Пятью годами ранее

— Очень смешно.

Я стер верблюжий плевок с ноги.

Мой безымянный скакун показал узкие неровные зубы и повернулся к верблюжьей заднице, маячащей впереди.

— Когда это путешествие закончится, я тебя куплю и сожру твою печень, — сказал я ему.

Ехать на верблюде — совсем не то же, что на коне. Сидишь на высоте в метр на горбу у животины, возомнившей, что ты — непростительное оскорбление, нанесенное лично ей. Походка у верблюда такая, что на каждом шагу можно слететь, кидает сначала вперед и влево, потом назад и вправо, и так далее до бесконечности.

Омаль, один из погонщиков верблюжьего каравана, подошел ближе.

— Плыви на нем, Йорг. По морю приехал, да? Ну и плыви. Это не лошадь — верблюд.

Михаэль обещал мне корабль. Агенты погонщиков, которые пришли к нам в гостиницу собирать караван, посмеялись над этим. «Верблюд! Верблюд — корабль пустыни, эфенди». И, смеясь, как ненормальные, словно чтобы рассмешить и нас, они погрузили чемодан Марко на одно из животных, которое потом присоединилось к каравану.

Как Михаэль пристроил нас к каравану, понятия не имею, но было ясно: Хамада, конечно, закрыта для духов Зодчих, но в случае нужды они еще могли пробраться в Кутту. Я его не спрашивал. Вместо этого я уселся в плетеном кресле, кажущемся слишком хрупким, и сказал: «Думаю, ты один из призраков, прочащих принца Оррина в императоры, чтобы он устроил нам мир, который нужен, если мы хотим научиться обслуживать ваши машины».

Плотно сжатый маленький рот Марко распахнулся. Вопреки распространенной поговорке, мало у кого действительно отвисает челюсть от удивления — так вот, у Марко она и правда отвисла, сухие губы разошлись с легким хлопком. Я, конечно, мог держаться за свое знание. Однако Фекслер оставил мне такие жалкие клочки, что я решил: будет лучше бездумно их потратить в надежде, что разбрасывание крох убедит остальных, будто у меня этой мудрости бездна, и со мной начнут обращаться уважительно.

Я добавил:

— Если ты был с теми, кто сжег все живое в мире, уверен, ты знаешь другие места, помимо подвалов в Геллете, где достаточно яда и огня?

Разинутый рот Марко захлопнулся, и он повернулся к Михаэлю, глаза горели. Казалось, ему и в голову не пришло, что я могу лгать. Наблюдение, которое я приберег на будущее.

Я продолжал:

— Вообще-то мне хотелось бы знать, что не дает этим любителям выжигать земли спалить и сланец? Бушует ли война во всех реликвиях Зодчих, гудящих в пыли обетованных земель, разбросанных по подвалам и по багажным сумкам?

Глаза Михаэля были наименее убедительной частью его иллюзии, словно что-то совершенно чуждое смотрело на меня через две дырки, проткнутые в человеческом лице. Я подумал: интересно, каким был настоящий Михаэль и насколько далеко ушло это создание за тысячу лет от своих исходников?

— Перебить почти всех людей очень легко, — сказал Михаэль. — Но очень трудно уничтожить абсолютно всех. Это потребовало бы консенсуса, сотрудничества всего — или почти всего — моего народа. Вроде Конгрессии. Возможно, в день, когда вы наконец изберете преемника вашего умершего императора, вам будет пора начинать беспокоиться: вдруг такие, как я, поставят себе похожую цель?

— А что Фекслер Брюс?

Тут я мог играть на равных. Фекслер говорил о третьем пути, а первые два мне в равной мере не нравились.

— Брюс? — Меня порадовало, что призрак Зодчего ухмыляется. По крайней мере, что-то человеческое осталось в цифровом эхо. — Слуга, с трудом следующий алгоритму. Теперь он наделен свободой действий, но после тысячи лет на границе нашего мира он едва ли тот, кого стоит слушать. Ты согласился бы, чтобы я судил о тебе по человеку, который открывает мне ворота?

Когда я тащился по Окраине, едва ли намного ловчее, чем Марко, болтающийся в седле впереди, я осознал, кто такой Фекслер Брюс. Вознесшийся высоко привратник с манией величия.

Границы пустыни Сахар — это обширная пустошь, сплошная растрескавшаяся грязь. Подобная геометрия повторяется тут, но в большем масштабе, — и все покрыто пылью, нет ни гор, ни рек, ни кустов. Местами трещинки совсем тонкие, но где-то можно и руку просунуть, а в некоторые даже поместить верблюда. В трещинах обитают искореженные создания, что прячутся от солнца на необыкновенной глубине, где грязь все еще помнит древние дожди. Рождаются они из темноты.

Наш караван состоял из шестидесяти верблюдов и пятидесяти человек, пустынных мавров, или таурегов, как они себя называли. Тауреги были по большей части торговцы или погонщики, как Омаль. Они продавали товары из Королевств Порты в Хамаде и возвращались с каменной солью. Соль они покупали у торговых агентов, которые, в свою очередь, закупали ее у салашей, полулюдей, способных выносить ужасающую жару срединного Сахара, где не показываются даже самые стойкие из мавров.

