Глава II
Это мы, Господи!
С той поры, как Иван ушёл за Ромкой, Елена ничего не знала ни о сыне, ни о муже. Душа её не находила покоя ни на минуту, всё мысли женщины были лишь о пропавших — самых родных и близких. И только необходимость заботы о дочке Вике, которой не так давно исполнилось шесть лет, заставляла Елену быть терпеливой и не терять веры в лучшее.
Они так и жили в коттедже у Андрея Николаевича.
Елена, чтобы не чувствовать себя прихлебательницей, добровольно взвалила на хрупкие плечи обязанность по уходу за большим домом.
Андрей Николаевич для приличия повозражал и быстро согласился, поскольку бывшую домработницу пришлось рассчитать по её же просьбе, как только начались неспокойные времена и она уже не могла ездить из города в посёлок.
Елене взялась помогать свекровь. Сидеть целыми днями без дела она не хотела, поэтому вместе с невесткой занималась уборкой, готовкой на кухне, скрашивая быт досужими разговорами. Мать тоже очень переживала за Ивана. Во внучке же души не чаяла, находя с ней общи й язык во всём, чего не было с детьми Андрея Николаевича. Повзрослевшие, те уже так не тянулись к бабушке.
Но однажды Елена осталась и без этой помощи: Савельев отправил свою семью за границу.
Теперь вечера женщины проходили в небольшой комнате, где она жила с дочерью в терпеливом и тревожном ожидании возвращения любимых.
После отъезда свекрови, не к кому стало сходить, поговорить или просто помолчать. Тоску долгих вечеров скрашивала дочь — непоседа и очень позитивный человечек, ещё не ведающая о проблемах и бедах взрослых. Девочка в постоянно хорошем настроении, игривая, неугомонная, щебетала о чём-то своём и без конца ластилась к маме.
С отъездом семьи Андрей Николаевич практически перестал бывать дома, уйдя с головой в новые заботы. Лишь изредка он наведывался узнать как дела, не нужно ли чего, приводил себя в порядок и снова пропадал на несколько суток.
Жизнь в посёлке текла по установленному военными распорядку — никакого освещения в тёмное время суток, никакого свободного хождения по улице после девяти вечера, всем предписывалось постоянно иметь при себе паспорта и специальные пропуска, введённые приказом командарма.
Однажды днём случилась трагедия.
Посёлок подвергся артобстрелу. Погибло много военных, немало коттеджей пострадало от прямых попаданий, осколков и взрывной волны. Досталось и коттеджу Савельевых.
Елена как раз готовила обед — обещался приехать Андрей Николаевич.
Дочка играла во дворе. Разверзшийся ад швырнул Елену в панику, но она кинулась на улицу, за Викой. Увиденное страшной незаживающей раной разорвало душу.
Девочка была мертва…
Елена кричала дико, прижимая тельце к груди, безумно глядя на застывшее побледневшее личико, потерявшее свою прелесть и детскую непосредственность.
Женщина уже не обращала внимания на грохот и дым пожарищ. Всё перестало существовать для неё, она сама перестала жить с последним вздохом своей девочки.
Елена бездумно шла по посёлку, прижимая тело ребёнка, не замечая ничего.
Двое солдат повалили её, затаскивая под автомобиль.
Один кричал:
— Куда ты, дурная?! Убьют!!!
Рядом грохнул взрыв. Автомобиль основательно тряхнуло, всё окутало снежной пеленой и дымом.
Женщина потеряла сознание.
Очнулась она уже в больничной палате.
Госпиталь загодя устроили в одном из коттеджей.
Сквозь пелену на глазах Елена увидела какого-то человека в белом халате поверх военной формы, склонившегося над ней.
Словно издалека донёсся незнакомый голос:
— Положительное влияние транквилизирующего эффекта налицо.
Женщина опять провалилась в пустоту.
Неподалёку от неё стоял Андрей Николаевич. Это ему говорил врач на относительно понятном языке о методике лечения.
— Как она? Отойдёт? — спросил Савельев.
— Всё что могли, сделали. Её жизнь и психическое здоровье не вызывают опасения. Ну, а потеря ребёнка, — врач вздохнул, — тут уж медицина бессильна. Вашей невестке придётся смириться с этой трагедией.
Андрей Николаевич, поджав губы, кивнул и спросил:
— Когда выписка?
— Я думаю, недельки через три. С сегодняшнего дня начнём снижение дозы и продолжим наблюдение за состоянием больной.
— Сообщите мне, когда дело к выписке пойдёт.
— Хорошо, Андрей Николаевич.
— Надо идти. Дела, — вздохнул Савельев, пожимая руку врача.
Елену выписали через восемнадцать дней.
Савельев забрал её и хотел отвести домой, но женщина спросила:
— Где похоронили мою дочь? — и добавила дрогнувшим голосом: — Я хочу видеть.
Они пошли за территорию посёлка через посты, их пропускали без лишних расспросов.
Место, где похоронили девочку, было хорошим — невысокий пригорок без кустов и деревьев.
Елена не ожидала, что заснеженный пригорок окажется весь утыкан деревянными крестами и усеян чёрными проплешинами смёрзшихся холмиков.
— Солдат и офицеров, погибших при обстреле, тоже похоронили здесь, — пояснил Андрей Николаевич. — А вот там Вику…
Женщина молча кинулась к холмику, упала на колени, обхватила крест и по-бабьи заголосила что-то непонятное, отчаянное, выворачивающее душу наизнанку…
Савельев, смаргивая нежданно выступившие слёзы, достал из внутреннего кармана куртки красивую фляжку и небольшой раздвижной стаканчик. Плеснул в него коньяку. Подошёл к женщине.
— Выпейте, Елена. Правда, врач не советовал после т ранквилизаторов, но…
Она будто не слышала, продолжая причитать.
Скорбно вздохнув, Савельев плеснул содержимое стаканчика себе в рот. Тут же налил ещё и выпил, крепко сморщившись. После сел на небольшую деревянную лавочку, установленную самолично при погребении, и понуро сгорбился.
Прошло не меньше часа.
Наконец, женщина успокоилась и даже смогла оторваться от креста, поглаживая его заботливо, блуждающим взглядом окидывая холмик земли. Потом села рядом с Савельевым на лавочку.
— Выпьете? — предложил Андрей Николаевич, изрядно успевший закоченеть.
— Нет… — Елена посмотрела на синее небо без единой тучки и произнесла устало: — Хороший сегодня день. А какая погода была на похоронах?
— Такая же. Синее небо, солнце и мороз, — глухо ответил Савельев.
— Знать, радуется Боженька моему ангелочку… — всхлипнула женщина, утир ая ладонью покрасневшие глаза. — По-христиански всё сделали?
— Да. Батюшка отпевал. Я попросил, чтобы отдельно от солдат и офицеров.
— Батюшка? — переспросила Елена.
Савельев кивнул:
— У военных есть теперь.
Они посидели ещё какое-то время.
Андрей Николаевич произнёс как можно мягче и в то же время убедительнее:
— Пойдёмте, Елена. Будет ещё возможность прийти сюда.
Женщина молча поднялась, наклонилась к кресту, поцеловала его и пошла между холмиков к узкой неровной тропке вытоптанной в снегу, ведущей с пригорка к посёлку.
Савельев шёл следом, глядя на некрасивую фигуру женщины и размышляя над тем, что сегодня узнал о ней больше чем за всё время знакомства. Раньше у него не появлялось повода задуматься о душевных качествах жены брата, она была просто посторонним человеком и оставалась им сейч ас, но уже более живой и настоящей, со своим характером и непростой судьбой. Он немного завидовал Ивану, встретившему пусть некрасивую, зато очень хорошую жену, человека, готового на самопожертвование не только ради близких, но и чужих. Андрей Николаевич был уверен, что Елена на такое способна.
Наступил вечер.
Елена и Савельев остаток дня провели в коттедже, каждый в своей комнате, а к вечеру спустились на кухню с зашторенными окнами.
Приходилось соблюдать приказ о светомаскировке, хотя, положа руку на сердце, оба не понимали, как это может уберечь при современных средствах ведения войны.
Электричество от дизельных генераторов было только в штабе. Остальные жители довольствовались дневным освещением. Савельев, как служащий при штабе, имел особую привилегию — свечи, ставшие дефицитом, как и всё прочее ещё недавно почти ненужное, бесполезно заполнявшее прилавки многочисленных супермаркетов, магази нов попроще и мелких торговых точек, и вдруг враз куда-то пропавшее.
Разговор не вязался.
Женщина, будто улитка, спряталась в себя. Простое, ничем не примечательное лицо казалось застывшей маской, а взгляд печальных глаз — потухшим и равнодушным ко всему происходящему. Маленькие руки аккуратно сложены как у прилежной первоклассницы. Отсутствие маникюра и коротко постриженные ногти, так раздражавшее Савельева в других женщинах, сейчас ничуть не резало глаз, так же как и отсутствие маломальской косметики.
Наконец, Елена словно очнулась, посмотрела на Андрея Николаевича.
— Завтра я ухожу из посёлка, — устало, но решительно сказала она. Добавила, выдержав короткую паузу: — Ухожу совсем. Пойду искать мужа и сына.
Савельев каким-то внутренним чутьём ждал этих слов и всё равно скрытно удивился решительности невестки.
— Где же вы будете искать их?
— Не знаю… Пойду в город, — вздохнула Елена.
— Все дороги сейчас перекрыты нашими войсками и мятежниками. В прифронтовой полосе свободное перемещение гражданского населения запрещено. Разве что на беженцев это не распространяется. К тому же зима лютует. Может, подождёте, как потеплеет, а, Елена? А там, глядишь, всё закончится. Объявится Иван и ваш сын.
Андрей Николаевич сам не верил своим словам. Более того, он точно знал, что весной самая война и начнётся. Об этом говорил ещё Воронков.
Не верила ему и Елена. Она не знала ни о каких планах военных на весенне-летнюю кампанию, просто чувствовала женским сердцем неискренность собеседника, но не обижалась на него, понимая, из лучших побуждений говорит он такое.
— Не стану я ждать весны. Нет моих сил на это, — опять вздохнула женщина. — Пойду в город. Мир не без добрых людей. Расскажу им всё как есть, должны пропустить.
— Как вы будете объяснять, Елена? — терпеливо спросил Савельев. — Скажете, что муж и сын в Красноярске? Но это означает, что они поставлены под ружьё и стреляют в тех, кого вы будете убеждать пропустить вас. А если они не мобилизованы, то, как минимум, работают на оборону города.
Вас в лучшем случае переправят в лагерь для беженцев. А в худшем… я даже не хочу думать об этом. Не приведи Господи, попадёте на какого-нибудь озлобленного офицера, — а таких хватает! — он не станет церемониться с женой врага.
Не забывайте и о всяком сброде, шатающемся по округам — дезертиры, бежавшие уголовники, мародёры, прочая сволота. Их, конечно, отлавливают по мере возможности, но всерьёз этой проблемой не занимается никто.
— И всё же я не останусь здесь, — спокойно возразила женщина.
«Ну, что же, другого ответа я и не ждал от тебя, — подумал Савельев, внешне оставаясь бесстрастным. — Помогу чем смогу, а дальше как судьба с ложится. Всё-таки хорошая жена у Ивана. Моя даже не пыталась остаться здесь. Наоборот, с нетерпением, как выяснилось, ждала моего решения об отправке семьи за границу. И дети туда же. Плевать они хотели на Россию и на этот бедлам. Но и отказать им в праве поступать и думать так, я тоже не в силах… Интересно, стали бы мои искать меня, как Елена своих?»
— Я попробую выбить вам пропуск. Это непросто, лицо вы неофициальное и не служите в армии, так что не знаю, получится ли.
— Спасибо, Андрей Николаевич, — бесцветным голосом отозвалась женщина. — Век буду помнить добро ваше. Хороший вы человек. Никогда не думала, что среди больших чиновников такие бывают.
— Наслышан, — невесело усмехнулся Савельев. — Нас в народе и за людей-то не считают. Хапуги, ворьё, взяточники. Сволочи, короче говоря.
— Вы не такой, — впервые за весь вечер улыбнулась Елена.
Но улыбка вышла бледной и сразу исчез ла с осунувшегося от переживаний лица.
— Если вы не против, Андрей Николаевич, я пойду в комнату.
— Конечно не против, Елена. Я ещё посижу немного и тоже пойду к себе. Вы постарайтесь уснуть. У моей мамы где-то таблетки были успокоительные, посмотрите в её комнате, может, не все забрала. Разбираетесь в этом?
— Не очень. Не принимала никогда и сейчас не стану. Да и транквилизаторы ещё надёжно страхуют моё здоровье, — Елена опять слабо улыбнулась.
— Как знаете.
Женщина ушла.
Савельев погрузился в невесёлые размышления, время от времени подливая из фляжки в маленькую хрустальную стопку золотистую жидкость, выпивал её и снова уходил в себя.
Сделать пропуск удалось.
Но только с условием включения женщины в интендантское подразделение. Один взвод как раз к обеду готовился к выезду из посёлка.
— Это всё, что я смог, — сказал Савельев, провожая невестку. — Захотите уйти от них, пропуск сразу потеряет свою силу. Так что подумайте и если решите, возвращайтесь.
— Благодарю вас, Андрей Николаевич. Я всё же попробую пройти в город… У меня просьба к вам есть: присматривайте за могилой племянницы. Вы добрый человек, не откажите мне и в этом. А я ещё вернусь сюда вместе с мужем и сыном.
Прозвучала команда: «По машинам!»
Савельев помог женщине забраться в крытый тентом кузов одного из «Уралов».
Вскоре машины, взревев двигателями и выплюнув выхлопные газы, тронулись в путь.
//- * * * — //
Расположенная неподалёку от давно заброшенного свинокомплекса деревня опустела и захирела ещё в мирные годы. Однако с началом неспокойных времён сюда потянулись городские, чтобы хоть как-то прокормиться на земле.
А потом тут же устроили палаточны й лагерь для поваливших из Красноярска беженцев. Заброшенный прежде район ожил, преобразился, подчиняясь жёстким условиям и непростому быту грозного времени.
Повсюду были военные, располагались блокпосты, вынесенные за периметр лагеря на различное удаление от него. Построены оборонительные сооружения, введена пропускная система.
