Весть о приезде наркома тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе молниеносно облетела всю стройку. Пошли слухи, будто, сойдя с поезда, он сразу направился на рудник и там долго беседовал с передовым мастером Галушковым. Будто выспрашивал у него — первого на горе стахановца, что он думает об увеличении добычи руды, какие у него планы, производственные секреты. А еще судачили, будто бы Иван Галушков жаловался на то, что ему, новатору, не дают развернуться, сдерживают его возможности, вот-де нарком и решил убедиться в этом лично.

Слухи, как мухи… Одни уверяли, Григорий Константинович появился на горе в шинели, яловых сапогах и старой буденовке. А ходил будто не торопясь, хмурился, все высматривал и, если замечал плохое, строго наказывал виновных. Особенно придирался к начальству. Вот, дескать, какой он из себя. Попадешься — несдобровать!

Другие, наоборот, утверждали: нарком вовсе не такой — приветливый, даже веселый. И на нем не шинель, а старое кожаное пальто. Он в ботинках, в фуражке со звездочкой. А что касаемо характера, так характер самый обыкновенный. Главное ж, парком очень занят, и поговорить с ним вряд ли кому удастся: ведь на его плечах не только Магнитка, вся тяжелая промышленность страны!

— Наговорили полный короб, — сказал Кузьмич. — Товарищ Серго, прежде всего, человек. И человек, надо сказать, удивительный! Дважды встречался с ним и каждый раз будто с родным отцом. Во всем, как на духу, перед ним открылся, да и как было не открыться, если он не только работой, а всем твоим существом интересуется. Даже про детей спрашивал: как, говорит, у вас со школой? Достаточно ли завезли учебников?..

— Верно, Иван Кузьмич, — подхватил Баянбаев. — Помните, в прошлом году на слете товарищ Орджоникидзе подошел к нам, поздоровался и стал спрашивать, как живем, трудимся, бывают ли перебои с цементом, кирпичом… А в конце насчет бани: построили, говорит, или все еще на Ежовку бегаете?.. Мы ответили, что у нас теперь своя баня, и очень даже замечательная. Приходите, если желаете! Он улыбнулся и сказал: жаль, говорит, не могу воспользоваться приглашением — уезжаю. Но в следующий раз обязательно приду.

На слете ударников Магнитостроя, который проходил в кинотеатре «Магнит», были бетонщики, монтажники, каменщики, плотники, маляры.

Кинотеатр, рассчитанный на тысячу с лишним мест, заполнили задолго до начала слета. В зале шумно, весело. В одном его конце плавно лилась задумчивая украинская песня, в другом — звонко, с задором выговаривала гармонь про саратовские страдания. А у самого входа гудела казахская домбра…

В середине зала поднялся высокий белокурый парень с кимовским значком на груди и громко запел:

Зал сразу притих, можно сказать, замер, выжидая, пока тот закончит фразу, и вдруг мощно, одним дыханием, подхватил:

Однако уже на втором куплете послышался разнобой, путаница, и тут, как бы разрезав песню, потеснив ее, выплеснулся наружу высокий, сильный голос:

Девчата и парни ударили в ладоши, стали притопывать. В пространстве между первым рядом кресел и сценой тотчас показался долговязый, стриженный наголо юноша, взмахнул руками-крыльями, полетел в танце:

— Па-а-шел! Па-ашел! — дружнее, громче захлопали в такт сидящие в зале. — И-и-и эх!..

Открылся занавес, и на сцену вышел крупный, плотный человек в сером костюме, которого все знали. Это был секретарь горкома партии, бывший работник Коммунистического Интернационала Молодежи, Виссарион Ломинадзе, или, как его называли некоторые, — Бесо. Подняв руку и выждав, пока зал утихнет, объявил слет ударников Магнитостроя открытым.

Музыканты вскинули начищенные трубы, и сотни голосов с первых же тактов подхватили мелодию:

А когда трубы и голоса умолкли, секретарь горкома сказал, что он сегодня с особой радостью предоставляет слово большому другу магнитогорских строителей, члену Политбюро, наркому тяжелой промышленности, товарищу Орджоникидзе.

