркнейских островах, а позже нестабильная колонизация захватывает и Гренландию. Помимо этих отважных деяний документально засвидетельствовано последовательное аграрное освоение островов Балтийского моря, Скании, центральной Швеции.

Источник: Lomax W., La Reconquista, Editorial Critica, Barcelona, 1984.

В результате этих перемещений на европейском континенте сложилась довольно стабильная структура расселения, и процесс обезлюдения, последовавший за чумой и выразившийся в большом количестве брошенных поселений, угнетает ее, но не разрушает. Большая часть территории Европы оказывается занятой не только политическими образованиями, но и хуторами, деревнями, замками, городами, устойчивая сеть которых способна противостоять кризисам.

Средневековые переселения, схематично обрисованные на предыдущих страницах, ставят перед нами многие важные и спорные вопросы. Один из них касается размеров миграции, которые с точностью установить невозможно. Кун, изучив разные доступные источники — переписи, кадастры, строительство городов и т. п., — предположил, что в XII в. переселение из старой Германии на территории между Эльбой и Одером затронуло около 200 тыс. чел. Такое же количество людей участвовало в следующем столетии в колонизации, которая достигла Померании и Силезии. Согласно Аубину, в Силезии с 1200 по 1360 гг. было построено примерно 1200 деревень, а в восточной Пруссии — 1400; всего 60 тыс. хозяйств с предполагаемой численностью населения порядка 300 тыс. чел. Цифры, конечно, относительно невелики, но они соотносятся со скромной численностью населения Германии, которое оценивается в несколько миллионов человек (около 6 млн в 1200 г.). Даже допуская, что оценки занижены и потоки переселенцев превышали приведенные цифры в два-три раза, уровень миграции все равно останется довольно скромным — не выше 1 ‰ в год. Однако следует иметь в виду, что это относительно слабое течение привело в действие так называемый «эффект основателя» (мало предков, много потомков): германское население к востоку от линии Эльба — Зале к концу XIX в. достигло 30 млн чел.

В связи с этим возникают некоторые важные вопросы. Прежде всего — правда ли, что движение на восток, как это часто утверждается, было вызвано нехваткой земель, обусловленной увеличением аграрной плотности в регионе выбытия, которая, в свою очередь, возникла в результате сильного демографического прироста? Такое традиционное толкование вызывает целый ряд сомнений: этому противоречит все еще низкая плотность в районах выбытия (особенно в начале процесса), относительно небольшая численность потока эмиграции по сравнению с мощным естественным приростом, наличие на исходных территориях относительно свободных пространств. Представляется, что на самом деле поток эмиграции связан скорее с высоким уровнем организации и технологии исходного населения по отношению к более низкому уровню развития автохтонного славянского населения на территориях иммиграции, а также с крайне благоприятными условиями переселения крестьян — не говоря уже об относительно коротких расстояниях между районами выбытия и прибытия. У немецких иммигрантов были плуги, бороны, орудия, позволявшие сводить леса и поднимать целину; славяне занимались охотой, рыболовством и подвижным земледелием, при котором земли, переставшие быть плодородными, оставляют и переходят на другие. Аубин описывает, как и при каких обстоятельствах проходила эта иммиграция, организованная и спланированная церковью и знатью, рыцарскими орденами (тамплиерами и Тевтонским орденом) и крупными религиозными сообществами (цистерцианцами, премонстратами), и в особенности упоминает: а) планирование и отбор земель, их обмер, раздел, с учетом доступа к воде и риска наводнений, — а речь шла в основном о целинных землях; б) денежные средства, поддерживавшие эмигрантов в пути, обеспечивавшие им пропитание до первого урожая, возможность купить семена, орудия, сырье; в) посредничество, между феодалом-основателем и крестьянами, некоего переселенца-устроителя; г) предоставление средней семье надела (Hufe) площадью около 20 гектаров (17 гектаров — малая, или фламандская модель, 24 гектара — модель большая, или франкская) с поселением в деревне, насчитывающей 200–300 чел. (отдельно стоящие дома были исключением); д) тот факт, что земля многие годы не облагалась податью и могла быть передана по наследству, продана или оставлена.

Такие благоприятные условия, а также наличие агентов-вербовщиков заставляли Аубина склоняться к выводу, что предложение земли превышало спрос: «Обширность этого движения можно объяснить только тем, что колонисты порождали колонистов, ибо во всем мире известно, что новые переселенцы создают большие семьи. Сами по себе эмигранты из старой Германии довольно быстро сошли на нет. С другой стороны, условия владения землей на вновь заселенных территориях благоприятствовали основанию новых поселений членами новых семей колонистов. Закон и обычай склоняли к нераздельности переходящих по наследству сельскохозяйственных угодий, вследствие чего многие младшие сыновья оставались без земли».

Если мы согласимся с такой постановкой вопроса, лишится оснований гипотеза о том, что вышеозначенный процесс начался вследствие сильного демографического прироста (который имел место) и недостатка земли. Скорее, процесс разворачивался последовательно, исходя из себя самого: ему благоприятствовало и обилие земель, и более высокий уровень организации и оснащения колонистов по сравнению с автохтонным населением, довольно редким, с отсталыми формами земледелия. Перспектива сменить маленький участок в родных местах на собственность в несколько десятков гектаров была заманчивой. Благоприятные условия вызвали в свою очередь сильный демографический прирост в очагах колонизации, которые порождали новые миграционные волны. Таким образом, процесс колонизации, вероятно, не требовал больших миграций на дальние расстояния — он продолжался непрерывно, продвигаемый новыми, многочисленными поколениями потомков первых колонистов.

Кроме того, важность «эффекта основателя» в ходе некоторых миграционных движений, происходящих в благоприятных условиях, в других местах подтверждается документально. Франция приложила минимум усилий, чтобы заселить долину реки Святого Лаврентия в Канаде; тем не менее 6 млн современных франко-канадцев являются в подавляющем большинстве прямыми потомками тех 15 тыс. первопроходцев, которые эмигрировали из северо-западной Франции в XVII в., из которых не более чем 5 тысячам удалось создать семью в Новом Свете. Но благоприятные условия жизни, высокая брачность и рождаемость, обилие ресурсов сделали возможным быстрое приумножение населения. Есть множество противоположных примеров: попытки заселить тосканскую область Маремму и склоны Сьерры-Морены соответственно лотарингцами и немцами, предпринятые в XVIII в. регентом великого герцогства Тосканского и королем Испании, почти сразу же потерпели крах, в случае Мареммы — из-за высокой смертности от малярии среди поселенцев.

Зато продвижение колонистов на восток принесло ощутимые плоды: образовался устойчивый, процветающий класс крестьян-собственников; стабилизировались политические и общественные структуры, что положительно сказалось и на жизни автохтонного населения; с расширением рынка открылись новые каналы экспорта на запад, так что уже с 1250 г. зерно из Бранденбурга вывозилось в Голландию и Англию, что способствовало специализации сельского хозяйства в этих странах.

 

Снова на восток и на юг

После великого кризиса XIV–XV вв., несмотря на то что чума вызвала демографический спад и многие земли и населенные пункты оказались заброшены, движение на восток не прекратилось. Граница расселения оставалась подвижной, к востоку от нее имелись многочисленные полосы и островки. Колонизация земель, захваченных у славян, стала неотъемлемой частью территориальной политики Пруссии и Австрии в XVI–XVII вв. После окончания Тридцатилетней войны стало поощряться новое расселение в Померании немцев, происходивших из Бранденбурга и Силезии. Захват Силезии Фридрихом II Прусским в 1740 г. сопровождался стремлением «онемечить» ее путем последовательного переселения туда многочисленных колонистов. Подсчитано, что с последней четверти XVII в. до окончания царствования Фридриха II (1786) Пруссия, расширившая свои пределы, приняла 430 тыс. иммигрантов, что способствовало росту и укреплению государства и последующей германизации территорий. Затем последовала эмиграция в Венгрию, которую Фенске за период с 1689 г. до конца XVIII в. оценивает примерно в 350 тыс. человек. Другой поток устремился в Поволжье по инициативе императрицы Екатерины, которая, стремясь укрепить восточные территории, с 1762–1764 гг. стала проводить политику поощрения иммиграции, каковая и продолжалась до самого конца столетия. В конце века некоторые переселенцы достигли Причерноморья. Значительным было и движение в Польшу.

Заселение Нижнего Поволжья заслуживает отдельного разговора. Перепись населения Российской империи 1897 г. фиксирует в Самарской и Саратовской губерниях, где и находились поволжские колонии, около 400 тыс. жителей немецкого происхождения (за вычетом вернувшихся на родину, ассимилировавшихся и пр.). Здесь тоже во всю силу проявился «эффект основателя»: 27 тыс. первоначальных колонистов, прибывших, как уже было сказано, на эти земли в 1762–1764 гг., увеличили свою численность по меньшей мере в 15 раз на протяжении немногим более чем четырех поколений, что свидетельствует о высоком потенциале развития хорошо спланированных поселений, располагающих земельными ресурсами, технически оснащенных и организованных.

Второе направление завоевания и заселения, происходившее в основном в XVIII в., осуществлялось внутри Российской империи и представляло собой движение на юг, к Черному морю. В том же 1764 г., когда была основана немецкая колония в Поволжье, началось и переселение в Новороссию, протянувшуюся от Западного Буга до Северского Донца и бывшую в то время приграничной территорией. После поражения Турции в русско-турецкой войне 1768–1774 гг. и окончательного присоединения Крыма в 1783 г. это движение крепнет стараниями Потемкина, который был назначен губернатором Новороссии и Азова. Макнил пишет: «К 1796 г., когда умерла Екатерина II, волна русских захлестнула татарское общество, превратив его остатки в анклав, обезглавленный культурно, обедневший экономически, бессильный политически. Вся обширная область к северу от Крыма и к западу от Дона была занята землевладельцами и колонистами». Заселение территории было еще эпизодическим и отличалось низкой плотностью. «И все же возникли новые города (Херсон в 1778 г., Николаев в 1788 г., Одесса в 1794 г.), которые стали процветать как административные центры и порты для вывоза зерна, а вместе с городской жизнью возникла более сложная культура, явно окрашенная в космополитические тона благодаря смешению греков, болгар, поляков, евреев, а также представителей некоторых западноевропейских национальностей. В общем, цивилизация русского образца волной прокатилась по северному Причерноморью и его hinterland». Подсчитано, что в период с 1724 по 1859 г. русское население Нового Юга увеличилось с 1,6 до 14,5 млн чел. благодаря иммигрантам, которые устремлялись из центральных и северных районов России на черноземные земли и в южные степи. Однако плотность населения на этой огромной площади к концу XVIII в. была еще весьма незначительна и не превышала 7–8 чел. на км2.

Наконец, проблема безопасности границ с Турецкой империей вынудила Австрию способствовать расселению колонистов-земледельцев разного, преимущественно немецкого, происхождения в приграничных зонах, в особенности вдоль Дуная, от впадения в него Савы до Железных Ворот. Тщательное планирование, наличие свободной земли, высокий уровень аграрной техники вместе с внедрением новых культур (картофеля, табака) привели к тому, что эта иммиграция тоже прошла успешно. К концу царствования Марии Терезии (1770-е гг.) иммиграция практически завершилась, ибо все имевшиеся в наличии земли были поделены между колонистами, принесшими организацию общества германского типа на юго-восточную оконечность империи.

В конце XVIII в. завоевание пространства на континенте — и военно-политические действия, заселение, и размещение колонистов — окончательно завершается. Открытые, незаселенные пространства остались лишь на Крайнем Севере; не осталось больше слабо или недостаточно заселенных пространств, куда могли бы устремиться потоки переселенцев. Демографические процессы в Европе стабилизировались, и изменить их могли только насильственные военные действия.

 

Интенсивное заселение и мелиоративные работы

Увеличение численности европейского народонаселения обусловливалось не только расселением на новых территориях, направления которого были вкратце изложены выше, но и более интенсивным их освоением, распашкой залежных земель, мелиоративными работами. Этот процесс, который можно назвать интенсификацией по аналогии с сельским хозяйством, проявляется на протяжении веков в периоды демографической экспансии, характеризующиеся повышенным спросом на землю и продукты, в особенности продукты питания. На этот процесс влияют не только особенности окружающей среды в разных регионах, но и древность заселения, плотность населения и сложившиеся способы освоения территории.

До промышленной революции демографическая экспансия не могла преодолеть некий объективно существующий предел: плотность населения сдерживалась существовавшими способами сельскохозяйственного производства. Увеличение численности населения без снижения уровня жизни (а большинство населения и без того находилось на уровне выживания) могло осуществиться лишь в случае увеличения площади обрабатываемых земель или возникновения более действенной системы аграрного производства (с большей производительностью на единицу площади). Но долгое время шаткое равновесие между численностью населения и количеством ресурсов поддерживалось в основном именно первым путем (через увеличение площади пахотных земель). На большей части Европы к западу от линии Венеция — Гамбург — за исключением Пиренейского полуострова — экспансия могла осуществляться лишь в весьма ограниченных пределах через описанные выше сложные процессы захвата новых территорий. В Англии во времена «Domesday Book» (XI в.) организация пространства, по всей видимости, завершилась; Смит пишет: «В Средней Англии, например, (…) в “Domesday Book” перечисляется 1288 округов, и эта цифра удивительно близка к количеству административных единиц (…), существовавших в той же самой местности во время переписи 1801 г., то есть 1311». В Южной Шотландии количество приходов в XI в. было примерно таким же, как и сейчас. Подобные выводы можно сделать для Франции и южной Германии, а также, еще с большим основанием, для Италии, где высокая плотность населения, достигнутая в римскую эпоху, обусловила организационную структуру, впоследствии глубоко преобразованную, но так и не разрушенную до конца.

При отсутствии больших свободных территорий приходилось действовать внутри уже организованного пространства: распахивать целину, сводить леса и рощи, обрабатывать залежные земли, осушать топи и болота, укреплять берега. Согласно Слихеру ван Бату, при урожайности сам-пять требовалось около 1 га земли, чтобы прокормить одного человека в течение года; отсюда следует, что если мы признаем возможным удвоение населения Италии между 1000 и 1300 гг. до 12 млн чел. — максимума, достигнутого до чумы, то за три века должны были заново попасть в сельскохозяйственный оборот 6 млн га земли, то есть пятая часть всей площади страны, равная трем таким крупным регионам, как Венето, Эмилия-Романья и Тоскана. То есть каждый год должно было осваиваться в среднем по 20 тыс. га земли — нешуточный труд для всего населения. Эти цифры, разумеется, приблизительны (они вполне могли бы быть вдвое больше или вдвое меньше), но дают представление о значимости явления.

Увеличение площадей обрабатываемой земли происходило в основном тремя способами: во-первых, путем расширения существующих посевных площадей по частной инициативе, за счет лесов или пустошей, расположенных вблизи населенных пунктов; во-вторых, через основание поселений или замков феодалами, монастырями, рыцарскими орденами, городами и обработку земель, окружающих эти очаги или расположенных между ними; в-третьих, благодаря мелиорации заболоченных или мало приспособленных для обработки почв. Распашка целины по спонтанной, чаще всего единоличной инициативе оставила мало документальных свидетельств. Лучше изучен процесс основания замков, вольных городов, поселений и пр., где освоение целинных земель проходило организованно, и этапы его фиксировались. Во Франции хорошо документирован феномен основания поселений, которые начали появляться с XI в. и в Нормандии, и в других западных и центральных областях: речь шла о населенных пунктах, зависящих от города, монастыря или феодала. В Аквитании, особенно начиная с XII в., заселение осуществляется путем основания castelnaux — поселений, зависящих от феодального замка; sauvetés — деревень под покровительством церкви; bastides — поселков, построенных десятком-другим семей: их было обнаружено около 350–400. На севере новые населенные пункты назывались villeneuves: между XIII и XIV вв. в парижском регионе их было основано около 500; в Лангедоке строились укрепленные замки.

В Италии основание вольных поселений и новых городов интенсивно проходило на севере, в особенности в Пьемонте и Ломбардии, но распространено было и вообще по всей стране. Пинто пишет: «Хотя основание новых деревень и замков происходило в первую очередь по военно-политическим соображениям, распространение этого явления, безусловно, явилось решающим фактором расширения обрабатываемых пространств и оптимального распределения людей по территории. В большинстве случаев расширенное заселение осуществлялось за счет демографических излишков близлежащих областей. Но иногда новоселы происходили из далеких мест» (немцы в альпийских долинах, ломбардцы на юге). И здесь наибольшая частота основания новых поселений сосредоточена между XI и XIII вв.: согласно Серени, из 8000 поселений, время основания которых было установлено, около 2700 относились к доримской или римской эпохе, 1100 появились до X в., 945 — в XI в., 1014 — в XII в., 886 — в XIII в. и 217 — в XIV в. Разумеется, демографический кризис, в результате которого по всей Европе сокращается население и исчезают населенные пункты, приводит к тому, что этот феномен уже не проявляется с той же интенсивностью, хотя основание новых поселений и не прекращается. Например, на Сицилии, особенно в центральной и западной части, возникло 130 новых феодальных поселений — среди них Леонфорте, Пальма-ди-Монтекьяро, Санта-Нинфа — большинство в конце XVI — середине XVII в., когда наблюдался сильный демографический прирост и стремительно возрастал спрос на зерно, как в рамках внутреннего рынка, так и для экспорта. Аналогичные явления засвидетельствованы и в других частях Европы, в Англии и в южной Германии, а также и в Скандинавии, где процесс основания населенных пунктов проходил позже и в XVI и XVII вв. шел еще достаточно интенсивно. Кроме того, государства часто стремились присоединить пустые пространства, особенно приграничные, путем поощрения и организации расселения, что принимало форму определенной территориальной политики.

Приобретение новых земель происходит и путем мелиорации заболоченных и затопленных территорий или пустошей, ранее не пригодных для обработки. Во времена средневековой экспансии мелиорация, скорее всего, играла второстепенную роль по сравнению с другими способами приобретения годных для обработки земель. Исключение, однако, составляют Нидерланды, где работы по отвоеванию земель у моря и осушению внутренних озер интенсивно проводились на протяжении всего тысячелетия. На рисунке 2.3 представлен прирост территории благодаря осушительным и мелиоративным работам с шагом в 25 лет начиная с 1100 г.

Данный процесс в разные времена испытывал влияние множества факторов: колебания уровня моря, изменения цен на сельскохозяйственные продукты, наличия технологий и денежных средств и т. д. Но кроме этих факторов важно учитывать длинные демографические циклы: заметный спад после Великой чумы; последующий подъем, пик которого приходится на первую четверть XVII в.; депрессия, продолжающаяся до второй половины XVIII в., и затем мощный прирост, достигший кульминации в середине XIX в. В этом свете отвоевание земель имело особое значение: например, с 1550 по 1650 г. было введено в сельскохозяйственный оборот около 162 тыс. га земли, а прирост населения составил 600 тыс. чел. Мелиорированных земель было недостаточно для самообеспечения страны продуктами питания: Нидерланды импортировали зерно из Франции и особенно из восточной Германии. И все же, если учесть высокую урожайность, достигнутую в этом регионе, созданные площади теоретически могли бы прокормить половину добавившегося населения. Голландские инженеры и ремесленники обладали огромным опытом, высоко ценившимся во всей Европе со Средних веков, когда они первыми начали осушать болота вдоль Эльбы и в остальном Бранденбурге, и позже, особенно с конца XVI в., их можно было встретить в Англии, Франции, Германии, Италии.

Источник: Wagret P., Polderlands, Methuen, London, 1968, p. 76.

Пример Нидерландов, несомненно, уникален, как по объему мелиорированных площадей, так и по длительности работ, которые проводились на протяжении всего тысячелетия. И все же мелиорация представляла собой один из традиционных, хотя зачастую и эффективных путей удовлетворения спроса на землю и продукты питания в периоды демографического роста — пусть дорогостоящий, но все же действенный способ ослабить сковывающее влияние такого фактора, ограничивающего демографическое развитие, как недостаток земли. В Италии, особенно во второй половине XII — в XIII в., при непосредственном участии крупнейших общин работы по упорядочению течения рек и мелиорации развернулись в долине По, преимущественно в Ломбардии, Венето и Эмилии-Романьи. Работы по мелиорации и укреплению приморских и приречных территорий проводятся в средневековую эпоху в Англии — в Линкольншире и Норфолке, во Франции — на Луаре, в Германии — на Эльбе. Мелиоративные работы приобретают новый размах после кризиса XIV–XV вв., когда демографический спад прекращается, и продолжаются до первой половины XVII в. В 1600 г. в Англии был принят Drainage Act, направленный на введение в сельскохозяйственный оборот сотен тысяч акров топей и болот. Из многих мероприятий, осуществлявшихся в разных частях страны, самым грандиозным была мелиорация болот Фене и особенно Бедфордшира. Интенсивная мелиорация осуществлялась и в Ланкашире, Сассексе, Норфолке, Эссексе. То же самое происходило и во Франции: с помощью голландских специалистов была проведена мелиорация северных прибрежных районов, осушены малярийные болота Прованса и Лангедока. Работы по мелиорации усиленно проводятся и в Италии, особенно в долине По, в XVI и первой половине XVII в. Аймар пишет: «На западе, в восточной части Пьемонта, между Новарой и Верчелли, создаются первые рисовые поля; но более всего на востоке, по ту и другую сторону от По, на венецианской твердой земле, так же как в герцогствах Парма, Реджо, Мантуя и Феррара, не говоря уже об Эмилии, наблюдаются самые масштабные и удивительные изменения». Наверное, самым грандиозным эпизодом была Великая мелиорация дельты реки По, которая проводилась по повелению герцогов Эсте и завершилась в 1580 г.: были введены в сельскохозяйственный оборот около 30 тыс. га земли, хотя результаты мелиорации не везде оказались устойчивыми.

Демографическое оживление второй половины XVIII в. повсеместно сопровождалось возобновлением мелиоративных работ. В Англии распахиваются обширные пустоши; ликвидируются малярийные болота в низинах Трента и Хамбера; в Линкольншире путем осушения топей и болот восстанавливается около 70 тыс. га пригодной для обработки земли; дренируются торфяники в Хантингтоншире, Саффолке и Кембриджшире. В Италии проводятся значительные мелиоративные работы в Валь-ди-Кьяна и тосканской Маремме. В Германии подобные работы разворачиваются в Шлезвиг-Гольштейне и на территориях между Одером и Вислой, отобранных у Польши после ее раздела. В Нидерландах возобновляются мелиоративные работы, почти прекратившиеся в первой половине столетия; то же самое происходит во Франции (в Пуату), в Испании, в Каталонии и в Ирландии.

Качество мелиорации было различным, работы часто наталкивались на препятствия и завершались провалом; в общем и целом их ход совпадал с длинными демографическими циклами, и ввод земель в сельскохозяйственный оборот требовал огромных организационных усилий, трудовых и финансовых вкладов.

 

Консолидация

Один из аспектов интенсивного освоения пространства заключается в развитии сети городов: это — решающий фактор стабилизации и консолидации населения. «Город» в основном определяется численностью населения, это — решающий критерий, хотя имеют немаловажное значение и другие факторы, такие как доля жителей, не занятых в сельском хозяйстве; наличие профессиональной специализации, плотность населения.

В таблице 2.1 урбанизация оценивается исходя из того, что городским считается население, проживающее в населенных пунктах с числом жителей более 10 тыс. чел.: это ограничение гарантирует наличие вышеупомянутых характеристик.

На рисунке же 2.4 городами считаются населенные пункты, превысившие порог в 12 тыс. жителей. Критерии равноценны, однако следует иметь в виду, что при чрезмерном занижении порога мы рискуем включить в число городов поселения с растущей численностью жителей, занятых в сельском хозяйстве, и низкой функциональной специализацией, а это может привести к чрезмерному размыванию понятия города и городского населения.

Источник: Bairoch P., Batou J., Chèvre P., La population des villes européennes de 800 à 1850, Droz, Genève, 1988.

Страна 1500 1550 1600 1650 1700 1750 1800
1 Скандинавия 0,9 0,8 1,4 2,4 4,0 4,6 4,6
2 Англия и Уэльс 3,1 3,5 5,8 8,8 13,3 16,7 20,3
3 Шотландия 1,6 1,4 3,0 3,5 5,3 9,2 17,3
4 Ирландия 0 0 0 0,9 3,4 5,0 7,0
5 Голландия 15,8 15,3 24,3 31,7 33,6 30,5 28,8
6 Бельгия 21,1 22,7 18,8 20,8 23,9 19,6 18,9
7 Германия 3,2 3,8 4,1 4,4 4,8 5,6 5,5
8 Франция 4,2 4,3 5,9 7,2 9,2 9,1 8,8
9 Швейцария 1,5 1,5 2,5 2,2 3,3 4,6 3,7
10 Северная Италия 15,1 16,6 14,3 13,6 14,2 14,3
11 Центральная Италия 12,4 (суммарно 10, 11, 12) 11,4 12,5 14,2 14,3 14,5 13,6
12 Южная Италия 11,9 14,9 13,5 12,2 13,8 15,3
13 Испания 6,1 8,6 11,4 9,5 9,0 8,6 11,1
14 Португалия 3,0 11,5 14,1 16,6 11,5 9,1 8,7
15 Австрия-Богемия 1,7 1,9 2,1 2,4 3,9 5,2 5,2
16 Польша 0 0,3 0,4 0,7 0,5 1,0 2,5
Регион
1–6 Северо-запад 6,6 7,2 8,2 10,9 13,1 13,6 14,9
7–9 Центр 3,7 4,0 5,0 6,0 7,1 7,5 7,1
10–14 Средиземноморье 9,5 11,4 13,7 12,5 11,7 11,8 12,9
15–16 Восток 1,1 1,2 1,4 1,7 2,6 3,5 4,2
Европа 5,6 6,3 7,6 8,3 9,2 9,5 10,0

Примечание: Процент населения городов с 10 тыс. и более жителей по отношению ко всему населению.

Источник: De Vries J., European Urbanization, 1500–1800, Harvard University Press, Cambridge (Mass.), 1984.

Рост урбанизации — надежный показатель устойчивости системы расселения. Появление городской структуры связано с наличием густонаселенной сельской местности, производящей прибавочный продукт, достаточный для обмена с городом и позволяющий последнему перейти к производственной и профессиональной специализации. Городские центры, за редкими исключениями, не возникают в кочевых или полускотоводческих культурах или на слабозаселенных площадях. Города, в свою очередь, консолидируют население и способствуют освоению пространства еще и потому, что, раз возникнув, они могут прийти в упадок, но исчезают довольно редко: по крайней мере, об этом свидетельствует опыт последних столетий. Де Врис насчитывает в Европе (кроме России и Балкан) в 1800 г. 364 города с населением 10 тыс. жителей; еще 15 городов достигли этой цифры вскоре после 1500 г., но не попали в перечень, относящийся к 1800 г. В этих 15 городах уровень населения сократился; но такие города составляют очень малую часть от вошедших в список 1880 г. городов, чье население уменьшилось (примерно каждый 25-й), и немного более существенную, но все равно скромную долю (один из десяти) от тех 154 городов, в которых насчитывалось более 10 тыс. жителей в 1500 г. В таблице 2.1 представлено развитие урбанизации с 1500 по 1800 г. в Европе в тех ее пределах, какие были обозначены выше. Процент населения, живущего в городах с численностью более 10 тыс. чел., возрастает с 5,6 до 10 %, но различными темпами в зависимости от региона: медленнее в Средиземноморье (уже в 1500 г. более урбанизированном, чем остальная часть Европы), быстрее — в западных и северных областях. В 1500 г. урбанизация была очень слабой на кельтской окраине Британских островов, в Скандинавии, Польше, Австрии и Богемии (между 0 и 2 %); средней в Англии, Франции, Германии (3–4 %) и в Испании (6 %); высокой в Италии (12 %); максимальной в Нидерландах (18 %). В 1800 г. северо-запад Европы более урбанизирован (15 %), чем Средиземноморье (13 %); сильно отстают Скандинавия, Германия, Австрия-Богемия (5 %) и Польша. Однако рост урбанизации в этот период проходил неравномерно, с фазой ускорения между 1550 и 1650 гг. и фазой застоя в первой половине XVIII в.

Рисунок 2.4, на котором представлено распределение по европейской территории городов, в которых с 1500 по 1800 г. жили 12 тыс. и более жителей, дает ясное представление о том, насколько плотна была сеть городов: она явно разрежается к востоку от линии, образованной Адриатическим морем, направлением Венеция — Штеттин и проливами, отделяющими Скандинавский полуостров от континента. Со временем процесс урбанизации интенсифицировался по мере продвижения на север: если взять города, превышающие в течение каждого века предел в 50 тыс. жителей, то есть «большие города», можно увидеть, что к северу их становится все больше. В 1200 г. из семи городов, в которых число жителей предположительно превышало 50 тыс. чел., три находились в Испании (Кордова, Гранада и Севилья), два — в Италии (Палермо и Венеция); два оставшихся — это Париж и Кельн. Средняя широта их расположения 42°; в следующих столетиях города с численностью населения, превышающей 50 тыс. жителей, располагаются, в среднем, все дальше к северу, как показывает следующая таблица:

Средняя широта и долгота расположения городов с численностью населения более 50 тыс. жителей.

Годы Широта Долгота Число городов
1200 42°04′ 3°00′ 7
1300 43°30′ 10°08′ 6
1400 46°50′ 3°00′ 6
1500 45°15′ 7°53′ 10
1600 46°43′ 6°34′ 10
1700 51°40′ 5°57′ 9
1800 50°00′ 6°05′ 24

С 1200 по 1700 г. средняя широта, на которой располагаются крупные города, заметно увеличивается — примерно от параллели Рима до параллели Лондона, в то время как долгота остается прежней: это узкая полоса от меридиана Парижа до меридиана Гамбурга. Это смещение свидетельствует о продвижении большой урбанизации на север. Из 25 городов, население которых превышало 50 тыс. жителей, в 1500 г. только пять были расположены к северу от 50° широты; в 1800 г. их было 28 из 61. На атлантической и северной «периферии» Европы (Ирландия, Шотландия, Скандинавия) в 1500 г. было всего два центра с количеством жителей более 10 тыс. чел., в 1600 г. — три, в 1700 г. это число увеличивается до семи, а в 1800 г. — до 22.

В конце XVIII в. завершается великий процесс освоения и консолидации европейского пространства. Продвижение на восток закончилось; расселение на севере достигло естественных пределов; крайний юго-восток, граничащий с азиатскими степями, с укоренением там достаточного количества сельского населения приобрел четкие границы. Сформировалась густая развитая сеть городов. Ускоренный демографический рост XVIII в. вызвал повышенный спрос на продукты сельского хозяйства, и площади пашен и пастбищ повсеместно расширялись за счет лесов и пустошей. В Англии пахотные земли и пастбища увеличились с примерно 8 млн га в XVIII в. (Грегори Кинг, один из выдающихся политэкономов, оценивал количество пахотных земель в 4,45 млн га — Давенант уменьшил эту цифру до 3,6 млн — и пастбищ в 4,05 млн га) до 11 млн в 1800 г.; во Франции площадь обрабатываемых земель с середины XVIII до середины XIX в. увеличилась примерно на треть; аналогичный рост зафиксирован повсеместно. Но перед нами уже другой мир: технический прогресс и механизация позволяют обрабатывать земли, ранее целинные или залежные; появляются новые источники энергии; набирает силу индустриализация. Пространство перестает быть сдерживающим фактором: в следующем столетии оно будет колоссально расширено за счет колонизации огромных территорий на севере и юге Африки, в Сибири и в еще более дальних краях. Однако до конца XVIII в. демографический рост находил весьма ограниченные (хотя и значимые) возможности выхода за пределы континента, а значит, вынужден был почти полностью проходить в его рамках. В следующем столетии массовая эмиграция станет ответом на дисбаланс, порожденный демографическими и экономическими трансформациями.

 

3. ПРОДУКТЫ ПИТАНИЯ

 

Население и питание

Изобилие или недостаток продуктов питания является для всех живых существ первым условием роста и противодействия среде. Как хорошо известно биологам и натуралистам, доступность еды в природе зависит от целого комплекса различных факторов: конкуренции между видами, наличия естественных врагов, климатических условий, эпидемиологии. Самые сложные математические модели не в состоянии целиком отразить столь сложный комплекс. Для человека следует еще учитывать его особую способность производить и сохранять продукты питания; но и для людей доступность еды всегда была первостепенным фактором увеличения численности, особенно в сельских общинах, жители которых трудились, чтобы обеспечить себя одеждой и жильем, но в первую очередь — для утоления голода и насыщения. Это было верно и для городов, где жила меньшая часть населения: подмастерья и лавочники, рабочие и ремесленники тратили почти все свои доходы на продукты питания. Даже в XIX в. Франция и Германия, страны с передовой культурой и наукой, еще не решили до конца продовольственную проблему для всего населения. Если в годы, когда не было климатических аномалий и катастрофических военных конфликтов, обеспечение продовольствием могло считаться удовлетворительным, то в периоды голода пищевой баланс широких масс самым драматическим образом сокращался.

Еще до Мальтуса Адам Смит в 1776 г. знаменитой, хотя и отдающей детерминизмом фразой определил связь между демографическим развитием и ресурсами: «Все виды животных естественно размножаются в соответствии с наличными средствами их существования, и ни один вид не может размножиться за пределы последних». Под средствами существования Смит, несомненно, понимал основные материальные потребности и в первую очередь еду. Через несколько десятилетий Мальтус повторит, что «еда необходима для выживания человека» и что «способность населения к приросту больше, чем способность земли производить средства для существования человека», где под средствами существования понимается прежде всего еда, отсутствие или недостаток которой порождает «пороки» (проституцию, противоестественные отношения, аборты) и misery, а значит, высокую детскую смертность и эпидемии. Разумеется, нечеловеческие условия труда, плохая одежда, тесные жилища тоже входят в понятие misery, но самой важной ее причиной, безусловно, является отсутствие еды. В этом не сомневался Давид Рикардо, писавший в 1817 г., что «рабочие классы имеют самые малые нужды и довольствуются самой дешевой пищей (…) подвержены величайшим превратностям и нищете». И далее, как и многие до него, он отмечал, что низкие цены на продукты питания в Америке и высокие в Европе приводят к быстрому демографическому приросту в первой и замедленному развитию второй.

Мальтус первым очерчивает модель, которая ставит народонаселение в строгую зависимость от ресурсов. Способность населения к приросту доводит отношение между ресурсами и количеством жителей до той опасной черты, при достижении которой включаются механизмы сдерживания: голод, эпидемии и войны сокращают население и восстанавливают баланс между его численностью и ресурсами, а потом, если способность населения к приросту не сдерживается какими-то другими средствами, наступает новый негативный этап развития. Такие средства существуют, к ним можно прибегнуть: это предусмотрительный, исполненный добродетели отказ от брака — в него либо следует вступать как можно позже, либо не вступать вовсе, чтобы снизить темпы прироста населения, которое должно быть достаточно мудрым, чтобы воспользоваться этим способом. В самом деле, во времена Мальтуса добровольный контроль над рождаемостью (контрацепция), который является обычным ограничивающим фактором в современную эпоху (см. гл. 7), еще не был принят в обществе. От выбора между сдерживающими механизмами и превентивными мерами, между поведением бездумным и добродетельным зависит судьба людей: станут ли они жертвами принуждения или добровольно вступят на разумный путь.

Таким образом, питание, по всей очевидности, было мощным ограничивающим фактором в истории европейского народонаселения, во всяком случае до XIX в.; на протяжении многих веков уровень жизни большинства населения был тесно связан с доступностью продуктов питания; захват новых территорий и внедрение новых, более интенсивных методов земледелия были обусловлены прежде всего потребностью в приращении ресурсов. В принципе, можно с большой легкостью и достаточно убедительно интерпретировать изменения народонаселения до промышленной революции, используя упрощенную мальтузианскую модель, логика развития которой предусматривает три ступени. Первая: доступность продуктов питания связана с уровнем питания. Вторая: уровень питания определяет изменения смертности не только за короткий период — для всех очевидна связь голода с повышенной смертностью, — но и в долгосрочной перспективе, ибо истощение создает условия для появления патологий, которые увеличивают риск смерти. Третья: изменения показателей смертности лежат в основе колебаний показателей естественного прироста, ибо в отсутствие контроля над деторождением и при наличии стабильной брачности рождаемость в рамках традиционного типа воспроизводства тоже останется относительно неизменной, а значит, будет оказывать незначительное влияние на изменения естественного прироста во времени. Эта логическая цепочка, хотя и получившая в последнее время авторитетную поддержку, не выдерживает сопоставления с историческими данными; некоторые ее элементы явно провисают. Наименее слабым, по правде говоря, является первое звено: действительно, существует связь между доступностью продуктов питания и уровнем питания; однако же, если опираться на общие данные, можно счесть такую доступность достаточной, в то время как неравное распределение продуктов может создавать сильные перепады уровней; кроме того, и патологии тоже могут привести, даже при достаточном питании, к состоянию истощения. Второе верно в принципе — в том смысле, что скудно питающееся население подвержено большей смертности, — но не находит подтверждения в исторической реальности; на уровни и большие циклы смертности влияют структурные факторы и болезни (вспомним чуму), не зависящие от уровня питания. Третье звено еще слабее второго, ибо исследования по исторической демографии показали, что «естественная» рождаемость в отсутствие контроля над деторождением может существенно различаться у разных народов и в разные эпохи, а также продемонстрировали заметные изменения в брачных укладах. Таким образом, за долгий период компонент рождаемости не меньше влияет на естественный прирост, чем компонент смертности.

 

Питание, инфекции и смертность

Уровень питания, удовлетворительный для здорового организма, должен доставлять достаточно энергии для нормального обмена веществ, роста, физической деятельности и поддержания нормальной температуры тела. Беременность и кормление требуют дополнительной энергии, так же как и выздоровление больного. Тем самым потребность в энергии изменяется в зависимости от пола и возраста, веса тела, состояния здоровья, объема осуществляемой физической деятельности, температуры окружающей среды. У здорового взрослого человека полученная энергия должна равняться затраченной, чтобы организм не истощался вследствие дефицита калорий, но и не накапливался жир вследствие их избытка. Применив ныне признанные стандартные величины потребности в калориях, мы можем признать, что народонаселение прошлого, получавшее в среднем 2000 калорий в день pro capite (немного больше летом, во время тяжелых сезонных работ, и чуть меньше зимой), питалось удовлетворительно, во всяком случае с энергетической точки зрения. Следует уточнить, что среднее значение — показатель, не учитывающий качества и разнообразия пищи, а также распределения, очевидно неравного, так что приведенная цифра оставалась недоступной для значительного процента населения.

Нормальная диета должна содержать в соответствующих количествах основные питательные вещества — протеины, витамины, минералы. Недостаток тех или иных веществ может даже при вполне приемлемом количестве калорий вызвать или усилить заболеваемость. Именно отсутствие протеинов, содержащихся в пище животного происхождения, мясе и рыбе, а из растительной пищи — в фасоли, вызывает те страшные детские болезни, в которых коренится основная причина высокой смертности в развивающихся странах (и которые можно проследить в Европе в прошлые века): маразм и квашиоркор. Недостаток витамина А ведет к слепоте; недостаток витамина D, содержащегося в животных и растительных жирах, — к рахиту (эту болезнь у лондонских детей XVII в. хорошо описал Джон Граунт); отсутствие витамина С вызывает цингу, от которой страдали экипажи морских судов во всем мире; отсутствие никотиновой кислоты приводит к пеллагре, распространившейся в XVIII и XIX вв. по большей части южной Европы. Из минералов недостаток йода является причиной зоба и кретинизма, очень распространенных в гористых областях Пиренеев, Альп, Карпат. Но по большому счету можно сказать, что питательные вещества, необходимые для здоровья и выживания, встречаются в огромном множестве продуктов, обычно потребляемых в самых разных культурных, климатических и экономических условиях, а потому удовлетворительный, сбалансированный режим питания возможен почти повсеместно. Его искажения встречаются чаще всего в экстремальных климатических условиях (в районах Крайнего Севера, у эскимосов и лапландцев, потребляющих большое количество жиров), в особых обстоятельствах (отсутствие витаминов, вызывающее цингу у моряков), в периоды голода и социальных потрясений. В таких условиях недостаток тех или иных веществ может стать систематическим, препятствуя естественному процессу адаптации человека к продуктам питания.

Здравый смысл подсказывает, что существует довольно тесная связь между уровнем питания и инфекционными болезнями, в частности их тяжестью, и наука это подтверждает. Высокая смертность в прошлом более всего была связана с возникновением и распространением тяжелых инфекционных заболеваний; недостаточное питание обусловливало прежде всего понижение защитных реакций организма, что способствовало возникновению, распространению и тяжести инфекции. В общем, можно сказать, что население, испытывающее недостаток в питании, наиболее подвержено инфекционным болезням и наименее способно противостоять их распространению и тяжести. Перейдя на более высокий уровень обобщения, можно также утверждать, что в одном и том же народонаселении, в условиях высокой смертности, характерных для прошлых веков, переход от недостаточного питания к достаточному (и наоборот), вызванный, например, колебаниями урожайности, может обусловить соответствующие изменения уровня смертности. Однако третье обобщение, предполагающее существование обратной связи между уровнем питания, с одной стороны, и инфекциями и смертностью — с другой, представляется неверным. В самом деле, такое отношение предположительно равно нулю над порогом, разделяющим недостаточное питание и приемлемое, а избыточное питание приводит к новым патологиям.

Основной принцип связи, существующей между уровнем питания и смертностью, в любом случае невозможно некритически использовать для интерпретации процессов, происходивших в прошлом. О том, как непросто определить уровень питания народонаселения Европы, и об его изменении я расскажу позже. Но даже если бы их можно было с точностью установить, трудно с полной достоверностью оценить их влияние на смертность. В самом деле, если плохое питание, с одной стороны, является отягчающим фактором в течении инфекционных болезней, с другой стороны — оно может быть и их результатом: хорошо известно, что диарея, одна из инфекций, наиболее распространенных среди населения с высокой детской смертностью, препятствует усвоению и перевариванию пищи, а значит, является основной причиной недостаточного питания. И поскольку инфекционные болезни, с одной стороны, и недостаточное питание, с другой, связаны ретроактивно, и поскольку и то, и другое являются следствием общей отсталости и нищеты, трудно выделить в чистом виде то влияние, которое изменения в доступности продуктов и в питании (эти понятия не эквивалентны из-за способов хранения и приготовления пищи, выбраковки и потерь) оказывали на смертность в прошлые века.

Есть и другие сложности, не позволяющие должным образом оценить влияние питания на смертность. Первая, более общего характера, состоит в том, что нелегко понять, каков минимальный уровень питания, ниже которого возрастает риск заболевания, а значит, и смертности. И если при голоде угроза смерти резко увеличивается, то легкое или умеренное недоедание производит незначительный эффект. К тому же не все инфекционные болезни «чувствительны» к недоеданию. В самом деле, если недостаток питания угнетает защитные способности человеческого организма, он же в некоторых случаях может воздействовать на метаболизм и размножение болезнетворного микроорганизма, блокируя или ограничивая его развитие. В некоторых случаях недоедание производит антагонический, а не синергический эффект и тем самым снижает опасность инфекции.

Основные инфекции, игравшие определяющую роль в смертности в прошлые столетия, связаны с питанием минимально или не связаны вовсе. Например, на возникновение и распространение чумы, оспы или малярии недостаток питания практически не оказывал никакого влияния; зато значительное влияние он оказывал на распространение многих кишечных и респираторных заболеваний, а его вляние на развитие таких серьезных болезней, как тиф, дифтерия и пр., неясно. Многие положения, казавшиеся историкам народонаселения незыблемыми, вновь подвергаются обсуждению. Разумеется, можно признать, что недоедание осложняет условия выживаемости, когда к нему присовокупляются другие факторы, благоприятствующие распространению инфекционных болезней и негативно сказывающиеся на их течении (плохая гигиена, нищета, невежество). Но в отрыве от этих факторов его роль, по вышеприведенным причинам, неоднозначна. Существует даже авторитетное мнение, что «хорошо продуманное и умеренное недоедание (…) могло бы стать самой ценной физической характеристикой человеческого рода, ведущей к большей продолжительности жизни, меньшей степени вырождения, менее высокому уровню смертности от наследственных, автоиммунных и, может быть, даже инфекционных болезней».

 

Хлеб и то, что с хлебом

Об основных тенденциях питания европейского народонаселения в прошлом известно немногое: при обилии эпизодического и анекдотического материала не хватает достоверной базовой информации. Поэтому трудно более-менее однозначно установить, боролось ли население Европы за свое выживание при постоянной скудости пищевых ресурсов, или уровень питания большинства был выше критического, или, наконец, происходили долговременные колебания между довольством и изобилием, с одной стороны, и нищетой и скудостью, с другой. История земледелия богата глубокими исследованиями о технологиях производства и урожайности, земельной собственности и колебании цен, но довольно скупа на оценки валового производства, необходимые для того, чтобы определить уровень потребления. И все же существуют способы измерить долговременные изменения в режиме питания: речь идет о подсчетах пищевых балансов и их калорийности для некоторых сообществ, об оценке уровня потребления некоторых основных продуктов, таких как хлеб и мясо, а также вклада в питание новых культур, например картофеля и кукурузы; о сравнительном анализе цен и заработной платы, указывающем на покупательную способность; об изменениях в росте человека, которые являются показателем достаточного или недостаточного питания.

Оценки, основанные на подсчетах баланса питания с учетом калорийности, базируются или на документах о покупках, сделанных семьей или сообществом, или на данных о продукции, предназначенной для потребления. Эти данные весьма приблизительны, при их применении встают многочисленные вопросы: мы не знаем, например, какого уровня достигало внутреннее потребление; не можем оценить ни масштабы порчи, выбраковки, потерь продуктов, ни приращение и сокращение запасов; нам трудно рассчитать калорийность продуктов неустановленного качества, тем более что она меняется и в зависимости от способов приготовления пищи; неясен и вклад в питание алкогольных напитков. Кроме того, подобные оценки указывают на средний уровень потребления; такой информацией следует пользоваться тем осторожнее, чем более изменяется, по причине социального неравенства, степень «доступа к еде» тех или иных изученных сообществ. Исследования, в которых воссоздаются пищевые балансы прошлых веков, немногочисленны, особенно если исключить из свода данных балансы, относящиеся к избранным сообществам (дом царствующей особы, представителя знати, прелата высшего ранга): они полезны для воссоздания образа жизни, диеты и потребления привилегированных классов, но для нас интереса практически не представляют. Идет ли речь о дворе шведского короля Эрика в XVI в., где в среднем потреблялось 6500 калорий в день, или о семействе Мазарини в XVII в. с 7000 калорий, или о дворе герцога Магнуса с еще более высоким уровнем потребления, — так или иначе, эти данные способны вызвать головокружение, а то и подагру; утешает лишь то, что вряд ли выбрасывались все объедки, и обильные реки съестного текли из дворцов, дабы насытить здоровый аппетит домочадцев всяческой челяди, прислуги, конюших.

Ограниченный интерес представляют и балансы, относящиеся к сообществам особого рода: военным (рационы моряков), гражданским (содружества и монастыри), благотворительным или карательным (больницы, приюты, тюрьмы). Здесь речь идет в основном о весьма достоверных источниках, ведь бухгалтерия велась тщательно (хотя кто поручится, что все приобретения попадали исключительно к тем, для кого они были предназначены?), однако это весьма специфические сообщества, данные о которых не могут считаться репрезентативными для всего населения. Так, цифру 5000 калорий в день на каждого студента коллежа Борромео в Павии в XVII в. нельзя распространить на всех жителей города, режим питания которых основывался на зерновых; если пациенты госпиталя в Кане в 1725 г. получали в день по 3000 калорий, это, возможно, было связано со слабым состоянием их здоровья, требовавшим усиленного питания; если венецианские, тосканские, шведские, русские, французские и английские солдаты и матросы получали пайки, превышавшие 3000 или даже 4000 калорий в день, что соответствовало интенсивным затратам энергии, каких требует военное дело или мореплавание, это не значит, что население соответствующих стран питалось так же, хотя иные и полагают, что вышеприведенные рационы представляли собой норму, а не привилегию. Обратившись от исследований сообществ особого рода, в том, что касается питания, несомненно, избранных позитивно, к исследованиям, касающимся больших сообществ или сообществ более ограниченных, но состоящих из «обычных» людей, к их результатам надо присмотреться более пристально, ибо их потенциальная демографическая релевантность окажется значительно выше.

Выборка калорийных балансов разных групп жителей разных европейских стран XIV–XX вв. приводит к интересным умозаключениям. Результаты, хотя и весьма приблизительные, поскольку они относятся к миру, сокрытому от нас и большей частью непознанному, показывают, что уровень доступных калорий чуть ли не вдвое превышает тот, который я предположил для народонаселения, жившего при традиционном типе воспроизводства (2000 калорий на человека в день). Единственный случай, когда количество калорий оказывается менее 2000, согласно оценкам Тутена, отмечается во Франции в 1780–1790 и в 1803–1812 гг.; однако тот же автор впоследствии исправляет эти данные в сторону повышения (для 1780–1790 гг.), а Морино убедительно доказывает, что калорийный баланс все-таки превышал 2000, утверждая, что французы в период между царствованиями Людовика XIV и Луи-Филиппа располагали достаточным, хотя и не меняющимся, количеством продуктов питания. Если немного округлить данные, можно отметить, что оценки, относящиеся к более отдаленным эпохам, скажем, касающиеся поденщиков в Норфолке в XIV–XV вв., или населения шведских королевских феодов, или наемных работников в Лангедоке в XV–XVI вв., довольно высоки и намного превосходят минимальный уровень потребностей. Самые низкие, граничащие с этим минимальным уровнем значения отмечаются в конце XVIII — начале XIX в. во Франции и в Англии. Напрашивается вывод, возможно, несколько смелый, но основанный на показателях разного рода: условия жизни ухудшаются в XVII–XVIII вв. в разных частях Европы, как в Швеции, так и в Германии, и соответственно сокращается количество имеющихся в наличии продуктов питания.

Другой важный показатель — потребление хлеба, муки или зерновых. Зерновые абсолютно преобладают в пищевом рационе благодаря возможности длительного хранения, легкости приготовления из них разнообразных блюд и прежде всего экономичности. При равном количестве калорий хлеб несравненно экономичнее других продуктов: на столах флорентинцев во втором десятилетии XVII в. стоимость 1000 калорий, заключавшихся в мясе, была в 5–17 раз выше (в зависимости от качества мяса) стоимости 1000 калорий, заключавшихся в хлебе; опять же при равном количестве калорий свежая рыба стоила в 55 раз дороже хлеба, соленая — в 15, яйца — в 7 раз, сыр — в 4–7 раз, сахар — в 10–20 раз в зависимости от степени рафинированности. Только вино (которое может приравниваться к продуктам питания лишь в случае его потребления в малых количествах), оливковое масло (которое использовалось исключительно как приправа) и фасоль (все еще имевшая ограниченное распространение) могли сравниться с хлебом по соотношению стоимости и калорий. Этим объясняется неизменная популярность зерновых на столах наших предков. В процветающем Антверпене в конце XVI в. около четырех пятых дохода семьи тратилось на питание и половина этой суммы — на покупку хлеба. Три века спустя в Италии предназначенная для покупки хлеба доля семейного бюджета, подсчитанного для разных групп семей в разных провинциях королевства, колебалась от 52 до 95 %. Таким образом, от доступности зерновых в большой степени зависело скромное благосостояние большей части европейского народонаселения.

На рисунке 3.1 обобщены доступные мне данные о среднем потреблении хлеба и зерновых, в большинстве случаев превышающие 500 г в день. Только значения для Англии и Голландии в начале XIX в. оказываются ощутимо ниже этого уровня, но население этих стран питалось вполне удовлетворительно, просто картофель в значительной мере заменял им хлеб, особенно в Голландии. Дневной рацион в один килограмм или даже больше встречается достаточно часто, особенно в отдаленные эпохи.

В итальянских городах в XV–XVIII вв., или в сельских местностях Сенезе и Сицилии в XVII в., или в Пьемонте в XVIII в. доступное количество хлеба колеблется от 500 до 800 г в день. Если придерживаться минимального значения — 500 г хлеба — мы получим приблизительно 1250 калорий, в то время как 500 г зерна заключают в себе 1600 калорий: соответственно две трети или три четверти гипотетической минимальной потребности в 2000 калорий. Например, полукилограммовая булка (1250 калорий) плюс сто граммов черных маслин (250 калорий) и сто граммов сыра (100 калорий), половина луковицы и зелень по сезону могли удовлетворить «среднюю» потребность, как это и было в Средиземноморье с гомеровских времен чуть ли не до наших дней.

Примечание: В рамках указаны: местность или территория; дата или период; ежедневное потребление в граммах: (Х) = хлеб, (З) = зерновые. Источник: Livi Bacci M., Popolazione e alimentazione, Il Mulino, Bologna, 1993.

Разумеется, все вышесказанное верно для благополучных, а не для голодных лет. Согласно Фердинандо Галиани (книга «О монете», 1751), в Неаполитанском королевстве среднее доступное количество зерновых никогда не опускалось ниже чем на 25 % в самые худшие годы, да и тогда наличие запасов в какой-то степени облегчало положение; и все же очевидно, что меньшая доступность продукта, связанная с неурожаем, ростом цен и последующим обнищанием, множила беды малоимущих классов.

