Если гений есть безумие, чувствительность — признак вырождения, а чрезмерная впечатлительность — невроз; если детерминизирующее начало образования характера — наследственность, сравнительная психология позволяет нам объяснить многое. На этом основании не трудно доказать, что одна и та же фамильная черта — наклонность к неврозу — привела Стефена Чайзли в тюрьму, а его кузена-каноника — к ногам Ивонны. И хотя такого рода предпосылки могут быть ошибочными, выводы из них, однако, довольно правдоподобны. В обоих кузенах была сильная артистическая жила — чутье к красоте и стремление к ней. Эта болезненная чувствительность, говоря книжным языком, заставила Стефена переступить границы нравственности. И она же порою брала верх над врожденной суровостью и сдержанностью каноника Чайзли. В одном случае она была проклятием, в другом — благословением.

Тори в политике, человек касты, гордый своим аристократическим происхождением, строгий поборник англиканской церкви и условной морали, в делах руководствовавшийся холодным рассудком, каноник не обладал в избытке теми качествами, которые делают человека симпатичным. Одно лишь эстетическое чувство, глубоко сидевшее в его душе, было пороком, искупившим строгость его добродетели. В этом было его спасение, залог его счастья, звено симпатии, сближавшее его с его ближними.

К Ивонне его прежде всего привлекла красота ее голоса, который он оценил уже давно, и затем красота ее лица. Но только когда он проникся убеждением и в красоте ее души, которую он идеализировал, сам того не замечая, создавая прекрасный образ из впечатлений голоса, лица, отдельных мелких фраз и поступков, — тогда только он осознал в себе более глубокое чувство к ней.

Вначале ему просто казалось, что он старается проникнуть в душу этой грезовской головки, прочесть, что кроется в ее невинном взоре, и любуется ею с восторгом поэта. Но тут сказалась серьезность его натуры, потребовавшая восстановления душевного равновесия. Он понял, что его чувство к Ивонне зовется любовью, и, как честный человек, не раз уже думал о том, что не худо бы ему жениться.

Брак в его глазах был состоянием, достойным всякого уважения, вполне подобающим его сану и влекущим за собой перспективы родительской ответственности, которую человек его закала берет на себя охотно. Свою будущую жену он представлял себе женщиной образованной, сдержанной, высоких принципов, такой, которая сумела бы и украсить его дом, и содействовать ему в добром влиянии на прихожан, и рожать ему достойных отпрысков.

Теперь ему пришлось приспособлять свой идеал к Ивонне. Правда, тут было преимущество, о каком он и не мечтал, — очаровательное личико, которое засветит, как солнце, в его холодном доме. Но все же реальная женщина мало походила на идеальную, и это огорчало каноника. В общественном, в нравственном смысле, как будущая мать, достойна ли была Ивонна занять высокое положение его жены? Он много месяцев раздумывал об этом. Говорят: кто скоро женится, потом раскается; он не спешил жениться — неужели же и ему придется раскаяться?

И все же его любовь к Ивонне переплеталась со всеми планами устройства праздника в Фульминстере. Пусть Ивонна приедет в Фульминстер, пусть м-с Уинстэнлей возьмет ее под крылышко и введет в общество — она, наверное, очарует всех своим голосом, и тогда он будет иметь возможность судить о ней в его собственной среде. Это была сложная смесь страсти и расчета.

И Ивонна невинно и смиренно прошла горнило испытания. Возвращаясь домой с концерта после «Илии», каноник Чайзли не сомневался более. Прежде чем она уедет из Фульминстера, он сделает ей предложение. Характерно для него, что он почти не думал о возможности отказа.

Праздник миновал. Мисс Вайкери с Ванделером на другой же день вернулись в Лондон; Ивонна все утро просидела без дела у камина. Она пересмотрела все книги на полках, выбирая себе роман, и выбрала «Коринну», потому что это была французская книга. Но Ивонна была дочерью своего века, а дети века не ценят м-м де Сталь. Можно представить себе милую старушку в буклях и чепчике, любовно вздыхающую над «Коринной», вспоминая свое отрочество, пальцы в чернилах и клятвы в вечной дружбе, но… но, во всяком случае, не Ивонну. Ей нравился Жип. Последний еще нечитанный томик его лежал у нее в чемодане, наверху, но ей лень было сходить за ним. И потом, имя автора, чего доброго, могло бы шокировать м-с Уинстэнлей, которая за письменным столом у окна разбиралась в своей обширной корреспонденции.

