«Наконец-то мы вместе»

Вечером 28 ноября 1964 года к общественному зданию «Дёренер Машпарк» в Ганновере съезжались «фольксвагены», «таунусы» и «оппели». Прохожие равнодушно шли мимо: очередной съезд какой-либо организации. Любопытных было мало. Ганноверцы уже давно свыклись с тем обстоятельством, что их город стал излюбленным местом всевозможных сборищ. Около здания было всего несколько полицейских. Скандалов не наблюдалось: очередное заседание, мало ли их проходит каждый день.

Когда к зданию подкатил черный «мерседес», группа людей, ожидавших у входа, привычно вытянулась. Из машины вышли двое. Их почтительно приветствовали собравшиеся:

— Добрый вечер, господин Тилен!

— Добрый вечер, господин Прункман!

Прибывшие благосклонно отвечали на приветствия и не спеша продвигались в сторону входа.

В большом зале висел густой туман табачного дыма и гул голосов. Тилен поморщился и направился к столу президиума, где уже сидели несколько человек.

— Господин Тилен, я думаю, пора начинать.

Говоривший был высокий, довольно стройный для своих сорока трех лет господин. У него были седеющие волосы, но можно было догадаться, что в свое время он был блондином. Его подчеркнутая сдержанность и холеная внешность выдавали в нем дворянское происхождение.

Тилен, плотный полнеющий мужчина среднего роста, с открытым лбом и пронзительным взглядом больших, чуть навыкате глаз, кивнул головой в знак согласия:

— Да, господин фон Тадден, ждать больше не стоит. Все, на кого мы реально могли рассчитывать, видимо, уже в зале.

Он внимательно осмотрел зал. Более половины мест были пусты.

— Сколько человек зарегистрировалось? — спросил Тилен.

— Из тысячи двухсот приглашенных прибыло семьсот восемь человек, — ответил фон Тадден.

— Ну что же, для начала это совсем неплохо, — бодрым голосом заметил Тилен.

Фон Тадден повернулся лицом к залу и позвонил в маленький серебряный колокольчик. Шум в зале заметно спал.

— Господа, — громко обратился фон Тадден к сидевшим в зале, — прошу вашего внимания. Разрешите предоставить слово председателю Немецкой партии господину Фридриху Тилену.

Громкие аплодисменты встретили оратора.

Подойдя к трибуне, Тилен наклонил голову и на несколько мгновений застыл в этой позе. Сидевшим в зале он напоминал быка, вышедшего на бой с тореадором. Когда наступила напряженная тишина и семьсот пар глаз сфокусировались на трибуне, Тилен резко поднял голову. Лицо его выражало решительность и твердость, вокруг рта обозначились резкие складки. Он смотрел в зал глазами ясновидца и пророка.

— Я приветствую сидящих в этом зале немецких мужчин и женщин, которых привело сюда высокое чувство ответственности за судьбы Германии, за судьбы немецкого народа. Мы собрались здесь, чтобы положить конец позорному прозябанию нашей страны. Присутствующие в этом зале преисполнены твердого намерения основать новый, жизнеспособный организм, который впитает в себя лучшие, самые здоровые силы нации. Нашему учредительному съезду предшествовали контакты и встречи представителей многих партий национальной ориентации.

Двадцать второго августа в Билефельде состоялась конференция сторонников различных партий и групп национального лагеря. Там присутствовали шестьдесят представителей из Немецкой имперской партии, бременской организации, Немецкой партии, Свободно-социального союза, Немецкой свободной партии, Немецкой национальной народной партии и ряда союзов и объединений. Там был образован подготовительный комитет из десяти человек. Им поручено разработать манифест и устав новой партии. Сейчас эта большая и важная работа близится к завершению. Но уже сегодня мы твердо знаем: Германии нужен такой государственный и общественный строй, который создает общность между естественным авторитетом подлинной демократии и личной свободой гражданина, общность, воздающую в области социальной справедливости каждому свое.

Мы протестуем против засилья иностранного капитала и против наводнения страны иностранными рабочими. Мы требуем обеспечить немецким рабочим преимущественное право рабочего места по сравнению с гастарбайтер. Мы требуем защиты для немецких крестьян и сохранения здорового сельского хозяйства.

В зале раздался оглушительный рев одобрения.

Выкрики словно подстегнули Тилена, и он продолжал с еще большим пафосом:

— Особую защиту государство должно предоставить многодетным семьям. Мы требуем положить конец торговле сексом и воспитывать нашу молодежь здоровой и чистой. Наши женщины и дети не должны быть легкой добычей насильников.

Через двадцать лет после окончания войны мы требуем покончить с односторонними процессами над немецкими солдатами. Мы против прославления измены фатерлянду. Утверждать, что только Германия виновна во второй мировой войне, — значит морально самоуничтожать нашу нацию. Мужественная стойкость немецких солдат всех времен должна быть примером для бундесвера. Пока на отцах открыто и безнаказанно ставят клеймо преступников, сыновья не могут быть хорошими солдатами.

Потерпев поражение, мы не намерены отказываться от своих прав и своих земель. Мы претендуем на восточные области, куда немцы принесли культуру и цивилизацию. Нездоровый дух порабощения и признание коллективной вины уже два десятилетия парализует немецкую политику. Только народ, сознающий свою собственную ценность и свое национальное достоинство, может вернуть свое прежнее величие.

Оглушительные аплодисменты и возгласы одобрения прервали Тилена. Группа студентов, сидевшая вместе, громко стучала костяшками пальцев по столам. Массивные и крепко сбитые сельские хозяйчики громыхали по столу жилистыми кулаками. Несколько человек в гражданском, но явно с военной выправкой стучали по полу тяжелыми солдатскими ботинками.

— В постоянно сокращающейся структуре партий в Западной Германии отсутствует работоспособная партия правого крыла. Мы предлагаем создать такую партию. Наша программа ясна: вместо нигилистического разложения — здоровый порядок, вместо национального поругания — снова достоинство.

Тилен вскинул голову и эффектно выбросил вперед обе руки. Многие в зале вскочили и устроили ему овацию. Провожаемый одобрительными выкриками, он направился к столу президиума.

Проходя мимо фон Таддена, Фридрих Тилен бросил на него искоса взгляд. Тот сидел с невозмутимым видом. По выражению его лица нельзя было определить, как он реагировал на речь оратора и прием, оказанный ему залом.

Сидевший на другом конце стола Рихард Грифе наклонился к своему соседу и сказал намеренно громко, чтобы слышал Тилен:

— Господин Прункман, поздравляю от всей души. Ваш председатель неподражаем, так отлично владеет словом и досконально знает аудиторию. Я думаю, что вряд ли у него могут быть достойные соперники.

— Вы правы, господин Грифе, — не менее громко ответил ему Прункман. — Тилен — ярко выраженный тип политического лидера. Скоро он станет известен всему миру.

Тилен, для больших оттопыренных ушей которого велась эта беседа, самодовольно заерзал на стуле. «Что ж, ребята правы, выступил я действительно неплохо, — подумал он про себя. — Что, интересно, думает сейчас эта хитрая лиса фон Тадден?»

Фридрих Тилен еще раз бросил короткий внимательный взгляд на сидевшего рядом фон Таддена. Но тот по-прежнему был невозмутим.

На трибуне один за другим появлялись ораторы. Пытаясь подражать Тилену, они так же закатывали глаза и играли голосовыми связками, вздымали руки и насиловали пафос. С трибуны в зал неслись угрозы покончить с гнилым духом либерализма и восстановить поруганную честь великогерманского мундира.

Среди участников учредительного съезда новой правой партии царила в тот вечер атмосфера национальной самовлюбленности и самодовольного зазнайства.

В порыве самопожертвования вносились вклады в общественную кассу новой партии. В посеребренные кубки для шампанского, пущенные по рядам, собрали 5010 марок. В последующие месяцы Адольф фон Тадден строго регламентировал такое важное дело, как сбор денежных пожертвований, и значительно увеличил их поступления.

Поздно вечером того же дня было торжественно провозглашено создание Национал-демократической партии. Из 708 присутствовавших в нее вступили 473 человека. Избранный съездом председатель партии бременский фабрикант бетона Фридрих Тилен заявил:

— У нас еще нет отработанной в деталях программы, но не в этом суть. Чего хочет эта партия, настолько ясно, что это понимает каждый.

Адольф фон Тадден, прусский барон, председатель Немецкой имперской партии, был избран заместителем Тилена. Многие обратили внимание, что вел он себя весьма сдержанно и на учредительном съезде партии не сказал ни слова. Некоторые из его сторонников не скрывали своей обиды и разочарования. В кулуарах съезда раздавались такие заявления:

— Мы привели за собой большинство людей, а председателем избрали бременского коротышку.

Сам фон Тадден долго тряс мясистую руку Тилена, поздравляя его с почетным званием председателя.

Тилену даже показалось, что он вложил особый смысл в слово «почетный». Но поздравления шли со всех концов, так что вскоре он забыл об этом.

Вновь избранное руководство всем составом отправилось к лидеру ганноверских национал-демократов Херборду Гроссе-Эндеброку отметить знаменательное событие.

Довольный Прункман, который радовался и шумел больше всех, оказавшись рядом с Грифе, воскликнул:

— Свершилось! Наконец-то мы вместе!

Грифе поддакнул ему, а сам не спускал глаз с фон Таддена. Ему удалось улучить момент, когда все направились к своим машинам, и он подошел к барону:

— Как вы оцениваете случившееся?

— Все в полном порядке, дорогой Рихард. В условиях становления партии, организационной неразберихи и отсутствия ясных программных установок нельзя становиться во главе партии. Тилен, кстати, неплохая фигура для переходного периода. Наша главная задача, Рихард, — это кадры. Через несколько дней нужно будет собрать наш костяк и расставить наших людей на ключевые посты. Лидерство от нас не уйдет. Главное — пустить корни. И вот что еще, Рихард, не афишируй наших взаимоотношений. Я разрешаю тебе даже в разумных пределах критиковать меня. Но не перегибай палку, а то все испортишь. Ты, кстати, читал «Государя» Макиавелли?

— Нет, — растерянно протянул Грифе.

— Прочти. Очень полезная книга.

 

Травля продолжается

На учредительный съезд НДП Биркнера не пустили, хотя его журналистские документы были оформлены по всем правилам. Дюжие парни, стоявшие у входа в «Дёренер Машпарк», мрачно посмотрели на него, и один из них, сплюнув американскую жевательную резинку, процедил сквозь зубы:

— Не велено пускать. Именно тебя. Вот твоя морда.

И он показал Биркнеру его фотографию. Когда Вальтер начал ссылаться на свои журналистские обязанности, тот же парень — видимо, старший среди распорядителей — с ухмылкой заметил:

— У тебя свои обязанности, у нас — свои. Так что не путайся под ногами, а то мы можем и по шее дать за надоедание. Наше начальство знает, что говорит. Сам виноват, если пишешь гадости про нас.

Биркнер понял, что разговор продолжать бесполезно, и отправился обратно в отель. Был промозглый вечер с мелкой въедливой изморосью. В такую погоду у него теперь ныла левая рука, поврежденная в плече во время мартовской дискуссии в Гейдельберге. Ему было неприятно вспоминать об этом. До сих пор у него сохранилось то отвратительное чувство безысходности и беспомощности, которое он испытал в университетском дворе, когда его избивала толпа разъяренных молодчиков. Пожалуй, до тех событий он верил во всесилие разума и здоровой логики. Но, оказавшись тогда лицом к лицу с орущей массой людей, он впервые почувствовал звериную ненависть толпы. Он был распят на мостовой в мгновение ока. И если бы не полицейские машины, которые прибыли по вызову ректора, напуганного возможным самосудом толпы на университетской территории, то не сносить бы ему головы. После этой дискуссии он шесть недель провалялся в гейдельбергской больнице. Вместо лица у него была сплошная ссадина, левая рука в плече вывернута, сломан средний палец на правой руке, на обеих ногах сзади глубокие порезы, сделанные каким-то острым железным предметом. В горячке первых дней Вальтер продиктовал две статьи для своей газеты о событиях, связанных с дискуссией в университете. Редактор звонил ему и выражал благодарность: тираж вновь подскочил на несколько тысяч. Но потом Биркнера охватили тоска и безразличие. У него было такое чувство, что только он один всерьез волнуется и переживает, что рядом с мирными жителями ходят и ведут свою зловредную агитацию неисправимые наци и новоявленные сторонники нового фюрера.

В 1963 году вышла в свет книга Удо Валенди «Правда для Германии — вопрос вины во второй мировой войне». Издательство, выпустившее книгу, рекламировало ее такими словами: «Первая книга молодого немецкого историка по вопросу о вине в развязывании войны… В этой книге доказывается, что навязанные догмы о «немецкой вине» не смогли отвлечь молодежь Германии от деловых исследований в области истории и заставить ее отказаться от немецких жизненно важных прав. Тезис о «вине» Германии в развязывании второй мировой войны опровергнут!»

Биркнер прочел эту книгу, уже лежа в больнице. Он написал гневную рецензию, полную тревоги за будущее развитие страны, в которой фальсифицируется история, оправдывается агрессия и воспевается реваншизм. В день опубликования рецензии в его палате с грохотом раскололось окно и в комнату влетел булыжник. Благодаря лишь чистой случайности он не размозжил голову соседа Биркнера по койке, учителя истории из местной школы.

— Вы думаете, война окончилась? — сказал побледневшему историку Биркнер. — Нет, она продолжается.

Биркнер тогда многое обдумал, лежа на больничной койке. Он понял, что выступления таких, как он, защитников демократии встречают массированным и организованным отпором. Он подсчитал, что в сред-нем на каждое его выступление только в центральной печати появлялось пять-шесть опровержений, выпадов и откровенной ругани. Что же касается непосредственно событий, связанных с дискуссией в Гейдельберге и самоубийством Карла Реннтира, то это был настоящий поток злобной клеветы против левых сил, которые якобы затравили честного патриота, довели его да самоубийства. Праворадикальные газеты изображали Реннтира как мученика, как жертву «распоясавшейся демократии». «Дейче зольдатен-цайтунг» опубликовала сообщение о смерти Реннтира, снабдив его следующим предисловием: «10 марта смерть отняла у нас известного журналиста, учителя и бывшего офицера Карла Реннтира. Это известие, единодушно замалчиваемое в официальной печати, глубоко потрясет всех, кто знал Реннтира и научился ценить его как высокоодаренного писателя и искреннего, безупречного человека». Самоубийство Реннтира дало повод многим другим правым изданиям опубликовать некрологи. Во многих городах праворадикальные и неонацистские организации провели митинги, посвященные его памяти. Книжный дом Отто Ройтера, расположенный в Виллингсхаузене у Гамбурга, организовал 2 апреля траурный митинг, посвященный памяти Карла Реннтира, в большом зале гамбургского Дома патриотов на Тростбрюкке, 6. А книжный магазин «Талия» в Гамбурге на Германштрассе, 16 выставил в своей витрине бюст Реннтира и журналы с его статьями.

Находясь в больнице, Биркнер получил несколько анонимных писем с угрозами в свой адрес. Неизвестные писали ему, что смерть Реннтира на его совести и он поплатится за это своей головой.

Биркнер теперь уже знал, что это не просто угрозы нескольких маньяков. За каждым письмом стоял не один человек, а целая организация. Постепенно он понимал, что существует группа лиц с единым руководством, которая планомерно и продуманно организует его травлю.

Окончательно это стало для него ясно после возвращения из больницы. Когда он поднялся в свою мюнхенскую квартиру, к нему сразу же заявилась фрау Людендорф.

Официальным и необычно сухим голосом она заявила:

— Господин Биркнер, я вынуждена досрочно расторгнуть с вами контракт о сдаче жилой площади и просить вас в возможно более короткий срок покинуть эту квартиру.

— Простите, фрау Людендорф, но чем все это можно объяснить? Кажется, я исправно плачу квартирную плату, не устраиваю ночных оргий, не мешаю соседям, не ломаю мебель…

— У меня нет к вам в этом отношении претензий. Но этого еще недостаточно для того, чтобы проживать в моем доме.

— Какие же условия я нарушил или не соблюдал?

— Видите ли, господин Биркнер, ваша последняя деятельность в левой печати создала вам в обществе дурную славу. Вы нападаете на священные для каждого настоящего немца и настоящей немки понятия, — фрау Людендорф сделала ударение на слове «настоящий», — как фатерлянд, национальный престиж, германская раса. Вы обвиняете наших солдат в зверствах и подрываете солдатский дух, вместо того чтобы блюсти его в нашем народе и особенно среди нашей молодежи.

Но вы забыли, что я родственница генерала Людендорфа и не могу быть равнодушной к охаиванию славы немецкого оружия.

Фрау Людендорф впала в необычайное волнение. Грудь ее высоко вздымалась, в ее глазах метались искры возмущения.

— Мне очень жаль, фрау Людендорф, что я не в силах объяснить, насколько глубоко вы ошибаетесь во мне. Я тоже немец и люблю свою родину. Именно поэтому я выступаю против тех, кто снова злоупотребляет понятием нации, — сказал Биркнер.

— Не думайте, что это только мое мнение, — с вызовом заявила фрау Людендорф. — Ко мне приходили без вас двое молодых людей. Они объяснили мне, кто вы такой, раскрыли глаза на ваши связи с коммунистами. Знаете ли, в моем доме никогда не было красных и не будет!

— Какая чушь! — возмущенно заявил Биркнер.

— Если вам и этого мало, — фрау Людендорф распалилась и уже не могла остановиться, — то я должна сказать, что не желаю из-за вас рисковать своим состоянием.

— ?? — Глаза Биркнера были похожи на два растерянных вопроса.

— Да, да. Не делайте наивных глаз. Эти молодые люди сказали мне, что у вас плохой гороскоп в этом году и ваше жилище будут преследовать пожары.

— Успокойтесь, фрау Людендорф, я понимаю ваши чувства. И будьте спокойны за вашу квартиру: я завтра же выеду из нее.

Конечно, он держал себя в руках. Но откровенно говоря, на душе у него было прескверно. После фрау Людендорф он три недели прожил на квартире у Хорста Вебера. Он даже шутил, что не справедлив к судьбе. Ведь именно в это время беременная жена Вебера уехала в Кёльн к своей матери, и он мог эти три недели прожить у Хорста. Сам Вебер активно использовал это время, чтобы уговорить Биркнера заняться другой проблематикой.

— Послушай, Вальтер, что ты прицепился к этим правым радикалам, экстремистам и прочей нечисти? — говорил он ему вечером, когда они возвращались из редакции.

— Я боюсь, что не сумею тебе объяснить как следует, но где-то в глубине души я чувствую моральную обязанность рассказывать людям об этой крадущейся опасности. И так кругом слишком много равнодушных, которые не хотят ни во что вмешиваться. Но ведь это как раз то, чего добиваются старые и новые поклонники нацизма. Они делают ставку именно на благодушие бюргеров и их явную склонность к авторитарному образу мышления. Неонацисты прекрасно знают, что после запрета компартии в нашей стране нет действенной оппозиции и они вполне могут рассчитывать скорее на благосклонность, чем на отпор со стороны официальных властей.

— С такими мыслями тебе будет трудно, старина, доказывать свою правоту, — заметил Хорст. — Ты всех валишь в кучу, и неонацистов и правых из ХДС и других партий.

