Глава первая

Два голоса звучат поочередно: с длинными интервалами. Один — серьезный, решительный, мрачный голос власти; другой — более постоянный, нежный, чистый голос, то уклоняющийся, то предлагающий. Скрипка заставляет его млеть от нежности, трепетного очарования, тревожного ожидания. Угроза власти и хрупкая сила слабости, которая, защищаясь оружием деликатности, проникает в душу.

Мужское начало и женское; их конфликт. Он слушал, растянувшись на кровати, длинный, как мертвец. Рядом лежала девушка. Ему хотелось плакать, чтобы она увидела, какой он добрый, как достоин любви и не способен к агрессии. Но у него не получалось. Тогда он повернулся на бок и спрятал лицо в ложбинку ее шеи, между плечом и вьющимися спутанными волосами.

Эта кровать была не его. Так же, как и мебель, комната, дом. Его кровать, книги, дом находились в том же городе, но теперь они были очень далеко. Он видел их почти каждый день, по утрам, когда его жена была на работе, а он приходил нянчиться с дочкой. Но он смотрел на них, как посторонний; такой же чужой была квартира, которую ему предоставил друг и где теперь он временно жил. Он входил в новый дом, оглядываясь по сторонам; торопливо поднимался по лестнице, надеясь, что его никто не видел. Днем и вечером, чтобы ни с кем не встретиться, он не выходил из дома и сидел взаперти.

В этом доме между рынком и университетом он жил подпольно. Дом стоял на границе: с одной стороны — темные и сырые кривые улочки старого города, тошнотворные запахи рыбных прилавков, сыров, фруктов; с другой — темно-серая улица, заполненная молодежью, свет и воздух набережных реки Арно. Эти запахи возвращали его назад, в смутный мир детства, к тем дням, когда они ходили с матерью и теткой за покупками, и те торговались с продавцами в лавочках с мучительной и унизительной настойчивостью. А студенты, что сидели на солнце на парапетах набережной Арно, смеялись, громко перекликаясь между собой, принадлежали миру юности, которую он хотел бы иметь, но не имел. Стайки юношей и девушек грелись на октябрьском солнце, растянувшись на парапетах; медленно прогуливались парочки, держась за руки, обняв друг друга за плечи, останавливались и обнимались, под солнечными лучами. «Почему бы и нам не пройтись вдвоем?» — говорила девушка.

Но он не выходил, лежал на диване, ничего не читал, ни о чем не думал. Неодолимая дремота затуманивала мысли, тормозила движения. Он часами дремал на диване, проваливаясь в глубокий сон без сновидений. Просыпался с отекшими ногами, с тяжелой головой. Делал несколько шагов по дому, заходил на кухню, снова бросался на диван и засыпал. Время от времени девушка спрашивала, что ей делать. Он отвечал: «Ничего». Он не разговаривал. Давал ей какие-то указания, когда она настаивала. Спал.

Напрасно он купил несколько новых книг, разложил их стопками по краям стола, чтобы забаррикадироваться от внешнего мира, чтобы отделить свое пространство ото всех, и от девушки тоже. Ему не удавалось вернуться к прежнему ритму жизни, работать, сосредоточиться. Он пытался повторять привычные в прошлом жесты, притворяясь, будто у него новая семья. Он отдавал девушке половину своего жалованья, как раньше жене, на общие расходы.

Утром, в половине восьмого, он отправлялся в свой бывший дом. Там все оставалось по-прежнему, он не осмелился ничего оттуда забрать. Он не мог поступить иначе, это было бы насилием над женой, добавляющим еще одну несправедливость к его вине. Перед тем, как прийти, каждое утро он покупал пирожные: приносил их в подарок, чтобы его хорошо приняли. Этот поступок на какие-то минуты снова давал ему теплое ощущение семьи. Они завтракали втроем, как когда-то.

Однажды утром он запоздал, и глаза жены стали жесткими и холодными. Она сурово ходила из комнаты в комнату, выпрямившись, выпятив грудь, высоко подняв плечи, стремительнее обычного. Он невольно плелся за ней, униженно и испуганно. «Поскольку ты не пришел, я позвонила, и мне ответила женщина».

Когда-то давно они гуляли вдвоем по берегу реки. Разговаривали серьезно, мирными и взрослыми жестами. Они были еще подростками, безмятежно печальными. Звонили колокола. Они остановились у парапета Арно. Декабрьское небо было похоже на голубой парус. А далекие самолеты казались мирными лодками на море. Ее рука на парапете выглядела одиноко, будто выражая просьбу, которой нельзя ослушаться. И, наконец, он прикоснулся к ней. Тогда она повела его к себе домой, чтобы он, в первый раз, послушал «Шехеразаду»[1]Симфоническая сюита «Шехеразада» (1888) русского композитора и педагога Николая Андреевича Римского-Корсакова (1844–1908) стала вершиной его симфонического творчества.
Главным сольным инструментом в сюите является скрипка — голос самой Шехеразады. Для музыкального образа рассказчицы характерны созерцательность и ощущение одиночества. В нем чувствуется внутреннее родство с душевными настроениями автора этого периода.
Римского-Корсакова.

Первое время, уйдя из дома жены, он нашел прибежище в Париже. Жил с девушкой в Мэзон де Сюэд, в Университетском городке. Жил, чувствуя некоторую неловкость, как будто был на двадцать лет моложе. Его окружала молодежь возраста его студентов. Впрочем, и его девушка по возрасту могла быть его студенткой. В комнате, обитой деревянными панелями, стояли две сдвинутые вместе кровати, книжные полки, большой стол для занятий и письма. Высунувшись из окна, можно было потрогать ветви деревьев. Утром, если он не уходил в Национальную библиотеку, они бегали по парку или играли в мяч на лужайках. Иногда они приходили в парк Монсури, чтобы посмотреть на плавающих по озеру лебедей и мирные выводки утят. Темно-зеленые и черные утки поднимались в мягкое сентябрьское небо. По аллеям парка низко летали черные дрозды, изредка тишина прерывалась шуршанием шагов какого-нибудь юноши, в тени платанов мелькали голые ноги.

Все располагало к идиллии. Даже его стремление к организованности. Исследовательская работа, пробежки по лужайкам, любовь по вечерам на двух сдвинутых кроватях. Но для того, чтобы создать условия и отстоять идиллию, следовало заполнить каждую минуту дня, каждую паузу, не оставлять свободным ни одного мгновения. Если образовывалась трещина, ее затопляла тревога, тихая и неожиданная.

Это случилось за столом в Библиотеке, когда он изучал французские переводы The Waste Land [2]Поэма «Бесплодная земля» (1922) Томаса Элиота (1888–1965), выдающегося англоязычного поэта XX века, Нобелевского лауреата (1948). Мрачные образы «Бесплодной земли», олицетворяющие разрушающуюся, умирающую цивилизацию, отражают внутреннее состояние медленно приходившего в себя после тяжелой психической болезни автора.
. Вокруг громоздились высоченные стены книг. А у него перед глазами стояли книги на полках его отца, его серые пронизывающие глаза, крик мамы. Он снова услышал их голоса: раздраженный, резкий, отрывистый — голос отца; страдающий, терзающий душу — голос матери. Ком подкатил к горлу. Все стало чужим: тетрадка, в которой он делал записи, открытая книга на столе, иностранная библиотека. Он выскочил оттуда бегом. Ему снова надо было бежать, вернуться, получить одобрение.

Нет, голос Шахрияра и голос Шехеразады не звучали в унисон, не вступали в диалектический контрапункт, преодолевающий и оправдывающий их. Голос приглашения и бегства запутывался в своих мягких завихрениях, не находя выхода. И всегда одинаково звучал голос силы и власти. Снова на память приходят музыкальные темы Римского-Корсакова, слова из «Тысячи и одной ночи». По кругу вьется история, которую семь раз возобновляет Шехеразада. Семь путешествий и семь возвращений Синдбада-Морехода. Прощание с домом и семьей, опасности, подмены, приключения, чудовища — и усилия, чтобы каждый раз снова вернуться в Багдад, в богатое жилище, к благородным господам, благовониям, музыке, струям фонтана и красивейшим наложницам. Как походит его судьба на судьбу утонувшего моряка — Флебаса-финикийца, забывшего крик чаек, морскую пучину, прибыль и убытки. Всплывая на поверхность и снова погружаясь в волны, он вспоминал свое прошлое — от зрелости до юности! Обратное время. Необходимость разлуки, разрыва, обманчивая надежда на возвращение после каждого кораблекрушения в то же самое место: «пока не найдет то, что разрушает наслаждения, разлучает друзей, обращает в руины дворцы и населяет могилы — чашу смерти».

Он проехал на метро через весь город, не заметив, как оказался в Мэзон де Сюэд. Девушка уже заканчивала готовить обед. Она порхала по дому, радуясь его раннему возвращению, настаивала, чтобы он рассказал, что делал, спрашивала, какой сыр он предпочитает, и как они проведут вторую половину дня. Нет, так не пойдет. Вдруг в памяти всплывает красная телефонная кабина в глубине аллеи парка. Он снова выходит, бегом. На другом конце провода звучит голос жены, удивленно, но радостно. «Как ты поживаешь?» — спрашивает он ее. «Мы только что вернулись с моря», — отвечает она о себе и о дочери, как будто все в порядке, как будто бы он не бросал ее и находится там, совсем рядом.

Теперь он знает: все, чтобы он ни сделал — уезжал от нее, звонил ей, бросал ее и возвращался просить у нее прощения, — все будет напрасно, и так до самой смерти. Однако, как ни смешно, это его успокоило. Важно одно: она не заплакала, не стала жаловаться, ее голос был счастливым.

Возвращаясь в Мэзон де Сюэд, он почувствовал себя почти довольным. Он подумал о спутанных волосах девушки, о ее лице, склонившемся над плитой. Вернувшись, он сразу же погладил ее по голове и сказал: «Завтра возвращаемся в Италию».

Глава вторая

Автомобиль снят сзади, таким образом, что в кадре оказалось содержимое открытого багажника. В нем — бесформенное скрюченное тело, с неестественно вывернутыми суставами, круглыми плечами, подтянутыми к груди коленями, на первом плане светлые подошвы ботинок. Голова приподнята. Повернутое направо дряблое лицо запрокинуто вверх, как от толчка, так что видны темная прорезь рта и отверстия ноздрей. Под острым блестящим подбородком складками обвисла несвежая кожа, светлые неровные пятна плоти выступают из воротника, белея на темном фоне двубортного пиджака[3]Речь идет о похищении и убийстве лидера Христианско-демократической партии Альдо Моро (1916–1978), занимавшего высокие государственные посты, в том числе пост премьер-министра Италии. В 1970-е годы заметной чертой жизни Италии стал терроризм левых и правых экстремистов. Убийство А. Моро явилось кульминацией деятельности наиболее известной террористической группировки «Красные бригады». А. Моро был захвачен террористами 16 марта 1978 г. Его содержали в так называемой «народной тюрьме» и вели переговоры с правительством. Переговоры не принесли желаемого для похитителей результата и «бригадисты» заявили о том, что А. Моро приговаривается к смертной казни. 9 мая 1978 г. его труп нашли в автомобиле в Риме на виа Фани. Убийство А. Моро вызвало волну возмущения в Италии и во всем мире.
.

Перед фотографией, на улицах, вокруг киосков, людей немного больше обычного. Он сложил газету, как и другие, и заторопился к станции.

Поезд пришел с опозданием. В вагоне пахло уборной; всюду валялись бумаги, апельсиновые корки, пустые пачки от сигарет, люди сидели, небрежно развалясь, выставив в проход голые ноги.

Наконец, купе поприличнее. Ребенок, мужчина, женщина, свободное место. Он сел, полистал газеты, еще раз перечитал хронику о том, как был обнаружен труп, просмотрел основные статьи. Отвлекся, его охватила тревога. Он отыскал в записной книжке адрес психоаналитика и адрес места, где должно было проходить собрание партии. Успокоился. Мелькнула ироничная мысль, насколько различны и противоположны два этих лекарства — психоанализ и политика.

Женщина была с ребенком. Мужчина с отсутствующим видом смотрел в окно. Похоже, он не имел никакого отношения к этим двоим. Женщина, сидя в углу, внимательно изучала документы, лишь изредка обращаясь к ребенку, скорее всего, ее сыну. Однако время от времени она поднимала глаза и украдкой настойчиво разглядывала его. С чего вдруг? На миг мелькнула мысль о любовном приключении. Ей было около тридцати, элегантная, серьезная, она сидела нога на ногу. Хорошо, а ребенок?

Когда он встал, чтобы пойти в туалетную комнату, то поймал в ней какое-то движение то ли страха, то ли подозрения. В проходе он обернулся и увидел, что она, выглянув из двери купе, ищет его глазами. Он снова отвлекся. Его поразило собственное отражение в зеркале туалетной комнаты: лоб, линия волос были, как у отца. Он резко отвел взгляд и посмотрел в другую сторону.

В купе снова несколько раз поймал на себе напряженный взгляд женщины. Когда поезд замедлил ход, минуя длинные желтые казармы пригородов Рима, он начал складывать газеты и засовывать их в сумку, готовясь к выходу. В дверях купе его остановил обращенный к нему голос женщины: «Простите». Он обернулся. Она дала ему знак молчать, показывая, что он должен сесть на свое место. «Зачем?» — спросил он, опускаясь на место. И тут только заметил, что оставшийся сидеть мужчина направил на него из-за газеты пистолет. «Полиция, — ответила она. — Покажите Ваши документы». Он отдал документы. Пассажиры выходили из вагона, не обращая на все это никакого внимания. Ребенок смотрел серьезно, но без удивления. «Вы едете из Генуи?» — спросила она. «Нет, из Пизы». «Вы были недавно в Генуе?» — снова спросила она. «Нет». «Кажется, я видела его в Генуе неделю назад», — настаивала она. «Нет, я уже две недели, как не выезжал из Пизы».

Между тем мужчина изучал документы. Он покачал головой. Черкнул что-то в записной книжке, должно быть, анкетные данные и номер документа. «Если будет надо, мы вызовем Вас», — единственное, что он сказал и дал понять, что задержанный может идти.

Все остальные пассажиры уже давно вышли. Прежде чем войти в здание вокзала, ему пришлось остановиться у телефонной будки. Он позвонил в штаб-квартиру партии рассказать, что произошло, спросил, надо ли было возмутиться: как можно останавливать партийного руководителя, угрожать ему пистолетом?.. Ему ответили, что женщина, наверное, была из генуэзской полиции, что террористы из «Красных бригад»[4]«Красные бригады» — наиболее известная из многочисленных левоэкстремистских организаций 70-х гг. в Италии. С момента возникновения террористы стали использовать похищения людей для предъявления своих требований официальным властям и другим политическим силам.
убили ее мужа, тоже полицейского. В газетах писали, что она сама ведет расследование, чтобы поймать убийц. «Ты, — сказали, — похож на кого-то. Или, может быть, твое лицо запомнилось по манифестациям, по фотографиям судебного процесса, к которому ты привлекался в 1968 году». Как бы то ни было, лучше не предпринимать никаких действий: не надо давать повод думать, что партия может иметь что-то общее с террористами.

Хотя давно уже наступила ночь, в здании вокзала сновала темная, спешащая куда-то толпа. Несколько железнодорожных служащих, за покрытым красным сукном профсоюзным столом, что-то громко кричали в мегафон. Среди бродяг, расположившихся на полу, была старуха в белом, с длинными желтыми космами, свисающими ниже пояса. Растянувшись на тележке для багажа, она смотрела по сторонам, блаженно улыбаясь. Из-под юбки тек ручеек, собираясь в лужицу.

Он вышел на площадь. Внезапный гул, ужасный непрерывный скрежет, как от заводских станков. Поначалу невозможно понять, откуда он. Площадь ярко освещена, на деревьях иллюминация, желтые, зеленые, синие огни. Время от времени с ветвей темным облаком поднимались птицы, шумно летали по кругу, возвращались и тяжело садились на деревья. Они ошеломленно галдели, разъяренные искусственным светом.

Это был Рим, столица. Посреди дороги, широко расставив ноги, как лошадь, мужчина справлял нужду. Слышался стук струи о каменную мостовую.

В Риме он посещал партийные собрания, два раза в неделю ходил к психоаналитику, по вечерам навещал друзей-интеллектуалов, прогуливался. Город, казалось, был охвачен чумой. Крупные серые крысы бегали по тротуару, останавливаясь на кучах мусора, гниющих на солнце. Днем шум и уличное движение были, как раньше, но каждый торопился по-своему, бдительный, недоверчивый, закрывшись в футляре костюма, как в доспехах. Ночью город, по сравнению с прошлым, явно менялся. В барах и кафе с лязганьем опускались железные шторы, и улицы становились пустынными, как во время комендантского часа. По тихим улицам центра с воем проносились полицейские машины, время от времени какая-нибудь из них останавливалась, скрипели тормоза, хлопали двери, из нее выпрыгивали мужчины, вооруженные автоматами, криками заставляя редких прохожих прижиматься к стене и стоять с поднятыми вверх руками, потом снова запрыгивали в автомобиль и, рванув с места, исчезали.

Чума носилась в воздухе; неосязаемая, невидимая, она могла поразить в любом месте, в любой момент. Газеты и теленовости показывали изображения жертв и листовки с фотографиями террористов, во всех домах на экранах мелькали одни и те же люди в белых халатах, неровным шагом бегущие с носилками к машинам скорой помощи, негодовали политики, шла траурная церемония.

На окраинах на скамейках и пустырях находили мертвыми молодых людей с разбросанными вокруг шприцами; в одной из северных стран десятки людей стали жертвами утечки токсичного газа. В мире шли кровавые войны, жестокие диктатуры продолжали арестовывать, сажать в тюрьмы, пытать беззащитных людей, которые бесследно исчезали; матери пропавших протестовали в длинных шеренгах с плакатами в руках; изможденные дети со вздутыми животами и огромными от голода глазами болели и умирали… Но все это больше не имело значения. Надо было уничтожить чуму в нашем собственном доме. Все вместе, объединенные пространными соглашениями крупными коалициями историческими компромиссами, все вместе партии государств профсоюз массы рабочий класс Всеобщая итальянская конфедерация промышленников легионы карабинеров все полицейские участки Италии государственные институты с президентом республики во главе, все вместе, против террористов марксистско-ленинских бригад, с их пролетарской справедливостью империалистической системой мультинациональных корпораций сердцем государства, которое надо вырвать, с их автоматами Калашникова стратегическими резолюциями штабами, с их геометрической прогрессией квартала улицы перекрестка. Наследники 68 года, они говорили, чем это кончится. Все повторяется: движение 1919 года[5]Подрывное движение, которое привело к созданию в 1919 году групп «Фаши ди комбаттименто» и к возникновению первых Боевых бригад, организованных Бенито Муссолини, одним из социалистических лидеров и издателем партийной газеты «Аванти». В ноябре 1921 г. он преобразовал возглавляемое им движение в фашистскую партию с новой, менее радикальной программой.
, мелкобуржуазное бунтарство, насилие, рождение фашизма. Вина крылась в самом Проекте. Мало-помалу Проект превращал людей в фашистов, членов «Красных бригад», сталинистов, полпотистов[6]Сторонники Пол Пота (наст. имя Салот Сар, 1925–1998) — главы коммунистической Кхмерской рабочей партии Камбоджи, известной под названием «красные кхмеры». В 1967 г. Пол Пот и «красные кхмеры» начали партизанскую войну против правительства принца Нородома Сианука, в 1975 г. захватили Пномпень и начали осуществление марксистско-маоистской программы создания бесклассового аграрного общества. Более миллиона камбоджийцев погибли от болезней и голода, от полутора до двух миллионов человек — около четверти всего населения Кампучии — пали жертвами программы идеологических и этнических чисток.
. Иметь «серьезные» проекты, пытаться осуществить их, все это привело к виа Фани. Надо было бить себя в грудь, каяться, быть послушным и слабым, отдаться состраданию к пережитому, вернуться к Первопричине, жить отблесками былого и чаяниями.

Он прогуливался по улицам Рима. Он приехал, чтобы найти себя и стать участником событий, и не было ничего, за что стоило бы сражаться. Не было больше и врагов. За исключением небольшой группки отчаявшихся, которых раньше или позже истребит Государство, не должно больше быть врагов, ни внешних, ни внутренних, писали они. Надо было остановиться, начать новую жизнь, в созерцании и припоминании сути бытия, без надежд и тревог.

Все бежали с тонущего корабля. В трюме становилось все больше чумных крыс, и теперь уже они заполонили весь мир. Значит, правильно было пустить его ко дну.

Коллеги по университету, которые прежде ратовали за приоритет критики политической экономики, теперь открыли приоритет поэзии, отождествили этику и эстетику. С улыбкой или чуть печально они смотрели на него с высоты собственного непостоянства и с видом превосходства хлопали по плечу. Они радостно присоединялись к молодым поэтам, перешептывались между собой, когда он проходил мимо, чуждый им, испытывающий неловкость. Они говорили об аскезе и гедонизме, о магнетической цепочке вдохновенных, заговорщиков, соучастников, бесноватых, дионисийствующих. Они цитировали «Иона»[7]В диалоге «Ион» Платон говорит о том, что в момент творческого акта поэт находится в состоянии исступления, им движет божественная сила.
Платона. Утверждали, что поэты были посланцами богов, ощущали себя посланцами посланцев. Их притягивала бездна безосновательности, на ее краю они говорили, что нужно радостно гоняться за бабочками божественной красоты.

Все — профессора, поэты, рапсоды, слушатели — все открыли красоту слабости, удовольствие децентрализации, очарование потерянности. Они наблюдали бессилие разума и невозможность предвидения, утрату и смещение значений; говорили об этом как о давно желаемом достижении. Мысль смеялась над собственной немощью.

Итак, заживив раны, они шли, сорок тысяч, под аплодисменты толпы, грудью вперед, в белых воротничках и галстуках, серых костюмах и синих шарфах, по улицам Турина, гордые, притихшие, с зонтами и плащами, перекинутыми через руку, маленькие вожди в поисках переквалификации.

Как быстро, однако, они поднялись на корабль! В течение нескольких недель все изменилось с невероятной скоростью. Как быстро они заполнили книжные магазины Фельтринелли, скупая Дебре и Гевару, Мао и Маркузе, цитируя Маркса и Ленина, плетясь сначала в хвосте студентов и рабочих, а затем встав во главе них. Все стали марксистами или заинтересовались теориями последователей марксизма, с той быстротой, с какой теперь становятся последователями Лакана, Дерриды, Хайдеггера, Ницше. За опьянением последовал упадок сил, потом клятвенное отречение, соревнование в покаянии, радость возвращения — изменившиеся на изменившемся гребне волны.

Часто ночью во сне он видел молодого вожака. Ловкий, проворный, сгусток жизненной силы, умеющий появляться в нужный момент, разрешать любые проблемы. На собраниях он садился в сторонке, прячась в углу, как ленивое животное, растягивался на земле с рассеянным безразличием. Но потом вдруг распрямлялся, как пружина, и уже с микрофоном в руке несколькими сухими словами менял направление дискуссии. Или же вдруг он появлялся в утренней дымке, среди огней пикетов перед бастующей фабрикой. «Хорошо», — кричал он в мегафон, в хмуром тумане, поднимающемся над влажной ночной мостовой. «Хорошо. Служащие фабрики стали штрейкбрехерами и хотят войти? Они ждут на холоде уже целый час, дадим им войти, доставим им удовольствие». Рабочие и студенты смущенно смотрят на него. «Проведем соревнование штрейкбрехеров, посмотрим, кто войдет первым», — объявляет он. В одно мгновение он, проворное светлое пятнышко, рисует на пороге у раскрытых железных ворот фабрики белую линию, перепрыгивает через нее, с шутками расталкивает к краям площади рабочих и студентов, которые блокируют проход. Теперь перед служащими, толпящимися с другой стороны железной решетки, с серыми лицами, в пальто и плащах, — открытое пространство, проход свободен. «Сейчас начинается состязание штрейкбрехеров», — кричит молодой вожак в мегафон. «Готовы? Марш!». Те смотрят искоса друг на друга в сомнении, не двигаясь, в нерешительности; потом начинают расходиться, потихоньку разбредаясь в разные стороны, а рабочие и студенты радостно кричат, подбрасывая в воздух береты и кепки.

Молодой вожак сжег все мосты, оставил книги и учебу, жен и детей, спал в помещениях факультетов и занятых домов, всегда в сопровождении люмпенов квартала, жил, как они. Он обосновался на далеких высочайших и неприступных вершинах. Беспощадным и злым взглядом он смотрел, кто еще не отказался окончательно от собственной роли, корпел над книгами, считался интеллектуалом, имел дом, машину, жену. Поэтому в снах он чувствовал себя недостойным молодого вожака, его мучило чувство вины, от которого ему не удавалось освободиться.