Тотчас ударил шквал аплодисментов. На мгновение вспышка магния ослепила людей. Все встали. Григорий Константинович умоляюще развел руками, хватит, мол, достаточно, но собравшиеся в зале продолжали аплодировать, выражая этим свое безграничное уважение к нему — коммунисту, революционеру, наркому, просто человеку. Рукоплескания то ослабевали, то опять взрывались громом.

Орджоникидзе стоял в ожидании тишины и лишь поглаживал усы, смотрел в зал. Он узнавал себя в этой непоседливой, кипучей, полной революционного пафоса, молодежи; радовался этому. Стоял в тяжелых сапогах, в неизменном френче из грубого сукна — пожилой, мужиковатый, обладающий, судя по внешности, недюжинной физической силой. Однако сейчас, в эту минуту, он был совершенно бессилен. Над ним властвовала аудитория, она как бы нарочно оттягивала время, не отпуская его, но и не давая возможности начать речь. С жадностью рассматривала, любовалась им, оглушала рукоплесканиями. Нарком переступал с ноги на ногу, вскидывал руки, прося тишины. А поняв, наконец, что это не помогает, захлопал в ладоши вместе со всеми. Заулыбался. В своды зала ударили возгласы:

— Да здравствует Железный нарком!

— Нехай живе ленинизм!

— Пятилетку — в четыре года!..

Громовым «ура» откликнулся переполненный зал. С новой силой обрушился прибой аплодисментов. Григорий Константинович стал показывать на часы: довольно, мол, теряем дорогое время, и овации мало-помалу стали утихать. Наконец воцарилась тишина, и нарком, подойдя к трибуне, заговорил негромким, срывающимся на фальцет, голосом. Заговорил о том, что его радуют и первые доменные печи, и взрывы на горе Магнитной, и белые, как снег, клубы пара над коксохимом; и эти гудки поездов с углем, прибывающих из Кузбасса; и убегающие думпкары с рудой — на Кузбасс. Глубоко радует и волнует ленинское предвидение, которое на глазах всего мира становится явью.

— Но вы не думайте, что у вас все хорошо, гладко, что я лишь буду восхищаться вашими успехами и умолчу о недостатках. Нет, это было бы в корне неправильно, было бы не по-партийному. Мы, большевики, не можем обойтись без смелой, здоровой, поучительной критики. — И он подверг анализу ошибки и промахи, приведшие к тому, что жилищное строительство, которому должно уделяться особое внимание, было отведено на второй план, пущено фактически на самотек. Нарком знал: большинство рабочих ютится в бараках, землянках, скученно, без всяких коммунальных услуг, и как коммунист-ленинец не мог примириться с этим.

— Время, когда бараки удовлетворяли строителей, прошло. — Он резко взмахнул рукой, как бы отрубил. — С этим покончено! Надо создавать более сносные условия. Строить не только хорошие домны, мартены и прокатные станы, но и благоустроенное жилье, чтобы рабочие чувствовали себя хозяевами страны…

Таким и остался он в памяти участников слета.

И вот нарком снова в Магнитке. Нет, не к горнякам направился он, сойдя с поезда. У горняков дела шли неплохо. Поспешил на стройплощадку, где по его указанию возводились первые многоквартирные дома. Его интересовало, что и как сделано за год. Он так и поставил вопрос перед местными руководителями. Попросил отчитаться. Строительство жилья по-прежнему шло натужно, с отставанием, и это более всего огорчило Григория Константиновича. Потребовал ускорить возведение жилых домов, покончить с неразберихой и благодушием, объявить стройку ударной.

— В противном случае, — заявил он, — рабочий класс еще долго не сможет выбраться из землянок!

Кроме квартир, нарком распорядился строить столовые, детские сады, ясли и даже дом отдыха в горах, который, как он сказал, стал для тружеников завода первой необходимостью.

…Пристукнув кирпич, Платон подобрал лишний раствор, пригладил паз: будет лежать, никуда не денется. Работал не спеша, с оглядкой на сделанное: считай, целых три года не брал мастерка в руки! В его движениях, в том, как черпал раствор из ящика, чувствовалась любовь к делу, стремление сработать так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил.

