Роман

В понедельник двадцать третьего февраля тысяча девятьсот восемьдесят первого года в Кремле открывали очередной исторический двадцать шестой съезд КПСС.

В понедельник утром я и мой друг Сэшеа, с которым мы еще в институте учились в одной группе, сидели в прокуренной нише на лестничной площадке черного хода нашего учреждения и, попыхивая сигаретами, обозревали из окна индустриальный пейзаж.

— А тебе не кажется, что наша жизнь потеряла смысл? — как бы между прочим спросил меня Сэшеа.

— А тебе? — спросил я.

— Я-то в этом уверен, — кривовато ухмыльнулся он.

— Может быть, — покладисто согласился я, — может быть…

— И тебе — все равно? — мрачнея, поинтересовался мой друг, пристально следя за моей реакцией.

Я неторопливо загасил окурок о внутреннюю сторону подоконника и, отправив его в запорошенную пеплом эмалированную плевательницу, признался, что как-то не думал об этом.

— Нет, — не отставал Сэшеа, — я вижу, что тебе все равно. И это очень в твоем духе.

— Почему это — в моем духе?

— Потому что ты всегда полон оптимизма.

— Почему это я всегда полон оптимизма?

— Поверь мне… Я очень хорошо изучил тебя за годы нашего знакомства. Должен тебе сказать, ты часто бываешь полон самого дурацкого оптимизма.

— Может быть, — уклончиво кивнул я, — может быть… Я тоже достаточно хорошо изучил моего друга.

— Да, — с нажимом сказал Сэшеа. — И жаль, что ты не видишь себя со стороны. Если бы ты посмотрел на себя со стороны, ты бы не обрадовался.

— Пожалуй, — согласился я. Сэшеа задумался.

— Хочешь, я скажу тебе одну вещь? — спросил он, немного погодя.

— Скажи.

— Это будет довольно жестокая вещь, — предупредил он.

— Давай, выкладывай.

— Но ты не должен обижаться на меня, старик. Все равно, кроме меня, тебе этого никто не скажет.

— Заранее тебе благодарен, старик.

— Не нужно сейчас шутить, хорошо? — попросил Сэшеа.

Он даже положил мне на плечо руку, чтобы я не шутил. Я вздохнул. Он еще помолчал, а потом сообщил:

— Ты очень ОПУСТИЛСЯ за последнее время — вот что.

Такие слова меня удивили, а он, видя мое недоумение, поспешил продолжить:

— Да-да, ты очень опустился. Ты ничего не замечаешь. Мне даже кажется, что ты как-то поглупел… Или отупел…

— Ты сам отупел.

— Не обижайся. Я предупреждал, что это будет жестокая пещь.

— Всё? — спросил я.

— Пока все, старик, — снова усмехнулся Сэшеа, ожидая, что я еще что-то скажу или спрошу, но я молчал и смотрел в окно на производственные строения, тесно громоздившиеся друг на друга как бы для спаривания. Потом я стал рассматривать похабные рисунки, которыми сотрудники исцарапали весь подоконник.

— Это и неудивительно, — со вздохом продолжал Сэшеа, видя, что я молчу, — если каждый день приходить сюда, дышать этим гнилым воздухом. В конце концов сделаешься таким же уродом, как и все…

— По-твоему, все наши — уроды?

— А, по-твоему, нет?.. Все как на подбор. И Эмилия, и Сидор, и Оленька. А выдающийся урод среди них — это, конечно, Фюрер! Или, по-твоему, он достойный человек?

— В общем, урод…

Согласиться было нетрудно. «Фюрером» мы звали нашего завлаба. Впрочем, у меня с Фюрером в отличие от Сэшеа отношения были нормальные, а Сэшеа он беззлобно, хотя и методично доставал из-за того, в частности, что тот чересчур болезненно реагировал на любое замечание.

— И другие не лучше! — заявил Сэшеа.

— Обычные люди.

— Это одно и то же!

— Что же их — презирать?

— А что я ими, бедными, восхищаться должен?.. Я и тобой восхищаться не собираюсь. Нравится тебе это или не нравится.

— Что на тебя нашло? — удивился я.

— Да надоело! — проворчал Сэшеа.

— Ладно, — посоветовал я, — наплюй.

Сэшеа плюнул в плевательницу, но промахнулся.

— Может, пойдем, поработаем? — предложил я.

— Беги! — ядовито усмехнулся он. — Работай. Я недоуменно пожал плечами.

— А у тебя нет такого чувства, что у нас в жизни уже не будет никаких событий? — хмуро спросил Сэшеа. — Такая во всем ограниченность, что хоть на стену лезь.

— А что делать…

— Может, у тебя какие-то свои планы?

— Три года, хочешь не хочешь, нужно оттрубить по распределению. Полтора года отработали, полтора осталось. Там посмотрим…

— Ты говорил, тебе тесть предлагает к себе в «ящик».

— Не то чтобы твердо предлагает. Обыкновение у него такое: эдак за чаем заводить разговор о жизни, намекать, что если я буду себя хорошо вести, он, в принципе, готов устроить меня к себе и даже поспособствовать карьере.

— А ты?

— Посмотрим, — повторил я, — еще полтора года.

— Полтора года жизни! — воскликнул Сэшеа.

— Ну и что!.. Если честно, мы ведь особо не перенапрягаемся, а? Можно потерпеть?

— Я же говорю, ты опустился! Даже не чувствуешь ограниченности! Готов терпеть! Смирился!.. Ты ничего не хочешь и не можешь изменить. Кругом затык, полный затык! — завелся Сэшеа.

— А что я должен изменить?

— По-твоему, нечего? Ладно работа… Но, может, у тебя счастливая личная жизнь? Если честно, а? Мы же друг друга отлично знаем. Уж мне-то ты можешь не врать!

— Что ты хочешь от меня? — начал раздражаться я.

— Что я хочу? Ничего я не хочу! Я могу и помолчать. Я могу даже извиниться, если обидел!.. Да я теперь и сам жалею, что начал об этом. Вижу, что бессмысленно и начинать, если человек так опустился, что даже смирился со своей ничтожной жизнью!

— А ты другой жизнью живешь? — закричал я.

Сэшеа все-таки вывел меня из себя. Он, кажется, только того и добивался. Как только разозлил меня, сам быстренько успокоился.

— Меня по крайней мере, — гордо заявил он со своей кривой усмешечкой, — такая жизнь бесит! Я, может быть, еще намереваюсь разорвать этот заколдованный круг. И сейчас, может быть, это еще возможно. Потом будет поздно. Потом просто привыкну к своей уродской участи, как…

— Договаривай! — потребовал я. — Как кто? Как я? По-твоему, я тоже урод?

— Ну посуди сам, — вздохнул он. — Ты живешь так, что ничего не способен изменить. У тебя вполне уродская работа, но ты все чего-то ждешь… В семейной жизни, насколько я понимаю, ты тоже не захлебываешься от счастья, но разводиться не собираешься. Ты…

— Что ты заладил: «ты», «ты»! Ты сам — что? Работу меняешь? Разводишься?..

— Я… Ну, я просто так не сдамся. Буду бороться, буду прорываться… И… в частности, разведусь! — выпалил Сэшеа. — И тем самым начну освобождаться!

— Шутишь?

— Такими вещами не шутят, — с чувством превосходства заявил Сэшеа. Меня удивило даже не желание Сэшеа развестись — хотя с женой он, кажется, жил вполне нормально, у них был ребенок, «бебик» — а возникшее у меня странное ощущение, как будто он опередил меня в моем собственном намерении, — ведь я с Лорой жил паршиво, а последнее время особенно; детей у нас не было; мелькал на горизонте некий «друг семьи» Валерий, и у меня вырвалось с леткой завистью:

— Ты знаешь, я ведь тоже думал об этом!

— Ты только думал, а я решился, — снисходительно заметил Сэшеа. Убедившись, что «уязвил» меня, он сразу переменил тему и как ни в чем не бывало осведомился, что я делал вчера.

— Вчера?.. — пробормотал я. — Занимался с Жанкой…

Жанка, младшая сестра Лоры, училась в восьмом классе. В школе ее грозились не перевести в девятый и отправить в ПТУ. Я взялся подтянуть ее в учебе. Конечно, и сам Игорь Евгеньевич, папаша, мог бы заняться с дочкой, но считалось, что, во-первых, в отличие от меня, он человек чрезвычайно занятой, а во-вторых, неплохо, если бы и я приносил семье какую-то пользу.

— Ну и как успехи? — тут же поинтересовался Сэшеа.

— Какие успехи?

— Ну вообще, успехи. Чем вы там с ней занимаетесь?

— Электричеством…

— Знаешь, — мечтательно проговорил Сэшеа, — я бы и сам с ней занялся.

— Ты разведись сначала.

— Нет, серьезно! — ухватился он за мысль. — Зачем тебе Жанка? К тому же ты женатый человек!.. Давай я с ней займусь! Действительно, ее ведь можно замечательным образом воспитать! Она интересная девочка. Я бы воспитал ее для себя и… Синий плащ, синие чулочки…

— Что ты там бормочешь? — одернул я его.

— Вспомнил, когда вы с Лорой расписывались и я первый раз увидел Жанку, на ней как раз был синий плащ и синие чулки… Когда это было, уже два года назад?.. Но и тогда она выглядела не такой уж девочкой… Так чем, говоришь, вы с ней занимаетесь? Электричеством?.. Я против! Ей не электричество нужно. Ты ничего не понимаешь в воспитании. Я сам ею займусь!

— Ну, тебя понесло!

— Ладно, ладно, — усмехнулся Сэшеа, — шучу… Хотя… не так уж это и глупо!.. Синий плащ, синие чулочки… В общем, ты должен мне ее уступить.

— А как же твой любимый сын? — вернул я его к действительности. Сэшеа достал расческу и стал деловито прочищать ее спичкой.

— Бэбика я очень люблю, — сказал он, — и его не оставлю. Пи в коем случае. Ты не думай: я же не подлец. Буду видеться с ним почаще. Я и с женой это обговорил. Она, конечно, ничего не имеет против.

— Так вы уже и об этом говорили? — изумился я.

— Мы уже обо всем говорили. Сегодня я переезжаю назад к родителям… Кстати, хотел тебя попросить помочь мне перебраться. Вещей у меня немного. Забираю только маг и записи… Ну, ты как — после работы? Поможешь?

— Помогу, чем могу, — ответил я и задумался.

— Синий, синий, синий… — мурлыкал себе под нос мой друг.

— Но у тебя ведь с женой все было как будто в порядке? — спохватился я.

— И сейчас все в порядке… Как будто.

— Может быть, не стоит разводиться?

— Я же тебе объяснял! — нетерпеливо воскликнул Сэшеа. — Замкнутость, ограниченность. Конец жизни. Нужно вырваться, освободиться.

— Ну-ну…

— Я ведь женился без какого-то особенного чувства, — принялся исповедоваться Сэшеа. — Помнишь, мы с тобой холостыми все шутили: «Главное — регулярность и нормальные бытовые условия»?.. Если честно, я через неделю после свадьбы понял, что буду ей изменять.

— А может быть, ты это знал уже и до свадьбы?

— Не отрицаю, — искренне признался Сэшеа. — Ты меня понимаешь…

— И часто ты ей изменял?

— Ну… пока ни разу, увы, но…

— Ну и жил бы и дальше с ней, а? — посоветовал я.

— Нет, нельзя, — твердо сказал он. — Во-первых, ограниченность, а во-вторых, уж я тебе и это честно скажу, она совершенно перестала меня возбуждать. До такой степени, что боюсь вообще потерять всякую способность… Я жену, конечно, уважаю, но, понимаешь, за всю нашу совместную жизнь ее совершенно не удалось развить! Уж я ей и объяснял, и литературу доставал… И — ничего! Никакого эффекта!

— Плохо учил? — предположил я.

— Что ты! Ты же знаешь, у меня и до нее был некоторый опыт в этих делах. Все было нормально, а с ней…

— Может быть, у тебя это нервное?

— Ты так думаешь? — насторожился он. — Впрочем, наверное, и это есть. Тут в целом ситуация злокачественная! Я и сам давно чувствую, что со мной что-то не то творится… У тебя ведь Лора в этом разбирается. Тут, я полагаю, невроз. Может, мне к Лоре обратиться, а? Как ты думаешь, это удобно?

— Удобно, — великодушно разрешил я. — А можешь — прямо к теще. Хочешь, я с ней поговорю, и она тебя живо госпитализирует?

Мои жена и теща имели непосредственное отношение к медицине. Теща (маман) зарабатывала ускоренную пенсию в психиатрической клинике, руководимой известным профессором Копсевичем, а Лора шла по ее стопам — училась в медицинском. Правда, по два года на каждом курсе. Связи маман спасали от отчисления, — и ее увлечением были как раз все «сумасшедшие» дела, а из самых последних — психоанализ…

— Нет, я серьезно, — почти обиделся Сэшеа. — Я хочу, чтобы Лора меня проанализировала. Чтобы основательно так покопалась во мне. Помогла выкарабкаться из кризиса, помогла справиться с затыком… Ты мне прямо скажи: ты не против?

— Вот ей-богу! — пожал я плечами. — Почему я должен быть против? Пожалуйста, обращайся к Лоре. В свое время она меня просто замучила своими тестами. Пыталась выявить во мне какие-нибудь патологические наклонности. Хотела на мне поупражняться. Но я оказался неблагодарным пациентом. Ко мне она потеряла интерес, а тобой, думаю, с удовольствием займется.

— Значит, ты считаешь, это удобно? — никак не мог успокоиться Сэшеа.

— Конечно! Ей будет очень даже приятно, если ты к ней обратишься как к психоаналитику.

— Да-да! — вдохновился Сэшеа. — Пусть теперь попрактикуется на мне. Я очень уважаю Фрейда. Пусть прозондирует меня тестами и прочим… Я хочу начать новую, свободную жизнь без старых комплексов…

— Мальчики! Маль-чи-ки! — послышалось с нижней площадки, где был проход в коридор. По ступеням застучали каблучки.

Со своими сигаретами на площадке появилась Оленька, сотрудница нашей лаборатории. Я всегда недоумевал, как могла природа так жестоко обделить хорошего человека в смысле внешности. Правда, на прошлогодней вечеринке у кого-то на даче мне по пьяной лавочке случилось Оленьку почти раздеть, и с тех пор я подозревал, что она в меня немножко влюблена.

— О чем разговор? — спросила Оленька, осторожно поднимая к нам свое страшненькое, рыбье личико.

— Мы обсуждали мою сексопатологию, — усмехнулся Сэшеа.

— А о тебе, Саша, — застенчиво, как бы извиняясь, сообщила ему Оленька, — Фюрер уже несколько раз спрашивал. Сердится, что отсутствуешь на рабочем месте. Кажется, собирается подавать на тебя докладную…

— Вот урод-то! — с ненавистью воскликнул Сэшеа.

Оленька достала сигарету и замешкалась. Я вытащил спички, дал ей прикурить. Сэшеа бросил на меня вопросительный взгляд. Одному возвращаться в лабораторию ему явно не хотелось. Он пинал ногой плевательницу, но из гордости ничего не говорил.

— Ладно, — сказал я, — пойдем поработаем.

Я стал спускаться по лестнице. Сэшеа последовал за мной, небрежно насвистывая «Эй, охотник Билл!»

— Ведь у вас сегодня праздник, мальчики! — попыталась нас задержать Оленька.

— Какой праздник? — спросил я, не останавливаясь.

— Да как же — мужской праздник! Праздник Марса!

— Маркса?

— Марса!

— Если праздник Марса — наш праздник, — усмехнулся я, значит, мы — марсиане?

Оставив Оленьку одну, мы прошли по утомительно прямолинейному коридору мимо развешанных по стенам стендов наглядной агитации, в заглавиях которых мелькало одно и то же ключевое слово ЖИЗНЬ, всякий раз трансформируясь в новое качество: комсомольская, профсоюзная, партийная, международная, спортивная… Исключение составлял только один стенд, озаглавленный однозначно скупо: ДРУЖИННИК.

Перед дверью в нашу комнату мы задержались. Сэшеа пробовал бодриться.

— А Оленька-то не на шутку озабочена? — сказал он.

— Очевидно, — кивнул я.

— Я думаю, что если его заняться? Вот уж она, наверное, постарается как-то компенсировать свою ущербную внешность! Можно было бы его заняться просто так, для галочки, а? Как ты думаешь?

Мимо пробежал комсорг.

— В два часа собрание! В два часа собрание! — прокричал комсорг, не сбавляя хода.

— Иди первый, — все-таки попросил меня Сэшеа, кивая на дверь лаборатории, — а я за тобой…

Я вошел в лабораторию и спокойно уселся за свой стол. Фюрер задумчиво грыз карандаш и не обратил на меня внимания. Я снял телефонную трубку и позвонил домой, сообщив Лоре, что после работы собираюсь заехать к Сэшеа по важному делу. Не возражает ли она? Она не возражала… Советуясь с Лорой по поводу своих планов, я главным образом давал выход своей иронии: ведь Лора давно уже не считала нужным советоваться со мной о чем-либо подобном — просто поступала, как ей было удобно.

Через минуту вошел Сэшеа.

— Попрошу вас подойти ко мне! — тут же встрепенулся Фюрер. Сэшеа выразительно покосился на меня и подошел.

— Почему вы без разрешения покинули свое рабочее место? — сухо поинтересовался Фюрер.

Сэшеа снова покосился на меня. «Тебе можно, а мне нет!» — прочитал я в его расстроенном взгляде. Я пожал плечами.

— Вы отдаете себе отчет в поступках? — не отставал от него Фюрер. «Скажи, что было нужно, придумай что-нибудь!» — показывал я из-за спины начальника.

— Что теперь в туалет нельзя выйти?! — нервно выкрикнул Сэшеа. Сотрудники вокруг захихикали.

— Это же объективная необходимость, товарищ начальник, — со смехом поддержал я друга, видя, что обстановка разряжается.

— Это я понимаю, — ухмыльнулся Фюрер, оборачиваясь. — Я только не понимаю, чем он там столько времени занимается.

Я развел руками. Сэшеа побледнел и забормотал что-то неразборчивое. Фюрер оглядел его с головы до ног и презрительно бросил:

— Ладно, идите работайте!.. — И больше им не интересовался.

Из радиотранслятора привычный, как небо, звучал голос Леонида Ильича. Сотрудницы-сослуживицы были заняты разрезанием на двенадцать персон тортика «Белая акация». Они заварили чай и влили в него по случаю праздника рижского бальзама, которого оказалось достаточно, чтобы наши славные крокодилицы полезли с «родственными» поцелуями поздравлять нас, мужчин.

— С праздником! С праздником!..

— Ой, какой разврат! — замычал Фюрер, тая от удовольствия.

Я же, едва отбившись от наших осатаневших в семейном чаду самочек, потреблявших чеснок в качестве могучего антиканцерогенного средства, увидел перед собой Оленьку. Оленька быстро приблизилась и, захлестнув меня словно крылом жесткими черными волосами, припала с неожиданно острым поцелуем.

— Молодец! — пробормотал я удивленно.

— Я хочу быть такой! — горячо прошептала она мне на ухо.

Фюрер еще продолжал принимать поздравительные поцелуи, когда я, оглядевшись, обнаружил, что, воспользовавшись суматохой и неофициальностью обстановки, Сэшеа снова исчез. Я быстро дожевал свой кусок торта и незаметно вышел из комнаты.

Я нашел Сэшеа где обычно: на лестнице черного хода. Когда я вошел, он даже не обернулся; он стоял у окна, засунув руки в карманы, с таким видом, как будто ему живется на свете паршивее всех.

— Что случилось? — спросил я, но он надулся и не отвечал. — Кажется, ты на меня злишься?

Я сел рядом на подоконник и достал сигареты. Мало, конечно, было удовольствия курить, глядя на его надутую физиономию, но я не стал вытаскивать из него причину клещами: наверняка какая-нибудь дрянь на уме. Мы молчали довольно долю.

— Нет! Я не злюсь! — вдруг сказал Сэшеа. — Я просто хочу попросить тебя кое о чем…

— Конечно, — обрадовался я, — какой разговор!

— Очень тебя прошу, — раздельно, с обидной вежливостью выговорил он, — пожалуйста… Не нужно кривляться. Не нужно корчить из себя вечного шута!

— Что-что?!

— Что слышал! А главное — не нужно заодно делать шута из меня! Очень тебя прошу! — повторил он, как будто порциями, отдельными сгустками выталкивал из себя желчь.

— Не понял… — удивился я.

— Вот только не надо, не надо играть передо мной в свои игры!

— В каком смысле — игры?

— В том самом! Ты сам знаешь… Конечно, у тебя это очень ловко получается… Ловко, но мерзко!

— Нет, ты уж мне, пожалуйста, растолкуй! — попросил я.

Сэшеа брезгливо поморщился и промолчал. Только когда я его послал подальше и собрался уходить, он проговорил:

— Я могу объяснить, хотя мне это и противно.

— Не надо, не насилуй себя.

— А может быть, ты с НИМИ заодно? — прошептал он.

— С кем — с НИМИ?

— Ну, это неважно…

— Неважно так неважно… Объясни хотя бы, перед кем это я кривляюсь?

— Перед ним, конечно, в первую очередь. Перед Фюрером. «Товарищ начальник»! «Объективная необходимость»! — передразнил меня Сэшеа. — Мне он ничего не спускает, а с тебя все как с гуся вода!

— Я — виноват?

— Но ты ведешь себя не по-дружески!.. Допускаю, что это без умысла, но ты играешь на руку врагам. Я тебе сказал, что ты опустился, а теперь начал думать, нет ли здесь еще чего-нибудь похуже!

— Мне всегда казалось, что мы друзья, — сказал я. — Не понимаю, что изменилось.

— Я пока тоже не все понимаю, — проворчал Сэшеа. — Но чувствую, что теперь я бы тебе кое в чем не доверился!

— В чем?

— А ты ничего не замечаешь? Я допускаю, что ты кривлялся так — по простоте, приспособленчески, но чтобы ничего не замечать!..

Я решил про себя, что не стоит раздражаться сейчас на друга, который и без того издерган. Я решил набраться терпения.

— Если ты таким образом хочешь жить, — продолжал он, — то живи… Но как ты можешь закрывать глаза на то, что происходит с твоим другом? Я бы так не смог!

— А что с тобой происходит?

— НЕЧТО, — мрачно сказал Сэшеа.

— Придирки Фюрера?

— Ну, это только первый слой, частность… Но есть такое, — загадочно сказал он, — о чем тебе, может быть, лучше и не знать. И если ты действительно в стороне, то лучше тебе даже и не влезать в это…

— Неужели так серьезно? — удивился я.

— Ты еще, старик, многого не знаешь…

— Хорошо, старик, — покладисто сказал я и похлопал его по плечу, успокаивая, — не хочешь говорить — не надо. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Да-да, — согласился Сэшеа, — лучше о другом, хотя… — тут же прибавил он со своей идиотской таинственностью, — я думаю, что это… это все-таки касается и тебя.

— Черт тебя возьми! Говори, раз это касается меня! — потребовал я.

— Нет-нет, не могу! — закапризничал он, видя, что я попался на крючок. — Сначала я должен кое-что обдумать, выяснить. Ничего, даже лучше, что потом…

— Ты ведешь себя, как ребенок, — сказал я.

Он покорно вздохнул: ничего, мол, не поделаешь: ребенок так ребенок. Мне захотелось взять его за шиворот и хорошенько потрясти.

Снизу донеслись шаги. На лестничной площадке появился сам Фюрер.

— Так я и думал, — сказал он удовлетворенно. — Вы, — обратился он к Сэшеа, — ступайте в лабораторию и подумайте, что написать в объяснительной по поводу того, где коротаете рабочее время. В туалете или еще где… А вы, — тут он обратился ко мне, — следуйте за мной в машинный зал, мы с вами там разберемся…

Сэшеа поплелся в лабораторию, а я с Фюрером спустился в машинный зал, где уже собрались несколько «доверенных лиц», в число которых был занесен и я, сам не знаю почему.

Фюрер отпер массивную дверь сейфа и извлек из него спаянный из нержавейки бидон со спиртом, и праздник продолжился в более тесном кругу.

— Слушай, как ты водишься с этим ничтожеством? — доверительно наклонился ко мне Фюрер, имея в виду Сэшеа. — Более тупого сотрудника, скажу тебе, у нас никогда не было. Удивляюсь, как он вообще институт окончил. Я думаю, наверное купил диплом, а?

— Он учился лучше меня, — сказал я. — Он хороший парень.

— Ну не знаю, не знаю… — отмахнулся Фюрер.

Оленька принесла хлеба и колбасы из буфета, холодной воды в графине. Ветеран труда Эмилия поставила па стол домашнее варенье из черники. Мужчины и Эмилия пили спирт не разбавляя; Оленька сделала глоточек разбавленного с вареньем. Засим обсудили жизнь страны.

— Вот я помню, раньше была колбаса, — неторопливо изрекал Фюрер, раскачиваясь на стуле. — Не то что вообще колбаса, говорю. Это же была натуральнейшая колбаса, не нынешняя, бумажная, из которой вода течет… И мясо тоже, помню, было. Кто постарше помнит. Не вообще, говорю, мясо…

Через некоторое время обратили внимание, что Сидор, инженер и отец двух детей, успел уснуть в тени одного из механизмов.

— Си-дор! — заорал на него Фюрер.

— Неси меня! Неси меня! — забормотал спросонок Сидор и ошалело уставился на нас.

— Что значит «неси меня»? — ухмыльнулся Фюрер.

— Бессонные ночи, переутомление, — смущенно объяснил Сидор. — Дома только засыпаем, как один уже кричит: «Мама!» — «Кто кричит?» — спрашивает жена. — «Вова». — «Что»? — «Неси меня!» Жена встает успокаивать. Потом снова: «Папа!» — «Кто кричит?» — отзываюсь я. — «Павлик». Подхожу. «Что?» — «Неси меня!» — «Куда»? — «Туда!» Успокаиваю, возвращаюсь в постель. И так полночи. «Неси меня! Неси меня!..»

— Эх, ты, горе-отец, — сказал Фюрер. — Всыпал бы им раз-другой, спали бы крепко, без капризов.

— Я детей бить не могу, — вздохнул Сидор.

— Иногда нужно всыпать, — наставительно сказал Фюрер. — Вот моя старшая недавно начала, понимаешь, голос повышать, так я ей так двинул по физиономии, что она теперь хорошо запомнит, как показывать свой сопливый характер. Погорячился, конечно. Но зато на пользу…

Определенное количество ректификата было «списано», и Фюрер окинул нас критическим взором.

— Ну, хорош, — сказал он, убирая бидон обратно в сейф, — а то ноги не пойдут.

— Хорош, — согласились мы, — а то не пойдут…

Часть компании отправилась в буфет, чтобы взбодриться кофе, а другие расползлись по углам, чтобы расслабиться и подремать. Из радиотранслятора все еще звучал Леонид Ильич.

Оленька и я болтали в закутке между огромным пульсатором и шкафом с воздушными баллонами. Оленька поделилась со мной своей порцион спирта, и теперь я чувствовал себя вполне по-боевому.

— Неужели Фюрер действительно мог ударить дочку по лицу? — спросила Оленька.

— Этот мог, — сказал я и взял ее за руку.

— И даже как будто этим похвалялся! — прошептала она и осторожно придвинулась поближе — так, чтобы я мог обнять ее другой рукой за талию. — Какой грубый, жестокий человек!

— Да, сволочь…

Мы поцеловались, и хотя ее поцелуй показался мне как бы затеоретизированным, меня очень увлекло это ее стремление выглядеть обольстительной. Я помнил, что прошлый раз на даче она была как деревянная.

— А почему вы с женой не заводите детей? — вдруг спросила она.

— Нужно же закончить институт.

— А ты хотел бы?

— Хотел бы.

— Кто-то идет? — дернулась она.

— Никого! — успокоил я. Мы продолжали обниматься.

— Тебе нравится заниматься с детьми? — спросила Оленька.

— Я помогаю Лориной сестренке готовить уроки, — сказал я, припомнив недавний разговор с Сэшеа.

— Она красивая, да?

— Лора?

— Жена, я слышала, у тебя красивая… Сестренка, наверно, тоже красавица?

— Трудно сказать что-то определенное, — пробормотал я. — Жанка еще девчонка.

— Бывают случаи, когда со старшей сестры перекидываются на младшую. Ты это учти, — серьезно посоветовала Оленька.

— Помолчи, — сказал я и полез к ней под свитер.

— Ты так хорошо осведомлен о женских эрогенных зонах!

— Ну…

— Но я тоже кое-что знаю о мужских!

— Откуда это? — вырвалось у меня, но она не восприняла мое восклицание как насмешку.

— Скажи, милый, — прошептала она, — я хоть немножко кажусь тебе сейчас интересней, чем тогда на даче, или опять все дело только в том, что, как говорится, нет некрасивых женщин, а есть мало водки?

— Что за глупости, — вздохнул я.

— Я хочу быть тебе интересной! Честное слово, очень хочу! Ты знаешь, Саша принес мне такую книгу…

— Сэшеа? — удивился я. — Когда это он успел?

— Он как-то завел об этом разговор. О сексе. И я сама его попросила достать мне что-нибудь такое — по искусству любви.

— Может быть, он надеялся…

— Ты думаешь, что он… Нет, он опоздал! У меня ведь уже был ты. После того раза, понимаешь?

— Ну конечно.

— Правда, я тогда была тебе совсем неинтересна…

— Ну конечно… То есть я не это хотел сказать! — спохватился я.

— Нет, так оно и было! — Оленька смущенно уткнулась лицом в мое плечо. — Но теперь я совсем другая!.. Как бы я хотела это тебе доказать!

— Это сложный вопрос…

— О нет! О нет!

Поначалу я шалил, но потом, должно быть, так увлекся, что уже не понимал, действую ли в шутку или всерьез.

— О, как ты… — бормотала Оленька, едва сдерживая свой любовный экстаз. — Подожди!.. Ты хочешь прямо здесь? Я очень хочу, милый, но не могу здесь. Давай, у меня дома? Там будет очень хорошо. Давай?.. Ну, не будь таким сумасшедшим, милый! Мы же не одни!

Я выглянул из нашего укрытия и увидел, что в машинный зал снова начинает собираться народ; пробуждались также и «расслабившиеся».

— Вот видишь, глупенький, здесь нельзя, а дома можно, — торопливо говорила Оленька, приводя себя в порядок. — Расстегнул мне лифчик, сумасшедший! Что теперь делать

— Застегнуть.

— Сумасшедший, я сама!.. Ты только скажи: мы договорились? Ты не сбежишь от меня, как тогда на даче?

Сложив руки на груди, чтобы поддержать лифчик, Оленька выскочила из машинного зала.

— Где народ? — громко вопрошал комсорг, раскладывая на столе свои бумаги. — Подсаживайтесь поближе! Комсомольцы! Где комсомольцы?..

Я поудобнее устроился на стуле, подальше от мельтешившего комсорга, и прикрыл глаза. Мне было тепло и хорошо. Народ неторопливо подтягивался на собрание.

— Спишь? — раздался у меня над ухом голос Сэшеа. — Тебе жизнь обгаживают, а ты спишь! — Он обращался ко мне таким тоном, каким обращаются к товарищу по несчастью.

— Я притворяюсь, — лениво отозвался я, приоткрыв один глаз; я чувствовал себя замечательно.

— А это, между прочим, отличная мысль! — тут же подхватил Сэшеа, подсаживаясь со своим стулом ко мне. — Это что — метод? Притворяться, затаиться, чтобы выстоять? Надеть на себя маску? Ты хочешь сказать, что сознательно этим пользуешься? В этом есть нечто самурайское…

Я не возражал. Сэшеа вздохнул.

— Что — и тебе делалось? Что, Фюрер?

— Черт с ним.

— Жизнь не такая простая штука, если не хочешь юлить перед подлецами, правда? — сказал Сэшеа, которому показалось, что я расстроен.

— Истинная правда.

Все-таки после спирта вид у меня был, надо полагать, довольно беспечный, и Сэшеа подозрительно ко мне приглядывался.

— Товарищи комсомольцы, — начал между тем комсорг, — сегодняшнее собрание у нас необычное, потому что мы собрались в знаменательный день… — Кажется, он и сам толком не понимал, зачем ему потребовалось собирать это собрание, но логика подсказывала, что в знаменательный день он обязан это сделать. Но не голосовать же за одобрение или неодобрение политики партии?.. Впрочем, как обычно, комсорга никто не слушал.

— Нам нужно серьезно поговорить! — дернул меня за рукав Сэшеа. По-видимому, он был настроен продолжать тот идиотский разговор на лестничной площадке, прерванный появлением Фюрера. Я невольно улыбнулся.

— Если бы ты знал, в чем дело, у тебя бы сразу пропала охота ухмыляться! — обиделся Сэшеа.

— Что-то я перестал тебя понимать, — сказал я.

— Я уже говорил, что, может быть, это и лучше для тебя — не понимать. Продолжать делать вид, что ты ничего не понимаешь и не знаешь… — Сэшеа многозначительно приумолк, но, видя, что я тоже молчу, продолжал:

— Я ведь не желаю тебе зла. Всякое может случиться.

— Да что именно может случиться? Скажешь ты или нет?

— Всякое… — повторил он. — Я вообще тебя должен предупредить, старик, что теперь опасно даже быть моим другом. Так что ты прежде подумай!

— Ты просто, старик, расскажи, в чем дело, — посоветовал я.

Сэшеа наклонился к самому моему уху.

— Я, кажется, основательно влип, — сообщил он. — Влип, как дурак… Я не хочу впутывать тебя. Мне достаточно, если ты только пообещаешь, что, когда мне будет совсем худо, ты не бросишь меня одного!

— Что же обещать, — удивился я, — если я даже не понимаю, о чем речь?

— Ты только пообещай! Пообещай! — трагически шептал Сэшеа.

— А что именно может случиться?

— Да говорю: все что угодно!.. Может быть, меня… придут убивать…

— Так уж и убивать? — недоверчиво хмыкнул я. — За что же?

— За национальный вопрос, — выдохнул мой друг. — За что?!

— Потише нельзя, товарищи? — недовольно крикнул комсорг.

— А что решаем? — крикнул я в ответ.

— Сегодня, когда взгляды всех советских людей прикованы к Кремлевскому Дворцу съездов, — забубнил комсорг, — где начал свою работу очередной исторический…

— Ты меня слушаешь? — снова дернул меня Сэшеа.

— Конечно… Ты начал рассказывать, как влип…

— Так вот. Когда мы только начали работать, черт меня дернул пройтись по поводу сионистского лобби, — зашептал он, — и по поводу того, что ОНИ повсеместно захватывают власть.

— А с чего ты взял про лобби?

— Это же всем известно.

— Мне неизвестно.

— Так это тебе! — проворчал Сэшеа. — Это не значит — всем!

Я пристально посмотрел на друга: он говорил совершенно серьезно. Вот так люди сходят с ума. Шиза косит наши ряды, как говорится.

— Обо всем этом ты должен рассказать доктору, — сказал я.

— Очень остроумно!.. А ты хотя бы что-нибудь о масонах знаешь?

— А ты?

— Если бы я знал, то уже не сидел бы здесь с тобой… Но это неважно. Давай рассуждать логически. Как, по-твоему, мы с тобой ребята неглупые, талантливые?

— Без сомнения.

— Может быть, мы даже гении!

— Всё может быть.

— Ну?..

— Что ну?

— Кто, по-твоему, засунул нас с тобой в эту жопу?

— Они? — спросил я.

— Они, — кивнул он. — «Пятая колонна».

— Понятно… Поэтому жизнь для тебя потеряла смысл.

— Дошло наконец? — усмехнулся Сэшеа. — Ограниченность, в которой мы с тобой бьемся, отнюдь не случайное стечение обстоятельств.

— Все-таки, при чем здесь ты?

— Очень просто. Кто-то донес на меня Фюреру, что я назвал его жидом. Он мне этого не простит. ОНИ мне этого не простят. Хотя, я тебе честно скажу, насчет жида я без умысла сболтнул, я против них ничего не имею. Я вообще всегда был интернационалистом! У меня даже друг детства был еврей! Очень хороший человек. Я ведь и в школе, и в институте… — сбивчиво, словно оправдываясь, забормотал Сэшеа. — Ты меня знаешь…

— Погоди, — остановил я его, — так, по-твоему, Фюрер — еврей?!

— Яснее ясного. Махровый. Достаточно только на него посмотреть…

— Ерунда! Эдак, по-твоему, и я вдруг окажусь евреем!

— Нет… Ты — нет…

Но в голосе Сэшеа не было уверенности.

— А может быть, все-таки да? — усмехнулся я.

— Нет-нет, — почти в ужасе зашептал мой друг, — мы с тобой совсем другие! Мы простые ребята, мы лопухи, мы что есть, то и говорим, мы…

Тут комсомольское собрание закончилось, а я даже не заметил, когда и за что мы проголосовали. Народ начал расходиться из машинного зала. Поднялись и мы с Сэшеа.

— Единственное, что меня может спасти, — поспешно договаривал он, — это поскорее уволиться отсюда. Отпустят ли только раньше положенной отработки?

— Не переживай. Если за полтора года ничего с тобой не случилось, то и теперь не случится. Никому ты не нужен.

— Э, ты не знаешь еще, что такое у них настоящее коварство и мстительность! Допустим, что физически они меня не тронут. Но уж морально постараются уничтожить. Здесь у них очень изощренная механика. Начинают как будто с мелочей — якобы, например, контролируют твою дисциплину, а на самом деле убивают в тебе человеческое достоинство! Ты опаздываешь из-за транспорта на работу или не спросясь выходишь в туалет, и тебя, взрослого человека, вынуждают кривляться, искать каких-то немыслимых уважительных причин, делают из тебя вечного шута…

— А может быть, проще поставить Фюреру бутылку — и работать спокойно? — предположил я.

— Лучше погибну! — заявил Сэшеа.

В три часа дня мы получили зарплату и, переложив на своих столах для вида по нескольку бумаг, провели остаток времени на лестничной площадке. Оленька не спускала с меня глаз. Протрезвев, я почувствовал, что ее рыбье личико как-то больше не разжигает во мне желание узнать, как она применит на практике свои теоретические познания… Сообщив ей по секрету о трудностях семейной жизни Сэшеа, я подбил ее зайти после работы со мной и Сэшеа в «рюмочную», чтобы морально поддержать человека. Потом я поговорил с Сэшеа, который, немного поломавшись, тоже согласился.

В пять часов вечера с толпой служащих, высыпавших из стеклянных дверей НИИ, мы выбрались на воздух и зашагали по узкой и кривой улице, круто сбегавшей к метро и запруженной народом.

— Ну что, — шепнул мне Сэшеа, — я же говорю, что она явно озабочена!

Он взял Оленьку под руку. Я шел с другой стороны, и Оленька сунула руку в карман моей куртки. У нее был весьма счастливый вид, а мне стало ужасно смешно, что у нас с Сэшеа как будто разыгралось из-за нее соперничество.

В «рюмочной» мы выпили марочного портвейна, заев его шоколадкой. Я подмигивал Сэшеа: «Давай, мол, не теряйся!» — а сам прижимал коленом Оленькино бедро. Желание снова пробудилось. Соперничество в таком деле великий стимул. Разговор зашел о том, чтобы втроем отправиться к Оленьке. Но сначала решили купить вина.

В магазине Оленька заняла очередь в кассу, а мы с Сэшеа встали у прилавка.

— Чувствуешь! Она прямо-таки дрожит от возбуждения! — говорил Сэшеа. — Едва сдерживает себя!

— Я рад, что ты повеселел, — заметил я. — Видишь, как легко забываются все твои страхи, как только появляется новая цель!

— Я просто решил воспользоваться твоим приемчиком, — ответил он.

— Каким приемчиком?

— Я решил надеть на себя маску беспечности и так же, как ты, делать вид, что не замечаю происходящего.

— А что такое?

— Эх ты!.. Я ведь предупреждал, что теперь даже быть моим другом небезопасно, а ты не сделал никаких выводов! — В голосе Сэшеа звучало неподдельное беспокойство, но на лице он действительно изображал беспечность. — Оленька для нас сейчас прекрасное прикрытие…

— Прикрытие?

— А ты не замечаешь, что за нами постоянно следят?

Я невольно обернулся, но потом в раздражении выругался. Может быть, Сэшеа меня попросту разыгрывает? Или правда сошел с ума?

— Ладно, вы берите вино, а я подожду вас на улице, — вдруг заявил он и, бросив меня, поспешно выскочил из магазина.

Оленька достала полиэтиленовый пакет, и мы сложили в него бутылки.

Улица была украшена флагами. Переполненные автобусы с расплющенными на стеклах носами пассажиров, переваливаясь с бока на бок, сползали под горку.

— Где же Саша?

Сэшеа около магазина не оказалось. Мы подождали, но он не появлялся. Убежал.

— Я думаю, — сказала Оленька, — ему как раз необходимо побыть одному… А мы с тобой пойдем…

Я сделал шаг и хотел что-то возразить, но слова застряли у меня в горле.

На гладко утоптанном снегу тротуара расплывались громадные кровяные плевки.

Я всякий раз вздрагивал, потому что никак не мог привыкнуть, что наш путь от работы к метро проходил вблизи пункта неотложной стоматологической помощи. Я старался подавить в себе навязчивую тягу покоситься на очередное мерзкое пятно.

Врачи с лицами, не исполненными сострадания, вышли на морозец прямо в белых халатах и перекуривали под вывеской с красным крестом. Медсестра, врачица — или кто там она была — неважно — похохатывала в окружении коллег, приятельски ухватывающих ее то за плечи, то за талию, то за шею, — похохатывала и поигрывала в ярко напомаженной пасти развратным языком. Я бы ей отдался… Но я поймал себя на мысли, что ведь она женщина совершенно того же типа, что и Лора, моя собственная жена, и подумал, что, пока женат, мечтаю всего лишь о том, чтобы моя жена была уютной, домашней женщиной, то есть не была похожа на саму себя… Вероятно, у медиков психика все-таки деформируется?

— Ну-ну, — одернула меня Оленька, — не засматривайся на шлюх!.. Пойдем, пойдем, мой хороший! — торопила она.

Я завозился со спичками и, закуривая, вдруг ощутил непреодолимое желание оглянуться, как будто почувствовал на себе чей-то необычайно пристальный взгляд. Я тут же оглянулся, но ничего особенного не заметил. Сумасшествие, я слышал, заразно. Сэшеа все-таки удалось задурить мне голову своим бредом.

Задумавшись, я непроизвольно взглянул на загаженный тротуар и скривился от досады.

— Черт, пойдем! — сказал я Оленьке.

И вот тут я увидел Его.

Лицо, знакомое лицо с усами-квадратными скобками вынырнуло неподалеку от киоска «Союзпечати» и сразу затерялось в толпе.

Озадаченный, я секунду соображал, кто это мог быть. Потом вспомнил. Господи, конечно же, это Ком!.. Он самый. Добряк, гимнаст и патриот. Тот самый институтский товарищ, по прозвищу Ком, который на четвертом курсе, когда основные трудности с учебой уже оставались позади, неожиданно для всех нас и без всяких видимых причин и объяснений забрал из института документы и бесследно исчез.

— Нет, погоди, — обрадованный, пробормотал я Оленьке, вырываясь. — Я сейчас…

Приподнимаясь на цыпочки и пытаясь высмотреть его в толпе, я стал пробираться но направлению к «Союзпечати». Плотная фаланга граждан развернула мне навстречу полотна свежих вечерних газет, отороченные красным шрифтом.

Я еще подумал, что Ком меня, пожалуй, тоже не сразу узнает, и решил, дай-ка я его разыграю: подойду и, к примеру, дерну за ус-квадратную скобку, полюбуюсь на его растерянную физиономию.

Однако около киоска Кома не было. Недоуменно пожимая плечами, я озирался по сторонам. Неужели обознался?

— Показалось, знакомого увидел, — сказал я подошедшей Оленьке.

— Что ты, мой хороший, — заворковала она, — просто ты немножко захмелел на свежем воздухе! Не надо нам сегодня никаких знакомых. Зачем нам знакомые? Пойдем! Я, может, тебя так хочу замучить, чтобы твоей жене ничего не осталось!

И Оленька потащила меня к метро, негодуя на медлительных, тормозящих наше движение пенсионеров и женщин, груженных полными сумками. Но не сделали мы и тридцати шагов, как что-то приступообразное (ничего подобного со мной раньше не случалось!) снова обеспокоило меня и заставило оглянуться.

И опять я увидел его!

Обнаружилось, что Ком шел следом за нами, шел не спеша, спускаясь с толпой вниз по улице, как и мы к метро. Прохожие то и дело заслоняли его, но на этот раз я успел рассмотреть его очень хорошо.

На голове у Кома была летняя армейская не то панама, не то широкополая матерчатая шляпа — такие я как-то видел по телевизору на наших южных пограничниках — выцветшая и без звездочки, особенно странная для морозного февральского вечера. Кроме того, когда толпа чуть раздалась, я увидел, что Ком, сам коренастый и плотный, запахнут в длиннополую солдатскую шинель со споротыми знаками отличий. По шаркающей, но надежной походке я догадался обратить внимание на его обувь: под затертыми до голубизны джинсами навыпуск были простые кирзовые сапог и.

«Ну и хипней стал!» — подумал я про себя.

— Ха! Да вот же он! — остановил я Оленьку. — Подождем… Ты только полюбуйся на него!

— Это сейчас так важно? — обиделась та, не желая даже посмотреть.

Мы стояли прямо посреди тротуара; толпа валила к метро, и нас толкали со всех сторон. Я старался не выпускать Кома из виду. Он был уже совсем близко.

— Просто хочу дернуть старого друга за ус! — усмехнулся я.

Тут Ком вильнул в сторону. Его загородил какой-то тип в искусственной шубе. Но я не волновался: Ком должен был вот-вот поравняться с нами. Я ждал, но он все не показывался. Тип в искусственной шубе грубо протаранил меня плечом, потрескивавшим электростатикой, а Кома не было.

— Что же это такое? — растерялся я и шагнул вперед. Ком показался на мгновение в толпе, и я с удивлением увидел, что он быстро удаляется в противоположном направлении.

— Э, нет, не уйдет! Я должен дернуть его за ус! — заупрямился я, бросаясь вдогонку.

Оленька повисла у меня на руке, и мы побежали вместе. Снова показалась вывеска с красным крестом. Бежать было нелегко: от выпитого мутило.

Неожиданно Ком срезал угол и исчез за дверью пункта неотложной стоматологической помощи. Зубы у него прихватило, что ли? Мы последовали за ним.

По стенам ломаного коридора скорбными, словно собравшимися на похороны группками томилась ожиданием какая-то публика. В ноздри ударил острый запах эфира. Мы побежали по коридору, но Кома среди скорбящих не оказалось. В самом аппендиксе медленно затворялась дверь в последний кабинет, и мы бросились туда. Пристенная публика тут же заволновалась. Кто-то даже попытался загородить нам путь, несмотря на мои заверения, что мы не больные. Нам все-таки удалось проскочить.

— Ах вот кто тебе нужен! — обиженно воскликнула Оленька и даже ревниво ущипнула меня за руку.

Я и сам удивился. Та самая напомаженная хохотунья, напомнившая мне Лору, склонилась над постанывавшим человеком в зубоврачебном кресле. Она проделывала какие-то манипуляции, а ее пациент сучил ногами по полу. Она повернула к нам свое раскрасневшееся лицо.

— Здесь медицинское учреждение! — усмехнулась она.

— А мы думали, дом свиданий! — с вызовом выкрикнула Оленька. Сидевший в кресле шумно переводил дух. Тоже раскрасневшийся и возбужденный, утирающий платочком тягучую слюну, он взглянул на нас замаслившимися глазками и почему-то захихикал.

— Все равно — в очередь! — засмеялась врачица.

Кома в кабинете не было.

— Ах, какой ты все-таки бабник! — укоризненно сказала мне Оленька на улице.

— Он исчез, он испарился… — бессмысленно бормотал я себе под нос и озирался по сторонам.

Однако дальше ситуация приобрела еще более нелепое развитие. Я нарочно шел медленно. Я осторожно скашивал взгляд и видел, что странная панама возникала то тут, то там, но, как только я делал попытку приблизиться, моментально исчезала.

— Боже мой, — вздыхала Оленька, мотаясь со мной.

Я ровным счетом ничего не понимал. Меня все более развозило. Ориентироваться в пространстве становилось затруднительно. Я устал, мне хотелось лечь, раствориться в просторе летних лугов.

— Мы поедем на такси! — сказала Оленька, беря инициативу в свои руки. Я увидел себя на вершине зеленого холма между каменными столбами,

испещренными языческими письменами. Руки скрещены на груди, глаза закрыты. Над столбами гудят ветра. У подножия холма искрятся ручьи.

— Пьяная ты морда, — с нежностью шептала Оленька, заботливо усаживая меня в такси, чтобы везти к себе. — Бибирево! — деловито бросила она водителю.

— Это где ж такое? — удивился тот. — В Москве?

Мы приехали к Оленьке. Пока я снимал в прихожей куртку, разувался, Оленькины родители осторожно высовывались из своих комнат и смотрели. К дочери пришел мужчина. Я поздоровался. Оленька строю шикнула на них, и родители послушно попрятались.

— Ты их держишь! — сказал я.

Она провела меня в свою комнату. Принесла бокалы для вина, жареную курицу, яблоки, конфеты, сигареты, пепельницу. Вообще засуетилась.

Тем временем я снял телефонную трубку и позвонил в Сокольники. Домой я даже не пытался звонить, так как почти наверняка знал, что Лоры нет дома. К телефону подошла Жанка.

— Привет, сестренка! — сказал я. — Как дела в школе?

— Плохо, братик, плохо! — пожаловалась она шепотом. — Одна надежда на тебя… Ты должен прийти в школу. Иначе будут звонить отцу или маман на работу!

— Нет, я не могу, — запротестовал я. — С какой стати я пойду к тебе в школу? Кто я такой?

— Ты же взял надо мной шефство! В школе я скажу, что ты мой старший брат, что ты меня воспитываешь. Миленький, я тебя очень прошу. Помоги! Я не хочу, чтобы дошло до родителей.

— Да что такого ты натворила?

— Не по телефону! Я тебе потом объясню… Ну договорились?

— Ладно, подумаю.

— Я тебя за это поцелую.

— Ну-ну! — прикрикнул я на нее. — Только без глупостей!

— Как хочешь, — засмеялась она.

— Лора у вас? — поинтересовался я.

— Нет, — бойко затараторила Жанка, — днем она собиралась взять у отца машину, чтобы ехать за продуктами к этому… к Валерию. Но потом, кажется, передумала…

— Да, — пробормотал я, — знаю… На самом деле я ничего не знал.

Об этом новом Лорином знакомом — Валерии я часто слышал последнее время в Сокольниках, там заочно уже начали считать его другом семьи. С некоторых пор Валерий снабжал нас различными дефицитными продуктами. Такое теплое отношение объяснялось, как рассказывала Лора, своеобразными обстоятельствами их знакомства. Она подсадила его к себе в машину, когда он, выпивший и наскандаливший в каком-то кабаке, был бит и преследуем. Словом, выручила. Теперь Валерий не хотел выглядеть неблагодарным и оказался чрезвычайно полезным знакомым…

— Что будем делать? — спросил я Оленьку, положив трубку.

— То, что ты хочешь!

— Я могу такого захотеть…

— А я знаю, что мужчины любят больше всего!

— Давай сначала еще вина выпьем, — предложил я, стараясь не смотреть на ее счастливое лицо. — Нам не помешают? — Я имел в виду ее родителей.

Оленька подошла к магнитофону и поставила кассету.

— Пока играет музыка, они ни за что не войдут! — успокоила она меня. — У нас на этот счет строжайшая договоренность. Я тоже имею право на личную жизнь! Я взрослый человек! Пока играет музыка, они ни за что не войдут!

Мы выпили, и я тут же налил еще.

— Чтобы не было лишних мыслей, — пояснил я.

— Я знаю, — поспешно согласилась Оленька.

Через пять минут она была совершенно пьяна и смеялась чистым, детским смехом. Глядя на нее, я тоже рассмеялся.

— Как жалко, что ты женат! — воскликнула она.

— Я иногда тоже так думаю, — признался я. — Мы с женой не понимаем друг друга.

Это звучало весьма приблизительно, но она очень обрадовалась.

— Поверь мне, я это постоянно чувствовала!.. Она тебя не устраивает? Да?

— Может быть, я ее не устраиваю… — Ты?!

— Почему нет? Мало ли найдется причин. Например, мое раннее облысение. Обидно оплешиветь в двадцать пять лет. Знаешь, чем только я не натирал голову, какой только дрянью не пробовал, ничего не помогает! Не хотят расти, и все тут!.. А ей, я полагаю, не по душе плешивые…

— Да разве это плешивость?! — воскликнула Оленька. — Это же ум, ум! Это просто умный лоб!.. О, милый, милый! — забормотала она, падая передо мной на колени. — Я хочу быть тебе интересной! — Она наклонилась ко мне.

Пока она делала то, что «мужчины любят больше всего», я смотрел на свои джинсы. Их подарил мне Игорь Евгеньевич, поносив совсем немного, — они только чуть-чуть потерлись на швах, а тесть, оказалось, не признавал потертостей; они были слегка велики, но зато зимой под них можно было надевать кальсоны…

Оленька без сил откинулась назад, на ковер, потом попыталась подняться, но не смогла, только лепетала что-то об искусстве любви. Она была очень пьяна. Я поднял ее и усадил на кровать. Она требовала, чтобы мы еще выпили. Она расколотила бокал, я собрал осколки и не заметил, как порезал палец. Потом я увидел кровь и стал перевязывать палец носовым платком. Оленька бормотала что-то о позах и одновременно о том, как она несчастна. Я с удивлением увидел, что она плачет, и принялся ее успокаивать. Не нужно было ей столько пить.

Пока она не отключилась окончательно, я помог ей раздеться и заботливо уложил в постель. В этот момент я услышал, что стучат в дверь, и увидел, что дверь начала медленно отворяться. Сообразив, в чем дело, я успел вскочить и переставить на магнитофоне закончившуюся кассету. Музыка заиграла вновь, и дверь тут же захлопнулась.

Потом я поспешно одевался в коридоре. Оленькины родители так же осторожно высовывались и смотрели. По возможности трезвым голосом я сказал «До свидания» — и вышел. Музыка все играла.

Я ехал к Сэшеа. Я вез пакет с оставшимися двумя бутылками. Народу в метро было полным-полно. Затертый в конец вагона, я некоторое время бессмысленно глазел на свое отражение в темном стекле, но потом вздрогнул и посмотрел через торцевое окно в соседний вагон.

В соседнем вагоне ехал Ком. Наши взгляды встретились, но его темно-карие, почти черные глаза смотрели совершенно безразлично — так, словно он меня не узнал. Я разозлился и показал ему язык, но он, идол, даже не изменил выражения лица, даже не моргнул… Зато какая-то бабка, стоявшая рядом с ним и решившая, что мой высунутый язык относится к ней, прямо-таки вскипела.

Смутившись, я отвернулся, а когда снова заглянул в соседний вагон, го увидел, что Ком исчез, и только бабка, здорово разъярившись, что-то вопила, даже носик покраснел, и указывала на меня другим пассажирам. Мне самому пришлось скрываться… Что касается Кома, то я не знал, что и думал, о его выходках.

Я приехал к Сэшеа, чтобы — как и обещал — помочь с переездом, но сразу понял, что меня здесь совсем не ждали и никаким переездом не пахло. Хозяева собирались ужинать. Мирно-дружно. Лена, перемешивающая на сковороде жаркое, приветливо мне улыбнулась. Сэшеа встретил меня одетый по-домашнему — в заношенных тренировочных брючках и майке. По телевизору транслировали Кубок СССР по футболу. Никаких признаков раздела имущества…

«Успели помириться», — подумал я с облегчением и крепко пожал Сэшеа руку, сразу позабыв обо всем, что он натрепал мне на работе. Его улыбка, правда, показалась мне какой-то настороженной, но я не стал задумываться над этим. Меня пригласили отужинать.

— Да! — воскликнул я, спохватившись. — Ты знаешь, кого я сегодня встретил? Я встретил Кома! Ты помнишь его?

— Что же мне его не помнить, — рассеянно сказал Сэшеа. — Еще ходили слухи, что он пошел служить в Афганистан.

— Верно!

— Такой оказался со странностями человек…

— Еще с какими странностями! — согласился я и рассказал, как Ком от меня бегал. — Не понимаю, в чем тут дело?!

— Это можно объяснить, — вмешалась Лена. — Просто ваш товарищ стесняется вас. Стесняется с вами встречаться, потому что так глупо потрать эти годы.

— Очень может быть, — кивнул я. — Он ведь все это время ни как не давал о себе знать, не писал, не звонил… Бедняга, ему действительно нельзя позавидовать. Все наши окончили институт, работают, переженились… А ему теперь все начинать сначала!.. Когда он ушел? В семьдесят восьмом… Да, мы обогнали его больше, чем на три года.

— Да, — с неожиданной желчью отозвался Сэшеа, — «обогнали»!..

— А разве нет? — удивился я.

Воспоминание об институтских временах настроило меня на лирическую волну.

— Между прочим, я отлично помню последний день, когда я видел Кома, — сказал я. — Это было в зимнюю сессию. Помню, я сидел в пустой аудитории, ждал преподавателя (был такой Михал Михалыч Собакин!), чтобы в седьмой или восьмой раз попытаться сдать зачет. День зимний, солнечный, в аудитории тихо, настроение гнусное, и вдруг в дверях в стойке на руках появляется Ком! На руках же проходит через всю аудиторию, а потом еще и сальто-мортале делает! Он, оказывается, тоже этот зачет не сдал. Часа два мы этого нашего Собакина ждали, и все это время Ком демонстрировал мне различные гимнастические штуки… Потом пришел Собакин, некоторое время наблюдал за Комом и, поставив нам по трояку, удалился… А на следующий день Ком почему-то забрал документы…

— А почему его прозвали Ком? — спросила Лена.

— А как же его еще было называть? — удивился я. — С первого курса он был у нас в группе ком-соргом; потом в стройотрядах — сначала ком-миссаром отряда, потом ком-андиром… Стало быть, кругом — Ком.

После ужина Лена ушла укладывать Бэбика, а мы с Сэшеа остались на кухне.

— Ну что ты на меня уставился?! — вдруг набросился на меня Сэшеа.

— Как уставился? — не понял я.

— И эти намеки твои!.. — возмущался он. — «Бедняга Ком»! «Обогнали»! «Нельзя позавидовать»!.. Я и без твоих намеков знаю, что мне делать! Я своих решений не меняю! Не беспокойся, ты не зря приехал!

— Я ни на что не намекал…

— А-а… — с досадой отмахнулся от меня Сэшеа. — Жди тут. Я скоро… Вот в банке кофе. Приведи себя по крайней мере в чувство, если уж пришел помогать. Хорошего же мнения ты был бы обо мне, если бы попросил меня помочь в таком деле, а я бы нажрался, как ты!

— У меня с собой еще есть… — снова не понял я.

Сэшеа самолично бухнул мне в чашку сразу несколько ложек растворимого кофе, залил кипятком и размешал.

— Давай, приди в себя! — приказал он и вышел.

Я проглотил горький, перенасыщенный раствор с густой коричневой пенкой по краям и только тогда сообразил, что если бы я, дурак, не приперся сейчас, то, может, не спровоцировал этого психа уходить от жены. Еще я сообразил, что, вероятней всего, он еще ни о чем с ней даже не говорил. Я кинулся в коридор, чтобы уйти до того, как он с ней объяснится, но Сэшеа уже выходил от жены и задержал меня. Бледная и покорная, жена выглядывала из-за его спины.

— Да, я все понимаю, — говорила она. — Настоящий мужчина не может мириться с ограниченностью жизни…

Лена преподавала английский язык в школе, и я помнил, как Сэшеа, помешанный, как и все мы тогда, на всем западном (впрочем, нет — он был помешан особенно яро!), буквально возликовал, когда познакомился с ней. Он немедленно вдохновился идеей, что, женившись на Лене, значительно приблизится к столь желанной английской культуре, освоит язык и прочее… Так или иначе, это было первейшее обстоятельство, определившее его выбор… Мне самому Лена казалась вполне симпатичной женщиной — домашней и уютной, — с которой можно нормально, спокойно жить… Но ведь у Сэшеа в голове всё в перевернутом виде!..

Сэшеа вышел ловить такси, а мне поручил спустить вниз колонки и магнитофон. Лена тем временем заботливо сложила в чемодан нижнее белье моего мятущегося друга.

— Честное слово, — смущенно начал я, — я тут ни при чем…

— Я его понимаю, — повторила она.

Погрузив в такси чемодан с бельем, магнитофон, колонки, гитару, коробку с записями, а также коробку с коллекцией рекламных проспектов, мы отправились к родителям Сэшеа.

С некоторым любопытством (все-таки не каждый день мы разводимся!) я наблюдал за состоянием моего друга. Первые несколько минут он еще делал озабоченное лицо, но потом бодро хлопнул меня по плечу:

— Все, старик, холостой мужчина! Завидуй!

