Я обнаружил ее в моей мастерской. Конструкция из осколков, обломков и фрагментов. Куски фар, лобовых стекол, часовых циферблатов. Все вместе они — все это нагромождение стекляшек — образовывали фигуру, ничего подобного которой я никогда не видел. Потому что, несмотря на то, что она состояла из сплошных граней, словно гигантский бриллиант, поверхность ее была в высшей степени гладкой — совсем не такой, как у большинства из нас.

Она была заключена в клубке металлолома, в переплетении жеваной стали. Моя работа состояла именно в том, чтобы распутывать подобные клубки.

Именно этим мы здесь и занимаемся — я и другие инженеры.

Из-за того, что мы такими появлялись на свет, — с конечностями и лицами, снабженными резаками и крошечными приспособлениями для шлифовки и полировки — в наши обязанности входило обработать и подготовить старое железо, чтобы его можно было соединить с новым. Бесконечный поток утиля проходил через наши клыки и когти, а затем его забирали гигантские грузовики, больше похожие на танки, и доставляли на следующий этап производства.

Из-за того, что мы такими появлялись на свет. Из-за того, что я таким появился на свет — слегка дефективный продукт сборочного конвейера матери-природы, — мне приходилось существовать, влача прикрепленный к спине скобами ржавый кислородный баллон. Трубки, обвивавшие мое тело, подавали в него очищенный химический элемент, которым мое тело не могло снабдить себя самостоятельно. Толстая черная трубка выходила из баллона и разделялась на две трубки потоньше, одна из которых входила в мою шею пониже затылка, а вторая соединялась с пластиковой маской, закрывавшей мне рот и нос. Маска пожелтела от времени, и десятки вредных химических веществ просачивались через нее, так что воздух, которым я дышал, всегда сильно попахивал серной кислотой.

Из-за этой моей особенности я работал в одиночку во времянке, сложенной из ржавых листов железа и стоявшей на задах свалки металлолома — подальше от моих собратьев. Из-за этой моей особенности я только издалека прислушивался к их крикам и звукам, производимым их механизмами. Из-за этой моей особенности я никогда толком не спал, потому что дыхательный аппарат не позволял мне принять удобное положение. Из-за этой моей особенности я чувствовал себя счастливым, поскольку мое внешнее уродство удачно дополняло уродство внутреннее и вынуждало моих собратьев сторониться меня. Сторониться до поры до времени.

Поэтому, обнаружив ее внутри смятого комка металла, среди сплетения проводов, я извлек ее оттуда, словно алмаз из куска пустой породы, и ощутил прилив блаженства. Никто, кроме меня, не подозревал о ее существовании. Она не обладала никакими поддающимися описанию характерными чертами, поэтому составить представление о ней можно было только косвенно — по тому, как покрывавшие ее копоть и ржавчина рядом с ней сами начинали казаться прекрасными. К тому же она была покрыта машинным маслом и слоем молочно-серой твердой смазки, которую я тут же принялся поспешно удалять.

Ее блеск казался нереальным. Я никогда прежде не видел ничего подобного.

Завыла сирена, возвещая конец смены, — она выла так громко, что дребезжали кучи ржавого металла, которыми была усеяна свалка. Я поспешно прикрыл мою находку куском брезента, пропустив крюки, вделанные в цементный пол, через металлические кольца в нем, чтобы обезопасить ее от чужих глаз.

Затем я приготовился к худшему.

Подойдя к окну времянки, я увидел, что мои собратья уже сбились в кучку неподалеку. Они выползали из-за составленных в пирамиды кузовов автомобилей, возникали из люков, ведущих в утробу свалки, словно опаленные дочерна огнем печей чудовищные фениксы, или же спускались с огромной высоты по лестницам-времянкам, уходившим в небо так высоко, что глаза теряли их из виду.

В том месте, где моя маска сочленялась со шлангом, слышалось какое-то бульканье: участившееся сердцебиение привело к увеличению расхода кислорода. Провода, отходившие от баллона, щекотали мою кожу.

