Они жили вместе уже четыре месяца: Ивонна в своих удобных комнатах, Джойс в мансарде над нею. Переехала она сюда еще совсем больной, беспомощной, требовавшей ухода как Джойса, так и квартирной хозяйки, которую она сразу очаровала, как очаровывала всех; но, как только повеяло весной, она стала свободно двигать и руками и ногами, и силы ее с каждым днем росли. Для Джойса это было хорошее время, хоть и перемежавшееся мрачными настроениями. Он боялся прибытия новозеландской почты, которая должна была вернуть свободу Ивонне. И вздохнул почти с облегчением, когда, наведя справки, убедился, что от епископа известий нет. Значит, он еще месяц проведет в милом обществе Ивонны. Но когда и вторая почта из Новой Зеландии не принесла ответа на его письмо, он вынужден был взглянуть на вещи с практической точки зрения. Он уже дал Ивонне гораздо больше денег, чем рассчитывал вначале. И не скупился на маленькую роскошь и удобства, в уверенности, что все это будет возвращено ему. Но если жить и дальше так, через два месяца его ресурсы, включая и аванс, взятый под рукопись, совершенно истощатся. Его текущий заработок в газетах был до смешного мал. Новый роман написан лишь наполовину. В лицо ему смотрела нужда.

В виде последнего ресурса, он побывал в банке, где лежали деньги Эверарда, но для того лишь, чтобы узнать, что его кузен взял свой вклад обратно. Ивонна с тревогой ждала его возвращения. Когда он вошел, она быстро поднялась, уронив ножницы и катушку ниток, и сразу прочла на его лице весть о неудаче.

— Что же теперь делать? — спросила она, когда он рассказал ей все подробно.

— Не знаю, — искренно ответил Джойс. И уставился на нее, растерянный, убитый.

— Продайте мебель, возьмите себе, сколько вы мне дали, и отпустите меня.

— Куда же вы пойдете?

— Не знаю, — в свою очередь ответила Ивонна.

При виде ее огорченного и растерянного личика Джойс расхохотался.

— Как вы можете смеяться, когда я должна вам такую уйму денег! — выговорила она, вся в слезах.

— Я рад, Ивонна, что сама судьба заставляет меня и дальше опекать вас.

— Но как же это может продолжаться? Не могу же я быть вам в тягость!

— Не говорите так. За то немногое, что я дал вам, я вознагражден вдвое.

— Но мебель не стоит столько!

— Причем тут мебель?

— Да ведь она же ваша!

— То есть как: моя?

— А запродажная запись!

— Ах, вы, глупенькая! Неужели же вы думаете, что я продам за долг вашу мебель?

— Почему же нет? — раз вам нужны деньги. Эта мебель теперь ваша собственность.

— Как же моя, когда я не предъявляю на нее никаких претензий.

Ивонна покачала головой. Обыкновенно очень податливая, она иной раз не поддавалась никаким убеждениям. Она забрала себе в голову, что мебель ее, по законам Англии, перешла во владение Джойса, и никакими доводами нельзя было переубедить ее. Он объяснил ей, что вексель можно переписать. Она чисто французским жестом отмахнулась от него.

— У меня нет никакого имущества, кроме того платья, которое на мне надето.

— Ну, в таком случае, ваше положение еще хуже теперь, чем тогда в больнице.

— Ну, да! — с отчаянием воскликнула она. — Как это странно — нуждаться в деньгах! Раньше я никогда этого не испытывала.

Трагическое выражение ее лица растрогало его.

— Подбодритесь, маленькая женщина. Наверное, потом окажется, что дело не так уж плохо.

Приятно, разумеется, было слышать успокоительные слова, но они не меняли положения. Необходимо добыть денег. Но откуда?

— Придется, должно быть, мне самой написать Эверарду. Ваше письмо, очевидно, не дошло.

— В наше время письма не пропадают — даже в романах, — возразил Джойс. — Но все же лучше напишите. Как бы я хотел, чтоб вам не нужно было этого делать!

— И я хотела бы.

— Нам придется разъехаться, как только он переведет каблограммой деньги.

— О, как мне этого не хочется! Здесь, с вами, мне жилось так счастливо!..

— В таком случае, давайте бороться вместе и одни, — решительно воскликнул Джойс. — Вы скоро оправитесь настолько, что сможете давать уроки пения, а я найду себе какое-нибудь место — ну, хоть носильщика на железной дороге, или что-нибудь в этом роде, и мы как-нибудь пробьемся — до лучших времен.

У Ивонны заблестели глазки.

