Корректировка

Было солнечное утро. Редкие белые облака далеко ушли к горизонту. Высокое голубое небо, чистое и прозрачное, казалось, вышло из глубин моря и, подняв свое лицо к солнцу, блаженно улыбалось весенней молодостью. И хотя с моря тянуло резкой прохладой, было приятно сидеть на открытой веранде и вдыхать свежий морской воздух.

Такая погода редко балует жителей Гамбурга в такое время года.

— Итак, Рудольф, сегодня у нас двадцатое апреля 1966 года, — сказал, обращаясь к гостю, Отто фон Гравенау.

Тот, кого он назвал Рудольфом, плотный, холеный господин с седыми висками, подставив лицо весеннему солнцу, сидел в кресле напротив хозяина виллы «Зюлльберг». Он устроился удобно, положив ноги на высокий кожаный пуфик. На коленях у него лежал толстый плед из мягкой шотландской шерсти. В правой руке, небрежно отброшенной на край стола, он держал рюмку золотистого напитка. На столе стояли бутылка мартеля и старинная ваза богемского стекла с фруктами.

Рудольф легко вздохнул и опустил голову.

— Да, Отто, сегодня день рождения фюрера. Жаль, что мы не можем пока отметить эту дату так, как он того заслуживает: в печати, по радио, телевидению. Все-таки, что ни говори, «третий рейх» его заслуга. И как знать, если бы нам удалось продержаться в сорок пятом еще несколько недель, у нас была бы атомная бомба, и все могло бы быть иначе. Я никогда не прощу нашим нынешним союзникам того, что они отказались от сепаратного мира с нами против большевизма.

— Но, Рудольф, ты ведь прекрасно знаешь, по многим причинам это был вынужденный отказ.

Ни один политик на Западе не мог тогда позволить себе роскошь союза с нами: его попросту прикончили бы.

— Да, да, ты прав, Отто, — вздох сожаления был запит глотком мартеля. — Но знаешь, что меня сегодня радует? Фюрер умер, но дело его не погибло. Ты помнишь, что он писал в своем политическом завещании. Я вряд ли забуду эти пророческие слова: «То, что я выражаю всем вам, моим единомышленникам, мою идущую из глубин сердца благодарность, так же понятно, как и мое желание, чтобы вы ни при каких обстоятельствах не прекращали борьбу, а, напротив, продолжали ее где бы то ни было, против всех врагов фатерлянда. Я призываю вас хранить верность идеям нашего рейха до тех времен, когда снова взойдет солнце лучезарного возрождения национал-социалистского движения». Он был прав. Национал-социалистское движение не умерло. Рыцари свастики продолжают борьбу за идеалы, завещанные фюрером. И я хочу поздравить тебя, Отто, твой сын первый из нас разглядел как следует нового Адольфа. Ему, конечно, нелегко. В нынешних условиях, когда Советы и их сторонники во всех странах поднимают шум по каждому поводу, когда в нашем собственном доме достаточно либеральных крикунов, которые ни во что не ставят величие нашей нации, нужны крепкие нервы и чертовское чутье, чтобы правильно ориентироваться.

И мы должны им помочь, Отто. Дело в том, что среди национал-демократов тоже есть разные течения. Некоторые предпочитают идти напролом. Вот послушай, что сообщили мне наши люди, которые следят за выступлениями ораторов НДП.

Рудольф вынул из папки, стоявшей, у кресла, толстый журнал и несколько листов бумаги.

— Четырнадцатого мая прошлого года на собрании НДП в мюнхенском ресторане «Матезер ам Хазенбергель» некто Ганс Модшидлер сказал в своем выступлении: «Эмигранты и борцы Сопротивления — предатели родины. В тяжелое время они, предав родину и сотрудничая с врагами Германии, не выполнили своего национального долга. Поэтому их надо отдать под суд».

Ты чувствуешь, Отто, что этот тип явно хватил через край. То, что он думает так, — это его дело, но заявлять об этом вслух — значит зря дразнить наших уважаемых социал-демократических гусей. В этом случае и Вилли Брандт и Герберт Венер чувствуют себя задетыми: ведь они тоже были в эмиграции. Зачем же наживать в их лице врагов и давать лишние шансы сторонникам запрета НДП?

Или послушай, что говорил оратор НДП Хайнц фон Арндт шестнадцатого августа прошлого года в Мюнхене: «Мы выдвигаем в Европе территориальные требования и хотим систему собственной чеканки. Мы победим, если останемся верными самим себе».

Слишком откровенно, не так ли, Отто? Я не говорю о существе вопроса. Здесь все верно. Это наши общие убеждения и общая цель. Но по форме?

Они сами себя загоняют в коричневый угол, и нам трудно возражать, когда такие пассажи вытаскивают на свои страницы восточноберлинские газеты и наши жертвы «третьего рейха» вроде «Ди Тат».

— Ты прав, Рудольф. Я согласен, что у них есть перехлест. Но, видимо, это неизбежные издержки.

— Так-то оно так, но корректировать их линию тоже надо. А то нашим дипломатам на раундах приходится тратить свое время не на выяснение интересующих их проблем, а на самооправдание. Я хочу тебе сообщить, что мы уже кое-что предприняли. Круг друзей НДП среди наших промышленников и финансистов поручил мне провести переговоры с редакцией журнала «Арбайтгебер» . Вот свежий номер журнала, где опубликована статья главного редактора доктора Юргена Хайнрихсбауэра: «Национальный — разве это несчастье?» Суть статьи в том, что она берет НДП под защиту от наскоков слева, но в то же время руководству партии дают понять, что нужно придать побольше внешнего демократического лоска их тоталитарным манерам. Вот послушай, что пишет Хайнрихсбауэр.

Рудольф открыл заложенную страницу в журнале, пригубил рюмку и с некоторым пафосом начал читать:

— «Мы вовсе не считаем, что НДП якобы является преемником гитлеровской фашистской партии, а ее представители, сторонники и избиратели — неофашистами, правыми радикалами, нацистами или националистами. Такого рода «анализы» НДП чересчур легковесны, так как они слишком односторонне излагают мотивы НДП или полностью заблуждаются насчет образа мышления ее избирателей».

Каково, Отто?

— Слишком высокопарно для простого читателя, но все ясно, — сказал фон Гравенау.

— Ты прав, дорогой, но ведь это адресовано не народу, а избранным, чьи деньги определяют политику нашей страны. Хайнрихсбауэр советует НДП избегать таких выражений, которые дают повод ее недоброжелателям называть ее фашистской партией. Вот послушай еще одно место: «Часть людей в НДП уже сегодня опять кричит на пресловутом жаргоне: «направить», «доложить», «распределить»; другие, кажется, поняли, что национальная сознательность и демократический строй отнюдь не исключают друг друга. Именно, эти люди тщательно стараются соблюдать демократические правила игры».

— Это интересное выступление, Рудольф. Я думаю, что в НДП правильно поймут его и всерьез займутся политической косметикой.

Отто фон Гравенау взял из вазы апельсин и, задумчиво глядя на него, стал осторожно снимать свежую кожуру.

— Конечно, поймут, — убежденно воскликнул Рудольф.

— Насколько мне известно от Леопольда, — заметил фон Гравенау, — у них не особенно густо с деньгами. Пожертвования поступают, правда, все актив-нее, но и партия растет, требует денег. Я думаю, нам следует решить этот вопрос.

— Обязательно, Отто. У меня уже есть план финансовой помощи НДП. Я думаю, круг друзей НДП рассмотрит его и выделит деньги. В конце концов каждый понимает, что на правофланговых всегда большая нагрузка и ответственность. Так что сам бог велел им помогать, тем более накануне съезда партии.

 

Таинственный пароход

Вальтера Биркнера мучил вопрос: кто такой Ганс Краузе? Прошло уже более года после их злополучной встречи в ресторане «Донизль», но он не мог найти его следов. Первые недели после выхода из больницы Биркнер пытался усиленно разыскать его.

Но удалось узнать немного. В списках баварского министерства культов значился штудиенасессор Ганс Краузе. Было известно также, что в апреле 1965 года с ним случилось несчастье — он был зверски избит во время драки в ресторане «Донизль», месяц пролежал дома в постели, а затем выехал из Мюнхена. Дальнейшие следы его терялись.

Памятуя свой разговор с Краузе, Биркнер обратился в Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме. Но там он узнал немного. Действительно, Краузе был активистом этой организации, но в конце мая прошлого года бесследно исчез.

Биркнер наводил справки, расспрашивал знакомых Краузе, но никаких дополнительных сведений узнать не мог.

Ему усердно помогал Хорст Вебер, но тоже безрезультатно. Дела и заботы постепенно заслонили фигуру Краузе, отодвинули его на задний план, и Биркнер все реже вспоминал о нем.

Но однажды в начале июня к Биркнеру прибежал запыхавшийся Вебер.

— Привет, Вальтер! Я узнал…

Хорст задохнулся от быстрого бега.

— Что ты узнал?

— Узнал, где твой Краузе.

— И где же?

— Он живет сейчас в Ульме.

— Откуда это тебе известно?

— Мне под большим секретом рассказал один из его бывших коллег по школе, с которым я хорошо знаком.

— А почему под секретом?

— Дело в том, что Краузе живет там под другой фамилией. Он теперь Ганс Линдеман. Это фамилия его жены. Они купили небольшой домик. Он занимается хозяйством, а жена работает библиотекарем. После событий в «Донизль» Краузе полностью отключился от общественной жизни и скрылся от всех знакомых.

— Да, — протянул Биркнер, — интересная получается история. Я до сих пор не знаю, как объяснить все события, связанные с нашей встречей. Вначале я твердо решил, что он действовал заодно с теми, кто охотился за нами. Слишком уж здорово все было подготовлено в «Донизль», когда там отделали и тебя и меня. Но когда я узнал, что он действительно активный антифашист, а самое главное — ему тоже досталось в той драке, я понял, что кто-то следил за ним.

— А может быть и другой вариант, — сказал, подумав, Вебер. — Твой телефон мог подслушиваться.

— Кем же?

— Наивный вопрос. Теми, кого ты интересуешь. А это понятие довольно растяжимое.

Биркнер задумался. Он во что бы то ни стало решил увидеть Краузе, чтобы выяснить у него некоторые подробности их встречи. Может быть, они прольют свет на таинственные обстоятельства, связанные с его преследованием. Ему нужно было, наконец, докопаться до тех, кто следил за каждым его шагом. Он знал, что если он этого не сделает, то эти люди расправятся с ним, когда им надоест заниматься его перевоспитанием с помощью мордобоя. И Биркнер твердо решил ехать в Ульм. Но он не хотел говорить об этом Хорсту. Иначе тот опять станет его отговаривать, а убедившись в бесполезности этого, поедет вместе с ним. А Биркнер не хотел этого. Жена Хорста и так ему простить не может, что Хорст из-за него подвергается опасности. Вальтер перестал бывать у них дома, потому что жена Хорста принимала его очень сухо, и ему почему-то неудобно было смотреть ей в глаза. Хорст мучился от этого, но ничего изменить не мог. Вальтер решил предпринять поездку в ближайший же свободный день и встретиться с Краузе один на один: не выгонит же он его в конце концов из дому.

13 июня рано утром Биркнер сел в свой «таунус» и подъехал к соседней бензоколонке. Его уже знали здесь и приветствовали как старого знакомого.

— Сколько? — спросил добродушный толстый малый, которого звали Зигфрид.

— Полный бак, — ответил Биркнер. Он посмотрел на небо. Не было видно ни облачка. День предстоял погожий, и настроение у него было отличное.

— Далеко собрались, господин Биркнер? — дружелюбно поинтересовался Зигфрид, вытирая ветошью руки.

— В Ульм решил прокатиться, — сказал, не задумываясь, Биркнер.

И тут же одернул себя: «Обязательно надо трепануться». Последнее время он приучал себя в любой ситуации держать язык за зубами. Но давалось это нелегко. Сказывалась естественная реакция всякого честного и общительного человека говорить, как правило, правду.

Биркнер постарался переключить свои мысли. День был хороший, дорога отличная. Предстояла интересная поездка. И ему больше ни о чем не хотелось думать.

Он включил свой «Блаупункт» . В машину ворвалась веселая мелодия. Пела Катарина Валенте. Биркнер любил эту певицу и с удовольствием вслушивался в ее энергичный, звучный голос. После песен Валенте раздалась знакомая дробь старого шлагера «Четыре колеса, один автомобиль». Вальтер поймал себя на том, что надувает щеки и в такт мелодии играет на губах. Ему нравилось его настроение: давно он уже не чувствовал себя таким беззаботным.

Дорога была свободная, и он к обеду добрался до Ульма. Остановившись в гостинице и перекусив, Биркнер вышел на улицу. В справочном бюро он попросил адрес госпожи Линдеман. В городе было несколько семей Линдеман, и он выписал все адреса. Когда Биркнер отошел от справочного бюро, он чуть не столкнулся с человеком, лицо которого он видел рядом со своей гостиницей. Это был господин лет сорока, среднего роста и весьма невзрачного вида. Трудно даже было определить по его внешности, чем он занимался. Сухощавое невыразительное лицо, изъеденное морщинами, тонкий нос и серые, тусклые глаза. В другое время, быть может, Биркнер и не обратил бы на него внимания. Но он только что приехал в чужой город и сразу же дважды приметил одного и того же человека. Биркнер не спеша пошел по тротуару в направлении к центру города: Прежде чем отправиться на розыски Краузе, он решил удостовериться, не следят ли за ним. Биркнер был далек от того, чтобы переоценивать значение своей личности, но горький опыт последних лет его жизни научил его некоторой предосторожности. Чтобы не оглядываться и не обнаруживать тем самым своих опасений, он подошел к большой уличной тумбе, сплошь оклеенной различными объявлениями.

Сделав вид, что он чем-то заинтересовался, Биркнер вполоборота остановился у тумбы. Уголком глаза он просматривал всю улицу сзади него. Человек, который привлек его внимание, медленно приближался к нему, рассматривая витрины и подолгу останавливаясь у них. Биркнер дождался, когда он не смотрел в его сторону, и спрятался за тумбу. Как он и предполагал, его преследователь растерялся, когда потерял из виду Биркнера. Улица была довольно пустынна, прохожих было мало, и Вальтер услышал шум быстро приближающихся шагов. Когда преследователь поравнялся с тумбой, Биркнер нарочно выступил слегка, чтобы обнаружить себя. Шаги смолкли. Человек остановился с другой стороны тумбы. Биркнер притаился и не двигался. Он рассчитывал, что его преследователя начнет мучить неизвестность и любопытство: что делает Биркнер, почему так тихо и не ушел ли он вовсе? И он не ошибся. Через пару минут он услышал, как его преследователь стал медленно обходить вокруг тумбы, делая вид, что он по кругу читает объявления. Когда Биркнер увидел часть его головы, то первое, что бросилось ему в глаза, — был настороженный косой взгляд в его сторону. Сомнений не было. Так объявления не читают. Вальтер перешел на другую сторону улицы и зашел в магазин парфюмерии. У магазина были стеклянные двери, и через них Вальтеру было хорошо видно, как человек около тумбы растерянно потоптался на месте и пошел дальше. Потом он перешел улицу и оказался на той же стороне, что и магазин парфюмерии. Биркнер решил еще раз проверить свою догадку, вышел из магазина и пошел по улице направо, рассчитывая, что преследователь сзади. Он прошел шагов пятьдесят и вдруг заметил справа небольшой выступ, за который он тут же свернул. Затем он осторожно посмотрел правым глазом. Господин с тусклым лицом, потеряв его из виду, на всех парах мчался в его сторону. Вальтер дождался, когда до него осталось метров пять, и шагнул ему навстречу. Он заранее изобразил на своем лице полнейшее равнодушие и усталость. Преследователь, увидев внезапно перед собой лицо Биркнера, в полной растерянности шарахнулся в сторону и чуть не вприпрыжку побежал дальше.

Вальтер чуть не рассмеялся ему вслед: до того был потешный вид у этого малого. В глубине души он понимал, что это было мальчишество с его стороны, но он не мог пересилить себя и отказать себе в удовольствии немного потравить своего преследователя. В том, что этот тип действительно следил за ним, у Биркнера не было больше никаких сомнений. Идти в таких условиях к Краузе было невозможно, и Биркнер, чертыхаясь, отправился в гостиницу. Переходя улицу, он заметил, что в отдалении за ним следовал все тот же неудачливый Шерлок Холмс.

По дороге Биркнеру пришла в голову одна идея. Зайдя в гостиницу, он попросил у администратора ключ и сказал, что идет к себе отдыхать и чтобы его никто не беспокоил. Он задержался на минутку в холле и, дождавшись, когда администратор вошел в соседнее помещение, Биркнер пошел не к себе, а в кафе напротив.

Из окна кафе он видел, как его сыщик подошел к гостинице, потоптался у входа, затем заглянул внутрь, подошел к администратору и о чем-то спросил его.

Услышав ответ, неизвестный вышел из гостиницы и быстро пошел по улице. Биркнер немного подождал и вышел. Теперь они поменялись ролями и Вальтер превратился в преследователя.

И хотя неизвестный шел не оглядываясь, приходилось соблюдать максимальную предосторожность, чтобы он ничего не заподозрил.

Кажется, это удалось. Шедший впереди пересек несколько улиц и вышел на набережную Дуная. Он прошел еще несколько сот метров и стал спускаться к реке. Вальтер увидел, что тропинка вела к небольшому старому пароходику, которые обычно ходят по Дунаю, перевозят жителей придунайских городишек, а также туристов. Видимо, этот уже отслужил свою службу. У него был довольно обшарпанный, затрапезный вид. Неловко уткнувшись носом в небольшую пристань, он всем своим видом являл полную покорность судьбе старого пенсионера. На пароходе не было видно ни души.

Неизвестный прошел на пристань, по трапу взобрался на борт и исчез в каюте.

Биркнер получше устроился в небольшом прибрежном сквере и вел наблюдение. Местность вокруг была довольно пустынная. Ближайшие дома были на расстоянии полукилометра. Здесь же проходила лишь безлюдная набережная, по которой, видимо, только в субботние и воскресные дни прогуливались местные жители. Сейчас никого не было видно. Биркнер прождал минут сорок. Снова открылась дверь, и на палубу вышел человек. Биркнер не сразу узнал в нем прежнего своего преследователя. Он переоделся в другой костюм, в руках у него был зонтик в виде трости. Он сошел на берег и стал подниматься по той же самой тропинке, по которой спустился вниз.

Биркнер спрятался в гущу зелени и пропустил его мимо себя. Он размышлял над тем, что ему делать. Идти за сыщиком? Чего он этим достигнет? Почти наверняка тот отправился к гостинице сторожить «отдыхавшего» Биркнера. Его же очень интересовал речной пароход. Что там могло быть? Явочная квартира. Есть ли там еще люди? В таком случае кто они?

Биркнер чувствовал, что в его руках кончик нитки, может быть, даже от всего клубка и его нельзя упускать. Идти на пароход одному было рискованно. Биркнер ждал еще около получаса. На пароходе никаких признаков жизни. Может быть, там и нет никого. Но зато можно найти какие-то вещи или документы. Искушение было слишком велико.

Биркнер еще колебался. Но уже чувствовал, что не в силах преодолеть своего любопытства. Он осторожно стал спускаться к пароходу. На пристани к нему снова пришли сомнения, но он решительно отбросил их. «В конце концов если кто-то окажется там, извинюсь, скажу, что турист, интересуюсь пароходами, и уйду», — сам перед собой оправдывался он; Вальтер поднялся на борт. С непринужденным видом он направился к каюте и, изобразив на лице выражение праздного любопытства, открыл дверь. В каюте никого не было. Было довольно чисто, запустения не видно, но и никаких признаков жизни. Он открыл вторую дверь и попал в небольшую комнату. Он сразу же увидел на столе какие-то бумаги, быстро подошел и открыл папку.

«Ко всем организациям НДП. Циркуляр 4/66 от 3 мая 1966 года. Организационный отдел при партийном правлении НДП», — прочел он в верху документа.

Заинтересованный, он стал читать дальше:

«Согласно принципам, разработанным федеральным конституционным судом, нет ни малейших предпосылок для запрета НДП. Это касается как программы, так и политических целей партии и практической деятельности ее руководства. С этой стороны НДП совершенно не угрожает какая-либо опасность».

Дальше в инструкции говорилось о том, что некоторые члены НДП выступают и ведут себя точно так же, как во времена «третьего рейха», и подобные действия могут побудить правительство подать жалобу на НДП в конституционный суд в Карлсруэ. Хотя трудно предполагать, что партия может быть запрещена, но подобное решение правительства парализовало бы партию на месяцы. И далее руководство НДП рекомендовало всем партийным организациям последовать советам союзов предпринимателей и избегать открытых пронацистских выступлений. Поскольку в партии было много старых нацистов, которые не могли притворяться достаточно искусно, инструкция запрещала выступать на собраниях тем лицам, которые не прошли подготовки на специальных курсах и не имели соответствующего письменного разрешения. Биркнер читал циркуляр, а в ушах у него звучали слова одного из ораторов НДП на собрании в Мюнхене: «Пока мы еще не можем говорить открыто, но для этого еще придет наше время».

— Интересуетесь, господин Биркнер? — неожиданный голос за спиной заставил его вздрогнуть.

Он резко обернулся: у стены каюты стоял, скрестив руки на груди, незнакомый рыжий субъект лет тридцати. Вальтер сделал прыжок в сторону открытой двери. Но в светлом проеме появилась низкорослая фигура широкоплечего детины. Он лениво двигал челюстями, перемалывая жевательную резинку. Его правая рука была на бедре, рядом с оттопырившейся кобурой пистолета.

 

Кошмары наяву

— Не спешите, господин Биркнер. Раз вы сами пожаловали к нам в гости, нетактично уходить так быстро, не поговорив с хозяевами, — так же спокойно, с наигранной вежливостью обратился к нему рыжий.