Проходя мимо, Богобоязный покосился на Платона. Его бесило, что он уже не бригадир, что на его место прораб назначил матроса.

— Неуч, студент!.. — бурчал Колька. — Что из того, что матрос, а где квалификация? Где опыт?

Платон почти не слушал его, молча тянул карниз, который во что бы то ни стало надо было закончить сегодня. В это время и подошел возбужденный Порфишка:

— Сидишь тут на верхотуре и ничего не знаешь!

— Что такое? — обернулся Платон.

— Товарищ Серго на ЦЭСе был.

— Сегодня?

— Только что! И понимаешь, как вышло, просто удивительно. На электростанции, значит, с утра стало известно: приедет. Ну, начальство, понятно, тревогу… главным образом насчет чистоты, чтоб в грязь лицом не ударить. Пошли в ход скребки, метлы, веники. Такая чистка-драйка началась — пыль столбом! Площадку у главного входа чуть не языком вылизали: ни соринки, ни пылинки, что тебе в детском саду! Над входом надпись: «Добро пожаловать!» Ну, стоят, ждут, вот-вот наркомовская машина покажется: не прозевать бы! Тикают часы: десять, двенадцать, а никакой машины не видно. В чем дело? Своими ушами слышали — нарком будет, а вот — нет. Решили, что-то в пути случилось: поломка, прокол. Всякое может быть. Стоят, ждут, толком никто ничего не знает. Вот и представь себе положение, в котором оказался начальник ЦЭС: отменить приказание он не может, даже отойти от центрального входа не решается — стоит сам и других не отпускает. И вдруг — что бы ты думал — подбегает к начальнику мальчишка, практикант из фэзэушников, и говорит: «Товарищ Серго давно приехал!» — «Как?.. Где он?» — «В котельной, наверное!.. Там дядя Коля, хромой кочегар, все ему показывал…»

Начальник ЦЭС побледнел. Вот те на! Да как бросится по железной лестнице наверх. За ним, понятно, весь треугольник.

А получилось так. Ожидая наркома у главного входа, начальник намеревался показать ему прежде всего машинный зал, где все медяшки, как на корабле, блестят. Пусть, дескать, увидит, полюбуется. Нарком выехал на электростанцию, но подъехать к ней не смог. Сошел с машины — и пешком по тропке, берегом реки, где рабочие ходят… Там, с тыльной стороны, — ни охраны, никого вообще нет. Открыл дверь — и оказался в зольном помещении.

Пыль, грязь, и опять ни души. Как раз обеденный перерыв начался. Но вот показалась женщина. В руках у нее ведро, тряпка. Поздоровался нарком, спрашивает:

— Как работается?

Женщина подняла голову — это была уборщица Мария, — удивилась. Никто никогда ее работой не интересовался, а тут — на тебе — благодетель нашелся. Про Орджоникидзе, понятно, слыхала, но чтобы так — в глаза увидеть, разговаривать, — такого и в мыслях не было. Ну, конечно же, участник какой-нибудь комиссии! Сколько их, всяких комиссий! А то еще практиканты повадились — отбою нет. Непременно всем интересуются, рассматривают: дело-то новое. Да кто их разберет!..

Выжала Мария Ивановна тряпку над ведром, выпрямилась: неважно, говорит, работается. Да тебе-то, мил человек, что за надобность. Дескать, есть начальство, с ним и разговаривай.

— А мне с вами интересно.

— Тебе интересно, а нам не очень. Трудимся, можно сказать, как лошади, сколько пыли глотаем, а спецпитания, молока то есть, что по колдоговору положено, добиться не можем. Да и зарплата — курам на смех!

Он подошел ближе:

— Будем знакомы — Орджоникидзе. — Подает руку, как имя, отчество спрашивает.

Бросила Мария ведро, тряпку: так, мол, и так, объясняет. А он опять: вы, говорит, Мария Ивановна, на беспорядки кому-нибудь жаловались?