Но чтобы судить о «качестве» питания, следует рассмотреть такой, пусть и косвенный, показатель, как объем потребления мяса, то есть более или менее высокое содержание протеинов животного происхождения в режиме питания. «Основательная», авторитетная точка зрения заключается в том, что потребление мяса было относительно высоким в последние два столетия Средневековья и большую половину XVI в., а потом постепенно снижалось, достигнув минимума к началу XIX в.; последующее увеличение началось в том же XIX или, в некоторых регионах, в XX в., поскольку географическое распространение этого феномена было неравномерным. Главным сторонником такой точки зрения выступал Вильгельм Абель, продолживший исследования, проводимые в прошлом столетии Густавом Шмоллером. Процесс Wüstungen (оставления земель), бурно протекавший в разгар средневековой эпидемии чумы, привел к превращению в пастбища обширных площадей ранее возделываемых угодий, а значит, развитию животноводства и увеличению потребления мяса. В позднесредневековой Германии, опять-таки согласно Абелю, оно превышало 100 килограммов в год pro capite, но кризис, разразившийся в последующие века, снизил его до минимума в 14 килограммов в начале XIX в. Абель видит в этом экономическую закономерность: спрос на зерновые не столь эластичен и, следовательно, мало изменяется с изменением доходов и падает с сокращением населения после чумы; спрос на мясо, наоборот, крайне подвержен изменениям, и увеличение реальной заработной платы после чумы вызывает его значительный рост. Высокий средневековый уровень потребления мяса в Германии и последующие тенденции подтверждаются данными относительно экспорта мяса из Польши, а также данными о Швеции, Нидерландах и Англии. «Они едят в изобилии мясо и рыбу всякого рода», — писал сэр Джон Фортескью об англичанах XV в.; обилие мяса на их столах не подвергается сомнению, как и оскудение рациона в последующие века. В Италии в XIV–XV вв. тоже наблюдается относительно обильное потребление мяса, по крайней мере в Пьемонте и на Сицилии. Снижение плотности населения, сокращение обрабатываемых земель и расширение свободных пространств благоприятствует пастбищному скотоводству. Снижение потребления мяса в последующие века — за исключением наиболее богатых городов — засвидетельствовано низкими уровнями потребления, преобладающими почти повсеместно чуть ли не до середины XX в. Однако в некоторых регионах — Англии, Фландрии, возможно, в некоторых областях Восточной Европы — потребление мяса остается относительно более высоким. Можно также предположить, что в традиционных скотоводческих регионах, откуда берут начало мощные потоки экспорта, — в Тироле, Швейцарии, Дании, южной Швеции и далее к востоку — в Венгрии, Подолии, Молдавии и Валахии, — потребление мяса было выше среднего. С другой стороны, увеличение экспорта скота с Востока на Запад после XV в. частично обусловлено тем, что скотоводство на Западе пришло в упадок под давлением демографического роста, так что даже скромный, сократившийся спрос на мясо не мог быть удовлетворен. Грегори Кинг считал, что в конце XVII в. из 5,5 млн англичан 1,6 млн ели мясо каждый день, 0,7 — пять раз в неделю, 3,0 — один раз и 0,2 не ели вообще. Среднегодовое потребление мяса в Англии в ту эпоху будет равняться примерно 33 кг на душу населения, что значительно меньше 100 кг у немцев два или три века назад, но вдвое превышает значения, наблюдаемые в начале XIX в. Такой долговременной тенденции потребления мяса соответствует и аналогичная тенденция потребления дичи, а также других продуктов скотоводства — масла, яиц, сыров, сала.

То, что в большей части Европы потребление мяса в XIX в. было крайне низким, — хорошо установленный факт. По подсчетам Тутена, во Франции в 1780–1834 гг. оно не превышало 20 кг в год и начало увеличиваться только после 1834 г. Подсчеты для Италии после объединения показывают еще более низкий уровень: 13 кг в период с 1861 по 1870 г., на пару кг больше в период с 1901 по 1910 г., и только в 1930-е гг. — 30 кг в год. Весной 1787 г. Гёте и его спутники, путешествуя по Сицилии, могут свободно запасаться по дороге артишоками и прочей едой, но, купив курицу на пути в Кальтаниссетту, не знают, где и каким образом ее приготовить, — анекдот, указывающий на то, сколь редко на стол жителей острова попадало мясо. Для сельского населения Италии, как и большей части Средиземноморья, мясо остается редким, приберегаемым для праздника продуктом вплоть до середины XX в. Смертность здесь снижается при отсутствии улучшений режима питания.

 

Неурожаи и голод

Если историю питания в Европе за длительный период времени обрисовать нелегко, о краткосрочных колебаниях количества продовольствия существуют более подробные сведения. «Господа, сжальтесь над нами, помилосердствуйте, дайте нам зерна ради бога, дабы не умерли с голоду мы и наши семьи», — умоляли флорентийские бедняки, оставшиеся без хлеба во время недорода 1329 г.; подобными эпизодами полнятся мемуары и летописи вплоть до XIX века. Неурожаи в Европе — обычное дело, они случаются по несколько раз при жизни одного поколения. Существуют менее явные, но не менее красноречивые указания, позволяющие установить связь между недостатком еды и демографическими переменными, особенно смертностью. В частности, сопоставление статистических рядов, обозначающих цены на товары широкого потребления и смертные случаи, позволяют провести систематическое исследование связи между краткосрочными колебаниями первых и вторых, как то было предложено в 1946 г. Жаном Мевре. Логика исследования такова. Народонаселение доиндустриальной эпохи потребляло преимущественно зерновые в виде хлеба, булок, лепешек, каш и так далее — это и составляло основную пищу огромной массы населения. Когда, преимущественно по причине погодных условий, случался неурожай, цены росли. Тот, кому приходилось приобретать муку или хлеб для пропитания, убеждался в снижении своей покупательной способности, а в крайних случаях бывал вынужден отказаться от потребления. Иногда можно было пренебречь недостатком зерновых лучшего сорта, приобретая второстепенные зерновые, но чаще всего в неурожайные годы не хватало почти всех основных продуктов. Уменьшение доступности продуктов питания означало для многих ослабление организма и вероятную смерть от голода или, чаще, от инфекционных болезней с эпидемическим распространением. Таким образом, за резким повышением цен следовало увеличение смертности. Разумеется, неурожаи вели и к другим демографическим изменениям: снижались брачность и число зачатий, и почти всегда возрастала мобильность голодающих, обездоленных и нищих, игравшая заметную роль в распространении эпидемий.

В этой довольно прочной логической цепочке есть несколько слабых звеньев. Во-первых, цены обозначают рыночную стоимость пшеницы или другого зерна, но мы не знаем, какая часть продовольственных ресурсов покупалась на рынке (к тому же при резком росте цен потребление явно снижалось), а какая непосредственно производилась и потреблялась, обменивалась или предоставлялась в качестве выплаты за проделанную работу. В общем, изменение цен — несовершенный показатель доступности продовольствия и его потребления. К тому же возникновение эпидемии часто было социальным, а не биологическим следствием неурожая. В голодное время и без того значительное количество нищих и бродяг чрезмерно увеличивалось, усиливался приток людей в города; постоялые дворы, приюты и госпитали переполнялись; все это способствовало распространению эпидемических инфекций, таких, например, как тиф. Современник — свидетель голодомора в Болонье в 1602 г. — Джован Баттиста Сеньи «слышит повсюду общий вопль; чернь заводит склоки; бедняки сотрясают воздух криками; крестьяне из-под стен шумят что есть мочи; больницы переполняются; у дверей богатых домов звучат жалобные мольбы; на площади кипят страсти; склады и амбары окружены бедствующим, несчастным народом». Идеальная ситуация для возникновения и распространения эпидемии. Во время последнего на Западе Великого голода, поразившего Ирландию в 1845 г., тиф, называемый famine fever, послужил причиной большой части смертных случаев. «Сложились идеальные условия для распространения вшей и тех микроорганизмов, вызывающих тиф, переносчиками которых служили вши. Степень истощения, по всей видимости, не влияла на восприимчивость к тифу; доказательством служит то, что большое число добровольцев — врачей, священников, монахинь, правительственных чиновников и прочих — заразились этой болезнью и умерли».

Хронология больших продовольственных кризисов в Европе, часто связанных с погодными условиями, в общих чертах довольно хорошо известна, особенно начиная с XVI в., периода, от которого сохранились многочисленные данные о ценах и смертных случаях. Сведения о предшествующих столетиях не столь точны и обильны, но большинство из них относятся ко второй половине XIII и первой половине XIV в., и это свидетельствует о том, что долгий демографический рост в Средние века начинает порождать сильную нехватку ресурсов.

В Англии повышение цен, указывающее на продовольственные кризисы, в общем и целом оказывало умеренное воздействие на количество смертных случаев; это верно для всего периода XVI–XVIII вв., но особенно заметно после середины XVII в., когда такие кризисы становятся редкими. Взлет цен в 1647–1649 гг. не сильно повлиял на показатели смертности; в 1690-е гг. выдалось несколько лет, отмеченных крайне высокими ценами в сочетании со значительным падением реальной заработной платы, но смертность оказалась даже чуть ниже среднего уровня. Точно так же очень высокие цены 1710 г., взлетевшие до небес вследствие неурожая, вызванного суровой зимой, не привели к сколько-нибудь заметному увеличению смертности.

Английская хронология не совпадает ни с шотландской, ни с голландской, ни с французской. Во Франции последствия продовольственных кризисов XVII и первой половины XVIII в. были очень тяжелыми: достаточно вспомнить кризис 1628–1632 гг., сопровождавшийся чумой; кризис «Фронды» в 1649–1654 гг. и еще два катастрофических кризиса, когда количество смертей удваивается — в 1693–1694 и 1709–1710 гг. К концу царствования Людовика XIV кризисы, характерные для традиционного типа воспроизводства, слабеют и сходят на нет. В Германии общая картина продовольственных кризисов, умноженных разрухой, которую причинила Тридцатилетняя война, показывает, судя по всему, что эта страна выходит из экономической ситуации, присущей традиционному типу воспроизводства, позже, чем Франция: если в 1693 и 1709 гг. кризисы поразили обе страны, то годы 1740–1741, 1771–1774 и 1816–1817 памятны как время голода и высокой смертности только в Германии. Немецкая хронология XVIII в. совпадает со шведской, в которой выделяется голодный 1772–1773 год.

Пиренейский полуостров и Италия были подвержены частым продовольственным кризисам в XVI–XVII вв., что засвидетельствовано документально, хотя разница в климатических и географических условиях не позволяет прийти к каким-то обобщениям. В XVIII в. положение вроде бы улучшается, но кризис 1764–1767 гг. имел катастрофические последствия как для Испании, так и для Италии (особенно на юге), а общеевропейский кризис 1816–1817 гг. вызвал значительный рост смертности в Италии.

Сопоставление различных данных показывает, что с XVI до начала XIX в. значительные повышения цен на зерновые, как правило, вследствие сокращения доступного продовольствия, порождают заметное увеличение смертности, однако эту связь вовсе нельзя считать всеобщей и механической, что следует из рисунка 3.2, относящегося к кризису 1709 г. (когда весь континент покрылся льдом) в Англии, на севере Франции и в Тоскане.

На севере Франции (на рынках Бовези) увеличение цен на зерновые вдвое в 1709 г. вызывает в следующем году увеличение числа смертных случаев более чем вдвое, в то время как в Винчестере такой же рост цен не оказывает никакого влияния на английскую смертность, которая остается ниже средней, а в Тоскане увеличение смертности предшествует пику повышения цен на рынке Сиены в 1709 г., а не следует за ним. Во-вторых, следует отметить, что увеличение числа смертных случаев почти всегда напрямую связано со вспышками совершенно определенных эпидемических инфекций, например тифа; часто положение осложняется также военными действиями или чумой. В-третьих, одинаковые повышения цен имеют разные следствия: они влияют на смертность в Англии меньше, чем на континенте; на юге Франции меньше, чем на зерноводческом севере; в зонах со смешанными культурами или с более широким спектром местных ресурсов меньше, чем в зонах, где преобладает монокультура; в XVIII в. меньше, чем в XVII. Невозможно определить, зависят ли эти различия от степени сокращения доступности продуктов питания (связанной с различной квотой автономного потребления, административными мерами, облегчающими участь бедняков, замещением основных продуктов второстепенными, наличием запасов и разницей в доходах) или от разной интенсивности эпидемических вспышек, вызванных социальными сдвигами, которыми сопровождаются продовольственные кризисы. Наконец, в первые десятилетия XIX в. питание в Европе перестает быть мощным ограничивающим фактором. Однако, это утверждение верно лишь в общих чертах, поскольку для многих областей, особенно периферийных, выход из ситуации с продовольствием, характерной для традиционного типа воспроизводства, происходит с запозданием.

Источник: Тоскана: по ценам — Parenti G., Prezzi е mercato a Siena, Carlo Cya, Firenze, 1942, pp. 27–28; по смертности — неизданная серия Департамента статистики Флорентийского университета.

Англия: по ценам — Lord Beveridge, Prices and Wages in England, vol. I, Price Tables: Mercantile era, Frank Cass, London, 1965, pp. 81–82; по смертности — Wrigley E. A, Schofield R., The Population History of England, op. cit., pp. 398–499. Франция: по ценам — Goubert P., Beauvais et les Beauvaisis de 1500 à 1730, SEVPEN, Paris, 1960, pp. 404–405; по смертности — Rebaudo D., Le mouvement annuel de la population française rurale de 1670 à 1740, в «Population», XXVI, 2, 1979, p. 596.

 

Питание и смертность во времени

Существует ли какая-то долговременная связь между смертностью и питанием? Можем ли мы с уверенностью утверждать, что в лучше питающихся группах населения или в эпохи, когда доступ к продуктам питания был облегчен, смертность была ниже? На этот важнейший вопрос прямого ответа нет. Однако можно рассмотреть некоторые косвенные указания. Первое заставляет обратиться к неравенству в питании: насколько разнообразным был набор мяса, дичи, рыбы, специй, сладостей, вин на столах богачей, настолько же однообразным и бедным было питание подавляющего большинства населения, где непререкаемо главенствовал хлеб, да и того в иные периоды не хватало. Возможное в некоторых контекстах сравнение смертности в группах элиты, питавшейся обильно и разнообразно, и смертности среди прочего населения дает нам косвенное указание на роль питания. Второе указание мы обнаруживаем, сравнивая периоды повышения уровня жизни — например, благодаря увеличению реальной заработной платы — с периодами его снижения и анализируя продолжительность жизни; если циклы совпадут, значит, правы те, кто видит в питании одну из основных сил, обусловливающих демографический рост.

Итак, указание первое. То, что стол богачей был весьма обилен, доказывают и балансы, о которых мы упоминали выше: калорийный баланс питания епископа Арльского, семейства Мазарини, двора короля Эрика, монахинь в Марсиньи или студентов коллежа Борромео в Павии составлял от 4000 до 8000 калорий; к тому же стол богачей не оскудевал даже в голодные времена; наконец, они жили в гораздо лучших условиях, не знали физической усталости, имели возможность избегать опасностей войны и эпидемий. Однако даже беглого знакомства с имеющимися данными о смертности элиты достаточно для того, чтобы зародились серьезные сомнения в том, что сословные привилегии распространяются также и на продолжительность жизни. Самые полные данные существуют относительно пэров Англии: ожидаемая продолжительность жизни для них не выше, чем для остального населения. Между 1550 и 1750 гг. ожидаемая продолжительность жизни для пэров приблизительно та же, что и для остального населения (а между 1575 и 1675 гг. даже ниже): она колеблется от минимума в 32 года в 1650–1675 гг. до максимума в 38,1 года в 1725–1750 гг.; для остального населения — от минимума в 32 года в 1650–1675 гг. до максимума в 38 лет в 1575–1600 гг. Только в течение XVIII в. пэры приобретают преимущество над населением в целом: 1,1 года в первой четверти века, 4,3 — во второй и 9,1 — в третьей. Но почти два века, включающие и благоприятную Елизаветинскую эпоху, и катастрофический XVII в., царит абсолютное равенство. Преимущества пэров, судя по всему, были столь же малыми или вовсе отсутствовали и в предыдущие века, на что указывают расчеты, возможно, не очень точные, согласно которым смертность среди представителей знати, рожденных между 1350 и 1500 гг., была выше, чем в поколении, рожденном в самый тяжелый период — в первой четверти XVII в. Если еще немного подняться по социальной лестнице, то мы увидим, что и для британских герцогских семей перспективы продолжительности жизни были ничуть не лучше: ожидаемая продолжительность жизни при рождении (для поколений, рожденных между 1330 и 1479 гг.) едва достигала 22 лет. Правда, если исключить насильственные смерти, она возрастет до 31 года. Но в позднее Средневековье чума уравнивает всех, уничтожая возможные преимущества привилегированных классов, если допустить, что таковые существовали.

Для других народов невозможно провести сравнение между привилегированным классом и всеми прочими, и все же некоторые косвенные данные указывают на то, что случай Англии не является исключением. Такой вывод можно сделать исходя из довольно низкой ожидаемой продолжительности жизни привилегированных групп населения, у которых явно не было проблем с питанием (если не считать переедания). Европейские королевские семьи, которые исследовал Пеллер, имели ожидаемую продолжительность жизни при рождении 34 года в XVI в., 30,9 лет в XVII в. и 37,1 года в XVIII в.; в позднее Средневековье (1100–1500 гг.) она была еще ниже. Высокую смертность отметил и Анри, изучивший старинные женевские семьи между 1550 и 1700 гг., наблюдалась она и среди герцогов и пэров Франции, и среди датской знати в XVII в. Высокая смертность в сочетании с сильной тенденцией к безбрачию и низкой рождаемостью ставит многие королевские династии и знатные роды на грань вымирания. Отмечается она и в религиозных орденах: среди иезуитов, принятых в орден между 1540 и 1565 гг., или среди бенедиктинцев церкви Христа в Кентербери в предыдущем столетии.

Картина, которую образуют эти данные, говорит о том, что, по крайней мере, в XVI и XVII вв. группы, несомненно обладавшие привилегиями в области питания и почти во всех сферах материальной жизни, либо не имели никаких преимуществ по сравнению с остальным населением (как в Англии), либо так или иначе характеризовались высокой смертностью, которая, хотя ее и невозможно сравнить со смертностью населения в целом, выглядит несовместимой с гипотезой о том, что питание оказывает решающее влияние на смертность в рамках традиционного типа воспроизводства.

Второе указание, вернее целый ряд указаний, можно получить, если рассмотреть изменения реальной заработной платы — предположительно связанной с потреблением, особенно с потреблением продовольствия, — и показатели смертности, опираясь на гипотезу, что между ними существует обратная связь. Документальные данные о ценах и заработной плате, которыми мы располагаем для Европы, показывают повышение реальной заработной платы в столетие, следующее за первой вспышкой чумы, снижение на протяжении XVI в., подъем в XVII в., постепенное понижение во второй половине XVIII в. На эту базовую, достаточно явную тенденцию накладываются опережения и запоздания, случаи акцентированные и сглаженные, характеризующие ситуацию на местах и напоминающие нам об опасности широкомасштабных обобщений. Периоды сокращения населения вследствие чумы, например в XIV и XV вв., или других катастрофических явлений, как XVII в., характеризуются низким спросом на продукты питания, падением цен и дефицитом рабочих рук, что приводит к высоким заработкам.

Если рассмотреть изменения реальной заработной платы в Англии по данным, приведенным Фелпс-Брауном и Хопкинс, одновременно с изменениями ожидаемой продолжительности жизни и вывести при этом средние значения того и другого за каждые 25 лет, явно наметится — что удивительно — обратная связь: ожидаемая продолжительность жизни возрастает с XVI до первой четверти XVII в., в то время как реальная заработная плата снижается; последующее падение ожидаемой продолжительности жизни, достигающее низшего предела в последней четверти XVII — второй четверти XVIII в., совпадает с долговременным ростом реальной заработной платы, а ее снижение, которое охватывает вторую половину XVIII и первую четверть XIX в., совпадает с периодом значительного увеличения продолжительности жизни. И если изменения реальной заработной платы связаны с изменениями уровня питания — а это, несомненно, так для населения, работающего по найму, — то обнаружить его прямую связь (какую бы то ни было, пусть даже на уровне больших чисел) с продолжительностью жизни невозможно. Более того, картина возникает совершенно противоположная.

Для других стран нам приходится довольствоваться косвенными данными. Сразу же бросается в глаза, что периоды высокой реальной заработной платы, а значит, хорошей доступности продуктов питания, связанные с фазами демографического застоя, — века, следующие за чумой 1348 г., и XVIII в., — характеризуются часто повторяющимися кризисами смертности: большие эпидемические циклы не зависят от уровня питания. В Тоскане поденная оплата каменщика позволяла приобрести 0,2 или 0,3 четверика пшеницы до чумы 1348 г.; среднее значение возрастает до 0,6 в первой половине XV в. и снижается до 0,2 во второй половине XVI в. Частотность крупных кризисов достигает максимума к середине XV в. (когда реальная заработная плата максимальна) и резко снижается, приходя к минимальным значениям во второй половине XVI в., когда и реальная заработная плата тоже находится на минимальной отметке.

Чума опустошительна, перед ее лицом индивидуальные или социальные системы, в том числе качество и количество питания, беззащитны. Но во второй половине XVII и в XVIII в. чума уходит из Италии, и крупные кризисы смертности теперь связаны в первую очередь с неурожайными годами. И все же между реальной заработной платой и ростом смертности не прослеживается устойчивой связи. Например, сравнение изменения реальной заработной платы миланских строительных рабочих (выраженной в килограммах хлеба, которые можно приобрести на дневной заработок) с относительной периодичностью увеличения смертности в Центральной и Северной Италии не показывает каких-либо совпадений в ходе процесса. Наоборот, самый низкий уровень реальной заработной платы в период с 1740 по 1800 г. совпадает с минимальной периодичностью кризисов смертности. Впрочем, во второй половине XVIII в. реальная заработная плата сокращается почти повсеместно, в то время как ожидаемая продолжительность жизни начинает увеличиваться.

 

Парадоксы и реальность

Все вышесказанное парадоксальным образом снимает с европейской аграрной системы обвинение в том, что она, производя недостаточно продовольственных ресурсов, была основным фактором, ограничивающим демографический рост на континенте, во всяком случае в долгосрочной перспективе. Для коротких периодов связь между доступностью продуктов питания и смертностью подтвердилась. Эти выводы следует несколько смягчить, поместив их в более широкий контекст.

Во-первых, дискуссия по поводу связи между питанием и смертностью обнаружила, что таковая связь, несомненно, существует, но прежде всего в случаях сильного недоедания; во-вторых, многие болезни, входившие в эпидемиологический контекст народонаселения при традиционном типе воспроизводства, — в первую очередь чума — поражали людей вне зависимости от уровня питания и ранга, обусловливая большие циклы смертности как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе. Второе наблюдение касается «нормального» уровня питания — в годы, не охваченные многочисленными кризисами, — уровня умеренного, но в целом достаточного для выживания. Все-таки продолжительность жизни значительной части населения была гораздо ниже той, которую можно назвать нормальной, и это соотношение могло ощутимо возрастать в экономически трудные периоды. Третье соображение, связанное с первым и подкрепляющее второе, заключается в отсутствии связи между сословным рангом и смертностью, а за длительный период — и между циклами уровня жизни и циклами смертности. Четвертое соображение будет целиком сформулировано ниже (см. гл. 6), когда мы опровергнем поддерживаемый многими тезис о том, что снижение смертности, наблюдаемое в большей части Европы во второй половине XVIII в., связано с повышением уровня жизни и стандартов питания. Пятое соображение — более общего характера: питание — важный, можно даже сказать, основной компонент благосостояния населения при традиционном типе воспроизводства; доступность его определяла не только физическое благополучие (приводившее, при прочих равных условиях, и к меньшей смертности), но также и возможность экспансии населения при ослаблении той мальтузианской «предусмотрительности», которая влияла на брачность, воспроизводство, мобильность. Общество с жестко ограниченными рамками производства продовольственных ресурсов прирастало меньше не только из-за более высокой смертности (и из-за большей частотности кризисов продолжительности жизни), но также и из-за препятствий, которые вставали перед браком, формированием семьи, мобильностью. С внедрением в XVIII в. новых культур — картофеля и кукурузы — не только обогатился режим питания, но и увеличились запасы продовольствия, что способствовало приросту населения; с одной стороны, уменьшилась частотность кризисов (а значит, снизилась смертность), с другой — сложились благоприятные условия для брачности, а следовательно и воспроизводства.

 

4. МИКРОБЫ И БОЛЕЗНИ

 

Хрупкость жизни

Флорентийский гуманист Колюччо Салютати, обсуждая с современниками этические проблемы, встающие перед горожанами во время чумы, вспоминает многочисленные эпидемии, свидетелем которых он становился там, куда его приводили обязанности правительственного чиновника: в Болонье, Флоренции, Пизе, Витербо и в других местах. Салютати дожил до старости — он родился в 1331 и умер в 1406 г. — и видел по меньшей мере полдюжины свирепых вспышек чумы. Ему повезло больше, чем его среднестатистическому современнику: те, кто родился до вспышки Великой чумы, в среднем жили не более двадцати лет. Но это не помешало рождению, утверждению и расцвету великой культуры Возрождения в эпоху, когда жизнь была хрупкой, а ее продолжительность неопределенной, причем не только в чрезвычайных обстоятельствах, но и в «нормальные» периоды.

При традиционном типе воспроизводства ожидаемая продолжительность жизни при рождении очень низкая, обычно от 25 до 35 лет. Только в исключительных случаях, в периоды, совершенно не затронутые эпидемиями либо экономическими и общественными потрясениями, она достигает 40 лет. В Англии, где сложились более благоприятные, чем на континенте, условия для большей продолжительности жизни, в период с 1541 по 1826 г. ожидаемая продолжительность жизни достигала 40 лет лишь в течение трех пятилетий, два из которых приходятся на благополучную Елизаветинскую, эпоху. Продолжительность жизни в 40 лет будет достигнута в самых благополучных европейских странах в первой половине XIX в., но на периферии континента это произойдет лишь спустя еще сто лет. Продолжительность жизни, таким образом, жестко ограничивается и сдерживается условиями жизни, характерными для традиционного типа воспроизводства населения. Существует «синдром отсталости», который в основном сводится к скудости материальных благ в сочетании со скудостью знаний, — он-то и представляет собой самый сильный фактор, ограничивающий демографический рост. Этот синдром окончательно исчезает только в XIX в., когда росту материальных ресурсов сопутствует рост знаний — особенно знаний о распространении заразных болезней.

Если бы вышеупомянутый синдром отсталости автоматически приводил к высокой и относительно однородной смертности, проблемы, стоящие перед историками, сильно бы упростились. Но все гораздо сложнее, ибо отмечаются достаточно выраженные циклы смертности, которые нуждаются в объяснении, так как приводят к заметным демографическим последствиям: при постоянной рождаемости и ожидаемой продолжительности жизни около 30 лет, в каждый последующий (или предыдущий) относительно этого уровня год происходит увеличение (или снижение) естественного прироста на примерно 1 ‰, со всеми вытекающими отсюда последствиями для темпа прироста. Чтобы лучше уяснить себе природу смертности при традиционном типе воспроизводства, следует добавить, что от двух третей до трех четвертей всех смертных случаев происходило по причине болезни, передающейся от человека к человеку, то есть, в конечном итоге, из-за микробов (бактерий, вирусов, протозоа и т. д.). Еще в 1871 г. в Англии и в 1881 г. в Италии (самые отдаленные даты, для которых сохранились приемлемые статистические данные о причинах смерти) почти две трети смертей были вызваны заразными болезнями (туберкулезом, скарлатиной, дифтерией, тифом, паратифом, респираторными заболеваниями, диареей, энтеритом и т. д.). Существенное преобладание инфекционных болезней — хотя подробности весьма расплывчаты — засвидетельствовано также в лондонских Bills of Mortality XVII в., где указаны причины смерти и даже имеются зачатки какой-то их классификации. Может быть, только в сообществах охотников и собирателей влияние инфекционных болезней было ощутимо более низким, но, предположительно, компенсировалось более высоким процентом насильственных смертей.

Таким образом, в конечном итоге именно микробы были важнейшим фактором, ограничивающим демографический прирост при традиционном типе воспроизводства; они являлись возбудителями болезней, причинявших большинство смертей. Следовательно, если мы хотим объяснить колебания уровня смертности, нужно прежде всего уяснить себе сложный механизм передачи микробов, их вирулентности и летальности. Этот механизм зависит от характеристик вышеупомянутого синдрома отсталости, распространенного в европейских сообществах до XIX в., в первую очередь от количества материальных благ (еды, одежды, жилищ, средств производства и т. д.) и от соответствующих способов производства и потребления (а также связанного с ними образа жизни); затем от уровня знаний, особенно относящихся к передаче болезней и их лечению. Последний остается весьма примитивным вплоть до XIX в.: борьба с неведомым и невидимым противником (миром микробов) иногда ведется стихийно, иногда — следуя точным и корректным наблюдениям, которые, однако, почти всегда трактовались в свете ложных теорий.

Мир микробов — живой и постоянно меняющийся, подчиняющийся биологическим законам, которые варьируются под влиянием окружающей природной и антропогенной среды. Эти процессы мутации имеют важное значение для человека: некогда опасные болезни со временем становятся более легкими; другие, сперва безобидные, набирают силу; одни впервые появляются в какой-то определенный исторический период; другие таинственным образом исчезают. В поединке микробов и рода человеческого, где на кон поставлены здоровье или болезнь, жизнь или смерть, равно важны и игровое поле (окружающая среда, контекст), и правила противоборства, предполагающие, что противники знают друг друга (возбудители болезней и организм, приютивший их, взаимно приспосабливаются).

В эту схему, изображающую смертность при традиционном типе воспроизводства как результат столкновения меняющегося мира микробов и отсталости европейского населения, могут быть вписаны еще три момента, если можно так выразиться, побочного характера, оказывающие заметное влияние на рассматриваемые явления.

Первый — географическое положение Европы как придатка Евразии и перекрестка «миграций» микробов с азиатского востока на американский запад. Чума и холера приходят с востока и на восток удаляются, исчезая с континента (последнее весьма относительно). Желтая лихорадка и, возможно, сифилис происходят из Нового Света. Так или иначе, возрастающая открытость Европы приводит к тому, что ее население все больше и больше соприкасается с микробами и паразитами, переносящими болезни, — чужими, но включенными в общую картину, отражающую болезни и здоровье.

Второй момент — роль значительных политических потрясений в распространении инфекционных болезней. Вот что пишет Цинсер о тифе: «По окончании Тридцатилетней войны не было такого уголка в Европе, где бы не возникли очаги инфекции». То же можно сказать и о походе Карла VIII в Италию и о Наполеоновских войнах в Европе.

Третий момент более тесно связан с демографией и касается роста народонаселения на континенте и развития городов, а вместе с ними и роста экспансии, беспрерывного движения товаров и людей. Чем выше численность и плотность населения, тем легче передаются от человека к человеку возбудители болезней; многочисленное население позволяет выживать и распространяться болезнетворным микробам, которые погибли бы в условиях скудного, рассеянного населения. Таким образом, можно предположить, что за четыре века, прошедших от демографического минимума, отмеченного после Великой чумы первой половины XV в., до рождения современной микробиологии, рост европейского народонаселения, увеличение числа, размеров и населенности городов, возрастающая мобильность населения, умножающиеся контакты с неевропейцами, переносящими неизвестные болезни, представляли собой факторы, благоприятствовавшие дальнейшему распространению инфекционных заболеваний.

 

Мир в движении

Мы уже отметили в общих чертах, что перечень болезней, влияющих на продолжительность жизни человека, не является постоянным; столь же изменчивой представляется и цена, которую платит им человечество в виде смертности. Эпидемиология помогла бы нам уточнить и конкретизировать данное заключение, однако придется ограничиться только несколькими необходимыми данными. Микробы — термин, которым мы обозначаем неоднородную совокупность бактерий, вирусов, протозоа, спирохет, риккетсий и пр., — являются возбудителями болезней, вызывавших большинство смертей, во всяком случае в прошлом. Для возникновения болезни нужно, чтобы микробы (разумеется, лишь малая их часть вредоносна) проникли в тело человека, выжили там, размножились, вышли наружу, не погибли во внешней среде, нашли способ внедриться в другой организм, чтобы возобновить цикл. Существуют различные способы передачи, «внедрения» микробов в человеческий организм, но все их можно разделить на четыре категории. Первая включает в себя болезни пищеварительного тракта, которые передаются через экскременты, еду и воду. Тифозные и паратифозные лихорадки, дизентерия, диарея, холера — наиболее распространенные, тяжелые, часто смертельные заболевания. Ко второй категории относятся болезни, передающиеся воздушно-капельным путем (при чихании, кашле, но также и при общении) от человека к человеку: оспа, дифтерит, туберкулез, корь, грипп, а также не столь распространенная, но более губительная разновидность чумы, легочная чума, принадлежат к этой группе. Третий путь передачи — через репродуктивные органы (сифилис и другие венерические болезни, в наше время — СПИД). Четвертая категория болезней передается не через естественные «ворота» организма, но через кровь или ткани посредством укусов насекомых (блох, вшей, клещей, комаров), которые переносят микробы от человека к человеку либо от животного, являющегося резервуарным хозяином (например, крысы, переносящие чуму), к человеку. Эта категория включает в себя главные эпидемии и эндемии прошлого, такие как чума, тиф, желтая лихорадка, малярия, и множество второстепенных; она особенно сложна для рассмотрения, ибо требует учета отношений между животным миром — который сохраняет и переносит микробы — и человеческими сообществами.

Этой простой классификации достаточно, чтобы показать, что возможность передачи болезней во многом обусловлена наличием материальных благ, образом жизни, социальным поведением. Опять-таки упрощая, можно сказать, что болезни первой категории (передающиеся через пищеварительный тракт) зависят от наличия воды; второй (передающиеся воздушно-капельным путем) — от плотности населения; третьей — от нравов и обычаев; четвертой — от того, что мы называем гигиеной (личной и общественной). С течением времени изменения в обычаях, технологиях производства, способах потребления мало-помалу привели к переменам и в способах передачи тех или иных болезней: одни утратили прежнюю силу, другие обострились. Эти изменения не поддаются детальному анализу, поскольку развитие происходит в разных направлениях. Строительство из камня и кирпича, несомненно, устранило крыс-комменсалов, являвшихся источником чумы, но расширение городов способствовало возникновению крысиных колоний, из-за которых эта болезнь превратилась в эндемическую. Осушение болот, конечно же, уничтожило многие места обитания комара-анофелеса, переносчика малярии, но тот же самый прогресс в сельском хозяйстве, в ходе которого множилось строительство резервуаров и водохранилищ, породил новые очаги заражения. Таким образом, оценка предполагаемых последствий бесчисленных изменений и инноваций была бы, естественно, познавательной, но практически бесполезной для понимания общих тенденций.

Вторая причина изменчивости в отношениях между микробом и человеком — их взаимное приспособление и, соответственно, включение механизмов эволюции. «В общих чертах, — писал в 1962 г. сэр Макфарлейн Вернет, — когда между двумя организмами существует связь хозяин — паразит, выживанию паразитического вида наиболее благоприятствует не разрушение хозяина, но достижение таких условий равновесия, при которых паразит может поглощать достаточное количество веществ, чтобы жить и размножаться, не убивая своего хозяина. Чтобы сложилось такое равновесие, нужен длительный период взаимодействия и селекции между двумя видами (…). Стабильное равновесие встречается редко; чаще возникают бурные колебания, иногда принимающие форму эпидемии, но в итоге, несмотря ни на что, оба вида выживают». За тридцать лет до этого Цинсер отмечал: «Эти, на первый взгляд простые, но на самом деле очень сложные по своим функциям и метаболизму организмы [микробы] демонстрируют удивительную биологическую и химическую гибкость; а поскольку поколения у них сменяются с огромной скоростью (по меньшей мере, каждые два часа при благоприятных обстоятельствах), феномен инфекции представляет собой ускоренный эволюционный процесс, благоприятствующий наблюдениям за изменениями, ведущими к адаптации. Поэтому было бы удивительно, если бы новые формы паразитов — тем самым и инфекций — не возникали постоянно и если бы модификации среди существующих форм, свидетельствующие о взаимной адаптации между паразитом и хозяином, не проявлялись в те века, о которых сохранились сведения». Эти основные принципы — я привел здесь отрывки из работ двух выдающихся биологов, проявлявших определенный интерес к истории, — действуют и по сей день: «Из-за малого количества ДНК и РНК, входящего в их состав, быстрого прироста и огромной численности патогенные микробы могут эволюционировать и адаптироваться очень быстро. Эти эволюционные механизмы позволяют им адаптироваться к новым клеткам-хозяевам или новым видам-хозяевам, выделять новые токсины, преодолевать или подавлять воспалительную или иммунную реакцию, вырабатывать сопротивляемость к лекарствам и антителам. Способность к адаптации необходима для успешной борьбы за выживание и для эволюции любых микробов, но особенно патогенных, которые должны противостоять защитным реакциям хозяина и выдерживать соревнование с другими микробами». Таково мнение официальной американской комиссии, занимающейся проблемой возникновения новых опасных заболеваний.

Историку народонаселения, который плохо разбирается в ДНК и РНК, иммунной защите, мутациях и генетических сдвигах, достаточно, опираясь на мнения авторитетов в области биологии, помнить о том, что острота и опасность болезней могут со временем меняться и что существует общая тенденция к взаимной адаптации между человеком и патогенным микробом, благоприятствующая менее вирулентным формам болезни. Кроме того, новые формы заболеваний могут возникать из-за мутаций патогенных микробов (типичные примеры — трансформации вирусов гриппа и гепатит В), передачи их от других видов животных (желтая лихорадка и СПИД, предположительно перешедшие от обезьян), зооноза, заражения при контакте с животными инфекционными болезнями, не передающимися от человека к человеку (бешенство, туляремия, энцефалит, лихорадка Денге).

Итак, сложный комплекс отношений, биологических и поведенческих, между миром микробов, миром животных, которые служат накопителями и переносчиками микроорганизмов, и людьми не является раз и навсегда заданным. Не только потому, что человеческое сообщество развивается в материальном и социальном плане, но и потому, что силы эволюции модифицируют природу и состав болезнетворных микробов, а взаимоотношения человеческого сообщества и животного мира постоянно изменяются. Сложившееся в 1950–1960-е гг. убеждение в том, что инфекционные заболевания окончательно находятся под контролем, ослабило бдительность исследовательских институтов и организаций здравоохранения. Но появление ВИЧ и СПИДа придало особую остроту проблеме возникновения новых или возвращения старых, считавшихся побежденными заболеваний, в свете чего с невиданной актуальностью зазвучали мудрые слова Цинсера и Макфарлейна Бернета. В конце XX в. появляются новые, неизвестные (это не означает, что их не существовало) ранее инфекции: туляремия, болезнь Лайма, лихорадки Денге, Ласса и Эбола, а болезни, считавшиеся укрощенными, — туберкулез, малярия, холера — вновь поднимают голову. В прошлом происходило то же самое, и история предоставляет нам множество примеров изменения патологий и их губительной силы. Естественно, сразу же вспоминается чума, болезнь, появившаяся только в 1347 г., но о ней мы поговорим отдельно. Для Европы Нового и Новейшего времени определенно новыми — или «вновь всплывшими» — были болезни, вызывавшие тяжелейшие эпидемии, постоянный недуг, даже инвалидность: тиф и сифилис, «английская потница» (sweating sickness) и холера, желтая лихорадка и пандемия гриппа в 1918 г. («испанка»).

Происхождение сифилиса до сих пор является предметом широкого обсуждения: не ясно, происходит ли он из Нового Света и был завезен в Европу после 1492 г. или существовал и прежде, но в форме не эпидемической и менее тяжелой. Ясно одно: современники считают новой эту болезнь, возникшую у солдат Карла VIII, занявших Неаполь, и далее распространившуюся в миланских и венецианских войсках, а также в немецких, которыми командовал Максимилиан I. В 1494–1496 гг. начинается эпидемическое распространение сифилиса по всей Европе, связанное с возвращением солдат в родные места, хотя по поводу происхождения этой болезни современники судят так же разноречиво, как и историки, о чем свидетельствуют ее названия (французская болезнь, sickness of Naples, Spanish pox). Но больше, чем ее происхождение, нас интересует интенсивность протекания болезни. Военный хирург Марчелло Кумано приводит одно из первых точных описаний сифилиса у венецианских солдат при осаде Новары в 1495 г.: лицо и все тело, а не только половые органы, быстро покрываются пустулами и язвами; появляются ужасные боли в суставах; пустулы, как при проказе, держатся год и более. Разрушение тканей носа, рта и горла придавало больным устрашающий вид. Фракасторо отмечал, что язвы разъедали тело до костей, и при этом возникали упругие образования величиной с яйцо. Многие умирали, а выжившие годами не вставали с постели. Тот же Фракасторо, сочинивший в 1530 г. поэму «Syphilis sive de morbo gallico», по которой болезнь и получила свое название, в работе «De contagione» утверждает, что сила болезни уменьшилась с момента ее появления, о чем свидетельствует постепенное изменение симптомов (например, меньшая степень распространения пустул по телу).

Пример сифилиса важен не столько из-за влияния этой болезни на уровень смертности — в Лондоне в середине XVII в. от French pox умирало несколько десятков человек в год из десяти тысяч, что относительно немного, хотя современник, Джон Граунт, считал эту цифру заниженной, — сколько как хорошо документированный случай взаимной адаптации микроба и хозяина-человека, приведшей к снижению остроты болезни. Но если в последующие века сифилис остается болезнью распространенной, пусть и находящейся под относительным контролем, то вот пример другой болезни, которая появляется и исчезает за неполное столетие. Речь идет о так называемой «английской потнице» (sweating sickness) — возможно, вирусе — которая нападала и убивала стремительно, менее чем за день, иногда в течение нескольких часов. Она начиналась ночью или на заре с сильного озноба, затем следовал жар с обильным потоотделением, сердечной и головной болью. Эпидемий было пять: первая в 1485 г., через несколько недель после поражения Ричарда III на Босвортском поле, вторая в 1507 г., третья в 1518 г. — территория их распространения ограничивалась Англией, кроме последней, перекинувшейся в Кале; четвертая возникла в Англии в 1528 г., распространилась по доброй половине Европы, появившись сначала на севере Германии, в Дании, Пруссии, Польше, Ливонии, Литве и России, а затем разойдясь по остальной части Германии, Нидерландам, Швейцарии, Австрии. Каким-то чудом болезнь обошла стороной Францию. Вирус также не преодолел Пиренеев и Альп, не попав ни на Пиренейский полуостров, ни в Италию. Последняя эпидемия, 1551 года, не вышла за пределы Англии. А потом болезнь исчезла. Все теории о появлении и исчезновении sweating sickness базируются лишь на предположениях. Кажется, однако, несомненным, что речь идет о новой болезни с определенными, ярко выраженными симптомами и что после 1551 г. от нее не остается и следа.

Нестабильность свойственна и важнейшим эпидемическим инфекциям, главным, а не второстепенным действующим лицам эпидемиологии прошлого. Среди прочих выделяется сыпной тиф, вызываемый микробом — риккетсиями, — передающимся через вшей, паразитирующих на человеке. В европейском варианте (речь идет о тифе, являющемся антропонозом, его следует отличать от зооноза — сыпного тифа, переносимого крысами и наиболее распространенного в Америке) инфекция в латентном состоянии поражает людей, которые становятся носителями без ярко выраженных симптомов, и передается от человека к человеку через укусы вшей. Когда завшивленность особенно повышается, что всегда происходит во время войн, голодоморов и прочих потрясений, из-за нищеты, грязи и скученности (в казармах, тюрьмах, приютах, больницах), передача микроба от человека к человеку происходит стремительно, и эндемия превращается в эпидемию. В первую неделю болезни отмечается появление сыпи, во вторую — высокая температура, в третью — сердечные приступы и смерть либо же быстрое выздоровление. Доля летальных исходов до появления современных методов лечения была высока — около 20 %. И все же нас интересуют не столько характеристики болезни, сколько тот факт, что некоторые особенности позволяют считать эту патологию новой — появившейся в XVI в. Первая особенность — чисто биологического характера: «Есть у тифа одна характерная черта, наводящая на мысль, что он не является болезнью человека, укорененной ab antiquo, а именно тот факт, что микроб убивает вошь. Перед нами один из редких случаев, когда насекомое — переносчик болезни человека — погибает от микроба, который переносит. Вероятнее всего, тиф, переносимый вшами, развился относительно недавно, а прежде болезнь протекала в хозяевах, отличных и от вши, и от человека». Иными словами, еще не выработалась та взаимная адаптация между микробом и хозяином-переносчиком (вошью), которая представляет собой естественную эволюцию подобных болезней. Вторая особенность связана с историей. Когда тиф вспыхнул в Европе, он казался наблюдателям новой болезнью: характеризующие ее яркие симптомы до сих пор нигде не встречались. Испанцы полагали, что тиф появился в войске христиан во время войны с маврами за Гранаду в 1489–1490 гг. вместе с солдатами, прибывшими с Кипра. В Италию сыпной тиф, который в народе называли «mal mazzucco», впервые пришел вместе с чумой в 1477–1479 гг. Фракасторо в «О заражении» сообщает об эпидемиях сыпного тифа в Италии в 1505 и 1528 гг., уточняя, что ранее эта болезнь не встречалась. Он же, однако, отмечает, что на Кипре и соседних с ним островах тиф был известен maioribus nostris (нашим предкам). Во всяком случае, возможно, что его первая вспышка в тяжелой эпидемической форме предварялась спорадическими появлениями, имевшими ограниченное распространение. Несомненно одно: с начала XVI в. до Наполеоновских войн тиф находился на первом плане европейской эпидемиологической картины.

Три приведенных примера — сифилис, чья острота стремительно снижается; sweating sickness, которая внезапно появляется и исчезает бесследно; тиф, который, появившись, распространяется все более широко и становится все более вирулентным, — хорошо показывают изменчивость мира болезней под воздействием механизмов биологической эволюции. Другие примеры появления болезней (желтая лихорадка, энцефалит) или их исчезновения (проказа) можно объяснить совместным воздействием биологической эволюции вирусов или бактерий; или взаимодействием животного мира с человеческим обществом; или действиями человека, целенаправленными либо случайными. Таким образом, на протяжении веков на фоне повышенной смертности, связанной с отсталостью, о которой говорилось вначале, условия жизни европейского населения были подвержены сильным изменениям, порой образующим циклы.

 

Чума: партия для четырех игроков

4 июня 1529 г. венецианский посол Кампеджо пишет из Лондона, что холода не отступают, в домах продолжают топить, как в январе, и носят зимнюю одежду; потом добавляет, что начинает свирепствовать чума и все боятся прихода sweating sickness. Капризы погоды идут рука об руку с бесчинствами самого смертоносного микроба, уже ставшего привычным в Европе через два века после своего появления. Из всех феноменов, влиявших на демографическую обстановку, чума — самый известный. Любитель истории имеет в своем распоряжении бесконечное количество источников по этой теме, обильную иконографию, тщательное научное исследование болезни: все это невозможно воспроизвести на наших страницах.

Если в середине XV в. в Европе осталась лишь треть населения от имевшегося на континенте за век до этого, то виной тому, несомненно, были многочисленные волны чумного поветрия, последовавшие за 1347 г. Если население во второй половине XVI и в XVII в. прирастало незначительно, это тоже было обусловлено чумой, хотя и не ей одной. Если прирост становится более стабильным и сильным в XVIII в., тому причиной отчасти является отступление и исчезновение чумы. Если многие демографические системы трансформировались, это опять-таки связано с их длительной адаптацией к великому чумному мору. Я не говорю уже о столь же важных экономических последствиях чумы, сказавшихся на ценах, заработках, земельной собственности, производстве, и опускаю социальные, политические, религиозные, психологические ее итоги. Чума — главное действующее лицо при традиционном типе воспроизводства, и ее необходимо рассмотреть в четырех аспектах: первый — эпидемиологический, второй — хронологический и географический, третий — аспект ее исчезновения и, наконец, четвертый — ее влияние на демографические процессы.

Начнем с эпидемиологического аспекта. Чума и в самом деле есть «партия для четырех игроков» — они обусловливают ее влияние на демографию. Один из них, бацилла Yersinia pestis (названная в честь Йерсена, выделившего ее в 1894 г. в Гонконге), всегда проявляется одинаково, ибо ее вирулентность — то есть способность проникать в чужой организм, размножаться и убивать хозяина — кажется неизменной в самых разных обстоятельствах. Но прочие три игрока — крыса (или какой-то иной грызун), выступающая резервуарным хозяином бациллы, блоха, передающая ее, и человек, становящийся ее жертвой, — часто меняют тактику.

Если не прибегать к метафорам, эпидемиология чумы в самых общих чертах выглядит следующим образом. Бацилла в эндемическом состоянии живет в крысах (в трех главных европейских разновидностях: древней Mus musculus, более новой Rattus rattus и современной Rattus norvegicus) или в других видах грызунов (белках, кротах и пр.). Она передается от грызуна к грызуну через укус блохи (Xenopsylla cheopis), являющейся выборочным переносчиком болезни. Когда популяция крыс становится особенно многочисленной, спорадические смертные случаи от чумы могут перерасти в эпидемию (точнее, в эпизоотию). После гибели крысы блоха остается без излюбленного источника питания, и если она не находит другого хозяина того же самого вида (а это становится все труднее по мере того, как набирает силу эпизоотия), ей приходится приспосабливаться к хозяину-человеку, которого она заражает, питаясь его кровью. Укус зараженной блохи приводит, после инкубационного периода, длящегося несколько дней, к ярко выраженным симптомам: болезненному распуханию лимфатических желез («бубонам»), высокой температуре, воспалению внутренних органов и коме. Уровень смертности колеблется между двумя третями и четырьмя пятыми заболевших. Бубонная чума может осложниться воспалением легких, и тогда, при прямом заражении, возникает легочная форма чумы, от которой зараженные почти наверняка умирают через трое суток. Смерть хозяина-человека приводит к дальнейшему перемещению зараженной блохи и делает возможным последующий перенос инфекции. Из приведенной схемы ясно, что в этой игре задействовано множество переменных величин: не столько вирулентность бациллы, сколько а) размеры, плотность и мобильность популяции крыс; б) выработка крысами иммунитета; в) интенсивность паразитизма блохи — или, попросту говоря, количество блох на одну зараженную крысу, — и ее мобильность; г) соседство человеческих поселений с популяциями грызунов и связь между ними, определяющая быстроту перемещения блохи от крысы к человеку. В ходе современных исследований последней большой пандемии чумы, начавшейся в 1894 г. в Гонконге, было собрано большое количество данных, которые позволяют лучше объяснить события прошлого. Если популяция крыс рассеянна или находится далеко от поселений человека; или если крысы приобрели иммунитет, выжив во время тяжелых эпизоотий; или если люди принимают необходимые меры предосторожности, чтобы не вступать в контакт с крысами; или если переносчик — блоха — малоподвижен либо вовсе впал в летаргию, то эпидемия может и не возникнуть. Но чем менее выполняются эти условия, тем более вероятна вспышка болезни. Чтобы началась эпидемия чумы, нужно, чтобы бацилла сохранилась в избранном хозяине — крысе; чтобы зараженные крысы либо блохи попали на территорию, где живут люди (в товарах на корабле или путем миграции), и чтобы возник тесный контакт между крысами и человеком (как это обычно и бывает, поскольку условием существования крысы является ее взаимодействие с человеком). До сих пор еще кое-где, даже в Западном мире, есть некоторые виды диких грызунов, в которых сохранилась инфекция чумы. Время от времени — как это происходит в Скалистых Горах — какой-нибудь охотник или турист может даже заразиться, но инфекция не способна распространяться. На самом деле легочная форма чумы может передаваться и без посредства блохи, через кашель и чихание. Но в основе эпидемии всегда находятся случаи бубонной чумы.

Из четырех игроков, составлявших партию, — точнее, из трех, если предполагать, что бацилла всегда ведет себя одинаково, — история сохранила много свидетельств, в том числе и количественных, о человеке, кое-какие сведения о крысе (миграции, преобладание того или иного вида) и ничего о блохе. Нам зачастую известен итог игры (продолжительность эпидемии, количество заболевших и умерших, их характеристики). Однако этого достаточно, чтобы определить хронологию, распространение и тяжесть инфекции.

Именно на втором аспекте нашего краткого очерка о чуме — на ее хронологии и географии — мы сейчас и остановимся. Для начала следует вспомнить, что чума была известна в Европе со времен Юстиниана. Первая пандемия чумы, начавшаяся в восточном Средиземноморье в 541–544 гг., поразила Италию и всю Европу, особенно побережья Средиземного моря. Несколько волн чумы, прокатившись по Европе, угасли только в следующем столетии. Тем не менее чума продолжала существовать в восточном Средиземноморье до VIII в. и время от времени проникала в Европу, хотя и в ограниченных масштабах. Вторая пандемия, начавшаяся в 1347 г., уходит из Европы лишь во второй половине XVII в.; ее мы и рассмотрим, не забывая о том, что некоторые серьезные случаи заболевания, имевшие место в XIX веке, эпидемиологи считают новой пандемией, начавшейся в 1894 г. в Гонконге и Кантоне и оттуда распространившейся по Маньчжурии, Индии и другим местам (последняя, совсем недавняя вспышка произошла в Индии в 1994 г.).

Осенью 1347 г. товары, выгруженные в Мессине с нескольких генуэзских галер, нарушили длившийся веками бактериологический покой. Галеры пришли из портов Черного моря, где и подхватили чуму, завезенную с Востока. До конца 1347 г. чума проникла в Реджо-ди-Калабрия и, возможно, в Геную, начав свое триумфальное шествие, которое затронет весь континент за какие-нибудь четыре-пять лет. К концу 1349 г. эпидемия поразила не только Италию, но и Испанию, Францию, Англию, южную Германию, Швейцарию и Австрию; к концу 1350 г. — Шотландию, побережья Северного и Балтийского морей; к концу 1352 г. она достигла Польши и России (рис. 4.1). Но это была всего лишь первая из регулярно повторявшихся волн: в Италии — 1360–1363, 1371–1374, 1381–1384, 1388–1390 и 1398–1400 гг.; в Испании хронология практически совпадает с Италией.

В остальной части Европы прослеживается похожая периодичность: на противоположной оконечности континента — в России — болезнь вспыхивала в 1363–1365, 1374–1377, 1387–1390, 1396 гг. Английские летописи рассказывают, правда несколько противоречиво, о pestis secunda в 1361 г., доводя историю поветрия до pestis quinta в 1391 г. (tertia приходится на 1368–1369, a quarta — на 1375 г.). В последующее, столетие чума продолжает расползаться по всей Европе, но эпидемии носят менее обширный, менее синхронный и, в общем, менее тяжелый характер; не случайно минимальная численность населения зафиксирована в Европе в первой половине столетия, а во второй половине уже налицо прирост.

Источник: McEvedy С., Jones R., Atlas of World Population History, Penguin, Harmondsworth, 1978, p. 25.

Снова обратившись к Италии, отметим, что и два последующих века не были свободны от опустошительных атак болезни: в 1522–1530 гг. (когда положение усугубили войны, последовавшие за падением Карла VIII), 1575–1577 гг. (особенно на севере), 1630–1631 гг. (в центре и на севере) и 1656–1657 гг. (более всего в центре и на юге). Хотя эти вспышки и были ужасны — Чиполла подсчитал, что более четверти населения Центральной и Северной Италии погибло во время эпидемии, — чума уже не была всеобъемлющей катастрофой, как в предыдущие века, хотя ее основной соперник, тиф, так и не добился столь же зловещей славы. Начиная с XVI в. чума шествует по Европе, выбирая извилистые пути, совпадающие с основными линиями коммуникаций, но часто отходит в сторону, «выбрасывает метастазы», резко меняет направление и вновь обрушивается на уже опустошенные зоны. На всем континенте в периоды 1520–1530, 1575–1588, 1597–1604, 1624–1631 гг. отмечается широкое распространение чумы.

Не имеет особого смысла заполнять страницы датами. Чтобы подкрепить вышесказанное, приведем некоторые данные, собранные Бирабеном, который рассмотрел и описал распространение и хронологию эпидемий чумы в Европе (включая Россию, исключая Украину и Балканы). За период с 1347 по 1534 г. было отмечено 17 волн чумы, повторявшихся в среднем каждые 11,1 года; за период с 1535 по 1683 г. таких волн было 11, и ритм их немного замедлился: они стали повторяться через 13,4 лет. До середины XV в. эпидемии развивались с определенной периодичностью и протекали почти синхронно, как будто бы каждый раз брали начало из какого-то внешнего очага. Впоследствии чума становится эндемической и возникает в том или ином месте, когда тому благоприятствуют обстоятельства, и тогда эпизоды утрачивают синхронность.