Вальтер молчал. Мысль работала лихорадочно. Было ясно, что он попал в ловушку. Его знали здесь, и нечего было притворяться незнакомым. Нужно было выбираться отсюда. Он искал решение, перебирал в голове все возможные варианты, но все они были обречены на неудачу. Прорываться силой было бесполезно. Помимо рыжего и широкоплечего, в дверях могли быть и другие. Но будь что будет! Это его единственный шанс. Вальтер сделал два медленных шага в сторону двери — и вдруг рванулся в нее, пригнув голову. Он хотел головой угодить в живот стоящему в дверях, но вместо этого получил от него сокрушительный удар снизу в челюсть. Потолок каюты описал дугу и повис над Вальтером. Перелетев через всю каюту, он грохнулся в дальнем углу. От удара затылком из глаз посыпались зеленые искры. Но он вскочил все же и снова бросился к выходу. На этот раз ему удалось обманным движением ударить широкоплечего в живот. Тот, охнув, скорчился; но когда Вальтер вскочил на порог, кто-то из-за угла нанес ему неожиданный удар в левое плечо.

И тут же несколько рук скрутили его. Связанного, его посадили на стул перед рыжим. Вальтер обратил внимание, что тот даже не изменил своей позы со времени своей первой фразы. Вся потасовка как будто не касалась его.

— Ай-ай-ай, — сокрушенно покачал он головой. — Как нехорошо получается! К вам пришел гость, а вы на него с кулаками.

Рыжий с деланным возмущением смотрел поверх головы Биркнера, за спиной которого стояло трое или четверо парней.

— Учтите, как только господин Биркнер скажет, что он желает быть нашим гостем и не хочет раньше времени уходить домой, вы ему сразу же развяжете руки. Желание гостя — закон в этом доме.

Рыжий продолжал разыгрывать комедию.

Биркнер молчал. Голова у него гудела, как церковный колокол на пасху. Ныли левое плечо и левая скула.

Но хуже всего мучило сознание безвыходности ситуации.

Рыжему, видимо, надоело валять дурака. Он сел на стул напротив Биркнера, так что спинка стула оказалась впереди. Положил руки на спинку и, упершись подбородком, уставился в лицо Вальтера. Узкие щелочки его глаз, злых и жестоких, были похожи на микроамбразуры. Казалось, еще секунда — и оттуда грянет залп.

— Я думаю, господин Биркнер, нам следует перейти к делу, — заговорил рыжий. — Прежде всего нам надо представиться друг другу, как это принято в обществе. Вас мы знаем. Что касается нас, мы являемся членами Кружка защитников родного края. Организация сугубо добровольная и независимая. Мы стоим вне НДП. Хотя должен признаться, мы с одобрением относимся к ее деятельности, поскольку она больше других радеет за наши национальные интересы. Документ, который вы только что так внимательно изучали, — свидетельство нашего интереса к деятельности НДП.

«К чему это он так темнит и отрицает связь с национал-демократами?» — силился понять Вальтер.

— Мы, в частности, ставим своей задачей перевоспитание различными методами тех, кто забыл о своем первейшем долге любить фатерлянд. Прискорбно, что вы, господин Биркнер, вступили на этот гибельный путь. Однако еще не все потеряно, и вам предоставляется возможность одуматься и начать новую жизнь. Но вначале вы должны ответить на несколько вопросов.

— Я не буду отвечать, пока вы не развяжете мне руки, — твердо сказал Вальтер.

— Прекрасно. Вот это голос мужчины. Развяжите господину Биркнеру руки. Он ведь умный человек и понимает, с кем имеет дело.

Стоявший сзади развязал веревку. Вальтер с наслаждением размял затекшие пальцы.

— Итак, вопрос первый: с кем вы работаете?

— Непонятно, что вы имеете в виду?

— Уточняю: с кем вы ведете кампанию травли против всех национально мыслящих немцев? — Рыжий продолжал буравить его глазами.

— Если вы имеете в виду мою журналистскую деятельность, то я работаю совершенно индивидуально.

— Так, предположим, это правда. А Хорст Вебер? — спросил рыжий.

— Он мой товарищ. И несколько раз был со мной на различного рода мероприятиях.

— С какой целью вы следите за организациями национального лагеря?

— Свои убеждения я не скрываю. Они изложены в моих статьях.

— Ваши убеждения нас не интересуют. Я спрашиваю: на кого вы работаете, кто дает вам задания?

— Я уже ответил на этот вопрос.

— Так. Значит, вы утверждаете, что в одиночку, в силу ваших убеждений, рыщете по всей стране и мараете грязью имена честных немцев?

— У нас разные точки зрения на этот вопрос.

— Господин Биркнер, вы, видимо, забыли, где вы находитесь. У вас преувеличенное представление о собственной личности. Не думайте, что наше терпение безгранично. Нечего нас водить за нос. Мы раскалывали и не такие орешки. А те, кто упрямился, давно беседуют со своими прародителями. Усвойте это хорошенько. У вас есть лишь один шанс выбраться отсюда живым — понимаете, живым. Во-первых, вы должны нам все рассказать о ваших сообщниках, или, как вы их называете, единомышленниках, и, во-вторых, подписать заявление для печати о том, что вы глубоко раскаиваетесь в своей прежней деятельности и хотите дальнейшим трудом искупить свою вину перед Великой Германией и до конца служить арийской нации.

Рыжий в упор, не мигая, смотрел на Биркнера. Вальтер выдержал его взгляд и спокойно сказал:

— Этого вы от меня не добьетесь.

— Он еще такой мальчик. Совсем ребенок, — со вздохом сожаления сказал рыжий, обращаясь к молчаливым фигурам. — Он не знает, как далеко шагнула вперед наша отечественная техника. Сейчас мы тебе сделаем один укольчик, и ты расскажешь нам о своей жизни, о всех своих знакомых, а потом, потом ты будешь иметь много времени на раздумье. Нам некуда торопиться.

Не успел рыжий закончить свою речь, как Биркнеру опять скрутили руки и прижали его тело к стулу. Из каюты напротив вышел парень с чемоданчиком, на котором был нарисован белый круг с красным крестом. Он не спеша открыл его, достал шприц, разломал ампулу, всосал ее содержимое и всадил Биркнеру иглу чуть повыше локтя.

Вальтер почувствовал, как приятная тягучая жидкость разливается по руке, а затем по всему телу. Сладкая истома парализует все его движения и сковывает мысли. Сквозь пелену тумана, которая скрывает от него лица окружающих, до него доносится чей-то знакомый и дорогой голос, не то матери, не то отца. А может быть, Хорста? Во всяком случае, его хорошего друга. Голос спрашивает его, с кем он сейчас дружит, кого бы ему хотелось сейчас увидеть.

Усилием засыпающей воли Вальтер пытается встряхнуться, сбросить с себя эти сладкие путы. На какое-то мгновение он возвращается в полное сознание, видит склоненное над собой лицо рыжего и его злые глаза. Случившееся вновь прорезает его память, и он в ужасе думает: неужели они действительно вытянут из меня имена всех любимых людей и потом будут издеваться над ними? Он до крови закусывает нижнюю губу, пытаясь сохранить ясность мышления. Тоненькая струйка крови сбегает по подбородку и капает на рубашку. Последним отчаянным усилием воли он решает думать только о своих врагах, о том, какие они милые люди. Это последнее, что он вспоминает, и тут же проваливается в мягкое туманное облако.

И снова раздается чей-то приятный голос, который настойчиво называет его друзей и просит довериться ему. И Вальтер шепчет имена Карла Реннтира, Пауля Миндермана… Спрашивающий голос слабеет и исчезает вдали…

Очнулся Вальтер от нестерпимо яркого света. Страшно гудела голова. Прежде всего надо было определить, где он находился. Яркий свет слепил глаза, и прошло немало времени, пока он понял, что находится в трюме судна. Руки на спине были завязаны, и сам он сидел в неудобной позе, которую не мог изменить.

Прямо в лицо бил густой сноп электрического света. Спрятать голову было нельзя, свет был со всех сторон.

Биркнер не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он взошел на борт этого судна. Ему очень хотелось спать, но свет бил прямо в лицо. Болели глаза, и раскалывался от боли череп.

Скрипнула дверь, через которую кто-то спустился в трюм. Чей-то знакомый голос спросил Биркнера, не желает ли он подписать заявление. Не услышав ответа, человек ушел.

И снова он один, наедине с прожектором. Вальтер понял, что есть предел человеческому терпению. Еще немного — и у него глаза вылезут из орбит и расплавятся. Казалось, что глазницы держали раскаленные глазные яблоки. Безумная усталость проткнула тело тысячью гвоздей. Он знал, на что шел, но это было слишком.

Опять скрипнула дверь. Кто-то сверху поинтересовался его самочувствием. Вальтер хотел что-то сказать, но губы у него запеклись и не разжимались. Он ни о чем так страстно не мечтал, как о глотке воды. В ушах стоял шум водопада. Рядом лились потоки воды. К ним стоило лишь протянуть руку. Но на руках лежали вековые валуны. Нельзя было пошевелить даже пальцем.

Вальтеру хотелось впасть в забытье, ничего не соображать, только бы отвлечься от ужасного света.

И снова раскаленное солнце лезло ему в глаза. Мысли перемешались. Он не мог связать вместе даже двух слов. Обрывки понятий копошились, как огненные черви, в расплавленном мозгу.

Он стал хрипеть и дергать головою. Какие-то звуки вылетали из пересохшего горла.

— Кажется, созрел. Наверх его, — прорычал тот же голос.

 

Внутри и вне «Шварцвальдхалле»

— Как дела, Рихард?

Адольф фон Тадден поймал Грифе за рукав пиджака, когда тот пробирался против течения сквозь толпу делегатов к выходу. Грифе обернулся. На лице была досада. Оставалось двадцать минут до начала заседания, у него было по горло дел — он отвечал за работу с прессой, — и совсем не было свободного времени. Но, увидев фон Таддена, он тут же изменил выражение лица. Морщины досады на лбу разгладились, появилась бодрая улыбка. Он увлек фон Таддена в сторону, где не было народа, и возбужденно доложил:

— Прекрасно. Реклама в печати сверх всяких ожиданий. При пресс-центре съезда зарегистрировалось двести шестьдесят два журналиста и представители одиннадцати зарубежных и местных телекомпаний. Кроме того, наши левые профсоюзы и студенческие организации позаботятся о дополнительной рекламе. Они думают устроить здесь демонстрацию. Конечно, придется туговато, но я думаю, у наших людей нервы крепкие, выдержат. Зато это привлечет внимание печати. А для нас сейчас выгодна каждая строчка.

Адольф фон Тадден издали заметил плотную фигуру председателя партии, сжал локоть Грифе и двинулся навстречу к Фридриху Тилену.

Все шло как нельзя лучше. Второй съезд НДП начался с большим успехом. Правда, протесты демократической общественности и в первую очередь делегации профсоюзов, прибывшие в Карлсруэ, фактически сорвали заседание съезда, намеченное на 17 июня. Но с тем большим остервенением правая печать, особенно «Дейче националь цайтунг унд зольдатен цайтунг», набросилась на протестующих. Руководство НДП сделало обиженный вид и обратилось к правительственным органам с просьбой взять их под защиту. К зданию «Шварцвальдхалле» в Карлсруэ, где проходил съезд, прибыли усиленные наряды полиции. Под их охраной 1196 делегатов, представлявшие 18 тысяч членов партии, спокойно заседали в огромном зале.

Особое впечатление на присутствовавших делегатов произвел доклад главного идеолога партии Эрнста Анриха, который выступил на тему «Человек — народ — государство и демократия».

Для старых борцов, как до сих пор называют себя старые члены национал-социалистской партии, Анрих был большим авторитетом. Уже в 1930 году он был известен как активный национал-социалист. Он состоял членом боннской группы нацистского немецкого студенческого союза и был введен в состав имперского руководства студенческого союза в качестве ответственного за учебную работу. С 1937 года по поручению имперского руководства студенческого союза и не без личного усердия, которое было отмечено, он стремился превратить немецкие университеты в «национал-социалистские высшие учебные заведения» и «духовно охватить и дисциплинировать немецкое студенчество». В 1941 году по рекомендации Гитлера он получил кафедру новейшей истории в Страсбургском университете и одновременно являлся фюрером в нацистском союзе доцентов в Бадене. Его перу принадлежали работы по идеологии нацизма и милитаризма, в том числе «Три очерка о национал-социалистском мировоззрении».

Анрих выступил с трибуны съезда с докладом, в котором высокопарно и запутанно изложил расистские бредни своего духовного отца национал-социалистского идеолога Альфреда Розенберга. В официальных кругах НДП этот доклад был назван «духовной базой молодой партии, на которой зиждется национал-демократическая политика». В зарубежной печати он был назван сгустком предрассудков, страстей и злобы.

Самозабвенно воспевал Эрнст Анрих с трибуны съезда расизм как здоровую теорию нашего времени.

— Изучая историю, становится видно, — утверждал он, — как приходили в движение группы рас в результате их роста и больших геологических потрясений, как расы сталкивались друг с другом, боролись друг против друга, сливались друг с другом… затем вновь отделялись друг от друга на определенных пространствах и как через некоторое время после такого распада вдруг снова начинала расти совершенно определенная сила…

Человек с момента своего появления на свет подчинен государству. Государство выше человека, оно тотально и абсолютно. Но ему грозит распад, если смешение рас в народе превышает допустимый уровень…

Далеко не все в зале могли понять эти претенциозные бредни. Большинство сонно кивало оратору или же, удалившись в соседнее помещение, запивало его проповеди душистым пивом. Но было немало и тех, кто рукоплескал Анриху, воспевавшему необходимость чистоты германской расы, которой угрожает нашествие гастарбайтер.

Анриха провожали с трибуны долгими, продолжительными аплодисментами. Серая филистерская посредственность, сидевшая в зале, торжествовала: у них был свой глашатай арийского превосходства. Доктор философии, сподвижник Розенберга, он взял на себя нелегкую, но достойную своей партии задачу продолжить «миф XX века» .

В перерыве между заседаниями съезда Рихард Грифе встретился с Паулем Миндерманом. Они отошли в укромное место, подальше от шумной толпы самодовольных делегатов.

— Какие новости? — спросил Грифе.

— Молчит, — коротко ответил Миндерман.

— Неужели ничего нельзя сделать? — недовольно пробурчал Грифе. — У меня такое впечатление, что этим делом занимаются приготовишки из гимназии.

— Нет, загвоздка не в них. Они делают все, что могут. На этих ребят можно положиться, они прошли отличную выучку: один из них был даже в Катанге в отряде белых наемников. Они испробовали все, что возможно. Ему не дают спать, постоянные допросы, он едва держится на ногах, но отказывается подписать заявление о раскаянии. Ребята жалуются, что у них связаны руки: им бы хотелось применить средства поэффективнее.

— Нет, только без крайностей. Мы уже говорили на эту тему: нам нужна не жертва, а сдавшийся в плен. Неужели нельзя ничего сделать? Просто не верится. Представляете, какой бы это был подарок съезду партии, если бы в печати было опубликовано его раскаяние? Передайте им, пусть попытаются сделать все, что можно. Но только не должно быть никакой связи между нашей партией и этой группой.

— Да, господин Грифе, это альфа и омега всей истории. Кроме того, это действительно так: Круг защитников родного края не входит в НДП. Они пустились в эту аферу по собственной инициативе: мы об этом ничего не знаем.

Пауль Миндерман скорчил ханжескую рожу и потупил нагловатый взор.

— А как ведет себя его дружок Вебер? — спросил Грифе.

— Вебер развил активные поиски, заявил в полицию об исчезновении Биркнера. Но поскольку его машину перегнали в другой город, полиция не может найти концов.

— Я слышал, что у Вебера довольно боязливая жена. Направьте ей пару писем с рассказом о том, как поступают с предателями родины. Пусть она устроит своему благоверному «веселую жизнь».

— Слушаюсь, господин Грифе.

Миндерман даже щелкнул каблуками. Они разошлись. Грифе направился в зал. Он увидел толпу шумевших делегатов и подошел, чтобы выяснить, в чем дело. Один из распорядителей по залу подошел к нему и доложил обстановку.

Оказалось, что в перерыве один из делегатов снял свой пиджак и повесил его на спинку свободного стула: в переполненном помещении было довольно душно. При этом отогнулся отворот пиджака, на котором был приколот прямоугольный значок НДП и с внутренней стороны стал виден круглый значок НСДАП со свастикой в центре.

Репортер журнала «Шпигель» заметил это и сделал моментальный снимок, прежде чем распорядители зала бросились к нему. Репортер исчез, отобрать фотоаппарат у него не удалось.

— Где этот болван? — зашипел, как гусак, Грифе.

— Его уже вызвал к себе Тилен, — ответил распорядитель.

Грифе выругался и отправился на розыски фон Таддена. Он нашел его у открытого окна, через которое Тадден наблюдал за демонстрацией у здания «Шварцвальдхалле».

Плотная масса людей (пресса писала на следующий день, что в демонстрации приняло участие около 20 тысяч человек) стояла напротив главного входа в «Шварцвальдхалле». Среди демонстрантов было много студентов, рабочей молодежи. Некоторые профсоюзы выделили пикетчиков, которые приехали организованно на автобусах. Демонстранты держали плакаты, скандировали лозунги. Грифе мог прочесть: «Нацистов — вон!», «Помните о 1933-м!», «НДП действует в духе Гитлера», «Национализм — отец войны!»

Полицейские устроили живое заграждение между демонстрантами и зданием. Грифе знал, что среди полицейских были свои люди, которые не допустят, чтобы рабочим и студентам удалось помешать работе съезда. Но на всякий случай лидеры НДП предприняли и свои меры. Были сформированы специальные группы членов НДП, которые находились сейчас среди демонстрантов. В их задачу входило распускать самые дикие слухи, чтобы сбить с толку участников протеста против съезда НДП, провоцировать их на выпады против полиции, чтобы вызвать стычки между демонстрантами и полицейскими. Члены НДП, засланные в тыл, получили задание также брать на заметку наиболее активных «крикунов» и при благоприятном стечении обстоятельств не останавливаться перед физической расправой с таковыми.

Председатель НДП Фридрих Тилен в своем выступлении на съезде с особой злобой накинулся на те профсоюзы, которые призвали провести митинги и демонстрации протеста против съезда партии. Он изображал НДП как жертву разнузданных сил произвола.

— То, как мы далеки от демократии, — буквально задыхался он от злобы на трибуне, — показывает реакция якобы стоящих над партиями профсоюзов, в частности Объединения немецких профсоюзов и Немецкого профсоюза служащих. ОНП, где большинство составляют сторонники настоящей классовой борьбы, призывает своих членов к открытому террору.

Тилен, прошедший школу сотрудничества с ХДС — ХСС, открыто хваставший своими связями с Эрхардом, знал, на что бил. Всякое упоминание о классовой борьбе вызывало приступ бешенства в правящих кругах. Занося себя в число жертв классовой борьбы, лидеры НДП рассчитывали на поддержку власть имущих.

События доказали, что он поставил на верную лошадь. Несмотря на решительные протесты профсоюзных, студенческих и других общественных организаций против неонацистского сборища, официальные власти и пальцем не пошевелили против НДП. Наоборот, они взяли под полицейскую защиту от протестующей общественности. Чувствуя полную безнаказанность и попустительство властей, наиболее агрессивные экстремистские круги НДП совершенно обнаглели.

…Роланд вначале собирался остаться в Гейдельберге. Он даже был рад, что Леопольд фон Гравенау вместе с компанией уехал на съезд НДП в Карлсруэ. «Наконец-то побуду один, как следует засяду за книги. Никто мешать не будет», — думал Роланд. Два дня он действительно усердно занимался и не вылезал из своей комнатки. Даже фрау Блюменфельд со своим штруделем не смогла совратить его. Он не отрывался от книг. Правда, фрау Блюменфельд тоже не из тех, кто легко сдается. 17 июня она постучала к нему в дверь как-то особенно торжественно. Когда она вошла, Роланд поразился перемене в ней. Она была одета в коричневую юбку, белую хлопчатобумажную блузку с короткими рукавами. Волосы были туго стянуты узлом на голове так, как носили многие девушки в тридцатые годы. Вид был у нее подтянутый, свежий, как будто она только что с праздничного парада. Щеки горели ярким румянцем, в глазах — возбужденный блеск. И если бы Роланд не знал ее прежде, он никогда бы не дал ей больше тридцати пяти. «Так вот и берут нас эти вдовушки», — подумал он. Но вслух сказал:

— Как вы сегодня ослепительно торжественны, фрау Блюменфельд.

Она изобразила смущение на лице и сказала голосом, каким обычно плохонькие провинциальные актрисы говорят в поворотных пунктах своей судьбы:

— Поздравьте меня, господин Хильдебрандт. Я сегодня вступила в члены НДП.

— Как сегодня вступили? Они ведь все уехали в Карлсруэ! — почему-то наивно воскликнул удивленный Роланд.

— Как это все? — обиделась за свою новую организацию фрау Блюменфельд. — Первичная организация (она имела в виду хромого парикмахера Хундмайера, казначея местной НДП) на месте.

Роланд понял свою бестактность и, чтобы исправиться, стал горячо поздравлять фрау Блюменфельд с новой эрой в ее жизни.

Она стояла сияющая и довольная. Значит, она не ошиблась, сделав этот шаг. Теперь она сможет очень часто говорить с господином Хильдебрандтом о политике, у них будут общие интересы: ведь ей говорил фон Гравенау-младший, что Роланд скоро возглавит новый Национал-демократический студенческий союз. А Хундмайер вряд ли будет пересказывать ему содержание ее заявления о приеме в члены НДП, где она говорила о своем священном долге продолжить дело мужа, погибшего за национал-социалистские идеи.

Когда фрау Блюменфельд открыла рот, чтобы пригласить господина Хильдебрандта отметить это значительное событие в ее жизни, Роланд заранее понял ее маневр и мгновенно бросился в узкую брешь паузы.

— …И я должен сообщить вам, фрау Блюменфельд, что меня срочно вызывают в Карлсруэ.