Теперь молодой вожак имел друзей в правительственной партии, жил на загородной вилле, писал в буржуазных газетах. Он не любил говорить о прошлом; если он его касался, то лишь для того, чтобы вспомнить о давней и нереальной ошибке. Он коллекционировал редкие и древние книги.

Тот апрель 1967 года. Так он начинался: неожиданно чудесно и счастливо. Сразу стать всем заодно, без «я» и «ты». Но отличаться от других, отцов, власти. «Вьетнам не объединяет нас, а разделяет». Из боковых улиц появлялись все новые стайки молодежи, с громким пением присоединяясь к шеренгам, шествующим по проспекту, густое плотное безбрежное море людей, заполнившее дорогу, ряд за рядом, от одной стены до другой между стоящими параллельно домами. На фоне ясного полуденного неба поднимается лес рук, голоса, скандирующие лозунги, отражаясь от стен старинных дворцов Флоренции, взрываются раскатами грома. Свист — вся площадь — один сплошной оглушительный свист — при появлении официальных ораторов, но когда седая голова Фортини[8]Фортини Франко (1917–1994) — итальянский писатель, поэт, литературный критик, одна из наиболее выдающихся личностей в культурной панораме Италии XX века.
всплывала над толпой, наступала тишина, и его слова били по спинам, как холодный душ. Потом глухое шипение слезоточивого газа, шуршание шин джипов на Соборной площади, карабинеры в белых портупеях, молодежь пчелиным роем разлетается по переулкам.

В поисках спасения он и незнакомка оказались в подъезде. Джипы проезжали по тротуарам, слегка задев вход в мрачный подъезд, в котором они укрылись. Дрожа от страха и смеясь от радости, они взялись за руки.

Тоска по прошлому — порок, которого надо стыдиться. Однажды зимним вечером он вернулся туда. Он вышел на станции и пошел по городу в противоположную сторону, чтобы повторить тот путь, которым двигалось шествие десять лет назад. Проспект был пуст, бары закрыты. На стенах и опущенных железных ставнях полосы побелки, скрывшие лозунги тех лет. Наполовину разорванные манифесты свешивались со стен домов; на перекрестке ветер тащил по мостовой обрывки бумаги, ударявшейся о тротуары. Кажется, он узнал витрины универсама: за ними, в то время, улыбались продавщицы, сочувствовавшие борьбе, делали знаки студентам, которые теснились перед витринами, перекрывая уличное движение и громко возмущаясь хозяевами. Как только он вышел на открытое место, на него неожиданно пахнуло речным зловонием Арно. Он остановился на мосту, где во время сидячей забастовки, ожидая наряд полиции, он задерживал дыхание, глядя на равномерное течение потока. Теперь, в сумерках, прорезаемых пучками желтоватого света, бурлящая река казалась свинцовой в белесом пространстве, вокруг опор моста она вскипала грязной мыльной пеной. Впереди, на площади, где проходили собрания, в тени памятника Гарибальди[9]Гарибальди Джузеппе (1807–1882) — народный герой Италии, генерал, один из вождей революционно-демократического крыла в национально-освободительном движении, боровшегося за объединение Италии «снизу».
неподвижно стояла полицейская машина.

На углу, через полуопущенную железную ставню, из-под которой просачивалась полоса света, доносились крики, галдеж, потуги пения. В свете фар полицейской машины, неожиданно разрезающем темноту, из-под железной ставни на улицу выплыли две смутные фигуры, их бледные лица блестели в лучах фар. Прежде чем машина погасила фары, наклонившись, они стояли лицом к лицу, слегка касаясь друг друга, пошатываясь на нетвердых ногах, покачивая бедрами. Потом они ушли в темноту, вскоре появившись в косом свете фонаря, один обнимал другого за шею, и они снова скрылись.

Он знал их. Его товарищи тех лет. Но зачем окликать их, чтобы они узнали его? Ничего уже нет из того, что было прежде. И эти двое уже не те, что раньше. И эта вода не та, что была. И Вьетнам не тот, и Китай. И он не тот, что был. Не было какой-либо последовательности, развития, прогресса или регресса, никакого неоспоримого критерия. И тоска по прошлому тоже была безрассудной. Оставалось лишь всецело довериться хаотическому движению соединяющихся и разъединяющихся атомов, смириться с неодолимым повторяющимся циклом.

Глава третья

Кабинет психоаналитика находился в Трастевере. Чтобы туда дойти, надо было идти по набережной Тибра под платанами, перейти через реку, пройти вдоль Ботанического сада. За решеткой сада издалека были видны пышные растения, зеленые верхушки, широкие листья банановых пальм и баобаба. Быстрое течение воды в реке, тень платанов и зелень из-за решетки сада, спокойно гуляющие по узким улочкам люди ели мороженое — чума была далеко от Трастевере.

Он сидел, повернувшись к психоаналитику в три четверти. Пристально смотрел перед собой, на корешки книг в книжных шкафах; надо было говорить, стремиться понять. Психоаналитик смотрел на него, ждал, молчал. В полумраке комнаты тишина становилась угнетающей и такой мучительной, что ему пришлось начать говорить, он снова объяснил, почему он оказался здесь, сказал о девушке, о жене. О своем долге перед одной и другой. Как началась история с одной и с другой. Всегда вместе, одна и другая: две стены одной и той же тюрьмы.

Он познакомился с девушкой через четыре или пять лет после женитьбы. Когда окончилось партийное собрание, он проводил ее домой, ночью, на машине. Они ехали по пустынным бульварам вдоль реки. Она была маленькой, с рыжими вьющимися волосами, в желтой майке, открывающей разделительную впадинку на груди, в джинсах, обтягивающих бедра и круглые ягодицы. В машине она запела. Она пела сказочным голосом. Сначала песню протеста, историю убитых горняков на серных рудниках. Потом другую, в которой влюбленная девушка рассказывает о юноше, укравшем оленя в королевском парке и приговоренном к смерти.

Он никогда не слышал, как поет жена. Она говорила, что у нее нет слуха, и не присоединялась к хору. Она всегда была погружена в себя. А эта молодая девушка была открытой, пела. Она удобно устроилась на сидении, подобрав под себя ноги, и пела.

Они остановились у реки, вышли. Светила луна, и луг был ярко освещен, с темными пятнами теней, отбрасываемых деревьями. Они стояли у ствола липы (в воздухе остро чувствовалось ее благоухание) и смотрели на противоположный берег, на далекие огни города. Она была впереди и продолжала петь вполголоса. Он сзади смотрел на ее затылок, под волосами, как лезвие, блестела белая полоска кожи, в лунном свете, просачивающемся сквозь листву деревьев.

Во время долгих путешествий на автомобиле, когда они останавливались, чтобы отдохнуть, она сворачивалась калачиком рядом с ним, положив голову ему на живот, и тут же засыпала. Он гладил ее по волосам и смотрел в темноту на фары проходящих мимо машин. Потом он тоже начинал дремать, но быстро просыпался, встряхивал ее, чтобы прогнать сон, и они снова пускались в путь. «Как ты можешь так быстро засыпать?» — спрашивал он ее. А она отвечала, что у него большой и мягкий живот, как у ее матери.

Может быть, поэтому она вела себя, как ребенок, ей нравились упреки, и она нарочно ошибалась, как бы требуя наказания. Или же она жаловалась, глядя на себя в зеркало, говорила: «Ну и физиономия! Какая гадость!»; трогала себя за нос: «Ну и бубенчик!» — говорила, чтобы ее утешили. Ей казалось, что она не заслуживает ничего, кроме укоров и приказаний. Иногда она смотрела на него с беспредельной покорной преданностью, как бы ослепленная его всемогуществом. Но если у него возникала какая-нибудь практическая проблема — не умещались вещи в чемодан, надо было поменять колесо или помыть голову так, чтобы шампунь не попал в глаза — она была рядом, заботливая, находчивая, настойчивая мать-дитя. А когда он уставал и хотел прилечь отдохнуть — летом на море после долгого заплыва или на скамейке после многих часов за рулем автомобиля — тут уж она могла часами неподвижно сидеть, выпрямившись, положив его голову себе на колени, как на подушку, осторожно передвигаясь вслед за солнцем, чтобы укрыть его в своей тени, не разбудив.

Его беспокойство передавалось ей в преувеличенном виде. Когда они ехали в машине по городу, он боялся, что жена увидит их вместе, но ему было неудобно сказать ей об этом, тогда она сама шептала: «Мне спрятаться?» — и, не дожидаясь его согласия (он, сознавая собственную низость, колебался с ответом), соскальзывала на дно машины, съежившись и закрыв лицо руками. До тех пор, пока он, нежно касаясь ее волос, давал ей понять, что она может подняться.

У нее была жизненная сила молодого животного. В море она ныряла с веселыми брызгами, уверенно и быстро плыла под водой, всплывала, смеясь и держа в руках моллюсков, актинии и ракушки, с вьющихся волос стекали капли воды. На лугах она скакала и кувыркалась, кубарем скатываясь со склонов. Она была гибкой, как лебедь, проходила в любой самый маленький проход, играла с вещами, сворачивалась клубком, устраиваясь лежа, как кошка или акробатка. Она влюблялась в клоунов, повторяла их жесты, переживала их грусть, отождествляя себя с ними, жалела их до слёз.

Жена, напротив, держалась замкнуто и строго, ходила прямо, как будто аршин проглотила. Даже манера брать предметы была другой. Девушка слегка касалась их, вертела в руках, брала как бы временно, для пробы, с целью, которую надо было изобретать каждый раз заново, неуклюжим и радостным движением, неопытным и легким. Прикосновение жены было, напротив, всегда аккуратным и функциональным, движение — направленным и точным. Когда она шла, казалось, воздух расступался перед ней, и она шествовала с прямой, почти королевской осанкой.

Он вспомнил, как она первый раз пришла к нему в тюрьму в 68 году. Входя в просторную комнату для свиданий, ошеломленные жены и девушки заключенных замирали на мгновение в нерешительности перед цепочкой тюремных надзирателей. Потом, завидев своих близких, уже сидящих в ожидании за стойкой, они неслись вперед, кричали, махали руками, плакали. Он сразу заметил жену. Она стояла в углу, прямая, как шпага в серо-голубых ножнах, серьезная, сосредоточенная, непоколебимая. Когда она двинулась вперед, на ее пути образовалась пустота. Она шла по невидимому воздушному коридору, и, казалось, полицейские невольно расступаются перед ней, отходят, давая ей пройти. Она прошла сквозь толпу и села перед ним. Она начала говорить о мерах, которые следовало предпринять, об объективных необходимых вещах, скупыми, сдержанными словами, неизменившимся голосом. Она была на высоте положения. Когда вдруг он протянул руку, чтобы дотронуться до ее руки, он заметил, что ее влажные от испарины пальцы сведены в судорожном напряжении. Тем не менее, все должны были склонить перед ней голову. Ее сияние заполнило комнату для свиданий.

Он вспомнил и тот момент, когда они решили первый раз заняться любовью. Они долго обсуждали, какой день выбрать, чтобы избежать нежелательных последствий. Она прочитала нужные книги, составила таблицы и назначила день. Они поехали на поезде в Милан, но по дороге решили выйти в Гарда.

Наступил сырой ноябрьский вечер. На вокзальной площади было пустынно. Приближалась ночь. Шквальный ветер с деревьев вокруг площади стряхивал на мостовую брызги дождя, срывал листья. Они увидели на железнодорожном расписании, что недалеко от станции есть гостиница, открытая круглый год. Но они не могли найти ее, а прохожих, чтобы спросить, не было. Они вернулись на вокзал, уточнили в билетной кассе и отправились в путь. Вскоре дома стали попадаться все реже, перед ними открылись обширные поля, виднелись ряды виноградных лоз с опадающими гнилыми листьями. Впереди показалось озеро, мрачное пятно, серые волны монотонно бились об илистый берег. Они подошли к озеру, сделали несколько шагов в сторону, чтобы потрогать воду рукой; но, провалившись по щиколотку в жидкую грязь, не могли оторвать ноги от земли. С трудом выбравшись на твердую почву, они вернулись к дороге.

Гостиница казалась закрытой. Но над звонком горел свет. Они позвонили, вошли. Из коридоров пахнуло застоявшимся затхлым воздухом. Дом был старый, в номере не было ванной комнаты. Управляющий ехидно ухмылялся, как бы догадываясь о причине их присутствия здесь.

Покрывало на кровати было дырявым в двух-трех местах. Чтобы не видеть дыры, он свернул покрывало и отодвинул его к ногам, ожидая, пока она выйдет из ванной. Он не мог решить, нужно ли ему раздеться. Ограничился тем, что снял грязные ботинки и растянулся на кровати с тревожным ощущением. Ему хотелось понять, что делать, как вести себя дальше, но мысли в голове путались, обрывались, застывали, парализуя его.

Наконец она вернулась и сказала: «Обними меня». Он подчинился. Она была рядом, послушная, негнущаяся. Волны желания захлестывали его, но было ощущение противодействия, препятствия. Ему слышался резкий, издевательский смех отца. Она стала жаловаться и говорить ему: «Ты мне делаешь больно». Неожиданно он уступил ее умоляющему приказанию, ее повелительной просьбе. Нет, он не мог продолжать, заниматься профанацией, настаивать. Он чувствовал себя униженным, бессильным. «В следующий раз будет лучше», — сказала она спокойным голосом.

Он рассказал ей о девушке, когда она была уже на шестом месяце беременности. Его преследовало желание исповедаться, добиться прощения и примирения. Он хотел, чтобы она сняла с него вину и по-матерински приняла в свои объятия.

Она слушала его, повернувшись спиной. Потом двинулась вперед, не глядя на него, не говоря ни слова. С опозданием он понял, что она вышла из комнаты. Он подбежал к окну позвать ее. Ее машина уже отъехала: не по направлению к городу, а в сторону полей.

В отчаянии он ждал, беспокойство росло. Она не возвращалась. Он решил ехать ее искать. Он тоже поехал на машине, по той же загородной дороге. Через несколько километров он увидел, что ее машина стоит у обочины, пустая. Он остановился и пошел в поле ее искать.

Было время заката. Он увидел ее вдали, посреди поля ярко-зеленой люцерны. Она двигалась медленно, устало, в высокой траве. В профиль хорошо был виден ее выпуклый живот. В руке у нее был букет бело-желтых ромашек. Время от времени она наклонялась, чтобы сорвать цветок.

Он понял, что теперь они навсегда разделены огромным расстоянием, и он предоставлен самому себе, один на один со своей виной. Ему хотелось броситься на землю, бить кулаками по земле и траве, извергнуть из себя все. Выбросить из себя, изгнать все зло, вывернуть наружу внутренности, скрученные собственной низостью.

Он метался между девушкой и женой. С женой было две возможности: повиноваться или признавать свою неправоту. Она не просила, она требовала: без лишних слов, абсолютно непринужденно, но каждый ее жест выражал приказание, однозначный выбор: ты хороший или плохой. И он, как бьется безумная муха, пытался пробиться то одним, то другим путем.

Девушка, напротив, ничего не требовала. Со всем соглашалась. Но тоже безмолвно вопрошала, следила за выражением его лица в тревожном ожидании, пытаясь понять, как он к ней относится, заслуживает ли она его любви. Ей требовалось его одобрение, его советы, она молила его о внимании, о приказаниях, об упреках. Таким образом, даже ее просьбы становились для него паутиной, вязким и тягучим клеем, опутывали его сетью ответственности, обязательств, долгов.

Ловушка захлопнулась с двух сторон.

Глава четвертая

Иногда психоаналитик спрашивал об отце, о матери. Тогда он говорил: «Я здесь по вине моего отца, я его всегда отторгал, он не был для меня примером, по крайней мере, в личной жизни». И рассказывал о его жестком, металлическом взгляде, которым он преследовал сводную сестру, о стычках, разлучивших их на годы и отдаливших друг от друга. О матери, напротив, ему почти не приходилось говорить, только то, что он всегда соглашался с ней, что она всегда его защищала, и от отца тоже.

Но первый его сон, рассказанный психоаналитику, касался не отца, а матери. Сцена была из детства, в доме в Лукке, после сигнала воздушной тревоги. Мать взяла его на руки, закутала в шаль и понесла в бомбоубежище в подвале, спустившись бегом по лестнице, уже вибрировавшей от гула и разрывов бомб. А он остался в доме. Его двойник остался в доме, покинутый матерью, скромно сидя на низком детском стуле, беззащитный, в голубых носках и сандалиях. Хороший, серьезный-серьезный, как покойник. Его не унесли в безопасное место.

«Какую часть тебя мать не спасла?»

Он не хотел больше видеть своего отца. Последняя их встреча состоялась в 68 году, отец пришел к нему в тюрьму, с матерью, когда его арестовали во время студенческой манифестации. Он сидел с ней на скамье в комнате для свиданий, по другую сторону широкого стола, отделяющего посетителей от заключенных, под присмотром тюремного надзирателя, справа от одного из них, и тот слушал. «Вы дети, а хотите делать революцию», — сказал он, пристально глядя на сына. «Вы замахнулись слишком на многое, но у вас нет сил, чтобы осуществить ваши грандиозные проекты, вы абстрактные идеалисты». И еще: «Да ты хоть умеешь стрелять из пулемета?» Нет, он не умел. Отцу не следовало говорить так сыну, который сел в тюрьму, неизвестно, на какой срок, и которому надо примириться с этим фактом и показать это полицейскому, который их слушал. Отец не должен был снова унижать его, топтать, бросать ему вызов. Мать пыталась остановить мужа, вмешаться, как всегда. Он понял, что она признавала его правым и в этот раз, но это вызвало у него приступ холодной и решительной ярости. «Уходи. Я не хочу больше видеть тебя ни здесь, ни на свободе». И матери: «В следующий раз приходи одна». Он встал, оставив их сидеть, подошел к надзирателю. «Начальник, вы можете отвести меня в камеру?» — сказал он, нарочно акцентируя обращение и предписанное «вы».

Но сейчас у него возникло желание увидеть отца, снова помериться с ним силами, но миролюбиво. Чувство противостояния, наверное, стало менее острым, как и презрение к частному человеку, и соревнование с публичным человеком. Он думал об этом по пути туда и обратно, направляясь к психоаналитику, прогуливаясь по Трастевере, идя по солнечным и тенистым старинным улочкам, мимо площадок, где играли в мяч подростки, мимо пенсионеров, которые спокойно прохаживались перед решеткой Ботанического сада, мимо котов, которые, свернувшись калачиком, принимали солнечные ванны на порогах богатых домов. Он снова представлял себе страдающую мать и слышал ее слова, умоляющие и угрожающие одновременно: «Никогда не будь похож на своего отца». Матери, настаивающей по телефону, чтобы он пришел, наконец, навестить их, он пообещал: «В воскресенье, приду в воскресенье».

Он вышел из телефонной будки. В воздухе пахло весной. Мяч подкатился ему под ноги, он с силой ударил по нему в направлении группы подростков на другом конце площадки. «Отец тоже был футболистом», — подумал он без обиды сравнения, почти с симпатией.

В воскресенье, когда он вновь увидел отца, тот неподвижно лежал на больничной кровати, седые волосы и желтое лицо выделялись на белой подушке. Отец открыл глаза, но уже не колючие и пронизывающие, а спокойные. «Знай, что я всегда уважал тебя», — сказал он. Потом после паузы, изменившимся голосом, вновь ставшим твердым, как обычно: «Похороните меня в землю, не сжигайте. Без священника. Я хочу вернуться в землю, самому стать землей, удобрением».

На мониторе пробегали ритмичными волнами кривые линии пульсации. Вдруг они вытянулись в одну прямую, длинную и плоскую линию, непрерывный вой сирены заполнил комнату, прибежали врачи и стали выталкивать его прочь.

Уважение. На карту в их игре была поставлена не любовь, а уважение. Ожесточенный вызов, иногда дикий и злобный, всегда противопоставлявший их друг другу, относился к вопросу ценностей, а также к вопросу ценности личности одного и другого; следовательно, дело было не в чувствах, а в смысле, который каждый из них придавал жизни, в образе действий, избранном каждым. И отец показал ему, как может жить мужчина, без подлости, без ненужных утешений и иллюзий. Он действовал и боролся в одиночку, без всякого Бога рядом, колеблясь между депрессией перед ничто и гордостью прожить жизнь под собственной маркой, утвердить собственные ценности. Почему бы не быть на него похожим?

В доме матери он рассматривал фотографии, на которых отец играл в футбол, служил офицером, бумаги с записями на печатной машинке о жизни крестьян и антифашистской борьбе, заметки к незаконченной справке для Института Истории Сопротивления Каподистрии. Он попытался привести в порядок бумаги. На похороны из Югославии приехало два грузовых автомобиля с истрийскими и словенскими партизанами, они ехали всю ночь в тесном фургоне, с красными флагами, с повязанными на шее красными платками, местами прожженными, как бывает у старых крестьян. Присутствовал также политрук бригады, которой командовал отец. Ему он и отправил неоконченную справку-доклад, приложив найденные заметки.

На полках он нашел множество исторических книг о Сопротивлении; в книгах он с изумлением обнаружил неоднократно подчеркнутую ручкой фамилию отца, в них излагались факты и события, в которых он был главным действующим лицом. В них он нашел подтверждение происшествий, о которых слышал еще ребенком. Он снова стал рассматривать фотографии тощего парня с худым напряженным лицом и сияющими глазами. На него нахлынули другие воспоминания, его переполняли впечатления, вызванные прошлым.

Психоаналитик слушал его, молчал, спрашивал. Когда он начал приводить в порядок свои воспоминания об отце и записывать их в тетрадь, психоаналитик уговорил его продолжать. На тетради он написал название: «ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ».

Глава первая

В первый раз я увидел отца в конце длинного коридора. Мать, вскрикнув, побежала по коридору, а я бежал за ней, ошеломленный, не понимая, что происходит. В коридоре царил полумрак. В проеме открытой двери на свету стоял незнакомец. Он приподнял меня вверх, к потолку, и переступил порог комнаты как победитель, держа меня в руках. Мне было чуть больше четырех лет, только что закончилась война.

Коридор тянулся, как темная кишка. Он соединял входную дверь с пустой просторной квадратной комнатой, слабо освещенной верхним светом в центре потолка. В углу комнаты стояла зеленая ширма, за которой среди чемоданов и старых вещей бодрствовала мышеловка — маленький деревянный ящичек с приоткрытым отверстием — которая была готова мгновенно захлопнуться от прикосновения к наживке — кусочку пармезана.

Некоторые комнаты выходили в коридор, в другие можно было попасть из центральной просторной комнаты. Из нее выходили в кухню, туалетную комнату, гостиную, и, за розовой, слегка украшенной арабесками дверью, была еще маленькая гостиная, куда меня отправили спать после приезда отца. В коридор выходили спальни мамы (и папы, после его приезда), сводной сестры и старых тети и дяди (хотя они были тетей и дядей матери, я называл их, как мама). Выходила в коридор и последняя комната, кабинет. Здесь была библиотека дяди, в большой полутемной комнате остекленные шкафы закрывались на ключ, на письменном столе стоял бронзовый бюст Кардуччи[10]Кардуччи Джозуэ (1835–1907) — итальянский поэт, писатель, критик, лауреат Нобелевской премии (1906). В начале 1860-х активно участвовал в республиканском движении. В истории литературы его имя и творчество тесно связано с Рисорджименто — движением за политическое объединение Италии в XIX веке.
, на стене напротив висел портрет Мадзини[11]Мадзини Джузеппе (1805–1872) — итальянский патриот и писатель, сыгравший важную роль в ходе движения за национальное освобождение и либеральные реформы в XIX веке. В 1831 г. Мадзини основал в Марселе тайную организацию «Молодая Италия». Ее целью было превратить Италию в единую, независимую и свободную страну с республиканским строем.
, серьезного и темного, с белыми пятнами усов. В конце коридора находилась прихожая, с подставкой для зонтиков, вешалкой, у стен — гигантские подставки для ваз и в глубине — входная дверь, на которой с внешней стороны висела веревка колокольчика, посетитель дергал за нее, чтобы его впустили.

Дом принадлежал монастырю, которому каждый месяц мы выплачивали аренду. Иногда тетя и мама вели меня в приемную или церковь к настоятельнице. Кроме денег за аренду, они передавали ей пачку газет, с которых тетя заранее срезала название, чтобы не заметили, что это была опасная антиклерикальная газета «Воче Реппубликана»[12]Официальный орган Итальянской Республиканской партии — старейшей политической либеральной партии, основанной в 1895 г. и существующей до сих пор.
, на которую подписывался дядя. Другая часть этих газет терпеливо разрезалась на одинаковые квадратики, которые складывались на табуретке в уборной. Я не знал, что делали сестры с этими газетами, но взамен они вели меня в просторные сырые комнаты, пахнущие ладаном, плесенью и нафталином, и, убедившись после многочисленных расспросов в моем хорошем поведении за прошедший месяц, хвалили и ласкали меня, дарили совсем новенькие образки, приятно пахнущие типографской краской, и печенья, завернутые в серебряную фольгу.