Наконец, важно установить хронологию прекращения чумы в Европе. За исключением Восточной Европы и нескольких мелких эпизодов, о которых речь впереди, чума практически уходит с континента во второй половине XVII в. В Испании серьезный кризис имел место в Андалусии в 1648–1652 гг., частично в Валенсии, Каталонии и Арагоне, но внутренние области и север остались незатронутыми. Следующее поветрие в 1676–1685 гг. поражает в основном средиземноморское побережье полуострова. В Италии последние вспышки чумы, за исключением тех случаев, которых мы еще коснемся, относятся к 1630–1631 гг. в центре и на севере и к 1652–1657 гг. на юге. Во Франции последний эпидемический цикл имел место в 1657–1670 гг., а на Британских островах последние поветрия отмечались в Шотландии в 1647–1648 гг., в Ирландии и на северо-западе Англии, в Лондоне и в остальной части страны — в 1665 и 1666 гг. В 1663–1670 гг. чума, прибывшая морем в Амстердам из Смирны, распространяется в Англии, Бельгии, северной Франции, поднимается вверх по Рейну до Швейцарии, затрагивает немецкие порты на Северном и Балтийском морях, добравшись до Данцига (Гданьска) в 1669–1670 гг. К 1670 г. почти вся Европа (исключая ее прибалтийскую и восточную части, а также Балканы) практически избавилась от чумы.

Я сказал «практически», но это слово требует уточнений. Поскольку чума остается эндемической в Азии и в Северной Африке, то районы, по которым проходили торговые пути, все еще оставались подвержены заражению. Так, в 1720–1722 гг. во Франции будут серьезно затронуты чумой Марсель и Прованс, источником заражения тогда было торговое судно, пришедшее из Сирии. В 1743 г. серьезнейшая эпидемия вспыхнет в Мессине и по другую сторону пролива, в Реджо-ди-Калабрия, — болезнь завезет туда из Пелопоннеса генуэзский торговый корабль. В 1813 г. настанет очередь Мальты. С помощью карантинов и санитарных кордонов удастся блокировать эпидемии, которые останутся локальными, хотя и свирепыми. В Восточной Европе чума держится дольше из-за прямых связей с азиатскими очагами: эпидемия 1709–1712 гг. затронула Балканы, Австрию, Богемию, Прибалтику, Данциг, Копенгаген и Стокгольм. В России эпидемии, берущие начало на юге, угрожают центру страны в 1727–1728 гг., но не достигают его. Эпидемия 1770–1772 гг. все же добирается до Москвы. Чума остается эндемической на Балканах до тех пор, пока санитарные меры, принятые турецкими властями в 1841 г., не погасили ее последние вспышки. Эра чумы в Европе окончательно завершилась.

 

Конец игры

Почему через три века после своего появления чума начинает покидать европейскую территорию? Это третья тема, к которой мы должны обратиться, и самая непростая из четырех стоящих перед нами проблем. Сложная эпидемиология чумы, о которой мы уже говорили, не позволяет давать однозначные ответы и заставляет с осторожностью относиться к выдвигаемым гипотезам. Однако исчезновение чумы является событием настолько важным для европейского народонаселения — ведь отступила болезнь, бывшая самым мощным ограничителем прироста населения, нагруженная символическими смыслами более всех прочих недугов и наложившая неизгладимый отпечаток на современную организацию общества, — что просто необходимо перечислить все наиболее здравые гипотезы.

Чаще всего данный феномен объясняют с биологической точки зрения. Малообоснованной представляется гипотеза о постепенном естественном отборе населения по признаку сопротивляемости чуме. Выздоровевшие не приобретают устойчивого иммунитета, и кроме того, поскольку их доля очень невелика — примерно одна пятая из числа заболевших, она мало менялась вплоть до появления современных методов лечения, — их влияние на состав населения было весьма скромным, и даже в тех случаях, когда излечение сопровождалось приобретением иммунитета, отбор должен был бы проходить крайне медленно. У нас также нет доказательств снижения вирулентности носителя инфекции.

Другое биологическое объяснение касается не человека, а крысы. Выдвигается гипотеза — подкрепленная рядом доказательств, — что крысы приобретают иммунитет, вернее, сопротивляемость к чуме; это подтвердили опыты, произведенные в Индии в двадцатом столетии. В ходе эпизоотий якобы отбираются самые устойчивые крысы, их смертность от чумы снижается до полного прекращения; блохе-переносчику уже не нужно переходить от мертвой крысы к живому человеку, и цепь передачи инфекции разрывается. В таком объяснении может содержаться доля истины, однако трудно считать этот факт единственной причиной исчезновения чумы в Европе. Кроме того, возникает вопрос, почему этот процесс так запоздал в Восточной Европе и на Балканах, где, как мы видели, никакая селекция устойчивых к микробу крыс не привела к сдерживанию эпидемий.

Другие гипотезы, более обоснованные, рассматривают взаимодействие между крысой, блохой и человеком. Все изменения природного и социального порядка, влиявшие на эту цепочку передачи инфекции, претендуют на то, чтобы объяснить исчезновение чумы. Например, некоторые ученые считают, что одной из главных причин исчезновения чумы стала миграция в Европу вида Rattus norvegicus (или decumanus), происходящего из Азии. Об этой миграции имеются достаточно точные сведения: крысы в огромном количестве переплыли Волгу в начале XVIII в. и постепенно распространились по всей Европе, достигнув Пиренейского полуострова к 1800 г. До тех пор почти единственный вид крысы — комменсала человека, Rattus rattus, проигрывает в этом соревновании, хотя оба вида по-прежнему сосуществуют, каждый в своей среде обитания. В самом деле, именно среда обитания, а не особенности вида Rattus norvegicus (более крупного, хорошо плавающего), имеет первостепенную важность: он живет не в непосредственном контакте с человеком, но в прудах, реках, сточных канавах, в то время как Rattus rattus охотнее всего обитает в домах. Эпизоотия Rattus norvegicus менее опасна, поскольку блоха после гибели крысы остается достаточно далеко от потенциального хозяина-человека; это насекомое по природе не способно передвигаться на большие расстояния, а значит, заражение оказывается затруднено. Вот только вспышки чумы продолжают наблюдаться в России и на Балканах после нашествия Rattus norvegicus, а в Западной Европе прекращаются задолго до появления этих грызунов.

Важной причиной исчезновения чумы могло стать, утверждают другие, улучшение жилищ, а также общественной и личной гигиены. Вследствие этих обстоятельств сокращается количество блох и крыс в среде обитания человека, что затрудняет перенос инфекции от крысы к человеку. Но и это объяснение наталкивается на противоречие: западно-европейское Средиземноморье отнюдь не опережает другие регионы в области личной и общественной гигиены, хотя дома там большей частью каменные, а не наполовину деревянные и потому кишащие крысами, как в Северной Европе. И все же чума уходит оттуда раньше всего. Другие инфекционные болезни, расцветающие в условиях нищеты и грязи, — например, тиф, — вовсе не имеют тенденцию к сокращению во второй половине XVII в. или в последующем столетии. Мало того — рост крупных городов в большей части Европы создал прекрасные условия для паразитов, будь то насекомые или грызуны: знаменитые двадцать вшей, которые выпрыгнули из прически жены Пипса во время Великой чумы в Лондоне, — одно из многочисленных подтверждений, какие дают нам собрания исторических анекдотов.

Более чем вероятно, что не существует однозначного объяснения уходу чумы и что этот феномен определяется множеством причин. К сожалению, бациллы, блохи и крысы не оставляют письменных свидетельств, и нам так и суждено довольствоваться догадками. Но если речь идет о целом комплексе причин, то возможно, что все они группируются вокруг одной, которая явилась катализатором, запустила процесс и потом поддерживала его. Европейские общества постепенно вырабатывают и приводят в действие методы защиты, которые в долговременной перспективе оказываются эффективными и останавливают заражение. В Италии начиная с XV в. создаются постоянные городские органы здравоохранения, а ко второй половине XVI в. они есть уже во всех крупных городах. Эти службы прибегают к различным мерам: выдают санитарные свидетельства, в которых обозначается происхождение (из зараженных или безопасных областей) как товаров, так и путешественников, и патенты, где указывается, откуда прибыли суда; назначают карантины; выставляют санитарные кордоны. Во время двух последних эпидемий чумы — 1630–1631 и 1656–1657 гг. — органы здравоохранения различных государств, как пораженных чумой, так и не затронутых ею, регулярно обмениваются информацией.

Рассмотрим подробнее деятельность одного из таких органов — Службы здравоохранения во Флоренции — во время чумы 1656 г., которая свирепствовала в Неаполитанском королевстве, Риме и Лигурии, но обошла стороной Тоскану. Воспоминания о чуме 1630 г. были еще очень свежи, и естественно, что ответственные за здравоохранение лица пристально и с беспокойством следили за продвижением эпидемии. Посмотрим, как развивались события.

Пятого апреля Совет Лукки уведомляет Флоренцию о том, что от Совета Генуи получено предупреждение: в Кальяри зафиксированы случаи чумы. Из Лукки сообщают, что сообщение с Сардинией через порт Виареджо прервано, и предлагают Флоренции присоединиться к запрету. 6 мая флорентийский наблюдатель в Неаполе предупреждает, что имели место подозрительные случаи, хотя власти закрывают на них глаза, не предпринимая никаких, даже самых слабых мер: неаполитанцы, замечает флорентинец с иронией, предпочитают полагаться на милосердие Пречистой Девы Помпейской и святого Януария. 20 мая Папское государство прерывает сообщение с Неаполем и сообщает об этом во Флоренцию. С 23 мая Флоренция запрещает какой бы то ни было обмен с Пьомбино и Порто-Эрколе, анклавами Неаполитанского королевства в Тоскане, и предлагает местным властям проверять всех, кто прибывает из Мареммы. 25 мая Служба здравоохранения, получив санкцию великого герцога, публикует указ об ограничении торговых и прочих связей с Неаполитанским королевством и посылает его копии в Лукку, Венецию, Милан, Верону, Модену, Парму, Болонью, Анкону, Кремону, Мантую и Феррару. В тот же день назначается целый ряд мер: карантин для судов, прибывающих из Неаполя; введение санитарных свидетельств; создание в главных городах (Пизе, Сиене, Ливорно и Вольтерре) депутаций, призванных следить за исполнением принятых постановлений; отсылка товаров, прибывших из Неаполя и задержанных на таможне, в лазарет Сан-Марко-Веккьо. 27 мая Генуя прекращает сношения с Неаполем (напрасно: зараза уже проникла в город) и ставит об этом в известность Флоренцию; в тот же день Якопо Феличини из Мессины (33 года, среднего роста, волосы каштановые) получил от магистратуры Пизы, города, по милости Божьей свободного от чумы, разрешение отправиться во Флоренцию (санитарное свидетельство сохранилось). Между 27 и 29 мая Генуя и Флоренция обмениваются сообщениями о подозрительных случаях заражения в Чивитавеккье, портовом городе Папского государства; 29 мая с Чивитавеккьей прекращают сношения Флоренция и даже Рим. К 1 июня относится циркуляр с подробными распоряжениями 49 городам Великого герцогства Тосканы. 6 июня Флоренция информирует Милан о том, что все товары, поступающие из Германии и Фландрии (где есть подозрения на чуму), будут подвергнуты дополнительному карантину во Флоренции, даже если они и проходили карантин в Милане или Вероне. 10–17 июня растут подозрения по поводу обстановки в Риме; 18 июня прекращаются сношения с Римом, а через несколько дней — с Генуей.

Из этой сжатой хроники явствуют два направления деятельности органа здравоохранения. С одной стороны, это эпидемиологические наблюдения в межгосударственном масштабе и быстрый, непрерывный обмен информацией. Другие магистратуры незамедлительно ставятся в известность относительно выработанных решений. С другой стороны, принимаются внутренние меры: координация действий по предотвращению заражения и подавлению его очагов, контроль над перемещением людей и товаров, санитарные свидетельства, лазареты, карантины для судов, создание органов на местах для претворения в жизнь разработанных директив.

И Флоренция, и вся Италия не являются исключением. Требование патентов на морские перевозки, где указываются пункты отправления и назначения (они «чистые», если судно идет из области, свободной от заражения, и «грязные» в противном случае), распространяется во второй половине XVI в. по всей Западной Европе, так же как и санитарные свидетельства. Санитарный кордон окружает Париж, дабы оградить его от чумы 1688 г. Санитарные кордоны устанавливаются более или менее своевременно, дабы ограничить чуму в Пруссии в 1709–1710 гг., в Провансе и Лангедоке в 1720–1721 гг., в Мессине в 1743 г. То, что в Шотландии карантин соблюдался строже, чем в Англии, считается причиной более раннего исчезновения там чумы. Островное положение Англии могло бы послужить прекрасной защитой, но карантинные меры, к которым прибегали английские власти, были нерегулярными и неадекватными вплоть до 1640 г. Если в Барселоне патент запрашивается для всех судов начиная с 1558 г., то русские станут требовать его в своих портах только в 1665 г., в связи с чумой, поразившей в это время Лондон.

Я перечислил здесь лишь меры, направленные на то, чтобы перекрыть пути заражению посредством ограничений на перемещения товаров и людей, и совсем не коснулся многих других предосторожностей, направленных — зачастую, по правде говоря, тщетно — на то, чтобы остановить ход эпидемий, как-то: закрытие домов больных, изоляция их семей, помещение и больных, и людей с подозрением на чуму в лазареты. Однако, судя по всему, уход чумы из Европы происходит одновременно с внедрением вышеописанных мер. Разумеется, распоряжения, перекрывающие торговые пути, часто нарушались, поскольку купцы несли из-за них серьезные убытки; санитарные свидетельства требовались не везде, и кордоны оказывались проницаемыми; наконец, отнюдь не все больные поступали в лазареты. И тем не менее нельзя отрицать, что комплекс мер, предпринятых в XVII и XVIII вв., в целом способствовал защите западного пространства, дробя его и деля на отсеки в случае опасности, ставя заслоны движению людей и товаров, переносящих блох и зараженных крыс. Эти действия способствовали снижению риска эпидемий и усилению позитивного влияния других факторов — появления Rattus norvegicus, отбора устойчивых к заражению крыс, некоторых улучшений личной и общественной гигиены и т. д., — что со временем и привело к исчезновению чумы. Естественно, такое объяснение можно полностью принять, лишь предположив, что вспышки чумы связаны с повторным внедрением инфекции извне через людей, грызунов или паразитов. Были, разумеется, зоны, где чума носила эндемический характер. Типичный случай — Лондон. Согласно Bills of Mortality, приведенным Граунтом, за период 1604–1666 гг. лишь три года (1629, 1633, 1635) не отмечалось ни одного смертного случая по причине чумы. Это — признак «сохранности» чумы среди крыс. Но Лондон был крупнейшим коммерческим центром, насчитывавшим сотни тысяч жителей; в других городах, не столь больших и густонаселенных, чума, скорее всего, не задерживалась, и последующие ее вспышки снова и снова вызывались занесением инфекции извне. Тот факт, что чума довольно долго не уходила из восточной части Европы, ближе расположенной к очагам инфекции и не способной осуществить защитные меры, то есть поставить санитарный кордон вдоль исключительно протяженной сухопутной границы — в то время как в Западной Европе основную проблему представляли перевозки морем, которые гораздо легче контролировать, — является лишним доказательством обоснованности вышеизложенной гипотезы.

 

Демографические потери

Четвертая и последняя тема нашего разговора о чуме касается той дани, которую заплатил ей континент своим народонаселением. В течение трех веков чума была самой мощной преградой демографическому развитию Европы, и было бы весьма поучительным подсчитать, скольких человеческих жизней она стоила. Но точный подсчет невозможен: для большей части этого периода отсутствуют достоверные источники. Вспышки болезни не всегда должным образом фиксировались, особенно в сельской местности или на периферии: даже при наличии заслуживающих доверия источников причина смерти указывалась неверно, а потери раздувались за счет мигрантов, беженцев и т. д. Таким образом, у демографа есть тысяча причин отказаться отвечать на простой вопрос: сколько человеческих жизней унесла чума?

Впрочем, чтобы дать приблизительный ответ на этот вопрос, данных у нас достаточно. Решающую роль в оценке потерь играет значительный разрыв в численности европейского народонаселения между максимумом, достигнутым в конце XIII — начале XIV в., и минимумом, пришедшимся на XV в. То, что основной причиной снижения численности населения были накатывавшие одна за другой волны чумы, признается почти всеми учеными, за редкими исключениями. Оценки, представленные на рисунке 1.1, демонстрируют убыль европейского населения между 1300 и 1450 гг. примерно на одну треть, с пиками в 60 % для стран Северной Европы. Доказательства демографических потерь, часто, правда, ограниченные чисто локальными подсчетами, обильны и неопровержимы. Приведем лишь несколько примеров: четыре участка сельской местности Тосканы показывают между четвертым десятилетием XIV в. и третьим десятилетием XV в. демографические потери в пределах от 47 до 80 % населения; аналогичные результаты имеются и для других участков края; во Франции исследования указывают на демографические потери в таких разных регионах, как Прованс, Дофине., Нормандия и Иль-де-Франс, между временем до чумы и третьей четвертью XV в. в пределах от 57 до 80 % населения. В Англии существуют расхождения в оценках численности населения до чумы (они колеблются от 3,7 до 6,2 млн чел.), но не в оценках минимума, от 2 до 2,5 млн чел., пришедшегося на вторую половину XV в.; другие косвенные данные, основанные на изучении завещаний, указывают на недостаточное для простого замещения поколений воспроизводство, имевшее место на протяжении почти всего столетия, в результате чего численность населения снизилась почти на 60 %. В Норвегии численность населения в 350 тыс. жителей, достигнутая к 1300 г., снизилась до 125 тыс. жителей между 1450 и 1500 гг. В целом Европе понадобилось два века, чтобы вернуться к уровню заселенности 1348 г.

Поищем более убедительные доказательства опять же в Тоскане (рис. 4.2), где для некоторых населенных пунктов (Флоренция, Сиена, Ареццо, Сансеполькро) имеются записи смертей по годам, демонстрирующие высочайшие пики смертности в годы, отмеченные эпидемиями чумы: 1348, 1363, 1374, 1383, 1390, 1400 гг. и т. д. Итак, в период с 1340 по 1450 г. кризисы (определяемые увеличением числа смертных случаев в три или более раза по отношению к обычному количеству смертей) повторяются в среднем раз в девять лет. Распределив эти кризисы по интенсивности, получим увеличение числа смертных случаев в шесть раз по сравнению с обычным количеством смертей. Остановимся на этой цифре и произведем простые арифметические действия: увеличение в 6 раз — предполагая, что нормальная смертность составляет 3 % в год, — означает потерю в 18 % за счет смертей, а предположив, что и рождаемость будет составлять 3 %, чистую потерю в 15 %; приняв также, что за девять лет, следующих за кризисом, восстанавливается 10 % утраченного населения (а это предполагает естественный годовой прирост около 1 %, довольно высокий для традиционного типа воспроизводства), то чистые потери за девять лет составят 5 % населения. Если просчитать динамику за весь век, чистые потери составят 43 %, что соотносится с оценками убыли европейского народонаселения в позднее Средневековье между максимумом и минимумом его численности.

Источник: Del Panta L., Le epidemie nella storia demografica italiana, Loescher, Torino, 1980.

Имеются общие данные о потерях от чумы в XVII в. Бирабен подсчитал, что число умерших от чумы во время четырех эпидемических циклов, поразивших Францию (в ее теперешних границах) между 1600 и 1670 гг. и охвативших территории разной протяженности, колеблется от 2,2 до 3,4 млн чел., не считая 44 млн умерших по иным причинам. Таким образом, чума «добавила» от 5 до 8 % к общему «ожидаемому» числу умерших. Сама по себе эта цифра может показаться относительно скромной для столь опустошительного поветрия, но это всего лишь иллюзия. Если признать, что французское население в отсутствие чумы могло бы прирастать на 3 ‰ в год за означенные семьдесят лет (между 1550 и 1750 гг. прирост составлял около 1 ‰), получается, что чума пожрала почти весь (90 %) естественный прирост по «высокой» оценке Бирабена, или половину его по «низкой» оценке. Тормозящее воздействие чумы очевидно.

Для Неаполитанского королевства (без Сицилии) опустошения, произведенные в 1656 г., составили 900 тыс. умерших, при численности населения около 4,5 млн чел. Более обстоятельны подсчеты, сделанные Чиполлой для Центральной и Северной Италии, где чума свирепствовала в 1630–1631 гг.: потери от болезни составили 1,1 млн чел. при населении в 4 млн. Если предположить, что в последующий период население может восстанавливаться с постоянными темпами прироста 1 % в год (отметим, что такие темпы прироста никогда не поддерживались долгое время в Западной Европе, даже в Англии в благоприятную Елизаветинскую эпоху), простой арифметический подсчет покажет, что уровень населения, имевшийся до чумы, может быть достигнут через 32 года, или через 64 года, если мы примем более реалистичную скорость восстановления в 5 ‰.

Вышеприведенные оценки относятся к крупным территориальным единицам. Более точные данные — настоящая статистика смертных случаев от чумы — доступны по отдельным городам начиная с XVI в. Приведем несколько примеров, от более близкого времени к более отдаленному: в Москве в 1771–1772 гг. было зафиксировано более 50 тыс. смертей, т. е. около 20 % населения; в 1720–1721 гг. чума уничтожила половину населения Марселя и Экса и около четверти населения Тулона; Великая чума в Лондоне 1665 г. — которая была не самой сильной — унесла 69 тыс. жизней, около одной шестой населения, в то время как предыдущие крупные вспышки (1625, 1603, 1593, 1563 гг.) уничтожали в среднем по одной пятой населения города. Вернувшись к более близким временам, вспомним, что итальянские города за два последних цикла чумы, 1630–1631 и 1656–1657 гг., теряли в среднем по 36 % населения; Аугсбург, пораженный дважды за короткое время, в 1627–1628 и в 1632–1635 гг., потерял от 21 до 30 % населения; а пять крупнейших эпидемий, от которых в XVI–XVII вв. пострадала Барселона, стоили ей от 12 % (1507 г.) до 45 % (1653 г.) населения. Этот список, демонстрирующий сокрушительные потери, нанесенные чумой городам, можно продолжить. В Лондоне, который постепенно становится крупнейшим городом Европы, смертные случаи от чумы, подсчитанные в Bills of Mortality и приведенные Джоном Граунтом, достигают 150 204, то есть 21 % от 714 543 умерших за период с 1604 по 1665 г. Разумеется, эпидемии в городах не обязательно повторялись с такой частотой, как в Лондоне; верно, однако, и то, что практически не существовало городов, которые бы на протяжении столетия миновала чума, и что при отсутствии иммиграции требовались десятилетия, чтобы пополнить нанесенные ею опустошения.

А что творилось в деревнях и в изолированных регионах? По этому поводу выдвинуты две противоположные гипотезы. Первая основывается на общем положении, гласящем, что чума, как и другие заразные болезни, с большей легкостью распространяется в густонаселенных областях, особенно если вспышка вызвана новым заражением извне. Естественно, что кроме плотности населения (она несомненно важна в случае легочной чумы, передаваемой от человека к человеку) следует учитывать не обязательно соотнесенную с ней численность популяций крыс и паразитов. Вторая гипотеза заключается в том, что именно в городах (вспомним Лондон), где чума являлась эндемической, поскольку крысы были ее постоянными носителями, их сопротивляемость резко повысилась в результате отбора, и наконец появилась популяция крыс, которые, будучи бациллоносителями, не погибали, а значит, не вынуждали блох переходить на человека, что приводило к хорошо известным последствиям. В сельской местности такой отбор не мог иметь места, крысы оставались уязвимыми для чумы, обычно поступавшей из городов, и с легкостью передавали ее людям. Пусть специалисты оценят по достоинству эти две гипотезы, не обязательно отрицающие одна другую, и их научную ценность. Но история чумы не предоставляет решающих доказательств в пользу разной степени заражения в городах и в сельской местности. Если для чумы в Провансе и Лангедоке в 1720–1721 гг. можно вывести обратную связь смертности с численностью населенных пунктов, то малонаселенной Норвегии — где самыми крупными населенными пунктами были деревни — чума нанесла больше вреда, чем другим, более урбанизированным странам. В первый век чумного поветрия в Европе потери, понесенные сельской местностью — выразившиеся в уменьшении количества очагов и в исчезновении деревень, — были таковы, что гипотеза о более тяжелом положении в городах кажется малообоснованной. Во всяком случае, массовые потери населения на всем континенте, где менее одного человека из десяти жили в сколько-нибудь значительном населенном пункте, большей частью обусловлены уничтожением сельского населения.

 

Другие действующие лица и путь к нормализации

После ухода чумы из Европы ограничивающий фактор, связанный с микробами, не становится менее разрушительным, хотя главное, самое зловещее действующее лицо покидает сцену. Я уже упоминал выше о появлении в современную эпоху новых болезней, в частности сыпного тифа, широко распространившегося на фоне перемещений крупных масс населения, нищеты и недоедания, вызванных войнами и неурожаями. Тиф трудно отличить от других эпидемических форм с аналогичной симптоматикой, что, наряду с недостатком точных количественных данных, не позволяет оценить его вклад в смертность при традиционном типе воспроизводства. Мне представляются важными два момента. Первый касается источников распространения по Европе этой болезни, которая, не будучи новой, несомненно, приобретает более агрессивный характер начиная с XVI в. Цинсер выдвигает теорию, согласно которой тиф прочно закрепился на Востоке, и придерживается мнения, что инфекция распространилась во время осады Гранады через солдат, приплывших с Кипра, где эта болезнь была эндемической. Из Испании тиф быстро перешел в Италию, Францию и Центральную Европу, чему способствовали военные действия. Но тиф проникал в Европу и непосредственно с Востока: в 1542 г. в имперских войсках, воевавших с турками в Венгрии, вспыхнула ужасная эпидемия. Опять же согласно Цинсеру, тиф косил имперских солдат, немцев и итальянцев, но не турок и венгров, выработавших некоторый иммунитет за время долгого эндемического присутствия инфекции. Возможно, это является косвенным доказательством относительной новизны тифа на территории к западу от Балканского полуострова. На континенте, где долгий период демографического роста к концу XVI в. начинает создавать продовольственную напряженность и где не прекращающиеся военные конфликты достигли кульминации во время Тридцатилетней войны, сложились все условия для повторяющихся эпидемий тифа.

Второй момент, на котором следует остановиться, — распространение тифа в те периоды, когда причины общего характера приводят к значительным кризисам производства и нехватке продовольствия. Во времена голода смертность увеличивалась не столько из-за истощения, сколько из-за социальной нестабильности, благоприятствовавшей возникновению и распространению смертельных эпидемий: пополнялись ряды бедняков, повышалась их мобильность, увеличивалась скученность в приютах, больницах и тюрьмах — одним словом, умножались факторы, способствовавшие заражению.

Продовольственные кризисы зачастую определяются климатическими условиями, воздействующими на обширные территории и вызывающими столь же обширные кризисы смертности. В Италии кризисы 1591–1592, 1648–1650, 1764–1767, 1816–1817 гг. сопровождались эпидемиями тифа и значительным увеличением смертности почти на всей территории. Когда воздействия войн, нищеты и голода сливаются в единый синдром смертности, в котором доминируют тиф и чума, и этот синдром держится долгое время, результаты оказываются действительно пугающими. Рисунок 4.3, на котором представлены изменения численности немецкого населения в ходе Тридцатилетней войны, дает об этом исчерпывающее представление.

В XVII–XVIII вв. появляется еще одна болезнь: оспа. Она, разумеется, известна уже многие века и хорошо описана, но до XVI в., судя по всему, не создавала серьезных кризисов. Возможно, рост городов и плотности населения вообще благоприятствовал ее укоренению. Оспу вызывает вирус, носителем которого является человек; для нее не нужен переносчик, заражение происходит при непосредственном контакте с больным. Поскольку переболевший оспой приобретает иммунитет, в тех зонах, где эта болезнь является эндемической, она дает периодические вспышки — каждые три, пять, десять лет — когда в новом поколении появляется достаточное количество не обладающих иммунитетом детей. Согласно Крейтону, распространение оспы в Англии происходило постепенно и обрело признаки эпидемии во время царствования Якова I (1603–1625). Аналогичный процесс наблюдался и в Италии: до середины XVI в. упоминания об оспе спорадически возникают в хрониках; во второй половине века эпидемии вспыхивают часто, затем становятся редкими в XVII и снова многочисленными — в XVIII в.

Источник: Franz G., Der Dreissigjährige Krieg und das Deutsche Volk, Jena, 1943.

Там, где оспа является эндемической, смертность наблюдается прежде всего среди детей, поскольку взрослые в своем большинстве переболели этой болезнью и приобрели иммунитет. Там же, где оспа по причине изолированного расположения поселений или низкой плотности населения не встречается, ее случайное появление извне вызывает высокую смертность и среди людей других возрастов. Поражавшая в основном детей, оспа, как и другие детские болезни, в том числе и смертельные, не воспринималась так же серьезно, как болезни, поражавшие взрослых: представителей правящих классов больше страшила перспектива остаться обезображенными, чем повышенный риск детской смертности. В долговременной перспективе негативный вклад смертности от оспы среди детей гораздо более серьезен, чем потери от какой-либо другой болезни той же интенсивности, но равномерно поражающей разные возрастные группы. Даниэль Бернулли, который в 1760 г. подсчитал, что в случае вариоляции оспы (впрочем, не столь действенной, как вакцинация, открытая Дженнером в 1798 г.) к ожидаемой продолжительности жизни прибавится три года, допустил серьезную погрешность, не приняв во внимание, что болезнь поражает в основном в раннем возрасте.

В таблице 4.1 представлено распространение оспы в различных частях Европы — Ирландии, Великобритании, скандинавских странах, Италии — в XVIII в. В большинстве случаев смерти от оспы составляют от 6 до 20 % всех смертей; кажется, что в сельской местности и в городах болезнь свирепствует одинаково.

Случаи чумы, тифа и оспы (добавим еще сифилис и sweating sickness) позволяют подтвердить гипотезу, высказанную в начале данной главы: при традиционном типе воспроизводства население находилось под влиянием демографических систем высокой смертности, сложившихся в результате отсталости, характерной для эпох с недостаточными материальными средствами и уровнем знаний. Но эти системы были крайне изменчивыми, что обусловливалось целым комплексом обстоятельств, как биологических, так и социальных, которые определяли распространение, интенсивность и смертоносность заразных болезней.

Невозможно синтезировать эти обстоятельства в одной модели, применимой к различным патологиям, хотя, судя по всему, можно считать общим правилом то, что распространение новой болезни среди неиммунизированного населения причиняет наибольший вред во время первой фазы, а выработка биологической адаптации (иммунитета), сопротивляемости и социальные меры защиты ведет к ослаблению негативных воздействий. Наконец, исчезновение или значительное ослабление болезней имеет разные причины: неизвестные (а может, и непознаваемые) — в случае sweating sickness; в основном связанные с социальными мерами, состоящими в разделении пространства на «отсеки» и прерывании контакта с зараженными областями, — в случае чумы; зависящие от изобретений (вакцинации Дженнера) в случае оспы; связанные с экономическим и социальным прогрессом (смягчение продовольственных кризисов) в случае тифа. Многие аспекты эпидемиологии Нового времени до сих пор остаются в тени или прослеживаются недостаточно четко. Например, до сих пор не так много известно об истории малярии, болезни, которая влияла на уровень смертности как прямо, так и косвенно, вызывая предрасположенность к другим заболеваниям. В случае малярии возникает сложное взаимодействие между переносчиком (комаром анофелесом), средой, способствующей его размножению, и поселениями человека. Само сельскохозяйственное развитие приводило к различным результатам в зависимости от обстоятельств, и мелиоративные работы не всегда достигали своей цели. Несомненно, периоды нестабильности, кризисов, социальных потрясений способствовали распространению малярии. Но трудно спорить и с тем, что на большей и важнейшей части Европы — все Средиземноморье, Балканы, Россия, Центральная и Северная Европа — малярия определяла как тенденции смертности, так и дифференциацию по географии. Циклы такого ее определяющего значения не ясны, хотя очевидно, что малярия представляла серьезную проблему для Средиземноморья в I и II вв. н. э. и что ее ослаблению во второй половине XIX в. предшествовал многовековый период тяжелого бремени этой болезни.

Таблица 4.1. Удельный вес населения, умершего от оспы в городах Европы XVIII в.

Население Годы % умерших от оспы
Килмарнок (Эршир, Шотландия) 1728–1762 13,8
Лондон 1710–1739 8,2
Бостон (Линкольншир, Англия) 1749–1757 15,3
Мэйдстоун (Кент, Англия) 1752–1761 17,2
Уайтхэйвен (Камбрия, Англия) 1752–1780 19,2
Нортхэмптон (Англия) 1740–1774 10,7
Эдинбург 1744–1763 10
Дублин 1661–1690 21,1
Дублин 1715–1746 18,4
Копенгаген 1750–1769 8,8
Швеция 1749–1773 12,4
Финляндия, сельская местность 1749–1773 14,4
Финляндия, города 1749–1773 13,2
Берлин 1782–1791 9,1
Штутгарт 1782–1801 8,6–16,4
Кёнигсберг 1782–1801 6,2–8,3
Вена 1752–1753 10,2
Верона 1774–1806 6,3
Ливорно 1767–1806 7,1

Источник: Великобритания, Ирландия и Скандинавия: Mercer A., Disease, Mortality and Population in Transition, Leicester University Press, Leicester, 1990, p. 232; Берлин, Штутгарт, Кёнигсберг: François E., La mortalité urbaine en Allemagne au XVIIle siècle, в «Annales de Démographie Historique», 1978, p. 157; Верона и Ливорно: Del Panta L., Le epidemie nella storia demografica italiana, cit., p. 222.

Вернемся к смертности и ее долговременным циклам. Придется повторить сказанное в начале главы: если принять в качестве гипотезы неизменную рождаемость, то каждый прибавленный или убавленный год ожидаемой продолжительности жизни, находящейся на гипотетическом уровне в 30 лет, означает увеличение или уменьшение темпов прироста на 1 ‰. А поскольку прирост на протяжении трех веков, с 1550 по 1800 г., в целом для Европы был ниже 3 ‰, становится понятным влияние на его темпы даже незначительных колебаний смертности. К сожалению, трудности, которые историческая демография испытывает при построении таблиц смертности за долгий период времени для значимых объемов населения, не позволяют привести широкий наглядный материал. Но и отдельных примеров достаточно, чтобы подтвердить наличие значимых циклов смертности.

Для Англии ожидаемая продолжительность жизни в пятидесятилетие 1566–1616 гг. составляла 39 лет и 34 года в 1666–1716 гг. Во Франции в период с 1740 по 1800 г. ожидаемая продолжительность жизни колебалась между 25 и 31 годами (средние значения по десятилетиям); цикл оказывается более протяженным — между 30 и 40 годами — в Швеции в период с 1750 по 1820 г. Циклические амплитуды ожидаемой продолжительности жизни с периодичностью в 5–10 лет наблюдаются в старинных итальянских государствах — Ломбардии, Венеции, Тоскане, Неаполитанском королевстве — с середины XVIII до середины XIX в. (то есть до наступления Новейшего времени). Аналогичные флуктуации можно обнаружить и в скандинавских странах. Эти амплитуды становятся более широкими, если рассматривать более ограниченные области. Тиски смертности — смертности по большей части от инфекционных болезней — при традиционном типе воспроизводства не ослабевают. Именно смертность оказывает определяющее влияние на темпы демографического развития.

И все же в XVIII в. на большей части Европы частотность кризисов уменьшается. Исследование Флинна, посвященное 23 центрально-европейским населенным пунктам, показывает резкое снижение частотности кризисов в последней четверти XVII в. и дальнейшее их сокращение в XVIII в. Но на Пиренейском полуострове и в Италии в том же столетии частотность кризисов остается высокой, хотя и не такой, как в прошлом.

На рисунке 4.4 обозначены поистине катастрофические кризисы, то есть относительная частотность лет, в которые количество смертей повышалось как минимум вдвое по отношению к нормальному уровню. Рассмотрены три региона Италии: Северный, Тоскана и Центрально-южный. Очевидно значительное сокращение числа катастрофических кризисов начиная с последней трети XVII в., но они продолжают наблюдаться и в следующем столетии. В некоторых странах, например в Англии, периодичность кризисов уменьшается довольно рано. Вдали от прогресса, однако, пребывают многие периферийные зоны Европы — Средиземноморье, Атлантическое побережье, Скандинавия, Балканы; нестабильные условия в этих регионах продержатся до XIX в.

Примечание: Интенсивность или частота кризисов определяется по количеству лет, в которые смертность возросла по крайней мере в два раза по сравнению с основной тенденцией.

Источник: Breschi M., Del Panta L., I meccanismi dell’evoluzione demografica nel Seicento: mortalitá e feconditá — доклад, представленный на конференции Итальянского общества по исторической демографии, La popolazione italiana nel Seicento, Firenze, ноябрь 1996 г.

 

5. СИСТЕМЫ

 

Демографические системы

В первых главах мне пришлось охарактеризовать и показать в действии основные ограничивающие факторы, оказывавшие влияние на демографические процессы при традиционном типе воспроизводства. Земля и пространство, продовольственные ресурсы, микробы и болезни определили путь, относительно ограниченный, по которому шло развитие народонаселения в период, предшествовавший промышленной революции. Изучая демографическую обстановку в Европе, можно выделить ряд демографических систем, зачастую сильно отличающихся друг от друга, хотя и сходных по уровню прироста, довольно низкому в сравнении с современными параметрами. Под системой я понимаю сочетание демографических поведений, подчиненных правилам и отношениям, стабильным во времени. Скажем, биологи выделяют две системы (или стратегии) сохранения и прироста различных видов живых организмов: одна характеризуется высоким родительским вкладом в потомство, как у самых крупных млекопитающих, низкой численностью рожденных и высокой выживаемостью; другая, противоположная, свойственная мелким млекопитающим, требует очень малого родительского вклада, но предполагает многочисленное потомство с незначительной и случайной выживаемостью. Таким образом, виды сохраняют равновесие, прибегая к совершенно различным стратегиям поведения. Но оставим биологию, обращаться к которой полезно, однако порой опасно, особенно когда речь идет о преимущественно социальных явлениях; вернемся к человеку. Нетрудно догадаться, что сходные результаты демографического прироста могут быть получены путем самых разных «стратегий» поведения: население А, где смертность велика, сочетает низкий возраст вступления в брак с высокой рождаемостью и достигает тех же результатов прироста, что и население Б, у которого смертность низкая, но высокий брачный возраст сочетается с умеренной рождаемостью. Читатель, возможно, сочтет натяжкой то, что феномен смертности тоже определяется как «поведение», ведь в этом вопросе существенен биологический компонент; но такой подход позволит нам упростить ход рассуждений. Демографическое поведение, или демографические события, определяющие прирост населения, относительно немногочисленны: смертность, брачность, рождаемость, мобильность, — вместе с тем, каждое из них, как мы увидим, представляет собой довольно сложное явление.

События, определяющие динамику численности населения, происходят не случайно, но следуя той или иной логике, подчиняясь взаимосвязям, составляющим демографическую «систему», чья природа, логика, способы действия и рассматриваются в данной главе. Самую очевидную из подобных взаимосвязей мы уже проследили на примере популяций животных: только в ограниченный период времени возможно сосуществование низкой смертности и высокой рождаемости, и не только из-за нарушения равновесия, которое произойдет в долговременной перспективе вследствие избыточного прироста, но, главным образом, потому, что низкая смертность сочетается с высоким родительским вкладом в каждого новорожденного, а это едва ли может осуществиться при большом количестве детей у супружеской пары. Верно и обратное: высокая смертность не может долго сопутствовать низкой рождаемости — не только потому, что это поставит население на грань вымирания, но еще и потому, что нарушится связь между поколениями. Последнее, в свою очередь, приведет к большей уязвимости престарелых, поскольку они лишатся необходимой поддержки со стороны младших поколений.

Сложность европейского общества не позволяет выделить основные «системы», их варианты и модификации во времени, не прибегая к помощи упрощающих моделей. Центральный механизм демографической системы может быть выражен простым отношением, отражающим воспроизводство, то есть относительное количество потомков, произведенных на свет тем или иным поколением. Демографы обычно вычисляют коэффициент фертильности по причине простоты и большей доступности данных: количество девочек, произведенных на свет определенным поколением женщин (рожденных в какой-то конкретный год или в определенный период), сопоставляется с численностью поколения, к которому принадлежат их матери. Если, например, дочерей в два раза больше, чем в поколении матерей, это означает, что, в случае распространения такого поведения на все население, оно будет удваиваться в каждом поколении (приблизительно каждые 30 лет) со средним годовым приростом более 2 %; если же дочерей на 10 % больше, чем матерей, уровень прироста составит около 3 ‰ в год (что является нормальным уровнем прироста при традиционном типе воспроизводства).

Крайне упрощенная модель «системы» может быть выражена следующим образом (через произвольные, но удобные для нас значения): если взять стандартное число девочек (например, 1000), рожденных в год t, и умножить на коэффициент (равный 0,5), выражающий возможность их дожития до взрослых лет (например, до 30), получится величина, равная 500. Если 80 % этих женщин вступит в брак, мы получим 400; если в среднем за год брака (в репродуктивном возрасте) 15 % этих женщин произведут на свет по девочке, родится 60 женщин. Предположим, наконец, что каждая из вышедших замуж женщин проведет в непрерывном браке (во время репродуктивного возраста) 20 лет; если за год (в среднем) родится 60 девочек, то за 20 лет их будет 1200, и, предположив, что незамужние женщины не имеют детей, можно заключить, что 1000 женщин родили, в целом, 1200 дочерей, и прирост составил 20 % примерно за 30 лет (или 6 ‰ в год).

В этой простой модели предполагается, что численность исходного поколения, умноженная на коэффициент дожития, интенсивность миграций (опущенную для простоты в предыдущем описании), вероятность достижения брачного возраста, интенсивность воспроизводства и среднее число лет, проведенных в браке, даст число рожденных девочек. Подставив переменные, получаем: исходное поколение (G) × коэффициент дожития (S) × миграционный прирост (Е) × брачность (М) × брачная рождаемость (F) × продолжительность брака (D) = девочки, рожденные в исходном поколении. В нашей модели основные «поведения» рассмотрены в сочетании друг с другом, и в результате получается уровень прироста населения, как мы знаем, относительно низкий для традиционного типа воспроизводства. Однако подобный уровень прироста мог быть достигнут за счет совершенно иных комбинаций (или систем). Или же сходные системы, различавшиеся, пусть и незначительно, по одной из своих составляющих, могли иметь разный уровень прироста, что в долговременной перспективе приводило к сильно различающимся уровням заселенности.

Нужно уточнить, что переменные составляющие нашей модели могут зависеть друг от друга: например, более низкая брачная рождаемость (обусловленная длительным вскармливанием, что определяет весьма продолжительные интервалы между родами) позволяет родителям лучше заботиться о каждом ребенке (более высокий родительский вклад), что повышает ожидаемую продолжительность жизни. Повышение ожидаемой продолжительности жизни и сокращение вдовства определяет увеличение продолжительности репродуктивного сожительства. Резкое сокращение детской смертности может привести к удлинению интервалов между родами и снижению рождаемости. Можно привести и другие примеры.

Наконец, каждая из составляющих нашей модели может быть в свою очередь разложена на компоненты, более непосредственно связанные с условиями жизни и социальным поведением. Увеличение коэффициента дожития может быть разложено на детскую (обусловленную уходом за ребенком) и молодежно-взрослую, связанную с гигиеной и условиями труда, составляющие. Брачность обусловлена скоростью вступления в брак (выводимой из среднего возраста вступления в брак) и распространенностью жестких форм безбрачия: эти переменные величины связаны с гражданскими и культурными установками, влияющими на выбор супруга, с законами наследования и владения землей и с семейным поведением. Брачная рождаемость связана с длительностью кормления грудью, частотой сексуальных отношений, внутриутробной смертностью и контролем над рождаемостью (обычно минимальным или вовсе отсутствующим при традиционном типе воспроизводства): каждый из этих компонентов, учитывающихся при демографическом анализе, имеет очевидные социальные и культурные корреляты. Продолжительность репродуктивного сожительства зависит от минимального возраста вступления в брак и от наступления бесплодия при менопаузе, а также от смертности по причине преждевременного прекращения брака из-за кончины одного из супругов: на первый фактор оказывают воздействие матримониальные установки, на второй — биологические переменные, на третий — уровень ожидаемой продолжительности жизни.

 

Англия, Франция, Германия

Я так подробно описывал модель нашей «системы» потому, что она может быть крайне полезной для интерпретации традиционного типа воспроизводства или, по крайней мере, того периода (в основном XVII и XVIII вв.), относительно которого сохранились демографические источники — главным образом приходские книги, — позволяющие реконструировать основные демографические феномены. Ограничимся рассмотрением случаев, хорошо изученных благодаря «репрезентативности» реконструкций и их анализа. Характеристики трех систем и их сопоставление (приведенные во всех подробностях в табл. 5.1) позволят нам сделать некоторые общие выводы, которые помогут понять, что происходило в других, менее изученных, частях Европы.

Ситуация в Англии изучена благодаря исследованиям, проводившимся с конца 1960-х годов группой ученых Кембриджского университета под руководством Э. Ригли. В ходе этой работы удалось произвести полную реконструкцию механизмов прироста, используя как методику больших чисел, так и поименные реконструкции семей. В случае Англии историческую реконструкцию облегчает редкостная однородность населения в том, что касается достаточно многочисленных социальных характеристик и стереотипов демографического поведения; такой однородности нет в других европейских странах, более пестрых по составу. Приведу некоторые данные, представленные в гл. 1: с середины XVI в. до 1800 г. население Англии увеличивается почти втрое, с 3 до 8,6 млн чел.; за этот же самый период население Европы удваивается, а во Франции возрастает на 50 %. Более быстрый прирост в Англии обусловлен подъемом, наступившим в XVIII в., но также и более мощным приростом в Елизаветинскую эпоху, в то время как вторая половина XVII в. была отмечена кризисом.

Первое соображение возникает из сопоставления двух промежутков времени: в период с конца XVII по конец XVIII в. (табл. 5.1, строки 1 и 2) происходит резкое ускорение роста численности населения, и уровень прироста (который выводится с применением нашей модели) из слабо отрицательного становится положительным и составляет 1,3 % в год. Это ускорение обусловлено, во-первых, увеличением брачности (отраженным в компонентах M и D), во-вторых, повышением ожидаемой продолжительности жизни и увеличением рождаемости в законных браках. Скромный вклад внесло и сокращение чистой эмиграции в Северную Америку. Система трансформируется не только благодаря улучшению условий жизни (в самом деле, ожидаемая продолжительность жизни возрастает с 36,3 до 39,5 лет), но прежде всего потому, что снижается средний возраст вступления в брак (с 25,8 до 24,1 года); тем самым репродуктивный цикл «ускоряется»; кроме того, снижается доля женщин, «исключенных» из брачных отношений (окончательное безбрачие). Репродуктивная цепочка внутри брака (то есть рождаемость в законном браке) существенно возрастает. Данный анализ отвечает на вопрос о причинах демографического ускорения в Англии: многие связывали его с благоприятным влиянием развития на сокращение смертности, но на самом деле ему способствовали также изменения в брачном поведении, оказавшимся достаточно гибким, чтобы вписаться в изменившиеся экономические и социальные условия.

Случай Франции более сложный, ибо данные здесь, по сравнению с Англией, значительно менее однородны: юго-западные области, например, отличаются от северных, так что говорить о французской демографической «системе» применительно ко многим параметрам было бы неправомерно. Однако наши рассуждения носят общий характер, что оправдывает некоторые сознательные упрощения. По инициативе основателя современной исторической демографии Луи Анри были реконструированы семьи, принадлежащие к выборке деревень, — всего около сорока, — представляющих Францию (кроме Парижа) при традиционном типе воспроизводства. В отличие от Англии, французская система во второй половине XVIII в. (табл. 5.1, строка 3) испытывает низкую демографическую нагрузку: возможности роста здесь относительно скромны. Со средним по Франции значением контрастируют два приведенных случая: первый — Крюле (строка 5), деревня в Нормандии, где отмечается мощный импульс прироста, нейтрализуемый ощутимой эмиграцией, второй, весьма впечатляющий, — город Руан (строка 4), где потенциал естественного прироста невелик, но компенсируется значительной иммиграцией. Больший потенциал естественного прироста в Крюле связан в основном с более высокой брачностью и более ранним возрастом вступления в брак.

Таблица 5.1. Демографические системы Англии, Франции и Германии.

Население Период G(f ) Число родившихся за год t Коэффициент дожития = S Соотношение числа родившихся и числа доживших до зрелого возраста Миграционный прирост =  E Соотношение числа мигрантов и основного населения в одном поколении Брачность = М Соотношение общей численности поколения и числа вступивших в брак Брачная рождаемость за период = F Число детей, рожденных в среднем за год брака Продолжительность брака = D Продолжительность репродуктивной жизни в браке Рождаемость за период = N(f ) Общее число детей, родившихся от одного поколения родителей Соотношение поколение дочерей/поколение матерей (замещаемость поколений) = N(f) / F(t ) Соотношение числа рожденных и численности предыдущего поколения
(1) (2) (3) (4) (5) (6) (1) × (2) × (3) × (4) × (5) × (6) = (7) (7)/(1) = (8)
(1) Англия 1650–1675 1000 0,532 0,987 0,689 0,145 18,8 996 0,996
(2) Англия 1775–1799 1000 0,577 0,997 0,785 0,160 20,5 1484 1,484
(2)/(1) × 100 Англия 2 / Англия 1 108 101 114 110 109 149 149
(3) Франция XVIII 1000 0,418 1 0,807 0,185 16,7 1042 1,042
(4) Руан XVIII 1000 0,405 1,251 0,690 0,200 16,5 1153 1,153
(5) Крюле XVII–XVIII 1000 0,438 0,847 0,805 0,188 18,2 1021 1,021
(4)/(3) × 100 Руан/ Франция 98 125 86 108 99 111 111
(5)/(3) × 100 Крюле/ Франция 105 85 100 102 109 98 98
(6) Германия 1750–1799 1000 0,52 0,968 0,769 0,19 17 1250 1,25
(3)/(2) × 100 Франция / Англия 2 72 100 103 116 81 70 70
(6)/(2) × 100 Германия/ Англия 2 90 97 98 119 91 92 92
(6)/(3) × 100 Германия/ Франция 124 97 95 103 102 120 120

Примечание: Данные в столбцах 1–6 получены следующим образом (на примере Англии, 1650–1675): 1000 женщин, рожденных в году t (столбец 1), умножается на процент доживших до взрослого возраста — в данном случае 53,2 % (столбец 2); затем умножается на процент прибывших или убывших в результате миграции до достижения взрослого возраста (столбец 3; 0,987 означает, что их число уменьшилось на 0,13 % только в результате эмиграции); далее умножается на процент вступивших в брак (столбец 4, 68,9 %), умножается на число детей, рожденных женщиной в среднем за год в законном браке (столбец 5, 14,5 % — указан процент женщин, родивших в указанном году дочерей); и, наконец, умножается на среднюю продолжительность детородного периода в браке (столбец 7, 18,8 лет), в результате получаем число дочерей, родившихся у предыдущего поколения женщин (1000 из столбца 1) — 996 (столбец 7). Женщин в следующем поколении меньше, чем в предыдущем (0,996, столбец 8), что свидетельствует о небольшом репродуктивном дефиците. В то же время столбец 8 второй строки, с данными по Англии XVIII в., где указано соотношение 1,484, свидетельствует о заметном репродуктивном приросте (число женщин увеличилось по сравнению с предыдущим поколением на 48,4 %).

В сравнении с Англией XVIII в. рост народонаселения Франции скромен. В Англии рождаемость в законном браке, которая здесь ощутимо ниже, с лихвой компенсируется более высокой брачностью (средний возраст вступления в первый брак английских женщин составляет 24 года, французских — 26 лет), большей продолжительностью брака и лучшим дожитием (ожидаемая продолжительность жизни в Англии — 39,5 лет, во Франции — приблизительно 30). Влияние миграций незначительно: для Франции оно предполагается нулевым, для Англии — слабо отрицательным.

Третий пример относится к Германии (табл. 5.1, строка 6) и основывается на реконструкции семей, произведенной Кноделем на основе Ortsippenbücher — местных генеалогий жителей 14 деревень XVIII и XIX вв. Рассмотренные деревни не являются репрезентативной выборкой для всего немецкого населения, хотя и относятся к различным географическим регионам (Восточная Фризия, Вальдек, Вюртемберг, Баден и Бавария), половина из которых католические, половина — протестантские. Показатели по второй половине XVIII в. относятся к деревням в целом, с оценкой эмиграции, которая касается не этих деревень, а Германии вообще. Занимая по приросту промежуточное положение между Англией и Францией, Германия отличается от первой более высокой брачной рождаемостью, а от второй — большей продолжительностью жизни.

Примеры Англии, Франции и Германии схематично (пусть с некоторой натяжкой) представляют демографические системы трех важнейших народов Европы. При их рассмотрении отчетливо прослеживаются: факторы, определяющие различный потенциал прироста; сильное влияние дожития и брачности на различия между системами; динамичность последних, как в случае Англии XVII и XVIII вв.; неоднородность картины, как в случае Франции, где данные по городу и деревне сильно различаются. Предложенная модель поможет ориентироваться при работе со сложным, изменчивым материалом.

Какова ситуация в других регионах? На окраинах Европы действуют две очень несхожие системы, хотя их результаты практически одинаковы. Население России в XVIII и XIX вв. (для Восточной Европы XIX в. все еще характерен традиционный тип воспроизводства) развивается в системе низкого уровня дожития, высокой брачности и рождаемости: речь, несомненно, идет о системе с «высокой» демографической нагрузкой. На атлантическом побережье континента английское население растет (во всяком случае, со второй половины XVIII в.) теми же темпами, что и русское, но это — система с «низкой» нагрузкой, для которой характерна высокая продолжительность жизни, умеренная брачность и рождаемость. Сильный прирост наблюдается и в Ирландии, но там характеристики хуже из-за низкой продолжительности жизни и недостаточного контроля над браком.

