Прошло две недели, и Джойс вместе с труппой перекочевал в Гулль. В течение предыдущей недели мисс Стэвенс жила возле самого театра, так что провожать ее домой после спектакля не было надобности. К тому же, она сама держалась от него поодаль, как бы заранее отклоняя всякие проявления сочувствия и вмешательства в свои дела. Джойсу было жаль ее: она была одинока, как он, таила в душе какую-то боль, которая отравляла ей жизнь. Поэтому он обрадовался, когда в Гулле выяснилось, что они взяли комнаты на одной и той же улице, неподалеку от театра, так что естественно было с его стороны предложить вернуться к прежнему обыкновению и возвращаться вместе. Анни охотно согласилась, и дней пять подряд он поджидал ее после спектакля.

Теперь в ней не было и следа высокомерия, вызова, гневных вспышек. Она стала ласкова, почти покорна, как бы стараясь загладить свою прежнюю раздражительность, и Джойс, смутно припоминая свое прежнее юношеское, немного циничное отношение к женщинам и привычку ничему не удивляться в их поступках, в свою очередь, был ласков с Анни и считал их добрые отношения упроченными.

Да и вся труппа полюбила его. Случайные встречи и беседы с мисс Верриндер, другом Ивонны, не только скрашивали скуку театральной жизни, но и создали ему некоторый престиж среди его коллег. Ибо и опереточный хорист не чужд общечеловеческих чувств и настроений. И потому в Гулле Джойс чувствовал себя весьма недурно, тем более, что город ему понравился, и вдобавок, всю неделю ярко светило солнце.

Его любимым местечком была набережная Эмбера и особенно один павильон на ней, с удобными скамейками и видом на реку. Здесь его поношенный костюм не бросался в глаза, так как и все посетители павильона были одеты не лучше его, и здесь он чувствовал себя свободней и приятней, чем на эспланаде, где всегда толпилась нарядная публика, любуясь морем. Сюда он приходил с книгой и трубкой, думал, читал, разглядывал корабли, разговаривал с матросами, которые рассказали ему, сколько груза поднимает такое-то судно, и какие порты им довелось повидать. Порой следил, как приставали к берегу большие пароходы, совершавшие рейсы по Северному морю, как сходили по мосткам на берег пассажиры и выгружали багаж. Ему нравились это движение, суета, нарушавшие монотонное, летаргическое течение дня. А когда не было больших пароходов, все же было развлечением смотреть, как пристает и отходит местный пароходик из Гримсби.

В субботу утром это зрелище так заняло его, что он даже покинул свое обычное место и спустился в нижнюю галерею, присоединившись к небольшой группе праздношатающихся, ожидавших парохода. Пароход был еще на расстоянии четверти мили от берега, но уже видно было, как бурлила вода медлительно текущей реки под лопастями его винта. Джойс с трубкой в зубах лениво следил за тем, как пароход подходил к берегу. Когда он, наконец, вытянулся бортом вдоль набережной, на берег перекинули сходни.

Джойс вместе с другими подошел поближе посмотреть, как будут выходить пассажиры. Почему его должны были интересовать все эти крестьяне, жены рыбаков и молодые женщины, приезжавшие в Гулль за покупками, он и сам не знал. Ни о чем не думая, просто от нечего делать, он следил за ними, когда они торопливо ходили мимо него, и вдруг вздрогнул и отшатнулся, встретившись глазами с другой парой недобрых глаз, настойчиво заглядывавших ему прямо в лицо.

Ускользнуть было невозможно; через минуту обладатель этой другой пары глаз стоял уже возле него.

— Алло! Старый товарищ! Кто бы мог ожидать встретить вас здесь?!

Джойс не взял протянутой ему грязной руки. Он засунул свои руки в карманы, нахмурившись, отвернулся и отошел. Но тот, другой, шел за ним.

— Слушайте, старина, это совсем не по-приятельски, ей-Богу! Право слово! Отчего бы вам и не провести часок-другой со старым знакомым, тем более, что не так давно еще…

Голос у человека был громкий, галерея полна народу. Тысячи ушей слышали их: Джойсу казалось, что самый воздух прислушивается к их разговору. Все лицо его залил румянец стыда. Он сердито повернулся к говорившему.

— Что вам нужно от меня?

— Не сердитесь, старина, — ответил тот, понизив голос. — Не бойтесь, я не выдам вас. Я просто обрадовался встрече: ведь, приятно же встретить старого товарища в лучшей обстановке. Разве нет?

Джойсу всегда был противен этот человек с расслабленным, вихлявшимся телом, с грязно-желтым, обрюзгшим лицом, с гноящимися глазами и отвислой нижней губой. Он отбывал наказание за какое-то преступление против нравственности и вместе с Джойсом работал на тюремной кухне.