Тут же находились основные подразделения тыловиков, обеспечивающих военных и гражданских питанием и всем прочим, без чего невозможна не только война, но и вообще деятельность армии.
Обустроились социальные и прочие службы, отвечающие за размещение большого скопления народа, его учёта, недопущения чрезвычайных ситуаций даже в условиях войны.
Функционировали несколько школ для детей различного возраста.
Некоторые родители, чьё вероисповедание зачастую различалось кардинально, просили власти о предоставлении возможности раздельного обучения.
Для властей это был неразрешимый вопрос, его и в мирное время никак не решали, не занимались им и сейчас в отличие от других проблем не менее сложных.
Работала поликлиника по профилактике заболеваний и оказанию первой медицинской помощи. Из неё серьёзно заболевших направляли в госпиталь.
При этом мусульмане по понятным причинам категорически отказывались от лечения в бывшем свинокомплексе. Это тоже доставляло властям немалую головную боль.
По специальному графику всех обслуживала одна большая баня, собранная из нескольких армейских палаток, утеплённая. Воду качали из скважины, грели теплом от печек, стоки отводили в овраг.
Представители от духовенства всякий раз в свой график осуществляли необходимые процедуры и лишь тогда верующие различных конфессий позволяли себе мыться после «неверных» и прочих «грешников». Поэтому остро стоял вопрос об организации раздельной помывки верующих.
К небольшому успокоению властей, проблему с местами для моления кое-как удалось снять, устроив их в деревенских домах, но и там места всем желающим конечно же не хватало.
Беженцы старались расселяться по национальному признаку. И здесь властям пришлось регулировать эту непростую проблему.
Также раздельно верующие хоронили в заброшенном поле умерших в палаточном лагере и в госпитале.
Беженцы выживали в условиях, о каких мало или совсем не показывают в кино про войну, и изредка пишут в книгах. Это никому не интересно, уныло и вызывает дискомфорт от чужих проблем, страданий, боли и крови…
Те, для кого снимались такие фильмы и писались книги, вдруг полной ложкой хлебнули прогорклый вкус войны, пропитались страхом за свою жизнь и за жизни близких, столкнулись с почти непреодолимым бардаком и хаосом, несмотря на титанические усилия ответственных за недопущение подобного.
Личная война каждого беженца оказалась совсем не такой, как её привыкли воспринимать в удобных креслах кинотеатров под попкорн, бухающие динамики и спецэффекты, или дома с очередным томиком, где лихие приключения главных героев будоражили воображение.
На деле всё оказалось куда как скучнее, больнее и вместе с тем страшнее.
На деле люди переживали потерю близких, страдали от плохого питания, от скученности палаточного сосуществования, от бесконечных нервных срывов и постоянных скандалов с часто неадекватными соседями.
Проблем больших и малых было столько, что, казалось, нет им конца. Какой вопрос ни затронь, он являлся проблемным, начиная с самого элементарного, о чём говорить как-то не принято, но без чего невозможно существование людей, особенно при большом скоплении.
Имелась проблема с отправлением естественных надобностей. Уборных в виде дощатых домиков вроде бы наставили в каждом секторе по неск олько штук, но очереди к ним всё равно не иссякали.
Существовала проблема краж личного имущества. В огромном многотысячном лагере спрятать украденные шмотки не так уж и сложно. Не станешь же в каждой палатке искать. Это абсолютно нереально.
Была проблема с организацией питания. К полевым кухням в секторах выстраивались вовсе уж безнадёжные очереди. Поэтому частью продукты выдавали на руки, но и со своевременным получением тоже имелась проблема, как и с готовкой, а также с постоянным беспокойством, как бы кто не украл. Случалось и такое. Тогда начинался сущий бедлам: шумно, с руганью, с матерщиной выясняли, кто, когда и где был, да у кого сколько было картошки и крупы. Всякий раз такие разборки заканчивались драками…
Многие ломались, срывались в истерику. Это стало ещё одной серьёзной проблемой для властей, поскольку беженцами были в основном женщины. Они плакали, требовали, выставляли перед собой зарёванных детей, вымали вая едва ли не на коленях нормальную жизнь хотя бы для них.
А где властям взять эту нормальную жизнь?!
Иные, отчаявшись, грозились самоубийством и нередко действительно совершали акты суицида. Не всех удавалось спасти. Зачастую всё оканчивалось летальным исходом.
Власти как могли, гасили эту истерию. Но как повлиять на эмоциональных от природы женщин, оказавшихся без поддержки мужчин?
«Почему наших мужей заставляют защищать город от своих же войск?! Как до такого вообще могло дойти?!» — с болью и слезами вопрошали они.
Никто не мог ответить на этот вопрос…
Мысли о том, что муж, отец, сын, брат может быть ранен или вообще убит, сводили женщин с ума. Отсутствие информации о близких делали жизнь беженцев просто невыносимой.
Совершенно неожиданно для себя власти обнаружили в лагере такое явление, как *censored*ция. Некоторые представительни цы слабого пола вступали в связь с военными. И с этим ничего не могли поделать. Как и с нередкими разборками незамужних и даже замужних женщин, не поделивших солдат и офицеров, не всегда, кстати, свободных от уз брака.
Пары, вступавшие в постоянное сожительство, требовали условий для отдельного проживания. Таковых предоставить им не могли, поэтому «новые ячейки общества» самовольно пытались отгородить досками, фанерой и прочими доступными материалами углы в палатках, что зачастую не нравилось остальным, поскольку в каждой палатке и так были лабиринты из простыней и прочих завес, отгораживающих от чужих глаз скудные метры.
Тяжело было с женщинами. К каждой психолога не приставишь. Жилеток не хватит, чтобы всем дать возможность выплакаться. Не расстреливать же их за подрыв стойкости и самосознания других, кому приходилось не слаще.
Зато без разговоров стреляли продавцов наркотиков. И это явление просочилось из города в пал аточный лагерь. Хоть и ловили дельцов по наводкам, и карали жестоко, не церемонясь, всё списывая на войну, но спрос существовал, а значит, было и предложение.
Много существовало проблем. И большая часть из них оставалась нерешённой.
Чувство глобальной безысходности довлело над всеми.
Лишь едва-едва теплившаяся надежда на чудо сдерживала всех от последнего непоправимого шага, когда без массового применения оружия уже действительно не обойтись…
Люди лелеяли мечту, что завтра война закончится. Уже завтра можно будет вернуться домой к привычной жизни и переполненным всякой снедью супермаркетам, к шикарным бутикам и красивым вещам, к ресторанам и вкусной еде, к пробкам на дорогах и яростной матерщиной тех, кто совсем обнаглел и лезет вперёд всех.
Этот мир стал таким далёким, таким желанным…
И как островки в безнадёжной трясине держались достойно наиболее спокой ные и выдержанные беженцы, иной раз стараясь абстрагироваться от окружавшего их кошмара, но чаще желая помочь, поделиться даже тем малым, что имели сами. Сострадание в этих людях оказалось сильнее обозлённости других. К ним тянулись, искали душевной поддержки и умиротворения. У них в больших армейских палатках жилось спокойнее и чуть легче. Там и тепло будто бы держалось дольше, и огонь в печках-буржуйках горел веселее. Они как могли, возвращали разуверившимся веру и надежду.
Госпиталь располагался в бывшей, заброшенной ещё при развале Союза, свиноферме рядом с деревней и палаточным лагерем.
Поначалу одно полуразрушенное длинное приземистое строение кое-как подлатали, вставили окна, двери, утеплили, запитали электричеством от дизельного генератора, наставили кроватей и сразу же нескончаемым потоком повезли раненых.
Очень быстро одного строения стало явно не хватать, принялись латать другие, такие же шаткие и ненадёжн ые. Но ничего более подходящего в округе не было. А возить раненых куда-то совсем далеко от передовой не имелось возможности.
Среди персонала ходили мрачные разговоры, дескать, война ещё толком не началась, а раненых уже столько, аж страшно становится при мысли, что будет дальше.
На нарушения требований санитарии закрывали глаза — элементарная гигиена и стерильность импровизированных операционных соблюдаются, уже хорошо.
Иван Никитин ни о чём таком и не ведал.
Он не помнил, как его доставили сюда. И вообще ничего не помнил. Даже своего имени.
Сердобольная бабушка санитарка подсказала, что страдает касатик посттравматической амнезией. Мол, слышала, как врачи говорили, вот и запомнила эти слова.
Иван толком не знал, что это такое, но и так было понятно — причина в травме, башку отбили так, что не помнит он нихрена, хоть караул кричи. И болит она постоянно, в ыматывает эта боль почище чего другого, силы отнимает, а иной раз так скрутит, что только обезболивающие спасают.
Никитин сам напросился помогать чем-нибудь, потому как валяться сутками напролёт без дела уже не мог. Ну, болит голова, ну что теперь? Руки-ноги целы и слава Богу.
Распоряжением начальника госпиталя, из больных Ивана перевели в санитары и оставили при лазарете. А куда его такого? Всё предыдущее — как белый лист, даже не за что зацепиться и попытаться чем-то заполнить пробел длиною в целую жизнь.
Лечащий врач тоже ничем помочь не мог. Успокоил только: дескать, стряслись мозги сильно, но серьёзных повреждений нет, дураком не станешь, не ослепнешь и парализованным не сляжешь. А остальное пройдёт со временем. Врач сразу сказал, что никаких документов не было. Мол, таких тут хватает, но они хоть помнят, какого роду-племени и откуда. В большинстве случаев сопроводительные документы из войсковых частей есть. Единицы только без всего поступают. А вот он — Коля, среди этих редких пациентов экземпляр особенный.
«На тебе диссертацию докторскую защитить можно», — сказал как-то эскулап, шутливо похлопывая Никитина по плечу.
Шутник хренов…
Никитина действительно называли Колей.
«Коля, так Коля, — подумал Иван. — Нормальное имя».
И стал отзываться на него.
Работы санитарам было много. Раненые требовали постоянного ухода. Многие поступали тяжёлы ми. Иван уже притерпелся к постоянному запаху немытых тел, к крови, к нагноившимся воняющим ранам, к бинтам, к стонам и воплям, к частым смертям. Его включили в так называемую похоронную команду. Только толку от Никитина там всё равно не было: долбить ломом мёрзлую землю под могилы он не мог — начинались тяжёлые головные боли. Поэтому помогал посильно — яму закопать, ещё чего сделать, чтоб голова не сотрясалась.
Такое положение вещей Ивана очень беспокоило. Да что там — ввергало в ужас! Кто он, откуда, как его на самом деле зовут, кем он был до войны? И самое главное — как с этим жить дальше?!
«Слава те, Господи, руки-ноги целы, — частенько думал Никитин. — А то, как посмотришь на искалеченных раненых, душа кровью обливается. Ни рук, ни ног, ни глаз… Иные вообще на полкойки. Обрубки, прости, Господи!»
Иван не пускал в себя чужие страдания — быстро понял, сгорит так в два счёта. У каждого личная трагедия размером с целый мир, вдруг рухнувший одномоментно. Всех не пережалеешь. А хоть и попытаешься, всё равно не будет у них уже ни рук, ни ног, ни глаз. И никто не ответит им на проклятый вопрос:
«Почему я? Почему…»
Один молодой пацан — по документам двадцать лет всего, а на вид старик стариком, особенно вынимал душу Ивану.
Парню разорвавшейся миной оторвало обе ноги выше колен, повредило паховую область серьёзно. Там не то что о детях, вообще о бабах думать бестолку.
Ох, и плакал он, ох кричал:
«Не хочу жить!!! Зачем вы меня лечите?! Не хочу жить!!!»
Закололи его транквилизаторами совсем. Как немного отошёл, рассказал соседям по койке, дескать, прадед в Великую Отечественную тоже обеих ног лишился. Только не помнил парень прадеда своего: тот умер ещё до рождения правнука. Спился от жизни такой.
Дед паренька тоже не помнил целым своего отца, ушедшего на ф ронт, — маленьким совсем был, а как вернулся отец, так и запомнился калекой.
Сам дед левую руку по локоть потерял перед пенсией из-за производственной травмы.
Отец безногого паренька ещё по молодости по глупости без мизинца тоже на левой руке остался.
А коляска та инвалидная от прадеда в чулане деревенского дома так и стояла. Катался на ней паренёк, когда маленький был. Вот и накликал, видать… А может, это судьба такая их роду выпала, но вроде как по уменьшающей из поколения в поколение шло, да только от прадеда к правнуку всё снова передалось.
Нашли потом того паренька повесившимся…
В изредка выдававшиеся свободные минутки Никитин искал уединения и мучительно пытался вспомнить хоть что-нибудь. А ещё он по возможности прислушивался к чужим разговорам или принимал в них участие, надеясь хоть таким способом за что-то зацепиться.
Ничего не помогало.
; Порой Иван впадал в отчаяние и, уединившись, закусив до боли губу, ненавидя себя, думал яростно:
«Вспоминай… Вспоминай…»
Та самая бабушка санитарка жалела его, приговаривая:
— Ну что ты, Коленька, что ты, касатик, изводишься? Вспомнится оно всё. Дай время!
Жалость бабушки каплями бальзама действительно снимала боль с души, но не вылечивала боль в голове, а она, проклятая, болела и болела, да ещё была пустой, как таз дырявый…
Слово «дырявый» впервые придя как сравнение с тазом, вдруг вызвало странное волнение. Но ничего более. Почему-то зрительное воображение нарисовало карточный туз. Туз дырявый. На зонах так говорят. Иван решил, что раньше ему пришлось отбывать срок. Это подтверждали и немногие наколки на руках и на груди. Ничего серьёзного, как растолковал один из раненых, шедший на поправку. Он пояснил, что сидел сам до войны. И Коля тоже из «хозяйских», по всем у видать в «мужиках» зону топтал. Такие партаки — татуировки, то есть, и таким способом делают только там.
Никитин так и сяк мусолил это в своей опустевшей памяти, но ничего не вспомнилось.
//- * * * — //
Колонну из четырёх «Уралов» расстреляли из леска, что тянулся метрах в двухстах от укатанной, скользкой колеи. Лесок и дорогу разделяло пустое, заснеженное пространство без единого кустика. Зато противоположная от колеи сторона густо заросла кустами и смешанным берёзовым и осиновым молодняком. Однако для засады она не подходила, поскольку лежала значительно ниже дороги.
