1920 год. Бандитский Петроград

За свои четырнадцать лет Колька Шкелет чем только не занимался. Был карманником, налетчиком, наводчиком, стоял на стреме, а теперь вот — стукачом заделался. Хотя дядь Шура говорит, что это воровское понятие, а значит — контрреволюционное. И если Колька Шкелет хочет порвать с позорным уголовным прошлым и стать советским гражданином Николаем Григорьевым, то надо понимать, в чем разница между стукачом и секретным сотрудником уголовного розыска.

Карманником Колька пробыл недолго — промышлял на толкучке, на Сенном, сам по себе и залез случайно в карман к Живому Трупу. Откуда ж он мог знать, что это фартовый? Колька и представить тогда не мог сколько именно существует мастей у питерских воров, он и воровать-то пошел с голодухи, потому что в ночлежке не кормили. А оказалось, что в воровстве правил и законов куда больше, чем у обычных фраеров. Так Кольке пальцы и отстегнули, одни култышки остались. Это Ванька Бальгаузен по прозвищу Живой Труп называл «учить дурака».

Он всяко учил — ухо мог отрезать, кончик носа, мог «лягушачьи лапки» сделать. Большой был затейник. И банду себе набрал из таких вот «ученых дураков». Только со шмарой своей, Манькой Соленой, боялся так обходиться. Она, говорили, прошлому своему хахалю отрезала кой-чего по пьяной лавочке. Может, и врали, но Живой Труп проверять не хотел.

Ванька Бальгаузен и до революции гоп-стопом промышлял, после в самочинщики подался, но там на улицы такие звери вышли, не мелкому Ваньке с ними было тягаться. Снял он с себя форму революционного матроса и вернулся к гоп-стопу. Однако хотелось ему выдумки, форсу, чтобы знали все, что Бальгаузен — это вам не мелочь какая-то, а вор с фантазией.

Был у него жестянщик знакомый, Демидов, пропойца, тот и подал идею. Возвращался с Большеохтинского кладбища, да увидел покойника, ажно протрезвел. А оказалось, что не покойник то был, а тряпка белая за куст зацепилась. Вот Ванька и придумал окучивать таких бедолаг. Демидов наделал масок-страховидл из жести да пружины на боты приладил, а Манька из старых простыней саванов нашила. Сначала Ванька сам на промысел ходил, прохожих пугал, а после придумал малолеток вместо себя отправлять. Они на тех пружинах куда как ловчее скакали, да и страху в них поменьше. Подумаешь, поймают такого шутника. Мало ли, игрался малец.

Обычно два-три «покойника» загоняли ночью припозднившегося бедолагу страшным воем на кладбище, а Ванька того и обирал до нитки. Мог и голышом оставить, если исподнее было не слишком изношенным. Колька Шкелет в банде ходил на ходулях, умел запросто перешагивать через ограды и подбирался так тихо, что жути наводил даже на подельников.

Ванька так озоровал почти два года и действительно — стал знаменит. Он на Большеохтинском кладбище промышлял, а его дело подхватили на Смоленском, что на Ваське, да, говорят, и в Москве такие же «покойники» объявились. Ванька был счастлив. На том счастье и погорел.

Мусора его долго терпели, потому что душегубства Ванька на себя брать не решался. Он и ствол-то никогда из кармана не вынимал — боялся. Но в последнее время не то народ осмелел, не то сам Живой Труп масть сменить захотел, да только пришлось ему шмальнуть пару раз. И оба раза — наповал. И главное — ни за понюшку табаку фраеров завалил. Только костюмы у господинчиков кровью зря заляпал, и всех-то сокровищ у них — у одного кольцо обручальное, у другого мундштук слоновьей кости.

После этих «мокрых» случаев уголовка «попрыгунчиками» заинтересовалась. Колька Шкелет пару раз срисовал на Большеохтинском мента, решил его пропасти до уголовки, чтобы убедиться, что это и впрямь мент, да только сам попался. Возле Ракова, бывшей Итальянской, преследуемый вдруг исчез. Колька пометался-пометался, пытаясь взять след, да и решил восвояси валить, и так слишком далеко от своих ушел, однако в этот момент его и ухватили за шиворот.

— Ты чего это за мной ходишь?

— Отпусти, дяденька!

— Как я тебя отпущу, может, ты наводчик бандитский?

— Не докажешь ничего, мент позорный!

— Вон ты как заговорил!

И тотчас два пальца так больно сжали мочку уха, что Кольке моментально расхотелось сопротивляться. Так и довел его мент до уголовки — площадь Лассаля, дом три.

Мент прошел, держа Кольку за ухо, мимо часовых, по лестнице на второй этаж, налево, и они оказались в просторной комнате, заставленной кучей столов. Вдоль стен сидели и стояли посетители разной степени классовой близости: были здесь и крестьяне, и ремесленники, и буржуйского вида фраера, как правило — с синяками, царапинами, с забинтованными руками и головами. За столами сидели молодые в основном парни, сами вида крайне бандитского, и что-то записывали со слов посетителей. На буржуйке у окна закипал чайник.

Появление Кольки и мента сразу оживило скучную обстановку. Парни отвлеклись от писанины и весело забалагурили:

— Шурка, ты откуда такого матерого бандита притащил?

— Э, товарищ Скальберг, ты отделом не ошибся? Карась принимает в кабинете напротив.

— Погоди, это не тот «килечник», который намедни несгораемый шкаф упер с трубочного завода?

На это товарищ Скальберг лишь ухмылялся. Он усадил Кольку на табурет рядом с буржуйкой и пригрозил:

— Вздумаешь бежать — расстреляю на месте, — и красноречиво показал висящий на ремне наган.

Колька и не думал. Он изрядно продрог, пока «пас» мента. Еще бы — пехом от Охты до Мойки, не жрамши, и ради чего, спрашивается? Что, Ванька спасибо скажет?

На колени Кольке упал кусок хлеба и кругляшок колбасы.

— Ешь, — сказал Скальберг.

Вообще-то брать хавку у мента — западло. Он же не по доброте душевной тебе предлагает, легавые — корыстные твари. Но жрать хотелось слишком сильно. Ванька Бальгаузен не особенно заботился пропитанием банды — сколько-то кинул со стола, и кроите, как умеете. Обычно делилось все между теми, кто постарше, младшим доставались лишь объедки. Колька же, хоть формально к старшим и относился, выглядел младше своих лет, поэтому в дележке свою долю отбить не умел.

И он схомячил ментовский хлеб, ни крошки про запас не оставив, и колбасу проглотил, даже вкуса не почувствовав. Скальберг ухмыльнулся и дал еще. Колька приготовился расправиться и с этой порцией, но Скальберг сказал:

— Не торопись.

Налил из чайника в настоящую фарфоровую чашку кипятку, накрошил туда морковной заварки и, едва вода приобрела характерный цвет, протянул Кольке кусок сахару.

— Пей, быстрей согреешься.

Колька решил, что теперь отказываться вообще не имеет смысла, и принялся прихлебывать подкрашенный кипяток и закусывать его серым сахаром. Скальберг сел напротив.

Выглядел он очень взрослым, почти старым — усики, зачесанные назад гладкие темные волосы, худое вытянутое лицо давно не высыпавшегося человека. Но оказалось, что он старше Кольки всего-то лет на десять. Впрочем, узнал Колька об этом много позже.

— Давай, друг ситный, признавайся — на каком основании преследовал сотрудника уголовного розыска? — спросил Скальберг, когда Колька окончательно осоловел от сытости и тепла.

— Отвянь, дай поспать.

— Перебьешься на изжоге. Говори, зачем меня пас?

— Да чего тебя пасти, у тебя на морде написано — легавый.

— Уж больно ты дерзкий. Зовут-то тебя как, обморок?

— Не твое дело.

— А вот запру тебя в одной камере с урками отпетыми, посмотрим, как ты запоешь.

— Прав не имеешь!

— Очень даже имею. Должен же я установить твою темную личность, если ты мне не говоришь, как тебя зовут.

— Сам ты «темный», меня Колькой зовут, Шкелетом.

— Это фамилия такая — Шкелет?

— Сам ты фамилия. Кликуха у меня такая.

— А фамилия?

— Григорьев.

— Ну вот, теперь можно с тобой уже как с нормальным человеком говорить, а не как с уголовным элементом.

Через час Колька вышел через коридоры и внутренние дворы к Екатерининскому каналу, дал большого крюка через Михайловский сад и пошел к себе, на Охту. Теперь он был секретным сотрудником под псевдонимом Лев. Это Скальберг придумал — мол, ты, Колька, такой худой, что надо бы тебе придумать псевдоним Толстый, но это показалось обидным, и потому Толстого Скальберг переделал в Графа Толстого. Быть графом Кольке тоже не улыбалось, потому дядь Шура записал Кольку Львом.

Спустя два дня Шкелет прибежал прямо на хазу к Бальгаузену и взволнованно рассказал, что ходят тут какие-то, не то артельщики, не то просто кустари-одиночки, и вроде с них есть чем разжиться. Ванька вытолкал Кольку взашей да еще и напинал по тощему заду — мол, не твоя забота фраеров высматривать.

Но Колька оказался прав — действительно, стали появляться то тут, то там артельщики, говорили, что с-под Новгорода, плотничают на новую власть, и вроде захоронку буржуйскую нашли, и теперь барыш карман жег, искали женской ласки и веселой жизни.

Бальгаузен и решил деревенских «попугать». Сам решил, потому что мужики были хоть и не дюжие, но в случае чего могли мелким шкетам и по шеям надавать. Взял с собой на дело только старшаков и пошел. Да только «артельщиками» оказались начальник угро Кошкин и его помощник Скальберг. Не успели «попрыгунчики» завыть-заулюлюкать, как достали менты волыны, положили всех мордами на землю и повязали. Потом на хазу уголовка нагрянула и повязала всю банду: и Маньку Соленую, которая как раз новый саван на машинке строчила, и жестянщика Демидова, починявшего боты с пружинками. Так история «попрыгунчиков» и закончилась.

Колька рассчитывал, что его, как и прочих «попрыгунчиков», определят в какую-нибудь колонию или школу-коммуну, где жизнь, конечно, тоже не сахар, но все же кормят регулярно, однако у Скальберга были совсем иные планы.

— Николай, есть у меня к тебе серьезное и опасное поручение, — сказал дядь Шура, когда Колька спустя два дня объявился на условном месте. — Заставить я тебя не могу, но кроме тебя никто не справится.

Ванька Белов по прозвищу Белка, как и его незадачливый тезка Бальгаузен, начинал криминальную карьеру еще до революции. Гоп-стоп, кражи, душегубство, полный набор. После Октября, приглядевшись к методам новой власти, перешел в самочинщики.

Самочинка — это просто. Приходят к какому-нибудь мелкому буржую трое в кожаных куртках, машут перед носом бумажками — мол, чекисты, мандаты при нас. Хозяину дают ознакомиться с бумажкой — постановление об обыске и реквизиции, и даже какая-то размытая печать и подпись. Вызывают понятых, заставляют расписаться и начинают обыск. Выгребают все, что на хате есть, подчистую, складывают на подводу и, если кто возмущается, дают расписку: «ивица на улицу Гороховую дом 2 в комнату 102, к таварищу Белову». Где ж бедному знать, что его попросту ограбили? Реквизиции в ту пору были явлением распространенным — деньги-то новой власти нужны, вот и национализировали все подряд. И если уж кто владел золотом-бриллиантами, их в первую очередь экспроприировали.

Тот, кто происхождения пролетарского, конечно, идет в ЧК, предъявляет часовому «пропуск» — мне, мол, к товарищу Белову, разобраться, на каком таком полном праве... А часовой ну ругаться: какой товарищ Белов? нет у нас Беловых! бумажка липовая, вас таких уже знаешь сколько?! Дуй за угол, на Адмиралтейскую, 8, там уголовкой занимаются, а у нас здесь контру ловят.

Делать нечего, приходит человек на Адмиралтейскую, где тогда уголовка на третьем этаже заседала. Обнесли бедного, забрали последнее — брегет дедовский, наградной, пару золотых империалов, кое-как сколоченных за несколько лет, серьги золотые покойной жены, кольцо обручальное да овчинный полушубок... А там уже полный коридор таких же бедолаг, и все — к товарищу Белову.

Но это только если бог миловал, вразумил и смелости дал меньше, чем достаточно. Бывали случаи, когда гражданину не нравились лица «чекистов», пришедших с обыском. Начинал бедняга права качать: мол, подпись неразборчивая и печать фальшивая. Ладно, если только бока такому смельчаку намнут, руку сломают или глаз выбьют — считай, легко отделался. А могли и застрелить, и зарезать.

Ванька-Белка работал сначала с опаской. Самочинщиков кругом полно, все хотят свой кусок урвать. Набрал Ванька в подручные пару проверенных ребят, через наводчика верного, который на Сенном рынке терся, находил какого-нибудь зажиточного мещанина и просто под видом чекистов грабил. А потом решил — чего я буду почем зря рисковать? Подмял под себя несколько банд самочинных, которые тоже по трое-четверо ходили, и уже они ему часть награбленного отдавали. И набрал Белка силу такую, что о нем по всему Питеру с опаской шептаться стали — дескать, и вправду у него в ЧК рука есть, если поймать его не могут. А пойди его поймай, когда и на Мойке грабят, и на Обводном, и на Лиговке — и все оставляют записку: «ивица на Гороховую, 2...»

Подсчитали в уголовке количество самочинных реквизиций, сравнили почерк преступлений, и получилось, что в банде у Белки не меньше полусотни голов, это если с наводчиками считать. А народ-то волнуется, и из ЧК грозят — что, мол, вы там, не можете бандюков угомонить? Война, контрреволюция кругом, а тут еще разухабилась разная тварь. Кровь из носу — ликвидировать бандитизм. А как его ликвидируешь, если половину старой сыскной службы, которая еще при царе была, поубивали во время переворота? Старые картотеки с отпечатками пальцев и фотографиями королей преступного мира уничтожили. Через день да каждый день агентов угрозыска то в подворотне, то при исполнении убивали — нет закона кроме ствола и заточки.

Начальник угро Кошкин решил сосредоточиться на самых одиозных фигурах. И Белку поручил своему заму Скальбергу. Скальберг хоть молодой и всего два года грабителей и душегубов ловил, а уже опытный сыщик. Единственный у него недостаток — теперь вся питерская кодла в лицо знала Скальберга и походку его в темноте различала. Скальберг не был ни ловким, ни сильным, ни отменным стрелком, но хитростью и умом брал за десятерых. Он это называл «логикой», что выдавало в нем человека явно непролетарского происхождения, но народу в уголовке не хватало, и потому никто особо не спрашивал у Александра, какого он роду-племени. Ловил жуликов да бандитов пачками — и на том спасибо.