Вы не знаете, как я рада это слышать. Так было бы гораздо лучше. Если б только я способна была что-нибудь зарабатывать, а не висеть у вас камнем на шее. Вы же знаете — я лучше готова жить совсем-совсем скромно и бедно, только бы не брать денег от Эверарда.

— Да, но здесь, в этой квартире, мы не можем жить, — мягко заметил Джойс.

— Конечно, нет. Мы переедем в другие комнаты, подешевле, и будем жить, как живут рабочие. Я умею делать многое — разводить огонь, делать паштеты…

— Пожалуй, это нам не по карману. Придется довольствоваться оладьями.

— Ну, что ж, и оладьи могут быть превкусные.

— И тогда, я думаю, вопрос о мебели разрешится сам собой. Я сегодня же пойду искать более дешевых комнат.

Таким образом, на время заботы спали с плеч Ивонны. Теперь, когда она решила не обращаться больше к Эверарду, но попробовать снова самой зарабатывать себе кусок хлеба, у нее стало гораздо легче на душе. Она так привязалась к Стефану, так уютно чувствовала себя под его крылышком, что мысль об утрате такого друга очень ее огорчала. Одинокая жизнь пугала. Невзгоды, через которые она прошла, и в особенности потеря голоса, сломили ее. Вначале она была так слаба, — и после долгой болезни, и от того, что не владела рукой, — что присутствие Стефана было несказанным для нее утешением, и она не задумывалась о том, как необычайно в глазах общества их положение. А к тому времени, как она оправилась, она так привыкла жить с ним под одной кровлей, что это уже казалось ей в порядке вещей. И было очень приятно. К тому же, видя ежедневно Стефана, она научилась глубже вникать в его психику. И поняла, что он такой же обломок крушения, как и она сама, и что, если с ее стороны есть зависимость материальная, то с его — не меньшая зависимость духовная. И это будило в ней новое и восхитительное чувство гордости — от сознания, что она имеет на него влияние, что она может быть полезной мужчине.

Прежде она могла петь, забавлять, с кроткой пассивностью подставлять свои губы, удовлетворяя непонятные ей чужие желания. Когда она серьезно задумывалась о своих отношениях к мужчинам, она печально говорила себе, что она для них только игрушка. Словно флейту, они брали ее в руки, перебирали клавиши, извлекали звуки, какие кто умел, и затем откладывали ее в сторону, когда наступало время заняться более серьезными делами.

Но Стефан подошел к ней совсем иначе. Он любил ее не за ее голос; он не кидался устало в кресло и не говорил ей: «расскажи что-нибудь, позабавь меня»; не смотрел на нее глазами, ищущими ее губ. Но и он нуждался в ней, хоть и не так, как другие, и с течением времени ей стало ясно, что именно ему нужно от нее. Она поняла, что гордость его сломлена, уважение к себе подорвано, что он глубоко чувствует свое унижение и страдает от этого и жаждет сочувствия, поощрения, какой-нибудь облагораживающей цели в жизни.

Сильный мужчина шел к ней, Ивонне, у нее искал бодрости и исцеления своих душевных ран; и она открывала в своей душе новые, ей самой неведомые источники силы и находила лекарства для его недуга и подкрепляющие слова в минуты слабости. Самой себе она смутно начинала представляться в новом свете, и это наполняло ее душу великим, ясным счастьем; и бессознательно вся ее душа расцветала.

Таким образом, инстинкт вдвойне подсказывал ей, что ей необходимо соединить свою судьбу с Джойсом.

Он провел несколько очень тревожных дней. Казалось, ему суждено было повторить свои былые горькие и бесплодные поиски работы. А подходящих комнат все не находилось. «Боюсь, что нам останется только пойти в рабочий дом», — уныло шутил он, рассказывая ей о своих неудачах.

— Нет, это не годится, — воскликнула Ивонна. — Там разлучат нас.

Ей больше повезло. Две-три из ее бывших учениц, которым она написала, ответили, обещая рекомендовать ее другим. С осторожностью, восхитившей Джойса, она пользовалась адресом бывших своих антрепренеров, которые охотно пересылали ей письма. Но вид знакомой конторы, куда она пошла просить об этой милости, вызвал в душе ее прилив горьких сожалений об утрате голоса. Всю дорогу домой она проплакала и потом испуганно гляделась в зеркало, боясь, как бы Джойс не заметил этого. Она мужественно силилась развеселить и поддержать его в его неудачах.

Наконец, Джойс заглянул к своему приятелю, букинисту в Ислингтоне, с которым он виделся реже с тех пор как поселился вместе с Ивонной. И здесь, к великому своему изумлению и радости, все его затруднения неожиданно уладились. Старик стал так часто прихварывать, что уже не мог один вести дело. Ему нужен был помощник.