Она не могла, да и не хотела скрывать своего огорчения. Ее румянец поблек, и взор потух. Но она тут же справилась со своей вдовьей слабостью:

— Что ж, я понимаю. На вас лежит большая ответственность. Я хотела пригласить вас на торжественный ужин. Но ничего, мы его отложим до вашего возвращения.

Роланд молча похвалил самого себя за быстрый маневр, вслух поблагодарил фрау Блюменфельд и стал собираться.

Вооружившись автостопом, он вышел на дорогу. «А может быть, это даже неплохо, что так получилось.

Посмотрю со стороны на съезд, почувствую атмосферу. Надо же в конце концов самому разобраться, что это такое».

Добрался он в Карлсруэ к вечеру, устроился в дешевой гостинице, переночевал и утром отправился в сторону «Шварцвальдхалле».

Когда он туда подошел, то увидел море людей. «Неужели у них столько сторонников?» — удивленно подумал он, имея в виду НДП. Сзади ему не было видно надписей на плакатах. Но когда он подошел ближе и влился в массу этих людей, он почувствовал их упорство и презрение к тем, кто заседал в огромном «Шварцвальдхалле». Роланд, взбудораженный и взъерошенный от неожиданных впечатлений, пробирался от одной группы демонстрантов к другой, вслушивался в их разговоры и споры и все искал для себя разгадку противоречий, которые уже давно засели в его голове и не давали ему покоя. Кто же прав? Леопольд и его друзья, с которыми он вместе критикует бессилие нынешних партий, их неспособность вывести страну из тупика бесплодных политических акций, или же Эрика и ее друзья, считающие НДП неонацистской опасностью и резко выступающие против нее? И те и другие приводят достаточно убедительные аргументы.

Роланд, погруженный в свои мысли, не заметил, как оказался несколько в стороне от основной массы людей. Здесь стояли пустые автобусы, на которых приехали профсоюзные группы из других городов. Около одного из них он заметил группу молодежи, которая тут же рисовала плакаты и карикатуры на ораторов НДП. Стоял веселый гомон, смех. Вдруг из-за автобуса на них налетели несколько здоровых парней с палками и камнями в руках. Началась потасовка.

Роланд соображал, что ему предпринять в такой ситуации, когда мимо него промчался парень с железным прутом в руке. Он замахнулся на девушку, державшую плакат. Роланда как будто кто-то резанул по глазам: он узнал Эрику. В ту же секунду он бросился к парню и с налету всадил ему кулак в бок. Тот охнул и опустил железный прут Роланду на бедро.

Роланд в горячке не почувствовал боли. В нем клокотало бешенство против того, кто мог поднять руку, да еще вооруженную, на Эрику. Это было настолько дико для него, что он задыхался от злобы и ненависти. Между тем парень уже оправился и шел на него с кулаками. Роланд взглянул на него и узнал Дитриха, того самого Дитриха, с которым они вместе были посвящены в «железные рыцари» и участвовали во многих попойках. Этот сам по себе потрясающий для него факт еще больше распалил его, как будто он увидел в поднятой руке с железным прутом часть самого себя и своей жизни. И Роланд с остервенением обрушил на удивленную рожу Дитриха град сокрушительных ударов, в которые он вложил всю свою силу и ненависть. Дитрих истошно заорал и свалился. И в ту же секунду Роланд получил удар, от которого потемнело в глазах. Он судорожно открыл рот, чтобы глотнуть воздуху, и провалился в бездну.

 

Откровения Тилена

Фриц Тилен тяжело отдувался. Он сидел за столом президиума съезда и настороженно поглядывал по сторонам. Его раздражали жара и молчаливое спокойствие фон Таддена. Тилен знал, что его вице-председатель проводит активные консультации с представителями деловых кругов. Даже здесь, на съезде, он умудрился провести ряд встреч. Но Тилен не знал содержания этих бесед, и это его злило. Сам он не мог много внимания уделять этим делам, нужно было председательствовать, выслушивать излияния в преданности от лидеров земельных организаций. Это, конечно, было ему весьма приятно, нечего греха таить, но отнимало много времени. А на этого Прункмана полностью положиться он не мог: не справлялся. Все сведения, которые он приносил Тилену, были крайне противоречивы и слишком мелки, чтобы дать представление о настроениях делегатов.

Тилен достал большой клетчатый платок и вытер вспотевшее лицо и шею. Ему предстояло скоро выступать. В этот момент к нему подсел сидевший через Гутмана и Гесса Адольф фон Тадден. Он нагнулся к большому оттопыренному уху Тилена и ровным голосом стал докладывать:

— Я сегодня встречался с Отто фон Гравенау. Он сообщил мне, что в промышленных и финансовых кругах с большим удовлетворением восприняли нашу реакцию на статьи в журнале «Арбайтгебер». Там ознакомились с нашим циркуляром 4/66 и считают, что если мы сумеем проводить достаточно гибкую политику, чтобы не дать повода для запрета партии, то помощь нам возрастет.

Тилен облегченно вздохнул. Значит, фон Тадден еще не отбился от рук, держит его в курсе всех дел; может быть, он слишком подозрителен к нему? И Тилен удовлетворенно закивал головой.

— Фон Гравенау обещал нам, что в дюссельдорфской газете «Дас Хандельсблатт» будет опубликована еще статья в нашу поддержку. По его мнению, это побудит многих предпринимателей оказать нам дополнительную финансовую помощь, — продолжал фон Тадден.

— Опять Дюссельдорф?  — полуигриво спросил Тилен.

— Что делать. Капитал известен своей консервативностью и приверженностью к традициям.

— Посмотрим, насколько они раскошелятся, — сказал Тилен. — Но вести весьма неплохие. Я думаю, в выступлении нужно отметить нашу приверженность принципам частной собственности и предпринимательства и нашей опоре на крупную индустрию.

— Очень правильно, — как можно искреннее похвалил фон Тадден.

Когда Тилену предоставили слово и он стоял на трибуне, гордый и самодовольный, как римский император, фон Тадден послал записку Рихарду Грифе: «В перерыве направьте к Тилену еще несколько председателей районных организаций: пусть они поподробнее доложат о своей работе». Машина была налажена и работала четко. Фон Тадден мог быть спокойным. Скрестив на груди руки, он слушал прерывистую речь Фридриха Тилена:

— Наша задача — построить национал-демократическую партию таким образом, чтобы она превратилась в благопристойный приют для немцев, отворачивающихся от старых партий.

И далее Тилен излагал программные пункты НДП, раздавал обильные обещания всем группам населения, крестьянам, мелким ремесленникам, торговцам, рабочим, служащим. Он развивал в своей речи положения, которые были затем включены в одобренные съездом «Примечания к манифесту и принципам НДП». Тилен сделал несколько реверансов в сторону средних классов.

— Крестьянство, среднее сословие, квалифицированные рабочие и смелые, независимые предприниматели — основные носители здорового народного хозяйства.

Зал отвечал ему одобрительным шумом. Тилен знал, где нужно подпустить в голос вкрадчивые нотки о здоровом народном хозяйстве. Ведь в зале сидело немало тех, кто слушал те же самые разглагольствования Йозефа Геббельса.

— Сознание того, что только высокоинтенсивная крупная промышленность с сильным капиталом может обеспечить конкурентоспособность немецких товаров на мировом рынке, ни в коем случае не должно приводить к сужению базы существующей экономики среднего сословия: ремесленников, мелкой и средней промышленности, — подчеркнуто решительным тоном заявлял Тилен, рассчитывая на поддержку мелких буржуа.

Обращаясь к мелким лавочникам, Тилен обещал им поддержку против капиталистов из универсальных магазинов. Он льстил крестьянам, заявляя, что без здорового сельского хозяйства народ всего лишь игрушка в интересах политики иностранных держав.

Но, видимо спохватившись, как бы крупные предприниматели не поняли его превратно, Тилен поспешил заверить их в том, что НДП полностью на стороне централизованного государственно-монополистического хозяйства:

— НДП считает крупную промышленность, располагающую большим капиталом, необходимой основой такого народного хозяйства, которое рассчитано на максимальную производительность. Мы, национал-демократы, будем поддерживать все усилия, направленные на объединение предприятий…

Тилен оглянулся на фон Таддена, как бы ища его поддержки. Прусский барон величественно кивнул головой. Перед сотнями делегатов, внимательно следивших за президиумом съезда, он позволил себе милостиво одобрить пассажи председателя партии. Для опытного наблюдателя было вполне достаточно этой мизансцены, чтобы понять соотношение сил в руководстве партии.

Фон Тадден незаметно усмехнулся: все-таки занятия производством бетона накладывали свой отпечаток на владельца бременской фабрики.

В то время как Тилен произносил свою речь, в одной из гостиниц Карлсруэ Пауль Миндерман встречался с молодой интересной особой, которую он давно знал и к которой был давно неравнодушен, — Ингрид Крамер.

— Дорогая, как я заждался тебя! — Миндерман сделал попытку обнять ее.

Но она ловким движением отстранила его.

— Но, Пауль, я не узнаю тебя, сначала и прежде всего дело.

— Ах, дело от нас не убежит! Я тебя не видел уже несколько месяцев.

Он продолжал настойчиво наступать на нее.

— Пауль, ты меня удивляешь. Совсем раскис при виде женской юбки. Знал бы об этом дядя, вряд ли бы ты удержался на своих постах.

Эти слова мгновенно привели Миндермана в чувство.

— При чем здесь твой дядя? Разве так можно шутить?

— Я не шучу. — Ингрид села на кресло и вынула пачку «Марльборо» . Пауль поймал себя на том, что слишком откровенно разглядывает ее красивые длинные ноги.

— У меня есть поручение от дяди для Буби.

— Я весь внимание.

Миндерман даже подтянулся.

— Дядя просил передать, что он отлично устроился в Испании. Точное местонахождение свое он не сообщает, чтобы к нему не навязывались наши туристы. Он был хорошо принят Отто Скорцени и работает с ним в полном контакте. Благодаря ему дядя установил хорошие связи с нашими людьми в Чили, Аргентине и Парагвае. Он передает, что везде высоко оценивают деятельность НДП, просят не зарываться и учесть опыт Социалистской имперской партии. В Испании создан Круг друзей НДП. Дядя обещает, что к осени на счет партии будет переведена некоторая сумма. Цифру он не назвал, но сообщил, что на гессенские и баварские выборы этого хватит.

— Послушай, Ингрид. Это прекрасное известие. Я готов тебя расцеловать. Разреши как коллеге по работе.

И Миндерман прильнул к ней. Но она позволила лишь прикоснуться к щеке и отвела его голову руками:

— Какой ты нетерпеливый! Для этого еще будет время.

Даже Миндермана, видавшего виды, покоробил ее абсолютно бесстрастный, холодный голос.

— А сейчас ты срочно сообщи обо всем Буби. И спроси его, что передать дяде. Связной уезжает через четыре часа. Я жду тебя здесь.

Миндерман поднялся и спешно направился в «Шварцвальдхалле», к Адольфу фон Таддену. Но прежде ему нужно было найти Рихарда Грифе. Только он мог устроить ему эту встречу.

…Рихард Грифе расположился в маленькой уютной кают-компании. Напротив сидел довольно молодой человек с огненно-рыжей шевелюрой.

Было около 11 вечера. Они пили шотландское виски «Король Георг IV».

— Значит, ничего не вышло? — спросил Грифе.

— К сожалению, он оказался тверже, чем мы думали. Несколько дней он почти не спал. У него была временная потеря зрения. Но продолжать бесполезно — он впал в забытье.

— Это не очень отрадные новости. Неужели ничего нельзя было применить?

— Вы несправедливы, господин Грифе. Ребята предлагали более эффективные меры. Но вы сами не позволили. Ваше условие — никаких следов пыток — сильно ограничило наши возможности.

— Да, но вы же должны понять ситуацию. Биркнер довольно известный журналист. Поднялся бы шум в печати. Начались бы расследования. Всегда найдутся люди, которые начнут склонять в этой связи наше имя. Мы не можем позволить себе такой роскоши.

Грифе замолчал и задумался. Он медленно вращал стакан с виски, дожидаясь, пока растает лед.

— Мне все-таки хочется самому взглянуть на него. У вас найдется запасная маска?

— Конечно.

— Тогда пусть его приведут сюда.

Рыжий пожал плечами и подошел к двери. Темный квадрат июньской ночи ворвался в освещенную каюту. Рыжий, стоя на пороге, отдал отрывистую команду.

Затем он закрыл дверь и взял с полки черную маску с прорезями для глаз.

— Пожалуйста.

— Спасибо.

Воцарилась тягостная тишина. Только сейчас Грифе понял, что рыжий воспринял его просьбу как некое недоверие к себе. Но он не мог принимать в расчет такие тонкости: ему предстояло докладывать об этой неудаче крупным людям, и он хотел сам посмотреть на Биркнера.

Ввели Вальтера. Грифе вздрогнул. Перед ним было совершенно черное лицо, небритое, покрытое следами копоти и пыли. И в пол-лица красные, воспаленные глаза, выражавшие ненависть и презрение. Грифе кивнул рыжему. Тот сухо спросил:

— Господин Биркнер, еще раз предлагаю подписать заявление о раскаянии. И ваша кошмарная жизнь кончится.

Биркнер молча смотрел на них. После паузы, которая показалась Грифе нестерпимо длинной, он лишь слабо покачал головой. Чувствовалось, что он сильно ослабел и не падал только потому, что его крепко держал за плечо здоровенный парень с тупым выражением лица.

Грифе стало немного не по себе, и он махнул рукой.

— Уведите, — бросил рыжий.

Биркнера вывели. Грифе налил полный стакан виски и залпом выпил. На палубе послышалась крепкая ругань, шум и всплеск воды. Рыжий выскочил и тут же влетел совершенно растерянный.

— Биркнер за бортом!

— Что такое? — заревел Грифе.

— Он плюнул в лицо конвоиру. И тот не выдержал, сбил его с ног ударом кулака. Но не рассчитал, и Биркнер перелетел через борт.

— Идиоты! Что вы наделали? Срочно шлюпку на воду и вытащить его.

— Бесполезно, господин Грифе. У него связаны руки, и он как камень пошел на дно. А течение его уже утащило далеко.

— Срочно всем покинуть судно.

Грифе вскочил в соседнюю каюту, где остался его пиджак. В каюте светился глазок радиоприемника, и голос диктора вещал: «А теперь послушайте краткую запись выступления Фридриха Тилена, председателя НДП, на митинге, который состоялся сегодня в заключение работы съезда и на котором присутствовало более пяти тысяч человек».

Грифе на минуту остановился и застыл на месте. Раздался знакомый напыщенный голос Тилена:

— Мы, национал-демократы, в соответствии с нашими убеждениями поддерживаем парламентскую демократию… Мы объявляем себя сторонниками основного закона Федеративной Республики Германии, так как он создает предпосылки для обеспечения жизненной демократии в Германии…

Грифе выключил радиоприемник и выскочил из каюты.

 

Поиски друга

Хорст Вебер два дня не находил себе покоя. Буквально в течение каждого получаса он звонил Вальтеру, но телефон молчал. Слабое беспокойство, появившееся вначале, росло с каждым часом, вызывая тысячи самых невероятных предположений, догадок, подозрений. Наконец, к вечеру второго дня, когда он опросил всех друзей и знакомых Биркнера и нигде не смог получить о нем никаких сведений, первоначальная неясная тревога окончательно уступила место твердому убеждению, что с Вальтером что-то стряслось. Хорст метался, растерянный, не зная, что предпринять. Более всего его мучило то обстоятельство, что не с кем было посоветоваться. Знакомые Биркнера успокаивали его, заявляли, что Вальтер явится через день-другой из какой-нибудь загадочной поездки. Все привыкли к его непоседливости и неожиданным предприятиям. Иные, может быть, и сами подозревали что-то недоброе, но продолжали успокаивать и себя и других, чтобы не доставлять дополнительных хлопот. В эти дни Хорст, как никогда, убедился, что многие люди окружили себя панцирем бодрячества и спокойно устроились в своей обители, предпочитая, чтобы им никто не досаждал в их размеренной растительной жизни — ни друзья, ни обстоятельства, ни собственная сонная совесть. Были и такие, кто даже осуждал Хорста за его беспокойство, за то, что своими вопросами он искал их сочувствия и пытался сделать их возможными свидетелями предполагаемого несчастья. Редактор «Ди Глокке», которому он позвонил и высказал свои опасения по поводу Вальтера, громко заорал в ответ:

— Вы плохо знаете Биркнера! Он сейчас где-нибудь откапывает отличный материал и еще удивит всех очередной сенсацией.

За уверенным тоном редактора пряталась явная досада на Вебера, который пытался вовлечь его в переживания и опасения, не входившие в круг его обязанностей и не запланированные в распорядке его дня.

И Вебер решил действовать в одиночку. Он должен отправиться на поиски исчезнувшего друга. Это для него было абсолютно ясно. Оставалось решить главное — где искать Вальтера.

Хорст перебрал в голове все возможные варианты, постарался вспомнить планы Вальтера, о которых тот ему говорил. Но на ум не приходило ни одной толковой идеи.

Жена Вебера, толстушка Матильда, с беспокойством наблюдала за мужем. Его поведение внушало ей опасения.

— Хорст, ты опять потерял голову из-за своего Биркнера.

Вебер не отвечал, листая телефонный справочник.

— Тебе наплевать, что говорит твоя жена. Дружки для тебя значат больше, чем семья, — начинала злиться Матильда.

— Успокойся и не говори глупостей, — стараясь не заводиться, ответил Хорст.

Но не тут-то было! Матильда открыла огонь из всех видов оружия, упрекала его в душевной черствости и равнодушии, в забвении интересов семьи и прочих смертных грехах. Дело кончилось тем, что Хорст вспылил, наговорил ей ответных «комплиментов» и выскочил из дому. Когда он, побродив по улицам, успокоился и вернулся обратно, застал жену в слезах и истерике. На столе лежали два аккуратных белых конверта на имя Матильды Вебер, а рядом небольшие исписанные листки бумаги.

Хорст взял один из них. Письмо, отпечатанное на машинке, гласило:

«Уважаемая фрау Вебер! Я прошу заранее извинить меня за непрошеное вторжение в сферу ваших семейных дел, но меня глубоко волнует, что ваш муж, поддавшись естественному чувству дружбы, очень много внимания уделяет господину Биркнеру. А вам, вероятно, известно, что господин Биркнер создал себе весьма неприглядную репутацию в обществе. Более того, должен вам сообщить, что своим поведением господин Биркнер бросил вызов националистическим группам, которые грозят расправиться с ним. Весьма опасаюсь, как бы ваш муж не стал жертвой этой неприязни к Биркнеру, ибо очень многие люди, готовые пойти на все, считают их единомышленниками. Это будет ужасно, если они снова пойдут на покушение, как это уже было. Не дай бог, чтобы несчастье вошло в вашу семью.

Искренне переживающий за вас неизвестный доброжелатель».

Вебер неопределенно хмыкнул и взял второе письмо. Оно было значительно короче первого. Буквы запрыгали перед его глазами:

«Учтите, Веберы: возмездие неотвратимо. Мы не позволим предавать немецкие интересы. Хорст Вебер, тебя, подлого сообщника Биркнера, мы раздавим, как слизняка!»

Хорст с отвращением отбросил письмо. На него смотрели заплаканные глаза Матильды. Так уже было не раз. Письма с угрозами время от времени приходили в их дом. Они насмерть перепугали мать Матильды, которая перестала бывать у них дома. У Матильды эти письма вызывали истерику и приводили к ссорам супругов. Вебер отнес два раза письма в уголовную полицию. Там повертели их и сказали:

— К сожалению, мы не занимаемся анонимными письмами. Оставьте их у нас на всякий случай, но мы вам ничего не можем обещать.

И они действительно сдержали слово: ничего предпринято не было. Матильда громко запричитала:

— До каких пор ты будешь ходить по краю пропасти? Зачем тебе нужен твой Биркнер? Он сам сходит с ума. Это его дело. Но ты женатый человек, отец семейства, разве тебе пристало заниматься такими делами?

Вебера ужасно злило, когда он слышал подобные заявления. Он чувствовал свое полное бессилие что-нибудь объяснить жене, и от этого было совсем грустно на душе.

Молчание мужа только раззадорило Матильду.

— Я не выдержу больше такой жизни. Я не могу жить в условиях угроз и террора. Если ты не перестанешь поддерживать Биркнера, я возьму дочку и уеду к матери. Мне надоел этот вечный страх. Уехать в другой город и жить под другой фамилией. Уехать отсюда прочь, чтобы не видеть всего этого ужаса…

Вебер слушал эти причитания — и вдруг его словно осенило: Краузе. Как он раньше не догадался? Конечно, это он сам подсказал Вальтеру идею поехать к Краузе. Хорст даже пристукнул ладонью по лбу. Это было просто удивительно, как он не подумал о Краузе в первую очередь. И он решил рано утром на следующий день отправиться в Ульм.

— Послушай, Матильда, — обратился он к жене. — Неужели ты не видишь, что оба письма написал один и тот же «доброжелатель»? Они попросту хотят запугать нас. Им нужно, чтобы мы сдались, чтобы мы превратились в бессловесных скотов, равнодушных к чужому несчастью, одиноких в собственном сытом благополучии и в собственном страхе. Они ханжески сочувствуют тебе и тут же запугивают. Эти люди, написавшие письма, рассчитывают на твою слабость, на истерику, на слезы. Мне очень жаль и обидно, что этим подонкам удается достигнуть своих целей.

Матильда молча смотрела на него. Хорст взял оба письма.

— Вот взгляни. Оба письма печатались на одной и той же машинке. Ты ведь знаешь, что моя специальность — типографское дело. И я не ошибаюсь в таких вещах. Успокойся и не переживай. Если ты действительно боишься, поезжай к матери. Тем более что мне придется съездить в Ульм на пару дней.

В Ульме Вебер побывал в полицейском управлении и сделал там заявление, что при таинственных обстоятельствах исчез Вальтер Биркнер. Вначале его известие восприняли скептически. Но когда он сослался на показания администратора гостиницы, в которой 13 июня поселился, а затем исчез Биркнер, полиция начала поиски. Было установлено, что Биркнер приехал на машине, которую оставил на площади перед гостиницей. Машины там не оказалось. Был объявлен розыск по другим городам.