Если вернуться к английскому случаю, обобщение на национальном уровне не затушевывает существенных географических различий, да и в Российской империи сосуществуют самые разные ситуации, которые, однако, с продвижением от Балтики к юго-востоку нивелируются чисто азиатской системой (ранний и всеобщий брак). Вообще говоря, не стоит предполагать, что многочисленное население может быть однородным, как в Англии: внутри почти всех крупных европейских стран наблюдаются различия. Во Франции допустимо, с известной осторожностью, провести различие между юго-западом, где рождаемость чуть ниже, а продолжительность жизни больше, и северо-востоком, с более высокой рождаемостью и низкой продолжительностью жизни: яркий контраст составляют, например, две области, принадлежащие к регионам Нижнее Кверси и Нормандия. Хотя и рискованно обобщать данные, относящиеся к немногочисленным и небольшим деревням, но в тех четырнадцати, которые исследовал Кнодель, заметен сильнейший контраст между деревнями Восточной Фризии — с низким возрастом вступления в брак, низкой детской смертностью и умеренной брачной рождаемостью — и баварскими деревнями, где наблюдается высокая смертность, высокий возраст вступления в брак и высокая рождаемость в законном браке: здесь, судя по всему, тоже «работают» системы различного типа — первая относится к системам с «низкой» нагрузкой, вторая — к системам с «высокой».

Еще более сложной в этом отношении представляется картина Средиземноморья. На Пиренейском полуострове определенно можно говорить об атлантической системе, характеризующейся выраженным контролем над брачностью, отличной от средиземноморской системы с очень ранней брачностью и низким процентом холостых. Италия — довольно сложный регион, деление ее на местности не всегда совпадает с привычным историко-географическим: так, выделяется альпийская система с низкой брачностью и постоянной эмиграцией, в то время как в различных областях юга факторы, ограничивающие рост, уже не так интенсивны. В Италии — как и в других частях Средиземноморья — сильное влияние малярии, особенно в прибрежных районах, определяет весьма своеобразные демографические режимы, которые характеризуются высокой смертностью, компенсирующейся большой рождаемостью и постоянным обновлением населения за счет миграций. В Великом герцогстве Тосканском наблюдается контраст между центральной и северной частями, которым присуща низкая демографическая нагрузка, и южной (Мареммой), которая в значительной степени поражена малярией и в которой естественная смена поколений происходит очень быстро. К разным моделям развития, по-видимому, принадлежат такие группы населения, как евреи-сефарды Запада и евреи-ашкеназы Востока. «Около 1900 года, — пишет Делла Пергола, — еврейские общины Восточной Европы вместе с выходцами из них, эмигрировавшими за море, насчитывали около 7,5 млн чел., в то время как в Италии евреев было около 43 тыс. чел. Это довольно странно, если принять во внимание, что к концу XV в. обе группы имели сравнимую численность (20–50 тыс. чел.)». За этой фантастической разницей в развитии стоят различные демографические системы: в XVIII в. наблюдалось устойчивое равновесие между рождениями и смертями, что означало отсутствие прироста в Италии, но высокую смертность и высочайшую рождаемость на востоке Европы, причем последнюю поддерживали социальные нормы, благоприятствующие высокой рождаемости и сплоченности семьи.

При обобщениях на национальном или региональном уровне зачастую пропадает, сглаживается специфика отдельных территорий. Кроме того, в этом случае «смешиваются» слои и группы, избирающие разные стратегии и разные демографические модели: так, известно, что аристократы и элита стараются предотвратить дробление земельных угодий путем ограничения репродуктивности, мелкие собственники приводят размеры семьи в соответствие с наличием ресурсов и потребностью в труде, тогда как безземельные батраки имеют дело с совсем другими ограничивающими факторами.

 

Брак

Брак стоит в центре демографических систем, присущих традиционному типу воспроизводства. Почти во всей Европе, хотя и не без знаменательных исключений, брак предоставляет некое законное право на воспроизводство: рождения вне брака обычно составляют крайне малую часть (десятые доли процента) от всех рождений. Не следует, разумеется, думать, что и сексуальные отношения между мужчинами и женщинами сводились исключительно к брачным: на самом деле демографические исследования показывают, что немалая часть браков заключалась при наличии — и по причине — уже установленной беременности. И все-таки пребывание в состоянии безбрачия было почти для всех неодолимой преградой на пути к воспроизводству. Отсюда значимость брака как основного регулятора уровня рождаемости в обществах, которые еще не открыли или не приняли добровольный контроль над рождаемостью. Мальтус отметил и определил роль брака как превентивной меры, меры предосторожности, предупреждающей прирост населения, утверждая, что «значительное число людей брачного возраста никогда не вступают в брак или делают это относительно поздно, и их союзы, следовательно, приносят менее обильное потомство, чем в случае ранних браков». В самом деле, на брачность населения влияют два основных фактора: первый — насколько быстро новое поколение, достигнув минимального возраста, обусловленного законами биологии (в те времена пубертатный период наступал позже, чем сейчас: в 15–16 лет), общественными или религиозными условностями и установлениями, вступает в брачный союз; второй фактор — доля тех, кто не вступает в брак на протяжении своего репродуктивного периода. Первый компонент можно вывести по среднему возрасту вступления в первый брак, второй — высчитав тех, кто избрал окончательное безбрачие, или тех, кто не вступил в брак до 50 лет. На брачность влияют еще два явления: смертность, приводящая к вдовству и расторжению браков, и брачность вдовствующих, сглаживающая ее эффекты.

Нормальные вариации брачности могли оказывать ощутимое влияние как на рождаемость, так и на уровень прироста, что отмечал еще Мальтус. Увеличение или уменьшение среднего возраста вступления в первый брак на два года могло и в самом деле означать изъятие или прибавление одного рождения в масштабах всего потомства, более медленную или быструю смену поколений, что привело бы к ощутимым последствиям для уровня естественного прироста населения. Так же и окончательное безбрачие (процент женщин, не вышедших замуж к 50 годам), увеличиваясь или уменьшаясь на 10 процентных единиц по отношению к гипотетической величине в 15 %, приведет к аналогичным (даже несколько более заметным) изменениям уровня рождаемости, если считать константными другие элементы системы.

Количественный анализ брачности предполагает наличие кадастровых записей или переписей населения (например, Status animarum, подушных списков прихожан, составляемых приходским священником на Пасху), где указывается возраст и гражданское состояние либо перечисляются поименно члены семьи — лучше, чтобы записи о рождениях соседствовали с записями о браках, ибо возраст молодоженов редко указывался в матримониальных регистрах.

В исследованиях по исторической демографии была достаточно детально воссоздана европейская «география» брачности, по крайней мере для XVII–XVIII вв. Данные о предыдущих столетиях гораздо менее достоверны. Но если количественный анализ провести непросто, то качественный анализ представляется еще более затрудненным, поскольку брачность тесно связана с системами семьи, с формами землевладения, с правилами передачи собственности, с экономической и профессиональной деятельностью. Почти невозможно найти простые объяснения различий в брачности между регионами и социальными слоями. Кантильон отмечал, что рабочие и батраки женятся поздно, потому что «надеются отложить что-нибудь на устройство ménage или встретить девушку, у которой имелось бы немного денег для этой цели». В большей части сельской Европы накопление достаточных средств — необходимое условие для создания семьи, если режим местожительства — неолокальный, то есть если молодая семья селится отдельно от родителей. Для крестьян-собственников доступ к браку часто обусловливался либо передачей земли по наследству, либо разделом имущества при жизни прежнего владельца, либо возможностью приобрести землю. Для крупных землевладельцев законы наследования — делимость или неделимость имущества — сильно сказывались на брачности: в случае неделимости имущества переход к одному из сыновей всех семейных ресурсов означал для всех остальных эмиграцию или целибат; в случае делимости из брачных отношений не исключался никто, хотя скудость ресурсов, оказывающихся в распоряжении у каждого, являлась, разумеется, сдерживающим фактором. Тем не менее возможные эффекты законов наследования никогда не обнаруживаются в «чистом» виде, но смешиваются с воздействием, оказываемым другими явлениями. Нигде не сказано, что в случае нераздельного наследования младшие сыновья обязательно эмигрируют или останутся холостяками: высокая смертность может унести первенца еще до смерти отца, а другие земли могут быть куплены, мелиорированы или взяты в аренду. Там, где брак не предполагал нового местожительства, где оно было патрилокальным — то есть если новая пара поселялась у родителей мужа (реже — жены), — там накопление средств супругом или супругой уже не было столь обязательным, и брачный возраст, соответственно, понижался. Естественно, общественное положение и уровень благосостояния в любом обществе обусловливали то, что считалось необходимым для создания семьи; если уровень жизни едва выходил за грань чистого выживания, проблема ресурсов перед новой парой стояла совсем не так, как в социальных слоях, обладавших собственностью. Среди батраков, работавших в крупных земельных владениях юга Италии или Андалусии, требования к этим необходимым для брака ресурсам были, возможно, довольно скромными, чем предположительно и объясняется более низкий брачный возраст. Хотя это и не было железным правилом, но существовала тесная связь между брачным возрастом и окончательным безбрачием: население с более высоким средним брачным возрастом имело и более высокий процент окончательного безбрачия, причем общие причины, влиявшие на первый, обусловливали также и второй. Все вышесказанное дает понять, как непросто определить комплексные причины географических особенностей европейской брачности — еще и потому, что в каждой зоне смешиваются группы, различающиеся по профессии, владению землей, семейной структуре, а значит, сосуществуют и специфические формы брачного поведения.

География брачности до XIX в. хорошо изучена. Кое-что известно и о динамике во времени, и о социальных и территориальных различиях. Обзор ситуации в Европе, сделанный Джоном Хаджналом в 1965 г., был подкреплен документальными данными, собранными в последние десятилетия. В XIX в. Европа была разделена по линии, проходившей примерно от Санкт-Петербурга к Триесту: к западу от этой линии преобладала система низкой брачности, с высоким возрастом вступления в первый брак (обычно более 24 лет для женщин и 26 лет для мужчин) и высоким значением окончательного безбрачия (обычно превышавшим 10 %). Речь идет о типичной для Европы, чисто европейской системе, не имеющей аналогов в мировой истории (рис. 5.1). К востоку от этой черты преобладает система ранних, почти всеобщих браков: средний возраст вступления в первый брак составляет менее 22 лет для женщин и 24 лет для мужчин, окончательное безбрачие составляет менее 5 %.

Эти различия, как уже было сказано, имеют серьезные демографические последствия, поскольку становятся причиной более высокой рождаемости, которая в Восточной Европе в XVIII–XIX вв. существенно превышала 40 ‰, что на десять пунктов выше уровней, преобладающих на Западе. Последующие исследования подтвердили данное разделение, хотя оно и не ощущается столь отчетливо, если обратиться к Средиземноморью и некоторым периферийным областям. Внутри области низкой брачности, несомненно, существует градиент, идущий примерно с северо-запада на юго-восток. К области низкой брачности, несомненно, относятся Скандинавия, немецкая Центральная Европа, Франция, Великобритания (единственное исключение — Ирландия с брачным возрастом около 20–22 лет); в остальных регионах с системами определенно низкой брачности — центр и север Италии, Сардиния, атлантическое побережье Пиренейского полуострова — смешиваются группы населения, чье поведение, как бы сказал Мальтус, не столь «осмотрительно», но которые все же не достигают такого высокого уровня брачности, какой характерен для населения, живущего к востоку от линии Санкт-Петербург — Триест. Приведем в подтверждение этому некоторые данные: в период 1740–1789 гг. брачный возраст для девушек во Франции был 25,7 лет (26,6 на севере и 24,8 на юге), а для мужчин — 27,9 лет; в Англии, в период с 1610 по 1760 г., этот возраст находится между 25 и 26 годами для девушек и между 26 и 28 годами для мужчин; среднее значение, выведенное по данным о 14 деревнях Германии XVIII в., составляет 25,5 лет для девушек и 28 для мужчин. Данные по скандинавским странам (за исключением Финляндии, о которой пойдет речь далее) и Голландии соответствуют вышеуказанным уровням. Линия Хаджнала четко разделяет две системы: население Австрии и Чехии, находящееся к западу от нее, имеет средний брачный возраст выше 23–24 лет; к востоку от этой линии венгры (средние значения по десяти приходам, между 1730 и 1820 гг.) вступают в брак гораздо раньше, в 20–21 год, но, согласно Андорке, несколько позже, чем женщины России и Балкан. Разумеется, наличие такой разделительной черты можно интерпретировать не только с географической, но и с этнической или лингвистической точки зрения: к востоку от нее живут славяне (а также венгры), к западу — скандинавы, немцы, чехи (финны до начала Новейшего времени принадлежали к восточно-европейской модели).

В Средиземноморье, как уже отмечалось, картина представляется более сложной. В Испании, согласно переписи 1787 г., средний возраст вступления в первый брак был самым высоким на атлантическом побережье страны (от 26 лет для девушек в Стране Басков, 25 лет в Астурии и Галисии), более низким в Эстремадуре, Андалусии и Мурсии (22 года); в Португалии север (Бейре и особенно Минью: в одной деревне, досконально изученной, средний возраст вступления в первый брак составляет 27–28 лет на протяжении всего XVIII в.) противостоит югу (Алентежу, Алгарве), где превалирует ранняя модель. Италия — еще более раздробленный и сложный регион, не имеющий четко выраженного градиента с севера на юг. К поздним бракам определенно склоняется население Альпийских областей (то же наблюдается и на северной, не итальянской стороне), Сардинии (особенно мужчины), части Центральной Италии, где распространено испольное хозяйство; более ранние браки определенно имеют место на юге, особенно в Апулии, Базиликате, Калабрии, Сицилии; смешанные варианты отмечаются как на севере, так и на юге.

Я столь подробно остановился на брачном возрасте, оставив в тени другой показатель (безбрачие), поскольку данные по нему не столь обильны. Однако там, где таковые имеются (например, для Испании 1787 г.), они подтверждают существование явной обратной связи: чем раньше население вступает в брак, тем меньше процент окончательного безбрачия, и наоборот, — с неизбежными, разумеется, отклонениями от нормы.

Вторая важная тема — развитие этих тенденций во времени. В основе интерпретации, предложенной Хаджналом и воспринятой, часто некритично, другими исследователями, лежит предположение, что система низкой брачности, сложившаяся в Западной Европе в начале Нового времени, явилась результатом длительного процесса, в ходе которого постепенно трансформировалась брачная система, базирующаяся на ранних браках, распространенная в Античности и в Средние века. Многие факторы якобы повлияли на эту перемену, среди них — повышение личной ответственности индивидуума, заданное Реформацией, и зарождение капитализма, а вместе с ним и «осмотрительного» отношения к демографическому приросту, превышающему имеющиеся в наличии ресурсы. Проследить эволюцию брачности во времени нелегко: только для отдельных стран, например для Англии и Франции (рис. 5.2), имеются таблицы брачности с достаточно репрезентативными данными; для других стран документация носит гораздо более фрагментарный характер. Тем не менее, за отдельными исключениями, по-видимому, подтверждается довольно нечеткая тенденция к увеличению возраста первого вступления в брак с XVI по XVIII в.

Самое разительное исключение представляет собой Англия, где этот возраст остается стабильным — около 25–26 лет — с начала XVII в. по 1720 г., а на протяжении XVIII в. снижается примерно на два года. В других странах складывается иная картина: во Франции отмечаются случаи явного увеличения брачного возраста в XVI–XVII вв. (с 19 до 22 лет в Ати и Бург-ан-Бресс), а исследование ИНЕД зафиксировало его увеличение с 24,5 лет (в 1670–1689 гг.) до 26 лет и более в конце XVIII в. Лебрен задавался вопросом, был ли этот рост, повсеместно наблюдавшийся в первой половине XVII в., новым явлением или же возвратом к поведению, отмечаемому с конца XIII в. Ответ на этот вопрос до сих пор не дан.

Почти во всех исследованиях по Испании, сделанных по результатам переписи, проведенной Флоридабланкой в 1787 г., отмечается увеличение брачного возраста на один-два года в XVII–XVIII вв. Надежные данные по Фландрии и Германии относятся только к XVIII в. — они свидетельствуют о высоком брачном возрасте, достигнутом к тому моменту, но о предыдущих тенденциях известно мало. Для Италии имеется достаточно достоверная, хотя и неполная, информация. Небольшое число длинных рядов исторических данных не позволяет установить, было ли присоединение Центра и Севера к североевропейской модели позднего брака результатом долгой эволюции или оно отражало устоявшиеся стратегии поведения. Не счесть убедительных примеров увеличения брачного возраста в XVII и XVIII вв. — как, например, в деревнях Прато, где господствовала испольщина, — в ответ на ухудшение условий жизни. В некоторых южных областях, особенно в областях экстенсивного земледелия, например в Апулии, этот возраст был значительно ниже 20 лет и не изменялся с XVI по XVIII век.

Источник: Основано на: Breschi M., Rettaroli R., La nuzialità in Toscana. Secoli XIV–XIX, в Le Italie demografiche. Saggi di demografia storica, Udine, 1995.

На севере континента население Финляндии примет тип поведения, характерный для северной Европы, только во второй половине XVIII в., а низкий брачный возраст, отмечавшийся в Ирландии с начала XVII в., не претерпит изменений в последующие два столетия. Итак, с некоторыми оговорками можно утверждать, что во многих регионах Европы, отличающихся низкой брачностью, ситуация, сложившаяся в конце XVIII в., стала результатом движения, начавшегося в XVI в.

В позднее Средневековье, после чумного поветрия и последующего подъема, европейская система, как подметил уже Хаджнал, была совершенно иной. Из флорентийского кадастра 1427 г. Херлихи и Клапиш-Зубер вывели средний возраст вступления в брак: 17,6 лет для девушек (для мужчин он был лет на 10 больше), который возрос к 1480 г. до 20,8 лет. Девушки в Прато выходили замуж в 16,8 лет в 1372 г. и в 21,1 в 1470 г. В сельской местности происходила та же эволюция, с меньшей разницей в возрасте между супругами. Во Франции — в Тулузе, Периге, Туре сложилась аналогичная ситуация. Кристиана Клапиш-Зубер, ведущий специалист по этой теме, приходит к выводу, что «повсеместно в Европе девушки-подростки 14–18 лет выдаются замуж за мужчин на 6–10 лет старше». Свидетельства о ранних браках и редком целибате встречаются, согласно Расселу и Хаджналу, также и в Англии, в записях о Poll tax 1377 г., но по этому вопросу разгорелись споры, не завершившиеся до сих пор. Однако можно утверждать, что пэры Англии, для которых выстроены длинные родословные, до 1680 г. в течение 350 лет вступали преимущественно в ранние браки (средний возраст для девушек был намного ниже 20 лет), а процент не вступивших в брак был мал. Система низкой брачности устанавливается только после 1680 г. Высокой брачностью характеризовалась и скандинавская система.

К началу демографического перехода на большей части Европы имела место система низкой брачности с поздним вступлением в брак и значительным процентом выключенных из брачных отношений. Эта часть включала в себя всю Европу к северу от Альп и Пиренеев до линии Санкт-Петербург — Триест, мысленно продолженной по Адриатическому морю. Атлантическое побережье Пиренейского полуострова и области Альп и Апеннин в Италии тоже принадлежали к системе низкой брачности, в то время как в типичных Средиземноморских областях картина была совершенно иной. Однако гипотеза о преобладании в позднем Средневековье высокой брачности кажется на данный момент вполне обоснованной. В промежуточные века различными темпами и способами, может быть, даже путем резкого скачка, произошел перелом. Даже через тридцать лет после выхода в свет работы Хаджнала сомнений все еще достаточно: можно было бы, например, предположить, что тип высокой брачности, преобладающий во второй половине XIV и в XV вв., стал неизбежной реакцией на потери, понесенные во время тяжелейшего кризиса, вызванного чумой, а также был обусловлен разрывом экономических связей, ранее ограничивавших доступ к браку. Нельзя не отметить и тот факт, что типы брачного поведения для женщин от позднего Средневековья до порога Новейшего времени сильно варьируются: возраст вступления в брак колеблется от 16–17 до 28 лет (эта вариативность подкрепляется соответствующей разницей в процентах окончательного безбрачия). Таким образом, в традиционных демографических системах вклад брачности в модулирование прироста был весьма значительным.

 

Рождаемость

Большая часть рождений происходила, как уже было отмечено, в браке. Данные достаточно однородны: в Англии (с 1600 по 1800 г.) доля незаконных рождений составляла от 2 до 4 %, в Швеции и в Финляндии — 3 %, а во Франции, Италии и Испании в XVIII в. — около 1 %. Это очень низкие значения, и их можно не принимать в расчет; лишь в некоторых регионах Центральной Европы значения выше. Следовательно, количество рождений, а значит, и рождаемость почти полностью зависели от брачной рождаемости и от числа замужних женщин (обусловленного брачностью: возрастом вступления в брак, процентом женщин, вступивших в брак, продолжительностью последнего).

Как уже упоминалось, это вовсе не означает, что, несмотря на малое количество незаконных рождений, непродажные сексуальные отношения вне брака были редкостью. Реконструкции семей, базирующиеся на приходских книгах, показали, что значительная часть первенцев была зачата до брака: данные, относящиеся к Франции, Германии и Англии, свидетельствуют, что доля добрачных зачатий в XVIII в. составляла от 10 до 30 %. Естественно, это накладывало свой отпечаток на брачность, ускоряя заключение большого числа браков.

До конца XVIII в., за исключением некоторых особых случаев, европейское население поддерживало «естественную» рождаемость, и добровольный контроль над рождаемостью практически отсутствовал. Понятие естественной рождаемости, которое ввел Луи Анри в 1961 г., означает, что на поведение пар не влияет количество детей, уже произведенных на свет, как это происходит у населения, планирующего рождение потомства. Иными словами, пары в любом возрасте ведут себя абсолютно одинаково, вне зависимости от того, бездетны они или имеют одного, двоих, пятерых и больше детей. Если население отказалось от естественной рождаемости, количество уже рожденных детей оказывает влияние на пары, ибо родители стремятся достигнуть какого-то определенного результата и прекращают либо ограничивают деторождение, произведя на свет некоторое количество потомков. А на репродуктивную динамику населения с естественной рождаемостью оказывают влияние факторы двух порядков. Первые — исключительно физиологической природы, связанные в основном с возрастом: способность женщины к зачатию со временем ослабевает и прекращается вовсе при менопаузе; кроме того, частота сексуальных отношений естественным образом снижается по мере старения партнеров и продолжительности брака; к этим факторам прибавляются другие, такие как врожденное или приобретенное бесплодие, болезни, снижающие репродуктивные способности, и т. д. Факторы второго порядка имеют отношение к поведению (даже если имеют биологическую природу и оказывают влияние на физиологию): например, длительность кормления материнским молоком, которое может предотвращать зачатие, или воздержание от сексуальных отношений в некоторые периоды или при достижении некоторого статуса (например, появились внуки). Влияние этих факторов на рождаемость может быть весьма ощутимым, но оно не связано с сознательным поведением, зависящим от количества детей, произведенных на свет: если есть такая возможность, первенца кормят грудью столько же месяцев, сколько самого младшего ребенка.

Эти соображения весьма значимы, ибо естественная рождаемость в разных группах населения могла ощутимо варьироваться под совместным воздействием различных определяющих ее факторов (длительность вскармливания, частота сексуальных отношений, санитарные условия и т. д.), так, что максимальный уровень превышал минимальный на целых 50 %. Поскольку нас интересует скорее функционирование демографических систем, чем пристальный анализ поведения, обратимся к уровням рождаемости (естественной) при традиционном типе воспроизводства и к их вариативности.

В таблице 5.2 приведены данные по брачной рождаемости, расписанные по возрастам женщин в Швеции, Англии, Франции, Фландрии, Германии и Италии XVII–XVIII вв. Данные по Швеции происходят из полных и официальных источников; по Англии, Франции и Германии базируются на выборках из различных приходов и деревень, уже упоминавшихся в связи с брачностью; по Фландрии и Италии являются средней величиной, выведенной из разнородного ряда данных, относящихся к различным приходам и различающихся по хронологии (хотя и не выходящих за рамки XVII–XVIII вв.) и местоположению. Цифры по возрастам получены как суммы определенных коэффициентов, которые прибавляются начиная с 20 и с 25 лет; их значение неясно, но может быть интерпретировано как потомство (теоретическое), то есть среднее количество законных детей, которое группа женщин, вступивших в брак в 20 (или в 25) лет может иметь к концу репродуктивного периода (целиком и полностью проведенного в браке и не прерванного смертью).

Таблица 5.2. Брачная рождаемость (на 1000 чел.) в странах Европы в XVII и XVIII вв.

Страна Возраст 15–19 Возраст 20–24 Возраст 25–29 Возраст 30–34 Возраст 35–39 Возраст 40–44 Возраст 45–49 Теоретически возможное потомство для вступивших в брак в возрасте 20 лет Теоретически возможное потомство для вступивших в брак в возрасте 25 лет
Швеция - 458 380 326 228 123 30 7725 5435
Италия 430 430 410 375 310 160 15 8500 6350
Англия 383 407 364 313 245 128 21 7390 5355
Германия 380 447 426 375 302 164 26 8700 6465
Франция - 462 413 361 286 153 13 8440 6130
Фландрия 442 494 453 413 338 196 24 9590 7120
Показатели (Англия = 100 )
Швеция - 113 104 104 93 96 143 105 101
Италия 112 106 113 120 127 125 71 115 119
Англия 100 100 100 100 100 100 100 100 100
Германия 99 110 117 120 123 128 124 118 121
Франция - 114 113 115 117 120 62 114 114
Фландрия 115 121 124 132 138 153 114 130 133

Источник: См. Примечания к главе 5.

Полученные результаты позволяют сделать два важных наблюдения. Во-первых, рождаемость ощутимо колеблется: из шести приведенных населений два — английское и шведское — производят количество потомков заметно меньше среднего уровня, в то время как рождаемость во Фландрии выше, чем в других трех регионах, занимающих промежуточную позицию: французском, итальянском и немецком. Различия немалые: рождаемость во Фландрии почти на треть превосходит английскую: при браке в 25 лет — 7,1 детей вместо 5,4; при браке в 20 лет — 9,6 против 7,4. Различия «сглаживаются» тем в большей степени, чем многочисленнее рассматриваемые народы, ибо местные особенности обычно компенсируются. Например, при реконструкции французской ситуации данные были сгруппированы по четырем географическим областям — что, заметим, не отражает особенностей французского общества. И все же в северо-восточной Франции (Эна, Арденны, Кот-д’Ор, Марна, Верхняя Марна, Мерт и Мозель, Мозель, Сена и Марна, Йонна, Бельфор) естественная рождаемость ощутимо выше отмеченной на юго-западе (между Луарой и Пиренеями): теоретическое потомство женщины, вступившей в брак в 25 лет, равно 6,6 в первом случае и 5,4 во втором. Аналогичные различия обнаруживаются и между немецкими деревнями: в баварских деревнях брачная рождаемость самая высокая, в деревнях Восточной Фризии — самая низкая. Гораздо более однородными представляются деревни, использованные для английской выборки: их индексы относительно сходны, и ни разу не появляется какого-либо отличного от других регионального профиля. Для Швеции мы не располагаем разделением брачной рождаемости по регионам вплоть до 1870 г.; к этой дате в графствах крайнего севера рождаемость ощутимо выше средней. Для Италии число реконструированных семей относительно небольшое, что не позволяет провести обоснованные различия; однако здесь не выявлены случаи особо высокой или особо низкой рождаемости. Страны, не включенные в таблицу 5.2, изучены меньше. По поводу Испании Рехер отмечает, что области с самой низкой брачной рождаемостью располагались на побережье Средиземного моря, на юге и в отдельных регионах северо-запада; более высокая рождаемость отмечалась в Старой Кастилии и в отдельных областях северного атлантического побережья. Прочие данные можно вывести из уровня брачной рождаемости, наблюдавшегося до снижения рождаемости во второй половине XIX в.: в Германии западная Пруссия, Силезия, часть Баварии, область Рейна и Вестфалия имели рождаемость выше среднего уровня; в Австрии такими областями были Тироль и Форарльберг, в России — северо-восток.

Второе наблюдение относится к тому факту, что уровни естественной рождаемости нестабильны во времени. К этому утверждению, разумеется, следует подходить с крайней осторожностью еще и потому, что чрезвычайно малочисленны длинные исторические ряды, выстроенные с достаточной гарантией сопоставимости и относящиеся к значимым демографическим объемам. В Англии, например, рождаемость во второй половине XVII в. оказывается ощутимо ниже, чем в первой; во Франции рождаемость в период с 1690 по 1710 г. оказывается значительно ниже, чем в предыдущий и последующий периоды. Правда, кризисы смертности и прочие экономические и политические потрясения оказывали воздействие на всю демографическую систему, и вряд ли возможно, чтобы один из ее значимых компонентов — брачная рождаемость — оказался бы ими не затронутым.

Прежде чем закончить обзор естественной рождаемости, неплохо было бы определить ее роль во взаимодействии с другими компонентами демографической системы. В самом деле, более или менее высокий уровень естественной рождаемости зависит, кроме уже указанных факторов (длительности кормления грудью, частоты сексуальных отношений, бесплодия и т. д.), еще и от уровня детской смертности. Вернемся — для ясности — к случаю немецких деревень: деревни Восточной Фризии имели низкую естественную рождаемость и низкую детскую смертность, а деревни Баварии — высокую естественную рождаемость и высокую смертность. Такая прямая связь между естественной рождаемостью и детской смертностью встречается и в других местах, например во Франции, и она вполне объяснима. В процессе воспроизводства потомства смерть ребенка в возрасте нескольких месяцев оказывала прямое воздействие на рождаемость: прекращалось кормление, и исчезало препятствие к следующему зачатию, которое могло произойти раньше, чем если бы ребенок выжил. Кроме того, рождение и выживание ребенка могли изменить сексуальное поведение пары, сделать отношения более редкими или временно их прекратить. Наконец, слишком частые рождения оказывали давление на мать и на ее способность выхаживать детей и сами по себе могли определять более высокую детскую смертность. Подобные механизмы объясняют взаимозависимость между уровнем детской смертности и естественной рождаемостью. В случае уже упомянутых баварских деревень кормление грудью, в силу культурных факторов, не практиковалось, что приводило к высокой уязвимости и смертности детей, сокращению интервалов между родами и к высокой брачной рождаемости.

 

Детская смертность

Влияние детской смертности на смертность вообще, которую мы подробно рассматривали в главе 4, требует отдельного разговора. Кто хоть немного знаком с данными исторической демографии, знает, насколько велика вариативность уровней детской смертности при традиционном типе воспроизводства, если учесть, что в первый год жизни умирали от одной пятой до трети новорожденных. Но в силу того, что смерть новорожденных зачастую не регистрировалась, а также вследствие энергичных попыток обобщить, подправить данные, сделать необходимые подсчеты при отсутствии достаточного базового материала, локальным исследованиям не всегда можно доверять. Для создания общей картины рассмотрим ряд национальных систем во второй половине XVIII в. и то, какую роль в них играет детская и юношеская смертность (табл. 5.3).

Таблица 5.3. Детская и юношеская смертность в странах Европы во второй половине XVIII в.

Вероятность смерти (1000 q x ) Франция (1750–1799) Англия (1750–1799) Швеция (1750–1790) Дания (1780–1800)
1 q 0 273 165 200 191
4 q 1 215 104 155 156
5 q 5 91 33 63 42
5 q 10 42 21 34 -
l 15 491 736 612 641

Примечание: Данные в первом столбце последовательно показывают, сколько детей из каждой тысячи рожденных доживало до 1 года (1 q 0 ), сколько из каждой 1000 доживших до года доживало до пяти лет (4 q 1 ), сколько из каждой 1000 доживших до 5 лет доживало до 10 лет (5 q 5), и сколько из каждой 1000 доживших до 10 лет доживало до 15 (5 q 10 ). Индекс l 15 указывает, сколько из 1000 рожденных дожило до 15 лет.

Источник: Франция: Blayo Y., La mortalité en France de 1740 à 1829, в «Population», специальный выпуск, ноябрь 1975, pp. 138–139; Англия: Wrigley A. E., Schofield R., English population history from family reconstitution: Summary results 1600–1799, в «Population Studies», XXXVII, 1983, p. 177; Швеция: Historisk Statistik för Sverige, National Central Bureau of Statistics, Stockholm, 1969; Дания: Andersen O., The decline in Danish mortality before 1850 and its economic and social background, в Bengtsson T., Fridlizius G., Ohlsson R. (под ред.), Pre-Industrial Population Change, Almqvist & Wiksell, Stockholm, 1984, pp. 124–125.

Правда, рассматриваемые данные относятся к концу периода, которому присущ традиционный тип воспроизводства, — когда смертность уже начинает сокращаться. Но не думаю, чтобы от этого анализ стал менее интересным. Итак, вариативность детской смертности на самом деле очень высока. Коэффициент младенческой смертности колеблется от 165 ‰ в Англии до 273 ‰ во Франции, а Швеция и Дания занимают промежуточную позицию. Недавнее исследование показало, что младенческая смертность в Москве в середине XVIII в. равна 334 ‰. Можно заметить, что разница в младенческой смертности между Францией и Англией сама по себе добавляет (если предположить у этих двух народов одинаковую смертность после первого года жизни) около четырех лет ожидаемой продолжительности жизни при рождении.

В той же таблице показаны значительные расхождения в смертности в последующих возрастных группах — вплоть до 15 лет. Опустимся на субнациональный уровень, но не будем при этом останавливаться на крайних случаях — обратимся к некоторым довольно обширным регионам, по которым имеются достоверные данные. Мы увидим, что вариативность, наблюдающаяся на национальном уровне, подтверждается неопровержимыми фактами. Это справедливо для французских регионов в период с 1750 по 1779 г., выборочно проанализированных ИНЕД: здесь минимальная детская смертность фиксируется на юго-западе (191 ‰), а максимальная — на северо-востоке (292 ‰); также это применимо к английским деревням XVIII в., где представляют контраст небольшие селения Девона (менее 100 ‰) и более крупные городки Бенбери и Гейнсборо (от 200 до 300 ‰). Выбирая наугад из обширного ряда данных, укажем, что в трех из пятидесяти одного финского прихода во второй половине XVIII в. наблюдалась очень низкая детская смертность (менее 100 ‰), в двух — очень высокая (более 300 ‰), с крайне значительным разбросом промежуточных значений. Столь же явные различия имели место и в Швеции, Бельгии, Германии, Италии и Испании, да, собственно, во всех достаточно изученных странах.

Таким образом, можно заключить, что при традиционном типе воспроизводства разница коэффициентов младенческой смертности легко может достигать 200 ‰, что в грубом приближении означает 7–8 лет ожидаемой продолжительности жизни при рождении. Объяснение этой разницы — одна из интереснейших тем исторической демографии: сюда относится и эпидемиологическая обстановка, о которой мы говорили в предыдущей главе, и характеристики окружающей среды, связанные с уровнем экономического развития, и качество питания матери и ребенка, и, наконец, знания и культура, обеспечивающие правильный уход за младенцем.

Можно предположить, что здоровье ребенка и вероятность его смерти частично связаны со здоровьем матери и ее питанием, которые в свою очередь зависят от уровня питания во всем сообществе. Женщина, кормящая грудью, испытывает большую потребность в энергии; недостаточное питание снижает объем молока, а может быть, и содержание в нем жиров и витаминов. И все же механизм выкармливания представляется удивительно гибким: он позволяет оградить ребенка, хотя бы частично, от голода, который может испытывать мать. В самом деле, за исключением случаев крайнего истощения, женщины, питающиеся впроголодь, в состоянии нормально выкармливать своих детей. Истощение, особенно в маргинальных группах или в годы недорода и голода, определенно оказывает негативное влияние на матерей, как и на остальное население, но материнское посредничество сглаживает и облегчает его воздействие и на зародыш во время беременности, и на младенца во время вскармливания грудью.

Влияние вскармливания материнским молоком вплоть до отнятия от груди на вероятность дожития в самом деле очень велико. При рождении иммунная защита ребенка очень слаба, но это компенсируется материнским молоком, что хорошо доказано наукой. В отличие от других видов детского питания, и молозиво, и молоко матери содержат биологически активные вещества, защищающие ребенка от инфекции. Некоторые ученые считают, что, согласно учению Сорана, в позднем Средневековье установился обычай откладывать первое кормление на несколько дней, чтобы не давать ребенку молозиво, считавшееся вредным. Этот обычай нашел отражение и в трактатах XVI в.: «lac enim ео in tempore indigestibile, crassum et vitiosum est, quod Latini vocant colostrum». Рекомендуется давать вместо него кашку или даже легкое слабительное, чтобы поскорее вышло meconio, а материнское молоко тем временем созрело. Через два столетия, в XVIII в., врачи-педиатры дают совсем другие рекомендации: материнское молоко не только признается незаменимым, здоровым питанием, но матерям рекомендуется сразу начинать кормление грудью — теперь уже превозносится питательная и защитная ценность молозива. Разумеется, никоим образом нельзя проводить параллели между мнением врачей и обычаями населения, но некоторые ученые считают, что имели место положительные перемены в практике вскармливания, что существенно повлияло на смертность в первый месяц жизни.

Независимо от начала вскармливания, его продолжительность, а значит, возраст отлучения от груди играет первостепенную роль в снижении вероятности умереть в первый год жизни. Ребенок, не вскормленный материнским молоком, имеет несовершенную иммунную систему и сильно подвержен как желудочным, так и вирусным респираторным инфекциям; опасность заразиться для него гораздо выше, чем для ребенка, вскормленного грудью, что достаточно доказано трагическим опытом приютских детей и высочайшей смертностью в тех редких регионах, где вскармливание грудью не практиковалось. Защитный эффект вскармливания держится примерно весь первый год жизни ребенка, а потом ослабевает, в том числе из-за иссякания молока. Таким образом, возраст отлучения от груди — важный фактор снижения вероятности смерти ребенка: если оно происходит слишком рано, ребенок остается беззащитен перед инфекциями, опасность которых (каким бы ни был возраст отлучения от груди) возрастает, поскольку пища для ребенка теперь готовится и легко может оказаться зараженной. Научные трактаты XVIII в. все без исключения ратуют за вскармливание грудью, и многие исследователи связывают улучшение показателей детской смертности в конце XVIII в. не только с немедленным началом вскармливания, но и с увеличением его продолжительности, особенно в тех областях, где было принято раннее отлучение от груди. Однако документальные данные по этому поводу отсутствуют; замечено также, что изменения в обычаях, важные для снижения вероятности умереть в первый год жизни, должны касаться примерно первых шести месяцев, на которые приходилось от 70 до 90 % всех смертей. И поскольку традиции вскармливания (кроме момента его начала) вряд ли особенно различаются в первые шесть месяцев, следует искать другие факторы, дабы окончательно прояснить разницу в смертности.

Эти факторы, часто первостепенные, связаны с состоянием окружающей среды, климатом, особенностями воспитания, вниманием, которым окружали ребенка. Существует большая вероятность, что именно этими факторами и определяются уровни младенческой смертности, за исключением тех групп или территорий, где вскармливание грудью отвергалось. Иначе не объяснить огромную разницу между младенческой смертностью рожденных зимой и рожденных летом, которая отмечается в одних областях, а в других, с теми же самыми климатическими условиями, отсутствует. Здесь имеют значение способы защиты от холода, действенные в одних областях, а в других — никуда не годные. Высокая детская смертность в некоторых областях объясняется, например, тем, что матери заняты на работе вне дома, а дети остаются без присмотра. Наконец, высочайшая детская смертность в городах, причем вне зависимости от социального слоя, зависит прежде всего от факторов окружающей среды, плотности населения и более легкой передаваемости инфекций.

 

Миграции

Невозможно понять, как действует любая демографическая система, если не принимать во внимание мобильность, основная функция которой — восстановление равновесия. Процесс заселения европейского континента, о котором шла речь в гл. 2, представляет собой также и историю мобильности — идет ли речь о переселении на короткие расстояния: возникновение новой деревни, основание городов в сельской местности, распашка целинных земель с их неравномерным заселением, или о перемещении на средние и дальние расстояния: германская эмиграция на восток, процесс расселения на юге Пиренейского полуострова, отъезд с континента. Я буду говорить в основном о миграциях на дальние расстояния — на уровне государства или крупного региона, ибо таковым до сих пор был масштаб нашего анализа. Это сильно упростит задачу, поскольку мобильность на короткие и средние расстояния многообразна — в нее включаются переселения вступивших в брак, внутрисемейные передвижения подмастерьев и слуг, перемещения сезонных рабочих, пастухов, земледельцев; она обусловливается процессами урбанизации, происходящими по самым разным причинам; ее составной частью является и то постоянное, хотя и разное по интенсивности движение беднейшего населения, которое усиливается во времена процветания. Эти движения, происходящие в относительно статичном обществе, достигали заметных масштабов. В конце XVIII в. в Западной Европе складываются целые области, благоприятные для мобильности рабочей силы. В эти области происходит сезонный и периодический приток рабочих рук — часто это крестьяне или мелкие собственники, ищущие дополнительного заработка или привлеченные экономическими возможностями: к Северному морю (рис. 5.4), особенно в Голландию, на рыбный промысел и на строительство дамб стекаются мощные потоки мигрантов из Вестфалии; в Лондон и в Восточную Англию для общественных и сельскохозяйственных работ прибывают в основном ирландцы; в район Парижа, для аналогичной деятельности, — жители французского Центрального массива и Альп. Другие зоны миграции расположены южнее: в Мадрид и в Кастилию прибывают в основном рабочие для сбора урожая; на побережья Каталонии и Прованса приходят жители Альп, Пиренеев и Центрального массива; в долину По — Альп и Апеннин; в южную Тоскану — из Лацио и Рима; на Корсику — преимущественно с Апеннин. В целом, в миграциях такого типа — не считая передвижений меньшего масштаба — ежегодно участвовали сотни тысяч рабочих, что обеспечивало дополнительный заработок для их семей и способствовало демографическому равновесию во многих регионах Европы.

К этим периодическим миграциям присовокупляется окончательное переселение внутри государств или крупных регионов. Продолжается процесс урбанизации, ускоряемый, помимо прочего, нехваткой трудоспособного населения в средних и крупных городах. В период с 1650 по 1750 г. население Лондона выросло на 250 тыс. чел., несмотря на превышение такого же порядка числа смертей над рождениями; таким образом, чистый приток иммигрантов за эти сто лет равнялся доброму полумиллиону человек. Амстердам, население которого выросло с 30 до 200 тыс. чел. в период с 1550 по 1700 г., являлся излюбленной целью иммигрантов из Фландрии, Германии и Норвегии. В Риме за XVIII в. чистый приток иммигрантов превысил 130 тыс. чел. В меньших масштабах, но с такой же интенсивностью заселяются другие города, крупные, средние и даже мелкие, так что одно только поддержание уровня населения в сети городов — а мы уже видели, что к началу Нового времени в городах проживало 10 % европейского населения, — требовало значительных потоков переселенцев.

Источник: Lucassen J., Migrant Labour in Europe 1600–1900: The Drift to the North, Croom Helm, London, 1987.

Именно безвозвратные миграции наиболее сильно влияют на функционирование демографической системы. Европа Нового времени отнюдь не является неподвижным обществом. Немецкая эмиграция не прекращается с окончанием Средних веков, но продолжается, как мы уже видели, с переменным успехом. Другие межнациональные движения представляли собой процессы осмоса между соседними областями, как, например, иммиграция, проходившая с конца XV по первую треть XVII в. с юга Франции в Арагон и Валенсию, но более всего в Каталонию: подсчитано, что во второй половине XVI в. один житель Каталонии из пяти был рожден за границей. Или вспомним эмиграцию галисийцев в Португалию, албанцев в адриатическую Италию, швейцарцев, после Тридцатилетней войны, — в Эльзас, Пфальц и южную Германию. Или, ближе к северу, — иммиграцию из Германии, Фландрии, Норвегии в Голландию, или из Шотландии в Ирландию и Англию. Эти движения обусловливались заметной разницей в экономике, им благоприятствовало отсутствие политических и юридических преград, их притягивали лакуны, пустоты, образовавшиеся в результате войн и периодов высокой смертности. К этим движениям, вызванным механизмами, которые мы бы сейчас определили как рыночные, присоединяются движения, обусловленные политическими факторами, главным образом религиозной нетерпимостью. Пустоты, образовавшиеся в результате изгнания евреев и особенно морисков, привели к тяжелейшим последствиям для общественных и производственных связей на Пиренейском полуострове. Мало того: это оказало огромное влияние на демографическую обстановку, поскольку изгнание евреев в 1492 г. коснулось более 90 тыс. чел., а изгнание морисков — которые в своем большинстве происходили от коренных жителей, принявших ислам, и в этническом (но не в культурном) плане ничем не отличались от испанского населения, — затронуло около 310 тыс. чел. в 1609 и 1610 гг., что равнялось примерно 5 % всего населения, но соответствовало 1 жителю из 8 в Мурсии, 1 из 5 в Арагоне, 1 из 4 в Валенсии. Эмиграция гугенотов после отмены Нантского эдикта — порядка 140–160 тыс. чел. в 1685–1690 гг. — на население Франции, которое в ту эпоху почти вчетверо превышало население Испании, оказала не такое сильное воздействие. С точностью подсчитать количество мигрантов по религиозным соображениям, передвигавшихся по континенту в Новое время, довольно трудно.

Нельзя, наконец, пренебрегать миграциями за пределы европейского континента, в обширные империи, созданные в Азии и особенно в Америке. Данные в основном гипотетические, но не является гипотезой то, что в конце XVIII в. Северная Америка насчитывала около 4,5 млн жителей европейского происхождения и немногим меньше, 4 млн чел., — Южная. Это заселение, в основном осуществленное силами британских и испано-португальских иммигрантов, с менее значительным участием голландцев, немцев и французов, кажется скромным по сравнению с физическими пропорциями континента, но оно не столь уж и мало, если взглянуть на дело с другой стороны: европейцы составляли около трети населения самого континента и порядка 6 % населения Европы без учета России (рис. 5.5).

Сотни тысяч европейских эмигрантов, особенно в XVII и XVIII вв., покидали родные края, и их разросшееся потомство внесло свой вклад в демографическую экспансию последующих веков. Относительно Испании указывается цифра 440 тыс. эмигрантов до 1650 г., в среднем 3 тыс. чел. в год, хотя некоторые с большой долей определенности повышают ее до 5 тыс. чел. Если учесть, что подавляющее их большинство происходило из Кастильской короны (чуть более одной трети из Андалусии, столько же из Кастилии и Леона, около одной шестой из Эстремадуры), в которой к концу XVI в. насчитывалось чуть более 5,5 млн жителей, поток отъезжающих величиной почти 1 ‰ в год не может пройти бесследно для населения с традиционным типом воспроизводства, о слабом потенциале роста которого мы говорили неоднократно. Из соседней Португалии эмиграция была еще более интенсивной — 4 тыс. отъездов в год в течение XVI–XVII вв.; в XVIII в. это число выросло до 9 тыс. в год в связи с открытием в Бразилии месторождений полезных ископаемых. Речь идет о потоке, составлявшем 2–4 ‰ в год и происходившем из северных областей, Миньо и Бейры, где убыль населения компенсировалась иммиграцией из Галисии.

Такими же масштабами проходила эмиграция с Британских островов, тоже преимущественно в Америку: она оценивается в 378 тыс. чел. в период с 1630 по 1700 г. Для английского населения баланс миграции — по всем направлениям — составлял в период с середины XVI до конца XVII в. примерно 1–1,5 ‰ в год, тяготея к убыванию во времени и достигая максимального значения в середине XVII в. Это вызвало, по оценкам Ригли и Скофилда, отрицательный баланс, составляющий 270 тыс. чел. в 1541–1599 гг., 713 тыс. чел. в XVII в. и 517 тыс. чел. в XVIII в. Голландия тоже внесла свой вклад в потоки миграции за пределы Европы: за XVII–XVIII вв. чистая эмиграция из этой страны составила около четверти миллиона человек, преимущественно в Азию, в меньшей степени в Латинскую Америку и на Карибские острова (15 тыс. чел.), а также в Соединенные Штаты (10 тыс. чел.). Но в Голландии потоки иммиграции из соседних стран намного превышали эмиграцию, отчего чистый баланс на протяжении двух веков был весьма положительным.

Из великих колониальных империй только Франция оказалась скупа на эмигрантов. Довольно скромным был поток переселенцев в Канаду, едва составивший 27 тыс. чел. в период с 1600 по 1730 г. — цифра весьма незначительная для страны, население которой в конце XVII в. в четыре-пять раз превышало население Англии и в три раза — Испании. Ненамного более значительными были и потоки переселенцев на Антильские острова. Причины того, что население Франции, в отличие от гораздо более мобильного населения других колониальных держав, столь неохотно прибегало к миграционному выбору — при этом испытывая сильное мальтузианское давление, — остаются загадкой. Возможно, их следует усматривать, как считает Дюпакье, в большом количестве мелких собственников, привязанных к земле, хотя это объяснение работает не во всех контекстах. Среди неколониальных держав эмиграция в Америку была довольно значительной из Германии, с потерями, колеблющимися между 125 и 200 тыс. чел. в течение XVIII в., что гораздо меньше оттока в другие европейские страны, особенно в Венгрию.

Эмиграция за океан, в целом весьма скромная, предваряет великое переселение XIX в., способствует колоссальному расширению европейского пространства по ту сторону Атлантики и приводит к значительным демографическим последствиям в долгосрочной перспективе. В восточной части европейского континента заселение юга Российской империи (Новороссия) и укрепление южной границы (см. гл. 2) открывает путь для переселения за Урал, которое приобретет массовый характер век спустя.

Подведем итоги. Будучи в основном привязанными к земле, европейские народы не являются совершенно неподвижными. Мало того, их мобильность не ограничивается мелкими, локальными перемещениями на короткие расстояния. Существуют зоны, где требуются рабочие руки, и туда периодически направляются сотни тысяч человек; развивается взаимообмен между государствами, особенно в близлежащих областях; идет процесс урбанизации, привлекающий людей не только из окрестных, но и из отдаленных регионов, компенсирующий нехватку населения в городах и поддерживающий их рост. Наконец, наблюдается миграция за пределы континента: главным образом в XVII в., она охватила несколько миллионов жителей великих колониальных держав. В целом эти движения представляют собой важный компонент демографических систем, присущих традиционному типу воспроизводства, — в некоторых случаях на национальном уровне, но чаще всего на уровне региональных комплексов и почти всегда на уровне малых поселений.

 

Равновесие и изменения

Для народонаселения Европы Новое время было началом демографического перехода от традиционного (расширенного) к современному (суженному) типу воспроизводства, осуществлявшегося за счет реализации различных систем. Эти системы обладают известной гибкостью: например, компенсируют убытки, причиненные кризисами, и способны противостоять временным потрясениям, но и они также подвластны переменам. Воздействие мальтузианского механизма очевидно во многих частях Европы: для Англии Ригли и Скофилд показали прямую связь между циклическими изменениями реальной заработной платы и вариациями воспроизводства: при повышении уровня жизни увеличивалось также и воспроизводство и усиливался демографический рост; обратная картина наблюдалась, если реальная заработная плата падала. Эти отношения были следствием связи между брачностью и изменением уровня жизни (измеренного реальной заработной платой), которая отражалась на количестве рождений. В общем и целом, английское народонаселение оказалось способно модифицировать собственное развитие в соответствии с экономическими факторами, предварительно ограничивая брачность, вместо того чтобы допустить катастрофическое увеличение смертности.

Другие системы при традиционном типе воспроизводства также изменяли структуру, но скудость источников и трудности их исследования не позволяют произвести точную реконструкцию демографических явлений и выявить особенности изменения систем. Почти полвека назад Коннелл исследовал пример Ирландии, и результаты его анализа выдержали последующие проверки. Тезис Коннелла состоит в том, что «естественной» склонности ирландцев к раннему браку препятствовали трудности в приобретении земли, необходимой для создания и обеспечения семьи. Это препятствие было устранено во второй половине XVIII в. благодаря целому ряду комплексных причин, одна из которых — широкое распространение картофеля. В конечном итоге, обстоятельства позволили расширить площади обрабатываемой земли и поделить участки; как следствие, возросла брачность, которая, в сочетании с высокой естественной рождаемостью и не чрезмерной смертностью, привела к увеличению темпов прироста населения. По оценкам Коннелла, население выросло с 2,2 млн чел. в 1687 г. до 3,2 млн чел. в 1754 г. при темпах, достаточно высоких для того времени — 0,6 % в год. В 1841 г., за четыре года до великого неурожая картофеля, который окончательно перевернул ирландскую систему, численность населения достигала 8,2 млн чел. (с уровнем прироста 1,1 %). Ученые, которые впоследствии исследовали демографию Ирландии, не оспаривают тот факт, что в XVIII в. имел место прирост (некоторые даже считают, что он был более значительным), но высказывают противоположные мнения по поводу демографических причин, так что тезис об увеличении брачности все еще требует доказательств. «В конце XVIII в., — пишет Коннелл, — все подталкивало ирландцев к ранним бракам: безнадежно нищенские условия жизни, непредсказуемый темперамент, малая привлекательность целибата и, не исключено, проповеди духовных лидеров». Мысль отсрочить брак, чтобы сколотить небольшой капитал и занять более прочное положение в обществе, — близкая широким слоям европейского населения, — никак не вязалась с нищенскими условиями сельской жизни на острове. Крупные землевладельцы были склонны держать арендаторов на грани выживания, не снижая арендную плату и препятствуя тем самым улучшению условий жизни. Брак стоил недорого: дом, чаще всего мало отличавшийся от лачуги, с самой простой меблировкой, можно было, прибегнув к помощи друзей и родственников, построить за несколько дней. Основной проблемой в среде арендаторов было наличие земли, на которой могла бы поселиться новая семья (за исключением тех случаев, когда земля наследовалась после смерти отца). Пока обзавестись землей было трудно, в брак вступать не торопились. Но во второй половине XVIII в. условия меняются. Распашка пастбищ и введение в сельскохозяйственный оборот новых земель (осушенных болот, горных склонов) в результате реформ, проводимых ирландским парламентом, устраняют это препятствие. Разделение и дробление земельных участков находит поддержку в еще одном новшестве — широком распространении картофеля как основной, часто единственной пищи ирландцев. Картофель обладает высокой урожайностью, что позволяло поделить участок, которого раньше едва хватало для одной семьи; кроме того, картофель достаточно питателен, если употреблять его в больших количествах (согласно Артуру Янгу, 8 фунтов, то есть 3,6 кг в день pro capite). Таким образом, наличие новых земель и дробление уже существующих участков, ставших более продуктивными благодаря выращиванию картофеля, делают возможным низкий возраст вступления в брак и высокую брачность ирландцев, и это, в сочетании с высокой естественной рождаемостью и нормальной для традиционного типа воспроизводства смертностью, приводит к высокому демографическому приросту в столетие, предшествующее Великому голоду.

Тезисы Коннелла предполагают, что демографическая система, сложившаяся в XVIII–XIX вв., явилась результатом изменений, произошедших в рамках традиционного типа воспроизводства; но такая система не могла поддерживаться долго, уже в третьем и четвертом десятилетии XIX в. возрастает эмиграция и увеличивается брачный возраст — но этого все же недостаточно, чтобы избежать Великого голода 1845–1846 гг. и его катастрофических последствий (см. гл. 6).