— Это не совсем так. Между ними, конечно, есть разница, но не по существу, а в подходе к решению проблем. Но ясно одно, что на дерьме ХДС растут неонацистские организации.

— Плетью обуха не перешибешь. Один в поле не воин. Общественное сознание еще не созрело для активного протеста. Ты опережаешь события, тебя никто не поддерживает. Я тебе скажу откровенно, Вальтер, иногда мне страшно за тебя. За два последних месяца у тебя стало столько врагов, что другому за всю жизнь не набрать. Прихлопнут тебя где-нибудь из-за угла — и концы в воду. — Вебер искренне пытался переубедить его.

— Ты не прав, Хорст. Сейчас не тридцатые годы. А что касается общественного сознания, то кто-то должен его будоражить. И не так уж я одинок. Вот, смотри, приглашение из Мюнхенского университета от членов клуба «Аргумент», приглашают на дискуссию «Стоит ли враг справа?». — Биркнер протянул Хорсту письмо с приглашением.

Тот пробежал его глазами и сказал:

— Если ты не возражаешь, я бы пошел с тобой.

Хорст постарался сказать это как можно спокойнее. Но его выдало наигранное равнодушие.

«Эх ты, дружище, опасаешься, как бы не было второго Гейдельберга», — растроганно подумал Биркнер.

В клуб «Аргумент» они отправились вдвоем. Прием, оказанный студентами Биркнеру, поразил их обоих. Клуб был забит до отказа, собралось более трехсот студентов. Они устроили Биркнеру настоящую овацию. Дитер Мёле, председатель местной организации Социалистического союза немецких студентов, приветствуя гостей, сказал:

— Многие студенты нашего университета знают имя журналиста Вальтера Биркнера, мужественно отстаивающего свою точку зрения и свои идеи, несмотря на травлю правой печати и подлые выходки фашиствующих молодчиков.

В этом месте в зале раздалось несколько выкриков «Пфуй!».

— Да, да, уважаемые господа, — твердо продолжал Мёле, — постоянная травля и физическая расправа — это фашистские методы. И мы высоко уважаем мужество господина Биркнера, разоблачающего опасность новой волны великогерманского национализма, на гребне которой уже появилась неонацистская пена.

Дискуссия была оживленной и интересной. Студенты живо и с одобрением реагировали на аргументы Биркнера и часто аплодировали ему. Были, естественно, и несогласные с ним. Но их точка зрения не нашла поддержки у большинства. Никогда еще Биркнер не чувствовал такого морального удовлетворения, как в тот вечер после дискуссии. Там он познакомился с интересными ребятами. Ему особенно запомнилась Эрика Лихтенбург, симпатичная блондинка с умным, настойчивым взглядом больших серых глаз.

Она долго расспрашивала его о гейдельбергской истории и потом сказала, что у нее там был друг, который присутствовал на дискуссии.

— Почему был? — заинтересовался Биркнер.

— Я с тех пор не поддерживаю с ним никаких отношений. Не могу простить, что он был в числе тех, кто провоцировал вас.

— Ну, это вы слишком строги, Эрика. Если он был не согласен со мной, это еще не значит, что он был на стороне тех, кто набросился на меня. Я уверен, что человек, с которым вы дружили, не мог быть плохим.

Конечно, он сказал так, потому что ему хотелось сделать ей тогда комплимент. И не напрасно. Она благодарно взглянула на него.

Больше всех был потрясен дискуссией Вебер. Когда они возвращались домой, он сказал Биркнеру:

— Сегодня я убедился, что ты прав. Мы не одни, нас много. Только мы еще не нашли друг друга. А искать надо. Именно сегодня, иначе завтра может быть поздно.

После этого Хорст Вебер стал активным помощником Биркнера. Он вместе с ним подбирал материалы, следил за прессой, делал вырезки. А сегодня он вместе с ним приехал на учредительный съезд новой партии. Он был там, в зале, и поэтому Биркнер так легко сдался, когда его не пустили распорядители. Он все равно будет иметь информацию из первоисточника. Несмотря ни на что…

Холодный ветер стегал лицо колючими дождинками. Биркнер не обращал на них внимания. Волны воспоминаний захлестывали его. Конечно, не все было так мрачно и безнадежно. Были и успехи, была поддержка со стороны умных и добрых людей. Но как бы хотелось, чтобы это были не редкие проблески солнца на хмуром осеннем небе, а яркое солнечное полноводье. И снова к нему пришли мрачные мысли: «Выдержу ли это единоборство? Как мало все-таки союзников! И как трудно доказать, что демократия может быть беззащитной».

Впереди уже была видна его гостиница. Он шел по тускло освещенному тротуару в тени больших деревьев. Прохожих было мало. Когда он проходил мимо огромной липы, кто-то схватил его сзади за локти. Сильная рука обвила и сжала шею.

 

Роланд

— Здорово, старина!

— Привет, дружище! Вот это да! Тебя и не узнать совсем, загорел, весь оброс мускулами, как будто тебя тренировали на роль современного Тарзана.

Герд с восхищением смотрел на Роланда Хильдебрандта, которого не видел несколько месяцев.

— Ну рассказывай, как дела? Где побывал за это время? — Герд нетерпеливо дергал его за пуговицу куртки.

— Нет, так не пойдет, — серьезно ответил ему Роланд.

Они стояли у главного входа университета, и торопливо сновавшие студенты то и дело задевали их.

— Я предлагаю тут же укатить на твоем «вагене» . Айда ко мне на чердак. У меня есть несколько бутылок отличного кульмбахского пива. И мы обсудим не спеша все мировые проблемы. Идет?

Роланд так заразительно и смачно обрисовал ситуацию, что Герд не стал долго сопротивляться.

Через несколько минут они уже сидели у него под крышей.

Герд окинул взглядом хорошо знакомую мансарду. Он не был здесь, пожалуй, с мая. Сейчас был конец ноября. Обстановка комнаты почти не изменилась. Только на стене теперь висела сабля и крест-накрест с ней — старый изогнутый нож с резной ручкой. Такие ножи Герд видел в фильмах о пиратах. На письменном столе лежали большие морские ракушки. Он взял одну из них и поднес к уху. До него явственно донесся далекий шум прибоя.

— Что, слышно, как поет океан? — улыбаясь, спросил его Роланд.

Герд кивнул.

— Да, старина, море — это прекрасно. Ничто не может сравниться с ним. Я бы рассказал тебе, какое оно, море. Но боюсь, что не сумею передать и малой толики того, чем оно действительно является. Море — словно настоящая, большая любовь. А разве ты можешь рассказать другому, что такое любовь? Ее надо чувствовать самому. Когда она приходит, тебя поднимает ввысь неведомая сила и несет куда-то вдаль. Ты не знаешь, куда и зачем, и, отдавшись всецело этому чувству с сердцем, замирающим от сладкой жути, летишь навстречу зыбким миражам счастья, к берегу Смутной надежды, в бухту Неизведанных наслаждений…

— Вот это да! Лирический экспромт гейдельбергского матроса! — Голос Герда немного поддразнивал.

— А ну тебя! — обиделся Роланд. — Я к тебе со всей душой, а ты опять оседлал своего гнедого Сарказма.

— Не стоит обижаться, Роланд, — примирительно заговорил Герд. — Лучше бы достал свое хваленое кульмбахское. Говорят, это самое крепкое пиво в мире.

Роланд притащил из угла комнаты ведро, где стояли бутылки с пивом. Он обложил их кусками льда, но лед уже расстаял, и бутылки стояли в холодной воде.

Пиво оказалось действительно отличным и в меру охлажденным. Потягивая его, приятели не спеша делились друг с другом новостями.

Роланд Хильдебрандт, сдав летние экзамены, завербовался простым матросом на все лето на торговое судно, обслуживавшее Гамбург фруктами и товарами из африканских и азиатских стран. Причин для такого решения, неожиданного для его друзей, да и для него самого, было несколько. Во-первых, ему не хотелось возвращаться под родительский кров и все лето выслушивать нудные наставления отца о смысле жизни и о том, как надо в ней добиваться успеха. Будучи не в состоянии осуществить свои глубокие познания на практике, Хильдебрандт-старший, считавший себя неудачником, еще при жизни решил обогатить своим драгоценным опытом единственного сына. Последний, однако, отнюдь не спешил лишать отца его последнего достояния и весьма критически относился ко всякой нематериализованной теории.

Во-вторых, ему хотелось немного заработать на следующий год. Как там ни говори, но, даже получая стипендию, что уже выводило его вперед по отношению к девяти другим студентам , Роланд должен был подрабатывать, чтобы продолжить нормальную учебу.

Он мог бы назвать еще немало веских причин своего решения, но две из них были наверняка для него важными. Ему хотелось в новой, непривычной обстановке избавиться, наконец, от своей потерянности, которая мучила его после разрыва с Эрикой. И кроме того, испытать себя, чего же он стоит как мужчина, может ли выдержать лишения и трудности сурового матросского труда. Где-то в глубине души он понимал, что это было бегство к бескрайнему, неведомому морю, бегство от самого себя, от мучивших его сомнений, от странного чувства неуверенности в собственной правоте, которое приходило к нему по ночам в мансарду и, тихо присаживаясь на краешек постели, молча смотрело на него осуждающими глазами Эрики.

Герд многого не знал, потому что о некоторых вещах Роланд боялся даже признаться самому себе, не то чтобы еще рассказывать кому-либо, пусть он будет и твой лучший друг. Но Роланд чувствовал, что Герд о многом догадывался сам, без всякой подсказки. И он был признателен и благодарен ему за это молчаливое понимание, за его участие, которое проявлялось буквально во всем. Герд ничего не сказал Роланду в тот вечер, когда у него состоялось бурное объяснение с Эрикой. Она была в день дискуссии в Гейдельберге. На нее ужасное впечатление произвела расправа озверевшей толпы над Вальтером Биркнером. Тот факт, что Роланд своими вопросами в аудитории «Максимум» разъярил некоторых оголтелых студентов и, как она ему сама сказала, попросту подзуживал их, вызвал у нее возмущение и послужил причиной их ссоры. В запале она наговорила Роланду немало обидных слов, которые обожгли его, как удары хлыста. Именно такая ассоциация возникла у него в тот момент: он сразу же вспомнил свое детство и холеного барона, который жил в своем имении за их школой и однажды, возвращаясь верхом с прогулки, застал у своего поместья двух мальчишек, которые, не подозревая своей дерзости, справляли малую мальчишескую нужду на свежевыкрашенные доски забора. Роланд на всю жизнь запомнил обжигающий укус его хлыста через правое плечо в щеку.

Но обиднее всего были для него ее последние слова:

— Мне так хотелось видеть в тебе идеал сильного, но доброго мужчины, умного парня, который понимает разницу между громкими, но пустыми понятиями и существом проблем, ждущих своего решения. Я мечтала увидеть тебя среди тех, кто протестует против оболванивания немцев в нашей стране, кто существует, чтобы мыслить. А ты? — Она даже задохнулась тогда от горечи и возмущения. — Для тебя идеалом оказалась студенческая корпорация…

Она махнула в отчаянии рукой и убежала прочь.

Он долго думал потом, что его задело тогда больше всего, почему он решил не идти ни на какие объяснения с ней. И он безжалостно докопался до этого и сказал сам себе со всей откровенностью. Дело было в противоречии между его представлениями о социально-политическом лице женщины и тем, кем была в действительности Эрика. Как ни увиливал он от прямого ответа перед самим собой, Роланд вынужден был в конце концов признаться, что отцовские идеи о предназначении женщины, повторенные тысячекратно не только им самим, но и в школе, литературе, кино, всей окружающей действительностью, постепенно были вбиты и ему в голову: немецкая женщина должна жить в мире трех «К»: кюхе, киндер, кирхе . В этом ее призвание, через эту призму смотрит на нее весь мир немецкого обывателя, в этом ее предназначение для мужчины. И хотя Роланд считал себя сыном двадцатого века и нисколько не сомневался в необходимости равноправия мужчин и женщин и мог сколько угодно говорить на эту тему, вдруг оказалось, что на практике он понимал это равноправие так же, как его отцы и деды. И тот факт, что женщина могла громко заявить о своем несогласии с ним по вопросам политики и открыто в лицо бросить свое презрение к его интересам, привязанностям и, быть может, идеалам, — это было для него чересчур. И это говорила она! Та, которую он любил и которой восхищался. Ей был ближе какой-то безродный журналист, для которого ничего не было святого, который даже не понимал, что такое любовь к немецкому отечеству…

Эрика! Эрика! Как он любил ее! И она сама растоптала эти чувства. Разве мог он равнодушно слышать ее разгневанный голос? Он решил тут же вырвать ее из своего сердца. Но корни оказались слишком глубокими. И он напрасно пытался заглушить свои воспоминания. Картины былого словно кошмары преследовали его. И Роланд бросился к спасительному морю…

— Ну и как, помогло тебе море? — вопрос Герда пробудил его от воспоминаний.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Роланд.

— Послушай, старина, давай прекратим играть в прятки. — Глаза Герда были серьезны и доброжелательны. — Я не хочу лезть к тебе в душу, но не думай, что твои переживания спрятаны на дне глубокого колодца. Для тех, кто тебя знает, это не такая уж большая тайна. Кроме того, мне чертовски жаль и тебя и Эрику. Вы просто созданы друг для друга, а вместо этого мучаете себя. Моника писала мне, что Эрика очень переживает ваш разрыв. Но ты должен первый сделать шаг навстречу. Ты ведь действительно тогда был не прав. И что ты взъелся на этого Биркнера? Знаешь, у меня не выходит из головы мысль, что ты не сам это придумал, а по просьбе Леопольда фон Гравенау.

— Ну, это уж слишком! — зло оборвал Роланд, уязвленный таким открытым сомнением в самостоятельности своих поступков. — Брось ты свои изыскания в чужих потемках! Мы с тобой друзья, но на политику у нас взгляд разный. И не будем этого касаться. Тебе нравится лениво валяться на подстриженных газонах нашего общества. «Благополучие для всех»; «мы никогда не жили так хорошо, как сегодня», — передразнил кого-то Роланд. — От этих детских рассказов нашего канцлера вянут уши. Наше плюралистское общество разжирело, как боров, которому ребята из Техаса скармливают объедки и помои. Неужели ты не видишь, как разлагается наша Федеративная республика? Общество равных возможностей? Сплошная химера. Все тот же Флик со своими миллионами и твоя вдова-соседка, получающая лишь сто двадцать семь марок в месяц. Эти господа в Бонне разбазаривают наше будущее. Наши ученые уезжают за океан, потому что правительство на развитие науки дает лишь 1,2 процента национального дохода. Существующие партии зажрались на государственных харчах. Нет, дорогой Герд, это общество сытых возмущает нашу молодежь. Она ищет новые идеалы. Ей надоело слушать пустые посулы из Шаумбурга . Мы Хотим действия. И эту активную про-грамму нам предлагают национал-демократы. Я рад, что вчера было провозглашено создание партии, которая смело и по-иному смотрит на национальные проблемы. Она бросила вызов этим сытым господам из ХДС с их неизменной мудростью: «Никаких экспериментов!» Заблуждаетесь, уважаемые господа, эксперименты будут! И проведут их без вашего участия и вопреки вам!

Роланд вошел в раж и размахивал тяжелой кружкой перед носом у Герда. Тот иронически посматривал на него из-под очков.

— Здорово ты говоришь, Роланд! — Герд изобразил искреннее восхищение. — Я вот слушаю тебя и думаю знаешь, о чем? Ведь Эрика говорила о тех же самых вещах, что и ты. Только вывод у вас разный. Она видит главную опасность в росте национализма и великогерманских устремлений, а ты в этом усматриваешь избавление от нынешнего тупика.

— Что-то ты ее слишком часто цитируешь, как евангелие. На мой взгляд, женщине нечего делать в политике. А что касается прогнозов — будущее покажет, кто прав.

 

Ночной разговор

— Главное сейчас выдержать характер.

Фон Тадден сидел на диване, откинувшись на его спинку, и крепко упирался на широко расставленные локти. Вся поза его источала уверенность и сознание собственной силы. Грифе с завистью посмотрел на него. Был уже второй час ночи. Они только что вернулись с заседания правления Национал-демократической партии. Совещание было долгим и бурным. Однако фон Тадден, судя по всему, чувствовал себя преотлично. Он выглядел бодрым и энергичным, и только набухшие мешки под глазами выдавали напряжение последних дней.

Фон Тадден сам попросил его зайти после заседания к нему в номер, чтобы обсудить наиболее срочные дела. Грифе почти утонул в глубоком кресле и чувствовал, как все тело наливается усталой тяжестью. Чтобы не сдаться в плен приятно обволакивающей дремоте, Грифе закурил сигару. Он внимательно слушал фон Таддена.

— Итак, партия создана. Не все довольны итогами. Я уже выслушал десятки удивленных вопросов: «Почему Тилен стал председателем?» Тебя ведь это тоже волнует, дорогой Рихард. А я хотел бы задать встречный вопрос: а почему не Тилен? Чем он плох для этой роли? И потом, разве сейчас главное в этом?

Каждому должно быть ясно: предстоят трудные дни. Партия родилась в сложной внутри- и внешнеполитической обстановке. На нас будет оказываться колоссальное давление со стороны так называемой демократической общественности. Нам предстоит сложный этап становления и самоутверждения, прежде чем мы окончательно встанем на ноги.

Кроме того, ты ведь знаешь, что партия возникла на базе объединения самых разношерстных группировок. Сейчас у нас самолюбование, но ссоры не за горами. Медовый месяц нашего согласия пролетит очень быстро, и проза жизни ожесточит наши сердца.

Но для наших людей в партии должна быть полная ясность в вопросе первостепенных задач. Сейчас главное — организационно укрепить партию и выдвинуть верных людей на ключевые посты. В этих целях я не заявил пока о роспуске Немецкой имперской партии и думаю, что формально она будет существовать до конца 1965 года.

Что же касается председательства, то меня вариант уважаемого Фридриха Тилена вполне устраивает. Во-первых, это фигура, достаточно известная в наших кругах и подходящая как для крайне радикальных настроений, так и для умеренных. Я не считал и не считаю нужным сейчас выходить на первый план. У меня есть задачи поважнее, нужно укреплять партию организационно и идеологически. Менее чем через год состоятся выборы в бундестаг. Мы должны выставить своих кандидатов.

Заметив удивленный взгляд Грифе, фон Тадден подчеркнул:

— Да, да. Не удивляйся. Мы должны выставить своих кандидатов. Не потому, что я верю в сверхъестественное и надеюсь провести хоть одного депутата в бундестаг. Это, конечно, исключено. Но для нас крайне важно с точки зрения социальной психологии принять участие в выборах. Мы должны заявить о себе во всеуслышание. Пусть мы наберем всего два процента, но это будет отличная заявка на 1969 год. Мы должны думать о будущем. В этих условиях необходимы свободные руки. Будучи заместителем председателя НДП, я могу заняться этими делами. Если бы я был председателем вместо Тилена, моей энергии едва бы хватило на борьбу с другими претендентами. Эту роскошь я любезно предоставляю Тилену. Пусть он прочувствует как следует горький вкус власти. А у нас, дорогой Рихард, есть с тобой дела поважнее. Вначале надо создать партию, крепкую, молодую, энергичную, чтобы там были не только бывшие фронтовики, но и бравые парни, которым хочется взбунтоваться против прилизанной добропорядочности нашего общества. А когда мы создадим сильную партию, когда мы уверенно встанем на ноги и будем держать руку на пульсе, тогда мы решим оставшиеся кадровые вопросы.