Вскоре было получено, известие, что машину нашли в Мюнхене. В полиции высказали предположение, что Биркнер срочно вернулся обратно, и стали искать его в Мюнхене.

Но Вебер остался в Ульме. Он узнал адрес фрау Линдеман, работавшей в городской библиотеке, и отправился на розыски Ганса Краузе. Для него, как и для Вальтера, неясным оставался вопрос, как и и кем была устроена ловушка в «Донизль» и почему о встрече Краузе и Биркнера было известно тем, кто организовал на них охоту.

Домик фрау Линдеман находился на окраине Ульма, на тихой улочке, спрятавшейся в тени старых роскошных лип. Перед домиком был крохотный палисадник, усаженный кустами роз. За домом виднелся небольшой садик и огород, на которых обычно любят возиться служилые люди, вышедшие на пенсию.

Калитка была закрыта. Вебер позвонил. После долгого молчания раздался тихий треск и хрип в мембране, вделанной в калитку, и он услышал женский голос:

— Кто там?

— Я хотел бы повидать фрау Линдеман по личному делу.

Вебер назвал себя. Возникла пауза. У Хорста было такое впечатление, что его украдкой рассматривали из окна домика. Наконец калитка открылась.

Прошло не меньше получаса, прежде чем Краузе открылся Веберу. Он долго, пытливо разглядывал его, задавал вопросы. Решающим оказался, видимо, все-таки рассказ о том, как он наблюдал за беседой Краузе и Биркнера и как его соседи спровоцировали драку.

Вебер рассказал Краузе о том, как они вместе с Биркнером более года разыскивали его.

Хорсту показалось, что Краузе при этом несколько смутился. После некоторого молчания он сказал:

— Поверьте, господин Вебер, мне надоело все до чертиков. До этой драки в «Донизль» я еще на что-то надеялся, думал своим посильным участием бороться против спрятавшихся нацистов. Но что из этого получилось? Я опять попал в больницу с переломанными ребрами. Меня отделали так, как в былые времена в гестапо. С единственной разницей: раньше били в официальном государственном помещении, били медленно, открыто, находясь при служебных обязанностях. И после очередного мордобоя вели в камеру, а если не мог двигаться — в тюремный госпиталь. Сейчас бьют втихую, торопясь побольше поддать сапогом в поддыхало и удрать с места расправы. После этого тебя доставляют на машине в официальное учреждение — больницу, где тебя выхаживают доктора в белых халатах, твои соотечественники, такие же, как и те, кто перед этим с животным наслаждением избивал тебя. Я не могу больше бороться. Я бесконечно устал, я слабый, маленький, одинокий человек. И все мы слабые одиночки, которым ничего не стоит свернуть шею.

Ганс Краузе безнадежно махнул рукой и уставился в окошко. Вебер помолчал вместе с ним, потом осторожно, но настойчиво спросил:

— А как случилось, что они узнали о вашей встрече с Биркнером?

— Меня тоже волновал этот вопрос, — сказал Краузе. — Я все время в больнице переживал, что подумает обо мне господин Биркнер. У меня были определенные подозрения. Когда меня навестил один друг из Объединения лиц, преследовавшихся при нацизме, он подтвердил мое предположение, что телефон нашей организации подслушивался. А я, старый осел, которого, видимо, ничему не научил Бухенвальд, не мог сообразить этого и вел разговор с господином Биркнером из нашей конторы. Кстати, он, наверное, не может мне простить этого?

Вебер внимательно посмотрел на Краузе. Но, судя по всему, старик был искренне растроган.

— Биркнер искал вас. Очень долго. Тринадцатого числа он выехал в Ульм на ваши розыски — и исчез. Как в воду канул…

При этих словах мертвенная бледность покрыла впалые щеки Краузе.

 

В плену подземелья

Очнулся Роланд от холодной сырости. Он с трудом открыл глаза. Сознание медленно возвращалось к нему после долгого и неизвестного отсутствия. Что-то больное и неуклюжее мешало ему во рту. Наконец он сообразил: это был его собственный язык, рассеченный от удара в челюсть. Мысли в голове ворочались медленно и болезненно. Их хотелось поймать на кончик языка и выплюнуть. Но они были вязкие и аморфные и никак не поддавались. В конце концов Роланду удалось собрать их вместе, как мокрую, вязкую глину, и слепить нечто примитивное и бесформенное, отдаленно напоминавшее один-единственный конкретный вопрос: «Где я?»

Мрачное, сырое подземелье давило на него и лишало способности ориентироваться. Но организм не сдавался и находил все новые и новые потайные закрома, где хранились последние остатки сил. Это был неприкосновенный запас на случай непредвиденных критических обстоятельств.

Эти силы, найденные в последний момент, вливались в ослабевшее тело, заставляли его двигаться и сопротивляться.

Роланд различал уже темные фигуры людей, которые молча копошились у стены сбоку от него. Он не мог понять, чем они занимались, да это, собственно говоря, его сейчас мало интересовало. Главное все-таки, где он находится? Он обвел глазами помещение. Тусклый свет фонаря в противоположном углу освещал лишь небольшую часть подземелья, выделяясь расплывчатым бликом в темноте. Роланд скользил взглядом по мрачным стенам. У него появилось пока еще неясное, но тревожное ощущение, что он уже здесь раньше был. Роланд гнал от себя эту нелепую мысль. И вдруг он вздрогнул: знакомый потолок вороном пошел на него. Он закрыл глаза и постарался успокоиться. Нет, сомнений быть не могло: он снова в подвалах замка, в том самом зале, где два с лишним года назад его посвящали в члены студенческой корпорации, где он проходил испытание кровью.

Темные тени, напоминавшие человеческие фигуры, перестали шевелиться, собрались вместе и вытянулись в одну шеренгу. Самые крайние держали горящие факелы, пламя которых освещало мрачный зал. Роланд вглядывался в стоявших людей, но узнать никого не мог. Все они были в темных длинных балахонах, перехваченных на поясе веревкой. На лица были надеты черные маски с разрезами для глаз. Они стояли молча и не двигались. Один из них — тот, что был сбоку от Роланда, отдавал указания коротко, отрывисто. Его голос звучал неестественно под сводами подземелья, и Роланд не мог различить в нем ни одной знакомой нотки. По знаку этого человека — вероятно, главного — двое вышли из шеренги и подошли с двух сторон к Роланду, который сидел, прислонившись к стене. Они подхватили его под руки и подняли. Так они стояли рядом с ним, держа его за руки все то время, пока главный говорил обвинительную речь.

— Для нашей корпорации сегодня день позора и час испытания. Мы, избранные тайным указующим перстом нашего магистра, представляем здесь волю наших товарищей, каждый из которых верит в наше справедливое решение…

Голос главаря звучал торжественно и размеренно, как бой колоколов по безвременно усопшему. И Роланд вспомнил много раз слышанные от Леопольда рассказы о тайных судах чести, которые устраивают члены студенческих корпораций над теми, кто нарушил клятву и корпоративные законы. По обычаю все члены корпорации приходят на ночное заседание в балахонах и масках. Магистр корпорации, вытянув руку вперед, назначает членов суда. Все, на кого показывал его палец, входили в состав присяжных. Первый назначенный становился главным обвинителем. Такой способ имел то преимущество, что оставлял в тайне выбор, исключая дальнейшую ответственность избранных. Их никто не знал, и они не знали друг друга, разве что по особенностям походки! Только магистр по одному ему известным принципам мог ориентироваться в выборе членов суда. Но это оставалось его личной профессиональной тайной.

— Наш бывший товарищ совершил тяжелейшее преступление против корпорации, против своих друзей, прошедших святое испытание кровью. Он нарушил клятву и традиции корпорации. Нет, это особый случай. Роланд Хильдебрандт избил своего товарища по корпорации, когда тот исполнял священный долг немецкого патриота, защищал честь нашей нации от нападок левых экстремистов.

Роланд слушал слова главного обвинителя, и перед его глазами вновь вставала сцена около автобуса. Разъяренные лица нападающих и поднятая рука с железным прутом, готовая обрушиться на Эрику. Неужели все это не известно всем тем, кто вершит этот иезуитский суд? Какая гнусная комедия! Возмущение несправедливостью наполнило сердце горечью.

Справедливость! Какое благородное слово! Как много надежд связано с ним у каждого человека! И пожалуй, нет другого понятия, которое каждый воспринимал бы по-своему. То, что справедливо для одного, зачастую оборачивается самой черной неблагодарностью для другого. То, что одних возмущает своей несправедливостью, для других кажется естественным и даже благородным. Кто на свете может быть беспристрастным судьей в этом споре? Извечная тоска человека по справедливости есть выражение его непрекращающихся поисков истины. «Истина всегда конкретна», — говорили древние мудрецы. Но ведь и жизнь каждого человека — совершенно конкретная неповторимая истина.

И где судья многострадальной справедливости? Не собственная ли это совесть каждого честного человека? А если она спит? Или ее усыпили дурманом фанатизма, ложной информацией или злоумышленным внушением?

Разве может он, Роланд Хильдебрандт, до вчерашнего дня их товарищ и собрат по университету и корпорации, переубедить их, доказать, что не мог поступить иначе? Чтобы они поняли его, они должны были бы прожить его жизнь и прочувствовать все события его чувствами. Но разве это возможно?

Сознание собственного бессилия перед неумолимым роком судьбы парализовало его волю и способность к сопротивлению. Он знал, что магистр корпорации достаточно умен и хитер, чтобы не назначить в число присяжных его друзей. Перед воспаленными глазами Роланда возникло надменно ухмыляющееся лицо Леопольда фон Гравенау. «Всякая стихийность — для непосвященных. Но для вершителей судеб нет неизвестного. Магистр корпорации знает каждого в лицо и так же хорошо каждого в маске». Интересно, а есть ли среди них Леопольд? Роланд внимательно смотрит на стоящих перед ним. Среди балахонов есть один длинный как жердь. Может быть, он? Нет, у этого не такая осанка. Леопольд никогда не опускает свой подбородок.

Да нет, конечно же, нет!

Он никогда не делает сам грязной работы. Ее поручают другим, а Леопольд предпочитает быть среди вершителей судеб.

— Нет и не может быть прощения тому, кто попрал святые законы товарищества. Поднявшего руку на члена своей корпорации ждет всеобщее осуждение и проклятие нашего братства.

Голос обвинителя дрожал. Его негодование, взвинченное собственной экзальтацией, достигло предела.

— Прежде чем вынести наше решение, мы обращаемся с последним вопросом к Роланду Хильдебрандту: как он сам оценивает свой поступок и что может сказать в свое оправдание?

Наступила мертвая тишина. Раздавались лишь легкие потрескивания смолы на догоравших, факелах. Роланд почувствовал, как огромная тяжесть надавила ему на плечи. Он с трудом разнял запекшиеся губы. Во рту был чужой язык. Он был неповоротлив и непослушен. И Роланд не знал, поняли ли они те слова, что он произнес:

— Каждый из нас не только член корпорации, но и человек. Избивать женщину недостойно мужчины. Так меня учила моя мать, и я благодарен ей за это. Моя совесть чиста, и я не ищу оправданий.

Он замолчал. Наступила томительная пауза. Может быть, они ждали, что он скажет еще что-нибудь. Но Роланда охватило полное равнодушие. Он знал, что его участь решалась не здесь. Она была предрешена магистром, который слал сюда своих людей, которые неукоснительно выполнят его приказ.

Обвинитель резко повернулся и направился в боковое помещение, туда, где была раздевалка «железных рыцарей». За ним гуськом двинулись присяжные. Около Роланда остались лишь его двое телохранителей. Ушедшие совещались недолго.

Снова та же обстановка. И обвинитель оглашает приговор:

— За нарушение корпоративных обычаев и законов, за попрание святых принципов товарищества, за предательство интересов корпорации и национального долга, за измену клятве крови лишить Роланда Хильдебрандта высокой чести члена нашего братства и осудить его на одиночество с собственной совестью до полного осознания вины и раскаяния.

В то же мгновение телохранители потащили Роланда к тому месту, где копошились до этого присяжные. Не успел он еще постичь смысл приговора, как на руках его замкнулись тяжелые чугунные наручники, прикованные цепями к каменным глыбам подземелья. Цепи были из массивных колец. Но самое страшное заключалось в том, что они были настолько коротки и прикованы достаточно высоко, что Роланд мог лишь стоять, полуопустив руки, или же повиснуть на них всем телом. Иезуиты недаром шефствовали над студенческими корпорациями, и, как правило, магистры были членами этого ордена.

Судьи молча ушли, оставив Роланда в одиночестве. И в удаляющемся шуме их шагов звучали слова:

«…до полного осознания вины и раскаяния».

 

На грани безумия

Роланд давно потерял счет времени. Он впал в полузабытье, наполненное кошмарными видениями. Тело, избитое ударами ботинок и кулаков, усталое от неестественной позы, одеревенело и больше ему не подчинялось. Цепи приковывали его к стене и не давали возможности двигаться. Когда руки затекали от напряжения и одинаковой позы, он двигал ими. Но он не мог ни лечь, ни сесть в нормальной позе. Если он сползал все же на пол, скользя спи-ной по стене, короткие цепи тянули вверх его руки и он напоминал фигуру сидящего, распятого на стене. Его окружала полнейшая темнота и затхлая атмосфера глубокого подземелья. Молодой, сильный организм сопротивлялся изощренному насилию. Но позиции были слишком неравны. И, оказывая отчаянное сопротивление, он все же сдавал их одну за другой. Вскоре к этим мучениям добавились муки голода и жажды. У Роланда начались галлюцинации. Он впадал в странное состояние. Ему чудились прекрасные видения. Вот он на берегу реки. Летний день. Он в окружении незнакомых, но доброжелательных людей отдыхает под сенью огромного дуба. Рядом стоят столы с обильными угощениями и напитками. Он с наслаждением уничтожает их, но не чувствует никакого насыщения. Роланд набрасывается на кушанья, он готов расправиться один со всем, что наставлено на столах. Но все эти айсбайны , свиные отбивные и котлеты, ветчина и колбасы, сочные, толстые, красивые, ускользают из его рук и не оставляют никаких ощущений. Когда он приходит в себя, действительность мстит грезам, и муки голода и жажды загоняют раскаленные гвозди в желудок и горло.

Роланд не знал, сколько дней он провел уже в подземелье. Сюда не проникали ни свет, ни звуки, и течение времени, казалось, остановилось, как река, скованная льдом. Он знал, что где-то в глубине под толщей льда так же, как прежде, текли воды, но на поверхности была застывшая мертвая зыбь. Умом он понимал, что время не замедлило свой бег, оно так же, как и прежде, отсчитывает секунды, минуты и часы; но чем дальше уходил от него тот яркий солнечный день, когда он на мгновение увидел Эрику и искаженное злобой лицо Дитриха, тем труднее ему было убедить себя в том, что время существует. Оно представлялось ему теперь в виде огромных старинных часов, помещенных в глубокой пещере. Часы состояли из множества колес и колесиков разной величины. Одни из них вращались медленно, другие быстрее, а самые большие делали едва уловимое движение. И если долго и пристально смотреть на эти большие зубчатые колеса, они совсем перестают двигаться, как будто взгляд, словно паутина, опутывает их и тормозит вращение. В пещере было темно и сыро, и Роланда часто охватывал страх. Сырость легко могла поразить часовой механизм, нарушить его тонкий, размеренный ход и прекратить бег времени. И тогда он знал: наступит полный мрак и небытие, потому что вне времени нет жизни. Иногда ему украдкой удавалось пробраться в пещеру к гигантским часам, и он осторожно смахивал с них пыль и протирал бесчисленные колеса и колесики. Это был изнурительный труд, отнимавший все его силы, изматывавший его так, что он терял сознание. А когда он приходил в себя, его усталые руки, прикованные цепями, безжизненно свисали со стен, как старые плети.

Муки жажды достигли предела. Сухой, шершавый язык больно обжигал нёбо. Роланд давно уже насухо облизал кусочки стены с обеих сторон, куда он мог дотянуться. Приближалась агония…

В этот момент под сводами подземельного зала послышались глухие шаги. Для слуха Роланда, отвыкшего от всех звуков, шаги чудились поступью тяжеловеса-великана. Темная фигура, закутанная в балахон, приблизилась к нему и молча приставила к губам флягу с водой. О, какое это было блаженство! Прохладные струи воды упали на горячие губы и спасли его желудок, который неминуемо должен был расплавиться. Жадными глотками он пил чудодейственную влагу, и она возвращала его к жизни. Таинственный посетитель поднес к его рту тюбик и выдавил питательную пасту. Они были «гуманны». Они не хотели, чтобы он умер. Они желали продлить его мучения.

Роланд слизал с верхней губы капли драгоценной воды. Жажда теперь мучила намного сильнее.

— Еще! — умоляюще прошептал он.

— Еще будет, когда придет раскаяние, — ответила маска, и Роланд узнал голос Фрица Радке по прозвищу Хорек.

Роланд вспомнил: Фриц, как тень, всегда следовал за белобрысым Дитрихом и послушно выполнял все его указания. Между ними существовали какие-то странные отношения, напоминавшие рабскую преданность невольника, с детства приставленного к своему господину. Дитрих никогда открыто не показывал свою власть над Фрицем, но болезненное подчинение последнего первому ощущалось всегда. Фриц отличался хитрым и боязливым характером, наглой подловатостью натуры и полнейшим отсутствием жалости к животным. Он проявлял свой садизм втихомолку, исподтишка, чтобы это не было известно другим. Однажды его застали за избиением кота, которого он посадил в нейлоновую сетку и подвесил к потолку. Он бил кота ремнем, видимо, очень долго, так что даже сам выдохся. Когда товарищи по общежитию вошли в его комнату, он стоял с ремнем в правой руке, вытирая левой, пот со лба, и глядел странными, блуждающими глазами на затравленное животное. Оказалось, кот сожрал кусок колбасы, и ему очень дорого обошлась такая неосмотрительность. Против своих товарищей Радке подличал тихой сапой и заблаговременно удирал в кусты, когда чувствовал опасность. Прозвище Хорек, данное ему за характер и маленькие хитрые глазки, прочно укрепилось за ним с первого курса.

Он, видимо, не должен был разговаривать с Роландом, и фраза вырвалась у него случайно, как накипь злорадства желчной натуры. Хорек тут же трусливо метнулся в сторону и исчез из зала. И снова вязкая тишина обволокла Роланда.

Следом за Хорьком пришли крысы. Роланд скорее их почувствовал, чем увидел. Темнота кипела их движениями. Шорох жадных крысиных лап неприятно скреб барабанные перепонки. Роланд понял, что крыс притащил Хорек. Он и раньше проделывал такие штуки. Ловил в крысоловку этих отвратительных животных и подолгу выдерживал их в большой клетке, моря голодом. А потом, когда они становились худющими, с отвислыми боками и злыми вытянувшимися мордами, он бросал к ним в клетку хилого кота.

Роланда даже передернуло, когда он вспомнил, как об этом рассказывали те студенты, которым Хорек в пьяном виде раскрывал свои увлечения.

Крысы быстро обшарили все подземелье, но поживиться здесь особенно было нечем. И они постепенно стали обнюхивать Роланда. Временами ему даже казалось, что он чувствовал короткие всасывающие движения их жадных носов. Когда, обнаглев, они подходили совсем близко — так, что задевали его своими упругими хвостами, он в бешенстве их расшвыривал ногами. Они нехотя ускользали от его ударов, но далеко не уходили. Крысы быстро поняли, что у Роланда свободными были только ноги.

Прошло много времени в этом крысином соседстве. Голод и жажда с новой силой набросились на Роланда. Ему уже казалось, что никто к нему не приходил и фляга с водой была навеяна растравленным воображением. И только крысы напоминали о посещении Хорька. Роланд стал уже свыкаться с их соседством, когда первая из них укусила его в ногу. С остервенелым отвращением он ударил ее ногой, и она с писком отлетела в сторону. Роланд долго еще размахивал в темноте ногами, пока окончательно не выдохся. Эта борьба отняла у него остатки сил, и он едва мог пошевелиться. На плечи давила неимоверная тяжесть, глаза слипались, и сознание периодически выключалось. Роланд боролся из последних сил. Он знал, что нужно во что бы то ни стало выдержать, не заснуть, не потерять сознания. Иначе эти отвратительные животные нападут на него. Пока еще они остерегались его, но он чувствовал их прерывистое, нетерпеливое дыхание. Он мог в темноте различить их очертания вокруг двух близко посаженных светящихся точек. Пока он может двигаться и владеет своими ногами, крысы будут бояться его. Но они чертовски хитры и умны, эти животные, они ждут, пока он обессилеет. Они знают, что так же, как и они, человек долго не может жить без пищи.

На какое-то время сознание Роланда отключается, и он проваливается в бездну. Как долго он был там, не знает, но, придя в себя, он замечает, что большое темное пятно стало еще ближе, подобралось к нему и смотрит на него неподвижными угольками. Воображение дорисовывает образ огромной крысы-предводительницы, усевшейся напротив него в ожидании неизбежной жертвы. Роланд не отрываясь смотрит на крысу. Ему кажется, он видит нетерпеливый оскал ее хищной морды с приподнятой верхней губой и под ней ровный ряд маленьких острых зубов. Она следит, собравшись в упругий комок, готовая каждое мгновение к прыжку, как только его голова безжизненно свалится набок. Короткие цепи не позволяют ему закрыть лицо руками и защитить горло, на котором судорожно ходит искушающий их кадык… Роланд не отрываясь смотрит на крысу, боясь пропустить малейшее ее движение. Пересохшим языком он собрал остатки слюны и теперь боится сглотнуть ее. Это его последнее оружие. Когда она решит прыгнуть на него, он должен плюнуть ей в морду, в маленькие злые крысиные глазки. Это может произойти каждое мгновение, и он не должен упустить его…

Вот, вот они уже зашевелились и двинулись, но не на него, а в сторону. В обход? Роланд напряженным взглядом провожает продолговатые тени… Кто-то спугнул их? В этот момент и он слышит посторонние шорохи и звуки шагов. Кто-то спускается по лестнице вниз, и слабый луч электрического фонарика прыгает по полу. Человек входит в зал и лучом шарит по стенке. Свет выхватывает фигуру Роланда, который жмурит глаза от нестерпимой боли.

