Прошло около семи или восьми недель с того времени, когда посещение господина консула, его дочери и доктора Бриэ внесло искру веселья и оживления в однообразную и слишком уж монотонную жизнь на пике Тэбали. Работы шли своим чередом и по-прежнему вполне успешно. Но одно весьма-странное явление невольно поразило Норбера Моони, который не мог не приписать его в душе появлению Радамехского карлика. Дело в том, что большинство из его рабочих племени Шерофов один за другим незаметно покидали его.

До этого посещения у Норбера насчитывалось не менее восьмисот человек рабочих из этого племени, теперь же их едва оставалось несколько десятков. Под различными предлогами эти люди покидали Тэбали.

Правда, дело молодого ученого, то есть производимые им работы, нимало от этого не страдали, потому что уроженцы Дарфура спешили с особой охотой замещать убывавших сынов племени Шерофов, но если бы вся работа лежала исключительно только на этих последних, то при настоящем положении дел трудно было бы рассчитывать на успешное окончание задуманного предприятия.

С другой стороны, доклады Виржиля и Мабруки-Спика дали ему полезные сведения о сильном брожении умов среди землекопов и рабочих стекольного производства. Впервые после стольких долгих месяцев полнейшего порядка и спокойствия эти рабочие заговорили о близком наступлении новой золотой эры — об окончательном, решительном торжестве верных над гяурами и о поголовном избиении всех европейцев в стране. Виржиль, как старый солдат славной алжирской армии, конечно, относился в высшей степени пренебрежительно к этим разглагольствованиям и пустой болтовне, и если и упоминал обо всем этом при своих ежедневных вечерних отчетах, то только для очистки совести. Но Мабруки-Спик, видимо, сильно тревожился этим. Уже больше года Норбер Моони не мог достаточно нахвалиться этим человеком. Старый проводник, прежний сподвижник первых путешественников и исследователей верховьев Нила, служил ему верой и правдой и своей осторожностью, своим примиряющим влиянием и кротким, миролюбивым нравом, а главное, самым основательным и глубоким знанием нравов и характеров жителей Судана, Мабруки в сотне случаев оказывал Норберу Моони и делу экспедиции неоценимые услуги.

Глубоко признательный молодой ученый, ценя его преданность и заслуги, вознаграждал его особым к нему уважением и доверием, чрезвычайно льстившими самолюбию старого слуги.

Мабруки уверял, что шерофы не без причины покидали один за другим мастерские Тэбали, что они, вероятно, получили на то приказание Могаддема, и что это массовое движение, вероятно, объясняется каким-нибудь новым восстанием, готовящимся в пределах Суакима. Сверх всего этого осторожный старик предупреждал, что оставшимся еще на работах шерофам тоже ни в чем не следует доверять, что и эти тридцать или сорок человек — народ ненадежный, особенно же некий Абэн-Зегри, который пользовался в их среде громадным, неограниченным влиянием. Отпустить их под каким бы то ни было предлогом он не считал разумным, полагая, что таким образом рискует окончательно поссориться с их главой и вооружить их всех против себя; за ними следовало только внимательно следить, что он и делал.

На поверку вышло, что этот строгий, внимательный надзор оказался совершенно не лишним. Однажды вечером, заметив особенное стечение рабочих у палатки, служившей жильем шерофов и представлявшей собою подобие большой залы с полосатыми холщовыми стенами и потолком, хитрый старик тихонько подкрался к задней стенке этой палатки и незамеченный никем притаился в траве. С помощью своего острого кинжала он увеличил случайно замеченную им в шатре дыру и теперь мог свободно не только слышать, но и видеть все, что происходило в палатке. Там царила глубокая тишина. Чадящий светильник освещал толпу арабов; их было человек пятьдесят, распростертых ниц, прильнувших лицом к земле. Все они были закутаны в белые покрывала, точно в саваны, и сохраняли полнейшую неподвижность.

В первый момент Мабруки-Спик подумал, что присутствует при обычной вечерней молитве. Но вот один из этих арабов поднялся и выступил на середину круга своих молящихся соплеменников. Это был не кто иной, как Абэн-Зегри. Возвысив голос, он произнес воззвание к пророку Магомету и затем уже приступил к своей речи.