Фон Тадден усмехнулся. Он налил в рюмку коньяк и, подняв ее на уровень глаз, посмотрел на золотистый напиток. Не спеша, с удовольствием пригубив рюмку, он поставил ее на письменный стол.

— Что слышно о книге Реннтира? — спросил он у Грифе.

— Она уже вышла из печати. Весь тираж лежит на складе у нашего книготорговца. Завтра, видимо, поступит в продажу.

— Нам надо держаться подальше от этого дела. Я думаю, будет большой скандал в печати, когда по-явится эта книга. Реннтир всегда был экстремистом даже среди нас и часто лез на рожон. Конечно, нам такие вещи тоже нужны. Это нечто вроде шока для публики. Пусть их немного встряхнет. Кроме того, нам эта книга выгодна еще и потому, что мы на ее фоне будем выглядеть безобидными овечками. Надо только, чтобы в этом деле не было видно ушей Прункмана.

— Я уже говорил с ним об этом, — сказал Грифе.

— А он?

— Он все понимает, но у меня такое впечатление, что его так и подмывает сделать на этой книге политическую карьеру. Он думает, что удастся избежать запрета и он сможет приобрести широкую популярность на рекламе этой книги.

— Какая близорукость! — усмехнулся фон Тадден. — Это в конце концов его личное дело. Но партию замешивать в эту аферу нельзя. Господа биркнеры только и ждут случая, чтобы вцепиться зубами нам в мягкое место. Кстати, что слышно об этом журналисте?

— Мне доложили, что он прибыл вчера на съезд, но его не пустили в зал. У распорядителей были его фотографии.

— А потом?

— Он отправился пешком в отель и по дороге исчез.

— Как это — исчез?

— Я до сих пор не выяснил, кто это сделал. У нас были другие планы в отношении его. Может быть, это инициатива Прункмана?

— Ерунда. Ему запрещено заниматься подобными делами. Нужно срочно выяснить, куда он делся. Учти, Рихард, не исключена провокация. В этом деле не должно быть никакой самодеятельности. Иначе можно все испортить.

— Я понимаю, шеф.

— Понимаешь, а до сих пор мне ничего не сказал.

— Я хотел доложить уже после того, когда бы сам во всем разобрался.

— В таких делах докладывают немедленно.

В этот момент раздался короткий, еле слышный щелчок.

Фон Тадден напряженно вытянул голову. Потом встал и подошел к радиоприемнику, стоявшему в углу на тумбочке.

Грифе с удивлением наблюдал за его действиями. Фон Тадден открыл заднюю крышку радиоприемника, повернул его к себе и внимательно обследовал его внутренности.

— Так я и думал. Полюбуйся. — С этими словами он достал небольшую коробочку размером чуть поменьше спичечного коробка.

— Микромагнитофон? — Грифе даже привстал.

— Самый натуральный. Нечеткая работа. Если его небрежно установить, он иногда дает слабый щелчок во время работы. Непростительная небрежность.

— Кто же это может быть? — растерянно спросил Грифе.

— Дорогой Рихард, легче назвать тех, кого мы не интересуем, чем наоборот. Но, судя по почерку, речь идет не о профессионалах. Так что не исключены и наши единоверцы.

— Как? Вы имеете в виду Тилена? — изумленно спросил Грифе.

— Ничто не исключено под этим небом, дорогой Рихард.

 

Из пасти льва

Когда Биркнер пришел в себя, он уже был в машине. «Кажется, «форд», но уже прилично потрепан», — было первое, что он подумал. Он сидел на заднем сиденье, сжатый с обеих сторон двумя попутчиками. Сидевший за рулем гнал машину с большой скоростью. «Не меньше ста километров», — отметил про себя Вальтер. Он обратил также внимание, что водитель намеренно выбирал безлюдные, плохо освещенные улицы. У Биркнера затекли руки, и он попытался изменить позу. Тотчас же напряглись мускулы сидевших рядом, и один из них коротко сказал:

— Сидите спокойно. Скоро приедем.

Биркнера удивил незлобивый, а скорее даже доброжелательный тон его слов. Если же учесть, что Биркнера не усыпили, не надели повязки на глаза, то все происходящее было по меньшей мере странно. Но он воздержался от вопросов, считая, что в подобной ситуации они излишни. Если бы ему хотели что-то сказать, то сказали бы. А если молчали — значит было бесполезно спрашивать.

Вскоре они остановились около небольшого домика, затерявшегося в глубине сада на окраинной улице Ганновера. Старенький «форд» въехал внутрь сада и остановился около веранды. Сидевший справа открыл дверцу и вышел из машины. Затем он помог Биркнеру выбраться со своего сиденья. Руки Вальтера были связаны сзади, но боли он не чувствовал. Только немного гудело в голове от быстрой езды в неудобном положении.

Биркнер огляделся, запоминая местность. Бежать было бессмысленно. Кругом ни души, а сопровождающие рядом.

Ему предложили войти в дом. Через веранду они попали вначале в переднюю, где едва светила тусклая лампочка, а оттуда в большую комнату. Здесь было хорошо натоплено. Мягкий свет от двух торшеров создавал приятную обстановку.

Биркнеру развязали руки. Оказалось, что они были перехвачены махровым полотенцем, поэтому-то он и не чувствовал никакой боли. Биркнер несколько раз сжал и разжал кулаки, разминая затекшие пальцы.

К нему подошел один из сопровождавших, молодой человек лет двадцати трех, крепкого телосложения. Его лицо показалось Вальтеру знакомым.

— Господин Биркнер, разрешите представиться:

Дитер Меле, студент Мюнхенского университета. Мы с вами встречались в мае этого года на дискуссии в нашем клубе «Аргумент». А теперь разрешите объяснить наше бесцеремонное поведение.

Вальтер устало откинулся на зеленой софе. Так приятно было вытянуть ноги и сбросить ужасное напряжение. Он даже слегка прикрыл глаза.

А Дитер Мёле, явно торопясь, рассказывал, как все случилось.

Еще в тот день, когда Биркнер выступал у них в клубе, несколько студентов собрались у Мёле на квартире, чтобы обсудить волновавший их вопрос о судьбе журналиста Вальтера Биркнера. Его выступление всем понравилось, и многие почувствовали к нему явную симпатию. В то же время Дитеру и его друзьям было ясно, что у Биркнера врагов не меньше, чем симпатизирующих, и что он ходит по острию ножа. Покушение, совершенное на него в кафе «Белая роза», избиение в Гейдельберге были не только подтверждением тому, но и предостережением на будущее. В тот вечер на квартире у Мёле стихийно возник кружок друзей Биркнера. Студенты дали друг другу слово следить за судьбой журналиста и там, где это в их силах, оказывать ему содействие и помощь.

За день до учредительного съезда национал-демократов один из друзей Дитера, который оказался в это время в Ганновере, позвонил ему и сообщил, что, по его данным, Биркнера ожидают большие неприятности. Мёле срочно выехал в Ганновер. По приезде он узнал следующее. Его друг Руди Ридель узнал от своего дяди, который работал в администрации отеля «Брауншвейгский лев», что во время его дежурства раздался звонок и неизвестный голос поинтересовался, заказал ли господин Биркнер у них номер. На вопрос: «Кто говорит?» — неизвестный ответил: «Сотрудник редакции газеты «Ди Глокке», в которой работает Биркнер». Дядя Риделя ответил, что номер забронирован согласно предварительной заявке господина Биркнера. В тот же день к нему явился неизвестный мужчина, который в коротком разговоре с ним настоятельно рекомендовал сдать господину Биркнеру 306-й номер. В противном случае, по его словам, у дяди Риделя будут большие неприятности.

— А что это за номер? — спросил Дитер.

Руди начертил на листе бумаги схему отеля.

— Триста шестой номер расположен в дальнем углу коридора на втором этаже и имеет скрытый черный ход в подвал отеля. Обычно дверь, ведущая на черную лестницу, закрыта. Но вполне возможно, что ключи есть не только у администрации.

— И что ответил твой дядя? — спросил Дитер.

— Он выкрутился: сказал, что этот номер обычно они держат в резерве и сдают его только по личному распоряжению хозяина отеля, поэтому лучше обратиться непосредственно к нему самому. Неизвестный еще раз пригрозил дяде, чтобы об их разговоре никто не знал, и ушел к хозяину отеля.

— И что же дальше?

— Судя по тому, что в триста шестом номере была затеяна уборка, неизвестный договорился.

После этого, продолжал Дитер, вместе с Руди он установил за отелем наблюдение. Им удалось узнать, что в комнате под 306-м номером, где тоже имелся выход на черную лестницу, поселился мрачный, неразговорчивый мужчина со шрамом через всю левую щеку. У него, по-видимому, не было особых дел в городе, потому что он целыми днями торчал в ресторане отеля, потягивая пиво. Когда Биркнер припарковал свой «таунус» на площади перед гостиницей и обратился в администрацию, ему дали ключ с тяжелой деревянной подвеской, на которой были вырезаны цифры 306. При этом Дитер Мёле, наблюдавший за человеком со шрамом, заметил, как он достал портмоне и вынул оттуда чью-то фотографию, на которую он несколько раз посмотрел, как бы сравнивая ее с объявившимся оригиналом. Удовлетворенно хмыкнув, он положил ее обратно и вновь принялся за свое пиво.

Биркнер положил чемодан, принял душ, выпил в ресторане чашку кофе и отправился в город. Как потом оказалось, он встретился там с Хорстом Вебером, с которым они намеренно остановились в разных гостиницах, чтобы не подчеркивать свое знакомство и легче добывать информацию порознь.

Руди Ридель, который сменил Дитера на посту наблюдения, установил, что человек со шрамом знаком с водителем серого микроавтобуса марки «фольксваген», которому он объяснял, как можно подъехать к гостинице с другой стороны, как раз туда, куда выходили окна № 306. Руди услышал, как он сказал водителю машины:

— …Сразу же, как только он вечером вернется.

Сомнений быть не могло: готовилось нападение на Вальтера Биркнера.

Окончив рассказ, Дитер Мёле сказал:

— В этих условиях мы решили упредить ваших противников. Но у нас не было иного способа, кроме как похитить вас.

— Почему? — удивился Вальтер.

— Дело в том, что за вами все время следили. Всех, кто разговаривал с вами, брали на заметку. А с вас не спускали глаз. И мы решили похитить вас на темной аллее, рассчитывая на то, что ваши соглядатаи вряд ли посвящены во все детали нападения на вас и примут нас за своих. Так оно и случилось. Когда мы налетели на вас с Руди, ваш сопровождающий, который следовал за вами от самого здания «Дёренер Машпарк», остановился невдалеке и только поглядывал по сторонам, словно обеспечивал нашу безопасность.

В комнату, пригибаясь, вошел гигант с детским лицом. Явно смущаясь, он представился Биркнеру:

— Руди Ридель.

«Да, от такого не вырвешься», — подумал Биркнер. Когда Ридель сидел с ним в машине, он не казался таким огромным. Сейчас же его мощная фигура с квадратными плечами заполнила комнату.

— Ну что же, господа. Мне остается лишь поблагодарить вас за смелую операцию по изъятию меня из пасти «Брауншвейгского льва».

— А мы просим извинить нас за вынужденное применение силы, — сказал Дитер.

— Я думаю, надо выпить по этому поводу, — прогудел Ридель. Он достал из бара бутылку «Штайнхэгера» и рюмки.

— Кстати, господин Мёле, нельзя ли предупредить Хорста Вебера о моем исчезновении? Иначе он может поднять шум в полиции.

— Отчего же. Это вполне возможно. У Руди есть телефон, и мы свяжемся с ним, когда вы пожелаете.

Ридель подвинул всем рюмки. На столе появилось блюдо с сандвичами.

— Я предлагаю тост за успешную операцию, — сказал Биркнер.

— С удовольствием. Хочу только добавить: и за то, чтобы мы были на «ты», — предложил Мёле.

— Прекрасно.

Они выпили. Алкоголь приятно обжег гортань. Только сейчас Вальтер почувствовал, как он проголодался. Он с аппетитом взялся за бутерброды.

Руди Ридель встал из-за стола, вышел в соседнюю комнату и вернулся обратно с книгой.

— Вам, наверное, будет интересно. Только что из типографии. Через день поступает в продажу.

Вальтер взял в руки книгу, с которой еще не сошел свежий блеск типографской краски. На обложке стояло: Карл Реннтир. Символ веры — Великая Германия».

 

История книги Реннтира

Вальтер Биркнер пробыл в доме Риделя три дня. За это время он прочел книгу Карла Реннтира «Символ веры — Великая Германия», выяснил историю ее издания и написал большую критическую статью.

Книга вышла в издательстве «Ринг-ферлаг» Хельмута Крамера. Хельмут Крамер, бывший унтерштурмфюрер СС, начал свою издательскую деятельность в местечке Нидерпляйс-Зигбург в 1962 году, основав новую серию книг о войсках СС под общим названием «За Германию». В проспектах издательства говорилось, что задача новой серии сводится к тому, чтобы «защитить от нападок и клеветы честь и память войск СС, погибших за Германию». В числе авторов у него часто выступали бывшие видные эсэсовцы, в том числе бывший оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, осужденный после 1945 года как военный преступник и скрывающийся с тех пор за границей, преимущественно в Испании.

Хельмут Крамер опубликовал в своем издательстве две книги Скорцени — «Мы сражались — мы проиграли» и «Живи опасно!».

Вернер Прункман, знавший Крамера еще со времен войны, договорился с ним об издании книги Карла Реннтира. Ее выход был приурочен к учредительному съезду НДП.

Как только Биркнер прочел первые страницы книги, на него сразу же повеяло махровым национализмом и милитаризмом а-ля «Национ Ойропа». Историческая концепция в изложении Реннтира выглядела так.

Гитлер-де вовсе не собирался начинать войну. Его вынудили к этому бесчисленные враги немецкой нации своими постоянными угрозами и покушением на «жизненно важные немецкие интересы». Гитлер согласно Реннтиру вел войну исключительно ради установления «нового порядка» в Европе, в целях защиты западной культуры и христианства от большевизма. Реннтир нагло утверждал, что никаких массовых истреблений гражданского населения не было. Все это, мол, злостная клевета международной прессы, желающей опорочить немцев. Десятки тысяч советских людей, представителей всех национальностей Европы, да и не только Европы, насильственно угнанных в фашистское рабство, по словам Реннтира, работали в Германии во вполне приличных условиях. Концентрационные лагеря существовали-де в основном в больном воображении недоброжелателей немцев. Данные о погибших в лагерях смерти якобы слишком преувеличены и намного ниже тех потерь, которые понесли немецкие беженцы при эвакуации на Запад. Реннтир писал, что точно так же, как Германия проиграла первую мировую войну из-за «подрывной работы красных в тылу», поражение 1945 года тоже объяснялось тем, что был нанесен «удар ножом в спину». Вследствие этого причиной поражения вермахта во второй мировой войне оказались «предатели в главной ставке Гитлера».

И далее шли рассуждения о том, что немцы, потерпев поражение, не должны терять надежды на приход нового фюрера, новой сильной личности, которая сможет их объединить и повести в бой за восстановление «Великого германского рейха». В книге звучал гимн всему германскому, открыто провозглашалась вера в особое предназначение арийской расы, ее преимущество по сравнению с другими.

…Статья Биркнера, появившаяся в декабре 1964 года в газете «Глокке», подняла большую волну откликов в западногерманской и зарубежной печати.

Демократическая пресса била тревогу по поводу потока опасной литературы, воспевающей грабительские походы фашистских войск, открыто прославляющей национал-социалистские идеи. В ряде университетов, в том числе в Мюнхене и Гейдельберге, состоялись митинги студентов, где были выдвинуты требования о запрещении книги Реннтира и аналогичной литературы. На собраниях в обоих университетах выступал Биркнер. Он приезжал теперь туда не один, а с двумя-тремя друзьями, которые были всегда вместе с ним. Известность Биркнера росла. Многие даже среди его противников вынуждены были признать его самоотверженность, искренность и гражданское мужество. Так, в Гейдельберге после митинга к нему подошел студент и представился:

— Меня зовут Роланд Хильдебрандт. Я хотел сказать вам, что я изменил свое мнение о вас. Во время первой дискуссии вы мне не понравились. И я даже задал вам несколько неприятных вопросов.

Но сегодня вы держались иначе, спокойно и вместе с тем уверенно. Если раньше я предполагал, что вы действуете по поручению какой-либо восточной организации, то теперь я склонен думать, что ваши выступления — результат глубокого личного убеждения. Но я во многом не согласен с вами. По-моему, вы явно преувеличиваете опасность возрождения неонацизма. Кроме того, вы извращаете понятие национализма и здоровый национальный дух считаете проявлением высокомерия и самомнения, которые ведут к великодержавному шовинизму.

Биркнера заинтересовал этот случай. Он долго беседовал с Хильдебрандтом, который, по его мнению, представлял довольно распространенный тип молодого человека, искренне пытающегося разобраться в сложной политической и идеологической обстановке, но запутавшегося в противоречивых явлениях западногерманской действительности.

Расстались они при своих мнениях. Но Биркнеру показалось, что он по крайней мере посеял у своего собеседника некоторые сомнения в незыблемость собственных суждений.

Дискуссия, поднявшаяся в печати в связи с выходом книги Реннтира, привела к довольно резким выступлениям некоторых молодых журналистов, обвинявших боннские власти в попустительстве реваншистским и неонацистским силам. Реакция официальных ведомств была не менее острой. Многие журналисты, работники радио и телевидения, известные своими левыми взглядами, были уволены с работы.

Однако никакие драконовские меры не могли заткнуть рот всем инакомыслящим. Критические выступления в западногерманской печати против шовинистических, расистских бредней Реннтира были подхвачены во многих зарубежных газетах. Скрепя сердце федеральное ведомство по контролю за печатью вынуждено было включить книгу Реннтира в список произведений, особо опасных для воспитания молодежи.

Против Крамера было возбуждено дело в кёльнском административном суде. В марте 1965 года суд вынес постановление, осуждавшее Крамера за издание книги Реннтира и книг Скорцени. Согласно постановлению суда весь тираж конфисковывался полицией.

Этот довольно редкий случай судебного преследования неонацистской литературы в ФРГ вызвал злобную реакцию во всей правой печати. Особенно усердствовала «Дейче националь цайтунг унд зольдатен цайтунг». В течение нескольких недель она из номера в номер помещала возмущенные статьи, в которых метала гром и молнии в адрес «распоясавшихся левых элементов и идущих у них на поводу властей».

Сам Крамер выступил в печати с заявлением, в котором говорилось: «Решение о запрещении книг Скорцени и Реннтира по меньшей мере свидетельство нашей близорукости, ибо никто не может сказать наперед, когда для Запада настанет час последнего, решающего сражения с коммунизмом, и тогда вряд ли найдется хоть один главнокомандующий НАТО, который бы не захотел иметь под своим командованием войска, которые бы не уступали по своим качествам и боеготовности бывшим войскам СС».