— Но где же я возьму его? — жаловался старик. — Ведь мне не нужен болван, который не сумеет отличить Эльзевира от Катнаха.

— Хотите взять меня? Я бы пошел. С радостью даже пошел бы…

— Вы? Да разве вы пойдете? Ведь вы джентльмен, ученый…

— Тем лучше, — засмеялся Джойс. — Это пахнет средневековьем.

Они быстро сговорились. Больше того, когда Джойс посвятил его в свои домашние обстоятельства, старик предложил ему за небольшую плату три комнатки над лавкой. Прежде он сдавал их в наймы, но жильцы отравляли ему жизнь, и он решил не иметь никакого дела с посторонними; теперь комнаты стоят пустыми. Для Джойса можно сделать исключение. Пусть переезжает хоть сегодня: ему самому ничего не нужно, кроме спальни и небольшой гостиной рядом с лавкой.

Джойс пошел взглянуть на комнаты. И в первый момент упал духом. Комнат было три, с кухней и каморкой для прислуги, целая маленькая квартирка, но мебели в них было мало, обои заплесневели, всюду грязь, потолки низкие, закопченные. Впрочем, некоторым из этих бед не трудно было помочь. М-р Рункль обещал навести чистоту и оклеить все комнаты новыми обоями; это ободрило Джойса. Рядом с гостиной была довольно большая спальня для Ивонны, а повыше — небольшая комнатенка для него. Оставалось найти прислугу. Старик объяснил, что ему прислуживает женщина, которая живет во дворе, и, без сомнения, она рада будет, за небольшую плату, прислуживать и Джойсу.

Через несколько дней они уже устроились на новой квартире. Мебель, о которой было столько споров, придавала ей более или менее уютный вид. Оклеенная новыми обоями, с выбеленными потолками она выглядела почти уютной. Но протертые почти до ниток коврики, просиженный диван, из которого торчал наружу волос, разрозненные шаткие стулья и окна с мелкими стеклами, с выкрашенными скверной краской подоконниками производили впечатление бедности, которого ничто не могло затушевать.

— Конечно, это не дворец, — сокрушенно говорил Джойс, озираясь кругом в день их переезда. — Вам будет недоставать здесь многих удобств, Ивонна.

— Все у меня здесь будет, кроме тревог и забот. Я уверена, что буду счастлива вполне.

— Вы не знаете, до какой степени вы не подходите к этой обстановке. Точно настоящее кружево, нашитое на бумажный бархат. Я надеюсь, что эта жизнь не будет казаться вам слишком суровой — ведь нам придется экономить на всем — на угле, газе, пище…

Ивонна весело рассмеялась.

— Это чисто по-мужски. Где же вы видали женщину, которая бы не любила экономить? Когда я жила в Фульминстере, вы не можете себе представить, как я урезывала во всем расходы.

Она отвернулась, чтобы снять шляпу перед зеркалом в потускневшей золоченой рамке, висевшим над камином; потом бросила шляпу на круглый стол посреди комнаты и снова смотрела на него.

— Я буду жить здесь так же счастливо, как в Фульминстере. Может быть, в некоторых отношениях даже счастливее. Знаете, в том огромном доме я как-то терялась, чувствовала себя такой маленькой. А этот как раз по мне.

Таким образом, началась эта странная совместная жизнь двух круглых сирот, всеми покинутых и забытых. Предыдущие четыре месяца были как бы переходной стадией. Ивонна временно жила под одной кровлей с Джойсом, в ожидании денег от епископа. И хозяйство они вели каждый свое. Когда Джойс спускался вниз к Ивонне, он как бы приходил к ней в гости. От такого положения вещей до вполне совместной жизни в одной квартире было еще далеко. И, однако же, этот переход им обоим казался вполне естественным. Раз общество игнорирует их существование, с какой стати им соблюдать все условные требования общества? Для старика-букиниста, для прислуги и для всех прочих они были брат и сестра, и этого было достаточно.

Новая работа не казалась Джойсу трудной. Большая часть ее состояла в переписке и высылке заказов. Приобретение «редких и любопытных книг» по три фунта и больше за том редко бывает случайным. Джойс, разумеется, знал это и все же был изумлен обширностью связей Эбензера Рункля. Каждое утро приходилось просматривать довольно большую почту, писать ответы, запаковывать и отправлять посылки, аккуратно вносить в каталог все вновь приобретенные книги, так как каталог магазина выходил каждый месяц заново.