Противоположный пример представляет собой Голландия. В 1650 г. в ее современных границах проживало 1,9 млн чел., почти вдвое больше, чем в 1500 г., но в следующие полтора века происходит стагнация населения, и к концу XVIII в. оно достигает 2,1 млн чел. Причины стагнации хорошо объяснены Де Врисом и Ван дер Вудом — они заключаются в сложном равновесии, которое устанавливается между многочисленным городским населением, где, однако, смертность превышает рождаемость; мощной иммиграцией из сельских областей и из других стран, которая компенсирует естественный дефицит и питает прирост; востребованностью человеческих ресурсов, которые должны поддерживать коммерцию и развивать колонии на Востоке, а также, во вторую очередь, в Америке. Все это приводит к модификациям брачного рынка, исходя из которых повышается брачный возраст. В XVII–XVIII вв. в голландских городах, как и во всей Европе, смертность превышала рождаемость; кроме того, многие горожане, оставившие родные места и уплывшие на судах Ост-Индской компании, не вернулись. Де Врис и Ван дер Вуд считают, что в целом за два века города должны были покрыть дефицит примерно в 1 млн чел., и этому в равных долях способствовала внешняя и внутренняя иммиграция. На протяжении большей части XVII в. внешняя иммиграция происходила из Скандинавии и с немецкого побережья Северного моря, и в основном это были люди, занимавшиеся морским промыслом. Но к концу XVII в. поток поредел, и его сменила иммиграция из немецкой сельской местности, граничащей с Голландией, причем иммиграция эта была преимущественно женской. Море поглощало мужчин, города поглощали женщин, что привело к избытку невест и увеличению брачного возраста (для девушек Амстердама он возрос с 24,5 лет в 1626–1627 гг. до 27,8 в 1776–1777 гг.) и уменьшению рождаемости. «На протяжении почти двух веков в Голландии существовал рынок труда международного значения, что наложило глубокий отпечаток на население, особенно городское. Демографическое поведение в Голландии этого периода можно объяснить только в контексте миграционных движений, необходимых для поддержания экономики, вышедшей за национальные пределы».

Ирландия и Голландия — два примера изменения системы в ответ на модификации социально-экономического контекста; будь у нас больше данных, мы могли бы более обстоятельно рассмотреть ситуации, пока еще не проясненные. В Испании в XVII — первой половине XVIII в. население внутренних областей и юга отличается по поведению от жителей атлантического и средиземноморского побережий; в Италии в 1690–1770 гг. рождаемость на севере ниже, чем где бы то ни было еще. Разная динамика, разные уровни — результат меняющихся систем — обнаруживаются и в других частях Европы.

Тем временем в XVIII в. вызревают условия, которые в следующем столетии приведут к началу великого, необратимого перехода европейских систем к режиму низкой рождаемости и смертности и высокой мобильности, характерному для современной эпохи. Что касается продолжительности жизни, то европейский мир, особенно в западной, не периферийной его части, начал освобождаться из-под власти непредсказуемых, нерегулярных, суровых кризисов, сдерживавших прирост населения. Этому способствовал уход чумы и, возможно, ослабление воздействия других заболеваний, не говоря уже об росте промышленного производства и образовании свободного рынка. Мы еще не наблюдаем резкого снижения смертности, но вместе с тем уменьшается зависимость продолжительности жизни от чрезвычайных обстоятельств. Что касается воспроизводства, то обозначились обширные районы низкой брачности, и это свидетельствует о сознательном стремлении ввести репродуктивную динамику в какие-то рамки, предшествующем добровольному контролю над рождениями, который установится в следующем столетии. Наконец, сеть городов становится плотнее и устойчивее, расширяются миграционные системы, а заокеанские колонии, добиваясь независимости, готовятся принять новые волны иммигрантов.

 

6. ВЕЛИКОЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЕ (1800–1914)

 

Общая картина

В «долгое» девятнадцатое столетие, завершившееся Первой мировой войной, в результате демографического перехода, охватившего страны Европы, традиционный тип воспроизводства населения сменяется современным, характеризующимся высокой продолжительностью жизни, а также низким естественным приростом и ориентированным на стабильность и неизменность. С 1800 по 1914 г. народонаселение увеличивается со 188 до 458 млн чел. — почти в два с половиной раза. Во-первых, естественное дожитие до пожилого возраста из привилегии немногих становится судьбой большинства. Во-вторых, беременность, роды, послеродовой период, выкармливание уже не занимают в жизни женщины непременно весь фертильный возраст. В-третьих, эмиграция из ограниченного явления становится массовым, и многие десятки миллионов европейцев вносят свой вклад в заселение старых и новых территорий. Эти изменения привели к глубоким преобразованиям демографической системы, они повлияли на нее так же сильно, как на производство материальных благ повлиял промышленный переворот, а на политическую систему — Французская революция. Впрочем, и то, и другое, и третье вступали в тесное взаимодействие, приводя к преображению европейского общества.

В этой главе я попытаюсь представить в упорядоченном и обобщенном виде путь развития народонаселения Европы — этап, который хорошо подкреплен документально благодаря тому, что в XIX столетии зарождаются и упрочиваются национальные статистические службы, поставляющие огромное количество данных. Как мы увидим в дальнейшем, сложности при описании демографических изменений возникают оттого, что преобразования происходят неравномерно, с сильными географическими и социальными различиями и в разном темпе, так что накануне Первой мировой войны «старые», еще практически не затронутые переменами системы сосуществовали с системами более зрелыми, уже почти современными.

Кроме того, необходимо назвать основные причины перемен и прежде всего понять, какие именно явления послужили толчком, разрушившим воспроизводство традиционного типа и обусловившим ускоренный или замедленный демографический переход к режимам воспроизводства, типичным для XX в. И наконец, следует обозначить влияние, которое демографические преобразования оказали на европейское общество.

С другой точки зрения — которую мы и поддерживали с самого начала — демографическую динамику «долгого девятнадцатого века» можно интерпретировать как результат ослабления ограничивающих факторов и расширение возможностей выбора. Увеличение ресурсов, наличие новых территорий, изменение эпидемиологической картины — все это ослабляет нагрузку, из-за которой старые системы были вынуждены тесниться в ограниченном пространстве. Благодаря улучшению здравоохранения, контролю над рождаемостью, возрастающей значимости личных решений, принимаемых в браке, а также повышению мобильности, — возможностей выбора, встающего перед индивидуумом, становится больше. Ослабление роли ограничивающих факторов и увеличение возможностей выбора приводит к увеличению способности к воспроизводству и к сугубой изменчивости демографических процессов.

Таким образом, система ограничивающих факторов хоть и постепенно, неравномерными темпами, но ослаблялась. Комплекс производственно-технических перемен, именуемый промышленным переворотом, привел к ускорению изменений в образе жизни. Преобразование неодушевленной материи в контролируемую механическую энергию положило конец зависимости производства энергии от наличия земли, необходимой для содержания тяглового скота и добычи топлива. Подсчитано, что мировая (прежде всего европейская и североамериканская) добыча угля выросла в 10 раз с 1820 по 1860 г. и еще в 10 раз за последующие шестьдесят лет; аналогичным образом выросло и производство энергии из других источников неодушевленной материи. Это увеличение pro capite количества энергии, ранее сводившейся почти исключительно к мускульным усилиям человека и животных, позволило соответственно расширить производство товаров, оживить частную инициативу и циркуляцию как материальных благ, так и людей. Можно даже сказать, что, в первом приближении, промышленная революция оказала то же влияние на прирост, что и неолитическая революция, то есть переход от охоты и собирательства к земледелию. Последняя уничтожила зависимость от ресурсов, спонтанно производимых экосистемой; первая оторвала производство энергии и ресурсов от земельного фонда.

Имеет смысл остановиться на двух аспектах данного процесса, непосредственно касающихся нашей темы. Первый — достижение большинством более высокого уровня жизни. Этот уровень жизни мы выразим здесь, с порядочной долей обобщения, доходом pro capite, отражающим реальное поступление материальных благ и услуг отдельно взятому индивидууму. В таблице 6.1 представлен выраженный в современном долларовом эквиваленте внутренний валовой продукт pro capite для 14 европейских стран с 1820 по 1913 г.: это — плод кропотливой, героической работы экономиста Мэддисона.

Следует походя заметить, что доход pro capite для лидера группы, Англии, значительно возрос уже в предыдущие десятилетия (на 20 % в период с 1785 по 1820 г., несмотря на войны и нестабильность международной обстановки). Менее чем за сто лет доход pro capite в Европе увеличивается чуть ли не в три раза, с учетом некоторого отставания — например, в России, где он увеличился вдвое, — и опережения, как в Германии, где он вырос в три с половиной раза. Быстрее всего развитие происходит в Центральной Европе — Германии, Дании, Бельгии — и медленнее всего на периферии, в России и в Испании. Обратившись к ведущим странам Европы и приняв за 100 уровень, достигнутый Соединенным Королевством, мы увидим, что в 1820 г. на второй позиции оказалась Франция (69), на третьей — Германия (63), на четвертой — Италия (62), а на пятой — Россия (43); в 1913 г. на второй позиции стоит Германия (76), на третьей — Франция (69), на четвертой — Италия (50), а на последней — Россия (30). В 1913 г. Великобритания, а на континенте — Бенилюкс, Германия, Дания и Швейцария составляют наиболее процветающую часть Европы; периферийные регионы — Восточный, Балканский, Скандинавский (Финляндия и Норвегия) и Средиземноморский являются более отсталыми. Впоследствии мы увидим, что география развития лишь отчасти совпадает с географией демографической зрелости, которая представляет для нас особенный интерес.

Таблица 6.1. Валовой внутренний продукт на душу населения в странах Европы 1820 по 1913 г. (в долларах США 1990 г.)

Страна 1820 1870 1900 1913 Соотношение 1913/1820 Соотношение 1913/1870
Великобритания 1756 3263 4593 5032 2,9 1,5
Нидерланды 1561 2640 3533 3950 2,5 1,5
Норвегия 1004 1303 1762 2275 2,3 1,7
Швеция 1198 1664 2561 3096 2,6 1,9
Финляндия 759 1107 1620 2050 2,7 1,9
Дания 1225 1927 2902 3764 3,1 2
Германия 1112 1913 3134 3833 3,4 2
Бельгия 1291 2640 3652 4130 3,2 1,6
Франция 1218 1858 2849 3452 2,8 1,9
Испания 1063 1376 2040 2255 2,1 1,6
Италия 1092 1467 1746 2507 2,3 1,7
Австрия 1295 1875 2901 3488 2,7 1,9
Чехословакия 849 1164 1729 2096 2,5 1,8
Россия 751 1023 1218 1488 2 1,5
В среднем 1155 1801 2589 3101 2,7 1,7

Источник: Maddison A., Monitoring the World Economy 1820–1992, OECD, Paris, 1995.

Существуют показатели, которые, по некоторым частным соображениям, кажутся даже более полезными, чем индексы дохода, например, уровень образования или процент сельского и городского населения. Тем не менее индекс доходов, особенно в первой фазе современного развития, хорошо отражает элементарные условия жизни населения и тесно связан с уровнем выживаемости. Повышение доступности благ на единицу долларового эквивалента для преимущественно сельского населения с низким уровнем жизни означает, прежде всего, лучшее питание и одежду, более гигиеничные и защищенные жилища, больше энергии для отопления: элементарный прогресс, заметно влияющий, однако, на увеличение продолжительности жизни. Естественно, культура и знания, окружающая среда и климат, организация социума и семьи тоже являются важными элементами, определяющими снижение смертности. Вызывает, однако, сомнения — если использовать единицу измерения, предоставленную Мэддисоном, — что доход pro capite ниже 1000–1200 долларов (1990 года) может способствовать существенному повышению продолжительности жизни (если не учитывать вариации эпидемиологического цикла, вызванные внешними причинами). В беднейших слоях населения, с доходами, не превышающими этого порога, показатели смертности все еще оставались характерными для традиционного типа воспроизводства, что наблюдалось и в Финляндии, и в Ирландии, и в России, где в конце XIX в. ожидаемая продолжительность жизни при рождении едва превышала 32 года.

Другая важная характеристика этой общей картины — переход от чисто аграрного общества к такой форме социального устройства, при которой сельское хозяйство становится важным, но все же второстепенным компонентом формирования доходов и организации труда, а сельский образ жизни воспринимается как сугубо отсталый. Это фундаментальное преобразование значимо с точки зрения демографии по целому ряду немаловажных причин. Первая состоит в увеличении производительности сельского труда, частично предшествовавшей промышленному перевороту, что способствовало постепенному ослаблению кризисов выживаемости. Вторая касается недостатка земельных ресурсов в условиях быстрого прироста сельского населения и увеличения производительности труда, что создавало предпосылки для усиленной урбанизации или эмиграции. Третья, связанная как раз с эмиграцией, касается большей доступности земли в новой «заокеанской» (или «зауральской») Европе и увеличения обмена продовольственными товарами. Четвертая состоит в большей доступности разнообразных продуктов питания, что, если иметь в виду увеличение доходов, позволяет питаться лучше. Наконец, сужение сельского общества и его культуры способствовало ускоренному изменению демографического поведения (в частности, распространению контроля над рождаемостью или всесторонней заботы о детях). Эти пять аспектов (на некоторых из них я остановлюсь подробнее) требуют определенных уточнений.

У нас не много данных о распределении экономически активного населения по основным родам деятельности. Переписи начинают предоставлять достоверные сведения об этом только с середины XIX в., когда на большей части Европы промышленный переворот уже повлиял на способы производства. И все же общее мнение таково, что до переворота трудоспособное население, занятое в сельском хозяйстве, составляло от 60 до 80 % всего трудоспособного населения, а еще больший процент населения проживал в сельской местности. По данным Байроха, доля населения, занятого в сельском хозяйстве, составляла около 80 %: в Англии (где и началась индустриализация) — 75 % в 1688 г., а во Франции около 1700 г. — 80–85 %. Данные, относящиеся к периоду 1840–1870 гг., показывают снижение доли занятости в сельском хозяйстве для стран, наиболее развитых экономически (Англия: 26 % в 1841 г.; Бельгия: 51 % в 1846 г.; Франция: 54 % в 1856 г.; Дания: 60 % в 1850 г.), и подтверждают более высокий ее уровень для стран, только вступающих в начальную фазу индустриализации (Италия: 64 % в 1871 г.; Швеция: 67 % в 1860 г.; Австрия: 68 % в 1869 г.; Испания: 72 % в 1860 г.). Перед Первой мировой войной доля занятых в сельском хозяйстве в крупнейших европейских странах снизилась до 41 % во Франции, 37 % в Германии, 9 % в Великобритании, но все еще составляла 54 % в Италии и более 60 % в России. С середины XIX в. трудоспособное население, занятое в сельском хозяйстве, в первой половине века продолжавшее увеличиваться, начинает сокращаться в абсолютных величинах (еще более быстрыми темпами оно убывает в процентном соотношении).

Эти данные указывают на быстрое сокращение удельного веса аграрного сектора в процессе развития и косвенным образом на ограничение радиуса действия демографических поведений, укорененных в сельских обществах (последний из пяти обозначенных выше пунктов). При таком взгляде на изменения в европейской системе, когда во главу угла ставится сокращение смертности, самым важным аспектом оказывается повышение производительности труда («аграрная революция», проходившая медленнее, чем индустриальная, и не столь явная), которое в Западной Европе начиная с 1800 г. составляло около 1 % в год. По данным Байроха, ходу рассуждений которого я следую, до аграрной революции крестьянин в среднем производил не более 20–30 % продукции сверх того, что требовало содержание семьи; этого едва хватало, чтобы удовлетворить спрос трудоспособного населения, занятого в других секторах, и подстраховаться на случай естественных колебаний урожайности. А поскольку последние от года к году легко могли достигать 25 %, народонаселение при традиционном типе воспроизводства страдало от частых кризисов выживаемости, к которым добавлялись кризисы смертности, детально разобранные нами ранее. С увеличением производительности труда возрос излишек продукции и уменьшилась опасность кризисов выживаемости, — в XIX в. они случались уже достаточно редко и в основном в периферийных регионах. Приблизительный период наступления аграрной революции — начало XVIII в. (или даже раньше) в Англии; вторая половина века во Франции, Швейцарии, Германии и Дании; примерно 1820–1830 гг. в Австрии, Швеции и Италии; около 1860–1870 гг. в России и Испании. Разумеется, производительность повышается по самым разным причинам: от ускорения севооборота до распашки и мелиорации новых земель, от внедрения новых культур до совершенствования орудий труда, от селекции семян до выведения новых пород скота; немаловажную роль сыграло изобретение и распространение сельскохозяйственных машин. Хотя внедрение новых культур и приводило к обеднению рациона (почти исключительное потребление кукурузы, например, вызывает пеллагру), а также повышало опасность неурожая (Великий голод в Ирландии, жители которой, как уже упоминалось, питались практически одним картофелем), в долгосрочной перспективе оно привело к улучшению продовольственной картины. Накануне Первой мировой войны уровень питания в Западной Европе заметно вырос, о чем свидетельствует, между прочим, и снижение доли расходов на еду в семейных бюджетах.

С повышением производительности связано и образование демографических излишков в деревнях, проходившее, помимо всего прочего, на фоне скудости земельных ресурсов. Этому явлению способствовало и снижение смертности, пока сокращение рождаемости, в сельской местности довольно позднее, не замедлило прирост. В Дании с 1850 по 1880 г. трудоспособное население, занятое в сельском хозяйстве, выросло на 46 %; в Швеции с 1860 по 1890 г. — на 66 %. Я намеренно привожу данные по двум странам, где смертность сильно сократилась, а контроль над рождаемостью в сельской местности начал ощущаться не ранее конца столетия. Эти излишки сельского населения удовлетворяли спрос на рабочие руки, возникавший в городах и в зонах промышленного развития, и питали как миграционные потоки внутри континента, так и эмиграцию за океан. Наконец, освоение новых пространств на западе, за океаном, и на востоке, за Уралом, привело в последней трети XIX в. к гигантскому приращению площади обрабатываемых земель и значительному вкладу в питание импортируемых продуктов.

Воздействие обозначенных выше аграрных преобразований на демографическое развитие было разнообразным. Эти перемены, наряду с повышением дохода (начальным толчком которому они же и послужили), способствовали ослаблению влияния ограничивающих факторов и дальнейшей экспансии европейского народонаселения.

 

Численное выражение демографической экспансии и ее интерпретации

Рассматривая столь неравномерное демографическое развитие континента, следует иметь в виду, что перед нами период, в течение которого складывавшиеся веками структуры и типы поведения разрушаются под напором сил, которые действуют с различной интенсивностью, увеличивая дистанцию между населениями и социальными группами. В современном демографическом цикле, подходящем сейчас к концу, 1914 год является тем моментом, когда различия и вариативность явлений достигают максимума и когда часть населения с парадигмами поведения, характерными для традиционного типа воспроизводства, соседствует с населением, завершающим демографический переход. В этот момент максимального демографического развития на Европу обрушилась Первая мировая война, которая уравняла всех.

Рассмотрим в качестве примера семь крупнейших стран континента, в которых проживало около 5/6 всего населения Европы (табл. 6.2): с 1800 по 1913 гг. население Соединенного Королевства увеличивается в четыре раза, население России — почти в три с половиной раза; население Франции — едва на 50 %; Италии и Испании — чуть менее, чем вдвое.

Линия, проведенная, минуя Англию, от Дублина к Триесту, от северо-запада к юго-востоку, идеально разграничивает динамично развивающуюся Европу и Европу, прирастающую медленно. Следует, однако, заметить, что медленно прирастающая Европа — за счет Ирландии, Пиренейского полуострова и Италии — вносит крупный вклад в великую эмиграцию, то есть процент прироста населения не отражает полностью потенциал экспансии вышеупомянутых стран. Отметим, что процент прироста, превышающий 10 ‰ между началом XIX в. и началом Первой мировой войны, в три-четыре раза выше, чем за период 1500–1800 гг., что свидетельствует о кардинальных изменениях.

Таблица 6.2. Население крупнейших европейских стран и среднегодовой прирост с 1800 по 1913 г.

Страна Население (тыс. чел) 1800 Население (тыс. чел) 1850 Население (тыс. чел) 1870 Население (тыс. чел) 1900 Население (тыс. чел) 1913 Данные на 1913 (1800 г. = 100) Среднегодовой прирост населения на 1000 жителей 1800–1850 Среднегодовой прирост населения на 1000 жителей 1850–1870 Среднегодовой прирост населения на 1000 жителей 1870–1900 Среднегодовой прирост населения на 1000 жителей 1900–1913
Великобритания 10 834 20 976 26 249 37 334 41 440 382 13,2 11,2 11,7 8,0
Германия 24 500 35 397 40 818 56 367 67 362 275 7,4 7,1 10,8 13,7
Россия 39 000 60 000 73 000 109 700 132 610 340 8,6 9,8 13,6 14,6
Австро-Венгрия 24 000 32 604 37 495 47 143 52 578 219 6,1 7,0 7,6 8,4
Франция 26 900 34 907 36 765 38 962 39 853 148 5,2 2,6 1,9 1,7
Италия 18 124 23 900 26 650 32 475 35 531 196 5,5 5,4 6,6 6,9
Испания 10 745 14 700 16 500 18 618 20 357 189 6,3 5,8 4,0 6,9
Всего в 7 странах 154 103 222 484 257 477 340 599 389 731 253 7,3 7,3 9,3 10,4
Всего в Европе 187 693 264 591 305 399 400 577 457 515 244 6,9 7,2 9,0 10,2
7 стран в % по отношению к Европе 82,1 84,1 84,3 85,0 85,2 - - - - -

Источник: Sundbärg G., Aperçus statistiques internationaux, cit. Данные о 1900 и 1910 гг. исправлены и дополнены по: Svennilson I., Growth and stagnation in the European economy, United Nations, Genève, 1954.

В таблице 6.3 представлены показатели рождаемости, смертности и естественного прироста в шести крупнейших странах и в Швеции для ряда периодов между 1800 и 1913 гг. Максимально обобщая данные, можно выделить три основных момента. Первый состоит в том, что во всех странах — где в большей, где в меньшей степени — происходит ощутимое снижение показателей как смертности, так и рождаемости. Второй момент: потенциалы прироста, выраженные разницей между рождаемостью и смертностью, в большинстве стран превышают 10 ‰ в год, в нескольких случаях достигая 15 ‰. Третий: по причине разницы в темпах падения рождаемости и смертности различия между странами очень велики. Так, накануне Первой мировой войны рождаемость в России в два раза выше, чем во Франции, а смертность в той же России в два раза выше, чем в Швеции и в Англии.

В эту обобщенную картину следует включить данные — тоже округленные, но более точные — о рождаемости и смертности, на коэффициент которых влияет возрастная структура населения. В таблицах 6.4 и 6.5 представлены — опять-таки лишь для некоторых стран (напомним, что современные статистические методы утверждаются лишь во второй половине века, поэтому во многих случаях приходится довольствоваться приблизительными оценками) — такие весьма информативные и наглядные показатели, как ожидаемая продолжительность жизни при рождении и среднее количество детей, приходящееся на одну женщину.

Из первого показателя видно, что некоторые европейские страны достигают прогресса еще до середины XIX в., другие страны — Италия, Испания и Германия — делают решающий рывок только к концу века, в России же наблюдается серьезная отсталость. С начала XIX до начала XX в. ожидаемая продолжительность жизни возрастает почти везде на 15–20 лет.

Что касается рождаемости, то ее сокращение наблюдается после 1870 г. везде, кроме Франции, которая первой вступила на путь контроля над рождениями: уже к середине века уровень рождаемости значительно понизился, а накануне Первой мировой войны он был явно ниже уровня воспроизводства (который достигается, когда поколение детей численно замещает поколение родителей). С 1870 по 1910 г. в рассмотренных странах рождаемость падает от минимума падения, чуть превышающего 10 % (Финляндия, Италия), до максимума в более чем 40 % (Великобритания).

Таблица 6.3. Демографические показатели некоторых европейских стран в период с 1800 по 1913 г. (на 1000 жителей)

Страна Ок. 1800 Ок. 1850 Ок. 1870 Ок. 1900 1913
Рождаемость
Швеция 31,4 31,8 30,7 26,1 23,2
Англия 37,7 34,0 35,5 28,1 24,1
Германия 40,3 34,6 38,8 34,3 27,5
Россия - 50,7 50,8 47,8 43,1
Франция 33,1 25,8 25,5 21,2 18,8
Австрия 40,5 36,5 39,3 36,4 29,7
Италия - 38,6 36,8 32,6 31,7
Смертность
Швеция 24,4 21,7 18,3 15,5 13,7
Англия 27,1 22,5 22,0 16,1 13,8
Германия 25,8 27,1 27,8 19,5 15,0
Россия - 36,5 37,1 31,0 27,4
Франция 30,1 23,8 24,9 19,6 17,7
Австрия 26,7 32,0 32,6 24,3 20,3
Италия - 29,9 30,4 22,0 18,7
Естественный npuрост
Швеция 7,0 10,1 12,4 10,6 9,5
Англия 10,6 11,5 13,5 12,0 10,3
Германия 14,5 7,5 11,0 14,8 12,5
Россия - 14,2 13,7 16,8 15,7
Франция 3,0 2,0 0,6 1,6 1,1
Австрия 13,8 4,5 6,7 12,1 9,4
Италия - 8,7 6,4 10,6 13,0

Примечание. Россия: 1861–1865 гг. для ок. 1865 г.; Италия: 1862–1866 гг. для ок. 1850 г.; Германия: территория на 1913 г., включая Лотарингию и Гольштейн 1817–1821 гг. для ок. 1800 г.; Австрия: Цислейтания, исключая Ломбардию и Венето, 1820–1824 гг. для ок. 1800 г. Источник: Sundbärg G., Aperçus statistiques internationaux, cit.

Таблица 6.4. Ожидаемая продолжительность жизни в некоторых европейских странах в период с 1750 по 1915 г.

Страна 1750–1759 1800–1909 1 1850–1859 2 1880 3 1900 4 1910 5
Швеция 37,3 36,5 43,3 48,5 54,0 57,9
Англия 36,9 37,3 40,0 43,3 48,2 53,4
Нидерланды - 32,2 36,8 41,7 49,9 54,1
Германия - - - 37,9 44,4 49,0
Россия (24,2) - (24,4) 27,7 32,4 -
Франция 27,9 33,9 39,8 42,1 47,4 50,5
Италия (32) (30) (32) 35,4 42,8 47,0
Испания - 28,0 29,8 31,0 34,8 42,3

Примечания: 1 Нидерланды — 1816–1825 гг.; Испания — 1787–1797 гг. 2 Нидерланды — в среднем за 1841–1850 и 1851–1860 гг.; Испания — 1863–1870 гг. 3 Швеция, Германия и Нидерланды — в среднем за 1871–1880 и 1881–1890 гг.; Англия — 1876–1880 гг. 4 Англия, Швеция, Германия и Нидерланды — в среднем за 1891–1900 и 1901–1910 гг.; Россия — 1896–1897 гг. 5 Для Нидерландов — в среднем за 1900–1909 и 1910–1919 гг.; Швеция — 1911–1915 гг.

Источник: Dublin L.-I., Lotka A. J., Spiegelman M., Length of Life, Ronald Press, New York, 1949. Данные для Испании взяты из: Reher D., La familia en Espana. Pasado y présente, Alianza Editorial, Madrid, 1996, pp. 169–171. Для Италии: данные в среднем по Ломбардии, Венето и Тоскане за 1750, 1800 и 1850 гг. взяты из: Breschi M., Pozzi L., Rettaroli R., Analogie e differenze nella crescita délia popolazione italiana, 1750–1911, в «Bollettino di Demografia storica», XX, 1994. Для России: данные относятся к Московской области за 1745–1763 и 1851–1858 гг. и взяты из: Blum A., Troitskaja I., La mortalité en Russie au XVIIIe et XIXe siècles: estimations locales à partir des Revizii, в «Population», LI, 2, 1996.

Таблица 6.5. Среднее число детей на одну женщину в некоторых европейских странах в период с 1800 по 1910 г.

Страна 1800 1850 1870 1900 1910
Швеция 4,27 4,27 4,49 3,91 3,31
Финляндия 5,07 4,91 4,95 4,80 4,36
Англия 5,55 4,95 4,94 3,40 2,84
Нидерланды - 4,6 5,23 4,48 3,32
Германия - - 5,29 4,77 3,52
Швейцария - - 4,03 3,32 3,01
Франция - 3,38 3,42 2,79 2,25
Италия - - 4,88 4,43 4,28

Источник: Chesnais J.-C., La transition démographique, PUF, Paris, 1985, a также официальные данные.

Особое внимание следует обратить на влияние эмиграции, весьма заметное после 1840 г. Можно предположить, что по всей Западной Европе (то есть за исключением России, Венгрии, балканских стран, Греции) чистые потери от эмиграции за период 1841–1915 гг. достигли 35 млн чел. — в среднем почти полмиллиона в год, что соответствует 2,5 из каждой тысячи жителей континента. Средние потери от эмиграции в Европе можно также оценить в 25–30 % от превышения рожденных над умершими. Разумеется, следует иметь в виду, что эти цифры не отражают существенных различий ни по территориям, ни по периодам, и все же они дают понять, что на протяжении большей части столетия эмиграция представляла собой типичный выход для демографических излишков. Гораздо меньше проявлено влияние эмиграции на население Восточной Европы, где чистые потери за период 1840–1915 гг. составили около 10 млн чел. — менее 10 % естественного прироста за эти годы. Однако не следует забывать, что в это число не входят 5 млн русских мигрантов в Сибирь (а речь идет о настоящей межконтинентальной миграции) и что Россия заселяла южные территории.

Скупые данные, представленные в таблицах 6.2–6.5, очерчивают границы великой демографической революции, происходившей в XIX столетии и получившей название «демографического перехода». Этот термин, ставший не менее популярным, чем «промышленный переворот», описывает непростой переход от традиционного типа воспроизводства к современному, от высоких показателей рождаемости и смертности к низким.

Значительные изменения, произошедшие в течение «долгого» XIX века, ставят перед исследователем целый ряд проблем, и число их растет по мере того, как от общих соображений мы переходим к частностям. Существует общепринятая парадигма демографического перехода, в которой — на самом общем уровне объяснения — сокращение смертности признается основной причиной наступивших изменений. Это сокращение произошло отчасти по экзогенным причинам: исчезновение чумы и естественные трансформации в эпидемиологических циклах, — но в большей степени по причинам эндогенным, которые следует искать в социальной и демографической системе. Это — повышение производительности сельского хозяйства и улучшение организации рынка, а следовательно, ослабление кризисов выживаемости; все возрастающий приток ресурсов pro capite; изменения в типе поведения и в организации общества, а также преграды, поставленные передаче инфекций.

Сокращение смертности обусловливает ускорение прироста; усиливающаяся нагрузка на ресурсы приводит в действие уравновешивающие механизмы системы, сокращающие рождаемость либо путем ограничения брачности, либо, главным образом, с помощью распространения добровольного контроля над рождаемостью. Последовательность сокращение смертности — ускорение прироста — сокращение рождаемости представляет собой процесс, продолжающийся вплоть до достижения окончательного равновесия, когда устанавливается низкий уровень сначала смертности, а потом рождаемости. Весь цикл перехода совершается за более или менее длительное время, в зависимости от темпов развития, на фоне которого он происходит. Этот процесс можно рассматривать и в мальтузианском ключе, полагая, что приведение численности населения в соответствие с ресурсами происходит посредством сокращения рождаемости, все меньше связанной с биологическим фактором и поставленной под контроль каждого конкретного индивидуума.

Эта парадигма может быть переведена на микроуровень — уровень индивидуума или семьи. Предположив, что сокращение смертности есть prius процесса перехода, мы увидим, что в семьях — при неизменном уровне рождаемости — остается все больше выживших детей, а значит, следует восстановить равновесие, вернуться к прежним размерам семьи, сократив рождаемость: это будет самой простой и наименее болезненной реакцией. Конечно, и современный процесс развития влияет на поведение брачных пар в том же направлении, так как развитие городского индустриального общества приводит к увеличению относительной «стоимости» воспитания детей. Это происходит по той причине, что дети начинают приносить доход, а значит, становятся самостоятельными позже, чем в аграрных сообществах; что здоровье детей, их благосостояние, образование требуют более серьезного вклада, как денежного, так и родительского; что мать, уже не привязанная только к домашней работе, на какой-то период оказывается выключенной из рынка труда. Так, увеличение относительной стоимости детей, пусть и при неуклонном увеличении ресурсов, становится причиной ограничения рождаемости; ему же способствует ослабление контроля со стороны общества, то есть традиционных, религиозных и государственных установлений. Механизмы распространения с легкостью переносят этот феномен из города в деревню, из более зажиточных и культурных слоев в менее обеспеченные, из бурно развивающихся центров на периферию.

Данная парадигма перехода имеет свои сильные стороны, в частности: а) то, что сокращение смертности является incipit всего процесса; б) что следствием ее становится ограничение рождаемости; в) что развитие — те рельсы, по которым идет как рост экономики, так и перемены в обществе, а за ними следуют и демографические изменения; г) что прочие демографические факторы имеют второстепенное значение. Однако эти четыре постулата не всегда подтверждаются на практике, и в непростой европейской истории встречаются, как мы увидим ниже, многочисленные и знаменательные исключения. Не всегда, например, сокращение смертности предваряет сокращение рождаемости; не всегда демографический переход происходит в темпе, заданном экономическим развитием; не всегда прочие демографические факторы имеют второстепенное значение; наконец, демографические изменения не являются переменной величиной, односторонне зависимой от экономики: они, как мы убедимся ниже, взаимосвязаны.

Эта взаимозависимость и выходит на первый план при пересмотре модели перехода. Ранее мы говорили о взаимодействии между ограничивающими и определяющими факторами. Долгие века это взаимодействие отличалось низкой динамикой, и демографические структуры оставались относительно неизменными, приводя к характерной для традиционного типа воспроизводства стабильности — весьма, впрочем, относительной, поскольку она всегда находилась под угрозой непредвиденных бедствий и великих кризисов. Но когда в XVIII в. система ограничивающих факторов становится менее жесткой, по причинам, связанным с техническим развитием, с изменением биопатологического фона или с открытием новых территорий для заселения, демографическая система — система определяющих факторов — тоже включается в этот процесс. Реакции могут быть самыми разнообразными и иметь место в разное время: ускорение демографического прироста может оставаться в мальтузианском кругу, когда за увеличением численности населения (из-за сокращения смертности или увеличения брачности, вызванных ослаблением ограничивающих факторов) следует восстановление равновесия путем нового подъема или вспышки смертности (это случалось во многих наиболее отсталых населениях Европы, живших в условиях традиционного типа воспроизводства дольше, чем все прочие). Или же система приводится в равновесие с помощью комбинации ограничивающих факторов — более низкая брачность, более низкая брачная рождаемость, более активная эмиграция — в соответствии с природными, историческими или культурными особенностями. Так, во Франции очень рано и почти повсеместно начал практиковаться контроль над рождаемостью, а в Скандинавии участились эмиграция и поздние браки. Наконец, само приспособление к стремительному приросту может происходить через последующее ослабление ограничивающих факторов: например, создаются ресурсы, призванные поддержать демографический рост. Так было в Англии, где рождаемость начала снижаться чуть ли не на век позже, чем во Франции, потому что рост человеческих ресурсов при наличии капитала питает рост экономики; к тому же в течение долгого периода оставался такой запасной выход, как миграция.

Таким образом, демографический переход следует понимать как комплекс реакций на мощный импульс к приросту, следующий за ослаблением системы связей и ограничивающих факторов, присущей традиционному типу воспроизводства. Тогда можно будет объяснить, почему сокращение рождаемости запаздывает в Англии — родине современного индустриального подъема, но происходит очень рано во Франции, которая оставалась сельской страной вплоть до середины XIX в.; или почему в Ирландии, где восстановление демографического равновесия происходит посредством эмиграции и поздних браков, снижение брачной рождаемости отмечается позже, чем на Сицилии, жители которой могут выбрать миграцию, но не могут изменить брачность, которую определяют правила, глубоко укорененные в обществе. Иными словами, путь народонаселения к типу воспроизводства с низкой рождаемостью и низкой смертностью может варьироваться: он не обязательно следует логике процессов и последовательности явлений, предполагаемых парадигмой демографического перехода.

 

Два месяца в год: жизнь удлиняется

Причины значительного увеличения продолжительности жизни во время «долгого» девятнадцатого века одновременно и очень просты, и весьма сложны. Если вспомнить, что накануне Первой мировой войны Кох, Пастер и целая когорта микробиологов обнаружили источник самых страшных инфекционных болезней и выделили соответствующие культуры; что медицина и здравоохранение вышли на новый уровень организации, повсеместно распространяя элементарные медицинские знания; что наука проникала повсюду и влияла на поведение людей, особенно на уход за детьми и их воспитание; что питание заметно улучшилось, а количество материальных ресурсов на душу населения выросло примерно втрое по сравнению с началом XIX в., — то никого не удивит тот факт, что ожидаемая продолжительность жизни прирастала на два-три месяца за календарный год.

Сложно как раз упорядочить тесно сплетенные между собой причины сокращения смертности, прояснить, какую роль сыграло в этом процессе повышение жизненных стандартов, в особенности — улучшение питания; как повлияли на него медицинские открытия и их применение на практике; в чем выразился вклад общественного здравоохранения; как проявились перемены в поведении отдельных людей. Несмотря на то что причинно-следственные связи крайне запутанны, исследователи все же предпринимают попытки по возможности выделить вклад, внесенный теми или иными факторами. Этот исторический опыт поможет понять проблемы, стоящие в современную эпоху перед населениями с высокой смертностью.

«Вкус к жизни у стариков предшествовал прогрессу в медицине», — пишет Ариес. В самом деле, изменившееся отношение к смерти в XVIII — начале XIX в. стало довольно важным фактором прогресса еще и потому, что «растущая сложность общественной жизни заставляет чаще, чем в прошлом, прибегать к эрудиции, к интеллектуальным и организационным способностям, которые не зависят от физических возможностей человека, а значит, и от возраста». Но почему это изменившееся отношение привело к тому, что долголетие из химерической мечты стало вполне осуществимой целью? Прояснить вопросы, связанные со смертностью, позволят нам четыре момента, речь о которых пойдет далее.

ОСЛАБЛЕНИЕ КРИЗИСОВ ВЫЖИВАЕМОСТИ

Ослабление кризисов выживаемости, как уже было сказано, можно поставить в связь с результатами аграрной революции, то есть повышением производительности, способствовавшей смягчению вреда, наносимого ежегодными колебаниями урожайности. Колебания урожайности, а следовательно, и цен на зерновые продолжают оставаться значительными на протяжении всего столетия (и по-прежнему не перестают влиять на смертность), но они ощущаются меньше, чем в предыдущие века: их сглаживает интеграция рынка, а постоянно возрастающее разнообразие режимов питания уменьшает его зависимость от производства зерновых — хотя тут и имеются многочисленные исключения. Чтобы дать представление о важности обмена, отметим, что в 1878–1879 гг. экспорт пшеницы из России достиг 20,6 млн тонн, что на 50 % больше всего зерна, произведенного в Италии за означенные два года; импорт пшеницы из Германии в 1875–1879 гг. составлял более 1/5 собственного производства. Последний кризис выживаемости общеевропейского масштаба имел место в 1816–1817 гг. и был связан с тяжелейшими погодными условиями, ростом цен, появлением тифа; он, разумеется, вызвал повсеместное увеличение смертности. Последующие кризисы приобретают относительно локальный характер и касаются регионов, где аграрная революция запоздала.

В Ирландии случился типичный мальтузиански окрашенный кризис, характерный для традиционного типа воспроизводства, — мы уже неоднократно упоминали о нем. Население острова с начала XVIII в. до переписи 1841 г. выросло втрое, достигнув 8,2 млн жителей. Их режим питания базировался преимущественно на картофеле. Уже в предшествующие десятилетия обозначились признаки перенаселения, вызвавшего повышение брачного возраста и умеренную эмиграцию. Но замедление демографического прироста не предотвратило катастрофы: в 1845 г. вредоносный грибок снизил урожай картофеля, а в 1846-м совершенно уничтожил его. Зима 1846–1847 гг. принесла с собой нищету и голод, эмиграцию и тиф; считается, что во время Великого голода погибло от 1,1 до 1,5 млн чел. свыше обычного уровня смертности. Кризис привел к массовой эмиграции, и с 1847 по 1854 г. в среднем 200 тыс. чел. ежегодно покидали остров. Влияние этого кризиса, может быть, самого страшного в истории Европы, оказалось долговременным, за ним последовала не только непрекращающаяся эмиграция, но и смена типа воспроизводства населения: повышение брачного возраста и распространение целибата. К 1901 г. население острова сократилось до 4,5 млн чел. — вдвое по сравнению с годами, предшествовавшими Великому голоду.

В XIX в. отмечались и другие кризисы выживаемости; хорошо исследованы кризисы, поражавшие Финляндию в 1860-е гг.: в 1862 г., 1865 г., сильнее всего — в 1867 г. Если кризис 1862 г., последовавший за рядом урожайных лет, не имел значимых последствий, то два других оказались трагичными: в 1868 г. количество смертей возросло втрое по сравнению с нормальным уровнем, а в 1866–1868 гг. убыль населения составила 9 %. И снова высокая смертность сопровождалась вспышками тифа. В России голод 1891 г., поразивший главным образом земли, где выращивались зерновые, вызвал серьезный кризис смертности, отразившийся даже в общей статистике этой обширной страны. В самом деле, в 1892 г., отмеченном также и эпидемией холеры, количество смертей выросло на 20–25 %. И все же речь идет об исключительных случаях: кризисы выживаемости даже в отсталых сельскохозяйственных регионах Европы случаются все реже и являются все менее тяжелыми с демографической точки зрения.

УЛУЧШЕНИЕ ПИТАНИЯ

Уровень питания в целом тяготеет к улучшению не только потому, что практически прекращаются кризисы выживаемости, но и потому, что улучшается повседневная диета. Накануне Первой мировой войны положение определенно меняется к лучшему почти повсеместно в сравнении с началом XIX в., о чем свидетельствуют как прямые, так и косвенные показатели. Увеличивается семейный бюджет и уменьшается квота расходов на питание, что является надежным показателем повышения уровня жизни (расходы на питание при повышении бюджета возрастают в меньшей пропорции); рацион питания обогащается: увеличивается доля калорий, источник которых составляют не зерновые; возрастает потребление мяса. В конечном итоге, высокий уровень питания является необходимым — хотя и недостаточным — условием достижения высокого уровня продолжительности жизни. И тут следует занять какую-то позицию по отношению к довольно распространенной, высказанной Маккьюном точке зрения, которую я окрестил «алиментарной гипотезой». Согласно этой гипотезе, ускорение прироста, наблюдаемое с XVIII в., связано прежде всего со снижением смертности, но данное снижение нельзя объяснить ни прогрессом в медицине — неощутимым (за исключением вакцинации от оспы, открытой Дженнером в 1798 г.) на протяжении всего XVIII в., да и позже, — ни изменениями в общественной и личной гигиене (которая в иных случаях, например, в больших городах, даже ухудшилась), ни другими факторами. Настоящей причиной было улучшение питания: повысив сопротивляемость организма инфекциям, оно вызвало увеличение продолжительности жизни.

Этому тезису противоречат некоторые соображения, заставляющие склоняться в пользу других интерпретаций. Другие касаются сложных отношений между питанием и инфекцией, рассмотренных выше (гл. 3): они проявляются в случае сильного недоедания и голодания, но не выглядят такими уж явными, если базовый уровень удовлетворителен — как это было в XVIII в. на большей части территории Европы. Первое снижение смертности происходит уже в середине XVIII — середине XIX в. (страны Северной Европы, Франция; см. таб. 6.4). Однако представляется, что в этот период не произошло особого прогресса в режимах питания: он наступит лишь в конце XIX в. Во Франции, стране, где смертность сильно снизилась, в 1870 г. 70 % калорий поступало из зерновых и углеводов, а вклад протеинов животного происхождения был все еще довольно низким, примерно таким же, как и в конце XVIII в. Потребление мяса в начале XIX в. повсеместно в Европе опустилось до самого низкого уровня. Внедрение новых, более продуктивных культур (гречихи, картофеля, кукурузы) часто приводило к большей доступности продуктов питания, но качественно обедняло рацион. Кроме того, в большей части Европы с середины XVIII по первые десятилетия XIX в. отмечается снижение реальной заработной платы (следует помнить, что около 4/5 заработка уходило на продукты питания). Наконец, имеются доказательства того, что рост людей, явный показатель уровня питания, в конце XVIII — первой половине XIX в. остается неизменным или даже уменьшается, что трудно увязать с улучшением питания. Как видим, алиментарная гипотеза, выдвинутая для объяснения снижения смертности, вызывает серьезные возражения, во всяком случае для периода до середины XIX в., когда улучшение питания действительно начало благоприятствовать быстрому росту продолжительности жизни, который наблюдался вплоть до конца века.

ИЗМЕНЕНИЕ ЭПИДЕМИОЛОГИЧЕСКОЙ КАРТИНЫ

Окончательное исчезновение чумы также и из Восточной Европы, контроль над оспой, достигнутый с помощью распространения вакцинации, постепенное уменьшение заболеваемости тифом, обусловленное, помимо прочего, сокращением числа кризисов выживаемости, знаменовали собой решающий шаг на пути высвобождения продолжительности жизни из-под власти нерегулярных, но частых и интенсивных кризисов. Зато появилась новая болезнь, холера, вызываемая холерным вибрионом и передаваемая либо непосредственно от человека к человеку, либо косвенным путем через зараженную воду. Эпидемия, начавшаяся в Индии, в 1829 г. достигла России, а к 1839 г. прошла по всей Европе. В целом, болезнь развивается у одного из десяти инфицированных, но летальность очень высока. После пандемии 30-х гг. в XIX веке следуют вспышки 40-х, 50-х, 60-х, 70-х и 90-х гг.; однако меры, предпринятые органами здравоохранения (в 1883–1884 гг. Кох обнаружил холерный вибрион), улучшили положение. В Германии, в Гамбурге, холера опустошила город в 1892 г. (почти 9 тыс. жертв), но в соседнем Бремене — где, помимо всего прочего, были установлены системы очистки воды, — умерло всего 6 человек, что прекрасно иллюстрирует благотворное влияние открытий современной медицины. В Италии самая значительная эпидемия, 1865–1867 гг., унесла 128 тыс. жизней, что составило 5 % всех умерших за три года; во Франции во время эпидемии 1854–1855 гг. погибло 150 тыс. человек — 10 % всех умерших за двухлетие. Но даже с холерой не вернулись ужасающие кризисы традиционного типа воспроизводства: в трагический 1867 г. превышение смертей в Италии над средним уровнем обычных лет составило 18 % — не так уж и много по сравнению с прошлыми кризисами. И все же не столько новые болезни (в их числе желтая лихорадка, завезенная из Америки и поразившая побережья Средиземного моря), сколько обострение уже известных болезней, таких как туберкулез и малярия, и последующее распространение болезней, возникших недавно, таких как пеллагра, придают специфические черты эпидемической картине этого столетия.

На распространение и летальность туберкулеза оказывают влияние многие факторы, прежде всего уровень иммунитета и сопротивляемости, а также вирулентность инфекции. Однако эти факторы действуют очень медленно, ими невозможно объяснить мощную динамику болезни в XIX в. Множатся подтверждения того, что смертность от туберкулеза достигла максимума в первой половине XIX в., а во второй половине столетия пошла на спад. Статистические данные по причинам смерти хорошо освещают только эту, нисходящую, фазу цикла, но недавние исследования по Швеции и Финляндии середины XVIII в. подтверждают вышесказанное. На этот столь ярко выраженный цикл самое сильное влияние оказывают факторы, связанные с уровнем жизни населения: питание, обусловливающее индивидуальную сопротивляемость; плотность населения, состояние жилищ, условия труда, личная гигиена и т. д.; все это — факторы риска, сопутствующие растущей урбанизации. Так можно охарактеризовать первую половину века, когда процессы индустриализации и урбанизации способствовали росту смертности. Во второй половине столетия эти же процессы начинают позитивно влиять на уровень жизни. В 1871 г. в Англии одна смерть из семи происходила от туберкулеза, примерно то же самое наблюдается в середине века в Швеции и Финляндии. В Стокгольме в период с 1750 по 1830 г. туберкулез был причиной каждой пятой смерти, причем разброс значений для разных социальных слоев был немалым. В конце 1880-х гг. в европейских странах, по которым имеются относительно достоверные данные, смертность от туберкулеза составляла 2–3 ‰, при общем показателе смертности между 20 и 30 ‰. История этой болезни подтверждает тот факт, что прогресс XIX века весьма неоднозначно влиял на смертность.

Малярия тоже издавна известна европейцам, особенно — но не исключительно — жителям Средиземноморья; она широко распространена не только в болотистых местностях, но и на побережье. Вот как описывает Бонелли последствия малярии для Италии: «Ее распространение каждый раз заставляло население бежать в более здоровые места, на склоны холмов, в горы, подвергая эти зоны чрезмерной нагрузке и сводя леса. Последующее нарушение водного режима и отток населения способствовали в дальнейшем постепенному наступлению болот, а вместе с ними и малярии». В Италии в последней трети XIX века бытовало всеобщее убеждение, что географическое распространение малярии связано с нерациональной вырубкой лесов; с общественными работами, особенно со строительством железных дорог, в результате которого увеличивалась площадь стоячей воды; с расширением посадок риса; с увеличивающейся мобильностью сезонных рабочих, подвергавшихся особому риску. В 1887 г., когда впервые появился статистический учет причин смерти, умерших от малярии оказалось 21 тыс. чел. (чуть меньше, чем 1 ‰), но влияние этой болезни умножалось из-за большего риска смерти от других болезней, которому подвергались пораженные плазмодиями. Вот почему малярийные районы имели повышенную смертность, которую нельзя объяснить количеством умерших непосредственно от малярии. Наличие малярии на Пиренейском полуострове, в Италии, в Греции и на Балканах было, несомненно, одной из причин высокой смертности в этих странах, но распространение этой болезни (зачастую в более злокачественных формах) отмечалось и на атлантическом побережье Франции, и в Англии, и в Нидерландах, и на севере Германии, и в некоторых областях бассейна Дуная, и на обширных пространствах Центральной и Южной России. В Тоскане в первой половине XIX в. (с 1810 по 1850 г.) ожидаемая продолжительность жизни в южной части региона, где малярия была широко распространена, оказывалась на 5–6 лет ниже, чем в тех местностях, где эта болезнь не была эндемической; подобных примеров можно привести великое множество. В одном недавнем исследовании показано, что сильнейшие различия отмечались и в условиях северного климата: в Эссексе, Кенте и восточном Сассексе в начале XIX в. детская смертность составляла от 62 до 149 ‰ в 10 приходах, расположенных вдали от побережья и на склонах холмов, и от 240 до 377 ‰ в 9 приходах, расположенных на побережье и в устье Темзы. Некоторые интересные данные, в основном относящиеся к периоду перед Первой мировой войной, дают представление о распространенности феномена: в Греции в 1905 г. 38 % населения было инфицировано, и смертность составляла порядка 2,3 ‰; в Румынии, в наиболее зараженных районах (на берегах Дуная) малярией страдало от одной до двух третей населения; в Советском Союзе в 1934 и 1935 гг. насчитывалось 9 млн случаев, большей частью в бассейне Волги и в Причерноморье.

Пеллагра, напротив, относительно недавняя болезнь, распространялась вслед за кукурузой и ее широким потреблением. Питание, основанное почти исключительно на кукурузе, вызывает серьезный дефицит витаминов. Эта хроническая болезнь с периодическими обострениями нередко приводила к смерти. Пеллагра впервые появилась в Испании, где ее описал астурийский врач Гаспар Касаль, потом она распространилась на юге Франции, на северо-востоке Италии, на Балканах. Хотя смертность от нее и была ниже, чем от малярии, пеллагра поражала значительный процент населения, сильно ослабляя его.

Я упомянул туберкулез, малярию и пеллагру в порядке их негативного влияния и распространения, поскольку эти три болезни современники считали подлинными общественными бедствиями, которые следовало искоренить, мобилизуя все имеющиеся в наличии средства. Интересно также, что болезни эти начали отступать еще до открытия патогенных механизмов инфекции и ее передачи и, соответственно, до применения соответствующих лекарств. Современники этих болезней ясно осознавали факторы, сопутствующие их возникновению: недостаточная гигиена, скученность, плохие жилищные условия; в случае туберкулеза — недоедание; в случае малярии — болотистая местность, а в случае пеллагры — питание кукурузой. Таким образом, борьбу с ними можно было вести и без эффективных лекарственных средств. Кроме того, речь идет о причинах смерти, частотность которых растет — предположительно — в первой половине века и сопровождается снижением уровня жизни определенных социальных и профессиональных слоев (городской пролетариат, крестьянство) или ухудшением окружающей среды из-за гидрогеологических нарушений. Меры, принятые обществом, и прежде всего повышение уровня жизни, ослабили их влияние в десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне.

ВЛИЯНИЕ МЕДИЦИНЫ

Эта тема вызвала немало споров, поскольку в прошлом значительное снижение смертности в XIX в. часто приписывалось прогрессу в медицине. Ныне превалирует точка зрения, что иммунизация и действенные лечебные методы принесли свои плоды лишь в XX в. (разумеется, за исключением оспы). Заболеваемость тифом, например, значительно снижается задолго до открытия его передачи через вошь (1909 г.), а малярией — до того, как Росс (в 1897 г.) доказал, что она передается через укус комара. Что касается туберкулеза, возбудитель которого был обнаружен Кохом в 1882 г., то эффективные лечебные процедуры стали применяться лишь в первые десятилетия XX в. Правда, и при отсутствии тщательно разработанных и эффективных методов лечения биология и медицина в конце XIX в. заложили основы борьбы с инфекционными болезнями. В самом деле, можно было практически полностью устранить причины инфекций, прервав цепочку передачи: чистая вода и незараженные продукты уберегали от холеры и тифоидных лихорадок, а гигиена, включавшая уничтожение паразитов и животных-переносчиков, сводила к минимуму риск заболевания чумой, малярией или тифом. Изоляция больных помогла держать под контролем такие острые инфекции, как дифтерию, скарлатину и корь. Открытия бактериологии ставят эти стратегические меры на научную основу, что способствует успехам здравоохранения и более рациональному индивидуальному поведению. Впоследствии к этим многочисленным защитным мерам присоединяется открытие иммунизирующих вакцин и сывороток, а в тех случаях, когда уже невозможно уберечь человека от инфекции, — различные методы лечения.

В заключение можно сказать, что ослабление кризисов выживаемости — первый признак реального прогресса, наблюдавшийся уже в начале столетия; что общее улучшение питания становится ощутимым лишь в преддверии XX в.; что индустриализация, урбанизация, изменение окружающей среды достались дорогой ценой: одни категории населения лишались здоровья и долголетия, другие благоденствовали, и это вызывало ослабление (даже инверсию) базовой тенденции к снижению смертности; что роль иммунологии и терапевтической медицины до начала XX в. ничтожна, хотя накопленные научные знания уже в последние десятилетия XIX в. позволяли проводить целенаправленную, организованную борьбу со многими болезнями.