— Мужи племени шерофов, — начал он, — возлюбленные дети Аллаха, настает день великого освобождения, и день этот близок… Всевышний возлюбил вас. Когда вы родились на свет, ветры притаили свое бурное дыхание, море стало спокойно, как оливковое масло, и Луна показала свой серебряный серп над землею. Чтобы испытать вас, Аллах ниспослал вам тяжкое испытание: вы покорены гяурами. Но близок час, когда все вы восстанете и восторжествуете над ними; когда вы, как львы, появитесь на вершинах гор и растерзаете своими железными когтями этих жалких гяуров!

Трепет немого восторга и энтузиазма пробежал по толпе, затем подавленные проклятия против ненавистных гяуров стали вырываться из уст почти всех собравшихся здесь людей. Глаза их горели недобрым огнем из-под высоких белых тюрбанов. Абэн-Загри, казалось, с минуту собирался с мыслями, затем поднял голову и продолжал все тем же медленным и глухим голосом, обращаясь теперь уже с воззванием к Богу.

— О, всевышний! Чего же ты ждешь от сынов твоих?.. Направь стопы их рукой твоей, веди их, — и пусть они следуют за тобой. Будь им лучом, исходящим с Востока, звездой путеводной, горящей над безбрежным морем!.. Ты многомилостив! Ты вызвал из среды детей твоих великого пророка, обетованного верным еще тринадцать веков тому назад. Пророк этот восстал во мраке, он явился на остров Нафт, как цветок лотоса на йодах Нила!

— Имя его Махди (Божественный). Он оплакал грехи людей, он скорбел о них, и жилищем его был мрачный колодец, и из глубины земли благоухание его святой молитвы, точно душистое курение, вознеслось престолу Аллаха!.. О, благословенное племя Шерофов, царство твое наступает!..

Слова эти были встречены громким одобрительным шепотом, и этот шепот как бы подзадорил оратора, как бы придал ему еще больше воодушевления и вдохновения.

— Я вижу тебя! да, я вижу тебя, божественный Махди, — продолжал фанатик восторженным, вдохновенным голосом, — я вижу тебя на поле битвы. Движение твое быстрее соколиного полета. Города, один за другим, преклоняются перед твоей властью; но тщетно побежденные лобызают стопы твои, след ног твоих, — ты неумолим, и все гибнут до одного… Гикс-Паша, став во главе войск хедива, и побуждаемый духом тьмы, повел их против тебя. Он захватил Дуен, он завладел Эль-Обейдом и преследовал тебя, шел за тобою следом на Юг…

— Слушайте меня, дети племени Шерофов, слушайте, что сделал для вас Аллах уничтожитель!.. Он послал Махди в Казгхиль окружить гяуров непобедимым кольцом своих правоверных; в продолжение целых трех дней сыны Корана чинили над гяурами расправу, и все они погибли до последнего, никто из них не вернулся оттуда!.. Из всей этой громадной армии Гикса, в одиннадцать тысяч человек, не осталось в живых ни одного!

Трепет безумного энтузиазма и крики дикой, злобной радости приветствовали это известие, сообщенное Абэн-Зегри. Очевидно, этот последний встревожился шумом, потому что тотчас же поспешил водворить тишину и порядок.

— Недостойные слуги и рабы великого Махди, — сказал он голосом, полным самоунижения, — я собрал вас сюда сегодня, чтобы возвестить вам, что час освобождения вашего близок… но ведь он еще не настал! Берегитесь же возбудить недоверие и подозрение врага вашими криками и возгласами. Будем ждать условного сигнала, который теперь, конечно, не замедлит быть дан всем нам. А теперь будем молиться, братья мои, возлюбленные сыны племени Шерофа, будем молиться и возблагодарим Аллаха за его милости и благодеяния к верным сынам своим!..

Все собравшиеся здесь арабы снова приняли молитвенное положение, обычное у мусульман, а Мабруки счел этот момент наиболее удобным, чтобы незаметно удалиться от палатки.

Не медля ни минуты, он поспешил сообщить Норберу Моони во всех подробностях все, что ему пришлось видеть и слышать.

Весть об окончательном уничтожении всей армии Гикс-Паши с первого взгляда казалась слишком невероятной, трудно допустимой. Но совершенное безмолвие этой громадной армии, выступившей уже два месяца тому назад и двинувшейся на юг, отсутствие каких бы то ни было известий о ней, несомненно, являлись дурными предзнаменованиями. Вскоре не оставалось уже никакой возможности сомневаться в этом.