— Кто их знает! У них такие странные предрассудки, — думала Ивонна.

Она уронила скучную «Коринну» на пол и стала глядеть в огонь. Несмотря на ее страх перед м-с Уинстэнлей, ей жаль было уезжать из Фульминстера. Эти дни жизнь ее шла так гладко и приятно; все так старались угодить ей. Связки несколько устали от всех этих репетиций. Хорошо бы отдохнуть подольше и не петь. Но в понедельник она была приглашена петь в концерте в Кристаль-Паласе, а во вторник придется уже возобновить уроки; а на дворе осень; в Лондоне дожди и туманы. Как славно было бы полентяйничать, не думать о зарабатывании денег и петь только тогда, когда захочется!

Она повернула голову и мельком уловила выражение лица своей хозяйки. Утренний свет, падавший прямо на это лицо, безжалостно подчеркивал мелкую сеть морщин под глазами, ввалившийся рот и грубость кожи. Ивонна поразилась, какая м-с Уинстэнлей старая и увядшая, — она писала своей сестре о глупости, которую намерен сделать Эверард, и это не могло придать особой мягкости выражению ее лица, — и невольно спросила себя: как бы она, Ивонна, чувствовала себя, если б у нее был такой вид? И содрогнулась. Да, пройдут годы, оставят свой след на лице и в душе, и она состарится и потеряет голос. Думать об этом было ужасно.

Когда Ивонна начинала хандрить, она все рисовала себе в мрачном свете, вызывая всевозможные пугала. Что она будет делать на старости лет? Джеральдина все время проповедовала экономию, но она ничего еще не отложила. Если завтра она потеряет голос, она не будет знать, чем жить.

Она грустно смотрела на огонь; лоб ее собрался весь в мелкие морщинки; ее положение представлялось ей очень жалостным и печальным. Но как раз в этот момент Брюс, пес м-с Уинстэнлей, поднялся с коврика у камина, подошел к Ивонне и положил свою голову к ней на колени, глядя ей в лицо большими печальными глазами. Ивонна вдруг расхохоталась, изумив и Брюса и его хозяйку, схватила собаку за шелковистые уши, поцеловала его в кончик носа и начала весело подтрунивать над ее меланхолией. Мрак рассеялся, и над Ивонной снова засияло солнце.

Вошел лакей.

— Каноник Чайзли желал бы на минуту повидать мадам Латур.

— Где каноник? — осведомилась м-с Уинстэнлей.

— В гостиной, мадам.

Ивонна быстро встала и подошла к своей хозяйке, которая поспешила прикрыть листом промокательной бумаги недописанное письмо.

— Сойти мне вниз?

— Конечно.

Ивонна сказала лакею, что она сейчас придет, и он ушел, а она поправила волосы перед зеркалом, украшавшим камин.

— Интересно знать, принес ли он мне обещанные старые провансальские песни.

— Будем надеяться, что принес, — сухо выговорила м-с Уинстэнлей.

— Ну, все равно: не это, так другое — у него всегда для меня есть что-нибудь приятное, — весело и беспечно молвила Ивонна.

Каноник ждал ее у камина, заложив руки за спину. На столике рядом лежали его шляпа и перчатки. Ивонна быстро подошла к нему с искренней радостью на лице. Он серьезно поздоровался с нею и задержал ее руку в своих.

— Мне надо поговорить с вами серьезно.

— Я в чем-нибудь провинилась? — спросила молодая женщина, поднимая на него глаза.

— А вот увидим, — усмехнулся он. — Присядемте.

Не выпуская ее руки, он усадил ее на диванчик, стоявший у камина, и сам сел рядом…

— Дело идет о вас, Ивонна, — можно мне звать вас Ивонной? — и обо мне. Ведь вы знаете, что я вам друг.

— И очень дорогой друг, каноник. Другого такого у меня нет. Если вы и побраните меня, я не обижусь.

Она смотрела на него так невинно, так доверчиво, что он умилился душой. Поистине, это жена, ниспосланная ему самим небом.

— Я пошутил, Ивонна. И разве я могу бранить вас, дорогая? Наоборот, я пришел к вам как проситель. Я люблю вас и мое заветное желание — видеть вас своей женой.

Солнечный свет погас в глазах Ивонны, сердце ее перестало биться; растерянно, недоумевающе она уставилась на каноника.