— А как у тебя с Оленькой? — интересовался он, немного погодя. — Был все-таки у нее?

— Был, — ответил я. — Кстати, должен сказать, она усвоила из подброшенной тобой литературы самое ценное.

— А, мои «Веселые картинки»! — смутился он. — Она сама выпросила… И что же она усвоила?

— То, что мужчины любят больше всего.

— Очень рад, — кисло улыбнулся он. — Поздравляю…

— Спасибо.

— Слушай, — невинным тоном спросил Сэшеа без всякого перехода, — как ты думаешь, а ваша Жанка — девушка?

— Что?!

Намеренно или нет, но он неожиданно и чувствительнейшим образом задел меня. И удивительным было то, что я и сам не понимал, почему этот тривиально-циничный вопрос так мне неприятен. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить на лице нейтральное выражение.

— Это — немаловажная деталь, — деловито пояснил Сэшеа, — если я собираюсь Жалкой заняться со всей серьезностью… Теперь, я чувствую, я созрел для этого. Я даже чувствую, что именно в Жанке моя судьба. Я в этом уверен… А может быть, — спохватился он, — ты против этого? Я ведь не хотел бы без твоего согласия…

— Причем тут мое согласие? — буркнул я.

— Ну как же!.. Я должен с тобой посоветоваться. Сейчас мы друзья, а можем сделаться родственниками! Неплохо, а? Как по-твоему?

— Отстань от меня со своим бредом!

— Для тебя это бред, а для меня совсем наоборот. Я хочу счастья. Если ты мой друг, то ты тоже должен хотеть для меня счастья.

— Ей-богу, ты меня сегодня уже утомил своей болтовней!

— Нет, ты не уходи от ответа. Ты знаешь, как я ценю нашу дружбу и твое мнение! Ты мне прямо скажи: сам-то ты чего хочешь?

Чего я хотел? Я и сам этого не знал.

— Еще слово, — предупредил я, — и я наблюю тебе на грудь!

Водитель такси опасливо оглянулся на нас.

— Он шутит, — успокоил водителя Сэшеа. — Он никогда себе такого не позволит. И потом — мы уже приехали.

Родители Сэшеа недоуменно наблюдали, как мы вносим вещи в его комнату, как он устраивает по местам магнитофон и колонки.

— В чем дело, Саша? — обеспокоено спросила у него мать.

Сэшеа сосредоточенно распутывал шнуры и молчал. Я сел в уголок на тахту.

— В чем дело, Александр?

— Господи! — воскликнул Сэшеа. — Я знал, что без вопросов не обойдется! Всем все нужно объяснять! Теперь ведь и в уборную нельзя сходить без объяснений!

— Ты поссорился с Леной?

— Какая разница? Поссорился — не поссорился… Поживу пока у вас, а почему — объясню как-нибудь потом. Это еще моя комната или уже не моя? Я домой пришел или не домой? Может быть, мне на вокзал идти ночевать?

— Зачем на вокзал? — ужаснулась мать.

— Тогда всё! Аудиенция окончена! — Сэшеа вытеснил мать из комнаты и закрыл дверь.

Он взял в руки гитару и сел рядом со мной на тахту.

— Вот видишь, — уязвлено сказал он, — на человека давят со всех сторон. Шагу нельзя сделать вперед, чтобы тебя тут же не потащили назад! Одно и то же всю жизнь. Тебя опутывают, опутывают, как паутиной, с самого детства тысячами связей, ты постоянно кому-то что-то должен. То боишься обидеть родителей, близких, и поэтому делаешь так, как они хотят. То впрягаешься в учебу и непременно уж должен тащить эту лямку до конца. То боишься восстановить против себя начальство… Чем дальше, тем хуже! Ты никогда не распоряжаешься собой, и как бы даже не вправе! Что — удивительно… И есть только один выход. Это нужно понять. Нужно собрать волю в кулак, и рвать, рвать! — Тут Сэшеа быстро переменил на гитаре несколько аккордов. — Давай, как в старые добрые времена, споем что-нибудь родное! — предложил он мне.

— Погоди. — Я достал из пакета начатую бутылку и, вытащив пробку, протянул Сэшеа.

— А, черт с тобой! Может быть, действительно надраться? У меня сейчас такое чувство, как будто мы с тобой перенеслись в пору ранней юности, помнишь?.. Странно, но мы и тогда не чувствовали себя свободными. И все-таки все было как-то по-другому. Были перспективы. Ты помнишь, мы даже стихи писали, пробовали сочинять музыку!

— Занимались всякой ерундой, — согласился я.

— А если не ерундой?! — возразил Сэшеа. — Я, например, чувствовал, что во мне что-то такое есть! Печать гения, может быть, на мне была… А теперь я только могу сказать про себя: несостоявшийся поэт и музыкант! Инженер фигов! — Он начал играть на гитаре и напевать.

— Мне кажется, нам не уйти далеко, — душевно пел он, — похоже, что мы взаперти. У каждого есть свой город и дом, и мы пойманы в этой сети… Боря Гребенщиков! — с нежностью и значением непременно пояснил он. — Мой поэтический брат!

Я ему подпел, и, разойдясь, мы некоторое время самозабвенно горланили.

— Да, раньше музыка воспринималась как-то по-особенному! — сказал я. — Теперь не то.

Мы по очереди пили из бутылки.

— Я чувствую, что еще могу возродиться, — сказал Сэшеа. — Вот спели — и какой-то свет. Такое свежее, ясное ощущение юности. Это кое-что значит! Главное, чтобы не притупилась способность ощущать! Мы должны беречь свои ощущения! Тогда никто не сможет заставить нас быть уродами!

— Будем беречь!

— Нужно только почаще вспоминать то время. Ведь нам есть что вспомнить!.. Ну-ка, напрягись, что тебе сейчас припоминается?

— Сейчас… Ну хотя бы… Маринка. Помнишь такую, на скамейке в парке, а потом — диспансер?..

— Ну, ты и вспомнил! Такую дрянь!..

Так случилось, что первая женщина у нас с Сэшеа оказалась одна на двоих. Какая-то неизвестная пьяная девка Марина, без проблем отдавшаяся прямо на садовой скамье. Несколько дней спустя, Сэшеа прибежал ко мне перепуганный подозрением, что она заразила нас триппером, и уговорил пойти провериться. В диспансере, как будто каждый сам по себе, мы ходили на прием к одному веселому старичку венерологу, который, впрыснув нам в каналы посевную вакцину, посоветовал пойти после процедуры выпить пивка, что мы по наивности послушно исполнили. А затем я и Сэшеа, стоя с переполненными мочевыми пузырями у писсуаров, мучились от резей при попытках выдавить из себя хоть каплю — одновременно корчились от смеха, глядя на страдания друг друга…

Было слышно, как в коридоре родители Сэшеа по очереди разговаривают по телефону с Леной.

— Давай еще что-нибудь родное, — сказал Сэшеа и снова забренчал на гитаре.

«Любовь — это все, что нам нужно», — запел он по-английски, конечно.

— Подлец, она плачет! — сказал через дверь отец.

— Мне что — тоже поплакать? — закричал Сэшеа.

— Подлец, лучше бы ты ночевал на вокзале!

Ссора, однако, не успела разгореться… В дверь позвонили, и в квартиру как ни в чем не бывало ступил Ком.

— Ком! — вскричал я.

Родители притихли. Я обменялся с Комом рукопожатием; кисть у него на ощупь была тяжелая и плотная, словно мешочек с песком.

— Вы знаете, кто это такой? — обратился Сэшеа к родителям, которые изумленно рассматривали странного гостя. — Это человек, который воевал в Афганистане. Это — Ком, давно пропавший без вести. Воин-интернационалист, наш старый друг!..

Не успел я оглянуться, как Ком уже сидел вместе с нами — в свитере, джинсах и комнатных тапочках, оставив в коридоре шинель, панаму и сапоги, — и спокойно присматривался к обстановке, потирая ладонью покрасневшие с мороза уши.

— Ты зачем за мной следил? Ты зачем от меня убегал? — первым делом спросил я его.

— Он слишком много пьет? — поинтересовался Ком у Сэшеа, показывая на меня.

— Любит, — ответил тот.

Странно, из ерунды вроде придирок Фюрера Сэшеа готов вывести целую теорию, а на важные вещи даже внимания не обращал.

— Ты хочешь сказать, что не следил за мной и не убегал? — спросил я Кома.

— Даже не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал тот, с каким-то любопытством рассматривая меня своими черными глазами.

Он удобно устроился в кресле, подобрав под себя скрещенные ноги, и выглядел совершенно естественным. Вот где самое масонство!

Я был, конечно, здорово пьян, но не настолько, чтобы полностью утратить логическое мышление.

— Хорошо, — сказал я, — а как ты объяснишь, откуда ты узнал, что найдешь здесь Сэшеа, он ведь только сегодня утром решил переехать от жены к родителям?

— А откуда же я мог знать, — не моргнув глазом, отвечал Ком, — что Александр вообще женат? Куда я еще мог прийти, как не по его старому адресу? Решил зайти — и зашел.

— Что вы, ей-богу, старики, столько лет не видели друг друга, а заспорили о какой-то чепухе! — воскликнул Сэшеа.

— И то правда, — согласился я, решив про себя, что еще успею с этим разобраться.

Возможно, Ком действительно стесняется своего положения, решил я, вспомнив разумное предположение Лены. Однако я не понимал, для чего ему понадобилось врать, что он за мной не следил…

— Так ты служил в Афганистане? — спросил я Кома.

— Служил.

— Ну и как?

— Нормально.

Теперь я видел перед собой только старого товарища, который на самом деле отстал от нас, от жизни на три долгих года. Я смотрел на него как на несомненного неудачника и, конечно, сочувствовал. Я протянул ему бутылку.

— Не пью, — сказал Ком.

— Тогда — так рассказывай.

— Что рассказывать?

— Первоначально об афганских женщинах, — вмешался Сэшеа. — Каковы они в деле? В боевой обстановке?

Ком нахмурился.

— Я не люблю таких шуток.

— Ладно, о женщинах после, — сказал я. — Ты скажи: почему ты все-таки бросил тогда институт?

— Так… надоело.

— И всё?

— Всё.

— Молодец! — воскликнул Сэшеа. — Этого вполне достаточно. Он, оказывается, был умнее всех нас. Только так и нужно поступать: рвать, рвать!.. Я тебе об этом и толковал!.. Честное слово, я всегда чувствовал, что в Коме что-то такое есть. Особенное!

— Ну и чего ты этим добился? — спросил я Кома.

— Я ничего не добивался.

— Ты рассуждаешь, как… урод! — опять перебил меня Сэшеа. — Он поступил так, как захотел. В этом его гениальность! Это самое главное! И не нужно этих пошлых, обывательских вопросов, не жалеет ли он теперь, не считает ли, что погорячился тогда. Я его понимаю и завидую ему. Он жил, как считал нужным!.. Старик, — обратился он к Кому, — давай, я тебе что-нибудь родное поставлю. Я ведь помню, какая вещь была у тебя самая любимая. «Хоп-хей-хоп», верно? Помню, ты меня раз двадцать подряд заставлял ее прокручивать…

— Мне все равно, — равнодушно сказал Ком.

— Господи, что я слышу! — изумился Сэшеа. — Ты серьезно? Ну, давай что-то другое. Что-нибудь старое, доброе, вечное…

— Это все наносное, — сказал Ком.

— Не понял??

— Ты думаешь, в походных условиях это вспоминалось? Это хотелось слушать?

— А что вспоминалось? Уж не Кобзон ли?

— Да, наши, советские песни. Не Битлз, не Дип Перпл.

— Караул, — только и смог сказать Сэшеа.

— Что же ты, мерзавец, не написал ни разу, не позвонил, когда уходил и когда возвращался? Не порадовал… — спросил я Кома.

— Чем радовать?

Да, здорово он одичал. И похоже, из него это еще не скоро выветрится.

— Что же ты теперь собираешься делать? Учиться? Работать?

Он, оказывается, когда вернулся из армии, восстановился в институте, да не понравилось — не проучился и семестра, снова бросил; решил, что, если понадобится, закончит на вечернем отделении, пойдет работать…

— А куда? — спросил я.

— Да все равно… Что если к вам, в ваше учреждение лаборантом? — спросил Ком.

— Конечно, вместе веселее! А лаборанты всегда позарез нужны, — сказал я.

— Но у нас, — предупредил его Сэшеа, спохватившись, — клоака еще та! Ком вопросительно взглянул на меня.

— Нормально, — успокоил я его, — не хуже, чем везде.

— Вот именно, — мрачно вставил Сэшеа, — как везде.

Ком переводил взгляд то на одного из нас, то на другого, как бы сравнивая нас между собой. Я достал сигареты и протянул ему.

— Не курю, — сказал он.

— Продолжаешь заниматься спортом?

— Так, для себя…

— Слушай, Ком, — почему-то усмехнулся я, — а кем ты в армии был?

— Командиром отделения и комсоргом.

— И в партию вступил

— Допустим.

— Ком есть Ком! — сказал Сэшеа.

Мы замолчали. И сказать больше вроде бы было нечего. Я допил то, что оставалось в бутылке. Я предложил открыть последнюю, но Сэшеа не поддержал; он полулежал на тахте и смотрел на свои носки.

Ком остановил взгляд на мне и задумчиво пощипывал ус-квадратную скобку. «У него низкий лоб тугодума, а у меня интеллигентная плешь…» размышлял я. Вообще какой-то он замороженный. Видимо, все-таки поем стал в умственном развитии за годы службы. Что он уставился на меня круглыми, дикими глазами? Какая мысль скребется в его голове? Надо помочь парню. Может быть, ему как раз не хватает сейчас дружеской поддержки. Я был, конечно, пьян. Бедняга, Ком!.. Но что он все смотрит?.. Ему необходима дружеская поддержка!

— Я сейчас понял, — вдруг сказал мне Ком. — Ты очень похож на одного человека! — И мне показалось, что его взгляд потеплел.

Я ничего не имел против того, чтобы быть на кого-то похожим.

— Его звали АНТОН, — сказал Ком.

— КИС-КИС, — пробормотал я.

В голове моей осторожно ходит хитрый и огромный кот. В Сокольниках, между прочим, кличка у кота как раз Антон. Холеный, сиамский. За умение устраиваться на унитазе и гадить «по-цивильному» он считается достопримечательностью семьи; всякий раз гостям демонстрируется это его уникальное умение. Но я, к счастью, уже давно не гость, а всего лишь зять. То есть член семьи, можно сказать.

— Так ты говоришь, что его звали Антон, — сказал я, прислушиваясь к своим словам, как будто их произносил кто-то другой. — Человека звали Антон…

Сэшеа поднялся и поставил Битлз. Была у него специальная подборка лучших вещей. Должно быть, он все-таки надеялся пронять Кома, растопить ледок. Я расслабленно закрыл глаза и почувствовал, что ничего, кроме музыки, лично мне не надо. Мне вдруг действительно удалось восстановить в себе то замечательное ощущение юности, о котором говорил Сэшеа.

Потом я услышал негромкий, но твердый голос Кома.

— Мы с ним вместе служили. Там. Мы мечтали, как вместе вернемся в Союз, как будем жить дальше… Он был мне как брат. Нет, ты не поймешь, надо было быть там… В общем, мы решили, что здесь нельзя жить по-прежнему, и мы знали, что нам делать. Он был очень похож на тебя. Его звали Антон. Он погиб… Я вернулся один, но не забыл ничего… Жить, как мы мечтали… Я смотрю на тебя и думаю, как ты похож на него.

— У вас там наверно была мясорубка, — сочувственно сказал я, открывая глаза. — Представляю себе…

(Антон! Какой идиотизм давать котам человеческие имена! Об этом, кажется, даже в газетах писали.)

Потом в коридоре я примерил панаму и шинель Кома, а Ком, как зачарованный, смотрел на меня.

— Очень похож, — твердил он. Я даже растрогался.

Мы вышли от Сэшеа вдвоем, и я почувствовал, что ему очень жаль со мной расставаться.

— Ну, старик, я думаю, скоро увидимся, — сказал я, прощаясь. — И давай больше не будем друг друга дурачить, — добавил я, намекая на его сегодняшние выходки.

— Согласен, — просто кивнул Ком. — А когда увидимся? Может, завтра?

— Почему бы и нет?..

Я ехал домой. В метро, когда поезд притормаживал, мне казалось, что мои мозги, разжиженные алкоголем, по инерции уплывают дальше. После «Автозаводской» поезд вырвался на поверхность. Пассажиры приникли к окнам: па горизонте черное небо озарилось гроздьями праздничного салюта.

У подъезда, воткнутая кем-то в сугроб (выброшенная еще с Нового года), торчала пожухлая елочка с облезлыми ветками, на которых трепыхались остатки серебряного, «дождика». Я посмотрел вверх. В нашем окне горел свет, Я нагнулся и, зачерпнув горсть снега, хорошо растер виски и уши, чтобы немного прийти в себя. После этого я вернулся к мысли, которая пришла мне в голову, когда я увидел в окне свет. Мне почему-то ясно представилось, что Лора дома не одна, а с этим… с Валерием… Я ощутил мощный прилив злости, хотя, кажется, ревновать друг друга при наших отношениях в последнее время было, по крайней мере, глупо. «Уж не симптом ли это развивающегося алкоголизма — беспричинная ревность?» — подумал я с беспокойством, будучи волей-неволей осведомлен в некоторых медицинских вопросах.

Но Лора была дома одна. Когда я вошел, она одиноко сидела за столом, накрытом по-домашнему. Печальная, женственная, красивая. Она слушала свой любимый Пинк Флойд. Телевизор тоже работал, но звук был выведен. На экране открывал и закрывал рот Леонид Ильич.

Я понял ее состояние так: она меня ждала, она старалась, она готовилась, а я все не приходил — я пил на работе, с Оленькой, с Сэшеа… Я почувствовал себя негодяем.

Мне захотелось взять Лору на руки и покружить. Но я с огорчением подумал, что сейчас это вряд ли будет мне под силу. Тогда я просто взял ее за руку, она встала, и мы начали танцевать. Я был счастлив, что она — моя жена, моя женщина; именно она. Она обняла меня за плечи, и я тут же вспомнил наше знакомство, наш первый танец.

Это был период, когда я буквально рыскал в поисках женщины, в которую можно было бы влюбиться; я мечтал о неожиданной, страстной встрече, о мгновенном соединении без всяких предварительных околичностей. И вот на вечеринке в общежитии медицинского института я пригласил танцевать темноволосую девушку с холодным, бледным лицом, которая вдруг так решительно прижалась ко мне всем телом, как будто это был не танец, а единоборство объятий. Мы молча душили друг друга.

Я взглянул на ее чуть разрумянившееся лицо и спросил:

— Танцуем еще?

— Да, конечно! — сказала она. — Так хорошо… Было очень плохо, а так — хорошо…

— У тебя какие-то неприятности?

— Неважно… Просто мне сейчас нужен человек, который бы меня очень любил.

— А мне, — восхитился я, — очень нужна женщина, в которую можно было бы влюбиться!

Через полчаса, когда я стал ее раздевать на продавленной чуть не до пола общежитской койке, она вдруг усмехнулась.

— Подожди минутку, — попросила она. — Я только хочу сначала тебя кое о чем предупредить… Я — особенная женщина. Меня изнасиловали в четырнадцать лет, и с тех пор у меня, может быть, слишком большой опыт в этих делах. Я, например, спала с двумя мужчинами одновременно? Тебя это шокирует?

— Я хочу тебя любить!

— Ты мне тоже очень понравился, поверь. Но, пока ты не влюбился в меня по-настоящему, я хочу, чтобы ты подумал, стоит ли влюбляться… Я уже сказала, что я особенная женщина. Один человек, который любил меня, умер на мне от сердечного приступа… Ты тоже хочешь рискнуть? Не испугаешься?

— Если это так, то я завидую этому человеку!

— Тогда иди ко мне… Нет! Подожди! — Она снова остановила меня. — Я должна сказать тебе еще об одном… Я хочу, чтобы ты все знал. Я сейчас беременна. И у меня уже приличный срок.

Она обрушила на меня эти невероятные вещи, но они не только не охладили мой пыл, наоборот, я едва с ума не сошел от любви.

— Я бы хотел, чтобы ты стала моей женой, — сказал я, бросившись напролом.

— А что, если я соглашусь?

— Я тебя прошу!

— Хорошо, я согласна… А сейчас бери меня, не бойся!..

Впоследствии я стал догадываться, что большая часть из того, что она рассказала мне в первую ночь в общежитии, скорее всего, не имеет ничего общего с действительностью. Она наговаривала на себя, а я мучился сомнениями. Впрочем, одно оказалось правдой: она была беременна, а насчет остального я так никогда и не смог выяснить наверняка… Мы быстро поженились. Конечно, никакой свадьбы не отмечали: никакой фаты для невесты, никакой тройки для жениха. Лора была просто в нарядном платье, а я — в почти новых джинсах тестя… Сразу после свадьбы у Лоры случился выкидыш. Она долго болела потом, и я заботился о ней, и то время, наш «медовый месяц», когда она поправлялась после больницы, было очень счастливым, и все было прекрасно до тех пор, пока не произошла эта отвратительная сцена в ванной… Но тут я поспешно оборвал свои воспоминания.

— У Сэшеа неприятности в личной жизни, — сказал я Лоре, — то есть даже не в личной жизни, а вообще — легкий неврозик, мания преследования, комплексы и все такое. Он напрашивается к тебе в пациенты. Не возьмешься, интересуется, его починить?

— Сексотерапией?

— Я серьезно, Лора.

— И я серьезно. У меня к нему, к твоему лучшему другу, половая антипатия. Я не выношу этих… страдальцев.

На столе стоял хрустальный графин, подарок маман, наполненный на три четверти, по-видимому, коньяком. Пила ли Лора, пока меня не было?

— Жанка сказала, что ты собиралась сегодня съездить за продуктами к этому своему новому знакомому.

— Она смышленая девочка, наша Жанка, но на этот раз не угадала. Не совсем угадала.

— Ты ждала меня, а я не знал. Прости! Лора удивленно взглянула на меня.

— Я тебя что — ждала?.. — Она высвободилась из моих рук и села за стол. — Ни в коем случае. Я ждала, но не тебя, нет. И было бы лучше, если бы ты вообще не приходил. Было бы лучше, если бы ты остался успокаивать своего слабоумного друга и, напившись, уснул бы там с ним в обнимку.

— Ну-ну, кого же ты могла ждать? — Я подошел и попробовал ее поцеловать, она уклонилась.

— О, я вижу, ты пришел очень возбужденный. И тебя переполняет нежность. Догнать тебя, очевидно, будет нелегко, но я попробую!.. Налей мне, пожалуйста. Я налил из графина ей и себе.

— Давай пересядем на кровать, — предложил я.

— Ты куда-нибудь торопишься, дорогой?.. Ты же знаешь, что я не люблю этих наскоков. Я хочу быть сначала другом, а уж потом — женщиной… Ты, может, сделал большую ошибку, что не попробовал со мной подружиться. Если хочешь знать, женщины — самые преданные друзья… Но теперь, конечно, поздно!

— Не ломайся, Лора. Ведь ты ждала меня.

— Я ждала своего друга. Не тебя. К сожалению, друг не смог прийти. Я ждала Валерия.

— Черт, ты все врешь!.. Зачем ты врешь?

— Зачем мне врать? Я его ждала, но его задержали на работе. У него ответственная работа.

— А как же я? — вырвалось у меня. Лора усмехнулась.

Графин с коньяком на удивление быстро пустел. Несколько раз мы вставали танцевать. Несколько раз я пытался затащить Лору в постель, но всякий раз она ускользала. Она раздражалась. Я не мог понять, в шутку или всерьез. Я оставлял ее в покое, и мы продолжали пить.

— Нет, — смеялась она, — я не отдамся, не отдамся! Чтобы во мне что-то шевельнулось, я должна видеть, что меня действительно любят. Я загораюсь только от более сильного чувства. Я не могу заниматься этим спокойно, автоматически. Если от меня не сходят с ума, если меня не носят на руках, я даже целоваться не могу — скулы сводит, честное слово! Не понимаю, как это некоторые могут, как собачки… Ты не разбираешься в женской психологии…

— Ты же знаешь, как я тебя люблю, — убеждал я ее. — Я хочу, чтобы у нас все было хорошо. Но ведь не получается, не получается…

— Потому что ты не понимаешь, что нужно женщине! — Она уже не могла стоять на ногах, она села на кровать. — Подожди… Ты принес в пакете бутылку? Не скупердяйничай, открывай!

Мы принялись за вино.

— Женщине нужен лев! — Лора уже с трудом ворочала языком. — Настоящий лев, хищник…

— Царь зверей, — сказал я.

Моментами я выключался из действительности.

— Царь зверей… А она бы, женщина, около него эдаким шакалом терлась. Шакальчиком. Он зарычит, а она тоненько так подскуливает: у-у! у-у!.. Это же так просто. Женщина хочет чувствовать себя самкой, а если ей в этом отказывают, бесится… На грозный рык хозяина покорно подставляться… Это наслаждение. Это истинное счастье.

— Это точка зрения, — пробормотал я; смысл ее слов плохо доходил до меня.

— И любые слова женщины — кокетство, — продолжала Лора, мурлыка. — Мужик должен идти к своей цели напролом: «в койку» — и все тут!..

Это я понял. Я навалился на жену и стал ее раздевать. Сначала она вяло сопротивлялась, — я уговаривал ее, ласкал, называл «любимой», — но потом яростно вырвалась:

— Нельзя же понимать все так буквально! — И когда я опять потянулся, чтобы ее обнять, закричала уже с настоящей злостью: — Если тебе невтерпеж, можешь заняться онанизмом!

Я так устал и опьянел, что уже никак не отреагировал на этот крик. Еще некоторое время мы лежали молча и только передавали друг другу бутылку. У меня уже не было сил цепляться за реальность, и я неуклонно съезжал в небытие.

— Эх, мужика бы сейчас, — простонала Лора; пустая бутылка выпала у нее из рук и покатилась по полу.

Комната начала кружиться. Предметы и звуки смешались в один тягомотный кошмар. Постель засасывала, как болото. Я увидел, что Лора, опершись на локоть, наклонилась над полом: ее тошнило. Я задергался, запутавшись в одеяле, пополз к своему краю, свесился с постели, и меня самого вывернуло.

Я очнулся глубокой ночью. Комната озарялась рябящим светом пустого телеэкрана. Я добрался до ванной и попил холодной воды. Вернувшись, я взглянул па бледную Лору, неподвижно лежащую в развороченной постели, на результат нашего пьяного свинства — пестрые блины на полу, и мне сделалось невыносимо горько и стыдно. Превозмогая головокружение, я притащил тряпку и тщательно подтер пол. Потом запихнул тряпку в мусорное ведро, вымыл руки, поправил постель, открыл форточку, забрался под одеяло с головой и стал вспоминать детство.

Наступило утро, то есть не утро, а последний кусок ночи, называемый утром. Я почувствовал, что несчастлив, когда мгновенно, словно нюхнув нашатыря, вынырнул из сна. На улице горели фонари и падал снег. Будильник показывал без одной минуты семь. Я поспешно надавил на кнопку звонка, не помня, что вчера его и не заводил.

Я включил ночник и стоял на ковре в часах и носках. Пуговицы на рубашке застегивались пальцами, еще не обретшими гибкость. Я находился еще без штанов. Их я держал в руке. Взглянув в свете ночника на спящую жену, я сразу догадался, что она вставала ночью и приводила себя в порядок — косметика была смыта, волосы расчесаны, лицо посвежело от крема.

Она спала на спине, закинув руки за голову, отчего ее грудь как бы протыкала сосками одеяло. Выражение ее лица загадочно менялось: черты то напрягались, то становились прекрасно смягчены. Погоня, лестница и кинжал являлись ей во сне.

Глядя на жену, я искренне не понимал, почему я должен надевать штаны и идти на работу, во имя чего… Я поместил штаны обратно на спинку стула, а вслед за ними и рубашку и, откинув одеяло, крепко обнял жену, пластичную и податливую спросонок, словно нагретое олово. Веки ее чуть приоткрылись, обнаружив расширенный черный зрачок, но я не ослабил объятие, и зрачок закатился вверх, а под веками заходили белки, а немного позже, в последнем рывке к насыщению, она выгнулась почти в гимнастический мост.

Листая ксерокопированные странички Фрейда, я позавтракал свиными сардельками — последним, что оставалось в холодильнике от прошлых поставок друга семьи Валерия. Я разглядывал корешки книг, сложенных на подоконнике. Это были книги сплошь по психиатрии и нервным болезням. Лора увлеченно собирала их, а я в шутку называл это домашнее собрание «сумасшедшей библиотекой». В них можно было натолкнуться на довольно забавные вещи. Например, в одной рассказывалось, как некто X., паралитик, въехал однажды на своей каталке в комнату и застал жену с любовником, который, увидев X., выпрыгнул в окошко. X. в ярости вскочил с каталки, погнался за обидчиком, перелез через забор, перепрыгнул через канаву, повалил обидчика на землю и укусил его за нос… Фрейд был не столь забавен. И что такое Фрейд для советского человека? Нонсенс… Я отыскал анальгин и принял две таблетки.

На работе мне было плохо. На лестничной площадке черного хода я устроился на подоконнике и охлаждал лоб о холодное оконное стекло.

— А знаешь, — первым делом сообщил мне Сэшеа, — я ведь вчера вернулся обратно, к жене… — Он выжидательно посмотрел на меня, вероятно приготовившись достойно ответить на мои насмешки по этому поводу, но мне было не до того. — Конечно, — сказал он, — ты, может быть, перестанешь меня уважать, но, когда вы с Комом ушли, я вдруг понял, что развод — это не главное. А кроме того, это повод для них… для этих… ну, ты знаешь для кого…

Потом Сэшеа, как привязанный, ходил за мной и вздыхал.

— Ты ведь сам высказывался за скрытность действий, — говорил он, — и я должен признаться, что это совсем не глупо! Совсем не глупо!.. А ты на меня не обижаешься, что так все вышло? — не мог успокоиться он.

— Что ты, наоборот, я очень рад! — пробормотал я.

Сэшеа оценил мое великодушие и из благодарности признал:

— нет, ты все-таки еще не безнадежно опустился…

Затем меня отловила Оленька. Не смея взглянуть мне в глаза, пролепетала:

— Ты на меня не обижаешься? Я очень плохо вела себя вчера?

— Что ты, все было отлично, — заверил я.

— ты, конечно, можешь сразу забыть обо всем. Это ведь было как безумие, как солнечный удар… Помнишь, у Бунина?.. Я только хочу, чтобы ты знал: я очень благодарна тебе за то, что ты сделал со мной!

Оленька покраснела и убежала, а я рассеянно смотрел ей вслед, не очень понимая, что же такого я с ней вчера сделал. Очень мне было плохо. Из радиотранслятора звучал Тихон Хренников. Пришлось отпроситься у Фюрера с обеда в «поликлинику».

В пивной было надымлено и жарко. Я снял шапку, чтобы дышала голова, и сунул подмышку. Я приподнял свою тарелку и кружку, когда старуха уборщица с синяком под глазом смахивала со стола хлюпавшей тряпкой юры креветочной шелухи. Я подождал, пока она отъедет со своей тележкой, и продолжал нить пиво, с интересом наблюдая за действиями дохлою субъекта в плаще болонье и ушанке. До того как старуха уехала, он таился в углу, а теперь продолжил сливать в свою кружку остатки пива из чужих, пока не нацедил до самых краев и не выпил с наслаждением, зажевав брошенным рыбьим хвостом. Я удивился, как можно было так потерять человеческое достоинство… Потом я вспомнил, о чем меня просила вчера Жанка.

По дороге в школу, я зашел в какую-то столовую, пробил в кассе за два чая с лимоном, выудил из стаканов тоненькие дольки лимона и тщательно разжевал, чтобы отбить запах спиртного

Поеживаясь от холода после пива, я ждал Жанку около школы, несколько в стороне от бесившихся школьников, курил и стряхивал пепел в сугроб. Учащиеся средних и старших классов порасстреляли у меня почти все сигареты. Чтобы как-то настроиться на предстоящий разговор с Жанкиными учителями, я решил вспомнить что-нибудь из собственной школьной жизни. И я вспомнил, что была, например, у нас учительница литературы, которая сначала все цитировала Блока, а потом попробовала повеситься в физкультурном зале, когда по школе поползли слухи, что она беременна от ученика… Нет, это было не то…

Девочка показалась в дверях школы — стройная, смуглая, в шубке с капюшоном, с выбивающимися концами красного пионерского галстука. Она сразу заметила меня и стала медленно спускаться по ступеням крыльца во двор. Когда я любовался ею, вышедший следом мальчишка вдруг разбежался и что было силы пихнул ее обеими руками с крыльца — в сугроб.

— Жанка! — крикнул я. Я было погнался за мальчишкой, но тот, шустрый мерзавец, юркнул за угол и скрылся.

Я подбежал к Жанке и помог ей подняться, вытряхнул из-за воротника набившийся снег, для чего мне пришлось отвести ладонью в сторону ее светлые, прямые волосы.

— Кто это? — спросил я.

— Мало ли их, дебилов…

Она отдала мне свой портфель.

— Молодец, что пришел, братик.

— Ну, рассказывай.

— Много накопилось… Во-первых, учеба. Ты знаешь… Во-вторых, обследование…

— Какое обследование? — не понял я.

— А это тебе, братик, пусть Ледокол, наша классная, объяснит. Сориентируешься по обстановке. Пообещай ей что-нибудь или соври. В общем, выручай. Иди. Зовут ее Тамара Ивановна. Выручишь, поцелую, как обещала.

— Кажется, и в самом деле придется заняться твоим воспитанием! — строго сказал я.

— Придется, придется!

Я поднялся в учительскую. Там сидел пожилой человек и ковырял в носу. Это был учитель по труду.

— Могу я видеть Тамару Ивановну?

— Тамару Ивановну?

— Тамару Ивановну.

Учитель выглянул в коридор, поманил ученика и послал его на розыски «классной». Некоторое время мы сидели молча, потом учитель сообщил:

— Каждый подросток, видите ли, должен осознать в себе любовь к труду. Я не нашелся, что на это возразить. Еще через некоторое время из коридора донесся резкий стук женских каблуков.

— Тамара Ивановна, — сообщил учитель.

Я посмотрел. Сначала в дверях появился нос (точнее, носяра), затем мощный бюст, а уж затем сама «классная», причем нос и бюст оказались сбалансированы эффектно отставленным задом. Вот уж действительно «ледокол»! Особенно если представить ее во время перемены, пробивающей себе дорогу среди моря ребячьих голов. Головы так и трещат, надо думать.

— Ставлю вас в известность, что мы планируем Жанну в ПТУ, — решительно начала Ледокол. — Думаю, что спорить нам по этому пункту уже не имеет смысла. Таковы обстоятельства. Факты. Как бы нам ни было жаль, но оснований для перемены решения у нас нет.

— Роль школы в жизни общества, — ей в тон подхватил я, — именно такова, и я как представитель семьи не осмеливаюсь подвергать малейшему сомнению ваши выводы.

— Еще бы!

— Хотелось бы просто разобраться в своих упущениях…

— Не поздно ли хватились, товарищи родители?

— Ой, поздно! Ой, поздно! Нельзя не признать!

— То-то. Кроме самих себя, пенять не на кого.

— Увы, увы…

— Если бы мы даже хотели оставить Жанну в школе, то были бы бессильны это сделать. Судите сами…

— Я вас слушаю.

— Во-первых, учеба. Никак не тянет девочка.

— Но в нашей семье все знающие специалисты и научные работники. В безусловном контакте со школой мы могли бы попытаться исправить положение.

— Допустим… Но… во-вторых! Как быть с ее ужасающим поведением?

— Гм… Мы изыщем средства принудить ее к порядку!

— Сомнительно, но предположим…

— Неужели два таких мощных социальных института, как школа и семья, не способны принудить подростка? — фальшиво воскликнул я.

— Предположим, способны… Но есть еще одно препятствие, — сурово сказала Ледокол. — Обследование.

— Что такое? — заинтересовался я.

— Гинекологическое обследование. Мы специально пригласили в школу доктора обследовать наших учениц. А Жанна категорически отказывается. Вы понимаете, что это значит?

— Видите ли, степенно начал я, — я сам специалист-гинеколог… Но я не понимаю, что это значит и для чего вообще понадобилось обследование.

— Вы — гинеколог?.. — Ледокол сразу обмякла, и ее глаза, до того тусклые, как-то слащаво, странно заблестели.

— Вы хотите, чтобы я вас обследовал?

— Что вы, доктор! — Она даже подскочила, как будто я вознамерился сделать это немедленно, и впилась глазами в мои руки.

— Тогда вернемся к Жанне, — предложил я.

— Таков у нас порядок, доктор. Мы обязаны контролировать ситуацию. Мы должны знать, кого оставляем в девятом классе. Мы хотим нести ответственность только за порядочных девочек!

— Вы хотите сказать, что если имеет место факт дефлорации, ученице не место в школе?

— Как вы сказали? Факт… де… что? Я объяснил.

— Не совсем так, доктор, — заюлила Ледокол. — Но из трех «восьмых» классов мы должны сделать один «девятый»… И лучше, если девочки, так сказать, с ранним развитием выберут ПТУ. Согласитесь, так будет лучше и для них, и для школы.

— Педагогика — не моя специальность, — уклончиво пробормотал я, делая руками плавные жесты, которые, как я заметил, имели на Ледокол завораживающее действие.

Она с большим трудом стряхнула с себя оцепенение и, собравшись с духом, заявила:

— Так что, боюсь, ваша сестра из тех девочек, для которых будет лучше, если они поскорее встанут на ноги, овладеют общественно полезной профессией…

— Она должна осознать в себе любовь к труду, — вставил молчавший до этого пожилой учитель.

— Но она еще совсем ребенок! — сказал я.

— О, доктор, вы как близкий человек можете и не замечать того, что очевидно для нас, учителей, — сказала Ледокол. — А мой долг как классного руководителя — принять все меры.

В конце концов сошлись на том, чтобы на время оставить вопрос открытым. Ледокол согласилась подождать неделю, пока мы провентилируем вопрос в семье, но потом пообещала непременно вынести его на педсовет при участии родителей.

— Честное слово, она хотела, чтобы ты ее осмотрел! — захлопала в ладоши Жанка, когда я сообщил ей подробности визита. — Ну что, поцеловать тебя благодарно? — проказливо поинтересовалась она, когда мы вышли из школьного двора. — Нет?.. Ну как хочешь!..

Мы шли по району старой застройки Сокольников мимо приземистых, оштукатуренных домов с низкими арками и пожарными лестницами. Ветер сдувал с крыш сухой снег, который клубился как пыль.

— До свидания? — спросила Жанка.

— Э, нет! — неожиданно для себя возразил я. — Раз уж я взялся за твое воспитание… У нас еще сегодня в программе электричество!

Мы вошли в теплое парадное.

— Слушай, — сказал я, — почему бы тебе все-таки не пройти это дурацкое обследование? — Мне вдруг припомнился особый интерес Сэшеа к этому вопросу.

— Слушай, — разозлилась Жанка, — а может быть, ты сам меня обследуешь, раз уж назвался гинекологом? Обследуешь и справку выдашь, а?

Лифт медленно тащился на последний, шестой этаж.

— Ладно, — прикрикнул я на нее, — родителям будешь истерики устраивать!

Я снял шапку. Снежинки успели превратиться в капли, и я стряхнул их на пол. Жанка достала ключ от квартиры. За дверью послышалось мяуканье кота Антона. Когда мы вошли, кот бросился нам под ноги.

— Что, разве никого нет дома? — сказал я.

— Мы вдвоем, — сказала Жанка.

Я с удовольствием прошелся по пустой квартире. Эта квартира в Сокольниках всегда казалась мне особенно уютной. Обстановка полюбилась мне еще с тех пор, когда мы с Лорой жили здесь в свой «медовый месяц», вернее, несколько месяцев, пока маман не пробила нам кооператив. В квартире всегда было жарко, и по коврам ходили босиком. Мебель старинная, красного дерева, и Игорь Евгеньевич заботливо натирал ее воском. Библиотека богатая, но к книжным полкам специально для гостей присобачена табличка: «У нас не принято просить из дома книги выносить!»

Жанка быстро переоделась в синие шорты и зеленую футболку с белым трафаретом «LOVE» на груди. Она устроилась с ногами на диване, а я сел за ее письменный стол, покрытый стеклом, под которым теснились рекламные вырезки — сплошь красотки и красавцы.

— Антон! — позвала Жанка, и кот тут же оказался на диване; он потянулся и лизнул ее в голую, необычного, смуглого, цвета топленого молока коленку. — Фу, Антон! — взвизгнула Жанка. — Щекотно!..

«Все коты будут сходить с ума уже от одного цвета ее кожи!» — так говорила Лора о своей младшей сестре.

Я придвинул к столу второй стул и с серьезным видом кивнул на него Жанке.

— На диване удобнее, — ответила она сквозь смех, таская Антона за шкирку. — Ты помнишь, вы с Лорой на нем спали после свадьбы? А теперь я на нем сплю… На вас было очень забавно смотреть со стороны. Помнишь, как маман все ворчала на вас за то, что вы запирались в ванной мыться вместе?

— Итак, — прервал я Жанку, — электричество…

Отыскав на столе учебник физики, я пересел па большой, с прекрасной плюшевой обивкой диван.

— Скучно, — вздохнула Жанка.

— Это сначала. А потом так увлечешься — тебя за уши не оттащишь.

— Скучно!

— А я физику в школе всегда любил.

— Тяжелый случай.

Я не спорил с Жанкой. Я тоже учился в школе. Электричество — это еще ничего. Формула мыла — вот необходимейшая вещь. Я решил зайти с другой стороны.

— Пойми, — сказал я, — потом все равно придется это зубрить.

— Не придется, — возразила Жанка. — Я не пойду в девятый класс, и электричество твое мне не понадобится.

— Что же ты будешь делать? — Пойду в стюардессы.

— А потом?

— Выйду замуж за дипломата и уеду за границу.

— Дерзко задумано, — похвалил я.

— И не нужно меня убеждать, что жизнь на Родине со знаниями об электричестве гораздо привлекательнее, чем на чужбине, хотя бы и в качестве жены дипломата!

— Не собираюсь этого делать. Какое может быть сравнение?! Только я не думаю, чтобы дипломаты любили малограмотных.

— Не смеши! Вот уж не поверю, что мужчине понадобятся мои познания в электричестве! Не так уж это важно! — усмехнулась она.

— Мужчине все важно, — наставительно сказал я, а сам подумал: боже какой бред я несу…

— Но только не электричество! — весело засмеялась Жанка.

— Черт с ним, с электричеством, если ты такая умная, — сдался я. — Я и сам не знаю, что мужчине важно…

— А я знаю! — заявила Жанка.

— Ну знаешь — и хорошо. И помалкивай.

— А я с тобой и не собиралась об этом говорить, — насмешливо сказал; она. — О таких вещах я только с сестрой говорю. У нас с ней нет друг от друга секретов.

— Ладно, ты лучше скажи прямо: может, нам закончить с нашими занятиями, раз уж ты успела определиться в своем жизненном пути? Я вент, тебе не погонщик!

— Нет, что ты! Если мы не будем заниматься, родители меня съедят.

— Что же ты хочешь?

— Ты, главное, делай вид, что занимаешься со мной. Они тогда отстанут от меня, а на тройку я как-нибудь и сама вытяну.

— Думаешь, мне больше делать нечего?

— А что такого особенного ты делаешь? Может, тебе неприятно со мной общаться? Тебе на меня времени жалко?.. Но я тоже могу быть тебе полезной.

— То есть?

Жанка обняла кота и уткнулась носом в его шерсть.

— Ух ты, мой хороший котик! Мой мягонький котик! Всё мы видим. Всё мы знаем! — ворковала она, тиская его. — И много интересного можем рассказать!..

— А ты, оказывается, просто маленькая интриганка, — сказал я.

— Ничего подобного. Просто я тебе симпатизирую.

— Приятно слышать.

— Вот, например, ты знаешь, что будет сегодня вечером? — спросил Жанка.

— Не знаю, — признался я.

— Как же так? Неужели тебя даже не предупредили? Не может быть! Хотя зачем тебя предупреждать? Тебя как раз не нужно предупреждай

— Вот сейчас сниму с тебя твои замечательные шорты и выпорю! — пообещал я.

— На! Пожалуйста! — с готовностью воскликнула она. — Я даже могу сама снять!

— Кривлянье тебя совсем не украшает, — нахмурился я и посмотрел на часы.

— Сегодня вечером Лора приведет к нам Валерия, — сказала Жанка. По случаю знакомства будет маленький семейный праздник. Маман заранее в него влюблена.

— Ай да маман.

— Она очень надеется, что сегодня, может быть, Валерий внесет определенность в свои отношения с Лорой… Ну, слышал ты об этом? Что скажешь?

— Что тебе сказать? — пробормотал я. — Если бы меня и предупредил я бы, наверное, Лору не зарезал, да и сам не стал бы стреляться…

Я не то чтобы разозлился, но растерянность, которую я вдруг ощутил была стократ гаже.

— Да, вполне могли бы и предупредить… — сказал я.

— Зачем же раньше времени! Сначала они хотят, чтобы была определенность, — объяснила Жанка. — Если развод, так чтобы — из рук в руки.

— Наверно, я действительно не понимаю женской психологии. Лора мекала на что-то в этом роде, но…

— А маман никогда не считала тебя достойной кандидатурой. Ты не деловой. Бесперспективный. У тебя маленькая голова. Как психиатр она считает, что люди с маленькими головами бесперспективны…

— У нее, кстати, тоже маленькая голова.

Мы сидели рядом, очень близко друг к другу. Хлопнула входная дверь.

— Жанна, девочка! Кто это у нас? — послышался из прихожей голос маман. Легка на помине! Можно подумать, она не узнала моей куртки!

— Не мешай, — крикнула Жанка, — мы занимаемся! Маман вошла в комнату.

— Мы изучаем законы электричества, — сказал я.

— У вас только полчаса, — предупредила маман. — Потом, Жанна, ты будешь мне нужна. — Она подошла к дочери и забрала у нее кота, перебирающего лапами и цепляющегося когтями за Жанкину футболку. — Не отвлекайся! — Маман вышла.

Жанка многозначительно посмотрела на меня.

— Что будешь делать? — спросила она, имея в виду «маленький семейный праздник».

— Ничего, — буркнул я.

— А ты Лоре — изменяешь? — полюбопытствовала неугомонная Жанка.

— А это не твоего ума дело.

— Еще скажи, что мне не мешает подрасти!

— Именно.

— А ты знаешь, как на меня мужики на улице заглядываются? Некоторые очень даже настойчиво предлагают пойти в ресторан или приглашают покататься на машине.

— Поздравляю… Только смотри, чтобы после этих прогулок твоему дипломату что-нибудь осталось!

— А что — убу-у-дет?

— Или прибу-у-дет!..

— Значит, ты не советуешь попробовать?

— А ты спрашиваешь моего совета?

Так мы с Жанкой перебрасывались «шуточками», но я по-прежнему чувствовал сильную растерянность.

Раздался телефонный звонок. Жанка сняла трубку.

— Тебя… — сказала она.

— Лора? — спросил я, но с удивлением и неожиданной радостью услышал в трубке голос Кома.

— Как дела? — спросил он. — Встретимся?

— Конечно! Ты меня очень кстати разыскал! А ты где? Откуда говоришь?

— Из библиотеки.

— Какой еще библиотеки?

— Имени Некрасова. На Пушкинской. Я здесь занимаюсь.

— Занимаешься?.. Ладно, потом расскажешь… Сейчас выезжаю…

— Во сколько, говоришь, намечается ужин с другом семьи? — спросил я Жанку, положив трубку.

В голове у меня уже созрел приблизительный план действий.

Ком ждал меня в метро у последнего вагона. В своей выцветшей армейской панаме, он стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги. За отворот его шинели были засунуты две толстые тетради.

— Так чем ты там занимаешься в библиотеке? — поинтересовался я, пожимая ему руку.

— Изучаю классиков. Ленина, Маркса, Энгельса.

— Молодец… — недоуменно пробормотал я. — А зачем это тебе нужно? — Чтобы правильно жить, — просто ответил Ком.

Его черные глаза смотрели так серьезно, что я не стал острить или переспрашивать.

— Стало быть, на тебя можно положиться, — сказал я с такой же серьезностью. — Сейчас мы с тобой поедем в одно место. В гости. Может, придется дать одному другу по роже.

— Поехали, — без тени удивления и возражения молвил Ком.

Приехав в Сокольники, мы заняли позицию в подъезде на втором этаже у окна. Я был увлечен своими мыслями и молчал, а Ком не задал не только ни одного вопроса, а вообще не сказал ни слова.

Наконец из арки во двор въехали белые «Жигули», которыми, как я заметил, Игорь Евгеньевич разрешал пользоваться дочери что-то уж очень охотно.

— Да, — вдруг твердо выговорил Ком, взглянув на Лориного спутника, — это враг!

— Ты думаешь? — удивился я.

С Лорой был довольно здоровый, лет тридцати, парень, одетый вполне стандартно: дубленка, пестрый мохеровый шарф, пыжиковая шапка. Когда они шли к подъезду, парень не наглел — не хватал Лору за талию, не обнимал за плечи. Нормальный такой парень. В руке он нес объемистую и очевидно тяжелую спортивную сумку. «Хоккеист?» — почему-то подумал я. Мы с Комом спустились на первый этаж.

Они вошли в парадное, и по подъезду сразу разнесся жизнерадостный голос «друга семьи»:

— Что, мужики, на какой этаж едем?

На секунду Лора остановилась, пристально засмотревшись на Кома, а потом, кивнув на меня Валерию, сказала:

— Полюбуйся, вот это — мой муж.

— Нормальный муж, — сказал Валерий, подмигивая мне.

— Ну, чем порадуешь, муж? — спросила меня Лора. — Кто это с тобой? Зачем вы здесь?

— Ей-богу, они пришли мне по роже дать! — бодро воскликнул Валерий и, расставив ноги, шутливо забоксировал свободной левой рукой. — Мне, твоему старому, доброму товарищу — по роже!

— Ты что — с ума сошел? — спросила меня Лора.

— Ей-богу, была такая мысль, — признался я, засмеявшись, и ничего не оставалось, как пожать «другу семьи» руку и познакомить его и Лору с Комом.

(Впрочем, я не чувствовал к Валерию абсолютно никакой враждебности.)

Мы вошли в лифт. Валерий снял свой «пыжик» одновременно со мной и, между прочим, тоже обнаружил раннюю плешь.

Маман встретила нас в шуршащем шелковом халате с пальмами и котом Антоном на руках. Она недоуменно взглянула на Лору.

— Принимай гостей, — сказала та.

— Милости просим, — проворчала маман. Кот у нее на руках вдруг изогнулся и заорал.

— Антон, деточка, что с тобой? — воскликнула она.

На меня словно пахнуло ветром. Это рядом со мной напрягся, напружинился Ком.

— Скорее на кухню! — заторопила Лора. — Посмотрим, что за прелесть принес нам Валерий!

Заинтригованные, все собрались на кухне. Из своей спортивной сумки Валерий извлек что-то упакованное в целлофан и бумагу. Когда упаковка была удалена, на стол под восхищенные взгляды присутствующих были вывалены два огромных, килограммов по пять, куска первоклассного мяса — свежайшей, еще теплой, парной плоти с чудно-рубиновым сиянием изнутри и стрелками нежно-перламутровых прожилок.

— Прелесть!

— Очарование!

— Фантастика!

Кот, как пьяный, ходил вокруг стола, слизывая падающие на пол капли.

— Мы столько слышали о вас от Лоры, что вы нам стали как родной! — сразу же заявила маман Валерию.

— Вам давно уже следовало у нас побывать! — с укором добавил Игорь Евгеньевич.

Из части мяса тут же было решено приготовить бифштексы «с кровью», и Валерий сам вызвался их вырезать. Что характерно, до и после этой процедуры он долго и тщательно отмывал руки.

Я отвел Лору в сторонку и, объяснив, что Ком потерял в Афганистане лучшего друга по имени Антон, попросил передать маман, чтобы та деликатно воздержалась сегодня называть кота этим именем. Однако, как только Лора выполнила мое поручение, маман, язва, демонстративно запричитала:

— Ах, Антошечку, деточку, забыли! Антошечка, деточка, тоже хочет мясца отведать!

Я взял Кома под руку и повел в комнату.

— Не обращай внимания, — уговаривал я его. — Она всю жизнь с сумасшедшими общается. У нее и голова маленькая, микроцефальная! Не волнуйся!

— Почему я должен волноваться? — сдержанно спросил Ком.

Взглянув на него, я подумал, что, может быть, я действительно ошибаюсь и он вовсе не нервничает. И все-таки я снова отозвал Лору.

— Я просила ее! — шепнула она. — Что я могу с ней сделать?!

— Твой друг такой странный, — шепнула мне Жанка.

Маман и Валерий вместе жарили мясо, и маман, любившая говорить о себе: «В сорок пять — баба ягодка опять», вовсю кокетничала с ним, и у них моментально появились какие-то свои «тайны», они сошлись мгновенно. Многозначительно переглядывались друг с другом.

Когда садились за стол, маман со вздохом посетовала:

— У нашего Антошки последнее время частые запоры. Боюсь, сегодня не удастся показать гостям наш коронный номер….

Мы разлили по рюмкам водку. Валерий поднялся с тостом.

— Сегодня знаменательный день, — сказал он. — Исполнился ровно месяц с тех пор, как я пережил свое второе рождение. Им я обязан нашей дорогой Лоре и вправе считать ее теперь своей крестной мамой. Позвольте предложить выпить за ее драгоценное здоровье, за ее отважное и щедрое сердце. Побольше бы нам таких женщин!..

— Горько! — вставила Жанка.

— Завидую тебе, старик, ты уж меня извини, — сказал мне Валерий.

Я ответил ему международным знаком «Рот фронт», а он наклонился и поцеловал Лоре руку.

Мясо было превосходно. Каждый пережевывал и наслаждался. Один лишь Ком жевал чисто механически, не ощущая, кажется, никаких вкусовых нюансов.

— Вам не нравится? — со скрытым раздражением спросила его мам

— Нравится, — ответил он.

— Человек служил в Афганистане, — сказала Лора.

— Вы убивали людей? — поинтересовалась Жанка.

— Конечно, убивал, — ответил за Кома Валерий. — А что такое, по-твоему, война?

— Пусть расскажет, — сказала Жанка.

— Отстань от него, — вмешался я. — Он дал подписку ничего не рассказывать. Если интересуешься, читай газеты.

— Насмешил, старик! — засмеялся Валерий. — Ты бы еще посоветовал программу «Время» смотреть!.. Никогда ничего не знали, и не узнаем!.. Я вот слышал, что уже цинка на гробы не хватает. Посылают родителям клочок волос — и на том спасибо!

— Варварство какое! — сказал Игорь Евгеньевич. — «Ограниченный контингент»! И нужно было, спрашивается, нам ввязываться?! Своих забот мало!

— Интернациональный долг! — сказал я.

— Да-да! — усмехнулась маман. — Вот он — теперь сидит, выполнил долг. Даже не чувствует, что жует!.. По своей воле кто бы пошел?!

— Я — по своей воле, — сказал Ком.

— Извините. Вы, значит, личность экстраординарная. Впрочем, это сразу видно… Скажите, а вам не холодно зимой в вашем экстравагантном голов ном уборе? Как врач должна предупредить, что это очень вредно для головы Голову нужно беречь.

— Нет, мне не холодно.

— Какие у него черные глаза! — шепнула мне Жанка. — Лора говорила, что люди с черными глазами обладают гипнотизерскими способностями…

Наконец маман отстала от Кома, и я облегченно вздохнул.

— Как вам у нас нравится? — обратилась она к Валерию.

— Очень нравится. Я сразу почувствовал себя, как в родной семье. Уют пая квартира. Не понимаю, как Лора могла вас покинуть!

— Так я для Лоры с этим, с мужем, пробила кооператив. Игорю Евгеньевичу как кандидату наук положена дополнительная площадь… Мы, знаете ли, решили внести сразу все деньги, чтобы Лора чувствовала себя уверение и независимо… Свекровь, конечно, тоже дала сколько-то там, но на те деньги они купили что-то из мебели, и то так — по мелочам… А ведь мы, знаете ли, еще и дачу обустраиваем…

— А по какому направлению?

— По северному. Но место очень, очень хорошее. Игорь Евгеньевич на работе получил.

— Что вы?! Мне как раз очень милы те места. И сейчас передо мной тоже встал дачный вопрос. Я как раз собирался начать подыскивать что-нибудь подходящее. Кстати, нет ли у вас желающих продать участок?

— Это теперь сложно, — покачала головой маман. — Люди понахватали участков, еле тянут с освоением, а продать вряд ли кто-нибудь согласится! Вот хотя бы взять наших соседей. Он — работает инженером в лаборатории у мужа, Зарплата небольшая, построил какой-то сарай — смотреть тошно, — вечно опаздывает со взносами на освоение, а спросите у него продать — не захочет. Засадил весь участок картошкой — и счастлив!

— Я вашим соседям хорошие деньги заплачу. Пусть на рынке картошку покупают и на такси катаются. Я с ними сумею договориться, если, конечно, вы согласны принять меня соседом…

— Господи, это было бы прекрасно! — загорелась маман. — Мы бы жили как родные!

— Можно было бы даже и забор снести! — добавил Валерий.

— Мы так и сделаем! — обрадовалась маман.

— У тебя замечательный знакомый, — шепнул я Лоре.

— Ну если ты не в состоянии заводить полезные знакомства, то это, естественно, приходится делать мне, — ответила она.

— А где вы работаете? — спросила Жанка Валерия.

— На чрезвычайно ответственном фронте, девочка, — ответил тот, с нежностью глядя на нее. — Я, можно сказать, обеспечиваю выполнение Продовольственной программы. Я всегда мечтал устроиться куда-нибудь поближе к продовольствию. Мечтал об этом, даже когда начинал на ударных стройках, несмотря на весь свой энтузиазм. Чтобы оно, продовольствие, было у меня вот тут, под рукой.

Игорь Евгеньевич тронул меня за локоть.

— А ты как — еще не определился с работой?

— А что?

— Тог наш разговор… Время подходит. Ты помнишь мое главное условие? «Плевать я хотел на все твои условия», — подумал я.

— Чтобы вы были довольны моим поведением?

— Да. И хочу предупредить тебя, что пока не могу сказать, что доволен тобой. Скорее, недоволен. Ты знаешь, я много могу для тебя сделать, но я должен чувствовать, что у вас с Лорой надежные отношения. А у вас нет взаимопонимания…

«Плевать я хотел на то, что ты можешь для меня сделать», — подумал я и сказал:

— Лора призналась мне однажды, что как только видит нового мужчину, у нее появляется единственная мысль — можно ли с ним переспать.

— А что ты думаешь, когда видишь новую женщину? — строго спросил Игорь Евгеньевич.

— Правда, меня иногда смущают мои мысли, — признался я.

— Что касается работы, — сказал мне Валерий, — если ты еще не определился, могу тебе помочь. Будешь доволен.

— А на каких условиях? Что от меня потребуется?

— Абсолютно ничего! Я просто сделаю это для тебя — и всё!

— Обратите внимание на нашего Антона! — вдруг воскликнула маман, поднимаясь из-за стола. — Это он просится!

Все посмотрели на кота, который стоял на задних лапах, а передними царапал дверь в туалет.

— Итак, — объявила маман, — начинаем наше представление! Наше варьете! Театр одного кота! Антон Антонович Антониони! Самый воспитанный кот нашего времени! Просим публику занять свои места и соблюдать тишину, чтобы не мешать маэстро сосредоточиться!

Все столпились перед дверью в туалет. Кот неторопливо прошелся перед унитазом, как бы примериваясь, и, упруго подобравшись, вскочил на сиденье. Несколько секунд балансировал на краю, загнув хвост трубой, а потом, раскорячившись, ловко устроился над самой воронкой. Зафиксировавшись в таком положении, он поднял морду и обвел зрителей серьезным и даже строгим взглядом.

От этого взгляда Валерий первым захохотал, согнувшись пополам, как будто ему выстрелили в живот. Следом за ним зашлись хохотом остальные.

— Антон!..

— Антончик!..

— Антошкин!..

— Антониус!..

— Антонишвили!.. — на все лады подбадривали кота, который тужился, наморщив лоб и неодобрительно поглядывая на нас.

Наконец кот закончил свои дела, спрыгнул на пол и невозмутимо занялся умыванием, а мы, вытирая выступившие от хохота слезы, отправились продолжать ужин.

Один лишь Ком ни разу не улыбнулся, и вообще на его лице не отразилось никаких эмоций.

— Конечно, идиотизм ужасный! — шепнул я ему, как будто оправдываясь. Он ничего не ответил. Я взглянул ему в глаза, но вместо глаз увидел две черные дыры.

После ужина наши с Валерием взоры одновременно упали на шахматную коробку.

— Играешь? — спросил Валерий. — Может, напряжем наши лысые?

— Давай, — согласился я, — расставим.