Скальберг не скрывал от коллег своих методов. С восемнадцатого года он поймал на крючок столько мелких жуликов, что они стучали ему, словно дятлы в погожий день. Где заныкали вещички после гоп-стопа у Пассажа, кто наводчик у Вовки Лысого с Заневского, кого из подельников завалил Оська-Грузин, зачем Микита Майский в Америку собрался или кому Молдаван краденые ордена с бриллиантами проиграл, почему Юрка-Жандарм и Коська-Кучер один за другим кони двинули, и почему Юрка за себя хотел Меченого оставить, и где нынче пьет Борька-Дирижер... вся эта информация стекалась к Скальбергу, он ее анализировал и в нужный момент прибывал по нужному адресу затемно, брал клиентов тепленькими и пьяненькими, чтобы с рассветом тщательно и, чего греха таить, иногда с пристрастием допросить.

Но с Белкой так — с наскоку — не получилось. Несколько осведомителей Скальберга нашли заколотыми, утопленными или удавленными, обязательно с вырезанными языками, и при каждом записка: «Таварищу Скалбиргу с пралитарским приветам». Агентура Скальберга затаилась и не шла на контакт ни при каких обстоятельствах. Александр стал глухим и слепым.

Будь он начинающим агентом, не засвеченным еще в облавах или ликвидациях, Скальберг сам бы внедрился в банду, но когда тебя каждая собака по запаху узнаёт, даже накладная борода и грим не помогут.

Поэтому, когда на горизонте появился Шкелет, Скальберг сразу его завербовал. Пацан из Охты, не попадался ни разу, наверняка мелкая сошка, его вообще никто не знает. Внедрить его в качестве наводчика, а там, глядишь, Колька и подберется к Белке настолько, чтобы узнать, где бандитская берлога.

Шкелета через третьи лица перевели на Лиговскую, в ГОП. Привыкший к воровским понятиям, Колька довольно быстро освоился в этой огромной блат-хате, и его очень скоро определили в наводчики. Занятие было знакомое, и Колька добросовестно пас на Сенном фраеров, выменивающих на жрачку колечки да цепочки, портсигары да сережки. Держась на почтительном расстоянии, провожал до квартиры, а после по адресу приходили совсем другие люди и обносили, пока хозяин снова отправлялся на Сенной, менять серебряную ложку на пшено или муку.

На связь со Скальбергом Колька должен был выйти сам, как только появится зацепка на Белку. И молчал до середины мая, но зато уж когда заговорил, так это просто песня была.

— Дядь Шур! — заорал Колька чуть не с порога.

Тут же в него полетел чайник, ладно хоть — пустой, но все равно — тяжелый.

— Ты чего палево наводишь, малой? — зашипел на него Скальберг.

Колька сразу съежился и забился в угол возле двери. Скальберг натянул сапоги на босу ногу, подошел к буржуйке и начал запихивать туда щепу.

— Отомри уже, малахольный. И чайник принеси.

Колька вылез из угла, опасливо поглядывая на сердитого, вновь не выспавшегося Скальберга, поднял чайник.

— Воды набери, вон, в бочке.

Пока Колька выполнял его просьбу, дядь Шура достал откуда-то обмылок, помазок и дамское зеркальце. Поставил тазик меж ног, посмотрел на подоспевшего Шкелета и распорядился:

— Лей на руки.

Умывшись в два приема, Скальберг водрузил чайник на печку.

— Говори. Только тихо и коротко.

Колька раскрыл рот.

— Стоп. Ты один был?

— Да я такого крюка дал, чуть сам не заблудился. С Лиговской до Обводного сначала уходил, потом чуть не до Пряжки усвистал, потом до Невы, вдоль нее к Зимней канавке...

— Да мало ли как ты ходил, главное, чтобы хвоста не привел! Тебя могли и не пасти, просто ждать у входа и там срисовать. Ничего подозрительного не видел?

— Че мне, впервой, што ли?

— Только не надо мне здесь опытного разыгрывать, я два года в уголовке, и то не все еще знаю, а ты?! Говори, почему прямо пришел, не дождался связи?

— Завтра сходка.

— Чего?!

Это была не просто удача — это был весь банк. Бандитская сходка, на которой соберётся вся шайка. Наверняка затевается какое-то большое дело. И Кольку тоже туда позвали?!

— А тебя туда как занесло?

— Ритка Булочкина раз не смогла на дело пойти. Я им фраера выпасал до Миллионной.

— Миллионная... так это где позавчера хату ограбили, где окна на Певческий?

— Ага.

— И это ты их навел?

— Я.

Скальберг почесал затылок. На Миллионной нашли два мертвых тела. Говорить об этом Кольке, наверное, не стоило.

— Ну ты хват. И тебя вот так, с одного дела, зовут на настоящий сходняк?

— А чего такого? У меня эта... как ее... репутация.

Как-то все слишком гладко получалось. С другой стороны, Колька втирался в доверие не меньше двух месяцев, тоже срок.

— И где сходняк?

— Не знаю. Сказали — в полдень на Балтийский вокзал, там скажут, куда прыгать.

Ну конечно, с полудня оттуда уходит один за другим сразу несколько поездов, чтоб нельзя было заранее просчитать, в каком направлении хаза. Да еще и не факт, что поедут, может, просто глянут, один ли приехал, не привел ли кого. Пройдет проверку — возьмут на сходняк, не пройдет...

— Что-то мне это не нравится, — сказал Скальберг. — Надо это обмозговать.

Вода в чайнике согрелась. Скальберг плеснул горячей воды в жестяную мыльницу, вспенил обмылок и намылил щеки.

— Зеркальце подержи, — велел он Кольке и раскрыл бритву.

Тщательно пробривая каждый сантиметр кожи, Александр просчитывал, как произвести опознание бандитов и вывести Кольку из-под удара. В случае неудачи Шкелет должен быть вне подозрений.

— Сделаем так, — сказал Александр, добрив левую щеку. — Поверни. Выше. Вот так держи. Меня на вокзале не будет. Держи выше, говорю. Не корчи рожу, не будет на вокзале вообще никого из нашего отдела. Нас всех как облупленных знают. Пойдут люди из отдела Карася, это те, кто карманниками занимается. Увидишь бандитов — волну не гони, не оглядывайся, наши вас пропасут. Хотя, скорей всего, липа это, просто проверка. Короче — веди себя тихо, фартового не изображай. Все понял?

— Все.

— Повтори.

Колька послушно забубнил:

— Засветить бандита, не гнать волну...

— Эх, Колька, страшно мне тебя посылать. Засыплешься.

— Че мне, впервой, што ли?

— Так ты до сих пор с настоящими-то душегубами дела не имел. У них знаешь какое чутье? Как у зверя. Под смертью каждый день ходят, потому и фартовыми себя называют, что живые до сих пор. В общем, твое дело маленькое — на вокзале только глазами покажешь, кто да кто из банды, остальное наши за тебя сделают. Ничего не бойся, сработаем, как с Живым Трупом.

— Конечно, дядь Шур, все сделаю в лучшем виде.

Это была их последняя беседа.

Операция с самого начала пошла не так. Агенты по розыску карманников срисовали Шкелета в толпе сразу и терлись неподалеку. Колька стоял на перроне, меж двух свистящих и дышащих паром составов — один до Ораниенбаума, другой до Красного Села. Пару бандитов Колька показал сразу, и агенты перестроились, чтобы не упустить их в толпе.

Тронулся поезд на Красное, платформа окуталась паром, и эти двое поспешили на выход. Карась, руководивший операцией, тут же направил двоих подчиненных следить за бандитами. Он всего на мгновение упустил из виду Кольку, к тому же на платформе оставалось еще три агента, но, когда дым и пар рассеялся, Кольки в толпе уже не было, будто растаял.

Агенты бросились в ораниенбаумский поезд, и тут случился скандал — их не пускали в вагоны. На скандал прибыли сотрудники транспортной ЧК, началось долгое разбирательство, и ушел второй поезд. По счастью, в него успел-таки вскочить один из агентов Карася. Он протолкался через пару вагонов в поисках Коли, но мальчика не было ни в одном из вагонов. На Дачной агента сняли и препроводили в ЧК.

Начальник уголовного розыска Кошкин рвал и метал. Карась не знал, куда деваться — провели на мякине стреляного воробья! Хуже всего было Скальбергу. Кольку наверняка раскусили прямо на вокзале. Черт, ну неужели нельзя было изучить расписание? Два поезда с одной платформы, ну это же явно шанс пустить по ложному следу. А транспортные чекисты? Вот с кем нужно было улаживать дела, они бы своих агентов сразу в поезда поместили, чтобы проследить, куда поедет Коля...

Следующие двое суток вся уголовка жила безумной надеждой, что бандиты ничего не заподозрили. Однако через два дня недалеко от Балтийского вокзала путевые обходчики нашли изуродованный труп подростка с запиской «с пралитарским приветам...».

Скальберг увидел Колю Григорьева уже голым, на мраморном столе в морге, со следами пыток и запекшимися ножевыми ранами на тощем, не сформировавшемся окончательно теле. На лбу у Коли кто-то вырезал — «Лев».

Это был самый сокрушительный удар, который когда-либо получал Скальберг. Тут бы запить, но возможности не представлялось — Белка после убийства Коли Григорьева внезапно сменил почерк, и работы стало ещё больше.

Обычно головорезы Белки предпочитали грабить хаты. Обносили они, конечно, и церкви, и кустарные мастерские, и склады, но, как правило, места, закрытые от случайных взглядов. Но вдруг что-то изменилось. Будто после страшного убийства Коли Григорьева Белка совсем края потерял и бросился, как бешеный волк, резать направо и налево, оставляя для легавых издевательские записочки.

Первым убили госслужащего Сеничева. Он с женой и матерью шел дворами с Моховой на Фурштатскую (и понесло же его напрямик, там обогнуть-то всего ничего), и во дворе дома номер семь по Литейному их встретили четверо. По свидетельским показаниям жены Сеничева, четверо сначала их ограбили, а потом сделали попытку снасильничать. Сеничев вступил в схватку и был застрелен в упор, после чего бандиты забили смертельно раненного мужчину ногами. Когда Сеничев испустил дух, бандиты велели передать пролетарский привет от Ваньки-Белки и скрылись.

Вторым погиб Куликов. Он работал шофером, и бандиты пришли за ним прямо в гараж, расположенный в Апраксином переулке. Куликов тоже был не робкого десятка, попытался отбиться пусковой рукояткой и даже одного, похоже, зацепил — на рукоятке остался клок рыжих волос. Его изрешетили из револьверов и тоже оставили сообщение от Белки.

Коллеги Скальберга видели, что эти две смерти обычных штатских взволновали сыскаря почти так же, как гибель Шкелета. Никто в уголовке не понимал — зачем Белке такая мелкая дичь? Он же ищет, где кусок жирнее! Однако Скальберг, похоже, понимал больше, чем прочие, — постоянно черкал перед собой какие-то схемы, стирал, чертил снова, но вытянуть из него не могли ни слова. Думали — слишком переживает неудачу. Кошкин пытался объяснить, что Александр не виноват, что Белка распоясался и они все равно его найдут, но Скальберг не унимался — носился целыми днями по городу, разыскивая кого-то.

Когда Скальберг не пришел на работу, Кошкин немедленно отрядил несколько агентов к нему на квартиру. Дома, на Расстанной, Александра не было, зато в его пиджаке обнаружилась записка: «Шурка, приходи завтра в 8 ча­сов вечера на Таиров переулок, дом 3, где ты получишь важный мате­риал по интересующему тебя большому и таинственному делу». Исполненные самых дурных предчувствий, агенты отправились по указанному адресу.

Если и было в Питере место, где агенту из уголовки не следовало появляться в одиночку, — так это Таиров переулок. Он и сто лет назад был клоповником, и до сих пор таковым оставался. Особенно не следовало сюда соваться Скальбергу, потому что большинство малин и притонов накрыли в Таировом под его руководством.

Скальберга нашел Завет, палевый беспородный пес, на нюх которого полагались, как на господа бога. Он сразу взял след, несмотря на то что пахло кругом лишь человеческими испражнениями, горелой бумагой и кислой капустой. Квартира, на дверь которой начал лаять пес, оказалась не заперта, хозяева, если таковые и имелись, давно не появлялись дома. В абсолютно пустой комнате с завешанными старым тряпьем окнами было темно и душно. Кошкин осветил помещение электрическим фонариком. Большинство агентов хоть и видало виды — народ за время войны будто озверел и вытворял черт знает что, — все же внутренне содрогнулось.

В комнате повсюду валялось мясо. Освежеванные руки и ноги, человеческое туловище с опаленной головой. Пол убитого определить не представлялось возможным, потому что с туловища кожу также содрали. Судя по порезам на теле — срезали ее лоскутами, а потом эти лоскуты свалили в кучу у стены. Глаза, нос, язык и уши у трупа были вырезаны, зубы выбиты. Воющего Завета едва вытащили из квартиры.

Через полчаса приехали криминалисты, совсем молодые ребята. Если бы не сопровождавшие их Кремнев, Сальников и Кирпичников, можно было подумать, что мальчишки заблудились. Но асы дореволюционного сыска деловито прошли вслед за своими учениками, и Кошкин успокоился — старики обязательно проследят, чтобы каждая мелочь отразилась в протоколе.

 

1911 год. Некрасивая история

— Васька! Васенька! Какой же ты здоровый вымахал! — закричал еще с трапа позабывший о степенности мужчина в черном иноческом одеянии.

Немногие русские, прибывшие этим рейсом в Джибути, искренне удивились, что почтенный монах называл русским именем совсем юного эфиопа, тоже одетого в рясу и с камилавкой на коротко остриженной голове. Тем не менее юноша, радостно улыбаясь, тоже размахивал руками и кричал совсем неподобающее приветствие на чистом русском:

— Здравствуйте, ваше высокоблагородие!

Едва «высокоблагородие» сошел на причал, оба монаха бросились друг другу в объятия и продолжительное время стояли неподвижно, в слезах, будто отец и сын. В некотором роде так оно и было.

Весной 1897 года Александр Ксаверьевич Булатович, тогда еще корнет лейб-гвардии Гусарского полка, но уже военный советник негуса Менелика в войне с Италией, искал реку Омо, впадающую в озеро Рудольфа. Его отряд долгое время шел по следам исчезнувшей экспедиции итальянцев и однажды наткнулся на деревню, разоренную племенем кумо. Единственным, кто выжил, был трехлетний мальчик, которого русские не сговариваясь назвали Васькой. Возвращаясь в Россию, Булатович взял Ваську с собой, и маленький эфиоп жил с ним.

Однако укорениться Ваське в России так и не удалось. Булатович, как офицер, постоянно был в разъездах, и тогда Ваське приходилось ожидать его в пансионе, где он был посмешищем для всех: мало того что мавр, так еще и ногу подволакивает. Так продолжалось несколько лет. Александр Ксаверьевич уже и в отставку вышел, и постриг монашеский принял, и рукоположение принял, став отцом Антонием, и даже взял Ваську к себе послушником, но и монастырские подростки не давали проходу арапчонку. Васька начал чахнуть и тогда стараниями Иоанна Кронштадтского был отправлен обратно в Африку, где воспитывался в одном из коптских монастырей на озере Тана. Там Васька стал Иеронимом и продолжал ожидать возвращения наставника, пока в начале 1911 года в монастырь не пришло письмо, в котором сообщалось, что Александр Ксаверьевич будет ожидать монаха Иеронима в порту Джибути десятого февраля.