Первую и последнюю машины уничтожили гранатомётными выстрелами, а центральные поливали длинными очередями. Пули злыми шершнями насквозь пробивали тенты и разбивали в щепу боковые дощатые бортики, дырявили подпрыгивающие от сильных ударов термоса и мягкими шлепками впивались в тела кричащих от боли солдат…
Е лену из кузова вытолкнул молодой парнишка, но сам выпрыгнуть не успел: громко вскрикнув, он вывалился лишь наполовину, повиснув вниз головой на заднем бортике, свесив безжизненно руки.
Женщина неловко упала на снег, ударившись левым боком так, что перехватило дыхание, рвущийся из самой души испуганный крик оборвался. О том, что она тоже кричала от страха, как и другие, Елена только сейчас поняла уголочком сознания, думая лишь об одном — спастись! Инстинкт подтолкнул в сторону кустов, и она поползла к обочине, провалилась глубоко в снег, но всё равно ползла к спасительным, как ей казалось, кустам.
Выстрелы уже смолкли, доносились только стоны раненых, рокот мерно работающего двигателя одной машины и потрескивание пламени двух горящих.
Когда женщина доползла до кустов, на дороге зазвучали одиночные выстрелы. Она со страхом оглянулась и увидела людей в маскхалатах.
Общеармейский камуфляж, надетый ею по настоянию Андрея Николаевича как наиболее удобный и практичный для зимнего времени, совсем не подходил для маскировки и делал её заметной на снегу даже с большого расстояния. А тут от колеи до кустов было метров пятьдесят, не больше.
Неизвестные добивали раненых и быстро осматривали машины.
Один, проваливаясь по колено в глубоком снегу, уверенно направился к ней…
Елена испуганно заскулила, почти как собачонка. Страх парализовал, она смотрела на приближавшуюся смерть и не верила, что жизнь закончится вот так — неожиданно, нелепо и страшно, где-то на обочине…
Подошедший оказался молодым мужчиной с жёстким выражением небритого осунувшегося от усталости лица и беспощадными светлыми глазами. Он остановился в паре метров и вдруг чертыхнулся досадливо:
— Тьфу ты! Да это баба!
— Не надо… — дрожащим голосом попросила Елена.
— Лежи тихо и не ш евелись, пока не уйдём. Поняла?
— Да…
Солдат нажал на спусковой крючок своего автомата. Грохнул выстрел. Пуля взметнула снег у самой головы женщины. Она расширенными глазами смотрела на неизвестного, а тот развернулся и пошёл к своим.
От машин донёсся требовательный голос:
— Уходим!
Елена лежала ещё долго и уже начала замерзать. Потом осторожно приподнялась и посмотрела в сторону колеи.
Тихо.
Она на четвереньках поползла к машинам, выбралась на узкую обледеневшую дорогу, ещё опасаясь подниматься, но, кажется, ей уже ничто не угрожало. И только тогда Елена встала, потерянная, напуганная так, что до конца ещё не осознавала случившегося чуда — её пожалели, она осталась единственной выжившей из всех.
Женщина потерянно бродила между пугающе неподвижными телами, не зная, что предпринять, что делать дальше.
Ей хотелось вернуться назад, но неведомая сила, заставившая покинуть относительно безопасный посёлок, не позволяла так поступить, и Елена, обойдя по обочине сгоревшую и уже чадящую дымом переднюю машину, пошла по укатанной колее, тревожно поглядывая по сторонам.
Она плакала.
Из памяти никак не уходил образ того самого мужчины, пожалевшего её. Она уже понимала, что никогда не забудет это лицо, как и многое, что глубокими незаживающими ранами исполосовало всю жизнь.
Только ближе к вечеру, когда уже почти стемнело, Елене удалось выйти к какой-то опустевшей деревне. Все избы, что она сумела в темноте разглядеть с дороги, оказались сгоревшими, с торчащими силуэтами печных труб. Совсем как в кинохронике давно прошедшей войны, вдруг вернувшейся и начавшей безжалостно собирать свою страшную дань.
Женщина шла по дороге, всматриваясь в очертания сгоревших почти дотла изб, ощущая густую гарь, как вдр уг на фоне потемневшего неба увидела искорки, вылетающие из небольшой круглой трубы, выведенной в окошко избы, странным образом уцелевшей посреди пепелища, и даже крыша у избы имелась.
Елена остановилась, не зная, что предпринять. Она боялась всего и всех, но понимала: идти без отдыха, да ещё и ночь напролёт, невозможно, надо где-то остановиться, передохнуть, а утром снова в путь.
Она осторожно сошла с дороги и начала пробираться по пепелищам дворов к избе, стоящей достаточно далеко от трассы. Вблизи удалось разглядеть, что та обгорела только снаружи, огонь обуглил бревенчатые стены и крышу, но всё уцелело, не обвалилось. Труба торчала из окна, заколоченного полуобгоревшими досками. Кто-то выбрал более-менее целый дом и устроился здесь. Но кто там, за обугленными стенами, что ждёт за ними, и стоит ли испытывать судьбу?
Женщина вслушивалась, приникнув к доскам, пытаясь хоть что-то разобрать. Внутри тихо, а снаружи не видн о никаких признаков активной жизни. Ни тебе суеты, ни шума, ни побрехивания собак. Кругом гнетущая тишина и пепелище.
Надо решаться.
«Не оставь меня, Господи!», — подумала Елена и направилась к двери.
Перед дверью когда-то имелась веранда, но она, в отличие от домика, сгорела полностью, поэтому женщина оказалась сразу у входа и потихоньку толкнула дверь. Та не поддалась. Толкнула сильнее и дверь со скрипом начала открываться.
У женщины перехватило дыхание. Она замерла у порога, готовая тотчас бежать, куда глаза глядят. Но по-прежнему было тихо. И тогда Елена шагнула внутрь, где оказалось ещё темнее, чем на улице, но зато явственно ощущалось тепло и очень вкусно пахло чем-то наваристым.
— Кто здесь?.. — подала слабый голос Елена, всё ещё стоя у распахнутой двери, готовая стремглав выскочить назад.
— А вы кто? — откуда-то из тёмного угла донёсся не менее исп уганный мужской голос.
Женщина пулей вылетела на улицу и отбежала подальше, но остановилась и развернулась.
— Эй, вы, там! — крикнула она. — Я вас не боюсь, слышите! Выходите сюда!
Чей-то силуэт показался в дверях, замер, а Елена попятилась, едва не упав.
— Конечно, не боитесь, — чуть насмешливо произнёс неизвестный. — Я это сразу понял.
— Ну, вы! — храбрясь, воскликнула женщина. — Не очень-то там! У меня пистолет!
— И вы меня убьёте просто так, ни за что? — немного грустно спросил незнакомец.
Грустный и какой-то обречённо незащищённый голос мужчины добавил ей нужной решительности.
— Если полезете — убью! — твёрдо ответила Елена, совершенно не представляя, где возьмёт этот самый пистолет, и спросила уже не так воинственно: — Можно мне здесь переночевать? А завтра с утра я сразу уйду, не стану вам мешать.
— Заходите и не бойтесь меня, — ответил неизвестный.
— Вот ещё, и не подумаю бояться, — пробормотала Елена, оставаясь на месте.
Человек собрался уже уходить, но замер в дверях, развернулся.
— Впрочем, если хотите, можете всю ночь стоять там. Я не возражаю. Да и куда мне? У меня ведь пистолета нет.
— А у меня есть! И не лезьте ко мне!
— Вы зайдёте или так и будем избу выстужать? Дров мало.
Елена, мысленно перекрестившись, пошла за человеком, но в дверях опять остановилась.
— Да заходите уже, в самом деле, — устало вздохнул человек.
Женщина решительно прошла в избу и увидела сполохи огня, из-за заслонки печки-буржуйки, обложенной кирпичами для сохранения тепла.
— Проходите, грейтесь, — сказал мужчина, закрывая дверь.
— Спасибо, — тихо ответила Елена, подошла ближе к печке, присела на обычный табурет.
Человек взял ещё один табурет, стоявший у стола, и попросил, указывая рукой на своё место, предлагая женщине пересесть:
— С вашего позволения. Я дровишки подкидываю, поэтому мне нужно там сесть.
Елена беспрекословно пересела.
— Простите, не представился. Латышев Александр Дмитриевич, в прошлом, до войны, технолог хлебопекарного производства. Теперь вот тоже у печи пристроился, — скупо усмехнулся он, открывая заслонку.
Его лицо осветило жаром углей.
Елена смогла разглядеть, что на вид мужчине далеко за пятьдесят, давнишняя небритость превратилась в седую неухоженную бородку и усы. Через такие же седые на голове и редкие волосы поблескивала лысина. Нос небольшой и ничем не примечательный. Глаза маленькие с набрякшими веками. Одет просто, по-деревенски, как сказали бы многие. Он напоминал деда отшельника, тихо и оди ноко живущего где-нибудь в глухом краю.
— Позвольте узнать ваше имя?
— Никитина Елена, — просто ответила женщина.
Её донимал запах от кастрюли, стоящей на кирпичах, чуть в стороне от разогретой до малинового цвета поверхности буржуйки.
— Вы, наверное, есть хотите? Да что это я! Какой глупый вопрос! — досадливо поморщился Александр Дмитриевич.
— Да, очень хочу, — честно ответила Елена.
— Тогда возьмите, пожалуйста, чашку в буфете и положите себе, чтоб не обидно было, не стесняйтесь. А вот хлеба, извините, нет. Столько я этого хлеба за жизнь сделал, а сейчас нет даже маленького кусочка, — как бы извиняясь за такой казус, вздохнул мужчина.
Елена набрала половником в чашку суп с картошкой и даже с кусками мяса, пересела к столу, скинула верхнюю одежду и с удовольствием умяла всё содержимое. Потом с благодарностью сказала:
— Большое вам спасибо, Александр Дмитриевич. Откуда у вас мясо и картошка?
— Картошку случайно в подвале нашёл в одном из сгоревших домов. Её там немного, но пока есть. Я ведь тут и сам недавно, третьи сутки всего. Беженцами шли от города, нарвались на каких-то вооружённых людей, дезертиров, наверное. Мне удалось спрятаться, а остальных куда-то увели. Вот теперь сижу тут и не знаю, что делать. А вы какими судьбами здесь?
— Я в город иду. Сегодня во второй половине дня автоколонна интендантов попала в засаду, всех убили, одна я осталась.
— Вот времечко, а! — опять вздохнул мужчина.
Он вообще много вздыхал и казался совсем поникшим и даже сломленным.
— А в город-то вам зачем, Елена? Все оттуда бегут, а вы туда.
— Муж у меня там и сын.
— Вона чего! Дела… Только не пустят вас в Красноярск. Везде кордоны стоят. Сначала защитников — о ппозиционеров то бишь, как они себя величают. Потом, километров через десять-двенадцать от города, федералы стоят. Да и окромя того всякие тёмные личности шатаются. Вот и я, и вы попали на таких. Так что, не пройти в город вам.
— Мне уже говорили, — тихо ответила женщина.
— И всё равно идёте?
— Да.
— Понимаю… А мои все погибли при обстреле ещё в самом начале этой дурацкой войны. Намаялся я там один. Голод, холод, света нет, наводнение это ужасное, обстрелы. Страшно. Не хотел больше оставаться и вышел вместе с другими беженцами. Они в лагерь направились, а я потихоньку отстал и сюда пошёл, встретился с какими-то людьми, они тоже из города шли, да попали мы на тёмных личностей. Ну, да я уже говорил об этом. У меня тут, в этой деревне, свояк жил, хотел у него остановиться временно. Не хочу в лагерь этот, знаю я, какая там жизнь: ещё хуже, чем в городе. Так что сюда пошёл. А оно вона как всё обернулось. Ни деревни, ни свояка, ни дома его. Непонятно, как эта изба уцелела. Пристроился пока здесь. Что дальше, не знаю…
Елена чувствовала, что намолчался её собеседник за трое суток, вот и выговаривается. Поэтому сама помалкивала. Да и что говорить незнакомому человеку, к тому же обременённому своими проблемами. Он всё равно не услышит.
А Латышев продолжал неспешно:
— Пристроиться-то пристроился, а как жить в холоде, чем питаться? Настоящая печка завалилась, восстановить не смог. Слава Богу, нашёл вот эту буржуйку в сгоревшем сарае, притащил сюда, приспособил как сумел, кирпичами обложил. Так теплее. Вы вот спрашивали про мясо. Скажу прямо: собачатина это. Бегала тут псина одна, рычала на меня, не подпускала. Я зело осерчал на неё, изловчился, да поймал…
Елена почувствовала, как тошнота подступила к самому горлу, но сдержалась с неимоверным трудом, подумав:
«Ну уж нет… Переживу… Не кисейная барышня…»
Александр Дмитриевич вроде как и не заметил ничего. Откуда-то из-за печки вытащил мешок из плотной бумаги, поставил между ног, сунул в него руку, вытащил конверт.
— Вот, нашёл тоже. Прям так в мешке и лежали, снегом присыпанные. Письма разные, довоенные ещё. Люди пишут о своём житье-бытье. Попадается официальная переписка всяких фирм. Как они тут оказались, ума не приложу. Но в наше дурное время и не такое возможно.
Я их читаю от скуки. Сейчас так странно всё воспринимается. Может, иных людей в живых нет, а мысли, проблемы, заботы, чаяния — всё осталось. До чего бессмысленной кажется эта мелочная суета сейчас, когда всеобщая беда пришла! Сами ворота ей отворили, впустили в дом… О-хо-хо…
Вот, послушайте-ка, Елена… Так, что тут у нас… ага… некая фирма «Берёзка» пишет компании «Строймонтаж»… чего она пишет… ага… Уважаемый Игорь Иванович! Нами в адрес вашей компании отгружено…
Ну, понятно, бизнесмены деньги не поделили. Сумма-то смешная, пятьдесят восемь тысяч рублей. И сразу судом грозят. То ли дело власти наши! Эти не мелочатся по таким пустякам. Эти «трубу» не поделили. Или, вернее, не захотели пускать к ней других — таких же жадных и беспринципных. Вот отсюда и всё горе простым людям — мне, вам, остальным. О-хо-хо…
Елена чувствовала, что сытная еда, хоть и на собачьем мясе, тепло, монотонное бормотание унылого собеседника клонят её в сон. Глаза сами слипались, хотелось уже лечь, расслабиться и забыться хотя бы ненадолго, чтобы отпустили боль от потери ребёнка и тревога за сына и мужа…
— Елена, да вы спите уже!