Джойса всегда мутило при виде этого человека, сидевшего напротив него у другого конца дымящейся лохани, за мытьем кухонной посуды. При одном воспоминании об этом противный запах грязной мыльной воды ударил ему в нос, вызывая почти тошноту.

— Разве вы не видите, что я не желаю иметь с вами ничего общего? — сердито сказал он.

— Ну, полноте! Зачем так строго? Ведь мы же товарищи. А что я плохо одет, так, ведь, не всякому сразу удается подняться на ноги по выходе оттуда. Я уже два месяца на воле, и все еще без работы. Ей-Богу. А жена с ребятишками голодают. Не скупитесь, дайте парочку золотых послать им, чтобы они повеселели. Ну, что вам стоит? Всего только парочку.

Джойс уставился на него, ошеломленный этой наглостью.

— Пойдите вы к черту! Чего вы ко мне пристали?

— Ну, если это много, дайте хоть десять шиллингов… или пять… Ну, хоть меди немного на выпивку. Смотрите, откажете старому товарищу в помощи, и вам ни в чем не будет удачи.

Он подмигивал Джойсу и усмехался, скаля испорченные желтые зубы. Но Джойс подскочил к нему и схватил его за шиворот.

— Если вы начнете шантажировать меня, я позову полицейского, — говорил он, указывая на полисмена, шагавшего по набережной.

— Стойте здесь и не сметь идти за мной!

Он оставил оборванца и отошел. Тот и не думал идти за ним.

Он плюхнулся на стоявший поблизости стул и саркастически запел: — Если вы оставите адрес, я пришлю вам карточку с траурным ободком, когда ребятишки помрут с голоду.

Джойс слышал эти слова, сбегая по лестнице. Переходя на другую сторону набережной, он взглянул на пристань: человек все еще стоял у перил, злобно усмехаясь. Только добравшись до своей квартиры, Джойс вздохнул свободно.

Чего он ждал и боялся, то и случилось: его узнал один из освобожденных арестантов, вместе с ним отбывавших наказание.

Это было ужасно. И это может повториться снова и снова. Джойс взволнованно шагал по своей скудно меблированной комнате. Неужели в будущем нельзя оградить себя от подобных встреч? Хоть бы как-нибудь преобразить свой внешний вид! Усы и борода — они меняют лицо, — но ими пришлось пожертвовать ради службы в театре. Он скрежетал зубами от бессильной ярости. «Нет, какова наглость! Два фунта! — больше чем недельное жалованье, — бросить этакой свинье. Что за дикая мысль!

Постепенно он успокоился, прилег и взял книгу.

Но читать не мог: с каждой страницы перед ним вставал образ этого человека и все мучительные воспоминания прошлого, с ним связанные.

— Но ведь это же прошло навсегда, — воскликнул он, наконец, силясь отогнать воспоминания. — Слава Богу, сегодня уж суббота, а в понедельник я буду в Лидсе.

Во избежание второй случайной встречи на улице он весь день просидел дома, послав извинительную записку Анни Стэвенс, с которой они условились в этот день пойти погулять перед спектаклем. По дороге в театр он увидел этого человека стоявшим у фонаря на противоположной стороне тротуара и ускорил шаги, радуясь, что тот не видал его. Так омерзительно было чувствовать на себе взгляд этих маленьких гноящихся подслеповатых глаз.

В первый раз за все время, что он ездил за труппой, он рад был, что в уборной толчется так много людей. Это успокаивало и бодрило. Здесь он был не один; здесь были добрые слова, приветливые лица, приятная интимность общей работы. Он забыл о жаре, о давке, о том, что костюм, который ему предстояло напялить на себя, имел дурацкий вид. Здесь он чувствовал себя дома, под надежным прикрытием. Даже костюм, снятый с колка, казалось, улыбался ему дружески. Веселые голоса его товарищей так приятно отдавались в ушах. Тягостные впечатления дня теперь казались каким-то кошмаром. Реально было только это — добрые товарищеские отношения с порядочными, ничем не запятнанными людьми.

Когда мужчины-хористы сошлись на сцене с хористками, еще до поднятия занавеса, он особенно дружелюбно здоровался с теми из хористок, которые были ему симпатичны. До этого вечера он не замечал, как приятно было чувствовать голову Анни Стэвенс у себя на коленях. Он благодарил Бога за то, что он уже больше не преступник — не такой, как тот, другой. Право же, и фарисейство иной раз может быть оправданно.

Весь этот вечер в антрактах он был очень любезен и внимателен к мисс Стэвенс, когда им случалось оставаться вместе. Она охотно простила его за то, что он не пошел с нею гулять, заботливо осведомилась об его здоровье, с своей обычной прямотой спросила, не ограничивает ли он себя чересчур уж в пище.