Крамер подал апелляцию в суд, требуя пересмотреть дело. Пока же весь тираж книги Реннтира — 49 тысяч экземпляров — был конфискован и находился на книжном складе под наблюдением полиции, которая регулярно раз в неделю делала проверку.

22 марта Крамер зашел в ремонтную мастерскую недалеко от своего дома.

— Добрый день, господин Фогель, — обратился он к пожилому слесарю, который не раз делал у него на квартире мелкий ремонт.

— Добрый день, господин Крамер. Извините, не могу подать руки, чтобы вас не испачкать, — ответил слесарь.

— Пустяки, господин Фогель, — и Крамер демонстративно пожал его руку со следами мазута и ржавчины. — Рабочая грязь не пачкает. Я хотел бы вас попросить зайти ко мне домой после работы. Сможете?

— Конечно, какой разговор, господин Крамер.

Вечером Фогель появился у Крамера. Хозяин встретил его приветливо, угостил рюмкой коньяку и обратился с пустяковой просьбой: сделать ему ключ от книжного склада, примыкавшего к жилым помещениям. Крамер объяснил, что он потерял старый ключ и не может попасть в свой же склад. Фогель с помощью кусочка пластилина снял мерку и на следующий день вручил ключ хозяину.

Нидерпляйс — небольшое местечко, где все друг друга отлично знают. Соседи видели, как 23 марта к дому Крамера подъехал большой крытый грузовик, который вогнали во двор прямо к дверям книжного склада. Прибывшие рабочие не спеша загрузили машину аккуратными пакетами с книгами. Грузили долго. Грузовик медленно выкатил из двора и уехал.

На следующий день, 24 марта, прибыла другая машина, в которую загрузили мебель. Хозяин дома, у которого Крамер снимал помещение, присутствовал при этой процедуре. Затем они с Крамером выпили за счастливый переезд на новое место.

25 марта Хельмут Крамер усадил своего семилетнего сына Стефана в роскошный автомобиль и, вежливо простившись с соседями, покинул Нидерпляйс. Собравшиеся на его проводы отметили, что настроен был Крамер очень оптимистически и, сидя за рулем, приветливо помахал всем рукой. На крыльце его дома стояла жена с четырехлетним сыном Франком. Она уехала лишь на следующий день.

Полиции стало известно о бегстве Крамера уже после того, как он был в полной безопасности. В течение месяца полицейские власти вели упорное дознание, как Крамеру удалось уехать не только самому вместе с домочадцами, но и вывезти всю мебель и все 49 тысяч экземпляров конфискованной книги Реннтира. Когда в печать просочились слухи о сокрытии полицией обстоятельств бегства Крамера, последовало официальное сообщение о необходимости соблюдения тайны в интересах следствия по делу о Крамере.

О цели путешествия семейства Крамеров в Нидерпляйсе не было ни малейших сомнений: там совершенно открыто говорили о солнечной Испании.

 

На вилле «Зюлльберг»

Отто фон Гравенау ни в чем не отказывал своему сыну. Леопольд рос избалованным ребенком. С возрастом он научился понимать, что жизнь гораздо более суровая штука, чем это казалось ему в годы безмятежного детства. За пределами семейного круга никто не бросался к нему с вопросом: «Что вам угодно?» — и чтобы добиться малейшего успеха, нужно было тратить энергию, время и немалые усилия. Здоровое честолюбие, заложенное в роду фон Гравенау, у Леопольда было представлено в явно завышенной дозе и рано стало давать себя знать. Отец, подметивший эту черту в сыне, постарался объяснить своему первенцу, на что следует направить свои наклонности.

Молодой фон Гравенау оказался, однако, способнее, чем предполагал папа, и уже на втором семестре был избран в руководство Круга христианско-демократических студентов и выбился в лидеры студенческой корпорации. Отец был доволен сыном, но виду не подавал.

Более всего, однако, Леопольд удивил его в тот мартовский вечер, когда Отто фон Гравенау раньше предполагавшегося срока вернулся в Гамбург из зарубежного вояжа и «вдруг» решил против обыкновения навестить свою загородную виллу. Его появление в гостиной было тогда настолько неожиданным для Леопольда, что он опешил и даже растерялся, — состояние для него из ряда вон выходящее. Зная привычки отца и его точный график, он никак не мог уразуметь такое отклонение от всех норм. Если бы он, конечно, знал отца не как сын, а как коллега или компаньон, и если бы он немного лучше разбирался в психологии старых слуг вообще и отцовского садовода Готфрида в частности, его удивление не было бы столь безмерным. Его опасения по поводу негативной реакции отца не оправдались.

Фон Гравенау-старший, выслушав короткий рассказ сына о характере и целях встречи и о составе ее участников, идею одобрил и просил в дальнейшем подробно информировать его о развитии событий.

— Ты должен понять, мой мальчик, для меня отнюдь не безразличен твой политический старт. Хотя он и не всегда определяет финиш, но тем не менее крайне важен для успешного развития операции. Кроме того, лично для меня важно знать, что за люди встречаются под моей крышей. Иначе легко может возникнуть крайне ложная ситуация.

После создания Национал-демократической партии Отто фон Гравенау, встретившись с сыном, многозначительно сказал:

— Очень влиятельные люди проявляют интерес к новой партии. Не исключено, что они захотят узнать о ней поподробнее. Я думаю, тебе стоит подумать над этим и быть готовым к детальной информации.

И вот этот день наступил. 20 апреля на вилле «Зюлльберг» собралось небольшое, но изысканное общество. Леопольд знал немногих. Но если судить по ним об остальных и если принять во внимание поведение отца, который был необычайно взволнован, то можно было легко представить, что на старинных диванах и креслах стиля ампир расположились финансовые и промышленные тузы первой величины. Леопольд впоследствии пытался узнать у отца, кому первому принадлежала идея этой встречи. Фон Гравенау-старший только улыбнулся на это.

— В таких случаях, мой мальчик, никто не согласится признаться в приоритете даже самому себе. Это пример хорошо организованной стихийности. Кстати, дата встречи тоже не случайна. Кто-то в шутку предложил отметить день рождения фюрера. («С ним ведь так много связано у каждого из нас».) — Предложение пришлось всем по душе, тем более что предмет разговора был не так уж далек от его временного повода. Среди гостей Леопольд узнал финансового советника Рудольфа Аугуста Откера. Был также Карл Вальради принц цу Зальм, хороший знакомый отца и почти родственник Откера, — он был женат на его бывшей же-не. Леопольд узнал и фабриканта Карла Ундерберга и его швагера, крупного землевладельца Шмитц-Винненталя. Среди гостей находился президент Всеобщего немецкого автомобильного клуба Зигфрид Корнелиус барон Хейл цу Херрнсхайм, который владел большими земельными угодьями. Рядом с ним сидел князь Бентхайм, владелец замка в Бургштайнфурте, известный летчик-истребитель в «третьем рейхе». На такой встрече не могло не быть своего «серого преосвященства»: таковым оказался незнакомый Леопольду седеющий господин лет пятидесяти, весьма непримечательной наружности. Присутствовавшие, однако, относились к нему с крайним почтением.

— Доверенное лицо Германа Абса, — успел только шепнуть Леопольду фон Гравенау-старший.

После короткого вступительного слова хозяина виллы, который сердечно приветствовал высоких гостей, слово для информации было предоставлено фон Гравенау-младшему.

Леопольд фон Гравенау коротко рассказал о предыстории создания НДП. При этом он отметил, что Немецкая имперская партия по указанию своего председателя фон Таддена полностью предоставила свой партийный аппарат в распоряжение НДП.

В результате пятимесячной напряженной работы НДП создала организации во всех землях и к середине апреля включала в свои ряды 7,5 тысячи человек. Партия активно готовилась к первому съезду, намеченному на 7–9 мая 1965 года в Ганновере.

Леопольд фон Гравенау коротко охарактеризовал руководство НДП. Председателем партии избран Фридрих Тилен, 1916 года рождения, выходец из буржуазных кругов Бремена, владелец бетонного завода.

Его заместителем с формально одинаковыми с ним правами стали Генрих Фасбендер, 66 лет, член НСДАП с 1 октября 1931 года, Вильгельм Гутман, 65 лет, член Национал-социалистской партии с 1 марта 1932 года, и Адольф фон Тадден.

Здесь Леопольд фон Гравенау решился на смелый шаг. Он сказал следующее:

— Господа, еще рано делать какие-либо серьезные прогнозы. Партия делает лишь первые шаги. Ей неизбежно предстоят серьезные испытания, и будут изменения в ее руководстве. Но мне бы хотелось высказать свое мнение: как бы ни сложилась дальнейшая судьба партии, одним из ее лидеров первой величины будет Адольф фон Тадден. Гарантией тому его прошлая политическая карьера, его организаторские способности и влияние среди значительной части членов партии, которые называют фон Таддена мозгом НДП.

Присутствовавшие с нескрываемым любопытством смотрели на фон Гравенау-младшего. Они оценили по достоинству решительность его суждений, с интересом выслушали биографическую справку об Адольфе фон Таддене.

Адольф фон Тадден, 1921 года рождения, выходец из старопрусской знати. Семейное поместье баронов фон Тадденов находилось в Померании, в Триглаффе. Он получил агрономическое образование, но променял его на военную карьеру в танковых частях вермахта. В восемнадцать лет он уже был членом НСДАП. После войны он увлекся публицистикой и политической деятельностью. С 1962 года возглавил Немецкую имперскую партию и выступил инициатором объединения всех правых националистов.

— Вы говорите, Адольф фон Тадден? — раздался вдруг голос серого преосвященства. Он как бы рассуждал вслух, что-то вспоминая.

Леопольд фон Гравенау замолчал, несколько растерявшись. Он не знал, как ему реагировать на реплику.

— Да, конечно, теперь я вспомнил, где я встречал это имя.

Серое преосвященство кончиками пальцев слегка ударил себе по лбу и просветленно заметил:

— Американский дипломат Чарльз В. Тэйер в своей книге «Неспокойные немцы» описывал встречу с Адольфом фон Тадденом. После того как они выпили изрядное количество мартини, Адольф фон Тадден сказал: «Я буду следующим фюрером Германии…

В настоящий момент я еще слишком молод, и к тому же Германия не совсем готова для этого. Но через десять лет мне будет сорок — и вот тогда…»

С заключительным словом никто не выступал. Только серый кардинал, окинув взглядом присутствующих, коротко заметил:

— Господа, я думаю, нет нужды разъяснять друг другу значение здорового национального духа, которого так не хватает в нашей стране и который усиленно насаждает в народе новая партия. Национал-демократов не балуют правительственными дотациями. А скоро выборы в бундестаг. Я думаю, каждый национально думающий немец внесет свою лепту.

 

Ловушка

29 марта Вальтер Биркнер узнал от одного из друзей о бегстве Крамера в Испанию. Он рассказал об этом своему шефу и предложил написать статью об этом. Тот задумчиво постучал карандашом по чистому листу бумаги и как-то вяло сказал:

— Надо будет подумать. — Вальтер удивился. Это было не похоже на него. Обычно шеф сразу же решал любой вопрос.

— Мы не чиновники, а газетчики, а в газете нельзя позволить роскошь согласования и раздумий. Информация — скоропортящийся продукт. Ее ценность в свежести, — наставлял он молодых журналистов.

А вечером того же дня Вальтеру Биркнеру в редакцию позвонил незнакомый мужчина и предложил встретиться.

— По какому делу? — поинтересовался Вальтер.

— По вопросу, которым вы занимаетесь. У меня есть интересные данные о международных связях нацистов и их деятельности у нас в стране.

Биркнер, который жил теперь в постоянном напряжении, ожидая новых подвохов со стороны сторонников Карла Реннтира, чуть было не предложил своему телефонному собеседнику прийти в редакцию, но вовремя остановился. «Малодушный тип», — с презрением подумал он о себе. Он понял, что подобным предложением поставил бы себя в смешное и даже жалкое положение.

Что было делать? Вальтер понимал, что сообщение могло быть вполне правдоподобным. Его статьи принесли ему известность, и он часто получал отклики своих читателей, которые не только поддерживали его, но порой сообщали интересные факты о деятельности ультраправых организаций. Отказаться от встречи в таком случае означало добровольно отказаться от интересной информации, то есть самому подрубить сук, на котором сидишь.

Согласиться? А если это ловушка? Нет ничего обиднее самому отправиться в лапы к врагу.

Молчать по телефону более трех секунд неприлично. Найти выход из такой дилеммы за это время невозможно. И Вальтер решился:

— Согласен. Меня устроило бы сегодня, через час-полтора. А вас?

— Хорошо. Предлагайте место встречи.

Позже, воссоздавая весь разговор, Биркнер удивлялся сам себе, почему он не обратил внимание на профессиональную лапидарность и четкость вопросов своего собеседника. И он диктовал не только время, но и место встречи:

— Давайте встретимся в ресторане «Донизль».

Втайне Биркнер рассчитывал на большое число посетителей популярного ресторана, что в данном случае было для него выигрышным.

Незнакомец согласился и назвал свои приметы.

Через полтора часа они встретились. Звонивший по телефону выглядел как мелкий почтовый служащий. Вид у него был вполне мирный и даже слегка запуганный. Биркнеру даже стыдно стало за свои сомнения и переживания.

— Ганс Краузе, — представился новый знакомый, — штудиенасессор, преподаю немецкий язык и литературу в школе.

Они зашли в ресторан и поднялись на второй этаж. Биркнер заказал пива и сосисок.

Ганс Краузе явно чувствовал себя не в своей тарелке, поминутно ерзал на стуле и оглядывался.

— Вы не обращайте внимания на меня, господин Биркнер. На незнакомых людей я произвожу впечатление затравленного кролика. Ничего не могу с собой поделать. Это у меня после Бухенвальда.

И он рассказал свою историю.

В 1939 году в школе, где он преподавал немецкий язык, появился новый ученик, сын местного шефа гестапо. У него было отвратительное произношение, и Краузе с усердием принялся его исправлять. Но парень попался на редкость ленивый, несообразительный и упрямый. Он отказывался выполнять задания учителя, открыто насмехался над его стараниями. Однажды Краузе не выдержал и закричал на него:

— Вы лентяй и оболтус! Не мне, а вам нужен правильный язык. С таким произношением, как ваше, вас не пустят ни в одно приличное общество.

Через два дня Краузе забрали. Когда его привели в гестапо, один из конвоиров сказал ему: «Теперь тебя будут здесь учить правильному произношению». И он прорычал ему в лицо: «Хайль Гитлер!» Краузе от неожиданности смолчал и тут же получил оглушительный удар в ухо.

«Хайль Гитлер!» — орал надзиратель и с размаху давал затрещину заключенному Краузе. Так повторялось до тех пор, пока Краузе не научился отвечать тем же приветствием на «хайль» надзирателя. В Бухенвальде, куда был направлен Краузе, эти истязания продолжались. Иногда Краузе будили ночью резким окриком: «Хайль Гитлер!» — и если он не успевал сразу же ответить и выбросить правую руку, то получал зуботычину. Только в конце войны он случайно узнал от одного врача в тюремном госпитале, куда он попал с тотальным расстройством нервной системы, что в его личном деле было сказано: «Злостно игнорировал национал-социалистское приветствие и навязывал в школе ученикам свое произношение, в котором доминировал скрытый сарказм. Нуждается в постоянном тренинге в любое время дня и ночи».

— С тех пор я такой дефективный, — виновато признался он Биркнеру.

Им принесли пиво. Густая пена приятно освежала губы. Биркнер смотрел на дергающегося учителя с состраданием.

— Но это интродукция, вступление. Несколько дней назад я спросил одного из своих учеников, откуда у него такой красивый кинжал с резной ручкой, которым он хвалился перед своими товарищами. «Подарок от деда», — гордо ответил он. Фамилия ученика Майер. Он внук того самого Майера, шефа гестапо, который меня отправил в Бухенвальд. После войны я долго разыскивал его. Но, по всем показаниям родственников, он погиб в Берлине в конце апреля 1945 года.

Краузе замолчал, оглянулся несколько раз и, наклонившись к Биркнеру, продолжал:

— После этого случая я потерял покой и занялся розысками Майера. Его я, конечно, не нашел, но совершенно точно узнал, что около десяти дней назад к Майерам приезжал незнакомый господин, который, как говорят соседи, просидел безвылазно неделю у них дома. Его сын, работающий в рекламном агентстве, брал неделю за свой счет и тоже был все время дома, если не считать двух выездов, которые он совершал вместе с приезжим: один раз на весь день, второй раз на сутки. Мне удалось узнать, что в один из этих выездов они были в Нидерпляйсе, у некоего Крамера.

— У Крамера, — Биркнер так и подпрыгнул. — Вы не ошибаетесь?

— Да нет же. То, что я вам говорю, я перепроверил несколько раз. У нас, знаете ли, есть своя хорошо налаженная служба информации. Редко подводит.

— У кого это — у нас?

— У Объединения лиц, преследовавшихся при нацизме. Однако самое интересное впереди. Я встретил одного из своих довоенных школьных коллегии он сказал мне, что видел Майера, который сидел в машине рядом со своим сыном. Он случайно увидел остановившуюся машину, когда переходил улицу. Он же мне рассказал, что его зять, бывший сотрудник Майера, как-то проболтался, что Майер жив и является одним из руководителей организаций «Одесса» . В свое время главное управление гестапо Гиммлера в Берлине через свой секретный 6-й отдел перевело большие суммы инвалюты и драгоценности за границу. Они были положены на закрытые счета в частных банках и предназначались для организации побегов видных нацистов. В последние дни войны 6-й отдел главного управления гестапо переправил огромные богатства в Южную Америку, на Средний Восток, в Испанию и другие страны, с тем чтобы обеспечить безопасность и безбедное существование нацистских главарей, находящихся в изгнании.

Майер в конце апреля перешел итальянскую границу возле тирольской деревни Наудерс, через Италию перебрался в Испанию, где провел два года, а затем уехал в Южную Америку.

Краузе довольно подробно рассказал о деятельности организации «Одесса». Она имеет отделения в Западной Германии, на Среднем Востоке, в Южной Африке и в Южной Америке. Организация располагает большими связями во всех министерствах, в полиции и службах безопасности почти всех западноевропейских стран. Благодаря этому «Одесса» создала хорошо действующую систему раннего предупреждения видных нацистов о готовящемся аресте. Через довольно густую сеть ячеек, разбросанных по всему миру, эта организация оказывает помощь не только пойманным нацистам, но и членам их семей. Так, семья Майера в первые послевоенные годы, когда она испытывала серьезные материальные затруднения, неоднократно получала посылки с продуктами и вещами от каких-то дальних родственников из Канады и Швейцарии. Первая посылка вызвала настоящий переполох в семействе Майеров. Там даже отказывались ее получать, говоря, что никаких родственников у них в этих странах нет. Но потом успокоились и даже стали распространять среди соседей слух, что в Канаде объявилась их богатая тетушка, о которой все думали, что она умерла.

Краузе рассказывал торопливо и отрывисто, как будто боясь, что не успеет. Но Биркнер плохо слушал его. Внизу, наискось от себя он увидел Вебера.