— Что? А! Нет-нет, извините. Я слушаю вас, — женщина вскинула поникшую в дрёме голову.
— Вот я и говорю, такая мелочь, как пятьдесят восемь тысяч доводит людей до суда, что уж говорить о миллиардах. Конечно, война из-за таких сумасшедших денег нач алась… Та-ак, что тут у нас ещё есть? — Латышев сунул руку поглубже в мешок, поворошил, извлёк почти с самого дна несколько сжатых в кулаке конвертов. — Ага, тоже письма… хотя чего я ожидал, не денег же, хм… а было бы неплохо… только кому нужны сейчас бумажки, ценности в них не больше, чем в письмах этих. Ну-с, посмотрим, кто и чего пишет.
Александр Дмитриевич надорвал один из конвертов, извлёк сложенный тетрадный лист.
— Здравствуй, мама! Выдалась свободная минутка, поэтому решил черкануть тебе письмо. Не знаю, успею ли дописать. У нас тут частые обстрелы…
Латышев на секунду отвлёкся, расправил конверт, склонившись поближе к приоткрытой заслонке.
— Штемпель-то недавний. Да и по тексту понятно, что написано об этой чёртовой войне. Странно, как оно сюда попало, вместе с довоенными? Ну-ка, а другие письма? — мужчина осмотрел конверты, извлечённые с самого низа мешка. — Хм… И эти тоже. Полевая почта од на. Что же с почтальоном стало? Как они здесь оказались, письма эти? Э-э! Да не всё ли равно? Кто сейчас их доставлять будет и каким образом? Одно, вон, в Вологодскую область в город Череповец, второе — в деревню Лески Залегощенского района Орловской губернии. Третье — в Краснодар… Н-да! Вся Россия собралась тут, в Сибири! Люди со всей страны, все разные, а кровь и боль у всех одинаковые…
Латышев бросил конверт вместе с листком в печку. Тлеющие угли на пару секунд вспыхнули ярким пламенем, осветив лицо мужчины — отрешённо-отстранённое.
Елене захотелось остановить его, но она почему-то сдержалась. Ей стало немного стыдно за собственное равнодушие, но очень удобная, комфортная мыслишка — «а мне какое дело, своих бед мало что ли, да и куда я с этими письмами?» — перекрыла небольшое чувство стыда.
— Мне бы лечь где-нибудь, — произнесла она.
Латышев отвлёкся от молчаливого чтения очередного письма.
— А вон, видите, я доски приспособил? На них и ложитесь, отдыхайте. Матраса и прочего, к сожалению, нет.
— А как же вы?
— Я за день выспался, — усмехнулся Александр Дмитриевич. — Да и всё равно не усну сейчас. Возраст, знаете ли, начинает сказываться. Бессонница. А вы ложитесь.
Елена надела свой бушлат, подложила под голову вязанную шапочку и улеглась на доски.
Постепенно сон сморил её.
Сколько она проспала, сказать наверняка женщина не смогла бы. Она ворочалась, просыпалась, смотрела сквозь прикрытые веки на Латышева, так и сидящего у печки, и снова засыпала.
Разбудило Елену чувство тревоги, ворвавшееся в сон вместе с отзвуками не столь далёкой канонады.
Она быстро поднялась.
— Что это, Александр Дмитриевич? Пушки стреляют?
— Да, пожалуй. Не время сейчас для летних гроз, — спокойно произнёс Латышев. — Да чего вы подскочили? Рано совсем, — он глянул на наручные часы, поднеся их к самой заслонке, поскольку угли в буржуйке едва тлели, — начало седьмого утра.
— Обычно я так и встаю, — ответила женщина. — Так что нормально. Похолодало за ночь.
— Да, печка остыла, избу выстудило порядком. Но ничего, сейчас раскочегарю, дровишки есть, писем ещё много…
Вскоре огонь в печи запылал, дрова начали потрескивать, а от кирпичей пошло тепло.
Латышев опять взялся за перлюстрацию почты. Он уныло зачитывал отрывки из писем и неспешно бросал их в печку.
Елена почти не слушала его, погрузившись в свои невесёлые думы.
Отзвук канонады стих.
Но никак не унимался Латышев. Он всё бубнил и бубнил неспешно, особо не переживая — слушает его гостья или нет. Правда, иногда он ненадолго замолкал, но при этом вздыхал тяжко, отчего стан овилось понятно: он и мысленно всё ворчит, никак не может успокоиться.
Улучив, когда мужчина умолкнет, Елена вышла на улицу, вдохнув полной грудью морозную свежесть, всё же насыщенную гарью, отчего тревога на душе усилилась, и вместе с тем стало несколько легче, совсем не так как в избе от застоявшегося духа и ворчания стареющего зануды.
«Как рассветёт, пойду дальше, — подумала женщина. — Как же в город попасть? И где Ивана с Ромкой искать? Господи, что же я делаю?! Ведь это безнадёжно. Может, и в самом деле вернуться? Нет… Не смогу уже. Я должна искать мужа и сына. Даст Бог, найду…»
Озябнув, Елена вернулась в душное тёмное жилище. Там стало значительно теплее и опять пахло разогретым супом.
«Поем, — подумала женщина. — Когда ещё придётся. Подумаешь, собачье мясо. Корейцы, вон, лопают и ничего. А китайцы вообще кошек едят и другую дрянь. Так что не умру».
После совместного завтрака Латышев занял привычное место и потянулся к мешку.
«Опять… — в отчаянии подумала Елена. — Сколько ж можно! Скорей бы уже рассвело. А может, прямо сейчас уйти? Нет, дождусь рассвета. Недолго уже осталось».
Внезапно она вновь почувствовала необъяснимую тревогу, появившуюся будто ниоткуда, а может быть, ставшую следств ием долгих переживаний. Но какое-то внутреннее чувство развеяло все сомнения. Что-то случилось с Ромкой. Беда с ним. Господи… сердце-то как схватило…
Сжавшись от острой боли, женщина схватилась за грудь…
Латышев тревожно спросил:
— Что с вами, Елена? Сердце?
— С сыном беда случилась… — через стиснутые зубы выговорила Елена.
— С ним всё будет хорошо, Елена, верьте мне. Как и с вашим мужем. Я знаю.
— Нет, случилась беда с Ромочкой…
Она ещё долго сидела так, успокаивая внезапную боль, постепенно отступившую, но оставившую тревожное, нехорошее предчувствие.
«Господи! Да что же с ним такое?! Как мне узнать? Где найти? Чем помочь?»
Оставаться бездеятельной она уже не могла. Нужно было что-то делать, только не сидеть на месте.
— Спасибо вам за всё, Александр Дмитриевич. За ноч лег, за еду, за доброту вашу. Пойду я. Пора уже. Светает.
— Что ж, Елена, — вздохнул привычно Латышев, — раз решились твёрдо, то в добрый путь. И пусть он окончится счастьем для вас и семьи вашей. Идите по дороге, не сворачивайте никуда. Тут до города километров тридцать или чуть поболее. Если идти не останавливаясь, доберётесь за несколько часов.
Признательно кивнув, женщина вышла прочь.
И снова пустая дорога, раскинувшиеся по обе стороны от неё укрытые снегом пустыри с торчащими из белого покрывала зарослями сорной промороженной травы. Эта пустошь напомнила Елене, как она ходила к мужу на зону. Вот и сейчас она идёт к нему и к сыну, совершенно не зная, где искать их, как попасть в город. Но всё равно идёт, потому что не может по-другому.
Её остановили на подходе к первому за всё время пути блокпосту. Долго держали на расстоянии, не позволяя приблизиться, выясняя, а не тащит ли она на себе бомбу. В конце концов, запустили на пост, где молодой лейтенант учинил допрос: кто такая, откуда и куда идёт, почему одна, есть ли документы.
Елена рассказала, всё как есть, показала пропуск, что получила от Андрея Николаевича.
Про засаду на автоколонну лейтенант захотел узнать подробнее.
— Где это произошло, показать сможете? — спросил он, кивнув на лежащую на столе небольшую карту.
— Вряд ли, я в картах не разбираюсь. Могу только сказать, что на этой дороге, километрах в двадцати отсюда. Там ещё деревня сгоревшая есть, где я переночевала, ну, я говорила уже.
Офицер кивнул.
— А как же вы уцелели? — спросил он без всякого подтекста.
Елена замолчала ненадолго и произнесла:
— Не знаю. Человек хороший попался. Не стал убивать. Сказал лежать тихо, пока они не уйдут.
— Сюда бы этого добряка вместе с оста льными, — процедил лейтенант зло. — Поговорили бы со всей душой…
Потом обратился к сержанту, молча сидевшему всё это время рядом:
— Сообщай в штаб о диверсионной группе и о нападении на автоколонну. Не приедут они, можно не ждать. Хотя это уже вчера ясно было.
Сержант кивнул, поднялся и вышел из вагончика, приспособленного под местный командный пункт.
Лейтенант обратился к задержанной:
— В город вы не попадёте. Это без вариантов. Тем более что ваш муж и сын, скорее всего, мобилизованы и воюют против нас.
Елена, вначале напуганная самим фактом задержания и допросом, успела немного освоиться.
— Я в званиях не очень разбираюсь. Как мне к вам обращаться? — спросила она.
— Можете обращаться: «товарищ лейтенант».
— Хорошо. Товарищ лейтенант, вы сами-то как относитесь к этой, по меньшей мере, идиот ской ситуации? Зачем вы воюете друг против друга?! Почему?! Что и от кого вы защищаете?! Разве это не абсурд: мой муж и сын могут воевать, по вашим словам, с вами, в то время как я нахожусь у вас не в плену, не по принуждению и даже не по убеждению? Моя дочь погибла от обстрела посёлка оппозиционерами, за которых сейчас воюют Иван и Ромка! Получается, это они её убили?! — голос женщины осёкся, губы задрожали, глаза увлажнились, она всхлипнула. — Как подобное вообще могло произойти?! Какие чудовища, наделённые властью, допустили это?! Вот скажите мне просто, без свидетелей.
Молодой парень сидел потупясь, будто нашкодивший ученик перед учительницей. Потом поднял голову и произнёс глухо:
— Спросите чего полегче.
— Полегче, — сквозь слёзы горько усмехнулась Елена. — Нет у меня лёгких вопросов. Не может их быть, когда я на руках держала девочку свою…
Женщина опять заплакала.
Лейтена нт тяжело поднялся, вышел из вагончика, трясущимися руками достал из пачки сигарету, прикурил, втянув полной грудью дым, длинно выдохнул, опять затянулся уже не так глубоко, глядя куда-то вдаль, будто пытаясь там отыскать ответы на проклятые вопросы…
Солдаты со стороны хмуро смотрели на своего командира.
Подошёл сержант и сказал:
— В штаб доложил. Там уже знают. Из посёлка утром сообщили, что нашли колонну. Как бы на нас эти диверсанты не вышли. Профи, судя по всему. Перещёлкают как птичек.
— Не перещёлкают. Ты перед подчинёнными не болтай, чтоб паниковать не начали. И бдительность усиль.
— Есть усилить бдительность, — ответил сержант. — А с этой что? Куда её?
— Пойдёт какая-нибудь колонна, передадим, пусть доставят в лагерь беженцев. В город ей всё равно не пройти, да и нечего там делать.
//- * * * — //
Для сопровождения Трошина к особистам выделили вооружённого автоматом того самого бойца, что прикладом высадил ему все передние зубы, отчего лицо болело нестерпимо, губы разбиты, язык распух, дёсны с осколками зубов кровоточили.
Мужик выглядел лет на сорок пять. Он, как и большинство других, был экипирован в валенки, пятнистые утеплённые штаны, такой же бушлат и шапку.
До войны подобный типаж Фёдор встречал едва ли не каждый день: как-то незаметно в быт россиян вошла манера носить такую одежду, дешёвую и практичную, уверенно вытеснившую другую, из иной эпохи, но тоже прочно связанную с тяжёлыми для страны временами — ватные телогрейки и стёганые штаны чёрного цвета.
Мужик выглядел недовольным, нахохлившимся и даже злым.
Из короткого разговора между солдатом и командиром, Трошин понял, что идти придётся более десяти километров в одну сторону. Этим боец и был недоволен, поскольку ему предстояло ещё обратн о топать.
На его ворчливое недовольство командир безапелляционно заявил, мол, зачем в плен опозера взял, надо было кончать там, на поле. Раз не добил, теперь отдувайся, веди к особистам. А хочешь, грохни прямо здесь, но выкручиваться в особом отделе будешь сам.
Мужик матюгнулся досадливо, сунул запазуху сопроводительные документы.
Фёдор, обращаясь к чужому командиру, как мог, прошамкал:
— Руки хоть развяжите. Лицо болит, буду снег по дороге прикладывать.
— Ничё, потерпишь! — процедил мужик.
Но командир сказал хмуро:
— Развяжи, не убежит по такому снегу, а попытается — тогда уж стреляй.
— Это я завсегда! — осклабился мужик, продемонстрировав прокуренные потемневшие кривые зубы, вероятно, никогда не подвергавшиеся осмотру стоматологом.
— Пристрелит он меня сразу за околицей, — отчаянно произнё с Трошин, сплёвывая сукровицу на искрящийся под солнцем снег.
Краем глаза он уловил, как передёрнулось брезгливо лицо офицера, и понял, просить его о чём-либо бесполезно, хорошо хоть руки приказал развязать.
А мужик, глядя презрительно на Трошина, опять осклабился:
— Чё, ссышь?
— Всё, уводи его, — хмуро бросил офицер.
Подчинённый пнул Фёдора в зад и прикрикнул зло:
— Пшёл, коз-зёл!
Трошин медленно побрёл вперёд.