В одной из гостиниц монахов встретил офицер русской армии с внешностью уроженца восточных рубежей Российской империи — не то киргиза, не то калмыка, кто их, басурманов, разберёт.

— Знакомьтесь, поручик, это мой воспитанник Вася, ныне, правда, зовется братом Иеронимом, — представил Александр Ксаверьевич своего спутника. — А это поручик Гурбангулы Курбанхаджимамедов, служил на Дальнем Востоке под моим командованием.

— Можно просто — поручик, или Григорий, — Курбанхаджимамедов крепко пожал руку Василию. Настолько крепко, что юноша даже поморщился от боли. — Это он будет вашим компаньоном?

— А почему нет? — удивился Булатович. — Вы должны были найти наименее опасный маршрут к озеру, чтобы им могли пройти безоружные люди. Вы не справились?

— Справился, но подумайте сами — места там безлюдные, полно диких зверей...

— Разберемся как-нибудь. Почему вы так смотрите на Василия?

Курбанхаджимамедов нехотя оторвал взгляд от эфиопа.

— Да так... В последнее время мне слишком часто попадаются люди с разными глазами. И обязательно с голубым и зеленым. Просто наваждение какое-то.

Услышав это, чернокожий монашек смутился и даже отвернулся, а Александр Ксаверьевич, напротив, нахмурился:

— В последнее время?

— С тех самых пор, как по вашему поручению скачу по всей Абиссинии. Сначала у одной... падшей женщины, потом у весьма занятного молодого человека, вашего страстного поклонника, теперь вот у этого юноши. За полтора года, может, и не слишком часто, но я такие необычные вещи слишком хорошо запоминаю.

Монахи переглянулись.

— Полагаю, вам что-то известно об этом явлении, — понял поручик. — Могу я быть посвящен в эту страшную тайну?

Немного подумав, Александр Ксаверьевич сказал мягко, но строго:

— Многие знания — многие скорби. Спасибо, Гурбангулы, за помощь, в Петербурге вас ожидает награда от самого государя.

С этими словами Булатович забрал у поручика карту и попрощался. Курбанхаджимамедов хмыкнул и ушел в свой номер, чтобы упаковать багаж — он не был в России более полутора лет.

А монахи отправились вглубь страны, к озеру Шала, которое русские на свой манер именовали Хорошал. Добирались они туда долго и трудно, потому что тащили за собой огромный блок белого мрамора весом в двадцать пудов (Александр Ксаверьевич называл его «краеугольным камнем»). До Назрета ехали на верблюдах, но дальше уже шли пешком и тащили камень на ручной тележке. С монахов сошло семь потов, и Василий не раз поминал амхарскую пословицу «лучше быть голодным, чем уставшим». Александр Ксаверьевич только посмеивался и говорил, что Господь требует подвига. В конце концов к началу апреля они достигли западного берега Шала и встали маленьким лагерем, чтобы приготовить плот, на котором «краеугольный камень» можно будет доставить на небольшой, всего-то с версту в поперечнике, безымянный островок.

Островок этот должен был стать форпостом русской короны в Африке. Коптских монастырей на черном континенте было предостаточно, а вот русского православного — ни одного. Александр Ксаверьевич с позволения императора намеревался исправить это упущение и заложить на озере Шала первую русскую православную миссию. Здесь Булатович собирался явить миру чудо из чудес — построить монастырь из белого мрамора с одной лишь божьей помощью.

Три года назад, перед самой кончиной, Иоанн Кронштадтский подарил Александру Ксаверьевичу удивительный артефакт — металлический амулет в виде земноводной твари тритона. Стоило сжать тритона в руке и прикоснуться к какому-нибудь предмету — будь то камень или металл, — и буквально из воздуха рядом появлялся точно такой же. К сожалению, тритон не мог повторять сложные конструкции, такие как цепь или сложенные в пирамиду кирпичи. Но зато отдельно взятый кирпич или звено копировал так быстро, что моргнуть не успеешь.

Иоанн наказал Булатовичу переправить артефакт, ниспосланный Иисусом, в Африку и там начать строительство монастыря. С тритоном на шее Васька и уплыл на родину, а Александр Ксаверьевич обещал, что обязательно найдет его для исполнения великой миссии. Вот она и началась.

Строительство плавучего средства у монахов немного затянулось — мрамор был слишком тяжел для бревен, и плот все время приходилось наращивать, но в конце концов и этот этап долгого путешествия остался позади. Ранним апрельским утром Александр Ксаверьевич с Василием оттолкнулись самодельными веслами от берега и поплыли к острову.

Провозившись полдня с перетаскиванием мрамора на берег, мужчины сели отдохнуть.

— Батюшка?

— Что, Васенька?

— А можно я попробую?

— Что попробуешь?

— Чудо сотворить...

— Ты же сам говоришь — лучше быть голодным, чем уставшим.

— Я все равно уже устал. Дозвольте, батюшка!

— Куда тебя денешь, валяй, твори. Реликвия-то все равно при тебе.

Васенька встрепенулся, встал на колени, трижды осенил себя крестным знамением, вынул из-за пазухи тритона, сжал в кулаке и прикоснулся к мраморному блоку. До сих пор он удваивал только золотой империал, с которым приплыл в Джибути Александр Ксаверьевич. Сейчас святой реликвии предстояла задачка посложнее.

Запахло грозой. Юноша так и стоял на коленях перед мрамором, не открывая глаз, и читал про себя «Отче наш». Одежда Василия прилипла к телу, волосы зашевелились, вдоль позвоночника началось покалывание.

— Хватит, отрок, а то мы точно устанем сегодня! — оборвал воспитанника Александр Ксаверьевич, и отрок распахнул глаза — голубой и зеленый.

Теперь мраморных блоков было восемь.

— Ты как? — спросил у Васеньки Булатович. — Как себя чувствуешь?

— Голова немного кружится, а так — хорошо, — ответил юноша, и тут же из носу у него хлынула кровь.

Александр Ксаверьевич оттащил воспитанника в тень, вытер кровь, положил на лоб мокрую тряпицу, другую прижал к носу Василия.

— Нельзя так, — ласково говорил Булатович. — Подвиг подвигом, а совсем изнурять себя нельзя. Кто ж иначе чудеса творить будет?

— У меня это давно уже, батюшка. Слаб я телом.

— Ничего, зато духом силен. Вот построим обитель, станешь в ней настоятелем...

Больше в тот день они не работали. Попили чаю, привезенного с собой в бутыли с того берега, дождались вечера и погребли обратно к биваку.

В лагере их ждал сюрприз — поручик Курбанхаджимамедов. Он вышел из лесу с винчестером наперевес.

— Поручик? — удивился Булатович.

— Он самый, Александр Ксаверьевич. Не усидел в Петербурге, любопытство одолело.

Он подошел к угасающему уже костру и подбросил дров.

— Да вы присаживайтесь, господа, что вы так смотрите, будто призрака встретили. Свой я, свой.

Монахи нехотя присели, завороженно глядя на винчестер.

— Вас оружие смущает? Ох, простите, я тут недалеко видел стаю гиен, поэтому и держал оружие наготове. Прошу меня извинить. — С этими словами Курбанхаджимамедов встал и повесил винтовку на торчащую из песка корягу. — Все? Теперь, надеюсь, я перестал вас смущать?

— Зачем вы вернулись?

— Александр Ксаверьевич, вы, очевидно, не расслышали в первый раз. Меня одолело любопытство — что за тайны мадридского двора разыгрываются за моей спиной. Согласитесь, я рисковал своей жизнью и имею право знать. Я некоторое время наблюдал за вами с почтительного расстояния и сам во всем разобрался. Признаюсь, что впечатлен. Особенно трюк с кирпичами...

— Это не трюк, это чудо! — воскликнул Василий.

— Возможно, юноша, но я материалист и в чудеса не верю. Тот, другой молодой человек с такими же глазами тоже умудрялся творить что-то похожее на чудо. Полагаю, вся хитрость в металлическом амулете. Я видел скорпиона, обезьяну, а у вас что?

Монахи молчали. Александр Ксаверьевич весь напружинился, готовый броситься врукопашную, но поручик покачал головой.

— Сколько вам, господин ротмистр? Сорок? А мне едва тридцать исполнилось. Я быстрее вас, сильнее, я регулярно упражняюсь в стрельбе. Оп! — в руке поручика оказался самозарядный пистолет Манлихера. — Юноша, будьте так добры, передайте мне вашу реликвию. Обещаю — никто не пострадает.

Серый от гнева Василий, весь дрожа, снял с шеи шнурок с тритоном и медленно протянул Курбанхаджимамедову. Поручик взял артефакт. Глаза его сразу поменяли цвет с карих на голубой и зеленый.

— Вижу по вашим лицам, что сработало. Что ж, а теперь попробуем...

Поручик сжал тритона в кулаке и стал ждать. Но ничего не происходило.

— Любопытно, — усмехнулся он после минутного ожидания. — В чем секрет?

Поручик вопросительно посмотрел на Василия, но юноша упрямо сжал губы. Курбанхаджимамедов перевел взгляд на Булатовича, но тот тоже не произнес ни слова. Хмыкнув, поручик попытался повторить фокус не с пистолетом, а с деревянной палкой. Ничего не получилось.

— Хорошо, сдаюсь — я чего-то недопонял в увиденном. Юноша, продемонстрируйте, как это работает.

Тритон снова оказался в руках Василия. Юноша взволнованно посмотрел на наставника.

— Нет, я сам, — сказал Александр Ксаверьевич и забрал реликвию.

— Только, пожалуйста, без подвигов, — предупредил Курбанхаджимамедов.

Булатович не ответил. Тритон неприятно пульсировал в сжатой ладони, Александру Ксаверьевичу никогда не нравилось это ощущение — будто тритон был живым.

— Василий, дай мне империал, — велел иеромонах.

Монашек встал и положил на раскрытую ладонь наставника золотую монету. Тотчас воздух наполнился едва слышным потрескиванием и сладковатым запахом озона, а в песок одна за другой начали падать, поблескивая кровавым цветом в лучах заходящего солнца, империалы. Три, четыре, пять...

— Как это у вас получается? — зачарованным голосом спросил поручик.

Александр Ксаверьевич не отвечал. Он продолжал осыпать африканскую землю русским золотом, монеты уже с тихим звяканьем начали падать одна на другую, перед священником образовалась довольно крупная куча золота.

— Все, хватит, я понял, — крикнул поручик, и тогда Александр Ксаверьевич швырнул тритона в лоб Курбанхаджимамедову.

Грянул выстрел, Василий зажмурился. Однако спустя мгновение услышал яростное сопение двух мужчин. Монах открыл глаза и увидел, как в песке кувыркаются, словно два льва, Булатович и поручик.

Священник и впрямь оказался не так быстр и ловок в движениях, да и сила, видимо, была не та. Поручик легко выворачивался изо всех захватов и старался дотянуться до голенища, за которым у него виднелся нож. Вскоре ему это удалось, и поручик тремя едва уловимыми выпадами располосовал Булатовичу плечо, бедро и щеку.

— Все, хватит, — крикнул он ринувшемуся в последнюю отчаянную атаку Антонию. — Я не хочу вас убивать, Александр Ксаверьевич. Отдайте мне эту безделушку, и мы расстанемся добрыми друзьями.

— Иди и возьми, — прохрипел Булатович и попытался выбить нож из руки Курбанхаджимамедова. Вместо этого получил глубокую резаную рану в боку и удар обухом по затылку. Священник со стоном рухнул.

— Что же вы, господин ротмистр? — тяжело дыша, спросил поручик. — Я же вас по-хорошему просил.

Он наклонился и подобрал лежащего в песке тритона.

— У меня есть бинты и коньяк, сейчас обработаем раны...

Тираду поручика оборвал выстрел винчестера. Поручик упал лицом в золотые монеты, сжимая в руке шнурок с артефактом. Василий, выпустив из рук оружие, бросился к Александру Ксаверьевичу.

— Батюшка! Батюшка!

Антоний со стоном перевернулся на спину.

— Кто стрелял?

— Я.

— Ох, Васенька, за что ж ты грех на душу взял... Как же это... ох... — Кровь сочилась из ран и мешала говорить.

— Не сейчас... не сейчас, батюшка... подождите, я мигом.

Обильно политые коньяком раны Василий перевязал и помог Александру Ксаверьевичу перебраться под полог, служивший монахам ночлегом. Бездыханное тело поверженного врага он подтащил ближе к костру и всю ночь, не смыкая глаз, палил дрова, чтобы гиены не сбежались на пир. Наутро, взгромоздив наставника на тележку, юноша повез его на север, в столицу, где располагалась русская дипломатическая миссия. Тело поручика, его вещи, оружие и груду золота он оставил на берегу. Хоронить Курбанхаджимамедова было бессмысленно — падальщики все равно доберутся.

Тритона он повесил наставнику на грудь. Святая реликвия, по мнению Василия, должна была исцелить священника, но в течение недели, что они добирались до Аддис-Абебы, Булатовичу становилось все хуже. Начинался сепсис. По счастью, в дипмиссию они поспели вовремя — врач обработал раны, дал обильное питье и похвалил отменное здоровье святого отца, благодаря которому он выдюжил.

— Кто это его так? Разбойники?

— Нет, — ответил Василий. — Зверь из лесу вышел.

 

1920 год. Прямой канал

Обычно сотрудник уголовного розыска Кремнев говорит:

— Богдан, ты можешь быть семи пядей во лбу, можешь запомнить все имена и клички, ты можешь даже читать мысли по лицам, как это умеют некоторые опытные сыскари, которых уже не осталось, — при этом Сергей Николаевич скромно поправляет галстук. — Но! — тут Кремнев поднимает вверх указательный палец и наклоняется к самому уху, чтобы прошептать: — Неблагодарная ты тварь, Богдан. Потерпел бы еще немного — мы сами бы ушли. Но шибко ты, видать, гордый. Ну и гори со своей гордостью синим пламенем.

Богдан в ужасе отшатывался от уха наставника и видел вокруг себя лишь полки и дощатые стены деревенской бани, воющую бабу и двух детей. Снаружи начинало гудеть пламя, и Богдану становилось жарко и душно.

— Держи. — В узенькое окошко влетал и падал к ногам Богдана револьвер. — Я не зверь, не хотите мучиться — не мучайтесь.

Револьвер ложится в ладонь ласково и надежно. И вот Богдан лепит пули, одну за другой, сначала — в лоб бабе, потом — пытающимся забиться под полки пацанам. Ствол нагана будто сам собой упирается в небо, и Богдан чувствует даже кислый запах горелого пороха.

Это был не я, вспоминает он вдруг. Это Дормидонт. А кто тогда я? И ответ тоже легко возникает в голове в виде паскудной улыбки — так Богдан улыбался своим жертвам, когда убивал. Будто его улыбка могла облегчить чужие страдания.