— Что вы, боже упаси. До отпуска доработаю — немного осталось, — и на расчет… На стройке работы сколь хошь, и воздух там чище. Нешто ж это порядок? И здесь в зольном и в бараке уборщице платят одинаково. В бараке — делать нечего, а тут сколько грязи приходится переворачивать. Так что вы, товарищ Серго, поскольку приехали, извиняюсь, сразу не узнала… поскольку приехали, значит, вот и разберитесь. У нас тут настоящая уравниловка!.. А от чистоты, сами знаете, многое зависит.

— Насчет чистоты — это вы, Мария Ивановна, точно сказали. Целиком с вами согласен. А увольняться зачем же? Завтра же будет спецпитание. И зарплату пересмотрим…

Потом народный комиссар прошел в котельную, оттуда — на щит. Ну, а там девушка Оксана работала. Он и спрашивает: как, мол, жизнь молодая? Чем недовольны? Она ему все и высказала. Работаем, мол, неплохо, можно сказать, по-ударному, а вот с жильем у нас просто беда. Полное безобразие. Живем, говорит, в клоповниках, стесненно. Кроме койки и соломенного матраца, никаких удобств, но денежки с нас лупят, будто за гостиницу. Оксана так разволновалась, что даже повысила голос.

…В машинном зале Григория Константиновича обступили комсомольцы. Некоторые из них были в прошлом году на слете ударников, видели и слушали выступление наркома и теперь подходили к нему запросто, как старые знакомые. Он говорил о необходимости быстрее осваивать новую технику, повышать квалификацию. Похвалил молодых энергетиков за их большой вклад в дело выполнения промфинплана и вдруг спросил, как и где они отдыхают, часто ли выезжают на природу, за город. Парни и девчата в один голос заявили, что у них пока ничего этого не было. Просили как-то начальника выделить грузовик для поездки на массовку, но тот сразу заговорил о трудностях с транспортом… А где их нет, трудностей! И все-таки некоторые цехи, как, например, мартеновский, доменный, ухитряются находить транспорт, выезжают.

— Мало у нас автомашин, чертовски мало! — вздохнул нарком. — Для нашей страны по меньшей мере не хватает миллиона грузовиков. Но где их взять? Идти к дяде Сэму и платить за них золотом? Нет и еще раз нет! Мы, большевики, видим иной выход: скорее завершить строительство завода и как можно больше выпускать металла. При наличии таких ресурсов, как у нас, мы сможем в самые ближайшие годы дать столько автомобилей, тракторов, всяких иных машин, что нам позавидует сама Америка!

И когда в конце беседы спросил насчет спорта, что мешает, чего конкретно недостает, секретарь комсомольской организации Витька Целищев прямо так и сказал: ничто, мол, нам не мешает, все у нас есть, а вот если чего и не хватает, так это — велосипедов.

Нарком улыбнулся, пригладил усы, ну, говорит, хитер ты, комсомольский вожак. Между прочим, скажу, ждал я этого, молодежь-то нынче вон какая пошла! Значит, говорите, нужны велосипеды? Ну что ж, велосипеды не тракторы, намного проще. Тем более, что речь идет о развитии физкультуры и спорта. И велел составить список.

В эту минуту и появился в машинном зале начальник ЦЭС. Увидев наркома, начал извиняться, простите, говорит, Григорий Константинович, мы вас с парадного ждали, а вы, оказывается…

— Это вы меня извините, — перебил нарком. — В следующий раз обязательно к парадному подъеду, но при условии… если дорогу построите.

— Именно так и было! — сказал Порфишка.

— А ты откуда знаешь? — усомнился Платон.

— Как — откуда? Из самых, можно сказать, достоверных источников. Видишь вон внизу парень в белой кепке, это — Аким Громов, старый друг. В тридцатом году сюда вместе ехали. Между прочим, спорили с ним с утра до вечера… толковый мужик! Машинистом турбины стал. Далеко пойдет!..

— Постой, про велосипеды действительно слышал или вместе с Акимом сочинил?

— Комсомольцы не врут!

— Извини, я так… — замялся Платон.

— Наркомтяжпром и вдруг… велосипеды! — рассмеялся Богобоязный. — Брехня это. У него что, делов больше нету? Да и если так, здраво рассудить, откуда у товарища Серго велосипеды? Завод на квартире, что ли?..

— Сказано, маловер! В этом и то сомневаешься. Веломашины не бесплатно. За наличные. А главное, без очереди, как, значит, для ударников… Понял?