Я любил шахматы; на работе я к ним здорово пристрастился и играл далеко не хуже других, «обувая» самого Фюрера, а он считался у нас сильным игроком.

— У меня первый разряд, — честно предупредил Валерий.

— Поборемся.

— Играем как — «железный» закон: взялся — ходи?

— Само собой.

Мы сделали несколько первых ходов.

— Слабовато, — сказал Валерий разочарованно и забрал у меня первую пешку.

Я быстро понял, что шансов у меня никаких.

— Слабовато, — непременно повторял он, отбирая у меня одну фигуру за другой и выстраивая их в аккуратный ряд около доски.

Я потерял ферзя, но почему-то ни за что не хотел сдаваться, продолжал игру, пускаясь в какие-то отчаянные авантюры и подолгу задумываясь над ходами. А Валерий как будто не торопился давать мне мат. Мой король позорно метался по открытому пространству, а Валерий спокойно ставил второго ферзя.

— Да, слабовато, — вторил Валерию наблюдавший за игрой Игорь Евгеньевич.

Лора и Жанка о чем-то шептались, устроившись на диване.

— Анто-он! Куда ты подевался? — доносился до меня гнусный голос маман.

Я и сам не понимал, почему никак не покончу с этой бессмыслицей, которую и игрой-то нельзя было назвать.

— А король-то голый! — констатировал Игорь Евгеньевич.

— Анто-он! Анто-он! Где ты, деточка? Кис-кис-кис!

Я отступил королем на единственную возможную клетку.

— Ну вот, — натянуто улыбаясь, пошутил я, — бешеный король!

Из коридора раздался вопль маман:

— АНТО-О-ОН!!!

Когда мы выбежали в коридор, то увидели, что дверь в туалет распахнута, а маман стоит на коленях перед унитазом, в котором покоится мертвый кот со вздувшимися на мордочке яркими кровавыми пузырями.

Завизжала Жанка. Игорь Евгеньевич и Лора бросились поднимать маман.

— Дела!.. — пробормотал Валерий.

Некоторое время мы оцепенело смотрели друг на друга.

— Как же ОН должен был нас всех возненавидеть! — вдруг прошептала Жанка.

Только теперь мы заметили, что среди нас нет Кома. Никто не видел, как он исчез из квартиры.

— Он — маньяк! — сказала Лора.

— Да почему вы решили, что это он сделал? — воскликнул я, сам ощущая нелепость своего вопроса.

— Ты кого к нам привел?! — набросилась на меня маман. — Я сразу поняла, что это за товарищ!

— Вы тоже хороши, — возразил я. — Я вас предупреждал, что у него убили лучшего друга по имени Антон, а вы…

— Может, он контуженный? — предположил Валерий.

— Одно ясно, — сказала Лора, — он опасен для окружающих. Его необходимо как можно скорее изолировать и лечить.

— Фашист! — вмешалась маман. — Таких не лечить, а расстреливать надо!

— Но ты сама его довела! — сказала Жанка.

— Вызвать милицию! — воскликнул Игорь Евгеньевич.

— Если честно, маман, — сказала Лора, — Жанка права. Ты ведь прекрасно понимала, как легко спровоцировать у него взрыв накопившихся аффективных переживаний…

— Не умничай! — огрызнулась маман. — Если бы я знала, я бы вызвал дежурную бригаду.

— Где он живет? Мы его упечем! — горячился Игорь Евгеньевич. — Я звоню в милицию.

— Он, конечно, псих, — рассудительно сказал Валерий, — но они ему все равно ничего не сделают, а вот вы точно хлопот не оберетесь.

— Да уж, — кивнула Лора, — не очень-то красиво мы будем выглядеть в этом деле.

— Делайте что хотите!

Маман махнула на нас рукой и, разгневанная, удалилась в свою комнату. Следом ушел Игорь Евгеньевич.

Валерий поднял над унитазом мертвого кота и сказал Жанке:

— Ну-ка, принеси во что его завернуть.… И мою сумку.

Он ловко упаковал кота, мгновенно обернув газетами, запихнул в сумку, а потом долго мыл руки.

— Крутой у тебя приятель, — сказал он мне. — Но его, в общем, тоже можно понять.

За эти слова я его просто зауважал, забыв и думать о моем шахматном унижении.

— Теперь нужно решить, кто займется выносом тела, — продолжал Валерий. — Бросим жребий?

— Не надо. Я вынесу, — сказал я.

— И я с тобой, — сказала Жанка и побежала накинуть шубку.

Мы вышли во двор к мусорным бакам. Я выбрал бак, заполненный до половины, и вытряс из сумки упакованного кота. С глухим стуком шмякнувшись о стенку бака, сверток исчез в груде мусора. Я поставил сумку на снег и достал спички. Я бросал в бак зажженные спички, пока в мусоре не загорелась бумага. Потом, отойдя на несколько шагов, перекрестил бак.

Мы вернулись в подъезд и зашли в лифт. Я нажал кнопку, и кабина поползла на последний, шестой этаж. Шуба на Жанке была расстегнута, и с футболки на меня смотрели белые буквы трафарета «LOVE», любовь.

— Ну, — сказала Жанка, — поцелуй меня сам!

И как-то мгновенно, не раздумывая, я шагнул к ней и поцеловал в губы. Я приник ртом к прохладному, гладкому яблоку, а кабина тащила нас высоко вверх.

— Хватит! — взмолилось яблоко. — Мне страшно!

Кабина стояла на шестом этаже. Я открыл дверь лифта и, сунув Жанке в руки пустую сумку, сказал, что к ним сейчас не пойду. Пусть передаст Лоре, что я поехал домой.

Я вышел из подъезда. Из мусорного бака валил медленный серый дым, зловонный, как всегда, когда горит помойка.

Приехав домой, я обнаружил в почтовом ящике записку от моего друга Сэшеа.

«Я ВСЕ-ТАКИ УШЕЛ ОТ ЖЕНЫ, И НА ЭТОТ РАЗ ОКОНЧАТЕЛЬНО, — писал он.  — НЕ НУЖНО РЖАТЬ! Я НЕ ТАКОЕ НИЧТОЖЕСТВО, КАК ТЫ ДУМАЕШЬ. НЕ ЖЕЛАЮ ПРЯТАТЬСЯ НИ ПОД КАКОЙ МАСКОЙ, НЕ ТО, ЧТО НЕКОТОРЫЕ.

Я ».

Я ТЕБЯ ИСКАЛ. ЗВОНИЛ В СОКОЛЬНИКИ. ЖАНКА СКАЗАЛА, ЧТО ТЫ УЕХАЛ С ДРУГОМ. С КОМОМ? (КСТАТИ, ОН ЗВОНИЛ НА РАБОТУ, КОГДА ТЫ СЛИНЯЛ. Я ДАЛ ЕМУ ТЕЛЕФОН ТВОЙ И СОКОЛЬНИКОВ.)

ЖАНКА СКАЗАЛА, ЧТО ТЫ ЕЕ ВОСПИТЫВАЛ (???) КАК ДРУГА ПРОШУ, БОЛЬШЕ НЕ СМЕЙ! У МЕНЯ НАСЧЕТ НЕЕ БОЛЬШИЕ ПЛАНЫ, ТЫ ЗНАЕШЬ.

Р.S. БЫЛ В 22.10 C БУТЫЛКОЙ ВОДКИ. ЧАСТЬ ВЫПИЛ.

Потом позвонила Лора и предупредила, что останется ночевать в Сокольниках. Я поблагодарил за предупреждение. У меня тут же возникла мысль перезвонить проверить, действительно ли она там. Но вместо этого я пошел в ванную и пустил воду.

Я сидел на краю ванны, рассматривая себя в зеркале, когда телефон зазвонил снова. Я улыбнулся, подумав, что теперь, возможно, Лора проверяет меня, и решил не брать трубку. Я залез в ванну. Звонки прекратились. В замкнутом пространстве кафеля и зеркал плеск воды походил на хруст фольги.

— Са-са-сардинел-ла! — сказал я гундосо, как в банку.

Через полчаса, сонный, я выволок из ванны свое налившееся тяжестью тело, обтерся широким, как простыня, полотенцем и рухнул в постель. Телефон зазвонил в третий раз, и я снял трубку.

— Спокойной ночи! — прошептала Жанка, и в трубке раздались короткие гудки.

Засыпая, я был уверен, что завтра увижу ее вновь.

Удивительно, что и на следующий день я проснулся с этой уверенностью. Ощущение было таким славным, что я не заметил, как снова заснул, и опоздал на работу.

— Готов искупить кровью, — сказал я Фюреру, входя в лабораторию.

— Тогда поступаешь в распоряжение Оленьки, — усмехнулся тот. — Пусть она решает, что с тобой делать.

Обреченно вздохнув, я уселся рядом с зардевшейся от счастья Оленькой, которая уже приготовила бумаги и принялась объяснять мне нашу совместную работу. Я добросовестно вникал минут десять, но потом стал клевать носом.

— Ты устал? — спросила Оленька.

— Извини, — встрепенулся я и положил под столом руку на ее колено.

— Я сама все сделаю! — сказала Оленька.

— Что ты!

— Да здесь не так уж и много, только… — прошептала она, — ты побудь со мной еще минутку, не уходи!

— Знаешь, — вдруг сказал я ей, — я наверно буду разводиться с женой.

Сэшеа дожидался меня в нашей излюбленной нише на лестнице черт хода.

— Меня бы Фюрер замучил до смерти за такое опоздание! — первым делом сказал он мне.

— И правильно бы сделал, — согласился я.

— Ладно, ладно! Видел я, как ты массировал Оленьке коленку под столом. Оленька тебе еще не надоела? Все-таки уродина… Я бы ее даже поцеловать не смог.

— Что ты, она так замечательно компенсирует свою ущербную внешность, что еще не скоро надоест! — сказал я таким проникновенным тоном, что у легковозбудимого Сэшеа сразу испортилось настроение.

— Видишь, как трудно хранить верность жене, — мстительно начал собравшись с духом. — Все дело в том, что нет большого чувства. Сначала я думал, что мужчина так устроен: вечно косит налево. Но теперь понял, что предательства в семье никогда не будет, если есть большое чувство. Поэтому я считаю, честнее сразу порвать, чем юлить.

Его намек был прозрачен, но я не был склонен продолжать обмен колкостями и рассказал ему о вчерашнем происшествии в Сокольниках невероятной выходке Кома. К моему удивлению, Сэшеа отреагировал вес! равнодушно.

— Надо же, — сказал он, — а раньше Ком и мухи не обидел бы.

— Да ты только вообрази, что у него в душе творится! Сначала все следил за мной, а теперь вот кота придушил!

— Война еще никого не делала лучше и добрее, — философски заметил Сэшеа. — Вспомни, какими возвращались американцы из Вьетнама.

— Причем здесь американцы!.. Я тебе толкую о том, что его нельзя бросать одного в таком состоянии! Мы должны что-нибудь придумать. Может быть, его попробовать женить? Его нужно как-то отвлечь. Это наша обязанность…

— А как ОНА? — перебил меня Сэшеа.

— Кто? — не понял я.

— Жанка!.. Она говорила что-нибудь обо мне? Спрашивала что-нибудь?

— Что это ей о тебе спрашивать?! Ничего она не спрашивала!

— Странно, — задумчиво рассуждал Сэшеа. — Хотя, может быть, это как раз хороший признак. Не говорила, не спрашивала, значит, это обретает для нее особую ценность!..

— Ты о чем? — начал раздражаться я.

— Да мы с ней вчера целый час болтали по телефону! Кажется, во мне дремлют большие педагогические способности. А что? Ты что-нибудь имеешь против?

— Что я могу иметь против? — пожалуй излишне горячо удивился я. — Опять ты со своей ерундой!

— В том-то и дело, что для меня это не ерунда! И ты мне должен честно сказать, нет ли у тебя самого насчет Жанки каких-нибудь мыслей!

— У меня есть одна мысль — насчет тебя! _

— Просто я не хочу, чтобы в этот раз у нас с тобой получилось, как с Оленькой… Нет, за Оленьку я на тебя не в обиде. Ты воспользовался, хотя знал, что я ее для себя готовил, что у меня первого возникла такая идея… Но, повторяю, я не в обиде. Только… все-таки как-то нехорошо это…

— Я, конечно, рад, что в некотором смысле ориентирую твою личную жизнь, что ты пользуешься моими идеями. Но должны же быть границы?.. Поэтому ответь со всей ответственностью: безразлична тебе Жанка или нет?

— Совсем не безразлична! — заявил я. — Как-никак — родной человек.

— Нет, я не о том. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты мне помог!

— Я же не доктор, — усмехнулся я.

— Ты стал циничен. Ты остришь не к месту, — пристыдил меня Сэшеа. — Ты действительно можешь мне помочь. Я хочу, чтобы ты поговорил с Жанкиными родителями и сказал, что ты, дескать, не справляешься с занятиями с Жанкой и поэтому рекомендуешь меня вместо себя. Можешь ввернуть, что я и в институте успевал лучше тебя… А дальше уж я сам… Сделаешь это для меня? — спросил он.

— Что-то здесь не то… — усомнился я.

— То! То! — убежденно воскликнул мой друг.

Я засмеялся.

— Что такое? — насторожился Сэшеа.

— А ведь и правда, получается, что пользуюсь твоими идеями, иду по твоим стопам. Я ведь тоже решил попробовать пожить отдельно от жены, хотя бы временно, и для этого думаю сегодня же наведаться к своим, разведать обстановку…

— Мне не жалко. Я рад, что ты воспользуешься моим опытом. Мне это стоило крови. А тебе после меня морально, конечно, будет легче!

— Значительно легче. Никакого сравнения, — согласился я.

— Слушай, — замялся Сэшеа, — насчет Жанки у меня к тебе еще один вопрос. Страшно важный!

— Спрашивай. Но только чтобы в последний раз.

— Даже не насчет самой Жанки, а вообще… Ваша семья, она как вообще?

— Вообще — что?

— Ну вообще… Я совсем не против определенного существования. Наоборот, я даже хотел бы приобщиться. И очень даже удачно, что Жанка… Я подумал, что это хороший вариант… И ты…

— Да не мямли, говори прямо.

— Как, по-твоему… В национальном, вернее, в интернациональном смысле…

— Всё! Пошли работать! — оборвал я его и, схватившись за свою маленькую голову, поспешил в лабораторию.

Сэшеа бежал следом и приговаривал.

— Я понял! Я понял!..

— Звонил какой-то твой знакомый, — сказала Оленька. — Просил передать, что ждет тебя в «Некрасовке».

— Больше ничего?

— Ничего.

После работы я отправился к родителям на «Пионерскую» в нашу смежную двухкомнатную «хрущебу».

Я плохо представлял, как поаккуратнее прозондировать вариант с обратным переселением. С родителями, которые, бывало, скандалили из-за того, каким манером выдавливать из тюбика зубную пасту, я как-то давно утратил взаимопонимание. Их собственная судьба, как говорится, не являлась для меня жизненным примером. Правда, и моя жизнь их не утешала.

Матушка, ожидавшая нечто особенное от моей учебы в институте, сильно разочаровалась, наблюдая мою студенческую безалаберность, посредственную учебу, никчемные увлечения музыкой, книжками, девчонками. Как это я так оплошал, черт его знает! Я и сам не понимал. Разгильдяйство есть разгильдяйство.

С отцом у меня еще со школы отношения сложились более чем прохладные — из-за моего глупого и жестокого поступка.

Сколько я себя помнил, отец мечтал купить машину и копил деньги с такой жалкой страстностью, как Акакий Акакиевич на шинель, он копил на «Запорожец». Подобострастно терся среди дворовых автолюбителей, мечта его была общеизвестна, и насмешки сыпались со всех сторон. Особенно изощрялись по поводу марки автомобиля, а отец, не замечая насмешек, на полном серьезе доказывал, что «Запорожец» обладает своими преимуществами и некоторыми узлами даже превосходит мировой уровень автомобилестроения — в частности, в чем-то даже лучше «Мерседеса». Будучи в особенно ранимом, переходном возрасте, я так переживал из-за этих насмешек, что, когда покупка наконец состоялась и «позор семьи» занял свое место у нашего подъезда, я забрался на крышу дома и, подстрекаемый товарищами, метнул в нашего несчастного железного уродца тяжелый дворницкий лом, который, пробив капот, глубоко засел в моторе… Теперь, конечно, дело прошлое, но я иногда думаю: пусть бы себе ездил и радовался… Уж из такого он поколения — в чем угодно его можно убедить…

Я застал отца и матушку дома и сразу почувствовал, что сегодня нужный разговор затеять не удастся.

Когда я вошел, отец налаживал велосипед. Недавно он вышел на пенсию и по весне намеревался заняться велотуризмом. Он с любовью готовил велосипед к будущим походам. Он тщательно разобрал и собрал велосипедный звонок, и пока мы с матушкой беседовали, наверное, раз пятьдесят протрезвонил, испытывая качество звучания.

Мы с матушкой сидели в проходной комнате, в которой до моего переезда жили родители и которая теперь именовалась «гостиной», а маленькая задняя комната, принадлежавшая ранее мне, теперь именовалась соответственно «спальней». Родителей чрезвычайно радовала такая просторная терминология. С неожиданной грустью я отметил про себя, что они замечательно обжились без меня в своем «гнездышке».

Матушка протянула заранее приготовленный листок с очередным рецептом для укрепления волос. Потом поинтересовалась, как Игорь Евгеньевич, берет ли меня к себе. Я ответил, что сам еще не готов к такому счастью — быть подчиненным Игоря Евгеньевича.

— Не сделай глупость! — испугалась она. — Провалял дурака в институте, так хоть теперь возьмись за ум. Пусть Игорь Евгеньевич поможет продвинуться, а потом на него наплюешь. Главное, хоть в небольшие начальники выбиться, все какая-то перспектива!

— Да ты посмотри, какие они все — начальники, — сказал я. — Одни хамы, грубияны, самодуры.

— Это верно.

— И ты хочешь, чтобы я стал таким же?

— Все-таки перспектива, — со вздохом повторила матушка.

Потом она говорила, что Лоре нужно наконец хорошенько подлечиться и рожать и я как мужчина должен, по ее мнению, на этом настоять. Я не возражал.

— А у вас какие новости? — спросил я.

— Вот в пятницу приглашены с отцом в гости. Помнишь, я тебе рассказывала о дедушкином друге? О дяде Иване… Представляешь, он все-таки разыскал нас после стольких лет! Говорит, что сохранил чувство благодарности к нашей семье и очень хотел бы что-то для нас сделать…

Я действительно кое-что слышал. О временах массового психоза доносительства и страха. О «врагах народа»… Когда вокруг дяди Ивана начала образовываться зловещая пустота, а сам он со дня на день ждал ареста, единственный, кто не побоялся навещать его, был мой дед… Я помнил, что-то рассказывалось о демонстративных чаепитиях у раскрытого окна на виду всей улицы, о кусте цветущей сирени под окном… А потом арест, лагеря. Потом реабилитация…

— А что он может для нас сделать? — спросил я.

— Понятия не имею. Но, может быть, у него какой-нибудь блат есть…

Матушка достала старые фотографии, сделанные еще до войны. В лицах людей было что-то такое, что делало их совершенно непохожими на моих современников. Меня это всегда удивляло, и в чем туг дело, я не понимал. Может быть, дело в глазах? Другое выражение глаз? В глазах предков — или страх, или предательство?.. Но у деда в молодости лицо всегда казалось мне вполне современным.

Па прощание матушка чмокнула меня в щеку и, как слесарю, сунула в карман трешку.

Я вышел от родителей с каким-то глупейшим ощущением «бездомности» (якобы раньше у меня был дом, а теперь — не стало). Вариант ухода по примеру Сэшеа мне явно не подходил. В ушах стоял звон отцовского велосипедного звонка.

Я вошел в телефонную будку и набрал номер Сокольников. Жанка сразу сняла трубку, словно ждала у телефона.

— У меня сложности с электричеством, а ты пропал! — лукаво молвила она. — Родители тобой недовольны!

— Еще какие новости?

— Валерий принес нам нового котенка. Очень милого. Маман сказала, что ты никогда бы не додумался до такого благородного поступка.

— Это попятно.

— Так как наша «программа»? — нетерпеливо спросила Жанка.

Весь вечер меня подмывало наведаться в «Некрасовку», повидать Кома.

— К вам мне сегодня что-то не хочется. Давай позанимаемся в библиотеке? — предложил я.

— В библиотеке? — удивилась Жанка.

— Библиотека способствует изучению законов электричества.

— Да-да! — вдруг обрадовалась Жанка. — Еще как способствует! Я и родителям так объясню!

Мы встретились на «Пушкинской».

— Эй, что это ты намазалась как проститутка? — недовольно покачал я головой.

— А ты общался с проститутками? — живо полюбопытствовала Жанка. — Они что — вызывают отвращение? А за что же им тогда деньги платят? А ты вообще платил женщинам деньги?

— Ну-ну, бессовестная!

— Куда пойдем? — спросила Жанка. — Сюда? — Она кивнула в сторону кафе «Лира».

— Нет, — ответил я, — туда!

— Что, правда — в библиотеку?! — разочарованно протянула Жанка. Я знала, что ты позвонишь, и даже отказала одному хорошему человеку, который обещал повести меня, куда я только захочу, а ты — в библиотеку! «Сэшеа, — подумал я. — Приобщается, идиот!»

— А что ты скажешь, если мы повидаем того, кого ты вчера так защищала — спросил я.

— Кого?

— Кома.

— Нет, не хочу! — испугалась Жанка. — Он страшный. И садист. Он нас ненавидит. И ты с ним не встречайся! Как ты вообще можешь встречаться с ним после вчерашнего?!

— Он не страшный. И не садист. Просто нервный, несчастный, одинокий. Мы с ним дружили в институте. Ему нужно помочь!

— Как же мы ему поможем?

— А вот пойдем, поговорим с ним как ни в чем не бывало. Покажем, что он не одинок. Что у него есть друзья.

Я уговорил Жанку, и мы вошли в библиотеку. Мы разделись в гардеробе на один номерок. На Жанке были джинсы в обтяжку, заправленные в высокие сапоги, просторная, распахнутая кофта, под которой виднелась все та же футболка с трафаретом. На губах у меня вдруг ожил вчерашний поцелуй. «Боже мой, ей же всего четырнадцать лет, — ужаснулся я про себя, — это ж развратные действия!» Однако тут мое внимание было отвлечено другим.

— Смотри! — усмехнулся я.

Среди одежды на вешалках гардероба сразу бросились в глаза шинель и панама Кома.

Мы поднялись в читальный зал. Несмотря на многолюдность, я сразу увидел Кома, потому что, как только мы вошли, он обернулся, как будто почувствовал нас спиной. Я недоумевал, померещился мне или нет намек на смущение, пробившийся сквозь его непроницаемую маску, когда он увидел со мной Жанку.

Мы подсели к нему. На столе рядом со стопой синих томов Ленина лежала горбушка черного хлеба.

— Бери пример, — сказал я Жанке, — человек тянется к знаниям, идет по ленинским стопам. Не то что ты!.. — Что изучаешь? — спросил я Кома.

— «Уроки декабрьского восстания», — отвечал тот, глядя на нас так спокойно, словно не он угробил вчера кота.

— Мы же это все проходили и в школе и в институте, — удивился я.

— А результатов никаких, — сказал Ком.

— То есть?

— А нам теперь еще и двадцать шестой съезд придется проходить! — вздохнула Жанка.

— Слушай, — сказал я Кому, — мы тут подумали и решили, что нам нужно как-то опять сдружиться… Вот Жанка предлагает даже «Лиру» посетить…

— А я окончательно решил с работой, — сказал Ком, пропуская мимо ушей мои слова. — Буду устраиваться в ваш НИИ.

— Вот это ты молодец, — одобрил я.

Ком отщипывал от горбушки кусочки хлеба и жевал.

— Угостите? — попросила его Жанка.

— А, конечно! Извините! Я автоматически… — смутился он. Они стали жевать вдвоем.

— Неудобно как-то — жуете в читальном зале, — сказал я и предложил выйти в вестибюль.

Мы вышли в вестибюль.

— Главное, получше сдружиться, — снова сказал я. — Верно?

— Верно, — кивнул Ком.

— Пошли на улицу, что-нибудь придумаем!

— Нет. Мне сегодня еще нужно позаниматься.

— Что с тобой поделаешь, занимайся!

Мне надоело ломать голову, чтобы понять его.

— Я могу зайти к тебе вечером, — предложил он, — если ты не слишком рано ложишься спать. Поговорим.

— Заходи, — пожал плечами я. — Ну, пойдем, — сказал я Жанке.

— А он действительно несчастный, — шепнула она.

На улице я предложил ей зайти в кафе-мороженое, но она не захотела, а попросила отвезти ее домой. Я взял такси. Жанка молчала всю дорогу, и только когда я высаживал ее около дома, сказала:

— Теперь ты будешь сам просить, чтобы я тебя поцеловала!

— Договорились, — кивнул я, подумав: «Какое все-таки еще детство!»

Я возвращался на том же такси… Подъезжая к дому, мы разминулись с белыми «Жигулями». Лора была в машине с Валерием. Поднявшись в квартиру, я обнаружил на столе ее записку, в которой она сообщала, что ночует в Сокольниках.

Настроение сделалось хуже некуда, но ревность тут была ни при чем. На кухне я достал из шкафа банку с бразильским кофе (снабжение Валерия!), не спеша перемолол зерна в ручной кофемолке и сварил кофе. Потом я позвонил в Сокольники. К телефону подошла маман, но я отчетливо разобрал в трубке голос Лоры: «Если он, то меня нет!»

— Ее нет, — сказала маман.

— Не унижайте себя ложью, маман, — сказал я. — Я же слышал ее голос! Я просто хочу сказать ей «спокойной ночи»!

— Он хочет сказать «спокойной ночи»! — воскликнула маман с неожиданной злостью.

Они долго совещались; трубка, очевидно, была зажата ладонью, и я не понимал, что происходит. Наконец трубку взяла Лора. Ее тон поразил меня: столько в нем было неприязни.

— Я хотела отложить разговор до завтра, но это даже хорошо, что ты позвонил, — начала она, не давая мне вставить ни слова. — Мы поговорим. Но это не телефонный разговор! Ты должен немедленно приехать сюда. Не приедешь — тем хуже для тебя. Пожалеешь. Так что бери такси и приезжай. И не задавай мне сейчас никаких своих вопросов!

— Да что случилось?

— Случилось! Приезжай и узнаешь! — Лора бросила трубку.

Я не сомневался, что речь пойдет о разводе, но зачем им потребовалась такая срочность? Значит, что-то действительно произошло. Но что могло произойти?.. Честно говоря, меня вообще всегда удивляло, что в нашей жизни еще что-то может происходить.

Я допил кофе, листая какую-то книжицу из «сумасшедшей библиотеки» жены. На этот раз на глаза попалась история о некоем З., который в припадке бешенства изрубил топором свою тещу на мелкие куски… Стало быть, несмотря ни на что, в этой жизни нет-нет, а что-то да и происходит…

Выходя из квартиры, я столкнулся с Комом. Я и забыл, что он собирался ко мне зайти.

— Давай, — сказал я, — ты тут располагайся. Ешь, что найдешь. Спи, как устроишься. А я лечу по срочному семейному вызову. Думаю, вернусь часа через полтора. С существенными новостями. Если не заснешь, поговорим!

— Если хочешь, я — с тобой? — предложил он.

— Не стоит. Вернусь, поговорим.

В двенадцатом часу ночи я приехал в Сокольники. Мне открыл дверь «лучший друг семьи». На руках Валерий держал сиамского котенка. У меня сразу все перепуталось в голове.

— Было большое совещание. В этом доме против тебя заговор! — шепнул мне Валерий. — Но не унывай, я — на твоей стороне.

— Тогда я спокоен, — усмехнулся я.

— Ого, целый консилиум, — воскликнул я, входя в комнату, где собралась вся семейка. — А кто же у нас больной?

— Сейчас мы это выясним, — пообещала маман.

— Взгляни, милый, — сухо сказала мне Лора, протягивая какой-то листок. — Эту записку я нашла в нашем почтовом ящике. Что скажешь?

Я взял листок и сразу узнал каллиграфический почерк Сэшеа. Вот что писал мне этот ненормальный:

«ПРЕДАТЕЛЬ ГОВНО! ЧТОБ ЖАНКА НЕ СТАЛА СПАТЬ С ТОБОЙ, А ПЛЮНУЛА БЫ НА ТЕБЯ И ПОЕХАЛА КО МНЕ, А ТЫ БЫ ПОБЕЖАЛ ЗА МНОЙ И СТАЛ БЫ ПРОСИТЬ, ЧТОБ Я ОТКРЫЛ ТЕБЕ ДВЕРЬ И ОТДАЛ ЖАНКУ. А Я БЫ НИ ФИГА БЫ НЕ ОТДАЛ И НЕ СТАЛ БЫ ДАЖЕ С ТОБОЙ ГОВОРИТЬ, А КОГДА БЫ ТЫ ВЫШЕЛ ИЗ МОЕГО ПОДЪЕЗДА, Я БЫ ПЛЮНУЛ НА ТЕБЯ СВЕРХУ, И ТЕБЕ БЫ ПРИШЛОСЬ НОЧЕВАТЬ НА СКАМЕЙКЕ ПОД МОИМ БАЛКОНОМ. А Я БЫ ЗАВЕЛ ОЧЕНЬ ГРОМКО „LOVE ME DO“ И ДРУГИЕ КЛЕВЫЕ ВЕЩИ, ЧТОБ ТЫ ПЛАКАЛ ОТ ЗАВИСТИ, А Я БЫ ПЛЕВАЛ НА ТЕБЯ И БРОСАЛ БЫ В ТЕБЯ БУТЫЛКИ, А ПОТОМ ПОЗВОНИЛ БЫ МИЛИЦИЮ И СКАЗАЛ, ЧТО У НАС ПОД ОКНОМ ПЬЯНЫЙ ХУЛИГАН! НУ И ДАЛИ БЫ ОНИ ТЕБЕ! ВОТ ТОГДА БЫ ТЫ УЗНАЛ, КАК ПРЕДАВАТЬ ДРУЗЕЙ!

Я ».

ТЕПЕРЬ ТВОЙ ВРАГ,

Я подумал, что если Валерий уже успел «внести определенность» в отношения с Лорой и со мной решено расстаться, то Сэшеа дал им для этого замечательный повод. Они обвинят меня во всех смертных грехах.

— Ну и что? — сказал я, складывая записку и засовывая ее в карман.

Я сел на диван рядом с Жанкой, которая, как пай-девочка, сидела скромно и чинно.

— Ты не прячь, не прячь улику! — сказала маман. — Жанна нам и та! всё рассказала. Знаешь, как твои действия можно квалифицировать?.. А вед ты и так у меня на волоске висишь после инцидента в ванной. Уже забыл?

— И это после всех твоих душевных слов о семье, о детях, о нормальной человеческой жизни! — усмехнулась Лора.

— А я не отказываюсь от своих слов, — сказал я.

— Девочка! Молоденькая, чистая девочка! — воскликнула маман. — Но тебя это не остановило!

— Мог бы по крайней мере подождать, когда она немного подрастет, — сказала Лора, — или весь интерес как раз в этом?

— Умел напакостить, умей ответ держать! — сказал Игорь Евгеньевич, едва сдерживая ярость. — И про «Некрасовку»! И про «занятия»! Давай, рассказывай!

Я вопросительно взглянул на Жанку.

— А я пошутила! — вдруг беспечно прощебетала она и засмеялась, хлопая в ладоши.

— Как — пошутила?! — изумился Игорь Евгеньевич.

— Такого нарассказывала! — изумилась маман.

— Подумаешь! Я просто хотела посмотреть, как он будет выкручиваться!

— Ну нет! — набросилась Лора на сестру. — Ты сама теперь выкручиваешься! Из записки все ясно!

— А, по-моему, из записки ясно только то, что приятель, ее писавший, сам имеет на Жанку определенные виды, — рассудительно заметил Валерий, поглаживая котенка.

— Ты не понимаешь! — сказала Лора. — Она очень даже способна на все, в чем признавалась, а теперь отказывается. Она делает из нас дураков! Но сама окажется в дурацком положении!

— Да, — согласилась Жанка, — я маленькая, глупенькая девочка… И потом, могла я тебе немножко позавидовать?

— Девочка, — строго сказала маман, — не нужно маме лгать! Скажи мне правду… Он ведь по крайней мере тебя домогался, да? Он ведь…

Жанка загадочно и мечтательно улыбнулась.

— Говори, дрянь! — закричала маман. Валерий поспешно сунул ей в руки котенка.

— Он… — начала Жанка томно, — он… замучил меня… законами электричества! Теперь мне снятся молнии, огненные стрелы, электрические дуги. Они пронзают меня насквозь! А иногда я сама превращаюсь в шаровую молнию!..

— Лучше помолчи про свои сны, — посоветовала Лора.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Игорь Евгеньевич, — в записке ясно сказано…

— Я уже просил Лору оказать автору записки психотерапевтическую помощь. У моего товарища весьма расстроены нервы, — объяснил я.

— Все друзья у тебя — идиоты! — сказала маман.

— Все это очень странно! — покачала головой Лора.

— Да ты посмотри, как он тебя любит! — сказала Жанка сестре. — Ты только вспомни, как вы были счастливы на «вашем свадебном» диване! Вспомни, как обожали запираться в ванной!

— Сейчас получишь по губам! — прикрикнула на Жанку маман.

— И все-таки я ей не верю! — сказала Лора. — Она могла шутить, могла выдумывать. Но про лифт она не выдумала! Она не могла такое выдумать!

— А мне это приснилось! — заявила Жанка.

— Она нам еще преподнесет сюрприз! — сказала Лора родителям.

— Ты такая проницательная! — кротко заметила Жанка.

— Как бы там ни было, — сказал мне Игорь Евгеньевич, — но общая ситуация твоих с Лорой отношений крайне неудовлетворительная! Я думаю, даже новый человек, — тут он взглянул на Валерия, — успел это разглядеть…

— А по-моему, — сказал Валерий, — время от времени в жизни случаются такие моменты, когда ситуация становится как бы безнадежной. В таких случаях нужны решительные действия. Промедление, как говорится, смерти подобно… Тут годится только одно средство…

Маман и Игорь Евгеньевич с надеждой посмотрели на него.

— … Нужно отправиться в путешествие! — вдруг заявил Валерий.

— Что?!

— Я говорю, Лоре следует переменить обстановку. Я — рекомендую путешествие. Лучше всего поехать на экскурсию за границу. Желательно в «кап». Впрочем, можно и в «соц».

— Спасибо за совет, — фыркнула Лора.

— А что, хорошая мысль! — сказал я.

— Я не это имел в виду… — разочарованно протянул Игорь Евгеньевич.

— Только за границу.

— Ей-богу, отличная мысль.

— Все ясно, — сказала Лора, — поговорили.

— Мы еще вернемся к этому разговору, — предупредила меня маман. Хотя было очевидно, что Валерий не спешит вносить определенность, я в то же время ясно почувствовал, что если Лора и будет для меня желанной, то все равно — отныне каждое наше объятие будет переплавлять любовь в ненависть, и я ничего не смогу с этим поделать.

Итак, подобие мира было восстановлено, но Лора осталась ночевать в Сокольниках, а мы с Валерием, вместе выйдя из квартиры, задержались на лестнице.

— Мужики должны доверять друг другу, — сказал Валерий и вытащил из своей спортивной сумки бутылку водки и аккуратно завернутые в папиросную бумагу бутерброды с балыком. — Надеюсь, — добавил он, — ты не станешь бить меня этой бутылкой по голове?

— Конечно, не стану.

— Правильно понимаешь.

— Не подвернись ты, нашелся бы кто-нибудь еще, — сказал я.

— Абсолютно справедливо… Хочу тебя, кстати, заверить: жены друзей для меня — святое, но не жены вообще, и если ты против, то я теперь с Лорой ни-ни!.. А что было — то было…

— Пусть сама решает, — махнул я рукой, — что уж теперь!..

— Да, будь спок! — заверил Валерий. — Теперь по крайней мере я с ней — пэссив!.. И вообще ты не думай, что она мне с разбегу отдалась… Не могу похвастать, не с разбегу…

Мы оставили пустую бутылку на подоконнике и, закурив, вошли в лифт. Кабина поползла вниз.

— А младшая-то, я вижу, тебя крепко зацепила! — сказал Валерий.

— С ума сошел, — возмутился я. — Ребенок.

— Ну ты сказал! Ей и в двенадцать лет, по-моему, не было противопоказано!.. И потом, разве тебе Лора не говорила, что Жанка уже не девочка?

Когда я услышал это, мне показалось, что у лифта оборвался трос и кабина ухнула вниз.

— Не бери в голову, — сказал Валерий, взглянув на меня, — может быть, Лора врет… Хотя зачем ей врать?

Мы вышли на улицу. На жестких буграх электрического света тяжело ворочалась ночь. Валерий пытался взять меня под руку. Мы шли к проспекту, где можно было поймать такси.

— Ты, старик, в отношении Жанки можешь на меня твердо рассчитывать, — бормотал Валерий. — Помогу, чем смогу. Родителей я нейтрализую, не сомневайся. Ты заметил, что я имею на них некоторое влияние. Главное, сам не теряйся!..

Я подумал, как это было бы просто и логично — врезать ему по пьяной роже. Но тут я увидел, что он пьян гак сильно, будто бы он еще до того, как мы пили в подъезде, основательно «зарядился».

— Ты лови на этой стороне, а я буду на той, — сказал я и перешел на другую сторону улицы.

Валерий первым остановил такси и радостно замахал мне своим рыжиком. А в машине напросился ко мне ночевать и расплатился с водителем, когда приехали.

— У меня бабок до фига! — кричал он, когда я попробовал возразить насчет платы.

Все та же облезлая елка торчала в сугробе у подъезда. Я поднял голову и вздрогнул, увидев свет в нашем окне. У меня совершенно вылетело из головы, что дома меня дожидается Ком. Я сказал об этом Валерию.

— А? Гроза котов? — поморщился тот. — Если б я знал, лучше бы в Сокольниках остался… Ну, теперь все равно. Спать хочу — падаю!..

— Грозе котов — комсомольский привет! — сказал он, когда мы вошли в квартиру, и добродушно рассмеялся.

Ком сидел за кухонным столом и не мигая смотрел на Валерия.

— Ты, старик, только покажи мне, где голову приклонить, — попросил меня Валерий. — И считай, что меня нет…

— Ладно, — пробурчал я, подталкивая его в комнату. — Сам устраивайся. Обстановка-то знакома!

— Будь спок, — не стал спорить он и тут же принялся укладываться. Ком в прихожей уже надевал шинель.

— Ну что ты, старик, — зашептал я, — он просто трепло. К тому же пьян в стельку. А что касается кота, то тут мы как раз тебя прекрасно понимаем…

— Какого еще кота? — спросил Ком, надевая панаму; у него на лице появилось подобие смущения или недоумения.

— Ну, черт с ним, с котом!.. Но, может быть, ты мне сейчас действительно нужен, а ты меня бросаешь! — сказал я наобум, притворившись обиженным, что он уходит.

Ком сразу остановился и внимательно посмотрел на меня.

— Да, — обрадовался я, — бросать друга не годится! Это предательство и свинство!

— Я тебя не брошу, — очень серьезно сказал Ком. — И не предам. Валерий в белых трусах вышел на кухню и, как сомнамбула, разыскав

на полках пустую бутылку, налил в нее воды и унес с собой в комнату. А еще через минуту — сладко похрапывал.

Я тоже был не прочь завалиться спать, но помня, что Кому, может быть, как раз сейчас необходима дружеская поддержка, занялся приготовлением кофе. Может быть, ему просто нужно выговориться. Или что-то в этом роде. Я поплотней прикрыл дверь в комнату, а также кухонную дверь. — Я тебя никогда не предам, — повторил Ком.

— Ну, — сказал я, — прекрасно. Я тебя тоже.

— Запомни, пожалуйста, — попросил он, — что ты сейчас сказал. — Что же запоминать, — удивился я, — я и так не забуду…

Я поставил на стол большой кофейник. Я хотел выложить на стол дефицитные продукты из Валериного «пайка», который обнаружил в холодильнике, но Ком отрицательно покачал головой.

Мы сидели друг против друга. Я взглянул Кому в глаза, которые были как бы продолжением черной февральской ночи за окном, и неожиданно для себя спросил:

— А что, Ком, интересно, как тебе понравилась наша семейка?

— Зачем спрашиваешь? — спокойно сказал Ком. — Ты и сам все хорошо понимаешь.

— Да, — пробормотал я. И знаешь, они ведь терпят меня только до того момента, пока Валерий не внесет «определенность». А я, как идиот, сижу, жду решения своей участи.

Ком пристально смотрел на меня. Я усмехнулся про себя, вспомнив о «гипнотических свойствах» черных глаз.

— Конечно, достаточно один раз пообщаться с ними, чтобы понять, что они из себя представляют, — продолжал я. — Ограниченные люди. Обыкновенные мещане… Ты спросишь: в чем тогда дело? Чего я жду? Зачем мне их мещанский мирок?

Ком кивнул утвердительно, и я рассмеялся.

— А знаешь ли ты, — воскликнул я, — с какой радостью, с каким удовольствием я в этот мещанский мирок окунулся?.. Налаженный быт, семейные обеды, поездки на дачу, своя квартира, красивая жена, уют… Это все, между прочим, замечательные вещи! Я не шучу!.. Да еще тесть обещает устроить на хорошую работу и вывести в люди. Ни о чем другом я и не мечтал… Ну, чем я лучше их? А?

— Ты лучше, — твердо сказал Ком.

— Нет, я, может быть, даже хуже! Я объективно себя оцениваю. У меня ведь нет никаких особых талантов. Я не способен на что-нибудь достойное… Что же мне делать? К чему стремиться?

— Очень хорошо, что ты задаешь себе такие вопросы.

— Я хочу нормальную семью. Дети, квартира, дача, машина… Ничего более глобального я не вижу. Есть в этом, конечно, какая-то обыденность… Но ведь я действительно не вижу для себя ничего другого!

— Главное, что ты чувствуешь обыденность, — сказал Ком.

— О, по этой части я не могу соперничать с Сэшеа!.. Кроме обыденности, он чувствует еще и ограниченность, и замкнутость!

— Нет, — пробормотал Ком, — у него другое… Я не придал значения этим словам.

— Так и живу, — усмехнулся я. — Видишь, каким бревном можно стать в двадцать пять лет… Кажется, единственный сохранившийся интерес — это женщины.

— Но ведь что-то тебя мучает! Что-то мешает успокоиться!

— То и мешает, что я слишком обыкновенный человек. Вот и Лориных родителей это не устраивает. Впрочем, это бы еще полбеды… Это не устраивает Лору… Я не знаю, что ей нужно. Что я должен ей дать? Она и сама, кажется, не знает. Но тихого семейного счастья ей мало.

— Ты же говорил, что сначала у вас все было хорошо? — заметил Ком.

— Да, черт возьми, мне даже не верится, что мы так хорошо могли с ней жить… — вздохнул я.

Я принялся рассказывать Кому о беременности Лоры, о нашей женитьбе и о том, как у нее случился выкидыш… Это было странно, потому что о том, что Лора была беременна не от меня, я не рассказывал ни матушке, ни лучшему другу Сэшеа, но с Комом решил поделиться. Мне даже захотелось рассказать ему и о той ужасной сцене в ванной, о которой я и сам старался лишний раз не вспоминать.

— Она была такая слабенькая после больницы, такая жалкая и в то же время такая любимая, что я с ног сбивался, стараясь как-то поухаживать за ней, чем-нибудь угодить. Я сам готовил ей еду, вникая в ее вкусы, кормил с ложечки, что ей очень нравилось. Когда мы въехали в эту квартиру, я со всем пылом взялся благоустраивать наш дом, скрупулезно следуя всем пожеланиям Лоры. Мне это не было в тягость, я сам получал огромное удовольствие. Отношения у нас были превосходные. Вообще все было прекрасно… Помню, Сэшеа, как всегда особо интересующийся интимными делами, пристал ко мне с вопросом, какова Лора в этом отношении. Он так надоел мне, что я ответил, что если он не хочет на всю оставшуюся жизнь потерять покой, то лучше ему не знать этих подробностей… Особенно Лора любила, чтобы я сам купал ее в ванной. Еще когда мы жили в Сокольниках, это вошло у нас в обычай… Извини, что я останавливаюсь на таком интимном моменте, но это необходимо, чтобы ты понял то, что случилось потом…

Ком слушал необычайно внимательно и серьезно. Мне это было очень приятно. Я не был избалован такой искренней участливостью, общаясь с Сэшеа, которого хоть и считал самым близким другом, но который обладал мерзкой чертой перебивать на полуслове и пренебрежительно кривить физиономию, как только видел, что я пробую рассказать самое для меня дорогое, по-настоящему меня волнующее. Так что в конце концов я вообще зарекся с ним откровенничать.

— В прошлом году мы были вынуждены провести отпуск врозь, так как для укрепления здоровья Лоре потребовалось отправиться в специальный санаторий по профилю женских болезней. Мы первый раз расстались так надолго, и я очень мучительно переносил разлуку. Я послал жене длинное и сумбурное любовное письмо. Не помню уж, что я там писал, помню только, что неоднократно восклицал, что, кроме нее, мне в этой жизни ничего не нужно… В ответ Лора прислала открытку с морским пейзажем и несколькими странными, торопливо набросанными словами, что ей, Лоре, в этой жизни не нужно ничего… кроме моря… Потом она вернулась…

Она вернулась загорелая, загадочная, прекрасная, с незнакомой хрипотцой в голосе. Когда после месяца одиночества вдруг получаешь такую женщину, становишься глубоко религиозным человеком.

На столе стоял букет махрово-кровавых гладиолусов.

— Тебе не терпится смыть с меня соль? — спросила меня Лора.

Она ступила в ванну. Брызнули водяные струи душа. Вода, касаясь ее кожи, превращалась в золото. Я одел ее в пышную пену. Мокрые волосы упали на лицо, как паранджа.

— Ты моя единственная.

— Не могу похвастать тем же.

— Ты регулярно посещала процедуры? — Я пропустил ее слова мимо ушей.

— А как же! Солнечные и морские ванны, массаж, растирание мужским телом… Отпусти руки, больно!..

(Я так хорошо помнил ее слабенькой, хрупкой, когда бережно нес ее на руках к «скорой помощи».)

— Когда ты брал меня в жены, — усмехнулась Лора, — тебя ничего не смущало. И тогда ты, кажется, воспользовался мной не без удовольствия. Ты даже не поинтересовался, от кого у меня должен был быть ребенок.

— Разве это так важно?

— Не важно, потому что ребенок не родился. А родился бы, сразу стало бы важно. Тогда, может быть, ты бы пожалел, что был так нелюбознателен и не выяснил, кто был у меня до тебя. Тебе следовало это выяснить!

— Я думал, это тот… ну тот, который от сердечного приступа умер…

— Нет. Который от сердечного приступа — это не тот… Тебя даже не удивило, что мои родители поспешно согласились на наш брак… А они так обрадовались, потому что моего прошлого героя звали Мануэль. Понимаешь?.. У меня тогда была «черная» полоса. Мне очень нравились черные мужчины. Восхитительно гибкие талии. Вежливые, обходительные, умеют обращаться с женщиной!

(Я приносил ей в больницу куриный бульон и бутерброды с красной икрой.)

— У тебя идиотские шутки! — сказал я Лоре.

— Шутки?! Когда я выкинула, зародыш уже хорошо оформился. Это был мальчик. Мне показали маленькую ручку, на которой можно было различить пальчики и даже ногти. Черные пальчики и розовые ноготки. Надо было и тебе показать…

— Черные так черные.

— Это дело! Это в духе интернационализма! Ты простил мне прошлые грехи, простишь и настоящие, и будущие!.. Да, милый?

— Скажи спасибо, что я никогда не верил твоей болтовне.

— Что ты, милый! Ты не верил! А я не вру… Я привезла с собой замечательные фотографии. Соло и в группе! Мы будем их с тобой рассматривать перед тем, как ложиться в постель. Ты еще с удовольствием мной попользуешься. Ты простишь, милый, потому что ты счастлив в нашей семье, мы создали тебе уют, ты — никто, а отец устроит тебя на хорошую работу, даст еще на машине покататься… Ты только, милый, отмой меня получше! Вот тебе мочал…

Я ударил Лору кулаком в лицо, потом еще… Я когда-то занимался боксом… Через секунду я в ужасе бросился к ней, чтобы обнять, успокоить. Я на коленях вымаливал у нее прощение, а она, зажав ладонью заплывающий синяком глаз, с презрением говорила:

— Боксер собачий, значит, ты поверил, всему поверил. Я тебя ненавижу. Я тебя всегда буду ненавидеть… И теперь я буду делать, что захочу. Буду спать с кем захочу. Ты слышишь? И когда я скажу, чтобы ты убрался вон, ты уберешься!

Это продолжалось очень долго, и, что самое странное, в конце концов мы все-таки легли в одну постель. А на следующий день был большой скандал в Сокольниках. Маман изготовила какую-то справку о «снятии побоев», чтобы на ее основании засадить меня; Игорь Евгеньевич полез было с кулаками, но Лора утихомирила, заявив, что инцидент уже исчерпан и что она сама знает, что делать дальше…

Ком посмотрел в темное окно, а я подумал: «Хорошо же я его поддерживаю! Вместо того чтобы дать другу возможность выговориться, облегчить душу, исповедываюсь сам. Вообще, любопытно, кто из нас больше нуждается сейчас в поддержке?..»

Ком снова взглянул на меня. Лицо его по-прежнему было серьезно и сосредоточенно.

— Так и живу, — повторил я. — Меньше всего хочется выглядеть идиотом и ничтожеством. Тут Сэшеа прав. Но выходит именно так… И действительно, еще неизвестно, кто из нас потерял эти три года жизни… — добавил я, посмеявшись над своей самоуверенностью и над своими сочувственными мыслями по поводу зигзага в биографии Кома.

— Ну, а Жанка? — тихо спросил Ком о том, о чем я бессознательно умолчал.

— Да, Жанка… — пробормотал я в сильном смущении. — Молоденькая, чистая девочка. С цветом кожи, от которого коты сходят с ума. Синий плащ, синие чулочки. Шорты и футболка с трафаретом «LOVE». Яблоко, которое каждый мечтает надкусить… А ты бы мог?.. — Я хотел спросить «в нее влюбиться», но тут же оборвал себя, сообразив, какой, должно быть, это абсурд, какая нелепость с моей стороны — предположить, что Ком способен «погибнуть от женских глаз», когда его собственные глаза, вероятно, до предела пресытились картинами настоящей смерти. — Возможно, — сказал я, — я уже просто не знаю, за что еще ухватиться!.. А кроме женщин, Ком, старик, ну что еще может спасти? А? Скажи! Что делать?

— Я скажу, — незамедлительно пообещал Ком. — Ты живешь так, как будто в мире больше ничего не происходит. Ты ничего не поймешь, пока занят только собой. Негодяи и подлецы будут лезть вверх и процветать, а ты — нормальный, обычный человек — никогда не сможешь стать счастливым.

— Это-то я прекрасно понимаю!.. Думаешь, я мечтал так жить?.. Но, видно, я и не заслуживаю ничего другого. Я, правда, совершенно не чувствую, что в мире еще что-то происходит. То есть я чувствую, но ничего не вижу… Неважно… Что и говорить, наше поколение оказалось дрянью отъявленной. Мы клеймили позором старших за то, что они выросли в страхе, покорности и ничтожестве, а собственного ничтожества не замечали… Я с тобой сейчас это как-то четко осознал. Насколько все пусто и серо. Даже не верится, что могут вообще быть какие-то высшие цели!..

— У тебя будут высшие цели! Если ты захочешь… Я обещаю.

— Захочу ли я?! Неужели ты думаешь, я хочу превратиться в животное? Говори, если так уверен!

— Я все для тебя сделаю, — сказал Ком. — Скажи только, готов ли ты отказаться от той мещанской жизни, которая тебя сейчас засасывает? Готов ли ты полностью мне довериться?.. Подумай, прежде чем ответить!

— Да, конечно, господи! — воскликнул я в запале. — Руководи мной! Спаси меня! Будь моей совестью!

— Я знал, что не ошибусь в тебе! — первый раз улыбнулся Ком. — Недаром ты мне так напомнил Антона. Ты бы в Афгане и стал таким, как он. И теперь мы будем с тобой как братья… Увидишь, у тебя начнется настоящая жизнь! Я не допущу, чтобы ты стал дрянью, обывателем, слюнтяем!

Он протянул мне руку, и я пожал ее. В этот момент в моей голове действительно наступило необыкновенное просветление. Я вдруг ужаснулся своей прежней жизни, той замкнутости, в которую сам себя загнал. И уже само это просветление было новым чувством. Это было замечательное ощущение полноты и сочности жизни. Войдя в раж, я стал заклинать Кома любой ценой не дать мне опуститься; а если я забудусь, чтобы он поступил со мной так, как сочтет нужным, лишь бы привести меня в чувство. Мне казалось, что сейчас я поймал в себе ощущение самого настоящего.

— Теперь объясни, в чем смысл нашей новой жизни и какие у нас будут цели, — попросил я.

— Цель одна — справедливость и счастье для всех, — ответил Ком.

— А как же быть с… — начал я, но Ком тут же перебил меня.

— Теперь ты должен запомнить, — сказал он строго, — что не следует отныне задавать мне никаких вопросов. Все, что потребуется, я сам тебе объясню. Ты должен только помнить, что есть ДЕЛО, которому ты всецело принадлежишь, и есть человек, который за тебя отвечает своей жизнью… Или ты уже засомневался?

— Нет, что ты! Никаких сомнений… Если у меня и возникнут сомнения, то я прошу тебя все равно поступать так, как считаешь нужным… Я хотел бы только в общих чертах узнать… Все — молчу! — вздохнул я, встретив его неодобрительный взгляд.

— Скоро ты узнаешь достаточно, — успокоил меня Ком.

— Мне тоже будет нужно засесть за классиков?

— Опять вопрос!

— Теперь точно — всё!.. Молчу и слушаю только тебя!

Некоторое время мы молча смотрели друг другу в глаза. Я старался сделать такое же серьезное лицо, как у Кома, но чувствовал, что внутри у меня против желания начинает разрастаться нервный смех. К счастью, Ком прервал паузу и заговорил.

— Когда потребуется, — сказал он, — засядешь и за классиков. А пока тебе нужно только не забывать самую прописную истину. Она гласит: если ты честный человек, ты должен быть революционером, марксистом!.. Что это значит?

— Что?

— Это значит, что если ты не революционер-марксист, то ты не вправе называться честным человеком!

— Это то же самое — только наоборот. Ну бог с ним… Ты говорил, что мы будем жить по-другому…

— Внешне все должно остаться по-прежнему. Для начала ты должен уяснить железное правило: в данных исторических условиях необходима строжайшая конспирация. Пусть тебя это не удивляет. Пока ты не ориентируешься в ситуации, прими это на веру… Враг действительно хитер и коварен. Он силен. Посмотри вокруг! Доказательство этой силы — то, что зло даже не считает нужным прятаться; оно на виду у всех, это не просто наглость — это уверенность в своей непобедимости. Если бы государство хотело уничтожить зло, ему не нужно было бы даже его выискивать… Но зло существует. Следовательно, все официальные пути борьбы со злом — закрыты… При этом я не говорю, что государство — само зло… Зло — это конкретные люди, его творящие. Самый наивный идеализм — бороться с конкретными, частными недостатками, а не с конкретными людьми! Уж они-то, враги, всегда умели ударить как раз по конкретным людям, своим противникам!.. Мы должны научиться выходить на поединок с врагом — глаза в глаза. Нет, например, абстрактного бюрократа, а есть конкретный подлец и враг! Подлец останется врагом на любой должности и в любой ситуации. Следовательно, он должен быть выявлен и физически уничтожен…

Я был немало удивлен, услыхав от Кома целую теорию. Но еще больше меня поразило его исключительно серьезное отношение ко всему сказанному.

Когда он рассуждал о конспирации, я вспомнил случай, произошедший еще в институте. Несколько ребят организовали что-то вроде марксистского кружка. Начинание было вполне безобидным. Они взялись за дело обстоятельно: учредили денежный фонд, сняли квартиру, стали собираться в ней, закупать политическую литературу, дискутировали по теоретическим вопросам, пока в один прекрасный день их всех не накрыли на очередной сходке и не увезли для объяснений. Это странное увлечение закончилось для ребят плачевно: их исключили из комсомола, а затем и из института… Я хотел напомнить Кому этот случай, но потом решил не прерывать его излияний.

— До армии я чувствовал, что вокруг что-то не так, но не мог понять, что именно, — продолжал Ком; его речь была нетороплива и рассудительна. — А когда я вернулся, я как будто не узнал Родины! Я вернулся в странную страну. Я понял, что Родина не принадлежит нам… Сначала я даже пожалел, что не остался в армии. Я даже хотел проситься назад. Но потом решил: отступить перед злом было бы не только трусостью и дезертирством, главное — предательством памяти Антона…

Ком помолчал. Я не торопил его.

— Увы, сейчас мы в самом начале пути, и у нас пока слишком мало сил для настоящей борьбы… Поэтому наша первоочередная задача — накапливать силы. Времени у нас немного… Брежнев, конечно, уже не надолго. Но что будет потом? Какие силы возьмут верх? В любом случае к этому моменту мы должны быть наготове… Это старшее поколение пятнадцать — двадцать лет (всю жизнь!) только и делало, что раскачивалось в ожидании перемен, и все его моральные искания ограничивались вопросом, подавать подлецу руку или не подавать, вместо того чтобы подумать, как уничтожить подлеца. Ну об этом мы еще поговорим… Что требуется от тебя?

— Что?

— Прежде всего, ты должен поддерживать хорошую физическую форму. У нас будут тренировки. Ты должен освоить хотя бы минимум необходимый в борьбе. Ты и сам видишь, наверное, что за последние годы ты заметно сдал: зажирнел, ослаб, обрюзг…

— Это точно, — самокритично согласился я. — Поднакачаться физически мне бы не помешало. Образ жизни нездоровый. В выходные дрыхну до полного изнеможения, ударяю по пиву, объедаюсь на ночь…

— Ты должен бросить курить и ни в коем случае не употреблять алкоголь, — заявил Ком.

— Но не сразу?

— Немедленно.

— Я постараюсь…

— Помни, ты сам уполномочил меня в случае необходимости использовать все средства.

— Ради такого дела… А как быть с семейным положением?

— То, что ты женат, конечно, не очень удобно…

— Ну я разведусь?

— Ни в коем случае! — сказал Ком. — Это было бы безнравственно. Это было бы ненужным злом. Лора тебя любит. Бросив ее, ты причинишь ей боль…

— А с чего ты взял, что она меня любит?! — вскричал я.

До последнего момента я все еще был склонен считать наш разговор едва ли не шуткой, однако категорическое утверждение Кома относительно Лоры привело меня в сильное волнение.

— Да она меня первая бросит! — сказал я.

— Она тебя никогда не бросит, — возразил Ком. — И ты должен сделать все, чтобы восстановить с ней отношения.

— Да разве я этого не хочу?!.. Но что я могу? Что я должен делать? Он пристально посмотрел на меня, а потом выдал:

— Ты должен отказаться от своих намерений насчет Жанки.

— Какие у меня намерения?! — набросился я на него. — Ты с ума сошел! Нет у меня никаких намерений! Все подозревают какие-то намерения! Намерения, может быть, у Сэшеа, у Валерия! Может быть, и у тебя намерения?

Он не возражал, а лишь смотрел на меня все тем же долгим черным взглядом, и я смущенно умолк.

— Черт, — сказал я, немного погодя, — давай, какие там у тебя еще советы?

— Просто делай по совести.

Обалдев и обессилев, я откинулся к стене. Было четыре часа ночи. Я было потянулся за сигаретой, но, взяв пачку, тут же в раздражении бросил, наткнувшись на взгляд Кома. Я тупо смотрел! перед собой. Я понял, что устал от его взгляда.

— Я погашу свет. Посидим в темноте.

Я прикрыл воспаленные веки и прислушался к стуку в висках. Ком еще что-то говорил о честности и справедливости, но я погрузился в полусонное состояние; мне казалось, что иногда я что-то отвечаю или даже спорю с ним, но уже не был уверен, что это происходит наяву.

Отчетливо врезался в сознание один момент. Ком вдруг спросил:

— Ты знаешь, какой сейчас год?

«Не сошел ли кто-то из нас с ума», — подумал я.

— А по-твоему, какой? — сонно отозвался я.

— Тысяча триста пятьдесят девятый!

— А я думал — другой…

— Это год — по афганскому календарю.

— Слава богу.

— Но эта цифра соответствует и нашей действительности. Четырнадцатый век. Глухое средневековье. И отныне мы с тобой будем жить по календарю, который показывает истинное время! Ты понимаешь меня?

— Надо, значит надо…

— Итак, какой сейчас год?

— Тысяча триста пятьдесят девятый! Глухое средневековье! — пробормотал я, после чего окончательно отключился, так и оставшись за кухонным столом.