Они шли мимо армейских палаток, машин, бронетехники. Везде кипела обычная суета, свойственная всем армиям, находящимся во фронтовой полосе.
Пару раз мужика окликнули, дескать, кого и куда ведёшь? Сопровождающий отвечал с глумливым подтекстом, мол, веду опозера к особистам, да не доведу, видать, помрёт в дороге. Солдаты ответ посмеивались.
А Фёдор думал тоскливо:
«Зачем тогда предлагают переходить на их сторону? Если такое обращение со всеми, то лучше уж воевать до последнего, бить этих тварей. Чем быстрее перебьём, тем скорее со своими семьями встретимся. Зря я перешёл к ним. Знал бы, ни за что не полез под расстрел. Этот *censored* точно шлёпнет меня на полпути или даже раньше, чтобы возвращаться недалеко, а потом скажет, бежать хотел пленный. И никто разбираться не станет.
Что ещё тутошние особисты выдумают, если доберусь до них живым? Им-то зачем весь этот геморрой? Или тоже исполняют спущенную сверху директиву?
Театр абсурда какой-то!
Чёрт… как челюсть-то болит…»
От блокпоста, организованного по всем правилам, расположенного за лагерем примерно в паре вёрст, Фёдор и сопровождающий отошли ещё с километр. Укатанная многочисленными колёсами снежная колея, прежде шедшая по полю, теперь убегала за невысокий убелённый пригорок, утыканный про мороженным кустарником.
Пригорок визуально приближал горизонт, и казалось, за ним ничего нет. Это и есть край несчастливой русской земли, не знающей покоя, терзаемой то супостатами, то своими, идущими брат на брата.
С возвышенности открылся вид на пологий спуск и обширную, сколько хватало глаз, пустошь с темнеющими проплешинами хвойника и частыми вкраплениями смешанного леса. На горизонте, ставшем теперь далёким-предалёким, синели отроги Саян.
Великие сибирские пустоты!
Здесь на сотню вёрст можно не встретить ни одной деревни, ни одной живой души. А дальше на север так и вовсе на многие сотни километров глухомань и безнадёга. Там даже в двадцать первом веке есть только направления, а в иных местах дороги такие, что и танки застрянут. Но и эти направления тоже заканчиваются и нет дальше никаких дорог и даже тропинок. Просто нет и всё. Привыкшим к цивилизации подобное представить непросто.
На пригорке сопровождающий вздохнул устало:
— Фу-х! Запарился я с тобой совсем. Передохну чутка.
Он сел на снег.
— Темнеть скоро начнёт, — с трудом произнёс Фёдор, предварительно сунув холодную горсть в распухший рот.
— Соображаешь, — усмехнулся мужик.
— Чё тут соображать-то, первый день живу, что ли? — буркнул Фёдор, отворачиваясь и тоже собираясь присесть, благо утеплённые штаны позволяли.
Однако слова мужика заставили развернуться к нему.
— Это верно, не первый, но последний, — произнёс сопровождающий желчно.
От него вообще исходило столько неприязни, что при других обстоятельствах его посчитали бы ущербным, обозлённым на жизнь неудачником. Наверное, так оно и было, только война несколько скрадывала эти особенности. На войне многие озлобляются.
— Эк, вытаращился! — со снисходит ельным превосходством хмыкнул мужик, искоса поглядывая на Трошина, раскуривая сигарету, выпуская изо рта и носа синеватый дымок. — Ты что, думаешь, я тебя по темноте поведу? *censored* ты нужен! Только темнеть начнёт — застрелю и все дела. Никто ничего мне не сделает. Не та ты птица, чтобы особисты мурыжили меня. Им и самим это не надо.
— Что ты за человек! — в сердцах вымолвил Фёдор, сунув рот очередную порцию снега. — Как тебе самому живётся в такой злобе? Изойдёшь весь желчью.
— Ну, козёл, достал ты меня, — зло произнёс мужик.
Он закусил сигарету и направил на Трошина автомат.
Их разделяло метров пять. Весь путь сопровождающий зорко следил за тем, чтобы пленный не приближался, но сейчас тот оказался быстрее.
Да и сам Фёдор не смог бы сказать уверенно, какая сила помогла ему преодолеть это расстояние. Он изо всей силы пнул наведённый на него автомат, даже через плотный валенок поч увствовав тупую боль от удара. Оружие отлетело в сторону. Трошин прыгнул на мужика, вжал в снег, с силой вдавил свои большие пальцы в глазницы ненавистного врага. Тут же выступила кровь, несчастный дико завыл, дёргаясь всем телом, но не смог сбросить Фёдора, вдавившего пальцы почти полностью…
Потом Трошин будто опомнился, отскочил в сторону, схватил автомат.
Освобождённый мужик хрипел, агонизируя, пачкая снег кровью.
Победитель несколько раз сильно ударил прикладом в голову несчастному.
Тот затих, но тело ещё конвульсивно вздрагивало.
Фёдор, тяжело дыша, безумно смотрел на противника, потом глянул на свои руки, положил автомат и торопливо отёр их снегом, после чего внимательно осмотрелся.
Пусто и всё спокойно.
Два маленьких человека затерялись на этих бескрайних просторах. Великой пустоши не было никакого дела до только что разыгравше йся трагедии.
Трошин торопливо забрал сопроводительные документы, просмотрел их и сжёг, разыскав зажигалку в кармане убитого. Затем нашёл его военный билет, тоже пролистал и сунул обратно: когда найдут тело, так хоть не окажется безымянным.
Он затащил убитого в кусты так, чтобы с дороги не было видно. Мало ли, вдруг какая колонна пойдёт. В погоню вряд ли бросятся, у всех свои заботы и обязанности, никому не нужен какой-то беглец. Но всё равно стоило поберечься, чтоб наверняка выйти к своим. Там объяснить отсутствие можно очень правдоподобно: скрывался на поле после того, как рота напоролась на засаду. Дождался темноты, вышел. Автомат чужой, подобрал первый попавшийся, а у своего осколком разбило весь приклад, поэтому бросил. В общем, выкрутиться можно легко. Сейчас не сорок первый год прошлой войны, когда особисты частенько окруженцев автоматически в предатели записывали. Так что долго держать не станут, а может, вообще на месте опросят и отп равят в госпиталь. А потом… потом — будет потом.
За этими размышлениями Трошин уходил всё дальше от дороги, стремясь в сторону передовой, до которой было от силы километров пятнадцать. В той стороне замерла морозная тишь, будто и нет никакой войны. Если бы ещё не мучительная боль разбитой челюсти…
Постепенно Фёдор начал чувствовать головокружение и слабость, лицо по-прежнему очень сильно болело, к тому же стало распухать ещё сильнее. Теперь каждый шаг по глубокому снегу давался с гораздо большими усилиями, приходилось подолгу отдыхать, но это не приносило облегчения, в глазах всё плыло, тело горело температурой, мысли путались, реальность перемежалась смутными видениями.
Уголочком иногда прояснявшегося сознания Фёдор понимал, похоже, началось воспаление от холодного снега, которым он пытался унять боль. Или ещё того хуже — пошло заражение. Дело скверно. Нужен врач. Но где его взять?!
Потом сознание опять растворялось в мутных образах, унося далеко от реальности.
Как он вышел к маленькой церквушке, спрятавшейся в одном из небольших лесных островков огромной пустоши, Фёдор не осознавал. Наверное, само Провидение, не оставлявшее до сих пор, несмотря на все злодеяния, вело грешника. А может, мерный звон небольшого колокола, пробивавшийся сквозь замутнённое сознание, вёл Трошина сюда. Последнее, что он помнил — это бревенчатые строения в стиле старой Руси.
До войны люди добрые постарались и возвели небольшой храм, который посещали немногие и только целенаправленно, а не походя, как это бывает в обжитых местах — зашли, свечку поставили и вышли с чувством исполненного долга, спеша дальше в мирских заботах, вроде как выполнили некую обязаловку, можно дальше грешить.
Сюда ехали помолиться в тишине и покое, оставив хотя бы на время бессмыслицу мирской суетности. Здесь случайных людей не бывало.
Фёдора з аметили ещё на подходе. За ним, вооружённым и едва бредущим, наблюдали настороженно. А когда он упал, человек среднего роста поспешил на помощь.
Сколько прошло дней со времени его пребывания здесь, Трошин не знал. Его состояние всё ещё оставалось тяжёлым. Порой он выплывал из мутного бреда и видел словно в тумане мужчину с ухоженной тёмной бородкой, и женщину, полноватую, с добрыми глазами. Он слышал их голоса и понимал, что никакой угрозы в них нет. От этого становилось немного легче, и Фёдор, благодарный за такое отношение, уже отвыкший от подобного, проваливался в забытье, уверенный, что ничего плохого не случится.
Когда Трошин смог осмысленно смотреть на мир, то первое, что увидел — это небольшую комнату с недорогой мебелью. Он пошевелился, чувствуя слабость во всём теле, и услышал приближающиеся лёгкие шаги. Над ним склонилась женщина средних лет. Лицо без всякой косметики. Повязанный светлый платок скрывал волосы незнакомки и делал похожей на женщин из каких-то совсем давних, ещё дореволюционных времён.
— Здравствуйте, — сказала она, и слегка улыбнулась.
В этом простом приветствии тоже чувствовалось светлое и доброе. На миг Фёдор задумался над тем, что, в сущности, человеку не так уж и много надо. Вот поздоровались с ним по-простому, и от этого стало хорошо. Но он был очень слаб, чтобы философствовать.
— Здравствуйте. Где я?
— Вы в безопасности и ваше здоровье теперь — тоже. Как вас зовут?
— Фёдор. А вас?
— Мария.
— Пить хочется.
Женщина подала ему литровую банку с какой-то мутной жидкостью.
— Травяной настой, — пояснила она. — Вам сейчас только это и надо пить.
Трошин сделал несколько глотков горьковатой настойки и откинулся на подушки.
— Долго я был без сознания?
— Почти неделю.
— Ничего не помню. Мне совсем плохо было?
— Да, но с Божьей помощью всё обошлось.
«Так вот оно что! — подумал Фёдор, смутно припоминая бревенчатые строения, колокольный звон. — Вот откуда этот платочек и простота лица».
— Я что, в монастыре? — спросил он.
— Нет, — улыбнулась Мария. — Вы у нас дома. Мы живём при церкви, где батюшка совершает богослужение. Отдыхайте пока, сил набирайтесь. Потом всё узнаете.
Женщина ушла.
Трошин прикрыл глаза, думая смятенно:
«Дела! Во, куда занесло меня! А ведь я не верю ни в чёрта, ни в Бога. Как же я сюда забрёл почти в полном беспамятстве? Каким-то высшим силам вздумалось доказать, что я неправ? И они решили направить меня на путь истинный? Какая ерунда… А может и нет. Только мне, грешнику, всё равно прощения не видать. Иисус говорил распятому разбойн ику, что тот в рай попадёт. Так ведь душегуб раскаялся, а я не собираюсь, не верю я и на крест не тороплюсь. У меня другие планы».
Через три дня Фёдор смог встать с кровати и сделать несколько неуверенных шагов. За эти дни он познакомился с батюшкой, как его называла Мария. Он сам представился отцом Николаем.
У Трошина о нём сложилось мнение как о человеке рассудительном, спокойном, добром. И всё же Фёдор чувствовал себя скованно. Он не привык быть кому-то обязанным, хоть здесь ни словом, ни взглядом не давали повода думать так.
Однажды между отцом Николаем и Трошиным случился разговор, после которого Фёдор решил твёрдо: пора уходить. Нет, его не гнал никто, но сам разговор оставил неприятный осадок на душе. Наверное, тем, что священник был прав в своей незатейливой простоте, в доводах, идущих от сердца.
Фёдор давно знал, что спорить с такими людьми трудно. Они свято уверены в своей правоте, их ничем не проймёшь, а все остальные, по их мнению — просто заблудшие овцы и их нужно вывести на свет Божий.
Разговаривали о войне.
Отец Николай спросил:
— Скажите мне: есть теперь или нет христолюбивое воинство?
— Не знаю, — ответил Фёдор. — Вряд ли.
Он не хотел разговаривать об этом, но из признательности за спасение, вежливо и по возможности непринуждённо поддерживал беседу.
— Вот и я не знаю, — вздохнул священник. — Я вижу один народ, разделённый злой силой. Испокон веков русский воин знал и чувствовал, что служит делу важному и хорошему. Это всегда освящалось и возвеличивалось. Сейчас же всё забыто, а творимое зло противно Божьим заповедям.
Трошин согласно кивнул и сказал:
— Религиозный ореол, когда-то окружавший войны и военных в глазах толпы, теперь исчез, это так. Но ведь к этому шло уже давно. Сейчас те, к ому поневоле приходится воевать — воюют, будто каторжники прикованные цепями к своей тачке. О каком тут военном духе и боевых качествах, а тем более об освящении и возвеличивании можно говорить!
Священник поддержал:
— Хоть война есть безусловное зло, всё же можно оправдать войну освободительную против захватчиков. Но как оправдать войну гражданскую, когда убийство своих соотечественников становится способом достижения победы? Как обратить заблудших к Богу, открыть им глаза? Какой молитвой?
— Эх, отец Николай! — вздохнул Трошин. — Если бы молитвой действительно можно было что-то сделать!
Священник пристально посмотрел на собеседника и спросил мягко:
— А разве нет?
— Не стану говорить за всех, но я не верю, что наш мир управляется божественным началом жизни. Есть химические, физические и иные процессы, в результате которых появилась Вселенная. И всё же я гот ов на минуту допустить существование Бога. Что мы видим в этом случае? Бог, если он есть, давно отвернулся от нас — с тех самых времён, как мы распяли Сына его, — ответил Фёдор убеждённо. — Даже ангелам нет до нас дела. Они никогда не спустятся с Небес на поле боя к страдающим от ран, чтобы облегчить их муки. Ангелы побоятся запачкать ноги и белоснежные крылья в крови, в блевотине, в разорванных кишках и говне… Не нужны мы даже этим серафимам.
— Вы заблуждаетесь, — улыбнулся священник.
«А то как же! Конечно, заблуждаюсь, — подумал Трошин без какого-либо раздражения. — У вас, у богословов, это убойный аргумент для неверующих, когда возразить нечего. Мол, только вам известна истина. Все остальные — заблуждаются».
