Первые лучи раннего зимнего солнца освещали пустынную Дерибасовскую. Было около восьми утра. В этот час даже самые поздние пташки уже покинули места своих ночных развлечений. В гостиницах отсыпались весело проведшие ночь постояльцы. Уличные девицы давно исчезли в своих жалких домах в пригородах Одессы и на Молдаванке. А многочисленные кафе и рестораны были закрыты, и только кое-где возле дверей валялись ленты разноцветного серпантина да пустые бутылки из-под шампанского.

В восемь утра Дерибасовская была тиха и безжизненна, как певичка из кафе-шантана, которую ненароком разбудили в этот неподходящий час.

День обещал быть погожим и ясным. Светлые лучи зимнего солнца золотили крыши домов. По улице прогарцевал отряд конных жандармов, направляясь в свои казармы. А кое-где сонные приказчики дорогих магазинов раскрывали ставни и протирали тряпками стекла витрин, стараясь в наиболее выгодном свете представить свой товар. Был канун Нового года, и дорогие магазины на Дерибасовской работали с раннего утра до поздней ночи, многочисленными скидками и разнообразными товарами стараясь привлечь как можно больше покупателей. Несмотря на ранний час, на Дерибасовской начиналась жизнь.

Лошади конных жандармов громко фыркали и стучали металлическими подковами по булыжникам мостовой. Отряд разделился на две части. Одна свернула с Дерибасовской, отправляясь в казармы, другая же осталась на углу Екатерининской, ожидая распоряжений начальства. Начальник отъехал немного вперед, вглядываясь вдаль.

На Дерибасовской стали появляться люди. Приказчик ювелирного сражался со ставнями, пытаясь раскрыть окна магазина. Появился чистильщик обуви – старик с деревянной ногой. Громко ею стуча, он уселся на принесенный с собой ящик и принялся расставлять баночки с ваксой. Два студента в форменных фуражках с эмблемой Новороссийского университета остановились возле уже открытого книжного магазина и принялись рассматривать дорогие подарочные фолианты в переплетах из натуральной кожи, выставленные в витрине. На Дерибасовской начинался день.

Командир конного отряда жандармов не смотрел на эти мелочи. Все это было настолько обыденно, повторялось так часто, почти каждый день, что он вообще не видел ни чистильщика обуви, ни студентов, ни редких прохожих, быстро шагающих по улице. Ожидая чего-то, он всматривался вдаль.

А вскоре на Дерибасовской показалось то, чего он так ждал, – экипаж, запряженный парой вороных лошадей, который по обеим сторонам сопровождали два гарцующих жандарма. В экипаже ехал на службу начальник полиции, главный полицмейстер Одессы полковник Бочаров. Конные жандармы ждали его экипаж на углу Екатерининской, чтобы потом сопровождать дальше, на Ланжероновскую.

Увидев экипаж, командир отряда дал сигнал своим людям ехать навстречу. И жандармы медленно двинулись с места, придерживая фыркающих лошадей.

Дальше все произошло молниеносно и так четко, что жандармы оказались совершенно не готовы к такому развитию событий. Чистильщик обуви открыл крышку ящика. Один из студентов быстро вынул из ящика круглый предмет, передал второму. Второй бросился вперед.

Поравнявшись с экипажем Бочарова, он швырнул предмет внутрь экипажа. Взрыв был страшным. Из окон ближайших домов вылетели стекла. Вопли людей смешались с предсмертным хрипом лошадей, которые бились в жуткой агонии на булыжниках мостовой. Раненые жандармы захлебывались кровью. Из искореженного, горящего экипажа валил дым. Шум, крики – все смешалось. Жандармы открыли стрельбу.

Двое студентов и чистильщик обуви, оказавшийся молодым, здоровым парнем, бросились в ближайшую подворотню и скрылись в лабиринте дворов. Эти дворы были такими запутанными и узкими, что в них нельзя было проехать на лошади. Прежде чем отправиться в погоню, жандармы вынуждены были спешиться, и тем потеряли драгоценное время. Организаторам теракта удалось ускользнуть. Вдогонку жандармы открыли стрельбу, насквозь простреливая дворы. Им аккомпанировали людские крики.

Стеклянная витрина ювелирного магазина была разбита вдребезги, и приказчик лежал с пулей в груди, став случайной, никому не нужной жертвой этого страшного теракта. Экипаж догорал. Кровь растеклась по булыжникам мостовой. Вокруг взорванного экипажа стала собираться толпа. Бочаров был мертв – разорван самодельной бомбой на куски. Вместе с ним погибли четверо жандармов.