Мои дни были наполнены печальной нежностью мамы, непрерывно страдающей как бы от несправедливости, с которой всегда надо было мириться, и рекомендациями, советами и просьбами, которые мне тихо нашептывала старая тетка. Собственное пространство, недоступное и таинственное, было у дяди, высокого, мощного, с громким голосом и шумной отрыжкой, сопровождавшейся после каждого приема пищи восклицанием «К папе!» (тогда тетка осеняла себя крестным знамением и делала мне большие глаза). Он допускал меня, робкого и почтительного, раз в день в определенный послеполуденный час к церемонии пасьянса в гостиной. Дядя вставал во главе большого стола, на котором были разложены карты, справа чашка кофе с ликером, трубка или полупогасшая тосканская сигара; слева я, ребенок, с восхищением следящий за перемещением карт и редкими пояснениями, которыми меня снисходительно удостаивал дядя. Чтобы не докучать ему, я сидел неподвижно, как парализованный. Действительно, дядя был самым страшным и уважаемым человеком в доме. Его властность, умение настоять на своем и неожиданные вспышки гнева терроризировали жену и маму. Несдобровать было тому, кто в его отсутствие трогал колоду карт. Он начинал ругаться, как извозчик, и громким голосом призывал к ответу тетку, виновную в том, что не обеспечила неприкосновенность. Он сразу замечал непорядок по тому, как колода лежала в шкатулке — она должна была лежать рубашкой кверху, чтобы карты, перевернутые и брошенные одним жестом, располагались перед ним так, чтобы верх и низ не менялись местами — не дай бог, если не только карта с фигурой, но и просто тройка или пятерка, положенные в шкатулку недостаточно аккуратно, выпадали обратной стороной! Когда дядя был дома, нельзя было играть и бегать, не допускалось ни малейшего шума, когда каждый день он дремал перед пасьянсом и когда он читал вслух всей семье стихи Кардуччи или рассказы Фучини[13]Фучини Ренато (1843–1921) — флорентийский писатель-новеллист, связан с веризмом (от итал. vero — истинное, правдивое) (сб. «Бессонные ночи Нери», 1883; «На открытом воздухе», 1897; «В тосканской деревне», 1908), описывает повседневную жизнь тосканских крестьян, воспроизводит образную народную речь.
. Да и книги, которые иногда перед ужином ему нравилось декламировать мне, сильно отличались от тех — «Без семьи»[14]Повесть для детей французского романиста Гектора Мало (1830–1907), ставшая достоянием европейской литературы; переведена на русский язык. Для нее характерны идеализация и сентиментальность, свойственные детской литературе тех лет. Сюжеты увлекательны и мастерски разработаны, повышение интереса юного читателя достигается техникой тайн, — подлинное имя и положение героев раскрываются лишь в конце романов.
, «Сердце»[15]Повесть для детей итальянского писателя Эдмондо Де Амичиса (1846–1908), завоевавшая мировую известность (1886). Написана в форме дневника школьника. Де Амичис внушает уважение к людям труда, любовь к родине, чувство товарищества, затрагивает тему социального неравенства (повесть «Роман учителя», 1890; сб. рассказов «Между школой и домом», 1892; повесть «Учительница рабочих», по которой В. В. Маяковский написал сценарий фильма «Барышня и хулиган», 1918).
, «Щенок»[16]Повесть для детей американской писательницы Марджори Киннан Роллингс (1896–1953), получившая в 1938 году Пулитцеровскую премию, имела в момент публикации огромный успех и принесла автору мировую известность.
,— что читали мне мама и тетя в постели перед сном и которые волновали меня до слез. Взрываясь смехом, поднимая к небу глаза и комично жестикулируя, как в театре, он читал наизусть сонеты Фучини на пизанском диалекте или сцены из «Дневника Джана Бурраска»[17]Повесть о жизни в Тоскане итальянского писателя Луиджи Бертелли (1858–1920), писавшего под псевдонимом Вамба.
, заключая каждый раз декламацию одним и тем же советом «Развлекайся, спи, испражняйся и не думай о своем ближнем», — так противоречащим тем урокам милосердия и жертвенности, которые его жена не без успеха ежедневно преподавала мне.

Дом выходил на крепостные укрепления, заросшие деревьями. Мы жили на третьем этаже, и ветви деревьев крепостной стены смотрели в окна кухни и гостиной. В окна спален и маленькой гостиной смотрели верхушки магнолий городского сада, расположенного внизу. Днем хорошо было видно птичек, прыгающих с веточки на веточку; вечерами я следил за зигзагами полета летучих мышей. Мне нравилось соскальзывать и скатываться с земляной насыпи крепости, крутой склон которой спускался к дому, я падал в высокую траву, от земли шел влажный запах, в траве кишели сотни белых улиток. Я их приручал, вместе с божьими коровками и большими бронзовыми жуками, привязанными ниткой за лапку, чтобы они не улетели. Для них и для зяблика, которого держали в клетке, подвешенной перед окном гостиной, я носил домой листья и полевую траву. В больших стеклянных банках я разводил серых мышат, которых вынимал из мышеловки за ширмой, потом мама и тетя незаметно забирали их у меня, опасаясь какой-нибудь заразы. Но больше всего меня изумляли улитки: я следил за их медленными передвижениями по листьям салата-латука, по картонным стенкам коробок, в которых я их держал, и даже по стенам комнаты, где они оставляли еле заметные белесые полосы. И утром их никогда не было там, где я оставил их вечером: я разгадывал их таинственные ночные маршруты, иногда очень длинные, между шкафом и раковиной, искал их тайники в складках листьев салата или в углах мебели, под консолями, к внутренней стороне которых они так крепко приклеивались, что иногда мне не удавалось их отлепить, чтобы отнести снова в коробки.

В городском саду между деревьев магнолии были заросли кустарника смолосемянника. В одном из них было полое пространство, и я мог пролезать туда, оставаясь невидимым снаружи. Мне нравилось подолгу сидеть на корточках в этом укрытии под защитой душистых листьев. Но однажды утром — пришли американские танки, и чернокожие большерукие солдаты бросали мне леденцы и плитки шоколада — подбегая к своему тайному убежищу, я неожиданно поскользнулся, попав ногой в странную жидкую грязь. Я упал ничком перед кустом, растянувшись на куче мусора среди пустых консервных банок, грязной бумаги и гнусного желтоватого дерьма.

Другим убежищем в долгие зимние дни была туалетная комната. В доме для отопления обычно использовались грелки, наполненные мелким углем, слегка припорошенным пеплом. Широкая круглая медная жаровня применялась редко, только когда вся семья собиралась на кухне. Дровяная печь в гостиной разжигалась на Рождество и по большим праздникам. Грелки прикреплялись к круглым подставкам из фанерных полос и отапливали также кровать. Подставка для грелки ставилась под одеяло и образовывала купол в середине кровати, приятный навес укромного тепла; не обходилось и без сюрпризов, когда кошка залезала внутрь навеса и, свернувшись клубком, украдкой наслаждалась теплом. Пробравшись в кровать, я ставил замерзшие и опухшие от холода ноги на грелку, и ноги начинало пощипывать. Постепенно приятная теплая волна разливалась по всему телу, а холод комнаты продолжал выходить изо рта белым облачком моего дыхания. Если мне надо было в туалет, тетя и мама заботились о том, чтобы я не простудился. Это была привилегия, предоставлявшаяся только мне и дяде. Каждое утро за пятнадцать минут до того, как дядя пользовался «удобствами» (только он во всем доме называл так нужник, с комической и слегка насмешливой интонацией, как бы произнося скверное слово, чтобы обидеть жену), тетя бежала устанавливать в туалетной комнате хорошо нагретую грелку. Мое расписание было более непредсказуемым: пока я сидел на толчке с книгой в руках, мои ноги закутывались в плед, под который на пол ставилась грелка. Ласковое тепло постепенно поднималось снизу, выше, выше по голым ногам под горячим колоколом пледа. Теплый воздух смешивался со странным и сильным запахом испражнений, отбеливателя и табака (его оставляли дядина трубка или сигара), туалетная комната со временем стала теплым местечком, где я мог, не спеша, предаваться двойному удовольствию — опорожнять внутренности и вдобавок рассматривать картинки в книге о животных, которую я держал на коленях. И я подолгу оставался там, вдали от семейных тревог, от которых меня отделяла закрытая дверь комнаты; рассматривая в книге приключения из жизни животных, я часто поднимал голову от книги и продолжал их в воображении, фантазируя.

Весной на валу крепости было очень красиво, по вечерам благоухали липы, разносился аромат магнолий и еще один аромат — живой изгороди лавра и смолосемянника. Наигравшись, я возвращался усталый, вспотевший, за руку с мамой, сопровождавшей меня на вал, а потом в кухне мы сидели рядом перед большим открытым окном и следили за легким снегопадом летающих зигзагами ласточек. На столе стояла большая чашка, полная кусочков хлеба, размоченного в чуть теплом молоке и залитого слоем белоснежных сливок, снятых сразу после кипячения. Мы молча ели, глядя на деревья на валу, путаное воздухоплавание ласточек, первые вылеты летучих мышей, а сумерки постепенно заполняли комнату, и тетя, наконец, зажигала свет, дожидаясь до последнего «ради экономии». Чайной ложкой я начинал копать в глубине чашки, все время в одном месте, медленно выкапывая маленькую пещеру в стене из хлеба и молока, внимательно следя за тем, чтобы последними на поверхности сливок оставались самые вкусные кусочки. Это было трудное дело, которое надо было выполнять с тщательностью заклинания от дурного глаза: рано или поздно поверхность, лишенная опоры, опадала на дно чашки. К удовольствию отсрочки, продлевавшей и обострявшей желание, прибавлялось удовольствие от игры, тренировки ловкости. Сначала каждый кусок имел вкус хлеба, потом уже, когда хлеб таял во рту, вкус хлеба сменялся вкусом молока, в котором был размочен хлеб, и которое теплыми струйками текло в горло. Прекрасно было сосать хлеб и выжимать из него молоко, а в это время крики последних ласточек и сумерки заполняли комнату.

Это удовольствие было сродни тому, что я испытывал, укладываясь спать рядом с мамой, когда я мог нежно гладить ее волосы, накручивая их между большим и средним пальцами и постукивая по ним сверху указательным пальцем. Но этому пришел конец, когда приезд отца вытеснил меня из маминой комнаты и маминой кровати.

Глава вторая

Моему отцу в то время было немногим более тридцати лет, и он был не похож на свою фотографию, которую иногда мне показывала мама и на которой у него были заостренные черты лица и сияющие из-под фуражки военного офицера глаза. Сейчас из-за болезни его лицо опухло, движения стали неловкими и вялыми, взгляд потух. Должно быть, его утомило изнурительное возвращение домой на случайном транспорте из англо-американского госпиталя в Пулии, куда его перевезли на военном самолете из Словении англичане. Впрочем, с тех пор даже после выздоровления он часто казался странным, неуклюжим и нерешительным, но зато иногда, особенно в чрезвычайных обстоятельствах, он вдруг становился подтянутым и жестким, с резкими движениями и острым взглядом.

Я помню сапоги, пистолет, желтые гильзы от пуль. Иногда в маленькой гостиной, которой он завладел после своего приезда, он развлекался тем, что разбирал и чистил свое оружие, большой, черный, тяжелый пистолет, разбросав в беспорядке на столике перед собой пули. Потом, несколькими быстрыми движениями он собирал его и прицеливался, как бы метя в цель. Мама боялась пистолета и настаивала, чтобы он сдал оружие, я тоже пугался. Это был немецкий маузер, изъятый вместе с сапогами у пленного эсэсовского офицера. «Но он стреляет на близкую дистанцию, всего лишь на 20–30 метров. На таком расстоянии лучше пользоваться автоматом», — говорил отец и, делая шаг назад, выбрасывал вперед руки со сжатыми кулаками и кричал «Та-та-та-та». Я бледнел от ужаса, меня смущало мамино отвращение, но в то же время я был в восторге. В моей жизни до сих пор не происходило ничего подобного.

Пара высоких черных сапог каждое утро стояла у закрытой двери в спальню матери. Они были негнущимися, как доска, и доходили до колен. Должно быть, для важности отец носил их и дома. Но мама и тетя, хотя и начищали их каждое утро, не испытывали к отцу такого уважения, такой настоящей зависимости и подчинения, какие они выказывали дяде; на их отношении к нему лежала тень страха и беспокойства. Казалось, они не во всем одобряли его, ощущали в нем что-то острое, проникающее, потенциально опасное и зловещее.

Июньская буря принесла в дом птенца воробышка. Он влетел в открытое окно комнаты, испуганно ударился о стекло и соскользнул на пол. Я взял его, теплого, в руку и покормил. Он скакал из комнаты в комнату, выпятив грудку, на прямых ногах, перелетая с одной мебели на другую и оставляя то тут, то там, под скандальные крики тети, белые пятнышки. Во время обеда он перелетал с плеча на плечо своих сотрапезников, пытаясь унести кусочек макарон и риса; или же, под столом, клевал крошки и яростно сражался со шнурками ботинок сидящих вокруг. Ночью он спал в моей комнате, на рассвете порхал над моей подушкой и клевал меня в ухо. По вечерам, лежа один в кровати, я не мог уснуть, скрип и странные звуки улицы заставляли меня вздрагивать, шум крови в ухе, прижатом к подушке, казался шумом стаи бегущих волков — на противоположной стене мелькали черные тени, пугающие отражения от света уличного фонаря — мне хотелось плакать и звать маму, но я различал в темноте взъерошенный круглый мячик из перьев, спокойный, нахохлившийся, на подлокотнике креслица у окна и утешался. Потихоньку я сворачивался комочком, как он, поджимал ноги, сбивал из одеяла теплое гнездышко и засыпал.

Каждое утро папа натягивал сапоги, подвешивал зеркальце на крючок на кухонное окно, вставал перед ним, в майке, с длинной бритвой в руке, на подоконнике лежало мыло для бритья и кастрюлька с горячей водой, в которой он размачивал белую от пены кисточку. «Должен быть кипяток, как когда отмачивают свиную кожу», — говорил он. Я наблюдал эту процедуру, доселе мне незнакомую, на некотором расстоянии (дядя «был господином», как он сам говорил, и ходил к цирюльнику); кривые рожи, которые корчил перед зеркалом отец, маска намыленного лица, поднятая бритва служили мне новыми поводами для изумления и страха. Я не заметил, как воробьишка оказался внизу у сапог. От двери в кухню я увидел, как вдруг яростно затрепетали крылья, голова сплющилась, и тельце вздрагивало все реже и реже, прежде чем замереть навсегда. На плитках пола осталась только серая жидкая кашица из перьев, сгусток крови и широко раскрытый клюв.

Однажды, когда дядя, тетя и сестра ушли, и дом затих и опустел, между родителями вдруг вспыхнула ужасная ссора. Я слышал их голоса из маленькой гостиной, сидя на креслице у дивана и не осмеливаясь бежать посмотреть. В то время я стремился сохранить нейтралитет, не видеть и не слышать, чтобы не вставать перед выбором, я уже знал, что мог принять только сторону матери. Причины ссоры ускользали от меня; мне показалось, что мама упрекала отца за что-то, что происходило в настоящем, а отец в ответ осуждал ее за какой-то проступок в прошлом. Вдруг от одного ругательства отца у меня кровь прилила к лицу, и к горлу поднялся комок: «Шлюха! — кричал он. — Шлюха!». Я услышал стук передвигаемой мебели, неровные шаги и душераздирающий вопль матери, и потом ее слова: «Зубы, ты нарочно ударил меня по зубам», — и я с тревогой представил себе ее передние зубы, чересчур длинные, расшатанные пародонтозом, качающиеся. Через мгновение она появилась надо мной, с широко раскрытым кровоточащим ртом, который казался больше прикрывавшей его сверху ладони; а я, неподвижно сидевший все это время на креслице, бросился лицом вниз на диван, чтобы не видеть ее рот с распухшими деснами и неприкрытыми зубами и кровь, которая текла между пальцами на подбородок.

Я начал думать, что над прошлым матери нависает какой-то позор, который скрывали от меня, и догадывался, что он связан со сводной сестрой, звавшей моего отца не «папой», а по имени. Позор падал на отца, делая его нерадивым, нелюдимым, лишая его друзей, заставляя с опаской относиться к новым знакомствам, «медведем», как говорила тетя. Но еще сильнее, чем прошлый позор, был страх нового стыда, грозящего дому, я ощущал это во внезапном понижении голоса родителей и дяди с тетей при моем приближении, хотя и не понимал причины, но чувствовал, она снова связана с сестрой.

Дядя был единственным, кто пытался еще защищать отца, говорить, что в глубине души папа хороший человек. И позволял себе приправить ужины, проходившие в напряженном молчании, какой-нибудь шуткой. В эти моменты, когда все сидели за столом, в тишине можно было слышать стук приборов о тарелки. Отец ни на кого не смотрел, сосредоточенно и торопливо проглатывал пищу, не замечая, что ест, чтобы как можно скорее встать из-за стола и скрыться в маленькой гостиной. На миг он поднимал на меня холодный взгляд, как бы парализующий меня, так, что я переставал есть из своей чашки молоко с хлебом.

Но однажды даже дядя, в порыве дикого гнева, с горящим лицом, крепко схватил моего отца и приподнял его над землей, грозя выбросить из окна. Они стояли лицом к лицу, запыхавшись, двое мужчин, готовых покалечить друг друга, среди взволнованных домочадцев, перед окном гостиной, на котором мирно висела клетка с зябликом.

Сначала отец игнорировал меня. Когда он стал немного мною заниматься, от случая к случаю и всегда для меня неожиданно и непредсказуемо, казалось, его не интересовало, чтобы я был хорошим и любящим, чтобы читал нужные для обучения книги. Он предпочитал рассказывать мне о том, как играл в футбол и ездил на велосипеде, о жизни в деревне, где он провел детство, или о партизанских подвигах. Однажды он освободил место за зеленой ширмой и подвесил к потолку на веревке мешок с песком, получилась груша для бокса. Мне он сказал: «Давай потренируемся, ты же мужчина, я научу тебя драться». Голый по пояс, он стал яростно колотить по мешку, при каждом ударе испуская короткий истошный крик, что-то вроде глухого дикого воя. Только потому, что он приказал мне, я тоже начал, сжав кулаки, колотить по тяжелой груше, еле стронув ее с места, но делал это с отвращением и почти с ужасом.

Мало-помалу я привык смотреть на отца со страхом и подозрением. Решающим был момент, когда постоянное тревожное ожидание заставило меня ощутить связь его поведения с жизнью моей сводной сестры. Она была намного старше меня, собирала фотографии актеров и актрис кино, вырезая их из иллюстрированных газет и журналов и вклеивая в большие альбомы. Тревога, обострив мое внимание, побуждала замечать некоторые странности в поведении отца, о которых я говорил маме, вызывая бурную реакцию против мужа. Что именно? Трудно вспомнить точно. Моя мать рассказывала, что, когда она спросила у меня, почему я трогаю себя впереди, я ответил, что папа тоже так делает, когда видит сестру. Мне смутно, как в галлюцинации, помнятся некоторые его поступки: кажется, я видел, как он поднял с пола в ванной ее трусики и поднес их к лицу, в другой раз он уронил коробку спичек на пол, чтобы иметь предлог нагнуться и снизу посмотреть на сестру, когда она сидела в кухне, подняв ноги на верхнюю перекладину стула. Более четко я помню, как однажды обидел сестру, крикнув ей: «Кокетка!»; слово, значения которого я не знал, прозвучало странно и предосудительно. Оно повисло в воздухе, заставив всех присутствующих обернуться ко мне, застыв от изумления: сестру с ложкой во рту над чашкой кофе с молоком, тетю, склонившуюся над угольной печью, раздувая огонь, с опахалом в руке, маму, выпрямившуюся у раковины, отца, стоящего перед окном с кисточкой для бритья в руке. «От кого ты научился этому слову?» — спросила в возникшей тишине мама. Потом, не дожидаясь ответа: «От тебя, он научился от тебя!» — в бешенстве набросилась она на папу. Я был ошеломлен и испуган: снова я оказался причиной ссоры и предателем своего отца.

Однажды в душный летний день я остался дома один с отцом, он отдыхал в своей комнате, а я дремал на диване в маленькой гостиной через стенку. Вдруг послышался странный шум, как будто что-то грызли или пилили. На цыпочках я подошел к комнате родителей, чтобы подсмотреть в их дверь. В трусах и майке папа стоял у двери напротив, ведущей из его комнаты в комнату сестры. Я заметил, что с некоторого времени эта дверь всегда была закрыта на ключ. Он стоял не прямо, а согнувшись, и возился у двери с чем-то острым в рукам, вроде ножа. Вот оно что, он старался сделать дырку в дереве двери, прямо над замком. Время от времени он наклонялся и смотрел в отверстие, которое пробивал. Услышав, как в глубине коридора хлопнула входная дверь, я побежал прочь на цыпочках и снова бросился на диван, ожидая катастрофы. Когда мама вошла, она увидела на полу деревянную крошку и кусочки дерева, которые папа не успел убрать. Их голоса звучали так близко, что я мог слышать каждое слово. Она его обвиняла, что он положил глаз на девчушку, ее дочь, а он отвечал, что они — мать, тетя с дядей — ничего не замечают, а девчонка становится распутной, и они должны следить за ней, потому что она будет хуже мамы. Он видел ее на валу с товарищем по школе, а она сказала, что идет заниматься к подруге. «Ревнуешь, вот оно что, ты ревнуешь!» — кричала мама, бросаясь ему на грудь с кулаками.

Эти ссоры всегда кончались тем, что папа в бешенстве уходил из дома и пропадал по целым дням, уезжая на своем черном велосипеде. Иногда, уходя так, он брал с собой меня, посадив на раму велосипеда. Я не мог отказаться, но чувствовал себя похищенным от матери, невольным предателем. Крутя педали, он все время говорил сам с собой в мрачном исступлении. «Они думают, я дурак, — говорил он. — Но я все вижу. Я привык быть начеку, я знаю мужчин и женщин. Она станет распутницей, она из „таковских“». Теперь уже он не звал ее по имени, даже когда говорил о ней дома, только «из этих самых», «та еще». Он шпионил за ней на велосипеде, со мной на раме, чтобы застать ее, когда она выходила из школы или на прогулке по городу с подругами или товарищем по классу. «Смотри, как она вертит задом», — говорил он; и я, сам того не желая, смотрел, как маленькие круглые ягодицы шестнадцатилетней девушки качаются под одеждой туда-сюда, и дрожал при мысли, что она обернется и заметит отца, со мной на раме, следящего за ней тайком на велосипеде. Иногда он говорил: «Сколько раз на войне я думал пустить себе пулю в лоб. Почему я этого не сделал?». И так мы ездили до ночи, мое тело немело от однообразной позы, мне было холодно, голые ноги болтались в воздухе, но я не осмеливался попросить его остановиться и дать мне размяться.

Иногда после ссор он брал меня с собою в кино. Как-то раз, когда мы вернулись, мама, грустно глядя на меня, сказала: «Эх ты! Дал себя купить за кино».

Глава третья

Я вернулся в дом матери, рылся в коробках с фотографиями, искал самые старые, перелистывал школьные учебники отца и книги его юности, нашел дневниковые записи, которые он делал подростком, стихи и рассказы, перечитал книги о партизанской войне в Югославии и доклад о Сопротивлении в Истрии и Словении, который я отослал бригадному политруку. В выдвижном ящике я отыскал черновик другого донесения, более автобиографического, и газету «Голос леса», выпускавшуюся в партизанском подполье, в котором отец подписывал свои статьи псевдонимом, составленным из имени жены и моего. Мать показала мне фотографии, которые он держал в бумажнике во время войны, пожелтевшие, с измятыми краями: матери и мою, с большими черными глазами на круглом пухлом лице двухлетнего мальчугана. Образ отца в рассказах матери, уступавшей моим настойчивым просьбам, и в прочитанных записях не соответствовал вышеизложенным воспоминаниям. Это был образ человека более мягкого и нежного, в некотором смысле почти романтического. Мать говорила, что в последние годы он снова стал ласковым, как во времена их влюбленности. Впрочем, поступки и поведение отца всегда казались мне противоречивыми из-за их бессвязности, осколками складываемой с трудом мозаики.

На одной фотографии — на обороте стояла дата: 1930 — была выстроена футбольная команда (на заднем плане виднелись лица зрителей и металлическая сетка). Игроки — в белых майках и черных трусах — снимались в два ряда: в первом ряду присев на корточки, во втором ряду стоя. Последним в первом ряду сидел на корточках мой семнадцатилетний папа, с бледным худощавым лицом и горящими глазами. Мне вспомнилось, как он когда-то показывал мне эту фотографию в первый раз много лет назад: «Самый молодой в команде. Конечно, нападающий: рывок делают коренастые. Ты тоже коренастый», — были его слова.