Мне снилась какая-то мерзость. Во сне я все старался проснуться, просыпался, но оказывалось, что это другой сон, и я снова старался проснуться, просыпался, но оказывалось, что это третий сон, и так далее. По-настоящему я проснулся оттого, что меня стали трясти за плечо.

Я открыл глаза и увидел перед собой какую-то дурацкую — сплошь в белой пене — рожу.

— Тремблинг проклятый! — услышал я.

Придя в себя, я узнал Валерия, который совал мне в руки безопасную бритву и, как я понял, просил себя побрить.

— Тремблинг! — твердил он.

— Тысяча триста пятьдесят девятый… — пробормотал я, соображая, откуда эта цифра взялась в моей голове.

От всплывшей странной цифры я восстановил весь ночной разговор с Комом.

— Тремблинг офигенный!..

— А где Ком? — воскликнул я, отталкивая руку Валерия и вскакивая.

— Какой Ком? Не было никакого Кома! — удивился Валерий. — Успокойся, друг!

— Мы с ним еще разговаривали, когда ты пьяный лег спать!

— Что ты, друг!! Я не то что, как спать лег, а и как у тебя оказался, не помню…

Взглянув на часы, я бросил намыленного Валерия и побежал на работу, размышляя о ночных «откровениях».

Я не жалел о том, что рассказал Кому такие подробности о себе. Не было никакого сожаления, что выболтал что-то лишнее. Ком был мне очень симпатичен, и я только подумал, как мало, оказывается, я знаю о нем самом…

Как дети, мы клялись друг другу в дружбе, но, что удивительно, я теперь действительно чувствовал себя как бы связанным с ним прочными узами. Речь шла о какой-то другой, новой жизни, которую я должен был начать. Я улыбнулся при воспоминании о его странной одержимости, о его горячих словах но поводу борьбы с «врагами», «конспирации» и прочем. «Чем бы дитя пи тешилось…» — подумал я. Интересно, что сказал бы обо всем этом Сэшеа. Такие вещи как раз в его стиле… Да, все это было бы очень забавно, когда бы за всем этим не проступали контуры чего-то тяжелого, мрачного и… болезненного… Кроме того, «откровения» прошедшей ночи (какими бы фантастическими и оторванными от действительности они ни казались) неизвестным, но несомненным образом соединились с последними, тревожными и еще не до конца понятными событиями, в центре которых оказались Жанка и я… Что Ком говорил о моих «намерениях» относительно Жанки?..

На работу я опять опоздал, но на этот раз у меня приключилась неожиданно скверная склока с Фюрером. Честно говоря, я даже не заметил, как это произошло. Видно, поглощенный мыслями о разговоре с Комом, я довольно бесцеремонно отмахнулся от него, когда он, порядка ради, собрался сделать мне внушение. К тому же дело было при всех, Фюрер обиделся и взяв официальный тон, потребовал объяснительной. Я отказался и вдобавок, разглядывая его ограниченную и злую физиономию, не удержался и что-то сострил на его счет. Мы принялись орать друг на друга, а потом я махнул рукой и ушел курить. Я понимал, что не нрав, но зашло слишком далеко Фюрер подал на меня докладную начальству.

Я ждал Сэшеа на нашем месте, но Сэшеа, как самый дисциплинированный сотрудник, весь день просидел за своим письменным столом, не поднимая головы. Когда же я попробовал с ним заговорить, заявил, что больше не желает со мной беседовать на «личные темы».

— А ты знаешь, что твоя идиотская записка попала к Лоре? — воскликнул я.

— Вот и чудесно! — холодно ответил он.

Я понял, что по крайней мере сегодня с ним разговаривать бесполезно. Я раскрыл на коленях старую «Иностранку» и принялся перечитывать «Гантенбайна» Фриша. Очень хорошо пишет Фриш. Я так зачитался, что даже позабыл, что нужно остерегаться Фюрера, чей полный возмущения оклик: «Займитесь же наконец делом!» — не замедлил настичь меня и еще больше испортил настроение.

Потом я перекуривал на лестнице. Ко мне присоединилась Оленька, собравшаяся, как я понял, поддержать меня «морально».

— У тебя дома неприятности? — участливо прошептала она. — С женой, да? Из-за головы, да? — И поскольку я молчал, продолжала: — Я тут достала один старинный народный рецепт для укрепления волосяного покрова… — Она торопливо протянула мне листок.

— Иди ты со своим рецептом, — знаешь куда… — грубо сказал я. — Больше ведь все равно не будем «музыку слушать», понимаешь?..

Оленька порывисто отвернулась к окну и, вероятно, заплакала, а я швырнул только что начатую сигарету в урну и ушел. Зря обидел хорошего человека… Но как я должен был поступить — «по совести»? Позволить Оленьке еще раз потренировать на мне свое умение «быть интересной»?..

Когда позвонил Ком, я сидел за своим рабочим столом, разложив перед собой чертежи и схемы, и пробовал серьезно размышлять о своих «намерениях» относительно Жанки.

Как-то удивительно было услышать голос Кома в будничной обстановке после ночного разговора, туманное завершение которого так плавно сливалось со сном… Я не удержался и спросил:

— Так когда же начнется другая жизнь?

— А она уже началась, если ты внимательно присмотришься, — последовал ответ.

— Ну, в некотором смысле…

То, что между мной и Комом действительно установилась какая-то связь, подтверждали звучащие в его голосе необыкновенно теплые и дружеские интонации.

— Я имею в виду поддержание формы и прочее, — напомнил я.

— Понимаю твое нетерпение, — сказал Ком. — Но сегодня тебе лучше отдохнуть, сосредоточиться, хорошенько выспаться. Завтра тебе понадобятся силы… Понимаю, какая работа закипела теперь у тебя в душе, как обострились личные проблемы, какие сомнения мучают… Но все же ты должен постараться отрешиться от всего и отдохнуть… Впрочем, если тебе срочно понадобится со мной увидеться, ты знаешь, где меня найти.

— Да, нам нужно увидеться! Мы еще о многом не договорили…

— Ты хорошо помнишь, что вчера обещал? — спросил Ком, и в его голосе сразу зазвучали металлические нотки.

— Ну, в общих чертах…

— Нет! Ты все должен помнить! — жестко сказал Ком и добавил, уже несколько мяте: — Очень тебя прошу, не нарушай своих обещаний, не огорчай меня. Ведь мы теперь с тобой одно. Я за тебя отвечаю.

— Не волнуйся, старик! Я все помню! — успокоил его я и, чтобы отвлечь от этого щекотливого разговора, поинтересовался, как у него с работой, он ведь хотел устраиваться к нам.

Ком сообщил, что уже начал оформление и, возможно, уже на следующей неделе выйдет па работу.

— Так скоро? — удивился я. — Ты уже был в кадрах? Ты что-то не так понял. Оформление занимает месяца два…

Ком вдруг замялся и, мне показалось, смутился.

— Ну, — начал он, — у меня-то особые дела…

Я так понял, что он имеет в виду свою службу в армии, и не стал переспрашивать. Меня интересовало другое. Но об этом нельзя было по телефону.

Я решил непременно заехать после работы в «Некрасовку», чтобы продолжить, может быть, вчерашний разговор.

Что-то (скорее всего, нездоровое любопытство) тянуло меня разобраться в темных идеях, бродивших у Кома в голове. И конечно, мне было особенно любопытно узнать, что он думает по поводу Жанки и Лоры; он мне ясно дал понять, что у него имеются кое-какие соображения на этот счет, и удовлетвориться вчерашними недоговоренностями я не хотел.

Однако мои планы на вечер успели резко поменяться. К концу рабочего дня меня подозвали к телефону, и я с неудовольствием узнал в трубке голос Валерия.

— Ты меня бросил! Сбежал! — услышал я непонятные претензии. — Друг ты мне после этою? Нет, не друг ты мне после этого!

— Что надо? — оборвал я его.

— Ты еще попросишь у меня прощения! — продолжал с явным притворством возмущаться Валерий.

Я уже хотел бросить трубку, но следующая его фраза заставила меня повременить.

— Просто не понимаю, — восклицал он, — зачем это я, дурак, для тебя стараюсь? Зачем улаживаю твои дела? Зачем кручусь?

— Какие это мои дела ты улаживаешь? — насторожился я.

— А ты не догадываешься?.. А чего бы тебе сейчас хотелось? А?.. Вот это самое я для тебя и провернул!

Я молчал.

— Рискуя собственной репутацией, я отвоевал для тебя твою ученицу. Она жаждет продолжать занятия, понимаешь? — добродушно рассмеялся Валерий. — Из Сокольников ее отпустили под мою ответственность…

— Где она? — вскричал я.

— Говорю же, со мной!

— Слушай, зачем ты суешь свой нос, куда тебя не просят?!

— И это — вместо спасибо! — обиженно вздохнул Валерий. — В общем, запоминай: мы с Жалкой зайдем в «Елисеевский», а потом будем ждать тебя у входа…

После работы я помчался на улицу Горького. На пятачке у входа в гастроном их не было. В распахнутых дверях (систола — диастола) пульсировала толпа. Не имея терпения ждать, я уловил момент и дал зажевать себя внутрь. Не понимаю, как я надеялся отыскать их в толчее. На секунду мелькнули зеркала предбанника, и меня внесло в купеческий храм «Елисеевского». Под сводами раззолоченного великолепия кипела жизнь. Какие лица!.. Какие глаза!.. Я проплыл мимо бастиона-прилавка, где давали сосиски. Чтобы забрать свой отвес, нужно было подпрыгнуть повыше и, бросив через головы вопящих покупателей чек продавцу, успеть схватить свой кулек. Мне, слава богу, сосиски не требовались. Я обогнул сбившихся в кучку экскурсантов-иностранцев, отчаявшихся постичь наши нравы. Интуитивно я стремился к винному отделу и не ошибся. Навстречу мне двигался Валерий, устроив на плече свою спортивную сумку, в которой позвякивали бутылки.

— Водка-пиво-лимонад! — радостно провозгласил он, увидев меня. Жанка была с ним и улыбалась.

— Честно передаю из рук в руки и благословляю, — сказал Валерий, подталкивая ее ко мне. — Учти, в Сокольниках я обещал контролировать ваши занятия.

— Ну все! Теперь — свободен! — сказал я ему и, взяв Жанку за руку, как маленькую, одернул: — А ты что улыбаешься?

— Валерий предлагает нам всем сдружиться, — ответила она.

— Да, — подхватил «друг семьи», — есть предложение отправиться к тебе, старик, и вчетвером (мы с тобой и сестры) отметить какой-нибудь праздник.

— Что?! — изумился я его наглости.

— Напьемся хорошенько, а там видно будет…

— Пошел к черту!

Я потащил Жанку к выходу.

— Я не понял, ты не одобряешь? — не отставал Валерий; он энергично отпихивал путающиеся под ногами пенсионерские сумки-коляски и успевал переругиваться с их владельцами в обе стороны. — Если у тебя свои планы, не настаиваю, — шептал он мне. — Только учти, сегодня тебе нельзя ее везти к себе: Лора дома. Она со мной договорилась, будет меня ждать. Так что если ты с Жанкой решил отколоться, у меня к тебе просьба — домой сегодня не торопись, понимаешь?.. — Тут с ним всерьез схлестнулся какой-то инфарктник, и они застряли, выясняя отношения.

Жанка была явно недовольна, что я не принял предложение Валерия. Бросив его в гастрономе, мы вышли к Тверскому бульвару. Жанка обиженно молчала.

— Тебе бы надо держаться от него подальше, — сказал я.

— Это еще почему? — удивилась она. — Валерий мне теперь почти родственник… И потом… я, может быть, с сестрой хотела повидаться! — Она остановилась и от досады даже притопнула ногой. — Нам могло быть так весело!

«Никаких таких намерений!.. Просто — как же я оставлю ее одну, такую дурочку?!» — подумал я, взглянув на освещенные окна «Некрасовки».

— Поедем, а? — ластилась ко мне Жанка.

— Ни за что, — отрезал я.

— А что ты можешь предложить?

— Учиться, учиться и учиться… Пионерка ты или нет?

— Тогда в лифте ты что-то забыл, что имеешь дело с пионеркой! И сейчас — прибежал, прибежал… Испугался, что я не тебе достанусь?.. А я тебе и не достанусь! Ни за что не достанусь! Потому что ты меня не достоин.

— А я, кажется, и не претендую, — сказал я, но Жанка не слушала.

— Ты и Лоры недостоин! Она тебя презирает! Тебя все презирают. Ты ограниченный тип. Ты алкоголик.

Было ясно, чьи слова она повторяет.

— Еще и алкоголик, — усмехнулся я. — С этим никак не могу согласиться.

— Ты неспособен составить счастье порядочной женщины! — запальчиво воскликнула Жанка.

Тут уж я просто не выдержал: упал на скамейку и расхохотался. Жанка повернулась и побежала прочь вдоль по аллее. Я вскочил и, догнав ее, обнял за плечи.

— Ну, теперь давай мириться, сестренка! — нежно прошептал я. — Не может быть, чтобы ты, разбойник мой маленький, так уж мечтала веселиться в обществе Валерия! Ты хоть у меня и хулиганка, а понимаешь, что он дешевый, пустой человек.

— Это я понимаю, — грустно согласилась Жанка. — Но что-то тут не то… — Она задумалась. — Ты вот лучше него, но тебя ни во что не ставят. Скажи мне честно: как ты сам думаешь, можешь ты составить счастье женщины?

— Конечно, могу, — ответил я, не задумываясь.

— Ты любишь Лору? Ты думаешь, она счастлива?

— Я не знаю, что вам, женщинам, нужно для счастья… Вот тебе — что нужно?

— А что ты можешь?

— То есть — мясо, деньги, тряпки?

— Все равно, — сказала Жанка. — Вообще!.. Я хочу знать, что ты можешь. Они ведь каждый день говорят, что ты ничего не можешь, что ты конченый человек.

— Как-то не думал об этом, — пробормотал я.

— Ты подумай, пожалуйста! — попросила Жанка. — Когда Лора тебя бросит, у тебя останусь я. Ты сам меня будешь просить. Да, да!

— Ну уж это какие-то абстрактные фантазии. По-моему, ты очень спешишь стать взрослой. Вспомни, сколько тебе лет!.. Короче, чтобы ты там ни слышала от родителей обо мне с Лорой, это тебя мало касается. Даже если мы с Лорой завтра расстанемся, ты…

— Конечно, я еще несовершеннолетняя… — То-то!

— … Но ведь о нас с тобой, о наших отношениях никто бы не знал, только ты и я…

— О господи! — воскликнул я. — Как ты хочешь сделать из меня уголовного преступника!.. И потом, Жанка, — тут я усмехнулся, — любовь! По-моему, когда любят, не занимаются такими меркантильными расчетами, как ты, — кто что кому может дать!.. Так что если ты успела отказаться от карьеры стюардессы и жены дипломата и остановила выбор на мне

— Во-первых, — прервала меня Жанка, — я, кажется, еще не объяснялась тебе в любви! А во-вторых, я не занимаюсь никакими расчетами! Я хочу понять, как мы могли бы с тобой жить, если бы…

— Нормально жили бы.

— Как вы сейчас с Лорой?

— Допустим…

— И всё?!

— Всё.

Мы шли с ней в ногу по Тверскому бульвару, и я обнимал ее за плечи.

— Я бы приносил домой зарплату, — говорил я. — Ты бы нянчила детей, варила обед. Я бы лежал на диване с кошкой и смотрел телевизор. Твой папаша устроил бы меня к себе, я бы выбился в люди, защитил кандидатскую. Мы бы кинулись покупать кроссовки, дубленки, мебель, ковры. Скопили бы на машину. Ездили бы в отпуск в Пицунду и на Рижское взморье.

— Замолчи! Хватит!

— Что ты, знаешь, сколько еще всего!..

— Знаю, — сказала Жанка. Но сейчас, значит, ты еще ничего этого не можешь? — подвела она суровый итог: — А Валерий может многое.

— Ну, — сказал я, — Валерий!..

— Когда ты в «Елисеевском» взял меня за руку, — призналась она, я вообразила, что мы в церкви и венчаемся…

Я потянул ее к скамье. Мы сели, и я поцеловал ее. На этот раз она охотно растягивала поцелуй и как будто забыла о времени. А я, со смешанным чувством ревнивой подозрительности и наслаждения, отнюдь не находя в нем целомудрия, но одновременно вспомнив, что такими же вот обстоятельными были и мои первые поцелуи и что как раз более поздний опыт подстегивал до минимума сокращать начальные стадии ради конечной цели. Я напрягал выдержку, но какой-то суетный страх все-таки заставил меня отстраниться первым.

— Какая противная погода, — с гордым равнодушием произнесла Жанка и положила голову мне на плечо.

«Вот и намерения! — подумал я. — Уж себе-то врать ни к чему. Я уверенно иду по этой дорожке. И конечно, знаю, куда приду, если буду продолжать в том же духе. Но я не буду продолжать. Я разоблачил себя в своих тайны помыслах и не позволю себе двигаться дальше. Никаких поцелуев. Иначе я за себя не ручаюсь. Кроме того, я должен восстановить отношения с Лорой, чтобы не впасть в безнравственность, как сказал Ком. Она меня любит. Она сейчас с Валерием. Я сейчас с Жанкой. Но больше никаких поцелуев!»

— По-моему, ты очень боишься меня развратить! — лукаво улыбнулась Жанка.

Я всматривался в нее вблизи и не находил в ней ничего детского. Ее губы приближались, и я целовал их. Ее губы делались все сочнее, все порочнее; она превращалась во врачицу, похохатывающую под красны крестом; воспоминание было невыносимым; на снегу расплывались кровяные плевки…

— Слушай, а ты еще девушка? — резко спросил я.

— Конечно! — удивилась она.

Я вскочил и рывком поднял ее за собой.

— Что? — встревожилась она.

— Отложим!

Я здорово разозлился на себя, а заодно и на нее.

— Надолго? — прошептала она.

— Не знаю! — ответил я. — Надолго!..

Я отвез Жанку домой, а сам поспешно вернулся назад. Мне не давали покоя идиотские вычисления. Я пытался вычислить свое право на Жанка. Если ей в 14 нельзя, то в 16 можно? Да? А в 15? Да? Нет? А в 15,5 А в 15,555?.. Бессмысленные периодические дроби мучили меня, и я не в состоянии был вычислить тот год, месяц, день, час и минуту, когда некое качество перейдет в некое количество… Я непременно хотел успеть поговорить Комом, но в «Некрасовке» его уже не оказалось. До закрытия библиотеки оставалось совсем немного времени, и ждать уже не имело смысла.

Я зашел в «Лиру», и, взяв несколько крепких коктейлей, заговорил с двумя страшными девками, которые охотно набросились на коктейли, потом мы присоединили к себе застенчивого юношу, который, как выяснилось, был при деньгах, обладал свободной квартирой и, преодолев боязливость, предложил нам отправиться к нему домой. По дороге юноша зачем-то непременно хотел уговориться со мной заранее — кому какая. Ему пришлось заплатить за водку и такси. В квартире был полный порядок и семейный уют. Папа с мамой, очевидно, только что отправились в отпуск командировку. Как бедный юноша ни хлопотал, чтобы все обошлось лично, мы все-таки что-то разбили или сломали. Словом, осквернили очаг. Вдобавок ему, кажется, так и не удалось получить то, ради чего он так напрягался и шел на жертвы. Я слышал, как он клянчил. Кажется, даже объяснялся в любви. Мы выпили все, что привезли с собой плюс папин коньяк из серванта. Наконец, в моей голове не осталось никаких цифр и «намерений». Я обнял женщину. Говорят, в какой-то секте самоубийцы стремятся спустить курок как раз в такой пиковый момент. Это не лишено смысла. Но у меня не было револьвера. Поэтому я оттолкнулся от женского тела как от берега, и уже через пять минут, продолжая жить, шел с сигаретой по незнакомой не улице.

Метро еще функционировало. При входе из-за мраморной кол меня осторожно окликнул какой-то доходяга.

— Эй, товарищ, посмотри, этот стоит?

— Кто? — не понял я.

— Ну, этот. Мент.

Я посмотрел. Милиционера не было видно.

— Не видно, — сказал я.

— Тогда побегу!

Я невольно усмехнулся, глядя, как пьяненький, крадучись и пригибаясь, словно под обстрелом, затрусил по переходу к турникету.

Я отыскал монетку и подошел к телефону-автомату. Перед тем как набрать последнюю цифру номера, я прислушался к себе и даже немного вился своему исключительному равнодушию: я звонил только потому, что у меня не было желания сталкиваться с Валерием в белых трусах себя дома… У себя дома?!

Лора сняла трубку. Я услышал музыку. Я молчал.

— Где же ты? Где? — вдруг зашептала Лора, сразу назвав меня по имени, хотя я еще не произнес ни звука. — Мы с ним вдвоем, понимаешь? Ты, ты будешь виноват, если что-то случится! Мне очень плохо. Я боюсь сделать непоправимое. Но я еще держусь. Не знаю, надолго ли меня хватит. Приезжай скорее, спаси меня!

Мгновенно от моего исключительного равнодушия не осталось и следа, хотя из бессвязного шепота жены я мало что понял.

— Еду! — крикнул я.

Я заглянул в кошелек и с досадой обнаружил, что денег на такси у меня уже нет. Я побежал по переходу метро к турникету, зажав в пальцах пятачок. Из служебной двери навстречу шагнул милиционер.

— Молодой человек, можно вас на минутку? — Милиционер приглашал в помещение; давать задний ход было поздно.

Ах, черт, как не вовремя! Неужели я так пьян? Я молча повиновался.

— Из гостей? — услышал я за спиной добродушное.

Мы вошли в помещение, оказавшееся тесной каморкой, где за деревянной перегородкой грустил мой доходяга. Второй милиционер за столом указал мне на стул.

— Будете свидетелем при составлении протокола осмотра задержанного.

Облегченно вздохнув, я сел, а тем временем первый милиционер пригласил еще одного свидетеля и вывел доходягу из-за перегородки. В процессе осмотра доходяга был брезгливо ощупан и обыскан, и на стол легли: грязный носовой платок, засаленная членская книжечка ДОСААФ, пуговица, ключ и полупустая пачка «Примы». Все это скрупулезно (вплоть до количества сигарет) было внесено в протокол, после чего второй милиционер вопросительно ткнул авторучкой в направлении сжатого кулака доходяги, который заскулил, когда милиционер стал разжимать ему пальцы, и в опись вошли: горсть медяков — тридцать семь копеек. Я непроизвольно начал припоминать содержимое собственных карманов и не сразу отреагировал на вопрос милиционера, приготовившегося записывать мои данные для протокола и подозрительно взглянувшего на меня. Однако все обошлось благополучно. Я сообщил требуемые сведения, расписался и был отпущен, почему-то немного ощущая себя по отношению к доходяге предателем…

Когда я подходил к дому, в нашем окне горел свет. Проходя мимо раздражавшей меня выброшенной елки, я выдернул ее из сугроба и отшвырну подальше. Я поднялся на лифте и позвонил в дверь. Отпирать не спешили. Я снова позвонил и стоял, как дурак, прислушиваясь, пока, наконец, не сообразил достать свой ключ. Но достав, помедлил. Если не отпирают, значит или издеваются, или… Я представил Валерия в белых трусах… Умнее был бы, наверное, бросить все и уйти, но мне вдруг ужасно захотелось окончательно объясниться с Лорой и как бы в отместку за всю ее стервозность сказать ей одну вещь, в истинности которой я в этот момент был уверен абсолютно. «А ведь я тебя никогда не любил. Желал, как можно желать обыкновенную блядь, но не более того, милая». Вот что я бы ей сказал. Я был уверен, что сделаю ей больно. Я толкнул дверь и вошел квартиру.

Свет был включен, но в квартире было пусто. Вдобавок все было вполне обычно, и следов того, что только что здесь происходило или могло происходить что-то «непоправимое», не обнаружилось. В записке, оставленной на столе, я прочел, что Лора ночует в Сокольниках, но потом сообразил, что записка вчерашняя. Я завел будильник, набрал в бутылку воды, погасил свет и, не раздеваясь, завалился в кровать. Забавнее всего было бы, наверное, вспомнить, теперь, что, кроме меня, существует еще целый мир.

Утром меня разбудил телефон. Я взглянул на часы и усмехнулся: как нарочно, опять опаздываю на работу. Я совершенно не слышал, как звенел будильник. Я глотнул из бутылки воды и подошел к телефону.

— На трубе!

— Как отдохнул? — послышался жесткий голос Кома.

— Как ты мне вчера советовал, — бодро ответил я. — Расслабился, отлично расслабился. Даже «Некрасовку» пришлось отменить. А как там наши с тобой дела? — деловито поинтересовался я. — Сегодня, если мне не изменяет память, у нас ведь намечено какое-то мероприятие?

Ком молчал.

— Я весь в твоем распоряжении, — продолжал я. — Когда? Где? Какие инструкции?.. Что ты молчишь? Ты слушаешь?..

— Я жду, когда ты перестанешь болтать.

— Пардон, — сказал я и умолк, вспомнив, что решил ему подыгрывать, чтобы не задевать его серьезного отношения к жизни.

Мы молчали довольно долю. Я пил воду из бутылки, и, хотя так и опаздывал, все же начал беспокоиться. Наконец Ком сказал:

— Хорошо. Допустим, что ты сосредоточился… Будет у нас сегодня первое занятие. Запоминай. Тема занятия — усвоение первого правила, которое состоит в том, что поставленная цель должна быть достигнута любой ценой. Ты понял? Я сказал: «любой ценой»!

Я тут же хотел возразить и указать ему на его элементарное заблуждение. Хотя бы с точки зрения того же марксизма, изучение которого он с таким увлечением продолжал, было абсолютно ясно, что иные средства могут превращать благородную цель в полную свою противоположность. Но сдержался. Я решил не затевать с ним диспута по телефону и сказал, что понял.

— Тогда возьми карандаш и листок бумаги, — продолжал Ком, — записывай задание… Автобусом номер двести восемьдесят три от станции М «Текстильщики» до конца. Еще сто шагов вперед… Нарисуй прямую линию и на ней три точки. Первая точка — это единственный уличный фонарь, у которого ты остановишься. Вторая — полуразрушенная кирпичная труба. Третья — купол белого храма, который ты увидишь вдали на холме среди деревьев, если внимательно присмотришься. Так вот, линия через эти ориентиры — это направление твоего движения…

С растущим недоумением я чертил и записывал все, что говорил мой друг, однако ни о чем не спрашивал.

— Итак, — закончил он, — ты должен во что бы то ни стало достичь последнего, третьего ориентира. Это — цель… Есть вопросы?

«Казалось бы, взрослый человек, — подумал я, — ветеран!»

— Это все? — спросил я.

— Да, — ответил Ком, — на сегодня достаточно… — Но, подумав, прибавил: — Хорошо, если ты будешь идти к цели с одной мыслью!

— С какой?

— С той, что поворот назад — это позор и смерть!

— Понятно, — сказал я. — Но хотелось бы с тобой еще кое о чем поговорить.

— Поговорим. Потом… И последнее: все, что ты сейчас записал, выучи наизусть — это нетрудно — и уничтожь листок до того, как выйдешь из дома.

— Сделаю.

— Ладно, теперь беги на работу! И кстати, постарайся больше на работу не опаздывать. Отныне ты должен быть на самом хорошем счету, — сказал Ком и повесил трубку.

Это ж надо, откуда-то прознал о моих опозданиях! Вероятно, от Сэшеа. Я механически сложил листок, сунул в карман и вышел из дома.

Неужели Ком действительно думает, что мне очень интересно играть в его странные игры. Нужно было сразу отказать ему. Какие еще занятия он выдумал? Кажется, он всерьез рассчитывает на меня и на мои обещания. Что у него в голове? У меня в голове — кружение и неотвязчивая, тупая боль. Зачем я только соглашался и что-то обещал? Я ведь заранее не собирался никуда ехать. Целую неделю я не высыпался и мечтал хоть сегодня пораньше лечь спать. Да и вообще, все мне надоело, и я ничего не хотел. А впереди был еще целый рабочий день!..

Когда я входил в лабораторию, то как-то совсем позабыл, что поцапался вчера с Фюрером. Я не привык подолгу помнить ссоры склоки. Зато Фюрер не забыл. Он снова потребовал от меня объяснительную, а когда я попытался отшутиться, с прямо-таки удивившей меня злобой заявил, чтобы я прекратил корчить из себя шута и что он больше не потерпит моего разгильдяйства. Он смотрел с нескрываемой ненавистью, и мне стало противно заискивать и выкручиваться перед ним. Я с отвращением отвернулся и сел писать объяснительную. Однако этим дело кончилось. Я был вызван для беседы начальником отдела, и он долго промывал мне мозги. Потом меня судили на профсоюзном собрании, постановив перенести мой отпуск на зимний период. Потом на комсомольском собрании требовали, чтобы я пообещал более не нарушать трудовую дисциплину, и объявили строгий выговор, учитывая отягощающее мою вину обстоятельство — нарушения были допущены в дни работы исторического съезда. Я ни с чем не спорил, всюду обещал исправиться, после чего, понятно, мне окончательно все опротивело.

Тоска была ужасная. Сэшеа по-прежнему глядел волком. — Как ты был прав насчет ограниченности! — примирительно шепнул я ему, не выдержав, но он презрительно фыркнул в ответ и отвернулся.

Оленька уже опасалась заговаривать со мной, дабы не нарваться на очередную грубость, и была права. Даже от мысли заскочить в обеденный перерыв в «рюмочную» пришлось отказаться по причине отсутствия ресурсов. Время словно остановилось. К концу рабочего дня я готов был выпрыгнуть от тоски в окно — только бы вырваться из этих паскудных стен.

Я вышел с работы, не помня себя от радости (впереди было два выходных дня!), но тут же остановился в непонятном (нет, конечно, понятном замешательстве. Я не знал, куда идти. Сначала собирался ехать домой, но, увы, понял, что меньше всего хочу сейчас туда возвращаться. Я с удовольствием посидел бы в каком-нибудь кабаке, но у меня не было даже на пару кружек пива. Позвонить Жанке и встретиться с ней? Сейчас я даже думать об этом не хотел. Отправиться на «Пионерскую» к родителям? Не до душеспасительных бесед с матушкой! (К сожалению, я совсем забыл, что как раз сегодня родители приглашены в гости, и я бы мог прекрасно отдохнуть!) В общем, перебрал всех родственников и знакомых. Идти действительно было некуда…

И тогда я вспомнил об «задании» Кома.

Собственно, я и не забывал о нем. Просто решил, что если Ком позвонит еще раз, успею увильнуть под каким-нибудь предлогом (вся затея представлялась мне совершенно нереальной). Но Ком не позвонил, и теперь я увидел, что больше ничего и не остается кроме как поехать, потешить моего занятного чудака-друга… Была к тому же в «задании» притягательность чего-то неизведанною, темного. Движение в предписанном направлении ради некоей непонятной цели давало хотя бы на время возможность отодвинуть в сторону все свои проблемы… Да и почему бы в конце концов не поиграть?

Так или иначе, но я начал это движение. Причем в душе удивлялся своему собственному чудачеству.

Путь был неблизкий. На «Таганской» я сделал пересадку и пока доехал до «Текстильщиков» порядком запарился в перегруженном метрополитене. Отыскав по указателям нужный выход, я вышел на улицу, в метель. На автобусной остановке волновалась толпа, но мне удалось запрессоваться в первый же подошедший автобус. Поначалу я пробовал выглядывать в протертый на замерзшем стекле «глазок», но скоро потерял надежду сориентироваться. Автобус увез меня в совершенно глухие места. Сойдя на конечной, я поинтересовался, где нахожусь, но в ответ услышал такое варварское название, что подумал: а не занесло ли меня в какой-нибудь другой город?

Народ рассеялся, автобус укатил, и я осмотрелся. Вокруг были мрачные, черные пространства с редкими, далекими огнями, и только справа светился клин неизвестного жилмассива. Я обернулся на гудок и увидел проходящий по мосту поезд. Мне, по-видимому, было нужно в противоположную сторону. Отсчитав педантично сто шагов, я действительно остановился под одиноким уличным ФОНАРЕМ. Здесь дорога заканчивалась. Дальше никакого освещения не имелось. Дальше чернели какие-то заброшенные строения, за которыми прорисовывался суживающийся к щербатому верху ствол ТРУБЫ.

Я поплотнее заткнул джинсы в сапоги, чтобы снег не забивался за голенища, и стал пробираться прямо через сугробы в направлении трубы. Преодолевая заснеженную свалку с рогатками металлолома, торчащими из-под снега, словно обмороженные конечности, я задержался и, оглянувшись на оставленную — и уже довольно далеко — дорогу, испытал подобие давно забытого детского страха, бороться с которым было когда-то мучительно и приятно… «Поворот назад — это позор и смерть», — вспомнил я.

Я миновал полуразобранные сараи и оказался перед распахнутыми настежь воротами длинного, похожего на гараж барака, к стене которого был привален боком остов автоприцепа без колес. Я вошел внутрь барака и вышел с другой стороны через такие же ворота. Что-то однообразно и уныло поскрипывало.

Вот наконец и кирпичная труба, возвышающаяся над заброшенной котельной. Я обошел котельную и увидел, что за ней простерлась огромная, несколько впалая равнина, упирающаяся в довольно крутые и лесистые холмы. Напрягши зрение, я различил на холме среди деревьев третий ориентир и мою цель — купол далекого белого ХРАМА… Что-то знакомое почудилось мне в окружающей местности, но я никак не мог уловить, что именно. Я прикинул: до цели — учитывая, что придется пробираться по снегу, — около получаса пути. В «задании» Кома, как оказалось, не было ничего сверхъестественно трудного. Увязая в снегу почти по колено, я все же постарался прибавить ходу, чтобы побыстрее преодолеть скучный отрезок. В общем, решил я, такая прогулка по свежему воздуху только на пользу. Скоро мне стало жарко, и я даже расстегнул куртку и распутал шарф. Я устал и тяжело дышал. Ждал ли меня Ком у «цели»? Есть ли какой-нибудь смысл в выдуманном им мероприятии? Что он вообще хотел этим добиться? Я подозревал — на этом все и заканчивается: на большее у него не хватило фантазии. Хороший, добрый малый, но развлечения у него, оказывается, какие-то уж очень детские…

Я приблизился к узкой, темной полоске, широкой дугой изогнувшейся вдоль всей равнины и на которую я раньше как-то не обратил внимания. И теперь подойдя почти вплотную, я еще не мог сообразить, что это такое. Ее можно было принять за тропинку или… Я вдруг замер как вкопанный. Догадка поразила меня. Передо мной была вода! И сам я находился вовсе не на равнине, а почти на самой середине Москвы-реки неподалеку от Коломенского (и как это я сразу не догадался, что было знакомого в местности?). Подо мной был тонкий лед, вода и, возможно, еще один шаг — и я бы провалился.

Я осторожно попятился назад. Для купания я еще не созрел. Я не «морж». Так что уж лучше «позор и смерть». Я усмехнулся, переводя дыхание.

Прежде чем вернуться к автобусной остановке, я на всякий случай задержался на берегу и внимательно всмотрелся в противоположный берег.

— Ком! — крикнул я.

Потом несколько раз свистнул… Но ответа не было, и я (уже без всяких колебаний) отправился по своим следам назад.

Что это было — розыгрыш? Вряд ли. Несуразица какая-то. Белый храм — недостижимая цель? Как это понимать? Какая-то дурацкая символика. Я едва переставлял ноги. Одно я понял прекрасно: лазить по сугробам без лыж — дело, мягко говоря, утомительное. Если Ком ждет на той стороне, пусть всю жизнь дожидается. Зачем, спрашивается, я, идиот, перся в такую даль? Рефлексия проклятая? Романтика? Нет, права, права маман: маленькая у меня голова…

Вернувшись к ориентиру номер два — к заброшенной котельной со щербатой трубой, я почувствовал, что совершенно выдохся, и решил немного отдохнуть. Я толкнул ногой дверь котельной. Дверь отворилась. Я достал сигарету и закурил. Ступени вели вниз, в страшную черноту подвала. Да, именно «страшную»… Откуда это? Опять из детства? Детские страхи! Так свежи, оказывается, детские ощущения, что в какой-то миг могут навести оторопь и на вполне взрослого человека. Или наша «взрослость» гак мало стоит? Я переступил порог и спустился на несколько ступеней. А чего стоит нелепое желание проверить себя — неужели есть сомнения в своей способности побороть детские страхи? Я спустился еще на несколько ступеней, нащупывая ладонью стену, на которую с улицы падал слабый, густо-синий отсвет.

— А-а-а-а! — рявкнул я.

Так делают дети, пугая в темноте друг друга, и в первую очередь самих себя. Кого хотел испугать я? Наедине с собой мы — дети — это ясно. Я курил в темноте подвала, прислушиваясь к мягкому гуду метели на улице. Потом сунул руку в карман и достал спички, чтобы посветить. Я чиркнул спичкой и разглядел очертания вентилей и труб, обросших инеем, как мехом. Ничего примечательного. И, увы, ничего страшного… Я хотел зажечь еще одну спичку, но в этот момент за моей спиной с грохотом захлопнулась дверь на улицу, и от неожиданности я выронил коробок.

Я было дернулся вперед, споткнулся, потом поспешно отступил назад, присел на корточки, стал шарить по полу в поисках коробка — сначала в одном месте, потом в другом — и быстро потерял ориентировку.

В абсолютной темноте у меня перед носом тлел только огонек моей сигареты. Я вытянул вперед руки и стал искать выход. Мне почудился какой-то шорох, и я замер, прислушиваясь. Тишина, казалось, слушала меня. Я глубоко затянулся сигаретой.

— А-а-а-а! — вдруг раздался идиотский крик, и эхо тяжело запрыгало из угла в угол, словно чугунный шар.

Так и инфаркт недолго получить. Шуточки!

— А-а-а-а! — заорал я в ответ, вытащив изо рта сигарету, и снова замер, прислушиваясь.

Развлечение для сумасшедших. Долгая пауза.

— Ну-ну, — сказал я, — а дальше-то что?..

И умолк, потому что ясно почувствовал, что совсем рядом — может быть, в шаге от меня — кто-то стоит… Больше ничего подумать и предпринять я не успел. Во время очередной затяжки я получил такой сильный и точный удар в солнечное сплетение, что тут же рухнул на колени, увидев, как выскочившая у меня изо рта сигарета покатилась по полу, рассыпая искорки. В следующий момент меня ослепил яркий свет карманного фонарика, и голос Кома произнес:

— Ты обещал бросить курить!

— Ты обалдел, что ли? — возмущенно начал я, но тут же получил еще один удар в живот и повалился на пол, хватая ртом воздух и беспомощно корчась.

— Вот видишь, какая у тебя дыхалка слабая, — наставительно сказал Ком.

Отдышавшись, я кое-как поднялся и бросился на него, но снова оказался на полу.

— А еще ты обещал не употреблять алкоголя, — сказал Ком.

Он нагнулся надо мной и, обшарив мои карманы, достал листок, на котором было записано его «задание».

— А ведь я просил тебя это сразу уничтожить!

— Подумаешь!

— В тебе еще очень много легкомыслия. Я, наверное, тоже виноват. Плохо тебе объяснил. Ну что ж… — Он разорвал листок на две равные части. — Чтобы хорошенько запомнить, нам придется это съесть.

— Сначала ты! — сказал я.

Ком без возражений сунул бумагу в рот и, чуть подсвечивая себя фонариком, стал жевать. Я с удивлением наблюдал, как он прожевал свою половину и проглотил.

— Теперь ты, — сказал он, протягивая мне мою долю.

— Нет! — сказал я.

— Пожалуйста, — попросил он.

— И не подумаю!

Я встал и принял надежную боксерскую стойку. Он выключил фонарик и я, отскочив в сторону, замер. Потом я кинулся на шорох, пытаясь схватить Кома, однако свет вдруг вспыхнул у меня за спиной, и не успел я повернуться, как был сбит с ног. Ком навалился на меня, выкручивая мне руку.

— Десантник собачий! — выругался я; боль пронзила плечо: — Ой! Ой! Я согласен! — сдался я. — Смотри, я ем эту «секретную» бумаженцию, доволен?

Ком отпустил меня и отошел в сторону.

— Да не в этом дело, — расстроено сказал он. — Не в этой бумажке!.. Ты говорил, что никогда не предашь меня, а сам уже предаешь! тебе заложено желание сделаться лучше, — помолчав, добавил он. — Это, конечно, очень хорошо, и я верю, что ты сможешь стать настоящим человеком, если постараешься…

— Не сомневайся, — пробурчал я.

— Но почему ты повернул назад, не дойдя до цели? — спросил Ком. — Стало страшно?

— Плевать я хотел на «страшно»! Просто решил на всякий случай сохранить себя для полезных дел, а не идти преждевременно на дно. Или, по-твоему, я должен был с бодрым видом утонуть, чтобы ты считал меня настоящим человеком?

— Ты должен был достичь цели любой ценой, — сурово сказал Ком. — Таково было задание.

— Цель, по крайней мере, должна оправдывать средства, — возразил я

— Вот такими фразами обыватель маскирует свою неспособность к реши тельным действиям и страх… Ты должен был достичь цели!

— Я ничего не собираюсь маскировать. А если я обыватель, то не вижу в этом ничего унизительного.

— Нет, ты не обыватель! И я скорее умру, чем позволю тебе превратиться в обывателя! — воскликнул Ком. — Обыватель — всегда подлец и враг!

— Я рад… Но ты все же перегибаешь. Я тебе честно говорю, если бы мне попался под руку кирпич, когда ты налетел на меня в темноте, я бы тебя прибил, не задумываясь!

— Ну, кирпич бы тебе вряд ли помог… Но я еще научу тебя, как поступать в таких ситуациях. Важно только, чтобы ты стремился применить эй знания не для того, чтобы спасать свою шкуру, а для того, чтобы достичь цели… Сегодня, повернув назад, ты предпочел позор и смерть. Сегодня была только тренировка, а не настоящее дело, поэтому тебе достался всего лишь позор…

— Что ты заладил «позор», «позор»! Легко других учить, а ты сам попробуй, чего от меня требуешь. Пойди, искупайся! Посмотрю я, какой ты Василий Теркин!

— Пойдем, посмотришь, — кивнул Ком.

Мы вышли из котельной наружу и стали спускаться к реке. Я вдруг сразу поверил, что он так и сделает.

— Не надо, Ком, я верю! — стал отговаривать я друга.

— Нет, надо! У тебя не должно остаться никаких сомнений!

— Но это же готовое воспаление легких! Или, может быть, ты специально закаленный?

— Не больше, чем ты. Исключая, конечно, волевые качества. Если у человека есть цель, то в организме начинают действовать все скрытые резервы и не то что воспаления легких — насморка не будет!

Этот фанатик и вправду решил лезть в воду. Я схватил его за рукав.

— Погоди! Я согласен, что в экстремальной ситуации и особом психическом состоянии можно без последствий и в ледяной воде искупаться, но сейчас совсем другой случай. Нет ничего экстремального. Никакой такой особой цели! Это просто безумие! Подумаешь, тренировка!

— Во-первых, особая цель есть, — сказал Ком. — Ты, мой друг, в смертельной опасности. В твоей душе сомнение, и если сейчас его не уничтожить, оно уничтожит тебя… А во-вторых, ты должен запомнить, что нет никакой разницы между тренировкой и настоящим делом. Не должно быть! Потому что тренировка — это часть дела, а кроме того, у нас наверняка не будет времени разбираться — учебная объявлена тревога или нет…

Не доходя метров пятнадцати до полосы чистой воды, я остановился, а Ком прошел еще немного и стал быстро раздеваться. Раздевшись догола, он плотно закатал одежду в шинель, перевязал ремнем и решительно бросился в воду, держа скатку над головой. За считанные секунды он доплыл до противоположной кромки льда, зашвырнул подальше одежду, и, обломав ближний тонкий лед, мощным рывком выбрался из воды и побежал к одежде. Он энергично растерся шинелью, оделся и стал приседать и размахивать руками.

— Гигант! — восторженно закричал я. Нас разделяли река, метель и ночь.

— Теперь ты! — крикнул он в ответ. — Давай! Ты сможешь! Я едва сдержался, чтобы тут же не последовать примеру Кома.

— Хочу, дружище, но не могу! — закричал я. — Еще не созрел!.. Но я, честное слово, созрею! Потом!

— Давай сейчас! Ты можешь! Можешь! — Нет!

— Можешь!

Я возбужденно заходил взад-вперед. Мой здравый смысл куда-то улетучивался, уступая место удалому безрассудству и азарту, а главное, у меня в самом деле появилась уверенность, что я смогу. Я наклонился и для пробы схватил рукой горсть мелкого, хрустящего и совершенно нехолодного снега. Потом разделся, связал одежду в узел и с глупым криком «Вперед! За Родину!» побежал к черной воде, глядя, как мои босые ступни впечатываются в снег, как забавно кивает член, как рука с растопыренными пальцами тянется вперед, готовясь затормозить погружение. Я перебросил узел Кому и, присев на корточки, скакнул в воду в том же месте, что и Ком. Водица была холодна; мне показалось, что меня рвут клещами. Я так отчаянно заработал руками и ногами, что, наверное, проплыл это короткое расстояние, выдавшись из воды по грудь. Ком, распластавшись на снегу, бросил мне конец ремня, я ухватился за него и, ободрав бок об острую кромку льда, выкарабкался из воды.

Через минуту — не больше — я был докрасна растерт шинелью Кома и одет в свою, еще не успевшую остыть одежду. Чувствовалось, что Ком чрезвычайно мною доволен.

— Послушай, — с неожиданным смущением сказал он, — я хочу попросить тебя об одной вещи. Ты не будешь возражать, если я буду называть тебя Антоном?

— Понимаю… Это вроде партийной клички? «Товарищ Антон». Валяй! Я не возражаю.

Мы стояли на ветру посреди Москвы-реки. Мне показалось, что глаза Кома засветились в ночи искренней радостью.

— Как ты себя чувствуешь… Антон? — проговорил он.

— Как огурец! — ответил я.

Ускоренным маршем мы двинулись в направлении ориентира номер три. Белый храм вырастал из темного переплетения ветвей, словно снежное привидение.

— Антон!

— Я!

— Ты хотел со мной о чем-то поговорить?

Я едва поспевал за Комом. Полы его шинели жесткими крыльями расходились в стороны, взрыхляя снег; одной рукой он давал широкую отмашку, а другой придерживал на голове панаму. О чем я собирался с ним говорить? Я спотыкался от усталости и зажимал ладонью коловшую селезенку. О Жанке? О Лоре?..

— Ничего, — сказал я, — пустое!..

Несмотря на усталость (да и на селезенку), я был полон оптимизма (возможно, того самого, называемого Сэшеа дурацким). Но я чувствовал, что я еще молод (могу кое-как бегать, драться, купаться в ледяной воде!), что я, быть может, еще никогда по-настоящему не любил (хотя и женат), но что во мне еще есть огромная способность любить и что женщина, которую я полюблю, несомненно ответит мне взаимностью…

— Правильно, Антон! — бросил мне через плечо Ком. — Все пустое, ведь мы теперь не принадлежим себе. Мы принадлежим нашему делу!

Он все толковал очень своеобразно.

— Нашему великому делу! — пошутил я, но Ком не понимал шуток.

— Я рад, что ты это почувствовал! — сказал он.

Я понял, что недооценивал его чрезвычайной серьезности.

Я сел на снег, чтобы отдышаться. Ком быстро уходил по тропинке вверх. Он вошел в полосу электрического света и, остановившись, нетерпеливо помахал мне рукой, а я сидел на снегу и был полон оптимизма. «Впереди наша цель, впереди».

Когда я вернулся домой, в ванной шумела вода. Дверь в ванную была приоткрыта, под душем извивалась Лора. Кого она смывала с себя на этот раз?

— Привет, — сказала она.

— Привет, — сказал я.

По телевизору шла программа «Время». Леонид Ильич и Бабрак Кармаль имели дружескую беседу и подтверждали свои намерения продолжать действовать в духе прошлогоднего совместного заявления.

Я был голоден. Я подогрел остатки утреннего кофе и, отхватив ножом толстый кусок бородинского хлеба, сделал себе бутерброд с рыбой.

— Лора!

— Что?

— По-моему, нам надо развестись, — сказал я, принимаясь за еду. — Пора.

— Как хочешь, — ответила она из ванной. — Нет ничего проще.

После такого короткого и ясного объяснения мы оба почувствовали себя как-то раскованнее. Мне понравился ее спокойный, деловой тон. Перекусив, я постелил себе на полу.

Лора вышла из ванной с полотенцем вокруг бедер и, с чуть заметной усмешкой взглянув на мою «постель», повторила:

— Нет ничего проще, но я не тороплюсь.

— Я тоже не тороплюсь, — сказал я.

Она пошла на кухню и вернулась с бутылкой шампанского из холодильника.

— Открой! — попросила она.

— Я теперь не пью, — предупредил я. — Я начал новую жизнь.

— Понимаю, но… было бы лучше, если бы ты все-таки выпил сейчас со мной…

Я сломал проволочную оплетку и выстрелил пробкой в потолок.

— Желаю тебе счастья, — сказал я.

— И я тебе, — сказала Лора.

Мы выпили шампанское, и я лег на пол поверх одеяла, сцепив руки на затылке, глядя в потолок.

— О чем ты думаешь? — спросила Лора. — О своей будущей большой любви?.. Кажется, ты надеешься сделать из Жанки женщину, которая бы безумно тебя полюбила?

— При чем тут любовь? — удивился я. — Просто я хотел бы подружиться с ней, быть ей полезным. По-твоему, это невозможно, да?

— Не знаю, попробуй.

— Да, я хочу попробовать, — признался я. — Сейчас все зависит от того, в чьи руки она попадет. В ней еще нет ничего пошлого и стервозного. Это главное. В ней есть что-то светлое и чистое, что хочется сберечь.

Лора не только не стала иронизировать над моими словами, а даже дала понять, что мы как супруги уже практически разведенные можем разговаривать совершенно спокойно о чем угодно.

Я расписывал Лоре утонченность и возвышенность моих чувств к Жанке, а она внимательно слушала, и я смотрел на нее, на женщину с полотенцем вокруг бедер, расчесывающую мокрые волосы перед зеркалом, — смотрел, ловя себя на мысли, что, вероятно, ничего не знаю о ней; смотрел, словно не имел никакого понятия, что она за человек, моя жена… Потом Лора опустилась на пол рядом со мной.

— Удивительно! — воскликнула она, устраиваясь головой у меня на животе — От тебя пахнет рекой! — Она растением обвилась вокруг меня, и я почувствовал, что и о себе самом я, кажется, тоже толком ничего не знаю

Я хотел заметить Лоре, что сегодня, по-видимому, нежность переполняет и ее, но вынужден был умолкнуть. Она сосредоточенно колдовала надо мной.

— Значит, — проговорила она чуть позже, — ты меня не любишь… — Она стояла надо мной на четвереньках, как настоящая самка.

Я почувствовал, что теперь могу выстраивать свои мысли во вполне стройные логические системы.

— Как же я могу тебя любить, — сказал я, — когда ты такая. — Бэ?

— Точно.

— Что ты?! — изумилась она. — По-твоему, я такая? Значит, если мужчина не способен удержать женщину около себя, он начинает считать ее такой?.. Да, это образец мужской логики… И поэтому тебя потянуло на что-то небесно-девственно-чистое?

— Тебе что, необходимо как-то компенсировать потраченную на меня нежность? — вздохнул я.

— Ничего подобного. Просто любопытно. Я хочу дорисовать для себя твой психологический портрет… Кстати, теперь по своим приметам я могу точно угадать, когда ты в последний раз был с женщиной… Это было вчера, правда

— Я и без примет, но тоже точно могу угадать, что ты вчера была с мужчиной! Ты была с Валерием!

Лора поднялась и села на пятки.

— Надо полагать, — рассуждала она, не слушая меня, — что если вчера ты был не с Жанкой, то с какой-то еще — более чистой и возвышенной, чем Жанка, особой. Так?

Вспомнив оскверненную квартирку интеллигентного юноши, девок и свое бегство среди ночи, я с досадой воскликнул:

— Однако тебя, помнится, тоже вчера надо было «спасать»! Хотя то самое «непоправимое», о чем ты говорила, произошло (пусть и не с «разбегу»), но несколько раньше, а не вчера. Несколько раньше… Черт! воскликнул я с неожиданной горечью. — Но это только доказывает, как нам не хватает настоящей любви!

Как бы в благодарность за эти слова Лора снова опустилась ко мне и, крепко обняв, прошептала:

— Я вообще не спала с Валерием, дурачок! Не спала!

— Ну и хорошо, ну и ладно, — успокоил я ее, хотя, конечно, ни на грамм не поверил ее уверениям.

— Сегодня, я догадываюсь, — прошептала Лора немного погодя, — ты не встречался с Жанкой, правда?

— Я и не говорил, что я с ней сегодня встречался! — удивился я.

— Да-да… — загадочно проговорила Лора. — Но вот она-то ушла неизвестно куда, а дома сказала, что отправилась с тобой в библиотеку…

— Так это Валерий, сволочь! — закричал я, пораженный догадкой, и хотел подняться, но Лора, продолжавшая обнимать меня, налегла на меня всем телом и удержала. — И ты собираешься за него замуж? — вырвалось у меня.

— Он чистый, сильный! — усмехнулась она. — Он настоящий мужчина, лев, а не мелкий пакостник вроде тебя и твоего Сэшеа…

Я сбросил ее с себя и сел, обхватив руками колени. Я чувствовал себя полным идиотом. Ни одной ясной мысли не брезжило в моей голове. Ком был прав. «Как будто в мире больше ничего не происходит…» Ком был прав.

Я повернулся к Лоре. Она без улыбки смотрела на меня. Я лег рядом с ней, и она прошептала:

— Но почему от тебя так пахнет РЕКОЙ?

На следующий день, в субботу, я заспался до дурноты. Я поднялся в первом часу дня (Лора еще утром уехала в институт), включил телевизор и позавтракал под трансляцию очередного тиража «Спортлото», участие в котором, как я понимал, щедро предоставляло каждому трудящемуся страны свой маленький шанс повысить уровень личного благосостояния. Я наблюдал за розыгрышем не без интереса, так как однажды сам (в надежде обогатиться) проиграл сто рублей. Затем я оделся и отправился в «Некрасовку».

В субботу в читальном зале было особенно многолюдно, но Ком, оказывается, ждал меня и даже занял для меня стул рядом. Он был, как обычно, серьезен и сосредоточен.

— Молодец, что пришел, Антон, — похвалил он меня.

Сегодня такое обращение несколько резануло мой слух, но я решил не придавать этому значения. Антон, так Антон.

— Хоть бы насморк после вчерашнего! — сказал я.

— Ничего удивительного, — пожал плечами Ком.

— Давно сидишь? — поинтересовался я, оглядывая его книги.

Сегодня, кроме Ленина и Маркса, на столе лежало несколько томов Герцена и Чернышевского.

— Как всегда, — ответил Ком, — с открытия…

Его прилежание поражало. Он жил в Подмосковье, но каждый день мотался в «Некрасовку» заниматься самообразованием. Я вспомнил, что еще в институте он с повышенным интересом конспектировал классиков марксизма-ленинизма, готовясь к семинарам по истории КПСС — несмотря на это, мне, признаться, казалось, что он несколько туповат, — по крайней мере глупее меня… И сейчас я не понимал, для чего ему понадобилось ездить ежедневно в такую даль, если он мох изучать эти книги и в своей районной библиотеке.

Ком протянул мне тетрадь, исписанную крупным, круглым почерком и пояснил:

— Эта тетрадка с ленинскими мыслями, которые в настоящий момент для нас особенно важны и актуальны. Я специально подобрал их для тебя, чтобы тебе не нужно было тратить время на поиски в первоисточниках… Прочитай все внимательно. Потом нам нужно будет это обсудить… Ты должен проникнуться духом нашего дела, — добавил он.

— Ну что ж… — сказал я и принялся перелистывать тетрадь.

Выписки Кома показались мне довольно отрывочными и бессистемными, и порой возникало сомнение, что они вообще из Ленина, однако некий особый дух, о котором говорил Ком, и даже некую тенденцию я определенно начал во всем ощущать. Я читал:

…ТОЛЬКО С ПОЛНОЙ ГОТОВНОСТЬЮ НА САМЫЕ ТЯЖЕЛЫЕ ЖЕРТВЫ МОЖНО ДОБИТЬСЯ УСПЕХА…

…НЕСЧАСТИЯ И ЛИШЕНИЯ ЗАКАЛЯЮТ…

…ДОЛОЙ КОЛЕБЛЮЩИХСЯ И БЕСХАРАКТЕРНЫХ…

…КТО НЕ ПОМОГАЕТ ВСЕЦЕЛО И БЕЗЗАВЕТНО КРАСНОЙ АРМИИ, НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТ ИЗО ВСЕХ СИЛ ПОРЯДКА И ДИСЦИПЛИНЫ В НЕЙ, ТОТ ПРЕДАТЕЛЬ И ИЗМЕННИК, ТОГО НАДО ИСТРЕБЛЯТЬ БЕСПОЩАДНО…

…НЕ БОЯТЬСЯ ТРУДНОСТЕЙ, НЕ СМУЩАТЬСЯ СТАРЫМИ ПРЕДРАССУДКАМИ…

…ПОДДЕРЖКА ОГРОМНОГО БОЛЬШИНСТВА ДАЕТСЯ НЕ СРАЗУ, ЗАВОЕВЫВАЕТСЯ В ДОЛГОЙ, УПОРНОЙ БОРЬБЕ…

…ВЕЛИКИЕ ВОПРОСЫ В ЖИЗНИ НАРОДОВ РЕШАЮТСЯ ТОЛЬКО СИЛОЙ…

…НАДО ПОБЕДИТЬ В ЧРЕЗВЫЧАЙНО ТРУДНОЙ, ТЯЖЕЛОЙ, НЕСУЩЕЙ ВЕЛИКИЕ ЖЕРТВЫ БОРЬБЕ, НАДО ОТСТОЯТЬ ЗАВОЕВАННУЮ ВЛАСТЬ В ОБСТАНОВКЕ НЕВЕРОЯТНО ОБОСТРЕННЫХ ПОКУШЕНИЙ, ИНТРИГ, СПЛЕТЕН, КЛЕВЕТ, ВНУШЕНИЙ, НАСИЛИЙ…

…ВСТАТЬ ВО ГЛАВЕ ИСТОМЛЕННОЙ И УСТАЛО ИЩУЩЕЙ ВЫХОДА МАССЫ, ПОВЕСТИ ЕЕ ПО ВЕРНОМУ ПУТИ…

…А ЕСЛИ ПРОЛЕТАРИАТ И ЕСТЬ, ТО ОН РАЗВРАЩЕН МЕЛКОБУРЖУАЗНЫМИ ПРИВЫЧКАМИ, И МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ВСЯКИЙ, КТО ИМЕЕТ КУСОЧЕК ЗЕМЛИ, ГОВОРИТ: «НАЧХАТЬ МНЕ НА ПРАВИТЕЛЬСТВО!..» …ТУПОЙ МЕЩАНИН…

…ОКРУЖАЮТ ПРОЛЕТАРИАТ СО ВСЕХ СТОРОН МЕЛКОБУРЖУАЗНОЙ СТИХИЕЙ, ПРОПИТЫВАЮТ ЕГО ЕЮ, РАЗВРАЩАЮТ ЕГО ЕЮ, ВЫЗЫВАЮТ ПОСТОЯННО ВНУТРИ ПРОЛЕТАРИАТА РЕЦИДИВЫ МЕЛКОБУРЖУАЗНОЙ БЕСХАРАКТЕРНОСТИ, РАЗДРОБЛЕННОСТИ, ИНДИВИДУАЛИЗМА, ПЕРЕХОДОВ ОТ УВЛЕЧЕНИЯ К УНЫНИЮ…

…ЕСЛИ МЫ НЕ ХОТИМ СТАТЬ НА ПОЗИЦИИ ЧИСТЕЙШЕГО УТОПИЗМА И ПУСТЫХ ФРАЗ, МЫ ДОЛЖНЫ УЧИТЫВАТЬ ОПЫТ ПРОШЛЫХ ЛЕТ…

…ДЕЛО ТРЕБУЕТ БЫТЬ ОЧЕНЬ ОСТОРОЖНЫМИ, НО ТВЕРДЫМИ…

…КОММУНИЗМ ДОЛЖЕН СТАТЬ ДОСТУПНЫМ РАБОЧИМ МАССАМ КАК СОБСТВЕННОЕ ДЕЛО…

…В ОДНОМ ГОРОДЕ БЫЛО ДОСТАТОЧНО НЕСКОЛЬКИХ ТЫСЯЧ БЕСПАРТИЙНЫХ РАБОЧИХ, ЧТОБЫ СДЕЛАТЬ ЯВНЫМ МАССОВЫЙ ХАРАКТЕР ДВИЖЕНИЯ. ЕСЛИ НЕСКОЛЬКИХ ТЫСЯЧ БЕСПАРТИЙНЫХ РАБОЧИХ, ОБЫЧНО ЖИВУЩИХ ОБЫВАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНЬЮ И ВЛАЧАЩИХ ЖАЛКОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ, НИКОГДА НИЧЕГО НЕ СЛЫХАВШИХ О РЕВОЛЮЦИИ И ПОЛИТИКЕ, НАЧИНАЮТ ДЕЙСТВОВАТЬ РЕВОЛЮЦИОННО, ТО ПЕРЕД НАМИ МАССА…

…ОНИ ГОВОРИЛИ СЕБЕ: «ЭТИ БОЛЬШЕВИКИ — СУРОВЫЕ ВОЖДИ, НО ВСЕ ЖЕ ЭТО НАШИ ЛЮДИ…»

…БОЛЬШЕВИКОВ НИКТО НЕ В СОСТОЯНИИ ЗАМЕНИТЬ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ ГЕНЕРАЛОВ И БЮРОКРАТОВ…

…МЫ ДОЛЖНЫ С ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ВНИМАТЕЛЬНОСТЬЮ И ГОТОВНОСТЬЮ ВСТРЕТИТЬ КАКИЕ БЫ ТО НИ БЫЛО НЕОЖИДАННОСТИ…

…САМ ВРАГ НЕ ЗНАЕТ, ЧТО ОН БУДЕТ ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ…..ОНИ НЕ ЗНАЮТ, ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ, ОНИ НЕ ЗНАЮТ, ЧТО НЕСЕТ ИМ ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ…

…ПРЯМО МОЖНО СРАЖАТЬСЯ ТОГДА, КОГДА У НЕПРИЯТЕЛЯ ЕСТЬ ПРЯМАЯ ЛИНИЯ. РАЗ НЕПРИЯТЕЛЬ ДВИГАЕТСЯ ЗИГЗАГАМИ, И НЕ ПО ПРЯМОЙ ЛИНИИ, ТО МЫ ДОЛЖНЫ СЛЕДОВАТЬ ЗА НИМ И ЛОВИТЬ ЕГО НА ВСЕХ ЗИГЗАГАХ…

…НЕ ПРИХОДИТЬ В ОТЧАЯНИЕ, А НАЧИНАТЬ РАБОТУ СНОВА И СНОВА, ВОЗОБНОВЛЯТЬ ПРЕРВАННЫЕ, ИСПЫТЫВАТЬ РАЗНООБРАЗНЫЕ СПОСОБЫ ДОСТИЖЕНИЯ ЦЕЛИ…

…У НАС ПОЛУЧИЛОСЬ ВОЗРОЖДЕНИЕ БЮРОКРАТИЗМА. ЭТО ВСЕМИ ПРИЗНАНО…

…ПОНЯТНО, ЧТО ВОЗРОДИВШИЙСЯ В СОВЕТСКИХ ОРГАНАХ БЮРОКРАТИЗМ НЕ МОГ НЕ ОКАЗАТЬ ТЛЕТВОРНОГО ВЛИЯНИЯ И СРЕДИ ПАРТИЙНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ, Т. К. ВЕРХУШКИ ПАРТИИ ЯВЛЯЮТСЯ ВЕРХУШКАМИ ПАРТИЙНОГО АППАРАТА

…МЫ ДОЛЖНЫ СОЗНАТЬСЯ, ЧТО ТОЧНОГО РАЗМЕРА ЗЛА МЫ НЕ ЗНАЕМ…

— Что-то уж очень смело, — пробормотал я.