Очевидно, страшная катастрофа действительно свершилась. О ней рассказывали очевидцы, бывшие свидетелями этой страшной бойни. Все вожаки верблюдов, все торговцы и купцы, прибывшие из Кордофана, рассказывали об этом. В Бербере никто уже не сомневался, что факт этот вполне несомненен и доказан; сам Норбер Моони мог лично узнать о том из уст одного рабочего из племени Сомали, недавно только поступившего в число рабочих Тэбали. Человек этот рассказывал, что месяц тому назад своими глазами видел всю долину Казгхиль усеянной обезглавленными трупами солдат египетской армии. Ружья, орудия, снаряды, — все очутились во власти Махди, не пощадившего никого из своих врагов.

Событие это имело чрезвычайно важное значение. Не говоря уже об усиливающемся с каждым днем брожении умов и волнении среди рабочих Тэбали, нельзя было отрицать того, что эта победа Махди, конечно, удесятерит его влияние и значение в глазах туземных народов, возвысит и подымет его престиж и даст ему возможность двинуться опять к северу и идти на Хартум. В Бербере все этого ожидали с полной уверенностью, о чем узнал лично сам сэр Буцефал, предпринявший поездку в Бербер с исключительной целью разузнать последние новости. Местный; гарнизон ожидал только приказаний из Каира, чтобы очистить город и спуститься вниз по Нилу. По слухам, то же самое происходило и в Хартуме. Но теперь возникали уже сомнения, возможно ли само отступление. Хартум лежит так далеко от египетской границы, средства же к передвижению так трудно добыть в этих краях, а на содействие туземных племен, и без того уже нерешительных и колеблющихся, совершенно нельзя было рассчитывать. Одной маленькой искры, одного известия о том, что Махди двинулся к северу, было бы вполне достаточно, чтобы повсюду вспыхнуло пламя всеобщего восстания. Однако несмотря на все это, Норбер Моони не хотел отчаиваться. Уже много-много раз в течение последнего года он слышал от разных людей эти мрачные предсказания, эти страшные угрозы. Если бы он поверил им тогда и устрашился предсказываемых в Суакиме ужасов, что было бы теперь с его предприятием? А теперь оно было почти доведено до конца. Еще всего каких-нибудь два-три месяца — и все будет окончено и готово для решительного испытания. Неужели можно было теперь пожертвовать плодами стольких усилий и затрат ради каких-то опасений, быть может, столь же химерических, как и раньше? Нет, такая мысль не приходила даже в голову молодому астроному, который счел бы ее положительно преступной. Его терзала только одна забота, одна ужасная, мучительная тревога, не за себя, а за Гертруду Керсэн и ее отца при мысли, что они в этот трудный момент находятся на столь опасном посту…

Насколько Хартум мог считаться местом вполне безопасным, когда многотысячная армия под командой европейских офицеров прикрывала доступ к нему с юга, настолько теперь, когда между столицей Верхнего и Среднего Нила и грозным Махди не лежало ничего, кроме голой пустыни, положение Хартума становилось ненадежным и опасным.

— Впрочем, — утешал себя Норбер Моони, — все здесь, в Судане, делается так медленно, что, быть может, пройдет больше года, прежде чем Махди двинется к северу. Англии, конечно, нетрудно будет опередить его, если она, как все заставляет предполагать, захочет отомстить за поругание своего оружия и за кровь сынов своих, так бесславно погибших вдали от родины… Во всяком случае, как только решено будет очистить Хартум и отозвать оттуда местный гарнизон, ничто не помешает и господину Керсэн с дочерью покинуть этот город… Как бы там ни было, но прежде всего нам следует спешить окончить начатое великое дело; спешить насколько только возможно и во что бы то ни стало.

И он ускорил работы, торопил рабочих, удваивая и утраивая число их.

Костерус Вагнер, Игнатий Фогель и Питер Грифинс однажды поутру прислали сказать молодому человеку, что желали бы переговорить с ним о делах в присутствии сэра Буцефала. Норбер Моони приказал просить их к себе.

— Вот известие, только что полученное нами вместе с ящиком пива! — сказал Костерус Вагнер, входя в комнату.