Почти сразу сон меняется: перед ним дом, который выгорел почти полностью, остались только пара столбов и печная труба. Вокруг печной трубы ходит маленький ребенок, лет четырех-пяти, бесштанный, чумазый, и не разобрать — парень или девка. Ходит и равнодушно, будто со сна, зовет: «Ма! Ма!» Чуть поодаль валяются обугленные кости, и сразу понятно, что это — сгоревшая мать. Богдан пытается взять ребенка на руки, но мелкий не дается, вырывается и с ревом убегает, а потом возвращается к трубе и снова кружит и зовет мать равнодушным, сумасшедшим голосом.

Рядом ржет конь. К седлу приторочены мешки с добром. Холод в груди, если опустить глаза и посмотреть на себя, можно увидеть огромную кровоточащую дыру, через которую с завыванием пролетает ветер...

Обычно в этот момент Богдан просыпается, и тяжело дышит, и пытается сдержать бухающее бревном в грудную клетку сердце. Но иногда бывает продолжение. Ветер свистит все сильнее и сильнее, и вот уже земля уходит далеко вниз, а по бокам видны только мелко дрожащие крылья аэроплана, и впереди рулит этой махиной Ленька, а сам Богдан — теперь уже решивший порвать с разбоем и начать новую жизнь! — бомбардирует станицу Лбищенскую с криками «На кого бог пошлет!» золотыми царскими червонцами. Проснуться в такой момент он считает счастьем.

Но чаще всего он просыпается от кошмаров. Кошмары связаны с тем, что прошлое, которое старательно пытался забыть Богдан, все равно рвалось наружу. Он думал, что стоит перекраситься, начать новую жизнь, и старая исчезнет сама по себе, но, увы, все вышло иначе.

Он многое заставлял себя забыть. Откуда он, кто такой, чем занимался. Новый Богдан Перетрусов упорно лепил себе новую личность, которой никогда не был, да и быть не хотел. Но все это он делал только для того, чтобы не помнить, чем он на самом деле занимался. Занимался недолго, но так самозабвенно, будто завтра никогда не наступит. Так что в памяти остались только те страшные полгода грабежа, разбоя и убийств. Он боялся, что однажды не сможет проснуться после кошмара, так и останется там, в окрестностях Лбищенска, с руками по локоть в крови.

Но Богдан уже проснулся, успокоил сердце, восстановил дыхание и лежал с закрытыми глазами. Полдень, как пить дать. Он всегда так просыпается. Приучил себя. Правда, вместо будильника кошмары, но все равно — работает.

Кто-то стучит в дверь. Три раза. Это к старикашке Фогелю. Опять, поди, его сестра, выжившая из ума баба, которая каждый божий день как на работу приходит и требует у брата не грешить и поделиться кладом. Клад у Фогеля в напольных часах, что стоят в коридоре. Снаружи часы обклеены керенками, а внутри потайное отделение, про которое знает вся квартира. Отделение это забито всякой часовой рухлядью — шестеренками, пружинками, винтиками, балансирами. Фогель на памяти квартирантов несколько раз разбирал часы до винтика, чтобы найти клад, о котором говорит сестра, и многие этот процесс наблюдали с начала до конца. Ничего.

Собирая часы обратно, старик с извиняющимися нотками в голосе говорит, что сестра до революции была замужем за весьма состоятельным гражданином, часовых дел мастером и работодателем Фогеля Аристархом Петровичем Ляйднером-Русским. Держал Ляйднер несколько часовых мастерских, в одних часы делали, в других — ремонтировали. И якобы в одни из напольных часов он припрятал на черный день фамильные драгоценности матери. Во время Февральской революции Аристарха Петровича убило шальной пулей, влетевшей в окно. Во время Октябрьского переворота сестру Фогеля, вдову Ляйднер-Русскую, ограбили, изнасиловали, и она сошла с ума. С тех пор она каждый день ходила к брату и требовала делиться кладом. Ну кто-нибудь откроет ей уже.

Дверь хлопнула, и тут же коридор наполнился криками, матом и топотом сапог. Еще до того, как в его комнату ввалились люди в гимнастерках, потертых пиджаках и косоворотках, похожие на бандитов, Богдан понял, что пришли по его душу.

— Он? — спросили у робко прижавшегося к косяку Фогеля.

— Товарищи, я не знаю, — оправдывался старик. — По документам вроде он, но я...

— Свободны пока. — Парень в пиджаке, который был за главного, осмотрел лежащего на полу рядом с полуголой девицей Богдана. — Бородин?

— Нет, товарищ, я Сергеев, — широко улыбнулся Богдан.

— Собирайся и на выход. Разберемся, какой ты Сергеев.

— Вы бы хоть отвернулись, со мной дама.

От дамы разило сивушным перегаром, и до часу дня она точно не проснется, но должен же он вести себя соответственно.

— Что мы, дам не видали? Вставай быстрее, а то прямо без подштанников поведем.

— Да ладно, ладно... — Богдан начал вставать.

— Копылов, проверь у него одежду. Вдруг...

Копылов успел раньше, чем Богдан, и маленький дамский «моссберг брауни» оказался перехвачен.

— Вот, товарищ Топалов.

— «Вот», — передразнил Топалов. — Лежали бы сейчас с дырками в пузах, и был бы тебе «вот». Вяжи его, ребята. Стоять, подштанники пусть натянет. Не хватало нам еще срам его демонстрировать.

Всю дорогу, вплоть до самой площади Лассаля, Богдан думал — Фогель настучал или прямой канал заработал? Если Фогель — то и хрен с ним. Придется, правда, хату менять, ну да ладно, не в первый раз. А если прямой канал?

Отчего-то всем фраерам кажется, что после задержания сразу в тюрьму везут. «Цыпленка жареного» наслушались. Менты, может, и хотели бы сразу в тюрьму, да там и так полно народу. Паспорт проверять, паспорта нету — тогда уже на дознание в уголовку или еще лохмаче — на Гороховую. У Богдана паспорт был. Даже три. За «моссберг» могут и по голове приголубить, но это, в общем, ненаказуемо — сейчас кого хочешь на улице останови, и через одного волына в кармане будет. Времена неспокойные, волына хоть и холодная на ощупь, зато от нее на душе теплее.

Везли Богдана с ветерком, на открытом автомобиле. Топалов, сидевший рядом, разглядывал документ. Подкопаться было не к чему — люди, делавшие бумагу, свое дело знали.

— Значит, налетчик?

— Нет, товарищ, я Сергеев.

— Разберемся. Если ты Сергеев, зачем тебе ствол?

— Покойный папаша с германского фронта привез.

— Сирота, значит?

— Сирота.

Доехали до Лассаля. Богдан здесь не был ни разу, поэтому глазел по сторонам, не обращая внимания, что идет в одних подштанниках.

— Кого привели? — спросил дежурный.

— Да вот, сироту. Фамилия — Сергеев. Ствол в кармане.

— И что? У меня все камеры забиты. Этот вроде приличный, и документы в порядке.

— Сигнал был. Вроде шляется с кем попало, с иностранцами дружбу водит, золотишком балуется.

— Эй, товарищ, не ершись, моя фамилия Сергеев.

— Завали хайло, Сергеев. Надо будет — я на тебя Азовский банк повешу. У меня не такие...

— Топалов, что за шум? — послышался со спины чей-то недовольный голос.

По лестнице спускался высокий подтянутый мужчина в морском кителе и с повязкой на правом глазу.

— Да вот, Владимир Александрович, задержали. Вооруженный.

— И где он оружие держал. В подштанниках?

— В штанах, Владимир Александрович.

— Ну-ка, пойдем, пошепчемся, — предложил одноглазый Топалову.

Топалов послушно пошел «шептаться». Тем временем Богдан, торопливо натягивая штаны, шепотом спросил у дежурного:

— Это кто?

— Кошкин, начальник отдела по борьбе с бандитизмом и всего уголовного розыска. Если ты бандит — считай, повезло.

— Учту.

Когда Топалов, красный как рак, спустился обратно к стойке дежурного, Богдан уже был одет.

— Гражданин Сергеев, вы свободны, — сдавленным голосом сказал Топалов.

— Значит, свободен?

— Да.

— А «моссберг»?

Топалов непонимающим взглядом лупил то на задержанного, то на одноглазого.

— А по поводу вашего «моссберга» поговорим у меня в кабинете, — сказал одноглазый.

Звучало это не как приглашение, а как приказ. Богдан с тоской посмотрел на близкий выход и поплелся вслед за одноглазым.

Кабинет начальника находился на втором этаже, рядом с отделом по борьбе с бандитизмом. Одноглазый распахнул дверь и кивком предложил войти. Богдан попал в узкий коридор-пенал, освещенный тусклой электрической лампочкой. В конце коридора, рядом с другой дверью, стоял стол, за которым никто не сидел.

За следующей дверью оказалась небольшая, тоже узкая комната с двумя высокими комнатами, выходящими во двор.

— Что за хипеж? — спросил Богдан, когда Кошкин запер дверь на замок.

— Скальберга убили, — без обиняков ответил хозяин кабинета.

— Когда?!

— Сегодня ночью.

— Кто?

— Если бы я знал — кто, тебя бы по прямому каналу сюда не выдергивали. Что с твоим делом?

— Снять хотите?

— Не хочу! Но обстоятельства вынуждают. Черт, не думал я, что Скальберг так резво копать начнет. Как пацана своего потерял на деле, так и вовсе чутья лишился.

— Какого пацана? Того, что на Балтийском нашли? Так это Шуркин агент был?

— Шуркин.

— А Шурку где нашли?

— В Таировом.

— Какого ляда он вообще поперся в этот гадюшник? — спросил Богдан.

— Это самое интересное. Возьми, почитай.

Кошкин вынул из кармана мятый листок бумаги и отдал Богдану. Перетрусов несколько раз пробежал взглядом по строчкам, написанным химическим карандашом.

— «Большому и таинственному»? — переспросил Перетрусов и недоуменно посмотрел на начальника. — Это что за сопли в патоке? Вы хотите сказать, что такой опытный агент, как Скальберг, купился на такую ахинею?

— Значит, купился. И не надо меня ни о чем спрашивать, я сам знаю не больше твоего.

— Скальберг не первый за эти полгода погиб. Дурцева убили, Котовича, но ради них вы меня с задания не выдергивали. — Богдан испытующе посмотрел Кошкину в глаз. — Только не говорите, что «большое и таинственное дело» существует на самом деле!

— Скальберг думал, что так оно и есть.

— Вы меня извините, Владимир Александрович, но Скальберг по этой причине зажмурился. Он вразнос пошел, и вы за ним идете. Сергей Николаевич что по этому вопросу думает? — спросил Богдан, дороживший мнением своего наставника.

Кошкин нахмурился и вспомнил сегодняшнее утро...

...Под шипящие вспышки магния и монотонное бормотание не оперившихся еще криминалиста и следователя, которых то и дело поправляли наставники, Кошкин вывел Кремнева из квартиры на лестничную клетку.

— Мне кажется, Сергей Николаевич, нужно задействовать Перетрусова.

— Вы начальник, вам и решать, — пожал плечами Кремнев. — Я никто, и звать никак, помогаю исключительно из любви к ремеслу. Разрешите идти?

— Я...

— Я понимаю, вам не терпится опробовать Богдана в бою. Не стоит. Один человек в тылу врага куда эффективнее, чем десять на передовой. Вы должны это знать, вы воевали. Перетрусов занимается важным и нужным делом, которое скоро значительно облегчит работу органам правопорядка. Да и ему опыта набраться полезно будет, я сам, когда еще молод был, в участке даже не появлялся, все по малинам да притонам шастал.

— У нас не хватает людей!

— Людей всегда будет не хватать. Но воля ваша. Честь имею.

И кругленький, как колобок, Сергей Николаевич Кремнев ушел на помощь очередному своему ученику. Кремнев был опытнейшим розыскником, знал всех преступников Питера по именам, кличкам и специализации с тысяча девятьсот пятого года. Когда во время переворота старую картотеку, собранную еще при Владимире Гавриловиче Филиппове, начальнике Санкт-Петербургской сыскной полиции, уничтожили, Сергей Николаевич вместе со своим другом Сальниковым восстановил ее и дополнил. Кремнева интересовало абсолютно все, что было связано с криминалом, — от дактилоскопии и составления психологического облика преступника до воровского арго и иерархии преступных сообществ. Кошкину удалось убедить Петросовет сотрудничать со старыми специалистами — тот же Аркадий Аркадьевич Кирпичников, который нынче готовит следователей, возглавлял уголовный сыск в самые трудные для революции первые месяцы.

Разумеется, старые спецы не очень жаловали новую власть. Тот же Кремнев считал, что не для того революцию делали, чтобы тюрьмы открывать и выпускать кого попало или поражать в правах за одно только несчастье родиться в дворянской семье.

— Это, простите, не революция получается, а дешевая месть, — говаривал он не раз, — мол, вы нам прав не давали, а теперь мы у вас отберем. Тьфу!

Словом, с асами приходилось нелегко. Причем каждый новенький в милиции норовил назвать стариков «буржуями», что тоже не добавляло теплоты отношений.

— Сергей Николаевич в Таировом переулке, молодежь дрессирует, — решил уйти от прямого ответа Кошкин.

— Так давайте его подождем... — предложил Перетрусов.

— Нет у нас времени ждать. Сейчас каждая мразь в Питере передает, что Скальберга убили. Если быстро не ответить, в следующий раз Белка штурмовать нас придет! У него сейчас пятьдесят жиганов с пиками да волынами! Нагрянут утром, и бери нас здесь тепленькими, легко и можно! Мы должны сейчас силу показать. И не только уркаганам. Я хочу, чтобы все в городе знали — если в уголовке положили одного, мы за это десятерых к стенке поставим. Слава богу, смертную казнь опять разрешили. Но до трибунала я дело доводить не имею желания. Найдем малину — и всех до одного, прямо на месте, без суда и следствия! Согласен?

Богдан не был не согласен. Еще год назад он бы... Год назад он находился по другую сторону закона и знал, что сила многое значит. Но сила, которой он обладал и применял направо и налево, ломала в первую очередь его самого. С тех самых пор он не мог заснуть, не напившись вдрызг.

— Владимир Александрович, не снимайте меня с дела. Найду я тех, кто это сделал, а дальше пытайте их, как хотите, но не надо меня раскрывать.

Кошкин сжал губы. Верный признак того, что думает. Конечно, ему тоже времени жалко, но он ведь в розыске лицо больше политическое, хоть и ходит вместе со всеми под пули. Ему важен результат, а не методы, какими они будут достигнуты.

— Даю тебе времени до конца недели. Справишься?

— Преподнесу на блюдечке с голубой каемочкой.

— Добро. Теперь садись и пиши ходатайство.

— Чего?! — опешил Богдан. — Какое ходатайство?

— Ходатайство на возвращение «моссберга».

— А так нельзя вернуть?

— Мы здесь пять минут лясы точим. Вполне хватает, чтобы бумажку написать. Сам же просил тебя не засвечивать, будь любезен страдать, как все гражданские.