— Еще бы! — сказал Ком. — Это отнюдь не кукиш в кармане!.. Но читай дальше!

…СУЕВЕРНОЕ ПОЧТЕНИЕ К ГОСУДАРСТВУ И КО ВСЕМУ ТОМУ, ЧТО ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЕ К ГОСУДАРСТВУ…

…ЛЮДИ С ДЕТСТВА ПРИВЫКЛИ ДУМАТЬ, БУДТО ДЕЛА И ИНТЕРЕСЫ, ОБЩИЕ ВСЕМУ ОБЩЕСТВУ, НЕ МОГУТ БЫТЬ ВЫПОЛНЯЕМЫ И ОХРАНЯЕМЫ ИНАЧЕ КАК ПРЕЖНИМ СПОСОБОМ…

…МЫ БОИМСЯ САМИХ СЕБЯ, МЫ ДЕРЖИМСЯ ЗА «ПРИВЫЧНУЮ», «МИЛУЮ», ГРЯЗНУЮ РУБАХУ… ПОРА НАДЕТЬ ЧИСТОЕ БЕЛЬЕ…

…ИСПРАВЛЕНИЕ КРАЙНОСТЕЙ ВОЗМОЖНО И НЕОБХОДИМО…

…ЧТО ТАКОЕ КОНТРОЛЬ? ЕСЛИ Я НАПИШУ БУМАЖКУ ИЛИ РЕЗОЛЮЦИЮ, ТО ОНИ НАПИШУТ КОНТРРЕЗОЛЮЦИЮ. ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ КОНТРОЛИРОВАТЬ, НУЖНО ИМЕТЬ ВЛАСТЬ…

…ТЕПЕРЬ НИ РАБОЧЕГО, НИ КРЕСТЬЯНИНА СЛОВАМИ НЕ УБЕДИТЕ, УБЕДИТЬ ЕГО МОЖНО ТОЛЬКО ПРИМЕРОМ…

…КТО ВЕРИТ НА СЛОВО, ТОТ БЕЗНАДЕЖНЫЙ ИДИОТ, НА КОТОРОГО МАШУТ РУКОЙ…

…СМЕШНО ДУМАТЬ, ЧТО РУССКИЙ НАРОД ИЗ БРОШЮР ЧЕРПАЕТ РУКОВОДСТВУЮЩИЕ НА ЧАЛА…

…НАМ НУЖНО ПОСТАВИТЬ ДЕЛО ТАК, ЧТОБЫ ТЕ КОММУНИСТЫ, КОТОРЫЕ У НАС ЕСТЬ, БЫЛИ ПРАВИЛЬНО РАЗМЕЩЕНЫ. НУЖНО, ЧТОБЫ ОНИ ВЛАДЕЛИ ТЕМИ АППАРАТАМИ, У КОТОРЫХ ПОСТАВЛЕНЫ, А НЕ ТАК, КАК У НАС ЧАСТО БЫВАЕТ, КОГДА ЭТОТ АППАРАТ ИМИ ВЛАДЕЕТ…

…ВЛАДЕТЬ ДЕФИЦИТОМ И РАСПРЕДЕЛЯТЬ, ТОРГОВАТЬ — ЗНАЧИТ НАХОДИТЬСЯ ПОД СОБЛАЗНОМ И НЕЗАМЕТНО ПРЕВРАТИТЬСЯ В СПЕКУЛЯНТА…

…НУЖНО, ЧТОБЫ ВСЕ БОЛЬШИНСТВО ТРУДЯЩИХСЯ МАСС СКАЗАЛО: «НЕ ВЫ СЕБЯ ХВАЛИТЕ, А МЫ ВАС ХВАЛИМ, ЧТО ВЫ ДОСТИГЛИ РЕЗУЛЬТАТОВ ЛУЧШИХ, ПОСЛЕ КОТОРЫХ НИ ОДИН РАЗУМНЫЙ ЧЕЛОВЕК НИКОГДА НЕ ПОДУМАЕТ ВЕРНУТЬСЯ К СТАРОМУ…»

…НЕ РАССУЖДАТЬ, А СТАВИТЬ КОНКРЕТНЫЕ КЛЮЧЕВЫЕ ВОПРОСЫ И ОТВЕЧАТЬ НА НИХ…

…ИДЕИ НИКОГДА НЕ МОГУТ ВЫВОДИТЬ ЗА ПРЕДЕЛЫ СТАРОГО МИРОВОГО ПОРЯДКА; ВО ВСЕХ СЛУЧАЯХ ОНИ МОГУТ ВЫВОДИТЬ ТОЛЬКО ЗА ПРЕДЕЛЫ ИДЕЙ СТАРОГО МИРОВОГО ПОРЯДКА, ИДЕИ ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ МОГУТ ОСУЩЕСТВИТЬ. ДЛЯ ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ИДЕЙ ТРЕБУЮТСЯ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ДОЛЖНЫ УПОТРЕБИТЬ ПРАКТИЧЕСКУЮ СИЛУ…

…КТО НЕ НАУЧИЛСЯ ЭТОМУ У ИСТОРИИ — БЕЗНАДЕЖНЫЙ ИДИОТ…

…НАЙТИ НОВЫЕ, СКРОМНЫЕ, НЕВИДАННЫЕ ТАЛАНТЫ НЕЛЕГКО, НО ИМЕННО ЭТУ НЕЛЕГКУЮ РАБОТУ НАДО ПРОВОДИТЬ…

…ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ДЛЯ УКРЕПЛЕНИЯ ВЗАИМНОГО ДОВЕРИЯ — СОВМЕСТНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ НА БЛАГО ОБЩИХ КОРЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ…

И так далее…

— Ну что тебе сказать, — в большом недоумении начал я, закрыв тетрадь. — У меня нет никаких возражений… Великий человек был Владимир Ильич…

— Само собой разумеется, — нетерпеливо сказал Ком. — Но почувствовал ли ты меру ответственности, которую возлагает на нас современная ситуация?

— В общем, да…

— Тогда скажи, какой, как тебе кажется, следует главный вывод из прочитанного?

Я не очень-то понимал, что он хочет от меня услышать.

— Тут, как мне кажется, — уклончиво сказал я, — заложена такая фундаментальная мысль, что я даже затрудняюсь ее сразу точно сформулировать… Давай я еще раз, не торопясь, перечитаю это дома, подумаю и уж тогда попытаюсь сформулировать…

— Правильно, — одобрил Ком. — Хорошо, что ты не торопишься с ответом. Значит, ты действительно чувствуешь ответственность. Конечно, возьми тетрадку домой и постарайся вдуматься в каждое слово!

— Я обязательно вдумаюсь в каждое слово! — пообещал я.

— В особенности постарайся вдуматься вот в эту фразу! — добавил Ком и поставил карандашом восклицательный знак перед фразой, гласившей, что «великие вопросы в жизни народов решаются только силой».

— Непременно! — сказал я и, взяв у него карандаш, еще дважды эту фразу подчеркнул.

После библиотеки мы зашли в булочную, купили на двоих буханку черного хлеба и пообедали, запивая хлеб чаем, в тесной и дурно пахнущей столовой на Петровке. Между тем я предлагал Кому поехать ко мне и поесть как следует, но он решительно отказался, заявив, что и этого будет вполне достаточно. Правда, перед тем как отказаться, он почему-то поинтересовался, нет ли у меня дома селедки; я ответил, что селедки нет, но зато есть ветчина и свежие помидоры из пайка Валерия; я начал было о том, что если на то пошло, то селедку к пиву можно взять в пивной на Пушкинской, но, заметив неодобрительный взгляд Кома, поспешно оговорился, что про пивную — это я просто так, к слову. Ком отмахнулся, а затем с видимым удовольствием рассказал милую историю о том, как однажды уборщица застала ночью в буфете Владимира Ильича, проголодавшегося и резавшего на столе селедку…

Ближе к вечеру мы отправились к развалинам на берегу Москвы-реки. Ком объяснил, что наше второе практическое занятие будет посвящено физподготовке и овладению некоторыми приемами рукопашного боя.

Старый гараж-барак послужил нам вместо спортивного зала. На потолочных балках можно было подтягиваться как на перекладине. Старая шина от грузовика заменила боксерскую «грушу».

Ком гонял меня беспощадно, ликвидируя, как он говорил, сало, которое я успел нарастить в прошлой, несознательной и обывательской жизни. Взваливая поочередно друг друга на плечи, мы делали приседания, наклоны, а также бегали по кругу. Затем тщательно отрабатывали удары руками и ногами, защиты и связки и, наконец, провели несколько спаррингов. Ком требовал, чтобы я был предельно агрессивен и действовал так жестко, как если бы это была настоящая смертельная схватка. Сначала он высказывал недовольство моей пассивностью (я просто боялся ненароком его покалечить), но, угощая меня чувствительными пинками и зуботычинами, довольно скоро возбудил во мне необходимую ярость, так что я потом даже удивился, что мы друг друга не покалечили… «Занятие» длилось около трех часов. Напоследок мы разделись до пояса и растерлись снегом, и только тогда Ком сказал, что на сегодня достаточно. От сильной физической усталости у меня перед глазами плыли круги.

Прежде чем возвратиться к автобусу, мы отдыхали, сидя на ящиках и привалившись спинами к стене барака.

— Слушай, — вдруг пришла мне в олову мысль, — а может быть, для дела будет лучше, если ты займешься общественно-политической деятельностью? Ведь если серьезно заняться, можно многого добиться!

— Нельзя! — резко отозвался Ком.

— Почему же нельзя?.. Я очень даже хорошо себе это представляю! В этом нет ничего сверхъестественного. Постепенно подниматься все выше и выше, и — вполне можно дорасти до генерального секретаря… К тому же у тебя еще в институте, я помню, была склонность к общественной работе. Может быть, не уйди ты тогда в армию, сейчас бы уже весьма преуспел по этой линии… — Ком хотел что-то возразить, но я увлеченно продолжал: — А что?.. Помнишь такого бойца Константина? Вы с ним, кажется, в штабе ССО начинали… Так он потом в комитет комсомола института выдвинулся, а теперь, я слышал, где-то в аппарате горкома…

— Да, я тоже слышал… — пробормотал Ком.

— А что, — воскликнул я, — может быть, так и надо!

— Он уже тогда был очевидным ВРАГОМ, — сказал Ком.

— О, он такую бурную деятельность развернул! Его, между прочим, даже какой-то медалью или орденом за трудовую доблесть наградили… Вообще, проявил себя… Кстати, он стал потом главным действующим лицом в разгроме студенческого театра. Это он постарался, чтобы Пекаря (помнишь?) исключили из комсомола, не дали даже защитить диплом… Он же, Константин, активно участвовал в той старой истории, когда судили горе-марксистов, незадачливых организаторов кружка…

Я взглянул на насупившегося Кома.

— Вот видишь, — добавил я, — ты его еще тогда раскусил, и если бы не самоустранился из общественной жизни…

— Я и не думал самоустраняться… — начал оправдываться Ком.

Но я почувствовал, что мне удалось зацепить его за больное. Я задел его самолюбие.

— Неважно, — продолжал я дожимать в том же направлении. — Но если бы ты остался в институте, то смог бы реально притормозить эту сволочь и сам выбиться в лидеры. Ты ведь пользовался авторитетом. Ты еще тогда был очень сознательным. Не то, что мы — разгильдяи, дети по сравнению с тобой… Иначе говоря, ты бы защитил ребят и не допустил, чтобы им испортили биографии…

— Кр-р-р-р… кр-р-р-р…

— Ты не согласен?

— Кр-р-р-р…

— Что?!

Несколько секунд Ком как-то остекленело, как бы с подозрением ел меня взглядом, а потом с ним начало твориться СТРАННОЕ. Лицо потемнело, по щеке пробежала судорога, угол рта неестественно загнулся вниз, по подбородку потекла жидкая слюна. И весь он как-то съежился, напрягся, стал издавать звуки, как если бы пытался подавить неукротимую отрыжку… Это было похоже на припадок.

В замешательстве я схватил его за плечи и стал трясти… К счастью, не прошло и минуты, как он уже пришел в норму. Постепенно его взгляд прояснился. Он с недоумением смотрел на меня.

— Что с тобой?

— Со мной?! — вскричал я. — Со мной?!

— Да.

— Со мной как раз все в порядке, а вот тебя, похоже, только что здорово закоротило!.. Да ты хоть помнишь, что с тобой было минуту назад?

— Что было? Что было? Ничего не было… Я немного… задумался… Так о чем мы с тобой говорили? — Он достал носовой платок, вытер мокрый подбородок.

— О чем говорили?.. — не понял я.

Впрочем, что-то подсказывало мне: не стоит возвращаться к прерванному разговору, который, очевидно, и подействовал на Кома таким злокачественным образом, а теперь, судя по всему, стерся из его памяти.

— Ах да, — отрывисто сказал Ком, — я собирался узнать, как у тебя дела в семье.

— Ты имеешь в виду мои отношения с Лорой?

— Именно… Ты должен был восстановить с ней прежние, добрые отношения, — напомнил он.

— Я начал восстанавливать… И что удивительно, теперь, кажется, она не торопится со мной расставаться…

— Я говорил тебе.

— Так-то оно так, но я все-таки не уверен, что она действительно хочет остаться со мной. Я не могу ее понять. У нее вывихнутые мозги. Она все время противоречит сама себе.

— Нужно, чтобы у вас был ребенок! — ни с того ни с сего заявил Ком. — Тогда все устроится.

— Ну это не такой простой вопрос, — заметил я.

— Нет! Это очень простой вопрос! Ты должен постараться, чтобы у вас был ребенок!

— Ей по крайней мере надо закончить институт… — пробормотал я.

(Явные нелепость нашего разговора и серьезность, с которой Ком заботился о моей нравственности, убеждая меня сделать Лоре ребенка, уже не веселили, а, напротив, возбуждали какое-то неприятное беспокойство; я начинал чувствовать себя как-то неуютно — так, как будто Ком исподволь парализовывал мою волю… К тому же я еще не успел опомниться после его ужасного припадка…)

— …Закончить институт…

— Это не влияет! — прервал меня Ком. — Ты должен постараться!

— Я стараюсь! Стараюсь! — заверил его я. — Не далее как вчера старался…

— Вот это очень хорошо, — одобрил он. — Но нужно еще стараться. Это будет нравственно.

— Понял, понял, — попытался усмехнуться я, но он снова прервал меня.

— А ты отказался от своих намерений насчет Жанки?

— Пощади, ты прямо-таки по живому режешь! — завздыхал я. — Да, были такие намерения. Признаю. Ты, как всегда, прав. Но я и сам не хочу никакой грязи. Я, предположим, уже взял себя в руки. Но вот в чем дело: просто по-человечески жалко, если девчонку испортят! А я мог бы стать для нее старшим другом, помощником. Ты не представляешь, как много у нее сейчас трудностей в жизни. Она тянется к чему-то достойному, но слишком быстро взрослеет и легко может наделать ужасных ошибок! А я бы помог ей научиться разбираться в людях, предостерег бы от срывов. Разве в Сокольниках способны ее понять? Ей помочь? Разве не будет грустно, если она по неопытности или от отчаяния согласится лечь под какою-нибудь Валерия?..

Ком терпеливо выслушал мои восклицания, а потом спросил:

— А тебе не будет грустно, если она, как ты выражаешься, ляжет под тебя? Ведь твое беспокойство имеет одну определенную цель. Ты ее погубишь, развратишь.

— Да ты такой же «знаток» человеческой души, как моя Лора! — возмутился я.

— Ты должен оставить свои иллюзии.

— И что тогда?

— Тогда… Тогда в один прекрасный день не окажешься подлецом! Тогда не превратишься во врага, заслуживающего самого решительного уничтожения!

— Не слишком круто?

— А ты как думал?.. В нашем деле ты не имеешь права запятнать себя даже неумышленной подлостью.

— А если — любовь? — полушутя, полусерьезно выложил я последний «козырь».

— Берегись! — сурово сказал Ком. — Ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя засосет обыкновенное мещанское болото. Ты морально деградируешь — вот и все. И в любой момент сможешь предать дело. Следовательно, тебя нельзя будет оставлять…

— Ладно, не беспокойся! — засмеялся я. — Я буду вести себя предельно нравственно. Тебе не придется за меня краснеть. Я не поддамся мелкобуржуазной стихии.

Уже в автобусе Ком продолжал:

— Пойми, Антон, твое душевное состояние еще внушает мне большие опасения… Посмотри на меня. Когда я иду по улице, мне хочется кричать от боли, потому что я вижу бесчисленных врагов и их баб с самодовольно лоснящимися физиономиями. Процветающих, наглых, для которых нет ничего святого… И я вижу обычных людей — мужчин и женщин, с лицами, иссушенными унынием. Оглушенных работой и бытом, болезненно вялых, у которых слово «справедливость» может вызвать только ироническую улыбку… Но вот и ты идешь со мной и не чувствуешь такой же боли, так? Так. Значит, ты еще колеблешься. Значит, ты еще можешь оказаться либо среди врагов, либо среди их слабовольных жертв. И нам с тобой предстоит еще много потрудиться, чтобы ты сделался настоящим человеком и воином!

— Ну что ж, — ответил я, — потрудимся…

Я заметил, что начинаю говорить не совсем то, что хочу. Я вдруг подумал, что, если потребуется, мне не так-то легко будет отделаться от моего одержимого друга.

— Завтра снова в библиотеке? — вынужден был спросить я напоследок

— Совершенно верно, — кивнул Ком. — В три часа.

На «Текстильщиках» он пересел на пригородную электричку и поехал к себе в Подольск, а я (с его «ленинской» тетрадью в кармане) направился к телефонным автоматам звонить в Сокольники.

В принципе, насчет Жанки я уже все решил, — я собирался только по товарищески посоветовать ей не заниматься больше такой ерундой, как вчера, когда она наврала дома, что пошла со мной в библиотеку, а сама пропадала неизвестно де и с кем. Таким образом она может сама оказаться в идиотском положении, а кроме того, она должна была понимать, что мне это будет неприятно… В общем, я хотел… или нет — я считал… что мне необходимо с Жанкой разобраться.

Я несколько раз набирал номер, но в Сокольниках было занято. Тогда я позвонил домой.

— Вас внимательно слушают, — раздался в трубке голос Валерия.

Я тут же бросил трубку и опять набрал номер Сокольников, но там по-прежнему было занято, Тогда я снова позвонил домой.

— Позови Лору, — сказал я Валерию как можно спокойнее.

— А, это ты, друг! Где пропадаешь?

— Позови Лору, — повторил я.

— Так нет же ее, друг. Она за Жанкой в Сокольники поехала, а меня специально для связи с тобой оставила. Видишь ли, у нас сегодня культурная программа наметилась… А ты что — нервничаешь? Я ведь, друг, пэссив, как договаривались. Она сама меня попросила. А может, ты обеих сразу хочешь иметь. Ну, это совсем не по-дружески! Есть у тебя совесть?!.. Так вот, объясняю: Лора поехала за Жанкой. Сегодня у нас будет просмотр порнушки по видео. Совершенно бесплатно, друг. Замечательная такая порнушка. Наши девчонки будут в восторге. Если ты присоединяешься, то должен быть здесь через полчаса, не позже. И так уже опаздываем, друг! Успеешь?.. Не успеешь, значит, не судьба…

— Успею, сука, — заверил я, бросая трубку.

Меня затрясло от бешенства, когда я представил себе участие Жанки в этом просмотре, но, возможно, что Лора еще не успела ее забрать. Зажав плечом телефонную трубку, я одной рукой набирал номер, а другой искал двушку. С этого момента, словно в мерзком сне, начало твориться что-то подлое…

В Сокольниках сняли трубку, но тут выяснилось, что у меня нет двушки, чтобы опустить в автомат. Пока я выменивал монетку, прошло несколько минут — какие-то серые, хмурые фигуры, обдуваемые сквозняками и снежной пылью, дефилировали по подземному переходу, как призраки, — я наконец дозвонился, но мамам сообщила, что сестры только что уехали. Я взглянул на часы и поспешил в метро. Поезд уже отходил от перрона, и нужно было дожидаться следующего. Чтобы отвлечься, я достал тетрадь Кома. Когда подошел поезд, я вошел в вагон и сел на скамью, механически продолжая читать. Обрывки ископаемых революционных фраз невероятным образом переплетались с моими собственными мыслями, и я отчаянно продирался сквозь весь этот бред, стремясь что-то понять, уяснить, поймать ускользающее, но — безрезультатно… Одно я знал наверняка: другу семьи Валерию нужно разбить морду, оторвать голову, выбросить его из окна… Вместо того чтобы сойти на «Таганской» и сделать пересадку, я зачем-то оказался на «Площади Ногина». Я взглянул на часы. Полчаса быстро истекали. Я поднялся из метро на улицу, чтобы взять такси. Удалось остановить только шестое по счету. «Сколько?» — спросил водитель. «Не обижу», — сказал я, забираясь в машину, хотя денег у меня уже не было два дня. Без особой нужды я снова взглянул на часы. По дороге мне показалось, что мимо проскочили «Жигули» с Лорой за рулем и Жанкой и Валерием на заднем сиденье. Обрадовавшись, я сказал, чтобы водитель развернулся, и мы пустились вдогонку. Нам удалось быстро догнать «Жигули», но оказалось, что я обознался. Водитель начал недовольно ворчать. Когда мы подъехали к дому, я сразу увидел, что «Жигулей» Игоря Евгеньевича у подъезда нет и что свет в нашем окне не горит. «Подожди, друг, схожу за деньгами», — сказал я водителю, собираясь вылезти, но тот моментально вцепился мне в воротник. Подавив в себе желание врезать этому сквалыге, я снял с руки часы и оставил в залог. Я поднимался наверх с глупой надеждой: а вдруг? Вдруг они только что вышли из квартиры или я не знаю что?.. Я зажег свет и стоял в пустой квартире, еще продолжая что-то тупо соображать. Во дворе нетерпеливо сигналило такси. Я спустился этажом ниже и позвонил в первую попавшуюся дверь. Затявкала собачонка, и дверь отворила какая-то старуха Изергиль. Я попросил одолжить мне шесть рублей. «Господи-боже-ты-мой», — сказала Изергиль и проворно захлопнула перед моим носом дверь. Я пожал плечами и спустился во двор.

— Извини, друг, — сказал я водителю, — но денег сейчас достать не удалось…

— Каз-зел! — злобно прошипел тот и, отжав сцепление, рванул прочь с моими часами.

— Не спорю, — пробормотал я.

У подъезда кто-то подобрал и снова воткнул в сугроб уже совершенно осыпавшуюся, мертвую елку. Кто-то со своим пониманием прекрасною. Или просто дети… «Пусть себе торчит, — подумал я, — будем торчать каждый по-своему…»

Дома, лежа в постели, я допоздна смотрел по телевизору хоккей ЦСКА-«Динамо». Я был уверен, что Лора сегодня уже не вернется. Телефон я отключил. Время от времени я брал в руки «ленинскую» тетрадь Кома и перелистывал. Никакого главного вывода я сделать не мог. Фигурки хоккеистов сновали на телеэкране, словно беспокойные насекомые. Я уже начал подремывать, и появление Лоры стало для меня полной неожиданностью. «Какой счет?» — рассеянно спросила она, сразу входя в комнату и на ходу снимая шубу и бросая ее в кресло. Раскрывая шире отяжелевшие веки, я смотрел то на нее, то на телеэкран. Лора поспешно стаскивала сапоги. «Пока доехала, думала — умру!» Погасив свет и выключив телевизор, она прямо в платье забралась ко мне под одеяло. «Для простой советской женщины это сущий ад, но оторваться от этой МЕРЗОСТИ, честное слово, невозможно…» — «Как это не смешно», — сонно пробормотал я… — «Я тебе сегодня спать не дам!» — предупредила жена.

В воскресенье мы проснулись после полудня. Кажется, у обоих не было желания обсуждать вчерашнее. Лора приготовила кофе; мы неторопливо выпили его в постели и поехали обедать в Сокольники.

День был хороший, белый — в духе эдак зимнего Брейгеля. Лора изящно управляла машиной, и мне доставляло удовольствие наблюдать за ней. Лора попросила сигарету, но я сказал, что бросил курить.

— Новая жизнь? — Лора удивленно приподняла брови.

— Я и сам удивляюсь…

Мне захотелось тут же рассказать ей о своем неожиданном строгом наставнике Коме и наших с ним удивительных взаимоотношениях, но это, конечно, было невозможно…

Обед в Сокольниках прошел чинно и вполне по-семейному. Очевидно, мы с Лорой произвели сегодня впечатление весьма стабильной и благополучной пары. Игорь Евгеньевич снова начал проявлять заинтересованность в моем будущем; маман вела себя вполне кротко, если не считать того, что, «оговорившись», несколько раз назвала меня «Валерием» (понятно, на моем месте ей милее было бы видеть Валерия), но мне на ее «оговорки» было решительно наплевать, и я даже ради смеха стал откликаться на «Валерия» (в конце концов, какая разница — «Валерий», «Антон» или еще как-то?). Лору это, однако, раздражало, и она высказала пожелание, чтобы маман и я перестали кривляться.

Между прочим, деловая маман уже успела съездить вместе с Валерием (и по его предложению) к соседям по дачному участку для переговоров о продаже. Правда, пока что соседи что-то там заупрямились, но маман была убеждена, что Валерий сможет с ними до! свериться и довести это дело до конца.

— А может быть, люди вообще не хотят продавать? — предположил я. — Может быть, им самим нужно?

— Люди! Да эти люди сами не знают, что им нужно! — убежденно заявила маман.

— А тебе бы вот только спорить, — заметил мне Игорь Евгеньевич. — Пора бы, друг, уж сдержаннее выглядеть, солиднее, что ли… Я, кстати, уже интересовался у начальства насчет твоего перевода к нам. Так что, если хочешь рассчитывать и дальше на мою поддержку, тебе следует искоренить в себе, понимаешь ты, эти свои мальчишеские манеры. У нас серьезная организация, у нас…

— Безусловно, Игорь Евгеньевич, — охотно согласился я. — Я вам так благодарен!

— Ты споришь, а не знаешь, что за создание этот сосед!

— Да черт с ним, с соседом. Ей-богу, Игорь Евгеньевич.

Я внимательно присматривался к Жанке, пытаясь определить, какие в ней произошли перемены после вчерашнего просмотра. Ничего особенного я не заметил, сколько ни смотрел. Разве что болтала меньше обыкновенного.

После обеда Игорь Евгеньевич удалился к себе в кабинет «работать», Лора принялась жаловаться маман на преподавателя в институте, которому она никак не могла что-то там доедать и который «непонятно что от нее хотел», и маман принялась размышлять, кого бы задействовать на этот раз, а мы с Жанкой отправились в ее комнату, чтобы якобы продолжить наши «занятия».

Собственно говоря, я хотел сразу и напрямик поинтересоваться у Жанки, как ей понравилась вчерашняя порнография, однако не решился и вместо этого зачем-то спросил:

— Какие новости в школе, сестренка?

— Все нормально, братик, — невинно ответила она. — Но физике — три, по математике…

Я обнаружил, что необычайно зол на нее. «Девчонка! Троечница!..» Как будто она была передо мной в чем-то виновата!

Жанка сунула мне в руки учебник, и я механически листал его. Некоторое время мы молчали, потом Жанка многозначительно сообщила:

— А мне через месяц исполняется пятнадцать лет…

— А мне через полгода — двадцать шесть… — буркнул я и тут же, взяв Жанку за руку, раздраженно спросил:

— Слушай, ну зачем ты вчера с ними поехала туда, а?

Жанка пожала плечами и, осторожно покосившись на дверь, забрала у меня свою руку.

— Интересно было…

— Интересно?! — взорвался я.

— Тс-с! — Жанка поднесла палец к губам.

— Что за «тс-с»?! — возмутился я. — Может, тебе еще и понравилось? А?

— Что ты кричишь? — удивилась она. — Понравилось. По крайней мере было очень весело. Никогда не думала, что голые мужчины такие смешные. Все ужасно смеялись… Я, правда, не все поняла…

— Чего же ты не поняла? — вздохнул я.

— Ну, там было несколько таких моментов. Такие акробатические номера. Это надо видеть… Но ужасно смешно! Такие страстные, серьезные лица. Очень глупо, по-моему. Жаль, что тебя не было.

Жанка так спокойно творила обо всем этом, что я вдруг показался себе довольно старомодным чучелом, настоящим ханжой…

— А что, — спросила она с той же невинной улыбкой, — это очень неприлично?

Я снова взял ее за руку. У нее была узкая кисть подростка, но длинные, и довольно полные, женственные пальцы с плоскими, овально оформленными ногтями. Мы оба прекрасно помнили, что в соседней комнате находятся моя жена и маман, и от этого чувствовали себя настоящими преступниками.

С восторгом и страхом я вынужден был признаться себе, что в окружающем мире сложилось некое магическое сочетание предметов, знаков и событий и что этим сочетанием я очарован, и разрушить его мне уже не по силам.

Я держал ее за руку.

— Разве тогда — на Тверском — ты не отказался от меня? — серьезно спросила Жанка.

— Давай, — сказал я, — поцелуй меня!

Она отрицательно замотала головой. Тогда я сам поцеловал ее… Но я не на шутку растерялся, когда потом, взглянув на Жанку, увидел ее счастливо сияющие глаза, которые одни выдали бы нас без сомнений, войди в комнату маман или Лора.

— Ну, что ты? — Я мягко положил ей руку на плечо, как бы успокаивая, но сияние в ее глазах только усилилось.

— Значит, ты меня любишь? — спросила она.

Она спросила это шепотом, но мне показалось, что ее вопрос не только услышан во всей квартире, но еще и продолжает сохраняться в воздухе так прочно, как если бы был вырезан на камне. Я ждал, что произойдет что-то очень нехорошее, но все как будто было спокойно. Никто, конечно, ничего не слышал.

Котенок по кличке Антон пересек комнату и прыгнул к нам на диван. Я тут же вспомнил о Коме. Ком уже ждал меня.

— Как поживает твой странный приятель? — спросила Жанка, словно прочитав мои мысли.

— А что?

— Так, подумала. Ты был тогда прав. Он мне теперь не кажется страшным. Наверное, он действительно одинок и несчастлив. Такой жалкий в этой своей панаме… У него есть девушка?

— Понятия не имею.

— Хорошо бы, если бы его полюбила какая-нибудь…

— Полюби ты. Ты бы смогла?

— Почему нет? Но ведь я решила, что буду любить тебя.

— Как это — решила?

— Так, решила. Еще на вашей с Лорой свадьбе. Что тут странного?

— Абсолютно ничего.

— Но теперь ты, конечно, должен будешь с Лорой развестись!

— Что — немедленно?

— По крайней мере, — заявила Жанка, — в ближайшее время! У тебя теперь с ней ничего не должно быть, понимаешь? Ты не должен мне изменять. Даже с Лорой. Если хочешь, чтобы я тоже была тебе верна. У нас ведь с тобой серьезно? Или нет?

— Да-да, конечно…

— Ну вот и хорошо… Пусть у нас пока и откладывается из-за моего возраста, но зато есть уверенность друг в друге.

— Ты так в себе уверена?..

— Я совершенно в себе уверена! На всю жизнь!

И хотя я понимал, что эта ее уверенность объясняется отчасти просто детским максимализмом, мне чрезвычайно польстила такая беззаветная преданность. Неудивительно, что в этот момент я был готов пообещать Жанке что угодно, как обещают или даже лгут ребенку, когда не хотят разрушать его чистых, наивных представлений о жизни.

— Если тебе будет очень тяжко без женщины, — продолжал между тем этот «наивный ребенок», — то и тогда ты не должен изменять мне с Лорой. И если в этом смысле тебе будет очень тоскливо, ты должен мне пообещать, что позовешь меня или сам придешь ко мне. Не бойся, мы найдем способ, чтобы никто ни о чем не узнал и ничего не заподозрил… Ну?

— Что?

— Пообещай!

— По-моему, уже договорились.

— Учти, — серьезно добавила Жанка, — женщина всегда чувствует сердцем, когда ее обманывают.

— Я знаю, — заверил я ее.

Жанка хотела еще что-то сказать, но я попросил ее помолчать и некоторое время сидел и думал о том, что, судя по всему, начинаю сходить с ума… Впрочем, это меня почему-то не пугало.

Котенок заснул у Жанки на руках. Из соседней комнаты доносились голоса Лоры и маман, о чем-то споривших.

Я усмехнулся, вспомнив, что еще недавно вслед за Сэшеа заразился идеей воспитать из Жанки нечто такое… «Синдром Пигмалиона».

— Мне пора, — сказал я, поднимаясь.

— Куда? — огорчилась Жанка.

— Я договорился встретиться с Комом.

— Ну… передавай привет… Завтра увидимся? — поспешно спросила она. — Подожди… Я тебя поцелую.

Когда я вышел от Жанки, маман как раз убеждала Лору съездить к Валерию и забрать продукты, которые они заказали ему в прошлый раз, но Лора почему-то отказывалась и раздраженно ворчала, что маман прекрасно может сама отправиться к нему, если ей это нужно.

— Позанимались? — спросила меня маман.

— Позанимались, — кивнул я.

— Домой? — спросила Лора.

Я ответил, что нет: договорился встретиться с приятелем.

— Пусть идет, — сказала маман.

— Разве я его держу? — удивилась Лора.

Я приехал в «Некрасовку» на полтора часа позже, чем мы договаривались с Комом. Оправдываясь, я сказал, что жена и маман насели на меня, чтобы я позанимался с Жанкой, — вот мне и пришлось растолковывать ей законы электричества. Ком молчал и неопределенно покачивал головой.

— Кстати, — сказал я, — Жанка вспоминала о тебе и передавала привет. Спрашивала, есть ли у тебя девушка, и говорила, что в тебя вполне можно влюбиться… Слушай, а действительно: есть у тебя подруга? — спросил я.

— Нет, и не было еще, — просто ответил Ком.

— Такое положение нужно немедленно исправлять! — воскликнул я. Мой шутливый тон был довольно фальшив (какой же он мне друг, если я скрываю от него главное и не решаюсь поговорить о том, что меня так волнует?!), но уж очень мне хотелось как-то расшевелить этого, как выяснилось, девственника, поколебать эту его всегдашнюю серьезность.

Однако Ком оставался Комом… Хотя меня уже подмывало покаяться ему в своем безнравственном поведении с Жанкой, я решил немного повременить, потому что сам был скорее счастлив своей безнравственностью, нежели огорчен, и боялся, что не подберу сейчас убедительных слов, чтобы оправдаться, а я непременно хотел оправдаться, хотя бы отчасти… Ком был мрачнее обычного. Может быть, он прочел безнравственность у меня в глазах?..

— Ну, так какой ты сделал главный вывод из прочитанного? — бесстрастно прервал мои размышления Ком, показывая на «ленинскую» тетрадку, которую я держал в руках.

— Видишь ли, я… — начал я.

— Хорошо, не буду тебя торопить, — кивнул он. — Оставь тетрадь себе. Подумай еще.

— Я подумаю, — пообещал я.

— А сейчас пойдем, Антон, — вдруг заторопил он меня. — У нас мало времени: уже начинает темнеть.

— Какой сегодня меня ждет сюрприз? Что ты мне готовишь?

— Я не готовлю никаких сюрпризов! — нахмурился он. — Это не забавы и не игрушки, и если ты еще не понял…

— Ладно, ладно, — успокоил я его, — это так. Я все понимаю.

— А если понимаешь, научись наконец поменьше болтать!

Мы молча вышли из библиотеки, перешли по подземному переходу улицу Горького, прошли мимо «Известий», свернули на улицу Чехова и около «Лейкома» сели в автобус номер пять, который привез нас на Савеловский вокзал. Когда Ком направился к пригородным кассам, я не выдержал и взбунтовался.

— Ты что, не можешь сказать, куда мы премся? Если ты мне не доверяешь, то зачем вся эта канитель? Как хочешь, но если не объяснишь, я дальше и шагу не сделаю!

— Молчи, — тихо приказал он, — не будь бабой.

И к своему удивлению, я не только не разозлился и не обиделся, а, наоборот, тут же прекратил бунтовать и покорно пошел за ним.

Мы вошли в электричку, следовавшую до станции Икша со всеми остановками, и уселись на свободные места. В вагоне было тепло, а окна забелены инеем, словно зрачки бельмами.

— Я и сам еще не знаю, куда мы едем, — милостиво сообщил мне Ком, видимо довольный моей выдержкой и послушанием. — Мы будем уточнять маршрут по ходу движения.

— Ну вот, — сказал я, — очень хорошо. Теперь, во всяком случае, как-то прибавилось уверенности.

Поезд тронулся; вагон плавно качало; я закрыл глаза и под монотонное лязганье и стук колес принялся неторопливо припоминать все, что только знал о Жанке. Это оказалось замечательным занятием. Из калорифера под сиденьем приятно тянуло теплым воздухом. Я вытянул ноги, прислонил голову к вибрирующей стенке и, почувствовав себя исключительно уютно, быстро задремал. Мы ехали долго. Иногда вагон встряхивало сильнее, и я пробуждался, но тут же старался сосредоточиться на прерванном ощущении сна и снова убегал вслед за какой-нибудь чудесной картинкой.

— Выходим! — вдруг услышал я голос Кома, который подхватил меня, сонного, под руку и потащил к выходу.

Двери поезда захлопнулись, поезд унесся, а мы с Комом остались вдвоем на пустынной платформе, засыпанной толстым слоем снега, убирать который, очевидно, не имело смысла по причине крайне редкой посещаемости платформы… Направо и налево от полотна был мрак. _

— Однако, — сказал я.

Ком осмотрелся и, спустившись с платформы, направился к лесу. Я поплелся за ним. Последние отблески чудесных снов погасли в моем сознании, и я, как робот, бездумно пробирался по сугробам, стараясь лишь попадать в следы Кома, что, впрочем, ненамного облегчало этот новый кросс.

Немного погодя, я заметил, что во мне проклюнулось и стало стремительно расти какое-то злокачественное ощущение беды, вернее, предощущение, которое вдруг оформилось в ясное и страшное предположение, что Ком решил меня УБРАТЬ… Почему?

А что — очень просто. Все дело в Жанке. Он приговорил меня из-за нее, меня — безнравственного человека и потенциального предателя тех тайных целей, в которые он опрометчиво начал меня посвящать, — приговорил своим тайным самурайским судом к высшей мере и завез сюда, чтобы привести приговор в исполнение. Я очень хорошо представил, что его рука не дрогнет, что он сумеет надежно захоронить мой труп, и потом на вокзалах будут расклеены листовки с моим портретом: «Ушел из дома и не вернулся». У меня богатое воображение.

— Ком?

— Что, Антон?

— Мы с тобой друзья?

— Друзья.

— А ты бы смог меня за что-нибудь убить?

— Только за предательство, Антон, — успокоил он.

— Понятно… А вот я бы тебя не смог…

— Плохо. За предательство ты должен был бы это сделать.

— Нет, не смог бы. В любом случае.

— Ответственность перед народом должна быть превыше личных симпатий. Хотя, я верю, ты лучше, чем думаешь о себе. Конечно, тебе еще недостает твердости духа, но это придет.

Такой разговор меня немного успокоил. Я хотел еще что-то добавить, но Ком прервал меня, объяснив, что разговоры на марше отнимают силы, а главное — демаскируют… «Какая еще демаскировка, — недоумевал я, — когда мы в лесу одни?!»

Мы перешли через просеку и, пройдя под проводами высоковольтной линии, на несколько секунд погрузились в мощный электрический гуд. Мне подумалось, что мой товарищ имеет с этой линией — в смысле мощи — какое-то внутреннее родство.

Мы шли довольно долго. Вокруг стояли черные, присыпанные снегом деревья, и меня снова начали одолевать мрачные мысли и подозрения. Наконец Ком остановился около небольшого продолговатого овражка, сказав:

— Подойдет…

— Для чего подойдет? — пробормотал я.

Ком залез в овражек и стал выгребать со дна снег.

— Ты должен научиться искусству выживания, — объяснил он, копошась в снегу. — Всякое может случиться, и мы должны быть готовы к любым неожиданностям. Например, к тому, чтобы заночевать зимой в лесу…

— Заночевать?! Это еще зачем?!

— Ну как же. Предположим, нужно совершить скрытный, многодневный марш-бросок по вражеской территории…

— Да где ты найдешь вражескую территорию, милый?

— Всякое может случиться. Бывает, и родная земля становится вражеской территорией.

— В войну, что ли?

— Совсем необязательно. Предположим, тебя преследуют наши, внутренние, враги. За тобой охотятся. Лес ночью гораздо более надежное укрытие, чем город.

— Какие-то надуманные ситуации… Так ты меня за этим сюда привез?

Ком вырыл неширокое углубление длиной в человеческий рост.

— И вообще я… мы здесь окочуримся от холода! — сказал я.

— Ты уже замерз?

— Пока нет, но…

— Не бойся, не замерзнешь — заснешь как младенец.

— И не проснусь?

— Отставить разговоры! — бодро сказал Ком, почувствовавший себя в родной стихии. — Займись собиранием хвороста, а потом я научу тебя, как в таких экстремальных условиях можно устроить ночлег и прекрасно выспаться.

— А сам ты хоть раз гак ночевал? — недоверчиво спросил я.

— Много раз, — ответил Ком.

Это меня добило, и я пошел за хворостом. Ком тем временем надрал бересты, наломал березовых веток и приволок с десяток толстых жердей. Затем он тщательно разложил вдоль вырытого углубления дрова, подсунув под них бересту и пучки тонких прутьев.

— У тебя есть спички? — спросил он.

— Откуда?.. Я же по твоему совету бросил курить! — При виде даром собранных дровишек меня начал разбирать смех. — Что, теперь домой?

Но я рано радовался.

— Запомни, — наставительно сказал Ком, — спички всегда должны быть с собой. Это такая вещь, которая может понадобиться при самых разных обстоятельствах!

Он отвернул обшлаг шинели и откуда-то из-под подкладки достал маленький целлофановый пакетик со спичками и «чиркалкой».

— Что там у тебя еще есть? — поинтересовался я.

— Все необходимое, — заверил Ком.

Когда дрова прогорели, Ком притоптал сапогами снег, рядком уложил поверх угольев приготовленные жерди, а уж на жерди — слой мягкого ельника. Получилось что-то вроде лежбища с нижним подогревом. Ком сказал, что тепла от нагретой земли и углей должно хватить почти на всю ночь.

— Это «теплый» вариант ночлега, — сказал он. — Но бывает, что по каким-нибудь причинам костра развести нельзя, и тогда приходится устраивать «холодный» вариант. Впоследствии я тебя и этому научу.

(Мне только оставалось порадоваться про себя, что он решил начать мое обучение с первого, «теплого» варианта.)

Мы улеглись на эту «постель», устроившись на боку, и плотно, «бутербродом», прижались друг к другу. Я замотал нос шарфом. Мороз был градусов пять. Ком расстегнул шинель и ее широкой полой заботливо прикрыл меня. Мы, должно быть, весьма напоминали тех бездомных из стран капитализма, что вынуждены ночевать зимой на решетках вентиляционных труб.

— Слушай, а такие упражнения не отразятся на твоем здоровье? — обеспокоено спросил я, вспомнив вдруг, что случилось с Комом после нашей прошлой тренировки на «Текстильщиках».

— Что такое? — не понял он.

Я попытался деликатно объяснить, но Кому обсуждение этой темы было явно не по душе. Он и слышать не хотел ни о каких своих «припадках».

— Ты все-таки с этим не шути, — посоветовал я. — Может быть, стоит показаться врачу…

— А спать нам придется, как в боевой обстановке, — оборвал Ком, — по очереди. Два часа ты, два часа я. Пока один отдыхает, другой караулит.

— Ладно, давай, — сдался я. — Спи ты… Я все равно не усну.

— Вот это плохо. Ты должен научиться полноценно отдыхать в любых условиях. Ты должен научиться засыпать — мгновенно отключаться, причем совершенно отключаться — так, чтобы тебя и пушкой нельзя было разбудить, а просыпаться по внутреннему приказу. Тогда ты сможешь быстро восстанавливать свои силы. Вообще, человеку достаточно четырех часов сна в день…

— Ну, до такого совершенства мне далеко. Тут нужна специальная тренировка, аутотренинг. Йогом нужно быть!

— Никакого аутотренинга не нужно, — возразил Ком. — И йоги туг ни при чем. Только от безделья и эгоизма люди занимаются этой ерундой… Главное — ответственность перед народом и чувство дола. Кода твоя жизнь подчинена одной общей цели, твоя воля становится железной и тебе достаточно лишь отдать себе приказ: спать или бодрствовать, сосредоточиться или расслабиться, что-то запомнить или забыть, и так далее… Или, по-твоему, все революционеры были йогами, или занимались аутотренингом?

— При чем тут революционеры?

— А ведь им приходилось сутками не спать или спать в самых неудобных условиях. При этом они могли вести труднейшую работу — Мгновенно сосредотачиваться, запоминать огромную информацию, находить блестящие выходы из самых критических ситуаций…

— Ну, давай, — недоверчиво сказал я, — прикажи себе спать, а я посмотрю, как это тебе удастся. Только чур не притворяться! — добавил я, хотя уже давно успел понять, что такое качество, как притворство, абсолютно чуждо моему товарищу.

— Хорошо, — сказал Ком. — Ровно через три минуты я буду крепко спать!

Мы оба замолчали. Пахло хвоей и дымом. Я поднял глаза и только теперь осмотрелся. Ночной лес вокруг напоминал театр, где перед представлением погашен свет. Только слабо освещенная оркестровая яма была не внизу, а над головой. В черных, корявых ветвях застрял серп месяца, похожий на золоченую деку арфы. В безветрии лес стоял тихо-тихо, и я слышал дыхание Кома. Оно выровнялось и стало глубоким… Ком спал. Вне всяких сомнений, крепко спал.

Прошло несколько минут. Где-то очень далеко простучал поезд. Я лежал в глухом, зимнем лесу, ночью, где-то у черта на куличках. И это было реальностью. А фантастикой было существование жаркой московской квартиры в Сокольниках, где по коврам можно ходить босиком, где мебель натиралась воском, где на нашем с Лорой «свадебном диване» спал мой ангел.

Прошло полчаса или час. Неизвестно. Я уже надышал на шарфе ледяную корку… Без всяких предварительных мыслей я осторожно выбрался из-под шинели Кома и бесшумно (в рыхлом снегу это нетрудно) попятился прочь.

Я не имел никакого понятия, в каком направлении следует двигаться, зато мне удалось разыскать наш след к месту ночевки, по которому я и пустился в обратный путь, показавшийся мне на этот раз не таким уж долгим. Выйдя из леса, я увидел свет приближающейся электрички и со всех ног бросился к платформе, моля судьбу, чтобы у электрички была предусмотрена остановка и чтобы мне успеть.

Остановка предусмотрена была, и я вскочил в вагон как раз за секунду до того, как захлопнулись двери. Нет, как видно, мой ангел еще не спал…

Около двух ночи мне удалось добраться до дома. Единственное освещенное окно было наше. Я почувствовал, что программа сегодняшнего дня еще не исчерпана, но не стал строить догадки, кого застану, и без промедления поднялся наверх.

Я отпер дверь квартиры своим ключом и вошел в прихожую. Из комнаты доносились звуки любимого Лорой Пинк Флойда — шаманские пассажи, прекрасные и заунывные, словно кто-то виток за витком наматывает тебе на голову бесконечный, тугой бинт. Кроме музыки, прослушивался голос Лоры и… Я не сразу узнал другой голос из-за странно нарушенной дикции: как если бы говоривший не выпускал изо рта сигарету или, скажем, зажимал зубами при разговоре кончик карандаша.

— Мне это… стыдно… трудно…

— Ничего, так и должно быть, — убеждала Лора. — Это только сначала трудно, а потом будет легче!

— Дело в том, что я с детства был чрезвычайно чувственным.

— Так, хорошо…

— Просто чрезвычайно… Как, как…

— Не напрягайся. Дай свободно возникнуть воспоминанию или ассоциации, — советовала Лора.

— Чулок… носок… сейчас… что-то такое… Нога! НОГА!!

Я догадался, кто был собеседником Лоры. Голос принадлежал Сэшеа. Я стоял в прихожей и слушал, а они были так увлечены, что не заметили моего прихода. Я осторожно заглянул в комнату через приоткрытую дверь. Они сидели в креслах друг против друга, разделенные журнальным столиком, на котором стояли бокалы и бутылка вина. Лора держала в руках блокнот и авторучку. Несмотря на непринужденную обстановку, выражение ее лица было подчеркнуто деловое и бесстрастное. Сэшеа полулежал в кресле, придерживая ладонью челюсть и почему-то постанывая время от времени, словно от зубной боли, и выражение его лица было сладострастно-мученическое. Где-то я уже видел подобную сцену.

— Что за НОГА? — спросила Лора. — Какая еще нога?

— Ты гениальный психолог! — сдавленно воскликнул Сэшеа.

— Ладно, ладно, — отмахнулась Лора. — Скажи лучше, что ты вспомнил. Ты ведь что-то вспомнил?

— У, потрясающе! Из такого глубокого детства, что даже не по себе делается!.. Но как-то неловко об этом рассказывать…

— Нет, — настаивала Лора, — вот именно ты должен это рассказать. Не смущаясь ничем. Ты должен мне все рассказать. В этом суть метода. Иначе нам не удастся достичь желаемого эффекта. Все честно и откровенно, как на исповеди. Это и будет началом твоего внутреннего раскрепощения!

— Ты так считаешь?.. Но… мне мешает, что ты — женщина. Моя проклятая чувственность!..

— Ну, отвлекись немного, выпей. Сейчас я не женщина, а специалист, который может тебе помочь. Хочешь я надену белый халат?… Ты говорил о ноге. Может быть, как раз в ней-то все дело.

— Да-да, нога… Понимаешь, когда мне было года два или даже меньше, я обожал играть с ногами. Это ужасно…

— Играть с ногами? Это как же?

— Сейчас… Очень смущаюсь… Алкоголь здорово растормаживает, правда? Алкоголь помогает нам отдохнуть от самих себя… Понимаешь, когда я младенцем валялся в постели с кем-нибудь из взрослых — с мамой ли, с бабушкой или еще с кем-нибудь — со мной развлекались тем, что протягивали мне голую ногу и его меня щекотали, в шутку пугали, тискали, ворочали, валяли, опрокидывали, тормошили… Йога казалась мне каким-то особым существом. Одновременно и страшным, и желанным. Такая мощная, приятная на ощупь, со своим особым, волнующим запахом, необыкновенной формы и поведения предмет. Я ее любил, я с ней боролся, я его обладал, и она обладала мной. Забавляясь моей возней и визгом, меня так приохотили к этой забаве, что я только к ней и стремился… Надо же, как сейчас вижу, как она таинственно прячется под одеялом. Лишь очертания, чуть заметные движения выдают ее. У меня замирает сердце. Я подкрадываюсь, бросаюсь, ловлю ее, но она ускользает, чтобы в следующий момент коварно настичь меня с другой стороны, повалить, начать щекотать… А потом…

— Что же потом?

— Может, тебе действительно лучше надеть белый халат? У тебя такие ноги, такие ноги!.. — завздыхал Сэшеа, с волнением глядя на мою жену.

Он сполз с кресла и, опустившись на колени, собрался ползти к Лоре; я хотел вмешаться, но тут он схватился за челюсть и отчаянно застонал. У него на глазах даже, кажется, выступили слезы.

— Проклятье! Проклятье! — заскулил он все тем же странным, искаженным голосом.

Так и остался сидеть на ковре, а Лора забралась в кресло с ногами и укрылась пледом.

— Я смешон? — заохал Сэшеа. — Я смешон?

(Что у него с челюстью?!)

— Продолжай! — приказала Лора.

— Что же продолжать, Лорочка! Ты же психолог, ты понимаешь, что со мной происходит. У тебя такие чудесные ноги! Я бы только их обнял — и всё! Честное слово, всё! Я только могу мечтать, чтобы с ними поиграть…

Было довольно дико наблюдать за такими необычными, совершенно мне неизвестными проявлениями натуры моего друга, которого я знал так долго, что, можно сказать, любил и поэтому никак не мог обижаться на него даже в такой экстравагантной ситуации.

— Выпей еще вина, — распорядилась Лора, — и продолжай!

— Мне снятся ноги, — продолжал он. — Это характерно, да? Но обычно это очень мучительные сны. Это кошмары… Что было потом, когда я подрос?.. В конце концов взрослые, конечно, распознали, что в этих играх присутствует элемент ужасно непристойный, отвратительный, и резко переменили к ним свое отношение. Теперь, когда я лез к ногам, меня грубо оттаскивали прочь, наказывали, даже били, чтобы уничтожить во мне дурные наклонности… И конечно, уничтожили… Но… появились другие…

— Да, — задумчиво проговорила Лора, — у тебя было довольно грязное детство. И ноги оставили в твоем бессознательном неизгладимый след.

— Пожалуй, — согласился Сэшеа. — А я-то думал, почему не могу без содрогания смотреть на мамины, а особенно на бабушкины ноги. Сейчас они искривились, отекли, вздувшиеся вены опутали их, словно веревки… Но… Лора! Зачем ты спрятала от меня свои ноги? Ты спрятала их под пледом, но ведь от этого они стали для меня еще притягательнее!.. Лорочка, я тебя прошу, пожалей меня! Посмотри, что сотворили со мной враги! Я только…

Роль невольного соглядатая ужасно тяготила меня. Я погромче откашлялся и стал снимать куртку, а затем разуваться.

— Кто там — крикнула Лора.

— В каком смысле? — удивился я. Сэшеа выскочил в прихожую.

— А, это ты! — облегченно вздохнул. — А я тебя жду…

— Он рассказывал мне о своем детстве, — сказала Лора. — У него было довольно грязное детство.

— Да-да, кошмарное детство, — охотно подтвердил Сэшеа, придерживая ладонью подбородок.

— Что у тебя с челюстью? — поинтересовался я. Сэшеа закатил глаза и жалобно застонал.

— На него было совершено нападение, — усмехнулась Лора. — Покушение.

— Да, покушение! — воскликнул Сэшеа. — Посмотри! — поманил он меня. — Они сломали мне челюсть!

Он оттянул пальцами нижнюю губу, и я увидел, что верхние и нижние зубы у него оплетены стальной проволокой.

— Я говорил тебе, что они не оставят меня в покое, — продолжал он. — И вот я пришел к тебе, мы все-таки были друзьями, и я спрашиваю тебя: может, ты отрекаешься от меня, попавшего в такую беду? Может, мне лучше уйти и не подвергать тебя опасности?.. Мне… мне трудно говорить…

Я предложил вернуться в кресло и допить вино.

— А проволока зачем? — поинтересовался я.

Лора объяснила, что при подобных переломах, — чтобы поврежденные кости могли срастись — челюсти фиксируются таким вот оригинальным способом.

— Это был абсолютно профессионально поставленный удар! — сообщил Сэшеа, как мне показалось, едва ли не с гордостью.

— Как же это случилось?

— Я попал в засаду.

— В засаду?

Сэшеа рассказал, что все-таки уговорил Жанку встретиться с ним. У него, конечно, тоже были самые чистые и серьезные намерения. Еще накануне Жанка согласилась пойти с ним в кафе или ресторан, где они могли бы посидеть и пообщаться как друзья… Сэшеа ждал ее около дома, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете. Жанка вышла (в своей очаровательной шубке с капюшоном, с сияющими глазами, прекрасная, как ангел), но он сразу почувствовал, что в ней произошла «какая-то тревожная перемена». Он собрался чмокнуть ее в щечку по-братски, но она решительно отстранилась и тут же выложила ему одну ужасную новость. «Нет, Саша, — сказала Жанка, — у нас с тобой ничего не будет, потому что я принадлежу другому человеку!»

— Первой мыслью у меня было, что она имеет в виду тебя, — сказал мне Сэшеа.

— Ну?! — удивился я. — А второй мыслью?

— Какой ты все-таки циник! — возмутился Сэшеа, скривившись не то от досады, не то от боли в челюсти. — У тебя нет ничего святого!

— Есть, — успокоил я его, — есть… Ты лучше рассказывай!

— А ты не перебивай! Умей слушать! Поучись у своей жены умению слушать. Жена твоя — замечательная женщина, прекрасный товарищ. Она понимает человеческую душу. Она гуманна, она внимательна…

— Знаю, знаю! — перебил его я и напомнил: — Ты начал рассказывать, как попал в засаду.

— О, это было сделано чрезвычайно коварно и подло!..

Итак, у него чуть сердце не разорвалось, когда он услышал от Жан те ужасные слова. Но он нашел в себе силы побороть отчаяние и, взяв Жанку под руку, предложил пройтись хотя бы вокруг дома. Сэшеа еще надеялся, что не все потеряно, что можно как-то повлиять на нее, переубедить, спасти… «Хороший ли человек тот, кого ты имеешь в виду?» — спросил он. «Очень хороший», — ответила она. — «Какой-нибудь мальчишка из школы?» — «Нет, не мальчишка!»

Когда они вошли под арку, им преградил путь какой-то здоровый парень, лица которого Сэшеа не разглядел из-за темноты. «Привет», — сказа Жанка парню. «Привет», — ответил тот и, подойдя к Сэшеа почти вплотную и не говоря ни слова, так двинул абсолютно профессионально поставленным ударом в челюсть, что Сэшеа сел в сугроб, потеряв на несколько минут способность двигаться и ориентироваться в пространстве. «Крендель, сказал тогда этот головорез с ухмылкой. — КРЕНДЕЛЬ ИЗ УНИТАЗА». И, взяв Жанку за руку (причем Жанка не оказала никакого сопротивления и даже не выказала неудовольствия), спокойно увел в неизвестно направлении.

— Не может быть! — вырвалось у меня. Сомнений не было: неизвестным был Валерий.

— По-твоему, я сам себе челюсть сломал? — обиделся Сэшеа, не поняв смысла моего восклицания.

Зато Лора тут же навострила уши.

— А что ты так разволновался? — поинтересовалась она. — Может, Жанка действительно обещала принадлежать тебе? Или ты только по дружбе подрядился беспокоиться о ее чистоте?