Он протянул при этом Норберу Моони клочок голубой бумаги, который тот быстро пробежал глазами. Это была депеша следующего содержания:

«Генерал Грахам, действовавший к югу от Суакима во главе небольшого англо-египетского отряда, совершенно разбит и уничтожен близ Токар Османом-Дигмой, одним из пособников великого Махди.Путь от Суакима к Берберу отныне во власти инсургентов».

— Да, весть эта неутешительная, но ведь, в сущности, путь до Нила еще свободен!

— Конечно, — сказал Костерус Вагнер многозначительным тоном, — вот потому-то те, которые хоть немного дорожат своими головами, должны немедленно бежать этой дорогой!

— Иначе говоря, вы пришли заявить нам о вашем отъезде? — спросил самым естественным тоном Норбер Моони.

— Не только о нашем, но, вероятно, и о вашем также, — возразил Костерус Вагнер, — так как мы полагаем, что вы не можете больше думать о продолжении вашего несчастного предприятия!..

— А, в самом деле?.. Но что могло вам внушить эту мысль? — спросил молодой ученый.

— А то, что если вы сами не откажетесь сегодня от этого опасного предприятия, то завтра вас к тому принудят рабочие. Неужели вы не знаете того, что творится в лагере рабочих, во всех мастерских, под всеми палатками, словом, повсюду кругом?.. Там только и речи, что о поголовном избиении всех нас, и для этого они только ждут условного сигнала…

— Они уже больше года ждут его и все не могут дождаться! — сказал Норбер Моони.

— Ну, а вы, сэр Буцефал, какого мнения, не пора ли уже отказаться от этого опасного предприятия, от этого пари?

— То пари, какое я держу, лишает меня права высказывать на этот счет какое бы то ни было мнение! — сухо ответил сэр Буцефал.

— Господа, — сказал молодой ученый, — если вы полагаете, что вам следует уехать, — я ничего решительно против этого не имею и предоставляю все это всецело лично вам… Я отнюдь не желаю вас удерживать насильно, мало того, готов даже чем могу содействовать вам…

— Но вы, конечно, знаете, что мы не можем доверить вам и оставить в ваших руках финансы компании! — воскликнул Костерус Вагнер.

— В таком случае, господа, — холодно заявил Норбер Моони, вставая с кресла у стола и давая тем самым понять, что считает аудиенцию оконченной, — мне остается только пожелать, чтобы вы оказались плохими пророками, так как, что касается меня лично, то я не двинусь с места!

Господа комиссары удалились униженные и пристыженные, а Норбер Моони остался наедине с баронетом, который смеясь глядел на него.

— Что же вы намерены делать? — спросил баронет. — Потому что в том, что говорили комиссары, есть доля правды!

— Что я думаю делать? Да, право, еще и сам не знаю; единственное, что я могу сказать теперь, так это то, что я, конечно, не откажусь от своего предприятия, чтобы доставить удовольствие этим трем господам, ил даже самому Махди. — Он принялся крупными шагам ходить взад и вперед по комнате и вдруг, подойдя к звонку, нажал кнопку.

— Виржиль, — сказал он, — пришли ко мне сейчас же Мабруки-Спика, мне надо поговорить с ним!

Тот удалился, и вскоре вместо него явился стары проводник.

— Как вы думаете, Мабруки, — обратился к нему Норбер Моони, — нельзя из числа всех наших людей выбрать хотя бы всего только одну сотню парней, решительных и отважных, из которых можно было бы составить гарнизон для защиты пика Тэбали, вооружив их скорострельным оружием?

Мабруки покачал своей седой головой.

— Я бы вам этого не советовал, — сказал старик, — потому что ни одному из рабочих, не говоря уже о целой сотне, нельзя доверить хорошего оружия!

— Эх, черт возьми! — воскликнул молодой астроном, — дело плохо! В таком случае нам придется самим быть гарнизоном нашей крепости!.. Конечно, эта мысль ничуть не смущает меня сама по себе, но дело в том, что служба эта будет тяжеленька для отряда, состоящего из четырех человек.

— Я полагаю, что, быть может, есть еще возможность получить хороших солдат, — продолжал Мабруки, — для этого следует обратиться к прежней страже Зебэра, если только Махди не успел еще завербовать ее.

— Что это за стража Зебэра? Я никогда не слыхал о ней!