Потом он начал ездить на велосипеде. Впрочем, в институт ему приходилось ездить каждый день около тридцати километров, и так он невольно тренировался. Велоспорт, говорил он, это спорт для бедных и, особенно, для деревенских, поэтому он ездил хорошо. Но в девятнадцать лет он заболел плевритом и, по общему мнению, должен был умереть. Когда врач, который его лечил, сказал, что он тает, как свечка, и больше ничего нельзя сделать, дедушка взял двуколку и поехал за колдуном в Бьентину. Колдуном был старый крестьянин, он вправлял переломанные ноги и руки и лечил травами. Он намазал ему тело нагретой маслянистой жидкостью и с силой растер его, сделал ему массаж груди, спины, разогнав кровь, побежавшую по жилам все быстрее и горячее. Потом его голого уложил на кровать и навалил на него одеяла, тюфяки, подушки, гору одежды. Отец потел всю ночь; пот так пропитал матрас, что капли из-под него протекали на пол. Но через день температуры не было. Понадобился еще месяц, чтобы он смог встать с кровати, и восемь для полного выздоровления, чтобы вернуть его к почти нормальной жизни.

Из-за болезни он прервал учебу и, казалось, не хотел больше возвращаться к ней. Во время выздоровления в нем поселилась странная апатия, вялость и чувство полной непригодности. В это время — это видно из дат на обложках — он прочитал три-четыре книги Д’Аннунцио[18]Д’Аннунцио Габриэле (1864–1938) — один из наиболее ярких итальянских писателей XX века, символ эпохи «декаданса», поэт, драматург. Герои его романов — воплощение аристократического индивидуализма, утонченные эстеты и эпикурейцы, предающиеся культу эротических наслаждений. Наиболее крупные его произведения переведены на русский язык: романы «Наслаждение», «Триумф смерти», драмы — «Мертвый город», «Джоконда», «Дочь Иорио» и др. При фашизме не играл заметной роли, но Муссолини относился к нему с почтением.
. Должно быть, под его влиянием в отце развилась острая восприимчивость, чрезмерная чувствительность, безудержная варварская гордость. Воображение терялось в образах народных куплетов и пастушек, раскинувшихся под летним солнцем на зеленых берегах Пескары, в мыслях об избранности и превосходстве, вызванных сложным литературным текстом, который он старался усвоить, в проектах господства и приключений, так непохожих на действительность пустого дома, в окружении мрачных полей в ту долгую зиму выздоровления. Он впадал в меланхолию. Дом стоял изолированно, в полях; домочадцы (отец и братья) работали в поле или на болоте. Не было электричества, ночь наступала рано, свечи в комнатах и керосиновая лампа в кухне давали рассеянный и призрачный свет. Он видел перед собой черное гумно, замерзшие оголенные виноградные лозы, горбатые оливы, грязные лужи на проселочной дороге. Иногда он подолгу прислушивался к пронзительным однообразным крикам птицы, прилетавшей по вечерам на оливу в глубине гумна: механически он отмечал время, отделявшее один жалобный крик от другого. Временами он сидел на низкой завалинке рядом с дверью, прислонясь спиной к стене дома, и оставался в этой позе часами. Его сестра много раз наблюдала за ним и потом, не понимая, много лет спустя рассказывала об этом с удивлением. Он не хотел больше учиться, не думал о работе, не хотел не только поднять руку, но даже повернуть голову. Отец и братья часто вспоминали этот период как доказательство его наклонности к лени, полной неспособности и праздности.

В конце концов, отец — единственный в семье «образованный» — был вынужден продолжить учебу экстерном, чтобы получить диплом учителя. Он начал преподавать далеко от дома, в окрестностях Лукки, в сорока километрах. Это было даже не село, а отдельные дома, разбросанные на холме; и единственный учитель должен был собрать всех крестьянских детей района, от первого до пятого класса, мальчиков и девочек, в один класс. Там, в Мастиано, он снимал комнату у местного священника и приезжал домой только в субботу днем, со связкой грязного белья на руле велосипеда.

У меня есть несколько фотографий тех лет: отец, с еще юношеским лицом, в белом плаще, целится в воздух из охотничьего ружья. На другой фотографии он сидит на мотоцикле Гуцци 500, дерзко улыбаясь. Но и ружье, и мотоцикл были не его, у него их никогда не было, хотя он долго мечтал купить мотоцикл.

В том белом плаще отец крутил педали от Мастиано до Лукки, чтобы увидеть мою мать. Он спускался вниз с холма к реке Серкио, протекавшей между двумя зелеными берегами, и ехал вдоль реки, мимо сел, ферм, тутовых рощиц, к заросшему деревьями крепостному валу, к дому, где я родился. Даже зимой, в дождь и однажды в снег, он спускался в долину из-за любви к моей матери; весной он дарил ей фиалки, которые девчонки приносили ему в класс, иногда он сам украдкой рвал их на краю поля вдоль шоссейной дороги. Поскольку он вез фиалки, засунув их в карман, чтобы освободить руки и чтобы их не было видно, цветы приезжали смятыми и завядшими, но маме все равно было приятно. Действительно, об этих жениховских визитах, о снеге, которому он бросал вызов, о фиалках мама мне часто рассказывала как о дорогих для нее и необычных поступках, которые потом повторялись нечасто.

Так он женился на моей матери, на два года его моложе и с незаконной дочерью. Он хотел, чтобы никто не знал об этой девочке. Он никогда не говорил о ней, и никто не должен был о ней говорить. Помню, что он бывал очень смущен, когда чей-нибудь неосторожный намек давал ему понять, что посторонний знал об этом. Он хотел скрыть позор рождения падчерицы, запретить всякое упоминание о ней, хотя она жила с нами в одном доме.

Наверное, война предоставила ему возможность освободиться от состояния неудовлетворенности и угнетенности. Он послал запрос в офицерскую школу; его отклонили по причине перенесенной им болезни, он продолжал настаивать; когда разразилась война, он уже не выглядел тщедушным, и его взяли. В чине младшего лейтенанта он был направлен вначале в Сардинию, потом в Истрию. Там, после 8 сентября, он сформировал батальон итальянских солдат, присоединившихся к партизанской войне. Словены приняли его недоверчиво, распустили корпус, аннулировали все звания. Но отец быстро стал командиром батальона, потом заместителем командира бригады и начальником штаба, потом первым начальником военной школы в Семиче, в Беле Крайне.

Когда отец рассказывал мне о партизанской жизни, то выбирал эпизоды, подтверждающие две его навязчивые идеи, отстаиваемые с неизменной горячностью: что деревенские парни были лучше приспособлены к войне и легче выживали, чем горожане и буржуа, и что словенские и хорватские коммунисты интриговали против итальянцев по вопросу о Триесте. Из всего, что он мне рассказывал, мне особенно запомнились два эпизода. Первый подтверждался книгами о Сопротивлении в Югославии, которые я впоследствии прочитал и в которых, между прочим, этому событию было посвящено несколько строк: оно упоминалось под названием «засада в Таменике». О втором, напротив, в прочитанных мною книгах говорилось очень туманными намеками, но было рассказано с многочисленными и точными деталями в неоконченном докладе отца, найденном в ящике письменного стола после его смерти.

Первое событие произошло через несколько недель после 8 сентября. Отец рассказывал о походе отряда из 48 итальянских партизан, переживших период разочарований и обмана. Итальянские офицеры испытывали чувство унижения из-за лишения их званий. Их батальон расформировали и разделили на отряды, которые должны были влиться в словенские части. Отряд отца был направлен в район Випавы. Местность была непроходимой, с обрывистыми склонами, продуваемыми студеным северным ветром, спускающимся с вершин гор, уже белых от первого снега. Приходилось спать под открытым небом, часто на пустой желудок. Тяжелое оружие, разобранное на части, висело на плечах и затрудняло движения. Когда на исходе третьего дня они подошли к отдельно стоящему деревенскому дому, недавно покинутому обитателями, им показалось, что это неожиданная удача. Там были дрова, мешки с картошкой на кухне, солома в хлеву. Они разожгли огонь, сварили картошку в огромном котле, съели ее, как если бы это был хлеб, без соли и масла. Теплое помещение, пища, усталость усыпили бдительность и одержали верх над дисциплиной: они не выставили часовых вокруг дома, улеглись на полу, разбросав немного соломы, и, измученные, провалились в сон. Их разбудил голос, а потом ужас, паника. Голос кричал в мегафон по-немецки и повторял по-словенски, что они окружены. У них было пять минут, чтобы сдаться. Они лихорадочно посовещались. Выбора не было: сдача означала верный расстрел. Они выпрыгнули из низких окон, выскочили с разбега из двух дверей под разрывы ручных гранат и треск пулеметов. Фары немецких грузовиков пробивали мрак ночи и освещали, как днем, фасад дома. Отец спрыгнул и как будто не коснулся земли. Он даже не заметил боли в ногах. Он думал только о том, как убежать подальше от всех, уйти одному в ночи. Он почти сразу заметил, что огонь пулеметов не направлен на него прямой наводкой, но когда он перепрыгивал через стену из сухой кладки, разделяющую поля, в его сторону раздалось два или три ружейных выстрела. Бег с препятствиями под луной, освещавшей его дорожку, дыхания не хватает из-за одышки, а пули каждый раз свистят все ближе, откалывая кусочки стены, сзади доносятся насмешки и возбужденные крики немцев, поочередно подстрекавших друг друга, соревнуясь, кто его подстрелит. После последнего прыжка он упал на землю, как подкошенный. Легкие жгло, грудь разрывалась. Он ободрал локти, падая между двух валунов. Облако закрыло луну. Чтобы остановить одышку, отец дышал, уткнувшись носом в сушняк и прижав рот к земле. Треск пулеметов прекратился. На короткое время наступила тишина; он ощутил легкое дуновение ветра в воздухе. Потом снова команды, крики, шум шагов и голосов. Немцы искали раненых и приканчивали их. Двое подошли совсем близко, у одного был вскинут автомат, другой время от времени бросал гранаты в заросли кустарника и труднопроходимые места. Когда луна вышла из-за туч на несколько мгновений, он увидел, что это не немцы, а монголы-перебежчики на службе СС: хуже, чем немцы. Облако снова закрыло луну. Те двое подошли к валунам, прошли вперед, вернулись назад. Потом послышался глухой рев грузовика: они уезжали. Он лежал, встречая рассвет. Но идти днем он не мог. Лучше было дождаться ночи, лежа весь день между двумя валунами. На закате он встал, увидел трупы расстрелянных из пулеметов товарищей. Он стал взбираться на вершину горы. В густом от молодых побегов и темном еловом лесу свист и шорох заставили его упасть ничком и растянуться на земле. Но это были двое других оставшихся в живых, разбежавшихся в стороны, как он, они провели день, затаившись во мраке леса.

Они решили вместе идти на запад, двигаясь по ночам, а днем спать. Достигнув высоты Фьюме, они должны были расстаться. Те двое собирались перейти линию фронта и вернуться домой в Италию. Отец, напротив, собирался присоединиться к партизанскому отряду, лагерь которого находился, по его сведениям, к северу от города. Они шли четыре ночи — избегая дорог, двигаясь по вершинам гор, чтобы с высоты контролировать долины и не попасть впросак. Без карт, ориентируясь по солнцу, по звездам. Кроме риска встретиться с немцами, надо было решить проблему голода и жажды. Местность была пустынная, бедная растительностью, лишенная воды, пересеченная узкими, глубокими голыми долинами, котловинами со скалами, огромными отбитыми валунами. Они не могли приближаться к селам, которые виднелись внизу, далеко от вершин гор, даже спуститься за водой в долину было рискованно. Они ели траву, грибы и жаренные на камнях каштаны, без воды. Когда жажда стала невыносимой, отец, более привычный к полевой жизни, ночью выбрал овраг не такой голый, как другие, и спустился в него, соскользнув по склону на журчание ручья. Он позвал остальных, они напились до отвала и набрали воды, чтобы сварить каштаны в котелках.

На пятый день с вершины они увидели вдали синюю полоску моря и ночью муравейник огней большого города: Фьюме. Здесь они расстались. Его бывшие товарищи сорвали звездочки с погон и петлиц и выбросили пистолеты, они пошли на запад, а отец на север. «Но они спаслись?» — спрашивал я. «Кто знает, я о них больше ничего не слышал. Они были горожане, не были приспособлены к жизни под открытым небом», — отвечал он.

На вторую ночь пошел снег. По направлению к северу горы стали выше и непроходимее, каштаны исчезли: высились клены, ясени, отдельные островки елей. Не стало каштанов, исчезли грибы, трава: только холод, голод, скалы, снег. Он больше не мог идти. Ночью в долинах был виден свет деревень, но он боялся спуститься, постучать в дверь. Это могли быть села белогорцев, которые сотрудничали с немцами. Он должен был рискнуть, провести последнюю ночь под открытым небом и утром испытать судьбу, подойти к дому. На закате он повернул назад, к последнему селу, огни которого он видел в долине предыдущей ночью. Он дождался зари в кленовой роще за перевалом, в сотне метров от ближайшего дома. Чтобы не замерзнуть, лучше не спать. Но скоро подул северный ветер, стал срывать с него одежду, пронзал острыми иглами тело. Холод кусал ему руки и ноги, суставы онемели. Он не мог больше терпеть. Вышел из леса и осторожно пробрался к сараю для соломы, в сорока метрах от дома. В углу, защищенном от ветра, он выкопал нишу в соломе и забрался в нее, свернувшись калачиком. Оттуда он видел освещенное окно, силуэты людей, появлявшиеся и исчезавшие. Несколько мгновений он думал о своем доме в деревне и доме в Лукке, о жене, сыне, которого он видел только на фотографии. Но грозный лай собак вернул его к действительности, пробудил его бдительность.

Когда взошло солнце, он вышел из укрытия и стал наблюдать за происходящим внизу. За ближайшим домом, который стоял в некотором удалении от других, располагалось начинавшее оживать село. Мужчины выходили из домов, шли на работу. Не было видно ни немецких мундиров, ни военных грузовиков. Казалось, все тихо. Вдоль склона то тут, то там некоторые места были выше, чем другие. Теперь он мог видеть в окно деревенскую кухню. По ней двигались три-четыре человека, потом они вышли из двери с противоположной стороны от сарая, с рабочими орудиями на плечах, и ушли по направлению к полям. Однако в доме кто-то остался. Подойдя поближе, отец увидел, что это девушка, в возрасте его сестры; и, как она, та возилась на кухне, выходила во двор кормить кроликов и кур, заходила обратно в дом. Наступило время выйти из засады. Отец выпрямился во весь рост у открытого окна, заросший десятидневной щетиной, рука нащупала пистолет. Девушка не испугалась и, когда он показал ей жестом, что хочет есть, она впустила его на кухню. Девушка была хороша собой. Отец в этом месте всегда повторял: «Девушка действительно была красивая», — и прищелкивал языком, чем приводил меня в замешательство, так, что я не мог смотреть на него и отводил взгляд в сторону. Она знала по-итальянски несколько слов. Отец, поглощая хлеб и сыр, запивая их сидром на меду, узнал, что партизанский отряд, который он искал, располагался совсем рядом, что в нем был один из братьев девушки, и она могла его туда отвести за несколько минут. Они пустились в путь, она впереди, он за ней. Оставалось некоторое сомнение. А если она приведет его в пасть к белогорцам? Но у него не было выбора, он шел за девушкой и вскоре очутился в отряде словенских партизан, где был командир, политрук, санчасть, кухня. Образец эффективности и дисциплины по сравнению с только что расформированным итальянским батальоном.

Отец всегда считал, что коммунисты — циники и фанатики и, тем более, сталинисты, враги свободы. Его антикоммунизм был социал-демократическим (и действительно, он вступил в 1948 году в партию после раскола в Сарагате), но в то же время имел преувеличенный и навязчивый характер, как что-то, рожденное из личной боли и досады. Помню, что одна из самых яростных наших ссор разразилась, когда он узнал, что я вступил в компартию Италии (на самом деле я старался это скрыть от него). Когда я был ребенком и подростком, мне не удавалось понять его доводы и разобраться в его выпадах, намеках, долгих разглагольствованиях на эту тему. Я считал это проявлением его вздорного и злопамятного характера, странностью, которую бесполезно разгадывать. Он дразнил меня именем Дарко, которое ассоциировалось у меня с приключениями пиратов: отец никогда не упускал случая произнести его, чтобы показать, что коммунисты готовы на все, даже на убийство своих боевых товарищей. Потом мне встретилось это имя в донесении, наспех написанном отцом перед смертью, и в некоторых книгах об итальянском Сопротивлении в Югославии, которые читал отец. Для очистки совести или из любопытства, а, может быть, для того, чтобы продолжить работу отца, я собрал дополнительные сведения, пользуясь другими источниками и поработав в библиотеке. Удивительно, во многих книгах шла речь о Дарко, но сообщались лишь общие сведения, а возникавшие по мере чтения вопросы странным образом оставались без ответа. Трудно было избежать подозрения в намеренном умалчивании или недоговаривании. Как бы то ни было, я добыл подтверждения некоторых фактов: Дарко действительно существовал, командовал итальянским батальоном в четыреста человек, разбитом на четыре роты, одной из которых командовал мой отец; этот батальон был расформирован в феврале 1944 года по приказу истрийского командования; его командир Дарко был арестован и расстрелян. Но почему был расформирован батальон, а его командир приговорен к смерти, не было высказано никаких предположений.

Отец посвятил последние месяцы жизни составлению донесения об истории своей бригады. Но из этой работы — заказанной ему и, значит, требующей официального одобрения — родилась другая: к первому донесению, почти законченному (которое я уже отослал в Институт Истории Сопротивления Каподистрии), прибавилось второе. Более автобиографическое и оставшееся в черновом варианте. Речь шла не столько об исторической справке, сколько о заметках, записях — частью машинописных, частью написанных ручкой или карандашом — больше похожих на воспоминания или свидетельство. Судя по состоянию документа, он работал над ним последние недели жизни. Приводя в порядок несчастные разрозненные листки, будто изувеченные неожиданной смертью, не позволившей отцу придать им цельную определенную структуру, я вдруг решил связать неполные сведения с другими, которые я мог вспомнить из рассказов детства, обрывков разговоров, услышанных когда-то и потом забытых, с картиной событий, воссозданной историками. Так, шаг за шагом история Дарко прояснялась, а с ней и свирепый глубочайший антикоммунизм отца стал казаться мне если не более приемлемым, то, несомненно, менее абсурдным.

Дарко было боевое имя самого молодого партизанского командира района. Он был из области Триеста и после уничтожения Триестинской Бригады собрал вокруг себя группу оставшихся в живых товарищей, к ним присоединились студенты и рабочие Триеста и Монфольконе и некоторые словены. Их называли «отряд Дарко» и вначале они действовали самостоятельно, вне словенских формирований.

О Дарко говорили, что до партизанской войны он был контрабандистом. Выяснилось, что он учился на филологическом факультете университета Триеста и был коммунистом. Он был блондин, с кожей молочного цвета, в веснушках, неторопливый в движениях, почти неповоротливый, в круглых очках под Троцкого. В вещевом мешке он носил «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, две книги современных поэтов, имена которых мой отец, остановившийся на Кардуччи и Д’Аннунцио, никогда не мог назвать: старое издание «Канцоньере» Саба[19]Саба Умберто (1883–1957) — великий итальянский поэт XX века. Сборник «Канцоньере» (1909–1921), опубликованный в 1922 году, является вершиной его творчества.
и только что вышедшую книгу «События» Монтале[20]Монтале Эудженио (1896–1981) — выдающийся итальянский писатель XX века. Поэт, журналист, музыкальный критик, лауреат Нобелевской премии (1975). Поэтический сборник «События» имел наибольший успех.
. Он одолжил все три книги отцу, и тот, разумеется, их прочитал. Помню его радостное удивление, когда он нашел в моей антологии стихи «Моей жене» Саба (тогда-то он мне и рассказал, при каких обстоятельствах он читал этого поэта и кто ему дал книгу). Дарко его вдохновил на выпуск газеты для итальянских партизан «Голос леса» и на помещение в нее небольших рассказов и стихов. Возможно, в силу того, что отряд Дарко состоял в основном из итальянцев, его стремление сохранить военную и политическую автономию отряда, а также распространять газеты и журналы на итальянском языке не должно было нравиться словенскому и сербо-хорватскому руководству. Как бы то ни было, Дарко сумел договориться с ними: его отряд был преобразован в батальон, зачислен, по крайней мере, формально, в Истрийскую армию и отдан под начало хорвата Карло Масло. Однако Дарко оставался его законным командиром, и итальянцы командовали тремя отрядами из четырех.

Масло особенно не нравилось, что Дарко поддерживал тесные связи с коммунистической партией Триеста, в которой обсуждались предположения о государственных границах и будущей судьбе города, противоречившие проекту аннексии Триеста новым югославским государством. Однако бойня началась совсем по другой причине. Ситуация резко ухудшилась в феврале, когда компартия Триеста попросила поддержки партизанских формирований для подготовки и организации забастовки докеров, которая должна была разворачиваться одновременно с рабочими волнениями в том месяце по всей Северной Италии. Тогда Дарко перевел батальон поближе к городу, к северу от долины Ризано. Внезапно Масло отдал приказ о немедленном возвращении батальона в район и, когда Дарко, принимая решение, попросил, чтобы было выслушано мнение триестинских коммунистов, Масло неожиданно приехал сам, как снег на голову, в Розарио, где находилось командование батальона. Грузовик Масло, заполненный вооруженными до зубов хорватами с вращающимся крупнокалиберным зенитным пулеметом на кабине водителя, неожиданно появился перед командирской палаткой в тот момент, когда в ней проходило собрание. Хорваты соскочили вниз, молниеносно ворвались в палатку и сразу же вышли оттуда, толкая перед собой Дарко и двух других командиров-итальянцев. В руке Дарко держал разбитые очки, взгляд был беззащитный и почти ошеломленный. Он качал головой, стоя среди хорватов, схвативших его за одежду, в знак отрицания, как будто хотел отогнать от себя не страх, но тягостную мысль, постыдную, позорную правду. Отец, который шел на то собрание, видел его тогда в последний раз. Их увезли в Хорватию и учинили над ними короткую расправу, все трое были приговорены к смерти: Дарко и другой командир были расстреляны, а третьему удалось бежать, но он попал в руки немцев и погиб через некоторое время в Дахау. Намеренно распространили ложный слух о том, что все трое они использовали партизанскую войну для контрабанды оружия, которое они передавали даже белогорцам. Вероятно, слух о довоенных занятиях Дарко контрабандой возник тогда же.

В действительности отец спасся только потому, что не был коммунистом, в отличие от трех арестованных товарищей; но «Голос леса» был упразднен. Наверное, как случается с оставшимися в живых, у отца осталось чувство вины; несомненно, письменное свидетельство было для него способом восстановления истины — даже перед теми югославскими коммунистами, которые злодейски убили Дарко, а отца потом, напротив, все время повышали в званиях в военной иерархии.

Когда в конце войны отец вернулся домой больным, к чувству бессилия от болезни, должно быть, примешивалось ощущение бесполезности тяжелой борьбы. Вернулись старые разочарования, позор существования падчерицы. То, что сделал, больше ничего не стоило. В городе, всегда ханжеском, провинциальном, консервативном и теперь демохристианском, Сопротивления почти не было, и партизан считали бандитами. Партизанский командир был всего лишь учителишкой, донимаемым предвзятостью и конформизмом.

Отец запер себя в четырех стенах; он вступил в социалистическую партию, но не участвовал в политической жизни. Извлекая пользу из выздоровления, он еще на несколько месяцев отложил свое возвращение в школу. Он проводил время, растянувшись на кровати, лежа на спине и подложив руки под голову, или у окна, глядя на красный кирпич крепостных укреплений и на оголенные деревья. Он задыхался в осеннем городе, с его постоянным дождем, сырыми тоскливыми узкими улицами и кучами гнилых листьев, которые часами тлели на валу, не воспламеняясь.

Он стал выходить только затем, чтобы украдкой следить, пешком или на велосипеде, за падчерицей, прячась за каждым углом, шпионить за ней, вечно опасаясь, что кто-нибудь может застать его за этим занятием или даже просто отвлечь, задержать, лишив тем самым благоприятного случая, сорвать целый день подкарауливания. Он гулял по полутемным улицам, сдавленным с двух сторон фасадами параллельных зданий. Гулко звучали неровные плиты тротуара. Соборы и соборы белели на тесных площадках под низким небом; старинные площади казались с трудом врезанными между прижатыми друг к другу домами. Город всюду переливался через край тени и тишины. Достаточно было малейшего шума, чтобы отец вздрогнул и резко завернул за ближайший угол, нажимая на педали, низко опустив голову, чтобы не надо было ни с кем здороваться. Иной раз, после очередной прогулки, когда он на велосипеде медленно выписывал зигзаги, следуя за падчерицей, или пытался предвосхитить ее передвижения, яростно крутя педали по соседней улице, он возвращался с перекошенным от злости лицом, от отвращения к себе. Ему хотелось наказать себя, кусать себе ногти на руках, возненавидеть себя до такой степени, что он готов был броситься со своим велосипедом вниз со стен крепостного вала. И в один из таких моментов я услышал, что он хотел пустить себе пулю в лоб.