— Роланд, дружище, что они с тобой сделали?..

Сознание Роланда ясно регистрирует хорошо знакомый голос. Это голос человека, которого он знает давно, быть может, с самого детства… Так бывает иногда, когда мы вдруг видим чье-то очень знакомое лицо после долгой разлуки и оно на мгновение застывает перед нами, как близкое, дорогое лицо без имени. Роланд силится понять, кому принадлежит этот желанный голос, но потрясенное сознание отказывается больше работать…

 

Поход на Гессен

20 октября 1966 года Вернер Прункман приехал на работу раньше обычного. По четвергам, как правило, была большая почта, и его секретарша, та самая, что произвела впечатление на покойного Карла Реннтира, приходила на полчаса раньше. Прункман доставлял себе удовольствие прочитывать почту в ее присутствии. Долголетняя совместная работа приучила их понимать друг друга с полуслова. Вернер Прункман позволил себе накануне вечером мягкий флирт с собственной секретаршей.

— У вас что-нибудь намечено сегодня на вечер, фрейлейн Шметтерлинг? — спросил он игривым голосом.

— Нет, господин Прункман, ничего особенного, — томно ответила она.

— Тогда я попрошу вас в порядке исключения прийти на работу вовремя, — заявил Прункман.

Фрейлейн Шметтерлинг вспыхнула вся ярким румянцем и стала обиженно объяснять, что она никогда не опаздывает. Она чуть не всплакнула от незаслуженной обиды. Вернеру Прункману стоило больших, трудов, чтобы убедить свою секретаршу, что это была с его стороны неудачная шутка. Ему даже пришлось в знак утешения взять ее за плечи, что несколько продлило сцену взаимных объяснений. Прошло довольно много времени, пока Вернеру Прункману удалось убедить ее, что он разыграл старый анекдот, а на самом деле хотел просить ее прийти на полчаса пораньше.

— Так бы прямо и сказали, — явно примирительным тоном добавила фрейлейн Шметтерлинг.

В конце концов в ее планы не входило переигрывать и вызывать раздражение у директора, который дважды в год, в день ее рождения и на рождество, баловал ее подарками. Правда, и она никогда ему не отказывала в подобных пустяковых просьбах: они давно уже сработались и понимали друг друга без лишних слов.

Итак, по четвергам у Прункмана была большая почта, и они встречались с фрейлейн Шметтерлинг на полчаса раньше обычного. Жена Прункмана хорошо изучила рабочий распорядок мужа и подавала ему утренний кофе по четвергам на полчаса раньше.

На этот раз эстетические чувства господина Прункмана были оскорблены. В тот самый момент, когда он с глубоким знанием предмета изучал достоинства фигуры фрейлейн Шметтерлинг, она имела неосторожность вскрыть пакет из почты и положить его перед носом господина директора. Прункман, настроенный совсем на другое, машинально скользнул взглядом по письму и вдруг увидел подпись фон Таддена. Знакомый решительный почерк с явно вызывающим наклоном букв прогнал прочь все амурные мыслишки.

Письмо, датированное 19 октября, адресовалось от имени руководства НДП всем местным отделениям партии в ФРГ. В письме предписывалось всем партийным организациям, кроме баварской, принять активное участие в подготовке к выборам в земле Гессен. Давалось указание мобилизовать всех членов партии, имеющих автомобили. За день до выборов они должны были прибыть в Гессен и в 10.00 начать там распространение листовок. Далее в письме подробно уточнялось, как необходимо было распространить 1 миллион листовок. Каждая первичная организация должна была заблаговременно известить правление НДП, сколько автомашин и распространителей она может выделить.

Прункману понравилась четкость и продуманность развернутой программы. Но вместе с тем он не мог прогнать от себя нараставшую досаду: опять все шло от имени этого нахального барона! Его неприятно удивило, что не Тилен, а фон Тадден подписал такое важное письмо. Для него было ясно, что сейчас по всей Западной Германии актив НДП читал письмо фон Таддена и испытывал радостное чувство подъема: наконец-то начиналось настоящее дело и можно будет показать свою выправку и боевую готовность!

Фрейлейн Шметтерлинг с непониманием и обидой смотрела на господина директора: все-таки возраст брал свое, и он был уже не такой горячий, как раньше…

По всей стране развернулась активная предвыборная деятельность. На заседании правления НДП в Ганновере был заслушан отчет фон Таддена о текущем уровне подготовки к выборам. Рихард Грифе доложил, что на специальных курсах партии были подготовлены 250 ораторов, которым были выданы удостоверения на право произнесения речей. Был разработан и утвержден вариант доклада, с которым могли выступать ораторы. Тщательный инструктаж докладчиков, который был проведен Отто Гессом, должен был исключить малейшую оплошность выступавших. Главная задача, которая при этом выдвигалась, — не допускать во время выступлений явно нацистских выражений и выходок и не дать тем самым в руки противников партии аргументов против нее.

Ораторы подбирались из числа обеспеченных. Правление партии оплачивало им только бензин из расчета 15 пфеннигов за километр и деньги на гостиницу: 20 марок в сутки. Все остальное шло за их собственный счет.

Но и эти деньги составляли немалую сумму. Если же учесть, какое огромное количество предвыборных плакатов и листовок было выпущено и распространено накануне 6 ноября, то станет ясным, почему на заседании правления была дана весьма высокая оценка деятельности тех людей, кто поддерживал связи с финансовыми покровителями НДП.

Адольф фон Тадден организовал спецвыпуск «Дейче нахрихтен» тиражом в 4 миллиона экземпляров для Гессена в Баварии. В предвыборной борьбе принимал участие весь партийный аппарат.

В субботу 5 ноября по традиции все партии прекратили предвыборную борьбу. По решению правления НДП именно в этот день весь Гессен был наводнен листовками. Удивленные бюргеры вынимали из почтовых ящиков аккуратные белые и голубые листки с уже знакомой многим эмблемой новой партии.

Но не у всех удивление было главной реакцией на эти события. Многие были явно польщены и обрадованы: снова на политическом горизонте появлялась партия, для которой национальная идея была всего дороже. И почтительные отцы семейств, выведя свой выводок на утреннюю субботнюю прогулку, с интересом вчитывались в свежие плакаты, расклеенные ночью ударными группами НДП: «Можно снова выбирать — голосуйте за НДП!», «Выбирайте то, чем вы являетесь сами, — выбирайте германское!» Наиболее часто мелькал плакат, задиристый и уверенный: «Мы прорвемся!» Десятки тысяч экземпляров этих плакатов были расклеены по всем населенным пунктам Гессена и, надо сказать, создавали настроение. Для многих колеблющихся и неуверенных этот плакат сыграл роль последнего предвыборного допинга, и рука их опустила в избирательную урну бюллетень с кандидатами НДП. Самоуверенность национал-демократов импонировала многим.

Наибольшую активность в предвыборной кампании развил Генрих Фасбендер, председатель НДП в земле Гессен. Он был хорошо известен в кругах старых борцов национал-социалистского движения и, будучи членом НСДАП с 1931 года, имел большой опыт организационной и пропагандистской работы.

Генрих Фасбендер с массивной бритой головой и мощным телосложением напоминал бывшего борца-тяжеловеса. Несмотря на свои шестьдесят семь лет, он был весьма подвижен.

Фасбендер носился на автомобиле от митинга к митингу и агитировал за НДП, не жалея ни сил, ни времени. Через несколько дней после начала активной избирательной кампании он уже мог безошибочно определить, в каких аудиториях какие лозунги имели наибольший эффект. Особенно одобрительно воспринимали слушатели ярко выраженный национальный пафос. На одном из митингов, где было очень немного членов НДП, но значительная часть слушателей с симпатией относилась к национал-демократам, Фасбендер патетически воскликнул:

— Немцы должны знать, ради чего стоит жить, — это дом, народ, фатерлянд!

Зал гулом одобрения встретил эти слова. Чувствовалось, что этот призыв вызвал отклик в их сердцах.

В другой раз, когда репортер журнала «Шпигель» привел эту фразу и назвал ее лозунгом, Фасбендер зло ответил:

— Это не лозунг — это основные понятия каждой здоровой нации.

— Многие из нас уже по горло сыты этими рассуждениями о «здоровой нации», — заметил репортер и со скептической улыбкой повторил: — «Дом, народ, фатерлянд!»

Взбешенный лидер гессенских неонацистов заорал:

— Смейтесь, если хотите, но настанет день, который сотрет улыбку с вашего лица!

И НДП сделала в этом направлении многообещающее начало в воскресенье 6 ноября 1966 года.

Фриц Тилен, фон Тадден и Фасбендер собрались вечером того же дня в штаб-квартире гессенских национал-демократов. Настроение было приподнятое. Со всех сторон поступали донесения: звонил телефон, с шумом врывались в дверь гонцы из разных районов.

— Алло, алло! Говорит Марбург. По предварительным данным, мы собрали 8,8 процента всех голосов, — возбужденно орал в трубку чей-то голос.

Фасбендер даже отставил телефонную трубку подальше от уха. Повторять было излишне, все в комнате и без того отлично слышали марбургские вести. Фасбендер неторопливо подходил к карте земли Гессен, которая висела на стене, обводил красным кружком Марбург и писал, самодовольно повторяя вслух:

— 8,8 процента!

От оценки он пока воздерживался — ожидал ее от лидеров партии.

Телефон звонил снова.

— Фасбендер у аппарата.

— Говорит Бад-Герсфельд. У нас — 10,7 процента.

На том конце провода кто-то даже подвизгивал от радостного волнения.

— Спасибо, дорогой, спасибо! — гудел в трубку Фасбендер и, ни на кого не глядя, шел к карте.

В комнату ввалился мужчина лет тридцати пяти в запыленном комбинезоне.

— Я из Вальдека. Разрешите доложить? — ошалело вращая глазами, спросил он.

— Говорите, — разрешил Фасбендер.

— Наши ребята во время выборов немного повредили связь в городе, поэтому меня послали нарочным. В округе Вальдек — 11,3 процента.

— Та-ак!.. — протянул Фасбендер.

Он уже не мог скрывать свои чувства. Его так и распирало. Он поднял руки и торжествующе посмотрел на присутствующих. Фон Тадден, выпятив губы, одобрительно кивал головой. Фриц Тилен в волнении вытирал пот с лысины.

Фасбендер шатнул к вальдекскому гонцу и обнял его.

Но телефон не оставлял времени для эмоций. Звонки раздавались со всех концов гессенского театра действий. Когда из Альсфельда доложили о том, что НДП набрала там 12 процентов, Генрих Фасбендер даже подпрыгнул. Он придвинул стол с телефоном ближе к стене и теперь мог рисовать красные круги, не отнимая трубку от уха. Кто-то из присутствующих уже послал за шампанским. В комнате нарастал гул возбужденных голосов. Фон Тадден неподвижно сидел в глубоком кресле, слегка прикрыв ладонью глаза. Он опасался, как бы Тилен не заметил в них злорадного блеска. Результаты выборов говорили не только о победе НДП, они предвещали его личную скорую победу. Уж он-то, отдавший столько сил и энергии созданию партийного аппарата на местах, знал, кого выдвигали в кандидаты. Но до поры до времени Тилен ничего не должен замечать, иначе это может испортить всю игру. И фон Тадден накануне предупредил Фасбендера, чтобы он не подзывал его к аппарату, даже если с мест будут требовать именно его. Барон хорошо знал по опыту, что, несмотря на все предупреждения, всегда находятся слишком ретивые холопы, которые своей чрезмерной преданностью топят патрона, вызывая против него сокрушительную волну зависти и интриг. И он предложил Фасбендеру на правах хозяина самому распоряжаться телефонным аппаратом.

Размышления фон Таддена были прерваны гомерическим хохотом. Смеялся Фасбендер. Его нижняя челюсть неестественно прыгала; и казалось, что она не в силах сомкнуться со своей верхней половиной — до того мощным каскадом извергался поток смеха. Присутствовавшие с удивлением, а иные с опаской поглядывали на гессенского главаря НДП.

— Сукины дети, — задыхаясь от смеха, произнес он, — хотел бы видеть завтра их морды, когда они прочтут в газетах: в Грюнберге наши набрали 19,2 процента. А! Каково! А они пытались иронизировать над нами.

И он потряс кулаком в сторону воображаемого противника.

— Смеется тот, кто смеется последним! — Фасбендер нарисовал жирный красный круг вокруг Грюнберга. Это была действительно рекордная цифра.

На следующий день были подведены итоги. Национал-демократы набрали в Гессене 225 тысяч голосов и провели в ландтаг восемь депутатов. Всего в Гессене за НДП проголосовало 7,9 процента избирателей. Это был несомненный успех неонацистов, впервые вышедших на земельную парламентскую арену политической деятельности.

Рихард Грифе скрупулезно собирал отклики на выборы в Гессене в западногерманской и мировой прессе и докладывал их руководству партии. Особое внимание лидеры НДП обратили на сообщение газеты «Нью-Йорк таймс», которая писала: «Еще живы десятки миллионов людей, которые по собственному опыту знают, что означает слово «наци», и у которых оно вызывает дрожь. Никто, разумеется, не может сказать, свидетельствует ли появление национализма в Гессене о возобновлении этой смертоносной навязчивой идеи немцев; надо надеяться, что результаты этих выборов лишь временное неприятное явление местного характера».

Последнее замечание американской газеты Фридрих Тилен прокомментировал коротко:

— Как же, надейтесь! Мы вам еще не такое покажем!

Заявление профсоюзной газеты «Вельт дер Арбайт»: «Тот, кто слишком легко относится к поразительному успеху НДП в Тессене, занимается самообманом» — было встречено в штаб-квартире НДП отборной руганью в адрес профсоюзов.

Зато с большим удовлетворением там было встречено выступление министра внутренних дел Пауля Люкке, который заявил, что успех НДП не представляет угрозы для западногерманской демократии.

Фон Тадден, прочитав это заявление, даже вздохнул с облегчением: все-таки у него временами подсасывало под ложечкой. Но фон Гравенау-старший и прочие друзья НДП среди промышленных магнатов слов на ветер не бросали: в ответ на легкий грим лояльности они гарантировали национал-демократам неприкосновенность.

Фасбендер вскоре после выборов выступил с благодарственной речью по первой программе западно-германского телевидения.

— Поскольку речь идет о телевидении и радио, — заявил он, — я должен и хочу с удовольствием констатировать, что НДП не подвергалась никаким ограничениям, за что я сердечно благодарен телевидению, а также радио… Что же касается ХДС, то он совершенно уместно ограничился лишь деловыми аргументами в спорах с НДП.

В своем же кругу он выразился более четко:

— Первая битва за прорыв кончилась победоносно.

Услышав это, лидер баварских неонацистов Бенно Германсдерфер уверенно прогудел:

— В этот прорыв двадцатого ноября хлынут настоящие баварские патриоты. Будьте спокойны, господа, мы переломим хребет свободным демократам.

 

В «Итальянской Остерии»

В мюнхенском «Латинском квартале» Швабинге есть старинная закусочная, которую показывают иностранным туристам. Она известна тем, что в свое время, на заре политической карьеры, сюда любил захаживать Адольф Гитлер со своими баварскими друзьями Герингом, Гиммлером и Штрейхером. Гитлер поглощал здесь овощные блюда и развивал перед своими слушателями захватывающие перспективы. Об этом не раз уже подробно рассказывал своим постоянным клиентам хозяин закусочной, которая теперь называется «Итальянская остерия». В те годы он был молодым официантом и частенько обслуживал будущего фюрера.

Бенно Германсдерфер заглядывает в «Остерию» довольно частенько вместе со своим другом Отто Гессом, ответственным за пропаганду в НДП, бывшим оберштурмбаннфюрером СА, членом нацистской партии с 1930 года. Отто Гесс немного старше, ему пятьдесят восемь лет. Но они оба в прошлом фронтовые служаки, а сейчас видные деятели в НДП, и им есть о чем поговорить. Судье Бенно пятьдесят лет, но он еще полон сил и бодрости, несмотря на то, что во время войны судьба забросила его на Восточный фронт и партизаны в России попортили ему немало нервов. Волосы его тронуты сединой, но он не чувствует тяжести лет. На его квадратном лице часто играет самодовольная улыбка.

У Бенно Германсдерфера есть маленькая слабость, в которой он не сознается даже близким друзьям. Но ее давно заметил наметанный взгляд хозяина заведения. Приходя в «Итальянскую остерию», судья любит как бы случайно садиться на то самое место, за тот самый столик, где, по рассказам, имел обыкновение сиживать фюрер. И у него всегда портится настроение, если это место уже занято.

Сегодня у него было отличное настроение. Он восседал там, где ему хотелось, и с наслаждением втягивал в себя густое пиво. Оставалось два дня до выборов в баварский ландтаг, и он докладывал обстановку высокому гостю, Адольфу фон Таддену. Кроме них двоих, за столом сидели Отто Гесс и Рихард Грифе.

— В Баварии 6,8 миллиона избирателей. Наша задача — набрать по всей земле не менее пяти процентов голосов и не менее десяти процентов в одном из семи избирательных округов . В качестве главного плацдарма для нашего натиска мы выбрали Среднюю Франконию. Там у нас наиболее крепкие позиции и обеспечена поддержка крестьян и жителей мелких и средних городков.

Бенно Германсдерфер сделал паузу и отхлебнул пива. Собеседники слушали его внимательно и не прерывали. Чувствуя себя хозяином положения, он не спеша продолжал:

— В Средней Франконии живет пятнадцать процентов всего баварского населения. Но это в основном протестанты, особенно франконский Ансбах. Поэтому мы бросили в Среднюю Франконию наши лучшие пропагандистские силы. Мы провели там шестьсот собраний — столько же, сколько во всем Гессене. Там мы распространили пятьсот тысяч листовок и семьсот пятьдесят тысяч экземпляров «Дейче нахрихтен».

Фон Тадден удовлетворенно хмыкнул и добавил, обращаясь к Бенно:

— По моему указанию в Среднюю Франконию прибудут завтра четыреста добровольцев из всех партийных организаций. Они помогут своим однополчанам в решающем сражении.

В это время в закусочную ввалился огромный детина в запыленных крагах. Он обвел глазами зал и направился к столику, где сидела компания лидеров НДП. Подойдя к фон Таддену, он выпятил грудь, приложил руку к голове и громыхнул на весь зал:

— Рапортую: шестьдесят добровольцев из Эннепе и десять машин с громкоговорителями прибыли.

— Спасибо, дорогой, спасибо, — спокойно ответил фон Тадден и пригласил его сесть рядом.

— Легки на помине, — широкая улыбка играла на лице барона. — Вот видите, господа, первые подразделения уже выходят на исходные позиции.

К их столику подошел молодой мужчина высокого роста, сидевший в углу закусочной.

— Разрешите представиться, я журналист из местной газеты «Ди Глокке». Не могли бы вы ответить, господин Тадден, по какому случаю прибыли сюда ваши люди? Эннепе — это ведь не близкий край, а Рурская область.

— Они просто хотят попьянствовать пару дней, — довольно холодно ответил барон, стараясь, однако, сохранить полную безмятежность.

Рихард Грифе вздрогнул, услышав голос журналиста, и весь как-то съежился.

— Что с тобой, Рихард? На тебе лица нет, — удивленно спросил его фон Тадден, когда журналист отошел от их столика.

Грифе, совершенно растерянный, смотрел вслед удалявшейся фигуре и почему-то шепотом ответил:

— Это ведь Вальтер Биркнер.

— Что за чушь! Ты же сам сказал, что он утонул в Дунае, — раздраженно сказал барон.

— Да, это произошло почти… — начал было Грифе, но вовремя проглотил последние слова, заметив испепеляющий взгляд фон Таддена. От растерянности он чуть не выдал самого себя. И Гесс и Германсдерфер внимательно смотрели на него.

— Но с тех пор я ничего о нем не слышал, — подавленно бормотал Грифе.

На него было жалко смотреть.

 

Каждый борется в одиночку

Грифе не ошибся. К ним действительно подходил Вальтер Биркнер. Но если бы Грифе смотрел ему не в спину, а в лицо, он был бы менее уверен в этом. Знакомые Биркнера в один голос утверждали, что он сильно изменился за последние месяцы. Он возмужал и окреп, его движения стали уверенными и быстрыми, как у человека, который волею обстоятельств вынужден самостоятельно и зачастую без промедления принимать решения. Но более всего изменилось у него лицо. Черты его приобрели некоторую жесткость, от глаз лучиками расходились ранние морщины, в уголках рта обозначились глубокие складки, придававшие ему несколько мрачноватый вид. На висках поблескивала первая седина. Справа на лбу появился короткий, но глубокий шрам. Сам Биркнер называл его «ульмской меткой».

Собственно говоря, с момента появления этой метки он вел теперь отсчет своего второго рождения. Хорст Вебер по этому поводу сказал:

— Не всем удается родиться дважды. В таких случаях тем более надо ценить жизнь.

Спасла Вальтера простая случайность. Когда от мощного удара на пароходе в Ульме он грохнулся за борт, Вальтер незамедлительно начал погружаться. Правда, вода привела его в чувство, но только для того, чтобы в полном сознании навечно принять в свои волны. Человек со связанными сзади руками погружается как камень. С Вальтером, избитым и измученным бессонницей, это произошло еще быстрее. Течение подхватило его тело и потащило вниз вдоль киля судна. Вот здесь-то его и стукнуло сначала краем лба, а затем руками за острую железную скобу, отогнувшуюся на корме у днища. Он зацепился за нее веревкой, которая связывала руки, и застрял. Все это произошло настолько быстро, что он не успел даже как следует наглотаться воды. Острая боль в голове от удара о скобу, как он потом объяснял Хорсту, прибавила ему сообразительности. И Вальтер начал тереться веревкой о железо. У него вряд ли бы что-нибудь вышло из этого, если бы не течение. Напор воды на его тело был достаточно сильный, и возникшее сопротивление давило на веревку. Вальтер понял, что его руки свободны, только после того, как его мощным толчком бросило в сторону. Он как пробка выскочил на поверхность и стал жадно хватать пьянящий ночной воздух. По мере того как к нему возвращалось сознание того, что он спасся, силы покидали его. Он едва добрался до берега. Что было дальше, он не помнил.