— Это отряд чернокожих воинов из страны Великих Озер, которых Зебэр, царь работорговцев, вывез оттуда, вооружил и снарядил для своей личной охраны. И вот с тех пор, как его торговля окончательно пала и уничтожилась, а сам он имел глупость отправиться в Каир, где правительство схватило его и держит посейчас в плену, стража его, оказавшись ненужной, распущена и теперь находится без дела. Я не сомневаюсь, что если предложить им какое-нибудь вознаграждение, то они охотно согласятся поступить к вам на службу!

— И вы полагаете, Мабруки, что на верность этих людей можно будет положиться?

— О, в этом я вполне уверен. Это превосходнейшие солдаты!.. Их целая деревня в двух днях пути отсюда, в оазисе Гондара!

— Ну, так вот что, Мабруки, я уполномочиваю вас действовать от моего имени. Отправляйтесь туда сегодня же, наймите сотню этих солдат на тех условиях, которые вы найдете удобными, и приведите их сюда.

— По прошествии четырех дней они будут здесь, господин!.. — сказал Мабруки, низко кланяясь и выходя вполне осчастливленный полным доверием Норбера Моони.

Тем временем в отдельном флигеле господ комиссаров также происходило серьезное совещание. Друзья-приятели, наполнив доверху свои кружки и закурив глиняные трубки, держали совет.

— Вы сами теперь видите, господа, что нет никакой возможности заставить этого француза согласиться с какими бы то ни было резонами! — сказал негодующим тоном Костерус Вагнер. — Следовательно, приходится прибегать к крайним мерам.

— К каким крайним мерам? — осведомился Питер Грифинс.

— Я сейчас объясню, потерпите немного, — продолжал Костерус Вагнер, — не правда ли, друзья, все мы того мнения, что оставаться здесь больше совершенно невозможно, не так ли?

— Конечно! конечно! — хором отозвались остальные два комиссара.

— Но, опять-таки, мы не можем уехать отсюда, а француза оставить здесь одного… потому что это значило бы окончательно отказаться от дела, которое и без того стоило нам целого года изгнания.

— Да, это ясно!

— Похитить и увезти француза силой весьма трудно, почти невозможно. Заставить его исчезнуть было бы подозрительно и неблаговидно, да и не совсем безопасно. Итак, я вижу только одно средство выйти из этого затруднительного положения, а именно, принудить его бежать, вызвав возмущение в среде рабочих, и устроить открытый бунт, а это, как мне кажется, будет не особенно трудно!

— Но не падем ли и мы сами жертвами этого возмущения, этого бунта?

— Нет, если только мы сумеем убедить арабов и доказать, что мы стоим всецело на их стороне, стоим за них, а не за гяуров… Как вам известно, я уже более года занимаюсь тем, что изучаю их язык; ведь это единственное мое развлечение в этой проклятой стране, и это развлечение может теперь сослужить мне добрую службу.

— Так вот слушайте же: с сегодняшнего дня мы все трое наденем арабское платье и под вечер, когда заканчиваются работы, смешаемся с толпой окрестных поселян, работающих у нас. Я берусь рассказать им, что мы перешли в их веру и что мы готовы встать в их ряды, и если по прошествии восьми дней они не будут согласны сделать то, чего мы от них требуем, то позволяю вам назвать меня дураком и болваном!

— Мысль эта кажется удачной! Во всяком случае, следует попытаться привести ее в исполнение!

— Да, и сегодня же вечером следует приступить к делу!

— И если дело пойдет удачно?

— То не пройдет недели, как все мастерские совершенно опустеют. Тогда мы составим по всем правилам протокол, отправимся в Бербер и оттуда по Нилу с полным триумфом вернемся в Лондон, а из Лондона в Мельбурн. Если этот упрямый француз откажется следовать за нами, чего от него легко можно ожидать, то Махди в скором времени позаботится избавить нас от него раз и навсегда. В противном же случае об этом позаботятся сами акционеры, за это я ручаюсь головой, или пусть меня зовут не Костерус Вагнер!

— Превосходно, Костерус, превосходно!

— Божественно и гениально! ничего лучшего нельзя было придумать.

И все три глиняные трубки торжествующим жестом вернулись к устам трех приятелей, на время забывших о них в пылу увлечения интересным и гениальным проектом Костеруса Вагнера.

