Издали казалось, что деревья теснятся возле пруда; высокие и старые, они шумели на ветру. Вблизи в кипящей листве показалась дранковая крыша — это была изба деда Лариона.

Старик принял неласково.

— Так, — сказал он, глядя через мое плечо. — Желаете пожить у нас?

В раздумье старик почесал под бородой; борода была пестрая и редкая, как осенний куст.

— Что ж, живите. Только сварить, постирать ли — как сам знаешь. Дочь померла при фашистах. Живу с внуком Василием.

Дед Ларион улыбнулся.

— Шустрый мальчонка, а только баловной, — сказал он с нежностью. — Другие уже и пашут и косят, а он в книгу глядит.

В избе, заслоненной деревьями, рано стало темнеть. Я вышел на крыльцо.

Солнце садилось. С писком пронеслась ласточка, брюшко у нее было белое, как у рыбы.

На ступеньке сидел мальчик в синей застиранной рубахе, на коленях его лежала раскрытая книга.

Заслышав шаги, мальчик придавил ладонью шевелящиеся страницы и поднял голову; я увидел загорелое серьезное лицо.

— Здравствуйте, — тихо сказал он.

— Добрый вечер. Ну и книга же у тебя!

— Сочинение Льва Толстого, называется «Война и мир», — медленно сказал мальчик, опуская глаза.

— Сколько же тебе лет?

— Двенадцать.

— И ты читаешь Толстого?

— Я не все подряд читаю, а только про войну.

Вдали загромыхало. Я сел возле мальчика.

— Здесь близко речка?

— А вы почему знаете?

— Вот, слышишь, опять телега проехала по мосту!

— Да то же гром! — засмеялся мальчик. — Здесь моста нету, и речка не в той стороне, она там, — он показал вправо, в кусты бузины.

— Большая река?

— Не так чтобы большая. Вода в ней холодная, зубы ноют, как окунешься.

— И рыба есть?

— Рыбы много. После дождя так и бьет.

— Ты ловишь рыбу, Вася?

— Не. Крючков нету в лавке.

Помолчали.

— Вы помните, дядя, Бородинское сражение? — негромко заговорил Вася.

— Не был. Очень уж давно, — засмеялся я.

— Может быть, читали… Вот он стоит — ну, Болконский этот, — и вдруг падает граната. Ему кричат: «Ложись!», а он не ложится. Здорово!

— Глупость и щегольство! — сказал я с досадой. — Погиб человек без пользы.

— Вы много были в сражениях, дядя?

Бывает так — нельзя говорить о своем несчастье, и люди, которые спрашивают, становятся неприятны. Но придет час — и начинаешь говорить. Не знаю, почему я рассказал Васе все. Как выбежал из балки в атаку; как прилетела и взорвалась мина, а я упал; после я узнал, что рана тяжелая, а тогда, упав, подумал, что вот радуется подлый фашист — подбил еще одного! И оттого разозлился, выругался и сказал: «Врете, проклятые, выживу!» И точно — выжил.

Я говорил, молчал, курил, смотрел на истоптанную землю у крыльца. Вася не шевелился. Я бросил окурок.

— Какие вы упрямые, дядя! — с восторгом сказал Вася и добавил, смущаясь: — Я люблю, когда упрямые…

Я поднял голову. Вася смотрел на меня, его глаза блестели. Мне стало весело.

— Вы очень обижаетесь за это? — вдруг спросил мальчик, тихо коснувшись моего пустого рукава.

— Эх, Вася, милый, — ответил я и обнял мальчика, — разве плохо человеку жить? Ты посмотри!

Я показал — по ржи и кустарнику уже стлалась тень, только высокие деревья были освещены. В их толпе выделялись розовый ствол березы и тёмно-красные ели, да из-за еловой чащи, с дороги, ложился резкий, как от близко поднесенного фонаря, свет, далеко отбрасывая тени придорожных тополей. Возле крыльца росли маленькие сосенки; ветви с большими зелеными пальцами были подняты вверх, будто они пробуют что-то на вес.

Тут из сеней вышел дед Ларион.

— Места у нас знаменитые! — радостно закричал он. — Богатейшие леса! И еще — не знаю, слышали вы, а может, нет, — растет у нас такой корешок, внутри красный, а кто его съест, станет обратно молодой.

— Женьшень, что ли? — удивился я. — Да нет, тот на Дальнем Востоке.

— Не шеньжень, а называется долган. Верно говорю. Знакомый лесник сказывал. Прошлую осень идет лесом и видит — человек копается. Подходит осторожно, а это хорошевский аптекарь Моисей Осипыч. «Что, спрашивает, роешь здесь, Моисей Осипович?», а тот отвечает: «Целебные, отвечает, корешки рою». Вот!

— Попросил бы у него корешочек, — сказал я, улыбаясь.

— Ты думаешь, не просил? Просил. Как же! — заволновался дед. — Ну, только аптекарь у нас скупой. Все мне выносит капли от ревматизма, а они горькие и воняют мышью. Тьфу!

Я не выдержал, рассмеялся, и дед обиделся:

— Смеешься? Прожил без году неделю, а насмехается над старым…

Ворча, он ушел в избу.

Я почувствовал, как на колено легла маленькая рука.

— Вы не сердитесь, дядя, — тихо сказал Вася, — дедушка добрый.