Очнулся лишь утром. Он лежал в высокой зеленой траве, и над ним сияло солнце — маленькое сверкающее чудо, которое он уже не надеялся увидеть.

Биркнер две недели провалялся в деревне у своих родственников, пока полностью оправился от пребывания в «Кругу защитников родного края». Он виделся только с Хорстом Вебером, которого вызвал через своих родственников. Хорст рассказал ему о своем посещении Ганса Краузе-Линдемана. Известие о том, что телефонный разговор Биркнера и Краузе подслушивали, неожиданно для Хорста произвело на Вальтера успокоительное впечатление. Он был рад, что остатки его опасений относительно роли Краузе окончательно исчезли. По просьбе Биркнера Хорст съездил в Ульм и вместе с полицией осмотрел пароход. Однако там не удалось найти абсолютно никаких следов пребывания людей. У парохода был заброшенный вид. Принадлежал он богатому предпринимателю, который в это время находился в длительной коммерческой поездке за границей и еще не решил судьбы старой посудины, списанной на прикол. Полиция весьма скептически восприняла сообщение Биркнера, переданное через Вебера. Правда, они все добросовестно запротоколировали, но откровенно дали понять Веберу, что в последнее время слишком многих людей в стране мучает мания преследования.

Когда Вебер рассказал об этом Биркнеру, последний безнадежно махнул рукой:

— Я уже давно не верю в помощь со стороны полиции. Вот если бы у меня был ювелирный магазин и его бы обворовали! Тогда был бы смысл заниматься таким делом. Нарушен великий принцип частной собственности: украли ценности, деньги. Это подрывает устои общества. Да и награда будет неплохая. А здесь? Кто-то кого-то бьет по морде, не дает спать, слепит светом. Ребячьи забавы, да и только. И к тому же ни одного трупа. Дохлое дело.

Вебер убеждал своего друга выступить с рассказом о случившемся по телевидению — может быть, это поможет найти банду.

— Наивный ты человек! Неужели ты думаешь, меня пустят к телекамерам, не потребовав предварительно вещественных доказательств? Ведь я же черню образ нашего отечества. А доказать свою правоту мне нечем. Разбитая рожа не доказательство. Я еще далеко не уверен, напечатает ли меня наша газета.

— Ну это ты уж слишком. Для шефа такой материал — находка.

— Не скажи. С некоторого времени он меня стал воспринимать без особого энтузиазма.

Биркнер оказался прав. Когда он закончил свой рассказ о таинственном пароходе и своих злоключениях, редактор газеты как-то задумчиво произнес:

— Послушайте, Биркнер, вам не кажется, что вы теряете в профессиональном отношении? Вы становитесь слишком узким специалистом. Правый радикализм, неонацизм, национал-демократы… От целого вы идете к частностям и скрупулезно исследуете их. Не спорю, вы эту тему знаете хорошо, я бы сказал, даже слишком хорошо для нашего читателя. Но не забывайте: он ведь тоже немец. И ему надоедает все время читать об одном и том же: о растущем национализме и неонацизме. Вы все время показываете ему зеркало прошлого, и он слишком часто узнает там самого себя. Это не может не раздражать. Почитайте редакционную почту, там масса подобных откликов. Кроме того, так легко потерять объективность — главную ценность настоящего журналиста. Ведь существует своего рода закон Грэшема в печати, по которому плохие вести заслоняют хорошие. Мы должны бороться с подобной тенденцией, чтобы сохранить объективность информации.

— Может быть, вы и правы, но суть в том, что плохие вести говорят о характере происходящих перемен, а хорошие — ни о чем не говорят, — ответил Биркнер.

Ему было ясно, что с редактором провели профилактическую беседу. Об этом свидетельствовала его необычная разговорчивость. Когда он сам был в чем-то убежден, он говорил отрывисто и коротко. Если ему приходилось доводить до сведения чужие указания, он старался подыскать аргументы и облекал их в расплывчатые сентенции.

— Знаете что, Биркнер, — оживился редактор, — я думаю, вам надо встряхнуться, съездить куда-нибудь в интересную страну, отдохнуть, набраться новых впечатлений, потом написать об этом. Как вы на это смотрите?

Это было несколько неожиданно для Вальтера. Он никогда не думал о возможности зарубежного вояжа, и подобное предложение привело его в некоторое замешательство.

— Откровенно говоря, вы заслужили такую поездку. — Голос редактора стал почти дружелюбным. — Газета значительно повысила свой тираж, и в этом немалая ваша заслуга. Так что вам на выбор любой маршрут.

Жест действительно был широкий. И Биркнер решил им воспользоваться.

— Хорошо. Я согласен. Вероятно, вы правы. Если вы не возражаете, я бы выбрал Южную Америку. В гимназии и университете я занимался немного испанским, мне было бы интересно… — Биркнеру показалось, что он перехватил, и он начал было объяснять извиняющимся голосом.

— Договорились! — прервал его редактор. — Собирайтесь в дорогу. И чем раньше, тем лучше.

У Биркнера было такое ощущение, что он даже обрадовал своим решением редактора.

Вальтер схитрил в последний момент. Он вскочил в седло лошади, которая оказалась возле него совершенно неожиданно. Но он сделал расчет на то, что поводья будут у него в руках, и не ошибся. Согласие редактора на маршрут было для него самым главным. Он понял, что ему предоставляется исключительный шанс побывать в Южной Америке и поискать там следы могущественных покровителей доморощенных неонаци.

— Опять ты бросаешься очертя голову в пасть дракона, — неодобрительно встретил его решение Хорст. — Ты все время забегаешь вперед. Что ты можешь сделать один против организованного движения?

— Это уже не моя вина, Хорст, — ответил Вальтер. — К сожалению, наше общество таково, что оно способствует объединению правых сил. Удел же левых — каждому бороться в одиночку.

У Вальтера установились неплохие отношения с некоторыми из иностранных журналистов, аккредитованных в Бонне. Его знали и уважали как активного и цепкого журналиста, который не останавливался даже перед личным риском, добывая нужную информацию. Многие из историй, происшедших с ним, были широко известны и снискали ему уважение. Особенно подружился он с молодым английским журналистом, который наездами частенько бывал в ФРГ. Английский коллега как-то рассказал Биркнеру о своем разговоре с работниками гессенской прокуратуры, с которыми у него были доверительные отношения. На вопрос английского журналиста, откуда у национал-демократов в наличии большие суммы денег, ему назвали три источника. Первый — это богатства, награбленные гитлеровцами во время войны и спрятанные затем в Альпах. Второй — огромные суммы денег, поступающие в виде пожертвований от бывших крупных нацистов, укрывшихся в Южной Америке. Третий — это взносы сторонников неонацизма среди промышленников и финансовых тузов внутри самой ФРГ.

Английский журналист рассказал также Биркнеру о своей беседе с Отто Гессом, который с наглой откровенностью заявил ему:

— В конце войны люди, находившиеся у власти, спрятали богатства для борьбы против большевистской опасности. Они, как и их семьи, видят в НДП продолжателя борьбы. Эти богатства были предназначены для нас, так же как имущество отца переходит в руки его потомства. Мы намерены использовать эти богатства для борьбы против общего врага — большевизма.

Биркнер твердо решил ехать в Южную Америку, чтобы на месте собрать фактический материал. Он взял билет через Мадрид и несколько дней провел в Испании. Здесь он напал на след книгоиздателя Хельмута Крамера, который процветал на испанской территории и частенько общался со своим любимым автором Отто Скорцени. Совершенно неожиданно Вальтер узнал в Мадриде от одного знакомого журналиста, что в июне 1958 года Испанию посетил нацистский преступник Мартин Борман, проживавший там под псевдонимом Ковалло. Вальтер узнал также, что, по слухам, Борман и другие крупные нацисты прячутся на границе Парагвая и Бразилии. Он взял билет до Асунсьона.

Биркнер провел в Парагвае и Бразилии около пяти недель. В результате долгих, мучительных и опасных поисков узнал он следующее. На самом юге Бразилии, в миле от западного берега реки Парана находится таинственное поселение «Колония Вальднер-555», названное так в честь эсэсовского номера Бормана. Поселение защищено со всех сторон и представляет собой естественную крепость. На юге — труднопроходимые парагвайские джунгли, населенные племенами, враждебно настроенными ко всем посторонним; на востоке — река шириной в десять миль. Дороги с запада из Асунсьона в Парагвае и у бразильской границы из Бела-Виста проходят через многочисленные поселения бывших эсэсовцев. Путь по реке Парана тоже под полным контролем лоцманов, которые, как правило, учились вождению судов по Рейну и Эльбе. Все попытки Биркнера подобраться поближе к резиденции Бормана окончились неудачей.

В одном из кабачков Асунсьона подвыпивший соотечественник, которого Биркнер хорошо угостил, еле ворочая языком, говорил пьяную правду:

— Слушай, парень, ты лучше выброси из головы это дело. Добраться в «Колонию Вальднер-555» невозможно, даже если у тебя там отец или брат. Тебя укокошат задолго до того, как ты увидишь первую тростниковую хижину охранников. Ты знаешь, сколько людей его охраняют?

Собеседник Биркнера, несмотря на свое состояние, не решался назвать Бормана по имени.

— Только в хижине у въезда в поселение живут шестьдесят охранников. А всего — их сотни, может быть, тысячи. И каждый готов, не задумываясь, ухлопать кого угодно. За это им хорошо платят. Знаешь, сколько у него денег? Сто тридцать пять миллионов долларов. Все фонды НСДАП, личное имущество фюрера и часть фондов СС. Такую кучу денег просто невозможно себе представить.

Биркнер покинул своего собеседника спящим за столиком, где они сидели. Он предпочел наутро вылететь из Асунсьона. Вся атмосфера здесь была слишком насыщена чудовищными фактами и слухами. Здесь было чересчур много людей, всегда носивших широкополые шляпы и никогда не снимавших больших темных очков. Здесь слишком многие хорошо говорили по-немецки, чтобы он мог чувствовать себя спокойно. И воды Параны притягивали к себе, как глаза удава. Когда он смотрел на ее мутные волны, жутковатое чувство не покидало его…

Вернулся Биркнер домой 8 октября. Уже на Франкфуртском аэродроме на него пахнуло знакомым угаром гессенских сражений. Он шел по знакомым улицам, и афишные тумбы самоуверенно и нагло заявляли ему: «Мы прорвемся! НДП».

 

Баварский прорыв

Роланда спас Герд. Это он, обеспокоенный странным исчезновением друга, начал немедленные поиски. Эрика помогала, как могла, но ей самой после стычки у «Шварцвальдхалле» был прописан постельный режим. Герд развил невероятную активность, встречался за день с десятками студентов, выясняя подробности столкновения в Карлсруэ. Постепенно круг догадок и предположений сужался. Когда же Герд узнал о драке Роланда с Дитрихом, он почти с полной уверенностью заключил, что разгадку нужно искать именно здесь. Хотя Герд был мало знаком с внутренними законами корпорации, он знал, что она не прощает отступникам. Тщательные наблюдения за Дитрихом и его друзьями ввели в круг подозреваемых Хорька, который показался ему слишком суетливым и таинственно-напыщенным. Герд несколько раз выслеживал его, пока не обнаружил, что тот посещает замок. Так он напал на верный след и в критический момент поспешил на помощь Роланду.

Истязания были слишком сильны. У Роланда было физическое и нервное потрясение. Врач прописал ему длительный отдых на море. Они поехали вместе с Гердом на Балтику. Жили в палатке в уединенном месте. О случившемся почти не говорили. Только однажды Роланд обратился к другу:

— Никак не могу придумать, как можно ухватить Хорька за лапу и разоблачить всю компанию!

Герд пожал плечами:

— Я сам об этом все время думаю. Хорек откажется — ведь у нас нет свидетелей. Я тогда не догадался притащить с собой полдюжины ребят, а потом они наверняка уничтожили все следы своего судилища.

Через несколько дней к ним приехали Эрика и Моника.

Стояло прекрасное лето. Оно было только слишком тихим для обычно шумного и веселого Роланда. Задумчивость не была свойственна его натуре. Он был непривычен Эрике, Герду, самому себе. Только Моника находила его в таком состоянии намного лучшим, чем всегда. Однажды Роланд даже с легкой иронией заметил:

— Я, кажется, приближаюсь к твоему идеалу мужчины, Моника. Как бы Герд мне морду не начистил.

Эрике было немножко грустно. Она чувствовала, что в политических взглядах Роланд стал гораздо ближе к ней, но вместе с тем эквивалентно убывала былая веселость и неугомонность его характера. Взрослея, люди часто приобретают желанные для других добродетели, но они неизбежно при этом изменяют своей натуре, принося в жертву разуму эмоциональную непосредственность.

В конце августа они расстались. Роланд поехал на две недели к родителям. На прощанье он сказал ей:

— Знаешь, мне очень часто хотелось в эти дни встретиться с Вальтером Биркнером.

Она с удивлением взглянула на него. Это было для нее неожиданно.

И он добавил:

— Мне будет очень не хватать тебя.

Уже в Мюнхене она почувствовала это по его письмам.

Вновь встретились они в середине октября. Эрика приезжала к нему на два дня в Гейдельберг. Она нашла Роланда несколько растерянным. Он сидел в своей комнатке, обложившись кипой самых разных газет. И везде она видела подчеркнутые синим фломастером статьи о гессенских выборах и успехах НДП. К его чести, Роланд не смутился, когда она застала его за этим занятием. Он откровенно сказал:

— Не так легко свести все воедино. Отклики самые разные. Я хочу все-таки докопаться до причин: почему НДП растет как на дрожжах и в чем притягательность ее идей для молодежи? Ведь нельзя же утверждать, что все, кто голосует за нее, приверженцы неонацизма.

Да, это был уже другой Роланд, которого она хотела в нем видеть давно, но которого она совсем не знала и которого ей еще предстояло узнать.

От Герда Эрика знала, что бывшие друзья Роланда по корпорации объявили ему бойкот. Леопольд фон Гравенау умело дирижировал этой игрой, провоцируя через других мелочную травлю Роланда. Но он держался и не сдавал своих позиций. У него постепенно появлялись новые друзья, хотя он теперь сходился с людьми значительно труднее, чем раньше. Подвалы замка отняли у него былую легкость и непосредственность человеческого общения.

Провожая Эрику, Роланд пообещал:

— Мы приедем с Гердом в субботу девятнадцатого ноября к тебе в Мюнхен.

И добавил, улыбнувшись:

— Подыщи нам участки потруднее. Ведь не только у сторонников НДП есть добровольцы.

Днем в субботу во двор ее дома въехал «фольксваген» Герда, из которого вышли хозяин машины, Роланд и еще два парня. Они представились ей: Курт Фольриттер и Руди Зайдель.

Каково же было ее удивление, когда Дитер Мёле, которого она тоже пригласила на кофе, сказал ей, что Курт — председатель Социалистического союза немецких студентов в Гейдельбергском университете, а Зайдель — референт ССНС по международным вопросам.

Все вместе они обсуждали ситуацию, сложившуюся в Баварии. Роланд активного участия в дискуссии не принимал. Герд заявил, что он намерен самым активным образом разоблачать демагогию НДП и разъяснять избирателям ее истинные намерения. Роланд вызвался пойти вместе с ним. Договорились встретиться в 7 часов утра в Швабинге около главного университетского здания.

Вечером Роланд вместе с Эрикой должны были встретиться с Вальтером Биркнером. Встречу организовал Дитер Мёле, хорошо знавший Биркнера.

Биркнер пришел не один. С ним был молодой английский журналист, которого Роланд уже однажды видел по телевидению. Они уселись за столиком в маленькой пивной «Цум анкер»  недалеко от дома Эрики и заказали пиво.

Биркнер представил англичанину Роланда и Эрику, назвав их: «Мои друзья, с которыми мы можем быть откровенны».

Роланда это немного задело. Но Биркнер держался совершенно естественно, и в его словах не было никакой наигранности.

Англичанин рассказал, что он несколько дней назад встречался с Францем Флорианом Винтером.

Винтер, состоятельный сорокатрехлетний мясник, живший у озера Тегерн, примерно в 40 милях от Мюнхена, был заместителем Фрица Тилена. Он снискал себе известность в НДП и среди журналистов своей речью по телевидению после возложения венков 29 августа 1965 года на кладбище в Ландсберге, где похоронены казненные фашисты.

После гессенских выборов Винтер направил письмо членам правления партии, в котором он заявлял, что фон Тадден ведет игру против Тилена и насаждает своих людей на все ключевые посты в партии. Далее Винтер утверждал, что фанатики экстремисты все больше определяют курс партии и толкают страну к новой катастрофе. Он заявлял, что не может разделять ответственности за такое развитие, и решил уйти из партии.

В ответ Тилен исключил Винтера из партии. Но на этом дело не кончилось. Семья Винтера заявляла, что неизвестные люди день и ночь преследовали бывшего вице-председателя НДП. На дверях его дома каждое утро находили свежую надпись черной краской: «Иуда». Иногда ее заменяли на «Предатель». В квартире раздавались анонимные звонки, и кто-то угрожал убить хозяина дома. В конце концов Винтер вынужден был бежать вместе с семьей в Австрию.

Англичанин сказал, что и это не все. На днях его познакомили с «Планом № 8» — секретным нацистским проектом «четвертого рейха». Его название объяснялось тем, что восьмая буква в латинском алфавите «H» — первая буква имени Гитлер. По его словам, это хладнокровно и тщательно продуманный план возрождения неонацистского движения. По «Плану № 8» Западная Германия делилась на 37 районов с северным штабом в Гамбурге и южным штабом в Мюнхене и «командными группами» в 40 городах. Он предусматривал создание тайных штурмовых батальонов, подготавливаемых бывшими нацистами, которые по-прежнему занимают высокие посты в правительстве, в армии и полиции. Так же, как это сделал в 1933 году Гитлер, неонацисты собираются перейти на легальное положение, как только они станут достаточно сильными, чтобы захватить власть.

— Если уже сейчас не принять решительных мер, — сказал англичанин, — то миллионы немцев снова пойдут по долгому пути в ночь. Первый шаг они сделали шестого ноября в Гессене.

— Да, а, как говорит господин Штраус, любой длинный путь начинается с первого шага, — заметил Биркнер.

— Боюсь, что завтра Бавария повторит гессенский вариант. Вся земля наводнена листовками и плакатами НДП. Они даже мне домой прислали по почте листовку: «Голосуйте за НДП! С ней вы обретете веру в будущее!»

Английский журналист покачал головой и стал прощаться. Утром предстояло вставать очень рано. Биркнер вместе с Роландом проводил Эрику домой. По пути они договорились встретиться в ближайшие дни после выборов.

Утро 20 ноября было хмурым и неприветливым. Ветер гнал низкие рваные облака, но выше все небо заволокло сплошной серой кисеей, через которую местами тускло просвечивало солнце. Многие бюргеры, выползшие на улицу после утреннего кофе, удивленно разглядывали длинные ряды новых цветастых предвыборных плакатов НДП, которых не было еще накануне вечером. И хотя по традиции избирательная борьба прекращалась уже в субботу, активисты НДП привлекли в свои союзники даже последнюю ночь.

Около избирательных участков были видны группы молодых людей, не по-граждански подтянутых и четких. Ими командовали старые опытные волки. Это специально выделенные охранные отряды НДП обеспечивали порядок при голосовании. По указанию фон Таддена они должны были соблюдать полнейшее самообладание и не прибегать к насилию. Однако соблазн показать себя был слишком велик. Кое у кого нервы не выдержали, и старая закваска дала себе знать.

Дитер Мёле рассказывал позднее, что он зашел в мюнхенскую пивную «Швабингер брой» как раз в тот момент, когда там выступал оратор от НДП. Он, видимо, уже прилично завелся и орал, брызгая обильной слюной после баварского пива:

— Мы хотим порядка у себя в доме и уважения в Европе!

— Нам надоело слушать басни о немецких преступниках!

— Наша партия скорбит об участи немецкой женщины. Мы требуем: «Мать, а не проститутка!»

— Если бы мы были у власти, мы бы живо навели порядок. Всем бродягам надо постричь волосы и заставить их прилично работать!

Дитер Мёле громко засмеялся, услышав эту ахинею. Но тут же ему пришлось пожалеть об этом. На него налетели несколько дюжих парней. Они выкрутили ему руки, схватили за волосы и выкинули из пивной. Они были среди своих и изгоняли скептиков, как прокаженных.

Роланд, Герд и оба студента-социалиста поехали с утра в Клингенберг-на-Майне, куда Курта Фольриттера пригласил его дядя, председатель местного профсоюза служащих. Когда они выезжали из города, навстречу им попался парнишка, продававший газеты. Они остановились, и Роланд увидел у него свежий номер «Дейче националь дайтунг унд зольдатен цайтунг». Он купил газету. В глаза бросились строчки: «Пусть 20 ноября каждый пойдет на выборы! Дело идет о нашем любимом немецком отечестве, о нашей любимой баварской родине. И пусть каждый действует по принципу: «Бейте левых, где только можно!» Задача состоит в том, чтобы в баварской колыбели Федеративной республики, в баварской сердцевине народного духа рассчитаться с антидемократическими и нетерпимыми силами».

В Клингенберге они разделились. Роланд с Гердом пошли к ратуше посмотреть, как идет голосование, а Курт и Руди отправились на розыски профсоюзной конторы. Через полчаса Роланд и Герд оказались около местного отделения НДП. Там было людно, озабоченно сновали люди с повязками распорядителей на руках. То и дело подъезжали автомашины с громкоговорителями. В них садились несколько человек, и они мчались по проселочным дорогам в разных направлениях. Вдруг в дверях мелькнула чья-то знакомая фигура. Роланду показалось, что это был Зайдель, но он тут же отбросил эту мысль.