Зато по окончании этой работы, если не присылали новых книг, не оставалось почти ничего больше делать, как поджидать покупателей. И это было чрезвычайно удобно, так как в свободное время Джойс писал. В спокойной, немножко затхлой атмосфере книжной лавки ум его работал легко и ровно.

Книги окружали его со всех сторон, стояли длинными рядами на полках вдоль стен, в книжных шкафах, перегораживавших лавку в длину, были навалены грудами у двери, по углам, на козлах, всюду. Высокий вал из книг был воздвигнут против двери, преграждая путь сквозняку. В небольшом уголке, отгороженном таким манером, была печка; по одну сторону ее Джойс поставил свой письменный стол; по другую же, в оборванном плетеном кресле сидел старик-хозяин — сгорбленная, вечно чихающая фигура, погруженная в излюбленную свою литературу — творения Св. Отцов.

Урывками в течение дня он по нескольку раз забегал взглянуть на Ивонну, которая с радостью и гордостью вела их скромное хозяйство. Вскоре после того, как они переехали сюда, нашлось несколько уроков пения, позволивших ей вносить и свою лепту в домашние расходы. И все же порою трудно было сводить концы с концами и кормиться на ту ничтожную сумму, которую Джойс мог уделять на хозяйство. Притом же вначале, по недостатку опытности и непривычке к экономии, Ивонна делала большие промахи. Так, например, однажды Джойс, придя домой обедать, застал ее печально и растерянно глядевшей на три косточки без мяса, торчавшие из груды картофеля. Она думала, что вчера осталось достаточно и на сегодняшний обед и на ужин, и вот… Утешив ее, как умел, он принялся за картофель. Но молодая женщина сидела с таким несчастным лицом и смотрела на него такими виноватыми глазами, полными такого раскаяния, что он невольно расхохотался. И тогда сама Ивонна, быстро подмечавшая во всем юмористическую сторону, тоже рассмеялась и забыла все свои невзгоды. Впрочем, она скоро научилась хозяйничать и зорче всех прочих покупательниц следила за мясником, когда тот отвешивал ей мясо.

Вечера они обыкновенно проводили вместе, за работой или болтовней. Иногда, по приглашению Джойса, к ним заходил старик, и все трое говорили о литературе; старый букинист восхвалял старых писателей, Джойс отстаивал новых, оба горячились, а Ивонна слушала в благоговейном безмолвии, дивясь, как это люди могут столько знать.

Нередко Джойс обсуждал с ней свой роман. Это ее живо интересовало. Процесс творчества был для нее вечной загадкой, и Джойса она возвела чуть не в гении. Но ее энтузиазм и сочувствие были страшно ценны для него, бодрили его и поддерживали. И постепенно ее влияние стало сказываться и в его писаниях. Его взгляд на жизнь смягчился, стал шире, гуманнее. Задуманная им повесть об убогой и горькой участи надломленных людей, в первой половине полная серой безнадежности, незаметно становилась менее резкой и более нежной, по мере того, как оттаивала душа писавшего.

Но все же порой какая-нибудь мелкая случайность воскрешала прошлое во всем его безотрадном унынии. Одна из них в особенности врезалась в память Джойсу и долго мучила его.

Был душный, жаркий вечер, Джойс вышел пройтись перед тем как лечь спать. Собираясь уже повернуть обратно, он задержался на минуту, от нечего делать разглядывая длинный ряд омнибусов, как вдруг заметил, что рядом с ним стоит бедно одетая женщина и пристально глядит ему в лицо. Но он напрасно силился вспомнить, кто это.

— Господи Боже! Это вы? — сказала женщина.

Тогда он вспомнил. Это была Анни Стевенс, та самая девушка, которая так постыдно предала его, из-за которой он потерял место в опереточном театре несколько лет тому назад.

— Вы не хотите говорить со мной? — спросила она смиренно, так как Джойс молчал.

— Вы напомнили мне много тяжелого.

— А вы думаете, мне легче, чем вам?

И, быстро оглянувшись на приближавшегося полисмена, она торопливо прибавила:

— Пройдемте вместе несколько шагов — хотите?

Он колебался, но мольба, светившаяся в ее взгляде, тронула его. То, что она на улице одна и в такой поздний час, само по себе говорило о трагедии. Красивой она никогда не была. Но теперь она вдобавок страшно исхудала, и черты ее обострились.

— Не бойтесь, я ничего у вас не прошу, у кого хотите, только не у вас. Конечно, если вы боитесь, что вас увидят вместе со мной, — не ходите. Я не обижусь. Я теперь уж ни на что не обижаюсь. Но мне все-таки хотелось бы минутку поговорить с вами.