А вслух он сказал:
— Отец Николай, при всём уважении, но если зло существует, то значит, Бог не может или не хочет ему помешать. Разве не так?
— Нет, Фёдор, не так. Господь дал человеку свободу выбора. Но за эту свободу и спрос серьёзный. Бог не может по своей прихоти вмешиваться в Творение своё, поскольку оно совершенно изначально, в нём нечего исправлять. Это люди, получившие свободу выбора, как неразумные дети не ведают что творят, а потом ничтоже сумняшеся сваливают свою вину на Бога — как Он мог такое допустить?! Очень удобная позиция, не правда ли: творить, что вздумается, ни за что не отвечать, а перекладывать ответственность на других?
Ошибочно молиться Ему о прямом вмешательстве. Желающие этого, принижают величие Господа, приравнивая Его к любому земному правителю, вольному распоряжаться своими подданными и менять законы по своему капризу.
— А может быть, Бога нет вовсе? — осторожно спросил Трошин, не зная, как отреагирует священник.
Но тот остался невозмутим и ответил ровно:
— Легче всего сказать: как Бог такое позволяет, куда Он смотрит! А ещё хуже — заявить, что Бога нет. Говорящие так, почему-то уверены — уж их-то никак не затронет пророчество о Страшном Суде. Они ошибаются. Господь любит чад своих, но спросит за всё строго. Нельзя понимать Божественную Любовь как слабость и готовность ко всепрощению. Грехи придётся искупать.
Отец Николай встал.
— Я должен идти. Время службы.
Он вышел, оставив Трошина наедине со своими мыслями.
Именно тогда Фёдору показалось, что священник стал несколько холоден к нему. А может быть, действительно лишь показалось. Но он решил: как только сможет более-менее нормально передвигаться, сразу уйдёт. Вернётся к своим и продолжит воевать. А есть Бог или нет его — узнает, как придёт срок. Пока же помирать не время. Нужно победить в этой войне и встретиться со своей семьёй. Раз не получилось переметнуться, значит, придётся по-другому идти к жене и дочери.
На полное восстановление у Трошина ушла ещё неделя. Он не раз разговаривал с отцом Николаем о разном, и убедился в ошибочности своего мнения о холодности и отчуждённости священника.
Со стороны близкой линии фронта часто громыхало, доносились отзвуки автоматической стрельбы. Но сама церковь оставалась нетронутой. Здесь никто не появлялся.
Отец Николай говорил, что прежде тут бывали военные, но немногочисленные. Приезжали, узнавали, что да как, надо ли чем помочь. Одни просили окрестить, другие — дать текст молитвы-оберега.
Священник давал им на выбор переписать молитву-оберег Михаилу Архангелу от смерти на войне, и молитву-оберег святому преподобному Сергию Радонежскому. Многие переписывали сразу две.
Фёдор слушал и думал:
«Зачем он мне об этом говорит? Ненавязчиво предлагает тоже переписать? А что, перепишу, пожалуй. С меня не убудет. Только поможет ли мне, безбожнику?»
; Настал день, когда Фёдор сказал:
— Пора уходить мне, отец Николай. Спасибо вам и матушке Марии за спасение моё. Век не забуду. Простите, если резок был порой. Но таков уж я по природе своей. А где автомат мой?
— Спрятал я его до поры. Но теперь уж отдам.
Фёдор быстро собрался и вместе со священником вышел на улицу.
Смеркалось.
Трошин решил ночью пересечь линию фронта, не являвшуюся сплошной оборонительной системой — такого не случалось во всех больших войнах, не было и в этой. Так что пройти незамеченным мимо противника можно вполне. Главное, думал Фёдор, на своих выйти так, чтобы не убили и вообще без зубов не оставили.
Отец Николай троекратно перекрестил Трошина и сказал:
— В добрый путь вам, Фёдор Павлович. Не спрашивал вас и не стану уже, на чьей вы стороне. Да и не важно это совсем. Бог вам в помощь.
Трошин удивился:
— Откуда отчество моё знаете?
— В бреду вы многое рассказали, — улыбнулся священник мягко.
— Вы меня расспрашивали? — нахмурился Трошин.
— Упаси Бог! — опять улыбнулся отец Николай. — Вы и без расспросов такого наговорили!
— Так вы всё обо мне знаете? — Фёдор невольно поёжился.
— Не всё, но многое, — не отводя глаз, ответил священник. — Вы правильно сделали, что переписали обе молитвы. Хотя и одной достаточно. Это первый ваш шаг к Господу. Поверьте, Он не отталкивает истинно раскаявшихся.
Трошин лишь кивнул молча, развернулся и растворился в густеющей тьме.
Ему удалось миновать незамеченным посты федералов, расположенных достаточно далеко друг от друга. Он шёл по кромке лесного массива, передвигаясь от дерева к дереву, часто останавливаясь, вслушиваясь в ночную тишину и мысленно проклиная к руглую яркую луну с мириадами звезд, не видимых в таком количестве из города по причине вечного смога.
Фёдор вдруг подумал, что перед самой войной смог в городе должен был рассосаться: не стало уже столько машин, чадящих выхлопными газами, почти остановились котельные. А звёзд он так и не видел. Почему? Наверное, слишком приземлено жил, перестал смотреть на небо и мечтать как в детстве. Беседы с отцом Николаем затронули потайное в душе, загнанное в самые закоулки. Благодаря этим разговорам, Фёдор осознал, он всё ещё способен на добрые поступки, не умерла душа его, но не воспарить ей под тяжестью совершённых грехов…
Через этот неожиданно лирический настрой, связанный с ярко сияющими звёздами, пробивалось чувство тревоги от вполне реальной опасности, поэтому Трошин чутко слушал тишину и вглядывался в лесной частокол, за которым просматривалось большое поле, укрытое белым покрывалом.
Через это поле предстояло перейти.
Двигаться бесконечно по кромке лесного массива нельзя. Этак он отклонится от намеченного маршрута.
Выйдя к полю, Фёдор почувствовал ещё больший страх.
Он в своём пятнистом камуфляже на снегу виден за версту. Подстрелить могут как свои, так и чужие. К тому же поле может быть ещё и заминировано.
Но идти придётся. По-другому никак.
Трошин мысленно перекрестился и произнёс:
— С Богом!
Выйдя из-за деревьев на белое покрывало, он замер, готовый рухнуть в снег при первой же опасности, при любом шорохе и тем более окрике.
Но всё оставалось по-прежнему.
И вдруг Фёдор осознал, что только что обратился к Богу, а ещё припомнилось, как шёл с планшетом ротного навстречу федералам и тоже молился о спасении.
«Надо уже определяться — верить или не верить, — с сарказмом подумал Трошин. — А то как-то непоследовательно получается: как припечёт всерьёз, сразу о Боге вспоминаю, а когда не угрожает ничего — разглагольствую о его существовании.
И всё же, если подумать, какая-то неведомая сила и в самом деле бережёт меня. В каких только переделках я не бывал, иной раз даже покруче чем на войне! Вспомнить хотя бы перестрелку почти в упор при захвате профилактория, потоп в камере. Поневоле задумаешься не о банальном везении, а о чём-то более серьёзном…
Но зачем этой неведомой силе такой грешник как я? Почему другие, нагрешившие в разы меньше, гибли вокруг меня, а я оставался невредим? Вот только зубы выбили. Но даже и в этом, судя по всему, есть некое предначертание. Иначе не пошло бы воспаление, не попал бы я к отцу Николаю, и он не зажёг бы в душе моей крохотный огонёк надежды на спасение. Ведь даже душегуб на кресте получил от Иисуса отпущение грехов своих…
Н-да! Недаром говорят: атеистов в окопах не бывает».
С этими мыслями Фёдор с трудом брёл по полю, проваливаясь выше колена в снег, а в иных местах наоборот легко преодолевал несколько метров по насту и снова проваливался неожиданно.
Он прошёл эти нелёгкие несколько километров, с каждым шагом чувствуя, как приближается противоположная стена смешанного леса.
Звёзды и луна уже поблекли, а чёрное небо начало сереть. По ощущениям было часов семь или чуть более. Самое время, чтобы проснуться и собираться на работу… тьфу ты! Воевать…
Фёдор вновь осознал, что мысли его вовсе не о войне. Вот и сейчас ему припомнилась довоенная жизнь, когда в рабочие дни в это время уже горел свет в окнах, улицы заполнялись людьми, проезжал набитый пассажирами общественный транспорт, перед красными сигналами светофоров выстраивались пока ещё в короткие колонны первые сочленения огромной общегородской автомобильной пробки…
Никто ведь и не предполагал тогда, что скоро всё изменится страшно и кроваво. Люди строили ближайшие и отдалённые планы на жизнь, ещё не зная, что многим и многим этой жизни отпущено совсем чуть-чуть…
До кромки леса оставалось от силы метров семьдесят. Снег уже не был таким глубоким, идти стало легче. Резкий как выстрел окрик — стой! — заставил Фёдора вздрогнуть и рухнуть в снег.
«Свои или фйдеры? — подумал он, чувствуя как бешено колотится сердце. — Здесь уже свои должны быть. Но и они могут пристрелить запросто…»
— Пароль!
— Не знаю я пароля! — крикнул Трошин.
И тут же короткая автоматная очередь взметнула перед ним высокие фонтанчики снежной пыли, а в тело отдался отзвук вгрызшихся в мёрзлую землю пуль, ударивших сильно, отчего стало ещё страшнее — ведь они с точно такой же силой могли ударить в живое…
— Не стреляйте!!! — заорал Фёдор.
— Я тебя, падлу, давно засёк! Ты с той стороны топаешь, фйдер грёбаный!
«Свои!..» — с отчаянной радостью подумал Трошин.
— Не фйдер я! Третья рота второй батальон Сибирский Добровольческий полк!
— Не свисти! От третьей роты никого почти не осталось: все легли пару недель назад!
«Разговорчивый какой… — подумал Фёдор. — Ну, тем лучше».
— Я из этой роты! Командир — старший лейтенант Алябьев, погиб в том бою. Комбат — майор Пискарёв.
Со стороны часового повисло продолжительное молчание. Наконец, он подал голос:
— А чё ты всё это время у фйдеров делал, а?
— Ранен я был! В церкви меня выходили!
Часовому Трошин не собирался рассказывать, как и почему оказался в плену. Особистам объяснить придётся. Зубы-то ему не ветром вышибло. Хотя им тоже можно сказать правду, но не всю. Да, ударили прикладом, добивать не ста ли. Почему? А я знаю? Мне что, надо было попросить, чтоб добили?.. А дальше опять чистая правда: пошло воспаление, но сумел выйти к церкви. Там спасли.
Сейчас не сорок первый Великой Отечественной. За одно лишь подозрение в предательстве расстреливать не станут.
— Ну, так чё, я встаю? Не станешь стрелять? — крикнул Фёдор.
— Полежи пока. Щас начкар придёт, пусть он решает. Фамилия как твоя?
— Трошин! А тебе зачем?
— Начальник караула как раз из третьей роты.
— А как фамилия?
— Чё тебе ещё рассказать? — язвительно поинтересовался часовой.
— Да ладно, чё ты! — отозвался Фёдор. — Говорю же, я тоже из третьей роты!
— Ну, Ильин! — после некоторого молчания отозвался разговорчивый военный.
— Знаю! Лейтенант Ильин, командир второго взвода. Я в первом был. У меня командиром был лейтенант Киреев. Тоже погиб в том бою.
— А чё ты так шепелявишь?
«Вот *censored*!» — без особой злости подумал Трошин.
— Ладно, вставай. Иди сюда. Автомат в вытянутых руках за ремень держи.
«Обошлось…» — облегчённо подумал Фёдор, поднимаясь.
Подойти близко часовой не разрешил — посадил Трошина на снег метрах в десяти от себя. Автомат заставил отбросить в сторону, руки держать на виду.
Фёдор беспрекословно подчинился.
Вскоре появился запыхавшийся начальник караула в сопровождении двух бойцов.
— Почему стрелял?! — сходу выпалил он.
— А вон, — солдат кивнул в сторону Фёдора.
Начкар развернулся.
— Трошин? — удивлённо переспросил он.
— Так точно, товарищ лейтенант. Я.
— Откуда ты? — продолжал удивляться Ильин.
— Ранен был, вон, прикладом зубы все высадили, — Фёдор оскалился, — воспаление пошло…
— Ага, приклад с мылом помыть забыли, — съехидничал часовой.
Трошин, не обращая внимания на колкую реплику, продолжил:
— Добивать не стали. Ну, я, в общем-то, и не возражал. Наверное, федеры подумали, что убили меня… Когда очнулся, чувствую,*censored*ово мне. Сумел выйти к церкви. Она там, в лесу через поле…
Офицер кивнул. Знаю, мол.
Воодушевлённый Трошин говорил дальше:
— Выходили меня. Как оклемался более-менее, сразу сюда.
Офицер подошёл вплотную, протянул руку Трошину, продолжавшему сидеть на снегу.
Фёдор протянул свою, чувствуя, как начкар помогает ему подняться. И уж совсем удивился, когда лейтенант заключил его в объятия. Чего-чего, а такого тёплого приёма Трошин не ожидал. Это настолько тронуло его, привыкшег о к чужой и собственной подлости, что невольные слёзы выступили на глазах.
Вопреки многим лживым современным книгам и фильмам, где в погоне за дешёвой сенсацией очерняется вся Великая Отечественная война, особый отдел, куда угодил Трошин, ничем не походил на выдуманные горе-писаками, сценаристами и режиссёрами якобы тогдашние особые отделы из военного прошлого — гротескно жестокие и несправедливые ко всем поголовно, попавшим в переплёт. Здесь не пытали, не били и даже не орали. Просто документально оформили показания и отправили в госпиталь.
Не веря, что так легко отделался, радостный Трошин на попутках добирался до военно-полевого госпиталя, то и дело предъявляя патрулям сопроводительные документы: не дезертир, мол, всё в порядке.
Фёдору удалили осколки зубов и начали готовить к протезированию. Сразу предупредили, чтоб не рассчитывал на что-то особенное, поэтому установят «мост». Никаких дорогих имплантов не будет. Времена не те.