Перед времянкой тем временем столпилось уже не менее двадцати пяти рабочих; все они слегка отличались друг от друга, но в целом разница между ними была невелика. Сплошные вариации на тему тех или иных дефектов сборки.

Некоторые частично сняли с себя одежду, выставив напоказ испещренную шрамами и нашпигованную металлом плоть. Другие обильно поливали себя машинным маслом, обмениваясь шуточками с соседями. Они явно к чему-то готовились.

Затем я заметил, что трое из них направились ко мне, — эта троица давно была мне знакома, ее участники постоянно пытались втянуть меня в свои поединки. Я предполагаю, что им, наверное, до смерти хотелось посмотреть на то, как будет драться инвалид. Наверняка, они даже собирались делать ставки за и против меня. Судя по всему, они не теряли надежды, что рано или поздно я наконец соглашусь, — и если им не повезет заработать на самом бое, то хотя бы удастся выиграть пари на предмет моего участия в поединке.

Внезапно я вспомнил о том, что у меня за спиной лежит она — большая, завернутая в брезент и сверкающая так сильно, что блеск ее вот-вот просочится через грубое полотно. Я испуганно обернулся.

Они не должны найти ее ни в коем случае.

Поэтому, прежде чем они успели добраться до моей времянки, я снял замки с цепей, отделявших меня от них, а их — от меня. Я распахнул дверь, когда они были от нее не более чем в трех шагах, посеяв в их рядах немалое смятение.

Волнение прокатилось по рядам рабочих, когда они поняли, что сегодня вечером в ритуале ожидаются непредвиденные изменения. Обычно они насмехались надо мной за толстой алюминиевой дверью или под одним из закопченных окон времянки. Я и так-то нечасто покидал свое жилище — тем более при таком столпотворении вокруг.

Я смотрел через полуоткрытую дверь на неподвижно застывшую троицу.

В течение какого-то мгновения стояла абсолютная тишина, если не считать приглушенного шума работающих машин, доносившегося с соседних свалок. Рабочие смотрели на меня, на мое лицо, черты которого искажала маска.

Один из троицы обернулся и вопросительно посмотрел на собравшуюся толпу.

Я начал жалеть о том, что открыл дверь: я хотел удержать их подальше от моей находки, а добился того, что своим необычным поведением только возбудил их любопытство. Мы все были детьми конвейера — жизнь наша представляла собой постоянное и бесконечное повторение одинаковых ситуаций. Так мы существовали.

И вот повторение нарушилось.

— Пойдешь с нами сегодня? — спросил рабочий, возглавлявший трио, пытаясь вернуть происходящее в рамки традиционного сценария. Его мускулистые плечи были обнажены, обе руки заканчивались парой мясистых клещей, усеянных мелкими металлическими зубчиками. Он стоял, широко расставив ноги, подошвы его башмаков глубоко ушли в мягкую пыль, покрывавшую землю на территории свалки.

Из пневматического клапана на боковой стороне моего дыхательного аппарата с шипением вырвалась струя пара.

Я покачал головой.

Последовала непродолжительная пауза, затем в задних рядах кто-то захохотал, затем смех, распространившись, словно эпидемия, охватил всю собравшуюся толпу. Они смеялись надо мной. Они смеялись над трусом, который отказывается драться, — и от облегчения, что восстановился привычный ход вещей.

Рабочий, который задал мне вопрос, угрожающе наклонил голову, продемонстрировав покрывавшую его череп свежую металлическую пластину — возможно, последствие вчерашнего поединка.

Я попытался взглянуть им в глаза, но, как всегда, не сумел и, отведя взгляд, принялся рассматривать землю у себя под ногами. Впрочем, краешком глаза я заметил, что троица поплелась восвояси и, как только послышались первые удары металла о металл, вернулся в свое жилище.

Очутившись внутри, я лишился сил. Мой дыхательный аппарат сердито свистел от избыточной нагрузки. Под его весом я рухнул на холодный пол и заснул в объятиях забвения — единственного существа, которое когда-либо разделяло со мной сон.