— Заткнись! Еще меня учить будешь.

— А если поучишься — что плохого?

— Я с тобой не разговариваю! — огрызнулся Колька. — Тоже мне спец нашелся… бригадир, называется. Да что ты понимаешь в этом деле? Ну, в море плавал, так что ж тут такого. Многие плавали! А вот завод строить, это тебе не на корабле сидеть, на водичку поглядывать. Тут работать надо!

— Уточняю: не пить, а работать.

Богобоязный подскочил, как ужаленный:

— Ты меня видел пьяным? Видел?!.

— Не только я, Дударев, Ригони… Хочешь, сам Кузьмич подтвердит. Думаешь, он не знает, почему ты три дня на работу не выходил? Эх, ты!..

Колька притих. Упоминание имени Кузьмича не сулило ничего хорошего. Кузьмич не только прораб, он — парторг, член горкома партии. У него уже был разговор на эту тему с Колькой. Кузьмич готов был выгнать выпивоху, и лишь острая нехватка рабочей силы заставила его изменить свое намерение. Однако с бригадирства снял, перевел в рядовые каменщики. А на общем собрании заявил, что если Богобоязный опять нарушит дисциплину, то будет переведен в подсобники. Кузьмич попал в самую точку. Ничего так не боялся Колька, как понижения в должности, и в присутствии друзей дал зарок — с этого дня ни грамма. Но не прошло и недели, как он явился на работу с «душком». Кузьмич сдержал слово — перевел его в подсобники. Три долгих месяца Колька работал, как вол, держался, никто ни в чем не мог его упрекнуть. Вот тогда-то, посоветовавшись с коммунистами, прораб снова возвел его в ранг бригадира.

Бригада досталась Кольке самая отсталая. Кузьмич, видимо, специально подобрал такую. Не зря же говорили на собрании — еще одно, последнее испытание. Колька горячо взялся за работу.

Услышав сигнал на обед, Дударев поторопился в столовую: ушел утром не евши, проголодался и теперь готов был проглотить две порции.

Уже более месяца работал он на подъемнике, обслуживал не только свою, но и соседнюю бригаду. Порой у него минуты не было свободной, и он гордился этим. «Вот что значит техника!» Хотя эта техника представляла собой всего-навсего простую лебедку. Загрузив контейнер кирпичом, Порфишка наваливался на рукоятку, начинал с силой вращать ее. Груз медленно поднимался. Наверху каменщики подхватывали контейнер. Начальник лебедки торжествовал: совсем не то, что на «козе»!

Идя в столовую, Дударев рассчитывал и пообедать, и еще раз домашнее задание проштудировать. Тетрадка с заданием всегда при нем. Учиться на вечернем рабфаке нелегко. Да он и не думал о легкости приобретения знаний. Успех в любом деле — это прежде всего труд.

Томящий запах варева ударил в нос, когда он открыл дверь в столовую. Увидев свободное место за столом, Порфирий поторопился занять его. Да и хлопцы довольны: комплект! Сейчас обслужат. Но официантки, мечась по столовой, не подходили к ним. Внимание Порфишки привлекла стена, которую обили кусками крашенного в разные цвета железа, а также фанерой, толем — чем пришлось. Все это приколочено вкривь и вкось — лишь бы дыр не было. Стена напоминала лоскутное одеяло, какие продают на рынке.

— Эклектика, — сказал Порфишка, доставая из кармана карандаш и тетрадку.

— Бурчишь, а что и сам не знаешь, — отозвался сидевший напротив Глазырин. — Что еще придумал, Архимед?

— Эклектика, Троша, — это механическое соединение разновидных начал, точек зрения, взглядов…

— Чепуха! Слушая тебя, совсем ум потеряешь.

— Не бойся, прежде чем потерять, надо его иметь.

— Чего, чего?..

— Потерять, говорю, то, чего нет, невозможно!

— Ладно, хватит мозги сушить! — завертелся на скамье Глазырин. — Нахватался всяких слов, как петух проса. Помолчал бы! — И принялся за бутерброд, который вынул из кармана.