Наконец, в январе он должен был вернуться в школу. И здесь он увидел, что ему оставалось единственное удовольствие, и он долго его обдумывал про себя, с горьким чувством удовлетворения: заставить маршировать учеников пятого класса, как будто так и было надо. Этим он доказывал всем, что был офицером и что умел командовать. Он заставлял их проходить рядами во внутреннем дворике школы до начала и в конце уроков. Он сухо отдавал приказания, и ученики маршировали в ногу, шагали на месте по команде «шагом марш!», вытягивались по стойке «смииирно!», выполняли команды «вооольно!», «напраааво!», «налееево!», «круугом!». Это были единственные команды, которые был еще в состоянии давать партизанский вожак, командир бригады.

Глава четвертая

«Он как будто снова погрузился в атмосферу юности, даже детства. Это чувство вызвано было возвращением после стольких лет, а теперь уже и с женой и сыновьями, в старый дом на холме для управления отцовским имением. Впрочем, он был еще молод годами и внешне, несмотря на долгую войну, которую он прошел до конца, и последовавшие за ней несчастья, происходившие с ним. Но теперь он чувствовал себя прямо-таки заново родившимся». Так начинается рассказ, написанный осенью 1950 года, в котором отец говорит в третьем лице о себе и своей новой жизни в деревне с женой и сыновьями (тем временем у меня родился братик). Сестра осталась с тетей и дядей, которые решили взять на себя заботу о ней.

В доме на холме отец родился и вырос, а его отец, мой дед, умер за год до этого. Вернуться туда значило положить конец длинной цепочке подкарауливаний, разъездов, ссор, бегство из города было способом определения себя и своей жизни, способом найти себя.

Мой дед носил шляпу и седые усы. По вечерам, сидя на низкой скамеечке у огня домашнего очага, приподнятого от земли, он рассказывал, как был в Америке, таскал в корзинах камни на сооружении железной дороги на Запад; а я, когда приезжал к нему на зимние каникулы, долго слушая его, засыпал у него на коленях, уткнувшись носом в его рубашку, которая пахла сорго. Летом он раскладывал пустые мешки на лугу рядом с гумном, под навесом, и растягивался на них, положив меня рядом, слушать концерт сверчков; или, стоя на коленях, чтобы быть одного роста со мной, учил меня движениям и трюкам борьбы: «Убери задницу! — кричал он. — Зад должен быть снаружи, с наружной стороны!»

Дом он построил сорок лет назад, тогда, вернувшись из Америки, он купил немного земли на холме и поля в низине и женился. Он и младший сын, который не получил образования и остался с ним, работали в поле: они собирали сорго, кукурузу, картофель, бобы, арбузы, делали немного вина, немного оливкового масла. Он учил и меня копать картошку, сажать фасоль, сушить тыквенные семечки, чтобы потом грызть их. Он сделал мне мотыгу и заступ по моему росту. Он хвалил меня за «отвагу», слово, которое сначала я не понимал, оно означало «здоровье» и «силу» вместе. Когда я бегал с другими детьми, то, довольный, он кричал женщинам: «Смотрите, как он бьет пятками по заду!» Однажды летом отец отвез меня на велосипеде в низину, дед стоял посреди поля, а у его ног была змея, и, пока он, подняв серп, думал раздавить ее башмаком, она обвилась вокруг ноги, тогда он ударом руки снес ей голову.

Царством деда был чулан: комната с низким потолком, без настила, заполненная бочками, кадушками, чанами; за ним, через три ступеньки вниз под арку, шел хлев, в котором, когда я был маленький, стояли коровы, а сейчас клетки с кроликами и корзины с наседками, высиживающими на соломе птенцов; наконец, перед выходом коридор был заставлен мешками с семенами, подвешенными на стенах или стоящими в углу серпами, садовыми ножами для обрезки сучьев, топорами, граблями, косами, вилами, заступами, мотыгами. Здесь у стены стояли и мои заступ и мотыга; и я, прежде чем взять их, плевал себе на руки и растирал, видя, как это делал дедушка.

Здесь, в густом запахе бродящего вина и навоза, бурлило сусло, раздувалось брюхо крольчих, подрастали цыплята, вылуплявшиеся из яиц.

Когда я стал жить там постоянно, меня удивляло отличие этого дома от дома в Лукке. В доме не было воды, надо было набирать ее ведром в колодце под смоковницей. В кухне на раковине из серого камня всегда стояли два полных ведра. Над печкой с квадратами открытых конфорок был надстроен очаг с камином, с черным таганом для каши и двумя низкими деревянными скамеечками по бокам. Потом туалет. Там было невозможно смотреть книги и мечтать: он был неудобный, с круглой зловонной дырой, над которой надо было сидеть на корточках. Потом дыру закрывали тяжелой каменной крышкой. Я быстро усвоил, что, когда не очень холодно, лучше делать это в поле.

На первом этаже, рядом с комнатами, располагалось помещение-склад для хранения сорго. Каждые два месяца сорго надо было перекладывать, чтобы мыши не делали в нем нор и не поедали его: снопы сорго несли на гумно, разбрасывали на солнце и снова закладывали в помещение до самого потолка. Несмотря на это, каждый раз откапывались новые выводки мышей, которые начинали лихорадочно бегать туда-сюда, как только в их норы врывались свет и крики людей. Домашний кот в гуще этого кишения не знал, куда поворачиваться, на кого бросаться. Возбужденные этим избиением люди кидались с криками во все стороны, со щетками и метлами. На настиле, стенах, всюду оставались пятна крови, кулечки кожи и костей. В Лукке я любовно разводил мышат, а здесь быстро включился в общее возмущение, приносил кота и бросал его на снопы сорго.

Позади дома, на жидкой черной куче навоза и соломы, рылись куры в поисках красных червяков, стояла печь с раскрытым полукруглым зевом, и из него торчала ручка лопаты; а ниже был курятник, с грязными от помета длинными шестами, земля под которыми тоже была усеяна пометом и перьями. Чтобы взять яйца, приходилось садиться на корточки и вползать на четвереньках внутрь, вдыхая сильный теплый запах, стараясь не запачкать руки и колени: корзина с наседкой стояла в глубине, в темноте, надо было искать ее на ощупь, шарить руками, пока не наткнешься на теплые яйца, и не пугаться, если потревоженная курица начнет хлопать крыльями тебе в глаза и кудахтать, прогоняя прочь.

Между печью и лачугой для откорма скота, где дедушка держал двуколку и плуг, рядом с колодцем в тени большого фигового дерева, был сделан каменный резервуар для воды. Он служил женщинам местом стирки, а мужчины растворяли в нем медный купорос для опрыскивания. Грязная вода стекала вниз, в долину, по вырытой в поле канавке. Тут я увидел в первый раз, как отец выполняет крестьянскую работу. Он надел на себя старый жакет и серую шляпу, которые до самого последнего времени носил дедушка. «Но ты же никогда этого не делал, даже когда жил здесь», — пытался разубедить его брат. Но он хотел попробовать. Ведро ходило вверх-вниз много раз, пока резервуар не наполнился. Тогда папа вынул из чулана канистру с сульфатом и, продев в ее ручку древко от заступа, положил его поперек резервуара так, чтобы канистра погрузилась в воду и сульфат растворился. Надел ранцевый насос на спину, не удостоив взглядом нас, мальчишек, любопытных и возбужденных, и начал опрыскивать виноградник медным купоросом. «Весит больше, чем пулемет», — сказал он брату, который нес на плечах уравновешенные на шесте ведра с бордосской жидкостью. Был такой ясный бирюзовый день, что хотелось бежать, сделать праздник. У отца тоже было желание пошутить, когда мы подходили слишком близко, он грозил нам длинной трубкой, из которой вырывалась струя.

Дедушка умер неожиданно, за год до этого, после того, как целый день опрыскивал виноградник. Когда мы приехали на похороны, я боялся увидеть его мертвым и остановился перед его комнатой. Но папа толкнул меня вперед, к кровати, на которой, весь в черном, лежал дедушка, его узловатые руки были скрещены на груди. Отец хотел, чтобы я его увидел и запомнил. Тогда я закрыл глаза, чтобы не смотреть на него.

Когда мы поселились в доме на холме, по праздникам и часто по воскресным дням мы с папой ходили на кладбище. То поднимаясь в гору, то медленно спускаясь вниз, мы шли по каменистой пыльной дороге к селу, уже оказавшемуся в тени, выходили направо и поднимались на другой холм, еще залитый солнцем, между двумя рядами черных кипарисов. На последнем отрезке пути мы с братом начинали развлекаться перед лотками с карамелью, жаренным в меду миндалем и вафлями, бросать друг в друга шишки кипариса, бегая и прячась за кучками людей, толпящихся у входа на кладбище. Но когда мы входили на кладбище, желание развлекаться пропадало. Воздух был неподвижным, тяжелым от насыщенного запаха хризантем и тающего воска.

Папа останавливался у могилы, молчал, я не знал, что делать, и стоял, уставившись на даты рождения и смерти (16.3.1873–12.9.1949), чтобы попытаться понять их смысл, сокровенный закон, важный для нашей семьи. Я раздумывал о цифре три и ее кратных, фигурирующих в датах рождения моей и отца, и пытался догадаться о дате смерти отца и моей.

К тому времени отец стряхивал с себя оцепенение, спокойно заговаривал со встречными людьми. Он больше не боялся случайных встреч, как в Лукке. Однажды друг, которого прежде я никогда не видел, провел рукой по моему лбу вдоль линии волос и сказал: «Лоб и волосы у тебя отцовские». Потом отец много раз вспоминал этот эпизод и повторял его слова.

Из дома на холме отец ездил на велосипеде в школу в село за двенадцать километров: шесть километров он спускался через рощи акаций и открытые зеленые пространства, по которым бродили фазаны, до Арно, потом ехал вдоль берега реки, следующие шесть километров он ехал то по равнине, то в гору, через густой сосновый лес и поля кукурузы и подсолнечника. На полпути в гору ребята-пятиклассники шли ему навстречу и помогали толкать руками велосипед на последних поворотах, самых крутых. Они — отличные ребята, хвалил их отец, подразумевая, что сравнение было не в мою пользу. Они умели работать на земле, разводить птиц, чинить велосипед: ставили заплаты на дырявые камеры, разбирали и собирали коробку передач и картер, снимали колеса и снова ставили их на место.

Иногда папа возвращался в дождь, в промокшем плаще, с забрызганным грязью велосипедом. Тогда мама заранее разжигала камин, а я должен был почистить велосипед. Я снова и снова водил тряпкой, но папа никогда не был доволен: «А спицы? — говорил он. — А ступица колеса? А обода? Они ржавеют, если оставишь их так». Или он приказывал мне надуть ему шины, и я давил-давил на поршень насоса. «Прижми его к колену», — кричал отец и потом: «Согни колено, не стой столбом!» Но как я ни качал насос, все было напрасно, шины никогда не были достаточно тугими. Я чувствовал на себе его взгляд, который впивался в меня. Я не знал, куда девать руки, как повернуться. Видя мой паралич, мама украдкой приходила мне на помощь и сама надувала колеса.

Как-то раз, в конце весны, отец появился в верхней части улочки не на велосипеде, а на мопеде, который называли «москитом». На середине улочки он нажал на газ, чтобы было больше шума, и, наконец, по большой кривой въехал на гумно, тормозя по земле правой ногой, чтобы остановиться. «Москит» был велосипедом (у него даже были педали), но со встроенным баком для смеси. На руле, рядом с правой ручкой, имелся рычажок газа, а внизу к картеру был подвешен мотор. Мыть его мне было еще труднее, так как надо было вытирать тряпкой гайки и рычаги мотора, держа его двумя руками и поднимая вверх и вниз, слева направо, проходясь по двум рядам спиц.

Мы приехали в дом на холме в конце сентября. С октября поодиночке или стайками прилетели малиновки: утром, когда я еще лежал в кровати, я услышал их звон в зарослях кустарника за домом; я немного послушал их, под теплым одеялом, потом вскочил и подбежал к окну. Мне хотелось увидеть их, пока они скакали в ветвях акации. Иногда они садились на смоковницу, рядом с сараем, любопытные, почти острые умом. «Потряси две монеты, они тебе ответят», — говорил папа. Он тоже слушал пение малиновок и следил за ними взглядом, когда они на закате прилетали на оливу на гумне. «Обрати внимание, — говорил он, — на рассвете и на закате, даже когда солнце уже зашло, всегда слышно их тиканье. Но в другое время дня они свистят, долго, с модуляциями, невозможно поверить, что такое пение исходит от маленьких птичек. Или, когда сильный ветер и очень холодно, они непрерывно звенят, как будто жалуются». Постепенно я научился узнавать печальный монотонный голос просянки, свист скворца, качающийся полет трясогузки, постоянно движущийся кроваво-красный хвост горихвостки, подпрыгивающие стаи щеглов, звонкий металлический тон на двух нотах зяблика. Научился расставлять капканы, собирать грибы осенью, ловить цикад летом.

Отцу хотелось, чтобы я умел все это. Он сам показал мне, как ловить цикад тростиной. Когда они трещат, опьяненные солнцем, неподвижно сидя на самых высоких ветках деревьев, до которых нельзя достать рукой, надо срезать длинную двухметровую тростину, медленно бесшумно поднять ее (плохо, если они прекратят треск!), придвинуть острием к самой голове, потом, если надо, слегка прижать ее сверху. Ошалевшие от солнца, сначала они протягивают одну лапку, потом другую, и, наконец, запрыгивают на тростину. Наступает самый деликатный момент. Надо потянуть тростину назад, осторожно, без толчков, пока до добычи можно будет достать рукой.

Когда прилетевшие малиновки заполнили своим звоном рассветы и закаты, папа решил научить меня делать лучки для ловли птиц. Он снял кривой садовый нож с перегородки в чулане и приказал идти за ним. Мы пошли по берегу, молча, он впереди, я сзади, ничего не спрашивая, как всегда испуганный. Он искал верхние ветки ясеня, со стволом светлой пятнистой расцветки, или хотя бы ветки каштана. Я узнал, что только эти деревья сохраняют гибкость, даже когда их долго держат согнутыми. Он выбирал самые прямые ветки и поэтому предпочитал молодые побеги, которые появляются по краям поля или на опушке леса.

Вернувшись домой, он очистил от листвы и веток два молодых побега ясеня, пока они не стали гладкими и отполированными, чуть длиннее руки. Потом попросил у мамы вязальную спицу, самую толстую, и раскалил ее докрасна в камине. Поскольку отец сказал, что хочет научить меня, он не задавал мне вопросов и не устраивал никаких экзаменов; это меня успокоило и понравилось. Когда острие спицы покраснело, он воткнул его в конец прута, вращая и с силой вдавливая спицу, он проделал в нем круглое отверстие. В него он продел двойную бечевку, уже закрепленную на другом конце. Когда другой прут был готов, их оба нагрели на огне, чтобы увеличить гибкость и согнуть так, чтобы туго натянутая двойная бечевка дошла до отверстия, была в него продета и вышла с другой стороны сантиметров на десять. На конце бечевки отец завязал узел, размером примерно с отверстие, так что он едва проходил в него. Благодаря узлу, выходящая наружу десятисантиметровая бечевка могла раздваиваться, образуя кольцо. Потом отец нашел среди веточек, срезанных с побегов, палочку чуть длиннее кольца. Он поместил ее между узлом и внутренним краем отверстия, перекрыв его таким образом, чтобы бечевка не скользила. Потом отец легонько дотронулся пальцем до палочки, этого было достаточно, чтобы она упала: препятствие исчезло, согнутый в дугу лучок резко разогнулся и распрямился. Лучок сработал. Тогда папа снова согнул его. На этот раз на палочку, вставленную перпендикулярно в прут, он натянул кольцо бечевки: теперь она стала петлей. Когда малиновки, серые славки или славки-черноголовки садились сверху, палочка падала под их весом, лучок распрямлялся, и маленькие жертвы оказывались лапками в петле, резко втянутой в отверстие в пруте. Ловушка была готова. Не хватало только приманки. Папа пошел на гумно и вернулся с несколькими гроздьями ягод амаранта, которые мы, дети, выдавливали, чтобы делать чернила. Достаточно было положить их на палочки, вставленные в петли, и оба лучка были загружены.

Теперь нужно было расставить их. Мы вышли на закате. Отец направился в Кампини, местность позади дома, на границе усадьбы, где заканчивались поля и начиналась, уже в долине, роща акаций. Оттуда были видны темные от олив, окрашенные солнцем в красный цвет холмы Бути, голубой массив горы Сера и горбатая каменистая вершина Веррука. Живая изгородь ежевики и густых зарослей кустарника отделяла обработанную землю от дикой. Один лучок расположили на ежевичнике, другой — в нижних ветвях акации.

На следующее утро я встал раньше обычного. Уже готовый к школе, в черном фартуке, с белым воротничком и завязанным под подбородком небесно-голубым бантом, я помчался, дрожа, через влажные от утренней росы поля. Возвращался я, громко крича и крепко стиснув в кулаке трепещущую жертву.

У нас был охотничий пес, рыжеватый бастард, с купированным хвостом и раздвоенным от укуса барсука носом. Днем, перед чуланом, отец вскинул на плечо палку, как будто это было ружье, и собака начала бегать вокруг него, высоко прыгать и возбужденно лаять. Она знала этот жест, потому что сосед брал ее на охоту. Сразу за домом отец крикнул ей: «Ищи, ищи!», — а мы с братом бежали следом. В Кампини у зарослей ежевики и кустарника собака взяла след, принюхиваясь и бегая зигзагами, беспокойно помахивая обрубком хвоста среди высокой травы. Вдруг пронзительный крик, потом другой, еще один: как будто в кота вонзились зубы, и не было спасения. Собака суетилась, засунув морду в кусты, рычала, бросалась и отступала. Наконец мы видим: два маленьких ежика перевернуты в крови, разорваны; а третий, побольше, наверное, их мать, свернулся клубком: стал взъерошенным колючим серым мячом, который то появлялся, то исчезал в траве под ногами агрессора. Собака яростно лаяла, фыркала, кусала, делая резкие движения, и вдруг отскакивала назад, с залитой кровью мордой. На мгновение замирала, вся дрожа, потом снова бросалась, катала этот сверток иголок с мордочкой и лапками в поисках полоски живой плоти. Мы подстрекали ее возбужденными, дикими воплями. Собака остановилась, обессилев, содрогаясь всем телом, кровь и слюна стекали из открытой, оскаленной пасти. Тогда папа попытался подвинуть ежа ногой, не то отодвигая его от собаки, не то чтобы перевернуть его и помочь собаке вцепиться в него зубами. Но вдруг собака, боясь, что он отнимет добычу, прыгнула на него, рассвирепев, и ослепленная яростью больше нам не повиновалась. Это было уже не то послушное животное, которое мы знали, но дикий зверь, сухожилия, мускулы, клыки, жаждавшие только хватать мертвой хваткой, кусать, рвать на части. «Пойди возьми лопату, бегом!» — закричал мне отец. Я побежал и через минуту вернулся. Схватив лопату, папа просунул ее лезвие между собакой и ее добычей, откатывая подальше колючий мяч. Как будто молния ударила в землю: два коротких пронзительных крика разрезали внезапную тишину. Еж, поверив в свое спасение, открылся, и собака, крепко зажав его передними лапами, грызла его, жилы на ее шее напряглись и раздулись, морда утонула в жидкой кашице крови и колючек.

Через пятнадцать месяцев мы покинули дом на холме. Впереди была квартира в провинциальном городке, серая, тусклая жизнь. Отец снова заболел, несколько лет нас сжимала железными тисками нужда.

Я вырос, стал сопротивляться отцу. Когда он говорил о партизанской жизни, я был нетерпим, спорил: он казался мне излишне патетичным, даже смешным.

Глава первая

Он выбрал дом из-за названия места, оно ему понравилось, Лючерена, и еще потому, что это был крестьянский дом, похожий на дом на холме, в котором он прожил пятнадцать месяцев, когда был ребенком. Дом стоял в стороне, на горе Монтаньола, возвышающейся над тосканским городом, легкие готические постройки которого виднелись на соседнем холме. Здесь наверху было много воздуха и света, и прочного песчаника, послужившего материалом для строительства поместья, сто лет назад. И было неважно, что в доме нет телефона и питьевой воды в кухне. Чтобы покорить его, достаточно было большого приподнятого очага в кухне; и факта, что в комнате, выбранной для спальни, ласточки, влетевшие в окно, свили два гнезда, в выемке между основной балкой и стропилом. В день, когда он вступил во владение, ласточки бороздили воздух по всему дому: влетали через окно спальни, пролетали, слегка касаясь стен, по короткому коридору, с криками пересекали просторную кухню и взмывали в голубое сентябрьское небо, за зеленые ветви огромного ливанского кедра. Сопровождавший его владелец извинился, сказав, что в необитаемых домах лучше держать окна открытыми и что дом простаивал несколько месяцев; но он ответил, что ему даже нравятся ласточки в доме, и продолжал держать окно открытым до тех пор, пока в начале осени они не улетели совсем.

Вокруг не было сел, только леса. Дорога от города шла сначала по обработанным полям краснозема, потом, когда начинались более крутые повороты, по дубовым рощам, лесам черного дуба и каштана. Редкие дома, порой с колодцами и местами для стирки; часовни, древние романские церкви, виднеющиеся сквозь зелень; средневековый замок, с разделенными надвое окнами, шпилями, башнями и рядом церковь эпохи Возрождения. Иногда дорогу преграждали стада овец или больших бурых свиней. Ночью случалось останавливаться перед замирающими в свете фар семьями кабанов или видеть зигзагообразный бег зайцев, неуклюжих, идущих вразвалку косматых дикобразов, стремительно и внезапно стрелой перебегающих дорогу лисиц.

В этом уединенном доме он жил один. Он оставил Рим, жену и девушку. Закончил лечение, оставил политическую деятельность. По воскресеньям он проводил день с дочерью, ездил к матери, которая тоже осталась одна. В понедельник уезжал на машине. Ехал мимо полей и рощ акаций, по направлению к Вольтерре, где пейзаж менялся, становился более открытым и диким, ехал по вершине холмов к своему новому городу, по обширным, отлогим долинам и средневековым городкам; потом, у подножия Монтаньолы, сворачивал на узкую обрывистую дорогу с крутыми поворотами, посреди густого леса, и поднимался на вершину горы, к воздуху и свету Лючерены. Иногда он останавливался под Вольтеррой срезать складным ножом высокие бело-желтые ромашки или пучки душистого дрока и потом ставил букеты в вазы в новом доме.

Он купил кое-какую деревенскую мебель, ларь, старинный стол. На стене повесил эстампы с птицами.

Ему было хорошо одному, без женщины рядом. Ему исполнилось чуть больше сорока лет, и впереди его ожидала свободная жизнь. Впервые он сам занимался домом, наводил чистоту, решал, где какая будет комната, расставлял мебель. Для холодного времени он купил дровяную печь для кабинета и электрическую для спальни. Очаг он зажигал только по вечерам или в праздники; чтобы использовать его угли, он съездил в Лукку, где еще продавались грелки и подвески для них в постели. Так по ночам он мог переносить очаг в постель, расправлять тело, руки, ноги в тепле простыней и одеял, пока за окном порывы ветра налетали на каштаны, по крыше стучал дождь, снег бесшумно белил широкие ветви ливанского кедра.

Прошла зима, и наступила весна. Он работал, читал, писал. Одиночество пьянило его самодостаточностью. После обеда он гулял по плоскогорью позади дома, где открывался вид на волнующееся море холмов, белесые овраги Вольтерры, голубые морские дали Чечины, красные колокольни и желтые черепицы Сиены, зеленые холмы Кьянти, пояс башен Сан Джиминьяно, длинные равнины Мареммы. Он научился узнавать новых птиц: розовый порхающий полет удода, прямую линию полета летящей стрелой дерябы, смех сойки. Он собирал еловые шишки, чтобы разжечь очаг, собирал сушняк, вязал его в связки и нес домой, готовясь к новой зиме.

Ночью ему снился покойный отец, который шел рядом с ним, плечом к плечу, по узкой дороге, засохшей грязи. «Мне можно приехать, — говорил он, — жить с тобой?»