— Вы хотите, чтобы я…

— Ну, да. Разве это так странно?

— Вы, конечно, опять шутите… Я не понимаю… Она отняла у него свою руку и выпрямилась, крутя в руках свой носовой платок и трепеща всем телом. Это было так неожиданно. Она не верила своим ушам. До сих пор она даже не смотрела на него, как на мужчину. Правда, Джеральдина поддразнивала ее каноником, но она ни минуты не придавала этому значения. Выйти замуж за каноника Чайзли — это казалось ей невозможным, нелепым.

А, между тем, он просил, умолял. Она была подавлена тяжкой ответственностью, вдруг свалившейся на нее. Их разделяла в духовном смысле такая пропасть, и вот он спустился до нее и хочет вознести ее с собой на высоту. От одной мысли об этом у нее захватывало дух и голова кружилась.

— Я не тороплю вас с ответом, — услыхала она его голос. — Завтра, через неделю, через месяц, когда хотите. Подумайте. Я могу предложить вам честное имя, известный комфорт, свободу от всяких материальных забот, — благодаря Бога, средства мои позволяют мне это, — приличное положение в обществе и глубоко искреннюю привязанность. Я не требую ответа сейчас; хотите, я подожду неделю, месяц.

— Месяц не составит разницы. Мне и через месяц это будет казаться таким же странным, как теперь, — пролепетала Ивонна. И запнулась, захваченная вихрем своих мыслей. «Может быть, это жертва с его стороны: он так добр; он хочет обеспечить ее будущее…»

— Я не могу принять этого от вас, — прибавила она, по-видимому, без всякой связи с предыдущим.

— Но ведь я прошу об этом не для вас, а для себя, Ивонна. Вы мне нужны для того, чтобы внести радость в мой дом и в мою жизнь. Если вам некуда девать свою жизнь, Ивонна, отдайте ее мне ради моего счастья. Я уже много месяцев думал об этом, с волнением и тревогой. Я не из тех людей, которые легко относятся к любви и браку. Если я говорю: вы мне нужны, это значит, что я без вас жить не могу. Ведь вы же верите мне?

— Конечно, больше, чем кому бы то ни было…

Она молчала. Он обнял ее рукой за плечи и привлек к себе.

— Вы должны быть моей женой, Ивонна. Почему бы вам не сказать «да» теперь же?

Она была не в силах противиться крепкой воле и авторитету этого человека. Чего ради ему захотелось жениться на ней, этого она не могла постичь, но его просьба звучала приказом.

— Если я так нужна вам, я… я сделаю, как вы хотите, — прошептала она упавшим вздрагивающим голосом.

— Вы будете счастливы, дитя мое, — успокоил он ее. — Вам нечего бояться, я позабочусь о том, чтобы вокруг вас всегда светило солнце.

Он еще ближе привлек ее к себе и поцеловал в лоб, потом тихонько отпустил.

— Значит, вы даете мне слово?

— Да.

— Теперь посмотрите мне в глаза и скажите: «Эверард, я хочу, чтобы вы были моим мужем».

В его тоне была и влюбленность и самонадеянность счастливого влюбленного. Это немножко оживило Ивонну. Она как-то странно засмеялась, не то весело, не то горестно.

— О! Я не могу, не смею, это так непочтительно!

— Попробуйте. Ну, скажите: «Эверард».

Но Ивонна качала головкой.

— Я уж лучше попробую, когда буду совсем одна, попрактикуюсь.

Каноник засмеялся. Он был в эту минуту всем доволен. Ее скромность и невинность восхищали его. Хоть она и была замужем, в ней сохранился весь аромат девичества. Какое наслаждение обладать такой женщиной.

— Вы счастливы? — спрашивал он, беря ее маленькую смуглую ручку, лежавшую поверх другой на ее коленях.

— Я слишком испугана, чтобы чувствовать себя счастливой… пока, — мягко ответила она, робко поднимая на него глаза. — Я как-то не совсем понимаю… Полчаса тому назад я была бедной певичкой, а теперь…

— А теперь вы моя невеста и будущая жена.

— Вот этого-то я и не могу осмыслить. Все как будто перевернулось вверх дном. Нет, вы, правда, хотите этого, каноник Чайзли, правда? Вы так добры и умны: вы не позволили бы мне сделать что-нибудь такое, чего не надо делать.