— Ох, и хитрые же вы, менты, — покачал головой Богдан и сел за стол.

Скоро он спустился вниз, к дежурному.

— Этот, ваш, как его... начальник по борьбе... велел вам бумагу отдать, чтобы вы зарегистрировали и в канцелярию передали.

Дежурный в буденовке, сдвинутой на затылок, быстро записал номер ходатайства в журнал, убрал бумажку в стол, дал Богдану расписаться в журнале.

— Долго ждать-то? — спросил Богдан, оставив неразборчивую закорючку.

— Не знаю, — пожал плечами дежурный. — Может, месяц, может, два. А ты, значит, не бандит?

— Нет, — широко улыбнулся Перетрусов, вновь ставший Сергеевым. — Я таким не занимаюсь.

То, чем Перетрусов сейчас занимался, действительно лежало немного в стороне от интересов отдела по борьбе с бандитизмом. Богдан не водился с гопниками или домушниками, интересовала его рыба иного сорта — барыги, спекулянты и контрабандисты. По сути, налетчики и шнифера, гопники и карманники, с которыми боролась уголовка, были мелкой шушерой в смысле наносимого республике вреда. Все главные преступления, как учил наставник Кремнев, совершаются в сфере экономики. Богдан диву давался, сколько неучтенного продовольствия, одежды, галантереи, алкоголя и табака имеется в тени истощенного Питера. Если все это вытащить наверх, это какое же облегчение можно народу сделать...

Кремнев этого мнения не разделял.

— Ничего не получится. Ты думаешь, откуда это все берется, с неба? Это все с фронта, с военных складов, с узловых станций. Ну, ликвидируем мы эту шайку, перекроем все каналы. И что получится? Вообще ничего не будет: ни продуктов, ни мыла. Эти барыги сейчас заменяют нормальную мирную экономику, нельзя их ловить.

— Зачем же мы их выслеживаем?

— Затем, что война когда-нибудь закончится. И тогда эти барыги переключатся на торговлю. Начнут создавать дефицит там, где его нет. Придерживать товар, вздувать цены до небес, менять товар на услуги. И тогда нам очень будет важно знать, кто там на кого завязан.

— И тогда мы их всех повяжем?

Сергей Николаевич скорчил кислую мину.

— Если щука всю рыбу в озере съест, что будет?

Богдану это сравнение не понравилось.

— Что, не повяжем?

— Повяжем, Богдан, но не всех. Если подчистую всех выгребать, твоей работе конец придет. Не в том смысле, что ловить некого будет — всегда найдется тот, кто работать не хочет, или талант у него криминальный, или нравится ему людей убивать... что смотришь как на врага? Такие тоже бывают. И ты все это обязан знать и держать под контролем. Поэтому и нельзя всю рыбу вылавливать в одном месте, иначе знать не будешь, куда она уйдет, и на поиски много сил и времени потратишь. Понял?

Как не понять — все было логично и доходчиво объяснено. Но Богдан, умом соглашаясь, что прав наставник, все равно не мог согласиться. Получалось, что для того, чтобы контролировать преступность, ее нужно организовать. И в зависимости от обстоятельств кого-то вязать, а кого-то отпускать. И зачем тогда закон?

Впрочем, думать об этом Богдан старался поменьше. Не приносили такие мысли ничего, кроме головной боли, душевного неуюта и желания напиться. А надлежало быть веселым, хитрым и своим в доску.

Чтобы влиться в общество барыг, Перетрусов активно нарушал уголовное право Р. С. Ф. С. Р. Толкал небольшие партии питательной муки «Нестле», золотишко, камушки, картины, покупал марафет и консервы — ровно столько, чтобы не вызывать подозрения в криминальной среде и не даваться ментам в руки. Кремнев предупредил с самого начала: не попадаться, отмазывать никто не будет. Нечего палево наводить — Богдан ничем не должен выделяться.

Богдан и не выделялся. Пил и кутил, как все, занимался скупкой и сбытом, обзавелся постоянной клиентурой. Правда, кое-чем он все же отличался от прочих. Среди прочих барыг прозвали его Ванька Слепой. Потому что в любой день, при любой погоде носил он пенсне с синими стеклами, объясняя это тем, что глаза у него от света устают. На самом же деле причина была куда более экзотическая, чем болезнь.

Пенсне Богдан придумал как отвлекающий от труднообъяснимого явления природы маневр. Глаза Богдана имели от рождения карий цвет, но стоило повесить на грудь талисман — металлический амулет в виде петуха, — как левый глаз становился голубым, а правый — зеленым. Польза от талисмана, конечно, была великая, чуйка на любое изменение в окружающей обстановке возрастала многократно. С помощью петуха Богдан легко выигрывал в карты или в любую другую игру. Сделки заключал выгодные и загодя чувствовал, когда на шалман должны нагрянуть легавые, чем вызывал неподдельное восхищение публики.

Вот только, возвращаясь домой и снимая постылую железяку, чувствовал Богдан, что тупеет без талисмана. Долго стоит посреди комнаты, пытаясь вспомнить, чего хотел. Прикоснется к петуху — в мозгах прояснение, уберет руку — опять полуобморочное состояние. Это была цена за озарения. Потому и носил Богдан пенсне, чтобы не всегда пользоваться петухом и не потерять остатки разума. Перекочевал талисман с груди на часовую цепочку, и вытаскивал Богдан его только по крайней надобности. А под синими стеклами и не видно было, как меняют цвет глаза.

Вернувшись на квартиру, Богдан первым делом напал на ни в чем не повинного Фогеля:

— Ты настучал, пердун старый?

— Что? Я? Нет-нет, товарищ Сергеев, я же все понимаю, я им сразу сказал, что документы в порядке! — закудахтал Фогель.

— А почему меня одного проверяли?! Каца с его марухой не проверили, Нинку-лярву не проверили, Ксаверия Никодимовича — и того не проверили. И все без паспортов. А меня взяли, как будто я какой-то Бородин. Ты посмотри — я похож на Бородина?

Фогель замотал головой, подтверждая, что на Бородина товарищ Сергеев точно не похож.

— Я, между прочим, убытки из-за тебя терплю! Зажилят теперь мой «моссберг», как пить дать. А это, между прочим, память папашина. Или я плачу тебе мало?!

Из комнат повысовывались те соседи, которые с утра не ушли на работу. Те самые немолодые хипешники Кацы, которые приехали гастролировать в Питер, Нинка-лярва, красивая молодая баба, занимавшаяся проституцией прямо здесь, на квартире, и старик Ксаверий Никодимович, сумасшедший профессор. Он был действительно сбрендивший — говорил на жуткой смеси из пяти европейских языков, и никто его не понимал.

— Что уставились? — вызверился на них Богдан. — Или кто-то из вас ментам накапал?

Соседи тотчас спрятались в норки. Один только Фогель беспомощно трепыхался под рукой рассвирепевшего квартиранта.

— Смотри у меня! — пригрозил Перетрусов старику и ушел к себе.

Его дама все еще дрыхла. Богдан бесцеремонно растолкал ее, бросил шмотки в лицо и велел убираться.

— Чего так рано? — недовольно пробухтела дама, но одеваться все же начала.

— Дела у меня, — процедил Богдан.

 

1917 год. Общее событие

Великое искусство — есть помои. И не просто объедки с хозяйского стола, а именно грязное вонючее пойло, в котором не только объедки, но и все обрезки, очистки и ошметки с кухни, мусор со стола (а иногда — и с пола), шерсть, перья, рыбья чешуя... И ничего, кроме этого, не дадут. Разве что сердобольная служанка или любопытный отпрыск хозяина сбросят в яму кусок лепешки или надкушенное яблоко. Но тем тяжелее после этой небесной манны вновь возвращаться к помоям.

В невольничью яму Адолата-ака Гурбангулы попал, уже в совершенстве овладев этим искусством. Он не брал в рот отдельных продуктов, припасая их, чтобы смешать с отвратным пойлом, которое подавали два раза в сутки — на рассвете и перед закатом. Он научился отключать во время еды все свои чувства и сначала вычерпывал рукой гущу, а потом запивал оставшейся жижей. Все остальное время он либо спал, либо работал. Работа была жизнью, шансом на спасение. Раз в год поручик, собрав в кулак все силы, пытался убежать. Пять попыток. Все безуспешные.

От гиен его отбили караванщики. В благодарность за это Гурбангулы отдал им все золото, на котором лежал, и попросил доставить его в Аддис-Абебу, где обещал заплатить еще столько же. Поначалу караванщики так и хотели поступить, но в Назрете один из спасителей вспомнил, что у него остался давнишний долг перед здешним землевладельцем, и он рассчитался с кредитором, продав ему в рабство спасённого незнакомца.

Поручик бежал от хозяина тем же вечером, раздробив мотыгой голову невинному, в общем, парню, слуге, который должен был запереть Курбанхаджимамедова в яме. К утру строптивого раба изловили, избили до полусмерти, выходили, снова избили, снова выходили, после чего продали в Египет, господину Ньясе Ньясе.

Из всех прочих хозяев господин Ньяса Ньяса был самым добрым и щедрым. Он кормил рабов кашей и лепешками, в жаркий день поил простоквашей и работать заставлял не слишком много — всего-то полный световой день, пока глаза видят. У него поручик прожил три года и в декабре 1913-го, оглушив охранника, угнал лошадь и скакал строго на север, в Каир. На третий день его задержала полиция. Узнав, откуда сбежал русский офицер, полицейские покачали сочувственно головами, потом избили и вернули господину Ньясе Ньясе вместе с загнанной лошадью. Лошадь Ньяса Ньяса подарил полицейским, а Курбанхаджимамедова проиграл в кости Халиду аль Фахду ибн Абдалле, главе бедуинской хамуллы, такой бедной и безродной, что она не входила ни в одно бедуинское племя. С целым караваном невольников поручик оказался в Аравии.

Халид аль Фахд ибн Абдалла старался держаться ото всех подальше, ибо был бандит — клейма негде ставить, только тем его клан и жил — грабежом да похищениями. Как ни странно, будучи изгоями, постоянно кочующая хамулла регулярно получала вести о готовности родственников выкупить того или иного пленника. В течение всего года почти всех товарищей Курбанхаджимамедова по несчастью выкупили (если, конечно, раньше они не умирали от голода или жажды). В конце концов Гурбангулы остался один. Халид аль Фахд ибн Абдалла был не особенно грамотен и потому целый год ожидал ответа на письмо русскому царю с требованием выкупа за его брата. На исходе 1914 года поручик совершил свой третий побег, но был пойман и под пытками сознался, что не является братом русского царя, и родственники у него — кыргызы, древний, но обедневший род, и заплатить выкуп они не смогут. Сначала Халид аль Фахд ибн Абдалла хотел бросить невольника в пустыне, но потом решил, что можно его продать, чтобы хоть как-то покрыть расходы на кормежку (коих, в общем-то, и не было). И продал строптивого поручика в Персию, где вот уже несколько лет левая рука не знала, что делает правая, и потому беззаконие царило повсюду.

Нетрудно понять, что судьба неминуемо влекла поручика обратно в Россию, но делала она это столь жестоко и изощренно, что сам Курбанхаджимамедов этого даже не понимал. Он прошел через двух персидских хозяев, один хуже другого, от обоих бежал, и оба раза его ловили, и в конце концов после пятого побега его продали в Западный Туркестан, в Семиречье. И вот здесь в конце 1916 года поручик угодил в самый отвратительный переплет в своей жизни.

К этому времени восстание казахов и кыргызов уже было жестоко подавлено, русских боялись и ненавидели все местные жители. Адолат-ака потерял во время восстания всех своих сыновей и потому купил невольника.

— Ты по-русски разумеешь? — спросил у нового хозяина поручик. — Доложи обо мне в гарнизон или околоточному. Озолочу.

Адолат-ака, услышав эти слова, сначала закаменел. Всякий, кто говорил на русском, был врагом, пришедшим на их землю. Заклятый враг, несмотря на восточную внешность, говорил на языке злого русского царя, и старик имеет над ним полную власть.

Или выдать его русским, может, и вправду отблагодарят? Эту мысль он отбросил — нет более злого и неблагодарного народа, чем русские. И он сполна отплатит им за свое горе.

Старик не стал снимать с невольника колодки. У него вообще отпала надобность в какой бы то ни было помощи. Он решил посвятить остаток своей жизни мести. Чтобы никто не увидел и не смог донести властям, в одну из ночей Адолат-ака перевез поручика в горы, в аул, который во время восстания полностью вырезали русские. Здесь Гурбангулы должен был закончить свои дни. Каждое утро привозил Адолат-ака во двор несколько больших камней, вытаскивал невольника наружу и заставлял разбивать валуны, до мелких камушков. И поручик разбивал, потому что иначе хозяин оставлял его без еды.

Хозяин, между тем, наблюдая за мучениями пленника, начал терять рассудок. Ему стало не хватать мучений только одного русского. Он спустился в долину и выкрал какого-то пьяницу. Пьяница очнулся утром в вонючей грязной яме, кишащей пауками, в колодках, и начал выть, чем разбудил поручика.

— Заткнись, дай поспать, — сказал Курбанхаджимамедов новому соседу.

— А? Кто здесь? Где я?

— В яме, где еще. Заткнись и дай поспать.

— Как я здесь?.. Господи, за что?

Истерика соседа начала действовать поручику на нервы. Он встал, кое-как доковылял до первого за эти годы человека, от которого слышал русскую речь, и точным ударом колодок в висок убил. Чем наверняка совершил акт милосердия и по отношению к себе, и по отношению к соседу.

Смерть второго пленника утром привела хозяина в ярость, и этой же ночью он спустился в долину за еще одним. Этого поручику тоже пришлось прикончить — выносить чужую истерику было выше сил Курбанхаджимамедова. И только третья жертва Адолата-ака оказалась куда как непростой. Оказавшись в яме, новенький не стал голосить и метаться. Он отодвинул трупы к дальней стенке, отведенной под туалет, а сам уселся на освободившееся место.

Утром в яму опустилась большая миска помоев. Не обращая внимания на соседа, поручик съел двойную порцию, справедливо рассудив, что новенький не будет. Потом решетка ямы отвалилась в сторону, и старик спустил лестницу. Гурбангулы выбрался во двор и направился к очередной порции валунов, не обращая внимания на полоумного своего тюремщика. Кирка в руки — и за дело...

Прошло, наверное, не менее часа, прежде чем он понял: старик проклинает того, второго, почем свет стоит, кое-как используя русские ругательства. А второй просто не вылезает из ямы. Будто заманивает тюремщика в тюрьму. Ох, непрост оказался второй. Курбанхаджимамедов, поудобнее перехватив кирку, стал тихо подбираться к старику со спины, пока тот увлеченно ругал второго. Увы, общее истощение и ограниченная подвижность не позволили Гурбангулы убить своего мучителя. Старик вовремя обернулся и увидел нерадивого раба. Камча, которой был вооружен Адолат-ака, сорвалась с пояса, запела, и в яму поручик упал, весь исполосованный.