В городе он избегал встреч со своими сверстниками. Они стали скептиками или циниками, каждый выкопал себе нишу в профессии, общественной иерархии, личной жизни. Он предпочитал стариков или молодежь. Иногда он приглашал их к себе на ужин в Лючерену. Долго слушал стариков, много переживших и рассказывавших о войне, Сопротивлении, борьбе пятидесятых годов; понимал разочарование молодежи в тусклой жизни, которая их ожидала. Он рассуждал с ними, создавал исследовательские группы, они стремились расшифровать мир, который их окружал. Они собирались вокруг большого кухонного стола, перед зажженным камином, с красным вином, мерцающим в бутылках и бокалах, и жаренным на углях мясом. Иногда, когда пыл спора иссякал, они неожиданно ощущали полную тишину вокруг и отчетливо чувствовали в теплом кругу очага тепло своей солидарности, жизнь, казалось, вдруг приобретала смысл, направление и цель.

Ясным июльским утром, на площади Сиены, его взгляд задержала девушка. Ярко светило солнце. Она стояла прямо, как на пуантах. Казалось, она кружилась, взлетала в воздух. Через несколько мгновений он заметил, что она была не одна: перед ней, в двух метрах, стоял юноша; он смотрел на нее. Она кружилась вокруг него, легкими движениями, как будто танцуя, показывая ему что-то на себе, может быть, яркий комбинезон, оранжевым пятном выделявшийся на фоне белой площади. Спереди яркая блуза смешно топорщилась под напором молодой груди. При каждом движении темная волна волос падала ей на грудь, и она резким движением головы откидывала их назад, за сильную спину. Вот она являет себя солнцу и мужчине: показывает ему спину, комбинезон изгибается дугой, очерчивает полукруг, четко выделяется мягкая двойная складка бедер. Юноша прижимает ее к себе, не снимая солнечных очков, целует ее. Теперь их головы совсем рядом, сблизившиеся тела отбрасывают короткие тени. Девушка отрывается первой, смеясь, отступает на шаг назад. Она скрещивает руки и ноги в наклоне, кивает головой, сопровождая жест ухода жестом приглашения. Когда она повернулась к нему спиной, собираясь уйти, юноша смог только протянуть руку к яркому круглому комбинезону, вдруг превратив ласку в шутливый подзатыльник. Сделав несколько шагов, она села на мотоцикл, заключив живую массу волос в обруч шлема из пластика и металла, наклоняясь вперед и помогая себе ногой, опущенной на землю, она замедлила перед ним ход, посадила его на заднее сиденье, и они исчезли в дорожном потоке транспорта.

Он смотрел, смотрел, снова втянувшись в игру приглашения и завоевания, лист, вновь упавший в бурный поток жизни. В нем снова дрожал голос Шехеразады и увлекал его.

Он стал приглашать девушек в дом в Лючерене. Ему нравилось зимой подавать орехи, сушеные фиги, овечий сыр из Пиенцы, нравился красный цвет вина в бокале, место рядом с очагом на низких плетеных скамеечках из камыша. Складным ножом он надрезал посередине сушеные фиги, раскалывал скорлупу грецких орехов, сжав два ореха в кулаке, вынимал из створок ядра, дробил их, вкладывал кусочки в раскрытую мякоть фиги. Потом соединял две половинки, придавал форму вкусной пухлой фиге и наполнял бокалы сладким вином.

Некоторые оставались ночевать у него. Тогда он ставил подвеску с грелкой под одеяло, они раздевались на козьей шкуре рядом с кроватью, потом забирались в теплые простыни и одеяла. Тепло, ощущаемое телами, усиливалось жаром крови и объятий.

Одна, очень юная, принесла с собой гитару, в ее дыхании слышался запах сигарет и моря. Она пела под гитару у камина, ее лицо освещалось пламенем. Когда она пела, раскачиваясь в такт на сильных ногах, наклонив лицо в бликах пламени, огонь освещал круглый изгиб спины, трепещущие ноздри. Ночью она прижималась к нему, ища не любви, а защиты.

Несколько месяцев он любил девушку с шероховатой кожей. Она приносила сумку, полную продуктов, домашней утвари, полотенцев; хлопотала около него, как терпеливый муравей. Она была аккуратной, упорной, организованной. Она не захотела сразу заняться любовью — потому что она еще ни с кем не занималась любовью и — как она говорила — была еще не готова. Она спала с ним несколько раз, ограничиваясь нежными объятиями. Потом сходила к гинекологу, приобрела средство контрацепции, выбрала день.

Они расстались, так как она была скорее женщиной верности, чем страсти, окружала его не любовью, а заботой. Это произошло еще и потому, что он познакомился с девушкой, наполовину арабкой, наполовину англичанкой, с пунцовыми губами, черными волосами до талии, с молочной кожей. Она была беспокойной, высокомерной, одевалась всегда в черное, как в трауре, и гордилась только собственной красотой. Она раздевалась рядом с кроватью и стояла обнаженной, предоставляя ему возможность любоваться собой, ступни ног утопали в козьей шкуре, волна волос в беспорядке спадала на белоснежную спину и розоватую высокую и полную грудь. Она была недоверчивой, грустной, в плену дурных воспоминаний и несчастливых предчувствий. Она верила в передачу мыслей на расстоянии, в то, что мертвецы могут вернуться, чтобы отомстить; с ужасом вспоминала сестер, которые воспитали ее, умершего жениха, который являлся ей по ночам.

Сначала его притягивало отсутствие в ней материнского отношения к нему, ее нежелание организовывать его жизнь; ее мрачная, опасная женственность, связанная с корнями жизни и смерти. Но страхи внезапно нападали на нее, выливались в тревоги, необъяснимое раздражение, упрямое молчание. Она не понимала, что мир, смерть, мрак, люди, предметы существуют самостоятельно, независимо от нее. Она боялась ночи и покойников, но еще и пыли и птиц. Всего того, что могло случиться неожиданно и не поддавалось контролю, в том числе и любви. Тень беды, болезни, смерти простиралась на вещи и людей, к которым она приближалась. Она боялась, что тот, кого она любит, подвергается смертельной опасности, как это произошло с ее женихом. Ее красота сопровождалась мрачностью траура.

А какой одинокой и несчастной была маленькая розовощекая девушка из Квебека! У нее были мелкие жесты, простая, беззащитная прелесть. В первый раз она пришла к нему, чтобы помочь с переводом на французский язык. Они прервали работу ужином. Пока ели, разразилась буря. Град хлестал по стеклам, пропало электричество, неверный свет свечей колебался на стенах, озаряемых извивающимся блеском молний, сотрясаемых грохотом грома. Когда он выразил намерение проводить ее домой, она умоляюще прошептала: «Не уводи меня». У нее был такой вид, как будто она подверглась какому-то ужасному насилию и снова боится его. Во время любви она просила шепотом: «Нежнее».

Во второй раз он встретил ее на улице. Она шла и плакала. Рейган подверг бомбардировке Ливию, она не понимала причину всех этих смертей. «Еще и дети», — говорила она. «Причем же дети?» Она с трудом держалась на ногах. Наверное, выпила слишком много пива. «Почему люди продолжают идти так, как будто ничего не случилось?» — спрашивала она. Он отвел ее домой, положил в кровать, остался у изголовья, гладя ее по лицу, пока она не уснула.

Следующие несколько недель он пытался защитить ее от самой себя, излечить от смутной боли, делавшей ее такой чувствительной к насилию в мире и такой несчастной.

Глава вторая

В вечерних августовских сумерках автомобиль быстро скользил вдоль берега реки Утауэ, мчась в Монреаль. Широкая река текла через пруды и луга навстречу огромной красной луне, поднимавшейся над горизонтом. Беспредельное небо соприкасалось с линией земли. Взгляд не наталкивался на препятствия, не мог остановиться на холмах и горах, а устремлялся вперед в безграничные пространства. Когда луна поднялась так высоко, что могла смотреть на себя в Утауэ, хотя еще не совсем угас дневной свет, он подъехал к деревянному дому, в котором жила девушка-канадка с родителями.

Это было маленькое село, а не город. Много одинаковых деревянных домов, далеко друг от друга, с площадкой для автомобиля впереди, с креслом-качалкой под аркой, с огородом позади дома, со стороны реки. Первое движение утром — включить телевизор, последнее в конце дня — выключить его. Раз в неделю покупки в огромном торговом центре, единственном месте встречи населения.

Мать весь день проводила, неподвижно сидя у телевизора. Отец — с раздутым от пива животом — ходил за покупками, готовил еду, после ужина ставил кассету с фильмом, растягивался перед телевизором в кресле-качалке, пил одну за другой банки пива, рыгал.

Он смотрел на мать, на отца, старался понять, спрашивал. «Отец, — говорила девушка из Квебека, — когда я была маленькая, держал меня за руку, чтобы я уснула. Потом он уехал работать в Соединенные Штаты на гидроцентраль, хорошо зарабатывал, но вернулся дурным, стал пить. Я не могла спать по ночам от страха, зная, что он придет пьяным. Он приходил поздно, кричал, я в ужасе ждала в кровати, что он подойдет ко мне. Потом и сама начала пить время от времени». «А мать?» — спрашивал он. «Она ничего не делала, была измученной, подавленной, плакала».

Квебекская девушка работала на гидроэлектростанции на реке Утауэ. Река была перегорожена плотиной из железа и стали, с высокими опорами и гигантскими металлическими тросами. Вход на электростанцию находился на другом берегу реки, и надо было переплывать реку на пароме, перевозившем машины и людей. Гостям полагалось надевать накидку и каску. «Вы в Европе еще не думаете об этом, — говорила она, проводя его внутрь. — Но электромагнитные поля опасны, особенно для детей. Мир скверно устроен, никто не думает о детях, умирающих от лейкемии. В нашей стране умирает много детей, потому что много электростанций». Надо что-то делать, чтобы защитить детей, говорила она, закрепить законодательством минимальное расстояние от линий электропередач до школ, детских садов, больниц, жилых домов. Но за этим стоят большие экономические интересы, закон заморожен, никто не ходатайствует о его одобрении. Она продолжала волноваться о судьбах детей, качала головой, говорила, что никто не думает о детях и что мир отвратителен.

«Но зачем столько электричества?» — спрашивал он. «Чтобы продавать его, в основном, Соединенным Штатам, а они в ответ посылают нам кислотные дожди. Посмотри на свои ботинки, когда идет дождь».

Он посмотрел, через несколько дней. К ботинкам прилипла жидкая зеленоватая грязь, лак потрескался, изменился цвет, кожа стала шероховатой. Зимой приходилось надевать поверх ботинок защитные гетры. Рыба в больших озерах погибала, деревья были поражены, становились желтыми, сначала макушки, потом и низ кроны. Огромные леса высыхали, превращались в кучи древесных отходов, гниющих, с отваливающейся корой. Десятки видов животных исчезали.

Он снова смотрел на луну несколько дней спустя, с тринадцатого этажа башни на Изабелла Стрит, в Торонто, куда он переехал на жительство, недалеко от университета, в котором он преподавал. Желтый мяч в самом центре закрытого пространства между двумя ярко освещенными небоскребами: как ненужное украшение.

В башне было двадцать этажей, небоскреб среди других небоскребов, совершенно одинаковых, с десятками одинаковых квартир, обставленных одинаковой мебелью, в которых жили одинаковые люди, сотня человек в башне, едва здоровающихся в лифтах, поднимающих их наверх. Не нужно было вытирать пыль, махать тряпкой, расставлять тарелки. Фирма присылала работников по уборке квартир; мусор выбрасывался в мусоропровод в стене кухни и исчезал в недрах многоэтажного дома. Каждая квартира имела в подземном гараже место для машины: все места одинаковые, очерченные на земле, пронумерованные, — и оттуда на лифте можно было подняться сразу в квартиру.

В Отделении изучения литературы все говорили о компьютерах и деньгах. Преподаватели организовывали собрания, искали спонсоров, подсчитывали, вели дела, объединялись вокруг компьютера, горячились, сравнивая характеристики своего компьютера с другими. На компьютерах они писали непрерывные просьбы о финансировании и разворачивали профинансированные исследования, заключавшиеся в том, чтобы перевести литературные произведения на другой компьютер, копируя, сканируя их. Целые века литературы он-лайн. Не надо было больше брать книги в руки, листать старые пыльные фолианты. Гордо показывали друг другу дискеты.

Девушка-японка очень любила всякие технические новшества. Она приходила на занятия с портативным компьютером, посылала факс при помощи маленького сотового телефона. Она родилась в Канаде, получила степень магистра в Соединенных Штатах, вышла замуж за италоамериканца; потом вернулась в Торонто в аспирантуру, одна. «Ты живешь отдельно от мужа?» — спросил он у нее, наверное, слишком неожиданно. «Не совсем», — ответила она с милой двусмысленной улыбкой.

У нее было гибкое тело, она слегка наклонялась вперед, как бы грациозно поддаваясь и уступая; время от времени яркий блеск улыбки освещал ее лицо, загадочные глаза без ресниц делались смеющимися и шутливыми.

Во время занятий она сидела на стуле мягко, немного наискосок, поджав ноги, сложив руки на животе и смотрела на него, не делая заметок на заранее открытой портативной «Тошибе». Когда их взгляды встречались, она вдруг опускала глаза с мелькающей, как молния, улыбкой, то ли шутливо, то ли лукаво.

После лекции он догнал ее у кафетерия, пригласил за свой столик. Они немного поговорили, встречаясь глазами (тогда ее глаза загорались на мгновенье) и отводя их. Наконец он попросил ее показать ему город. «Сходи в Итон Центр, — сказали ему коллеги, — это пример гиперпространства постмодерна, город в городе, намного больше, чем Центр Святого Бонавентуры в Лос-Анжелесе, описанный Джеймсоном: восемнадцать кинотеатров, тридцать залов боулинга, дискотеки, десятки и десятки банков, ресторанов, торговых центров». Это правда? Не могла бы она пойти с ним?

Она пошла с ним. Было еще светло, и они сначала посетили Кэббедж Таун, одну из самых старых частей города. Это было днем после обеда, и в воздухе блестело солнце бабьего лета. Гуляли семьями, за руку с детьми. «Это ферма-музей, городская администрация создала его для детей, которые никогда не видели домашних животных», — объясняла она. Во внутреннем дворике мужчины и женщины, одетые по моде начала XIX века, прогуливали лошадей, чистили скребком ослика, бросали корм выводкам гусей и кур, приносили болтанку двум свиньям в загоне, сено двум дойным коровам в другой загородке. Позади фермы в заграждении бродило маленькое стадо коз. Вокруг толпились дети, показывая пальцем на животных, спрашивая их названия у родителей, возбужденно крича.

На подземке они доехали до Янг Стрит, потом прошли немного на юг. Они и не заметили, как очутились перед Итон Центром. Вход в него был очень маленький, почти невидимый, и три надстроенные этажа не отличались от других таких же исполинских сооружений.

Внутри, однако, он сразу понял, по чувству дезориентации, которое он испытал, что с ним происходило нечто необычное. Прежде всего, воздух, температура. Постоянные, вневременные и неизменные, искусственные. Затем исчезновение пейзажа. Ни неба, ни воздуха, ни солнца, ни луны, ни звезд, ни дождя, ни снега. Никакого лета и зимы, никаких времен года; ни день, ни ночь. Но огромные пространства из пластика и стекла, лифты, летающие вверх и вниз, движущиеся лестницы, разбегающиеся во всех направлениях, большие и маленькие лампы, неоновый свет, вывески, попеременно то загорающиеся, то гаснущие; и еще фонтаны, каскады воды вдоль движущихся лестниц, озерца, газоны с пальмами и оливами. Натуральное и искусственное, искусственное и натуральное больше не различались. Даже свет, который просачивался сквозь матовые стекла, так незаметно сливался с электрическим, что никто не почувствовал, как тот полностью заменил его.

Вот деревце, скамейка. Но здесь нельзя гулять. Можно только перемещаться. Действительно, они перемещались внутри непрерывного движения, составляя подвижную и сложную толпу, муравьи в спокойном и сверхорганизованном, но, тем не менее, взволнованном муравейнике, где все безостановочно сновали вверх и вниз, вдоль и поперек. Они вливались в зернистый поток, устремлявшийся к лифтам, двигавшийся по эскалаторам и автоматическим лентам, впадавший во все новые, но всегда одинаковые пространства: они должны были идти по стрелкам, цветовым сигналам, указателям, которые непрерывно информировали, направляли, вели. Они шли внутри массы, без классов, наций, принадлежностей, личностей, пестрый рой индивидуумов, различных и одинаковых, в одних рубашках, коротких штанах, майках, джинсах, на вечных каникулах: каждый не был ни особенно счастлив, ни особенно несчастлив. Все смотрели на товары, изумлялись товарам, сравнивали товары, покупали товары, меняли деньги на товары. Нет, даже не деньги: Visa American Express Diners Club Mastercard Japan Credit Bureau Carta Si, другие карты чеки денежные знаки.

«Смотри, — говорила она, — смотри, какое чудо последнее поколение компьютеров и еще факсы, стерео, телевизоры, японские, европейские, американские, Grundig Philips Phonola Sony Samsung Macintosh Toshiba Canon IBM, проблема только в том, что выбрать». И она ему показывала модемы, программы, разницу между системами ИБМ и Макинтош, литературные и историко-художественные гипертексты. А потом ряды аудиовизуальной продукции, CD и компьютерных приставок для пользования интернетом, дискотеки, залы для боулинга и электронных игр, кино, Снак Пицца Макдональдс Кентукки Фрайд Чикен, рестораны китайские японские израильские индийские итальянские мексиканские французские греческие тунисские квебекские, ряды готовой одежды, сорочки из Тайваня и Италии, обувь из США и Европы, с или без синтетики, мебель для дома английская, французская и немецкая, электробытовые приборы, потом книги американские английские французские, романы, рассказы, поэзия, нагроможденные исполинскими стопками, журналы на английском французском испанском итальянском, косметика драгоценности духи, мода от Армани Валентино, Картье, Готье и т. д., комплексные витамины цинк железо и другие минералы, зубная паста шампуни пена для ванной и душа, аспирин, пилюли и капли от всех видов боли, пища со всех концов света, вина Луары, Прованса, Бордо, белые вина Калифорнии, итальянские Кьянти и Пино, Порто Водка Джин Виски Текила и т. д., ликеры русские португальские английские мексиканские, средиземноморское оливковое масло, итальянская паста Барилла, мексиканские соусы, экзотические фрукты с Кубы и из Чили, сушеные финики и фиги из Туниса, апельсины с Сицилии из Испании Марокко, сыры греческие и французские, обычные книги и английские роскошные издания, газеты на английском испанском французском итальянском немецком арабском португальском китайском японском языках…

Немые ряды вещей в неясном фоновом гуле: человеческие и металлические голоса, звуки и музыка, сообщения и шумы, новости смешиваются, накладываются друг на друга, распространяются, имена и названия марок, номера цифры цены до бесконечности. «Ты не пользуешься электронной почтой?» — спрашивает она. И ему хотелось бы сказать, что диалог по электронной почте кажется ему виртуальным стереотипным карикатурным, без интимности, от одного одиночества к другому. Но он подумал, что будет выглядеть смешным, и промолчал.

Слова звуки музыка голоса металлические звуки граффити знаки чертежи фото в исполинских пространствах пластика и товаров: языки надписи цветные начерченные музыкальные усиленные повторяемые, сверкающие убедительные захватывающие кричащие шелестящие — на стенах и ступенях эскалаторов и лифтов, на контейнерах для мусора на блестящих потолках на полу на сумках и рюкзаках на бумаге пакетов на видео магазинов на форме и улыбках продавщиц на майках и футболках клиентов. Опутанные сетью знаков, подталкиваемые легкой эйфорией неконтролируемого желания, все новые глобулы толпы набегают волнами, беспрерывно раздуваясь и сдуваясь, компонуясь и рассеиваясь, как стаи птиц, которые по вечерам слетаются, сплетаются в хоровод и вдруг рассеиваются в небесных просторах; неприкаянные души, которые носит теплый ветер, водит их туда-сюда, вверх-вниз, сбившиеся с пути души.

По ту сторону невидимых птицеловных сетей, сетей мира, воздуха, жизни? Незаметные вход и выход; неощутимое «там». Все, что движется по ту сторону облицовки из матового стекла, изображения людей и стран, мерцающие на видео, размноженные до бесконечности на бесконечных сетях каналов, не имеют реальности и существования. Может быть, поэтому, когда кто-то из костей и плоти переваливает через границы и приезжает из гетто или с континентов голода, становясь явлением, которое нарушает привычный ход вещей, устрашает, смущает как привидение, его снова надо загнать в загон, запереть, исключить или утопить, подвергнуть бомбардировке уничтожить?

Так он думал, но ничего не говорил, так как она была очень милой, довольной всем, что видела, и хотела когда-нибудь иметь возможность купить все это.

Они продолжали еще некоторое время встречаться глазами на лекции, встречаться в кафетерии; иногда ходили гулять, брали такси или подземку, ходили в кино, посещали новые кварталы, музеи, зоопарк, Научный центр Онтарио, вместе ужинали. Она улыбалась, смеялась глазами, делала заметки в электронной книжке. Он не осмеливался сжать ей руку, лежащую на столе, погладить по волосам, обнять за талию, когда они входили в ресторан. Его рука, которая должна была сделать этот жест, казалось, двигалась независимо от него, но останавливалась, немела, почти причиняла ему боль в судорожном напряжении.

Вечером он провожал ее домой; потом спускался в подземку, садился в один из последних поездов, в вагоне было мало пассажиров, они казались усталыми, сонными или пьяными, молодежь с отсутствующим взглядом и банками пива в руках, с наушниками в ушах, слушала музыку, изолировавшую их от внешнего мира, ехали цветные женщины и мужчины, занимающиеся ночной уборкой; он выходил, поднимался на колючий ночной воздух, шел среди высоченных небоскребов, на которых горели, то вспыхивая, то затухая, цветные надписи, яркими белыми пятнами светились сотни окон; он сжимался под курткой, защищаясь от влажного ветра с озера, думая о ее загадочной улыбке, о маленькой страдающей девушке из Квебека, вздыхал, сердился; проходил мимо ночных заведений с вывешенными наружу фотографиями полуобнаженных стриптизерш и стриптизеров, добираясь, наконец, до улицы Изабелла Стрит, которая уже заполнялась людьми в комбинезонах, работниками фирм, занимающихся наведением чистоты в городе, машинами, мусоровозами, автоцистернами с насосами, убирающими с мостовой бутылки, банки, пластиковые пакеты.

Во время уикенда он вел себя как примерный муж, брал напрокат машину и ехал навестить канадскую девушку, вдоль реки Утауэ; или, реже, она сама приезжала в Торонто на автобусе. Но остальную часть недели ему не удавалось заставить себя меньше думать о японке. Он должен был запретить себе это, перестать смотреть на нее на лекции, должен был сидеть дома и читать, заниматься. Ему не хотелось разочаровывать маленькую девушку из Квебека, повторять ситуации прошлого, метаться между двумя женщинами.

Тогда он поднимал трубку и звонил ей. «Как поживаешь?» — спрашивал он. «Так себе», — отвечала она. Голос звучал издалека, отделенный плотной, непроницаемой завесой. «А работа? А родители?» «Так себе», — повторяла она. Он уныло клал трубку. Надо было увезти ее отсюда, привезти в Италию.

Последние стаи уток-крякв проносились в вышине на фоне облаков и проблесков небесной лазури, пролетали обширные пространства больших озер, мигрируя, между небом и землей в сторону Южного Креста. Бабье лето закончилось. Но парки все еще стояли желто-красные. Сухие листья сворачивались, отрывались от ветвей кленов, устилали мягким ковром тропинки и лужайки. По утрам их жгли, и от высоких куч поднимались черные столбы дыма. Начинались затяжные дожди, скоро должен был выпасть первый снег. На Рождество он собирался уехать в Италию с канадской девушкой и сделать попытку жить с ней вместе.

Все более безжалостные, черные белки вытесняли рыжих, преследовали их до самого края парка, они выскакивали на дорогу и попадали под колеса автомобилей, превращаясь в пятна крови, костей и шкурок, растертые, расплющенные колесами на асфальте.

По ночам он видел во сне жену и девушку, с которыми, ему казалось, он расстался навсегда. Когда он просыпался, у него тянуло под ложечкой. Значит, все повторялось?

Он ходил в университет, закрывался в своей комнате, ждал начала лекций, глядя из окна, как северный ветер подметает лужайку перед библиотекой, как студенты преподаватели белки быстро пробегали, спасаясь от холода, как вереница курильщиков терпеливо стояла ногами в снегу у входа.