Прошло четыре дня, но ничего особенного, ничего нового за это время не замечалось в жизни на пике Тэбали. Виржиль заметил только, что землекопы, по-видимому, были как будто еще ленивее и непокорнее, чем обыкновенно, что он по скромности своей всецело приписывал отсутствию Мабруки-Спика. Кроме того, он был ужасно удивлен, встретив однажды вечером на большой дороге, ведущей к подножию горы, трех совершенно незнакомых ему арабов, спускавшихся от обсерватории по направлению к ближайшей деревне. Уведомленный о том Норбер был также крайне удивлен этим обстоятельством, но тем не менее никак не мог объяснить его себе.

Наконец вернулся Мабруки. Со свойственной ему всегдашней осторожностью, он оставил приведенных им ратников в трех километрах от пика Тэбали, желая, чтобы Норбер лично повидал их и поговорил с ними, прежде, чем окончательно приняли их на свою службу.

Не теряя ни минуты, молодой ученый и сэр Буцефал сели на коней и поехали туда для приема своих новых войск и инспекторского смотра им.

Было около шести часов вечера. Чернокожие воины только что окончили свой скромный ужин, состоявший из печеного маиса, и расположившись в кружок, пели свои песни под аккомпанемент тамтама. Все это были рослые, стройные юноши, атлетического сложения, гибкие как тростник и сильные, и смелые как львы — цвет той благословенной страны, из которой их вывез, вероятно, еще в детстве, Зебэр. Одежда их состояла только из пояса из шкуры пантеры, да верблюжьей шапки, а вооружены они были луками и длинными стрелами.

— Где их вождь? — спросил Норбер, прибыв на то место, где чернокожие расположились лагерем. Мабруки назвал его по имени с прибавлением его звания.

В тот же момент представительный молодой негр в более богатом одеянии, чем остальные его товарищи, встал и выступил вперед.

— Я — Шаака, паша черных воинов из страны Великих Озер! — сказал он с большим достоинством.

— Твои люди и ты, согласны вы служить мне? — спросил Норбер.

— Да, служить, как добрые солдаты! Мабруки назначил нам условия, на которые мы изъявили свое согласие, будь уверен, что мы исполним свои обязанности верно и добросовестно!

— Прекрасно! Все, что вам сказал Мабруки, верно! Шаака подал знак своим людям, и все они, как один человек, встали разом и затем поодиночке стали проходить и склоняться перед своим новым господином. Затем молодой вождь взял руку Норбера Моони, к счастью, бывшую в перчатке для защиты от мошек и насекомых, и, склонившись над ней, плюнул на нее.

Норбер сначала был крайне изумлен и озадачен таким поступком, но тотчас же сообразил, что негр этим желает выразить свое почтение, что ясно читалось в его ласковых глазах. Поэтому молодой ученый, не подавая вида, насколько ему неприятна эта церемония, с лихвой отплатил своему новому подчиненному той же монетой, засвидетельствовав таким образом тому свое сердечное расположение.

При этом радость молодого вождя и всех его соратников достигла высших пределов.

— Великий вождь! великий, добрый господин! — кричали они в неизъяснимом восторге, — мы всегда с тобой! всегда твои… Всегда!., всегда!..

Когда волнение их немного улеглось, Шаака приказал им собрать свое оружие и пожитки, принесенные им с собой, и объявил Норберу, что он и его люди готовы следовать за ним.

Все двинулись к селению Тэбали. В тот момент, когда они уже подходили, зоркий глаз Мабруки успел заметить чрезвычайное стечение рабочих к палатке Абэн-Зегри. Полагая, что там происходит опять нечто, чему он был свидетелем некоторое время тому назад, он предложил Норберу Моони сделать небольшой обход и пройти не мимо, а позади палаток селения, чтобы лично убедиться в замыслах этих людей. Моони согласился и, отдав приказ черной страже не трогаться с места, пошел вперед в сопровождении сэра Буцефала.

Каково же было его удивление, когда, подойдя ближе к пестрой палатке Абэн-Зегри, он услышал знакомый голос, который тотчас же признал за голос Костеруса Вагнера, обращающегося на арабском языке к собравшимся здесь людям. Теперь уже молодой ученый достаточно освоился с местным наречием, чтобы свободно понимать то, что говорил оратор этой довольно многочисленной толпе. Сквозь отверстие в ткани палатки Норбер мог ясно видеть перед собой Костеруса Вагнера, обращенного лицом прямо в его сторону, с головой, украшенной высоким белым тюрбаном, неумело драпирующегося в широкий бурнус, равно как двое приятелей его, Питер Грифинс и Игнатий Фогель, которых молодой астроном также вскоре заметил замешавшимися в толпе рабочих и также переряженных арабами.