— Слушай, — разозлился я, — ты привела этого «друга семьи», этого подонка. Он еще и не на такое способен! Ты хочешь, чтобы Жанка начала свою жизнь с того же, с чего и ты?! Я молчал, пока твои дела с Валерием не касались ее, но теперь серьезно тебя предупреждаю: мне это очень не нравится!

Лора с любопытством разглядывала меня, словно вносила для себя новые штрихи в мой «психологический портрет».

— Ну-ну, милый, ты так возбудился! — тихо улыбнулась она.

Сэшеа, который абсолютно не понимал причин нашей перепалки и поглощенный своими собственными подозрениями и страхами — и к тому я довольно пьяный, — сложил ладони, словно в мольбе, и горячо забормотал:

— Не то! Не то, ребята! Не нужно ссориться! Мы ведь с вами, как братья и… сестры… Произошла ужасная ошибка. Я вам признаюсь. Пусть мне сломали челюсть, пусть назвали кренделем, но я остался убежденным интернационалистом, честное слово! Вы должны знать, что я, можно сказать, «антисемит по ошибке»! Я вас всех очень уважаю…

— Что такое? — изумилась Лора. — Он готов, — сказал я.

— Не го, не то, ребята! — продолжал бормотать Сэшеа. — Я к вам пришел с открытым сердцем! Я преклоняюсь перед гениями всех народов. Я верю, что миром правит мудрая рука. Я понимаю, что у вас есть основания не доверять мне, не допускать меня в свой круг…

— Ты подумай, как его разобрало! — вздохнул я.

— Тебе пора домой, Саша! — сказала ему Лора.

— Может, пусть у нас переночует? — спросил я жену.

— Нет-нет, надоел! Пусть выметается!

— Нет, не выгоняйте меня! — взмолился Сэшеа. — Я в смертельной опасности!

— Он зациклился на еврейско-масонском заговоре, — объяснил я Лоре, а ему сказал: — У тебя есть деньги? Я провожу тебя до такси и посажу и машину.

— Я всегда смеялся над твоей наивностью, — заявил Сэшеа. — Они могут подстеречь меня в конце пути!.. Ну, я, конечно, уйду, но тогда все будет на вашей совести!

— Черт с тобой, если оплатишь мне обратную дорогу, я довезу тебя до самого дома и, обещаю, никто тебя не обидит.

— Ты так великодушен, — растрогался Сэшеа.

— Так как насчет Жанки? — вдруг спросила меня Лора.

— О, она просто ангел! — тут же влез Сэшеа. — Я боготворю ее! Я не умею лукавить! Я весь — как на ладони. Такая простая и открытая славянская душа. Ничего не могу с собой поделать…

— Ладно, славянская душа, поехали! — сказал я.

— Нет, ты не смейся надо мной, — не унимался он. — Мне, может, и выгодней было бы кое-где вот так!.. (Он изобразил ладонью «рыбку») я бы, может, поменьше неприятностей имел…

Я вытащил его в прихожую и помог одеться.

— Нет, если честно, ты ж меня однажды предал, — говорил он, — значит, у тебя есть такая черта. Это характерная черта. Может, это у тебя в крови, а? Ты не обижайся, это от тебя не зависит…

— Может, тебе плохо челюсть зафиксировали? — спросил я.

Мы вышли на улицу.

— Он сразил меня абсолютно профессиональным ударом, — мычал Сэшеа. — И назвал кренделем. А я посидел в сугробе, потом пришел в себя и отправился в травматологический пункт. Там мне сделали рентген, диагностировали перелом и наложили специальную шину. Кстати, дьявольски неприятная процедура! Потом я купил вина и поехал к Оленьке. Мы с ней выпили, она посочувствовала мне… Душевно посочувствовала… Но отдаться не пожелала… Понимаешь? Она тебя любит!.. А ты любишь кого-нибудь?.. Плевать я хотел на масонов!.. Я приехал к тебе, чтобы спросить тебя: ты любишь кого-нибудь? А?.. А-а-а! — едко усмехнулся он. — Ты никого не любишь! Ты, масон!..

— Три часа ночи! Сейчас я тебя, пьяного дурака, брошу, а сам пойду спать, — пригрозил я.

— Ты, масон! Я тебя вычислил, но я тебя не боюсь.

Я повернулся и хотел уйти, но Сэшеа схватил меня за рукав.

— Не обижайся, друг! Это я тебя проверял. Прости! Просто мне вдруг померещилось, а что если и ты тоже… Не уходи!

Я плюнул и остался. Шоссе было пустынно. Я подумал, что, если мы не поймаем машину через десять минут, все-таки отведу Сэшеа ночевать к нам. Друг он мне или не друг?..

— Я тебе друг! — пробормотал Сэшеа. — Мы с тобой, в сущности, удивительно похожи. И судьбами, и мыслями, и вообще… Так похожи, что мне иногда просто жутко становится…

«Если бы тебе еще отдавались мои женщины, — подумал я, — мы бы прямо-таки двойниками сделались».

— А может быть, ты мой двойник? Как ты считаешь?..

Сэшеа продолжал что-то бормотать, но я уже не вслушивался. На шоссе появилась одинокая машина. Я выскочил на дорогу, чтобы ее остановить, но машина посигналила и проехала мимо. Меня начинало знобить от холода. Я повернулся к Сэшеа, чтобы веста его к себе.

— … сущности, мы оба паршивые идеалисты, — говорил он. — Мы, идиоты, обожествляли ее, а она, может, только того и дожидалась, чтобы ее поимел какой-нибудь фирмач-орангутанг, у которого бабок полные карманы…

— Что?! Ты о Жанке?

— Уверяю тебя, я этот тип скороспелок знаю. У них от рождения в прелестных головках место только для тряпок, а самая заветная мечта — выскочить за дипломата. Они от рождения шлюхи и сами лезут в автомобили к богатым дядям! Не нужно строить иллюзий, друг! Он ее увел, а я сидел в сугробе и видел!..

— Заткнись, дурак!

— Говорю тебе, к этому нужно относиться проще. К этому нужно подходить практически. Они только для того и нужны! Мне что ли тебя учить?.. Он ее увел в неизвестном направлении, и она с ним пошла! Пошла по рукам — прекрасно! Обломится нам обоим — и тебе, и мне!

Я несильно шлепнул его по физиономии, и он сел в сугроб.

— И впрямь крендель, — сказал я. — По твоим мозгам действительно прошлись НОГАМИ! КРЕНДЕЛЬ и есть!

Я повернулся, чтобы уйти.

— Что-о? — Сэшеа потрогал нос и посмотрел на испачканные кровью пальцы. — Но-оги?.. — Глаза его округлились от ярости. — Кре-ендель?.. — Он поднялся и что-то достал из кармана. — Подлец, я тебя убью! — крикнул он и раскрыл складной охотничий ножик за четыре рубля (который, по-видимому, после «покушения» положил в карман и носил с собой для самозащиты) и пошел на меня.

— Так и убьешь? — поинтересовался я; его разъяренный вид вызывал у меня смех. — Ну-ну… А ножик-то, кажется, я тебе подарил на день рождения?.. Ну что? Всё?.. — Я спокойно засунул руки в карманы и шагнул прочь.

Сэшеа тупо замычал и со злости ударил меня ножиком в зад. Довольно тупое лезвие запуталось в складках куртки и, лишь едва пропоров материал, сложилось и прищемило пальцы самому Сэшеа.

— Аи! — вскрикнули мы одновременно.

Скривясь от боли и громко выматерив своего идиота-друга, я потирал ладонью уколотое место и изгибался, чтобы рассмотреть, сильно ли повреждена куртка. Сэшеа же, выронив ножик и тряся пораненной рукой, забегал вокруг меня, не то извиняясь, не то угрожая. Я поднял ножик и забросил подальше. Потом схватил Сэшеа за шиворот, повалил и несколько раз ткнул физиономией в снег.

Сэшеа не сопротивлялся, а только оберегал ладонями свою сломанную челюсть и, отплевываясь от снега, стонал: «Подлец, подлец!» Потом я пинками выгнал его на дорогу и посоветовал возвращаться к жене. Он скулил и размазывал по щекам кровь и слезы. Он сказал, что никогда в жизни не простит мне моего поведения.

Когда я вернулся домой, Лора уже спала. В ванной я осмотрел ягодицу. Половина трусов была в крови. Этот идиот все-таки проткнул меня прилично. Я обработал царапину йодом и заклеил бактерицидным пластырем. Кровь как будто остановилась. Потом я разыскал у Лоры в сумке сигареты и, открыв на кухне форточку, закурил. О Сэшеа я больше не думал.

Сначала я думал о Жанке, а затем мои мысли сместились на Кома. Размышляя о его вчерашнем «припадке», я достал из «сумасшедшей библиотечки» жены учебник по психиатрии и принялся листать на сои грядущий главу о психических нарушениях при черепно-мозговых травмах. И сразу многое, как мне показалось, начало проясняться… Вот: «…эпизодические расстройства сознания и судорожные припадки… посттравматическая эпилепсия… следствие контузии (ушиба) или коммоции (сотрясения)» … «Да, — подумал я, — весьма похоже!..» Вот еще: «…припадки могут быть связаны с непосредственно травмирующими психогенными ситуациями, с физическими нагрузками и даже с изменениями погоды…» Весьма похоже!.. Далее. Масса любопытного: «…бредовые идеи, некритическое отношение к своим поступкам (Тут, впрочем, неясно — разве у нас, у нормальных людей, не бывает бредовых идей и некритического отношения к своим поступкам?.. Сплошь и рядом!.. Ладно, что там дальше…)…раздражительность, неуживчивость, гневливость, взрывчатость, склонность к бродяжничеству… Эти расстройства малообратимы…» Это хуже! Бедняга Ком!.. (Незаметно для себя, при помощи этой книжицы, я уверенно записывал Кома в сумасшедшие.) Что еще: «…алкоголизация, сексуальные расстройства…» (Нет, это уже что-то не то; это ему явно не подходит… Однако прочее исключительно точно характеризует.) И как отдаленный прогноз: «…травматическое слабоумие, снижение интеллекта, сужение круга интересов, которые перестают выходить за рамки собственного существования и удовлетворения естественных потребностей…» (Черт возьми, какая перспектива!.. Но опять-таки она, кажется, как раз замечательно подходит всем нам, обывателям, характеризует, так сказать, наше «бытовое слабоумие»: снижение интеллекта, заинтересованность только собственным существованием и удовлетворением естественных потребностей!)

Я выбросил окурок в форточку и закрыл учебник. Найденное для странностей Кома медицинское объяснение меня вполне устроило, и я решил, что пора прекращать потакать его фантазиям и уж конечно прекратить всякую нашу «конспиративную» деятельность.

И только я принял это разумное решение, как раздался телефонный звонок, пронзительно рассекший ночную тишину. Я поспешно схватил трубку.

— Антон? Уже успел добраться? Похвально! — услышал я.

— Ты?! — пробормотал я и сразу принялся оправдываться. — Ты не обижайся. Я ушел, ничего не сказав, потому что не хотелось нарушать твой сладкий сон. Понимаешь, я боялся опоздать с утра на работу…

— Ну что ж, — рассудил Ком, — это зачтется тебе, как занятие по ночному ориентированию… До завтра!

— Пока, — вздохнул я.

Я осторожно забрался в постель, но Лора, оказывается, не спала; она обняла меня и прошептала:

— Как ее зовут?

— Господи, кого?!

— Ту, с которой ты решил начать новую жизнь и которой приносишь эти романтические запахи реки, костра и хвои…

— Как ее зовут?.. — Вероятно, у меня у самого начинался припадок. — О, у нее очень красивое имя — Безумие!..

Я заснул. Сны были бурные, яркие. Затем в сны вклинилась и начала разрушать их некая прямая речь:

«…КТО НЕ ПОМОГАЕТ ВСЕЦЕЛО И БЕЗЗАВЕТНО КРАСНОЙ АРМИИ, НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТ ИЗО ВСЕХ СИЛ ПОРЯДКА И ДИСЦИПЛИНЫ В НЕЙ, ТОТ ПРЕДАТЕЛЬ И ИЗМЕННИК, ТОГО НАДО ИСТРЕБЛЯТЬ БЕСПОЩАДНО…»

Я открыл глаза и увидел Лору, которая сидела рядом на постели и цитировала из «ленинской» тетрадки Кома. Приподнявшись, я выхватил у нее тетрадку.

— Что это такое? — удивленно спросила Лора.

— Так, ерунда… Конспекты по марксизму-ленинизму в системе комсомольской политучебы, — объяснил я. — Я должен это прочитать и сделать выводы.

— А почерк-то женский!..

— Если бы женский! — вздохнул я. — Ты не всегда бываешь проницательна…

На работе тихий и совершенно ручной Сэшеа первым подошел ко мне и предложил помириться.

— А мы с тобой и не ссорились, — дружелюбно сказал я.

В нашей нише на лестничной клетке черного хода Сэшеа сообщил мне, что вчера, решив послушаться моего совета, снова вернулся к жене. Мне не оставалось ничего другого, как его поздравить.

— Но, советуя тебе вернуться к жене, — поспешно предупредил я, — я не брал на себя никакой ответственности! И чтобы потом, если что, ты меня ни в чем не обвинял! Договорились?

— Само собой, — заверил Сэшеа.

Затем мне, конечно, пришлось выслушать его сетования на дефицит гуманизма в нашем обществе, его рассуждения об утраченных идеалах — о простом духовном общении и всеобщей любви и о том, что следует жить как-то иначе. Я, естественно, не спорил. А в заключение, без видимой связи с предыдущим, Сэшеа признал, что он один ВО ВСЕМ ЭТОМ виноват и пострадал потому, что чересчур позволил залезть себе в душу. Это дурная наследственность сказывается. И вообще пора искоренить в себе эту омерзительную славянскую готовность выворачиваться наизнанку по поводу и без… В обеденный перерыв пара шахматных партий помирила меня и с Фюрером.

Оленька позвала меня к телефону.

— Если мужской голос, скажи, что меня нет на месте! — попросил я.

— Его нет на месте, — сказала Оленька в трубку. — Что передать?.. Твой товарищ сказал, что ждет тебя де обычно, — сообщила она, положив трубку. — Ты расстроен?

— С чего ты взяла?

Оленька ничего не ответила, но ее смиренная улыбка говорила. «Глупенький, разве можно что-то утаить от любящей женщины!»

И в самом деле я был расстроен. Более чем паршивое настроение объяснялось неопределенным беспокойством. Было в этом беспокойстве нечто такое скользкое, что, с одной стороны, принимать его всерьез казалось просто смешно, а с другой — избавиться от него не удавалось, и к тому же в ощущениях прослеживалось сходство все с теми же детскими страхами…

Затем были два телефонных звонка «женскими голосами».

— Что случилось? — с ходу начала ужасаться матушка. — Где ты пропадаешь? Почему не ночуешь дома? Ты поссорился с Лорой? Я уже собралась идти объясняться в Сокольники! Скажи честно: что у вас происходит. Не скрывай! Я говорила, что такая жизнь до добра не доведёт! Материнское сердце не обманешь!

(Ну вот, и матушка туда же!)

— Ничего не случилось, — как можно убедительней сказал я.

— Дай мне честное слово!

— Честное пионерское.

— А я тебя уже два дня разыскиваю! У меня есть очень, очень хорошая новость! — Матушкин голос радостно задрожал.

— Какая новость? — спросил я.

— Нет, — категорично заявила матушка, — это пи в коем случае не телефонный разговор!.. Ты должен немедленно приехать, и тогда я тебе все расскажу! Это такое!.. Я даже не мечтала о таком счастье! Я эти два дня хожу просто сама не своя…

— Не знаю, смогу ли сегодня…

— Нет, никаких отговорок! Приезжай! Это очень, очень хорошая новость!

— Ладно, вечером буду… — пообещал я. После матушки позвонила Жанка.

— Привет, братик! — услышал я.

И сразу качнулся и поплыл раскачивать пространство тяжелый, медленный шар маятника, и я не понимал, внутри ли меня происходит это качание, или же я сам превратился в маятник, или же мир стал маятник и закачался — влево-вправо, влево-вправо. И немедленно — воспроизведение той же магической картины: лифт, «LOVE», говорящее яблоко у моих губ — я снова ощутил себя в плену этого сочетания…

— Как наш ДОГОВОР? — первым делом спросила Жанка.

— Какой договор?.. Ах, тот… Ну, в порядке…

— Что-то у тебя голос не очень уверенный.

— Уверенный, уверенный!.. Расскажи-ка лучше мне о своих вчерашних похождениях!

— Это ужасно смешная история.

— У тебя все ужасно смешное!

— Нет, правда!

— Ладно, — буркнул я. — Вечером расскажешь.

— А мы встретимся? — обрадовалась Жанка.

Этот ее искренний возглас наполнил меня таким счастьем, что под перекрестными взглядами Оленьки и Сэшеа я заерзал на своем стуле, словно пойманный на месте преступления.

До конца рабочего дня матушка звонила с напоминаниями еще не раз. «Что за новость? Должно быть, — решил я, — что-то импортное достала».

После работы, встретившись с Жанкой, я отправился вместе с ней к родителям на «Пионерскую». Но дороге Жанка рассказала мне свою версию происшедшего вчера.

— Последнее время Саша просто с ума сошел от любви ко мне. Честное слово! Не смейся! Он признался, что ради меня бросил семью и что вообще, кроме меня, ему ничего в жизни не нужно, поэтому мы с ним должны начать новую жизнь, в которой не будет места лжи и ограниченности…

— И замкнутости, — вставил я.

— Да, он именно гак говорил… Он просил меня встретиться с ним и обещал пойти со мной, куда я только захочу… В пятницу я согласилась и сказала, что хочу в «Лиру», а он сказал, что мое желание для него закон. Вот!

— А дома наврала, что пошла с тобой в библиотеку…

— Я ведь думала, что ты меня пригласишь…

— Ну и как провели вечерок?

— Обыкновенно. Саша угостил меня коктейлем. Мы танцевали. Потом он проводил меня домой и все огорчался, что еще не весна и что он не может полюбоваться мной в синем плаще и синих чулочках…

— Идиот! — не выдержал я.

— Нет, не идиот, — возразила Жанка. — Но, конечно, странный. Говорил, что питает исключительное уважение ко всей нашей семье, к ее укладу, глубоко чтит моих родителей и чрезвычайно тепло относится к Лоре и тебе.

— А ты говоришь, не идиот… Ладно, ближе к делу! Что же случилось вчера?

— Он снопа просил о свидании. Я согласилась выйти, но только для того, чтобы (после нашего с тобой ДОГОВОРА) объяснить ему, что мы с ним больше не будем встречаться… Мне прямо жаль его сделалось, когда я увидела, как он ждет — только что не подпрыгивает от счастья!.. Подбежал, сияя, словно нашел сто рублей, и, не давая мне вставить слова, снова заговорил о своей любви и о том, как он видит нашу будущую жизнь.

— Интересно.

— Мы должны были стать настоящими друзьями, ничего друг от друга не таить, обо всем друг другу рассказывать и, конечно, никогда друг друга не предавать. Он говорил, что мы будем духовно развиваться, вместе наслаждаться великими музыкальными и литературными произведениями… А он, Саша, станет со временем великим поэтом или музыкантом, и все свое творчество посвятит мне. А когда я почувствую, что достигла физической зрелости, мы с ним будем наслаждаться и физически, и он меня всему научит, потому что этому обязательно нужно учиться, что это — целое искусство…

— Да, он все детально предусмотрел… — кивнул я. — И что же ты?

— Я сказала, что с этим искусством тоже немного знакома, и поинтересовалась, видел ли он порнографические фильмы. Он замялся. Было видно, что не видел. «А я смотрела», — сказала я. Он как-то сразу захрип и сказал, что не верит, и если я смотрела, то должна рассказать, тогда, мол, он поверит…

— Надо же, какой недоверчивый!

— Да, ему очень хотелось поговорить на эту тему. Но я сказала, что если перескажу ему хотя бы один эпизод, то боюсь, он меня изнасилует! — засмеялась Жанка

— Разговорилась — рассердился я. — Давай покороче. Тоже мне секс-террористка!

— Я могу вообще не рассказывать, — обиделась Жанка. — Но он, честное слово, прямо-таки ужасно захрип. Он настаивал, что если я смотрела, то мы непременно должны это обсудить как вид искусства. Тогда я заявила, что это очень неприлично и что, вообще, мы не будем больше встречаться, потому, что я теперь принадлежу другому человеку…

Мы переезжали Москву-реку по метромосту, и кривые, ярко освещенные набережные разворачивались под нами, поспешно вытягиваясь из темных, боковых арок соседнего Бородинского моста, словно синеватая сабельная сталь из ножен.

— Смотри! — сказал я Жанке.

— Чудесно — согласилась она.

— А ты хотела бы гам жить — спросил я, показывая па украшенные колоннадой лоджии огромных мансард, венчающих величественный дом сталинской готики.

— Конечно! — воскликнула Жанка.

— А не будешь, — тут же охладил я ее, — если все-таки выбрала меня. Мы влетели в черный туннель. Жанка неожиданно сильно расстроилась.

Она не понимала таких шуток.

— Ну-ну, сестренка, — усмехнулся я. — Нам-то, кажется, грех жаловаться на жизнь, а?..

Она не ответила.

— Ладно, — сжалился я, — всё у тебя еще будет, всё!..

— Так что же Сэшеа? — спросил я.

— Очень разозлился… Сказал, что не верит ни одному моему слову. Требовал, чтобы я сказала, как зовут этого другого. А когда я отказалась, заявил, что я весьма опытная кокетка, что он это понял, когда я прижималась к нему во время танцев в «Лире» (я и не думала к нему прижиматься!), и, наконец, что если мы сейчас поцелуемся, нам обоим будет очень хорошо, это он обещает… По его словам, я только о том и мечтала… Я уже хотела назвать твое имя, чтобы он отвязался со своими поцелуями, как появился Валерий. Он подошел к нам, стукнул Сашу, и тот уже ко мне не приставал… Вот и всё Ужасно смешно получилось.

— Действительно, — сказал я.

Сломанная челюсть Сэшеа уже не вызывала у меня никакого сочувствия. Теперь меня интересовало другое.

— И куда же ты потом с Валерием пошла? В каком направлении?

— Ни в каком… Он просто отвел меня домой… Валерий сказал, что отвечает за меня перед тобой, потому что вы с ним друзья, и что не допустит, чтобы около меня вертелись всякие там…

— Интересно.

— А я сказала, что мы с тобой и без него прекрасно разберемся в наших отношениях.

— Прямо так и сказала?

— Конечно… А зачем нам третьи?

— А он?

— Сказал, что это правильно, но что в любом случае я могу на него рассчитывать… Советовал, чтобы мы с тобой были поосторожнее. Если маман что-то проведает, поднимется большой шум.

— А что она может, проведать? — заинтересовался я.

— Мало ли, — уклончиво ответила Жанка. — Она только того и ждет!.. Если хоть что-то проведает, — повторила она, — тебе и правда несдобровать! Ты им очень мешаешь. Маман вообще ищет способ тебя заранее «нейтрализовать»… Но ты не должен ничего бояться, — успокоила она меня, — ведь у тебя есть я. Маман зря старается.

— Что же она так старается, как будто только во мне препятствие? — пробормотал я немного погодя. — Если бы Лора спешила со мной расстаться, то как бы я мог возражать?.. Но ведь Лора не хочет расставаться…

— Это она сама тебе сказала?

— Не только в словах дело…

— А в чем еще? ревниво воскликнула Жанка. — Как же наш с тобой ДОГОВОР?! — возмутилась она.

— Договор дороже денег! — поспешил заверить ее я. Жанка пристально и недоверчиво смотрела на меня.

— А как маман собирается «нейтрализовать» меня? — спросил я, чтобы отвлечь се от обсуждения моих взаимоотношений с Лорой.

— Ну, — неохотно отозвалась она, — у маман есть даже два способа…

— Даже два? — удивился я. — Какие же?

— Тебе приятен этот разговор?

— Не очень. Но страшно любопытно, какие такие у маман способы.

— Ну, например, отправить тебя на принудительное лечение от алкоголизма…

— Спасибо ей… Но если что, я ведь и добровольно не отказался бы… Непонятно только, для чего ей это нужно. Если Лора захочет развестись со мной, я и так ничего не смогу с этим поделать…

— Но нужно же будет отсудить у тебя квартиру, — объяснила Жанка.

— Отсудить квартиру?! — изумился я, поначалу не поверив своим ушам.

— Ну да, — нетерпеливо подтвердила Жанка. — Маман боится, что в случае развода ты будешь претендовать на кооператив.

— Господи! Да я и не стал бы этого делать! Плевать мне на кооператив!

— А она так не думает.

— Ну, я могу ей об этом сказать, успокоить.

— Вряд ли она тебе поверит, — возразила Жанка.

— Пожалуй, — согласился я и тут же рассмеялся, — И поэтому она, бедная, ночи не спит — все измышляет, как меня «нейтрализовать»!.. И вот досада, первый способ уже не годится: с некоторого времени я перешел на трезвый образ жизни… А какой же, интересно, второй способ? Надеюсь, посильнее, чем первый?

Мы оказались в подъезде родительского дома и стали подниматься по лестнице.

— Черт с ним, — махнул я рукой, — потом расскажешь…

Дверь открыла матушка, и, пока я помогал раздеться Жанке и раздевался сам, в матушкиных лазах, беспокойно перебегающих с меня на Жанку, успела смениться целая гамма чувств: удивление, недоумение, все возрастающее подозрение, неодобрение, явное неудовольствие и, наконец, смятение… Однако матушка взяла себя в руки и приторно-сладко воскликнула:

— Милости просим, милости просим! — Она усадила Жанку за стол; отец оторвался от телевизора и вяло кивнул: — Вот, Жанночка, кушай конфетки, печеньице, сейчас мультики будут показывать…

Матушка увела меня на кухню и там в ужасе зашептала:

— Ты с ума сошел! Ты с ума сошел!..

Я сделал вид, что совершенно не понимаю, на что она намекает, а матушка, как бы лишившись сил, опустилась на табуретку и, сокрушенно качая головой, повторяла все то же «Ты с ума сошел!» Я терпеливо молчал.

— Ты… ты понимаешь, что это преступление? — прошептала матушка.

— Да о чем ты? — наивно удивился я.

— Ты должен оставить ее в покое! — набросилась на меня матушка. — Посмотри на себя! Здоровенный кобель, а она еще девочка! Ребенок!

— Да с чего ты взяла, что я… что мы…

— Балбес ты мой, у вас все на лицах написано!

— В самом деле? — смутился я.

— Еще бы! — воскликнула матушка. — Неужели ты думаешь, это можно скрыть?!

— И все-таки уверяю тебя, ты ошибаешься… — попытался возразить я, но она уже не слушала.

— Вот несчастье! — причитала она. — И что тебе неймется? Лора — такая прекрасная женщина! Просто роскошная! Если бы я была мужчиной… Посмотри, все друзья тебе завидуют! А ты что задумал?! А Жанка-то, Жанка! Эти современные школьницы тоже хороши! Распущены до крайности! Что себе позволяют! Сейчас, конечно, это просто! Никакой девичьей стыдливости, никакого целомудрия. Уже в этом возрасте гуляют вовсю, сами на шею вешаются. А в шестнадцать лет уж и пробу будет негде ставить! Ну настоящие маленькие проститутки!.. Боже! А Лора? А родители? Что будет, если они узнают о ваших художествах? Кошмар! Просто слов не подберу…

— У меня тоже нет слов, — согласился я. — Ничего подобною, мама, и близко нет, а ты уже такого нагородила… А если мы и разойдемся с Лорой, то не по моей вине, а уж Жанка тут вообще ни при чем!..

— Что? Разойдетесь?!

— Ну, до этого еще далеко…

— Не ври, не ври!

— Почему это я обязательно вру? — обиделся я.

— Потому что ты всегда врешь, — совсем расстроено сказала матушка.

— Хорошо, давай сначала успокоимся, а потом попробуем поговорить, — предложил я.

— Ты думаешь, я машина? У меня сердца нет?

— И вообще, ведь ты обещала хорошую новость, — напомнил я. Матушка на мгновение воспрянула, но потом озабоченно вздохнула:

— Ох, как же ты, сынок, все это не вовремя!..

Матушка сделала знак наклониться и тоном одновременно и участливым, и заговорщицким сообщила, что в пятницу, как и собирались, они с отцом были в гостях у дедушкиного друга дяди Ивана, который, как выяснилось, занимает ныне такой ответственный и высокий пост, что… (тут матушка понизила голос до такого тихого шепота, что я толком не разобрал, «что», да и, кажется, она сама толком не знала)… А главное, — сообщила она, — дядя Иван просто-таки настоятельно просит, чтобы мы позволили ему что-нибудь сделать для нашей семьи во имя их с дедушкой дружбы!

— А что нам надо — пожал плечами я. — У нас как будто все есть.

— Не остри так глупо! — шикнула на меня матушка. — Ты пойми, ведь это даже не благ! Это… это… В общем, слушай: я объяснила дяде Ивану, что лично нам с отцом уже ничего не надо, а вот если бы он взялся вывести в люди тебя…

— И что — он сказал, что возьмется? Выведет?

— Если будешь валять дурака, никто никуда тебя не выведет!

— А все-таки? Что вы решили?

— Ничего мы еще не решили. Я только сказала, какой ты институт закончил и какая у тебя специальность. Дядя Иван спрашивал, какие у тебя интересы и планы, но откуда мне знать, какие они у тебя!.. В общем, нужно лично с ним встретиться и обо всем поговорить. Может быть, в свою систему возьмет или уж что вы там решите… Лучше всего, конечно, если бы он тебя к себе взял. Это было бы замечательно.

Я, конечно, согласился.

— Но ты сам понимаешь, — предупредила матушка, — как там насчет морального облика — насчет разводов и тому подобного! Так что ты, сынок, пожалуйста, будь умницей: чтобы не было у тебя никаких таких пятен!

— Никаких пятен, мама.

— И конечно, пока о дяде Иване никому ни слова! Ты ведь знаешь, какие кругом люди.

— А когда мне с ним нужно встретиться?

— Ну, на днях. Чем раньше, тем лучше. Он ведь человек уже немолодой, понимаешь

— Понимаю. Может помереть, не успев вывести меня в люди.

— Типун тебе на язык!.. Короче, вот тебе его телефон, завтра же позвони! И постарайся произвести хорошее впечатление. Ты у меня все-таки умный парень. Обязательно постригись и побрейся. Одеться ты должен солидно. Никаких джинсов, никаких свитеров. Мы с отцом специально к этому случаю купили тебе костюм. Его и наденешь… Пойдем, примеришь!

— Даже и костюм успели купить! — удивился я.

За компанию с отцом Жанка смотрела мультфильмы и ела конфеты. Взглянув на нее и на меня, матушка выразительно вздохнула. Я пошел в «спальню» и, переодевшись в новый костюм, вышел показаться. Костюм-тройка, галстук, белая сорочка — все как полагается. Я был вставлен внутрь, как зубная щетка в футляр.

— Прекрасно! — Жанка захлопала в ладоши. — Настоящий жених!

— Какой еще жених?! — натянуто улыбаясь, проворчала матушка. — Не жених, Жанночка, а солидный супруг и отец семейства! — И, обращаясь ко мне, добавила: — Вот так тебе нужно и с Лорочкой сфотографироваться.

— Чтобы память осталась, — ехидно вставила Жанка.

Когда вышли от родителей, Жанка уговорила меня пойти в кино на какой то двухсерийный фильм. Судя по названию, боевик или детектив. Оказалось, ничего подобного — сугубо патриотическая тема. Впрочем, Жанке было вес равно. Главное, можно было «уединиться» на последнем ряду… Но мне было не то того. Мне еще предстояло переварить новость, свалившуюся с самой неожиданной стороны — со стороны моих бедных родителей. А ведь я уже как-то начал свыкаться с мыслью, что придется предоставить устраивать свое будущее Игорю Евгеньевичу, который был единственным более или менее влиятельным лицом среди родственников, но теперь в сравнении с дядей Иваном выглядел до смешного мелкой сошкой… Не дождавшись даже конца первой серии, я вытащил Жанку из кинотеатра. Я держал за веревочку сверток с моим новым костюмом.

— Тебе еще не в тягость наш ДОГОВОР? — поинтересовалась Жанка. — Сколько ты еще сможешь вытерпеть?

— Да сколько угодно, — успокоил я ее.

— Ну так рассказать о втором способе маман?

— Каком еще способе? — не понял я, поглощенный мыслями о дяде Иване.

— Как тебя «нейтрализовать»…

— Ну расскажи.

— Маман собирается забрать тебя к себе, — сообщила Жанка.

— Куда — к себе?..

— А к себе, в клинику. — То есть в ДУРДОМ?!

Я даже с нош сбился — как будто в дерьмо наступил.

— Вот это здорово! — воскликнул я. — Вот это гениально!.. Она у вас, ей-богу, спятила. Как это возможно, если я здоров? Это так и я, пожалуй, для нее скорее санитаров вызову! Это чушь собачья! Это невозможно!

— А вот маман говорит, что ты нервный, неуравновешенный. И вообще главное — тебя туда упрятать, а уж там свое дело сделают.

— Черт, — пробормотал я, — а ведь и правда, ведь у этих докторов все больные!

— Ты же знаешь, что она собирает на тебя материал. Она говорит, что ей не хватает только самой малости, чтобы картина заболевания была налицо. Она очень ждет от тебя какой-нибудь новой выходки, нового факта.

— Какого еще факта?

— Она говорит, что было бы, например, вполне достаточно, если бы я сказала, что ты меня преследуешь с сексуальными намерениями, домогаешься, пытаешься изнасиловать… Достаточно только моих слов, понимаешь?

— Большего идиотизма я в жизни не встречал.

— Если она врач, то уж наверно в этом разбирается, — заметила Жанка и вдруг захихикала.

— Что смешного? — спросил я.

— Ну как же! — удивилась она моей непонятливости. — Получается, что ты теперь целиком и полностью у меня в руках! Вот будешь плохо себя вести, скажу маман, что ты домогался меня. Например, нарушишь договор, сразу скажу!..

— Заткнись, — посоветовал я.

— Будешь грубить — скажу! — продолжала хихикать Жанка. — Если сейчас же не поцелуешь меня и не попросишь прощения — скажу! Изменишь — скажу!..

— Ты, пионерка, мне еще будешь указывать, спать мне с собственной женой или нет! — разозлился я. — Да ты, видно, еще ничего не соображаешь, если веришь в какие-то договоры! А ведь в твоем возрасте уже пора кое-что соображать! И я с тобой тоже совсем рехнулся: с кем связался! Жамка насупилась

— Ты… не шутишь?

— Честное слово, мне надоели и мои шутки, и твои фантазии! — разошелся я. — У нас с тобой разговоры… Курам на смех!.. Ты пойми, ты же школьница, девочка еще, тебе учиться надо и скромней, скромней себя вести! Ну где твоя девичья стыдливость, де целомудренность? До чего ты докатишься, если будешь продолжать в таком духе?..

— И ты с Лорой… — снова начала Жанка, краснея.

— С Лорой или еще с кем, тебя не касается! — отрезал я.

— Ах, так!.. Ну так знай, я сегодня же скажу маман все, что она хочет услышать о тебе! — вспылила Жанка.

Конечно же, я испытывал чувства совершенно противоположные тем, что мне приходилось изображать, изливая на нее, моего ангела, раздражение по поводу отвратительных происков маман. Я ненавидел себя за то, что обижаю ее, и уж совсем было собрался просить прощения, однако ее угроза взвинтила меня до такой степени, что, вместо того чтобы мириться, я заорал пуще прежнего.

— И маман твоя — дура, и ты — такая же патентованная!

После чего Жанка со своими слезами пошла в одну сторону, а я со своим костюмом — в другую. «Что-то будет, — подумал я, — если она сгоряча выполнит свое обещание?»

По пути домой в вагоне метро я задремал и, выскочив полусонный на своей станции, сообразил (когда поезд уже ушел), что оставил на сиденье сверток с костюмом.

— Мне кто-нибудь звонил? — спросил я Лору дома.

— Нет, — ответила она, из чего я сделал вывод, что Ком обиделся на меня за мою необязательность (поскольку я так и не пришел в «Некрасовку») и, может быть, даже решил, что со мной больше не стоит иметь дело.

И слава богу. Это как раз мне на руку. Пусть поищет себе другого компаньона-соратника, который разделит с ним его идею-фикс…

Лора накормила меня отменным ужином, после которого мы легли в постель, и я уже не в состоянии был о чем-либо размышлять.

Ночью мне снилось, что я овладеваю на «свадебном диване» какой-то женщиной, причем в комнате темно и я никак не могу разобрать, кто подо мной — Лора или Жанка. Я напряженно вглядывался в прекрасное лицо женщины, мне отчаянно хотелось назвать ее по имени, но я не мог этого сделать. Я переворачивал ее лицо, как монету — орел — решка — орел — решка… Я понимал, что сошел с ума, и уже сигналят под окном машины спецмедслужбы, и бегут по лестницам санитары и милиционеры, но еще есть время скрыться, и я бросился к двери, но тут столкнулся с Комом, который почему-то нарочно мешал мне пройти, хотя знал, что меня преследуют. Я попытался сдвинуть его с места, но он словно врос в пол и не внимал моим просьбам и призывам с необъяснимым, тупым упрямством…

Следующие полдня протекли относительно спокойно. Я даже не вспоминал о Коме. По радио транслировалась с закрытия съезда речь Леонида Ильича, сообщившего, что пленум избрал товарища Брежнева генеральным секретарем на очередной срок, и выразившего искреннюю благодарность за доверие (бурные аплодисменты, все встают)… Фюрер рассказал по этому случаю старый анекдот о тех, кто всегда «за». Я рассказал про трамвай, поезд и самолет, Сэшеа — про пылинку. Сидор — про «тот» свет. «А вот еще!..» — начинал каждый из нас… Так мы, обыватели, отреагировали на это государственно-важное событие.

Все было так привычно и размеренно, что я особенно ясно ощутил, как утомила и издергала меня эта последняя, сумасшедшая неделя. Теперь я почти радовался возможности расслабиться в атмосфере «замкнутости и ограниченности», царившей в нашем родном учреждении и которую так ненавидел мой друг Сэшеа…

И вот, когда после неторопливо поглощенного комплексного обеда мы с Сэшеа перекуривали на лестнице черного хода и я рассеянно смотрел на моего друга, который, во-первых, подправлял гвоздиком некоторые детали в рисунках на подоконнике, а во-вторых, пытался осмыслить вслух мировые проблемы при помощи своей (по меткому выражению Федора Михайловича) «карманной» философии, — в этот самый момент появилась Оленька и принесла известие о том, что только что Фюрер привел в лабораторию очень странного молодого человека, которого представил как нашего нового лаборанта.

— Что же в нем такого странного? — поинтересовался я.

— Да уже одно то, как он одет! — воскликнула Оленька. — В солдатской шинели, в сапогах, в какой-то панаме!..

Я, наверное, здорово побледнел.

— Что с тобой? — удивился Сэшеа. — Это же наш Ком! Мы же сами сосватали его к нам на работу!

— Я как-то забыл об этом, — пробормотал я.

— Ну пойдем, — потянул меня Сэшеа, — поприветствуем старого друга!

Когда мы вошли в помещение лаборатории, Ком уже сидел за столом и прилежно изучал служебные инструкции, целую кипу которых выдал ему Фюрер. Ком поздоровался с нами таким блеклым, будничным тоном и взглянул на меня с таким равнодушием, что я было впал в заблуждение, что все наши с ним прежние клятвенные договоренности действительно аннулированы.

— Значит, теперь опять все вместе! — бодро прошепелявил Сэшеа, придерживая ладонью зафиксированную челюсть.

Немного погодя, мы вышли втроем на лестницу поболтать, но болтали только мы с Сэшеа, а Ком отделывался лишь односложными «да» и «нет» и производил впечатление человека неинтересного и скучного, который и беседу-то поддержать не в состоянии. Я даже как-то огорчился, когда, внимательно приглядываясь к Кому, не смог заметить и проблеска той неистовости и целеустремленности, кипевшей в нем еще два дня назад.

— Да, армия явно не пошла на пользу его умственному развитию! — со вздохом шепнул мне Сэшеа.

— Ладно, — огрызнулся я, — ты со своим «умственным» развитием вообще бы помалкивал!

Я, конечно, понимал, что туповатое равнодушие Кома напускное. Но неужели он так легко разочаровался во мне? Даже обидно как-то стало… Впрочем, я снопа подумал: «И слава богу!..»

Между тем в конце рабочего дня, двигаясь в потоке сотрудников по коридору, я услышал за своей спиной тихий, но внятный голос Кома:

— Встретимся через полчаса на «Курской». У первого вагона от центра. Понял?

В его голосе была такая уверенность и властность, что я вдруг сразу согласился:

— Понял… — И тут же потерял Кома из виду.

На улице меня окликнул Сэшеа.

— Какие планы на вечер?

— Не знаю, — недовольно сказал я. — Так, пройдусь…

— То! да пройдемся вместе? — предложил он.

— Нет уж!.. Ты давай, поезжай домой. Тебе теперь нужно заглаживать перед женой вину.

— Вот еще!

— Нет уж, — строго сказал я, — ты давай свой гуманизм не только на словах исповедуй, но и докажи на деле!

Сэшеа подозрительно посмотрел на меня.

— Пока! Пока! — нетерпеливо сказал я, замедляя шаг.

Сэшеа обиженно ушел вперед, но еще несколько раз оглядывался. В метро я подождал, пока он сядет в поезд, а сам дождался следующего.

Несмотря на то что я все-таки прибыл на «Курскую», у меня в общем не было желания встречаться с Комом. Я решил не выходить на место встречи, а просто понаблюдать издалека, как он ждет, а потом… Может быть, подойти и под каким-нибудь предлогом сразу же распрощаться — особенно, если он потянет меня на очередное «занятие», — а может быть, и вовсе не подходить?..

Чтобы не быть замеченным, я осторожно выглядывал из-за серо-мраморной колонны, да и то только в моменты, когда из вагонов поезда начинал сыпать народ… Время шло, но Ком у первого вагона не появлялся… Понервничав минут пятнадцать, я уже собрался уходить, как вдруг над моим ухом раздалось:

— В чем дело, Антон? Где мы договорились встретиться?

— О господи, — сказал я, — а сам ты где был?

Ком сделал знак следовать за ним и стал бегом подниматься по эскалатору. Подковки на каблуках его сапог так и замелькали. «Вот скачет, конь!» — подумал я, никак не в состоянии привыкнуть к его стремительности, но стараясь не отставать.

— Я хотел тебе сказать… — начал я наверху.

— Все знаю, — прервал Ком. — Вспомни, тогда, до реки, ты тоже хотел что-то сказать, но потом понял, что все это пустое, раз мы принадлежим не себе, а нашему великому делу.

— Великому делу! — проворчал я себе под нос. — Но теперь совсем другое дело!..

— Я знаю, что другое, — уверил меня Ком. — Чувствую, что тебя опять мучают сомнения. Это оттого, что ты сильно отравлен мещанским духом. Тебе, наверно, сейчас больше всего хочется, чтобы тебя оставили в покое, чтобы все продолжалось, текло по-старому — как придется. Настоящая жизнь кажется тебе ненастоящей и наоборот… Правильно. Но ты не бойся, я тебя не брошу. Никогда не брошу!

— Спасибо, — вздохнул я.

— Ты не должен позволять себе расслабляться ни на минуту. Старайся сохранять в себе то состояние, как в ту первую ночь, когда ты понял, как надо жить, когда мы стали с тобой как братья! Победить или умереть — другого пути у нас нет. Вспомни нашу клятву! Вспомни, какой сейчас год!

— Тысяча триста пятьдесят девятый, — снова вздохнул я и, покачав головой, в сердцах пробормотал: — Черт, во что только спьяну не ввяжешься!..

— Что такое? — строго спросил Ком.

— Я говорю, давай, веди к победе коммунизма! У нас ведь впереди еще целых пятьсот лет борьбы с мраком, нужно поторопиться! — воскликнул я.

— Вот это ты очень хорошо сказал, Антон! — одобрил Ком.

— Руководи, брат. — Я махнул рукой. — Если знаешь, куда идти…

— Я знаю, — твердо сказал он.

Мы вышли на вокзальный перрон, запруженный подмосковным людом, который возвращался домой после работы. Подкатил поезд, и мы влезли в вагон. Давка была адская. «Куда прешь! — тут же заорала на Кома какая-то пожилая тетенька в вязаном берете. — Тут люди без ног стоят!» Я, между прочим, отметил про себя, что Ком, вместо того чтобы проявить те качества, о которых я вычитал в учебнике по психиатрии: раздражительность, гневливость и взрывчатость, начал как раз очень вежливо и терпеливо оправдываться перед поливавшей его грязью тетенькой, пока той не надоело злословить.

— И стоило перед ней так рассыпаться? — удивленно шепнул я ему.

— Что ты! Бедная женщина! — возразил он горячо, словно извиняясь за нее передо мной. — Всю жизнь вот так — мотаться в переполненных электричках!

— А я бы ее просто послал…

— Представь, — Ком укоризненно покачал головой, — разве Владимир Ильич мог бы позволить себе что-либо подобное!

— А при чем тут Владимир Ильич?!

— А разве ты не хотел бы быть похожим на него?

— А разве это возможно?

— Ну по крайней мере если у тебя есть совесть, ты должен к этому всеми силами стремиться.

— И ты — стремишься?

— Конечно.

Через час мы прибыли в город Подольск. Мы пересекли вокзальную площадь и углубились в плохо освещенные улочки. Около темною, четырехэтажного здания старой, кажется еще довоенной постройки, школы Ком велел подождать, а сам скрылся за дверью. Я не успел соскучиться. Через минуту он выглянул и махнул рукой, чтобы я заходил.

— Я познакомлю тебя с одним очень хорошим, порядочным а, главное, абсолютно надежным человеком, — сказал Ком. — Этой мой бывший учитель. Он вел у нас военное дело. Если что-то понадобится, к нему можно прийти и днем и ночью и он сделает все, что только в его силах…

Тщательно заперев дверь, Ком взял меня за руку и уверенно провел в полутьме через вестибюль.

— Осторожно, ступеньки!

Внизу, в подвальном помещении, горел тусклый свет. Там я увидел щуплого пожилого человека в зеленой военной рубашке и узком военном галстучке, пришпиленном облезлой латунной заколкой.

— Товарищ майор, — обратился к нему Ком, — разрешите представить вам Антона, моего самого близкого друга.

У майора был открытый, добрый взгляд. Он приветливо подал мне руку, и я с удовольствием ее пожал.

— Да, да, сынок, он много рассказывал о тебе в своих письмах! Я вопросительно взглянул на Кома.

— Не будем терять времени, — поспешно сказал тот. — У нас сегодня насыщенная программа занятий!

— Я все приготовил, — кивнул майор, посерьезнев. — Сначала стрельбы? — спросил он.

— Как обычно, — подтвердил Ком.

Майор открыл обитую железом дверь, и мы вошли в низкую подземную галерею шириной всего два-два с половиной метра, а длиной метров двадцать. В галерее был устроен свой школьный тир. На бетонном полу расстелены две брезентовые подстилки. На одной лежала мелкокалиберная винтовка, на другой — мелкокалиберный пистолет.

— Ну, командуйте, товарищ майор, — сказал Ком.

Майор привычно подтянулся, откашлялся и глуховатым баском приказал:

— На огневой рубеж — шагом марш!.. Ложись!.. Заряжай!.. Огонь!..

И мы принялись палить по мишеням (я из винтовки, Ком из пистолета), а майор, глядя в специальную подзорную трубу, корректировал:

— О так, сынки… Правая, бери левей!.. О так… Левая, бери правей!.. О так…

Затем мы с Комом поменялись оружием, а также (переменив мишени) сделали по серии выстрелов из положений «с колена» и «стоя». Майор подходил то к одному из нас, то к другому (чаще, конечно, ко мне) и указывал на ошибки в технике стрельбы. В галерее повис вкусный пороховой дым. Мы расстреляли по две упаковки патронов. Я получил огромное удовольствие. В меткости почти не уступил Кому.

Тут же в галерее, переодевшись в полувоенные комбинезоны, мы приступили к физической разминке. Тем временем майор вышел и вернулся, неся в каждой руке по учебному автомату со складным прикладом (в десантном варианте). Последний раз я держал в руках автомат на стрельбах в военных лагерях после института… Вдобавок майор принес еще два штык-ножа и примкнул их к стволам.

Около двух часов мы с Комом отрабатывали приемы рукопашного боя с применением оружия, которыми Ком владел виртуозно. Он учил меня увертываться от прямых и хитрых боковых ударов штыком, отражать нападение из любого, даже самого неудобного положения, выбивать из рук противника оружие ногой или при помощи своего автомата, искусно уклоняться от линии огня… В узком пространстве галереи все движения были весьма затруднены, но это как раз вынуждало максимально напрягать внимание и особенно четко и быстро реагировать на каждое движение противника… Выполняя перекаты, применяющиеся для выхода из-под обстрела, я чувствовал саднящую боль от едва начавшей заживать, а теперь снова растравленной раны, которую мне удружил Сэшеа, и старался не думать о том, что рана, вероятно, снова закровоточит, и тогда — пропали еще одни мои трусы, — что подумает Лора… Майор с удовольствием наблюдал за нашими занятиями. Он сидел на стуле.

— О так, сынки… О так…

Затем, пока я отдыхал, Ком и майор притащили специально сколоченный шит в виде человеческого силуэта и установили в конце галереи.

— Ты в детстве увлекался метанием ножа — спросил меня Ком.

— Еще как увлекался! — ответил я. — Я метал его лучше всех во дворе!

Ком взял свою шинель, что-то проворно извлек из рукавов и из-за отворотов и, подойдя ко мне, показал четыре остро заточенных металлических стержня величиной с ладонь.

— Ну, попробуй, — предложил он, протянув мне один стержень. Я взвесил стержень в руке и определил центр тяжести.

— С какого расстояния — спросил я.

— С какого хочешь…

Я отошел от щита на несколько шагов, примерился и сделал бросок. Стержень ударился в щит под косым углом, спружинив и выломав щепку, отскочил со звоном на бетонный пол. Я поднял его и повторил бросок. На этот раз стержень кое-как застрял в щите.

— Ну как? — поинтересовался я у Кома.

— Неплохо, сынок, — ответил вместо него майор, — но ведь в боевой ситуации второй попытки у тебя может и не быть.

Ком отмерил от мишени пятнадцать шагов и, обращаясь ко мне, сказал:

— Голова. Горло. Сердце. — И тут же один за другим крепко вбил в щит три стержня точно в указанные места.

Я уже не изумлялся своеобразному мастерству Кома… Но мне вдруг вообразилось: а что если бы это были моя олова, мое горло, мое сердце?..

— Оценка — отлично, — сказал майор.

Остаток занятия мы упражнялись в метании этих зверских стержней, а также обращению с ними в рукопашном бою. С непривычки у меня заломило натруженное плечо. Ком велел сесть и тщательно размассировал мне плечевой сустав.

После «занятия» майор принес ветошь и смазку, и мы принялись чистить, как и полагается после стрельб, мелкокалиберные винтовку и пистолет, а заодно автоматы и штыки-ножи. Пока мы приводили в порядок «материальную часть», майор вскипятил воду в электрическом чайнике, заварил чай и расставил стаканы.

За чаем отставной майор привычно излагал свои умеренно диссидентские убеждения. Он, как говорится, не уважал властей, видел во всех действиях и мерах правительства одни только глупости — все нуждалось в переменах, все было плохо, все шло прахом…

— От тоже член организации? — спросил я Кома, когда мы вышли из школы и Ком провожал меня обратно к вокзалу.

— Какой организации? — удивился он.

— Ну или как это называется Организация Подполье Партия? В общем эта ваша система служения великому делу… А?..

Про себя я думал: «Просто в голове не укладывается, что в наше время может существовать какое-то подполье!.. Это уже где-то рядом с масонским бредом и манией преследования Сэшеа. Маразм! Маразм!..»

— Это НИКАК не называется, — сказал Ком.

Мне показалось, что он всячески старается уклониться от прямого ответа, прикидываясь непонимающим, отмалчиваясь, но я не оставлял попыток вытянуть из него что-то более определенное.

— Я же тебе все объяснял, — начал раздражаться Ком. — Еще когда мы с тобой поклялись друг другу пожертвовать собой для борьбы за справедливость, как когда-то Герцен и Огарев во времена своей юности…

— Что-что?! — изумился я.

— Ну это же известный эпизод!.. На Воробьевых горах на виду у всей Москвы они поклялись отдать себя избранной ими борьбе с самодержавием… Неужели не помнишь?

— Нет, почему — припоминаю… А мы, значит, по их примеру и подобию… Это я понимаю. Но хотелось бы все-таки как-то отчетливее представить себе конкретно нашу систему!..

— Самая простая система, — твердил Ком. — Самая простая… Я своей жизнью отвечаю перед тобой и делом, а ты своей — передо мной и делом! И каждый, кто к нам присоединяется, должен взять на себя такое же обязательство.

— Значит, все-таки некая организация существует? Некое сообщество? — спросил я. — Некая группа людей?

— Просто — честные люди, — пространно ответил Ком.

— И это никак не называется?

— Никак. Какой толк в названиях?

— Ясно, — кивнул я, хотя в голове у меня еще больше все запуталось.

— Что плечо — болит? — заботливо спросил Ком, меняя тему.

(До плеча ли мне было!)

— А почему ты сегодня не спрашиваешь, как развиваются мои отношения с Жанкой? — задиристо поинтересовался я. — Или моя нравственность тебя больше не беспокоит?

— Мне кажется, тебе удалось обуздать себя. Разве нет?

— С твоей помощью, с твоей помощью… А вот как Жанка — обуздает себя? А?..

Ком ничего не сказал, проводил меня до вокзала и усадил в поезд.

— Послушай, — спохватился я, когда мы прощались, — я добросовестно вникал в твои выписки из Ленина, но так и не смог понять, какой главный вывод следует из них… Может быть, я вообще не гожусь для служения великому делу? Может быть, ты зря со мной возишься? — с некоторой надеждой спрашивал я.

Я стоял в тамбуре, а Ком на перроне. Двери зашипели закрываясь, но Ком поставил ногу и придержал одну половинку дверей. — Не смог понять? — задумчиво переспросил он.

— Прямо-таки не в состоянии! — заверил я.

— Ну, а то, что социалистическое Отечество в опасности — ты это понимаешь?

— Это я понимаю, но…

— Значит, главное ты понимаешь! — успокоил меня Ком.

Он убрал ногу, и двери с грохотом сомкнулись. Я провожал глазами ускоряющуюся платформу, Кома, фонари и ей-богу не знал, радоваться мне своей принадлежности к никак не именуемой общности «честных людей» или нет, так же как и своему пониманию того, что «социалистическое Отечество в опасности»…

Я вернулся в Москву около полуночи. Войдя во двор я вздрогнул и остановился, чувствуя, как по всему телу разливается мерзкая оторопь: у нашего подъезда стояла машина «скорой помощи»… «За мной!» — сразу пронеслось у меня в голове и вспомнилось вчерашнее: рассказ Жанки о намерении маман нейтрализовать меня своим особым способом, мое раздражение, моя ссора с Жанкой, моя ирония по поводу нашей договоренности хранить друг другу верность, ее возмущение моим «предательством», ее угрозы отомстить, наговорив на меня маман… Что если из ревности Жанка действительно пошла на такое, и маман начала энергично реализовывать свой план?.. Как это должно происходить? Как обычно это происходит? Меня встречает специальная бригада; доктор вежливо приглашает прокатиться для выяснения некоторых формальностей; я отказываюсь, и тогда санитары мягко, но крепко берут меня за локти и запястья и ведут к машине, а если я начинаю сопротивляться, то наваливаются и начинают ломать, как «буйною», вяжут, делают «успокаивающий» укол… Что-то в этом роде?.. Я издалека наблюдал за «скорой» и пытался осмыслить ситуацию и решить, как себя повести… В это время из подъезда вынесли на носилках старуху Изергиль и принялись загружать в кузов. Черт меня побери, обычная «скорая»!.. Когда я подошел, на меня взглянули с таким осуждением, что я спохватился и поспешил стереть со своего лица неуместную идиотскую улыбку. Я поднялся в квартиру и в душе высмеивал себя за свой испуг, но ощущение мерзкой оторопи все не исчезало. «Хоть судьба меня и хранит, — подумал я, — но ведь испугался-то я всерьез!» К тому же причина для беспокойства действительно была… А кроме того, если бы подобное произошло, я бы, пожалуй, так взбесился, что и вправду выглядел бы полоумным.

Лора спала; она заснула при свете — в постели за лекциями по патоанатомии. На кухне я обнаружил остывший ужин — жареную картошку с котлетой — и съел все, не разогревая. Потом я разбудил Лору и заявил, что если уж мы решили развестись, то нечего тянуть и нужно завтра же подать заявления в суд. Лора посмотрела на меня удивленным бархатным взглядом.

— Та, с которой ты… она что — поставила ультиматум? Она не желает отдаваться, пока мы не расторгнем брак? — Лора задумчиво улыбнулась. — Ну хорошо, хорошо! Завтра, так завтра… А сейчас ложись. У тебя, бедненького, такой взъерошенный, такой неудовлетворенный вид. Ложись… Может быть, я тебе немножко помогу. Только не называй меня потом…

Я лежал и, глядя в темноту, думал о покое. Я представлял его себе, как если бы я оказался нигде и ни с кем и вдобавок превратился в ничто.

Утром я узнал от Лоры, что вчера звонила матушка и настойчиво расспрашивала Лору о наших семейных делах. Она убеждала ее, что, если я против ребенка, меня необходимо попросту «обмануть» и, забеременев, «поставить перед фактом». А когда Лора объяснила матушке, что, скорее всего, не меня необходимо «обмануть», а ее, Лору, матушка принялась нахваливать нас обоих и рассуждать о том, как мы подходим друг другу.

(Наша с Лорой договоренность насчет того, чтобы сегодня же подать заявления на развод как будто оставалась в силе, но с утра мы об этом даже не обмолвились…)

Едва я пришел на работу, матушка уже звонила с напоминаниями о предстоящем мне визите к дяде Ивану. Я не решился признаться ей, что умудрился потерять в метро новый костюм, и в отношении визита отговорился тем, что еще не готов морально, но что на днях непременно созрею и отправлюсь устраивать свою судьбу.

Я снова имел удовольствие наблюдать, как в атмосфере учреждения Ком преображается в эдакого покладистого и трудолюбивого, флегматичного мужичка. Определенно артистические, а вернее, конспиративные способности. Его несколько раз посылали перетаскивать ящики с оборудованием; как лаборант он с готовностью подметал помещение, выносил мусор на свалку, выполнял прочие мелкие поручения, а в остальное время прилежно изучал служебные инструкции. Своей молчаливой основательностью и исполнительностью он, между прочим, сразу приобрел симпатию Фюрера, да и все наши как-то без особого удивления приняли его странноватость во внешности: шинель, панаму, сапоги, за которой, как ему удалось им внушить, якобы ничего, кроме простоты и даже безликости, не скрывалось; всем он показался предельно понятен; все вполне удовлетворились той примитивной версией его биографии, которую Ком монотонно и вяло изложил при знакомстве с коллективом за общим чаепитием: вот, дескать, бросил институт, отслужил в армии, затем было восстановился, но опять бросил, решив продолжать учебу на вечернем отделении, — и у всех, естественно, создалось впечатление, что перед ними просто туповатый молодой человек, который «никак не осилит высшего образования». Таким образом, несмотря на то что шел лишь второй день его работы, за исключением легкой иронии по поводу его внешнего вида, на Кома уже реагировали так, словно бы он давным-давно у нас работает, то есть не обращали на него никакого внимания…

Только я один знал его второе и истинное лицо и с унынием, переходящим в чувство безысходности, начинал понимать, что отныне мне суждено постоянно пребывать под его пристальным наблюдением.

Я не пытался анализировать ситуацию или как-то изменить ее. Я просто ждал, пока все разрешится само собой.

Вечером после работы состоялось очередное, уже пятое по счету (начиная с проверки на реке), наше с Комом «практическое занятие»… На этот раз мы выехали с Белорусского вокзала, и, как обычно, Ком не спешил разъяснять мне цель нашей вылазки.

По его указанию мы разделились и ехали порознь в разных концах вагона, как будто были между собой незнакомы — однако так, чтобы не терять друг друга из виду.

Предварительно он показал мне несколько специальных условных знаков, которыми мы должны были обмениваться в случае необходимости. Например, поглаживание подбородка ладонью означало «внимание!», прикосновение рукой к воротнику — «опасность!», а если затем следовал наклон головы, как бы взгляд себе под ноги, — это означало направление, откуда грозила опасность.

Таким порядком мы доехали до самого Можайска, а потом несколько раз возвращались на две-три станции назад, выходили на платформу, пересаживались на встречную электричку и снова оказывались в Можайске.