Пройдя через весь город, Роланд и Герд возвращались к месту условленной встречи. В конце улицы они увидели драку. Маленькие фигурки наскакивали друг на друга и разлетались. Им было видно, как три человека набросились и скрутили одного. Роланд и Герд прибавили шагу. Каково же было их изумление, когда они вдруг увидели Курта Фольриттера, которого привязали к фонарному столбу и повесили на него картонный щит с надписью: «Я срывал плакаты НДП». Это случилось среди бела дня, на глазах у прохожих, которые предпочли быстро удалиться или же с любопытством глазели издали на человека, беспомощно извивавшегося у столба.

Когда Роланд увидел выражение лица Курта, красное от стыда и гнева, его сердце сжалось, как будто кто-то взял его холодной рукой. Кровь в жилах, казалось, вскипела от нахлынувшей ярости. Он бросился к столбу. Наперерез ему бежали три парня, которые связали Курта и сейчас фланировали невдалеке. Роланд подбежал к столбу и стал развязывать веревку. В этот момент подбежавший ударил его в плечо. Роланд резко снизу левой поддел нападавшего в подбородок. Его голова взметнулась вверх, и в этот момент Роланд, выставив вперед левую ногу за ботинок противника, всем корпусом нанес удар правой в открытое лицо. Нападавший качнулся назад и, зацепившись за подставленную ногу Роланда, грохнулся спиной на землю. Второго он отделал точно так же своим любимым способом. Увидев подоспевшего Герда, третий поспешил удрать.

Роланд отвязал Курта. У него были поцарапаны подбородок и щека, под левым глазом набух синяк.

— А где же Руди? — спросил Герд.

— Не знаю, он увидел какого-то знакомого, сказал, что догонит меня, и исчез.

— Странно все это. Тебя ведь здесь никто не знает! — мрачно выдавил Роланд, вспомнив снова знакомую фигуру у конторы НДП.

Зайдель нашелся через час и первый напал на них с упреками, что они бросили его. Роланд ничего не сказал ему, но про себя отметил, что он был неестественно взвинчен, когда Курт рассказал ему о случившемся.

Обратно ехали молча. Роланд включил «Блаупункт». Комментатор говорил о выборах в Баварии, отмечая необычную активность сторонников НДП. В качестве одной из причин растущего влияния национал-демократов комментатор назвал униженную национальную гордость граждан ФРГ. Роланда поразили слова диктора: «Мы не дерево, у которого может останавливаться каждая собака. Неправда, будто в Голландии каждый второй редактор держится с нами заносчиво только потому, что в юности он издали видел эсэсовский сапог. Отвратительно то, что каждая вторая газета Италии в отношениях с нами изображает из себя орган гарибальдийцев, хотя в Риме она давно терпит неофашистов».

«Так мы далеко зайдем, — думал Роланд, — вместо того чтобы критически разобраться с тем, что происходит у себя дома, мы огрызаемся на других. Национал-демократы могут себя чувствовать как у Христа за пазухой, пока наш ХДС апеллирует к чувствам национального великомученичества».

…На Хольцштрассе, 49 царило ликование. Сведения, поступавшие с мест, были воодушевляющими. В Гербебруке, в центральной части Франконии, за НДП проголосовало 12,9 процента. Это была настоящая сенсация.

Но особенно высокий процент голосов НДП собрала в гарнизонных городах: в Байрейте — 13,9, в Бад-Райхенхале — 10, в Нюрнберге — 12,9 процента.

В итоге НДП собрала по всей Баварии 780 572 голоса, или 7,4 процента.

Но наиболее бурно события развивались в решающем округе в Средней Франконии, где избиратели отдали НДП 12,2 процента, а свободным демократам 9 процентов голосов. Когда об этом стало известно, Фриц Тилен торжествующе заявил Прункману:

— СвДП пришлось убраться — вот что важно, мой друг! Это так важно.

Поздно вечером по мюнхенским улицам двигалось факельное шествие сторонников НДП. Разодетые, напыщенные бюргеры праздновали свою победу: следом за гессенским было выиграно баварское сражение. Впервые с 1946 года в баварском ландтаге скамьи свободных демократов оказались пусты. Вместо либералов в земельном парламенте обосновалась неонацистская фракция в 15 депутатов.

 

Склока

Выборы в Баварии вызвали широкие отклики и внутри Западной Германии и за рубежом. Рудольф Аугштейн, издатель «Шпигеля», писал в своем журнале: «День выборов в Баварии 1966 года превратился в особую дату. Послевоенному периоду как эпохе, которую все демократы считали гарантированной, пришел конец. Германия снова показывает миру свое лицо сфинкса, за фигурой которого притаилось все что угодно, но только не загадка».

Пресса многих стран била тревогу. Последние события слишком открыто обнажили язвы западногерманского общества. Миру вновь открылись признаки старого порока, слишком хорошо знакомые человечеству. «Теперь уже бесполезно отрицать наличие в политической жизни ФРГ неонацизма. Как их ни называй — национал-демократами или чем-нибудь в этом роде, программа неонацистов равнозначна той, с которой Гитлер и его банда завоевали Германию в тридцатые годы», — заявляла в редакционной статье датская газета «Политикен».

Но большинство руководящих деятелей в Бонне решительно выступили против таких оценок и, по существу, взяли национал-демократов под защиту от чрезмерных нападок слева.

Адольф фон Тадден был доволен. Все первоначальные опасения относительно возможного запрета партии после выборов в Гессене и Баварии отошли на задний план. Национал-демократы теперь восседали в ландтагах, и они беседовали на равных с депутатами от ХДС и СДПГ. Парламентская респектабельность увеличивала шансы на будущее.

Вскоре после выборов фон Тадден встретился с Рихардом Грифе на его квартире.

— Я думаю, пора кончать с бременской богадельней, — сказал барон, обращаясь к Грифе. — А то не ровен час еще какой-нибудь тип вроде этого кретина Винтера вылезет со своим письмом на правление партии и будет перемывать нам кости. Как настроения на местах?

— Подавляющее большинство районных и окружных организаций поддержит нас, — уверенно ответил Грифе. — Наши люди только ждут сигнала. После рождественских каникул, пожалуй, можно начинать вплотную заниматься кадровым вопросом.

Фон Тадден и Грифе разработали подробный план подготовки операции по укреплению своими сторонниками всех ключевых позиций в партии. Предстояла решительная схватка за власть.

2 февраля 1967 года фон Тадден назначил досрочные выборы правления в земельной организации НДП в Нижней Саксонии. Вместо прежнего председателя Лотара Кюне была выставлена кандидатура самого фон Таддена. На собрании присутствовали 187 человек. За Кюне было подано всего 72 голоса, за фон Таддена — 115.

Узнав об этом, Тилен взорвался:

— Он же обещал мне не выставлять своей кандидатуры. Это уж слишком: нахватать столько постов в партии!

И он решил принять энергичные меры против явно зарвавшегося заместителя. Он провел срочное совещание со своими сторонниками, после которого трое из них, Фриц Винкельман, Герхард Борк и Вильгельм Михельс, подали жалобу в Восьмую гражданскую палату бременского земельного суда. 8 марта суд вынес решение в пользу трех членов НДП: постановил, что избрание фон Таддена было недействительно.

Ободренный решением суда, Фридрих Тилен решил использовать этот момент для того, чтобы избавиться от своего слишком энергичного и влиятельного заместителя.

10 марта многие западногерманские газеты вышли с кричащими заголовками. «Штутгартер цайтунг» писала: «Открытый разрыв в НДП: Тилен исключил из партии фон Таддена и семерых его сторонников».

Фон Тадден получил сообщение о своем исключении из партии утром 9 марта, в пятницу. Он находился в это время в редакции «Дейче нахрихтен» в Ганновере, на Канальштрассе, 10.

Известие, казалось, нисколько не смутило его. Прочитав письмо, он усмехнулся: в политике успех акции часто зависит не от решительных демаршей, а от скрупулезной предварительной подготовки и личной преданности исполнителей. Фон Тадден сделал несколько звонков своим сторонникам и в ожидании их прихода наглухо запер дверь в редакции. В это же время члены правления НДП Удо Валенди и Хорст Гюнтер Швеймер в срочном порядке явились в помещение федеральной канцелярии НДП и оседлали телефонные аппараты. Нужные люди были проинформированы в течение часа.

На Рихарда Грифе фон Тадден возложил ответственное поручение: он должен был следить за действиями группировки Тилена и срочно информировать обо всем барона. Грифе сообщил, что Тилен выехал на своей машине из Бремена в Ганновер.

Когда фон Тадден узнал об этом, в глазах его появился злорадный блеск. Он не мог себе отказать в этом удовольствии и позвонил в Бремен. Пока Тилен мчался на всех скоростях в Ганновер, в Бремене срочно состоялось заседание местной организации НДП. На собрании было доложено, что Тилен своим исключением фон Таддена и семи других членов НДП из партии накануне предстоявших 23 апреля выборов в ландтаги земель Рейнланд-Пфальц и Шлезвиг-Голштейн нанес партии удар в спину.

Когда Тилен вошел в партийную штаб-квартиру и по-хозяйски уселся на голубую софу, ему злорадно сообщили о том, что бременская организация исключила его из своих рядов. Это было настолько неожиданно для Тилена, который сам был выходцем из Бремена, что он задохнулся. Казалось, еще мгновение — и глаза у него вылезут из орбит. Он захрипел и потянулся к газированной воде.

Когда он вновь обрел способность соображать и действовать, в комнате уже никого не было. Тилен по телеграфу вызвал членов федерального правления НДП на заседание, которое он назначил на 11 марта во Франкфурте. Он еще надеялся, что большинство правления поддержит его решение об исключении фон Таддена.

Франкфуртский ресторан «Уланд экк» известен среди местных национал-демократов. Здесь довольно уютно и всегда большой выбор отличного пива. Посетители «Уланд экк» чувствуют себя здесь непринужденно. Быть может, это объясняется еще и тем, что владелец ресторана Карл Штекк, служивший в свое время шеф-поваром на судне «Ганзеатик», понимает толк в посетителях и всегда отдает предпочтение солидной клиентуре, к которой относит и верхушку НДП. Многие члены правления пришли сюда в воскресенье 11 марта заранее и, сытно отобедав, наслаждались теперь приятной свежестью пива «Пильзнер Урквель». Фридрих Тилен подкатил к ресторану на черном «мерседесе-250». Было 17.40. К машине бросилась толпа журналистов. Однако Тилен сейчас менее всего был заинтересован в рекламе и дал газ. Явился он вновь через 50 минут и едва прорвался в зал сквозь толчею и драку, возникшую у входа. Курт Штекк не знал его в лицо и встретил довольно подозрительно. Вначале он не хотел пускать его в зал.

В конце концов его поколебала самоуверенность Тилена, который все еще держал себя как настоящий председатель партии.

В отдельном зале, где собрались члены правления НДП, Тилена встретил его заместитель Вильгельм Гутман.

— Господин Тилен, — четко выговаривая каждое слово, обратился он к вошедшему, — ваша собственная земельная организация исключила вас из Национал-демократической партии. Мы хотели бы просить вас оказать партии последнюю услугу и добровольно оставить свой пост.

Тилен вспылил и наотрез отказался пойти навстречу своим соратникам по движению. Объяснение длилось всего четверть часа. Тилен был явно взбешен, когда покидал «Уланд экк».

Члены правления единодушно утвердили решение бременской организации об исключении Тилена из партии и утвердили председателя земельной организации НДП в Баден-Вюртемберге Вильгельма Гутмана временно исполняющим обязанности председателя партии.

Тилен сделал заявление для печати, в котором он настаивал на своем праве не признавать решения федерального правления и объявлял, что он подает жалобу в бременский суд.

Фон Тадден не зря потратил последние два года на тщательную работу по подбору и расстановке верных людей на ключевые посты в партии. Он знал настроения каждого из них. И, что тоже было немаловажно, все они знали о расстановке сил в НДП. Поэтому барон счел за лишнее присутствовать на заседании правления партии. Будучи абсолютно уверенным в исходе дела, он мог позволить себе такую роскошь.

В то время как в «Уланд экк» исключали из партии Фрица Тилена, Лотара Кюне и Фрица Винкельмана, фон Тадден кутил со своими приятелями в ресторане «Савой». В номер барона, где уже сидел Рихард Грифе, ввалились несколько человек. Компания была уже явно навеселе. Фон Тадден милостиво отвечал на энергичные рукопожатия и принимал поздравления. Адольф Зарг, председатель земельной организации НДП в Сааре, с трудом втащил в номер тяжелый ящик.

— Мой личный подарок уважаемому тезке, — тяжело отдуваясь, самодовольно произнес он.

Веселое оживление на минуту стихло.

Адольф Зарг, заранее предвкушая эффект, широким жестом открыл ящик и вытащил оттуда увесистые бутылки. Появление на столе шампанского вызвало новый взрыв энтузиазма. Зарга одобрительно хлопали по спине.

— Молодец! Вот это предусмотрительность!

— Нет, это, пожалуй, другое. Это уверенность в победе Адольфа.

— «Поммери» — чудесное шампанское!

— О-о! «Хайдсикк» — моя любимая марка.

— Господа, я предлагаю тост за нашего уважаемого лидера, за Адольфа фон Таддена — подлинного главу и надежду партии!

— Господа, я протестую. Вы обижаете Вильгельма Гутмана. С сегодняшнего дня он исполняет обязанности председателя.

Адольф фон Тадден сделал укоряющее выражение лица. Но его выдавала самодовольная покровительственная улыбка.

— Но господин фон Тадден, ведь каждый грамотный человек в партии знает, что Гутман временная фигура. Он только до следующего съезда, — под одобрительные возгласы присутствующих сказал саарский Адольф.

— Тем не менее правила игры должны быть соблюдены до конца. Прозит, господа! — и фон Тадден поднял свой бокал на уровень глаз.

На следующий день новое руководство НДП было встречено аплодисментами на предвыборном съезде земельной организации Рейнланд-Пфальца в Майнце.

Вильгельм Гутман в своем выступлении, которое неоднократно прерывалось восторженными выкриками и бурными овациями, уверенно заявил:

— Национал-демократическая партия подобна каменной глыбе, о которую некоторые еще расшибут свой череп.

Фридрих Тилен, однако, продолжал бороться за явно ускользавшую власть. Он подал жалобу в бременский суд и, используя все связи, добился решения суда в свою пользу.

Создалась довольно комичная ситуация. Согласно судебному постановлению Тилен мог и дальше осуществлять свои права председателя партии. В то же время земельные организации НДП одна за другой заявляли о своей поддержке фон Таддена. Вокруг номинального председателя образовалась пустота. Зарубежная и западногерманская печать в один голос утверждала, что внутрипартийные распри закончились победой откровенно экстремистской группировки фон Таддена. Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме, и другие демократические организации ФРГ требовали от правительства запретить неонацистскую партию. В ответ на это премьер-министр Баден-Вюртемберга Ганс Фильбингер предостерег от переоценки НДП и ее политического влияния. Выступая на пресс-конференции в Штутгарте, он говорил о признаках ослабления Национал-демократической партии, которое скажется уже на очередных выборах в ландтаги земель Рейнланд-Пфальц и Шлезвиг-Голштейн.

Несмотря на успокоительные заверения властей, НДП одержала на выборах 23 апреля очередную победу, набрав около шести процентов голосов. В ландтагах Рейнланд-Пфальца и Шлезвиг-Голштейна обосновались коричневые фракции.

Ободренные успехами, национал-демократы объявили о проведении в мае в Висбадене внеочередного съезда своей партии.

 

Шаг назад, два рывка вперед

Вернер Прункман плакал. По его полному, одутловатому лицу текли крупные пьяные слезы. Никто, даже он сам, не мог сказать теперь, сколько он выпил за этот вечер. Сначала он пил с друзьями, потом, когда они ушли, он продолжал пить один. Когда он набрался по самый узелок галстука, ему вдруг стало так жалко себя, что слезы градом брызнули из глаз. Несколько лет жизни в самом расцвете сил и энергии были отданы политической карьере. Он стоял у колыбели новой партии, пользовался полной поддержкой и благосклонностью ее лидера, принимал первые заслуженные излияния в преданности районных и окружных функционеров НДП. И в тот самый момент, когда, казалось, совсем близок был момент федерального триумфа, когда вполне реально вырисовывалось министерское кресло на земельном уровне, когда имена руководителей партии все прочнее обосновывались на первых полосах центральных газет, он оказался вышибленным из седла. На полном скаку, совершенно неожиданно.

И все только потому, что он необдуманно сделал ставку на Тилена, на этого самодовольного бегемота, которому на блюдечке преподнесли председательское кресло. А он даже не почесался, чтобы удержать его. Обида на Тилена горячей волной нахлынула на него. Ах, если бы он поступил, как Грифе! Ведь никто не мешал ему поставить на фон Таддена. Но кто мог предвидеть, что прусский барон окажется хитрее и умнее бременского фабриканта бетона. Кто мог предположить, что, оставаясь в тени все эти годы, он так искусно и незаметно будет плести интригу и в то же время так скрупулезно создавать свою собственную партию за широкой, неповоротливой спиной самовлюбленного бременца?

Вернеру Прункману было безумно жаль себя, своих несбывшихся надежд и планов. Зачем он выбрал эту неблагодарную политику, где никто не ценит личной преданности и верности долгу, где все решают слепой случай и злой рок? Прункман тихо покачивал головой, как при зубной боли. В который раз он решал сойти с зыбкой почвы политической деятельности и целиком предаться сладкой жизни производителя пудингов. Он клялся и божился навсегда распрощаться с неблагодарной политикой, хотя в глубине души он знал, что все это бесполезно, ибо вкусивший однажды этого плода будет на всю жизнь отравлен. И горький вкус власти бередит кровь и душу, как приторный запах фимиама, воскуриваемый льстецами…

И уже назавтра он сидел в глубоком кресле в кабинете Тилена, который, потирая свои короткие пухлые пальцы, прерывистым голосом развивал перед ним грандиозные планы:

— Мужайся, Вернер. Еще не все потеряно. Мы создадим новую Национально-народную партию. И к нам придут сотни недовольных из НДП, где власть узурпировала шайка проходимцев. Они действуют там методами штурмовиков. Они оттолкнут от себя умеренно консервативные силы. Будущее за нами. Я чувствую себя, как рыба в свежей воде. Я создам партию и облачу ее в новые одежды. И ты займешь в ней достойное место, подобающее твоим талантам и способностям.

При этих словах Тилена Прункман надувался былой важностью и снова чувствовал себя на коне…

Рихард Грифе, как всегда подтянутый и энергичный, проводил совещание со своими доверенными лицами Паулем Миндерманом и Ойгеном Хинкманом.

— Вы знаете, господа, что на начало мая назначен съезд нашей партии. Но если как следует разобраться, съезд вполне может и не состояться. Большой беды от этого не будет, и я берусь утверждать, что в таком случае может быть даже определенная польза.

Тонкая морщинистая шея Хинкмана от напряжения покраснела. Белобрысый Миндерман непонятливо таращил свои белесые глаза.

Грифе невозмутимо продолжал:

— Постараюсь вам объяснить ситуацию доходчивым языком. Вы знаете, как встревожено правительство прежде всего зарубежными откликами на последние выборы в четырех землях. Особенную нервозность в Шаумбурге вызвало заявление Советов от 29 января, в котором официальный Бонн обвиняется в пособничестве нашей партии. Правительство реагирует крайне нервно на тот факт, что советское заявление нашло благожелательный отклик во многих западных странах. В этих условиях в Бонне крайне заинтересованы в том, чтобы мы вели себя как можно тише и безобиднее. Вы знаете, что последние события, связанные с исключением Тилена, были восприняты там с нескрываемой радостью. Это дало возможность властям вновь утверждать, что наша партия не представляет собой опасности и истекает кровью в междоусобной борьбе. Если же в этих условиях состоится наш съезд, это послужит поводом для коммунистов и их сторонников на Западе вновь поднять шумиху о так называемом неонацизме. Собственно говоря, на съезде больше всего настаивают те группы, которые, требуя соблюдения устава, на самом деле делают ставку на Гутмана, или же те, кто предлагает на пост председателя НДП лидера фракции в баварском ландтаге Зигфрида Пельмана. Видимо, вам излишне объяснять, что все эти варианты не входят ни в планы Буби, э-э, простите, фон Хаддена, ни в наши собственные. Зачем нам лишняя междоусобица в партии? А она неизбежно возникнет сейчас на съезде. Если говорить об интересах партии и о наших интересах, то нам всем выгоднее провалить весенний вариант съезда. Время работает на нас. К осени мы наведем полный порядок в партии, и выборы нового председателя пройдут в столь дорогой нам атмосфере единодушия и всеобщего энтузиазма. В то же время, если съезд будет сорван, мы сослужим добрую службу правительству, тем, кто сочувствует нам в рядах ХДС — ХСС, и одновременно сможем предстать в глазах своей и зарубежной общественности как жертвы левого террора…

Хинкман и Миндерман переглянулись. Их взгляды выражали откровенный восторг, предназначавшийся в первую очередь для Грифе: ну и голова этот Рихард! Такой стратег! Такой тактик! Просто приятно работать под его началом.

После общеполитической информации договорились о конкретном плане действий.

Выборы в Рейнланд-Пфальце и Шлезвиг-Голштейне и предстоящий съезд НДП в Висбадене вызвали многочисленные протесты профсоюзов и демократических общественных организаций, требовавших запретить съезд и саму партию. 3 мая в печати было опубликовано сообщение о том, что городские власти Висбадена под нажимом общественности расторгли договор об аренде НДП крупнейшего в городе зала «Рейн-Майнхалле», где 10–12 мая должен был состояться неонацистский съезд. Фон Тадден тут же сделал возмущенное заявление о травле «подлинно немецких патриотов» и перенес съезд на тот же срок в Нюрнберг. Это был открытый вызов: еще были свежи в памяти всего мира помпезные нюрнбергские съезды и манифестации гитлеровской Национал-социалистской партии. НДП арендовала нюрнбергский ярмарочный зал, так как предполагалось прибытие от 3 до 5 тысяч делегатов и гостей. Вечером 9 мая владельцы зала неожиданно расторгли договор об аренде. 10 мая утром лидеры НДП сумели добиться от нюрнбергского административного суда решения в свою пользу, но днем компания, которой принадлежал зал, обжаловала это постановление. Официальная печать трубила победу: демократия свернула шею коричневому чудищу, напрасно за рубежом шумели о неонацистской опасности и вообще вовсе не так страшен черт, как его малюют.