 

Еще раз о детской смертности

Особенности детской смертности при традиционном типе воспроизводства уже были отмечены (см. гл. 5). В частности, подчеркивалась ее немалая вариативность, связанная с практикой вскармливания материнским молоком, методами ухода и целым рядом сложных факторов социального порядка, способных повлиять на передачу болезней, а значит, и на детскую выживаемость. Если рассматривать отдельные страны Европы, то еще в середине XIX в. можно отметить значительные различия: например, детская смертность в Австрии вдвое выше, чем в Дании, а в Баварии вдвое выше, чем во Франции. Еще более разительные отличия отмечались между некоторыми деревнями и даже между кварталами и улицами одного и того же города, а также между социальными слоями. Увеличению продолжительности жизни обязательно должно предшествовать снижение детской и юношеской смертности. Однако углубленное изучение детской смертности представляет интерес не только в плане понимания путей уменьшения смертности в XIX в., но и еще по трем причинам фундаментального характера.

Первая причина состоит в том, что при большем количестве выживших детей — при одинаковой рождаемости — требуется больше усилий по их воспитанию, а это приводит к ограничению потомства. С другой стороны, чем выше детская смертность, тем короче — при отсутствии сознательного контроля — интервалы между родами: если ребенок умирает в первые месяцы жизни, вскармливание материнским молоком прерывается, и следующая беременность становится возможной. Третья причина состоит в том, что ограничение рождений способствует лучшему уходу, а значит, сама по себе является независимым условием повышения выживаемости. Таким образом, детская смертность и рождаемость тесно связаны между собой: если изменяется одна, то непременно изменяется и другая. Процессы создания и уничтожения человеческих ресурсов, столь бурно протекавшие в период воспроизводства традиционного типа, нельзя рассматривать по отдельности: они неразрывно сплетены.

У некоторых народов Европы — во Франции, Англии и Швеции — детская смертность снижается уже во второй половине XVIII — в первые десятилетия XIX в. Однако в последние десятилетия XIX века положение почти повсеместно ухудшается. И хотя долговременные ряды данных по странам отсутствуют, из обильной документации локального характера видно, что детская смертность на протяжении всего XIX в. на большей части континента не слишком отличается от показателей предыдущих веков, и что данные для северных стран и Франции, хотя и не единственные в своем роде (аналогичные тенденции наблюдаются и на севере Италии), не распространяются на всю Европу. Обращает на себя внимание тот факт, что в странах с ранним снижением смертности (для других это было бы не удивительно) наблюдается фаза стабильности или некоторого повышения, начиная с третьего или четвертого десятилетия века. В 1840–1845 и в 1895–1899 гг. детская смертность составляет соответственно 150 и 158 ‰ в Англии, 160 и 162 ‰ во Франции, 156 и 158 ‰ в Бельгии, 137 и 134 ‰ в Дании. Эта неизменность отмечается в странах, которые прежде уже достигли заметного прогресса (или вышли на уровень, средний для того времени). В странах же, стоявших во главе развития, это явление обычно интерпретируется как цена индустриализации и урбанизации, так как сопровождается относительным ухудшением жизни среди части населения. В XIX в. высокая, гораздо выше среднеанглийского уровня, смертность в таких городах, как Лондон, Манчестер, Бирмингем, Ливерпуль, Шеффилд и другие индустриальные центры Севера, отмечалась (вспомним исследования Фарра) и широко обсуждалась современниками. Растущая доля городского населения с меньшей продолжительностью жизни, чем у населения сельского, была одной из причин неизменности или даже повышения уровня детской смертности в Англии. В других регионах, подвергшихся урбанизации, например в Бельгии и в Германии, где доля городского населения постоянно возрастала, прослеживается определенная связь между детской смертностью и уровнем урбанизации. Неблагоприятные условия для выживаемости в городах наблюдаются практически повсюду, от Стокгольма до Мадрида, от Рима до Парижа. Тем не менее отсутствие в середине века прогресса в таких странах, как Франция, где все еще преобладал сельский уклад, должно иметь какие-то иные причины, пока что до конца не выясненные (предположим, уменьшение длительности выкармливания грудью или большая загруженность женщин работой). В целом можно считать, что состояние научных знаний до окончательного наступления эры бактериологии не позволяло — за отдельными исключениями, обусловленными социальным положением и окружающей средой, — сократить детскую смертность до уровня ниже 150 ‰. Начиная с 90-х гг. XIX века сокращение детской смертности отмечается повсеместно: за короткий период между 1895–1899 и 1910–1914 гг. детская смертность уменьшается со 100 до 72 ‰ в Швеции, с 158 до 109 ‰ в Англии, с 162 до 119 ‰ во Франции, с 171 до 139 ‰ в Италии, с 217 до 163 ‰ в Германии, то есть снижается на 20–30 %. К тому времени были обнаружены почти все возбудители основных инфекционных болезней; искусственное кормление стало безопасным благодаря пастеризации молока; очистка воды снизила риск заболевания кишечными инфекциями; были разработаны эффективные методы лечения отдельных заболеваний (например, дифтерии). Катрин Ролле выделила три этапа обеспокоенности общества проблемой выживаемости детей. К первому, с 1860 по 1880 г., относится сама постановка проблемы высокой детской смертности, уничтожающей драгоценные ресурсы, которые семьи вкладывают в более крупные сообщества. Парламентский запрос в Англии в 1871 г. и закон Русселя о контроле над периодом кормления, принятый во Франции в 1871 г., являются примерами этой растущей обеспокоенности. В этот период усилия общества направлены на улучшение условий жизни и окружающей среды, признанных причинами высокой смертности. Второй этап, с 1880 по 1900 г., связан с открытиями в бактериологии. Вопрос правильного питания ребенка становится центральным в борьбе против болезней органов пищеварения. На третьем этапе, в начале XX в., проблема детской смертности рассматривается в связи с охраной здоровья матери, которое гарантирует ребенку защиту. В смене этих этапов можно увидеть процесс постепенного замещения «количества» детей их «качеством», что лишний раз подтверждает важную роль вклада в потомство как семьи, так и общества.

Возьмем другой показатель, неоднозначный, но представляющий немалый интерес. Речь идет об оставлении детей в первые дни или недели жизни — явлении, очень распространенном в XVIII–XIX вв. Больше всего детей бросали в католических странах, но это явление было известно и в странах протестантских — в Англии, Германии, в Скандинавии, — где заботу о брошенных младенцах так или иначе брали на себя приходы. А в католических странах во множестве существовали специальные приюты, иные из них очень старинные (например, приют Дельи Инноченти во Флоренции, основанный в 1445 г.). Увеличение числа подкидышей во второй половине XVIII в. стало, похоже, весьма распространенным явлением и объясняется многими причинами, не в последнюю очередь ростом благотворительности, увеличением количества мест в приютах, строительством новых учреждений подобного рода, условиями приема. Но разумеется, то, что мы сегодня бы назвали «предложением» со стороны учреждений и служб, было не единственной и даже не основной причиной оставления детей. Со стороны матерей и супружеских пар наблюдалось растущее стремление «освободиться» от бремени, которое представлял собой новорожденный, — в этом, с высокой долей обобщения, можно увидеть попытку приспособиться к изменившимся обстоятельствам (повышение абсолютных и относительных расходов на потомство). Во второй половине XIX в. такие попытки примут менее драматичные формы, а именно, будут заключаться в ограничении рождений. Данный вывод подтверждается тем фактом, что все чаще оставляются законные дети (во многих местах их больше, чем незаконных) и что случаи оставления детей многочисленны в социальных слоях, живущих выше уровня нищеты (рабочие, ремесленники). Если обратиться к цифрам, то доля подкидышей достигает 4,3 % от числа рожденных в Неаполитанском королевстве (1836 г.), 2,3 % в Тоскане (1843–1852 гг.), 4,8 % в Ломбардии (1842 г.), 2,7 % во Франции (1846 г.), но превышает 10 % в крупных городах (Париж, Неаполь, Милан). Стоит ли говорить, что сам факт оставления, отлучения от груди вкупе с легкостью передачи инфекционных заболеваний в приютах приводил к тому, что лишь очень малое число брошенных детей доживало до года. Оставление детей — сложное явление, которое нельзя считать просто грубой альтернативой ограничению рождений или формой косвенного детоубийства, — так или иначе, оно представляет собой свидетельство всеобщего неблагополучия.

 

Возникновение контроля над рождаемостью

К 1910 г. на значительной части Европы коэффициенты рождаемости начали понемногу снижаться. Более точные показатели, такие как количество детей на одну женщину (то есть коэффициент суммарной рождаемости или фертильности), демонстрируют, в среднем по странам, приведенным в таблице 6.5, его уменьшение по отношению к 1870 г. с 4,7 до 3,4 %. Как известно, перед нами — начало необратимого процесса, который остановится лишь в последней четверти XX века, когда будут достигнуты экстремально низкие показатели; именно поэтому необходимо понять, что послужило первоначальным толчком этого процесса. Мы знаем, что непосредственная причина снижения рождаемости коренилась главным образом в распространении добровольного контроля над рождениями. Другие близкие к ней причины (в числе них и изменения брачности) можно с оговорками назвать второстепенными.

Чтобы лучше уяснить себе это явление, следует учесть один немаловажный факт. Массовый добровольный контроль — явление новое, но в ограниченных группах населения он, согласно различным данным, наблюдался и раньше. Кроме того, в индивидуальном порядке такая простейшая его форма, как прерванный половой акт, была, очевидно, доступна с тех пор, как человеческий род осознал последствия половых сношений. К примеру, реконструкция семей и генеалогий обнаружила, что среди привилегированных классов Европы — в королевских семьях, среди герцогов и пэров Франции, пэров Англии, аристократов Бельгии, Милана, Генуи и Флоренции, буржуазии Женевы и ведущих семей Гента — ограничение рождений было достаточно распространено в XVIII, а в некоторых случаях и в предыдущем веке. Это подтверждает не только снижение показателей брачной рождаемости, но и другие факты, свидетельствовавшие о «контроле», например снижение среднего возраста рождения последнего ребенка, который составляет около 40 лет у населений с естественной рождаемостью и приближается к 30 годам по мере того, как падает рождаемость. В некоторых выделенных группах, например в еврейских общинах в Италии (Флоренция, Ливорно, Модена) или за ее пределами (Байонна), рождаемость снизилась уже в течение XVIII в. Существует множество свидетельств аналогичного поведения среди определенных городских слоев. То есть существуют «предтечи» добровольного контроля, но особенности их поведения не выходят за узкие рамки репродуктивного поведения привилегированных слоев или приверженцев определенного вероисповедания; численность тех и других очень мала, и они никак не влияют на прочее население. Но во время первой Реставрации французское духовенство начало отдавать себе отчет в том, что наблюдаемое снижение числа рождений, зафиксированное в приходских книгах, является результатом нового репродуктивного поведения супругов; тут уже налицо не отдельные, давно известные группы, но всеобщая практика «онанизма» (под этим словом также подразумевался и прерванный половой акт), относительно допустимости которого без конца отправляются запросы в Римскую курию. Добровольный контроль над рождениями начинал приобретать массовый характер.

Следует также добавить, что брачность, этот устоявшийся способ контроля над естественным приростом при традиционном типе воспроизводства, исчерпала свои ограничивающие возможности почти на всей территории Западной Европы. К началу XIX в. на территории западнее линии Санкт-Петербург — Триест, наблюдается достаточно высокий брачный возраст — 25–27 лет для женщин — и солидный процент не вступивших в брак: модель, становление которой мы уже рассмотрели (см. гл. 5). При снижении смертности, которое наблюдается во второй половине века, чисто мальтузианского ограничения (контроля над браком) уже недостаточно для регулирования прироста — требуется другой, более мощный фактор.

Показатели брачной рождаемости, сопоставленные с показателями брачности, позволяют выявить, пусть косвенным путем, роль добровольного контроля. Данные, приведенные в таблице 6.6, относятся к 1910 г. и к предшествующему периоду (в основном с 1850 по 1880 г.), когда естественная неконтролируемая рождаемость была обычным явлением всюду, кроме Франции, где уже наблюдалось существенное ее снижение.

Используемые показатели приведены к единому стандарту возраста и гражданского состояния (исключены, таким образом, погрешности, какие могли бы возникнуть при более грубом обобщении). Они выражаются в тысячных долях, где 1000 (показатель, которого не достигло и к которому даже не приблизилось ни одно из европейских населений) представляет собой максимальный эмпирический уровень брачной рождаемости. Значения, превышающие 650, обычно соответствуют уровням неконтролируемой рождаемости (они могут различаться от страны к стране в зависимости от многообразных факторов, таких, например, как длительность вскармливания, внутриутробная смертность и т. д.); значения ниже 600 почти наверняка являются результатом осознанного поведения, направленного на увеличение интервала между родами или прекращение воспроизводства.

Во всех рассмотренных странах, кроме Франции и Венгрии, в период с 1850 по 1880 г. наблюдались уровни между 650 и 800. Накануне Первой мировой войны брачная рождаемость опустилась ниже отметки 600 в девяти странах, причем снижение составило от 10 до 40 %. В других регионах (скандинавские страны, Испания и Италия) снижение оказалось менее 10 %, и средний уровень по-прежнему превышал 600, но некоторые данные говорят о том, что рождаемость начала сокращаться.

Таблица 6.6. Брачная рождаемость в странах Европы.

Австрия Ирландия
1880 677 1871 708
1910 588 1911 708
Соотношение, % 87 Соотношение, % 100
Бельгия Италия
1846 757 1864 677
1910 444 1911 616
Соотношение, % 59 Соотношение, % 91
Дания Голландия
1852 671 1859 816
1911 522 1909 652
Соотношение, % 78 Соотношение, % 80
Англия Норвегия
1851 675 1875 752
1911 467 1900 701
Соотношение, % 69 Соотношение, % 93
Финляндия Португалия
1880 698 1864 682
1910 647 1911 636
Соотношение, % 93 Соотношение, % 93
Франция Россия
1831 537 1897 755
1911 315 1926 665
Соотношение, % 59 Соотношение, % 88
Германия Шотландия
1867 760 1861 742
1910 542 1911 565
Соотношение, % 71 Соотношение, % 76
Венгрия Испания
1880 589 1887 650
1910 529 1910 623
Соотношение, % 90 Соотношение, % 96
Швейцария Швеция
1860 724 1880 700
1910 513 1900 652
Соотношение, % 71 Соотношение, % 93

Примечание: Для каждой страны приведено соотношение данных более позднего года к более раннему, принятых за 100 %. Брачная рождаемость — усредненный показатель, не зависящий от возраста и гражданского состояния.

Источник: Coale A. J., Cotts Watkins S. (под ред.), The Decline of Fertility in Europe, Princeton University Press, Princeton, 1986.

На рисунке 6.1 наглядно представлены данные таблицы 6.6, в частности распределение более 700 субнациональных европейских регионов (провинций, департаментов, округов) по предполагаемой дате начала «необратимого» сокращения рождаемости: за таковую дату условно принят момент, когда наблюдается снижение на 10 % относительно предыдущего периода стабильности и не происходит дальнейшего подъема. Если применить этот критерий к национальным образованиям, то самая ранняя дата начала контроля будет относиться к Франции (1827 г.), а самая поздняя — к Ирландии и России (1922 г.); во всех прочих странах этот момент наступает после 1880 г. На менее обобщенном уровне рисунок 6.1 представляет два ряда данных: в левой части оказываются французские департаменты, явно опередившее всю Европу: там эта дата пришлась на период 1780–1850 гг.; в правой представлена основная часть континента. В 60 % случаев рождаемость начинает снижаться между 1890 и 1920 гг.; десятилетие с наибольшей плотностью значений — 1900-е гг. Но встречаются регионы, где снижение начинается лишь в 40-е гг. XX века.

География снижения рождаемости свидетельствует о том, что процесс начинается во Франции и распространяется на самые развитые регионы Европы, включая Каталонию, Пьемонт, Лигурию и Тоскану — на юге — и Англию, Бельгию, Германию, частично Скандинавию — в центре и на севере. Периферийные области (средиземноморские: Южная Италия, значительная часть Испании; атлантические: Португалия и Ирландия; Балканы; Россия), а также зоны, расположенные в центре, но с традиционной культурой (население альпийских районов) остаются на более или менее длительный период оплотами высокой рождаемости, постепенно включаясь в общий процесс в течение XX столетия.

Источник: Coale A. J., Cotts Watkins S. (под ред.), The Decline of Fertility in Europe, Princeton University Press, Princeton, 1986.

При описании данного процесса возникает два соображения. Первое — что, как и следовало ожидать, рождаемость в городах снижается раньше и быстрее, чем в сельской местности. Например, в Италии брачная рождаемость в больших городах с населением более 100 тыс. жителей в 1871 г. была на 15 % ниже, чем в маленьких городах с населением менее 30 тыс. жителей, по преимуществу вполне деревенских; в период 1871–1901 гг. рождаемость в первых снизилась на 16 %, а во вторых — на 5 %, что еще больше увеличило разрыв. Это утверждение, применимое во второй половине XIX в. к большей части Европы, требует, однако, осторожного к себе отношения — как из-за специфической структуры городов, так и из-за тесной их связи с сельской местностью: это затрудняет интерпретацию данных, особенно относящихся к этапу интенсивной урбанизации. В городах высока доля групп населения, для которых брак и воспроизводство недоступны (военные, священники, обитатели богоугодных заведений, прислуга); высока также и доля вновь прибывших, которые оставили семью на родине; высока, особенно во Франции, доля жителей, поручающих своих детей деревенским кормилицам (матери, прерывая кормление грудью, при отсутствии противозачаточных мер укорачивают тем самым интервал между родами); часто нарушается традиционный сценарий отношений между полами. Все эти факторы влияют на статистические данные и создают трудности при интерпретации. И все же представляется, что в XIX в. контроль над рождаемостью в городах начался раньше и набирал силу быстрее. В этом случае наблюдается особенность, характерная только для Франции: добровольный контроль над рождаемостью уже встречался в городах в первой половине XVIII в. (это совершенно точно отмечено в Руане), но на первом этапе он едва оказался способен уравновесить последствия передачи новорожденных деревенским кормилицам (этот обычай, позволяющий матерям сокращать период кормления грудью, увеличивал фактическое деторождение). Второе соображение заключается в том, что снижение рождаемости сначала наблюдается в более высоких (по знатности, профессии или образованию) общественных классах и распространяется на другие слои через немалый промежуток времени.

Эта французская особенность служила и продолжает служить предметом дискуссий и исследований: не остается сомнений в том, что французские пары, как в городах, так и в сельской местности, прибегают к ограничению рождений гораздо раньше — на полвека, а то и на век — чем пары в остальных странах Европы; и что Англия с ее развитой промышленностью и высокой урбанизацией открывает для себя контроль над рождениями с огромным запозданием по сравнению с сельскохозяйственной Францией. Французская революция совпадает с моментом, когда это движение стремительно набирает силу; к тому же снижение рождаемости без особых задержек следует за изменениями смертности и параллельно им. Объяснить эти факты можно двояко, причем обе версии не исключают друг друга. Первая опирается преимущественно на особенности культуры и ставит во главу угла широко распространившееся влияние революционной идеологии, решительный отказ от религиозных и нравственных догм, а также от религиозных практик, коллективных и индивидуальных. Все это могло привести к коренным переменам там, где они уже намечались, и создать новые модели поведения там, где их еще не было, при поддержке растущей мобильности, новых социальных контактов, унифицирующего опыта революционных и императорских армий. Конечно, не все может быть приписано революции: снижение рождаемости уже отмечалось в Нормандии и в Вексене в десятилетия, предшествовавшие 1789 г., но широкомасштабные, глубокие перемены в культуре и в поведении не происходят за один день. Второе объяснение опирается скорее на экономику, нежели на общество или культуру. Франция долго оставалась сельскохозяйственной страной и не могла бы выдержать демографической нагрузки, появившейся со снижением смертности, не прибегая, например, к такой мере, как чрезмерное дробление земельных владений. С другой стороны, нивелирование роли брачности путем повышения брачного возраста и увеличения безбрачия достигло предела уже при традиционном типе воспроизводства и не могло бы препятствовать дальнейшему демографическому приросту. «Можно, следовательно, предположить, что, вообще говоря, принятие противозачаточных мер позволяло сократить ожидание свадьбы, нестерпимо длительное в рамках традиционного уклада сельской жизни», — замечает Барде, добавляя, что сокращение числа рождений в период с 1790 по 1850 г. «представляло собой не демографический переход во всей его полноте, а продолжение иными средствами прежнего аграрного мальтузианства». В то время как в Англии индустриальное общество создавало новые «ниши» в виде городов и новых видов деятельности, где находили себе место как выходцы из деревень, так и излишки населения, образовавшиеся в результате снижения смертности, а кроме того, широко открывало такой путь, как эмиграция, во Франции продолжали существовать традиционные экономические структуры, а эмиграция оставалась довольно незначительной. Поэтому система вынуждена была приспосабливаться, принимая контроль над рождаемостью, чему способствовало и ослабление моральных и религиозных догм, вызванное революцией. Таким образом, культурная составляющая входит в экономическую парадигму, позволяя объяснить, почему среди сельского населения других стран, структурированного так же, как французское, контроль над рождениями появился гораздо позже.

Особенности развития Франции — не единственное препятствие для сторонников данной парадигмы демографического перехода. Карта развития Западной Европы лишь в общих чертах совпадает с картой снижения рождаемости, и противоречивый случай Франции — Англии не уникальное исключение. Ломбардия и Страна Басков — самые развитые области Италии и Испании — не были первыми в контроле над рождаемостью; в Португалии более развитый север начнет контролировать рождаемость гораздо позже отсталого юга; в Венгрии, где три четверти трудоспособного населения были заняты в сельском хозяйстве, дата начала снижения рождаемости — 1890 г. — совпадает с аналогичной датой в Германии, на тот момент уже сильно индустриализированной. Цепочку доводов и контрдоводов можно продолжать и дальше без особого результата. Построить убедительную модель этого процесса со множеством переменных невозможно: во-первых, значения этих переменных трудно определить, а во-вторых, объяснять с их помощью придется не только изменения рождаемости, но и весь сложный процесс демографического перехода, включающий в себя другие демографические переменные.

Следует, наверное, заметить в заключение, что к началу XIX в. снижение смертности из-за следующего за ним ускорения прироста почти повсеместно сделало невозможным поддержание традиционных показателей рождаемости. Ограничивающие возможности брачности к тому времени исчерпали себя; эмиграция сдерживалась способностью принимающих стран абсорбировать излишки населения; таким образом, контроль за числом рождений был единственным барьером для демографической экспансии. Процесс уменьшения числа рождений во многом следовал географии и градиентам развития экономики и снижения смертности, но с многочисленными исключениями и отклонениями, которые можно объяснить культурой и традициями, религией и установлениями, случайностями и закономерностями, которые поддаются анализу лишь на более конкретных уровнях исследования.

 

За пределами Европы

Какой была бы Европа без Америки, а Америка без Европы? Такой вопрос, разумеется, не вправе ставить перед собой ученый, но искушение очень велико: настолько важной была трансмиграция, на протяжении XIX в. связывавшая эти два континента. Мы уже говорили о том, что до начала XIX в. эмиграция за океан была незначительной в абсолютных величинах. Однако она имела серьезное демографическое значение (ее политическое и социальное значение очевидно) еще и потому, что представляла собой немаловажный выход для некоторых народонаселений (Британских островов, Пиренейского полуострова), — благодаря «эффекту основателя» и в силу того, что она создала базы для приема последующих эмиграционных потоков, основанные на общности языка, сходстве культуры, аналогиях в семейных и общественных структурах.

В XIX в., особенно после 1840 г., эмиграция из Европы приобретает массовый характер. Подсчитано, что с 1840 по 1932 г. за океан отправились 18 млн чел. из Великобритании и Ирландии, 11,1 млн чел. из Италии, 6,5 млн чел. из Испании и Португалии, 5,2 млн чел. из Австро-Венгрии, 4,9 млн чел. из Германии, 2,9 млн чел. из Польши и России, 2,1 млн чел. из Швеции и Норвегии, если указывать только крупнейшие пункты отправления. Этот поток эмигрантов — навстречу ему, разумеется, течет встречный поток возвращающихся — направляется в Соединенные Штаты (34,2 млн чел.), Аргентину и Уругвай (7,1 млн чел.), Канаду (5,2 млн чел.), Бразилию (4,4 млн чел.), Австралию и Новую Зеландию (3,5 млн чел.), на Кубу (0,9 млн чел.), если указывать только самые значительные пункты прибытия. За первые 15 лет XX века поток эмиграции из Европы превысил 3 ‰ в год, что составляло почти треть естественного прироста. Как показано на рисунке 6.2, эмиграция достигает максимума в первой половине века. Первая мировая война и последовавшее за ней ограничение иммиграции, введенное в Соединенных Штатах, куда направлялись основные потоки, сильно уменьшают ее масштабы. Та же самая эмиграция в Северную Америку, приблизительно втрое превышающая выезд в другие части континента, в последние два десятилетия века меняет состав: если прежде в ней преобладали люди британского, германского и скандинавского происхождения, то теперь начинают преобладать выходцы из средиземноморских стран во главе с Италией, а также из Восточной Европы и с Балкан. Эта «новая» эмиграция дальше отстоит — и географически, и культурно — от «старого» потока: возможно, такая перемена состава вместе с изменившимися требованиями рынка и характеристиками американского общества и вызвали к жизни законодательные меры 1920-х гг.

Источник: Ferenczi I., Wilcox W. F., International migrations. 2 voll., NBER, New York, 1929–1931, vol. I, pp. 230–231.

Но вернемся к нашей попытке описать зарождение и развитие великой эмиграции. В ее основе, как и в основе всех явлений подобного рода, лежит формирование предложения потенциальных мигрантов на континенте, богатом человеческими ресурсами, но не имеющем достаточных материальных средств (вспомним недостаток земли) и спроса со стороны континента, где человеческих ресурсов мало, а материальных средств много. Попытаемся понять, как это происходило, сосредоточившись на аспекте предложения и в очередной раз пожертвовав анализом ради синтеза и объяснениями на микроуровне ради определения механизмов макроявлений. Здесь следует обратить внимание на три основных элемента: первый — это чисто демографический фактор: ускорение прироста трудоспособного населения. Второй фактор состоит в увеличении производительности сельского хозяйства и образовании излишков рабочей силы. Третий касается спроса на труд со стороны индустриального и городского сектора.

Об ускорении прироста мы уже говорили; естественный прирост намного превышает 15 ‰ в некоторых странах Европы (Соединенное Королевство, Германия) и повсеместно заметно увеличивается по отношению к традиционному типу воспроизводства. На протяжении всего XIX в. средние значения данного ускорения возрастают в сельской местности, где рождаемость остается довольно высокой и ограничение рождений отстает от снижения смертности. Связь между естественным приростом (разницей между рождениями и смертями) и течением миграционного потока, запаздывающим на 25 лет (средний возраст эмигранта), довольно тесная: функция эмиграции состоит в облегчении демографической нагрузки, выражающейся в притоке на рынок новых, более многочисленных отрядов рабочей силы. Значимость для эмиграции различий в естественном приросте как по периодам, так и по странам подтверждают экономико-математические исследования, в которых вводятся и другие переменные величины, например различия в заработной плате между странами отправления и странами прибытия. Прекрасная иллюстрация результатов демографической нагрузки приведена у Джонсона: «Знаменательный случай представляет собой Рум, один из Гебридских островов. Владелец острова в 1825 г. обнаружил, что сумма невыплаченной ренты достигла 300 фунтов стерлингов. Посетив остров, он убедился, что его обитатели не могут расплатиться не из-за отсутствия предприимчивости, но из-за перенаселенности, которая мешает им достойно зарабатывать на жизнь. Поняв, что положение не улучшится, он простил все долги, разделил между жителями 600 фунтов стерлингов, снабдил их скотом и оплатил им проезд до Канады. Впоследствии стало известно, что этот владелец вновь заселил остров, но уже не так плотно, и получал ренту 800 фунтов стерлингов в год». Этот случай — который нельзя назвать общим по причине особой предусмотрительности владельца и потому, что речь идет о крайнем севере Европы, — похож на мальтузианскую притчу, но сходные механизмы работали во многих зонах континента.

Второй сопутствующий феномен, обозначенный на первых страницах данной главы, состоит в повышении производительности труда в сельском хозяйстве и образовании, таким образом, избытка рабочей силы. Согласно Байроху, повышение производительности труда в Европе (за исключением России) составило порядка 0,6 % с 1800 по 1850 г., 0,9 % с 1850 по 1880 г. и 1,2 % с 1880 по 1910 г. Речь идет о значительном повышении, хорошо согласующемся с ростом эмиграции за этот период. Двойная нагрузка ускоренного демографического роста и повышения производительности привела к непредсказуемым последствиям: это и негативное влияние на реальную заработную плату, и дробление земельных владений, и обнищание мелких собственников, и увеличение числа безземельных семей. Другой земли для обработки нигде, кроме России, больше не было: Григг подсчитал, что площадь обрабатываемой земли с 1860 по 1910 г. увеличилась всего-навсего с 140 до 147 млн га. Таким образом, усиливается импульс к эмиграции, чему — не нужно забывать — способствует совершенствование путей сообщения и снижение платы за проезд: пресловутое «сужение» мира.

Хотя импульс к эмиграции из деревень на протяжении века имеет тенденцию усиливаться, демографическая нагрузка не всегда преобразуется в эмиграцию за пределы Европы или даже собственной страны. Немалая часть сельского населения поглощается процессом индустриализации. В конечном итоге те же силы, что стимулируют развитие сельского хозяйства и рост его производительности, вносят свой вклад и в промышленную революцию. Индустриализация и, соответственно, рост городов, где увеличивается количество рабочих мест, представляет собой немаловажный выход для оттока сельского населения. Если три четверти трудоспособного населения Европы (вновь за исключением России) в начале века были заняты в сельском хозяйстве, то эта доля убавилась до половины в 1850 г. и до одной трети в начале XX в. До 1850 г. абсолютная численность трудоспособного населения, занятого в сельском хозяйстве, неуклонно возрастала, затем стабилизировалась и стала постепенно снижаться. Континент все более утрачивает свой сельский облик; появляются мануфактуры, расширяется добыча полезных ископаемых, производятся строительные работы; растет и так называемая сфера обслуживания. Процесс урбанизации проходит интенсивно: 39 европейских городов, которые в 1850 г. имели более 100 тыс. жителей, увеличили свое население с 6,1 млн чел. в 1800 г. до 11,2 млн чел. в 1850 г., 29,5 млн чел. в 1900 г. и 34,4 млн чел. в 1910-м, то есть почти в шесть раз; развивалась также сеть средних и маленьких городов — и попутно появлялись новые рабочие места в администрации, на транспорте, в торговле, в сфере услуг.

По мере развития промышленности и повышения спроса на рабочую силу в мануфактурном производстве эмиграционный поток слабеет. В конце XIX — начале XX в. наблюдается четкая обратная связь между развитием промышленности и эмиграцией; когда доля занятых в промышленности приближается к доле занятых в сельском хозяйстве, эмиграция за океан прекращается. В последние десятилетия XIX в. в Великобритании доля первых превысила долю вторых; соответственно, и эмиграция утратила свой массовый характер. До Первой мировой войны количество занятых в промышленности превысило количество занятых в сельском хозяйстве в Бельгии (которая никогда не знала массовых миграций), Германии и Швейцарии, откуда эмиграция прекратилась. В средиземноморских странах, Испании и Италии, где индустриализация завершилась поздно, в течение двадцати лет, последовавших за Второй мировой войной, в тот же самый период иссякла и эмиграция. В других странах (Голландии, Швеции, Норвегии), где индустриализация стала определять экономику в период между двумя войнами, эмиграция уже замерла из-за ограничений, наложенных Великой депрессией.

В нарисованную нами картину эмиграции попали не все важные события; стоит хотя бы перечислить самые значимые из тех, которые в нее не вошли. Первая группа связана с «политикой», в эту рубрику я бы поместил целый ряд аспектов, от религиозной нетерпимости (которая имела место не только при традиционном типе воспроизводства, но и в XIX в.: достаточно вспомнить эмиграцию русских евреев) до внутренней политики, то поощрявшей, то затруднявшей эмиграцию, манипулируя ценами и пошлинами, переходя от поддержки свободной торговли к протекционизму, то есть то облегчая, то сдерживая отъезд, — и так далее. Пример Франции, опять-таки занимающий особое место в европейской панораме ввиду отсутствия миграционных импульсов (при наличии обширных колониальных владений и немалого политического влияния), может быть рассмотрен с нескольких точек зрения: с демографической — поскольку снижение рождаемости, уменьшив демографическую нагрузку, сделало иммиграцию «излишней»; с социально-экономической — поскольку основу сельской структуры составляли мелкие собственники, неразрывно связанные с землей, и их мало привлекала эмиграция; с культурно-политической, ибо массовая эмиграция представляла собой некую форму зависимости, которую страна отвергала. Еще один момент, которым мы до сих пор пренебрегали, — тот факт, что миграционный процесс питает сам себя. После того как отправляется в путь горстка искателей приключений и первопроходцев, следующие переселения совершаются легче благодаря тому, что наличие дружественных сообществ способствует скорейшей интеграции. Еще одного явления мы едва коснулись: это — легкость переезда, быстрое распространение сети железных дорог, невероятное развитие морского транспорта, снижение относительной стоимости переезда и т. д. Наконец, огромную важность имеет политика принимающих стран: вспомним Homestead Act 1862 г., предоставлявший землю безо всяких условий главам семейств, достигшим 21 года, или тем, кто выразил бы желание обрабатывать ее, будь то гражданин Соединенных Штатов или человек, изъявивший желание стать таковым.

Перед Первой мировой войной Европа отправила за океан десятки миллионов человек, уменьшив последствия ускоренной динамики развития демографической ситуации и внеся огромный вклад в демографический рост и укрепление заокеанских стран. То, что граница Соединенных Штатов отодвинулась к Тихому океану, а аргентинская — в глубь материка и на юг, в немалой степени связано с европейской эмиграцией. К 1860 г. площадь обрабатываемой земли в Соединенных Штатах, Канаде и Аргентине составляла 66 млн га против 140 в Европе (без России); к 1910 г. первая цифра возросла до 174 млн га, а вторая — до 147. Но, говоря об американской экспансии, не следует забывать и передвижение в противоположном направлении, преодолевшее Урал и заселившее суровую Сибирь. С 1850 г. до Первой мировой войны — когда эмиграция практически прекратилась — 5,3 млн чел. поселилось в азиатской части России, из них 3,6 млн чел. — в период между 1891 и 1911 гг. Этот поток, вначале составлявший несколько десятков тысяч человек в год, усилился с отменой крепостного права в 1861 г. и все увеличивавшейся нагрузкой на самые плодородные земли и достиг огромного размаха в 90-е гг. XIX в. с открытием транссибирской магистрали. В 1914 г. великая европейская экспансия завершилась.

 

7. ЗАВЕРШЕНИЕ ДЕМОГРАФИЧЕСКОГО ПЕРЕХОДА

 

Демографическая ситуация в XX веке: смертность и рождаемость

К 2000 г. численность населения Европы достигает 730 млн чел., что почти на 60 % больше этого же показателя в 1914 г. (458 млн чел.) и почти вчетверо больше, чем в 1800 г. (188 млн чел.). Однако этот рост, значительный, несмотря на потери населения в двух мировых войнах, представляет собой нисходящую параболу, которая мало-помалу приводит Европу к застою. В 1920–1930-е гг. ежегодный прирост населения на континенте составлял примерно 4,5 млн чел.; в 1950–1960-е гг. — около 6 млн чел. в год, но к концу века этот прирост остановился (см. табл. 7.1). Таким образом, в XX в. завершается период экспансии, начало которому положила промышленная революция, заканчивается эпоха изобилия человеческих ресурсов и начинается другая, для которой характерна их скудость. Великий демографический переход свершился.

Если обратиться к хронологии, в демографическом развитии XX в. можно выделить три существенно отличающихся друг от друга этапа. Первый этап, охватывающий период между двумя войнами, отмечен демографическими потерями, вызванными первым мировым конфликтом; тогда же наступил и конец великой эмиграции, что привело к обособлению народонаселений отдельных стран и их замыканию в своих границах: Великая депрессия заморозила миграционные потоки. Второй этап начинается с демографического дефицита, вызванного Второй мировой войной, и передела границ: он характеризуется активным демографическим ростом, которому способствует и бурный экономический подъем западных стран; возобновлением интернациональных миграций, а также усилением внутренней мобильности. Этот этап длится до начала 1970-х гг., его прерывает энергетический и промышленный кризис, а также значительное снижение на континенте миграций — как внутренних, так и международных. Третий этап охватывает три последних десятилетия века и характеризуется очень низкой рождаемостью, стремительным старением населения, постепенным прекращением миграционных движений извне. На втором этапе экономические и демографические условия способствовали построению социально ориентированных государственных образований, щедрых на обещания грядущим поколениям. Но третий этап демографической эволюции вызывает необходимость пересмотреть правила и умерить ожидания.

Таблица 7.1. Население некоторых европейских стран в период с 1920 по 2000 г.

Годы Великобритания Франция Германия Италия Испания СССР (Европейская часть) Остальные страны Европа
Население (млн чел. )
1920 43,7 39,0 52,3 37,4 21,2 139,1 134,4 467,1
1930 46,1 41,6 55,9 40,8 23,4 156,8 147,2 511,8
1940 48,2 41,0 60,1 44,3 25,8 176,4 160,6 556,4
1950 50,6 41,8 68,4 47,1 28,0 156,2 156,6 548,7
1960 52,4 45,7 72,7 50,2 30,5 180,3 173,5 605,3
1970 55,6 50,8 77,7 53,8 33,8 197,2 187,5 656,4
1980 56,3 53,9 78,3 56,4 37,5 209,5 201,1 693,0
1990 57,4 56,7 79,4 57,0 39,3 222,1 209,8 721,7
2000 59,0 59,0 81,7 57,3 39,8 218,8 214,2 729,8
Абсолютный прирост, % в среднем за год
1920–1930 0,53 0,65 0,67 0,87 0,99 1,20 0,91 0,91
1930–1940 0,45 — 0,15 0,72 0,82 0,98 1,18 0,87 0,84
1940–1950 0,49 0,19 1,29 0,61 0,82 — 1,22 — 0,25 — 0,14
1950–1960 0,35 0,89 0,61 0,64 0,86 1,43 1,02 0,98
1960–1970 0,59 1,06 0,67 0,69 1,03 0,90 0,78 0,81
1970–1980 0,13 0,59 0,08 0,47 1,04 0,61 0,70 0,54
1980–1990 0,19 0,51 0,14 0,11 0,47 0,58 0,42 0,41
1990–2000 0,27 0,40 0,29 0,05 0,13 — 0,15 0,21 0,11
1920–2000 0,38 0,52 0,56 0,53 0,79 0,57 0,58 0,56

Примечание: Данные по Европе, включая территории бывших республик СССР (Эстония, Литва, Латвия, Белоруссия, Молдавия, Российская Федерация, Украина). Границы государств — по состоянию на сегодняшний день.

Источник: С 1950 до 2000 г.: United Nations, World Population Prospects. The 1994 revision, New York, 1995. С 1920 no 1950 г.: United Nations, Demographic Yearbook 1955, New York, 1955, а также официальные данные стран.

В предыдущей главе были подробно рассмотрены факторы, обусловившие демографический переход, имевший место в XIX в., и особенности этого процесса. Это позволяет описать его развитие и завершение на более высоком уровне обобщения и подвергнуть европейское общество более скрупулезному анализу. Выберем из множества событий те пять, на которых следует остановиться более или менее подробно: почти непрерывное снижение смертности, которое намного превысило ожидания, сложившиеся в прошлом; распространение контроля над рождениями и снижение их до уровня, не достигающего минимальных уровней воспроизводства; завершение великой трансокеанской эмиграции и начало иммиграции из слаборазвитых стран; быстрый процесс старения населения, чреватый экономическими последствиями; наконец, модификация норм, которые традиционно формировали процессы воспроизводства и были тесно связаны со стабильностью парного брака, а теперь перестали играть основную роль в совместной жизни и воспроизводстве.

В общих чертах эволюцию смертности описать несложно: в течение всего века наблюдалось снижение общей смертности (и среди мужчин, и среди женщин) и увеличение ожидаемой продолжительности жизни (см. табл. 7.2) с 50 лет перед Первой мировой войной до 75 лет в настоящее время. Прогресс шел почти непрерывно, за исключением военных лет и тех необычайных событий на востоке Европы, на которых мы остановимся подробнее. Это означает, что ожидаемая продолжительность жизни прирастала примерно на четыре месяца за каждый календарный год, — прогресс удивительный, продолжающийся и по сей день, несмотря на то, что средняя продолжительность жизни в 80 лет, которую еще совсем недавно признавали непреодолимым биологическим барьером, была превзойдена во многих странах, в особенности среди женщин.

Таблица 7.2. Ожидаемая продолжительность жизни (мужчин и женщин) в крупнейших европейских странах в период с 1920 по 1994 г.

Страна 1920 1930 1950 1970 1994
Великобритания 57,6 60,8 69,2 72,0 76,8
Франция 54,0 56,7 66,5 72,4 77,5
Германия 53,6 61,4 67,5 71,0 76,3
Италия 50,0 54,9 66,0 72,1 77,5
Испания 45,8 54,6 63,9 72,9 77,1
СССР 42,9 - 67,3 68,2 64,5

Примечание: Данные для Англии — до 1950 г., Соединенного Королевства — после 1950 г.; Германии — до 1950 г. в границах того времени, после 1950 г. — в современных границах; Советского Союза — до 1950 г. в границах того времени, после 1950 г. — в границах Российской Федерации. Данные на 1920 г. включают: 1920–1922 (Англия), 1920–1923 (Франция), 1924–1926 (Германия), 1921–1922 (Италия), 1926–1927 (СССР); данные на 1930 г. — 1930–1932 (Англия), 1928–1933 (Франция), 1932–1934 (Германия),1930–1932 (Италия); данные 1950 и 1970 гг. — соответственно 1950–1955 и 1970–1975 гг.

Источник: До 1950 г.: Dublin, Lotka, Spiegelman, Length of life, cit. После 1950 г.: Nazioni Unite; 1994 г. (1993 г. для Испании): официальные данные.

Обозначим некоторые особенности, объясняющие ход этого процесса: а) увеличение продолжительности жизни на первом этапе (в грубом приближении, до достижения ожидаемой продолжительности жизни в 65–70 лет) было обусловлено преимущественно снижением детской смертности, смертности во взрослом и зрелом возрасте, в то время как прогресс последних лет связан почти исключительно с повышением продолжительности жизни в пожилом возрасте; б) увеличение ожидаемой продолжительности жизни было в большой степени обусловлено постепенным устранением инфекционных болезней, как за счет разработки вакцин и действенных лекарств (сульфамидов, антибиотиков), так и за счет улучшения гигиены; а в последние десятилетия повышение продолжительности жизни в пожилом возрасте в первую очередь связано с подавлением неинфекционных болезней (например, сердечно-сосудистых) — с установлением факторов риска, приобщением к здоровому образу жизни, разработке эффективных лекарственных средств и методов лечения; в) продолжительность жизни больше выросла у женщин (в некоторых развитых странах она превышает 82 года), чем у мужчин, которые в настоящее время в среднем живут на 6–8 лет меньше; г) наконец, представляет определенный интерес география продолжительности жизни: перед Первой мировой войной она заметно отличалась между отдельными странами в зависимости от уровня развития — такие страны, как Россия, имели ожидаемую продолжительность жизни чуть выше 35 лет, в то время как в Швеции или в Англии она уже намного превысила 50 лет (см. табл. 6.4); в 1950–1960-е гг. показатели постепенно выравнивались — к 1970 г. они составляли 70–75 лет, — но в последние десятилетия снова наблюдается перепад значений, в связи с увеличением уровня смертности в России и других странах Восточной Европы и последующим значительным улучшением положения в остальной части континента.

Динамика рождаемости, близкая к динамике продолжительности жизни, стала предпосылкой к сокращению населения в «долгом» XIX веке, почти повсеместно снизив воспроизводство до уровня, близкого к уровню замещения, характерному и для периода с 1930 по 1950 г. Причем процесс этот не отставал от прогресса, проявившись сначала в «передовых» странах Северной и Западной Европы и — с запозданием — в преимущественно сельскохозяйственных средиземноморских регионах, на обширных пространствах России, в Восточной Европе и на Балканах. После Второй мировой войны в некоторых странах Западной Европы имеет место определенный рост рождаемости, а в других замедляется снижение, но с 1970-х гг. всюду наблюдается новое ощутимое уменьшение этого показателя, в результате чего средний уровень воспроизводства на континенте сократился до 1,5 детей на одну женщину, то есть стал значительно ниже уровня замещения (см. табл. 7.3).

Эти упрощенные, обобщенные тенденции, разумеется, таят в себе довольно сложные механизмы и модели, которые невозможно здесь проанализировать; они касаются: а) значительного изменения репродуктивного поведения женщин в зависимости от количества уже рожденных детей: в настоящее время в странах с наиболее низкой рождаемостью в одном поколении женщины, родившие одного ребенка или не рожавшие вообще, более многочисленны, чем имеющие двоих и более детей, в то время как в поколениях, рожденных в XIX в., количество женщин, имевших четверых и более детей, превышало количество женщин, имевших от нуля до трех детей; б) снижения возраста рождения первого ребенка в период с 1930 по 1960 г., соответствующего снижению среднего возраста вступления в брак, — и его значительного повышения в последние десятилетия, «сокращающего» и откладывающего репродуктивный период; в) стремительного возрастания доли детей, рожденных вне брака; г) очевидных изменений методов контроля над рождаемостью. В основном снижение рождаемости достигалось, как я уже говорил, за счет прерванного сношения, но появление в продаже в первой половине века традиционных противозачаточных средств (чему вплоть до относительно недавнего времени препятствовали законодательства половины европейских стран) и внедрение в 1960-х гг. средств современных, гарантирующих безопасность, обеспечили планирование рождаемости, а либерализация аборта предоставила возможность исправлять ошибки этого планирования.

Таблица 7.3. Среднее число детей на одну женщину в некоторых европейских странах в период с 1921 по 1995 г.

Годы Англия Франция Германия Италия Испания СССР
1921–1925 2,39 2,42 2,62 3,50 3,96 -
1926–1930 2,01 2,30 2,10 3,30 3,75 6,04
1931–1935 1,79 2,16 1,84 3,07 3,50 4,53
1936–1940 1,98 2,07 2,24 3,00 2,77 4,66
1941–1945 2,39 2,11 1,90 2,56 2,72 -
1946–1950 2,19 2,98 2,07 2,77 2,68 3,13
1950–1955 2,18 2,73 2,16 2,32 2,52 2,51
1955–1960 2,49 2,71 2,30 2,35 2,75 2,62
1961–1965 2,81 2,85 2,49 2,55 2,89 2,48
1965–1970 2,52 2,61 2,32 2,49 2,93 2,02
1971–1975 2,04 2,31 1,64 2,28 2,89 1,98
1975–1980 1,72 1,86 1,52 1,92 2,63 1,92
1980–1985 1,80 1,87 1,46 1,55 1,86 1,99
1985–1990 1,81 1,80 1,43 1,35 1,46 2,10
1995 1,71 1,70 1,24 1,17 1,18 1,39

Примечание: С 1931 по 1950 — данные по Англии и Уэльсу, с 1950 — по Соединенному Королевству; данные по Германии — до 1946 г. в границах той эпохи, далее — в современных границах; по Советскому Союзу — до 1950 г. в границах того времени, после 1950 г. — в современных границах Российской Федерации.

Источник: 1950–1990 г.: Nazioni Unite; 1995 г.: официальные данные (для Российской Федерации — 1994 г.). До 1950 г.: Chesnais J.-C., La transition démographique, cit. Для СССР: Andreev E., Darskij L., Kharkova T., L’histoire de la population de l’URSS 1920–1959, в «Annales de Démographie Historique», 1992.

В начале XX века избирательная смертность по возрастам была достаточно высокой — из 100 рожденных менее половины доживало до завершения цикла воспроизводства: на этот сокращенный контингент и возлагалась обязанность смены поколений. Сегодня поколение женщин почти полностью (99 %) доживает до завершения цикла воспроизводства, и смертность больше не оказывает влияния на процесс смены поколений. С количеством детей, зафиксированным на отметке 1,5 на одну женщину, демографические показатели конца века не в состоянии обеспечить простое замещение населения, открывая этап регресса. Европейское общество, привыкшее к изобилию людских ресурсов, к концу века оказалось в диаметрально противоположной ситуации.

 

Демографическая ситуация в XX веке: миграции, структуры, модели

Великая миграция была самым впечатляющим демографическим явлением XIX в. как по масштабам, так и по влиянию на развитие многих континентов. Но с Первой мировой войной перестают действовать причины, обусловившие ее: уменьшается спрос в традиционных странах прибытия, сокращается предложение со стороны Европы в результате снижения демографического роста. Эти два феномена проявлялись постепенно, а два других фактора, носившие более случайный характер, — война и миграционная политика отдельных государств — резко прервали миграционную волну. Подсчитано, что около 1,4 млн эмигрантов ежегодно покидали Европу между 1906 и 1915 гг. После неизбежного спада, связанного с войной, эта цифра сократилась до 0,6 млн в 1921–1930 гг. и до чуть более 100 тыс. чел. в 1930–1940 гг. Некоторое оживление наблюдалось в десятилетие, последовавшее за Второй мировой войной, но оно длилось относительно недолго. Самым действенным фактором, сдерживающим эмиграцию, явились ограничения, принятые Соединенными Штатами и в конечном итоге вылившиеся в National Origin Act 1924 г., в котором не только была определена ежегодная квота иммигрантов (чуть более 150 тыс. человек — сравните с 900 тыс. в год в предвоенный период), но и ущемлялись отдельные регионы отправления «новой иммиграции», а именно, Южная и Восточная Европа. Доля Италии, составлявшая около четверти всей иммиграции в предвоенный период, снизилась до менее чем 4 % всех принимаемых переселенцев. Другие страны иммиграции, тоже вследствие Великой депрессии, ввели ограничения и квоты — Южная Африка в 1930 г., Новая Зеландия в 1931 г., Австралия в 1932 г., Бразилия в 1934 г. Каковы бы ни были причины — стремление исключить этнически и культурно нежелательных иммигрантов, экономические трудности, убежденность в том, что общества, основанные на иммиграции, достигли стадии насыщения и стабилизировались, — пора великой эмиграции завершилась, по крайней мере для Европы. Краткое оживление эмиграции после Второй мировой войны происходило в другом контексте, когда воссоединение семей и обустройство беженцев преобладали над выездом ради поисков работы. Во второй половине века Америка парадоксальным образом находится дальше от Европы, чем в начале столетия.

Обзор будет неполным без привлечения данных отдаленной истории. С открытием пути в Америку Европа окончательно превратилась из континента иммиграции — через широкие ворота евразийских степей или через Средиземное море — в континент эмиграции. Во второй половине XX в. иммиграция возобновилась — частично в результате распада колониальных империй, частично в ответ на неудовлетворенную потребность в рабочей силе, обусловленную более медленным ростом населения и нежеланием европейцев заниматься некоторыми видами труда. Около 20 млн иностранцев проживает в настоящее время в европейских странах (за исключением России), из них добрая половина не являются европейцами — это, среди многих других мест происхождения, выходцы из Магриба во Франции, Испании, Италии; турки в Германии; пакистанцы, индийцы и выходцы из карибских стран в Великобритании. То, что в последнее время политика европейских стран направлена на прекращение иммиграции, ни о чем не говорит: вряд ли возможно будет прервать развитие феномена, который, вероятно, станет характерной чертой следующего столетия.

Другой демографический феномен, достойный упоминания, касается возрастной структуры. В предыдущих главах мы уделяли мало внимания этому аспекту, по причинам, которые вскоре станут ясными. Однако для нашего века он приобретает первостепенную важность. Речь, по правде говоря, идет о вторичном явлении, производном от смертности и рождаемости. Пока последние остаются более или менее неизменными во времени — как это было в прошлом столетии — не меняется и возрастная структура. Естественно, речь идет об относительной стабильности, но о ней можно говорить, если не учитывать случайных изменений, связанных с кризисами смертности или избирательными по возрасту миграционными потоками. Поскольку рождаемость и смертность начинают последовательно снижаться со второй половины XIX в., с этого времени и начинается трансформация возрастной структуры населения. Снижение рождаемости автоматически приводит к «постарению» населения: если взять население в целом, то в таком случае доля новых поколений пропорционально сокращается, а доля групп взрослого и зрелого населения возрастает. Но параллельное увеличение продолжительности жизни дает «чистый» эффект, зависящий от возрастов, которых так или иначе касается улучшение: если оно пропорционально распределяется по всем возрастам, воздействие на структуру ничтожно; если же, наоборот, выживаемость увеличивается больше для детского и юношеского возраста (как это было до середины XX в. и даже чуть дольше), доля этих возрастов увеличивается относительно целого; если же улучшение в большей степени касается пожилого возраста (что мы наблюдаем в последние десятилетия), увеличивается его удельный вес.

До 1910 г. изменения рождаемости и смертности мало отражались на возрастной структуре населения континента: в Великобритании, Германии, Франции и Италии вместе взятых доля детей до 15 лет составляла около 32 % в 1870–1910 гг., а доля населения свыше 60 лет не превышала 9 %. С 1910 г. начинается двойной процесс уменьшения удельного веса молодых и увеличения доли стариков: в четырех названных странах удельный вес первых снижается до 24 % в 1950 г. и до 17 % в 2000 г.; доля вторых возрастает до 14 % в 1950 г. и до 20 % в 2000 г. Средний возраст населения, равный 29 годам в 1910 г., возрастает до 39 лет в 2000 г., и вряд ли процесс старения населения на этом остановится.

Хотя возраст чаще всего является показателем цикла отдельной человеческой жизни, скупые цифры, приведенные выше, говорят о далеко идущих переменах в отношениях между поколениями и возрастами, в составе семьи, в распределении ролей и функций. У нас еще будет случай вновь коснуться этой темы.

Последний аспект нашего предварительного разговора касается изменений в правилах, обусловливающих воспроизводство, которые традиционно были связаны с функцией брака как «места» воспроизводства, с его стабильностью, последовательностью отрыва от первоначальной семьи, создания новой семьи и занятия относительно фиксированной экономической и социальной «ниши». Не потребуется много слов, чтобы показать, как эта прежде монолитная система расшатывается, а в некоторых случаях и трещит по швам в последние десятилетия. Демографические показатели здесь достаточно ясны: увеличение числа внебрачных сожительств; увеличение числа разводов; увеличение числа неполных семей; расхождение между достижением экономической самостоятельности и началом репродуктивного цикла. Я не стану рисовать картину этих изменений, ибо она очень различается в разных странах и повсеместно эволюционирует. Кроме того, это свело бы разговор на микроуровни, к которым я решил не обращаться, пусть даже за счет обеднения повествования. Но данное изменение «правил» следует иметь в виду при оценке масштабов кризиса воспроизводства, наступившего в конце XX в.