— Не нужно торопить события, — сказал новенький. — В Эфиопии говорят — лучше быть голодным, чем уставшим.

Слова эти были как гром среди ясного неба. Поручик забился в свой угол и с ужасом смотрел на новенького. Тот выглядел как обычный русский солдат: невыразительное и даже туповатое лицо с выцветшими на солнце соломенными волосами и такими же бровями, загорелое, изъеденное оспой.

Вот только глаза — голубой и зеленый — делали нового соседа странным и опасным.

— Спокойно, поручик, ваши мучения уже позади.

— Кто вы?!

— Успокойтесь, чего вы так испугались? В течение шести лет вы показывали потрясающую выдержку, не нужно портить впечатление на финише. Вдохните глубже, как я...

Новенький втянул ноздрями воздух и закашлялся.

— Да, здесь дышать полной грудью затруднительно. Сейчас исправим.

И тут же весь смрад ямы исчез. Запахло морем, жасмином, свиной отбивной и хересом.

— Ну, вздохнули? — успокаивающим голосом спросил сосед. — Теперь о том, кто я. «Часть вечной силы, всегда желавшей зла, творившей лишь благое». Прошу прощения — это перевод господина Холодковского, но, полагаю, вы узнали источник.

— Я не верю в чертей.

— И не надо. Все равно нас не существует, — улыбнулся пленник.

— Зачем вы здесь? Откуда вы узнали, кто я и где нахожусь?

— Это называется участием в общем событии. Лучше не задумываться над этим, я и сам не понимаю, но стоит расслабиться и плыть по течению, как вы поймете, что на самом деле никакие вопросы не важны.

— А что важно?

— Общее событие.

В слове «событие» странный гость делал ударение на последний слог.

— Чего вы хотите?

— Вот. Первый грамотно поставленный вопрос. Я не хочу ничего. А вот определенные силы, которые, повторюсь, желают зла, но совершают благо, имеют на вас свои виды. Для начала, думаю, стоит вам объяснить, что это за странные артефакты, которые меняют цвет глаз...

Говорил гость вычурно, с иронией, будто не в невольничьей яме сидел, а в ресторане на Невском. Рассказал он обо всех громких событиях в мире, которые пропустил, находясь в рабстве, поручик. Рассказал о древних артефактах, их свойствах и знаменитых хозяевах. Рассказал, что надо делать и чего делать не надо, когда поручик окажется на свободе (а этот момент, подчеркивал гость, наступит очень скоро, буквально вот-вот).

— Звать вас, кстати, отныне не Гурбангулы Курбанхаджимамедов. Теперь вы Иванов. Просто Иванов, с любым именем. Если задуматься, то имя не имеет значения. Как я уже говорил, это не важно. И вот еще — никогда не ищите личной выгоды. От этого все беды и несчастья. Помните — ваш предмет приведет вас туда, куда нужно, не сопротивляйтесь его воле. Наша задача — а таких, как мы, много, — сделать общее событие гармоничным и своевременным.

— По-моему, вы бредите.

— Я тоже так думаю, — легко согласился гость. — Так, кажется, время выходит. Держите скунса. Как он работает — поймете сами.

В руку Курбанхаджимамедова упала тяжелая холодная фигурка странного животного, похожего на белку. Запахи моря, жасмина, отбивных и хереса тут же исчезни, и на поручика обрушилась такой силы вонь, что он едва не потерял сознание. Гость, так и не сообщивший своего имени, стал спиной отходить в дальний угол ямы, туда, где лежали трупы.

— Когда все кончится — бегите, — сказал он. — И помните — общее событи...

В это время земля дрогнула, и дальняя стена ямы, а также часть потолка обвалились, заживо погребая под собой таинственного незнакомца. Далее последовал жуткий трубный рев, будто кричала сама земля, и последовала еще целая серия толчков, все слабее и слабее. Потом все стихло.

Яма обрушилась так аккуратно, что по образовавшейся отлогой осыпи поручик легко выбрался наружу и огляделся.

Двора больше не существовало, равно как и дворовых построек, и самого дома, и высокого дувала, и всего аула. Были только руины, горы и дорога, уходящая куда-то прочь. Наконец-то свобода, хоть и полученная каким-то диким, противоестественным способом. Глубоко вдохнув, Курбанхаджимамедов... нет, теперь Иванов. Просто поручик Иванов, без имени. Глубоко вдохнув, поручик Иванов сделал шаг. Потом второй. Потом третий. С каждым шагом он чувствовал, что все больше и больше увязает в общем событии.

 

1920 год. Мокрое, красное

Мокрушников никто не любит: ни менты, ни воры, ни барыги. Вообще жизни человека лишить — много ума не надо. Ты на бане пощипай гусей, да так, чтоб никто хипеж не поднял. Ты сейф швейцарский вскрой, если не замок, то хотя бы стенку. Ты продай фраеру заморскому дворец Юсупова. А перо в бок или маслину промеж глаз — много ума не надо, любая гопа канавная справится. Уважающий себя мастер на мокрое дело не пойдет.

Спровадив ночную подружку, Богдан ушел по шалманам и пивным — пить и прожигать неправедно нажитые барыши. Веселись, братва, гуляю сегодня! Че такие смурные?

Заткнись, Слепошарый, не до тебя сегодня, траур у нас. Да че случилось-то? Прям по всем кабакам траур? Уж и выпить не с кем. А ты что, не слыхал про Скальберга, пса легавого? А что с ним? Зажмурился, бедолага. Тю, было б из-за чего горевать — мента пришили. А его не просто так прикнокали, а натурально казнили. Не иначе, Белке дорогу перешел. Жалко, конечно, легавого, лютую смерть принял, но врага надо по себе выбирать. Слышь, говорят, топором разрубили, на мясо пустить хотели. Да кто ж на такое способен? А будто не знаешь!

Только Шурка-Баянист на такое и способен. У него на лице написано — людоед. Страшней рожи во всем Питере не найти. И дружки ему под стать — Серьга-Плотва, Фадей и Коля-Вася. Все в пивнушке на Сенной подвизаются, в бывшем трактире. Шурка Андреев на баяне наяривает, глазом недобрым народ распугивает.

Слухов про Баяниста и его компанию и впрямь много ходило, и один страшней другого. Дескать, ночью одиноких прохожих убивают, разделывают на мясо, а потом добрым людям на обед подают — в пирожках. Ногти там, зубы, уши и носы обрезанные попадаются.

Словом, брехня одна. Да вот только самого Баяниста утром недалеко от рынка Сенного видели, вроде как жег одежду окровавленную. А Плотва и вовсе весь керосином и паленым волосом пропах, будто свиней всю ночь палил. Вот те крест — точно они.

Все это, конечно, только слухи и предположения.

Но Кремнев учит:

— В самом тайном делишке всегда отыщется человечек, который или что-то видел, или слышал, или знает, или помнит, или догадывается. А твоя задача — эти сведения из него вытрясти.

Вытрясать сведения Богдану времени не хватало. Слишком жесткие рамки поставил ему Кошкин. Чтобы дело не пропало, нужно прятать глаза за маскировку свою слепошарую и дуть в пивнушку на Сенной, где наяривает на баяне «Цыпленка» Шурка-Баянист, в миру — Андреев Александр.

С того самого момента, как Богдан попал в пивную, расположенную в полуподвале на Сенной, в нем боролись два противоречивых чувства. С одной стороны, чуйка едва не благим матом орала — вот они, злодеи, которые Скальберга истязали! Если в подсобке у Баяниста порыться, можно и инструмент найти, наверняка еще не отмытый, и кровь на теле.

Но та же чуйка говорила, что убивали они не по приказу Белки. И вся та мясная лавка, в которую превратили квартиру в Таировом переулке, — не то, чем кажется. Потому что из малолетнего стукача никто супового набора не сварганил. Зачем же было Скальберга разделывать? Вывод напрашивался сам собой — кто-то хочет, чтобы менты думали на Белку. На самом деле смерть агента связана не с бандой.

— Эй, кучерявый, почем берешь? — крикнул Богдан Баянисту будто с пьяных шар. — Тошнит уже с цыпленка твоего шпаренного! Этак и я могу!

— А ты что-то получше знаешь? — Баянист убрал пальцы с кнопок и злыми свиными глазками уставился на нарушителя спокойствия. — Ну, давай, чувырла, расскажи, чего у вас в деревне сейчас после третьего стакана завывают?

Богдан пьяным взором победно оглядел притихших посетителей бывшего трактира и сказал:

— Мурку! Слышал? «Прибыла в Одессу банда из АМУРА...»

Посвященная недавно расстрелянной анархистке Марусе Никифоровой, «Мурка» еще не вошла в широкое употребление. Играли ее исключительно в козырных шалманах, куда кого попало не пускают, что выдавало в пьяном госте модного и фартового бродягу. А вот Баянист растерялся. Понятно, что где-то что-то он краем уха слышал, но слов не знает и мелодию, как бы лихорадочно ни пробовал лады, повторить тоже не сумеет.

— Да пошли вы! — плюнул Богдан на стол и, пошатываясь, покинул пивную.

Слежки за собой Богдан не обнаружил. То есть провожали его взглядами до выхода, кто-то следил, пока он, изображая пьяного, пересекает Сенную, но потом ощущение опасности пропало. Значит, проглотили. Теперь можно было пройти через подворотни и дворы, исчезнуть с посторонних глаз, зайти на конспиративную квартиру, где есть телефон, и связаться с Кошкиным.

Это был прямой телефон, который провел для своих агентов еще в 1905 году начальник сыскной полиции. Ни коммутаторов, ни барышень. На том конце провода сидит верный человек, записывает сообщения и передает кому надо.

— Срочно, Кремневу. Мокрое, красное. Баянист, Плотва, Коля-Вася и Фадей. Жду.

Красное — позывной, обозначающий, что жертвой стал сотрудник милиции. Теперь можно немного отдышаться и подумать.

Известно, что Баянист с Белкой на короткой ноге и время от времени принимает участие в налетах и самочинках. Но для Белки Баянист и его дуболомы слишком тупы, этим лишь бы резать да черепа проламывать. Даже удивительно, как у ментов до этих субчиков еще руки не дошли. Видать, классовое происхождение спасает. Зачем же Белка поручает убийство заклятого врага им? И самое главное — где записка? Белка — человек, который репутацию свою бережет. Ни записки, ни глумливого рисунка? Нет, это точно не Белкина работа.

Зазвонил телефон. Богдан взял трубку и услышал Кремнева:

— Говори.

Богдан рассказал ему о своих соображениях. Сергей Николаевич несколько раз хмыкнул, соглашаясь.

— Значит, думаешь, Скальберга не по приказу Белки убили?

— Уверен, Сергей Николаевич. Похоже, тут действительно «большое и таинственное дело».

— Ладно, работай дальше. Я завтра сам на телефоне сидеть буду, расскажу, как все прошло.

Всех четверых взяли прямо на месте работы. Вроде с проверкой паспортов нагрянули, да только всех посетителей отпустили, даже у кого липовые документы были, а злодеев оставили внутри. Баянист, даром что тупой, довольно быстро сообразил, по какой надобности менты явились, но было уже поздно — всех повязали и начали обыск. В печи нашли непрогоревшие остатки одежды и головного убора Скальберга, в подсобке — паяльную лампу и топор со следами крови, на подошвах всех четверых — корабельный сурик, которым выкрашены были полы на месте преступления, и кровь, конечно.

Допрашивал задержанных лично Кошкин при участии Кремнева. Трое раскололись сразу, как что было. Ждали прямо на квартире. Коля-Вася бил по голове и подвешивал на крюк для люстры, Плотва башку паяльником жег, Баянист глаза выкалывал, нос и уши резал, Фадей выбивал зубы и труп потом разрубал, хотел на мясо пустить. Только Баянист стоял на своем — ничего не знаю, играю на гармошке, никого не трогаю. Но именно он и интересовал уголовку.

— Кто велел Скальберга убрать? Белка? — спросил Кошкин.

— Не знаю, про что толкуете, товарищ начальник, — смиренно отвечал Баянист. — Я чистокровный пролетарий, на колчаковских фронтах раненный.

— Чего? — улыбнулся Кремнев. — Шура, ты мне в глаза посмотри. Сколько раз я тебя в дальний путь провожал? Аркадия Аркадьевича помнишь? Сколько он дел твоих вел, не подскажешь?

— Товарищ начальник. — Баянист преданно смотрел в глаза Кошкину. — Прошу занести в протокол — это есть самый настоящий контрреволюционный элемент, царский сатрап Кремнев. Он столько борцов с царизмом на каторгу отправил! Арестуйте его немедленно, так как я есть пострадавший от его произвола.

— Конвой! — позвал Кошкин.

В кабинет вошел конвойный.

— В камеру.

Когда Баяниста увели, Кошкин спросил:

— Нам его признание нужно?

— Нет, — ответил Кремнев, — одних показаний Коли-Васи достаточно будет. Тут другое дело...

— Что опять?

— Перетрусов думает — и я склонен с ним согласиться, — что эти упыри к Белке никакого отношения не имеют. Они просто мокрушники, торпеды. Белка таких не держит, у него сплошь фартовые.

— Зачем же Скальберга убили?

— В том и вопрос. Тот, кто им велел Скальберга убрать, другой интерес имел.

— Какой интерес?

— Меня больше занимает, кто заказчик.

— Но почему не Белка?!

— Смотрите сами. Что говорит Коля-Вася? — Сергей Николаевич порылся в бумагах на столе, вынул нужную и стал читать вслух: — «Тогда Фадеев и Плотвинов стали в него стрелять, а когда патроны закончились, еще и ногами топтать. Андреев сказал жене Сеничева, чтобы передала милиции привет от Ваньки-Белки...» Кремнев вопросительно посмотрел на Кошкина.

— И что? — не понял Владимир Александрович.

— Совсем зеленому Перетрусову все ясно, а вам невдомек?

— Ну говорите уже!

— Куликова, как выяснилось, тоже убивали Баянист и компания.

— Я сам их допрашивал, перестаньте повторять то, что я слышал.

— Так скажите мне — почему всюду сообщение от Белки оставляют, а Скальберга убивают инкогнито и собираются еще избавиться от трупа?

Вопрос поставил Кошкина в тупик. Он собирался всеми правыми и неправыми методами выбить из Баяниста, где прячется Белка, а тут получалось, что виноват кто-то другой.

— Значит, до Белки не добраться? — спросил он.

— Не этим путем, — покачал головой Кремнев.

— Твою мать...

Кошкин был расстроен. Так быстро найти убийц — и впустую.

— Ищите, кто заказчик, — сказал он после непродолжительного молчания. — Пусть это даже не Белка, но я хочу, чтобы заказчика нашли. Это уже вопрос принципа.

Все это Кремнев и передал на очередном сеансе связи с Перетрусовым. Богдан не знал, радоваться или горевать. Не порушили легенду — уже спасибо, но опять заниматься не своим делом?

— Я вот тут подумал, — сказал Кремнев. — Записку Скальбергу написал кто-то знакомый. Знал он этого человека и доверял. Может, кто-то из его старых осведомителей скур­вился?