Иногда стучалась девушка-японка, улыбалась, садясь перед ним, открывала компьютер, просила рекомендательные письма для получения стипендий, показывала исследовательские проекты, работы для исправления. Пастельные цвета тканей — розовый, голубой, салатный — подсвечивали потаенную впадинку подмышки, кожу шеи и затылка, который то прятался, то приоткрывался из-под волос, белизну ноги, сверкавшую в разрезе. Как противиться блеску загорающихся глаз, приглашению ленивой чувственности, проникающей вглубь тебя…

О, сани фильма «Очи черные»[21]Художественный фильм режиссера Н. Михалкова, драма (Россия, 1987) с итальянским актером Марчелло Мастрояни в главной роли (приз Каннского фестиваля 1987 года за лучшую мужскую роль). Итальянец Романо на одном из европейских курортов влюбляется в русскую молодую женщину. Его роман становится предметом насмешек богатой и беззастенчивой жены. Он покидает знаменитый курорт и едет в неизвестную Россию в надежде увидеть, а может и начать, совсем другую жизнь…
, бегущие по широким заснеженным просторам, и Марчелло Мастрояни, который стоит в них во весь рост, поет, смеется, машет рукой, щелкает хлыстом, счастливый, что нашел прекрасную русскую женщину, любовную страсть, Кармен! И убогая капитуляция, возвращение в дом жены, печальная победа долга и расчета. В темноте зрительного зала тоска берет его за горло, подталкивает к решению, пока он чувствует с мучительной тревогой, как девушка-японка дышит рядом, локтем к локтю, угрожая его будущему или, возможно, спасая его. Когда они встали в толпе выходящих с сеанса людей, в коридоре он ее спросил: «Хочешь пойти ко мне домой?».

После любви, в кровати, он смотрит на нее, слегка проводит рукой по обнаженной изогнутой спине. Почему не выбрать ее? Она такая мягкая, гибкая, такая сильная и нежная, такая хрупкая. Почему не жить с ней?

«На Рождество я возвращаюсь к мужу, в Соединенные Штаты», — говорит девушка-японка. «Но почему?» — спрашивает он. «Ты должен понять это, — улыбается она, смотря на него снизу вверх, слегка кивнув головой, — ты тоже связан с другой». «Правда», — вынужден признать он, невольно вздрагивая от внезапного приступа тревоги. Чем больше она поддается ему, такая мягкая, уступчивая, тем больше остается самой собой и ускользает от него, желанная, неприступная, невинно готовая ранить его, отдать уже решенному будущему.

Она встает обнаженная, ставит компакт-диск в проигрыватель, начинает звучать музыка, а она пока говорит по-японски по сотовому телефону, набирает что-то на электронной записной книжке.

За день до возвращения в Италию он захотел проводить ее на машине на другую сторону большого озера, где жили ее родители и ждал муж. Порывы снега и ветра с силой ударяли по автомобилю. Он вел, огорченно сжимая ее маленькую руку. Он не понимал, почему ему так больно. Время от времени звонил сотовый телефон, она отвечала то по-английски, то по-японски, то по-итальянски. Они подъехали к площадке перед домом, утопающем в белом снегу. В окнах горел свет, виднелись разноцветные огни и ветви большой рождественской елки. Они обнялись. Но она была уже далеко, как бы уже внутри тесного и теплого семейного круга в доме, ожидавшем ее.

Он остался в машине один. Спине было холодно. Автострада шла вдоль озера, огибая его. Колеса тонули в жидкой снежной слякоти. Вода повторяла собственные монотонные удары о берег, то приливая, то отливая от берега.

Глава третья

Он был в Италии, когда разразилась Война в Заливе. Испуганные люди штурмовали супермаркеты, скупая макароны, рис, мясо, чтобы набить холодильники. Эксперты ЦРУ, генералы НАТО, специальные корреспонденты сменяли друг друга по телевизору, занимали все каналы, сравнивая захват Кувейта с захватом Польши и аннексией Австрии Гитлером, оценивали военную силу Саддама, действия отборных войск гвардии диктатора, число и оснащенность его дивизий, число ракет земля-воздух, которыми он располагал. Армии Запада, во главе с Соединенными Штатами и Англией, но также и Франция, Германия, Италия, Россия, даже Марокко, Тунис, Египет мобилизовали воздушный и морской флот, послали контингенты войск наземных и военно-морских сил. Большие американские авианосцы переместились из Тихого и Атлантического океанов в Средиземное море, в Красное море, в Черное, нагруженные ракетами, самолетами, «умными» бомбами. Телевидение показывало следы ракет в небе Багдада, белые вспышки взрывов в ночной темноте, яркие выбросы огня зенитной артиллерии, пожары и руины зданий, бедных людей на базарных площадях и вокруг воронок от взрывов, умирающего баклана, покрытого черной нефтяной жижей, разлившейся по морю.

Главнокомандующий, генерал Шварцкоф, появлялся в военной форме, благосклонный медведь, улыбающийся, металлической палочкой в руке он показывал направление удара, мост, который надо было взорвать, маленький кружочек на карте, который потом становился самым настоящим мостом, с проезжающим по нему автомобилем. Пока ракета ищет цель, удастся ли автомобилю вовремя уехать? «Счастливчик, успел!» — довольно восклицает медведь-боров, пока мост взлетает в воздух, распадаясь на бесконечное число обломков, и все увлекаются новой лотереей и болеют за неизвестного автомобилиста и «умную» бомбу.

Ночью ему приснился отец девушки-канадки с лицом медведя-борова генерала Шварцкофа, которое злобно ухмылялось. Во сне он входил в гостиницу, за ним, как ему казалось, он видел пару, растаявшую в темноте. В комнате была двуспальная кровать и односпальная. Он выбрал односпальную, и в это же время незнакомая женщина, серьезная, сердитая, улеглась рядом с ним. Должно быть, он начал обнимать ее, целовать, что-то делать, но чувствовал себя неловко, тревожился, боялся, что другая пара войдет в комнату и займет соседнюю двуспальную кровать. Вдруг он увидел, что из-за оконной занавески за ним следит человек, это был отец девушки из Квебека, но с лицом медведя-борова и колючими холодными глазами.

Во времена Вьетнама все было ясно. В мире было две противостоящие друг другу силы: с одной стороны, американский капитализм, с другой — крестьянское население, которое хотело коммунизма и национальной независимости. Было естественно встать на сторону вьетнамцев, Хо-ши-мина, крошечной крестьянской девушки, держащей в руках ружье и толкающей впереди себя огромного морского пехотинца в маскировочном комбинезоне и с поднятыми вверх руками. Теперь все изменилось, добро и зло завязались в один узел, слились в непристойный оксиморон. Один образ мыслей преобладал в мире и объединял богатых и бедных, угнетателей и угнетенных, покупателей и продавцов нефти. Уже невозможно было принять ту или другую сторону. Возможно, он тоже ненавидел генерала Шварцкофа только потому, что тот был образом власти, силы, жестокости мужского господства, и никакая Шехеразада не могла очаровать и облагородить его.

Он был в Соединенных штатах в день победы. Двести тысяч погибших с одной стороны, сто тринадцать, с другой, почти все — жертвы инцидента в тылу. Солдат Саддама теперь по телевизору показывали в сандалиях на босу ногу, беззубыми, с ввалившимися от голода щеками, с поднятыми вверх руками, только что бросившими устаревшие ружья. Или же показывали горы трупов, вывозимых штабелями из пустыни между металлическими листами грузовиков. По случаю победы Америка была украшена флагами. Генерал Шварцкоф, герой войны в заливе, дефилировал в Вашингтоне под дождем из лепестков роз.

Он позвонил в Италию канадской девушке. По другую сторону океана она была вне себя и плакала. Она опять выпила. «Тебе не удалось исцелить меня, — говорила она. — Я тебя разочаровала. Я не могу больше быть с тобой. Хочу уйти в себя и больше никому не открывать».

Снова он потерпел неудачу. Снова он искал женщину, чтобы защищать ее, а не любить. Снова он дал себя соблазнить жалобе слабости, в нем победила мать. Снова он платил долг совести быть отцом. Отныне все было ясно: он должен остаться один, жить один, не создавать себе больше иллюзий.

Но была вообще Война в Заливе? Все исчезло: испачканный в нефти баклан, риск появления нового Гитлера, горы трупов в пустыне, интервью с военными экспертами, заявления политиков, статьи и очерки экономистов социологов политологов антропологов. Все пропало, как будто никогда и не происходило, как будто это был всего лишь спектакль, без вещественности, без реальных убитых и трупов.

Он вернулся в Италию. И снова жил один, за городом. В Тоскании леса тоже желтели, болели. Каждое лето ужасные пожары предавали их огню, оставляя черные пространства обгоревших культей. Ближайшие к населенным пунктам леса были завалены шприцами и отбросами, пластиковыми пакетами и асбестовыми плитами, старыми матрацами сломанными холодильниками металлическими сетками от кроватей каркасами телевизорами унитазами выпотрошенными автомобильными остовами. Пожары обнажали свалки, в которые превратились леса. На холмах Кьянти воздвигли новые линии электропередач, пятидесятиметровые столбы позади домов. В городах тишина постоянно прерывалась гудками сигнализации, завыванием полицейских сирен. Перед банками и торговыми центрами на автомобильных стоянках парковались группы частных полицейских.

Телеэкраны показывали политических деятелей, запинающихся с пеной у рта перед самовлюбленными судьями, которые облизывали губы, улыбаясь.

Его терзало одиночество. Тишина ночной деревни больше не защищала его, как некогда. Он внезапно просыпался, после трех-четырех часов сна. Он прислушивался к потрескиванию в соседней комнате, к скрипу ставен, к мрачному повторяющемуся крику филина. В тишине неожиданно вдруг падал какой-нибудь предмет, заставляя его подскакивать в кровати. Тогда он вставал и шел смотреть: это была книга, до сих пор стоявшая на полке, скатившийся со стола карандаш, плохо поставленная на сушилку тарелка. Предметы возмущались, двигались, казалось, составляли заговор против него. Ему не удавалось уснуть снова. Сам дом казался ему враждебным. Он размышлял о том, что ему могло бы стать плохо, что в этом же возрасте его отец серьезно болел, его оперировали, и что то же самое могло произойти с ним, и не было бы никого, чтобы помочь ему. Машинально мысленно он искал причину тревоги и беспокойства, нападавшего на него и не оставлявшего его теперь даже днем.

Ему позвонил рабочий из Каррары, старый товарищ по 68 году, Джо. Он не видел его около двенадцати лет, но помнил его высоким, крупным, с большими руками. Он был землекопом, потом, после мраморного кризиса, поступил на работу в администрацию округа, а теперь стал — как он сказал по телефону — муниципальным работником. Прошло время, однако группа каррарских рабочих осталась сплоченной, теперь к ним присоединились сыновья, которых они с детства брали с собой на собрания, чтобы защитить их от болезни спортивных фанатов и дискотек, и поэтому они сразу усвоили, что в мире есть настоящие проблемы. Они собирались каждый день и рассуждали о политике, анализировали экономическую ситуацию в мире и в Италии, спорили, до сих пор шли ссоры между троцкистами и сталинистами, сторонниками Бордиги[22]Бордиги Амадео (1889–1970) — один из основателей Коммунистической партии Италии, образованной в результате раскола Социалистической партии на Ливорнском съезде 1921 года. Подверг острой критике просталинское перерождение Третьего Интернационала.
и Грамши[23]Грамши Антонио (1891–1937) — итальянский политик, философ, литературный и театральный критик, один из основателей Коммунистической партии Италии, выдающийся представитель итальянской культуры XX века.
, говорили о Каутском Булганине Димитрове, ошибках Третьего Интернационала. Они были коммунистами, как если бы Берлинская стена никогда не падала, даже никогда не существовала. В действительности они были далеки от реальности, думал он. Только в Карраре, из-за изолированности района, из-за ситуации экономической и социальной отсталости, из-за особых культурных и политических причин, могли оставаться подобные типы активистов. Он вспомнил сына могильщика: когда тот родился, отец положил ему в кровать партизанский автомат, у могильщика было красное лицо и рыжеватая борода, он пил и быстро пьянел. Когда он в 68 году ездил в Каррару проводить собрание, могильщик провоцировал его, хватал за грудки, говорил ему как бы шутя, обдавая запахом плохого вина: «Ты интеллигент, а значит, можешь стать предателем».

Сейчас Джо организовал культурный центр, Красный штаб, и просил его прийти к ним поговорить. Они хотели знать — почему десятки тысяч чернокожих в Лос-Анжелесе взбунтовались, ограбили супермаркет и подожгли его, стреляли в полицейских? Почему в Лос-Анжелесе сорок два чернокожих были убиты? Только из протеста против белых полицейских? Он так долго жил в Северной Америке, может ли он объяснить, почему происходят подобные вещи? А особенно — почему чернокожие не совершают революцию?

Ему хотелось ответить, что никто отныне не может совершить революцию, даже они. Придя к ним, он ограничился тем, что сказал, что североамериканские чернокожие объективно идут впереди, так как переживают своего рода новую ситуацию без выхода, у них нет прошлого и нет будущего, как будет скоро и с рабочими Каррары. В Америке случается, что тот, кому плохо, в один прекрасный день берет оружие и начинает стрелять очертя голову, а обитатели гетто, отчаявшиеся, ожесточенные, жаждущие мщения, берутся за оружие, стреляют в полицейских, грабят и поджигают торговый центр. Но на этом все и кончается. В больших городах, в Лос-Анжелесе, Чикаго, Нью-Йорке — всюду бедняки и отверженные, на границах гетто гражданская война не прекращается ни на один день, без иллюзий и перспектив. Безрассудные и отчаянные восстания, но не революция. Время Черной Власти прошло навсегда. Черные пантеры были убиты один за другим агентами ЦРУ, чтобы прикончить их в Детройте, были даже брошены полицейские на танках, и город так больше и не оправился от катастрофы. Разве только, как всегда бывает, когда невозможна будущая самоидентификация, чернокожие ищут ее в прошлом и становятся последователями Аллаха или примыкают к мистическим сектам телевизионных проповедников. Но то же самое происходит у нас, достаточно посмотреть на феномен Лиг[24]Лиги представляют собой политические объединения, недавно появившиеся в Италии; они рождаются под эгидой территориальной общности и региональной самобытности и часто несут на себе печать ксенофобии и даже расизма. — Прим. автора.
или возвращение мусульманского фундаментализма. Когда нет будущего, каждый пытается воссоздать или придумать себе прошлое (и я, в сущности, сделал то же самое, мелькнула на мгновение у него мысль). Поверьте мне, — заключил он, — в университетских городках больше марксизма, чем в черных гетто. «Смотря что понимать под марксизмом», — сказал Джо.

Рабочий с рыжеватой бородой и красным лицом проводил его к машине. «Теперь ты ни во что не веришь, — сказал он, — видишь, я был прав, а Ленин ошибался. Интеллигенция никогда не изменяет своему классу, слишком хорошо она устроилась». И обнял его, без злопамятности.

Глава четвертая

Не помня, что она там, он вошел в ванную. Обнаженная, она сидела на биде и резко повернулась в его сторону. Черной молнией блеснул хлыст волос, белое лицо мелькнуло над широкой аркой плечей. Ее улыбка, между гордостью и смущением, поднялась из глубины ее далекой души: и он поспешил ей навстречу.

Она была женщиной-женой. Женщиной, а не девушкой, средиземноморской госпожой. Не матерью и не дочерью. Женщиной, твердо стоящей на земле, из породы островных пастухов, женщиной гор и морей. Круглые сильные плечи, крепкая спина. Женщиной, которую надо крепко схватить и кусать, брать силой, входя между ног, пока она гордо держит голову и тоже борется, чтобы обладать им. Женщиной-женой, которую надо сжимать по ночам, в темноте, в железных кроватях, как у прадедов, в их деревенские ночи. От которой надо иметь сына, вытолкнув его в мир самой силой любовного акта.

Женщина, найденная поздно, осенью жизни, и от этого еще более сладкая, как последняя гроздь винограда на ноябрьской лозе. «Влюбленный мальчишка», — говорит она ему, и его пятьдесят два года улыбаются ей.

Значит, порочный круг повторений разомкнут? Он уже не один. Он сменил дом, родился сын, теперь он чувствовал себя настоящим отцом, он достиг, наконец, вершины жизни. Он прислушивался, с внутренней дрожью, к этой опасной полноте: от нее можно было только спуститься, неожиданно броситься вниз.

Из окна нового дома он смотрел на листья магнолии, на луг покатого склона. Он читал, как и все, Ницше, Хайдеггера и их итальянских, французских, американских популяризаторов. Но, как он ни пытался, ему не удавалось видеть только листья. Конечно, он мог различать их, даже пересчитать, один за другим. При каждом порыве ветра магнолия показывала их с глянцевого лица и изнанки.

Ярко светило солнце. Острые пики осоки, стебли редких подсолнухов, длинные ножки желтых ромашек были хорошо видны по ту сторону изгороди, на соседнем гребне холма. Они колебались от дуновения ветра, и тогда между ними появлялись голубые полоски неба. Всякая вещь должна была существовать в себе и для себя, в собственной казуальности, без связи с другими, обреченная на смерть. Идея, что вещи объединены какой-то связью, уносимы одним потоком, направляющим их к концу, совершенно произвольна. Изъян человеческого мозга, больного культурой, нуждающегося в смысле и в истории, отклонившегося от западной метафизики. Единственное становление — то, что происходит с каждой молекулой, — в вечном возвращении каждого атома на свои круги: вертушка смерти.

А для взгляда, смотрящего в окно, листья соединяются в широкий зонт магнолии. За изгородью, травы и цветы на склоне, земля полей, лесные заросли в низине, черная линия кипарисов на холме неизбежно складываются в пейзаж. Потребность понимания так же мотивирована, как и сознание ничто. Целое так же необходимо, как и деталь. Возможно, даже рассматривать листья каждый по отдельности — всего лишь хитрость, самоуправство разума и культуры, следовательно, выбор, такой же пристрастный.

Нет, любой, кто бы ни посмотрел на листву, не мог видеть только листья. Он снова поднял голову и устремил свой взгляд за магнолию. Желтая полоска дороги отделяет темную зелень виноградника от плотной массы леса: так аккуратный шахматный порядок полей — желтые квадраты уже сжатой травы, черные квадраты обработанной земли, зеленые квадраты виноградников — спасает от пышного роста диких трав и растений. Между квадратами виноградника и леса вьется светлая дорожка. Оттуда можно проследить, с левой стороны, куда она ведет, до самых красных крыш стоящих группой домов. Этой дорогой трактор едет в поле. Дорога идет вдоль невидимого ручья, спрятанного в бледно-зеленой сени ив. И все же вода, несомненно, там есть, за гребнем кипарисов и наклонившимся зонтиком кривой сосны. Ведь ивы растут у воды. С другой стороны, справа, волнистая линия холмов прячет от взора маленький городок. Его не видно, но именно туда направляются автомобили, медленно двигаясь по шоссе, широкими кругами уходящему вдаль. Даже птицы, которые стрелой устремляются вниз, с крыш домов в заросли ив в долине, а оттуда — к деревьям дальнего леса, следуют заранее заданным и обоснованным траекториям: в полях они прикрепляют гнездо к кровле и летают от поля к ручью в соответствии с естественным порядком ограниченных материальных отношений.

Он ощущал потребность понять то, что он видел, и она диктовалась не самомнением, а желанием ограничить себя, признать узкие рамки человеческих связей и горизонт конкретных материальных отношений. Звезды на небе — знаки непознаваемых порядка или беспорядка, но созвездия составляем мы сами. Названия и очертания, которые мы им даем, не определяют никакой сущности, меняются от места к месту, от одной эпохи к другой, от культуры к культуре: Медведица, Колесница, Ковш; и все-таки, если вселенную затянет в бездонную воронку пустоты, кто сбережет их приметы, хотя бы и такие условные, преходящие, необоснованные, они веками служат ориентиром для человечества.

Каждый, влача свое существование, передает его потомкам. Между судьбой всех и каждого существует связь. Он всю жизнь искал ее и стремился укрепить. Нет, он не ошибся. Он лишь признал короткую цепочку общих обязательств. В этом не было ни гордости, ни высокомерия. Это была связь между двумя квадратами на шахматной доске полей, между порывом ветра и молниеносной вспышкой глянца магнолии.

Глава первая

Это была кровь. Красноватая кашица на подушке, матраце, пижаме была кровь. Кровь текла тоненькой струйкой из носа, пока он спал, промочила кровать, испачкала постельное белье.

В соседней комнате мать была в агонии. Оттуда слышалось неровное дыхание, прерываемое стонами, как будто всхлипывал безутешный ребенок, потом наступала томительная тишина. Жизнь вытекала наружу, как его кровь.

Сутками она лежала без сознания. Но ее рука судорожно сжималась и разжималась, царапая простыню, чуть выше брюшной полости.

В последний раз, когда она его узнала, она приподнялась на кровати, села, схватила его руку и, пристально глядя на него потухшими расширенными глазами, сказала: «Прости меня, прости меня», — и снова упала на кровать.

Он встал, снял наволочку и запачканное кровью белье, вымыл лицо, рот и щеки, как будто покрытые коркой. В этой кровати он когда-то спал подростком. В этой комнате в шесть утра мама будила его, приносила ему зажженную грелку и ставила под ноги, пока он заканчивал домашние задания, прежде чем отправиться в школу. Потом открывала ему дверь, смотрела, как он спускался по первому лестничному маршу, и захлопывала дверь только после того, как он скрывался внизу. И даже после, каждый раз, когда он приходил к ней, за несколько недель до болезни, она стояла у окна, махала ему сверху рукой, провожала глазами до поворота к остановке. Этот взгляд сопровождал его в пути, он носил его внутри себя, он был ему защитой, на протяжении долгих лет он давал ему силу и уверенность в себе в большом внешнем мире, а теперь он терял его навсегда. Прерывалась его связь с истоком, рвалась пуповина, связывающая его с жизнью.

Сводная сестра тоже встала и готовила кофе на кухне. Они говорили между собой, прислушиваясь к хрипу, доносящемуся из комнаты. «Когда я была девчонкой, — говорила сестра, — она была сурова ко мне. В школе просили назвать имена родителей, а я была дочерью NN. Когда требовалась подпись отца, каждый раз было так стыдно…»

Они говорили о том ноябре месяце, о каштанах, о матери, родители которой были горцами. Ребенком она жила на сваренных в кожуре каштанах и каштановых лепешках, на пистойских Апеннинах. Даже в последние годы ей нравилось собирать каштаны. Каждую осень в заранее условленное время они вместе ходили в рощи Лючерены, подбрасывали пятками корку каштанов, давили ее, наступая на них ногами, наклонялись и выбирали плоды каштанов, наполняя корзину. А затем жарили их или варили. «Без мамы, — сказал он, — мы не сможем пойти за каштанами в этом году. Это тоже теперь кончится».

В шесть лет она осталась без матери, умершей от испанки. Отец почти сразу же выставил ее из дома, чтобы снова жениться. Она жила у дяди с тетей, переехав с гор в город. Девушкой она, зарабатывая себе на жизнь, работала машинисткой. Ездила на службу на велосипеде. «Но когда она ждала ребенка, то почему не вышла замуж за твоего отца?» — спросил он у сестры. «Она разлюбила его. Они были помолвлены, но когда он узнал, что она ждет ребенка, сразу стал холоден, сдержан и заявил, что не любит ее больше и готов жениться на ней только из чувства долга. Тогда она отказалась вступать в брак только ради соблюдения приличий». Она одна растила незаконнорожденную девочку, бросив вызов предубеждениям. «Подумать только в какое время, в разгар фашизма. И тем более в Лукке», — говорила сводная сестра. «Но сколько страданий, и для нее и для меня», — добавляла она, прерывая тишину, в которой жалобные стоны, казалось, постепенно заполнили все углы комнаты. «Ты так никогда и не узнала своего отца?» — спросил он. Он заметил, что невольно понизил голос. «Нет, он даже не захотел меня увидеть, уехал в Америку прежде, чем я родилась, и с тех пор не объявлялся. Впрочем, так лучше. Предпочитаю не знать подобных типов». Она уже встала и, стоя перед раковиной, мыла чашки, вытирая их теми же движениями, которые он так часто наблюдал у мамы в том же углу кухни, теперь их повторяла ее дочь.

Когда мама приезжала к нему в Лючерену, после обеда она выходила с корзиной в руке, и, слегка сутулясь, гуляла по лугам и полям вокруг дома. Она собирала фиалки и ромашки весной, ежевику в сентябре, цикламены и каштаны осенью. Цветы она ставила в воду в банки из цветного стекла, черную кучку ежевики перекладывала в большую миску из белой глины, круглые каштаны, такие гладкие и полированные на ощупь — в ивовую корзинку под очагом. Потом она садилась у окна, ближе к свету, вдевала нитку в иголку, штопала сыну носки и подкладки карманов, вязала на спицах, зимой большими ножницами мешала угли в грелке. В строго определенное время она вставала, готовила ужин. Ее движения были уверенными и спокойными, размеренными, как всегда. Они привносили в дом покой, надежность повторений.

Вечером она тихонько подходила к кабинету, бесшумно появлялась в дверях. «Извини, что беспокою тебя, — говорила она. — Не порть глаза». И зажигала свет в комнате, уже погруженной в полумрак.