Они пошли рядом. С минуту оба молчали.

— Ну? — первый начал он. — Что же вы хотели мне сказать?

— Не знаю, что-нибудь, только спросить, наладилась ли ваша жизнь. Я так много думала о вас.

Он с любопытством посмотрел на нее.

— Как вы дошли до этого?

— А как вы дошли до тюрьмы? — был ответ.

— Я поступил дурно и был наказан.

— И я тоже. Это моя кара. Когда вы ушли, мне стало так тяжко, что я готова была своими руками вырвать свое сердце. Я стала пить, чтобы забыться — не могла достать ангажемента. Ну, и покатилась под гору. Ниже уж, кажется, нельзя упасть. Если вам нужна месть — вы отомщены.

Она по-старому, вызывающе, тряхнула головой. Джойсу стало жаль ее, когда он понял, какую роль он сам сыграл в ее падении.

— Богу известно, я и не помышлял о мести. Наоборот, я очень огорчен, что вы дошли до этого. Если б я мог помочь вам, я помог бы. Но это, вы сами знаете, не в моей власти.

— Да! Единственное, чем вы могли бы помочь мне, было бы жениться на мне и сделать меня честной женщиной, но это маловероятно, — цинично заметила она.

— Да, это маловероятно. Я могу только искренне жалеть вас.

— Если бы вы знали, что значит для меня говорить с вами — даже так! О, Боже! Если бы вы знали, как я жаждала встретиться с вами!

— Почему вы так поступили со мной?

— Не знаю. Не спрашивайте. Должно быть, потому что в каждой женщине на дне души сидит тигрица. Я привыкла считать мужчин жестокими. Теперь я знаю, что жестоки женщины. Все мы одинаковы. Я ненавижу себя. Я рада была бы, если б вы завели меня куда-нибудь в глухой переулок и убили. Моя жизнь — это ад. Помните, что вы мне сказали на прощанье: «Некоторым людям лучше не жить». Это — самые правдивые слова, какие я слышала за всю свою жизнь.

— Уйти из этого мира, если надо, не трудно, — промолвил Джойс. — Но может быть, лучше бороться с ним. Попробуйте взять себя в руки и бросить эту жизнь; она не для вас — вы такая гордая.

— Ну, гордости-то во мне осталось немного.

— Я тоже о себе так думал. Совсем, было, стал тонуть. А вот выплыл же. Почему бы и вам не выплыть?

— Я и выплыву, но только трупом. Но все-таки я рада, что ваши дела поправились. Теперь, когда я знаю это, у меня легче на душе. Я думала, что это я погубила вас, может быть, из-за этого я и себя погубила. Ну, да ладно, не стану больше вас задерживать. Я знаю, что вам неприятно будет, если кто-нибудь увидит вас со мной.

— Не могу ли я что-нибудь сделать для вас? — спросил Джойс, роясь в кармане.

— Да, можете обжечь меня, точно каленым железом, предложив денег. Вы однажды уже это сделали — вы помните?

Она умолкла, взяла протянутую руку Джойса и выговорила уже мягче:

— Это хорошо, что вы не брезгуете пожать мне руку. Мужчины все-таки лучше женщин. Слава Богу, что я, наконец, встретилась с вами. Прощайте!

— Прощайте! — ласково ответил Джойс.

Они расстались и пошли каждый своей дорогой. Анни Стэвенс — к своей ужасной жизни, Джойс — домой, где его ждала Ивонна. Идя домой, он думал об этом резком контрасте между ними. Оба они были бывшие люди, обломки разбитых жизней; оба искупали свое прошлое, оба носили в душе вечное раздвоение, и падшее, порочное их «я» вело жестокую и непрестанную борьбу с другим, более благородным. Он не сердился на нее за ту обиду, которую она нанесла ему. Ему было глубоко жаль ее, и он судил ее не строго.

Но странно, до какой степени на его плавание по морю житейскому без руля и без ветрил влияли другие разбитые суда, также плывущие по воле течения. Анна Стэвенс, которая любила его и едва не погубила, толкнула его на сближение с бедным Ноксом; через Ивонну — другой и трогательнейший обломок крушения, с которым он теперь вместе совершал тихое плавание — он впервые познакомился с Анни Стэвенс. Когда он раздумывал об этом однажды в свободную минуту в лавке, ему пришла странная фантазия.

— Вы ведете очень одинокую жизнь, м-р Рункль, — неожиданно обратился он к старику.

— Да. Должно быть, что так. Кроме сестры, которая вот уже несколько месяцев умирает и все не может умереть, у меня в целом мире нет ни родных, ни близких.