— Думаете, Баянист был этим осведомителем?

— Баянист неграмотный. А записка без ошибок, красивым почерком исполнена. Это какая-то интересная рыба, я таких только до революции встречал, да и то редко.

— Значит, Скальберга убрал его старый знакомый? Руками Баяниста? Так колите Баяниста, и все узнаем.

— Не колется твой Баянист. Будто ждет чего-то. Я не понимаю, на что в его положении можно надеяться, но ведет он себя самоуверенно. Сдается мне, что тот, чей заказ Баянист выполнял, обещал его каким-то макаром вызволить.

— Думаете, у нас крыса завелась?

— Такое тоже возможно, но Баянисту могли и мозги запудрить. Никак не могу придумать, как с него эту самоуверенность сбить.

— Ладно, вы тогда думайте, а у меня сегодня еще делишки назначены. Кстати, у меня тут насчет истории этой, со стукачом Скальберга, мысль имеется. В транспортной ЧК у меня дружок работает, Леонид Пантелкин. Вы к нему напрямую обратитесь, может, он придумает чего. У него голова не хуже моей варит. Ну, я побегу.

Сергей Николаевич не стал возражать. Дел в уголовке много, и все важные. Если данных по одному делу недостаточно, значит, нужно заняться другим, переключить мозг. Может, другое дело и поможет раскрыть то, которое застряло. Он записал имя перетрусовского приятеля в записную книжку и тоже покинул квартиру.

Богдан же отправился на Невский. Сегодняшняя встреча была связана с давным-давно забытой аферой, во главе которой стояла некто Эмма Павловна Прянишникова. История комичная и трагичная одновременно, Богдану она сразу запала в душу, потому что криминальный талант — это тоже талант, что ни говори.

Эмма Павловна была замужней дамой без каких бы то ни было страстей и наклонностей. Сидела дома, воспитывала детей, всячески угождала супругу, простому служащему путей сообщения. И вот как-то раз, когда дети уже подросли и поступили один за другим в Михайловское артиллерийское училище, Эмма Павловна заскучала. И, видимо, от скуки, заинтересовалась, чем же все-таки муж на работе занимается. Муж служил диспетчером, работу свою считал скучной, но долгими зимними вечерами говорить о чем-то было надо, и он нехотя рассказывал досадные подробности своей профессиональной деятельности, переставляя шахматные фигуры по схеме железнодорожной станции, которую обслуживал.

Имея от природы пытливый ум, Эмма Павловна легко вникла в суть железнодорожных перевозок и обнаружила, что здесь можно сколотить приличный капиталец, просто переставляя вагончики с места на место. Она и сколотила, просто время от времени заглядывая к мужу на службу и вмешиваясь в его работу, пока тот отвлекался. На фиктивный адрес несуществующей торговой фирмы стали приходить товары первой необходимости, самые разные и в объемах прямо-таки колоссальных; а потом два приятных молодых человека по дешевке перепродавали эти товары питерским магазинам и лавкам. Первым неладное обнаружил сам супруг. Подсчитал убытки, которые по его вине — он не догадывался, что за всем стоит его благоверная, — терпели разные торговые компании, и бросился под поезд, когда цифра перевалила через миллион. В предсмертной записке он признался во всем. Однако принял на себя вину напрасно. Полиция давно интересовалась торговыми махинациями подставной фирмы и за молодыми людьми тоже вела слежку. Через них нашли и саму мадам Прянишникову.

Увы, заслуженного наказания вдова понести не могла, потому что, во-первых, фирма была оформлена на имя мужа, а во-вторых, Эмма Павловна всем сердцем любила супруга, и известие о его смерти вызвало у мадам Прянишниковой апоплексический удар, в результате которого ее хватил паралич ног.

Историю эту, как забавный курьез, Богдану рассказал Сергей Николаевич, но она возымела совершенно неожиданное продолжение. Совсем недавно, в глухом железнодорожном тупике одного из питерских вокзалов, о котором транспортный отдел ЧК, видимо, и не подозревал, появился вагон без маркировки, под завязку забитый мешками с гречей. Двое вполне приятных, хотя и не слишком молодых человека за разумную цену меняют продукт на любую конвертируемую ценность. Богдану было назначено на восемь вечера.

Встретились на Невском, у Пассажа. Их было четверо — барыга и трое мордоворотов.

— Приветствую вас, — сказал барыга.

— Мое почтение, — ответил Богдан.

— Ну как?

— Да ничего.

Барыга приподнял брови:

— Совсем ничего?

— Абсолютно.

— Я же вас просил.

— Мне очень жаль.

— Но я могу рассчитывать?

— Бесспорно.

— Хорошо бы в течение недели.

— Постараюсь.

— Как насчет гарантий?

— Гарантий быть не может. Но я постараюсь.

— Это будет — фирма?

— Естественно.

— Так что — звоните.

— Непременно.

— Вы помните мой номер телефона?

— К сожалению, нет.

— Запишите, пожалуйста.

— С удовольствием.

— Хоть это и не телефонный разговор.

— Согласен.

— Может быть, заедете прямо с товаром?

— Охотно.

— Помните адрес?

— Боюсь, что нет...

Разговор был дурацкий, и оба это понимали, но никто не хотел раскрывать карты раньше времени. Встреча вполне могла быть подстроена чекистами или уголовкой, так что осторожность не могла помешать. И когда тема для разговора себя исчерпала, Богдан взял да и ляпнул наугад:

— Как здоровье Эммы Павловны?

Барыгу будто мешком с гречкой оглушили.

— Откуда вы...

Богдан понял, что слишком сильно ткнул в нужную точку, но идти на попятный было поздно.

— Я не знаю. Просто слышал. Но если вы действительно от Эммы Павловны, я готов взять все.

— Все? — еще больше опешил барыга, и тогда Богдану стало ясно, что этот шут гороховый — просто попка и на самом деле возможности Богдана оценивает кто-то из мордоворотов.

— Вы отказываетесь? Ну, тогда ладно. Слава богу, адреса вы мне никакого не дали, так что — адью. — Богдан развернулся и пошел в сторону Желябова.

— Стой, шустрый, — сказал чей-то недружелюбный голос.

Богдан послушался и обернулся обратно. «Барыгу» как ветром сдуло, и двое из трех мордоворотов тоже уходили в сторону Садовой. Оставшийся был среди них самый крупный.

— Откуда про Эмму Павловну знаешь?

— Папаша покойный рассказывал, перед тем как на фронт германский уходил.

— Насчет фирмы не врал?

— Если вы мне не доверяете, зачем тогда весь этот разговор?

— Ладно, хрен с тобой. Приходи через три часа на Ваську, на Смоленское кладбище, сведу тебя с Эм-Палной. Но только учти — понравишься ты ей, то будете дела иметь, а не понравишься — лучше тебе сразу ноги в руки брать.

Вот она — рыба, думал Перетрусов. Настоящая крупная рыба, а не все эти бандиты-жулики. Такая не шарит по чужим карманам, она берет чужое, как свое, и сети против нее ставить бессмысленно — или порвет, или утянет на дно вместе с рыбаком. Только такую и имеет смысл ловить.

— А вы весьма осведомленный молодой человек, — сказала Эмма Павловна.

Жила она в какой-то задрипанной каморке, где помещались только кровать, кресло и столик, весь заставленный коробочками и пузырьками. В каморке стоял тяжелый запах мочи, лекарств и плесени. Кремнев был прав — Прянишникову разбил паралич, и она не вставала с постели.

Эмма Павловна величаво восседала в своей кровати — большая, одутловатая, в чепце и халате поверх ночной рубашки, и смотрела Богдану прямо в глаза.

— Что у вас со зрением?

— Не переношу яркого света.

— Можете снять, у меня неярко.

Богдан послушно убрал пенсне в карман пиджака, и Прянишникова еще жаднее стала в него всматриваться.

— Интересные у вас глаза.

— Благодарю.

— Колдовские.

— Это плохо?

— Нет, что вы. У моего покойного супруга были такие. И у младшего сына тоже... Как вас, я запамятовала?

— Ваня, — назвал Богдан свое конспиративное имя.

— Разве серьезного мужчину могут звать Ваня? Иван! А по батюшке?

— Васильевич.

— Иван Васильевич — вот это уже по-мужски. Я скажу Федору, чтобы звал вас Грозным.

— Я вовсе не грозный.

— А я старая больная женщина, и что с того?

— Вовсе вы не старая.

— Да что вы? Такой молодой — и такой неловкий льстец. Впрочем, ладно, оставим обмен любезностями. Не буду спрашивать, как вы обо мне узнали — слухами земля полнится, был грех, попалась. Но сейчас-то где я споткнулась?

— Да нигде, Эмма Павловна. Или на том же месте, как сказать. Я как про вагон гречки услышал, так сразу и подумал — знакомый почерк.

— И вы вот так решили, что старая больная женщина способна украсть целый вагон?

— Я решил, что только умная женщина сможет умыкнуть вагон, не вставая с места.

Прянишникова расхохоталась неожиданно красивым и молодым смехом.

— Определенно, вы мне нравитесь. Полагаю, мы сможем быть друг другу полезны. Теперь скажите мне, вы и вправду готовы расплатиться за крупу фирменным товаром?

— Теперь я уже сомневаюсь, что этот товар может вас заинтересовать...

— А вы не сомневайтесь. Итак?

— Реквизированный товар фирм «Макс фактор», «Жиллет», «Проктэр энд Гэмбл».

— Косметика и галантерея? Вы удивляете меня все больше. А откуда вы возьмете все это?

— А откуда вы берете то, что у вас?

Прянишникова снова расхохоталась.

— Знаете, Федор может вас всего переломать, и вы рады будете рассказать то, что знаете, и то, чего знать не можете. Поверьте, так бывало, и не раз. Но ваше бесстрашие, граничащее с глупостью, мне нравится. Будьте добры, снимите со стены фотографию, я покажу вам своих мальчиков.

Богдан обернулся и увидел на стене, сразу за креслом, большой групповой снимок.

— Подойдите.

Богдан подошел. Эмма Павловна нежно провела по стеклу рукой и показала сначала на одного совсем зеленого, остриженного наголо мальчишку лет четырнадцати, сидящего в ногах преподавательского состава, а потом на юнца с усиками, стоящего в центре, в четвертом ряду.

— Младший — Лешенька, старший — Кирилл.

— Что с ними? — немного деревянным голосом спросил Богдан, разглядывая фото.

— Революция. Оказались среди тех несчастных, что защищали Зимний. И, как сами понимаете, не защитили.

Богдан стоял рядом с Прянишниковой и думал, что сейчас она его расколет — так громко билось его сердце.

Впрочем, Эмма Павловна поняла его совсем иначе.

— Не волнуйтесь насчет Федора, я пошутила. Нет, не убирайте, я посмотрю еще немного, — и она прижала рамку к себе. — Простите — расчувствовалась я что-то. Младшенький мой, Алексей, сейчас бы примерно такого возраста, как вы, был.

Она промокнула платком совершенно сухие глаза и сказала:

— Идет, мы заключим с вами сделку. На самых выгодных условиях. Жду вас через день, оговорим порядок обмена. А пока извините — мне пора пить лекарства.

Огромный Федор проводил Богдана до квартиры (ответная любезность, пришлось засветить свою хату, если уж Прянишникова засветила свою), и только тогда Перетрусов вздохнул с облегчением. Кремнев оказался прав сто тысяч раз — отвлечься от одного дела в пользу другого весьма помогает.

На фотографии юнкеров Михайловского артиллерийского училища рядом со старшим сыном «старой и больной» Прянишниковой стоял не кто иной, как Александр Скальберг.

Всю ночь Богдану не спалось, он ворочался с боку на бок, курил у окна, но спать не мог. Не потому, что беспокоили сны, а потому что новость эта — Шурка Скальберг был юнкером — жгла, словно горячий пирожок.

Не имелось у Богдана предубеждения перед людьми с прошлым. За прошлый год он насмотрелся, на что способны люди, да и сам такого натворил, что можно к стенке ставить безо всякого трибунала. Но в этом прошлом таилась тайна настоящего.

Кое-как дождавшись утра, Перетрусов надел кепку, снова закурил и отправился на конспиративную квартиру. Из дома уходил через чердак, по пожарной лестнице на другую улицу. Может, Прянишникова и не приказывала следить за новым деловым партнером, но Федор мог и сам расстараться. Рисковать Богдан не хотел.

— Срочно, Кремневу. Мокрое, красное.

Все преимущества своего подвешенного состояния Сергей Николаевич ощущал именно в такие моменты — когда он, не будучи частью правоохранительной системы, занимался любимым делом. Если бы не революция, Кремнев занялся бы на пенсии частным сыском, ибо нет ничего интереснее распутывания человеческих тайн. Впрочем, Сергей Николаевич лукавил — частью правоохранительной системы он, как наставник молодых агентов, всё же являлся.

Сигнал, полученный утром от Перетрусова, заинтересовал Кремнева. Значит, Шура, как и многие, подправил в документах свое происхождение? Его нельзя в этом винить: людоедская власть решила выслужиться перед быдлом и унизить всех, кто не был унижен до революции. Разумеется, ведь достоинства в мире так мало, на всех его не хватает. Если решили вернуть его одним, то у других нужно отнять. Тьфу! Вот Шура, чтобы не лишиться человеческого достоинства, и перекроил биографию. Да и бог с ним, все равно жизнь ему это не спасло.

Что важно в прошлом Скальберга, а что нет? Хочешь не хочешь, а на Арсенальную набережную сходить надо. Может, пустышку вытянуть придется, а может — и весь банк сорвать. Но сначала Сергей Николаевич отправился на Балтийский вокзал, встретиться с Пантелкиным.

На вокзале было шумно, суетно и весело. То тут, то там играла гармошка и отправляющиеся на фронт красноармейцы тешили себя песенками похабного содержания. Мальчишки — беспризорники и домашние — смотрели на них с завистью.

Сергей Николаевич Кремнев нашел, где сидят чекисты-транспортники, и спросил:

— Мне бы поговорить с товарищем Пантелкиным.

Все посмотрели на молодого парня со слегка оттопыренными ушами.

— Вы по поводу реквизированных мешков?

— Нет-нет, у меня личный вопрос.

— Дочку, наверное, охмурил, — догадался кто-то из чекистов, и все засмеялись.

Покрасневший Пантелкин вышел с Кремневым в коридор.

— Что такое?

— Меня зовут Кремнев Сергей Николаевич, я работаю в уголовном розыске. Вам привет от вашего друга, Богдана Перетрусова.

— Какого Богда... Что?! Он что-то натворил?!

Реакция «друга» немного удивила Сергея Николаевича, но он остался невозмутимым.

— Нет, не натворил. Он работает в уголовном розыске и один из лучших наших агентов.

Пантелкин выдохнул:

— Ну, вы меня и напугали.

— У меня к вам просьба от Богдана.

— Да вы не выкайте, я ж моложе вас.

— Как знаешь. Ты помнишь, что недавно здесь задержали агентов уголовки?