Мать не боялась повторений, не восставала против них, как он и его отец, признавала их, принимала, пользовалась ими, придавала им смысл и ценила их.

Когда она говорила, тосканские слова звучали чисто, мягко в пистойском произношении, без противного акцента ливорнцев или тягучей интонации флорентийцев. Рассказ журчал, как тихий ручеек посреди луга без склонов. Он отклонялся в сторону, возвращался в свое русло и снова тек, почти без всякого заметного движения.

Ей нравилось рассказывать. Медленно, терпеливо вдаваясь в подробности. Каждый предмет, каждый человек имел свою историю, с началом, развитием и концом, с бесчисленными связями с другими вещами, другими фактами и персонажами, каждый переживал свои собственные приключения. Даже стул, пуловер, ложка удостаивались рассказа, так как были отмечены реальным опытом и хранились любовной памятью, защищавшей ее от безумия. Ничто из пережитого не должно быть растрачено зря. Жизнь представлялась маме совсем не такой, как ему: она состояла не из скачков, бессмысленных пустот, мгновений и интервалов. Она была полной и цельной, сотканной из множества маленьких кусочков, одинаково необходимых.

Ее рассказ представлял собой аккуратное сплетение крошечных эпизодов, которые медленно, неизбежно распутывались, прояснялись, приводились в порядок. Смысл был в них, в деталях эпической повседневности, которая каждый раз повторялась в собственном ритме. Не в трансцендентности, не в какой-либо философии. Смысл был здесь, в медленном повторении, в конкретных движениях и вещах, в которых он разучился искать его и в которых теперь уже он не смог бы его найти.

Она связывала его с миром женщин. Ребенком он научился от нее нежности и, лаская ее, научился ласкать всех других женщин. Через нее каждая женщина, достойная любви, несла в себе мягкое очарование, которое ему запрещалось тревожить. Она была хрупким созданием, можно было лишь слегка касаться лба, вдоль линии волос, трогать и прятать за уши маленькие, закручивающиеся вокруг уха прядки волос.

Через нее любая женщина была далеким таинственным материком, который непрестанно притягивал его и отбрасывал назад. Это был мир его истоков, далекий и недоступный, рай, потерянный им навсегда.

Мама не ревновала сына к его женам. Инстинктивно она защищала их, идентифицируя себя с ними, видела в них то, чем была сама: неудачницу, жертву мужской спеси, сначала отца, ребенком выставившего ее из дома, потом жениха, бросившего ее беременной, и, наконец, мужа. Сама скромность, она не стремилась производить впечатление и никогда ничего не просила, но всегда была готова дать. Привязывалась к невестке, становилась ей второй матерью. А они узнавали себя в ее медлительности, связи с землей и телесностью, с законом постоянства и повторения, узнавали себя в ее мудрости, такой элементарной и такой необходимой.

Его жена, даже после расторжения брака, приходила навещать ее, они дарили друг другу маленькие подарки и вели долгие послеобеденные беседы за чашечкой кофе. Для девушки-канадки — такой худенькой и чувствительной — она вязала накидки и шали, окружив ее нежной заботой. И время от времени, уже расставшись с ее сыном, маленькая уроженка Квебека приезжала в ее дом, гостила у нее по два-три дня, говорила с ней о детстве, об отце, о матери, которые ждали ее, а она не хотела их видеть, плакала и давала себя утешать.

В день похорон они впервые встретились все трое — первая жена, девушка-канадка, вторая жена, — плача, обнялись перед часовней, в которой покоилось тело. Они составляли запутанный клубок на холодной дороге, продуваемой ноябрьским ветром.

А он, справедливо исключенный из их общества, смотрел на них.

Глава вторая

Умирала мать, умирали ее ровесники. У Сандро пропали волосы, и он прятал предательскую лысину под смешную ермолку. Он горько и иронично шутил, даже когда говорил о собственной смерти, и рядом с кроватью держал стопку книг: в бесполезной борьбе против времени он пытался закончить начатые труды. Джанфранко до последних дней писал политические статьи и стихи. Он возглавлял шествие, направлявшееся занять железнодорожную станцию в марте 68 года; высокий, сильный, красивый, он руководил крупным объединением, бесстрашно противостоял рядам полицейских кордонов.

Он навещал его в госпитале, вернувшись из путешествия, проездом из одного города в другой, между двумя поездами. Он взял такси, чтобы приехать раньше всех, отыскал его отделение, торопливо пробегая по слабо освещенным пустынным коридорам. И остановился у закрытых дверей палаты, стучал в них, но напрасно. Время посещений давно истекло. Ему пришлось долго ждать, он сидел, потом прогуливался внутри и снаружи. Когда санитар, входя, оставил дверь приоткрытой, он попытался просочиться внутрь. Но сердитый голос невидимого врача отбросил его назад, за дверь из особого матового стекла, отделяющего живых от обреченных на смерть. В холле был телефон на жетоны. «Потерпи, — ответила ему жена Джанфранко, — войдешь раньше или позже». Он подождал еще, все больше беспокоясь, в тиши коридоров. Перед этой дверью, которая не открывалась, постепенно он почувствовал, как дает трещину его уверенность живого, не думающего о смерти, заполняя делами сегодня, ожидая и планируя завтрашний день. Там Джанфранко был уже вне любой возможной организации времени, приблизившись к порогу, у которого теряется смысл ожидания, исчезает разница между сегодня и завтра.

В конце концов, шаги другого санитара, снова приоткрылась дверь, и он проскользнул внутрь. В полумраке огромной комнаты никаких звуков. Едва войдя, он сразу узнал его: Джанфранко полулежал в углу комнаты, первым в ряду параллельно поставленных кроватей, молчащих, отстоящих друг от друга на довольно большом расстоянии. На ночном столике — стопка листов, на которых, согнувшись, он что-то записывал, на кровати — раскрытая газета. Рука оставляла на листке дрожащий, неуверенный след. Хриплый, изменившийся голос, голос другого человека. Опухшее лицо. Остановившись в ногах кровати, он смутно различал, через приподнявшуюся простынь, какие-то обрубки ног, уже совсем бесформенные. Щиколотки исчезли, превратившись в гладкие розовые, почти младенческие припухлости. Они обменялись несколькими словами, о политической и профсоюзной борьбе, о стихах, которые он писал в тот момент, о каком-то общем друге. В палате наступал вечер, показался санитар. «Иди, уже поздно», — сказал он, благожелательно улыбаясь, как бы ободряя его. Он был признателен ему за это и подчинился, как будто вырвался на свободу, на свежий ночной воздух.

Один и другой ушли недавно, но всё-таки совсем, окончательно ушли. Они казались такими необходимыми, так органично соответствовали своему месту, своей роли в мире, который только через них, казалось, обретал значение, и вдруг все продолжилось, как и раньше, без них — все, даже жизнь самых близких людей, продолжалась без них. Как будто камень упал в источник, и от него пошли круги по воде: они расходились все дальше и исчезали совсем, пока все не успокоилось и не стало, как раньше. Окружность, непрерывно все уравнивающая.

Место, должность, мир, следовательно, существуют, не взирая на реальные лица, на тех самых людей. Это механизмы, изобретенные человеком, чтобы держать смерть в узде, и которыми сама смерть пользуется, чтобы доказать собственную власть, показать абсолютную бесполезность жизни.

Та кровь ночью была предзнаменованием. Без матери больше никого не было у него за спиной. Теперь она подбиралась к нему. Скоро ему исполнится столько же, сколько было отцу, когда тот умер. Он ждал, как безнадежный больной.

В последние месяцы мать устало страдала от какой-то болезни. Когда сыновья приглашали ее погостить, она не оставалась больше двух-трех дней, потом, немного обиженная, упрямо хотела вернуться к себе домой. Постепенно она отдалялась. Она стала непроницаемой, почти отсутствующей. Она находила прибежище в глухоте, уходила все больше в молчание, отделявшее ее от мира, готовилась к переходу в никуда, к исчезновению в другой тишине.

Когда он захотел, чтобы она впервые испытала опьянение полетом, и взял ее с собой на самолет в Сардинию, она была как бы слишком спокойна, почти равнодушна. Но никто не подозревал, что болезнь подтачивала ее изнутри.

Десятки людей постоянно встречаются на улице, в поезде, в присутственных местах, с удовольствием, медленно, естественно двигаются, шутят, улыбаются, в уголках рта выступает слюна, а внутри них уже сидит болезнь, которая их грызет.

Так яростно жизнь отказывается признавать боль, смерть. В онкологическом отделении, куда он провожал мать, больные теснились в маленьком холле с телевизором, кричали, смеялись, бранились, глядя, как по телеэкрану стрелой мчатся автомобили Формулы Один. Да и сам он бездумно отвлекся, наблюдая, среди больных в шлепанцах, за быстрой походкой одной из посетительниц, выступающими острыми точками груди, линией трусиков, прорисовывающейся сквозь ткань слишком узкой юбки.

Никто не хочет думать о смерти. Как будто горя больше не будет, как будто больше не нужно будет всем вместе переживать утрату. Теперь похороны стали коротким проездом гроба в автомобиле, частным обрядом, необходимым актом общественной гигиены. Он должен быть спрятан от глаз и сознания людей, чтобы смерть исчезла из городов, не мешала мирному биению пульса прогресса, объективному механизму функциональности, не носила теперь уже немыслимого сакрального значения, возможности резкого перехода в какое-то другое измерение. Однако смерть присутствовала, существовала, ожидала своего часа, притаившись в наших телах, она была ими, и чем пышнее они цвели, тем вернее они приближались к ней.

Когда мы молоды, мы пренебрегаем телом, а оно торжествует победу. Когда мы стареем, мы окружаем его заботой, а оно постепенно разваливается на куски. Мы думаем, что владеем им, а это оно владеет нами.

После ночной крови что-то изменилось навсегда. Тело, на которое до сих пор он не обращал внимания, заявило о своем существовании. Стенки внутренних органов ослабли, мышцы распустились. Язвы и очаги грозили клеткам болезнью. То в одном органе, то в другом что-то портилось, ломалось.

Смутное ощущение своей принадлежности телу, ощущение своей физической подверженности порче, чувство, что попал в ловушку, из которой нет спасения, проявлялось в неожиданных приступах гложущей тоски и тревоги, душивших его. Чувство бренности осаждалось на дне его души, становилось постоянным источником беспокойства, болезненной меланхолии.

Он сдал анализы и посетил врачей, спускал брюки, его пальпировали, запускали зонды в отверстия его тела. Он ждал своей очереди, лежа на металлической раме на колесиках, забытый в больничном коридоре, среди наконечников для клизм, ампул для капельниц, стеклянных уток, шлангов катетеров, игл для подкожных вливаний. Он превратился просто в тело в пижаме, номер кровати, над ним производились манипуляции, его переворачивали, перемещали. Медсестра прощупала его гениталии, побрила лобок. Его вывезли из палаты лежащим на спине и закрытым по шею простынью, на распростертое тело устремились взгляды любопытных. Снизу вверх он смотрел на лица посетителей и пациентов, слушал равнодушную болтовню медсестер, глядя на проплывавшие над ним металлические потолки коридоров, на железные стены лифтов, на лампы освещения, меняющиеся от отделения к отделению, пока не увидел надпись «Операционная».

Ночью он услышал плач юноши в соседней палате, рыдание, настойчиво возобновлявшееся в тишине — и вдруг почувствовал себя сильным: этот звук оборвал что-то и вызвал проблеск знания, глубинного, смутного, невольного знания, теперь уже открывшегося ему навсегда.

Глава третья

Ребенок, который играет в саду, носит имя покойной матери. Под большой липой он говорит то спокойным, то возбужденным голосом, придумывает историю, разыгрывая роль в собственном маленьком театре, перемещает детали конструкции, двигает солдатиков. Сверху, из окна, он видит сидящего на корточках ребенка, листву липы, траву на лугу, ветки розмарина, и дальше — вольер со щеглами и зябликами, молодым дроздом, подобранным весной еще неоперившимся и терпеливо вскормленным и выращенным. Все повторяется: птицы, ловля птиц при помощи лучков, сделанных к радости сына, и его жизнь в жизни сына — даже глаза, линия лба — как его собственная, повторившая жизнь отца, и жизнь отца, повторившая жизнь деда.

Он чувствует прилив нежности, неведомая прежде тоска направляет его слух и взгляд на этот живой голос, на маленькие, ловкие ручки. Взгляд обреченного на смерть отличается сильной и горькой нежностью прощания: он различает тайны вещей, видит их тени.

Легко сказать: вот начинается жизнь. Но чем, где начинается? Начинается и тут же начинает заканчиваться.

Если ребенок видит мать огорченной и погруженной в свои мысли, он беспокоится, ходит за ней, цепляясь за одежду, говорит ей: «Я тебя очень люблю». Женское начало завоевывает и покоряет его. Повторяя вековечные жесты, он прячет голову в ложбинку между плечом и шеей.

Вернувшись ночью, он увидел на ворсистом коврике у двери незнакомого кота. Тот не двинулся с места, вцепившись в коврик. Он лежал, свернувшись клубком, слепой, умирающий, цепляя когтями теплый ворс. Уткнувшись в собственный живот, он до последнего дыхания не отцепит когтей.

Так и он ночью ищет волосы женщины-жены, накручивает прядки на средний и большой пальцы, ритмично постукивая сверху указательным. Он ищет теплый и твердый изгиб ее тела, чтобы свернуться в нем клубком.

Все, что он теперь видит, слышит и делает, как бы отделено от прошлого и проживается с трепетной напряженностью последнего раза: движения ребенка, сосредоточенного на игре, сцепление во сне его тела с телом женщины-жены, упорство сороки, летящей против ветра под мягким октябрьским солнцем, музыка «Шехеразады», вновь прослушанная после стольких лет, косуля в поле, которая, остановившись, высоко поднимает голову, нюхает ветер и вдруг резко бросается в сторону чащи, все действия и мгновения, богатые жизнью и уже ушедшие, оторвавшиеся от него, выброшенные из жизненного потока непрерывности.

Повторение — не круговой ритм продолжающейся жизни, сцепление вещей между собой и человека с вещами, не переход от конца к новому началу. Это разрыв линейности существования, направленного к цели и смыслу, бесконечное прекращение, триумф смерти. Урок матери исчез вместе с ней, он принадлежал другому времени. Возможно, другие в будущем воспользуются им, но не он.

Он роется в чулане в заброшенных вещах, отыскивает сушку, грелку, старую миску из каштанового дерева для орехов и сушеных фиг. Заглядывает в ящики, находит старые фотографии, перечитывает отцовские мемуары. Даже в прошлом только обрывки, куски жизни, прожитой мгновениями и уже почти завершенной. Когда он предается воспоминаниям, прошлое представляется не канвой, не потоком, не связной историей, а серией отрывков, разрозненных картин. Что от них остается? Глаза отца, его последние слова, голос матери, лица жены и друзей, какой-нибудь пейзаж, дети, еще что-то.

А потом, сколько мгновений действительно прожито им? Конечно, мгновения детства, когда он сосал хлеб, намоченный в молоке, сидя рядом с мамой перед распахнутым на укрепления окном, затем прогулки под теплым солнцем по Трастевере в последний период психоанализа, когда вся жизнь, казалось, началась заново, и каникулы в горах с дочерью, когда она была маленькой, счастье присматривать за ней, ходить с ней по тропинкам, учить ее не бояться железных мостиков в опасных местах и горных хребтов, они были только вдвоем — он тогда почти похитил ее у матери, и она щебетала, как птичка, болтая ногами в воде горного потока, радостно щебетала, играя среди камней, вокруг шумела вода, прыгая с валуна на валун, образуя каскады пены, мирные лужи; вечером они спускались в котловину между скал, садились на корточки, задевая друг друга локтями, и справляли нужду на землю, потом срывали листья с деревьев, чтобы вытереться; к ночи они возвращались горными дорогами и пели, — и первые месяцы одинокой жизни в Лючерене, когда все было ново, жизнь еще не обрела форму, и ее надо было лепить; затем открытие женщины-жены, дни бракосочетания, телефонный звонок, когда она ему сообщила, что у нее родился сын (в квартире в Копенгагене голос доходил издалека, с помехами, из-за неожиданного прилива крови ему пришлось прислониться к стене). И лихорадочная радость 68 года, когда они занимали факультеты и проводили манифестации, братание с рабочими у фабрик, пьянящий восторг новостей из Китая Соединенных Штатов Боливии Вьетнама Франции Германии и ощущение того, что они живы и находятся в гуще переполоха в мире, как бы он ни менялся. Тогда он жил. Хотя бы поэтому он не раскаивается.

Теперь сообщались другие новости. Сотни голодных беженцев заполнили пляжи Пулии. Итальянцы боялись, чувствовали себя осажденными, подвергшимися оккупации, в городах на севере действовали патрули против иммигрантов; Военно-морской флот Италии пустил ко дну старую калошу с сотней албанцев на борту, в основном женщин и детей.

К нему пришли каррарские рабочие. Джо привел дочь. Они говорили об албанцах, пересекавших Адриатическое море, об экономическом кризисе в Японии, о возможном крахе Биржи, о современности Грамши. Они готовились, вместе с детьми, противостоять все ужесточающимся временам.

Но ему остается немного дел, сопротивления. Возможно, только не предоставлять воле случая собственные похороны, организовать последнее послание друзьям. Возможно, это кому-нибудь принесет пользу, распоряжения последней воли не просто хитрость, способ спастись от ужаса небытия, от приливов безнадежной пустоты, когда сознание наблюдает разрушение тела и предвидит его участь.

И тогда он берет ручку, пишет Джо.

«Дорогой Джо, знаю, тебе покажется странным это письмо. Но неважно, надеюсь, ты поймешь.

Я не знаю, что такое коммунизм. Тем более, сегодня, когда это слово стало непроизносимым, как слово „любовь“ после телесериалов. Я думал одно время, что знаю, и ошибался. Теперь я вижу, что то, что написано в книгах о коммунизме, не годится, и все имеет тенденцию повторяться и распадаться, до бесконечности, без всякого движения вперед.

Однако я знаю, что в отношениях между людьми возможно и необходимо во всех конкретных ситуациях различать лучшее и стараться делать все, чтобы реализовать его, даже если нам не дано знать Добро и Зло, Истину в их абсолютном выражении. И мне кажется лучшим все, что объединяет людей, а худшим — то, что их разъединяет и притесняет одних к выгоде других. До тех пор, пока будет существовать албанец и кто-то, кто хочет утопить его, будет существовать кто-то, кто назовет себя коммунистом. Может быть, коммунизм — не программа, а направление, движение к чему-то. Ты скажешь, этого мало, я знаю. Но думаю, что коммунизм нужно снова привести к его этимологии, к слову „общность“, к связям и обязанностям, подразумеваемым им.

Не бойся. Я не пишу проповедь, а хочу попросить об одолжении тебя и товарищей из Каррары. Когда я умру, может кто-нибудь из ваших прийти на похороны с красным знаменем? В этом я не вижу то, что, возможно, видите вы в Карраре. Я вижу в этом жест презрения, вызова существующему обществу, отказ смириться и последний знак, посланный кому-то, потребность в солидарности и в смысле, в непрерывности между прошлым и будущим, между различными фрагментами моей жизни и жизни любого другого.

Здесь, где я живу, прошлое и будущее не существуют, и никто не подумал бы принести знамя, да и нет тут ни у кого знамени. Вообразим его красным, в будущем.

Обнимаю».

Глава четвертая

Ему хотелось вернуться в дом родителей с дочерью. В тишине комнат гулко раздавались его шаги. Он погладил рукой косяки двери, через которую вынесли сначала гроб отца, потом матери. Посмотрел на висящую в гостиной семейную фотографию; задержался в спальне, постояв у кровати, на которой умерла мама; зашел на кухню, где во время нескончаемых ужинов он восставал против отца, упрекал его. Посидел на своей койке в детской, где однажды с тревожным содроганием обнаружил (сколько времени прошло? сорок восемь лет? пятьдесят?) длинные черные волосы, неожиданно выросшие внизу живота. Тайком он взял ножницы, закрылся в туалетной комнате и состриг их до самых корней. Но через несколько дней они снова выросли, еще гуще, чернее, он не знал, как их спрятать. Боялся взгляда мамы, отказывался от ее помощи, когда раздевался вечером или принимал ванну по утрам в воскресенье.

Кто знает, выросли ли они после операции. У него не хватало смелости посмотреть, снова увидеть именно на этом месте ужасную пробоину.

За прошедшие пятьдесят лет дом изменился; стал похож на другие, хорошо оштукатурен, встроен в ряд больших однотипных домов, с квадратными площадками, пронумерованными местами для парковки. Он помнил его мрачным, с облупившимся фасадом, белесыми разводами извести между окнами первого и второго этажей, а перед домом — развалины и заросли ежевики. Тогда, если смотреть сверху, среди развалин виднелись остовы комнат без потолков, остатки стен, разрушенных бомбардировками, пустые прямоугольники окон, черные от пожаров, висящие в воздухе лестничные пролеты, цементные блоки, ощетинившиеся арматурой, груды камней, кирпича, гниющих от сырости балок.

Чтобы войти в квартиру, надо было подняться на второй этаж по узкой, скользкой, смрадной лестнице, зажатой в сыром простенке; между первым и вторым этажами из-под плохо закрытой двери уборной с дыркой сочился зловонный ручеек, медленно стекая вниз, со ступеньки на ступеньку. Мама спускалась по лестнице одетая, как дама, в шляпе, с подкрашенными губами, и на повороте к первому этажу сталкивалась со старым зеленщиком, жившим этажом ниже, опухшим, нетвердо стоящим на ногах, в еще расстегнутых брюках, которые он поддерживал рукой, с вываливающейся наружу складкой голого живота; а он, мальчишка, в смятении пытался встать между ним и матерью, чтобы защитить ее, помешать ей увидеть это зрелище…

Рядом с входом в дом была темная лавчонка калеки, который ковылял по тротуару, опираясь одной рукой на колено, а другой, подняв ее, ощупывал воздух, как будто отталкиваясь от него: это была уродливая когтеобразная кисть с шестью пальцами, и кривой шестой палец вырос у основания большого. Мама боялась заходить в эту лавочку, где ее обслуживала бы эта рука, она предпочитала ходить за покупками подальше. Калека провожал ее взглядом, злобно ухмыляясь.

А нищета тех лет, когда больной отец был прикован к постели. В спальне мама поднимала шприц на просвет окна и, толкая поршень, проверяла, полностью ли удален из него воздух. Во время ярмарки, в конце октября, не было денег даже на одну поездку на детских автомобильчиках, сталкивавшихся между собой. Брат плакал, топал ногами. Они смотрели из окна на спешащие в центр семьи, ярко освещенные прилавки, заваленные миндальным печеньем, гирляндами лесных орехов, мятными леденцами, вафлями, кучками орехов, сахарной ватой. Тогда они втроем, мать и дети, вышли из дома, под горьким взглядом отца. «Посмотрим, не найдем ли на улице пятьдесят лир», — сказала она, чтобы подбодрить его, и они принялись рассматривать на тротуаре сухие листья, бумажки и окурки, а мимо стайками проходили счастливые дети, проплывали дамы, благоухая духами.

Он выглянул в окно, как тогда. Посмотрел на большие стекла новых многоэтажных домов, которые в сумерках начали загораться одно за другим. Внизу проезжали автомобили, как всегда, тормозя перед поворотом к остановке. В это время закрывались ставни, затворялись окна.

В своем полумраке и одиночестве дом, казалось, всегда стоял пустым. В кабинете отца еще лежали его документы, его записи, книги о партизанской войне, кресты за храбрость. Все такое заброшенное, такое ненужное.

В гостиной дочь выбирала фотографии бабушки, любовно откладывала их в сторону, по следам собственных воспоминаний. Она показала ему фотокарточку, датированную декабрем 1942 года и посланную мужу на войну. Мама стоит с закрытыми глазами, зимой, в поле среди высокой травы, а он, ребенок, в круглой шапочке, с челкой на лбу, в светлом пальтишке, обхватил ее за шею рукою и целует ее впалую щеку. Эти закрытые глаза, исхудавшее лицо, какая скорбная сила, какое нежное и трагическое объятие, в поле, открытом зимнему ветру, колеблющему траву и листья… Это и есть жизнь, состоящая из моментальных снимков, отдельных фрагментов существования, перевернутых вверх дном безумным погребальным ветром.

Он взял фотокарточку, положил ее в карман. Вышел вместе с дочерью. Уже наступила ночь. Прежде чем закрыть дверь на ключ, он еще раз дотронулся до косяка. На пороге они поцеловались и разошлись. Он остановился, чтобы что-то сказать, но сдержался. Сделал несколько шагов, устояв перед искушением вернуться, сделать ей знак рукой. Сжал в кармане карточку и отправился в путь, чтобы вернуться туда, откуда пришел.