— Доверьтесь мне вполне, Ивонна, и все будет хорошо.

Она встала и просто, но с достоинством протянула ему руку.

— Теперь я пойду к себе, мне надо подумать. Вы позволите? В другой раз я буду с вами сколько вы захотите.

Каноник проводил ее до двери, поцеловал ей руку, по-старинному, низко склонившись над нею, и с поклоном простился с нею, потом позвонил лакею и велел ему попросить в гостиную м-с Уинстэнлей. Он не любил откладывать серьезных дел в долгий ящик.

Из последующей беседы каноник вышел победителем. Сатирические замечания своей кузины он парировал под видом участия к ней не менее иронически. Если бы она не так открыто показала ему свое враждебное отношение к этому браку, он, быть может, пожалел бы ее за утрату престижа в качестве хозяйки ректората. Но теперь он находил, что она своими капризами утратила право на его сочувствие. К тому же, он твердо решил, что трое в доме верховодить у него не будут.

— Надеюсь, она сумеет расширить сферу вашей полезной деятельности, Эверард, как подобает доброй жене, — говорила м-с Уинстэнлей. — Она так неопытна в этих вещах. Не будьте к ней слишком строги.

— Я строг только к тем, кто не признает моего авторитета. Но тогда это долг, а не строгость. Разве вы когда-нибудь находили меня суровым учителем долга, Эммелина?

— Надеюсь, вы не станете сравнивать нас?

— Конечно, нет. Я не могу сравнивать мою жену ни с какой другой женщиной. Это было бы во всех отношениях несправедливо.

— Ну, что ж, — молвила она на прощанье. — Надеюсь, вы будете счастливы.

— Милая Эммелина, я смиренно сознаю, что все эти годы вы, главным образом, заботились о моем счастье.

От м-с Уинстэнлей он поехал прямо к леди Сэнтайр, где его от души поздравили и угостили завтраком. Уехал он оттуда в полной уверенности, что к вечеру весь город будет знать об его помолвке. Это было совершенно все равно, что огласить ее с церковной кафедры. И, действительно, к вечеру весь Фульминстер говорил об этом, хотя нельзя сказать, чтобы это было для него неожиданностью: об ухаживании каноника за м-м Латур и раньше говорил весь город.

Некоторые были не особенно довольны. В местных аристократических семьях было достаточно незамужних девиц, а каноник считался выгодным женихом. Одна из обиженных мамаш объявила, что все Чайзли эксцентричны — пример тому несчастный Стефен.

— Дорогая моя, — укоризненно возразила ее собеседница, только что выдавшая дочку за богатейшего фульминстерского фабриканта, — вы так говорите, как будто каноник сбежал с какою-нибудь балериной.

Но большинство прощало ему его увлечение. Это была гениальная мысль — показать Ивонну впервые с концертной эстрады, дав ей возможность очаровать и строгих критиков.

Для самой Ивонны последующие дни пронеслись каким-то ураганом. К ней приезжали с визитом целыми семьями; мамаши поздравляли ее; «Фульминстерская Газета» прислала репортера интервьюировать ее; Сэнтайры превратили небольшой интимный обед, на который она еще раньше была приглашена, в торжественный банкет в честь жениха и невесты; каноник все время был возле нее, внимательный, любезный, полный достоинства и авторитетности; роль свою он исполнял в совершенстве. Все ухаживали за ней, все ей льстили, и это ей нравилось.

Теперь ей еще больше бросалось в глаза, с каким почтением все относились к канонику, и это пробуждало в ней робкую гордость. И все же, все это казалось ей причудливым сном, от которого она проснется в своей крохотной квартирке на Мэриль-бон-Род. Ей страшно было вернуться домой. Если это сон, ей будет жалко этого сна, снявшего с ее плеч бремя забот, страха потерять голос, бедности, старости и зимы, которая так пугает стрекозу. Если это не сон, в привычной милой обстановке ей, пожалуй, станет жалко жизни, которую придется бросить — беспечной жизни артистки, со всеми ее надеждами и печалями, непоследовательностью и свободой. Ей и теперь случалось иной раз всплакнуть при мысли о том, что надо будет изменить свой образ жизни. А там и подавно. До сих пор она знала о себе, что она — певица Ивонна Латур. А там ей, наверное, покажется, что ее подменили. Это будет все равно, что смотреть на себя в зеркало и видеть чужое лицо. Ужасно грустно!