— Я сам задерживал. Между прочим, заранее о таких вещах предупреждать надо.

— Я понимаю, операция была плохо продумана. Потому я сейчас к вам и обращаюсь — неофициально. Вы не могли бы...

— Ты!

— Да. Ты не мог бы нам помочь частным порядком?

— Это как — частным?

— Не создавая лишнего шума. У тебя же есть подвязки на кондукторов, машинистов.

— Ну?

— Баранки гну! — рассердился Кремнев. — Перетрусов говорил, что у тебя голова варит не хуже его. Видимо, ошибался.

— Эй-эй, постойте! У меня голова хорошо варит. Вы хотите, чтобы я нашел, на какой станции сошел тот мальчишка, которого бандиты зарезали, так?

Кремнев снова удивился:

— Действительно, соображаешь.

— Я не могу вам результат обещать вот прямо так, быстро. Но дня за три, может, управлюсь.

— Что, правда?

— Быстрей не смогу, извините.

— Ладно. Как что-то обнаружишь, звони по этому номеру. Скажешь — Кремневу от Пантелкина, мокрое, красное. Мне передадут, и я к тебе сам приеду.

— Только не от Пантелкина. От Пантелеева.

— Как скажешь. Буду ждать.

Уходя, Кремнев думал, что его бы устроила и неделя.

Первые Советские артиллерийские Петроградские командные курсы были реорганизованы из Михайловского артиллерийского училища. Кремнев вошел в здание по мандату и попросил встречи с начальником курсов Михайловским.

— Обещать ничего не могу, — ответил Михайловский, когда Кремнев изложил свою просьбу. — Хотя... как, говорите, его звали?

— Скальберг.

— Знакомая фамилия. Если он не с ускоренных курсов, сейчас посмотрю.

Михайловский открыл несгораемый шкаф в углу кабинета и почти по пояс влез внутрь, после чего вынул пухлую папку, перевязанную тесемкой, и положил перед Сергеем Николае­вичем.

— Прошу, можете изучать. Выписки делайте сколько угодно, но отдать с собой не могу. Видите, гриф — «Хранить вечно». Буду хранить, покуда жив.

— Благодарю.

— Вы не обессудьте — у меня сейчас занятия. Я вас замкну на часик?

— Как бы и подольше не пришлось. Замыкайте, пока я тут все это изучу...

Кремнев водрузил на нос очки и развязал тесемку.

Сергей Николаевич легко нашел в списках учащихся Скальберга, братьев Прянишниковых, еще кое-кого из нынешних «фартовых». А ведь какие юноши были — загляденье, и во что они превратились... Все, больше ничего интересного. Взглянув на часы, Кремнев решил, что еще полчаса можно просмотреть, любопытства ради, служебные документы — циркуляры, приказы, сводные ведомости. Здесь-то и нашлось то самое прошлое, которое позволяло вписать гибель Скальберга в некоторое подобие закономерности.

Из училища отчислялись — за «неповиновение приказу» и «отказ возвращаться в казармы» — несколько юнкеров. Кремнев несколько раз перечитал список и никак не мог поверить в удачу. Рядом, один за другим, шли фамилии: Куликов, Сеничев (те самые граждане, убийство которых так взволновало Скальберга), сам Скальберг и братья Прянишниковы, благодаря которым открылась связь между погибшими.

Сергей Николаевич специально скопировал личные данные отчисленных юнкеров, чтобы перепроверить, но он ничуть не сомневался, что таких совпадений не бывает. Список отчисленных на предмет других совпадений Кремнев тоже аккуратно перенёс в записную книжку.

Как раз в это время прозвенел звонок. Аккуратно сложив документы в том порядке, в каком они лежали в папке, Кремнев завязал тесемку и встал, ожидая Михайловского. Тот появился почти сразу, отпер дверь и кому-то в коридоре сказал:

— Юлиан Борисович, не забудьте — завтра мне потребуется табель успеваемости.

Когда он вошел в кабинет, Сергей Николаевич лихорадочно перелистывал вновь раскрытую папку.

— Ага, — понял Перетрусов. — То есть вы сначала не обратили внимания, что даты — по старому стилю?

— Соображаешь. Как Михайловский сказал — «Юлиан», я будто проснулся. Полез проверить дату — и точно, 26 октября.

— И что это значит?

— О, брат, сейчас поймешь. Знаешь ли ты, что произошло в этот день три года назад?

— Ну, революция.

— «Ну, революция...» — передразнил Кремнев. — Тебя за такое отношение к революции Петросовет по головке не погладит. Штурм Зимнего дворца и арест Временного правительства, в ночь с 25 на 26 октября. А кто защищал дворец?

— Э...

— Ты что, не грамотный ни разу? Тебя распнут за такое политическое невежество. Так вот, среди защитников Зимнего были и юнкера Михайловского артиллерийского училища. Их тогдашний начальник, Леонтовский, довольно быстро сообразил, что, если будет штурм, юнкеров там положат. И приказал покинуть пост. Но там некоторые настолько упертые были — мол, нельзя нарушать присягу, мы присягнули Временному правительству, это измена... Ослушались, одним словом. И, если ты не знаешь, получилось все именно так, как говорил Леонтовский. Много юнкеров там постреляли, но некоторым удалось спрятаться. Если не был в Эрмитаже — обязательно сходи, там есть где схорониться.

— И что? За это их убили?

— Думаю, что нет. Вот тебе еще одна подсказка: в это время в Питере царили форменные Содом и Гоморра... что, тоже не знаешь? Ну, это уже сам. Иными словами — беспорядки похлеще того, что сейчас творится. Мародерства, грабежи, насилие — полный набор. В том числе сильно пострадал Эрмитаж. Экспроприация экспроприаторов...

— Это я знаю.

— Грамотей! Так вот, подходим к самому интересному. Как бывший юнкер, причем не просто юнкер, а без пяти минут офицер, буквально через пару месяцев стать чекистом? А?

— Ну, документы подправить.

— Какие документы? Бардак кругом, прости господи, там еще не до документов, разобраться бы, кто за кого. Ну?

— Доказать свою лояльность.

— Лояльность тоже знаешь? Далеко пойдешь. Правильно, доказать. И вот что происходит. Рассказываю, потому что сам только из документов вычитал. Скальберг пришел на Гороховую и притащил целый мешок всякой драгоценной требухи: серебряные столовые приборы, канделябры, золотые украшения, камушки и всяческой мелкой мелочовки, какие-то заморские амулетики — если интересно будет, посмотришь, там три листа описи. И сказал — я, говорит, за трудовой народ, нашел, говорит, нычку мародеров и служить, говорит, хочу новой власти, ловить преступников и прочую нечисть. Его спрашивают — а сам кто такой? Он почти всю правду и вывалил: мол, бывший юнкер, отчислен за неподчинение приказу, из-за идейных разногласий. Его и взяли. А документы он уже после переправил, я так думаю, года через полтора, когда уголовка переезжала в новое здание. А вот теперь догадайся с трех раз, что я думаю про этот эпизод вопиющей солидарности с трудящимся гегемоном?

Богдан посмотрел на хитрое круглое лицо наставника и предположил:

— Он это все спер из Зимнего?

— Мерзавец! Ты все время угадываешь! Смотри, какая версия: трое юнкеров во время штурма понимают, что дело швах. Они прячутся во дворце, а потом, во время всеобщей пьянки — там же подвалы с вином были, — под видом революционных солдат покидают дворец, а в клювах уносят драгоценности. И затаиваются. Спустя некоторое время Скальберг понимает, что совершил глупость — сбыть все это во время бардака не получится, потому что Совнарком уже отдал чекистам распоряжение разыскать похищенные вещи, к тому же с деньгами начинается полная свистопляска, и на что менять драгоценности, кроме как на еду, неясно. Поэтому он рискует и устраивается в контору, которая занимается ликвидацией таких, как он, — противников новой власти. Логично?

— Логично. Но как это нам поможет вычислить убийцу?

— Думаю, нужно в Эрмитаж наведаться. Есть у меня подозрение, что все это «большое и таинственное дело» связано именно с Эрмитажем.

— А я?

— А ты пока своим делом занимайся. Видишь, как оно нам помогло.

 

1919 год. Личная выгода

Все, что требовалось сделать Курбанхаджимамедову пасмурным вечером 24 октября 1917 года, — это очистить дорогу двум людям, у одного из которых, судя по всему, болел зуб. Им нужно было пройти от Сердобольской улицы к Сампсониевскому проспекту, потом на трамвае до Боткинской, через Литейный мост на Шпалерную, чтобы в итоге оба, или по крайней мере тот, с перевязанной щекой, попали на Леонтьевскую, дом 1. Поручик с легкостью исполнил эту задачу, и через день мир изменился — к власти в России пришли большевики.

Поручик наблюдал, как рушится привычный ему мир, и испытывал странную смесь удовольствия и ужаса. Он помешал английской разведке осуществить первое покушение на Ленина, того самого человека с забинтованной щекой, подтолкнул большевиков к расстрелу царя, потом помог англичанам со вторым покушением на Ленина и обеспечил провал заговора трех послов. И все это делал будто не он, а какой-то прозрачный двойник. Были странные провалы в памяти, когда поручик Курбанхаджимамедов обнаруживал себя то в кабинете верховного правителя России в Омске, загримированным и дергающимся, будто в экстатическом танце, вещающим об артефактах, способных изменить ход войны; то вдруг замирал посреди проезжей части в двух шагах от автомобиля того же Ленина, который вез вождя на партсобрание в Московский комитет РКП (б).

И в конце концов это поручику надоело. Участие в «общем событии», возможно, кому-то и кажется пределом желаний, но Курбанхаджимамедов не из таковских. Не он принадлежит артефакту, но артефакт принадлежит ему. И Курбанхаджимамедов будет использовать его только для личной выгоды, потому что зачем еще нужны артефакты?

Поручик будто проснулся — у него сразу появились мысли, чувства, желания, и самым первым желанием было — отомстить.

Как только Курбанхаджимамедов восстал против скунса, у него все перестало получаться само собой. Теперь, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте, поручику приходилось собирать кучу сведений в самых разных местах. Однако он справился и 5 декабря 1919 года оказался в деревне Луциковка недалеко от Сум. Здесь обитал святой старец.

Иеросхимонах Антоний, бывший лейб-гусар, жил в скиту на окраине деревни, но на старца не походил, да какая это старость, в сорок девять лет? Он был силен и бодр, питался ягодами, орехами и кореньями, с благодарностью принимал от селян капусту, репу и картошку, помогал полуграмотному старосте составлять прошения к постоянно сменяющейся власти и принимал паломников.

Начало декабря выдалось теплым и ненастным. Поручик заблудился на окраине деревни, пытаясь понять, какая из множества уходящих к лесу дорог ведет к скиту. Снег намок и просел, света электрического фонарика не отражал, и потому Курбанхаджимамедов только мялся на месте, ожидая случайного прохожего, который проведет его к святому старцу.

Прохожие появились тогда, когда поручику уже надоело ждать и он собирался постучать в ближайшую хату. На грязно-белом поле, едва освещенном то выплывающей, то вновь скрывающейся за тучами луной, из небытия материализовались две фигурки. Батареи в фонарике уже разрядились, и потому Курбанхаджимамедов пошел навстречу этим фигуркам в надежде, что они знают дорогу.

Не успел он пройти и нескольких шагов, как впереди послышались приглушенные крики и женский визг. Кто там? Анархисты? Простые уголовники? Или деревенская шпана, охочая до бесплатных развлечений, или там обычная семейная сцена? Выстрелов не было, значит, у Гурбангулы имеется преимущество. Поручик вынул из кармана пистолет и ускорил шаг. Вообще-то сейчас стволов столько, что лишь полный растетеха и нищеброд не имеет плохонького нагана. Значит, впереди либо полные нищеброды, либо...

— Помогите! — донеслось до Курбанхаджимамедова. — Люди добрые, помогите, уби­вают!

— Руки вверх! — заорал поручик и выстрелил в воздух.

В деревне тотчас залаяли собаки, и от серой кучи-малы, которую видел впереди Курбанхаджимамедов, отпочковались три темные фигуры и бросились обратно в лес.

Через минуту поручик достиг места трагедии. В снегу валялась, распластавшись, какая-то дебелая баба, а над ней рыдала другая.

— Что случилось? — спросил поручик.

— Помогите! Надо в деревню, там фельдшер есть.

Поручик склонился над телом и увидел, что у дебелой бабы борода до пояса и длинные седые волосы и не длинная юбка скрывает ноги, а монашеская ряса.

— Это Антоний?

— Да! Помогите, пожалуйста!

Не так ожидал встретить своего врага поручик, но выбирать не приходилось. Он взвалил тяжелого схимника на плечи и, спотыкаясь, побрел обратно к деревне.

По пути женщина — судя по всему, не из простых крестьянок, речь была грамотная и даже интеллигентная — рассказала, что отец Антоний решил проводить ее до деревни, потому что тут озоруют мелкие бандиты. Через лес они прошли нормально, а вот на поле их будто поджидали. Сначала бандиты велели схимнику убираться, но он не послушал. Тогда они полезли драться, и отец Антоний показал, чего стоит. Да только не заметил, что у кого-то из бандитов нож был.

Курбанхаджимамедов вспомнил ту драку на озере Шала, в результате которой он располосовал Булатовича ножом, а сам получил пулю в шею. Какие-то неправильные монахи в России, вместо того чтобы после удара по одной подставить другую щеку, они норовят свернуть обидчику челюсть.

Как ни торопился Гурбангулы, а судьба монаха была уже решена. В темноте ни поручик, ни спутница Булатовича не разглядели, что кровь из схимника лилась ручьем. К фельдшеру отца Антония принесли уже обескровленным. Он открыл глаза, посмотрел на поручика и улыбнулся:

— Грб... Гурбангулы. Все-таки живой.

— Где реликвия? — спросил Курбанхаджимамедов как можно безразличнее, хотя больше всего ему хотелось выть.

— Которая? Я их, голубчик, с тех пор почти полтора десятка собрал. Грешен оказался, любопытен сверх всякой меры... — Отец Антоний закашлялся, и изо рта у него показалась розовая пена. — Передал я все географическому обществу, а они — в Эрмитаж. Так что все там. Прости, если мо...

Схимник кашлянул еще два раза и умер. На лице его застыла счастливая улыбка. Женщина тут же заплакала в голос, фельдшер перекрестился и пошел за старостой, а Курбанхаджимамедов продолжал стоять перед бывшим своим командиром, соперником и врагом, держа мертвеца за руку.

Итак, личная выгода опять уплыла из рук. Ни мести, ни артефакта, способного делать столько мраморных кирпичей или золотых монет, сколько пожелаешь. Только труп здорового мужика, которому и в голову не могло прийти, что монаху нельзя драться. Зачем он вообще ушел из мира, испортил жизнь и себе, и окружающим? Ведь смеяться потом будут, обзовут каким-нибудь гусаром-схимником. Гурбангулы вздохнул и сказал:

— Прощай, Александр Ксаверьевич.

Пора было ехать в Питер. В Эрмитаже ждали дела.