— Маловерные! — восклицал укоризненно оратор, — таким-то путем вы закрываете себе путь к вечному спасению и вечному блаженству!.. Вы работаете на неверного гяура и в день праведного суда пророк отринет вас от лица своего. Разве вы не знаете, чего хочет тот, на кого вы работаете?.. Он хочет попрать вечные законы природы; Аллах, который дал взойти Луне над вашими головами, как священный символ своего присутствия среди излюбленных детей своих, последователей корана, Аллах не простит вам, что вы помогаете этому французу, который в безбожной гордости своей задумал низвести с небес эту священную для всех вас Луну, низвести ее с небес на землю, чтобы попрать ее ногами.

В толпе послышались возгласы удивления, недоумения и негодования. Костерус Вагнер продолжал свою речь с новыми жалобными воззваниями, но Норбер Моони не стал уже больше слушать его, он слышал довольно. Крупными шагами он поспешил к тому месту, где оставил свою черную стражу.

— Шаака, — сказал он, обращаясь к молодому вождю, — ты мне обещал помогать и быть верным; докажи же теперь, что ты умеешь держать свое обещание… Ты и твои люди должны последовать за мной и оцепить ту палатку, которую видно отсюда, а затем схватить тех, кого я вам укажу!

— Когда господин сказал слово, Шаака повинуется ему! — торжественно и в тоже время с достоинством ответил молодой негр. Он подал знак, — и черная толпа, собрав оружие, тихо и без шума двинулась вперед, разделившись на две колонны, причем одна из них обошла спереди, а другая сзади палатку Абэн-Зегри.

Маневр этот был выполнен весьма удачно и затем энергично доведен до конца. Десять минут спустя Костерус Вагнер, Питер Грифинс и Игнатий Фогель, схваченные и придерживаемые шестью здоровенными неграми, оказались пленниками в руках Норбера Моони, к которому они и были приведены.

В ожидании окончательного решения их судьбы и возможности предоставить обсуждение их низкого поведения «Selene Company», которая одна могла по праву произнести над ними свой приговор, молодой ученый приказал хорошенько связать их и держать под строгим арестом.

Один из бывших плавильных заводов у подножия горы, состоявший из трех довольно просторных комнат, стал теперь бесполезным вследствие того, что в этом месте стеклянный слой уже достиг назначенных ему пределов. Показался Норберу Моони местом, довольно подходящим для временной тюрьмы виновных. Виржиль, назначенный, наряду с молодым вождем, начальником, или командиром черной стражи, тотчас же позаботился, чтобы у входа были поставлены часовые.

Теперь Норбер Моони мог быть по крайней мере временно спокоен относительно того, что затевалось у подножия Тэбали. Теперь в его распоряжении были силы вполне достаточные, чтобы подавить всякую попытку восстания или бунта; тем самым он чувствовал себя до известной степени уверенным в успешном окончании задуманного предприятия. Но другого рода забота положительно не давала ему покоя. Если действительно армия Гикса была уничтожена, и если Махди двинулся на Хартум, то что должно было грозить в настоящее время господину Керсэну и его милой дочери? Какого рода страшным опасностям должны были они подвергаться ежечасно?

Мысль об этом страшно угнетала молодого ученого, мешая ему спать по ночам, преследуя его даже во время его работ и занятий в продолжение дня. И вдруг он принял решение.

— Сэр Буцефал, — сказал он в один прекрасный день баронету, — не согласитесь ли вы принять на себя в течение нескольких дней мои обязанности, словом, заменить меня в случае, если бы мне представилась необходимость исполнить одну обязанность, которую я считаю священной?

У сэра Буцефала не мелькнуло даже тени недоверия или подозрения при этих словах молодого ученого. Он слишком хорошо знал, какого рода человеком был Норбер Моони.

— Располагайте мною, как вам будет угодно! — просто сказал он.

— Ну, в таком случае я оставлю вас здесь на недельку, а сам съезжу в Хартум, чтобы предостеречь наших друзей от грозящей им опасности!

— Хорошо! — согласился баронет.

И на другой же день, ранним утром, Норбер пустился в путь.