Через некоторое время я очнулся. В той части города, где расположена наша свалка, разница между ночью и днем не слишком заметна: густой черный дым, извергаемый нами, висит в небе такими густыми клубами, что становится для нас родным, словно материнские объятия. Поэтому наша работа служит для нас единственным способом следить за прохождением времени.

Хотя большинство вечером отправляется на площадку для боев, ремонтники возвращаются на рабочие места первыми, потому что обслуживание машин происходит именно в перерывах между сменами. Остальные же рабочие отдыхают в казармах, а затем ежедневный цикл, похожий на змею, вцепившуюся в собственный хвост, начинается снова, и настает время для работы.

Я никогда не сплю; по большей части я смотрю в единственное окно времянки на странные узоры, которые дым, вырывающийся из труб, рисует на бескрайнем, огромном черном небе, на котором звезды кажутся просто заклепками.

Но этой ночью, перед тем как начать смотреть в окно, я сначала проверил мою Призму — именно такое имя для нее бессознательно родилось в моем мозгу, — потому что меня терзал бессмысленный панический страх; я боялся, что она исчезнет, когда я проснусь. Я прикоснулся к брезентовому полотнищу, покрывавшему ее, почти уверенный в том, что обнаружу под ним пустоту.

Мои гидравлические легкие зашипели от облегчения, когда я нащупал Призму под полотном. Я откинул полотнище с того угла, где находилась выпуклость, которая, если бы речь шла о человеке, могла бы называться грудью. Словно зачарованный я смотрел на нее, а она сверкала в ответ, словно ведя со мной беседу при помощи бликов и отражений. У нее были тысяча граней, тысяча лиц, отражавших окружавшее нас убожество, но не повторявших его, а, напротив, каким-то волшебным образом делавших мир прекраснее и совершеннее. В одной из граней отражалось мое лицо, и черты его больше не были изуродованы дыхательным аппаратом; оно было ничем не хуже других, обычных лиц — даже лучше. Я пошевелил челюстью, и отражение повторило это движение вслед за мной.

Я почувствовал желание наклониться и прижаться губами к Призме, но тут мои глаза заметили еще одно отраженное лицо. Быстро обернувшись, я успел заметить тень, мелькнувшую в окне времянки. Торопливо я снова укрыл Призму полотнищем и, для большей надежности, загородил ее старым штамповочным станком, который некогда использовался для чеканки монет.

Выглянув, я увидел за стеклом несколько инженеров, бродивших среди металлолома, время от времени пробуя на зуб ржавую стальную платину или кусок колючей проволоки. Я чувствовал, что им очень хочется посмотреть в мою сторону; это было видно по тому, как отчаянно они делали вид, что этого им совсем не хочется. В их движениях было что-то от насекомых.

Я видел, как любопытство гложет их. Они знали, что я припрятал что-то интересное.

Я им никогда ее не отдам.

Так продолжалось изо дня в день.

Каждую минуту мне нестерпимо хотелось посмотреть на Призму, чтобы убедиться в том, что я действительно нашел ее, но с каждым днем я все больше и больше боялся сделать это, опасаясь, что, снедаемые любопытством, мои собратья ворвутся в этот миг в мою времянку. Не раз я заставал кого-нибудь из них за подглядыванием в окно, и с каждым разом становилось все труднее удерживать их на расстоянии, когда приходило время поединков. Теперь мне начало казаться, что они вызывают меня на драку лишь для того, чтобы выманить наружу и получить ответ на основной волновавший их вопрос.

А именно — почему я веду себя так странно.

В одну из ночей они сумели выманить меня из времянки на большее расстояние, чем обычно, завладев моим вниманием, и тогда змееподобное существо, занимавшееся чисткой дымовых труб, чуть было не проскользнуло в дверь у меня за спиной. Я с силой захлопнул дверь, слегка прищемив при этом его чешуйчатую плоть, на что толпа отреагировала громкими криками и принялась швыряться в стены моей времянки чем ни попадя.