У меня создалось впечатление, что мы кого-то ждем или ищем. Между тем уже стемнело, час пик прошел, и электрички быстро пустели. Ком пока что не подавал мне никаких знаков. Едва я успевал отогреться в вагоне, как нужно было снова выходить на платформу и подставляться промозглому ветру. (Тут я, между прочим, с большим сочувствием вспомнил о постовых милиционерах, для которых такое времяпрепровождение есть повседневная обязанность.)

Вместо того чтобы удивляться нашему непонятному дежурству, я удивлялся своему терпению. В отказе от собственной воли и подчинении воле Кома было нечто освобождающее от моральных и физических неудобств. Даже мыслительная деятельность как бы замедлялась, протекала не вполне оформлено, да и была вообще необязательна. Мысли уже не были мыслями в точном смысле этого слова, а скорее полуфабрикатами…

«…Я сам предложил Лоре сегодня же подать на развод, и она согласилась, но на протяжении всего дня ни я, ни она не побеспокоились созвониться и условиться более определенно… Как будто бы обоим это было безразлично… Как будто бы никому ничего не нужно… Я шатаюсь с Комом по поездам, а Лора… что будет, то и будет… никаких взаимных упреков…»

Когда из противоположного тамбура вошли трое ребят, в вагоне не набралось бы уже и десятка пассажиров. Парням было лет по восемнадцать, и вид у парней был такой, что любая пожилая тетенька в вязаном берете определила бы их как личности, чье место в колонии. Все в самострочных плисовых штанах, коротких курточках с карманами на груди и красно-белых шарфах; патлатые, дурашливые, но с хозяйским видом поглядывающие по сторонам… Я сразу подумал, что мимо Кома они так просто не пройдут… И действительно, один из них (с лицом полуребенка-полустарика) вынул руку из нагрудного кармана и, бессмысленно ухмыляясь, нахлобучил ему на глаза панаму.

Я уже мысленно жалел парня, хорошо представляя себе, каким жестким может быть отпор Кома, но Ком лишь поправил панаму и — как воды в рот набрал, — так что парню, явно ожидавшему, что «клиент начнет выступать», и даже в ожидании этого замедлившему шаг, пришлось пройти мимо… Вероятно, у моего друга имелись какие-то свои — нравственные или конспиративные — соображения, чтобы не ввязываться в скандал; во всяком случае я был рад, что все обошлось, так как знал, что у парней в карманах вполне могли быть припасены и ножи, и кастеты.

Однако радость моя была преждевременной… Своим любопытным взглядом, неосмотрительно направленным на парней, я сам оказался объектом их прилипчивого внимания. Один из них плюхнулся на скамейку рядом со мной, а двое других — напротив. Взглянув на Кома, я увидел, что он взялся за подбородок, а потом прикоснулся к воротнику, что означало: «Внимание, опасность!» Это я и без него понимал… Тут же мелькнула догадка: а не такого ли именно случая, пересаживаясь со мной с одной электрички на другую, искал Ком? Не значит ли это, что таким способом он решил на практике испытать мои бойцовские качества?! Я снова взглянул на него и, встретив его спокойно изучающий взгляд, уверился, что так оно и есть. «Ну уж нет, дудки, — подумал я, — чтобы ради его забавы я стал связываться с этими козлами!..»

— Чего уставился? — между тем уже интересовался у меня один из «козлов» (опять-таки тот, который сначала задирал Кома, а теперь не сводил мутного взгляда с меня).

Вопрос был, конечно, чисто риторический. Я понимал, что независимо от моего ответа или даже при отсутствии такового «козел» запрограммирован однозначно. Тем не менее как можно дружелюбнее, пробормотав «Пардон, пардон!», я поднялся с места и попытался покинуть компанию. Мне пришлось пробираться через три пары нахально вытянутых ног.

— Все нормально, пацаны, — бормотал я, — «Спартак» — чемпион…

Тут «козел» поддал мне подъемом ботинка между ног. Не сильно, но достаточно, чтобы я подскочил. Компания дружно засмеялась.

— Мудофель! — вырвалось я.

На лице полуребенка-полустарика изобразилось нарочито строгое выражение, которое он, вероятно, перенял у директора своего ПТУ, человека «старого закала».

— Иди сюда! — приказал он.

Вставая, он потянулся, чтобы ухватить меня за куртку, но я хлестко ударил его кулаком в зубы, отчего его голова мотнулась набок словно у куклы. Медлительно выпрямляясь, он издал звук поцелуя, как будто я его бог весть как наградил, и его уста растянулись в дегенеративную улыбку, по которой прочитывалась вся его дурная наследственность и не менее дурное воспитание… Я хотел что-то сказать, но он вдруг так лягнул меня в бедро, что я отлетел через проход на соседнюю лавку. Я оглянулся на Кома, но тот даже не шелохнулся.

«Козлы» оттесняли меня в тамбур. Пока я отмахивался от одного, другой перелез через спинку сиденья и ударил меня сбоку, сбив шапку. Тут же третий ударил меня два раза в лицо, и я выскочил в тамбур, чувствуя, что отбитые губы немеют, а левая сторона лица начинает пульсировать, словно мне за щеку сунули часовой механизм. Я распахнул дверь в соседний вагон и хотел бежать туда, но «козел» схватил меня за куртку и потащил назад. Обернувшись, я наотмашь ударил тыльной стороной кулака; «козел» поскользнулся и упал, увлекая меня за собой. В это время другой схватил меня за волосы, а третий — за руки, прижимая к полу. От одного удара ногой в бок я успел прикрыться локтем, другой удар пришелся вскользь по голове. Я извивался, брыкался; я видел, что один из «козлов» нетерпеливо скачет надо мной, примеряясь и делая широкие футбольные замахи, чтобы поточнее ударить ногой в голову, меня протащили по полу за ногу, чтобы развернуть поудобнее и лишить возможности прикрыться, мне удалось вырваться, подобраться и даже начать вставать, но тут я обнаружил, что «козел» все-таки оказался прямо передо мной и уже отвел ногу для страшного удара, нацеленного в лицо, что, судя по всему, должно было стать последним моим жизненным впечатлением… Однако в следующий момент «козла» вдруг швырнуло в противоположный угол — только коленками взбрыкнул, — и я увидел перед собой полы знакомой солдатской шинели и сапоги под голубыми джинсами навыпуск…

Пока Ком обрабатывал двух других, я успел вскочить на ноги, сориентироваться и перевести дух. Поезд подошел к платформе, и двери распахнулись. Один «козел» выпрыгнул из вагона сам, другого вытолкнул Ком, тот было сунулся назад, но Ком легко отбросил его ударом ноги в грудь, причем получилось эффектно: как только «козел» вылетел вон, двери захлопнулись, и поезд тронулся.

В тамбуре с нами остался последний — с лицом полуребенка-полустарика. Он причмокивал губами. Он вытащил из кармана своей курточки круглое, длиной с авторучку шило и все с той же улыбкой дегенерата зачертил им воздух. Кажется, он забыл все слова, кроме слова «суки»… Ком чуть посторонился, как бы приглашая меня поупражняться. «Козел» слизывал кровь с нижней губы.

— Обалдел, друг? — миролюбиво обратился я к нему, показывая на шило. — Ведь, наверно, и октябренком был, и пионером, а?

Между тем Ком легонько подталкивал меня вперед.

— Ведь мы вас не трогали, — продолжал я. — Вы начали первые… Да погоди ты! — раздраженно бросил я Кому, который продолжал подталкивать меня. — Какие у тебя к нам претензии? — спросил я «козла». — Поговорим по-человечески?..

— Обоих тут, — сказал «козел», — при-ко-лю.

— Неужели ты такой кровожадный? — удивился я.

— Обоих, — повторил он, ухмыляясь и целя шилом то в меня, то в Кома.

— Да брось, старик… — начал я, но тут «козел» дернулся и сделал несколько угрожающих тычков.

Я попытался выбить у него шило ногой, но промахнулся и отпрянул.

— Не так, не так… — недовольно проговорил Ком и плавно скользнул вдоль стены, опускаясь так низко, словно шел в «шпагат».

Однако «козел» оказался вовсе не так отчаян, как мне подумалось сначала. Он поспешно юркнул в вагон и, пятясь задом и держа наготове шило, затравленно заверещал:

— Встретимся еще! Никуда не денетесь! Обоих отловим — умоетесь!..

И, развернувшись, пробежал по проходу между скамейками к противоположному тамбуру и скрылся в соседнем вагоне. Мы его не преследовали.

Ком остался неудовлетворен итогами «занятия», не доволен мной. Мало того что, даже не предупредив, он подставил меня шпане (а он, видимо, прекрасно знал, что по вечерам в пригородных электричках болтается достаточно шпаны), так еще и упрекал за то, что я растерялся в этой, по

его мнению, элементарной ситуации, позволил набить себе физиономию и не справился с «козлами» собственными силами, на что (опять-таки, по его мнению) я был вполне способен… Мои же упреки его абсолютно не трогали. Казалось, во всем происшедшем он видел опасного не больше чем в физзарядке; утверждал, что это просто невинные детские игры в сравнении с тем, с чем нам, возможно, предстоит столкнуться в будущем.

— В будущем? — переспросил я.

— Изощренная жестокость и коварство организованного социального зла не имеет пределов, — произнес Ком загадочную фразу и, подумав, добавил. — «Цель — любой ценой» — это страшный принцип, но мы вынуждены руководствоваться им, потому что для наших врагов он самая естественная и привычная вещь…

На обратном пути в Москву Ком предупредил меня, что нам придется повторить вылазку и именно на этом же самом маршруте. Он назначил вылазку на пятницу, а четверг (то есть завтрашний день) решил посвятить дополнительной «физической и психологической» подготовке, чтобы уж наверняка я не впал в растерянность и моя реакция на подобные обстоятельства была мгновенной и не давала осечки.

(Что касается меня, то я ни на минуту не сомневался в одном: повторная вылазка, чтобы подставить себя банде озверевших «козлов», мягко говоря, смахивает на самоубийство…)

Последние события заставили меня серьезно задуматься. Меня чрезвычайно угнетала прямо-таки патологическая сосредоточенность Кома на моей персоне. В привязанности ко мне я видел корень тех неприятных обстоятельств, в которых я запутывался все больше и больше, и чтобы как-то ослабить эту привязанность, я решил прибегнуть к уловке.

На следующий день на работе, улучив момент, когда мы с Комом оказались вдвоем, я завел разговор на тему: а почему бы ни приобщить к нашему великому делу еще кого-нибудь — скажем, Сэшеа. Ведь мы давно знаем друг друга, и, кажется, Сэшеа вполне можно было бы доверять, особенно если учесть его постоянную тягу к гуманизму, самосовершенствованию, справедливости, духовности и прочему… Кроме того, у него прирожденные способности к конспирации — вообще к различным тайным операциям, он мог бы быть нам очень полезен — почему бы нет?.. Я решил переключить внимание Кома с себя на Сэшеа.

— Давай поговорим с ним, — с жаром предложил я. — Намекнем ему на нашу систему, на возможность участия в некоей благородной миссии…

Ком взглянул на меня с недоумением, словно не ожидал, что я способен предложить такую глупость.

— Хочешь, я сам с ним поговорю? — продолжал я тем не менее. — Это можно было бы как-то завуалировать, преподнести как шутку, а в случае чет вообще сделать вид, что он неправильно понял… Что ты молчишь? Почему бы ни попробовать? Ты не согласен?

Взгляд Кома менялся… Мне уже довольно хорошо был знаком этот его черный, пристальный взгляд (взгляд идола или истукана), который все сильнее действовал мне на нервы. Мне казалось, что Ком вот-вот начнет издавать свои судорожные «кр-р», «кр-р», от которых у меня мороз по коже, как если бы по стеклу железом…

— Ну, что ты? — забеспокоился я, кладя руку ему на плечо.

— Что? — мрачно переспросил Ком. — А ты действительно можешь поручиться за Сэшеа своей жизнью передо мной?

— Ну, — пробормотал я, — я же не говорю, чтобы сразу посвящать его во все… Но что ужасного случится, если я просто намекну ему? Почему не попробовать?

— Попробуй… — покачал головой Ком. — Но знай, потом его придется немедленно УБРАТЬ… И тебе это придется сделать самому!

Видя, что я растерянно молчу, Ком немного смягчился:

— Нет, Антон, — сказал он, — Сэшеа совершенно не подходит для нашего дела. Можешь мне поверить. Он слабый и болезненно самолюбивый человек, а главное — не любит людей. Я его изучал.

— А я, по-твоему, лучше?

— Даже сравнивать нельзя! — воскликнул Ком.

(Ну откуда, черт побери, у него такая вера в меня?! Должно быть, ему просто хочется верить — и все тут, — верить в меня так же безраздельно, как он верил в своего погибшего друга Антона… Его ничем не собьешь! Да и доказывать, что я могу оказаться хуже, чем он обо мне думает, сейчас, пожалуй, к тому же и не безопасно…)

— В конце концов, — пробормотал я, — разве я один такой хороший?! Разве больше не найдется достойных людей?.. По-моему, делу бы не помешало, если бы наши ряды постоянно росли.

— Так-то оно так, — вздохнул Ком, задумчиво потрепав ус-квадратную скобку, — но по-настоящему достойных людей крайне мало…

— Найти новые, скромные таланты нелегко, но эту нелегкую работу надо проводить! — поспешно процитировал я по памяти фразу из его «ленинской» тетрадки. — Так, кажется, учит нас Владимир Ильич?

— Молодец! Это ты очень к месту отметил! (Взгляд идола превратился в хороший человеческий взгляд.) Безусловно эту работу надо проводить, но… с чрезвычайной тщательностью!

Я уже не раз замечал, что любое упоминание о Ленине действует на Кома исключительно благотворно и настраивает его на душевный лад. Теперь же (может быть, первый раз в жизни) я пожалел, что не силен в теории марксизма-ленинизма, чтобы с ее помощью попробовать расшатать экстремистскую систему Кома, которая, как я чувствовал, основана им на несколько вольном и своеобразном толковании классиков… Я чувствовал, что пара метких цитат могла бы вовлечь Кома по крайней мере в диспут о правильности его воззрений на общество и борьбу со злом, но — увы! — я и в школе, и в институте как-то совсем этим не интересовался.

— Отвечу на твой вопрос о кадрах пока только в самом общем виде, — тихо говорил Ком, взяв меня под руку. — В нашей кадровой политике главным должен быть строжайший принцип: в цепочке не должно оказаться ни одного слабого звена!.. А в настоящий момент, кроме тебя, я не вижу достаточно надежных кандидатур…

— Да и со мной, как я понимаю, еще предстоит повозиться, — хмыкнул я.

— Ну теперь не так уж и много, — успокоил меня Ком. — Дело техники. Мы разошлись по своим рабочим местам.

Однако вопрос «кадров», надо думать, еще и до того, как я затеял этот разговор, был Кому отнюдь не безразличен.

Через некоторое время он сам подошел ко мне и поинтересовался, какого я мнения о Сидоре.

— Ты решил завербовать Сидора? — изумился я. — Он же отец двух детей! И вообще…

— Это не имеет значения. Я думаю, что к нему следует хорошенько присмотреться. Кажется, он остро чувствует социальную несправедливость…

Я так поразился выбору Кома, что, несмотря на все свое желание переключить его внимание на кого-нибудь еще, чуть было не заспорил.

— Что ж, попробуй, — сказал я. — Он, конечно, весьма чувствует социальную несправедливость…

В основе своей Сидор был добрым и безобидным маленьким человеком и, вероятно, когда-то был даже горячим и искренним патриотом родной страны и так далее, однако сложные бытовые условия и буржуазная пропаганда постепенно перековали его патриотические убеждения на ярко выраженный антисоветский лад. История идеологического падения Сидора была проста и, должно быть, типична. Все неблагополучные обстоятельства жизни свалились на беднягу одновременно: житье в коммунальной квартире, родители-инвалиды, двое детей и ожидание третьего, нищенская зарплата и… еще тридцать три пункта! — и всё без каких-либо надежд на скорое облегчение участи на фоне широковещательного процветания и поступательного движения всей страны в целом… Дело дошло до того, что Сидор демонстративно отказывался голосовать уже на третьих выборах — правда, его протесты оставались втуне, а статистическая активность избирателей неизменно стремилась к 100 %… В общем, падение Сидора, очевидно, продолжалось, и, возможно, он уже подумывал о публичном самосожжении в знак протеста перед дверьми исполкома или по крайней мере о подаче прошения на выезд в иные края…

— Нужно поговорить с ним доверительно, — сказал Ком. — Вообще узнать, что у него на душе.

Я ответил, что это совсем несложно. Достаточно только спросить у Сидора: «Как жизнь?», чтобы услышать в ответ неизменное «херово» и последующие за этим подробные описания всех его горестей.

— Что ж, — сказал Ком. — Мне нравится его простое, честное лицо…

В столовой, когда Сидор поедал скудный комплексный обед, Ком спросил у него, как жизнь, и услышал в ответ именно то, о чем я и предупреждал.

— Жизнь дорожает, а зарплата… — начал я, подливая масла в огонь.

— Это не зарплата, а издевательство над нами, бедными идиотами! — подхватил Сидор и, загибая пальцы, принялся подсчитывать, что остается от зарплаты, если произвести простое вычитание на самые жизненно необходимые нужды. Мало того что ничего не оставалось, но образовывалась еще и внушительная отрицательная величина, непонятно каким образом покрываемая: — Удивительно, как мы еще вообще живы!..

Ком терпеливо слушал о проблемах детского питания, лекарств, транспорта, медицинского обслуживания, яслей, жилплощади, бюрократии, детской одежды… Ком был очень благодарным слушателем — это я по себе знал…

После обеда разговор возобновился на лестничной площадке черного хода. Я несколько раз отходил, а когда возвращался, обнаруживал, что разговор продолжается на ту же самую, неисчерпаемую тему.

— А как-нибудь по совместительству подзаработать пробовал? — спрашивал Ком Сидора.

— Я все пробовал, — отвечал тот. — Люди везде требуются, а с высшим образованием нигде не берут. Такие у нас идиотские законы. Однажды, правда, я надомничать пробовал. По паспорту тестя-пенсионера. Взял работу по договору: какие-то выключатели собирать подрядился. Штуки три собрал, а от остальных детали детишки порастащили. Так что потом за эти выключатели еще из своих пришлось выплачивать…

Доверительный разговор затянулся у них на весь день, и у меня появилась надежда, что наконец Ком переключился хоть на Сидора и, может быть, оставит меня в покое. Я решил, что наши планы насчет намеченной на вечер тренировки забыты, но лишь только я собрался незаметно улизнуть, как Ком уж был тут как тут.

— Что же Сидор? — спросил я.

Ком разочарованно махнул рукой, и мои надежды, увы, развеялись…

Оказывается, под конец Сидор умудрился совершенно разрушить все хорошее впечатление о себе, которое начало было складываться у Кома в процессе «собеседования». Едва Ком стал серьезно подумывать о Сидоре как о «нашем» человеке, полагая, что суровые условия существования выработали в нем «пролетарскую сознательность» и «классовое чутье», как в ответ на ключевой вопрос Кома: что же Сидор намерен делать теперь, на что готов решиться, тот неожиданно заявил, что уже почти решился — собирается послать к чертовой матери свое убогое инженерство и пойти рубщиком в мясной отдел. Как говорится, начал за здравие, кончил за упокой. «И будешь обворовывать таких же бедолаг, каким был сам?» — недоуменно спросил Ком. — «Еще как буду! — заявил Сидор. — Плевать я на них хотел!» Чем и вызвал совершенное разочарование Кома, увидевшего перед собой человека уже безнадежно развращенного «мелкобуржуазной стихией», лишившегося совести и идеалов.

— Господи, да сколько я его знаю, — возразил я, — он всегда несет подобную чепуху, но, как видишь, пока еще не ушел ни в мясники, ни в таксисты!.. Шутит он. От безнадежности…

Но уж если Ком забрал себе что-нибудь в голову, переубедить его невозможно.

— Нет, — отрезал он, — не годятся нам такие, которые способны так шутить.

Таким образом, сразу после работы мне пришлось отправиться с Комом в Подольск, где в школьном подвале у доброго майора Ком опять муштровал меня с такой неистовостью, что, едва живой от усталости, я насилу дотащился домой.

Дома я сразу залез в ванну и блаженно отпаривал члены в горячей воде. Полусонный, я вдыхал густой, смешанный с паром воздух и думал о том, что спроси меня сейчас, хочу ли я чего-то еще или мечтаю о чем-либо, я бы честно ответил: нет, ничего мне больше не надо, и не мечтаю я ни о чем.

Потом зазвонил телефон, и Лора молча принесла аппарат мне в ванную. Звонила матушка. Не меньше получаса мне пришлось отбиваться от ее интенсивных расспросов и поучений: был ли я у дяди Ивана? Почему не был? А где был? С кем был? С Жанкой был? Что я себе думаю? И так далее и тому подобное… Спать я улегся в сильном раздражении.

Никаких вещих снов мне в эту ночь как будто не было, но, проснувшись поутру (а это была пятница), я тут же решил, что ничего хорошего, по всей вероятности, меня сегодня не ожидает. Поразмыслив, попросил Лору узнать, не согласится ли маман сделать мне одолжение — не выправит ли больничный лист?.. Переговорив с маман по телефону, Лора сказала, что больничный будет, и ушла в институт, а я остался дома.

Я снова заснул и спал, пока меня не разбудил телефон; звонил Сэшеа с работы. Я сказал ему, что температурю и жду врача, что, похоже, загрипповал, и просил передать это Фюреру. Сэшеа посочувствовал и пообещал вечером меня навестить.

Теперь я ждал звонка Кома и готовился поубедительней прикинуться больным и дать понять, что сегодня, само собой, ни о какой вылазке не может быть и речи… Но Ком не звонил…

Я поджарил яичницу с ветчиной, сварил кофе и, позавтракав, снова улегся в постель и было взялся за Фриша, но скоро отложил почти в раздражении, а вместо него принялся листать «ленинскую» тетрадку Кома. Скользя глазами по уже хорошо знакомым фразам, я с недоумением подумал: «Елки-палки! Ну как это возможно на полном серьезе пытаться применять ленинские идеи впрямую к нашей современной жизни?!» Абсурдность и даже смехотворность такого подхода сделались в этот момент для меня настолько очевидны, что я прямо-таки огорчился от невозможности немедленно вдолбить это в голову наивному Кому. Мне показалось, что теперь мне было бы вполне под силу открыть ему глаза на безусловную несостоятельность всей сооруженной им системы…

Я встал с постели и сделал несколько серийных ударов по воздуху.

Было двенадцать часов дня. В дверь позвонили. Я запахнулся в халат и пошел открывать. На пороге стояла Жалка. Я взял у нее из рук портфель, и она вошла. Я помог ей снять шубу, отдающую холодком с улицы. Едва уловимым движением Жанка одернула коричневое школьное платье, поправила черный форменный фартук… И буквально первое, что застучало в моей микроцефалической, отравленной бесстыдством (по определению маман) голове, было: «Теперь все и произойдет…» Реальность ситуации привела меня в замешательство. Жанка, очевидно, почувствовала то же самое. Я взял ее за локоть и провел в комнату. Казалось, признаки неотвратимости события заключены во всем: и в ровном белом свете за окном, и в стенах комнаты, сжимающих вокруг нас пространство, и в клетчатом пледе, наброшенном на неубранную постель. Мы неловко остановились посреди комнаты и со смущением оглядели друг друга: я — в домашнем махровом халате на голое тело, она — в нелепой школьной форме да еще в красном пионерском галстуке. Я обнял ее ладонями за плечи и повернул к свету. Она серьезно смотрела мне в глаза, а я вглядывался в ее лицо, и наше смущение, вызванное нашим обоюдным пониманием того, что должно произойти, стало быстро захлестываться другим, несравнимо более мощным чувством, и снова мир стал МАЯТНИК.

Однако, прежде чем Жанку поцеловать, я должен был хотя бы снять с нее пионерский галстук. Было десять минут первого… Я даже не успел прикоснуться к красному шелку ее галстука, потому что зазвонил телефон и я машинально поднял трубку.

— Ты действительно болен, Антон? — услышал я голос Кома.

Голова. Горло. Сердце. Стальные стержни дырявят череп, рвут ткани, рвут сосуды… Абсурдность, смехотворность подхода…

— Что ты молчишь? — спрашивал Ком.

И что мне, дураку, стоило соврать, что да, мол, болен, действительно болен! Ничего… Но я признался, что здоров — просто решил сачкануть…

— Так я и думал, — сказал Ком. Тогда я отпрошусь у Фюрера с работы на пару часов пораньше, а может быть, даже с обеда, заеду за тобой, и мы отправимся.

— А ты уверен, что он отпустит тебя пораньше? — промямлил я.

О, конечно, он был уверен.

— Ты знаешь, — начал я смущенно, — я наверно не, смогу с тобой но ехать…

— Громче! Я плохо слышу! — потребовал Ком. — Что ты говоришь Ты там не один? Ты с кем? С ней?

(Уж не ясновидец ли он?!)

— Нет! Нет! — закричал я в трубку. — Я говорю: хорошо! Я готов! Что с тобой поделаешь…

Так мне и надо — сам виноват. Я поспешно положил трубку.

— Кто это был? — беспокойно спросила Жанка.

— Ничего, это так — по работе…

Я рассеянно смотрел на нее, пытаясь собраться с мыслями. Чего я хотел? Что-то связанное с пионерским галстуком… На меня нашло какое-то отупение… А может быть, я все-таки болен?

— Слушай, а почему ты еще не комсомолка? — спросил я, показывая на галстук.

— Ледокол сказала, что в комсомол меня не примут, пока я не пройду обследование, — ответила Жанка.

— Ах да, еще это обследование! Идиотизм… — протянул я, прикидывая в уме, сколько времени может понадобиться Кому, чтобы быть у меня. — Так ты, значит, твердо решила его не проходить?.. Нет, Что ты! Это я просто так спросил!.. — воскликнул я, видя, что у Жанки на глазах готовы появиться слезы.

— Нет, почему же! Может быть, специально для тебя? — сказала она. — Если тебе это нужно…

— Да, конечно, — вздохнул я, — мне это нужно больше всех!

Возникла долгая, неприятная пауза. Мы продолжали стоять друг против друга. Жанка уже не смотрела мне в глаза, потупилась. Ждала, ждала от меня действия. Светлые волосы, похожие на продольный срез дерева, падали ей на плечи, а у меня даже не поднималась рука их погладить — звонок Кома напрочь разрушил иллюзию неотвратимости события, а главное, уничтожил прекрасное ощущение того, что Жанка и я находимся наедине… Ком будто бы стоял у меня за спиной.

— Пойдем на кухню, — сказал я, и она покорно пошла за мной.

— Ну, что там у тебя в школе? — с напускной деловитостью осведомился я, наливая ей и себе кофе.

(Я открыл, что вкус кофе ощущается значительно лучше, если при питье слегка постукивать зубами…)

Жанка неохотно рассказала, что Ледокол поставила ультиматум: или она соглашается на обследование, или больше не допускается к занятиям. Жанка выбрала последнее, и Ледокол предупредила, чтобы завтра без родителей Жанка в школу не являлась.

— Если хочешь, я завтра еще раз попробую с ней поговорить, — вяло предложил я.

— Нет… Я решила: скажу все родителям. Пусть сами разбираются.

— Ну смотри… А то можно было бы попробовать. Тем более что эти обследования — очевидный произвол. Она не имеет права.

— Мне теперь все равно, — поморщилась Жанка.

Чувствовалось, что ей не по душе продолжение этой темы. Ее волновало совсем другое.

— Скажи честно, ты меня возненавидел в прошлый раз?

— Нет, конечно! — воскликнул я.

— А не звонил целых три дня!.. Может, все-таки возненавидел?

— Да нет же, глупенькая ты!.. Просто завертелся, тут такие дела — голова кругом!.. — Я раздраженно махнул рукой и покосился на часы, с тех пор как звонил Ком не прошло еще и полчаса, а я уже нервничал, словно он мог нагрянуть с минуты на минуту, — от него ведь можно было ожидать любых скоростей!

— А вот я себя возненавидела, — продолжала Жанка. — Я вела себя, как хамка. Да и вообще, глупо требовать от тебя чего-то, если мы еще не принадлежим друг другу по-настоящему… — многозначительно сказала она.

— Черт его знает… Может, совсем не глупо.

— Ты меня прости. На самом деле я хотела быть с тобой очень хорошей… Она смущенно замолчала. Я тоже замолчал и молчал тупо и долго…

Я смотрел на часы. Жанке становилось все неуютнее; она ведь не понимала причины моей скованности.

— Может, пойдем куда-нибудь? — предложила она.

Мысль была чрезвычайно соблазнительна. Пожалуй, единственный для меня выход — это куда-нибудь скрыться. Иначе вот проткнут шилом печень, а без печени человек жить не может… Что же удерживало меня воспользоваться этой последней возможностью избежать участия в намеченной Комом самоубийственной вылазке?.. Я словно утратил способность самостоятельно принимать решения, или, вернее, я чувствовал бесполезность что-либо предпринимать.

— Что ты молчишь? — Жанка поднялась. — Хочешь, чтобы я ушла?..

— Ты только не обижайся, — поспешно сказал я. — Что-то я гнусно себя чувствую, и мне действительно лучше отлежаться в одиночестве… Я попробую тебе вечером позвонить, — пообещал я. — Ты, главное, наплюй на школьные неприятности, — посоветовал я. — Когда закончишь школу, тебе будет ужасно смешно, что когда-то это тебя беспокоило…

— Может быть, — покорно кивнула она.

Выпроводив расстроенную Жанку — так и не поговорив с ней по-человечески, я лег на кровать и, впав в прострацию, лежал до прихода Кома бездумно и неподвижно, как труп.

Ком принес селедку, буханку черного хлеба и мою зарплату (а я и забыл, что сегодня у нас зарплата!). Между прочим, поведал мне о том, что Сэшеа завел с ним сегодня странный разговор, из которого Ком понял только, что Сэшеа серьезно опасается мести какой-то тайной организации и как будто призывает его, Кома, в союзники как человека, понюхавшего порох, и что вообще нам всем, по мнению Сэшеа, нужно как-то консолидироваться, чтобы нас не раздавили, и т. д. «Он произвел на меня впечатление человека, у которого не все дома», — заключил Ком. Я на это ничего не сказал, только с невеселой усмешкой подумал, что они один другого стоят…

Мы ехали навстречу новым приключениям. По совету Кома я надел старую куртку и другую шапку. В вагонах было холодно, калориферы под сиденьями не работали, и, продрогнув еще когда мы добирались до Бело-русского вокзала, я никак не мог согреться и отбивал зубами дробь.

— А почему ты думаешь, что мы их сегодня обязательно встретим? — поинтересовался я у Кома.

— Потому что обязательно встретим, — ответил тот, как всегда исчерпывающе и авторитетно.

Как и в прошлый раз на подъезде к Можайску, почти за сто километров от Москвы, мы принялись перекочевывать из одной электрички в другую, топтались на пустынных, подметаемых мокрой мартовской метелью станционных платформах. Делали вид, что каждый из нас сам по себе, и изредка обменивались условными знаками как заправские конспираторы.

Я старался не сосредоточиваться на своем гадком внутреннем состоянии, но сознание мое неуклонно сужалось, словно огораживаемое извне жесткими, плотными шорами. Был уже довольно поздний вечер.

— Это никогда не кончится, это никогда не кончится… — бормотал я себе под нос в беспросветном унынии.

Кроме нас с Комом, в вагоне находились всего четыре пассажира. Вдруг до меня дошло, что Ком проводит ладонью по подбородку. Это означало: «Внимание!» Я взглянул в направлении тамбура и увидел за стеклянными дверями одного из «козлов», который секунду глазел на нас оттуда, а потом смылся в соседний вагон. А еще через минуту из соседнего вагона вышли двое (здоровенные такие «лбы»), неторопливо проследовали в противоположный тамбур и там закурили. Затем к ним присоединился третий. Мне эта подозрительная активность сразу не понравилась явные приготовления! В другом тамбуре один за другим появилось четверо, двое из них — позавчерашние «козлы»… Таким образом, путь к отступлению был отрезан, и перспектива намечалась самая что ни на есть безрадостная.

Презрев «конспирацию», я поднялся и пересел к Кому.

— Ты доволен? — зло спросил я.

— Отлично, — невозмутимо сказал он. То, что нужно.

— А по-моему, — заметил я, — пришла пора прощаться перед смертью! Ком молча снял панаму, перестегнул на ней ремешок и снова надел,

надвинув ремешок под подбородок так, чтобы панама надежно держалась на голове. «Козлы» докуривали в тамбуре, кивали в нашу сторону и ухмылялись. Тем временем один из «лбов» вошел из противоположного тамбура и, поочередно обходя оставшихся четырех пассажиров, что-то говорил им, а те поспешно и испуганно поднимались и беспрекословно покидали вагон.

— Я хочу тебе кое-что сказать, пока нас не начали размазывать по полу, — сказал я Кому и, боясь, как бы тот не начал что-нибудь возражать, тут же продолжал: — Только ты не обижайся! По-моему, ты либо ненормальный, либо очень наивный человек. Не знаю, как тебе удалось втравить меня во всю эту историю, но, знаешь, я ведь никогда не верил в твои наивные идеи, в твою идиотскую подпольную систему. Ты выдумал какую-то особенную нравственность, носишься с ней, как с писаной торбой! Пойми, это просто смешно! И я, слава богу, не раз смеялся про себя. Ты мне тоже нравишься, и я действительно отношусь к тебе как к настоящему другу. Поэтому не обижайся, а послушай спокойно мое мнение. Мне кажется, что тебе нужно был просто найти наконец себе женщину, а? И все твои глобальные проблемы сразу бы сморщились и перестали казаться такими глобальными… Вот ты воспитывал меня все это время, забивал мою голову своими теориями, а мне все это было глубоко безразлично. Потому что по-настоящему меня волновало совсем другое! Теперь я это особенно хорошо понимаю. Все это время я не переставал стремиться к Жанке! Она меня любит! Понимаешь, что это такое?! Мы оба стремимся друг к другу несмотря ни на что. И теперь, когда мы с тобой попали в такой переплет, я жалею только о том, что вел себя с ней как дурак, отпихивался от ее любви руками и ногами. Да, она сегодня пришла ко мне, была у меня, а я ее выставил за дверь! Я отказался от нее!

— Ты поступил правильно, — спокойно сказал Ком. — Я рад этому. Ты научился подавлять в себе темные мещанские позывы.

— Эх, если бы нам удалось выбраться отсюда, я бы больше не был таким идиотом!

— Мы обязательно выберемся, потому что я тебя хорошо подготовил. Но в дальнейшем ты будешь вести себя еще нравственнее. Я вижу, ты становишься настоящим человеком. Не зря я всегда в тебя верил… А сейчас ты должен собраться, успокоиться и вспомнить все, чему я тебя научил, Антон!

— Что ты заладил как попугай: Антон! Антон! — вышел из себя я. — Никакой я тебе не Антон! Я…

Я подавленно умолк, потому что все пассажиры уже покинули вагон, и с двух сторон к нам приближались наши враги.

Все они позаботились о том, чтобы изрядно вооружиться. У каждого в руках что-нибудь да было: у кого кусок резинового шланга, у кого мотоциклетная цепь. Тут я вспомнил заверения Кома, что в рукопашном бою оружие сковывает и мешает в первую очередь самому нападающему, который, взяв оружие в руки, вынужден тем самым действовать только по определенной программе… Но я подумал, что если бы у меня сейчас был лом — пусть бы и сковывающий меня, — я бы чувствовал себя намного увереннее.

— Скорее доставай свои стержни! — шепнул я Кому, но тот ответил, что на подобные мероприятия он никогда не берет с собой оружия.

Тогда я нащупал в кармане ключи с брелком и покрепче зажал их в кулаке.

— Что-то многовато на нас двоих! — пробормотал я.

— А ты не допускай до того, чтобы навалились все разом. Нужно работать с каждым в отдельности, — напомнил мне Ком одно из правил рукопашного боя. — И начинать нужно с самого здорового, как ты помнишь, — добавил он, поднимаясь со скамьи и делая круговые движения плечами, разогреваясь.

— Вот ты и начинай! — зло прошептал я. Мы вышли в проход между скамьями.

— Не дело вы задумали, ребята! — на всякий случай обратился я к банде. Выступивший вперед «лоб» крутанул мотоциклетной цепью и так саданул ею по скамье, что проломил доски в спинке… Пока, довольный, он разглядывал плод своего творчества, Ком, опершись обеими руками о спинку скамьи, словно о гимнастические брусья, вдруг подпрыгнул вверх и, сделав невероятный гимнастический пируэт — так что полы его шинели разошлись и сомкнулись с треском, словно огромный веер, — сгруппировался в воздухе и, тут же распрямившись и превратившись в мощный стенобитный снаряд, ударил «лба» сразу обеими ногами, отчего тот загремел в проход, сбив двух своих приятелей.

— За мной! — крикнул мне Ком, бросаясь вперед прямо по растянувшемуся на полу «лбу».

Нагнувшись, я успешно лягнул каблуком в живот «козла», замахнувшегося куском резинового шланга, и бросился вслед за Комом, заорав дернувшимся ко мне двум другим:

— Ни с места, буду стрелять! — и сунул руку за пазуху, будто за пистолетом.

Этот дурацкий прием, как ни странно, отлично подействовал. Нападающие остановились в замешательстве, и мы успели прорваться к тамбуру, оставив всю банду по одну сторону от себя, за исключением одного «козла» — того самого, с лицом полуребенка-полустарика, который дежурил у двери в соседний вагон, но поспешно скрылся за ней при нашем приближении. Я кинулся, чтобы открыть дверь, но он уперся и крепко держал ее с обратной стороны. Возиться с дверью не было времени, потому что, опомнившись, компания уже перелезала через скамейки и через поверженного Комом «лба», безуспешно пытавшегося подняться на четвереньки. Нужно было отражать новую атаку. Нападающие, размахивая цепями и дубинками, действительно больше мешали друг другу, и один из них, попытавшийся приблизиться, получил от Кома такой тяжелый удар сапогом в челюсть, что сумел устоять на ногах только благодаря поддержавшим его товарищам. Хотя их было втрое больше, чем нас, им снова пришлось приостановиться, чтобы сориентироваться и набраться решимости для атаки.

— Ребята! Если жизнь дорога, уходите подобру-поздорову! — строго сказал я из-за спины Кома и по их вытянувшимся физиономиям увидел, что опии вправду засомневались.

— Нет уж, — недовольно сказал Ком, — пусть еще попробуют.

— Нет-нет, ребята, — перебил я его, — не вздумайте! Он вас всех перекалечит!

Мой ворчливый тон заметно поохладил их боевой пыл, но тут произошла паскудная вещь, мгновенно переменившая ситуацию.

Переключив всё внимание на основные силы противника, мы упустили из виду «козла», улизнувшего в соседний вагон, и это было серьезной ошибкой… Я стоял около двери, а «козел», скрывшийся за ней, вдруг с силой распахнул дверь и со всего маху ударил ею меня в спину; я отлетел в сторону. «Козел» подскочил к Кому и ударил его по голове. Ком обернулся и дал ему кулаком по лбу. «Козел» зашатался, выписывая ногами сложные фигуры (из руки у него вывалился кастет), и растянулся на полу. В следующую секунду на Кома уже несся парень с цепью. «Ком!» — закричал я, бросаясь наперерез. Ком успел немного отклониться, и удар пришелся ему по левому плечу. Парень замахнулся еще раз. Ком отступил назад, левая рука у него бессильно повисла. Я резко задвинул дверь тамбура, и цепь раскрошила толстое дверное стекло. Ухватившись за конец цепи, я перехлестнул ее вокруг руки и рванул на себя; парень, крепко державший цепь, не удержался на ногах и влетел головой в дверь, выбив остатки стекла, и тут же я нокаутировал его апперкотом с правой; в кулаке у меня были ключи. Опираясь о дверной косяк, Ком с трудом отпихнул ногой еще одного приятеля, и перед тамбуром возникла куча-мала…

Мы побежали по вагонам в хвост поезда, а за нами неслась озверевшая банда. Ком едва поспевал за мной, и мне пришлось остановиться, чтобы пропустить его вперед.

— Здорово тебе досталось? — спросил я.

— Ничего, я в порядке, — пробормотал он, задыхаясь. — В следующем вагоне мы остановимся и будем отбиваться.

— Как нам отбиваться, ненормальный? Ты еле на ногах стоишь! — воскликнул я.

— Я в порядке! — заявил этот упрямец.

Я оглянулся. Нам удалось оторваться от преследователей на один вагон, но расстояние между нами быстро сокращалось.

— Прошу тебя, еще, еще немного! — умолял я, надеясь, что где-то в хвосте поезда, может быть, попадется милицейский патруль.

— Все! — сказал Ком, делая попытку сесть на скамью. — Довольно отступать!

Я подхватил его под руку и дотащил до тамбура, но тут он окончательно уперся, и, несмотря на то что ему было явно нехорошо, оттолкнул меня и принял боевую стойку, неподвижно уставившись перед собой в ожидании противника.

Тамбур был запорошен снегом. Я обнаружил, что на выходе одну половинку дверей заклинило, и в открытый черный проем врывается метель… Я выглянул наружу. Мимо бежала темная канва кустарника, как бы продетая в бледно-желтые квадраты света, отбрасываемого от окон вагона, а еще дальше — без единого огонька плавно поворачивалось черное, глухое пространство ночи… Мне показалось, что скорость электрички не слишком велика, и я сразу подумал, что нам, в нашем бедственном положении, не остается ничего другого, как прыгать с поезда.

Я метнулся к Кому.

— Ком, голубчик, надо прыгать!

— Нет, мы не отступим. Мы не дадим себя запугать.

— Да кто говорит, что нас можно запугать? Но это же просто тренировка. Мы с тобой и так сегодня достаточно потрудились! А?.. Прекрасно потрудились! И еще потрудимся, но в следующий раз!.. А сейчас — логичнее избежать продолжения. В конце концов прыжки с поезда — это тоже необходимейшее упражнение! — льстиво прибавил я.

Ком задумался, а банда между тем была совсем близко. «Козлы» как чувствовали, что Ком на этот раз уже не сможет оказать решительного сопротивления, что силы его истощены, а сам он подранен, с гиканьем неслись на нас, предвкушая свой триумф.

— Ей-богу, — в отчаянии убеждал я Кома, — это замечательнейшее упражнение!

Размахивая железным прутом, подступил один из «козлов»; он примеривался, кого из нас угостить первым. Я размахнулся и запустил ему в физиономию ключами с брелком, которые до этого сжимал в кулаке и использовал в качестве утяжеления. «Козел» вскрикнул от боли и, выпустив прут, закрыл лицо ладонями.

— Молодец, — похвалил меня Ком; отпихнув «козла», он с трудом нагнулся, поднял с пола ключи и подал мне: — Не потеряй.

— Ну, кто следующий? — поинтересовался я у «козлов», а Кому зашептал:

— Ты как хочешь, а я прыгаю!

— Ладно, — медленно проговорил Ком, — прыгай, а я их задержу. Отталкивайся в сторону, противоположную движению. — И тут он не мог удержаться от поучения.

— Давай вместе! Успеем!

— Нет, я их задержу!..

Я плюнул и бросился к открытой двери. Я сел на пол и свесил ноги вниз. Ветер и снег били в лицо. Помедлив еще мгновение, я оглянулся и увидел, как Ком разворачивается и бьет «козла» в зубы… Я оттолкнулся в сторону, противоположную движению, и полетел на насыпь, кувыркаясь в глубоких сугробах.

Поезд громыхал мимо меня. Я сразу стал карабкаться вверх по склону и, очищая залепленные снегом лаза, пытался разглядеть что-нибудь. Вот показались красные огни последнего вагона электрички, и туг я увидел, что метрах в ста от меня или около того из поезда что-то вывалилось… Больше я ничего не увидел. Поезд ушел.

Некоторое время я сидел и приходил в себя. Руки, ноги были как будто целы. Постепенно стук колес затих и установилась полная тишина. Тогда я поднялся и медленно побрел по заснеженным шпалам в направлении ушедшего поезда, вглядываясь в пространство у насыпи.

То, что вывалилось, было Комом.

Ком лежал неподвижно, в неловкой позе, уткнувшись лицом в снег. «Доигрались!» — подумал я. Я перевернул его на спину, приподнял и легонько встряхнул.

— Они могут вернуться… — чуть слышно, но раздельно проговорил он. «Черт, а ведь и правда!» — подумал я, с ужасом представив, что после всего происшедшего возможно еще и продолжение… Наше счастье, что они не решились прыгать вслед за нами, но, если следующая станция недалеко отсюда, они действительно сойдут на ней, чтобы вернуться и уже окончательно с нами разделаться… «Это какой-то кошмар!» Через сколько времени они могут быть здесь?

— Нужно уходить! — воскликнул я.

— М-мы… — сказал Ком и умолк.

— Что? Что?.. — затряс я его, но он уже не отвечал.

Голова его откинулась назад; он, кажется, потерял сознание.

Проклиная все на свете, я взвалил Кома на плечи и потащил прочь от железнодорожного полотна. Продравшись сквозь кустарник, я оказался перед снежным полем и, не раздумывая долго — да и вообще едва что-либо соображая, — двинулся наугад с единственным желанием — поскорее затеряться вместе с Комом в ночи и спастись от возможного преследования.

Когда от усталости стали подкашиваться ноги, я остановился и сказал себе: «Идиот, куда ты идешь?» Я опустил Кома на снег, а сам сел рядом и огляделся. Затеряться нам удалось. Это было очевидно. С возрастающим отчаянием я вглядывался во тьму, пока наконец не различил в одной стороне огни, но, сколько до них — километр или десять? — этого я определить был не в состоянии. Я снова взвалил Кома на плечи.

Вскоре идти стало значительно легче, но не потому, что открылось второе дыхание, а потому, что я больше не проваливался в снег, — вышел на проселочную дорогу. Еще какое-то время я продолжал движение, что называется на «автопилоте», хватая ртом воздух со снегом на каждые пять шагов, и в глубине души удивлялся своей выносливости.

По правую руку смутно прорисовывались контуры небольшой, высокой рощи, темнеющей отдельным островом посреди открытого пространства поля. Дорога тоже поворачивала правее. Огни все еще маячили далеко впереди и, казалось, нисколько не приблизились. Я дотащил Кома до края рощи и вместе с ним повалился на снег, совершенно обессилев, — при этом Ком сполз с моих плеч на землю как-то особенно — неодушевленно… «Он — мертв?» — подумал я и одновременно с этой дикой мыслью вдруг увидел и понял, что роща, у которой мы лежим, есть не что иное, как небольшое сельское кладбище.

«Доигрались!» — снова пронеслось в моей голове. В нескольких шагах виднелись кресты и ограды могил. Я схватил Кома за запястье и стал искать пульс… Пульс не прощупывался, или по крайней мере я не мог его найти. Тогда я наклонился к лицу Кома. Дыхание отсутствовало. Я обратил внимание, что снег лежит на его щеках и веках и — не тает… «Господи, куда же я его тащу и зачем!»

Шатаясь, я отошел к могилам и, облокотившись о решетку ограды, лихорадочно обдумывал ситуацию. Я только на миг вообразил себе все возможные последствия — в особенности если начнут раскручивать наши тайные, «подпольные» дела, — и мне сделалось совсем худо. «Вот тебе и Герцен с Огаревым!» Все напоминало тяжелый, дурной сон, от которого во что бы то ни стало нужно было проснуться. Я очень хотел проснуться. В кладбищенской роще кричали вороны.

Я принялся бессознательно бродить между могилами, натыкаясь на кресты и решетки, и вдруг, поскользнувшись, свалился в какую-то канаву. Но это, впрочем, была никакая не канава, а наполовину занесенная снегом могильная яма — непонятно только, по какой причине не использованная. В исступлении я несколько раз стукнулся лбом об отвесную стенку ямы, после чего, решив, что ничего уже не поправишь, стал действовать. И дальнейшие мои действия происходили в режиме того же «автопилота», причем все якобы перешло в совершенно другое качество и было уже как бы «сном во сне»: не было уверенности, что все это происходит со мной…

Я вылез из ямы и, подтащив к ней Кома, осторожно опустил его вниз и уложил на дно. Затем я разыскал несколько старых траурных венков и прикрыл его ими сверху. Задержавшись над могилой, я не мог не оценить страшной и строгой гармонии окружавшей меня ночи.

Я вышел на дорогу и довольно скоро добрался до населенного пункта, того самого, огни которого были видны еще издалека. Это оказалась станция, не доезжая которой мы вылетели из поезда. Я находился в таком состоянии, что мне было абсолютно все равно, наткнусь ли я еще раз на «козлов» или нет… Я сел в электричку и благополучно вернулся в Москву.

На Белорусском вокзале я купил стаканчик кофе и бутерброд с сыром и с жадностью проглотил. Было далеко за полночь. Я нашел телефон-автомат и позвонил Оленьке.

— Ради бога, извини, что так поздно… — начал я.

А что случилось? — одновременно обрадовано и испуганно воскликнула она.

— Абсолютно ничего. Ты не против, если я сейчас заеду к тебе в гости?

— Заедешь? А ты меня не обманываешь?

— Нет, не обманываю, — заверил я.

Я поймал такси и, когда приехал в Бибирево, купил у таксиста бутылку водки, отдав за водку и за дорогу двадцать пять рублей.

— Спасибо, друг, — поблагодарил я, когда таксист вручил мне ловко извлеченную из-под сиденья бутылку.

Я откупорил бутылку и, не выходя из машины, сделал несколько глотков.

Оленька уже поджидала меня на этаже около лифта.

— А я знала, знала, что ты все-таки придешь ко мне! — горячо зашептала она, по-видимому, заранее приготовленные слова.

Она, однако, не решилась ни обнять, ни поцеловать меня, а просто, взяв за руку, повела к себе.

— Я же вас тысячу раз просила!!! — раздраженно прикрикнула она на уже маячивших в прихожей родителей в нижнем белье, которые сразу пустились наутек.

В комнате у Оленьки, конечно, играла музыка. Я достал из кармана начатую бутылку водки и поставил на письменный стол. Оленька мигом принесла квашеной капустки и маринованных опят. Плюс свежесваренную картошку и котлеты. Я выпил всю водку практически один, но почти не опьянел.

Наевшись, я попросил у Оленьки сигарету и, задурив, стал зачем-то объяснять ей, что мне, вообще-то, просто нужна понимающая женщина, просто хорошая, добрая баба — не нимфоманка даже, хотя желательно, конечно, и не ледышка, — чтобы приходить вечером домой, садиться за такой вот накрытый стол с капусткой, опятами и рюмкой-другой водки, особенно после трудного дня, и что лучше такая вот тихая, мещанская жизнь, чем глупые идеи о мироспасении, чем выкручивание мозгов и самоедство, чтобы, значит, получать свои две-три сотни, приносить их жене, съедать ужин и, обнявшись с ней, засыпать крепко, сладко…

— Это прекрасно, прекрасно! — соглашалась Оленька и всем своим видом показывала, что как раз такая женщина и сидит передо мной. — И еще ребенок, ребенок! — добавляла она радостным шепотом. — Ты бы хотел ребенка?..

— Хотел бы я ребенка?! — удивлялся я. — Еще как хотел бы!.. Да мне иногда кажется, что мне не так нужна жена, как нужен ребенок!.. Может, это и лучше: к черту жену!.. Ребенок, вернее, дочка!.. Я бы гулял с ней, с дочкой, в осеннем парке, а она собирала бы осенние листья, она бы…

Внезапно, оборвав себя на полуслове, я вскочил и, оставив Оленьку в полном недоумении, бросился вон, натыкаясь в темноте прихожей на сонных, одуревших от долгого ночного бдения Оленькиных родителей.

Через минуту я уже был на улице и снова ловил такси. Медленный, мокрый снег падал все обильнее. Я вернулся на Белорусский вокзал и в ожидании первой электрички слонялся в сумрачных вокзальных помещениях, пропахших хлоркой и дальними странами. Потом, с бодрой толпой рыбаков с ящиками и зачехленными ледобурами на плечах, я вошел в вагон и, погрузившись в умиротворяющую рыбацкую терминологию («мотыль», «мормышка», «клев»…), тут же задремал и проснулся через два часа — именно в тот момент, когда поезд подходил к роковой станции.

Я выскочил на платформу и с тяжелым чувством оглядел местность, в которой столько претерпел, но которую видел сейчас впервые. Начинало светать… Пройдя по еще крепко спящему и совершенно безлюдному поселку, я свернул в поля, держа курс на кладбищенскую рощу, едва различимую сквозь густую снежную завесу. Я все убыстрял шаг и к концу пути уже бежал. Высокие русские березы стояли просторно и спокойно. Снег падал так плотно, что даже вороны не летали и не кричали над рощей.

Я остановился и замер в растерянности, сообразив вдруг, что и в малейшей степени не представляю себе, где именно я «похоронил» Кома. Ощущение было жуткое… Я бросился искать сначала в одном месте, потом в другом; я яростно переворачивал венки на могилах, но все было не то… Я, кажется, облазил все кладбище, обнаружил еще три заснеженные ямы (впрок, что ли, заготовленные?!); попытался разобраться по следам, но, во-первых, за ночь выпало много снега, а во-вторых, я сам успел натоптать повсюду, и теперь разобраться в следах не было никакой возможности. От крестов, окрашенных сплошь дешевой серебрянкой, уже рябило в глазах. Я весь взмок от напряжения. К тому же я боялся, что кто-нибудь застанет меня за этим странным занятием… Наконец, я и в самом деле увидел, что по дороге к кладбищу приближаются двое с лопатами на плечах. Я спрятался за кустами и, подождав, когда они пройдут, ни с чем отправился восвояси. «А, все равно! — думал я, — хуже не будет! Куда же хуже?!» Только теперь я приходил в себя, и ощущение «сна во сне» стало рушиться, и — не то от крайней усталости, не то от сознания своего бессилия — все происшедшее вдруг начало удивительно легко выветриваться из моей головы, и стойкое, холодное равнодушие пришло ему на смену… Но что еще более удивительно и странно, сквозь равнодушие проглянуло ясное и не способное быть спутанным ни с чем другим — чувство ОБЛЕГЧЕНИЯ.

Итак, я вернулся домой. Лора уже ушла в институт. А может быть, и вовсе не ночевала… Умывшись, я посмотрел на себя в зеркало и немного помедлил, вспоминая, что хотел сделать. Потом методично разодрал на клочки тетрадку Кома и запихнул в унитаз. «Критерий истины есть практика», — пробормотал я неизвестно к чему и с неожиданной досадой… Оставалось завалиться в постель и хорошенько выспаться. Я разделся и лег.

Во сне я снова увидел себя на кладбище. Одну за другой я обшаривал могилы, я спешил, но снег падал все гуще, и я мог двигаться с огромным трудом; снег сковывал мои ноги до колен, и ноги немели, отнимались, так что я уже едва их чувствовал. Но в этот момент я определил, что набрел именно на то самое МЕСТО. Я упал в снег. Я принялся разгребать снег, который никак не убывал. Ожесточившись, я заработал руками изо всех сил; кажется, я с головой зарылся. Тут мои пальцы нащупали твердую землю; я скреб промерзлый грунт ногтями; моя цель была близка, но по-прежнему недоступна… К тому же случилось некое зловещее ОБРАЩЕНИЕ всего пространства — мерзлая земля оказалась вокруг меня, и я уже пытался не проникнуть «В», а скорее выбраться «ИЗ», словно я сам очутился в могиле…

Проспав неопределенное время, я был разбужен звонком в дверь.

Отперев дверь, я увидел на пороге Жанку и безумно обрадовался. Мне даже показалось, что я ее ждал и что ничего лучшего и желать нельзя. С ощущением близкого счастья и покоя я освободил ее от шубы и, втащив в комнату, ласково обнял, а она, раздвинув подбородком вырез моего халата, потерлась замерзшей щекой о мою грудь и прошептала! «Мягонький, тепленький!» Ком не стоял у меня за спиной. Я развязал узел ее пионерского галстука и разгладил на ладони атласную шелковую материю. Потом я начал раздевать Жанку, осязая плотную ткань ее форменного фартука и платья, и, наконец, незнакомое и прекрасное вещество ее тела. Она сама шагнула к постели и легла, а я лег рядом с ней, как, может быть, какой-нибудь уморенный, затравленный зверь ложится отдохнуть на берег чистого и прохладного ручья. Я опустил руку в ручей.

— Сегодня у меня безопасный день, — довольно деловито сообщила Жанка. — Ты понимаешь?..

— Понимаю… Умная! — буркнул я, задетый этой ее неуместной рассудочностью. — А ты, вообще, не боишься?

— А что, разве это так страшно? — откликнулась она.

Я не ответил. Я обнял ее смуглые, цвета топленого молока колени. Я должен был разжечь ее. Дурацкий разговор мог только уничтожить нахлынувшую благодать. Я бросился усиленно ласкать Жанку, желая разжечь ее по-настоящему, до предела, чтобы она почувствовала, познала всю мою нежность и забыла обо всем, — сам-то я напрочь забыл обо всем… Но она, кажется, так и осталась при своей рассудочности, сколько-нибудь заметно разжечь ее мне так и не удалось, и в результате безумствовал я один.

И вот уже я сидел на постели и курил с ощущением едва ли не обманутости. Ни счастья, ни, конечно, покоя, я вокруг не находил. А Жанка расправила простыню и спокойно рассматривала запечатлевшийся на белом поле-полотне маленький ярко-алый след.

— Одна капелька крови — вот и все наше преступление, — проговорила она едва ли не насмешливо.

— У вас есть перекись?..

Моя мысль быстро восстановила знакомую цепочку: преступление — капелька крови — объятие — приближающиеся губы — сочность этих губ — похохатывающая врачица под красным крестом — кровавые плевки на снегу — знакомое лицо в уличной толпе — Ком…

Да, Ком!.. Он лежит де-то там, в снежных полях — там, где снег, где природа… Нет, я никогда не предполагал, что МИР может быть устроен так подло… А моя, моя собственная подлость! Ей-богу, можно умереть от тоски… И опять бред! Ведь нет же: от тоски я не могу умереть… Наоборот, я сижу здесь с Жанкой.

— Так у вас есть перекись? — повторила Жанка.

— Там, в «аптечке», перекись…

Легко спрыгнув с постели, она сбегала в ванную и, вернувшись с пузырьком, побрызгала из него на пятно. Пятно вскипело и поблекло. Потом она сняла простыню, застирала криминальное место и отутюжила. След практически исчез. Она держала себя так спокойно, словно лишалась девственности ежедневно.

Зазвонил телефон, но я не захотел снимать трубку.

Потом я взглянул в окно и обнаружил, что на улице уже темнеет. В любую минуту Лора могла вернуться домой, поэтому, не сговариваясь, мы быстро оделись, прибрали в комнате и вышли на кухню перекусить. Пока Жанка ставила чайник и рылась в холодильнике, выбирая продукты, я пристально наблюдал за ней, но не находил в ней абсолютно никаких перемен. Она держала себя как ни в чем не бывало. Школьная форма снова превратила се в прежнюю девочку. Да и что, собственно, должно было в ней перемениться?

Кроме того, мне очень хотелось понять, что изменилось во мне самом, что изменилось между нами, что изменилось в нашей жизни. Я не понимал этою. Я подумал, что, может быть, как-то неверно истолковываю реальность.

Получалось так, что я сначала делал, а потом думал. Нечувствительность Жанки сбивала меня с толку. Не слишком ли мало я вообще думаю?

— Как тебе поправилось? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она.

— Как так не знаешь? Ты что, ничего не чувствовала?

— Почему, чувствовала, — как-то туповато отозвалась Жанка, продолжая возиться около плиты.

Опять дурацкий выходил разговор. Я прикурил от окурка новую сигарету и умолк. «Скудоумие удивительное!» — подумал я о своих мыслительных способностях.

— Звонят, — толкнула меня Жанка, — открой!

Я машинально поднялся и, открыв, увидел Валерия, который слегка подался вперед, заглядывая через мое плечо и загребая взглядом все явное и скрытое содержимое квартиры, в том числе и Жанку, поливающую кетчупом яичницу с ветчиной, а также Жанкину туповатую ухмылочку на напомаженных губах, с которой та оглянулась на него.

— Тебя можно поздравить, старик? — покровительственно шепнул Валерий. — Все прошло нормально, без эксцессов?..

Не говоря ни слова, я отшвырнул сигарету и хотел съездить его кулаком по всезнающей роже; он отпрянул, и я захлопнул дверь.

Я медленно вернулся на кухню и, выдвинув ящик кухонного стола, потрогал в ожидании нового звонка небольшой туристский топорик, которым мы рубили мороженую рыбу и мясо. Если бы Валерий вздумал позвонить еще раз, я бы его, вероятно, этим топориком и прибил. Но он не позвонил, и я сел есть яичницу.

Жанка смотрела на меня с недоумением. Я понятия не имел, как и о чем мне теперь с ней говорить.

— О чем мы с тобой говорили?

— Не помню…

— Да, а что в школе? — вспомнил я.

— Ничего особенного, — беззаботно начала рассказывать Жанка. — Ледокол вызвала маман. Они вдвоем навалились на меня и воспитывали часа два. В понедельник будет обследование, и они требовали, чтобы я пообещала его пройти. Они мне так надоели, что я пообещала. Чтобы только отвязались. Теперь, конечно, никакого обследования им не видать.