Когда Володя и Полипин приехали в полицейский участок, все вокруг кипело, как растревоженный улей. Все только и обсуждали подробности того, что произошло этим утром на Дерибасовской. Одни считали, что теракт – дело рук красных, вторые были твердо уверены, что это анархисты, а третьи подозревали в организации теракта уголовников из криминального мира, считая, что к взрыву могла быть причастна банда Японца, который в последнее время не ладил с Бочаровым.

Впрочем, сторонники бандитского следа были самыми малочисленными. Дело в том, что теракт был организован блестяще, все было рассчитано точно, как часы. Знали время, маршрут, по которому Бочаров всегда ездил на работу, рассчитали момент, когда к экипажу не успели присоединиться жандармы из другого отряда. Исполнители находились каждый на своем месте, действовали синхронно и так же организованно и быстро сумели уйти от жандармов.

Здесь чувствовалась явно политическая организация, потому что бандиты никогда не были так четко организованы, несмотря на все старания Японца. Они действовали большей частью импульсивно, хаотично, а не настолько продуманно. А тут было рассчитано все, даже нужная доза взрывчатки, превратившей в кровавое месиво начальника полиции и сопровождающих его людей.

К полудню стало известно, что ответственность за взрыв взяла на себя анархистская организация «Черные дьяволы». А на место Бочарова почти сразу же был назначен его заместитель, подполковник Гиршфельд. Он собрал своих подчиненных в большом кабинете Бочарова, из которого еще не успели вынести личные вещи убитого. И первым распоряжением нового начальника полиции было перевести убийцу Людоеда из камеры в следственном управлении в Тюремный замок на Люстдорфской дороге, в одиночку, где в полной изоляции он должен был дожидаться решения суда. А Полипину и Володе Сосновскому было приказано готовить все документы по делу Людоеда в суд, который должен был состояться через две недели. Гиршфельд рассуждал так же, как Бочаров:

– Чем скорее Людоеда повесят, тем лучше. И в городе станет намного спокойнее.

Вторым распоряжением новый начальник полиции вызвал из воинской части отряд солдат и отправил карательную облаву на Молдаванку. Отряд возглавил один из его верных подчиненных. Было велено хватать всех без разбору, а солдатам разрешено открывать огонь на поражение.

– Чем больше перестреляем этой сволочи, тем лучше.

Молдаванка надолго запомнила тот страшный кровавый день самого конца декабря. Солдаты и жандармы забегали в лабиринты дворов, открывая беспорядочную стрельбу по переплетениям построенных одна над другой лачуг, которые часто были из простой фанеры. Жалкие стены убогих жилищ были изрешечены пулями насквозь. Пули не щадили никого – ни женщин, ни детей, ни толстых котов.

Звуки стрельбы, крики и проклятия, стоны раненых, хрипы умирающих витали над Молдаванкой. А по грязным переулкам, смешиваясь с землей, текла человеческая кровь.

Жандармы и солдаты хватали всех, кто попадался на их пути, не делая исключения ни для кого. По тем же, кто пытался убежать, открывали в спину огонь. Жители прятались в погреба и подвалы, забирая с собою детей, но солдаты находили их и там.

Двор Еврейской больницы был переполнен ранеными. Дети, женщины, старики лежали прямо на земле, и весь персонал больницы сбился с ног, оказывая им помощь. Доктор Петровский двое суток не спал и не ел ничего, лишь пил воду, стараясь в первую очередь оперировать раненых детей. Но многие маленькие пациенты, так и не дождавшись помощи, умирали во дворе, на земле.

Стон и крик стоял над расстрелянной Молдаванкой. Все камеры следственного управления, всех полицейских участков и Тюремного замка на Люстдорфской дороге были переполнены. Теснота была такая, что в одной камере тюрьмы могло находиться до ста человек. Люди не могли ни сесть, ни лечь, они стояли сутками, тесно прижавшись друг к другу.

В кабинете, не скрывая слез, плакал Полипин, который ездил с отрядом солдат и видел страшный погром, устроенный на Молдаванке. Напрасно Володя ссылался на приказ из Петербурга, которым руководствовался Гиршфельд, устраивая резню, – приказ о зачистке Одессы от бандитского элемента путем военного террора.

– Никогда, никогда такого не было за Одессу! – плакал Полипин. – Они стреляли в женщин, в детей… Женщину с маленьким ребенком застрелили в спину… ну какие дети бандиты… будь эти прокляты… прокляты… за них теперь город будет залит кровью… никогда в Одессе не было такой жестокости… Никогда, даже в самое жуткое время… мы ведь жили мирно даже с бандитами, а теперь… теперь…

Напрасно Володя пытался отпаивать его водой. Полипин плакал, и Володя не мог переносить его слезы.