Но Трошин и этому рад был. А пока, ожидая новые зубы, он помогал санитарам, размышляя о том, что всё-таки высшие силы дают ему возможность искупить грехи. Вот сейчас он облегчает по мере возможности муки других, а это доброе дело. Пусть оно не такое значимое и не перекроет все прежние злодеяния, но начало положено.
Эти мысли очень грели и придавали воодушевления.
Однажды, выбрав свободную минутку, Фёдор пошёл к расположенной неподалёку от госпиталя православной часовенке.
Народу там собралось немного. Вместо привычных свечек, ставших дефицитом, горели лампадки.
Трошин нерешительно встал у одного из образов — он не знал, чьего именно, и мысленно попросил прощения у Бога.
Попросил, как сумел.
Какого-то особого облегчения на душе не появилось, но осталась уверенность в правильности поступка. Главное — искреннего, а не для галочки, не на всякий случай, чтоб зачлось где-то там, в «небесной канцелярии».
Вскоре Фёдор обзавёлся новыми зубами, ужасно непривычными и даже неприятными, но приходилось терпеть.
Он вернулся в свою роту, почти полностью из нового пополнения.
Немногие «старички» встретили его тепло и радостно.
Растроганный Фёдор думал, что теперь уже точно никогда даже не попытается перейти на чужую сторону. И будет сражаться со всей яростью против не пожелавших принять его.
//- * * * — //
До лета семнадцатого года Андрей Николаевич крутился как сумасшедший, выполняя свои обязанности при штабе армии по руководству отделом по связям с общественностью.
Работы было через край. Положительный имидж федеральных войск создавался профессионально, с участием многих специалистов, в том числе и отделом Савельева.
Со стороны Объединённ ой Оппозиции информационная война велась с не меньшим накалом. Борьба за умы народа шла ожесточённая, в ход пускались любые средства, позволяющие получить хотя бы минимальное преимущество.
Андрей Николаевич находился не только в штабе — очень мобильном, дабы не попасть под артиллерию противника. Ему приходилось бывать и на передовой, где весной закипели кровопролитные бои.
Положа руку на сердце, Савельев не предполагал, что драка станет настолько жестокой и беспощадной. Не верил до последнего, пока не полыхнуло по-настоящему.
В душе Андрей Николаевич не раз благодарил командарма, давшего возможность переправить семью за границу. Он часто разговаривал по скайпу со своими, видел их — счастливых и беззаботных, испытывая глухое раздражение к родным, не желающим ничего знать о своей Родине.
В Европе тоже было неспокойно. Конечно, далеко не как в России.
Тамошние организаторы беспоря дков и кровавых терактов творили свои чёрные дела, но не трогали Швейцарию — давно нейтральную, с гарантией банковских вкладов.
В безопасности своих капиталов сильные мира сего нуждались.
Счёт у семьи Савельевых был весьма солидным даже по меркам банкиров, привыкших к очень состоятельным клиентам. Поэтому жилось беженцам на чужбине среди альпийских лугов, чистейшего воздуха, сверкающих ледниками пиков, пронзающих синее небо, несравнимо лучше, чем на родине утопающей в крови, в слезах, задыхающейся в дымах пожарищ, страдающей от голода, насилия, жестокости, умирающей с каждым погибшим солдатом и мирным обывателем.
Лишь мать, утирая мятым платочком с красных глаз слёзы, всякий раз интересовалась, когда приедет сыночек. Не слышно ли чего о Ванюше и Феде, об их семьях?
Андрей Николаевич, как мог, успокаивал мать, сожалел, что никаких сведений у него нет, и обещал, что приедет скоро, понимая — нет, не по лучится приехать в ближайшее время. Да и в отдалённое тоже не получится.
В начале июня Савельев наметил поездку в прифронтовой госпиталь. Туда поступило большое количество раненых, в том числе и детей, пострадавших от недавнего применения фосфорных бомб.
Это убойный компромат, сразу понял Андрей Николаевич. Применять такое оружие в отношении мирного населения запрещено Женевской конвенцией. Надо ехать. Взять с собой толковых журналистов из тех, что и прежде не подводили. Всё зафиксировать официально. Конечно, оппозиционеры будут открещиваться, но сюжеты с обожженными детьми на центральных телеканалах — бомба, посильнее фосфорной. Пусть во многие регионы сейчас сигнал не доходит по ряду причин, но всё равно это станет мощным ударом по оппозиции.
Добирались с колонной из БТРов, танков, реактивных установок, автомобилей с солдатами в кузовах, прочей военной техникой.
Журналистов, среди которых были и хорошенькие женщины, поместили кого на броне, кого в кузовах, чему солдаты и офицеры очень обрадовались, предвкушая пусть короткий, пусть даже не флирт, а так — пустопорожний трёп.
Савельев, пользуясь положением, удобно устроился пассажиром в кабине автомобиля «Урал».
Добрались без происшествий.
Колонна пошла дальше, а Андрей Николаевич и журналисты под чутким присмотром вышедших навстречу военных направились в госпиталь.
Прежде Савельев не был здесь ни разу. Его потрясла почти осязаемая атмосфера боли и отчаяния, сотканная из личных трагедий каждого изувеченного человека.
Пока журналисты занимались своей работой, Андрей Николаевич разговаривал с начальником госпиталя в его кабинете в бывшей конторе при свинокомплексе. Небольшое здание отремонтировали приличными отделочными материалами и завезли неплохую мебель, создав вполне приемлемые условия для работы руководства учрежде ния.
Полковник медицинской службы был мужчиной годами чуть за сорок, ровесник Савельева, но выглядел куда как непрезентабельнее собеседника: значительно ниже ростом, щупловатый и лысоватый, чисто выбритый, с внимательным карим взглядом из-под кустистых чёрных бровей. Его густой сочный голос никак не вязался с невзрачной внешностью и неэмоциональной натурой законченного флегматика. Военная форма, видневшаяся из-под белого халата, придавала владельцу официальность и ещё большую строгость.
В самом начале беседы полковник предложил «подлечиться» медицинским спиртом. Причём предложил без всяких там подмигиваний, улыбочек и ужимок: неспособна оказалась его флегматичная душа даже на такую вовсе небогатую гамму эмоций.
Савельев не хотел пить, тем более спирт, но отказываться не стал, чтобы получить хоть какое-то расположение от сурового хозяина кабинета. Поэтому с удачно сыгранной беспечностью махнул рукой, — а давайте!
Полковник извлёк из холодильника, запитанного, как и всё в госпитале от одного из дизельных генераторов, пузатенькую колбу из прозрачного стекла с высоким горлышком и остроконечной крышечкой сверху. Колбу наполовину заполняла бесцветная жидкость.
Андрей Николаевич про себя отметил, что ожидал чего-то подобного в виде медицинской колбы. А чего ещё ждать от неулыбчивого человека с застывшей на лице маской равнодушия ко всему на свете? Такой станет хранить медицинский спирт только в колбе. Никак иначе.
«Микстура», разлитая по маленьким стопочкам — хорошо, хоть не по мензуркам! — пошла замечательно. Через минуту в глазах у Савельева поплыло.
Чтобы сосредоточиться, он спросил:
— Товарищ полковник, много у вас пострадавших от фосфорных бомб?
— Из живых сорок два. Утром было сорок шесть. К вечеру останется, я думаю, тридцать пять, — ровно ответил военврач, будто речь шла не о людях, а об абстрактных цифрах.
Андрей Николаевич подумал, что, наверное, служба в условиях постоянной атмосферы чужой боли и страданий сделала полковника таким. А может и нет. Но как-то не вспоминались весёлые доктора. Впрочем, их не так уж и много было за всю жизнь, — тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! — так что особо вспоминать не из кого.
— А как остальные? Выживут?
— Пожалуй, — кивнул полковник. — Но мучиться будут всю оставшуюся жизнь.
В закрытую дверь негромко постучали.
— Разрешаю! — сочным басом отозвался военврач.
В кабинет вошла молодая привлекательная стройная женщина в белых туфлях на высоком каблуке, в коротком белом медицинском халате. Её ровно расчёсанные осветлённые волосы тяжёлой волной стлались по гибкой спине до поясницы.
«Ах, проказник! — подумал Савельев, стараясь оставаться невозмутимым. — Ну, да у всех ест ь свои маленькие слабости. Ему здесь невесело приходится. Хотя, кому сейчас весело?»
— Вячеслав Игоревич, из отделений передали, — женщина положила на стол лист бумаги с отпечатанным на компьютере мелким шрифтом списком фамилий.
— Хорошо, Жанна. Подпишу позже, — сказал полковник, мельком глянув на лист. — Составь нам компанию. Андрей Николаевич, вы не возражаете?
— Я только «за», — ответил Савельев, ещё раз убеждаясь, что его предположения об отношениях полковника и женщины оказались верны.
Женщина аккуратно присела на стул, держа спину ровно, и вдруг сказала:
— Поскольку пить я всё равно не буду, давайте, сделаю вам чай?
— Хорошая мысль, Жанна, — отозвался военврач тоном, равно подходящим и для того, чтобы сказать, что заварка чая — несусветная глупость.
Но, похоже, женщина давно привыкла к такой манере разговора с начальником.
Она вышла.
Полковник повёл головой в сторону листа бумаги:
— Умершие только сегодня утром. Вечером будут ещё. Я так часто подписываю такие бумаги, что у меня паста заканчивается, не успеваю стержни менять.
— Много тяжёлых? — спросил Савельев хмуро.
— Много, Андрей Николаевич. Но главная причина — запущенные раны. При других обстоятельствах людей можно вылечить, однако в наших условиях это весьма проблематично. Я не знаю, станете ли вы докладывать об этом в штаб, но с моей стороны рапорты идут регулярно, да только я не вижу, чтобы хоть что-то делалось для исправления ситуации.
— Я обязательно поговорю с командармом, — твёрдо заверил Савельев. — Уверен, что он в курсе проблемы, но сами понимаете, война, неразбериха, нехватка медикаментов и всего остального. На местах зачастую многое исполняется абы как — беда с кадрами. Эта ещё довоенная общероссийская болезнь особенно обострилась сейчас, в чрезвычайных условиях… — Андрей Николаевич помолчал. — А где вы хороните умерших?
— Сразу за госпиталем. Там места много.
Последние слова показались Савельеву зловещими.
Но сам военврач, судя по всему, никакого потайного смысла в них не вкладывал.
— У меня тут целая похоронная команда из выздоравливающих, — продолжил он. — Есть один больной с полной потерей памяти. В мае поступил. Мы его Колей зовём. Сомневаюсь, что это настоящее имя, но его сейчас как угодно величать можно: ничего не помнит. Черепно-мозговая травма. Вся прошлая жизнь, как белый лист.
— Что, совсем ничего не помнит? — удивился Савельев. — Разве так бывает? Хоть что-то же человек обычно помнит.
— Наш Коля чист, как херувим. Ему сейчас какую угодно можно жизнь придумать, он во всё поверит. Тут до меня слушок дошёл, что начала его одна солдатка обхаживать. Она санитаркой при госпитале. Муж умер у неё на руках. Убивалась страшно… Думали, руки на себя наложит. Так б ы и случилось, наверное, но двое детишек удержали от непоправимого шага. Так она теперь нашему Коле рассказывает, что он муж её.
Я поначалу внушение этой выдумщице сделал. Она в слёзы: какое вам дело, мужик всё равно ничего не помнит. Может, и не вспомнит никогда. Ходит как тень, ни тпру, ни ну. Кому он нужен такой? А так хоть я подберу.
Ну, я подумал, наверное, так оно лучше… Да вон он!
Военврач кивнул в сторону окна, за которым неторопливо проходил понурый человек.
Андрей Николаевич глянул и подскочил как ужаленный:
— Иван?!
Полковник едва не пролил из колбы драгоценную жидкость.
— Не понял… — растерянно пробасил он.
— Брат это мой младший!
Савельев выскочил за дверь, столкнувшись с Жанной, нёсшей на подносе три кружки с чаем. Поднос вылетел у неё из рук, тёмная жидкость плеснулась на белы й халат, а кружки осколками разлетелись по полу.
— Простите, ради Бога! — пробормотал Андрей Николаевич, устремляясь на улицу.
Жанна проводила его взглядом и вопросительно уставилась на полковника, мол, чего это с ним?
— Наш Коля, оказывается, брат его младший. И не Коля он вовсе, а Иван. Охренеть!..
Наверное, впервые в жизни военврач был столь эмоционален.
Савельев тем временем был уже на улице. Он нагнал брата, рывком за плечи развернул к себе, увидел пустые глаза, давнишнюю щетину на впалых щеках и на шее с острым кадыком.
— Иван!!! Ты узнаёшь меня? Это я, Андрей!
В безразличном взгляде Никитина промелькнуло что-то, он уставился на старшего брата, небритый подбородок затрясся в беззвучном плаче, из глаз, наполнившихся болью, потекли слёзы.
Андрей Николаевич крепко обнял его, бормоча счастливо:
— Иван… Узнал… Чёрт небритый…
— Ан-дрю-ха… — по слогам произнёс Никитин, — Ан-дрю-ха… — и заплакал навзрыд, сотрясаясь всем телом в объятиях брата.
— Ну что ты, Иван, что ты… Всё теперь будет хорошо…
— А где это я? — чуть успокоившись и освободившись от объятий брата, спросил Иван, осматриваясь.
— В госпитале. Ты память потерял. Тебя тут Колей все зовут, — улыбаясь и тоже вытирая выступившие слёзы, — ответил Андрей Николаевич.
— Да, теперь вспомнил. Тот бой с кубанскими казаками, рукопашная, а потом сильный удар по голове, искры из глаз и темнота… А сколько я уже здесь?
— Постой, постой, какой бой с кубанцами? — с непониманием спросил Савельев.
— Наш батальон оборону держал на подступах к городу по улице Светлогорская. Вот тогда меня и оглоушили. Мы ещё держим те позиции?
Савельев, прикусив нижнюю губу, смо трел на брата, а потом произнёс глухо:
— Нет, уже не держим…
— Отступили, значит. Понятно. Ты так и не сказал, сколько я уже здесь.
— Пойдём-ка к начальнику госпиталя, братишка.