 

Политика

XX век приносит с собой новое явление: правительства и государства пытаются повлиять на демографические тенденции — зарождается подлинная демографическая политика. По правде говоря, сам принцип не нов: в XVII и в XVIII вв. была особенно распространена меркантилистская идея о том, что «gobernar es poblar», и проводились некоторые меры, направленные на поддержку многодетных семей и стимулирование брака. Но подлинная демографическая политика прошлых веков состояла в том, чтобы перемещать население с места на место, имея в виду колонизацию, заселение новых территорий или укрепление границ. Мы уже упоминали об этих попытках, частью удавшихся, частью завершившихся провалом. Но только в XX столетии зарождается и набирает силу идея, что общество может вмешиваться в поток демографических событий и модифицировать его путем убеждения либо поощрения одних видов поведения и порицания или запрещения других. Этого не случилось бы, если бы в начале нашего века не обнаружилось со всей очевидностью, что пары контролируют рождаемость, а значит, планируют их, и что продолжительность жизни увеличилась в связи с очевидными успехами здравоохранения. Ход демографических событий уже не зависит только от милостей природы, от этих слабо поддающихся влиянию сдерживающих сил, о которых столько было сказано, а может быть направлен в определенное русло. Кроме того, вырисовывается такой тревожный феномен, как падение рождаемости, рассматриваемый не как неизбежный результат демографического перехода, а как ослабление общественных связей.

Однако прежде, чем мы будем говорить о «политике», следует упомянуть о жестоком уроне, какой конфликты великих держав нанесли европейскому населению, как в виде прямых потерь, так и вследствие насильственных переселений, проходивших после пересмотра границ. Это — тоже последствия «политики», глубоко затронувшие демографическую историю XX века. Подсчитано, что в европейских странах, участвовавших в Первой мировой войне, за пять лет войны было мобилизовано 58 млн чел., то есть, грубо говоря, половина активного мужского населения, а убитых и пропавших без вести насчитывается около 9 млн чел., что составляет 15,5 % всех мобилизованных. Но к прямым военным потерям следует прибавить потери среди гражданских лиц, а также косвенные потери, вызванные новым повышением смертности от инфекционных болезней, например потери в 1918–1919 гг. от крупномасштабной пандемии инфлюэнцы, которая, вследствие лишений, вызванных войной, распространилась на обширных территориях и унесла более 2 млн жизней. Кроме того, полученные раны и увечья, перенесенные лишения и страдания еще долго воздействовали на поколения, в чью жизнь так или иначе вторгалась война. Массовая мобилизация имела такие прямые последствия, как отложенные браки или распад пар и, что само собой разумеется, заметное снижение рождаемости в военные годы. Были сделаны попытки оценить «несостоявшийся прирост» народонаселений некоторых стран, подсчитывая избыток смертей и дефицит рождений, но эти подсчеты остаются очень приблизительными — еще и потому, что в 1919–1921 гг. значительно повысилась рождаемость, а точность оценок сильно страдает от произвольности некоторых гипотез. Тем не менее, следуя такой методике, можно счесть, что для Европы — за исключением России — прямые и косвенные потери, вызванные Первой мировой, составляют 22 млн чел., то есть 7 % населения, имевшегося в 1914 г. По России данные еще более приблизительные, к тому же последствия войны трудно отделить от потерь, причиненных революцией; Лоример считает, что, если не принимать в расчет эмиграцию, война и революция стоили стране 10 млн несостоявшихся рождений и 16 млн избыточных смертей, как на фронтах, так и среди гражданского населения. Вторая мировая война причинила потери того же порядка, что и первая, и приблизительность оценок, превышающих 20 млн чел., ничуть не меньшая еще и потому, что сильно возросла доля потерь среди гражданского населения. Ощутимый дефицит рождений в период 1939–1945 гг. был все же значительно меньшим, чем в период 1914–1918 гг. Сразу после войны возрастная структура наиболее пострадавших народонаселений — Германии, Польши, Советского Союза — несла на себе трагическую печать обоих конфликтов: малочисленными оказались поколения, рожденные в военное время, а поколение 1914–1918 гг. понесло потери еще и во время второго конфликта; ненормально обескровленными оказались классы возрастов, попавших под мобилизацию в обеих войнах (рожденные в последнее десятилетие XIX в. и между 1915 и 1925 гг.); обнаружилось и нарушение равновесия между полами.

Результаты обеих войн, особенно первой, следует оценивать не только по их влиянию на рост, структуру и распределение населения, но и в свете сложившегося убеждения в том, что Европа стремительно движется к демографическому оскудению, последствий которого давно опасались некоторые страны. Интересно проследить, как популярность доктрин Мальтуса, отражающих страх перед последствиями неконтролируемого роста, чередуется с противоположными опасениями, вызванными демографическим спадом. Страх перед «излишком» сменяется страхом перед «недостатком». Первые явные признаки этого обнаруживаются во Франции, где спад рождаемости был заметен уже в первой половине XIX в. После поражения в войне с Пруссией в 1870 г. растет и становится особенно драматичной озабоченность падением жизнеспособности Франции: с одной стороны — объединяющаяся Германия, могущественная, густонаселенная, со значительными темпами прироста; с другой — побежденная Франция с ее небольшим приростом; чаша весов стремительно склонялась в пользу восточного берега Рейна. Тревога по поводу демографической слабости или даже упадка Франции не спадает, и в начале XX века начинаются разговоры о конкретных мерах по повышению рождаемости. Доктрина о негативном влиянии демографического спада, с необходимыми поправками и добавлениями дожившая до наших дней, рассматривает военные, политико-дипломатические, культурные и экономические последствия демографического кризиса или застоя; выделим ее основные пункты. С военной точки зрения — когда войны преимущественно основывались на человеческом факторе — демографическая слабость по сравнению с другими нациями (англосаксонской, немецкой или славянской) выражается в отказе от экспансии, в поисках безопасности посредством заключения союзов, в опасениях спровоцировать другие державы (в первую очередь, Германию) напасть на Францию. Демографическое ослабление означает также сокращение колониальной экспансии, неспособность заселить новые территории и распространить французский язык и культуру. Все это не могло не сказаться отрицательно на политической роли Франции. Низкая рождаемость во Франции и высокая рождаемость в других странах притягивает иммиграцию, а это в свою очередь ослабляет французскую культуру и, так как иммигранты селятся в приграничных областях, подрывает ее безопасность. Наконец, демографическая слабость угнетает и экономическую систему, отражаясь на рынке рабочей силы, способности производства и накопления материальных благ, а также на духе предпринимательства.

Страх перед демографическим спадом понемногу распространяется по всей Европе одновременно с прогрессирующим падением рождаемости, последствия которого усугубляются потерями, причиненными войной, и достигает апогея между двумя мировыми конфликтами. На самом деле демографическая политика, осуществляемая сначала итальянскими фашистами, затем германскими нацистами, явилась искаженным выражением все того же страха перед демографическим кризисом — определенные меры борьбы с ним уже давно предпринимались во Франции, и почва для них была подготовлена. Теперь же, речь идет о широкомасштабной политике, направленной на то, чтобы, используя различные рычаги, изменить сложившиеся формы поведения, касающиеся воспроизводства, брачности и, наконец, мобильности. Такая политика была характерна для тоталитарных идеологий. Неслучайно, что, кроме Италии и Германии, она расцветает в вишистской Франции, в Японии и в СССР, где в 1930-е гг. был скорректирован достаточно «либеральный» закон о браке и семье, принятый в предыдущее десятилетие. В Италии демографическая политика была официально провозглашена Муссолини в его речи 1927 г. («Речь Подъема»): «Я утверждаю, что если не основным, то предваряющим условием политического, а тем самым и морального, и экономического могущества наций является их демографическая мощь. Будем говорить начистоту: что такое сорок миллионов итальянцев перед девяноста миллионами немцев и двумястами миллионами славян? Обратимся к западу: что такое сорок миллионов итальянцев перед сорока миллионами французов плюс девяносто миллионов жителей колоний, или перед сорока шестью миллионами англичан плюс четыреста пятьдесят миллионов в колониях? Господа! Если Италия хочет что-нибудь значить, она должна переступить середину этого века с населением не ниже шестидесяти миллионов человек». Первые конкретные меры были приняты в 1926 г. и состояли в изъятии из торговли противозачаточных средств; в 1927 г. был введен налог для холостяков в возрасте от 25 до 65 лет, то есть установлены налоговые привилегии для многодетных семей, а также премии, поощряющие брачность и рождаемость; в 1937 г. эти меры были усилены путем объявления семейного беспроцентного займа, который постепенно погашался с рождением каждого последующего ребенка. Этим основным мерам сопутствовали и другие, меньшего масштаба, касавшиеся заработной платы, преимуществ, предоставляемых на рынке труда лицам, состоящим в браке, или отцам многодетных семейств; организации пропаганды и т. д. Демографическая политика нацистской Германии проводилась с самого начала существования режима и основывалась на расизме, то есть защите чистоты «арийских» народов, что привело к запрету смешанных браков и стерилизации индивидуумов, «негодных» для воспроизводства. Принимались и меры, предполагавшие финансовую поддержку браков, рождаемости и многодетных семей. Я не буду говорить о геноцидах и о 6–7 млн жертв, которые они унесли: массовое уничтожение принадлежит к истории преступного безумия, а не демографической политики.

И в Германии, и в Италии — да и везде, где принимается подобная демографическая политика, — вводятся законы, препятствующие тому, чтобы «неомальтузианские» кампании и мода на малую семью приобретали новых сторонников. Ужесточаются наказания за аборты, не поощряется или прямо запрещается урбанизация, прекращается поток сельских жителей, стремящихся в города, эти рассадники неомальтузианства. Воспевается крестьянский мир, его здоровые обычаи, большие, многодетные семьи. Предпринимаются попытки укрепить семейную ячейку там, где она больше всего подвержена «опасностям индивидуализма и гедонистического эгоизма»: если невозможно изменить укоренившиеся обычаи, нужно хотя бы добиться, чтобы семьи производили на свет тех двоих или троих детей, которые необходимы для дальнейшего демографического развития нации. То, что католическая церковь заняла совершенно определенную позицию, выступив против контроля над рождениями в энциклике Пия XI «Casti connubii», выпущенной в 1930 г., послужило вкладом в фашистскую пропаганду, пусть и независимым от нее.

Как уже отмечалось, демографическая политика итальянских фашистов и германских нацистов обслуживала идеологии соответствующих режимов. Попытка стимулировать рождаемость предпринимается и во Франции, демографически ослабленной в результате войны и подверженной интенсивной иммиграции. В 1920 г. были приняты меры, усилившие запрет на аборты и поставившие вне закона «неомальтузианскую» пропаганду; в это же время контрацепцию приравнивают к абортам, поскольку она нарушает «высшие права нации», которая лишается своих потенциальных граждан. В 1932 г. выплаты пособий многодетным семьям, ранее совершавшиеся частными предприятиями, берет на себя государство. В 1938 г. суммы пособий увеличиваются, и становится понятно, что цель этих выплат — стимулирование рождаемости. В 1939 г. вводится Семейный кодекс, подкрепляющий меры в защиту семьи, особенно с тремя детьми. Демографическая политика правительства Виши начинает походить на фашистскую.

В Советском Союзе ситуация сложилась весьма своеобразная и непростая. Свобода брака, развода и абортов, провозглашенная в первые годы революции, сменилась в 1935–1944 гг. политикой, направленной на увеличение народонаселения, ограничивающей аборты и развод, укрепляющей единство семьи и авторитет родителей. Были введены семейные пособия и выплаты на детское питание. Новая политика была заявлена в мае 1935 г. в речи Сталина: «самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры». Но скрытые причины изменения демографической политики советского государства заключались вовсе не в тенденциях к снижению рождаемости, как в других европейских странах: в Советском Союзе рождаемость по-прежнему оставалась высокой. Изменения эти были вызваны ужасными демографическими последствиями самой сталинской политики — сворачиванием НЭПа и началом чересчур амбициозной индустриализации. Последняя сопровождалась бурным процессом урбанизации. Чтобы поддержать эти нечеловеческие усилия, стали изыматься продукты из деревень (продразверстка). В 1927–1928 и 1928–1929 гг. кампании по продразверстке оказались крайне неудовлетворительными, и в городах пришлось прибегнуть к распределению хлеба по карточкам. Индустриализация была близка к краху, и в 1929 г. было принято два важнейших решения: ликвидировать класс богатых крестьян («кулаков»), объявленных врагами революции, и осуществить насильственную коллективизацию. Первое решение реализовывалось в три этапа, вплоть до 1932 г. — в результате было сослано, согласно данным, приведенным Молотовым, 6–7 млн чел. (а по мнению некоторых — до 10 млн), многие из которых погибли во время изматывающих переездов или в трудовых лагерях от голода, холода, болезней, другие были расстреляны. Коллективизация же оказалась легким способом изъятия зерна — гораздо проще изымать зерно у находящихся под строгим контролем крупных коллективных хозяйств, чем у миллионов сопротивляющихся семей. Благодаря хорошему урожаю продразверстка 1930 г. прошла успешно, и появились иллюзии, будто в 1931 и 1932 гг. квоты могут быть увеличены. Но план провалился: крестьяне, насильно загнанные в колхозы, распродали инвентарь и утварь, забили скот, посеяли мало, а собрали еще меньше. В 1932 г. на Украине у крестьян было изъято 45 % и без того скудного урожая. Во всех сельскохозяйственных районах — в Поволжье, на Северном Кавказе — начался голод. Смертность от него была огромной — в 1933 г. по всей Украине количество смертей утраивается, наступает кризис смертности, сравнимый с самыми страшными кризисами, имевшими место при традиционном типе воспроизводства. Государство всеми способами скрывало информацию об этом и отрицало сам факт голода и высокой смертности: такую цену пришлось заплатить за грубейшие ошибки в планировании и безжалостное подавление деревни. Сопоставление данных переписи, проведенной в декабре 1926 г., с другими данными, в том числе и секретными архивными данными переписи января 1937 г., дают основания предполагать, что за десять лет раскулачивания и коллективизации погибли 9 млн чел.

Проводивший политику увеличения народонаселения и перед началом переписи 1937 г. торжественно объявивший, что население Советского Союза достигло 170 млн чел., Сталин не пожелал признать того, что, согласно подсчету данных переписи, эта цифра снизилась до 162 млн (тем самым, то, что тщательно скрывалось, сделалось явным). В феврале 1937 г. «Правда» писала: «Славная советская разведка, во главе со сталинским наркомом товарищем Н. И. Ежовым, разгромила змеиное гнездо предателей в аппарате советской статистики». Таким образом, в результате государственного насилия «пропало» почти 10 млн чел., результаты переписи были объявлены недействительными, а ответственные за ее проведение и многие исполнители — ликвидированы.

Демографическая политика, направленная на стимулирование рождаемости, в общем и целом дала весьма скромные результаты. Хотя поощрения и вознаграждения вызвали ускорение браков и рождений (особенно в Германии, где были пущены в ход значительные средства), все это длилось недолго, до Второй мировой войны, и не оказало глубокого влияния на выбор, осуществляемый семейными парами. Но эра господства демографической политики имела по меньшей мере два негативных последствия: во-первых, система запретов и препятствий к свободному репродуктивному выбору оставалась в законодательстве многих европейских стран вплоть до 1960-х гг., во-вторых, стремление порвать с тоталитарным прошлым надолго укрепило людей в мысли, что демографические переменные являются нейтральными и не зависят от явлений общественной и политической жизни.

 

Экономика

С 1914 г. до начала 1990-х гг. Европа, несмотря на две мировые войны и крупные политические потрясения, претерпела удивительные экономические трансформации. За исключением стран, живших большую часть этого периода при социалистическом режиме, доход европейцев pro capite вырос в пять раз, тогда как в течение динамичного XIX в. (1820–1913 гг.) он увеличился менее чем в три раза. Хотя рост оказался наиболее быстрым в период с 1950 по 1973 г. (4,3 % в год), нельзя сказать, что его не было в период мировых войн (1,2 % в год с 1913 по 1950 г.) и в последние два десятилетия (2 % в год с 1973 по 1992 г.). В какой степени демографические преобразования повлияли на перемены в экономике?

Несмотря на сложность этой проблемы, отдельные моменты представляются очевидными. Демографическая эволюция последних двух веков расширила возможности выбора у населения: стал доступен контроль над смертностью и болезнями, рождаемостью и воспроизводством, над мобильностью — а это необходимые составляющие развития. Во-первых, снижение смертности — уменьшение риска преждевременной смерти и смягчение мощных непредвиденных колебаний смертности — привело к большему постоянству в отношениях между людьми и позволило осуществить долгосрочные программы занятости, положительно сказавшиеся на развитии. Во-вторых, вместе со снижением смертности заметно улучшилось состояние здоровья населения, особенно в XX столетии. Чем меньше остается болезней, ведущих к инвалидности, таких, например, как малярия, тем реже встречаются случаи временной нетрудоспособности и тем сильнее становятся люди физически — это, в частности, подтверждается значительным увеличением человеческого роста (с начала XIX в. до наших дней рост молодых людей увеличился на пару десятков сантиметров). Иными словами, благодаря улучшению питания, медико-санитарных условий и окружающей среды, бремя болезней становится все легче, а люди — физически все крепче. В-третьих, снижение рождаемости сократило объем времени, энергии и ресурсов, затрачиваемых на воспитание детей, и дало возможность использовать эти ресурсы, особенно в форме работы женщин за рамками семьи, непосредственно для производительной деятельности. В-четвертых, возросла мобильность, что было обусловлено расширением рынков труда и улучшением средств сообщения (более высокая скорость за более низкую цену), а также ликвидацией институциональных барьеров (вспомним различные формы крепостной зависимости, существовавшие в деревнях даже после 1861 г., когда были освобождены русские крестьяне). Мобильность благоприятствовала оптимальному размещению человеческих ресурсов по территориям, что также стимулировало развитие. В-пятых, в течение почти полувека, до 1930–1940-х гг., трансформации возрастной структуры носили позитивный характер: соотношение между нетрудоспособным (детьми, подростками и стариками) и трудоспособным (молодыми, взрослыми и зрелыми) населением уменьшалось. Наконец, рост населения стал причиной положительных изменений в «масштабах» развития: укрупнение рынков повлекло за собой формирование больших инфраструктур, возникновение специализаций и накопление знаний, что сделало возможным новые технологии.

В целом эти трансформации в огромной степени способствовали развитию, хотя вклад их ощущался не сразу и не мог объяснить динамику больших циклов современности. Так или иначе, средняя эффективность единицы населения возросла. Это благотворное воздействие демографической эволюции на эффективность развития наблюдалось на протяжении почти всего рассматриваемого периода, но оно ослабевает в последние десятилетия и не повторится в дальнейшем: продолжающееся снижение и без того очень низкой рождаемости представляет собой серьезную проблему; с продлением жизни возрастает риск непропорционального увеличения количества лет, прожитых в болезнях и полной зависимости от окружающих; из-за нарушения возрастной структуры ухудшается соотношение между трудоспособным и нетрудоспособным населением, а кроме того, снижается мобильность. Наконец, если признать, что рост населения способствует положительным изменениям в «масштабах» развития (что справедливо только в определенных контекстах), то и этот фактор сегодня, несомненно, исчерпал себя. В общем, с точки зрения «чистого» влияния демографических переменных, XX век, как и XIX, пользовался многими преимуществами, связанными с демографическим переходом, в частности возросшей средней эффективностью единицы населения, но спад в последней четверти века может иметь негативные последствия в будущем.

Более ясное представление о связи между народонаселением и экономикой можно получить, проанализировав три периода, на которые мы разделили XX век: период между двумя войнами, период экономического подъема после Второй мировой войны, спад в последней четверти века.

Таблица 7.4. Валовой внутренний продукт на душу населения в европейских странах с 1913 по 1992 г. (в долларах США 1990 г.)

Страна 1913 1950 1973 1992 Соотношение 1992/1913 Среднегодовые колебания, % 1913–1950 Среднегодовые колебания, % 1950–1973 Среднегодовые колебания, % 1973–1992
Австрия 3488 3731 11 308 17 160 4,9 0,2 4,8 2,2
Бельгия 4130 5346 11 905 17 165 4,2 0,7 3,5 1,9
Дания 3764 6683 13 416 18 293 4,9 1,6 3,0 1,6
Финляндия 2050 4131 10 768 14 646 7,1 1,9 4,2 1,6
Франция 3452 5221 12 940 17 959 5,2 1,1 3,9 1,7
Германия 3833 4281 13 152 19 351 5,0 0,3 4,9 2,0
Италия 2507 3425 10 409 16 229 6,5 0,8 4,8 2,3
Нидерланды 3950 5850 12 763 16 898 4,3 1,1 3,4 1,5
Норвегия 2275 4969 10 229 17 543 7,7 2,1 3,1 2,8
Швеция 3096 6738 13 494 16 927 5,5 2,1 3,0 1,2
Швейцария 4207 8939 17 953 21 036 5,0 2,0 3,0 0,8
Великобритания 5032 6847 11 992 15 738 3,1 0,8 2,4 1,4
Греция 1621 1951 7779 10 314 6,4 0,5 6,0 1,5
Ирландия 2733 3518 7023 11 711 4,3 0,7 3,0 2,7
Португалия 1354 2132 7568 11 130 8,2 1,2 5,5 2,0
Испания 2255 2397 8739 12 498 5,5 0,2 5,6 1,9
Среднееарифметическое 3316 5077 12 095 16 973 5,9 1,2 4,3 2,0

Источник: Maddison A., Monitoring the World Economy 1820–1992, cit.

МЕЖДУ ДВУМЯ ВОЙНАМИ

Первая мировая война, Великая депрессия и ее преодоление с помощью протекционистских мер, выход из рыночной экономики Советского Союза — все это настолько ярко характеризует рассматриваемый период, что напрасно мы станем искать в нем какие-то следы влияния демографии. Кейнсу мы обязаны общей интерпретацией застоя, наблюдавшегося между двумя войнами и связанного с демографическим спадом: «Увеличение населения оказывает определяющее влияние на спрос капитала. Речь идет не только о том, что спрос капитала (…) возрастает пропорционально росту населения, но и о том, что период демографического развития вселяет оптимизм, ибо, поскольку ожидания деловых людей основываются скорее на уровне спроса, имеющемся в настоящее время, чем на уровне, вероятном в будущем, спрос будет скорее превосходить ожидания, чем обманывать их. Кроме того, в такой ситуации есть возможность быстро исправлять ошибки, приводящие к временному перепроизводству капитала того или иного качества. Но в период сокращения населения складывается противоположная ситуация: спрос имеет тенденцию падать ниже ожидаемого уровня, и моменты перепроизводства преодолеваются с большими трудностями. В результате может воцариться дух пессимизма». Демографический спад, заметный в 1930-е гг., особенно на фоне относительно сильного прироста до Первой мировой войны, имел, вероятно, именно такие последствия. В пятидесятилетие, предшествующее Первой мировой войне, демографический прирост лежал в основе расширения спроса на капитал для жилищного строительства, инфраструктур и т. д. В период между двумя войнами наблюдался обратный процесс, толкающий европейскую экономику к спаду. Можно выделить еще один сопутствующий момент — уменьшение роста населения в городах, где обычно концентрируется спрос на капитал (жилища, дороги, промышленные инфраструктуры, железнодорожные узлы и т. д.). Население больших городов (тех, которые в 1910 г. имели более полумиллиона жителей) прирастает с 1870 по 1910 г. на 2 % в год, в период с 1910 по 1940 г. — всего на 0,9 %. К этому могут прибавиться другие негативные факторы: Великая депрессия не только вызвала всеобщую протекционистскую реакцию, но и ограничила внутриевропейскую мобильность (о межконтинентальных миграциях мы уже говорили), а в некоторых случаях даже и мобильность внутреннюю (уже упоминавшиеся законы против притока населения в города), что сильно сковывало рынок рабочей силы. Это — тоже радикальная перемена по сравнению с периодом, предшествующим Первой мировой войне, для которого была характерна широкая свобода передвижений. Наконец, и геодемографические изменения наложили некоторый отпечаток на политико-экономическую организацию европейского пространства. Если не считать Россию, то до Первой мировой войны на европейской арене главенствовали пять крупных стран (Великобритания, Франция, Германия, Австро-Венгрия и Италия), в которых проживало три четверти населения континента; остальное население, кроме этих пяти держав и Испании, было распределено по дюжине мелких стран, насчитывающих менее 6 млн жителей. По Версальскому мирному договору Европа разделяется на 22 национальных образования, а великих держав с распадом Австро-Венгерской империи становится уже не пять, а четыре. Степень раздробленности континента заметно увеличивается, что усиливает негативный эффект, вызванный ограничением движения людей и товаров.

МЕЖДУ ВОССТАНОВЛЕНИЕМ И ЭНЕРГЕТИЧЕСКИМ КРИЗИСОМ

Четверть века, прошедшая с окончания Второй мировой войны до начала 1970-х гг., ознаменовалась выходом всей Восточной Европы из рыночной экономики и стремительным развитием остальной части континента. С точки зрения демографии наблюдается ощутимое увеличение рождений, достигающее кульминации в середине 1960-х гг., открытие границ для иммиграции (особенно с юга Европы) и вообще большая мобильность. Усилия по восстановлению поддерживались неограниченным предложением рабочих рук, отчего как стоимость труда, так и цены на товары оставались умеренными. В более развитых странах иммиграция способствовала самоокупаемости предприятий, интернациональной конкурентоспособности, подвижности различных секторов. В менее развитых странах (Италии, Испании, Португалии, Греции) эмиграция снизила уровень безработицы, а заработки эмигрантов способствовали повышению уровня жизни и, в конечном счете, развитию. Тот же процесс начался внутри таких «двойственных» стран, как Италия и Испания, где наблюдалась активная внутренняя миграция с юга на север.

В этот период благоприятная возрастная структура позволила создать щедрую систему пенсий и социальной защиты, охватывающую широкие слои населения: широк был слой работающего населения, и узок слой стариков, получающих пособия, услуги и пенсии.

ПОСЛЕДНЯЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Самая близкая к нам фаза характеризуется демографическим спадом, но в это же время трудового возраста достигает довольно многочисленное поколение, рожденное в 1960-е гг. Быстрее идет старение населения, и Европа закрывается для иммиграции. Специфическое влияние демографической обстановки на экономику проявляется в двух моментах. Первый касается высокого уровня безработицы среди молодежи: в этом иногда усматривают последствие вступления в мир труда многочисленного поколения, о котором говорилось выше. Таким образом, спрос не отвечает повышенному предложению рабочей силы. Однако эта интерпретация вызывает вопросы: в Северной Америке, где «Baby boom» проявился еще сильней, чем в Европе, безработица осталась низкой, хотя приток на рынок труда поколений, рожденных в 1950-е и 1960-е годы, был еще более обильным. Объяснение может заключаться в том, что в Северной Америке ситуация была отрегулирована путем относительного снижения стоимости труда и, в конечном итоге, жизненных стандартов молодежи. В Европе же, где заработную плату отстояли и она осталась неизменной, регулирование спроса и предложения осуществлялось за счет высокой безработицы.

Щедрые системы welfare оказались первыми жертвами демографических изменений последних десятилетий. В пенсионных системах, основанных на перераспределении средств, сильно страдает соотношение между слоем работающих (с которых собираются взносы для перераспределения) и слоем тех, в чью пользу происходит перераспределение (пенсионеров). Мучительная подгонка на ходу — повышение пенсионного возраста, уменьшение выплат или увеличение налогов — является следствием того, что система, принятая после войны, не может поддерживаться в условиях демографических изменений последнего времени.

Ценности

Индивидуум, пары, семьи и их мотивации, формы поведения, отношения между людьми, ценности — всем этим пришлось пожертвовать в нашем обзоре ради показа общих тенденций тысячелетия. В заключение стоит, пожалуй, поразмыслить о том, какое влияние демографические перемены, произошедшие в XIX и XX веках, оказали на индивидуальные ценности, связанные с рождением и смертью, болезнями и одиночеством, семьей и обществом. Демографический цикл, сопровождавший появление индустриального общества, глубоко преобразил путь каждого человека от рождения до смерти. Путей этих стало больше, ибо увеличилось население, и они значительно удлинились: дистанция от рождения до смерти в среднем удвоилось. Но зато они стали беднее жизненным опытом: наши предки рождались и росли в больших семьях с многочисленной родней, внутри которой устанавливались сложные взаимоотношения. Рождавшиеся среди такого обилия родственных связей, наши пращуры, умирая, отрывались от тесно сплоченной семьи, словно листья от вечнозеленого древа. Сегодня мы становимся все более одиноки как в рождении, так и в смерти. Людей, доживавших до зрелых лет или даже до старости, повторяющийся опыт наблюдаемых рождений и смертей, радостный или печальный, приобщал к самой жизни, к ее важнейшим событиям; со временем это приобщение превратилось в тоскливую отчужденность.

Несомненно, что подобное преображение глубоко повлияло на восприятие жизни и смерти, а следовательно, и на отношение к другим людям — нас страшит и их увеличивающаяся численность, и возможное ее уменьшение. Некоторые соображения по этому поводу помогут нам вдохнуть жизнь в обобщения и цифры.

С конца XVIII столетия до конца века XX Западный мир совершил переход от режима неэффективного и неупорядоченного к эффективности и порядку. Сегодня народонаселение может оставаться на одном и том же уровне с максимальной эффективностью и минимальными потерями. Кризисы смертности имеют место все реже, становятся слабее и, наконец, исчезают совсем; да и сама смерть имеет место все реже, становится менее «случайной», менее «разнообразной». Мало-помалу общество освобождается от страха, что в этом году, или в следующем, или через год придет беда, неодолимая и непредвиденная. Фактор случайности, неупорядоченности оказывает на общество все меньшее влияние и в конце концов исчезает. Переход от неупорядоченности к порядку имеет и другой аспект — может быть, еще более значимый. При традиционном типе воспроизводства смерть часто нарушала естественный порядок, согласно которому старик должен умирать прежде юноши, отец прежде сына, старший брат прежде младшей сестры. Нарушения иерархического и хронологического порядка оказывались тем серьезнее, чем выше была смертность и чем чаще случались кризисы смертности. В Европе XVIII в. тридцатилетняя мать новорожденного младенца, дожив до пятидесяти лет, в четырех случаях из десяти переживала своего сына; для пятидесятилетней матери, имеющей двадцатилетнего сына, вероятность пережить его была один к пяти, если она доживала до семидесяти лет. При той смертности, какую мы наблюдаем сейчас, вероятность для матери пережить сына ничтожна мала. Эти примеры дают прекрасное представление о том, насколько часто «капризное и непредвиденное вмешательство» смерти нарушало хронологический порядок.

Вот где предмет для раздумий. Европейское общество перешло от капризов смерти, которые невозможно предусмотреть и которые опрокидывают естественную хронологическую иерархию, к режиму, где все упорядочено и предусмотрено, и этот режим крайне редко дает сбои. Последствия неоднозначны: современное общество в самом деле избавилось от страха перед неуправляемостью и внезапностью смерти, а в этом состоит необходимое условие развития, которое требует, помимо всего прочего, постоянства в человеческих отношениях. «Personne ne sera jamais libre tant qu’il y aura des fléaux», — писал Камю. Но с другой стороны, сама редкость нарушений (например, когда сын умирает раньше родителей) делает потери невыносимыми и невосполнимыми, служит источником тревог и страхов, отличающихся невиданной интенсивностью и остротой. Столетие тому назад Чехов писал: «Кириллов и его жена молчали, не плакали, как будто, кроме тяжести потери [сына Андрея, который только что умер от дифтерии], сознавали также и весь лиризм своего положения: как когда-то, в свое время, прошла их молодость, так теперь, вместе с этим мальчиком, уходило навсегда в вечность их право иметь детей! Доктору сорок четыре года, он уже сед и выглядит стариком; его поблекшей и больной жене тридцать пять лет. Андрей был не только единственным, но и последним».

Природа и образ смерти — редкого, отдаленного, случающегося поздно события — сегодня воспринимаются совершенно иначе. Смерть уже нельзя назвать apprivoisée, как ту средневековую смерть, описанную Ариесом, когда умирающий находился в центре коллективной, публичной церемонии, в которой участвовали близкие, родные и друзья и при которой присутствовали дети, — ныне смерть скрыта, удалена. «Окружение больного пытается щадить его, скрывая тяжесть его положения (…). Первоначальной мотивацией было желание оградить больного от мук, взять на себя тяжесть испытания. Но очень скоро (…) это чувство (…) сменилось совсем иным — характерным для современной эпохи: избавить не столько больного, сколько общество (…) от скорби, от чрезмерно сильных, порой невыносимых эмоций, какие вызывает агония да и само присутствие смерти прямо посреди счастливой жизни, ибо общепризнано, что жизнь должна быть счастливой или хотя бы казаться таковой». Смерть должна выглядеть достойно, как можно меньше выбивать из колеи родных, знакомых, общество. Ритуал смерти, основным, центральным действующим лицом которого в былые времена сначала был умирающий, а затем — родные, теперь проходит в медицинских учреждениях, где в безразличных руках врачей сама смерть становится чисто техническим фактом.

Демографическая рационализация смерти — ее меньшая частотность и позднее наступление, соблюдение хронологической иерархии — сопровождается ее отдалением как в техническом, физическом смысле (смерть в больнице, подальше от глаз родных и друзей), так и в психологическом (смерть скрывается от самого умирающего). Чем менее знакомо нам событие смерти, тем больше усилий прилагаем мы, чтобы отстранить, отложить его, в силу его исключительности и непоправимости. Мысль о смерти, когда-то присутствовавшая в каждом действии, в каждую минуту, теперь изгоняется, откладывается «на потом», относится к четко определенным, ограниченным этапам жизненного пути.

Неуправляемость смерти сопровождалась при традиционном типе воспроизводства внезапностью и неодолимостью болезни; об эпидемиях уже было многое сказано, но и другие, «нормальные» причины смерти, которые на фоне эпидемий оставались незаметными, заключали в себе немалую долю непредвиденности. То, что постепенно стали преобладать именно они, а также надежда на выздоровление, связанная с развитием способностей человека и его знаний, несомненно, произвело революцию в отношении к болезни и смерти. Болезни с дегенеративным течением, такие как сердечно-сосудистые и опухолевые заболевания, вышедшие сейчас на первый план, очень часто заранее «заявляют о себе» и протекают относительно медленно. Прооперированный раковый больной или человек, имеющий проблемы с кровообращением, боится самого специфического воздействия этих болезней, которые в конечном итоге могут сперва пощадить его и поразить через годы, даже десятилетия. Сьюзан Зонтаг приписывает «новой» болезни XIX в., туберкулезу, так же как приписывают и раку, болезни нашего века, метафорический смысл. «В отличие от великих эпидемических болезней прошлого (бубонной чумы, тифа, холеры), которые поражали всех и каждого в обществах, ими затронутых, туберкулез был болезнью, которая отрывала человека от общества себе подобных. Как бы ни был высок процент туберкулезных больных среди населения, чахотка — как сегодня рак — казалась таинственным индивидуальным недугом, смертельной стрелой, которая могла поразить любого и избирала свои жертвы одну за другой».

Разумеется, болезнь, пусть даже ее смертельный исход может быть отложен и все время откладывается, в современном мире воспринимается как сокрушительное поражение. Попыткой объяснить это поражение с точки зрения разума обусловлено стремление приписать заболевание личным качествам человека и его поведению. Об этом подробно и убедительно пишет Зонтаг: «С приходом болезней нового времени (сначала это туберкулез, сейчас — рак) романтическая идея о том, что болезнь выражает характер человека, неизбежно расширяется, вплоть до утверждения, что именно характер человека вызывает болезнь, как раз потому, что не может проявиться». И миф о туберкулезе, и современный миф о раке делают человека виновником собственной болезни, и если первый — это болезнь чувствительности и страсти, то второй — самоподавления и невозможности выразить себя. Таким образом, на пациента взваливается бремя ответственности за болезнь, что толкает его к изоляции. Точно так же, впрочем, на пациента взваливают этот груз, когда начинают утверждать, будто риск инфаркта повышается для определенных психологических типов личности или для людей, ведущих бурную, полную стрессов жизнь. Перекладывая ответственность на индивидуума, наука оправдывает свои неудачи и недостаточный уровень развития. Так же обстоит дело и со СПИДом, самой яркой метафорой жизненной катастрофы, куда более ужасной, чем был в свое время сифилис: комплекс вины возникает оттого, что эта болезнь связана с аномальным сексуальным поведением или с употреблением наркотиков; рано проявляющаяся, протяженная во времени, она неизбежно приводит к смерти.

Прогресс медицины ослабил непредсказуемость болезней, отодвинул неизбежность их смертельного исхода и продлил их течение. Но несовершенство того же самого прогресса привело к индивидуализации болезни, ответственность за которую перелагается теперь на больного, подвергаемого социальной изоляции.

За соблюдение порядка и иерархии в выживании и долголетии приходится платить одиночеством. Представим себе человека, достигшего преклонных лет при традиционном типе воспроизводства. Возможно, он потерял супругу, но у него осталось двое, трое, четверо выживших детей, женатых, замужних, имеющих потомков. Племянники, дети братьев и сестер, тоже входили тогда в семейную структуру, как и многочисленная родня со стороны мужа или жены. В этой семейной структуре возникали новые ячейки, разрушались старые, происходили рождения и смерти. Часть родни, возможно, переселилась в другие места, но большинство оставалось проживать неподалеку.

У современного пожилого человека оба его ребенка, скорее всего, выживут. У них будут мужья, или жены, или сожители; двое, трое или четверо детей; может быть, в живых еще останется брат или сестра, у которых тоже есть дети. Родня со стороны мужа или жены сократится в той же пропорции; плотность семейных связей уменьшится. В результате мобильности, более интенсивной, чем в прошлом, часть родственников рассеется по всему миру, на такие расстояния, что быстрота транспортных средств сможет компенсировать их лишь отчасти. Добавим, что эта сеть родственных связей, состоящая из очень широких, свободных ячеек, на протяжении времени мало подвержена таким изменениям, как рождения и смерти.

На последнем отрезке своего жизненного пути современный человек более одинок, чем в прошлом: ровесников из родни остается сравнительно мало, и слишком много предлогов измышляется для того, чтобы пакт солидарности между поколениями не выполнялся. Одиночество и сознание собственной уязвимости, с которой придется еще долго жить, — вот чем отмечен пожилой возраст, вот какую цену приходится платить за долголетие.

Смысл и ценность рождения тоже изменились: в европейском обществе XIX в. ребенок уже находится в центре семьи, а не на периферии. В самом деле, история снижения рождаемости, о которой мы столько говорили, сопровождается все возрастающим вкладом, который родители, семья, общество помещают в ребенка, заменяя количество качеством, измеряемым благосостоянием отпрыска, его питанием, здоровьем, знаниями. Рождения все чаще предопределяются, планируются заранее, в зависимости от семейных ресурсов, ожиданий, количества детей, какое желает произвести пара. «Время» рождения программируется в соответствии с жизненными планами — даже день и месяц родов подчинены графику работы определенного врача или больницы. Биофизические данные и пол ребенка известны заранее. Обильное применение медикаментов во время беременности и при родах рискует превысить меру, что может привести к вредным последствиям. До середины 1960-х годов пары с целью сокращения рождаемости все еще пользовались относительно несовершенными противозачаточными средствами, так что немалая доля рождений оказывалась непредусмотренной: в некотором смысле родители оставляли дверь приоткрытой для случайностей и непредвиденных казусов. Но начиная с конца 1960–1970-х годов распространение надежных противозачаточных средств позволяет осуществлять совершенный контроль над зачатиями, а широко доступное прерывание беременности предоставляет возможность исправить ошибку. Сегодня рождение ребенка предусмотрено и запрограммировано; некоторые данные ребенка известны еще во время беременности; обильно используются медикаменты. Такой значительный вклад еще до рождения ребенка вызывает пропорционально высокие ожидания и сильное разочарование, когда эти надежды не сбываются.

Сегодня мы подошли к завершению цикла, и не только потому, что рост, продолжавшийся много веков, исчерпал себя к концу XX столетия. Совершился также великий переворот, в результате которого демографическое поведение было поставлено под контроль и стало определяться индивидуальным выбором. Присущие традиционному типу воспроизводства материальные ограничивающие факторы — пространство, питание, микробы — отступили, стали менее весомыми, утратили непосредственное влияние на демографическое развитие. Определяющие факторы, сильно ограниченные при традиционном типе воспроизводства, одержали победу. Больше свободы и осознанности в выборе, меньше места случайностям — но также, на другой чаше весов, больше ответственности, страхов и тревог.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Цифры

Пример о baillage в Ко, Руане и Жизоре взят из Dupâquier J., L’autorégulation de la population Française (XVIe-XVIIIe siècle) в Histoire de la population française, Dupâquier J. (под ред.), vol. II, De la Renaissance à 1789, PUF, Paris, 1988, pp. 415–417. О немецких промышленных Kreise см.: Wrigley A. E., Industrial Growth and Population Change, Cambridge University Press, Cambridge, 1961, p. 64. О Прато: Fiumi E., Demografia, movimento urbanistico e classi sociali in Prato dall’età comunale ai tempi moderni, Olschki, Firenze, 1968. Кроме того, о населении Тосканы в XIV–XV вв. см.: Herlihy D., Klapisch-Zuber Ch., Les Toscans et leurs familles, Presses de la Fondation Nationale des Sciences Politiques, Paris, 1978.

То, что потенциальные возможности прироста в тех или иных группах являются, насколько нам известно, неизменными во времени и пространстве, — непреложный факт. Наблюдаемые различия носят в основном культурный характер: даже длительность вскармливания и частота сексуальных отношений, от которых зависит интервал между родами, а следовательно, рождаемость, находятся под сильным воздействием культурных факторов. Касательно ожидаемой продолжительности жизни современная наука показывает, что даже у относительно «далеких» групп (вспомним, однако, что генетическая разница даже в самых крайних случаях минимальна) ожидаемая продолжительность жизни, если рассматривать ее с точки зрения генетического наследия, практически одинакова.

Нельзя назвать адаптацией то, что ведет к увеличению смертности; но высокая смертность может быть избирательной, когда погибают наиболее слабые особи и остаются в живых наиболее приспособленные (слова «слабый» и «приспособленный» употребляются здесь в чисто биологическом смысле), так что генетические характеристики последних переходят к следующим поколениям, повышая их выживаемость.

Об иммунитете и вообще о механизмах защиты от инфекционных болезней см.: Sir Macfarlane Burnet F., Natural History of Infectous Diseases, Cambridge University Press, Cambridge, 1962.

Об оценке численности населения по Domesday Book см.: Russel J. С., British Medieval Population, University of New Mexico Press, Albuquerque, 1948. Оценки Рассела базируются на том, что он приписывает единице населения (очагу) среднее значение в 3,5 человек, в то время как другие придерживаются более высокого уровня значений (5 или 6); соответственно, и оценки общей численности населения оказываются выше на 40–70 %. График динамики европейского населения (рис. 1.1) построен на оценках, взятых из Biraben J.-N., Essai sur le nombre des hommes, «Population», I, 1979. Можно было бы предположить, что оценки численности населения в 1000 г. могут колебаться в ту или в другую сторону в пределах 50 %; в 1500 г. — в пределах 20 %; в 1700 — 10 %. Не будет ошибкой предположить колебание в 5 % для 1800 г., в 2 % для 1900 г. и в 1 % для 2000 г. J. Durand (Historical estimates of world population: An evolution, в «Population and Development Review», III, 1977) приводит для Европы, включая Советский Союз, следующие пределы возможных значений: 1000 г. — 36–55 млн, 1500 — 70–88, 1750 — 150–175, 1900 — 425–435. Эти пределы более узкие, чем те, что предложены мной, и допускают отклонения в ту или в другую сторону на 20 % (1000 г.), 11 % (1500), 8 % (1750), 1 % (1900). В этих пределах Дюран признает любые оценки, не делая никаких предпочтений.

О чуме и о том, как она покинула континент, см. главу 4 и соответствующие примечания.

Вопрос о межконтинентальных миграциях требует пристального изучения и четкого определения. Я называю здесь — с большой долей условности — внеевропейской не только арабскую иммиграцию в Испанию или на Сицилию, или турецкую на Балканы, но и иммиграционные потоки из степей между Кавказом и Уралом, являющихся традиционными воротами, через которые происходит обмен между Востоком и Западом. В XIX в. я считаю внеевропейской не только хорошо изученную эмиграцию в обе Америки, Южную Африку и Океанию, но и переселение русских за Урал.

Cipolla С. M., Uomini, tecniche, économie, Feltrinelli, Milano, 1966, p. 51. О производительности сельского хозяйства: Slicher van Bath В. H., Agriculture in the vital revolution, в Rich E. E., Wilson С. H. (под ред.), The Cambridge Economic History of Europe, vol. V, The Economic Organization of Early Modern Europe, Cambridge University Press, Cambridge, 1977, p. 81; Grigg D., Storia deiragricoltura in occidente, II Mulino, Bologna, 1922; De Maddalena A., Rural Europe, 1500–1750, в Cipolla С. M. (под ред.), The Fontana Economic History of Europe, vol. II, The Sixteenth and Seventeenth Centuries, Collins, Glasgow, 1974. Цитата Слихера ван Бата — из книги The Agrarian History of Western Europe. A. D. 500–1850, Arnold, London, 1963.

О Крюле: Gautier E., Henry L., La population de Crulai, paroisse normande, INED — PUF, Paris, 1958. О парадигмах макро- и микроанализа: Livi Bacci М., Macro versus micro, в Adams J., Hermalin A., Lam D., Smouse P. (под ред.), Convergent Issues in Genetics and Demography, Oxford University Press, Oxford, 1990.

2. Пространство

Мальтус цитируется по репринту первого издания прославленного труда An Essay on the Principle of Population, Penguin, Harmondsworth, 1970 (ориг. изд. — 1798), p. 104.

Описывая процессы освоения земель, я не касаюсь тем, принадлежащих истории сельского хозяйства, таких как циклические изменения цен, различные соотношения между пахотными и пастбищными землями, формы земельной собственности, развитие технологий. Я учитываю все эти аспекты, просто им не нашлось места в общем обзоре отношений между народонаселением и пространством. При рассмотрении вышеуказанных феноменов незаменимую помощь окажет Slicher van Bath В. H., Storia agraria dell’Europa occidentale (500–1850), Einaudi, Torino, 1972 (ориг. изд.: De agrarische geschiedenis van West Europa (500–1850), Het Spectrum, Utrecht — Antwerpen, 1962).

К. М. Чиполла цитируется по: Uomini, tecniche, économie, Feltrinelli, Milano, 1990, p. 50 (ориг. изд.: The Economic History of World Population, Penguin, Harmondsworth, 1962).

О географии континента: World Atlas of Agriculture, vol. I, De Agostini, Novara, 1969. Vidal Bendido T., Europa. Soporte humano privilegiado? доклад на конференции при Международном университете Менендеса-и-Пелайо, Сантандер, июль 1992.

Приведу здесь лишь некоторые источники по исторической географии, полезные для ознакомления с процессами освоения и заселения континента: Pounds N. J. С., An Historical and Political Geography of Europe, G. G. Наггар, London, 1947; Smith С. T., An Historical Geography of Western Europe before 1800, Longmans, Green and Co., London, 1967; Pounds N. J. C., An Historical Geography of Europe, Cambridge University Press, Cambridge, 1990; Darby H. C., The clearing of woodland in Europe, в Thomas W. L. (под ред.), Man’s Changing the Face of the Earth, University of Chicago Press, Chicago, 1956.

Говоря о великой германской миграции на восток, я основывался на следующих исследованиях: Aubin H., German colonisation eastwards, в The Cambridge Economic History of Europe, vol. I, Cambridge University Press, Cambridge, 1966; Kuhn W., Geschichte der deutschen Ostsiedlung in der Neuzeit, 2 voll., Köln, 1955; Higounet Ch., Les Allemands en Europe centrale et orientale au Moyen Age, Aubier, Paris, 1989. О Реконкисте см.: Moxo S. de, Repoblaciôn y sociedad en la España cristiana medieval, Madrid, 1979; Lomax D. W., La Reconquista, Editorial Critica, Barcelona, 1984. Общие сведения см. также у Koebner R., The settlement and colonisation of Europe, в The Cambridge Economic History of Europe, vol. I, cit. Я не касался темы земель и поселений, заброшенных вследствие эпидемий чумы и других бедствий, отсылая читателей к фундаментальному труду Villages désertés et histoire économique Xle — XVIIIe siècles, Sevren, Paris, 1965.

О германских миграциях XVII–XVIII вв.: Schmoller G., Die preussische Kolonisation des 17. und 18. Jahrhunders, Leipzig, 1886; общий обзор германских миграций см. в Fenske H., International migration: Germany in the eighteenth century, в «Central European History», XII, 4, декабрь 1980, pp. 332–347. О политике императрицы Екатерины в отношении новых территорий на юге России: De Madariaga I., Russia in the Age of Catherine the Great, Yale University Press, New Haven — London, 1981. Данные о немецком населении в России в 1897 г.: Premier Recensement Général de la Population de l’Empire de Russie. Relevé général pour tout l’Empire des résultats du dépouillement des donnés du premier recensement de la population en 1897, vol. II, St.Petersbourg, 1905. Экспансия и расселение на территориях к югу от политических границ России и Австрии явились предметом блестящего труда McNeill W. H., Europe’s Steppe Frontier, 1500–1800, University of Chicago Press, Chicago, 1964. Данные о русском населении на новых южных землях между 1724 и 1859 гг.: Lorimer F., The Population of the Soviet Union: History and Prospects, League of Nations, Genève, 1946, p. 10. Быстрый рост французского населения Канады документально подтвержден в Charbonneau H., Guillemette A., Légaré J., Desjardins В., Landry Y., Nault F., Naissance d’une population, INED — Presses de l’Université de Montréal, Paris — Montréal, 1987.

Фундаментальным трудом по динамике заселения в Средние века является Bloch M., Les caractères originaux de l’histoire rurale française, Paris, 1931. См. также: Dubois H., L’essor médiévale, в Histoire de la Population Française, Dupâquier J. (под ред.), vol. I, Des origines à la Renaissance, PUF, Paris, 1988; Pinto G., Dalla tarda antichità alla metà del XVI secolo, в Del Panta L., Livi Bacci M., Pinto G., Sonnino E., La popolazione italiana dal Medioevo a oggi, Laterza, Roma — Bari, 1996; Sereni E., Agricoltura e mondo rurale, в Storia d’Italia, vol. I, Einaudi, Torino, 1972; Duby G., L’économie rurale et la vie des campagnes dans l’Occident Médiéval, 2 voll., Editions Montaigne, Paris, 1962. Что касается современной эпохи, крайне полезной будет книга Grigg D., Population Growth and Agrarian Change: A Historical Perspective, Cambridge University Press, Cambridge, 1980, в которой рассматриваются разные аспекты связи между доступностью земли и населением в некоторых странах Западной Европы. Об основании поселений на Сицилии в XVI–XVII вв. см.: Davies T., La colonizzazione feudale della Sicilia nella prima età moderna, в Storia d’Italia, Annali, vol. VIII, Insediamenti e territorio, под ред. De Seta С., Einaudi, Torino, 1985.

О работах по мелиорации, кроме уже упомянутой работы Григга, см.: Darby H. С. (под ред.), A Historical Geography of England before A. D. 1800, Cambridge University Press, Cambridge, 1963, и особенно работу того же Darby H. С., The draining of the Fens, a. d. 1600–1800. To же в A New Historical Geography of England after 1600, Cambridge University Press, Cambridge, 1976; Gambi L., Una «Patria artificiale» nata governando razionalmente le acque, в Fondazione Basso, L’ambiente nella storia d’Italia, Marsilio, Venezia, 1980; Aymard M., La fragilità di un’economia avanzata: l’Italia e la trasformazione dell’economia europea, в Romano R. (под ред.), Storia dell’economia italiana, vol. II, L’età moderna: verso la crisi, Einaudi, Torino, 1991; Wagret P., Polderlands, Methuen, London, 1968.

Развитию городов и урбанизации в Европе посвящены многие важные работы. Среди них — Mois R., Introduction à la démographie historique des villes d’Europe du XlVe au XVIIIe siècle, 3 voll., Duculot & Gembloux, Louvain, 1954–1956. Систематизируя численные данные, я основывался на изданиях De Vries J., European Urbanization, 1500–1800, Harvard University Press, Cambridge (Mass.), 1984 и Bairoch P., Batou J., Chèvre P., La population des villes européennes de 800 à 1850, Droz, Genève, 1988. См. также: Bairoch P., De Jéricho à Mexico, Gallimard, Paris, 1985. Расчет средней широты и долготы для городов с населением свыше 50 тыс. чел. основывается на данных, собранных в книге, цитируемой у Байроха, Бату и Шевра, исключая, однако, Россию и Балканы, из-за скудости данных за период ранее XVIII в.

3. Питание

Тезисы, выдвинутые в этой главе, и аргументы, их подтверждающие, повторяют некоторые положения моей книги Popolazione е alimentazione, Il Mulino, Bologna, 1993. Классические экономисты: Smith A., The Wealth of Nations, Dent & Sons, London, 1964 (первое изд. — 1776); Malthus T. R., An Essay on the Principle of Population, Penguin, Harmondsworth, 1979 (первое изд. — 1798); Ricardo D., The Principles of Political Economy and Taxation, Dent & Sons, London, 1965 (первое изд. — 1817). Ярыми сторонниками связи между питанием и смертностью в объяснении демографических тенденций являются McKeown Т., The Modern Rise of Population, Academic Press, New York, 1976 и Fogel R., New sources and new techniques for the study of secular trends in nutritional status, health, mortality and the process of aging, в «Historical Methods», XXVI, I, 1993.

О пищевых и калорийных стандартах см.: National Academy of Sciences, Recommended Daily Allowances, NAS, Washington, 1980; World Health Organization, Energy and Protein Requirements, в «Technical Report Series», n. 724, WHO, Genève, 1985. О связи между питанием, инфекциями и смертностью: Chandra R. К., Newberne P. M., Nutrition, Immunity and Infection, Plenum Press, New York, 1977; Scrimshaw N. S., Taylor С. E., Gordon J. E., Interaction of Nutrition and Infection, в «Monograph Series», n. 57, WHO, Genève, 1968.