Поскольку договор об аренде зала был аннулирован в последний момент, лидеры партии не успели предупредить делегатов. Огромная площадь перед «Мессехалле» была забита съехавшимися делегатами. Перед многотысячной толпой выступил Адольф фон Тадден.

— Национал-демократическая партия доказала свою жизненную силу. Ни безумие отдельных личностей, ни насилие извне не могут победить нашу партию. Такие вещи, которые происходят сейчас, не могут нас сломить. Они лишь закаляют нас! — патетически восклицал через громкоговоритель Адольф фон Тадден.

Стоя в открытом автомобиле, лидеры партии запели гимн Федеративной республики. Многотысячная толпа национал-демократов с чувством подхватила аллилуйю боннскому государству. Эмоциональный пафос, соединенный с горьким чувством затравленности, вышибал слезу из филистерских душ почитателей нового фюрера.

 

Логика борьбы

Для Роланда Хильдебрандта наступил ответственный момент в жизни. Он был на последнем курсе, и ему предстояло много и упорно заниматься, чтобы сдать экзамены. Роланд все время пропадал в университетской библиотеке либо безвылазно сидел в своей мансарде, обложившись книгами. Его никто не беспокоил. Старые друзья по корпорации уже давно не общались с ним. Фрау Блюменфельд сухо здоровалась при встрече и быстро проходила мимо.

С того памятного разговора в июне 1966 года, когда он равнодушно встретил ее восторженное решение вступить в Национал-демократическую партию, в ее отношении к нему произошла разительная перемена.

Она не могла простить ему затянувшегося безразличия к себе как к женщине. Размолвка с ним на политической почве окончательно разрушила ее иллюзии. Оскорбленное женское самолюбие было обострено неожиданным расхождением в политических взглядах. Теперь на субботние штрудели к ней регулярно заглядывал белобрысый Дитрих. И трудно было сказать, что больше доставляло ему удовольствие: чаепитие у любвеобильной вдовы или сладостное чувство реванша над Роландом.

Самого Роланда это мало занимало. Он с головой ушел в занятия и старался ни о чем постороннем не думать. Иногда это удавалось. Но все чаще он ловил себя на том, что он просто сидит над открытой книгой, а мысли его витают совсем в другом месте. Бурные события последних трех семестров не могли пройти даром. Душевные потрясения заставили его на многое смотреть под другим углом зрения. Когда-то он твердо решил для себя оставаться вне политики. Но это было легко сказать, но трудно выполнить. Весь университет гудел, как растревоженный улей. Не проходило дня без дебатов. Студенческое недовольство росло. АСТА, студенческий парламент, требовал проведения реформы высшего образования, устаревшая система которого давно не соответствовала требованиям сегодняшнего дня. Многочисленные студенческие организации требовали от властей снизить плату за обучение, которая составляла в семестр 200–250 марок, снизить плату за общежития, по-строить дешевые студенческие столовые. Помимо требований, связанных с социальными правами и университетскими свободами, все чаще в центре дискуссий ставились общеполитические вопросы: американская агрессия во Вьетнаме, отношение к НДП, чрезвычайное законодательство и другие.

В университете все чаще происходили стычки между Социалистическим союзом немецких студентов и студенческими группами НДП. ССНС выступал против чрезвычайного законодательства, против роста милитаризма и реваншизма в стране, за признание двух германских государств, за незыблемость границы по Одеру — Нейсе, против участия ФРГ в НАТО, против агрессии США во Вьетнаме. Правда, и в самой организации студентов-социалистов были самые разные течения: наряду с толковыми, ясными политическими выступлениями было немало крикливых, запутанных голосов, откровенного самолюбования и злоупотребления революционной фразой.

В Гейдельберге дело часто доходило до открытых стычек. Одна из них произошла на глазах у Роланда. Он шел в библиотеку через внутренний двор университета — и вдруг столкнулся носом к носу с распаленной парой. Взъерошенные и красные от гнева, стояли друг против друга Курт Фольриттер и белобрысый Дитрих. Их спор, видимо, достиг точки кипения, и Дитрих вдруг выкрикнул, задыхаясь от злобы:

— Вы дождетесь скоро, что вам тоже переломают ноги, красные подпевалы!

Роланда даже передернуло от этой фразы: он сразу же вспомнил рассказ Герда после нападения на него трех неизвестных. Сомнения быть не могло: Дитрих либо знал об этой компании, либо сам имел отношение к ней. А значит, за его спиной стоял все тот же напыщенный Леопольд фон Гравенау, отпрыск знатного рода по происхождению и политический гангстер по призванию. Заметив Роланда, Дитрих тогда быстро смотался к своим, которые невдалеке поджидали его молчаливой группой. После стычки в Карлсруэ Дитрих старался избегать его.

Роланд рассказал об услышанном Герду. Тот только стиснул зубы. Он и сам давно уже догадывался, чьих рук это дело, но у него не было никаких доказательств…

1 октября 1967 года в Бремене состоялись выборы. НДП набрала там 8,8 процента голосов и получила восемь мандатов в ландтаг. После выборов в Нижней Саксонии, где 4 июня четверть миллиона избирателей проголосовала за национал-демократов и обеспечила им тем самым 10 мест в местном парламенте, это была уже шестая земля, где неонацисты имели свои фракции. В тот вечер в квартире, которую снимал Леопольд фон Гравенау, допоздна светились окна. Ее хозяин вместе с приятелями отмечал очередную победу своей партии. Дом этот был на другой стороне улицы, где жил Роланд. Вместе с Гердом, который зашел к нему в тот вечер, они могли слышать, как веселилась компания. В открытую форточку временами доносилось пьяное пение.

— Как ты думаешь, чем все это кончится? — спросил Герд.

— Что ты имеешь в виду?

Роланд внимательно смотрел на друга.

— Конечно, национал-демократов. Ведь они создали партию три года назад, а уже сидят в шести ландтагах. Кто из нас мог в это поверить? И как ни крутись, приходится согласиться, что Восточный Берлин и Москва были правы в своих предупреждениях насчет растущей опасности неонацизма.

Герд возбужденно ходил по комнате.

— Ну, положим, дело обстоит не так уж плохо, как ты думаешь, — заметил Роланд. — Для паники нет причин. В конце концов их поддерживает не более десяти процентов.

— Это все так. Но я имею в виду не НДП — вернее, не столько НДП, сколько окружающую среду, которая создает благоприятные возможности для ее роста. Ведь уже сейчас правые силы в ХДС используют НДП как прикрытие для своей политики. Национал-демократы взяли на себя основной огонь критики, а ХДС втихую проводит, по существу, ту же самую великогерманскую политику, проповедует реваншистские взгляды вовне и антидемократические внутри. И на фоне экстремизма НДП их политика выглядит гораздо безобиднее. Более того — НДП раздувает костер великодержавного национализма, в который ХДС незаметно подбрасывает свои поленья. И вокруг этого костра уже исполняются воинственные пляски. НДП опасна тем, что в целях мнимой борьбы с ней правые в ХДС — ХСС требуют проведения открыто националистического курса. Недаром Штраус заявил после баварских выборов: «Если мы придадим нашей политике определенный национальный аспект, то эта партия вскоре исчезнет». Кстати сказать, национал-демократы потому так нагло себя и держат, ибо они знают, что нужны боннским политикам.

Я долго думал над этим, Роланд, и сделал для себя твердый вывод: нельзя оставаться нейтральным.

Национал-демократы заинтересованы в том, чтобы создать активную партию и прорваться в бундестаг, опираясь на массы разочарованных и недовольных. И чем больше будет равнодушных, тем легче они осуществят свой прорыв. А потом уже часть болота примкнет к ним, это всегда бывало в истории. Десятого ноября НДП проводит свой третий съезд в Ганновере. Я поеду туда, чтобы принять участие в демонстрации протеста. А как ты?

Он остановился и в упор смотрел на Роланда.

— Видишь ли, — медленно начал тот, — я не хочу отрываться от занятий. Мне столько нужно еще сделать. А кроме того, что дают эти демонстрации? Вот мы ездили в Баварию, шумели, протестовали, а им начхать на это… Признаться, мне это все порядком осточертело. Я хочу, чтобы меня оставили в покое…

Адольф фон Тадден стоял у окна «Нидерзаксен-халлё» и смотрел на море людей, собравшихся перед зданием этого крупнейшего в городе зала, со смешанным чувством. Его самолюбию льстило, что съезд его партии привлек такое внимание общественности и собрал огромную демонстрацию протеста. Такого не было ни во время первого, ни во время второго съезда НДП: значит, с ними считались, они стали силой, достойной сопротивления. В то же время его не могло не беспокоить последовательно нараставшее движение за запрет партии, движение, в котором выступали уже не просто разрозненные одиночки, но целые организации профсоюзов, студенческие и молодежные союзы. И бессильная ярость комком подкатывала к горлу, когда он вчитывался в лозунги демонстрантов: «Долой фашистов!», «Запретить НДП!»

Сзади к нему подошел Леопольд фон Гравенау.

— Гейдельберг тоже там есть? — мрачно спросил его барон.

— Да, небольшая труппа. Вон там, где два парня держат лозунг «НДП растет на дерьме ХДС— СДПГ», — ответил фон Гравенау, стараясь уловить настроение шефа.

— Разбираются, — пробурчал фон Тадден и отвернулся от окна.

Леопольд фон Гравенау, поколебавшись несколько мгновений, осторожно сказал:

— Все обращают внимание на тот факт, что в проекте программы под пунктом тринадцатым: заключительная речь — стоит ваша фамилия. Говорят, что с заключительным словом выступает вновь избранный председатель…

— Ну и что же? — оборвал его фон Тадден.

— Только одиночки морщатся: мол, неудобно предвосхищать события. Большинство одобряет: нечего играть в прятки…

С улицы донеслись лозунги: «Долой НДП!», которые хором скандировали демонстранты. На небольшой самодельной трибуне стоял Вальтер Биркнер.

— Только объединенные решительные действия всех демократов могут заставить правительство прислушаться к голосу протеста против растущей опасности неонацизма, — говорил он хрипловатым, простуженным голосом. — Общество, в котором рождается второе поколение нацистов, осталось прежним. Сегодня так же, как и тогда, монополии поддерживают фашизм, потому что буржуазно-либеральные партии не в состоянии надежно прикрыть их власть и обеспечить новый поход за «Великую Германию». Посмотрите, как надежно охраняют неонацистов наши власти. Они пригнали сюда полторы тысячи полицейских, по одному на каждого делегата. У них три мощных водомета и свора овчарок. И все это на тот случай, если мы с вами захотели бы разогнать это коричневое сборище. Официальный Бонн заботливо охраняет НДП, которая открыто смеется над бундестагом и требует усилить агрессивный курс во внешней политике. Но власти сразу же разгонят любой митинг, где запрещенная компартия потребует изменить нынешнюю политику. Это потому, что у нашей демократии два подхода к ее критикам: она Слегка журит тех, кто критикует ее справа, но смертельно ненавидит всякого, кто критикует ее слева. Исторический опыт говорит: без КПГ нет демократии. Поэтому, требуя запрета НДП, мы одновременно должны требовать отмены решения конституционного суда о запрете КПГ. Только объединившись, западногерманские демократы могут добиться успеха в своей борьбе против неонацизма.

— Верно! — воскликнула симпатичная белокурая девушка, стоявшая внизу у трибуны.

Ее поддержали еще несколько человек.

— Что ты так посмотрел на меня, Роланд? Разве он не прав? — спросила Эрика.

Рядом стоявший Роланд серьезно взглянул на нее и вдруг неожиданно широко улыбнулся:

— Меня удивляет не то, что ты права на этот раз, а то, что ты бываешь права слишком часто.

— И всегда немножко раньше, чем это поймут другие, — добавил Герд и подмигнул Роланду.

Все трое дружно засмеялись.

— А знаете, — голос Герда стал вдруг серьезным, — мне только что Хорст Вебер сказал, что Биркнера уволили из газеты.

— За что? — вырвалось у Эрики.

— Редактор сообщил ему, что они сокращают аппарат редакции и поэтому больше не нуждаются в его услугах. Но Хорст сказал, что в редакции открыто говорят о секретном звонке из Бонна. Он последовал сразу же после того, как Биркнер вошел в Комитет за отмену запрета КПГ.

— Да-а… — задумчиво протянул Роланд. — Выходит, что самый болезненный удар нанесли ему не его враги — инкогнито, а все то же батюшка государство…

Над площадью перед трибуной плотной стеной стояли люди. Многие из них держали над головами зонтики — шел мелкий осенний дождь. Было слякотно и зябко. Пронизывающий ветер пробирался сквозь складки одежды и холодил спины. У тех, кто пришел без зонтов, по мокрым лицам стекали крупные капли дождя, от непокрытых голов шел пар. В такую погоду хорошо сидеть дома в теплых шерстяных носках и пить свежезаваренный горячий кофе. Но люди молча стояли перед зданием «Нидерзаксенхалле».

 

В поход на Бундестаг!

В фойе «Нидерзаксенхалле» продавали свежий номер газеты «Дейче нахрихтен», специально посвященный третьему съезду партии. Каждый из делегатов считал своим долгом заплатить 70 пфеннигов за газету, помеченную № 45, чтобы поддержать свою партию материально и получше сохранить в своей памяти этот незабываемый день. Через всю первую страницу огромными буквами было написано: «Конгресс немецкой оппозиции». И далее в шапке номера стояло: «В эти три дня демократическая парламентская оппозиция Федеративной Республики Германии представляет себя общественности внутри страны и за рубежом. На этом конгрессе закончатся обе фазы создания партии. Партия начнет новый отрезок своего пути, который через земельные выборы в Баден-Вюртемберге приведет национал-демократов в составе сильной оппозиции в бундестаг».

Третий съезд НДП собрался, чтобы принять новую программу партии и избрать новое руководство. На съезд прибыло около полутора тысяч делегатов, представлявших тридцать три тысячи членов партии. Но состав сидевших в зале резко отличался от прошлогоднего. Теперь явно доминировала самоуверенная, горделивая осанка бюргеров, познавших вкус власти. Среди делегатов было 48 депутатов ландтагов, сотни городских советников и бургомистров. Это уже были не новички, робко просунувшие ногу в дверь немецкой политики. Это были бывалые политиканы, уверенно чувствовавшие себя на любой общественной трибуне. Они уже готовы были к тому, чтобы без лишних стеснений оттереть плечом от кормила власти робких либералов и показать, как делается настоящая немецкая политика.

Окруженный толпой почитателей, фон Тадден витийствовал в кулуарах съезда:

— Господа, наша партия переживает качественно новый этап. Я хотел бы обратить ваше внимание на два существенно важных момента. Во-первых, мы омолаживаемся с каждым месяцем. Нам удалось снизить средний возраст своих членов, составлявший в 1965 году пятьдесят лет, до сорока двух лет в 1966 году. Это развитие продолжается и сегодня: пятьдесят два процента всех членов НДП моложе сорока лет! Это прямой результат внимания руководства партии к молодежи, ее умения найти доходчивые лозунги, которые бы затрагивали сердце и душу каждого юноши и девушки. И во-вторых, — фон Тадден сделал глубокую затяжку сигары и, эффектно откинув голову, выдохнул красивые кольца дыма, — за нами идет все больше рабочих. Последний опрос в Руре показал, что, если бы сейчас состоялись выборы, НДП собрала бы довольно значительное число голосов в Рурской области. Действительно, вначале рабочие не часто голосуют за НДП, потому что они поверхностно знакомы с партией и ее лозунгами. Но как только у них создается определенная ясность в отношении НДП, она становится привлекательной для рабочих не меньше, чем для других групп населения. Но для этого, господа, нам надо постоянно вести среди них разъяснительную работу и вырабатывать правильные лозунги. Новая программа, которую нам предстоит принять, учитывает опыт нашей борьбы.

В это время Рихард Грифе в другом конце зала беседовал с Паулем Миндерманом.

— Что удалось сделать, чтобы разогнать этих крикунов под нашими окнами? — Грифе нетерпеливо мял пальцами сигарету.

— Пока, к сожалению, немного, господин Грифе, — извиняющимся голосом говорил Миндерман. — Мы заслали своих людей в толпу демонстрантов. Они пытались свистом и криками оборвать ораторов, но толпа настроена весьма враждебно. Некоторых даже побили, — пожаловался Миндерман.

— Меня это не интересует. Учтите, шеф недоволен. Неужели вы не можете запугать организаторов митинга? Где ваш многолетний опыт? — В глазах Грифе вспыхивали злые искорки.

— Господин Грифе, в этот раз собрались более упорные, чем раньше. Мы испробовали все приемы. Вчера даже наш парень залез на портал зала и инсценировал срывание гирлянд из еловых веток, а когда его обнаружила полиция, он побежал в самую гущу митинга, увлекая за собой полицейских. Но из этого ничего не вышло. Он споткнулся и упал в лужу, так что его успели схватить полицейские, и нам пришлось потом выручать его из участка.

— Послушайте, Миндерман, что вы рассказываете мне глупые басни? Зарубите себе на носу: меня интересует, что вами сделано, а не то, что у вас не получилось. — Грифе с ударением произнес слово «что». — Какие меры приняты против студентов-социалистов?

Миндерман опустил голову.

— В чем дело?

— У нас большая потеря. Они разоблачили нашего агента Руди Зайделя, который всегда держал нас в курсе их планов. Он попался, когда хотел подбросить слезоточивую бомбу под трибуну митинга. Его здорово избили…

Раздался звонок, означавший конец перерыва.

Грифе выругался и оставил растерянного Миндермана одного.

На сцене, украшенной цветами, восседал многочисленный президиум партии. На трибуну поднялся исполняющий обязанности председателя партии Вильгельм Гутман:

— Господа, наш съезд открывает новую главу в истории НДП. Новая программа партии, проект которой представлен на ваше рассмотрение, есть плод кропотливой работы всего мозга партии. Она учитывает новые веяния истории, но сохраняет неизменной нашу принципиальную позицию по жизненно важным вопросам нашей нации. Мы никогда не смиримся с результатами военного поражения. Мы отклоняем Потсдамские соглашения и положение, создавшееся в результате их претворения в жизнь. В нашей программе предусмотрено все, в чем нуждается наш народ, чтобы возродить былое величие фатерлянда. Наша армия должна стать школой воспитания молодежи. Необходимо восстановить честь бывших военнослужащих СС… Командование бундесвером должно полностью перейти в немецкие руки. Нам нужен свой генеральный штаб. Главной задачей сегодняшнего дня является развитие собственной военной промышленности и расширение военно-технических исследований.

Слова выступающего потонули в громе аплодисментов.

Гутмана сменил профессор Рихард, принимавший вместе с фон Тадденом, Удо Валенди, Анрихом и фон Грюнбергом участие в работе комиссии по выработке новой программы.

— Уважаемые делегаты съезда, мы долго обсуждали в комиссии, каких же новых границ нам следует требовать. — Рихард сделал паузу и выразительно посмотрел в притихший зал. — Думали сначала назвать в резолюции Силезию, Померанию, Мемель, Восточную Пруссию, Судетскую область. Мы говорили о том, что неправильно утверждать, будто существует австрийская нация, это к тому же мешает решить и вопрос о Южном Тироле. Мы обдумывали, где же нам следует остановиться. И мы решили не ограничивать, не связывать себя определенными рамками. Мы приняли широкую формулу — она вмещает в себя все. Наш народ еще не подготовлен к выполнению великой задачи. Нельзя нетренированного бегуна посылать на стометровку. Задача нашей партии — провести эту тренировку. Только тогда можно начинать!

В конце второго дня состоялись выборы правления. Из двадцати пяти членов правления, избранных съездом, только трое не были упомянуты в списке, рекомендованном фон Тадденом. Самого барона ожидал триумф. Из 1384 присутствовавших делегатов 1293 проголосовали за его избрание.

Когда были оглашены результаты выборов, весь зал поднялся и стоя приветствовал нового лидера партии. Адольф фон Тадден вошел на трибуну с достоинством и самоуверенностью человека, который сам строил этот олимпийский помост. Он имел все основания быть довольным собой, ибо он вышел победителем из сложной и нелегкой борьбы за лидерство в НДП. Огромный зал «Нидерзаксенхалле» восторженно ревел, приветствуя нового фюрера. А он, торжествующе подняв вверх руки, стоял на трибуне на фоне дубового венка, обвивавшего эмблему партии: белый круг на красном поле, где не хватало всего лишь двух букв, так много значивших для ветеранов двух партий .

Наэлектризованный ревом своих сторонников, опьяненный хвалой почитателей, фон Тадден произнес заключительную речь.

— Мы являемся средоточием сил, способных возродить немецкую нацию. И мы знаем, что нас терпят, потому что наша партия служит алиби для безответственной нынешней политики, — уверенно гремел раскатистый голос нового Адольфа под сводами «Нидерзаксенхалле». — У нас, национал-демократов, мысль об очередных выборах в бундестаг не вызывает страха. Мы так или иначе выиграем эти выборы!

От этих слов сладостно замирало чувствительное сердце великогерманских филистеров и распрямлялись плечи тевтонских потомков. Голубая арийская кровь бешеными молоточками стучала в висках, туманя взор заманчивыми видениями прошлых лет. Опьяненные предвкушением будущей власти твердого порядка, обещанной новым фюрером, его поклонники шумно вываливали из зала съезда на зябкий ноябрьский воздух. Он холодил их разгоряченные головы и парусом надувал огромное полотнище над толпой демонстрантов. Те, кто не очень спешил, могли прочитать на нем слова, сказанные великим немецким гуманистом Бертольдом Брехтом: «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада!»