— Вы ведь джентльмен и не привыкли к лишениям, которые терпят бедняки.

— Душа моя, — возразил он, впервые позволяя себе фамильярность, обычную между актерами, — я в своей жизни знал такие лишения, какие вам и во сне не снились. В сравнении с этим здесь не жизнь, а малина. — Он говорил искренно: глупо с его стороны ворчать на эту простую, но честную и по своему приятную актерскую жизнь.

— Я счастлив, что попал сюда. И, уверяю вас, я ем, как бык. А знаете, это страшно мило с вашей стороны, что вы так интересуетесь мною.

— Вы думаете? — девушка тихонько засмеялась и отвернула голову.

После первого акта его ждал приятный сюрприз. Вообще это был вечер сенсационных неожиданностей. Режиссер позвал его к себе в кабинет.

— Уокера вызывают телеграммой в Лондон, у него жена тяжко заболела, и в понедельник он не сможет играть. Как вы думаете, могли бы вы заменить его, пока он вернется?

— Конечно, мог бы.

— Вы единственный из всей труппы, у кого голос чего-нибудь стоит. Я намерен двинуть вас. Может быть, Уокер и вовсе не вернется, а вы справитесь с его ролью, почему бы вам и не остаться на этом амплуа?

Вся роль Уокера состояла из четырех строчек и куплета соло, да еще участия в квартере. В остальное время он подпевал хору. Но все же это была роль; имя его стояло на афише. Это был несомненный шаг вперед и в материальном смысле и в профессиональном. Наконец-то счастье улыбнулось ему.

Перед ним открывалась новая дверь.

Новость скоро стала известной всей труппе. В извещении о репетиции на понедельник, вывешенном в театре, уже стояла фамилия Джойса. Он чувствовал, что положение его повысилось. Мак-Кэй поздравил его; Блэк, хотя и сказал: «Вам, щеголям, всегда достаются пенки», — но не завистливо. Остальные подшучивали и требовали угощения, чтобы спрыснуть новый чин. Джойс послал за пивом, которое и было выпито в уборной. Анни Стэвенс пожала ему руку, когда они танцевали вместе и шепнула, что она рада. Ему и в голову не приходило, что такой ничтожный успех, может вырасти в целый триумф.

И он жаждал поскорее вернуться домой, чтобы написать об этом Ивонне.

У подъезда театра, после спектакля, он столкнулся с Анни Стэвенс, наскоро переодевшейся.

— Я рада за вас, но за себя огорчена, — сказала она, пройдя несколько шагов с ним рядом.

— Почему? В чем же разница для вас? — засмеялся Джойс.

— Теперь у меня будет другой партнер.

— Правда. Я и забыл. А знаете что забавно, но мне тоже будет недоставать вас.

— Едва ли. Я уверена, что вам совершенно все равно.

Нельзя же было не возразить на это; было бы грубо промолчать. Он ответил смутным сожалением. Она прервала его смехом, в котором чуть заметно звучала нотка гнева.

— О, я уверена, вы страшно рады будете избавиться от меня и от глупых поцелуев и от всего этого. Вам никого теперь не надо будет целовать по-китайски. А знаете, ведь ваши поцелуи были ужасно китайские.

— Английские поцелуи были бы не у места в этой сцене.

— Но ведь теперь мы не на сцене, — мягко сказала она.

Джойс сознавал, что он делает глупость, может быть, опасную, что он ничем не подал повода ей перевести их дружеские отношения в область флирта. Но что же ему было делать? Он нагнулся и поцеловал ее.

Наступило неловкое молчание, прерванное ею по обыкновению неожиданным возгласом:

— Я бы охотно выпила рюмочку портвейна.

— И я тоже, — весело подхватил Джойс. — Или чего-нибудь другого. Зайдемте вон в тот ресторанчик.

Они уже два раза заходили в ресторан перекусить чего-нибудь на обратном пути домой. Так что было естественно предложить это и сегодня. Они вошли в общую залу, и Джойс заказал вино и виски. Здесь было спокойно; только какой-то молодой человек сидел за столиком, углубившись в чтение газеты.

Джойс с улыбкой придвинул к своей даме портвейн и сам, сидя спиной к двери, стал наливать себе содовой воды и виски, как вдруг над самым его ухом раздался голос, от которого он вздрогнул всем телом и пролил воду.

— Ну, что же, старина, вы так и не поможете старому товарищу в беде?

Тот, кого он боялся, стоял позади него; по грязному лицу его ползла усмешка. Джойс и не заметил, что он выслеживал его, шел за ним все время до театра и обратно, сюда. Его бросило в холодный пот.

— Убирайтесь отсюда. Не то я заявлю в полицию, — пробормотал он, на миг теряя голову.