Кроме купцов и их слуг, нас сопровождала дюжина га'тари — воинов из знаменитого клана наемников. Они тащились верхом на верблюдах днем, словно мертвые, а ночами отрабатывали проезд, разгоняя хищников, вылезающих из трещин.

В первую ночь пути у костров, что тауреги складывали из верблюжьего дерьма, мы сидели спиной во тьму и потягивали горячую джаву из чашек величиной с наперсток. Я все еще ненавидел эту дрянь, но она была такая дорогая, что отказываться неудобно. Звезды светили, но не грели, их белое сияние заливало небо. Мавры болтали на своем неблагозвучном наречии, я шепотом расспрашивал Марко. Открытие того факта, что не только духи Зодчих знали обо мне, но и я о них, умерило его самомнение, и если он все еще презирал меня, то хотя бы старался это скрыть.

— Ибн Файед, должно быть, знает, что мы идем, — сказал я. — Он пытался удержать нас, а теперь позволяет приблизиться. Но ведь дюжина га'тари не остановит его людей?

— Ясно, что его возражения против моей проверки недостаточно серьезны, чтобы породить дурное чувство, которое может вызвать уничтожение каравана таурегов, торгующих солью. Однако их хватило, чтобы оправдать усилия по лишению меня средств передвижения.

Марко потягивал джаву сквозь зубы.

— А против моего визита он не возражает?

Огромный навозник перевалился через мой сапог. Восемь лапок — мутант. На миг маленькая Гретча глянула на меня из костра. Я осклабился, и огонь вспыхнул, а затем погас, и погонщики подались назад, что-то бормоча.

— Твоего визита? А с чего ему вообще знать об этом?

Марко нахмурился заметнее обычного.

— Юсуф знал об этом.

— А что такое лорд Юсуф для тебя или для меня?

— Юсуф — матемаг.

Марко поднял бровь.

— Гадость какая все они. Ибн Файед таких не держит. У них свои дела. Не думай, что эти числоманьяки ищут тебя исключительно для калифа.

Под плащом я поигрывал кольцом, крутя его пальцами. И вдруг мысль сорвалась, словно стрела с усыпанного алмазами неба, пронзила меня от макушки до пяток. Пальцы крепко сомкнулись вокруг кольца и сломали бы его, будь оно чуть менее прочным.

— Зачем ты таскаешь с собой этот баул, Марко? Почему он, чтоб его, такой тяжелый?

Банкир заморгал.

— Да он весит больше, чем мы с тобой вместе! — сказал я.

Он снова заморгал.

— А каким он должен быть?

Я схватил кольцо и подумал о тех временах, когда Горгот и Райк вдвоем вытащили творение Зодчих из глубоких подземелий Красного замка.

Путешествие по Окраине заняло три дня и было отмечено пересечением самых глубоких трещин по мосту из трех жердочек, которые специально для этого везли, складывали, а потом забирали раз за разом. Мы передвигались по местности, лишенной примет, осаждаемой пыльными бурями, всегда слишком сухой, слишком жаркой. Раз мы проехали мимо останков огромного жука, под панцирем которого можно было устроить стойло для верблюдов. За три дня лишь эти останки прервали монотонность плоской растрескавшейся грязи.

Пустыня обозначила себя рябью на горизонте. Спекшаяся грязь и пыль на удивление быстро уступили место песку, поднимающемуся белыми дюнами так высоко, что я прежде счел бы это невозможным.

В пустыне умения таурегов и проявились. То, как они ориентировались, считая дюны, словно это были приметные объекты, а не одинаковые движущиеся массы. То, как они поднимались на барханы, выискивая лучший путь, как находили плотный песок, на который можно ступать, искали защиту от ветра, а вечерами — благословенную тень.

У меня появилось дурное предчувствие. С каждой милей мы становились все менее свободны. Ни Марко, ни я не могли уйти без добровольного согласия этих людей — пустыня держала нас надежнее, чем высокие стены.

Белые пески многократно усиливали жар солнца, и мы словно варились в печи. Марко не уступал жаре, был по-прежнему в черном — и плащ, и жилет, и при этом белые перчатки. Я думал, что он изменится, вроде салашей из сердца пустыни. Ни один человек не вынес бы такого. Но под его высокой шляпой кожа оставалась бледной, не тронутой загаром.

Ночью, дрожа под холодным сиянием небес, мы сидели с купцами среди дюн, призрачно-бледных, вздымающихся, словно волны во время шторма. Такими ночами купцы бормотали свои истории, причем так невыразительно, что было непонятно, кто это говорит из-под повязки, пока вдруг рассказчик не начинал махать руками, а все остальные не присоединялись к нему, резко переговариваясь и сипло хохоча. За нами погонщики, тоже в кругу, играли в двенадцать линий на древних досках, молча, лишь кости постукивали. И вокруг костров, словно призраки в ночи, бродили га'тари, напевая длинную жутковато-заунывную песню и охраняя нас от неведомых опасностей.