У Порфишки потекли слюнки, он старался не смотреть на Глазырина. Раскрыл тетрадку, сосредоточился, норовя сразу схватить суть задачи.

Обслуживание в столовой было поставлено из рук вон плохо. Как ни старались официантки, а все равно не успевали: в столовой во время обеда всегда толкучка, шум, крик. Иной раз после первого блюда рабочий минут двадцать, а то и более ждал второго. Ресторанная система обслуживания здесь явно не подходила. Это видели все, но как и чем заменить ее, никто не знал.

Молоденькая официантка с подносом в руках, наконец, пробралась к столу.

Выпростав из-под воло́ки ложку (в столовой ложек не давали), Порфишка начал есть:

— А ничего, вкусно.

Опорожнив миску борща, облизал ложку и опять, позабыв про все на свете, склонился над тетрадкой. Ни поднявшийся шум, ни голос официантки — ничто не могло отвлечь его внимания. И уже потом, решив задачу, повернулся — оказывается, за соседним столом уже пообедали. Полистал тетрадку, начал придумывать сложноподчиненные предложения: казалось бы, просто, а, поди ты, сразу не получается.

— Здравствуйте. Как кормят? — неожиданно прозвучало над самым ухом Порфишки.

— Борщ как борщ, — ответил он, не отрываясь от тетрадки, а вот второе… полчаса ждем.

— А почему? Как вы думаете?..

Порфишка поднял голову, чтобы сказать — не мешай — да так и застыл со словом во рту: рядом с ним стоял человек в зеленом френче, которого, кажется, где-то видел. И не то, что растерялся, а как-то погрузился в себя, притих. А тот:

— Где вы учитесь, товарищ?

Лишь теперь дошло до сознания: нарком!.. Дударев встал:

— На втором курсе рабфака.

Орджоникидзе стоял совсем близко, и Порфирий хорошо рассмотрел его: на голове шапка волос, слегка подернутых изморозью. Пышные усы… Нарком тронул его за плечо, спросил где он живет — в бараке или землянке, сам или с семьей. Ответив на вопрос, Порфирий добавил, что в селе у него остался старик отец и что ему одному там трудно, а взять к себе — некуда. Сказал про неурожай в Неклюдовке и о том, что весной от бескормицы подох скот… А тракторов на весь район — раз-два и обчелся. Да и быстро они портятся, «фордзоны»…

— Вот и надо свои делать! — подхватил нарком. — В ближайшие годы Магнитка даст столько металла, что мы можем выпускать не тысячи, а миллионы машин. Крестьяне получат их столько, сколько потребуется. Тяжелая индустрия решит все!

Потом, прощаясь, сказал, что надеется встретить его инженером.

— Спасибо, товарищ Серго! — выпалил Порфирий и, спохватившись, добавил: — Григорий Константинович.

— Ничего, бывает.

Не все сразу поняли, что за человек появился в столовой, а когда наконец узнали, что это — Орджоникидзе, он уже вышел. Оставив обед, многие ринулись к двери, надеясь хоть краем ока взглянуть на Железного наркома.

Порфишке было приятно сознавать, сам народный комиссар тяжелой промышленности пожелал ему стать инженером! Видимо, неспроста это. Идет такое строительство. Сколько еще потребуется специалистов, которым предстоит не только монтировать сложную технику, но и пустить ее в ход, наладить эксплуатацию… Вчера прибыла клеть блюминга, сделанная на Уралмаше. Оказывается, в стране есть заводы, выпускающие оборудование, которое еще недавно покупали за границей. Это радовало. Порфирий не заметил, как официантка принесла второе… Он не мог прийти в себя: две минуты назад с ним разговаривал сам нарком Орджоникидзе. Напиши об этом в Неклюдовку — не поверят.

Выходя из столовой, Порфишка чуть не столкнулся в дверях с Плужниковым.

— Минуточку! — сказал тот. — Вот тебе из горкома комсомола.

Порфишка развернул бумажку: это было приглашение. В тексте, отпечатанном на машинке, говорилось: такого-то числа, в такое-то время в Доме инженерно-технических работников состоится собрание актива, на котором выступит Г. К. Орджоникидзе.

Порфишка сиял.