В воскресенье ее ждал ряд сюрпризов. Она сохранила веру детских лет в прекрасный рай и страшный ад, в Христа и ангелов, — относительно девы Марии у нее не было полной уверенности, — и еще в молитву Господню, которую она каждый день читала на ночь, и в то, что ходить в церковь хорошо и полезно. Но религия не сковывала ее души, и она жила свободной, как птица. Зато внешние формы религии сильно действовали на нее — церковная музыка, торжественные паузы, ризы священников, цветные стекла, даже слова. Говоря во время молитвы: «Боже, милостив буди ко мне, грешной», — она вся проникалась торжественным настроением, а слова «Господь Саваоф» — всегда немножко пугали ее своим мистическим смыслом.

Вообще символы нагоняли на нее трепет и благоговение. Даже клирошан, когда они надевали свои белые пелеринки, она выделяла из среды остальных мальчиков и смотрела на них, как на существа высшей породы. И уж, конечно, священник в рясе и эпитрахили представлялся ее детскому воображению овеянным благоуханием святости.

В интересах истины надо заметить, что Ивонна никогда особенно усердно не посещала церкви, и эти благоговейные настроения не могли быть ослаблены привычкой. Тем не менее, когда каноник в это воскресенье стал у аналоя, и его звучный, красивый голос разнесся по аббатству, Ивонне вдруг стало жутко. Накануне вечером он был так нежен с ней, так весело шутил, что казался почти равным ей. А теперь он отошел так далеко от нее, что пропасть между ним, священником, служившим обедню, и ею, бедной, маленькой, незначительной — Ивонной, казалась непроходимой. Когда же он взошел на кафедру и начал проповедь, ей стало еще более жутко. Она не могла представить себе, что это — ее жених.

Он проповедовал на текст из истории Никодима. «Если человек, не родится вновь…» Ей вдруг показалось, что это относится именно к ней, и, перестав следить за речью каноника, она прочла сама себе маленькую проповедь. Она должна родиться снова. Ивонна-певица должна умереть, а вместо нее должна появиться новая возрожденная Ивонна, хозяйка ректората, м-с Эверард Чайзли. Как раз в этот момент она поймала фразу из проповеди — о душевных муках, сопутствующих смерти старого Адама — и подумала: «Может быть, и ей придется пройти сквозь очистительный огонь. Совсем как феникс…» Но тотчас же строго пожурила себя: «Ну можно ли смешивать феникса с Никодимом — это даже грешно». И, напрягая внимание, заставила себя следить за проповедью.

После завтрака каноник повез ее в ректорат — огромное здание елизаветинских времен с пристройками, выведенными в девятнадцатом веке. Она послушно ходила за ним из комнаты в комнату, дивясь красоте своего будущего жилища. Каноник тратил много денег на свои коллекции, нередко переплачивая, как говорили критики, и дом его был настоящим музеем. В каждой комнате, на каждой площадке лестницы бросались в глаза картины, статуи, резьба по дереву, редкая мебель. Вначале, еще подавленная величием его сана, молодая женщина была тиха и молчалива, но постепенно новые впечатления изгладили первое.

Каноник говорил так, как будто все эти вещи уже принадлежали ей, им обоим.

— А вот это ваш будуар, — сказал он, вводя ее в милую комнату с видом на аббатство и окнами, выходившими на зеленую лужайку. Как вы думаете, хорошо вам будет жить здесь?

— Как же не хорошо! — благодарно улыбнулась она. — Не только потому, что вы отдали мне лучшую комнату в целом доме, но и потому, что вы, вообще, так добры ко мне.

— Разве можно не быть добрым к вам, дитя мое? — сказал каноник.

Он говорил искренно. Ивонна была пристыжена и в то же время ободрилась. Она робко заглянула ему в глаза. Он казался таким добрым, таким правдивым, таким снисходительным и в то же время таким достойным уважения и всякого почета, что все струны ее женского сердца были затронуты. В этой комнате, которая будет принадлежать ей, впервые будущее для нее слилось с настоящим. Она застенчиво вложила руку в его руку.

— Я никогда не пойму, зачем я могла понадобиться вам, — выговорила она тихо, — но я молю Бога, чтоб он помог мне быть к вам доброй, любящей и послушной женой.

— Аминь, дорогая, — сказал каноник, целуя ее.