«Опять следил за мной, — подумал он. — До сих пор опасается за меня». Ему было и приятно и грустно от этой мысли. Забота друга тронула его до глубины души. В это время на первом этаже раздались громкие голоса. Огромный детина с бычьей шеей наступал на Вебера, выкрикивая ему в лицо ругательства. Понять их было невозможно, сплошной поток крепких баварских эпитетов. Вебер выставил вперед руку, урезонивая не в меру разбушевавшегося молодчика. Но тот вдруг с размаху ударил Вебера в левое плечо. Они сцепились. Кружки с пивом грохнулись об пол. Раздался испуганный женский крик.

Биркнер вскочил и бросился стремглав на выручку. Но не успел он сделать и двух прыжков, как с налету споткнулся о чью-то ловко подставленную ногу и полетел на пол. Столики в «Донизль» расставлены тесно, там и сидеть-то толком негде, не только что падать, да еще с разбегу. Биркнер сбил на ходу два стола с посетителями и официанта с подносом. Кружки с пивом полетели на пол и ему на голову.

«Моя оплошность или ловушка?» — мучительно билось у него в голове.

Резкий, уже где-то раньше слышанный голос рассеял сомнения:

— Бейте эту красную падаль!

 

Снова на больничной койке

На этот раз они лежали рядом. Больничная койка Биркнера и в двух метрах от него — койка Вебера. Трудно сказать, кому досталось больше: и Хорст и Вальтер были отделаны мастерски — лица были в кровоподтеках, тело и одного и другого покрыто ссадинами и синяками.

— Я удивляюсь лишь одному, Вальтер, как это нам в такой свалке не переломали руки и ноги.

Хорст смотрел на него левым глазом. Правый совершенно заплыл от мощного удара в скулу.

— Да, ты прав, — с напряжением выговорил Вальтер.

У него распухли губы, и они напоминали сейчас толстые изношенные подошвы солдатских ботинок.

— У меня до сих пор сохранилось впечатление, будто нами в тот вечер играли в регби. Только игроков было раза в два больше, — продолжал Вальтер.

— Это нас и спасло. Они просто мешали друг другу в этой свалке.

Хорст пытался шутить, хотя ему это пока не очень удавалось.

— А как все это началось, Хорст? Я увидел тебя, когда уже этот детина махал своими кулачищами перед твоим носом.

— Предельно элементарно. Эта рыжая скотина, которая сидела сбоку от меня, заявил, что я толкнул его локтем и он расплескал свое пиво себе на брюки. Он врал открыто и нагло. И я не выдержал и съязвил: «Может быть, — говорю, — ваши брюки действительно от пива увлажнились, только не по моей вине: в пивном деле главное — вовремя прогуляться…» Сидевшие вокруг так и прыснули. Даже те, кто потом мне вместе с ним фонари под глаз ставил. Слово за слово — и пошло…

— Да, ведем мы себя, как дети неразумные, — протянул Вальтер. — За это нас и учат. И ты посмотри, как у них ловко получается. Нам бока намяли, и нас же во всем обвинили, как зачинщиков дебоша.

Биркнер заскрипел зубами от досады.

…А в это же время в крупнейшем в Ганновере зале «Нидерзаксенхалле» шли последние приготовления к первому съезду Национал-демократической партии. Вход в зал украшали еловыми ветками, развешивали транспаранты. Озабоченные распорядители проверяли запасные выходы и расставляли свои посты согласно строжайшим указаниям своего руководства. В углу зала Рихард Грифе энергично тряс руки двум почтительно вытянувшимся господам.

— Вот теперь другое дело. Отличная работа. Руководство партии просило выразить вам благодарность за успешно выполненную операцию. Вы, господин Хинкман, и вы, господин Миндерман, сделали большое дело. Вы вывели из строя одного из наших противников как раз накануне главного сражения — съезда нашей партии. И сделали это так, что комар носу не подточит. На сей раз ни одна газета нас ни в чем упрекнуть не может.

Что и говорить, это работа высокого класса, не то, что подарок бургундского, — не удержался и съязвил Грифе.

При этих словах Хинкмана передернуло. «Какая все-таки скотина этот Грифе!» — пронеслось у него в голове. Вслух же он сказал:

— Спасибо, господин Грифе, за похвалу. А что касается бутылки бургундского, то о ней не только вы, но и Биркнер часто вспоминает. А память в таких случаях — наш союзник.

Грифе ничего ему не ответил. Он был занят своими мыслями. Предстоял напряженный день. Он отвечал за открытие съезда и его освещение в праворадикальной печати. Дел было по горло. Обстановка сложная. За кулисами съезда шла тонкая, но острая борьба между председателем партии Фридрихом Тиленом и его заместителем Адольфом фон Хадденом. Грифе уже давно сделал ставку на Таддена. Пока он не раскаивался в этом, но временами ему становилось жутковато при мысли, что он мог поставить не на ту лошадь. Ему на это довольно откровенно намекал Вернер Прункман, следовавший во всем за Тиленом. «Ты не думай, что Тилен ничего не замечает, — сказал Прункман Рихарду Грифе. — Он выявляет своих сторонников и противников». Грифе сделал вид, что он его не понял, и просил передать Тилену, что он полностью разделяет все его взгляды и намерения. До поры до времени Грифе не хотел обнаруживать свою одностороннюю ориентацию на Таддена и всячески демонстрировал свою лояльность Фридриху Тилену.

Первый съезд Национал-демократической партии был назначен на 7–9 мая 1965 года. В Ганновер съехалось более тысячи делегатов и две тысячи гостей. Делегаты съезда обсудили и приняли «Манифест НДП» и «Основные принципы нашей политики» — два программных документа, которые явились также основой для предвыборной борьбы НДП в период с мая по сентябрь 1965 года.

Еще перед съездом НДП фон Тадден собрал ответственных функционеров и в своем выступлении перед ними отметил, что съезд имеет своей задачей не только продемонстрировать сплоченность партии, но также избежать возможных обвинений в копировании нацистских методов работы. Адольф фон Тадден выступил на съезде с заключительной программной речью, в которой он пытался отмежеваться от всякой связи с национализмом.

Все это рассказал Биркнеру и Веберу Дитер Мёле, который навестил их в больнице. Он сообщил также, что Социалистический союз немецких студентов намеревался созвать в Ганновере демонстрацию протеста против съезда НДП. Но на улицу вышло всего несколько десятков человек.

— Большинство еще не видят в них серьезной опасности и считают, что мы преувеличиваем, — сказал он Биркнеру.

— А ты как думал? Чтобы вызвать протест среди широкой общественности, национал-демократы должны добиться серьезных успехов. К сожалению, это время не за горами. Уже сентябрьские выборы в бундестаг покажут, что НДП нужно принимать всерьез.

Неонацисты провели тщательный анализ нынешнего внутриполитического и внешнеполитического положения ФРГ и, судя по их программным заявлениям, сделали главную ставку на недовольных всех мастей. В условиях отсутствия легальной левой оппозиции в нашей стране национал-демократы благодаря своей демагогии имеют серьезные шансы на успех.

Биркнер устало закрыл глаза. Речь утомила его. Он еще недостаточно оправился после потасовки в «Донизль». Рассказ Дитера Мёле о съезде НДП взволновал его. Неонацисты не теряли времени даром. Они собирали силы для решительного выступления. И, судя по всему, им не собирались мешать в этом. У него опять было такое ощущение, будто его предостережения, тревожные голоса других журналистов терялись, как в глухом лесу. Никто не откликался. «Что же такое? Неужели нашей стране нужно повторение 1933 года, чтобы люди вновь почувствовали приближение коричневой угрозы? Но ведь тогда будет уже поздно!» От этих мыслей у него было совсем прескверно на душе.

 

Выборы в бундестаг

Национал-демократы начали свою кампанию перед выборами в бундестаг первыми среди всех остальных партий, сразу же после своего майского съезда. К 1 мая 1965 года партия уже насчитывала шесть с половиной тысяч человек. Фон Тадден, собирая функционеров партии на инструктаж, заявлял им:

— Наша сила не столько в численности нашей партии, сколько в сочувствующих. Нас пока мало знают, в этом наша слабость. Но чтобы наше движение набрало скорость, нам нужны правильные лозунги.

До середины июня 1965 года НДП выпустила около ста тысяч плакатов, в которых говорилось: «Политика Бонна оказалась несостоятельной. Наша надежда — НДП!» Но это был лишь первый шаг. 11 июля 1965 года был объявлен «днем НДП», и в этот день был распространен второй, сенсационный и чрезвычайно показательный для политической позиции партии плакат: «Можно снова выбирать — голосуйте за НДП». Появились и другие лозунги: «Мы пробьемся: НДП!», «Выбирайте тех, кем вы являетесь сами, — выбирайте германское!» Психологическое воздействие лозунгов было точно рассчитано.

Так, лозунг «Можно снова выбирать — голосуйте за НДП!» призван был пропагандировать утверждение неонацистов, что существовавшие до нее в ФРГ партии мало чем отличались одна от другой, а посему у избирателя не было другой альтернативы. И только, мол, с появлением НДП у избирателя, наконец, появилась возможность отдать свой голос за «истинно немецкую» партию. Лозунг «Выбирайте то, чем вы являетесь сами, — выбирайте германское!» представлял собой ярко выраженную апелляцию к националистически настроенным избирателям.

НДП выпускала плакаты и снабжала ими все партийные организации. Были специальные издания для переселенцев, сельских хозяев, военнослужащих бундесвера, а также публикации на тему о политике НДП по вопросу о воссоединении Германии. Все это свидетельствовало о том, из каких кругов и какими лозунгами НДП рассчитывала привлечь голоса избирателей.

НДП гораздо активнее других партий распространила свою деятельность на те районы, которые в силу местных или социальных особенностей были главными в ее предвыборной борьбе. Но и в других землях почти не было такого города и деревни, где НДП не провела бы своего предвыборного собрания.

Умение эффектно преподнести себя в предвыборной кампании особенно проявилось во время предпринятой лидерами НДП поездки по Западной Германии. Эта поездка была организована совершенно в стиле точно так же называвшихся поездок по Германии, проводившихся в свое время НСДАП и Гитлером перед выборами в рейхстаг. Делегация НДП в составе Тилена, фон Таддена, Отто Гесса и Эмиля Майер-Дорна начала 26 августа 1965 года из Кобурга большую предвыборную поездку. В Мюнхене лидеры НДП выступили в помещении «Сальватор-келлер» перед 2500 участниками предвыборного конгресса. Собравшиеся шумно приветствовали демагогические выступления неонацистских лидеров. Было собрано И тысяч марок в поддержку НДП.

Прямо отсюда 29 августа 1965 года делегация НДП направилась в Ландсберг и возложила там венки на могилы фашистов, казненных по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге. Франц Флориан Винтер, заместитель Тилена, сделал по этому поводу заявление по телевидению:

— Мы здесь почтили память всех тех, кто невинно погиб от насилия в результате произвола и жажды власти. В то время как таких людей чаще чтят перед всем миром в Дахау и Берген-Бельзене, никто не посещает эти могилы здесь, в Ландсберге, в которых нередко покоятся совершенно невинные люди. Мы делаем это.

Предвыборная борьба принесла успех НДП. Уже к 1 сентября 1965 года численность партии превысила 10 тысяч человек. С помощью своих предвыборных мероприятий, а главное — благодаря репортажам о своих собраниях НДП получила известность среди широких слоев населения.

Хотя лидеры НДП не переставали хвастаться своей уверенностью в победе, однако между собой они вели более трезвые расчеты. Фон Тадден не раз заявлял своим близким друзьям, что у них весьма слабые шансы попасть с первого раза в бундестаг. Что могли значить 10 тысяч членов НДП в сравнении с сотнями тысяч членов других партий, организации которых сложились и были испробованы в течение многих лет? Они не строили никаких иллюзий относительно позиций тех избирателей, которые отдают свои голоса лишь партиям, могущим уверенно взять барьер пяти процентов и гарантировать им «политику без экспериментов» и «безопасность». Несмотря на отсутствие реальных шансов попасть в бундестаг, лидеры НДП развили колоссальную активность в предвыборной борьбе. Они хотели своими действиями додать пример всем членам партии и избирателям.

На проведение предвыборной кампании НДП израсходовала более полутора миллионов марок.

Это было гораздо больше, чем поступило взносов и доходов от изданий. Главным источником финансирования выборов оказались пожертвования частных лиц. Некоторые из них составляли десять тысяч марок. Причем большинство источников этих пожертвований общественности были неизвестны.

19 сентября 1965 года около 665 тысяч избирателей проголосовали за НДП. Это составило два процента всех поданных голосов.

— Не волнуйтесь, господа, это только начало, — твердым голосом заявил Тилен своим приближенным, когда стали известны итоги выборов.

А Вернер Прункман, изрядно накачавшийся на квартире у Отто Гесса, все время выкрикивал:

— В 1928 году Гитлер тоже набрал только два процента на выборах в рейхстаг. А через пять лет он был уже рейхсканцлером!

 

Ссора двух друзей и третий

Чувство горечи не покидало Роланда. На душе у него было прескверно. Он вновь и вновь упрекал себя за несдержанность и горячность, которые привели его к ссоре с Гердом. А все началось, казалось, с пустяка…

Уже давно Герд заметил, что Роланда обхаживает Леопольд фон Гравенау. Если бы дело ограничивалось лишь попойками да дебошами, он вряд ли бы придавал этому особое значение. В конце концов он не был ханжой. Но его настораживало совсем другое. После создания в Гейдельберге первичной организации Национал-демократической партии Леопольд, который не скрывал своего членства в ней, вел усиленную пропаганду среди студентов за вступление в ее ряды. Правда, пока он не мог похвастать большими успехами: в новую партию вступило всего несколько человек. Но зато ему удалось собрать вокруг себя большое число сочувствующих, тех, кто пока не связывал себя формальным членством в новой организации, но участвовал в ее мероприятиях. Среди последних оказался и Роланд. Леопольд уделял ему особое внимание, поскольку видел, что он пользуется большим авторитетом и влиянием среди многих студентов. Но Гравенау-младший не давил на него. Ему хотелось, чтобы Роланд сам созрел для решения вступить в НДП и привел за собой значительную группу сочувствующих. И Леопольд не жалел усилий. Он часто встречался с Роландом, знакомил его с интересными людьми, устраивал вечера-диспуты, где произносились горячие речи против старческого склероза лидеров ХДС — ХСС, против одряхлевшего государственного аппарата, бессильного предпринять что-либо новое и энергичное в области политики, образования, науки и культуры: Роланд загорался, включался в общую атмосферу, тоже обличал жильцов Шаумбурга, требовал простора для новых идей.

Возвращаясь с таких вечеров, он при встрече возбужденно доказывал Герду, что НДП не такая уж плохая партия и там есть стоящие парни. Все попытки Герда предостеречь его от демагогии замаскировавшихся нацистов успеха не имели. Роланд либо отшучивался, либо обиженный замыкался и уходил в себя. Но вчера все было совсем иначе.

Герд пришел к нему поздно вечером в очень возбужденном состоянии.

— Привет! — бросил он довольно небрежно, даже с каким-то остервенением.

— Здорово, старик! — миролюбиво ответил Роланд.

— Должен тебе сказать, что твои дружки оказались самыми обычными подонками. Между прочим, я тебе об этом и раньше говорил, — с места в карьер накинулся он на Роланда.

Тот сразу же ощетинился:

— Ты что, старик, сегодня хватил где-нибудь лишнего?

— Представь себе, нет. Хотя был отличный повод для этого!

— Может быть, поделишься новостью, и мы восполним твое упущение?

— Мне не до шуток. Несколько часов назад молодчики из НДП зверски избили дядю Иохима.

Роланд хмуро посмотрел на Герда. Он сидел бледный. Роланд знал, что Герд был привязан к своему дяде и относился к нему, как к отцу. И хотя он мог понять состояние друга, его задел тон Герда. Поэтому он спросил не то, что полагалось в таком случае:

— А почему ты решил, что его избили именно люди из НДП?

— Если тебя это интересует в первую очередь, изволь. — Герд с ударением произнес слово «это».

Дядя Герда работал водителем большого грузовика-рефрижератора, на котором он возил продукты на больших перегонах в несколько сот километров. Недавно он взял отпуск на несколько дней, чтобы навестить родственников, живших недалеко от Дахау. Направляясь туда на своем «фольксвагене», он сделал остановку в небольшом городке Рейхертсхаузене. Как рассказал Герд, его дядя зашел в местный ресторанчик выпить чашку кофе. Сам он стал свидетелем дискуссии, которую вели разгоряченные пивом и перебранкою местные жители. Когда один из них стал на чем свет стоит ругать предателей нации, которые всадили вермахту нож в спину и помогли врагу захватить Берлин, дядя Герда, сам проведший всю кампанию на Восточном фронте, не выдержал и оборвал оратора. После этого он коротко, по-мужски высказал собравшимся свое отношение к подобным речам, окрестив их дерьмовыми. Пораженные столь неожиданным вмешательством в их дела подвыпившие баварцы некоторое время грузно восседали за столами, тупо соображая смысл происшедшего. Но когда дядя встал, чтобы выйти на улицу, дорогу ему преградили сразу несколько человек. Били его скопом, молча, наотмашь, со смаком и знанием дела, вминая давно истосковавшиеся по привычной работе кулачищи в обмякшее тело лежавшего.

— Откуда ты все это знаешь? И с чего ты взял, что это были члены НДП? — настойчиво допытывался Роланд.

— Ты, конечно, прав, когда думаешь, что никто из этих типов не признается сам. Но в полицию позвонил неизвестный, который был свидетелем всей истории с начала до конца. Он рассказал, что собравшиеся перед этим громко агитировали за вступление в НДП.

— А кто этот информатор? — не унимался Роланд.

— Он не назвал себя. Сказал только, что он проезжий и оказался там случайно.

— Вот видишь — обычный анонимщик. Мало ли таких любителей наклепать на других, — Роланд явно наступал на Герда.

— Но ведь он оказался прав: дядю же избили до полусмерти. А что касается анонимщика, так он объяснил, что боится называть свое имя, потому что в полиции есть сторонники НДП и ему потом несдобровать.

— Чепуха все это! — резко заявил Роланд. — Мне, конечно, жаль твоего дядю, но, видимо, он повздорил с ними по другому поводу.

— Спасибо за соболезнование. Но звучит оно издевательски в устах человека, защищающего эту неонацистскую мразь, — зло бросил Герд.

Роланд взорвался и накричал на него. Герд выскочил, не попрощавшись.

Дверь с шумом захлопнулась за ним. Испуганная фрау Блюменфельд выскочила из своей квартиры и, поднявшись этажом выше, поинтересовалась, что случилось.

Роланд, позабыв про свою галантность, мрачно проворчал, что все в порядке, и ничком свалился на кушетку. Как ни велико было искушение, но фрау Блюменфельд не рискнула задавать ему больше вопросов. Тяжело вздохнув в открытую дверь, она медленно, как бы в раздумье, притворила ее и пошла восвояси.

Роланд вновь и вновь перебирал в памяти детали вчерашнего вечера, и ему становилось все горше на душе. Он то казнил себя за несдержанность и раздражительность, то жалел самого себя настолько, что комок подкатывал к горлу и непрошеные слезы навертывались на глаза.

«Опять остался один. Теперь уже совсем один, — тоскливо думал он. — Ушла Эрика. Потом Герд. Не осталось ни одного из близких людей, которым можно было бы излить душу. Леопольд? Нет, этот не такой. Он железный товарищ, на которого можно положиться в деле. Но он не для душевных излияний».