Анни Стэвенс уцепилась за его руку.

— Кто этот ужасный человек?

— Всего только старый товарищ, мисс, — ответил оборванец, поворачиваясь к двери. — Сколько месяцев мы с ним вместе просидели в кутузке, а теперь он не хочет дать мне полкроны, чтобы избавить меня от голодной смерти.

— Клянусь Богом! — крикнул Джойс, кидаясь к нему.

Но тот был проворнее. Он успел удрать; и, когда Джойс выбежал на улицу, — дом стоял на перекрестке, — он не знал, в какую сторону бежать за ним. Оборванец исчез во мраке, преследовать его было бесполезно. Все это произошло так неожиданно, словно во сне… Джойс растерянно приложил руку ко лбу, силясь собраться с мыслями. Он не мог даже как следует сообразить, что именно произошло. В висках стучали тоненькие молоточки; вся кожа была натянута, и сердце билось в груди, как палочки о барабан… Он обернулся — и увидел, что возле него стоит Анни Стэвенс; лицо у нее было сердитое.

— Что вы можете сказать в свое оправдание? — резко выговорила она.

— Вы верите этому человеку? — с трудом вырвалось у Джойса. Девушка отступила назад и посмотрела на него с отвращением.

— Да ведь вы же и сами не станете отрицать. Я по лицу вашему вижу, что он сказал правду. Вы только что вышли из тюрьмы.

Он не сумел солгать, тем более солгать так, чтобы она поверила. Он только растерянно смотрел на нее, ища слов, которые не подвертывались. Она инстинктивно отошла от освещенного подъезда ресторана и свернула в темную улицу, ведущую к их дому.

— Это ложь! — с решимостью отчаяния выговорил Джойс.

— Нет, это не ложь. Это правда. Я прочла это на вашем лице. Из-за этого вы и утратили свое общественное положение; из-за этого вам приходится служить у нас в труппе; оттого вы и говорили, что терпели лишения, которые мне и не снились. Что пользы лгать!

— Ну, хорошо, пусть это правда. Но ведь за свой проступок я расплатился вдесятеро. Ради Господа, забудьте это, Анни.

— Уходите от меня! — вскрикнула она. — Чтобы я никогда больше вас не видала. Даже подумать тошно. Уходите же!

Но он шел за нею, продолжая молить: теперь он был в ее власти.

— Мне все равно, как вы будете думать обо мне. Я постараюсь не попадаться вам на глаза. Только помните, что одно слово ваше может погубить меня. Будьте честной женщиной, сохраните втайне мой позор. Я ничего дурного вам не сделал.

— Нет, сделали, — крикнула она, круто останавливаясь и глядя ему в лицо. — Вы осмелились поцеловать меня. Нечего сказать: хорош барин! И еще какой надменный, покровительственный тон! А я-то считала себя невоспитанной, невежественной девушкой, недостойной вас. В чем же вы попались? В краже карманных платков?

— Вы обращаетесь со мною так, как будто бы я, действительно, был мелким воришкой, — с горечью молвил Джойс. — Доброй ночи, мисс Стэвенс. Я не стану больше досаждать вам.

Он отстранился, чтобы дать ей пройти. С минуту она смотрела на него в упор, каменным, жестоким взором, потом с возгласом отвращения быстро проскользнула мимо него и почти бегом побежала по узкой, плохо освещенной улице. Джойс смотрел ей вслед, пока она не скрылась во мраке и не опередила его настолько, что он мог пойти за нею, не опасаясь догнать ее.

Но, чем дальше он шел, тем страшнее ему становилось, что она выдаст его. Если б только ему удалось еще раз переговорить с ней до утра, может быть, она и пожалела бы его и дала бы слово молчать. Эта мысль засела у него в голове. Он не выдержал и кинулся догонять Анни, сперва по тихому переулку, потом по людной улице, толкая встречных, не обращая внимание на их толчки и ругань. И, наконец, нагнал ее как раз в тот момент, когда она вкладывала ключ в замочную скважину своей двери.

— Анни, — вскричал он, задыхаясь от усталости. — Обещайте мне, что вы ни слова никому не скажете о происшедшем.

Она отворила дверь и остановилась в темном коридоре.

— Ничего я вам не обещаю. Уйдите вы с глаз моих долой! — И перед носом у него захлопнула дверь.

С тоской в душе он побрел домой, к себе в свою каморку. Потом ему уже стало обидно, что она так грубо рассердилась на него, и он начал соображать, почему ее дружеское к нему отношение так внезапно перешло в ненависть. В эту бессонную ночь он был полон только отчаяния, страха, тревоги за возможный крах всех своих надежд. Он не написал Ивонне. Радость сегодняшнего маленького успеха сразу рухнула, как легкая китайская пагода, в которую ударила молния.