– Всё, это война, – говорил Полипин, – Молдаванка теперь точно пойдет войной. Теперь вооружатся даже те, кто не брал в руки оружие. Они вооружатся и пойдут на нас. Если раньше с жандармами договаривались, то теперь будут убивать. И правильно будут делать. Кто их осудит?

Карательную облаву прекратили через сутки, когда больше некуда было помещать арестованных, а число погибших нельзя было и сосчитать. Город стонал от пережитого ужаса, а страшные подробности передавали исключительно шепотом.

Все банды Молдаванки, объединившись, направили свои усилия на помощь раненым, пострадавшим в карательной операции, и на поддержание сил тех, кто попал в страшное заточение. Часть выкупали, всем передавали еду и лекарства.

Сбившись с ног, под руководством доктора Петровского Таня ухаживала за ранеными в Еврейской больнице, сменив свой элегантный наряд на передник сестры милосердия. Почти несколько дней она не видела Володю.

Если Таня все время проводила в больнице, то Володя дневал и ночевал в полицейском участке, бесконечно допрашивая задержанных. В атмосфере ужаса город забыл о Людоеде, который, по распоряжению Гиршфельда, был переведен в Тюремный замок. И, несмотря на страшную скученность в тюрьме, держали его в одиночке.

Корню удалось выжить во время облавы, как и большей части его банды. Как только в начале Молдаванки раздались выстрелы, он быстро собрал своих людей и увел в секретное убежище в катакомбах на берегу моря. Там они пересидели самые страшные сутки расстрела. Таня же не пострадала – она жила на Дворянской, в богатом районе, а не на Молдаванке, подвергшейся нападению. Но бывшие подруги ее, Катя и Циля, были ранены, так как был расстрелян и их двор.

Все лекарства раненым в больнице и передачи заключенным в тюрьму были за счет Японца. Он спасал людей изо всех сил, и многие выжили благодаря этому. Но ужас, сгустившийся над городом, поверг всех в бездну горя.

И даже самые кровожадные представители общественности, постоянно требующие расправы над бандитами, были потрясены той жестокостью, с которой полиция и жандармы расправились с простыми людьми, чаще всего не виновными ни в чем, кроме бедности и несправедливости того мира, который отныне стал их кровным врагом.

Новый, 1917 год наступал в атмосфере всеобщей тревоги и страха. Город словно замер в ожидании судьбоносных перемен. Даже улицы стали более пустынными, чем прежде. Жизнь бурлила только на Дерибасовской и на нескольких центральных улицах. В остальных же районах города, теперь даже на Молдаванке, никто не решался выходить с наступлением темноты.

Новый год Таня встречала вместе с Лизой и бабушкой, запершись в своей квартире на Дворянской. Бабушка так и не пришла в сознание – находясь в вечном лекарственном полусне, она не видела Таню, не знала, что наступила новогодняя ночь. Вместе с Лизой Таня выпила шампанское и едва попробовала приготовленный подругой салат. Затем ушла к себе и долго сидела в кровати, обхватив руками колени. Она думала, как поймать Людоеда, как сделать, чтобы вышел из тюрьмы Гека, думала до тех пор, пока ее не свалило тяжелое, без снов, забытье.

Володя встречал Новый год на литературном вечере в квартире журналиста Пильского на Ришельевской. Было очень много людей и очень много дешевого вина. Присутствовали почти все его знакомые – даже Олешу выпустили из больницы. Немного окрепнув, он пил вино стаканами и вместе с Ровеньковым кричал о разрушении старого мира, а также свое, личное, что деньги – мусор. Никто не говорил о литературе.

Володя больше не произносил речей. Он вообще ни с кем не говорил. В этот вечер среди собравшихся не было Грановского (очевидно, он с женой встречал Новый год в другом месте). А ни с кем, кроме художника, Володя общаться не хотел.

Поэтому всю новогоднюю ночь он просидел в уголке комнаты, на черном клеенчатом диване, пил мелкими глотками кислое вино и молчал, глядя на огонь камина, который сам же и разжег. Он ушел рано, около трех ночи, и долго шел по притихшему, холодному городу, глядя на свинцовое, черное, тяжелое небо, обещающее снег.

А в доме сахарозаводчика миллионера Гепнера встречали новый, 1917 год необычайно весело. Было много веселой музыки и шампанского. Бальный зал на первом этаже был залит огнями.

Конечно, новогоднему торжеству у Гепнера было далеко до дня рождения графа Чарторыйского, да и публика собралась здесь попроще. Это были в основном денежные мешки – хитрые, предприимчивые, очень оборотистые люди, сумевшие на войне, кризисе и голоде сколотить миллионы. Все это были люди одного круга, и разговоры их даже в новогоднюю ночь вращались исключительно вокруг двух тем – биржа с куплей-продажей и вечные прибыли, позволяющие делать миллионы, еще миллионы и снова миллионы на сомнительной, нечестной игре под названием «крах старой жизни».