В дверь постучали. Стук был отрывистый, нетерпеливый, костяшками пальцев. Роланд, не подымаясь с кушетки, крикнул:

— Открыто! Входите.

Вошел Леопольд.

Роланд сначала обрадовался: хоть одна живая душа забрела в его мрачную обитель. Но следом пришла неприятная мысль: «Всегда он появляется в момент душевной депрессии. Как будто у него биотоки». Ему и в голову не могло прийти, что все визиты Леопольда были хорошо продуманы. Он давно заметил неравнодушие вдовы Блюменфельд к ее соседу наверху. Леопольд провел с ней небольшую работу и теперь был в курсе всех событий в жизни Роланда, и не только событий, но и настроения.

— Хандришь?! — полувопросительно, полуутверждающе бросил фон Гравенау, усаживаясь в удобное кресло, которое он же сам подарил Роланду на день рождения.

Роланд тогда смеялся: «Больше всего в нем будешь сидеть ты сам». Так оно и случилось. Леопольд любил во время беседы устраиваться поудобнее.

Древнее, идущее от далеких предков чувство почтения к дворянскому роду заставило Роланда подняться и сесть на кушетке. Он поймал себя на мысли, что, если бы в кресле сидел Герд или любой другой сокурсник, он и не подумал бы менять свою позу. Частичка «фон» делала свое магическое дело. Не совсем ясное, подсознательное ощущение этого вызвало у него новое озлобление против самого себя.

— Роланд, возьми себя в руки. Чего тебе недостает? Молодой, здоровый парень. Пользуешься авторитетом среди ребят. Многие тебе явно подражают. Этим ведь не каждый может похвастаться. — Голос Леопольда звучал подкупающе. — Девчонки на тебя глаза пялят. Любая гордилась бы близостью с тобой. У тебя столько верных друзей. — И он при этом легко коснулся правой рукой своей груди.

— Это все ерунда, Леопольд. Не придавай значения. — Роланд бодро тряхнул головой.

— Мне кажется, тебе недостает настоящего дела — большого, интересного, с размахом. И я вот о чем сейчас подумал… — Леопольд сделал паузу, вынул сигарету, закуривая, бросил внимательный взгляд на Роланда. — Не стоит ли тебе основать в университете группу Национал-демократического союза студентов высших учебных заведений?

Зрачки Леопольда немигающе уставились на Роланда, как бы гипнотизируя его.

Роланд не мог скрыть своего удивления. Такое предложение застало его врасплох. Он и раньше слышал о планах создания новой политической студенческой организации под эгидой НДП. Но он был совершенно уверен, что Леопольд сам возглавит организацию. А тут — на тебе! И это-то при честолюбии Леопольда.

Роланд не хотел признаться даже самому себе, что ему льстило такое предложение. Тем более из уст фон Гравенау.

— А какие у нас шансы завоевать союзников и привлечь в ряды организации студентов? — уже заинтересованно спросил он.

— Мы подымем студенчество нашей критикой устаревшей системы народного образования и высшего образования. Мы зажжем их европейскую и национальную гордость, провозгласив лозунг: «Янки, гоу хоум!»

— А где же наша позитивная программа? Без нее нельзя серьезно рассчитывать на успех, — заявил Роланд.

— К чему тебе над этим ломать голову? Обещаний мы надаем кучу, а выполнять их вовсе не обязательно. Главное — захватить власть. А программу мы им покажем, когда будем у власти. Наша главная ставка — на разочарованных и недовольных всех мастей.

— Нет, так нельзя. Такой подход рассчитан на мясников, а не на студентов, — твердо заявил Роланд.

— Ну, хорошо. Подумай сам. Ценность нашей партии в том, что она не диктует сверху все законы. Каждый может и должен внести свою лепту. Мы партия молодых. И ты сам предложишь великие идеи.

Роланд обещал подумать и сообщить Леопольду свое решение.

Через два дня в разговоре с однокурсниками Роланд узнал, что Герд лежит в больнице с насильственным переломом ноги.

 

Неожиданная встреча

Новость неприятно поразила Роланда. Острота его стычки с Гердом прошла, и обида постепенно отошла на задний план. Ему стало горячо от стыда, что друг лежит в больнице с тяжелым переломом, а он ничего не знает об этом.

Все попытки выяснить подробности происшедшего ничего не дали. Ему лишь стало ясно одно, что с Гердом что-то случилось. И он не мешкая помчался в больницу.

Однако попасть сразу в палату, где лежал Герд, ему не удалось. Дежурная сестра строго заявила:

— Я не могу вас пустить. Там уже есть посетитель.

— Но мне обязательно нужно к нему, — настойчиво твердил Роланд, как будто это был его самый сильный аргумент.

Когда его наскоки не увенчались успехом, он пошел на хитрость.

— Знаете, фрейлейн, я ведь только хочу, чтобы он скорее выздоровел. У меня есть для него радостные вести. А хорошее настроение у больного, насколько я разбираюсь в психологии и медицине, поднимает жизненный тонус и повышает жизнедеятельность организма.

Он еще долго говорил в том же духе и в заключение пригласил сестру на фашинг в университет.

Трудно сказать, что на нее произвело большее впечатление, но она, наконец, смилостивилась.

Облачившись в белый халат, Роланд осторожно протиснулся в дверь. Он не сразу обнаружил Герда. На одной из коек спиной к нему сидела женщина. Из-за ее плеча выглядывал знакомый черный ежик Герда. Роланд направился к нему, и вдруг женская головка повернулась в его сторону.

Эрика! От растерянности он захлопал ресницами. Герд, явно обрадованный, живо приветствовал его:

— Здорово, старина! Рад тебя видеть.

Роланд постарался взять себя в руки и, избегая взгляда Эрики, с трудом выдавил из себя общее приветствие:

— Добрый день.

Он проклинал себя за идиотскую скованность, которая вдруг охватила все его тело и придала жестам и словам мучительную неестественность.

«Черт меня дернул ввалиться сюда в такую минуту!» — тоскливо подумал он.

Но на выручку ему уже спешил Герд. Верный друг, лежавший на больничной койке с толстым забинтованным бревном вместо ноги, понимал состояние своего товарища. И Герд, торопясь и перебивая самого себя, начал рассказывать о своих злоключениях и о том, как Моника, узнав обо всем, вместе с Эрикой приехала навестить его. Она уже была здесь и скоро снова придет. Герд все говорил и говорил, подробно рассказывая, как ему обрабатывали ногу, как ее бинтовали и как неопытная молодая сестра до крови искусала свою нежную губку, волнуясь от своей неумелости.

Эрика внимательно слушала его и переживала рассказ вместе с ним, удивлялась, морщилась, охала, смеялась. Роланд, искоса бросавший на нее быстрые, короткие взгляды, прекрасно чувствовал ее волнение. Как давно он ее не видел! Казалось, с тех пор прошла целая жизнь.

Эрика заметно похудела за это время. Черты ее лица, такие знакомые и милые, приобрели едва уловимый новый оттенок. Они стали чуть более резкими и жесткими: так бывает, когда художник первоначальный набросок портрета обведет еще раз карандашом. Он это сделает легкой, едва заметной линией, но овал лица теряет свою былую мягкую округлость. Под глазами у нее легли матовые тени — следы усталости и переживаний. Не изменился лишь гордый изгиб бровей и открытый, пронзительный взгляд.

Роланду показалось, что на ее левой щеке, обращенной к нему, появился слабый румянец. Давно забытое чувство нежности к Эрике горячей волной прилило к нему. Сладко защемило сердце. И он понял, что все его доводы и логически стройные схемы самооправдания были искусственны. Построенные на сыпучем песке сухого рационализма и мужского эгоизма, они рассыпались от первого же дыхания подлинного человеческого чувства. В душе его еще всплескивали волны упрямства и самолюбия, но, бессильные что-либо изменить, они откатывались и затихали, поглощаемые безбрежным морем любви. И, отдавшись могучему приливу, не в силах и не желая сопротивляться неумолимому закону жизни, он снова шел навстречу удивительному и вечно прекрасному морю…

Роланд тряхнул головой, стараясь вырваться из пучины нахлынувших на него чувств: еще не хватало, чтобы Герд заметил!

В этот момент Герд повернулся на койке, и гримаса боли скользнула по его лицу. Роланду стало стыдно. Рядом лежал больной друг, а он разнюнился, как зеленый гимназист. И он вдруг серьезно, даже сухо спросил:

— Скажи, как это случилось? Почему ребята в университете говорят о насильственном переломе ноги.

Герд внимательно посмотрел на него и просто ответил:

— Потому что, когда приехала санитарная машина «Скорой помощи», рядом нашли палку, которой мне переломили ногу.

— Как — пе-ре-ломили? — заикаясь, спросил Роланд.

— Довольно просто. Их было трое. Они подошли ко мне неожиданно из-за кустарника, когда я вечером шел через парк. Один из них остановил меня, и тогда я увидел, что нижняя часть лица у каждого из них была закрыта повязкой. На меня смотрели три пары глаз. Я молчал, понимая, что разговор предстоит по их инициативе. Тот, что был повыше и крепче в плечах — пожалуй, даже крепче, чем ты, сказал: «Мы тебе не намерены читать лекции, как в университете. Но ты должен знать, что никому, в том числе и тебе, не положено совать нос в чужие дела. И тем более мы считаем нетерпимым, чтобы в среде немецкого студенчества такие типы, как ты, проповедовали свои сопливые идеи. То, что эти сопли красного цвета, ясно каждому».

В заключение этой фразы он резко двинул мне по носу, так, что я действительно набрал себе пригоршню крови. Не успел я опомниться, как он заключил: «Чтобы этот разговор тебе запомнился надолго, мы намерены убавить твою прыть».

Двое молчаливых его спутников схватили меня с обеих сторон и, чтобы я не отбивался, заломили руки. А третий выхватил из-за куста тяжелую, толстую палку и с размаху хрястнул меня по левой ноге. Тогда впервые я очень хорошо понял смысл выражения «искры посыпались из глаз». Если бы это было в летнюю жару, то я мог бы в парке пожар устроить.

В другое время Роланд, наверное, разозлился бы на Герда за его манеру подтрунивать в самых, казалось бы, неподходящих ситуациях, но на этот раз все услышанное настолько потрясло его, что он лишь растерянно протянул:

— Ну, а что было потом?..

— Когда я пришел в себя, никого уже не было. Врач говорит, что, видимо, я от резкой боли на короткое время потерял сознание. Попробовал было встать — и заорал… Да, видно, так громко, что прибежал какой-то парень, и он позвонил в больницу. Вот так.

— А полиция? Их нашли? — спросила Эрика, которая слушала рассказ Герда, закусив нижнюю губу.

— Вот на этот вопрос я вам, к сожалению, не могу ответить. Но думаю, что, если бы их поймали, полиция нашла бы возможность похвастаться своей оперативностью. А мне самому как-то неловко их спрашивать. Во-первых, телефона нет под рукой, а во-вторых, мне очень неудобно перед ними. Когда я рассказал все это полицейскому, он укоризненно сказал мне: «Да, не очень густо. По таким приметам работать невозможно. Следующий раз будьте внимательнее, молодой человек». Я пообещал, что в другой раз постараюсь успеть получше разглядеть своих собеседников, а если удастся, даже взять у них интервью.

Герд откинул голову на подушке. Крупная капля лота со лба медленно скатилась на шею. Чувствовалось, что длинный монолог дался ему нелегко.

Роланд, обескураженный, молча теребил край простыни. Все случившееся было настолько невероятно, что напоминало самый примитивный детектив. Если бы это рассказал ему кто-либо другой, а не Герд, он бы только скептически ухмыльнулся. Но перед ним лежал Герд с шинами, наложенными на ногу, переломленную примитивным, зверским способом. И где? У них в университетском городе, где до сих пор властвовал дух разума и интеллекта. А оказалось, что рядом жили сторонники садизма и зверской жестокости.

— Собственно, после истории с Вальтером Биркнером меня это не особенно удивляет, — спокойно заметил Герд. — Единственное, пожалуй, непонятное во всем этом: что они имели в виду под чужими делами? Ума не приложу, кому я мог так насолить!

Роланд сжал челюсти, когда услышал про Биркнера, тем более в присутствии Эрики. Но Герд сказал об этом не нарочно, совершенно забыв о том, что Роланд очень болезненно воспринимал всякое упоминание о той злополучной дискуссии. Обижаться на него, тем более в такой ситуации, было глупо. И Роланд молча сглотнул горькую слюну досады и неудовольствия.

В палату вошла Моника. Она удивленно повела бровями в сторону Роланда, поздоровалась с ним и, отрешась от всех, погрузилась в свой молчаливый разговор с Гердом: одними глазами.

Возникла неловкая пауза. Эрика поднялась первая. Простившись с Гердом, она направилась к выходу. Роланд тоже поднялся со своего места.

Они молча прошли по больничному коридору. У выхода молоденькая сестра, не пропускавшая Роланда, увидев его рядом с Эрикой, колючим взглядом проводила их обоих, но, слава богу, ничего не сказала.

Они медленно и долго шли рядом по улицам города. Роланд мучился над тем, как лучше начать разговор. Он отбрасывал одну фразу за другой, все казалось ему неподходящим. Чем дальше, тем труднее становилось сказать первое слово.

— Я должна срочно возвращаться в Мюнхен, — вдруг сказала Эрика. — Приезжай к нам одиннадцатого октября. У нас будет интересная встреча.

 

В клубе «Аргумент»

Им так и не удалось поговорить в тот день. Эрика пригласила его в Мюнхен как раз в тот момент, когда они поравнялись с серым «пежо», стоявшим около магазина «Университетская книга». Роланд хотел было расспросить Эрику о ее делах, но из машины вышли парень с девушкой и направились к ним.

— Мы тебя заждались, Эрика. Уже думали, что-нибудь случилось, — затараторила девушка. Она была невысокого роста, тоненькая, с маленьким вздернутым носиком. Личико ее, небольшое, овальной формы, чем-то напоминало мордашку лисички.

Высокий, крепко сбитый парень с шапкой черных волос лишь укоризненно посмотрел на Эрику и протянул руку Роланду:

— Дитер Мёле, из Мюнхенского университета.

«Лисичка» сделала смешной реверанс и назвалась:

— Кристль.

Роланд сухо представился. Чувство досады на самого себя и на обстоятельства, помешавшие разговору, грозили обернуться неприязнью к знакомым Эрики.

Эрика еще раз повторила свое приглашение и, объяснив, что они опаздывают, простилась с ним.

Когда машина отъехала, Роланд с неожиданной злостью так поддал валявшуюся рядом жестяную банку, что она, описав дугу через всю улицу, с грохотом влетела в мясную лавку «Канальгерух и сыновья». Хозяин лавки, старый еврей Карл Канальгерух, широко известный среди жителей под именем Кенгуру за то, что однажды он попался на продаже подпорченного мяса кенгуру, в это время развешивал на витрине пышные связки колбас. От неожиданного грохота пролетевшей мимо него банки он свалился с табуретки и заорал благим матом не столько от боли, сколько от страха. На крики старого Кенгуру, призывавшего на помощь господа бога и своих сыновей, сбежались молодые рослые кенгурята, каждый весом не менее двух центнеров . Роланд не стал дожидаться, пока они обнаружат виновника переполоха, и предпочел незаметно скрыться в ближайший переулок.

Весь остаток дня он не находил себе места, бродил по городу, сидел в дымных пивных, старался избегать знакомых. Ему хотелось побыть одному, разобраться в своих взаимоотношениях с Эрикой. Она первая пошла ему навстречу, первая заговорила и пригласила в Мюнхен. Но его неприятно задели ее суховатый тон в разговоре, полная бесстрастность ее голоса.

А ведь он помнил этот голос, звеневший радостными переливами, голос, наполненный сладостным звучанием, от которого по спине пробегали мурашки. Он то обижался на нее, то злился на самого себя за непонятную нерешительность, из-за которой было потеряно драгоценное время, оставившее тайной их отношения. В конце концов он решил не ехать. На следующий день он опять посетил Герда, принес ему маленький японский транзистор и спросил у врача, как долго пробудет его друг в больнице. Врач взглянул на него с удивлением.

— Об этом сейчас вообще говорить рано.

При прощании Герд сказал Роланду:

— Увидишь завтра Эрику, передай ей от меня большой привет.

Роланд от неожиданности смутился и не нашелся, что ему ответить.

Когда наступило 11 октября, с утра он снова было разжег в своей душе костер сомнений и пытался убедить себя в нецелесообразности поездки. Но слишком долго себя обманывать он не мог, и уже в 10 часов он голосовал автостопом на шоссе.

Роланд добрался в Мюнхен к вечеру. Когда он набрал номер телефона Эрики, на другом конце трубку сняли сразу же после первого звонка.

— А я уже думала, что ты не приедешь. Здравствуй, Роланд, — сказала она в трубку.

И ему сразу стало легко. Исчезли колючие остатки сомнений, будораживших его в дороге. Она назвала его по имени, и это означало, что она простила его. Раньше, давно, еще до их ссоры, он знал, что, когда она сердилась на него, из нее клещами нельзя было вытащить его имени. Она избегала этого слова, которое потом всегда было паролем примирения, признаком согласия и дружбы.

Они встретились в кафе «Белая роза».

К ее приходу им подали кофе. Роланд поздоровался с Эрикой и стал внимательно рассматривать кофейные чашки.

— У меня такое предложение, Роланд, — спокойно сказала она. — Давай больше не возвращаться к той истории, что произошла между нами. Не будем искать виновных. Не в этом суть. Главное — нам обоим нужно разобраться в том, что происходит вокруг нас и в нас самих. Я скажу тебе откровенно: до сих пор я не поняла тебя. Ты для меня полон противоречий, в тебе понятное и непонятное рядом.

В жизни, в кругу друзей ты один, в политике ты совсем другой. Чтобы с уважением относиться друг к другу, надо знать и уважать взгляды другого. Я хочу, чтобы ты понял мои убеждения, мои интересы и сделал вывод, одобряешь ли ты их. Я тоже хочу понять твои мысли и твои привязанности. Для этого мне бы хотелось, чтобы ты познакомился с моими друзьями и побывал сегодня на заседании нашего клуба «Аргумент», где мы сообща в спорах друг с другом ищем истину.

Роланд был благодарен Эрике. Она освободила его от неприятной необходимости возвращаться к печальной истории их ссоры. В том, что она сказала, было немало горького для него. Но она это сделала с большим тактом, стараясь не задевать самых чувствительных струн его души. И то, что она предлагала, было достаточно приемлемо и не обидно для него.

Поэтому он даже был обрадован тому спасительному кругу, который бросила ему Эрика. Сам он, пожалуй, в таком состоянии не был способен на подобную инициативу. И Роланд решил пойти в клуб «Аргумент», о котором он уже слышал немало интересного и противоречивого. Леопольд фон Гравенау как-то сказал, презрительно скривив губы:

— В этом «Аргументе» окопались СДС — овцы. Но наши ребята скоро доберутся до них.