Общие работы по питанию: Drummond J. С., Wilbraham A., The Englishman’s Food. A History of Five Centuries of English Diet, Jonathan Cape, London, 1939; Maurizio A., Histoire de l’alimentation végétale, Paris, 1932; Hémardinquer J.-J. (под ред.), Pour une histoire de l’alimentation, в «Cahier des Annales», n. 28, Paris, 1970; выпуск, посвященный Histoire de la consommation, в «Annales Esc», XXX, 2–3, 1975; Neveux H., L’alimentation du XIV-е au XVIII-e siècle, в «Revue d’Histoire Economique et Sociale», LI, 3, 1973; Morineau M., Révolution agricole, révolution alimentaire, révolution démographique, в «Annales de Démographie Historique», 1974; Abel W., Congiuntura agraria e crisi agrarie, Einaudi, Torino, 1976; Braudel F., Civilisation matérielle, économie et capitalisme, vol. I, Les structures du quotidien: le possible et l’impossible, Armand Colin, Paris, 1979; Mazzi M. S., Note per una storia medievale — в Studi di storia medievale e moderna per Ernesto Sestan, vol. I, Olschki, Firenze, 1980; Montanari M., La fame e l’abbondanza. Storia dell’alimentazione in Europa, Laterza, Roma-Bari, 1994; Smith R. M., Periods of «feast and famine»: food supply and long term changes in European mortality, 1200 to 1800, в XVIII giornata di studi dell’Instituto F. Datini di Prato su «Alimentazione e nutrizione, secoli XIII–XVIII», Prato, апрель 1996. Я не касался тем законодательства и продовольственной политики, а также ограничений торговли пшеницей, которые усиливаются в XVIII в. и несомненно влияют на стандарты питания. См.: Pult Quaglia A. M., «Per provvedere ai popoli». Il sistema annonario nella Toscana dei Medici, Olschki, Firenze, 1990.

Данные о калорийных балансах, упомянутых в тексте, взяты из Livi Bacci, Popolazione, cit., pp. 130–132.

См.: Segni G. В., Trattato sopra la carestia e fame, sue cause, accidenti, previsioni e reggimenti, Bologna 1602; Гёте И.-В. «Путешествие в Италию» (1786–1788).

Список литературы о кризисах сельского хозяйства, недородах и смертности необъятен. Среди этого изобилия рекомендую: Appleby А. В., Grain prices and subsistence crises in England and France 1590–1740, в «The Journal of Economic History», XXXIX, 4, 1979; Lebrun F., Les crises de démographie en France aux XVIIéme et XVIIIéme siècles, в «Annales Esc», XXXV, 2, 1980; Abel W., Massenarmut und Hungerkrisen im vorindustriellen Europ, Verlag Paul Parey, Hamburg, 1974; Del Panta L., Cronologia e diffusione delle crisi di mortalità dalla fine del XIV all’inizio del XIX secolo, в «Ricerche storiche», VII, 2, 1977; Pérez Moreda V., Las crisis de mortalidad en la España interior, siglos XVI–XIX, Siglo XXI, Madrid, 1980.

Сравнение смертности среди пэров Англии со смертностью прочего английского населения основывается на реконструкции, произведенной для первых в Hollingsworth Т. Н., Mortality in the British peerage families since 1600, в «Population», XXXII, 1977, и для второго — в Wrigley A. E., Schofield R., The Population History of England, 1541–1871, Arnold, London, 1981. Относительно смертности и ожидаемой продолжительности жизни в других избранных группах см. также: Hollingsworth T. H., A demographic study of the British ducal families, в «Population Studies», XI, 1, 1957; Peller S., Births and deaths among Europe’s ruling families since 1500, в Glass D. V., Eversley D. E. С. (под ред.), Population in History, Arnold, London, 1965; Henry L., Anciennes familles genevoises, INED, Paris, 1956; Henry L., Levy C., Ducs et Pairs sous l’ancien régime: caractéristiques démographiques d’une caste, в «Population», XV, 5, 1960; Salvini S., La Mortalità dei gesuiti in Italia nei secoli XVI e XVII, Dipartimento statistico, Firenze, 1979. Тезис об относительной независимости смертности от уровня питания подкрепляется низкой ожидаемой продолжительностью жизни в только что колонизованных странах, где она не слишком отличается от европейской, несмотря на обилие земли и хорошее питание.

О сопоставлении реальной заработной платы с ожидаемой продолжительностью жизни в Англии см.: Livi Bacci, Popolazione, cit., p. 153, и рис. 17. О кризисах в Центральной и Северной Италии: Del Panta L., Le epidemie nella storia demografica italiana, Loescher, Torino, 1980; о реальной заработной плате строительных рабочих: Vigo G., Real wages of the working class in Italy: Building worker’s wages (14th to 18th century), «Journal of European Economic History», III, 2, 1974.

4. Микробы и болезни

См.: Epistolario di Coluccio Salutati, под ред. F. Novati, 4 voll., Roma 1891–1905. Относительно продолжительности жизни см. исследование о причинах смерти мужчин в Англии, выполненное в Russel J. С., Late Ancient and Medieval Populations, в «Transactions of the American Philosophical Society», новая серия, 48, часть III, Philadelphia, 1958, p. 31, дает ожидаемую продолжительность жизни в 35,3 года для рожденных до 1276 г.; 31,3 года для 1276–1300 гг.; 29,8 для 1301–1325; 27,2 для 1326–1350; 17,3 для 1351–1375; 20,5 для 1376–1400; 23,8 для 1401–1425 и 32,8 для 1426–1450.

По поводу продолжительности жизни в Англии отсылаю к Wrigley A. E., Schofield R., The Population History of England, 1541–1871, Arnold, London, 1981, p. 230. Об ожидаемой продолжительности жизни в XVIII в. см.: Dublin L.-I., Lotka A. J., Spiegelman M., Length of Life, Ronald Press, New York, 1949. Еще в 1897 г. ожидаемая продолжительность жизни в России была около 32,4 года.

О влиянии заразных болезней в Англии и в Италии в 1871 и 1881 гг.: Caselli G., Health transition and cause-specific mortality, в Schofield R., Reher D., Bideau А. (под ред.), The Decline of Mortality in Europe, Clarendon Press, Oxford, 1991. Более пространные сравнения можно найти также в Preston S. H., Keyfitz N., Schoen R., Causes of Death: Life Tables for National Populations, Seminar

Press, New York, 1972. О проблемах установления причин смерти, особенно в XVII, XVIII и XIX вв., см. доклады на конференции The History of Registration of Causes of Death, Bloomington, Indiana, 1993. Данные лондонских Bills of Mortality, в которых указывается причина смерти за периоды 1629–1636 и 1647–1659 гг., приведены в Graunt J., Observations on the Bills of mortality, в Hull С. H. (под ред.), The Economic Writings of Sir William Petty, vol. II, Kelley, New York, 1964 (первое изд. — 1899), отдельная таблица, p. 406.

О связи географического положения Европы и распространения микробов и болезней см. прежде всего McNeill W. H., Plagues and People, Anchor, Garden City (N. Y.), 1976; Le Roy Ladurie E., Un concept: L’unification microbienne du monde (XIV–XVII siècles), в Id., Le territoire de l’historien, vol. II, Paris, 1978; Crosby A. W., The Columbian Exchange: Biological and Cultural Consequences of 1492, Greenwood, Westport (Conn.), 1972.

Цитата из Цинсера: Zinsser H., Rats, Lice and History, Bantam, New York, 1971 (первое изд. — 1935), p. 210.

О влиянии демографического роста и плотности населения на распространение заразных болезней: Cohen M. N., Health and the Rise of Civilization, Yale University Press, New Haven, 1988. Распространение инфекционной болезни среди населения, не обладающего иммунитетом, зависит, в конечном итоге, от числа вторичных заражений, последовавших за самым первым случаем; когда отношение вторичные случаи/первоначальный случай выше 1, инфекция удерживается и распространяется; если ниже 1 — затухает. Эту связь эпидемиологи представляют в виде выражения R(0), которое хорошо известно демографам как чистый коэффициент воспроизводства. Можно признать, что R(0) = bND, где b — относительная частота контактов между индивидуумами, N — общая численность населения, a D — средняя продолжительность заразного заболевания у индивидуума. Отсюда следует, что значение R(0), то есть скорости распространения инфекции, является, помимо всего прочего, функцией от численности населения и особенно его плотности, поскольку у людей больше возможностей вступать в контакт друг с другом в больших и густонаселенных городах, чем в малых, рассеянных по территории деревнях. Данные теоретические принципы имеют отношение к вопросам, обсуждаемым в настоящей главе. На эту тему см. также: Anderson R. M., May R. M. (под ред.), Population Biology of Infectious Diseases, Springer-Verlag Berlin, 1982, pp. 121–147.

Классификация способов передачи инфекционных болезней приведена в издании: Sir Macfarlane Burnet F., Natural History of Infectious Diseases, Cambridge University Press, Cambridge, 1962, pp. 166–175. Цитаты — из только что упомянутой статьи, с. 41, а также из Zinsser, op. cit., p. 44, и из Lederberg J., Shope R. E., Oaks S. С. (под ред.), Emerging Infections, National Academy Press, Washington, 1992, p. 84. В этом последнем исследовании, в частности, можно найти дискуссии по поводу возникновения новых патологий. Что касается взаимного приспособления микробов и хозяев, то у этого правила есть исключения: в случае, если микроб доставляется переносчиком, неважно, погибает ли хозяин, поскольку все равно существует возможность передачи микроба другому хозяину: см. Ewald P. W., L’evoluzione della virulenza, в «Le Scienze», n. 298, июнь 1993.

О происхождении сифилиса: Grmek M. D., Les maladies á l’aube de la civilisation occidentale, Payot, Paris, 1983, pp. 199–226; Zinsser, op. cit., pp. 51–55. Описание Марчелло Кумано цитируется по: Corradi A., Annali delle epidemie occorse in Italia dalle prime memorie fino al 1850, vol. I, Forni, Bologna, 1973 (первое изд. — Bologna, 1865–1894), p. 351. Фракасторо написал поэму «Syphilis sive de morbo gallico» в 1530 г., но рассуждения об эволюции сифилиса и о происхождении тифа можно найти и в его труде «De contagione et contagiosis morbis», написанном в 1546 г. Богатый исторический обзор сифилиса в Европе приводится в Creighton С., A History of Epidemics in Britain, vol. I, Frank Cass, London, 1965 (первое изд. — 1894), pp. 423–438; см. также: Zinsser, op. cit., pp. 51–56. Что касается sweating sickness, см. снова Creighton, op. cit., vol. I, pp. 237–281.

Истории тифа посвящен многократно цитированный труд Цинсера; о происхождении тифа в Европе см.: Corradi, op. cit., vol. I, pp. 370–374. Об эпидемиологических и демографических аспектах см. в Del Panta L., Le epidemie nella storia demografica italiana, Loescher, Torino, 1980, pp. 54–62. Цитата из Макфарлейна Бернета — в цит. изд., р. 191.

Список литературы о чуме необъятен. Кроме компетентных исторических трудов Корради и Крейтона, книг Дель Панты, Макнила и того же Цинсера, уже цитированных, основополагающим является исследование Biraben J.-N., Les hommes et la peste en France et dans les pays européennes, 2 voll., Mouton, Paris, 1975, из которого я позаимствовал как информацию, так и отдельные умозаключения. По эпидемиологическому профилю — Lien-Teh Wu, A Treatise on Pneumonic Plague, League of Nations, Genève, 1926 (У Лянь Тэ — врач-микробиолог, возглавлявший санитарную службу во время чумы в Маньчжурии в 1910 г.); Chun J. W. H., Pollitzer R., С. Y. Wu, Plague. A Manual for Medical and Public Health Workers, Shanghai, 1936; Pollitzer R., Plague, WHO, Genève, 1953. См. также: Shrewsbury J. V. D., A History of Bubonic Plague in the British Isles, Cambridge, 1970. Прекрасный критический обзор исторических исследований о чуме представлен в статьях, содержащихся в приложении к «Local Population Studies», The Plague Reconsidered, 1977.

Письмо Кампеджо цитируется no: Creighton, op. cit., vol. I, p. 292. В том, что касается хронологии и распространения чумы, я опирался на исследования Бирабена, Крейтона, Дель Панты. Кроме того, см.: Alexander J. Т., Bubonic Plague in Early Modern Russia, The Jonh Hopkins University Press, Baltimore, 1980; Echert E.-A., Boundary formation and diffusion of plague: Swiss epidemics from 1562 to 1669, в «Annales de Démographie Historique», 1978; Pérez Moreda V., Las crisis de mortalidad en la Espana interior, siglos XVI–XIX, Siglo XXI, Madrid, 1980. Об уходе чумы из Средиземноморья: Restifo G., Le ultime piaghe, Selene, Milano, 1994.

О причинах ухода чумы из Европы почти во всех вышеупомянутых работах высказаны полезные, хотя и гипотетические заключения. Другие работы, посвященные именно исчезновению чумы: Appleby А. В., The disappearance of the plague: A continuing puzzle, в «The Economic History Review» новая серия, XXXIII, 2, май 1980, и Slack P., The impact of plague in Tudor and Stuart England, London, 1985. О создании органов здравоохранения и их роли см.: Cipolla С. М., Fighting the Plague in Seventeenth Century Italy, The University of Wisconsin Press, Madison, 1981; Id., Public Health and the Medical Profession in the Renaissance, Cambridge University Press, Cambridge, 1976. Деятельность Санитарной службы Флоренции освещается по документам, содержащимся в Государственном архиве Флоренции, папки 191–194.

За сведениями о демографических потерях в столетие, последовавшее за чумой, отсылаю к литературе по демографии позднего Средневековья. О том, что эти потери вызваны не только чумой, в последнее время, наверное, убедительнее всех заявил Шрусбери, op. cit. О потерях в Италии: Del Panta L., Livi Bacci M., Pinto G., Sonnino E., La popolazione italiana dal Medioevo a oggi, Laterza, Roma — Bari, 1996, p. 54; во Франции: Dubois H., La dépression (XIVe et XVe siècles), в Dupâquier J. (под ред.) Histoire de la Population Française, vol. I, Des origines à la Renaissance, PUF, Paris, 1988; в Англии: Russel J. С., The preplague population of England, в «Journal of British Studies», V. 2, 1996; в Норвегии и скандинавских странах: Benedictow О. J., Plague in the Late Medieval Nordic Countries, Middelalderforlaget, Oslo, 1992. О недостаточном воспроизводстве английского населения в XIV–XV вв. см.: Hollingsworth Т. Н., Historical Demography, Sources of History Limited, London, 1969.

О частоте и интенсивности кризисов в Тоскане — Del Panta, op. cit., p. 132; Livi Bacci M., La société italienne devant les crises de mortalité, Dipartimento statistico, Firenze, 1978, pp. 37–42. Оценки потерь от чумы во Франции в XVII в. взяты из Biraben, op. cit., pp. 306–310; в Неаполитанском королевстве — из Corradi, op. cit., vol. II, p. 185; в Центральной и Северной Италии — у Чиполлы, которого цитирует Del Panta, op. cit., p. 151.

Демографические потери в городах взяты: для Москвы — из Alexander, op. cit., p. 327; для Марселя, Экса, Тулона и Барселоны — из Biraben, op. cit., vol. I; для Аугсбурга — из Eckert, op. cit., p. 55.

Рассуждения по поводу развития сопротивляемости у крыс см. в Pollitzer, op. cit., cap. 9.

О восточном происхождении тифа: Zinsser, op. cit., pp. 201–202. Об эпидемиях тифа в Италии, кроме Corradi, op. cit. см.: Del Panta, op. cit., pp. 147–150, 163–166, 211–219. О голоде, неурожаях и эпидемиях: Post J. D., Food shortage, nutrition, and epidemic disease in the subsistence crises of preindustrial Europe, в «Food and Foodways», I, 1987. Об оспе: Dixon С. W., Smallpox, Churchill, London, 1962; Creighton, op. cit., vol. I, pp. 466–469; Del Panta, op. cit., pp. 63–73, 219–225; Mercer A., Disease, Mortality and Population in Transition, Leicester University Press, Leicester, 1990. По поводу рассуждений Бернулли об оспе см.: Peller S., Quantitative Research in Human Biology and Medicine, Jonh Wright, Bristol, 1967, p. 55. О данных за длительный период по ожидаемой продолжительности жизни в Англии: Wrigley, Schofield, op. cit.; во Франции: Vallin J., Mortality in Europe from 1720 to 1914, в Schofield R., Reher D., Bideau А. (под ред.), The Decline of Mortality in Europe, Clarendon Press, Oxford, 1991; в Италии: Breschi M., Pozzi L., Rettaroli R., Analogie e differenze nella crescita della popolazione italiana, 1750–1911, в «Bolletino di Demografia storica», XX, 1994.

О частоте кризисов: Flinn M. W., The stabilization of mortality in pre-industrial western Europe, в «Journal of Europian Economic History», III, 1974; Del Panta, op. cit.; Moreda Pérez, op. cit.; Perrenoud A., The attenuation of mortality crises and the decline of mortality, в Schofield, Reher, Bideau (под ред.), op. cit.

О связи между тяжестью кризиса и способностью поколений, еще не достигших репродуктивного возраста, к восстановлению: Del Panta L., Livi Bacci M., Chronique, diffusion et intensité des crises de mortalité en Italie, 1600–1850, в «Population», специальный выпуск, декабрь 1977.

5. Системы

Иллюстрация модели «системы», представленная в тексте и в таблице 5.1, в упрощенном виде содержится в De Santis G., Livi Bacci M., La reproduction des populations, в «Population», 5, 1997.

Эмпирические данные, использованные для построения модели, заимствованы из следующих источников: для Франции — из многочисленных статей, опубликованных по заказу INED, в частности: Henry L., Fécondité des mariages dans le quart sud-ouest de la France de 1720 à 1829, часть I, в «Annales Esc», 3, 1972; часть II, в «Annales Esc», 4–5, 1972; Henry L., Houdaille J., La fécondité des mariages dans le quart nord-ouest de la France de 1670 à 1829, в «Population», 4–5, 1973; Houdaille J., La fécondité des mariages de 1670 à 1829 dans le quart nord-est de la France, в «Annales de Démographie Historique», 1976; Henry L., Fécondité des mariages dans le quart sud-est de la France de 1670 à 1829, в «Population», 4–5, 1978; Henry L., Houdaille J., Célibat et age de mariage aux XVIIle et XIXe siècles en France, I, в «Population», I, 1978; II, в «Population», 2, 1979; Blayo Y., La mortalité en France de 1740 à 1829, в «Population», специальный выпуск, ноябрь 1975. О Крюле: Gautier E., Henry L., La population de Crulai, нормандский выпуск, INED — PUF, Paris, 1958. О Руане: Bardet J.-P., Rouen aux XVIIe et XVIIIe siècles, SEDES, Paris, 1983.

Для Англии: Wrigley A. E., Schofield R., The Population History of England, 1541–1871, Arnold, London, 1981; Idd., English population history from family reconstitution: Summary results 1600–1799, в «Population Studies», XXXVII, 1983, pp. 157–184.

Для Германии: Knodel J., Demographic transitions in German villages, в Coale A. J., Cotts Watkins S. (под ред.), The decline of Fertility in Europe, Princeton University Press, Princeton, 1986.

О разнообразии демографических систем, кроме уже цитированных работ, см. для России: Coale A. J., Anderson В., Harm E., Human Fertility in Russia since the Ninteenth Century, Princeton University Press, Princeton, 1979; для Италии: Del Panta L., Dalla metà del Settecento ai nostri giorni, в Del Panta L., Livi Bacci M., Pinto G., Sonnino E., La popolazione italiana dal Medioevo a oggi, Laterza, Roma — Bari, 1996, pp. 137–143. Уточнение по поводу демографической системы, превалировавшей во Флоренции в XV в., см. у Corsini С. A., La demografia fiorentina nell’età di Lorenzo il Magnifico, в La Toscana al tempo di Lorenzo il Magnifico, vol. III, Pacini, Pisa, 1992. Делла Пергола цитируется по Della Pergola S., La trasformazione demografica della diaspora ebraica, Loescher, Torino, 1983, p. 61.

Мальтус цитируется по: Malthus T. R., A Summary View of the Principle of Population, John Murray, London, 1830. Цитата из Кантильона относится к 1755 г. и приводится по изданию: Lebrun F., Le mariage et la famille, в Dupâquier J. (под ред.), Histoire de la Population Française, vol. II, De la Renaissance à 1789, PUF, Paris, 1988, p. 303. О брачном поведении в Европе основополагающим трудом является Hajnal J., European marriage pattern in historical perspective, в Glass D. V., Eversley D. E. С. (под ред.), Population in History, Arnold, London, 1965, как и следующая его же работа: Hajnal J., Two kinds of preindustrial household formation system, в «Population and Development Review», VIII, 3, 1982. Обобщающий характер носит Flinn M. W., The European Demographic System 1500–1820, Harvester Press, Brighton, 1981. Локальные исследования по Новому времени весьма многочисленны; реже встречаются работы, посвященные более крупным территориям или протяженным периодам. Например, по Англии можно обратиться к Wrigley, Schofield, op. cit.; по Франции — к Henry L., Houdaille J., Célibat et âge au mariage, cit., a также к уже упомянутой статье Лебрена Ф.; по Испании и Португалии — к Rowland R., Sistemas matrimoniales en la Peninsula Ibérica (siglos XVI–XIX). Una perspectiva regional, в Pérez Moreda V., Reher D. (под ред.), Demografia Histôrica en España, El Arquero, Madrid s. d.; Reher D., Town and Country in Pre-Industrial Spain, Cambridge University Press, Cambridge, 1990. По Италии см.: Rettaroli R., L’età al matrimonio, в Barbagli M., Kertzer D. I. (под ред.), Storia della familia italiana 1750–1950, Il Mulino, Bologna, 1992. По Тоскане за длительный период см.: Breschi M., Rettaroli R., La nuzialità in Toscana, secoli XIV–XIX, в Le Italie demografiche. Saggi di demografia storica, Udine, 1995. По Германии — Knodel, op. cit. По Фландрии см.: Vandenbroeke Ch., Le cas Flamand: évolution sociale et comportements démographiques aux XVIIe — XIXe siècles, в «Annales Esc», XXXIX, 5, 1984. Среди других, более специальных работ назовем: Delille G., Famille et propriété dans le Royaume de Naples (XVe — XIXe siècle), Ecole Française de Rome — EHESS, Roma — Paris, 1985. Данные по Венгрии приведены согласно частному сообщению Р. Андорки (Andorka R.). См. также: Del Panta L., Livi Bacci M., Le componenti naturali dell’evoluzione demografica nell’Italia del Settecento, в Società italiana di demografia storica, La popolazione italiana nel Settecento, CLUEB, Bologna, 1980; Schlumbohm J., Social differences in age at marriage: examples from rural Germany during the XVIII and XIX centuries, в Historiens et population. Liber Amicorum Etienne Hélin, Société Belge de Démographie, Louvain-la-Neuve, 1991; Lutz W., Finnish Fertility since 1722, The Population Research Institute, Helsinki, 1987.

О брачности в Средние века, кроме статьи Хаджнала European marriage, cit., см. современный критический обзор: Smith R. M., The people of Tuscany and their families in the fifteenth century: medieval or mediterranean? в «Journal of Family History», весна 1981. Фундаментальным трудом о Тоскане является Herlihy D., Klapish-Zuber Ch., Les Toscans et leur familles, Presses de la Fondation Nationale des Sciences Politiques, Paris, 1978. См. также: Leverotti F., Popolazione, famiglie, insediamento. Le Sei miglia lucchesi nel XIV e XV secolo, Pacini, Pisa, 1992. О Франции см. опять же Klapish-Zuber Ch., Parenté et mariage, в Histoire de la Population Française, cit., vol. I.

О внебрачной рождаемости и о добрачных зачатиях см.: Flinn, op. cit. О понятии естественной рождаемости: Walle E. van de, De la nature à la fécondité naturelle, в «Annales de Démographie Historique», 1988; Leridon H., Fécondité naturelle et espacement des naissances, ibid. О брачной рождаемости, кроме общих сведений, содержащихся в только что упомянутой книге Флинна, отсылаю к цитированным выше исследованиям об Англии, Франции, Германии. О Франции, кроме того, см.: Bideau A., Bardet J.-P., Une géographie très contrastée, в Histoire de la Population Française, cit., vol. II, pp. 366–367. Об Италии: Breschi M., Livi Bacci M., Italian fertility: A historical account, в «Journal of Family History», XV, 4, 1990; о Швеции: Hofstein E., Lundstrom H., Swedish Population History, National Central Bureau of Statistics, Stockholm, 1976; о Фландрии: Vandenbroeke Ch., Caractéristiques de la nuptialité et de la fécondité en Flandre et en Brabant au XVIIe-XIXe siècles, в «Annales de Démographie Historique», 1977. О рождаемости в Испании: Reher, Town and Country, cit., p. 91. См. также того же автора: La familia en España. Pasado y présente, Alianza Editorial, Madrid, 1996.

Рассуждения о детской смертности частично заимствованы из Livi Bacci M., Popolazione e alimentazione, Il Mulino, Bologna, 1993, pp. 112–119; там же приведены и цитированные источники. О смертности в разных регионах Франции см.: Houdaille J., La mortalité des enfants dans la France rurale de 1690 à 1799, в «Population», XXXIX, 1, 1984. Об Англии: Wrigley, Schofield, op. cit.; о Германии: Imhof A. E., The amazing simultaneousness of the big differences and the boom in the 19th century, в Bengtsson T., Fridlizius G., Olhsson R. (под ред.), Pre-Industrial population Change, Almqvist & Wiksell, Stockholm, 1984; О Финляндии: Turpeinen О., Infectious diseases and regional differences in Finnish death rates 1749–73, в «Population Studies», XXXII, 3, 1978.

О районах скопления мигрантов: Lucassen J., Migrant Labour in Europe 1600–1900: The Drift to the North, Croom Helm, London, 1987; Corsini C. A., Le migrazioni dei lavoratori italiani del periodo napoleonico (1810–1812), в AA. VV., Saggi di demografia storica, Dipartimento statistico, Firenze, 1969. Богатейшим источником информации является сборник статей Eiras Roel A., Rey Castelao О. (под ред.), Les migrations internes et à moyenne distance en Europe, 2 voll., Xunta de Galicia, Santiago de Compostela, 1994. См. также: Page Moch L., Moving Europeans, Indiana University Press, Bloomington — Indianapolis, 1992.

О миграциях на дальние расстояния см. материалы XVII Международной конференции исторических наук, Мадрид, 1990, а также доклады, прочитанные в рамках Недели Датини, в особенности: Dupâquier, Macro-migrations en Europe (XVIe-XVIIIe siècles). 06 Италии: Pizzorusso G., Sanfilippo M. (под ред.), Rassegna storiografica sui fenomeni migratori a lungo raggio in Italia dal basso medioevo al secondo dopoguerra, в «Bolletino di Demografia storica», XIII, 1990. Об изгнании морисков и евреев: Pérez Moreda V., La poblaciôn espanola, в Artola M. (под ред.), Enciclopedia de Historia de España, vol. I, Economia y sociedad, Alianza Editorial, Madrid, 1988, pp. 396–398; Nadal J., La poblaciôn espanola, siglos XVI a XX, Ariel, Barcelona, 1984 p. 49. О численных оценках изгнанных гугенотов: Poussou J.-P., Mobilité et migrations, в Histoire de la Population Française, cit., vol. II, pp. 129–132.

О трансатлантических миграциях: из Испании — см. снова Nadal, op. cit., pp. 54–64; Macias Hernandez A. M. (под ред.), La emigraciôn espanola a América. Actas del II Congreso de la ADEH, vol. I, Instituto de Cultura Gil Albert, Alicante, 1990; из Португалии — Rowland R., Emigraciôn, estructura y region en Portugal (siglos XVI–XIX), в Macias Hernandez (под ред.), op. cit.; из Англии — Wrigley, Schofield, op. cit., pp. 219–229; из Франции — Poussou, op. cit., pp. 124–129; из Голландии — Lucassen J., Dutch migrations (1500–1900), доклад на XVII Международной конференции исторических наук, Madrid, 1990; из Германии — Fenske J., International Migration: Germany in the eighteenth century, в «Central European History», XIII, 4, декабрь 1980. Оценки численности населения европейского происхождения в Америке в XVIII в. см. у McEvedy С., Jones R., Atlas of World Population History, Penguin, Harmondsworth, 1980, p. 279.

Об Ирландии: Connell K. H., The Population of Ireland (1745–1845), Clarendon Press, Oxford, 1950; Clarkson L. A., Irish population revisited, в Irish Population, Economy and Society: Essays in Honour of the Late К. H. Connell, Clarendon Press, Oxford, 1981; Mokyr J., O’Grada C., New developments in Irish population history, в «The Economic History Review», новая серия, XXVII, 1984; O’Grada С., Ireland before and after the Famine, Manchester University Press, Manchester, 1993. О Голландии ход рассуждений и цитаты заимствованы у De Vries J., van der Woude A., The First Modern Economy. Success, Failure and Perseverance of the Dutch Economy, Cambridge University Press, Cambridge, 1997; см. также: De Vries J., The Dutch Rural Economy in the Golden Age, Yale University Press, New Haven, 1974; Id., The population and economy of pre-industrial Netherlands, в «Journal of Interdisciplinary History», XV, 1985.

Об Испании: Pérez Moreda V., La evoluciôn demogrâfica espanola en el siglo XVII, доклад на конференции Итальянского общества исторической демографии La popolazione italiana nel Seicento, Firenze, ноябрь 1996; об Италии: Breschi M., Del Panta L., I meccanismi dell’evoluzione demografica del Seicento: mortalità e feconditá, доклад на той же конференции.

6. Великое преобразование (1800–1914)

Об источниках энергии см.: Cipolla С. M., Uomini, tecniche, économie, Feltrinelli, Milano, 1966. Оценки дохода на душу населения взяты из Maddison A., Monitoring the World Economy, 1870–1992, OECD, Paris, 1995; они основаны на переводе продукта в денежные единицы (в доллары США 1990 г.) и установлении равной покупательной способности (РРР, или Purchasing power parity), что позволяет сравнивать значения, полученные для разных стран и в разное время.

О доле трудоспособного населения, занятого в сельском хозяйстве, см. опять же: Cipolla, op. cit.; Bairoch P., Agriculture and the industrial revolution, в Cipolla (под ред.), The Fontana Economic History of Europe, vol. Ill, The Industrial Revolution, Collins, Glasgow, 1979; Mitchell B. R., European Historical Statistics, 1750–1975, Macmillan, London, 1980.

О развитии сельского хозяйства, повышении его производительности и об аграрной революции: Dovring F., The transformation of Europian agriculture, в Habakkuk H., Postan M. (под ред.), The Cambridge Economic History of Europe, vol. VI, The Industrial Revolutions and After, Cambridge, 1965; Bairoch, Agriculture cit.; Id., The impact of crop yields, agricultural productivity and transport costs on urban growth between 1800 and 1910, в van der Woude A., De Vries J., Hayami А. (под ред.), Urbanization in History, Oxford University Press, Oxford, 1990. Grigg D., The Transformation of Agriculture in the West, Basil Blackwell, Oxford, 1992.

Индекс рождаемости, приведенный в таблице 6.5, представляет собой среднее число детей, которое поколение женщин производит на свет в течение репродуктивного периода при отсутствии смертности — то есть предположив, что ни одна из этих женщин не умрет до 50 лет. Поскольку этот показатель не учитывает смертность, с его помощью можно сравнивать уровень рождаемости у населения разных стран.

Оценки чистых потерь народонаселения вследствие эмиграции носят приблизительный характер и основаны на расчетах, сделанных в Sundbärg G., Aperçus statistiques internationaux, Imprimerie Royale, Stockholm, 1908.

О демографическом переходе см.: Reinhard M., Armengaud A., Dupâquier J., Histoire générale de la population mondiale, Montchrestien, Paris, 1968; Armengaud A., Population in Europe 1700–1914, в Cipolla (под ред.), op. cit., vol. III. Среди более специальных работ: Chesnais J.-C., La transition démographique, PUF, Paris, 1985; классическая формулировка — в Notestein F., Population, the long view, в Schultz T. W. (под ред.), Food for the World, University of Chicago Press, Chicago, 1945; критический пересмотр этих взглядов — в Coale A. J., The demographic transition reconsidered, International Population Conference, IUSSP, Liège, 1973 и Szreter S., The idea of the demographic transition and the study of fertility change: A critical intellectual history в «Population and Development Review», XIX, 4, 1993.

Цитата — из Ariès Ph., Histoire de populations françaises, Seuil, Paris, 1971, pp. 378–379. О динамике смертности в XIX в. см.: Schofield R., Reher D., Bideau A. (под ред.), The Decline of Mortality in Europe, Clarendon Press, Oxford, 1991; Stolnitz J., A century of international mortality trends, в «Population Studies», IX, 1955; Dublin L.-I., Lotka A. J., Spiegelman M., Length of Life, Ronald Press, New York, 1949.

О кризисе выживаемости 1816–1817 гг. см.: Post J. D., The Last Great Subsistence Crisis in the Western World, The Johns Hopkins University Press, Baltimore — London, 1977. Данные о торговле зерном взяты из Mitchell, op. cit. О Великом голоде в Ирландии см.: Edward R. D., Williams T. D., The Great Famine, New York University Press, New York, 1957; Mokyr J., Why Ireland Starved: A Quantitative and Analytical History of the Irish Economy, 1800–1850, Allen and Unwin, London, 1983. Кризис 1860-х гг. в Финляндии описан в Pitkanen К. J., Deprivation and Disease, Finnish Demographic Society, Helsinki, 1993. О России — Blum A., Naître, vivre et mourir en Union Soviétique, Pion, Paris, 1994.

Алиментарная гипотеза содержится в McKeown T., The Modem Rise of Population, Arnold, London, 1976. Дискуссия по ее поводу — Livi Bacci M., Popolazione e alimentazione, II Mulino, Bologna, 1993. См. также: Michinton W., Patterns of demand 1750–1914, в Cipolla (под ред.), op. cit.

Об эпидемиологической картине в XIX в. см. две статьи из уже цитированной книги под ред. Schofield R., Reher D., Bideau A.: о холере (Burdelais P., Cholera: A victory for medicine?) и о туберкулезе (Puranen В., Tuberculosis, and the decline of mortality in Sweden). О распределении смертности по причинам смерти см.: Preston S. H., Keyfitz N., Schoen R., Causes of Death: Life Tables for National Populations, Seminar Press, New York, 1973. Цитата из Ф. Бонелли о малярии взята из статьи «La malaria in Italia», в Actes du Colloque international de démographie historique, Liège 1963, Editions M. Th. Gémin, Paris, 1965. Общеевропейская картина отражена в Bruce-Chwatt L. J., de Zulueta J., The Rise and Fall of Malaria in Europe, Oxford University Press, Oxford, 1980. О разной смертности в малярийных и немалярийных зонах: Dobson M. J., Malaria in England: A geographical and historical perspective, в «Parassitologia», XXXVI, 1994, pp. 35–60. О пеллагре см.: Ministero di Agricoltura, industria e commercio, La pellagra in Italia, в «Annali di Agricoltura», XVIII, 1879; Livi Bacci M., Fertility, nutrition and pellagra: Italy during the vital revolution, в «Journal of Interdisciplinary History», XVI, 3, 1986.

О роли медицины в уменьшении смертности в XIX в. см.: McKeown, op. cit.; Shryock R. H., The Development of Modem Medicine, Knopf, New York, 1947; Lécuyer В.-P., Biraben J.-N., L’hygiène publique et la révolution pastorienne, в Dupâquier J. (под ред.), Histoire de la Population Française, vol. III, De 1789 à 1914, PUF, Paris, 1988.

Общие сведения по детской смертности содержатся в Boulanger P.-М., Tabutin D. (под ред.), La mortalité des enfants dans le monde et dans l’histoire, Ordina, Liège, 1980; Corsini C. A., Viazzo P. (под ред.), The Decline of Infant Mortality in Europe — 1800–1950 — Four national case studies, UNICEF/ICDC, Firenze, 1993; Idd., The Decline of Infant and Child Mortality, Nijhof, Den Haag, 1997. О связи между смертностью и рождаемостью см.: Preston S. H. (под ред.), The Effects of Infant and Child Mortality on Fertility, Academic Press, New York, 1981.

Данные о детской смертности взяты из Mitchell, op. cit. О высокой детской смертности в английских городах, кроме работ У. Фарра (Farr W., Vital statistics: A memorial volume of selections from the reports and writings of William Farr, под ред. Humphreys N. A., London, 1885), см.: Woods R., Williams N., Calley C., Infant mortality in England, 1550–1950, в Corsini, Viazzo, The Decline of Infant Mortality, cit. Об этапах борьбы со смертностью см.: Rollet С., La lutte contre la mortalité infantile dans le passé: essai de comparaison internationale, доклад на семинаре Sur la mortalité des enfants dans le passé, Montréal, 1992. Цитируемый семинар включает в себя ряд других важных докладов.

О снижении рождаемости в Европе см.: Festy P., La fécondité des pays occidentaux de 1870 à 1970, PUF, Paris, 1979; Chesnais, op. cit. Детальное сравнительное исследование по странам и регионам проводится под названием European Fertility Project (EFP) с использованием однородных критериев, что позволяет проводить сравнения на международном уровне. В рамках этого исследования, осуществляемого под общим руководством А. Дж. Коула из Принстонского университета, был издан целый ряд монографий о различных странах и завершающий том под ред. Coale A. J., Cotts Watkins S., The Decline of Fertility in Europe, Princeton University Press, Princeton, 1986. Все монографии опубликованы в Princeton University Press, Princeton: Coale A. J., Anderson B., Harm E., Human Fertility in Russia since the Nineteenth Century (1979); Knodel J., The Decline of Fertility in Germany, 1871–1939 (1974); Lesthaeghe R. J., The Decline of Belgian Fertility, 1800–1970 (1977); Livi Bacci M., A Century of Portuguese Fertility (1971); Id., A History of Italian Fertility during the Last Two Centuries (1977); Teitelbaum M., The British Fertility Decline: Demographic Transition in the Crucible of the Industrial Revolution (1984); van de Walle E., The Female Population of France in the Nineteenth Century (1974).

О контроле над рождаемостью в избранных группах см.: Livi Bacci M., Social group forerunners of fertility control in Europe, в Coale, Cotts Watkins (под ред.), op. cit.

Об истории контрацепции и о запросах в Римскую курию см.: Noonan J. T., Contraception, Harvard University Press, Cambridge (Mass.), 1965.

О влиянии брачности и целибата в XIX в. на рождаемость см.: Festy, op. cit., но в особенности — Hajnal J., European marriage patterns in perspective, в Glass D. V., Eversley D. E. С. (под ред.), Population in History, Arnold, London, 1965. Работа Хаджнала широко цитируется в главе 5.

Индекс брачной рождаемости, на который мы ссылаемся, как и индекс внебрачной рождаемости и коэффициент брачности, были введены Дж. Коулом в рамках EFP. Максимальный уровень брачной рождаемости был зарегистрирован у гуттеритов Канады (браки 1921–1930 гг.) — анабаптистов, противников контрацепции, земледельцев; матери кормили детей грудью всего несколько месяцев, санитарные условия были превосходными.

Данные о городской и сельской рождаемости в Италии взяты из Livi Bacci, A History, cit. См. также: Sharlin A., Urban-rural differences in fertility in Europe during the demographic transition, в Coale, Cotts Watkins (под ред.), op. cit.

О рождаемости во Франции и различных интерпретациях ее снижения см.: Bardet J.-P., Le constat; Les incertitudes de Vexplication, в Histoire de la Population Française, cit., vol. III. Сравнение Англии и Франции см. в Wrigley А. Е., The fall of marital fertility in nineteenth century France. Exemplar or exception? в «European Journal of Population», часть 1, I, 1, 1985; часть 2, I, 2–3, 1985.

Основополагающий труд по статистике интернациональных миграций — Ferenczi I., Wilcox W. F., International migrations, 2 voll., NBER, New York, 1929–1931; Davie M. R., World Immigration, MacMillan, New York, 1936; Hatton T. J., Williamson J. G., International Migration and World Development: A Historical Perspective, в «Historical paper», n. 41, NBER, Cambridge (Mass.), 1992; Idd., What Drove the Mass Migrations from Europe in the Late Nineteenth Century?, в «Historical paper», n. 43, NBER, Cambridge (Mass.), 1992. Об эмиграции из Соединенного Королевства см.: Johnson S. S., A History of Emigration from the United Kingdom to North America, 1763–1912, F. Cass, London, 1913 (1966); об эмиграции из Германии: Bade К. J., German emigration to the United States and continental immigration to Germany in the late nineteenth and early twentieth century, в «Central European History», XIII, 4, декабрь 1980; об эмиграции из Италии: Coletti F., Dell’emigrazione italiana, Hoepli, Milano, 1911; из России, Obolensky-Ossinsky V. V., Emigration from and immigration into Russia, в Ferenczi, Wilcox, op. cit. О завоевании Фронтира см.: Billington R. A., Westward Expansion. A History of the American Frontier, MacMillan, New York, 1967.

Данные о повышении производительности труда в сельском хозяйстве см. в Bairoch, The impact, cit. Данные о населении больших городов приведены в Mitchell, op. cit. Увеличение площади обрабатываемых земель в России между 1883–1887 и 1904–1909 гг. достигло около 41 %. См.: Lorrimer F., The Population of the Soviet Union: History and Prospects, League of Nations, Genève, 1946, p. 211.

7. Завершение цикла

Основные исследования по демографии XX в.: Kirk D., Europe’s Population in the Interwar Years, League of Nations, Princeton University Press, Princeton, 1946; Reinhard M., Armengaud A., Dupâquier J., Histoire générale de la population mondiale, Montchrestien, Paris, 1968; Livi Bacci M., La transformazione demografica delle società europee, Loescher, Torino, 1977; Chesnais J.-C., La transition démografique, PUF, Paris, 1985; Noin D., Woods R. (под ред.), The Changing Population of Europe, Basil Blackwell, Oxford, 1993. Полная база данных об основных демографических переменных по разным европейским странам с 1950 по 1995 г. содержится в United Nations, World Population Prospects. The 1996 Revision, New York, 1997. По поводу смертности, рождаемости и международных миграций см. общие работы, цитируемые в главе 6, — многие из них охватывают также и XX в.

О характеристиках нынешнего перехода, в особенности о свободных сожительствах, внебрачных рождениях, нестабильности семей и разводах, укажу, среди многих других, следующие работы: van de Каа D., The second demographic transition revisited: theories and expectations, доклад на конференции Population Change and European Society, Instituto universitario europeo, Firenze, 1988; Lesthaeghe R. J., The second demographic transition in western countries: an interpretation, доклад на конференции Gender and

Family Change, IRP — IUSSP, Roma, 1992; Roussel L., La famille incertaine, Odile Jacob, Paris, 1989.

Данные о потерях населения в Первую мировую войну, собранные Международной организацией труда, приведены в Landry A., Traité de démographie, Payot, Paris, 1949, p. 202. О России и Советском Союзе см.: Lorimer F., The Population of the Soviet Union: History and Prospects, League of Nations, Genève, 1946; Blum A., Naître, vivre et mourir en Union Soviétique, Pion, Paris, 1994. О культурных и политических последствиях демографического спада в Европе см.: Teitelbaum M., Winter J., La paura del declino demografico, Il Mulino, Bologna (ориг. изд.: The Fear of Population Decline, Academic Press, Orlando, 1985); Spengler J., France Faces Depopulation, Duke University Press, Durham, 1938. О демографической политике в Европе см.: Glass D. V., Population policies and movements in Europe, Clarendon Press, Oxford, 1940. В Италии: Ipsen С., Demografia totalitarian II Mulino, Bologna, 1997 (ориг. изд.: Dictating Demography, Cambridge University Press, Cambridge, 1996); ISTAT, L’azione promossa dal Governo nazionale in favore dell’incremento demografico, в «Annali di Statistica», серия седьмая, VII, Roma, 1943. В Германии: Reinhard, Armengaud, Dupâquier, op. cit. В Советском Союзе: Blum, op. cit. О голоде 1932–1933, его причинах и демографических последствиях см.: Livi Bacci M., On the human cost of collectivization in the Soviet Union, в «Population and Development Review», XIX, 4, 1993.

О связях между народонаселением и экономикой см.: Maddison A., Monitoring the World Economy 1820–1992, OECD, Paris, 1995; Kuznets S., Modern Economic Growth, Yale University Press, New Haven, 1966; Id., Population, Capital and Growth: Selected Essays, Norton, New York, 1973; Kindleberger C. P., Europe’s Postwar Growth, Harward University Press, Cambridge (Mass.), 1967. Многие рассуждения, изложенные здесь, можно найти в Livi Bacci M., Storia minima della popolazione del mondo, Il Mulino, Bologna, 1998. Цитата взята из Keynes J. M., Some economic consequences of a declining population, в «Eugenics Review», XIX, апрель 1937. Периодизация — в Tapinos G., Le démographie, Fallois, Paris, 1996.

Связь между демографическими изменениями и ценностями рассмотрена мной в работе Demografia della paura, в Ricossa S. (под ред.), Le paure del mondo industriale, Laterza, Roma — Bari, 1990. Цитаты взяты из: Камю А., «Чума»; Чехов А. П., «Враги»; Ariès Ph., Essai sur l’histoire de la mort en Occident, Seuil, Paris, 1975, pp. 61–62; Sontag S., Illness as metaphor. Итал. перевод:

Malattia come metafora, Einaudi, Torino, 1979, pp. 31, 38; выражение «капризное и непредвиденное вмешательство» смерти взято из «Будденброков» Т. Манна. См. также: Sontag S., AIDS and its metaphor. Итал. перевод: L’Aids e le sue metafore, Einaudi, Torino, 1989; Delumeau J., La peur en Occident, Fayard, Paris, 1978.

 

Указатель имен

А

Абель, Вильгельм 75

Аймар, Морис 53

Андорка, Рудольф 151

Анри, Луи 29, 85, 139, 158

Ариес, Филипп 202, 264

Аубин, Герман 41, 42

Б

Байрох, Пауль 188, 189, 230

Барде, Жан-Поль 225

Бернулли, Даниэль, математик 127

Бирабен, Жан-Ноэль 109, 121

Бонелли, Франко, энтомолог 208

В

Ван дер Вуд, Ад 179, 180

Г

Галиани, Фердинандо, экономист 75

Гёте, И. В. 77

Готье, Этьен 29

Граунт, Джон, статистик 66, 100, 117, 122

Григг, Дэвид 230

Д

Давенант, Чарльз 59

Де Врис, Ян 57, 179, 180

Делла Пергола, Серджио 145

Дженнер, Эдвард, врач 127, 128, 205

Джонсон, Стэнли Керри 229

Дюпакье, Жак 175

Е

Ежов, Н.И. 253

Екатерина II, императрица 45, 46

З

Зонтаг, Сьюзан 265–266

Й

Йерсен, Александр, бактериолог 104

К

Кампеджо, венецианский посол 103

Камю, Альбер 263

Кантильон, Ричард, экономист 147

Карл VIII, король Франции 94, 99, 108

Касаль, Гаспар, врач 210

Кейнс, Джон Мейнард, экономист 258

Кинг, Грегори, экономист 59, 76

Клапиш-Зубер, Кристиана 155, 156

Кнодель, Джон 142, 144

Коннелл, Кеннет Хью 177, 178, 179

Кох, Роберт, микробиолог 201, 207, 211

Крейтон, Чарльз 127

Кумано, Марчелло, военный хирург 99

Кун, Вальтер 41

Л

Лебрен, Франсуа 154

Ле Гофф, Жак 6

Лоример, Фрэнк 247

Луи-Филипп I, король Франции 72

Людовик XIV, король Франции 72, 80

М

Магнус, герцог, король Ливонии 70

Мазарини, Джулио, кардинал 70, 84

Маккьюн, Томас 205

Макнил, Уильям Харди 46

Максимилиан I, император 99

Макфарлейн Бернет, Фрэнк, вирусолог 96, 98

Мальтус, Томас Роберт, демограф, экономист 31, 62–63, 146, 151, 248

Мария Терезия, императрица 47

Мевре, Жан 78

Мирабо, Оноре Габриель 30

Молотов, Вячеслав 252

Монтескье, Шарль Луи де 30

Морино, Мишель 72

Мориц, граф Саксонский 30

Муссолини, Бенито 249

Мэддисон, Ангус 184, 187

П

Пастер, Луи, микробиолог 201

Пеллер, Сигизмунд 85

Пий XI, папа римский 251

Пинто, Джулиано 50

Пипс, Сэмюэл, писатель 113

Потёмкин, Григорий, граф 46

Р

Раймундо, епископ Сеговии 39

Рассел, Джошуа Кокс 156

Рехер, Дэвид 162

Ригли, Эдвард Энтони 138, 175, 177

Рикардо, Давид, экономист 62

Ричард III, король Англии 100

Ролле, Катрин 215

Росс, Рональд, врач 211

С

Салютати, Колюччо, флорентийский гуманист 90

Сеньи, Джован Батиста, священник из Болоньи 79

Серени, Эмилио 50

Скофилд, Роджер 175, 177

Слихер ван Бат, Бернард Хендрик 26, 27, 28, 48

Смит, Адам 62

Смит, Клиффорд Торп 48

Соран из Эфеса 167

Сталин И. В. 252, 253

Т

Тутен, Жан-Клод 72, 77

Ф

Фарр, Уильям 214

Феличини, Якопо, житель Мессины 115

Фелпс-Браун, Генри 86

Фенске, Ханс 45

Фердинанд III Святой, король Кастилии 39

Флинн, Майкл Уолтер 131

Флоридабланка, Хосе Моньино-и-Редондо, государственный деятель 154

Фортескью, Джон, королевский судья 76

Фракасторо, Джироламо, писатель, медик 99, 100, 102

Фридрих II, король Пруссии 44, 45

X

Хаджнал, Джон 149, 150, 151–152, 155, 156, 157

Харальд I, король Норвегии 39

Херлихи, Дэвид 155

Хопкинс, Шейла 86

Ц

Цинсер, Ханс, бактериолог 93, 97, 98, 124

Ч

Чехов, Антон Павлович 264

Чиполла, Карло-Мария 25, 32, 108, 121

Ш

Шмоллер, Густав 75

Э

Эрик, король Швеции 70, 84

Эсте, итал. герцоги 54

Ю

Юстиниан I, император 106

Я

Яков I, король Англии 127

Янг, Артур 179

A

Abel, Wilhelm 38

Andersen, Otto 164

Andreev, E. M. 240

В

Bairoch, Paul 55

Batou, Jean 55

Bengtsson, Tommy 164

Beveridge, William Henry 82, 164

Blayo, Yves 164

Blum, Alain 195

Breschi, Marco 132, 155, 195

C

Chesnais, Jean-Claude 196, 240

Chèvre, Pierre 55

Coale, Ansley Johnson 220, 222

Connell, Kenneth Hugh 21

Cotts Watkins, Susan 220, 222

D

Darskij, L. E. 240

De Vries, Jean 56

Del Panta, Lorenzo 21, 120, 129, 132

Dublin, Louis Israel 195, 237

Dyrvik, Ståle 21

Dupâquer, Jacques 20

F

Ferenczi, Imre 228

François, Etienne 129

Franz, Günther 126

Fridlizius, Gunnar 164

G

Goubert, Pierre 82

J

Jones, Richard 108

K

Kharkova, T. L. 240

L

Lepetit, Bernard 20

Livi Bacci, Massimo 21, 74

Lomax, Derek William 40

Lorimer, Frank 21

Lotka, Alfred James 195, 237

Lucassen, Jan 171

M

Maddison, Angus 185, 257

McEvedy, Colin 108

Mercer, Alex 129

N

Nadal, Jordi 21

O

Ohlsson, Rolf 164

P

Parenti, Giuseppe 82

Pinto, Giuliano 21

Pounds, Norman John Greville 38

Pozzi, Lucia 195

R

Rebaudo, Daniele 82

Reher, David 195

Rettaroli, Rosella 155, 195

S

Schofield, Roger 20, 82, 164

Sheenan, James 21

Slicher van Bath, Bernard Hendrik 20

Sonnino, Eugenio 21

Spiegelman, Mortimer 195, 237

Sundbärg, Gustav 20, 192, 194

Svennilson, Ingvar 192

T

Thomas, Dorothy Swaine 21

Troitskaja, I. A. 195

W

Wagret, Paul 52

Wilcox, Walter Francis 228

Wrigley, Edward Anthony 20, 82, 164

 

Комментарии

 

1 «Книга Страшного суда» (англ.). — Здесь и далее примечания редакторов.

 

2 Здесь и далее для перевода термина «старый демографический порядок» используется термин «традиционный тип воспроизводства населения» как более распространенный в современной демографии.

 

3 Напомним, что символом ‰ обозначается промилле — одна тысячная доля.

 

4 Здесь и далее источник цитирования указывается в Примечаниях.

 

5 Внутренние области (англ.).

 

6 Акт об осушении (англ.).

 

7 Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов, кн. 1, гл. 8. Цит. по: Классика экономической мысли. М., 2000. С. 145.

 

8 Нищета (англ.).

 

9 Рикардо Д. Начала политической экономии. Цит. по: Классика экономической мысли. С. 459.

 

10 На душу населения (лат.).

 

11 Вид тяжелой дистрофии.

 

12 Голодная лихорадка (англ.).

 

13 London Bills of Mortality — «Лондонские бюллетени смертности» — основной источник сведений о смертности в Англии в 1600–1830-х гг.

 

14 Неаполитанская болезнь, испанская оспа (англ.).

 

15 «Сифилис или О галльской болезни» (лат.).

 

16 «О заражении» (лат.).

 

17 Французская оспа (англ.).

 

18 С древних времен (лат.).

 

19 Старое европейское название Гуанчжоу.

 

20 Вторая чума… пятая чума… третья… четвертая (лат.).

 

21 Самюэл Пипс (1633–1703) — английский чиновник, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев эпохи реставрации монархии.

 

22 Хозяйство (фр.).

 

23 Испольное хозяйство, испольщина — аренда земли, плата за которую составляет половину урожая.

 

24 INED — Национальный институт демографических исследований (Франция).

 

25 Подушный налог (англ.).

 

26 Департаменты Франции.

 

27 «Молоко же в это время несъедобное, густое и плохое, по-латински называется colostrum (молозиво)» (лат).

 

28 Цислейтания — неофициальное название Австрийской части Австро-Венгрии (1867–1918) — территории к западу от р. Лейта, включавшей Австрию, Чехию, Моравию, Силезию, Галицию, Буковину, Далмацию и ряд других областей.

 

29 Прежде (лат.), здесь: первоначальное условие.

 

30 Началом (лат.).

 

31 От alimentazione — питание (итал.).

 

32 Акт о гомстедах (участках поселенца) (англ.).

 

33 Акт о национальном происхождении (англ.).

 

34 Править значит заселять (исп.).

 

35 «Священный брак» (лат.).

 

36 Пособий (англ.).

 

37 Никто никогда не будет свободен, пока существует бедствие (фр.) — «Чума». Пер. Н. Жарковой.

 

38 А. П.Чехов. Враги. Собр. соч. в 12 тт., М.: ГИХЛ, 1962, т. 5, с. 34.

 

39 Одомашненной, прирученной (фр.).

Содержание