Старый мир рушился, ничем не поддерживаемый, во все стороны, а эти люди удачно зарабатывали деньги на этом разрушении, подтверждая истину о том, что большие деньги чаще всего зарабатываются на крушении прежней цивилизации.

Праздновали весело. Было много шампанского и вкусной еды. Шеф-повар, не из Парижа, а местный, одесский, постарался на славу, и блюда на новогоднем столе Гепнера меняли одно за другим. В полночь гости дружно выпили шампанское, прокричали «ура» и запустили под потолок серпантин. Потом одни принялись плясать под веселую музыку, а другие – забились по углам комнаты и посвятили себя все тому же, что было всегда, – биржи, прибыли, прибыли, биржи.

Мало кто заметил, как распахнулась парадная дверь особняка Гепнера, а прислугу заперли в кухне. В бальный зал вошла группа одетых в кожанки мужчин с револьверами в руках.

По знаку главаря, элегантного молодого человека в котелке и фраке, маэстро, руководящий праздничным оркестром, велел музыкантам прекратить играть, и наступила тишина. По всему периметру зал был окружен, возле двери выставлена охрана, а револьверы были нацелены на собравшихся в зале гостей.

– Ша! Прошу минуточку вашего внимания, господа хорошие! Слушайте сюда. – Вперед выступил молодой человек, и в зале моментально повисло совершенно гнетущее молчание. Даже дамы позабыли упасть в обморок, и внимательно следили за происходящим.

– Мы очень извиняемся, мы люди бедные, а вы богатые, едите и выпиваете, а на Молдаванке есть нечего. Так что вы должны заплатить за то, чтобы на Молдаванке тоже праздновали Новый год. Постарайтесь вести себя примерно, и всем будет хорошо. Мы люди добрые, пешком до дома идти не будете. Всем гостям в честь Нового года оставим по 10 рублей на извозчика. А пока прошу делать пожертвования для пролетарской Молдаванки.

После этого двое налетчиков принялись обходить гостей. Один собирал в мешок деньги из бумажников и драгоценности, другой же для острастки наставлял пистолет. Но непокорных не было. Под дулом пистолета дамы быстро избавлялись от драгоценностей, а мужчины, все как один, вынимали бумажники.

Разглядев в толпе гостей известного одесского врача, молодой человек тут же велел своим людям вернуть ему бумажник.

– Артистов и врачей не трогаем. Вы люди святых профессий. Уважаем и оставляем в покое.

Хозяину же дому миллионеру Гепнеру велел пройти с ним в кабинет.

– Вечер так приятно начался, так сделайте, чтобы он хорошо закончился. И не делайте мне нервы, мне и без вас есть кому их портить, – сказал он.

Молодой человек заставил Гепнера открыть сейф и забрал всё, что в нем было, – один миллион сто тысяч рублей. Гепнер заломил руки:

– Что вы делаете! Что же вы делаете! Мои дети умрут с голода!

– Ну, не прибедняйтесь! Вы очень скоро заработаете еще больше. Даже во время революции, месье Гепнер, люди не перестанут есть сладкое. Так что очень быстро вы заработаете себе еще один миллион.

– Но чем я заплачу рабочим? Их дети умрут с голода!

– Да что вы прицепились ко мне с вашими детями! Вы же платите рабочим копейки – удивительно, как они до сих пор не умерли с голоду! Платили бы людям нормально, не хранили бы в сейфе миллион, и тогда мы не пришли бы вас грабить! Так что вы сами виноваты.

– Я разорен… полностью разорен…

– Месье Гепнер, я забрал не сахар на вашем заводе, а всего лишь миллион рублей из вашего сейфа. И не надо рассказывать мне сказки, что вы заработали этот миллион честным образом, уплатив зарплату рабочим перед Новым годом и отвалив в казну все налоги. У меня уши отвалятся вас слушать! Ну, раз у вас такое чувствительное сердце, так и быть, чтобы все ваши дети не умерли с голоду, сто тысяч я вам оставлю. И учтите: это не вам, а вашим детям на молоко!

Молодой человек положил обратно в сейф две пачки по 50 тысяч рублей.

– В отличие от вас, месье Гепнер, я никогда не забираю у человека последнее. Помните об этом. Нет, провожать не надо. Продолжайте праздновать. Мы найдем выход сами.

Налетчики ушли так же внезапно и быстро, как появились. К утру вся Одесса только и говорила о том, как в новогоднюю ночь Мишка Японец ограбил сахарозаводчика Гепнера, забрав у него один миллион рублей.