Клуб был забит почти до отказа. Эрика, однако, решительно направилась вперед, приглашая за собой Роланда. У него даже промелькнула неприятная мысль: «Ведут, как бычка на веревочке». Но здесь никто не знал его и не обращал на него внимания, поэтому ущемленное самолюбие не подогревалось ничьими взглядами. Роланд отметил про себя, что Эрику здесь многие знали и дружески приветствовали, приглашая сесть рядом. Она с улыбкой отказывалась и шла вперед. Сели они во втором ряду. Роланду хорошо была видна сцена, где за столом президиума сидели несколько человек. Он узнал среди них того самого парня, который увез Эрику на своем сером «пежо». «Кажется, его зовут Дитер Мёле», — вспомнил Роланд. В этот момент его словно толкнули: в сидевшем рядом с Мёле он узнал Вальтера Биркнера. Роланд вспомнил свой последний разговор с Вальтером. Биркнер, по его мнению, держался тогда довольно неплохо и проявил себя находчивым и остроумным собеседником. Помнится, они расстались при своих мнениях, но Роланд не питал уже к нему былой неприязни. Недаром после этого Леопольд язвил насчет неожиданных симпатий некоторых «железных рыцарей» к красным трубадурам.

Встал Дитер Мёле.

— Уважаемые коллеги! На недавних выборах в бундестаг, как вы знаете, выступила новая партия, национал-демократическая. Она набрала 2,1 процента голосов и, таким образом, не смогла преодолеть пятипроцентный барьер . На этом основании наше министерство внутренних дел заявляет, что правый радикализм и, в частности, НДП не имеет шансов в сегодняшней Федеративной республике. Я хотел бы сказать, что многие из нас в Социалистическом союзе немецких студентов не считают это правильным. Нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что НДП существует менее года. В таких условиях два процента не так уж мало, если учесть опыт Гитлера.

Среди присутствующих раздалось несколько саркастических замечаний и выкриков «Пфуй!». Роланд усмехнулся. «Сейчас начнут рассказывать детские сказки про коричневую опасность», — подумал он. Сам он до этого мало бывал на подобных собраниях, но Леопольд часто рассказывал ему о них, довольно остроумно высмеивал доводы противников НДП.

Дитер Мёле поднял руку, успокаивая зал.

— Не спешите, господа. Никто из нас не проводит полной аналогии между 1928 и 1965 годами. Всем нам ясно, что сейчас и время и обстановка в корне отличны от двадцатых годов. Но мы все также хорошо знаем, что неонацисты умеют приспосабливаться к новым условиям и у них немало покровителей и в нашей экономике и в политических кругах. А что касается нашего филистерства, то оно действительно раскачивается медленно, но уж потом события развиваются с потрясающей быстротой. Наученные горьким опытом истории, мы не должны еще раз стать жертвами политической близорукости и благодушия.

Сегодня у нас в гостях многим хорошо известный журналист Вальтер Биркнер. Он внимательно следит за деятельностью НДП с момента ее возникновения. Наши друзья из клуба «Аргумент» попросили его привести документальные доказательства идейного и политического родства национал-демократов и национал-социалистов. Есть сторонники и противники этого тезиса. Мы полагали, что присутствующие смогут в открытой и откровенной дискуссии подтвердить или опровергнуть аргументы Вальтера Биркнера. Но прежде чем предоставить ему слово, мы хотели бы… — Дитер посмотрел на ручные часы, — мы хотели бы преподнести вам небольшой телесюрприз.

Мы не случайно выбрали 11 октября для этой встречи. Нам заранее стало известно, что сегодня по телевидению выступает член правления НДП Вильгельм Плейер. Мы не знаем, что он скажет, но думаем, что в любом случае он прольет определенный свет на свою партию.

В зале стало тихо. Все с интересом следили, как Дитер включил в глубине сцены телевизор с большим, увеличивающим экраном. Мёле и Биркнер отодвинули свои стулья к стене. В зале выключили верхнее освещение, теперь горело лишь несколько небольших матовых лампочек в настенных бра.

На экране появился диктор, который объявил, что первая программа телевидения передает интервью с доктором Вильгельмом Плейером, членом правления НДП и штатным докладчиком партии.

Роланд искоса посмотрел на Эрику. Лицо ее было напряжено, подбородок вытянут вперед, отчего казалось, что она вся в стремительном движении, готовая каждую секунду ринуться туда, где требуется ее вмешательство. Она настолько была поглощена тем, что происходило на экране, что не чувствовала взгляда Роланда. Так еще не было ни разу, чтобы они сидели рядом и он мог безнаказанно смотреть на нее в профиль. Роланд засмотрелся на ее одухотворенное лицо и совсем забыл про сеанс телесюрприза. Когда он взглянул на экран, то услышал, как господин Плейер, о котором Леопольд говорил: «Большая умница, прекрасно выступает на митингах», — самозабвенно рассказывал, каким был германский рейх, который национал-демократы хотят вновь воссоздать для своего народа.

— В центре рейха находился Эгер, — говорил Плейер, упираясь на карте указкой в чехословацкий город Хеб. — Если на карте Центральной Европы провести окружность, приняв за центр Эгер, то мы увидим, что этот город находится как раз на полпути между Триром и Ратибором. — Указка вонзилась в польский город Рацибуж… — Между Штеттином, — Плейер указал на Щецин, — и Боценом… — Плейер поискал глазами и нашел на карте Италии Больцано, — между Куксхафеном и Марбургом на Драве… — указка метнулась к югославскому городу Марибор, — между Мюльхаузеном в Эльзасе…

— Это французский Мюлуз! — нервно выкрикнул кто-то в зале, слишком сильно для немца грассируя «р».

— …и Шнейдемюлем в Западной Пруссии, — энергично продолжал Плейер, указывал на польский город Пила, — за который особенно далеко простираются немецкие земли. Точно так же сюда входят Саарбрюккен и Оппельн, — указка вновь дернулась в сторону Польши и уткнулась рядом с городом Ополе, — Гамбург и Филлах в Каринтии, — Плейер пересек австрийскую границу и показал невидимую точку, — …Цюрих, — наскок на Швейцарию, — …и Позен. — Указка метнулась обратно к польскому городу Познань.

Все это произносилось с достаточно умеренным пафосом, но с нескрываемой гордостью. Обрисовав территориальный идеал НДП, полностью совпадавший с «великогерманским рейхом», господин Плейер пожелал телезрителям доброго вечера и раскланялся. Экран погас.

Раздался щелчок выключателя: в зале вновь вспыхнул яркий свет. Вначале было тихо. Но вот кто-то вскочил и, отчаянно жестикулируя, стал горячо говорить, перемежая немецкие и французские слова:

— Вы слышали, что он говорил? Как можно разрешать выступать по телевидению таким людям, которые открыто претендуют на французские земли!..

— Кто это? — спросил Роланд у Эрики.

— Это студент из Сорбонны, приехал к нам на год по государственному соглашению.

Француз, распалясь, призывал всех собравшихся послать телеграмму протеста на телевидение.

Встал Дитер Мёле:

— Я разделяю возмущение нашего французского друга и думаю, что так же, как и он, сегодня были бы возмущены и наши товарищи из Италии, Швейцарии, Чехословакии, Югославии, Польши, Венгрии — из всех тех стран, на земли которых посягают национал-демократы. И долг всех немцев, которым дороги идеалы мира и добрососедства, — выразить свою антипатию пронацистским настроениям в нашей среде.

Подавляющее большинство собравшихся одобрительно загудело.

Дитер предоставил слово Биркнеру.

Вальтер встал. Перед ним был знакомый зал, в котором он уже однажды ощутил опьяняющее чувство победы в споре логики и разума над демагогией и выспренним пафосом. Многие среди сидевших здесь знали его и одобрительно кивали ему. Во втором ряду он увидел свою знакомую Эрику Лихтенбург, которая смотрела на него открытым, дружеским взглядом; рядом с ней он заметил знакомое лицо парня, которого он хорошо запомнил со второй встречи в Гейдельберге. Биркнер обратил внимание не на эту странность (Гейдельберг далеко от Мюнхена), а на насупленный вид Роланда, который не ожидал от Плейера таких великогерманских аппетитов.

— Когда я смотрел сейчас на экран, — начал тихим голосом Биркнер, — и слушал уважаемого доктора Плейера, я вспомнил слова нашего писателя Голо Манна, которые летом прошлого года привел журнал «Штерн»: «Мы были недовольны нашим прекрасным обширным рейхом 1914 года — и получили границы 1937 года. Мы были недовольны границами 1937 года — и получили границы 1945 года. Где же окажутся границы Германии следующий раз?»

Зал разразился громом аплодисментов.

— Каждый, кто вслед за НДП кричит о необходимости вернуть немцам рейх в прежних границах, не должен забывать об этих словах. Господин Плейер выполнил за меня значительную часть работы. Я благодарен ему. Вряд ли бы я смог с такой убедительностью рассказать вам о территориальных, а следовательно, и внешнеполитических идеалах национал-демократов. И вряд ли у вас остались сомнения в том, что перед вами выступал убежденный поклонник границ «третьего рейха».

И хотя лидеры НДП придают вопросам внешней политики немаловажное значение, центр тяжести их пропаганды лежит в области социальной. Именно здесь НДП, так же как и ее предшественница НСДАП, достигает непревзойденного уровня демагогии.

Несмотря на свои заверения в демократичности, НДП придерживается тех же воззрений на государство, что Национал-социалистская партия. Я процитирую вам первый пункт «Принципов нашей политики», принятых на первом съезде НДП в Ганновере: «Германии нужен такой государственный и общественный строй, который создает общность между естественным авторитетом подлинной демократии и личной свободой гражданина, общность, воздающую в области социальной справедливости КАЖДОМУ — СВОЕ. Германии нужно такое государство, которое основывается на принципе: БОЛЬШЕ БЫТЬ, ЧЕМ КАЗАТЬСЯ».

А вот что говорил в апреле 1932 года Геббельс, восхвалявший в своей предвыборной речи прусское государство как образец нацистского рейха: «Если в народе каждый отдельный гражданин разделяет принцип: «В моем государстве действует правило «Каждому — свое», в моем государстве царит социальная справедливость и порядочность… тогда каждый… признает себя сторонником этого государства. В старой Пруссии руководствовались мудростью: «Больше быть, чем казаться».

Роланд с интересом слушал Биркнера. Он говорил убежденно, всей своей фигурой, наклоненной вперед, всеми жестами подчеркивая решительность и уверенность в правоте собственных слов. Эта вера передавалась сидевшим в зале. Роланд чувствовал, как незаметно тает ледок его скептицизма и железная логика фактов отвоевывает в его сознании первые плацдармы.

— Национал-социалисты, — продолжал Биркнер, — заявляли в своей программе: «Мы требуем страну и землю для пропитания нашего народа и поселения избытка нашего населения».

Национал-демократы заявляют в своих «Принципах»: «Германия претендует на области, в которых в течение столетий развивался немецкий народ».

Национал-социалисты провозглашали в своей программе: «Мы требуем объединения всех немцев в Великую Германию на основе принципа самоопределения народов».

НДП заявляет в своих «Принципах»: «Мы требуем напряжения всех сил, чтобы пробудить волю немецкой нации к самоопределению».

Национал-социалисты заявляли: «Вермахт — оруженосец немецкого народа. Он охраняет германский рейх и отечество, народ, объединенный идеей национал-социализма, и его жизненное пространство».

НДП провозглашает сегодня: «Отвага немецких солдат всех времен должна служить примером бундесверу. Служба в армии — почетная служба… Пока отцы безнаказанно клеймятся как преступники, сыновья не могут быть хорошими солдатами».

— Не надо! Это ужасно!.. — Высокий женский голос взметнулся к потолку, как испуганная птица, и, рванувшись вперед, рассыпался в истерическом рыдании.

В зале поднялся шум. Несколько человек бросились к высокой худой девушке, которая закрыла голову руками. Ее острые плечи тряслись, как у женщин-плакальщиц на погребении.

— У нее родители погибли в Освенциме, — ответила Эрика на вопросительный взгляд Роланда.

В зал через окно влетел какой-то сверток. Раздался взрыв. Большое облако слезоточивого газа заполнило все помещение. Роланд схватил Эрику за руку и потащил ее к выходу. Там уже образовалась настоящая свалка. С трудом пробравшись на улицу, Роланд, весь в слезах к ссадинах, увидел на входной двери прибитый наспех плакат, который был уже разорван: «Мы передушим всех, кто пачкает собственное гнездо!»

 

Рождественская индейка под коричневым соусом

В большом старинном зале, принадлежавшем хозяину пивной «Цур квелле» , пятидесятилетнему великану Леберу с вечно багровым лицом, собралось уже около восьмидесяти человек. Для Мариендорфа, небольшого поселка, где число жителей составляет не более двух тысяч человек, это было не так уж мало. В ожидании оратора собравшиеся с достоинством, не спеша тянули пиво, много курили и вели неторопливые беседы. Крепкое баварское пиво постепенно развязывало языки: становилось шумно.

Рихард Грифе, сидевший за крайним столом, который предполагалось затем объявить столом президиума, исподтишка рассматривал сидевших в зале людей. Ойген Хинкман, уроженец здешних мест, уже доложил ему обстановку. Среди присутствующих около тридцати человек члены ХИАГ  и бывшие политические работники НСДАП, есть деятели из землячеств и организаций беженцев, покинувших ГДР и области, возвращенные после 1945 года Польше и Чехословакии.

Но многие из присутствовавших были совсем молодые люди, которые в 1945 году только учились ходить и говорить первые слова. За такими Грифе наблюдал особенно тщательно. Молодежь была для него загадкой, но к ней следовало найти ключи, ибо от этого зависело будущее партии. С тех пор как Грифе стал тесно сотрудничать с фон Тадденом, барон часто давал ему доверительные поручения, посылал на собрания и митинги в те места, куда не мог поехать сам. Помимо общего уяснения обстановки, наблюдений и последующего анализа и доклада, в его задачу входило поддержание контактов с доверенными людьми фон Таддена и слежка за членами руководства НДП. Барона интересовали мельчайшие детали: кто как ведет себя, с кем встречается, с кем поддерживает тесные отношения, у кого есть влиятельные связи и прежде всего каково отношение этих людей к нему и Тилену. Грифе, имевший опыт и вкус к таким делам, неплохо справлялся с поручениями и пользовался особым расположением фон Таддена, хотя, к сожалению, этот факт пока приходилось скрывать от не менее любопытных глаз и ушей доверенных Тилена. Сегодня у Грифе было особенно приподнятое настроение: после этого собрания он был приглашен на рождественскую индейку к фон Таддену. И хотя рождество было только через три дня, все равно это был знак высочайшего доверия и чести.

Лебера, старого члена НСДАП и активиста НДП, Грифе предупредил, чтобы пока никто не знал о его присутствии. Это позволяло ему использовать время до прихода основного оратора и, не привлекая назойливых взглядов, осваиваться в новой обстановке.

Багровый Лебер сиял, как начищенный медный таз: он едва поспевал обслуживать гостей. Ему помогала дочка, не по возрасту пышная девица лет семнадцати, с багровым румянцем, доставшимся в наследство от папы. Духота в зале делала свое дело: жажда развязывала кошельки бюргеров. Выручка обещала быть солидной. Грифе с восхищением наблюдал, как проворно передвигается быкообразный Лебер среди столиков, как мгновенно реагирует он на легкий поворот головы или поднятый палец, не пропуская ни одного заказа. В это время произошел инцидент. Один из гостей, неповоротливый мужлан крестьянского вида, с маленькими похотливыми глазками, прошелся своей загрубелой ладонью по спине хозяйской дочки, с чувством ущипнув ее пониже талии. Девица ойкнула и отскочила, пролив пиво из кружки. Лебер и ухом не повел, но, проходя мимо сластолюбца, незаметным движением так приложился огромной глиняной кружкой ему по шее, что тот обмяк и, как мешок с отрубями, медленно сполз со стула. Все было сработано так чисто, что в зале мало кто обратил внимание на случившееся. И только ближайшие соседи изумленно наблюдали, как какой-то добровольный помощник Лебера из числа его постоянных клиентов, подхватив неудачного ухажера под руки, выволакивал его на свежий воздух.

«Вот это работа!» — восхищенно отметил про себя Грифе. А мимо уже проплывала багровая громадина, держа в каждой ручище по нескольку кружек пива.

В этот момент в зал вошел Вильгельм Плейер, объявленный основным оратором на сегодняшнем собрании. Он увидел Грифе, подошел к нему и поздоровался:

— Приветствую тебя, дорогой Рихард! Как дела?

— Отлично, маэстро! Ждем вас с нетерпением.

— Ну, не преувеличивай.

К ним подошел Лебер и подвел худосочного блондина лет тридцати пяти.

— Добрый вечер, господин Плейер! Разрешите представить господина Розенблата, председателя местной партийной организации.

Плейер снисходительно взглянул на местного фюрера и пожал ему руку.

Получив разрешение начинать, Розенблат засуетился и стал передвигать столы. В зале несколько стихло: собравшиеся с любопытством смотрели на группу людей, стоявших рядом с Лебером.

На стене за столом президиума повесили знамя НДП, красное, с белым кругом посредине, внутри большие голубые буквы: «НДП».

Розенблат представил собравшимся Плейера и Грифе; причем первого он назвал доктором и поэтом. Грифе едва заметно усмехнулся: в НДП уже многие заметили пристрастие Плейера к титулам и его особую слабость к званию поэта.

Плейер говорил вызывающе и с пафосом:

— Партии, допущенные по лицензиям , были бы рады, если бы на их собраниях было столько людей, как у нас сегодня!

Плейера поддержали. Грифе заметил, что особенно активно собравшиеся реагировали в тех случаях, когда оратор обращался к ним как к избранным и подчеркивал их особые достоинства. Затронув вопрос о периоде «третьего рейха», Плейер заявил:

— Национал-социалисты в прошлом были большими европейцами, чем сегодняшние деятели!

Его поддержали бурными аплодисментами, и он продолжал:

— Гитлер мыслил более европейским образом, чем Черчилль!

Аплодисменты слились с криками одобрения. Кто-то в упоении стучал кружкой по столу. Однако стук сразу же стих, стоило только Леберу посмотреть в ту сторону.

— Военные преступники, которые придумали блокаду голодом, имеют восемьсот тысяч человек на своей совести. Вот почему я считаю, что Черчилль был самым неполноценным человеком нашего времени.

Подстегиваемый аплодисментами, Плейер разошелся:

— Гитлер не был безумцем!

Выкрики в зале: «Браво!»

— Он лишь дубасил на улицах коммунистов. Без Гитлера мы все были бы сегодня коммунистами. И это с помощью союзников большевики дошли туда, куда они хотели.

Грифе внимательно следил за реакцией зала. Он отмечал в своем блокноте, какие лозунги и заявления пользовались наибольшей поддержкой среди присутствующих. Причем он отмечал разницу в реакции различных групп по возрасту и социальному положению, если последнее ему удавалось определить. Он брал также на заметку всех тех, кто тем или иным способом выражал свое неудовольствие или скепсис по отношению к оратору. Грифе заметил, что за столиком, где сидели несколько рабочих парней, чаще всего раздавались ехидные замечания и выкрики. Эта реакция стала особенно заметной, когда Плейер начал оправдывать нападение фашистов на Чехословакию.

— В 1938 году Гитлер принес освобождение тем, кто страдал от позорного ига. И поскольку с нами самими обращались самым подлым образом, мы в дальнейшем не могли обращать внимание, насколько велико было применявшееся нами принуждение!

В зале захлопали. И только за одним столиком слышался ехидный смех.

