Антонио шумно плескался под умывальником, чистил зубы, старательно вытирался новым вафельным полотенцем. В этот момент и послышалось сзади:

— Тальянец, комендант вызыват!

Антонио обернулся: перед ним с ведром в руках стояла уборщица Савка.

— Комендантэ? О сейчас, живо!..

Натянув на плечи рубаху, прошелся пятерней по волосам, глянул в крохотное зеркальце, которое всегда носил с собой, вышел из барака. Через какие-то минуты открыл дверь комендантской:

— Драсите, товарищ Иваскевич!

Комендант протянул ему единственную руку. Вторая, левая, давно потеряна в схватке с махновцами.

— Привет, Антоша! — И сразу быка за рога: — Заявление писал? Писал. Просил выделить комнатуху? Просил. Так почему не заходишь, не интересуешься? Сколь разов за тобой посылал… Есть комнатуха! Пришлось повоевать, но ведь как иначе?.. Слыхал, невеста приезжает…

— Едет, — улыбнулся Антонио.

— Значит, оттуда, из самой Италии?.. Скажи, пожалуйста! Ну что ж, пущай. Свадьбу сыграем, и заживешь ты у нас в стране без всяких фашистов-капиталистов. Свободно, весело. Детки пойдут — красота! А Россия вон кака, работы сколь хошь. Трудись честно, и для тебя все наши советские блага. Но ежели, скажем, на иной путь станешь, на обман то есть, обчество не потерпит. Извиняй меня, старого, что науку тебе предподаю, но как без нее, без науки то есть? — Он снял с гвоздика ключ: — На вот, держи, счастливо тебе, сынок!..

Радостный, взволнованный, вошел Антонио на семейную половину барака. Полагал, он — первый, осмотрелся, а там уже дети играют.

— Драсте, дяденька!

Опустился на корточки перед черноглазым малышом, погладил по голове: «Здравствуй, бомбино!»

— Я не Бомбино, меня зовут Архипка.

— Бомбино — это мальчик по-итальянски. Маленький, как ты… Понимаешь? Белло бомбино — красивый, значит.

Поговорив с детьми, Антонио пошел в глубь коридора, разглядывая номера комнат. Да вот же она, седьмая! Сунул ключ в замочную скважину, встал на пороге: три шага в ширину, четыре в длину. Мало, но хватит!

Почти каждый день заходит Антонио на почту, спрашивает, нет ли весточки от Велины. Должна же она написать перед тем, как отправиться в такое дальнее путешествие. Не случилось ли чего с нею? Время-то какое! Судя по сообщениям печати, немцы разбойничают во многих странах: жгут, убивают, вешают. И пока нет сил, чтобы остановить их.

В субботу Антонио опять забежал на почту: должно быть письмо. Предчувствие оправдалось. Едва он подошел к третьему окну, как девушка, узнав его, подала темно-синий конверт, на котором наклеено несколько иностранных марок.

В первые секунды оторопел, а придя в себя, заулыбался: наконец-то! Но письмо оказалось от сестры Терезы, из самого Парижа. Сестра сообщала, что Вела была у нее и выехала на пароходе в Одессу…

Письмо было короткое, написанное наспех, но и оно безмерно радовало его. Как же, узнал самое главное — выехала!

Веселый, сияющий, влетел Антонио в барак и, держа над головой письмо, запел пританцовывая.

— Шо с тобою? — удивился Глытько. — Лыст?

— Выехала!.. Вела выехала!..

И принялся рассуждать, что пароход прибудет в Одессу не раньше, чем через 20—25 суток. Ну и что ж, будет ждать!

Минул месяц — от Велины никаких известий.

Прошло три месяца, четыре, и Антонио начал понимать: случилось что-то серьезное. Долго наводил справки, но так ничего и не выяснил. Да и кто мог сказать, куда девался пароход, на котором плыла Велика. С новой силой разгоралась война в Европе. Не стало писем от Терезы. Перестал писать и брат Умберто.