— Зачем? — не понял Иван. — Я себя нормально чувствую, всё вспомнил. Разве что попросить, чтобы он сразу выписал меня. Мне надо на фронт, к ребятам… Как ты сам тут оказался? Хорошо, что ты на нашей стороне. Честно говоря, я даже не ожидал от тебя такого. Ты ведь всегда за действующую власть был.
— Пойдём. Только в кабинете помалкивай. Хорошо? А то вдруг полковник решит, что ты не совсем здоров и не отпустит тебя. И что бы ни услышал — молчи. Молчи и всё. Договорились?
— Ладно, договорились, — легко согласился Никитин. — Буду молчать, чтобы начальник ничего такого не подумал обо мне.
Они зашли в бывшую контору свинокомплекса.
Улыбающиеся п олковник и Жанна встретили братьев на входе. За ними толпились другие медики, уже прознавшие о новости.
Военврач выпроводил женщину из кабинета со словами:
— Жанна, мы тут мужиками посидим. Пусть меня пока никто не беспокоит.
Он прикрыл дверь и воскликнул:
— Дела!
Несвойственная ему эмоциональность тут же исчезла, уступив место устоявшемуся флегматизму.
— Что ж, уважаемые братья, давайте выпьем за вашу неожиданную встречу, — полковник извлёк из тумбочки третью стопку. — И за твоё, Иван, чудесное исцеление. А ты сам-то всё вспомнил?
— Да. С того самого боя…
Андрей Николаевич наступил ему на ногу.
— Ой, Иван, извини, — сконфузился он. — Давайте выпьем.
После того как выпили, Савельев сказал:
— Вячеслав Игоревич, я Ивана заберу сегодня.
— Да не вопрос. Забирайте, Андрей Николаевич. Нужно только медкарту заполнить толком и сделать справку о нахождении вашего брата у нас на излечении. Это для командира части, чтобы не числился у него боец без вести пропавшим или ещё того хуже — в дезертирах. Номер войсковой части и фамилию командира помнишь, Иван?
— Конечно, — утвердительно кивнул Никитин. — Я всё вспомнил.
— Не нужно справок, — поторопился вмешаться Андрей Николаевич. — Я всё сам улажу.
— Как знаете, — пожал плечами полковник. — Тогда на посошок?
— Давайте, — согласился Савельев. — Да, товарищ полковник, когда мы договаривались о встрече, вы сказали, что домой нас доставят на каком-то госпитальном грузовике, который как раз пойдёт в нашу сторону.
— Машина будет, как я и обещал. Удачное время вы выбрали. А так пришлось бы вам со всей пишущей братией тут куковать до очередной колонны или иной оказии. Един ственное «но»: прямо до порога доставить вас не получится. Километров десять придётся пешком идти.
— Нам не привыкать, — улыбнулся Савельев. — Журналисты народ привычный. Да и я с ними пообтёрся.
Полковник кивнул, тоже скупо улыбнувшись:
— Я помню вас до войны, Андрей Николаевич. По телевизору часто видел. Вы тогда совсем другим мне казались.
— Недоступным и зажравшимся чинушей, да? — опять улыбнулся Андрей Николаевич.
— Не то чтобы… — начал военврач.
Но Савельев перебил его добродушно:
— Ладно-ладно! Знаю я, как нас, слуг народа, привечают.
Наскоро попрощавшись с начальником госпиталя, Андрей Николаевич едва ли не подталкивая брата, поторопился на улицу.
— Да что случилось-то, Андрей?! — воскликнул Иван, выйдя из домика. — Сейчас мы вдвоём, без свидетелей. Ты можешь объяснить?
— Все объяснения будут после, — ответил Савельев. — Дождёмся, когда журналисты всё закончат, и поедем домой.
— Мне вообще-то в свою часть надо.
— Сначала ко мне, — безапелляционным тоном ответил Андрей Николаевич.
— Ты чего раскомандовался-то, братишка? — шутливо спросил Иван. — По старой привычке?
— И новой тоже, — отрезал Савельев и улыбнулся: — Я, чтоб ты знал, начальник отдела по связям с общественностью при штабе армии.
— Ого! — картинно присвистнул Никитин. — Ваш брат-чиновник нигде не пропадёт! И на войне сумеет пристроиться.
— А ты как думал! Ну что, пойдём, присядем вон за тем столиком в тенёчке, а то день сегодня жаркий, к тому же на спирту развезло чуток.
— Пойдём, — согласился Иван.
Когда они устроились на лавочке за деревянным столиком под развесистой цветущей черёмухой, Никитин спросил:
— Как жена моя, Андрей? Как дочка? Что вообще случилось за время моего беспамятства? Мы ведь сейчас не в городе, это и слепому ясно. Что, федеров удалось отбросить от подступов? Почему ты тогда говорил, что мы не удерживаем больше те позиции?
— Слишком много вопросов, Иван. Я тебе отвечу на все, когда доберёмся домой.
— Темнишь ты что-то, брат, — подозрительно глядя, сказал Никитин.
— Темню, — согласился Савельев. — Но так надо. Всё узнаешь. Потерпи. Пахнет-то как черёмухой, а, Иван! Как в детстве, помнишь?
Савельев сорвал веточку с белыми лепестками цветков, втянул носом воздух.
— С ума сойти можно от этого запаха! — вздохнул он блаженно. — Будто и войны никакой нет…
Из-за здания бывшей конторы появилась запыхавшаяся женщина, на вид лет тридцати пяти. Ничем особо не примечательная, застиранный халат, старые шлёпанцы на босу ногу, полнов атая фигура, простое лицо, короткие не уложенные тёмные волосы.
Увидев братьев, она остановилась, а потом медленно пошла к ним.
— Анна, — сказал Иван, поднимаясь.
Андрей Николаевич подумал, это, наверное, та самая женщина, что выдавала себя женой брата.
Женщина подошла, замерла в нескольких шагах от Никитина, тоже остановившегося.
— Сказали вот, что память к тебе вернулась… Иван, — произнесла она, неумело скрывая волнение. Тревожный взгляд выдавал все её мысли о рухнувшей робкой мечте так и не сбывшейся.
— Да, Анна. Неожиданно брата встретил. Если бы не он, то…
Женщина вымученно улыбнулась:
— Это очень хорошо, Иван. Теперь ты сможешь вернуться домой. Есть у тебя семья?
— Есть. Жена, дочка и сын взрослый.
— Пойду я…
Она развернулась и собралась уже уходить. Но Иван сказал:
— Постой.
Подошёл к женщине, тихо обнял. А та вдруг заревела по-бабьи, сплетя пухлые руки у Никитина на шее… Потом внезапно успокоилась, отстранилась и сказала:
— Будь счастлив, Иван.
Развернувшись, она быстро ушла.
Никитин вернулся к столу, сел, достал сигарету, закурил, глубоко затянувшись.
— Любишь её? — после короткого молчания спросил Андрей Николаевич.
Никитин помотал головой.
— Нет. У нас и не было ничего. Так. Разговоры только.
— Понятно.
— А мне вот нихрена не понятно, брат! — с нажимом произнёс Иван, энергично туша окурок о столешницу. — Что происходит?! Почему ты ничего не договариваешь?! Что с моей семьёй?!
— Ладно, раз настаиваешь, скажу сейчас, — спокойно ответил Савельев и повёл рукой на окрестности. — Это, к ак ты знаешь, территория госпиталя. Только не оппозиции, а федеральных войск.
— Не понял! — на повышенных тонах воскликнул Никитин, поднимаясь из-за стола.
— Ты сядь, сядь, — по-прежнему спокойно сказал Андрей Николаевич. — Хотел услышать — слушай и не дёргайся. Ты упоминал про бой с кубанцами. Я сразу смекнул, в чём дело, вот только не пойму, хоть убей, почему ты здесь?
— Да и мне не понятно! — перебил старшего брата Иван. — Выходит, я в плену у тебя, а, брат?
— Щас так огрею, позвоночник в трусы ссыплется, — недобро пообещал Савельев. — В плену он, видите ли… Не перебивай старших, сопляк!
— Ну, ты не очень-то, — примирительно буркнул Иван.
— То-то!
— Ну, рассказывай теперь про мою семью.
— Дочь твоя ещё зимой погибла при артобстреле посёлка. Елена очень убивалась, а потом собралась и пошла искать тебя и Ромку. Больше я ничего не знаю…
Оглушённый Никитин трясущимися руками извлёк из пачки сигарету, случайно сломал, полез за следующей, сломал тоже…
— Дай сюда, — Андрей Николаевич забрал у него пачку и спички, подкурил по очереди две сигареты, одну отдал брату.
Тот в несколько затяжек вытянул её и сказал:
— Дай ещё…
Савельев передал ему пачку и коробок.
Иван опять закурил, уставился в сторону неподвижным взглядом. Выкурив и эту сигарету, тяжело, исподлобья посмотрел на брата и глухо спросил:
— За что я дрался, а, Андрей? За то, чтобы свои же убили мою дочь?!
Андрей Николаевич молчал.
— Ненавижу всё ваше сучье чиновничье племя! — с ненавистью тихо сказал Иван. — Вы всю жизнь мне угробили, вы страну угробили, вы ребёнка моего убили! Вы развязали эту войну против своего же народа, сшибли нас лбами за св ои шкурные интересы! Мало вам было денег?! Мало власти?! Молчишь?! Правильно делаешь! Вякнешь — убью прямо здесь! Мы ведь враги!
Савельев молча поднялся и направился в сторону домика.
— Куда пошёл?! — злобно выдохнул Никитин.
— Сейчас приду, — не оборачиваясь, ответил Андрей Николаевич.
Он зашёл в кабинет полковника и с порога сказал:
— Вячеслав Игоревич, дайте, пожалуйста, ещё спирту. Очень надо. Я брату рассказал о его погибшей дочери…
— Вон оно как, — бесцветно отозвался полковник. — Может, здесь сядете? Я скажу, чтобы вас не беспокоили, а сам по делам пойду.
— Нет, мы на улице.
— Как знаете.
Савельев вернулся за столик, с колбой и двумя стопками.
— Давай, помянем ребёнка твоего, Иван. И племянницу мою. Я ведь её тоже любил… Но прежде реши, будешь ли ты пить со своим врагом. Если нет, — Андрей Николаевич достал из наплечной кобуры пистолет, положил на стол перед Никитиным, — вот тебе способ быстро поквитаться в моём лице со всеми сволочами за все твои страдания.
— Убери, — глухо ответил Иван, глядя в сторону остановившимся взглядом. — Не стану я стрелять в своего брата. Не враг ты мне.
Савельев убрал пистолет и плеснул в стопки спирта.
Выпили не чокаясь, как и положено.
Оба закурили и сидели молча, пока Иван не нарушил тягостную тишину:
— Где похоронили?
— Сразу за посёлком. Батюшка отпевал, всё по-христиански сделали.
Никитин коротко кивнул.
Опять замолчали.
— Что с женой?
— Не знаю. Как ушла зимой искать тебя и сына, так и нет никаких вестей. Она с колонной интендантских машин уехала. Колонну расстреляли из засады. Елену среди уб итых не нашли. Но в таких случаях обычно живых не оставляют. Единственная надежда, что по какой-то причине она сошла раньше, чем обстреляли колонну. Так что ничего о ней не знаю… Про Ромку тоже ничего сказать не могу.
— Видел я его в городе, — всё так же глухо ответил Иван. — Ещё до начала этой чёртовой войны. У него с дочкой Наташки Малиновской серьёзно всё. Пожениться собирались. Нашли время…
— А как ты узнал? — спросил Савельев.
— Да как… Жена сказала, что видела их как-то вместе. Ну, я сразу понял, где его искать. Лена-то не знает, что у меня раньше с Наташкой отношения были.
Пошёл к ней, а Ромка на следующее утро с Ксенией пришли. А до этого я с Наташкой… ну, в общем, ты понял…
Савельев кивнул.
Иван продолжил:
— Ну, вот, Ромка и сказал мне, что не простит, чтоб не возвращался я к его матери… И Ксения со своей матерью тоже поругал ась. Ушла с Ромкой куда-то к знакомым, там вместе жили, к нам не приходили вообще. Такие вот дела, брат…
Иван тяжело вздохнул. Помолчал и сказал:
— Я остался у Натальи. Потом она от кого-то узнала, что дочка ушла в лагерь беженцев, и собралась следом. А оказывается, Ксения никуда не уходила. Мы после встретились. Она всё это время в городском госпитале санитаркой была, но не выдержала, решила тоже из города уходить. Я её поддержал. Ещё она сказала, что Ромку мобилизовали и он воюет с вами… — Иван осёкся, — ну, то есть, с федералами.
Потом и меня на фронт отправили, а до этого я на укреплениях городских работал. Ромку, конечно же, не нашёл. Да и где его найдёшь в таком бардаке? Про Наталью и Ксению тоже ничего не знаю. Наверное, они недалеко тут.
Андрей Николаевич кивнул, знаю, мол, про лагерь. И спросил:
— Хочешь, я сделаю запрос в миграционную службу? Наверняка отыщут и Наталь ю, и Ксению.
Никитин опять закурил. После недолгого молчания ответил:
— Нет, Андрей. Сейчас не нужно. Люблю я Наташу очень, поэтому после войны в прежнюю семью уже не вернусь. Как-нибудь объясню всё жене. Надеюсь, она поймёт меня и простит. А не простит, — что ж… Но это всё потом. А сейчас я другого хочу: побывать на могиле дочери и отомстить тем, кто убил её…
— Сможешь воевать против бывших своих? — спросил Савельев, внимательно глянув на понурого брата. — Там ведь Роман.
— Смогу, — твёрдо ответил Никитин. — А Ромка… А что Ромка? Верю, он всё же сможет и захочет понять, если встретимся. Только не знаю, как ему про сестру сказать. Любил он её. Её все любили… Непоседу и хохотушку… — Иван смахнул слёзы, поник головой.
— Может, хватит уже войны, а? Вернёшься ко мне, что-нибудь придумаем. Зачем тебе на фронт? — проникновенно спросил Андрей Николаевич.
— Зачем?! — горько переспросил Иван, вскинул поникшую голову, остро посмотрел и добавил ожесточённо и с болью: — Разве не понятно?! Разве непонятно?!