Вскоре после этого я заделал окно куском листового железа, намертво приклепав его к стенке времянки, — я больше не хотел их видеть.

На следующий вечер, когда они начали стучать в дверь, я им просто не ответил. И на второй вечер тоже.

Теперь я стал скрываться внутри, днем занимаясь, как обычно, работой, а вечерами прислушиваясь к отдаленным звукам драки. Лязг металла, стоны и крики боли. Хруст, скрежет, треск рвущейся ткани. Пока они сражались, я нежно гладил Призму, лежавшую под ее грубым покровом, а вскоре я начал попросту заползать под брезент и прижиматься к ней в маслянистом ночном мраке.

Она научила меня красоте, о существовании которой я прежде не подозревал. В гранях ее лица отражались все возможности, все вариации. Виды живых существ: каждый столь же уникален, как и другой. Дали заоблачные. Она научила меня чуду существования.

В благодарность за это я драил ее и чистил. Я ласкал ее словно влюбленный и запоминал каждую ее грань. Я знал на ощупь ее форму: она научила меня самосовершенствованию.

Она искрилась для меня одного.

Затем все чаще и чаще стали выдаваться вечера, когда мои собратья вместо того, чтобы сражаться друг с другом на пыльной арене, вымещали свою ярость на моем вагончике. Они молотили куликами по его тонким металлическим стенам, кричали и вопили, скребли по ржавчине скрюченными пальцами. Крыша прогибалась под их весом, когда они забирались на нее. Они даже пробовали грызть лист стали, которым я заделал окно.

А меня все равно тянуло к беспредельному сиянию Призмы. Теперь я дерзко отваживался на несколько мгновений стянуть с нее покров, позволяя ей озарить своим сиянием времянку, чтобы уничтожить хотя бы малое количество мерзости, наполнявшей мое жилище. Возможно, я даже надеялся на то, что этот блеск отпугнет моих врагов или даже преобразит их так же, как преображались их отражения в ее гранях. Но ни того ни другого не произошло.

Хотя мне иногда казалось, что не понятно, кто из нас кого охраняет.

Но мне было отпущено немного времени: оно таяло у меня на глазах, расплываясь, словно пятно, перед моими подслеповатыми глазами. Воздух, которым я дышал, начинал отдавать ржавчиной: судя по всему, баллоны у меня за плечами были близки к истощению, и их вскоре следовало заменить. Мои собратья, очевидно, знали это не хуже меня, потому что баллоны заменяли и у меня и у других всегда в строгом соответствии с графиком, — именно поэтому вечерами они совсем перестали тревожить меня. Вместо этого они, словно шакалы, шастали вокруг времянки, так что я слышал только их перешептывание и осторожные шаги.

Поэтому и они, и я напряженно ждали наступления следующей смены, во время которой и должны были заменить баллоны. Тем вечером я нежно поцеловал Призму в каждую из ее граней.

Я предчувствовал этот миг на протяжении уже многих смен.

Я стоял за дверью моей времянки, слегка прижав уродливые ладони к ее холодной поверхности, и прислушивался к подозрительному затишью, наступившему снаружи. Я тщательно укрыл Призму и забаррикадировал подступы к ней тяжелыми предметами, прекрасно понимая, что все это не поможет. Три метра на три — вот и вся моя времянка; на такой площади вряд ли можно что-нибудь спрятать.

Я снял засовы и, выждав минуту, чуть-чуть приоткрыл дверь. Снаружи было довольно светло; резкий свет городских фонарей отражался от низких облаков. Ветер крутил по земле крошечные пылевые смерчи. Я внимательно огляделся вокруг, но повсюду, насколько хватало взгляда, не было и следа новых баллонов.

Я уже чувствовал покалывание в легких, виски ломило от плохого кровоснабжения. Все мои мышцы были вялыми и малоподвижными.