Грифе поманил пальцем Хинкмана. Когда тот подошел, он шепнул ему, показав глазами в сторону тех, кого он имел в виду:

— Узнай, кто такие, фамилии, адреса, место работы. Передай нашим здешним ребятам: пусть займутся…

Хинкман молча кивнул и исчез.

А Плейер тем временем уже разрабатывал «тему» о нехватке жизненного пространства для такого талантливого и высокоорганизованного народа, как немцы.

— Наступит время, когда мы покинем катастрофически перенаселенную и лишившуюся своего экономического чуда Западную Германию, чтобы найти для себя жизненное пространство!

Не, давая стихнуть аплодисментам, Плейер, воздев руки, с пафосом воскликнул:

— Мы бедная партия. Государство не дает нам ни гроша. И только поддержка истинных германцев-патриотов пополняет нашу кассу.

После этих слов Розенблат и его помощник бросились к столикам. В руках у них были пустые пивные кружки. Мало кто из присутствующих с удовольствием участвовал в этой процедуре. Но пафос момента обязывал. Не спеша, оглядываясь на соседей, бюргеры вытаскивали из карманов большие потертые портмоне, и те нехотя открывали свои пасти. А Плейер витийствовал:

— Сдавайте ваши деньги нам, а мы позаботимся, чтобы Германия скоро стала тем, чем она уже была однажды в свободной Европе!

Грифе был доволен. Сегодня он сделал для себя немало полезных наблюдений. Будет что порассказать фон Таддену. И, дождавшись завершения собрания, он распрощался с Плейером:

— Вы были сегодня неподражаемы. Настоящее искусство оратора и поэта.

И, не дав Плейеру излить ответный поток самовосхвалений, Грифе откланялся:

— Извините, опаздываю на следующее мероприятие.

Через минуту он уже мчался в своем «оппеле» по направлению к Ганноверу…

— Прошу вас, фрау Грифе. Добро пожаловать в наш дом.

Хозяин, галантно раскланявшись, приглашал Грифе и его супругу в гостиную. Жена Рихарда Грифе впервые была в гостях у фон Тадденов. Дома она не раз слышала от мужа, что этот человек еще сделает громкую карьеру и за него надо держаться. Хотя до сих пор ей не приходилось лично встречаться с фон Тадденом, она уже знала, что он дворянин, прусский юнкер, выходец из семьи померанских баронов.

Фон Тадден представил свою жену, с подчеркнутой гордостью заявив, что она врач и что у него две дочери, шести и четырех лет.

Уже позже, когда они дома перемывали косточки семейству Тадденов, Рихард сказал своей жене, что у барона не отнимешь умения держаться на людях. Он впечатляет, особенно людей среднего достатка и мещанского образа мышления. А о жене и дочерях говорит всегда одно и то же, стараясь использовать для пропаганды образ отца почтенного семейства.

Гвоздем вечера была роскошная индейка. Она была приготовлена мастерски, разрезана и затем искусно собрана на блюде, украшенном всевозможной зеленью. К индейке был подан пряный, острый соус, весьма понравившийся супругам Грифе.

— Собственного изготовления, — похвастался фон Тадден.

Грифе не удержался и заметил:

— Не кажется ли вам, господин фон Тадден, что слишком коричневый цвет соуса придает ему особую пикантность?

Фон Тадден понимающе улыбнулся.

— Между прочим, это не такой уж плохой цвет, как сейчас думают некоторые.

За столом говорил практически один фон Тадден. Он, правда, внимательно выслушал рассказ Грифе о собрании в Мариендорфе и, судя по всему, был доволен его наблюдениями и выводами.

Насытившись индейкой, фон Тадден откинулся в кресле и, потягивая французское «Бужоле», развивал перед Грифе свои мысли:

— Политическое развитие идет нам навстречу. В стране поднимается новая волна национального самосознания. Она захватывает все новые слои населения.

Недаром старик Аденауэр подсказал этим слепым кротам в своей партии, что нужно выдвигать новые лозунги. Именно на тринадцатом съезде ХДС в Дюссельдорфе в марте этого года были выдвинуты лозунги: «Мы, немцы, снова кое-что значим!» и «Мы не нация второго сорта!» Это, дорогой мой Рихард, запоздалый отклик на настроения многих немцев, которым надоело влачить жалкое существование в Европе. Ведь это те самые немцы, которые маршировали по столицам этой самой Европы, и их жители не смели поднять глаз выше сапог немецкого солдата. А теперь нашим гордым именем помыкает любая шваль на европейских задворках. И каждый норовит пнуть нас в зад каким-нибудь прозвищем, вроде «неонацист»! Нет, дорогой Рихард, рано они радуются. Они еще узнают силу нашего национализма, который пока еще сонно чавкает у полного корыта. Но мы уже утолили послевоенный голод и теперь озираемся по сторонам. Каждый немец по духу и крови солдат. И, нажравшись, всегда рвется в драку. А тем более когда его открыто шельмуют. Нам давно уже тесно в прокрустовых рамках «малой Европы». Мы должны вернуть себе прежнее великогерманское ложе.

И будь уверен, нас поддержат солидные люди, которым есть что сказать и есть что защищать в этом мире. Они знают лучше других, что нам угрожает волна коммунизма. Но ХДС уже не в силах один справляться с этой задачей. Чем сильнее становятся Советы и Восточная Германия, тем сильнее дрожат поджилки у наших уважаемых магнатов. Скоро, дорогой Грифе, им надоест мышиная возня со свободными и социал-демократами. Им станут нужны сильные люди, сторонники твердого националистского курса. И тогда им потребуются наши услуги.

Для того чтобы это время наступило быстрее, мы должны работать не покладая рук. Мы должны сделать нашу партию сильной, представительной и вполне благопристойной. Мы живем в обществе плюралистской демократии и должны быть вхожи в него.

Так что заказывай себе смокинг, дорогой Рихард, и побольше чистых белых манишек. И чтобы на них не было ни одного пятнышка, тем более коричневого.

Довольный собственной шуткой, фон Тадден сыто засмеялся.

— Да, да, Рихард, скоро нам предстоит войти в земельные парламенты. Выборы в бундестаг дали нам ценный опыт. Мы теперь лучше знаем наши слабые и сильные стороны. Следующие выборы — в марте, в баварские органы самоуправления. Уже сейчас надо определить направления главного удара. Не следует распылять силы, нужно собрать их в кулак. В Баварии у нас неплохие позиции, особенно в Рейхертсхаузене. Если подналечь, послать туда наших лучших ораторов, побольше листовок и плакатов, мы соберем там рекордный урожай голосов. У тебя есть там доверенные люди?

— Да, довольно крепкая группа.

— Я думаю, тебе нужно лично взять на себя Рейхертсхаузен. Покажем всем скептикам, что можно сделать при хорошей организации предвыборной борьбы.

Грифе, захмелевший от вина и лестных слов в свой адрес, шутливо сказал:

— Слушаюсь, мой фюрер!

— Но, но, — добродушно погрозил ему пальцем фон Тадден, — ты рискуешь впасть в немилость господина Тилена.

Оба громко расхохотались.

 

Рядом с Дахау

В тридцати километрах от Мюнхена, недалеко от Дахау раскинулся маленький баварский городок Рейхертсхаузен. Чтобы попасть туда, нужно свернуть с зальцбургской автострады у Хофольдинга. Отсюда маленькая тенистая дорога ведет через пастбища в самый центр городка, где традиционно возвышается церковь. Население не более 700 человек; это главным образом крестьяне, скотоводы, лесорубы. Народ крепкий, упитанный молочным скотом и горьким пивом. Здесь знают друг друга с малолетства, знают не просто по имени и по фамилии, знают всех по именам до третьего колена в роду, знают, кто на ком женился и когда детей крестил. Семейная жизнь — тайна, она проходит за прочными засовами и скрыта от любопытного глаза. Но ведь дома все время не усидишь. Телевизор не заменит кружки пенистого пива и ската с разговорчивым соседом. И вечером мужчины тянутся в пивную.

Здесь бьется пульс общественной жизни. Есть еще в городке бакалейная лавка, пожарная команда, спортивный клуб. В каждом из этих общественных центров свои завсегдатаи. Дискуссий здесь вполне достаточно, чтобы местные новости стали всеобщим достоянием.

Воскресный день. На улице много людей. Многие одеты празднично. Мужчины надели старинные сюртуки и нацепили все знаки отличия, у кого что есть. Некоторые могут похвастаться целой коллекцией — кайзеровские медали и фашистские кресты. С достоинством выпятив грудь, они важно прогуливаются по главной улице, мимо рекламных тумб, с которых смотрят цветные плакаты: «Можно снова выбирать — голосуйте за НДП!», «Мы пробьемся: национал-демократы!»

Сейчас должны объявить результаты выборов бургомистра. Комиссия еще не подсчитала окончательных результатов, но ни для кого не секрет, что избран будет глава местной организации НДП Пауль Шефтльмайер. Жители Рейхертсхаузена не только хорошо знают своего земляка, еще лучше они знают самих себя и друг друга. Политические симпатии каждого из них не меняются день ото дня. Как все истые баварцы, жители Рейхертсхаузена упрямы и непоколебимы в своих убеждениях. Вот почему нынешние выборы для них — акт чисто формальный. Они давно сделали свой выбор, окончательно и бесповоротно. Недаром многие из них, встречаясь во время променада, учтиво кланяются, приподнимая шляпы. Они приветствуют соседей и коллег по Национал-демократической партии.

Всех приглашают в ратушу. В большом зале собрались самые почетные и видные жители городка. Все дышит благообразием и чинностью. Председатель комиссии перебирает листки бумаги и обращается к собравшимся:

— Высокоуважаемые дамы и господа, я хотел бы от имени членов комиссии огласить результаты выборов бургомистра Рейхертсхаузена. Избиратели показали исключительно высокую гражданскую активность. Проголосовали почти все без исключения жители города. И я с большим удовольствием объявляю, что бургомистром Рейхертсхаузена избран господин Пауль Шефтльмайер. За него отдали свои голоса девяносто два процента всех избирателей. Еще раз примите наши поздравления, господин Шефтльмайер. А теперь позвольте предоставить слово старейшему городскому советнику господину Фогелю.

Фогель, толстый старый аптекарь, протерев пенсне, вспотевшее от волнения, и водрузив его снова на нос цвета, формы и размеров красной брюквы, обратился к собравшимся:

— Мы сегодня с вами свершили подвиг верности. Мы все оказались выше мелочных споров и отдали свои голоса человеку, который все эти годы был верен себе, был верен нам и нашему великому прошлому. И наш выбор тем более прекрасен и знаменателен, что он пал на человека, наиболее достойного среди нас. Кто в округе не знает господина Пауля Шефтльмайера? Ему всего тридцать девять лет, но как много успел он свершить за свою жизнь. В годы войны он сражался в наших прославленных войсках СС и был унтер-офицером дивизии «Дас райх». В конце войны он испытал ужасы плена. А когда вернулся через две недели в свой родной город, он нашел его разрушенным, опустевшим и деморализованным. Но он не опустил рук. Напротив, в этот трудный для фатерлянда час он проявил недюжинный талант организатора и пропагандиста. Он поспевал буквально всюду, ходил из дома в дом, работал среди ветеранов вермахта. Благодаря его кипучей энергии Рейхертсхаузен и его окрестности постепенно оживали. Были восстановлены дороги, канализация. Кто сегодня будет отрицать, что своим возрождением город и его жители в значительной степени обязаны не какому-то деятелю в Бонне, а Паулю Шефтльмайеру и его идеям, неукротимому духу фюрера, в котором он воспитывался всю свою сознательную жизнь? Он нес эти идеи другим людям, не только старшим, но и молодежи. И в Деле духовного воспитания молодого поколения он творил чудеса. Это он организовал спортивный клуб, создал хоккейную команду. И там и в школе наши дети не раз слышали от него рассказы о добрых старых временах, о флейтах и о барабанах, о факелах Нюрнберга и о воинской доблести. Его преданность идеалам нашего великого прошлого привела господина Шефтльмайера в ратушу. Мы желаем ему сегодня плодотворной деятельности на этом ответственном посту и от всего сердца поздравляем всех членов Национал-демократической партии с убедительной победой.

Фогелю хлопали дружно и самозабвенно. Чувствовалось, своей проникновенной речью он задел за живое собравшуюся публику.

Председательствующий предоставил слово новоиспеченному бургомистру. На трибуну взошел высокий костлявый человек с красным лицом и быстрым взглядом. Он положил на край трибуны большие, тяжелые, как кувалды, руки и заявил:

— Ваше доверие меня обязывает отстаивать интересы народа и защищать наше прошлое от поругания. Мы против наглой клеветы о единоличной вине немцев, и наша партия будет решительно бороться против всеобщего охаивания «третьего рейха».

Внутренняя политика Адольфа Гитлера была хороша до 1938 года. Он разорвал цепи Версальского договора. В тот период крестьяне были довольны, сегодня же у них создается впечатление, что ими пожертвовали. Мы хотим снова обрести хорошие стороны политики «третьего рейха». Вот что мы думаем в партии. Это вовсе не значит, что мы нацисты. Среди нас не больше нацистов, чем в других партиях. Здесь, в Рейхертсхаузене, наша политика принесла свои плоды. Но мы хотим большего, ее нужно распространить на всю Германию!

Последние слова Шефтльмайера потонули в приветственных возгласах…

Адольф Хофман, кряжистый мясник с квадратным лицом, изрытым глубокими морщинами, с выцветшими глазами и белесыми бровями, с шумом ввалился в свой дом. От него изрядно разило спиртным, настроение было приподнятое. Он с порога загремел грубым, громким голосом:

— Ну, Марта, наконец-то и мы дождались своего часа. Пауль Шефтльмайер избран бургомистром нашего городка. Это прекрасное событие, не так ли, Марта?

— Да, да, Адольф. Это прекрасное событие, — соглашается его жена Марта Хофман, вечно улыбающаяся старушка с трясущейся головой.

Весной прошлого года она узнала о гибели единственного сына, уехавшего в Америку. Чужое письмо коротко сообщало, что Карл-Хайнц Хофман, 22 лет, погиб во Вьетнаме. С тех пор Марта все время улыбается и трясет поседевшей головой.

Адольф Хофман подошел к большому семейному сундуку, где хранятся старые вещи, ставшие реликвиями. Он открыл тяжелую крышку и стал осторожно вынимать оттуда слежавшиеся платья Марты.

— В этом платье ты была в день нашего национального позора. Ты помнишь девятое мая 1945 года? — Опрашивает жену старый Хофман, не поворачивая головы.

— Да, да, Адольф, это прекрасное событие. — Марта трясет головой и мечтательно улыбается.

— Тьфу ты, старая дура, совсем рехнулась! — раздраженно бурчит Хофман. — Это был наш позор, Марта, трагедия всех немцев. А вот платье, которое так и осталось новым. Ты его сшила для встречи со мной в Москве. Ты помнишь, я писал тебе в августе 1941 года: «До встречи в русской столице осталось совсем немного, и мы промаршируем по ее улицам!» Ты помнишь, Марта?

— Да, да, Адольф, это был наш позор, трагедия всех немцев!

— Что ты заладила одно и то же — позор, трагедия! Это были прекрасные времена, лето 1941 года, когда наши танки шли по бесконечному морю русской пшеницы. — Хофман переводит дух и достает из сундука следующий сверток. — А это платье ты носила в дни национального траура по нашим солдатам под Сталинградом.

— Да, да, Адольф, это были прекрасные времена, — встряхивает седыми буклями Марта.

— О мой бог, наградил ты меня под старость этой спятившей бабой, — глаза Хофмана наливаются кровью. — Я говорю тебе немецким языком: прекрасные времена были летом 1941 года, а потом пришли трагедия и наш позор.

Хофман смотрит на дно сундука, и на его квадратное лицо выползает довольная гримаса:

— А, вот оно, это платье. Я прислал тебе его из Парижа летом 1940 года. Париж, Париж… Славно мы там погуляли.

— Да, да, Адольф, а потом пришли трагедия и наш позор, — шепчет Марта.

Хофман уже не слушает ее; он держит в каждой руке по платью и со вздохом приговаривает:

— Все как сейчас помню. Вот это из Парижа, а это — из лавки венского еврея на Мария-Хильфер-штрассе. Крепко мы его тогда потрясли…

— Да, да, Адольф, а потом пришли трагедия и наш позор.

На лице у Марты блуждает улыбка, глаза слезятся…

Старый Хофман не слушает ее. Бережно достает он со дна сундука портрет в тяжелой раме и тряпкой осторожно вытирает с него пыль. Он ставит портрет на крышку сундука и, откинув голову, пристально всматривается в знакомые черты.

— Фюрер, мой фюрер, — приговаривает он и преданными глазами смотрит на своего тезку.

Некоторое время Хофман сидит неподвижно, затем тяжело поднимается со стула, идет в прихожую и возвращается с молотком в руке. Широко расставив мощные ноги, как будто приготовившись к разделке туши в своей лавке, он внимательно осматривает стены большой комнаты. Наконец его взгляд останавливается на том месте стены, где едва заметно проступает светлое квадратное пятно. И снова лицо его искажается в улыбчатой гримасе. Он бурчит самому себе под нос:

— Сейчас, мой фюрер, я верну тебя на твое место. Оно по праву принадлежит тебе. За эти двадцать лет никто не мог занять его, и сейчас ты снова воз-вращаешься на свое почетное место. Оттуда тебе виднее будет наш Рейхертсхаузен. Конечно, здесь кое-что изменилось за эти годы. Не так уж много, но все-таки… Но худшие времена для нас позади. И ты в одном можешь быть теперь уверен: тебя и пальцем никто не тронет. Сам Пауль Шефтльмайер возьмет тебя под защиту. А уж он дело твердо знает. Не всякому повезло пройти такую школу, как железная дивизия СС «Дас райх».

Хофман слезает со стула и, отойдя на середину комнаты, смотрит на портрет Гитлера.

Нетвердым шагом он идет к буфету, вынимает бутылку «Шинкенхегера», рюмку и садится за стол напротив портрета.

— Сегодня такой день, Марта, его нужно как следует отметить. Мы уже были с Паулем в гастштетте и выпили за Победу. Мы ее слишком долго ждали, чтобы не отметить на славу.

Хофман поднимает налитую рюмку и обращается в сторону портрета:

— Пр-розит , мой фюрер!

— Это были прекрасные времена, — повторяет с улыбкой Марта.

— Пр-розит! Пр-розит, мой фюрер!

Хофман выпивает еще пару рюмок и всматривается в портрет. Ему показалось, что изображение кивнуло ему головой и подмигнуло левым глазом.

— Не волнуйся, мой фюрер, все будет в порядке. И новый порядок тоже будет в порядке. Об этом позаботятся такие парни, как Карл-Хайнц Хофман. Марта, ты помнишь, как пел наш мальчик: «Да, мы были хозяевами мира и, черт возьми, хотим остаться ими!»

Адольф Хофман фальшивым голосом запевает песню бундесверовцев и с налитой рюмкой в руке, вытянутой в привычном приветствии, солдатским шагом идет к портрету. При этом он неуклюже задевает рукой портрет, и тот грохается на пол.

Шум привлекает внимание Марты; она поворачивает смеющееся лицо к мужу, который тупо уставился на валяющийся в ногах портрет. Покачивая головой, она повторяет:

— Это были прекрасные времена, Адольф.