Я приоткрыл дверь пошире, увидел новый баллон, который лежал на утоптанной пыли, и тут же заметил одного из моих противников, который сидел на корточках возле кучи старой арматуры. Баллон лежал прямо посреди их дурацкого ринга. Я даже видел, что во-круг моих новых лёгких валяются отдельные части тел, оторванные в ходе поединков. На земле виднелись следы — они тащили баллоны волоком, чтобы переместить их подальше от моего жилища.

Я не знал наверняка, в состоянии ли я преодолеть такое расстояние.

Я даже не был уверен, стоит ли пытаться сделать это.

Возможно, мне просто предстоит умереть, отражаясь в гранях Призмы. Возможно, я бессмертен, пока отражаюсь в них. Возможно, сам этот мир длится, только пока он отражается в ее гранях.

Затем я заметил какое-то движение, и на площадке появились остальные. Стекла в защитных очках, которые носят сварщики, бросали блики света.

Они готовились к этому моменту ничуть не меньше меня.

Они медленно выползали на открытое пространство — паукообразные, сверкающие металлическим блеском твари. Тщательно следя за моей реакцией. Некоторые из них пытливо вглядывались в темноту за дверью, пытаясь догадаться, что я прячу в своем жилище.

Им не суждено узнать, как совершенна Призма и как она опасна в своем совершенстве.

Я и сам не познал до конца все ее тайны. Наверняка, она отразила бы для меня еще много удивительных вещей, если бы у меня было больше времени. Возможно, мне даже удалось бы придумать, как вытащить ее из времянки, чтобы она смогла отражать больше вещей. Она явно не исчерпала всех своих возможностей. Я закрыл дверь за собой и впервые за много дней оказался на открытом воздухе. Воздух этот, впрочем, был настолько загрязнен, что от контакта с ним чесалась кожа, а легкие коробились. Я откашлялся в литую пластмассовую маску, прикрывавшую мой рот, и почувствовал, что падаю в обморок, по все же удержался на ногах. Осторожно, сопровождаемый взглядами сотен глаз, я сделал первый шаг.

В ответ они тоже двинулись мне навстречу, подгибая свои мощные, как у сверчков, задние ноги, словно собирались одним прыжком преодолеть расстояние, отделявшее их от меня, от времянки и от спрятанной в ней беспредельной красоты.

Я продолжал подбираться к баллону, глядя то на него, то на кучи мусора вокруг и на скрывавшихся за ними противников. Я чувствовал, как они копошатся у меня за спиной, но знал, что они еще не добрались до двери. Сделав еще несколько шагов, я почувствовал какую-то опасность у себя за спиной и инстинктивно обернулся.

Сухой, колючий пар вырвался из моего дыхательного аппарата — это было последнее усилие, на которое он оказался способен. Ноги мои задрожали, подкосились, и я рухнул на землю. В рядах наступающих наступило оживление, которое прекратилось, как только я сумел подняться на колени. Они прятались за пределами моего поля зрения, так что я не слышал ничего, кроме ритмического лязга, который производили их изуродованные тела. Они вились вокруг меня, словно стервятники вокруг падали.

Нет, мне не удастся дойти до баллона.

Я попытался обернуться, потому что в тот момент я мог думать только о Призме — о том, что она осталась там, одинокая и беззащитная, но они уже спешили в мою сторону, так что я пополз к баллону на четвереньках, надеясь на то, что успею схватить его и присоединить к шлангу, прежде чем они доберутся до моего сокровища.

Пыль и песок вились вокруг, и я начал задыхаться от нехватки кислорода. В этот миг я понял, что мог бы сделать больше для нее, если бы не отсиживался за дверями в тупом бездействии. Возможно, мне удалось бы прорыть тоннель в мягкой почве под времянкой и сбежать вместе с Призмой. Что-нибудь я бы обязательно да придумал.

Я лежал, распластанный на земле, протянув ноги к времянке, а руки — к баллону, словно боязливо переплывал быстрый поток, опасаясь, что стоит мне отдалиться от берега, как стремнина унесет меня прочь. И тут я коснулся баллона руками, и надежда вновь ожила в моем сердце. Противники подползали все ближе и ближе ко мне, по-прежнему не отваживаясь на штурм времянки, хотя некоторые из них находились уже совсем неподалеку от ее дверей.

Я выдернул шланг из старого баллона за плечами трясущимися, бессильными руками и попытался присоединить его к новому. Разъем вошел в паз, раздался щелчок. Я ожидал, что сейчас мои легкие наполнит поток чистого, неразбавленного кислорода, который позволит мне встать и вернуться к Призме, но вместо этого в горло мое ворвалось что-то отвратительно пахнущее и жгучее, разрывающее каждую клетку моего тела, и я понял, что газ в баллоне был отравлен моими врагами.

К жизни меня вернул гул огромной турбины. Я очнулся и сплюнул сгусток кроваво-черной слюны. Все мое тело болело так, словно его погрузили в чан с кислотой, словно яд сжег все мои сосуды, проник в голову и растворил мозг. Несмотря на туман в голове, я сообразил, что кто-то отсоединил меня от дыхательного аппарата и что теперь я дышал тем самым загазованным воздухом, который отвергал мой организм. Одновременно я вспомнил, что таким громким звуком на свалке обладала только турбина, приводившая в движение дробилку.

Слезы лились из моих глаз и тут чьи-то руки подхватили меня и перевернули на спину. Я увидел, что надо мной склонились несколько инженеров, и прочитал ненависть и ревность в их глазах. У меня над головой пронеслась стрела огромного пневматического крана, всегда работавшего в паре с дробилкой, и глаза мои ослепил блеск, который сам кран не мог произвести ни в коем случае. Так блестеть могла только одна вещь на свете.

У меня за спиной я услышал скрежет металла. Это сносили мою времянку

Я беззвучно завыл от боли, гнева и бессилия, в то время как они заставляли меня смотреть, как Призма медленно исчезает в утробе дробилки.

С конвейера она сошла и на конвейер вернулась.

Я слышал, как она раскалывалась на куски, с ужасом понимая, что звук, с которым она гибла, был похож на долгий, несмолкающий стон.

Только глубокой ночью (хотя настоящей ночи у нас никогда не бывает), когда клубы ядовитых газов слегка развеиваются, я выхожу на поверхность из ямы, в которой я сейчас работаю. Она накрыта крышкой с люком, через который я выбираюсь наружу. Они соорудили ее для меня из обломков моей времянки.

Они, мои собратья, больше не тревожат меня. Почему — я и сам не знаю.

Возможно, они поняли, что жестокость их поступка оказалась гораздо большей, чем они полагали вначале. Возможно, они до сих пор слышат ее стоны, раздающиеся, когда фонари зажигают свои огни.

Мое тело уже вполне оправилось от травмы, пережитой той ночью. Но мой рассудок оказался не столь крепким.

Теперь, когда я дышу, я чувствую шрамы на внутренней поверхности моих легких. Я знаю, что они сделали со мной и с нею.

Никем не стесняемый, я брожу глубокой ночью по протянувшейся на многие мили свалке.

Я ищу ее среди мусора, среди обломков, среди камней. Среди разбитых фар и расколотых лобовых стекол. Битых бутылок и оконных стекол. Хромированных пластин и колпаков от автомобильных колес.

Я вглядываюсь каждую ночь в тысячи пустых, одноцветных отражений.

Они пустили ее на переработку. Смешали с сырьем. Она существует теперь в иной форме.

Но они не в силах полностью разрушить ее.

Она где-то здесь, неподалеку. Она нарушает монотонную бесконечность потока продукции, которую мы укладываем в грузовики, которые доставляют наши изделия заказчикам. С гордостью я понимаю, что теперь она передает свое знание не только мне, но и тысячам других.

Но мне так ее не хватает.

Однажды я найду ее вновь, если только она не найдет меня раньше.