— Вот это правильно… — пробормотал я, не испытывая никакого желания продолжать эту тему.

Что произошло? Зачем? Я рылся в памяти, но события, мысли, чувства разлезались, словно набухшие в воде страницы с каким-то странным текстом, и ничего нельзя было разобрать — я ничего не мог с этим поделать. Перебрасываться с Жанкой шуточками — это у меня получалось, но теперь, когда пришло время сказать что-то серьезное, я молчал. А может быть, в конце концов мне просто нечего ей сказать? Нечего друг другу сказать — и с этим тоже ничего не поделаешь… Это как если бы мы вошли в комнату с надеждой увидеть что-то чудесное, а комната оказалась пустой…

— Что будем делать? — спросил я.

— Не знаю… Мне домой пора. Маман разорется.

— Ну и пусть разорется, — сказал я, удивляясь тому, что се может сейчас беспокоить такое обстоятельство.

— Да, тебе легко говорить!

— Ну позвони, скажи, что ты у меня.

— Не говори глупости!

— Все равно Валерий доложит.

— Не доложит…

— Это почему?

— Так мне кажется.

— Ладно, — устало сказал я, — пойдем, провожу.

— Нет, не провожай, — снова возразила Жанка. — Чтобы вы подрались? Вдруг Валерий еще там? Вам не из-за чего драться.

— Как хочешь…

Надев шубу, Жанка подошла к телефону и набрала номер.

— Это я, маман… Не кричи! Я не шляюсь, я была в кино! «Детям до шестнадцати». А сейчас еду домой… Говорю тебе, уже еду!

Бросив трубку, Жанка наклонилась ко мне и подставила щеку. Я чмокнул ее, и она ушла, оставив меня одного.

Ничего более идиотского нельзя было придумать. Лора все не возвращалась… Потом, вероятно, был вечер, и была ночь.

Проснувшись в воскресенье утром, я лежал в постели и в ожидании, пока мысли станут яснее, разглядывал потолок. Мне припомнился вчерашний сон о том, как я пытаюсь выкарабкаться из глухой могильной ямы, как скребу ногтями мерзлый грунт… Около получаса я безуспешно старался отогнать прочь эту мерзейшую картинку и переключиться на что-нибудь другое, пока не услышал, как щелкнул замок входной двери, и не увидел, как в квартиру ввалились Валерий, Лора, маман, Игорь Евгеньевич и Жанка.

В первый момент меня прошиб озноб от страха: не связано ли их появление со вчерашним Жанкиным визитом ко мне и нашим грехом, однако…

Валерий подмигнул мне с выражением легкой укоризны, как бы говоря, что не держит зла, что остается моим другом. Голый под одеялом, я так растерялся, что пожал протянутую Валерием руку и даже позволил дружески потрепать себя по плечу.

— Привет, — сказала Лора и, подойдя, кратко, по-супружески поцеловала меня в губы.

— Привет, — кивнула Жанка.

— Так бы всю жизнь и провалялся в постели, — заметила мне маман.

— А вы что предлагаете? — осторожно поинтересовался я, пытаясь уяснить себе их намерения.

— Старик; — опережая маман, вмешался Валерий, — да ты по крайней мере давно уже должен быть на ногах, чтобы поздравить наших роскошных женщин по случаю Восьмого марта!

«Наших роскошных женщин… — мысленно повторил я за ним. — Вот сволочь!»

— Ах да, Восьмое марта…

Впрочем, в прошлом году в это время я действительно давно был на ногах и выстоял километровую очередь, чтобы подарить «нашим роскошным женщинам» по букету гвоздик…

Не слишком уютно я чувствовал себя в постели голым, все еще ожидая для себя каких-либо неприятностей, в то время как они неторопливо прохаживались по комнате и болтали. Однако из разговора наконец определенно выяснилось, что никаких неприятностей не предвидится, а приехали они, чтобы прихватить меня с собой на дачу, где они решили всей семьей отметить праздник.

— Надеюсь, ты поедешь с нами? — осведомилась Лора.

— Пожалуй, — согласился я без особого энтузиазма, но и не видя особых причин для отказа.

На Жанку я старался не смотреть.

Наконец они догадались выйти из комнаты, чтобы дать мне одеться. А пока я одевался, Игорь Евгеньевич водил Валерия по квартире и с удовольствием объяснял:

— Такая вот квартирка… Тут тебе балкон-лоджия. Тут тебе кухня. Тут тебе ванная…

— Квартирка — игрушка! — сказала маман.

— Тут тебе санузел раздельный, — вставила Жанка с непременной иронией, которая на этот раз вызвала у меня раздражение.

Зазвонил телефон; Лора сняла трубку и передала мне. Я услышал встревоженный голос Сэшеа:

— Куда ты пропал?.. Тут такое паршивое дело. Вчера хотел зайти к тебе, но заметил, что у твоего дома сшивается тот самый… Ну тот, который совершил на меня нападение под аркой. Головорез. Кажется, ты тоже попал к ним под подозрение и за тобой начали присматривать… Ты живой? Ты в порядке?

— Живой, живой…

— Увидев головореза, я сразу позвонил тебе, но никто не отвечал. Проклинаю себя, что впутал тебя в эту историю…

— Потом поговорим, — оборвал я его неуместную болтовню.

— Прекрасный санузел! — нахваливал между тем Валерий наш скромный дабл, и я услышал, как он спустил из бачка воду. — Однако, — сообщил он, — унитаз, кажется, засорен какими-то обрывками!

— Совершенно верно, — подтвердил Игорь Евгеньевич.

— Ты чем засорил унитаз? — тут же привязалась ко мне маман.

— Что за странный вопрос?! — передернуло меня.

— Это прямое доказательство твоей расхлябанности и безответственности! — заявил Игорь Евгеньевич.

— Это такая страшная СИСТЕМА, что не дай бог! — продолжал по телефону Сэшеа. — И уж раз ты теперь тоже в это замешан, то хочу со всей серьезностью посоветовать тебе расстаться с твоей беспечностью и твоим дурацким оптимизмом…

— И что такое ты только туда напихал? — удивлялся Валерий, снова нажимая на ручку бачка.

— Ты должен приготовиться ко всему! — заклинал Сэшеа.

— Мы это потом обсудим, — отмахивался я, беспокойно косясь в направлении туалета.

— Так ты не желаешь давать объяснений? — не отставала от меня маман, и от ее настойчивости мне становилось не по себе.

(Она безусловно не могла ничего знать о том, что было связано с Комом, и ориентировалась только на то, что вопрос о засоренном унитазе смущал и нервировал меня, а ей это — при ее профессиональных навыках — было, вероятно, не так уж трудно заметить.)

— Какие могут быть объяснения?! — пробормотал я. — Бред!

— По-видимому, обрывки писем или записок, — сообщил неугомонный Валерий, тыча ежиком в сток.

— Послушай, — кричал мне в трубку Сэшеа, — ты можешь дорого заплатить за свое легкомыслие!

— Могу, могу, — согласился я и, не выдержав, положил трубку. Однако он немедленно перезвонил.

— Мое дело — тебя предупредить! — крикнул он и на этот раз сам повесил трубку.

— Ты ведешь себя как мальчишка, — поучал меня Игорь Евгеньевич. — С таким поведением ты ничего не добьешься в жизни.

— Нет-нет, он добьется! — вступился за меня Валерий, хотя никто его об этом не просил.

— Я хочу знать, чем он засорил унитаз? — настаивала маман. — Пусть ответит!

— Сейчас я отвечу, — пообещал я.

Я уже успел одеться и стоял готовый ко всему. Пусть произойдет что-нибудь исключительно мерзкое, самое мерзкое, что только возможно. Я уже даже начал желать этого. Новая, неслыханная мерзость, которая покрыла бы все прошлые мерзости… Не знаю, что именно, но что-нибудь таких масштабов, вполне могло случиться… Однако кульминации, увы, не последовало, потому что вмешалась Лора.

— Надоело выяснять про унитаз! — сказала она с досадой.

— А я бы на твоем месте все-таки выяснила, — сказала маман.

— Надоело! — повторила Лора. — Едем мы на дачу или нет? — воскликнула она, беря меня и Валерия под руки и ведя к двери.

Стало быть, что-то еще более мерзкое откладывалось на потом.

Мы вышли из квартиры, погрузились в лифт и спустились вниз. В машине Игорь Евгеньевич сел за руль, маман — рядом с ним на переднее сиденье. Валерий, Жанка, Лора и я принялись усаживаться на заднее сиденье, которое вообще-то было рассчитано на трех пассажиров, так что один из нас был как бы заведомо лишним. Из ворчания маман и Игоря Евгеньевича я уяснил, что за мной сначала не собирались заезжать, однако на этом в последний момент настояла Лора, и было решено, что Жанка и Лора будут попеременно сидеть у нас с Валерием на коленях. Таким образом кое-как втиснулись, — и первую половину пути у меня на коленях ехала Лора, а вторую половину на коленях у Валерия — Жанка.

Все происходящее, впрочем, я воспринимал со спокойным отвращением.

За задним сиденьем лежал целый ворох мимозы — первых и тревожных, желтых цветов, пахнущих, как мне показалось, рыбьим жиром.

Когда подъезжали к дачным участкам и свернули на проселочную дорогу, пришлось несколько раз выбираться наружу и толкать пробуксовывающую в снегу машину… Я понимал, что ради праздника захвачено и спиртное, и поэтому чувствовал определенную заинтересованность в поездке, что уже само по себе было довольно мерзко.

Во втором часу дня приехали на дачу.

— Тут тебе у нас природа!.. — не преминул объяснить Валерию Игорь Евгеньевич.

Не без труда открыли занесенную снегом калитку. Я с удовольствием проводил взглядом знакомую спортивную сумку Валерия (она была тяжела, и внутри позвякивало); сумку он достал из багажника, взгромоздил на плечо и понес по нетронутому снегу к аккуратному, двухэтажному финскому домику, отстроенному только прошлой осенью и еще не обжитому. Вслед за Валерием мы стали носить из машины к дому привезенные вещи и продукты и быстро протоптали в снегу тропинку.

На соседнем участке дымил самовар. Около самовара хлопотали одетые в спортивные костюмы счастливые супруги-соседи. Две пары лыж и лыжных палок стояли у стены недостроенного дешевого щитового домика-«скворечника». Увидев нас, супруги не то чтобы насторожились, но как-то попритихли.

— Ну как, надумали? — тут же закричал Валерий через забор бодрым голосом.

— Мы же вам уже объясняли, молодой человек, — с недоумением ответили из-за забора, — ни о какой продаже не может быть и речи…

— Да как же не может, — воскликнул Валерий, поворачиваясь и подмигивая нам, — когда мы как раз о ней самой, о продаже, сейчас и ведем речь! Назовите только вашу цену!

— В самом деле, — укоризненно отозвались из-за забора, — нельзя быть таким навязчивым, молодой человек. Это неприлично, в самом деле.

— Да вы только назовите вашу цену…

— Никаких цен мы называть не будем!

— Неужели это так трудно?

— Ладно, Валерий, оставьте их, — сдержанно, но достаточно громко, чтобы было слышно за забором, сказала маман. — Видите, просто люди решили пойти на принцип.

— При чем тут принцип? — вырвалось у простодушных соседей,

— Видите, — сдержанно, но достаточно громко сказал Валерий маман, — если дело не в принципе, то, я полагаю, с людьми можно будет договориться. Ведь есть же у них, я полагаю, мозги, в самом деле?..

Супруги в замешательстве переглянулись, не понимая, надо ли отвечать или нег, когда персонально к ним вроде бы не обращаются, а также не зная, как вообще реагировать на последнюю, по сути явно оскорбительную реплику Валерия в их адрес.

— Что происходит?! — ошеломленно спросили они друг друга.

— Нормальный, спокойный разговор о цене, — охотно объяснил Валерий. — Ведь вы так и не сказали, сколько хотите за участочек.

— Какой-то бессмысленный разговор! — с досадой воскликнули супруги и отвернулись, давая понять, что более не намерены тратить время на препирательства с Валерием.

— Что ж, — бодро согласился тот, — подумайте еще… Поговорим после!..

Мы внесли вещи и продукты в пустой, холодный дом. На веранде и в комнатах было светло, просторно и необжито. Из мебели имелись только круглый обеденный стол, стулья и в каждой комнате по широкому полосатому матрасу на низких ножках. В верхнюю комнату («мансарду») вела крутая деревянная лестница с приятными для руки толстыми струганными перилами. За лестницей была установлена массивная керамическая печка с укутанной в асбестовую муфту горбатой трубой, выведенной на улицу через форточку.

Игорь Евгеньевич дал мне ключ от «хозблока» (сарая) и велел заготовить щепок на растопку и принести лоток с каменным углем. Выходя на улицу, я задержался на веранде, где Валерий неторопливо выставлял из сумки на стол бутылки. Перехватив мой заинтересованный взгляд, Валерий дружески кивнул и привычно провозгласил:

— Водка-пиво-лимонад!..

— А закусить? — хмуро спросил я.

— А шашлык будем жарить, генацвали, — серьезно ответил он.

— Молодец, — сказал я и вышел.

На улице Лора и Жанка смеялись и кидались друг в друга снежками. Маман, которая тоже смеялась, слепила снежок и запустила им в меня, когда я проходил мимо. Поставив лоток на землю, я тоже слепил снежок, размахнулся, бросил и попал маман в ухо. Получилось это не нарочно, и я, конечно, тут же извинился, но в душе ощутил тихую радость. Вычищая снег из уха, маман продолжала смеяться, но уже, понятно, не так естественно.

Пока Игорь Евгеньевич возился с печкой, Валерий отозвал меня в сторонку и предложил подняться наверх, чтобы по-быстрому выпить вдвоем для почина. Я согласился. Потом мы вышли на улицу и закурили.

Валерий расставил перед домом мангал, развел в нем огонь и под одобрительными взглядами наших роскошных женщин принялся нанизывать мясо на шампуры. Я уселся на скамейку, вытянул ноги и пускал сигаретный дым в серое небо. Я ни о чем не думал.

Тем временем за забором у соседей закипел самовар, и супруг сели пить чай — все еще в приятном расположении духа после лыжной прогулки, однако избегая смотреть в нашу сторону, то есть в сторону Валерия, готовящего шашлык.

Валерий весьма сосредоточенно следил за тем, чтобы мясо не подгорало — забивал излишнее пламя, вращал шампуры, поливал мясо сухим вином… Впрочем, все это не мешало ему время от времени подходить с сигаретой в зубах к забору и интересоваться у соседей:

— Так как же, а?.. Какова ваша цена?..

Лора и Жанка ушли в дом накрывать на стол, а Игорь Евгеньевич — с лицом, раскрасневшимся около печки, — вышел на воздух освежиться и уселся рядом со мной на скамейку.

— Вот — человек, — поучительно кивнул он на Валерия. — Солидный. Деловой. Такого хочется и материально, и за рубеж, и по службе… Поучился бы ты у него.

— Обязательно, — сказал я, обоняя вкусный шашлычный запах.

— Стесняются назвать цену, что ты с ними сделаешь! — сказал нам Валерий, показывая большим пальцем через плечо на соседей, которые от его поминутного дерганья заметно теряли приятное расположение духа и все неуютнее чувствовали себя около своего самовара.

— А! — сказал Игорь Евгеньевич, презрительно махнув рукой в сторону соседей. — Такие создания! Я уже говорил. Особенно он. У нас его все просто презирают.

— Патологический тип, — привычно диагностировала маман.

— Да вы не сменяйтесь, назовите цену — и ударим по рукам! — не отставал от соседей Валерий.

«Вот уж хамская бесцеремонность!» — удивлялся я про себя, но желания вмешиваться не испытывал. Меня, слава богу, они оставили в покое.

— Ну, тогда отведайте нашего шашлыка! — добродушно предложил соседям Валерий, протягивая шампур через забор.

— Спасибо, — вежливо отказались те.

— Обидите, в самом деле, — настаивал Валерий. — Отведайте! Супруги помялись и из вежливости подошли. Однако Валерий, вдруг передумав, отвел шампур от протянутой руки и заявил:

— Нет, не дам, пока не назовете свою цену!

Супруги стояли одураченные, а Валерий спокойно вернулся к мангалу, снял с огня остальные шампуры, ухватив их по нескольку штук в каждую руку наподобие букетов гладиолусов, и, сделав знак маман, которая тут же бросилась отворять ему дверь, торжественно вошел в дом. Игорь Евгеньевич, маман и я последовали за ним.

На веранде Лора и Жанка накрыли праздничный стол: с собой были привезены посуда, скатерть, салфетки. Печка раскалилась, потрескивала, и воздух в доме быстро прогревался — шубы и куртки мы уже по крайней мере могли снять и остаться в свитерах.

Шампуры эффектно установили в центре стола на большом фарфоровом блюде в виде шатра, как это изображают в кулинарных книгах, и, полюбовавшись на них как на произведение искусства минуту или две, с радостными возгласами разобрали и принялись за еду. Кроме шашлыков, было предостаточно и другой снеди, как-то: балык, колбаса, зелень, соления, паштеты и тому подобное. Изрядно было и выпивки.

Пили Валерий, Игорь Евгеньевич, маман и я. Лора не пила, так как, оказывается, вызвалась вести машину обратно, а Жанке, понятно, не наливали по молодости лет, как ребенку…

Я пил и опять совершенно не пьянел, а только удивлялся некоторым своим ощущениям. Например, я поймал себя на том, что периодически напрочь забываю о происшедшем вчера между мной и Жанкой. А когда вспоминаю, отношусь к этому как к чему-то такому потаенному, что хотя и имело место, но уже промелькнуло и больше никогда и ничем о себе не напомнит.

После обеда, во время которого муссировался главным образом вопрос о будущем желанном соседстве Валерия, снова подались на воздух и увидели, что соседи увлечены работой: он сосредоточенно стучит молотком, что-то мастеря внутри своего недоделанного «скворечника», а жена нагребает снег вокруг молодых деревцев.

— Ей-богу, вы зря стараетесь! — тут же стал убеждать их Валерий. — Я ведь все равно буду здесь все перестраивать на свой вкус! Все эти ваши досточки-бревнышки я, конечно, похерю как архитектурные излишества времен военного коммунизма… В лучшем случае, — продолжал он, поощряемый усмехающейся маман, — я эту вашу хижину дяди Тома приколочу вон на ту березу: пусть в ней пернатые гнездятся…

— Молодой человек, вы думайте, что говорите! — возмутились супруги.

— А что я говорю? Я говорю: пусть пер… пернатые гнездятся!

— Не обращай внимания! — сказала жена мужу, который стоял с молотком в руке, бледный и дрожащий.

— Нет-нет! — запротестовал Валерий, возбужденно бороздя сугробы вдоль забора. — Я как раз па-апрашу внимания!

Было не понятно, говорит ли он серьезно или валяет дурака.

— Я намерен организовать здесь райский уголок, — распространялся он. — Не знаю как кому, но на мой вкус здесь совершенно необходимы лишь три вещи. Во-первых, эдакая отличная английская лужайка, чтобы валяться на траве. Во-вторых, большие качели или карусель, чтобы можно было качаться или крутиться. А в-третьих, роскошный фонтан, в котором в жаркий день можно было бы искупаться!.. Следовательно, — тут он обратился персонально к соседу, — если вы умный человек, то бросьте заколачивать свои гвозди как занятие бессмысленное и даже глупое… Но вот, я вам изложил свою программу! — торжественно закончил он.

Маман и Жанка, а также Игорь Евгеньевич зааплодировали. Валерий слегка поклонился в их сторону.

— Молодой человек, позвольте… — начали соседи.

— Вам же делаю добро! — перебил их Валерий. — Освобождаю от пожизненной каторги, от вечной возни со всеми вашими гвоздями, рядками, удобрениями… Вместо того чтобы положить остаток жизни в садоводческом товариществе за разведением несчастных огурцов, предлагаю вам приобрести на мои деньги туристические путевки за рубеж, поглядеть мир, чтобы было о чем вспомнить на старости лет! Я вот, между прочим, выезжал со своими комсомольцами за рубеж…

— А вы, молодой человек, не допускаете мысли, что нас может и не интересовать ваш «за рубеж», что у нас, может быть, своя программа насчет райского уголка?..

— У вас — своя программа?! — рассмеялся Валерии. — Не путайте, пожалуйста, свои пошлые, мещанские претензии с моей возвышенной и духовной программой! Очень вас прошу! — Состроив серьезную мину, он погрозил соседям пальцем. — Возьмите свою цену и угомонитесь наконец!..

— В самом деле, — дернулся сосед, — я вот сейчас вас молотком угомоню! И на том договоримся!

— Нахал! — неожиданно взорвался Валерий. — Да я сейчас тебя самого, козла, успокою. Я сейчас твою недостроенную хижину на твою недоделанную голову надену!

И он даже попытался перелезть через забор. Сосед с молотком хотел броситься навстречу, но удержала жена. Лора и я оттащили Валерия, который, впрочем, не особенно сопротивлялся и успокоился так же быстро, как разъярился.

— Как вам не стыдно! — еще и укорил соседа и сослуживца Игорь Евгеньевич.

Но тот лишь со злостью плюнул в снег,

— Патологический тип, — снова определила маман.

— Давайте веселиться, — предложил Валерий как ни в чем не бывало. — Все-таки праздник!

— Давайте веселиться, — согласились мы и отправились на прогулку за дачные участки — туда, где начинался редкий лесок.

Но дороге неожиданно затянули «Поедем, красотка, кататься!..», хотя никогда прежде потребности в пении, даже и в пьяном виде, в семействе не замечалось. В лесу по Валерьевой же инициативе принялись резвиться — оббивать с деревьев снег и валять друг друга в сугробах. Затем снова затеяли игру в снежки.

Среди всеобщей непринужденности и веселья я снова не рассчитал и снова, как на грех, заехал маман снежком в то же ухо, и на этот раз, несмотря на мои самые искренние извинения, она уже не смеялась, а, не помня себя от бешенства, стала крыть меня на весь лес.

Лора и Жанка замерли в растерянности. Я и сам растерялся. Игорь Евгеньевич гневно затопал ногами, надуваясь, но еще не зная, что сотворить.

Один Валерий не растерялся. Хохоча и тараторя какую-то чепуху, он запрыгал между нами, обнимая и успокаивая маман, — он подхватывал ее подмышки, приподнимал, тискал, кружил — а оказываясь около меня, шутливо порошил мне лицо снегом и приговаривал:

— Вот мы его тоже — и в ухо, и в нос, и по шее!..

Лора и Жанка опомнились и подключились успокаивать маман. Игорь Евгеньевич смягченно засопел, спуская пары. Валерий облапил меня и повалил в снег. Я стал ожесточенно вырываться; он отпустил меня и, поднявшись, снова возвратился к маман, которая еще бормотала проклятия в мой адрес, — она уже вполне пришла в себя после приступа неукротимой ярости, но не могла отказать себе в удовольствии еще несколько раз обозвать меня «шизофреником» и «подонком».

— А теперь поцелуйтесь и помиритесь! — потребовал Валерий и даже попытался подтащить меня к маман, процедившей что-то вроде: «Он еще у меня узнает свое место!»

— Целуй тещу, тебе говорят! — с шутливой строгостью приказал мне Валерий.

— Видеть не могу этого подонка, — сказала маман.

— Ну так мы его, может быть, еще поваляем! — предложил Валерий, подступая ко мне.

— Пусть на коленях просит прощения и обещает быть человеком, а не подонком, — сказала маман.

— Конечно, — засмеялся Валерий, — мы его сейчас же на колени!

— Отвали, — угрожающе сказал я и, повернувшись, пошел прочь.

— Чудак! Шуток что ли не понимаешь? — крикнул вслед Валерий.

Сначала я хотел сразу ехать домой, но, завидев на дороге супругов-соседей, которые, как видно, сегодня уже достаточно «наотдыхались» и решили возвращаться в Москву, повернул к даче: как-то неловко было идти вместе с ними до станции после номеров Валерия.

Я вернулся на участок. Перед уходом Игорь Евгеньевич запер входную дверь дома, но я знал, что со стороны кухни есть еще одна, через которую можно попасть в дом, в эту дверь еще не врезали замок, и она запиралась изнутри на крючок… Достав ключ от московской квартиры, я отжал, сколько мог, кухонную дверь и попробовал откинуть крючок. Это удалось вполне легко, и, войдя в дом, я снова запер дверь изнутри.

В доме было уже довольно тепло от топившейся на полную мощность печки, но у меня не было намерения оставаться, я только хотел еще выпить и, может быть, прихватить с собой что-нибудь из выпивки, а затем сразу уйти — до того, как все вернутся с прогулки.

Взяв бутылку, я поднялся по крутой лестнице с круглыми, толстыми, приятными для руки перилами в «мансарду». Когда дом строился, предполагалось, что «мансарда» будет для нас с Лорой. Я сел на голый матрац, наполнил стакан вином, поставил бутылку на белый, струганный пол и взглянул в широкое трехстворчатое окно на отдаленный лесок, где я покинул озлобленную маман и компанию. Я решил, что мне будет видно, когда они выйдут из леса и пойдут назад к участку, и я успею — пока они доберутся сюда — спуститься на веранду и, вылезши через одну из распашных рам (шпингалеты на которой я отпер заранее), спокойно отправиться домой.

Я выпил и закусил. Над лесом кружили вороны. Как только мной овладевало беспокойство, я выпивал и закусывал. Из чего постепенно произошло— «над лесом кружили вороны кружили вороны над лесом кружили вороны кружили над вороны лесом над… вороны…»

Должно быть, я все-таки коллапсировал.

— Я думала, ты сбежал в Москву, — услышал я над собой голос Лоры и открыл глаза, — а ты, оказывается, здесь!

— Я здесь, — как можно бодрее подтвердил я. — А где прочие? Разве уже вернулись?

— Уселись на веранде играть в карты.

— Очень хорошо.

Мы посмотрели друг на друга тем определенным взглядом, смысл которого в нашем супружестве уже сделался нам обоим привычным и понятным. Я прикоснулся к Лориному плечу, и она охотно пошла ко мне.

— Лора! — вдруг позвали снизу. — Что же ты не идешь?

— Чуть позже! — крикнула она, помогая мне устраиваться. — Чуть позже!..

Мне казалось, что мы оба — зная обо всем и тем не менее соединяясь в этом объятии — стремимся вытерпеть еще что-то — еще больше запутаться, еще больше унизиться, — чтобы, может быть, окончательно возненавидеть себя и друг друга за лицемерие и ложь.

Снизу доносились шутливые возгласы и смех. Закусив верхнюю губу, Лора начала забываться и бессознательно постанывать. «Тише, тише, милая!» — шептал я, беспокоясь, что кто-нибудь снизу решит подняться. Я произносил слово «милая» и хорошо ощущал его неловкость и чужеродность, как будто выталкивал языком наружу плоский и гладкий камешек. Лора нашла мою ладонь и зажала ею свой рот, чтобы подавить стон… Снизу никто не поднялся.

— Что, милый, как теперь, что теперь будем решать?.. — задумчиво проговорила Лора.

И что-то в ее вопросе вдруг отозвалось во мне искренней и родной нотой, но, увы, я не успел сосредоточиться на этой ноте, чтобы сохранить ее и усилить, потому что в следующий момент ее перебил и уничтожил донесшийся снизу смех Валерия.

— Не хочешь отвечать? — спросила меня Лора.

— Дело заключается в том, — начал я с ироничной обстоятельностью опьяневшего человека, — что я не имею никакой возможности отнять у тебя самое святое — свободу выбирать, выбирать и выбирать… Мне не остается ничего другого, как признать это как бы особенностью твоего организма и предоставить тебе полную свободу, которая для тебя всегда важнее всего, независимо от моих воззрений на семью как ячейку общества, и так далее и тому подобное…

Я быстро запутался в своей идиотской иронии — да и просто мерзко было продолжать об этом — и умолк, но Лора, кажется, вполне меня поняла.

— Прекрасно, — кивнула она.

— Конечно, — согласился я.

Она уверенно поднялась, привела себя в порядок и спустилась вниз… А через некоторое время, пока я курил и желал еще большего унижения, она вернулась, но не одна, а с другом семьи Валерием, который принес бутылку.

— Не грусти, старик, — сказал он мне.

Мы выпили. Лора спокойно переводила взгляд то на одного, то на другого из нас.

— Эй, кто-нибудь в конце концов, — послышался с веранды нетерпеливый Жанкин голос. — Идите сюда, нам нужен четвертый!

— И нам нужен четвертый! — хохотнул Валерий.

Я поспешно встал и спустился вниз, оставив его и Лору вдвоем. Я действовал по принципу, чем хуже, тем лучше…

На веранде уже засветили две керосиновые лампы.

— Ладно уж, — благосклонно кивнул мне Игорь Евгеньевич, — подсаживайся… И постарайся быть человеком!

Я уселся за стол, с которого убрали посуду и только на краю оставили бутылку вина, чай и сладкое. Взглянув на Игоря Евгеньевича и на маман, я заметил, что Валерии после прогулки успел их еще как следует подпоить, — физиономии у них весьма забавно разъезжались… Усмехнувшись, я взял бутылку и, пока Жанка сдавала карты, снова наполнил рюмки, и мы выпили. Впрочем, забавного, конечно, было мало.

Мы играли в «дурака» двое надвое. Жанка в паре с маман. Я с Игорем Евгеньевичем. Пьяный Игорь Евгеньевич с двойным занудством то и дело лез ко мне со своими поучениями и замечаниями, на что я почти не реагировал, так как все мое внимание было сосредоточено на ожидании шороха или звука, которые могли донестись сверху, из «мансарды». Утонченно издеваясь над собой, я предался унизительному фантазированию на предмет того, что там, в «мансарде», могло происходить. И чем более пошлую и гнусную картину мне удавалось вообразить, тем отстраненнее становился интерес, с которым я следил за собственными же мучениями… Через некоторое время мне даже почудилось, что я различаю ритмичное Лорино постанывание и натужное кряхтение Валерия… Маман и Игорь Евгеньевич были пьяны и увлечены картами, но, однако, и Жанка, казалось, тоже ничего не замечала… Или только делала вид, что не замечает.

Не знаю, сколько мы играли в «дурака» — может быть, часа два, — но все присутствующие, казалось, позабыли о Лоре и Валерии и о том, что они уединились наверху, а сам я в конце концов утомился (главным образом от обилия выпитого) мучить себя мерзкими фантазиями…

…Валерий спустился на веранду один и с самым будничным, спокойным выражением лица.

— Такие дела, старик, — задумчиво и даже где-то с грустинкой сообщил он мне.

Зернистые капельки пота усеивали его мясистый нос.

По предложению Валерия мы все выпили еще вина. Потом Валерий сел за карты вместо меня, а я поднялся наверх к Лоре.

Лора сидела на матраце, поджав под себя ноги, и, чуть раскачиваясь, курила. Увидев меня в отражении темного окна, она встряхнула спутанными волосами, повернулась и, сладко потянувшись, приподнялась на коленях ко мне. Она вызывающе улыбнулась, но потом откинулась к стене и поманила меня к себе. Я присел рядом.

— Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю! — кокетливо и лукаво проворковала она.

Несмотря на то, что я уже был порядочно пьян, я сразу заметил, что и она очень пьяна. Значит, решила напиться, и напилась с Валерием, пока мы играли в карты. «Очень хорошо», — подумал я. Я положил ей на плечи ладони и заглянул в глаза… Только что Лора улыбалась, но через мгновение сделалась серьезна.

— Скажите, кто меж вами купит, — продолжала она плохо слушавшимся языком, — ценою жизни ночь мою?..

— Никто не купит, — успокоил я ее.

— Никто! Вот-вот, никто не купит! — вдруг беспричинно обрадовалась она, как будто у нее в голове переключили некий рычажок.

Мы снова потянули друг друга на матрац. И с веранды снова слышался жизнерадостный смех Валерия. Вот кто был полон настоящего оптимизма. Ничто, отметил я про себя, сквозь землю не проваливалось; все стояло вполне прочно…

Я опять ошибся: не так уж и прочно. Когда мы с Лорой, обессиленные, лежали на матраце, внизу раздался грохот. Пришлось вставать и спускаться вниз.

Оказалось, это Игорь Евгеньевич, напоенный Валерием до столбнячного бесчувствия, грохнулся со стула на пол прямо посреди очередной карточной партии. Как упал, так и остался лежать.

— Ну-ка, — подозвал меня Валерий, — отнесем Игорька бай-бай…

Мы подхватили Игоря Евгеньевича подмышки и, перетащив в комнату, уложили на одном из матрацев. Маман принялась было заботливо разувать супруга в целях гигиены, но, едва расшнуровав один ботинок, сама уснула около него.

— Они устали, — сказал Валерий, укрывая обоих пледом. Мы вышли на крыльцо.

— Какой чудесный вечер, — сказал Валерий. — Весной пахнет!

Он не был лишен сентиментальности. Сестры стояли обнявшись; обе курили… Я первый раз видел Жанку с сигаретой — с напускной небрежностью, манерничая, она подносила сигарету ко рту, — и это показалось мне еще одной мерзостью, еще одним признаком всепоглощающего, глобального опошления.

— Мы еще замечательно посидим вчетвером! — сказал Валерий. — Еще чуток выпьем, еще в картишки перекинемся…

Глядя на затуманившиеся Жанкины черты — якобы взрослые «меланхоличность» и «равнодушие», — я подумал, что, вполне возможно, и она, Жанка, рюмочку-другую успела пропустить под шумок и еще наверняка пропустит с удовольствием.

Покурив, мы все вернулись в дом. Валерий и Лора едва держались на ногах. Было решено всем подняться в «мансарду» и там продолжить.

— Хочу спросить тебя! — вдруг шепнула Жанка, придерживая меня за руку.

— Потом! — небрежно отмахнулся я, сунув ей в руки коробку с конфетами. — Поднимайся!..

Сложив в две тарелки закуску и прихватив еще пару бутылок, Валерий и Лора стали карабкаться на «мансарду» вслед за Жанкой. Я подождал… «Нет, никакими мерзостями меня больше не удивить, и сам себя я ничем не удивлю…»

— Начинаем без тебя! — закричал мне сверху Валерий.

Я ничего не ответил, накинул куртку и вышел из дома. Конечно, ничего сверхъестественно мерзкого уже не могло произойти, а эта тихая, потаенная, как бы никем не замечаемая мерзость могла, наверное, тянуться до бесконечности… Я уже не ощущал разницы в явлениях.

Это то же самое, как если бы просто дойти по дороге до станции… просто сесть в поезд… просто вернуться в Москву, чтобы дома лечь спать.

В понедельник я пожинал плоды сумасшедших субботы и воскресенья. А именно, проснувшись, долгое время не делал никаких попыток открыть глаза или пошевелиться, всецело отдавшись созерцанию большого черного паука, который, обхватив лапами мой мозг, медленно вращал его как личинку в пространстве, опутывая особой электропроводной паутиной и тем самым причиняя неизъяснимые страдания… Паук то активизировался, то почти затихал — это как будто зависело от степени моей сосредоточенности на пауке. Вот он замер без всякого движения — замер и я, боясь нарушить это блаженное и хрупкое состояние покоя. Но едва я почувствовал облегчение, как что-то опять сместилось, и паук бешено заработал лапами — и жесткие электрические разряды один за другим стали пронзать мой мозг…

Поняв, наконец, в чем дело, и собравшись с силами, я выбрался из постели и дополз до трезвонящего телефона… Снял трубку и, переведя дыхание, приложил к уху. Звонил Сэшеа с работы.

— Все болеешь? — поинтересовался он.

— Болею, да, — сказал я, кривясь от головной боли.

— Голос у тебя действительно больной… Послушай, а где ты вчера был?

— Какая разница, где я был? — возмутился я. — Ты говори, что хотел сказать. Если тебе есть что сказать. И покороче. Мне сейчас философствовать не досуг…

— А что такое? — поинтересовался он.

— Болею я! — раздраженно закричал я, чувствуя, что от головной боли темнеет в глазах.

— Ты какой-то нервный стал, — вздохнул Сэшеа. — Что ты кричишь?.. Вот и вчера тоже кричал… Тут, я тебе скажу, кричи не кричи. Дело такое никто не услышит… Ты, как я понимаю, решил идти своим путем, выбрал свою тактику. Что ж, дай тебе бог. Но я тебя вчера утром предупреждал, а сейчас еще могу добавить: снаряды рвутся к тебе всё ближе и ближе!

Он бубнил еще что-то, но я просто отставил трубку в сторону и не слушал. Я положил ладонь на лоб, пытаясь немного умилостивить проклятого паука… Потом я снова приблизил трубку к уху.

— А ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С КОМОМ? — услышал я обращенный ко мне вопрос Сэшеа и от этого вопроса начал медленно сползать по стене к полу. — Что ты молчишь, ты не знаешь?..

— Ничего не знаю, — ответил я, уже сидя на полу.

— Стало быть, не знаешь… — многозначительно протянул Сэшеа.

За эту многозначительность убить его, дурака, было мало.

— Ну, и что же с ним случилось? — спросил я. — Что с ним произошло?

— Вот это самое я и собирался рассказать, а ты раздражаешься! Если тебе интересно это услышать, то ты хотя бы будь добр не раздражаться… Никому еще раздражение не приносило пользы. Верно я говорю?

— Верно, верно, — подтвердил я, призвав на помощь всю свою выдержку.

— Еще бы не верно! — самодовольно хмыкнул Сэшеа. — Так вот, — начал наконец рассказывать он, — только что нам позвонили и сообщили, что наш Ком попал в больницу. Какая-то странная, темная история. Драка, нападение, несчастный случай или что-то в этом роде… Очень знакомая картина, не правда ли?.. Ты понимаешь, какая тут связь?

— Так он… жив? — едва смог выговорить я.

— Да жив, конечно, жив! — нетерпеливо отмахнулся Сэшеа. — Если бы он не был жив, тебе бы так и сказали: что, мол, не жив, что умер или убит… Однако о чем я тебе сейчас толкую? О том, чем все это пахнет! Откуда дует ветер! И если до тебя до сих пор не дошло, то…

Дальше я уже не слушал… Ком был жив, и это известие не то чтобы чрезвычайно поразило или удивило меня — я ведь эти два дня, конечно, в глубине души не верил, не понимал, не мог представить себе, что такое могло случиться; что такое вот так и случается с тобой, когда ты сидишь и именно не можешь поверить, понять, представить себе, что такое именно так и случается — до невероятного просто, — и все еще живешь как во сне, и все надеешься проснуться, хотя, безусловно, с самого начала прекрасно понимаешь, что никакого пробуждения не может быть, и не будет и что когда-нибудь все равно придется смириться с необратимостью твоего несчастья…

Но известие, принесенное Сэшеа, как раз и вырвало меня из этого болезненного состояния неопределенности и мгновенно, пункт за пунктом разрушило изощренную многослойность сноподобных кошмаров с кладбищенской рощей, кружащими воронами и заснеженной могилой. Я ощутил истинное облегчение и увидел все происшедшее в совершенно другом, вовсе не черном свете. Мне показалось, что уж теперь-то, когда сама жизнь доказала Кому не только небезопасность, но и наивность, и абсурдность затеянного им, все должно закончиться по-тихому, само собой — и в первый момент у меня не было в этом сомнений.

Я принялся расспрашивать Сэшеа о подробностях: кто сообщил им о происшествии с Комом, откуда звонили, в какой больнице он лежит и каково его состояние… Сэшеа отвечал, что звонили, кажется, прямо из больницы и что разговаривала с ними Оленька, которая, заручившись одобрением Фюрера, немедленно собирается отправиться навестить Кома.

— Ну-ка, — возбужденно воскликнул я, — дай ей трубку!

— А зачем? — поинтересовался Сэшеа.

— За тем, за чем надо!

— Ты что, хочешь поехать вместе с ней?

— Ты мне надоел! — разозлился я. — Не суй нос не в свои дела!

— Я же говорю, ты нервным стал! — вздохнул он. — Но, во-первых, это и мои дела. И даже, пожалуй, в первую очередь — мои. Хотя, конечно, это наши с тобой общие дела. Как бы ты сейчас к ним ни относился… А во-вторых, даже дураку понятно, что тебе не нужно сейчас ехать к Кому и зазря подставляться. Гораздо умнее сделать вид, что ИМ удалось нас запугать, что у нас и в мыслях нет оказывать им организованное сопротивление. Зато потом всем вместе собраться и хорошенько поразмыслить, как повести себя в этой чрезвычайной ситуации, когда надо всеми нами нависла угроза не только моральною, но и физического истребления…

— Идиот! — Я бросил трубку.

Несмотря на то, что Сэшеа в итоге меня-таки разбесил, радостное известие, сообщенное им, продолжало утверждать меня в мысли, что мерзость мира, в сущности, не так уж и неодолима, как это иногда может показаться… И я пришел к заключению, что все текущие проблемы ограничиваются сферой быта и, следовательно, не могут претендовать на роль зловещих и роковых… Не так уж и плохо шли мои дела!

И пожалуй, единственная серьезная проблема в данный момент заключалась в пауке, продолжавшем терзать мой мозг.

Я оказался в ванной. В одной руке я держал стакан, а в другой — флакон с одеколоном. Прежде мне не приходилось прибегать к подобным средствам, но теперь я без колебаний набулькал из флакона в стакан на одну четверть, одним махом опрокинул одеколон в глотку и запил водой. Потом я пошел на кухню, отыскал кусочек черствого хлебца и, намазав его горчицей, зажевал… Паук довольно быстро распался на куски и исчез.

Я подошел к телефону и перезвонил на работу. К счастью, Оленька еще была на месте. Я сказал, что хочу составить ей компанию в поездке к Кому в больницу (однако чтобы она помалкивала об этом в лаборатории), и условился, де мы встретимся.

Не помешало бы принять горячую ванну и напиться кофе, но за неимением времени я ограничился лишь сигаретой и с нутром, умащенным парфюмерией и никотином, выбежал из дому.

На улице был порядочный морозец, и облака, раскатанные по стылой небесной голубизне, походили на листы оцинкованного железа.

— Ты стал пользоваться одеколоном? — спросила Оленька при встрече. — Да вот, воспользовался…

Я узнал у Оленьки, что Ком лежит в больнице у себя в Подольске и что медсестра, звонившая оттуда, описала его появление в больнице так.

Рано утром в субботу в приемное отделение больницы, едва волоча ноги, вошел странный молодой человек, огляделся и, взобравшись на одну из каталок, улегся на ней. Подошедший врач с удивлением обнаружил, что молодой человек находится без сознания. При дальнейшем исследовании выяснилось, что у молодого человека довольно серьезные внутренние повреждения и кровотечения, а также признаки черепно-мозговой травмы и общего переохлаждения организма с частичным обморожением конечностей… («Стало быть, — с изумлением отметил я про себя, — Ком покинул кладбище еще до того, как я вернулся за ним, побывав в Москве. Придя в себя, он не только сумел выкарабкаться из снежной могилы, куда я его упрятал, но еще и проделал утомительнейший путь по двум железным дорогам, пока добрался до своего Подольска.»

Состояние Кома было очень тяжелое. В те недолгие моменты, когда сознание возвращалось к нему, врач интересовался у него, что произошло, но неизменно получал один и тот же стереотипный ответ: «Неудачно съехал с горки…» Так что, когда мы с Оленькой прибыли в больницу, Ком фигурировал там, как «съехавший»…

— Он назвал им два телефона, по которым велел сообщить о себе, — сказала мне Оленька. — Один — наш рабочий. Второй, по которому они, кстати, так и не дозвонились, — твой домашний… Надо же, — задумчиво проговорила она, — в таком состоянии — и сразу вспомнил о тебе!.. Вы с ним, наверное, крепко дружите… — прочувствованно добавила она.

— У-у! Мы с ним очень крепко дружим, — не стал возражать я.

Больница располагалась в замызганном строении шлакоблочного типа, изнутри не более привлекательная, чем снаружи.

Мы приехали в послеобеденный час, когда иные из больных уже похрапывали и иные еще ковыряли корявыми алюминиевыми приборами серую больничную котлету или же вылавливали из стаканов с компотом вываренные, вялые плоды. Тут же нянечка счищала с тарелок объедки в бак для пищевых отходов. Нам пришлось оторвать ее от этого занятия, она провела нас по коридору, заставленному по причине перегруженности палат дополнительными койками и раскладушками, и доказала, где лежит «съехавший», после чего удалилась, вздыхая на каждом шагу: «Ох, грехи наши тяжкие…»

Как и прежде, я мгновенно почувствовал и поймал взгляд Кома, едва мы вошли в палату… На фоне белой подушки лицо его с задранным вверх, поросшим щетиной подбородком было пугающе темным, почти черным. Обвислые концы усов-квадратных скобок подчеркивали впалость щек… Жалость и чувство вины перед ним кольнули меня в сердце. Приветствуя ее, я поднял и потряс в воздухе сеткой с ярко-оранжевыми апельсинами, привезенными нами в качестве гостинца.

Ком помещался в восьмикоечной палате. Я обратил внимание только на его соседей справа и слева. Первый — сенильный старикан с потухшим, бессмысленным взором; второй — близорукий, сосредоточенный человек с ампутированными едва ли не по пояс ногами… Я обратил внимание, когда соображал, с какой стороны удобнее подойти к койке, на которой лежал

Ком и по бокам которой стояли капельницы и гибкие полиэтиленовые трубки тянулись к Кому и на впадинах его локтевых сгибов были закреплены лейкопластырем.

— Присаживайтесь на мою кровать, — вдруг предложил сосредоточенный человек бесцветным голосом. — У меня полно свободного места… — И он показал на ту часть кровати, где должны были бы располагаться ноги.

Мы с Оленькой смущенно переглянулись, не решаясь сесть.

— Спасибо, что навестили, — тихим, но вполне твердым голосом сказал Ком. — Ты садись, — сказал он мне, — а ты… — тут он посмотрел на Оленьку, — ты, пожалуйста, иди, подожди внизу. Нам с ним надо поговорить. Он тебе потом все расскажет.

— Да-да, конечно, — поспешно закивала Оленька. — Я понимаю, я подожду внизу…

(Что уж она там понимала?!..)

Я послушно опустился на пустую половину соседней койки, но Ком, окинув меня неопределенным взглядом, не спешил говорить…

Я ободряюще улыбнулся и повел речь о том, что все к лучшему, что жизнь не стоит на месте, что скоро Ком поправится, и у него появятся новые увлечения, интересы, перспективы… Мне казалось, теперь лучше всего ни словом, ни намеком не касаться прошлых дел, чтобы не краснеть друг перед другом за совершенные глупости; сделать вид, будто бы ничего такого и не было. Мне казалось, теперь само собой между нами имеется негласное, взаимное понимание, что только полное забвение может смягчить обоюдное чувство неловкости…

Ком что-то сказал, но я, увлеченный своей «тактикой и стратегией», не расслышал и, нагибаясь поближе и продолжая ободряюще улыбаться, переспросил.

— Ты меня похоронил, — терпеливо повторил Ком. — Ты меня похоронил, а я тебя все-таки люблю, Антон.

Кровь бросилась мне в лицо.

— Я же возвращался за тобой!.. — в смятении пробормотал я и осекся, чувствуя постыдность каких-либо оправданий.

Как же я ненавидел себя…

— Что, Антон, стыдно тебе? — тихо спросил Ком.

Я подавленно кивнул, стараясь собраться с мыслями.

— Если разобраться, — начал я, — это какая-то цепь сплошных глупостей. Малая глупость влекла за собой большую глупость… Но сейчас не это главное! — спохватился я, сообразив, что разбор прошлых дел как раз наименее уместен. — Сейчас самое главное — это твое здоровье!.. Что говорят доктора? Может быть, нужны какие-нибудь дефицитные лекарства? Мы все очень переживаем за тебя. Хотим, чтобы ты поправился. И как можно скорее…

— Я поправлюсь очень скоро, — заверил Ком, и я сразу поверил, что так оно и будет. Оставим эту тему.

— Как хочешь… — согласился я, глядя то на мерные шлепки капель раствора в прозрачном переходнике капельницы, то на Кома, уже заметно утомленного разговором.

Он то и дело прикрывал глаза, и его лоб с прилипшими прямыми волосами покрылся испариной. Вот он снова прикрыл глаза, и мне показалось, что он уснул. Я подумал, что пора закругляться с визитом.

— Сегодня какой день? — спросил Ком, не открывая глаз.

— Понедельник… — ответил я, и снова мое сердце защемило от жалости к бедняге — жертве свой же неистовости.

— Ну?..

— Что?

— Как же ты жил эти два дня? Расскажи.

— Ничего особенного. Как обычно.

Я словно ждал этого вопроса и ответил четко, без запинки, но почему-то как-то по-дурацки «в нос»… Я видел, что Кома интересовало еще что-то, но он не сразу решился об этом спросить. Он спросил об этом тихо-тихо, цедя слова сквозь зубы, и мне пришлось наклониться к самому го лицу.

— И ты был близок с ней?

Я мгновенно понял, кого он имеет в виду, и также мгновенно перебрал в уме все возможные варианты ответов. Я решил, что буду отпираться до последнего, хотя и знал из собственного опыта, что с Комом это вряд ли пройдет…

— Да как тебе только могло такое в голову прийти?! — возмутился я и сам почувствовал, до чего фальшиво мое возмущение.

В этот момент Ком открыл глаза, и, заглянув в них, я непроизвольно отпрянул — словно отскочил от края черной бездны, — отпрянул, охваченный безотчетным ужасом, потому что внезапная догадка о сокровенной тайне моего товарища, которую тот, вероятно, не раскрывал даже самому себе, явилась в моем сознании во всей своей очевидности и простоте.

— Как тебе только в голову могло прийти? — лепетал я. — Я же давно живу только по твоим инструкциям. Я же стараюсь быть человеком, я же…

Я был уверен, что он не верит ни единому моему слову. Никто не поверил бы мне в этот момент. Не могло найтись ни одного легковерного идиота на свете, чтобы поверить… Но тут произошло невероятное: Ком мне поверил!

— Извини меня, — смутился он, бессильно утопая головой в подушке.

— Ерунда! — пробормотал я, смущенный не меньше его.

Очень кстати в палату вошла дежурная медсестра и сразу же набросилась на меня: кто пустил в неприемные часы постороннего, без разрешения, без халата и т. д. — она была, эта медсестра, точной копией той напомаженной врачицы под красным крестом, — так мне показалось по крайней мере — ну и бог с ней! В другой раз я был бы не прочь подразнить ее, поспорить, покачать права, но теперь с радостью подчинился ее безапелляционному, приказному тону и начал прощаться с Комом.

— Ухожу, ухожу, — кивнул я медсестре.

— И побыстрее! — сказала она, принимаясь возиться с капельницей.

Я хотел засунуть апельсины в тумбочку около кровати, но Ком велел раздать их поровну всем соседям по палате. Это было совершенно в его духе. А ведь он едва был в сознании… Я покорно выполнил его пожелание и уже хотел уйти, как он снова что-то забормотал. Я наклонился к нему.

— Ты слышишь, друг?.. Четырнадцатый век… Антон!.. Мрак… массы истомились… Ты слышишь?.. Нельзя приходить в отчаяние… надо сражаться… надо победить… истомились массы…

— Бредит, — вздохнула медсестра.

— Вы думаете? — вздохнул и я.

— Долго мне еще ждать, когда вы изволите убраться? — зашипела она на меня.

Я прошел мимо Оленьки, не видя ее и даже забыв о ней, и она нагнала меня, только когда я выходил на улицу.

— Да что же он? Как же он? — спросила она.

— Пока слаб… — рассеянно сказал я. — Но заверил, что скоро поправится. Неудачные съезды с горок — не самое для него страшное…

Я думал о том, что с моей стороны было очень наивно надеяться, что несчастье переломит волю Кома, заставит отказаться от выбранного пути…

Оленька внимательно посмотрела на меня, но у нее хватило соображения не приставать ко мне с дальнейшими расспросами… Мы потряслись в электричке, не сказав друг с другом и двух слов, и разошлись на Курском вокзале. Она поплелась к себе в Бибирево, а я зашел перекусить в вокзальный буфет.

Я почувствовал себя лучше в гуще транзитной публики, которая вовсе не казалась мне массой истомленной, а напротив, вполне уверенной и спокойной массой. Не будучи обремененной чрезмерным самосознанием, движущейся со своей простой жизненной философией к простым доступным идеалам… И у меня, между прочим, никогда не возникало желания выступить в роли сверхчеловека, чтобы попробовать ускорить это течение или направить его в иное русло… Но я не хотел сейчас размышлять об этом… Мне всегда нравились вокзалы. Однако вокзальный кофе, неизменно пахнущий тряпками, вызывал у меня отвращение. Поэтому кофе я решил отложить до дома…

Я вернулся домой в восемь часов вечера. У подъезда дежурила «скорая», но я уже не придал этому никакого значения. В нашем окне горел свет, из чего я заключил, что Лора дома, и, поднимаясь наверх, не сомневался в том, что на этот раз мы с ней распрощаемся по-настоящему. Логика подсказывала, что после всех «прелестей» нашей совместной жизни, ничего другого не остается… И я решил, не откладывая, собраться и отправиться на жительство к родителям. Ну разве что выпить с Лорой кофе напоследок…

Однако, войдя в квартиру, я обнаружил там вместо Лоры двух неизвестных мужчин, один из которых сидел в кресле и читал «Иностранку» с Фришем, которую взял с книжной полки, а другой стоял у окна и читал газету.

— Что ж вы застряли в дверях? — с мягкой улыбкой удивился первый, поднимаясь мне навстречу. — Пожалуйста, проходите! — любезно пригласил он.

Второй мельком взглянул на меня и снова уткнулся в газету.

— Спасибо, — пробормотал я в некотором замешательстве. — А где Лора?

— Она будет попозже, вы не волнуйтесь, — успокоил первый с какой-то чрезмерной предупредительностью.

— Да я, собственно, и не волнуюсь… — кривовато усмехнулся я.

Я почему-то принял этих двоих за Лориных родственников и из соображений приличий счел своим долгом изобразить на физиономии радушие и предложил чувствовать себя как дома — устраиваться, отдыхать и вообще не обращать на меня внимания.

— Тем более, — добавил я, — я забежал только на минуту…

— Вы не суетитесь, — сказал мне первый, продолжая улыбаться. — Вы присядьте… — И вежливо указал на кресло.

«Кой черт, — подумал я, — мне еще вас развлекать!»

— Объясняю, — повторил я, — я только на минуту, и мне, к великому моему сожалению, вами заниматься некогда. Вот придет Лора, она…

— Вы присядьте, — повторил в свою очередь первый. — Нам, собственно, не Лора нужна, а вы. Мы интересуемся вами.

— Не понял?..

— Ну вот, — улыбнулся он. — Вот вы и присядьте! И давайте познакомимся с вами, по крайней мере… Меня зовут Сергей Павлович. Я врач…

— Гинеколог? — вырвалось у меня.

Назвавшийся Сергеем Павловичем с любопытством взглянул мне в глаза и отрицательно покачал головой.

— Нет, не гинеколог… Сразу и — гинеколог… Почему, собственно?

— Уж очень у вас руки волосатые, — сказал я.

Сергей Павлович секунду помедлил, а затем искренне-весело расхохотался.

— Да сядете вы наконец? — проговорил он сквозь смех.

Я сел. В общем, я уже сообразил насчет его медицинской специальности, хотя он и уклонился от прямого ответа. Я покосился на второго гостя.

— А это — Петрович, наш медбрат, так сказать, — мимоходом заметил

Сергей Павлович и уж совсем скороговоркой прибавил. — И там внизу еще Юра — наш водитель…

— У меня плохая память на имена, — сказал я, а про себя подумал: «Вот несчастье-то: Сергей Павлович, Петрович да еще Юра-водитель…»

Я чуть было не высказался напрямик, что мне, дескать, отлично известно, что это маман, собака, их подослала и с какой целью… Однако не знал, в какой форме уместней заявить об этом, и поэтому решил послушать сначала, что скажут гости.

Сергей Павлович неторопливо листал «Иностранку».

— Очень хорошо пишет Фриш, не правда ли? — заметил он.

— Да, недурственно, — согласился я.

— Весьма оригинальный автор, как вы полагаете?

— Достаточно оригинальный, чтобы этого нельзя было не заметить.

— У вас весьма развитой вкус…

— А на что вам сдался мой вкус? — не выдержав, поинтересовался я.

— Да, вы правы, — как бы с сожалением кивнул Сергей Павлович. — Но просто, знаете ли, захотелось побеседовать с вами отвлеченно… Вы ведь производите хорошее впечатление: интеллигентный, умный молодой человек… — И видя мою ироническую усмешку, добавил: — Нет, серьезно! И это для вас сейчас весьма важно…

— Что для меня важно? — удивился я.

— Да вот это самое — разумное и интеллигентное поведение!.. Это мой вам совет… Мне, повторяю, вы понравились. Вы ведь, по моим сведениям, никогда не состояли на учете в психоневрологическом диспансере? — спросил он напрямик.

— Не имел чести, — ответил я.

— Это очень, очень хорошо. А вы проходили когда-нибудь специальное обследование?

— Нет. А что?

— Вот это несколько хуже… Впрочем, вы не волнуйтесь. Это не то чтобы очень плохо…

— Я не волнуюсь. Я еще не сошел с ума, чтобы волноваться.

— Вот это правильно, — снова одобрил Сергей Павлович. — Вы всё понимаете… А знаете, ведь по тем предварительным данным, которые к нам поступили, ваша картина рисовалась мне в совершенно ином, грустном свете.

— Очень рад за вас, — усмехнулся я. — А какого рода данные к вам поступили и что за картина?

— Ну, своевременно вы об этом узнаете, а сейчас я затрудняюсь вам ответить по причине своей недостаточной компетентности…

Эта неуклюжая игра стала мне надоедать.

— Тогда выкладывайте свои предложения и до свидания, — резко сказал я.

Серей Павлович согласно кивнул, но еще медлил и смотрел на меня так, словно сомневался, а смогу ли я отнестись к его предложениям благоразумно. В свою очередь, я смотрел на него, словно пытался убедить в том, что он может нисколько не сомневаться в моем благоразумии… В конце концов выяснилось, что от меня требуется совсем немного: я должен положить в карман свой паспорт и отправиться вместе с ними в психиатрическую лечебницу.

— Это чистейшая формальность, — уверял Серей Павлович. — Это отнимет у нас каких-нибудь час-полтора, но зато все выяснится, и вы будете избавлены от дальнейших хлопот.

— Если это формальность, то зачем вообще ехать? — враждебно спросил я.

— Да что же мне вам объяснять?! Так уж у нас все устроено: вечно приходится соблюдать кучу ненужных формальностей, чтобы можно было спокойно жить. А в вашей ситуации это особенно важно, и не спорьте, раз уж вас угораздило… И повторяю, судя по тому впечатлению, какое вы производите на меня, вам совершенно не о чем беспокоиться. Это я вам как врач говорю. Будь моя воля, я бы вас и дергать не стал: написал бы свое заключение — и дело с концом… Однако вас пожелал осмотреть самолично профессор Копсевич, наше светило… Впрочем, это и к лучшему. Дело минутное, он у нас ас, заслуженный специалист, а у вас на руках будет железная справка… Вас привезут-отвезут, и через час-другой будете дома!

— Плевать я хотел на ваши справки.

— И опять, в принципе, правы… Но практически, раз уж механизм запущен, то остановить его можете только вы сами. Без вас никак не обойдется. Это вы должны понять. Не сейчас, так потом придется…

— Хорошо, — сказал я, — пусть потом. А сейчас у меня другие планы. Сейчас я намерен с вами распрощаться и выпить кофе.

— Говорю же, — улыбнулся Сергей Павлович терпеливо, — мы вас и отвезем, и привезем, и будете спокойно пить ваш кофе…

— Что-то не хочется, — буркнул я.

— Это понятно, что не хочется! Да уж надо, надо сделать над собой такое усилие. А профессор Копсевич — это, я вам скажу, величина! С ним поговорить, побеседовать — одно удовольствие… Знаете, как бывает: иной раз не сделаешь над собой усилия, а потом и сам жалеешь.

Если бы я почувствовал в его тоне хотя бы намек на угрозу, на нажим, то, вероятно, сразу завелся, а там уж — не знаю, что было бы… Но он был предельно доброжелателен.

— У нас, знаете, как бывает, — объяснял он, — не может человек сделать над собой усилие, так уж приходится помогать ему специальными средствами. Но тогда складывается совсем другая картина, нежели если он по собственному желанию…

— Что за средства? Смирительная рубашка?

— Да там у нас много всякого разного… Но главное, что совсем другая картина, — повторил он. — Тут уж надо подумать!

— Надо, — согласился я.

— А профессор Копсевич — умница, отменный специалист…

Я подумал, какая кутерьма поднимется, если я окажу сопротивление. Картина действительно выйдет другая; и пока все выяснится, пожалуй, уж и лечить начнут… Маман, вероятно, только того и добивается… Но я не так глуп, как она думает. Не так-то просто спровоцировать меня на эксцесс. Пусть в конце концов этот несчастный профессор побеседует со мной, и маман сама окажется в идиотском положении!

— А разве профессор в это время еще на работе? — спохватился я подозрительно.

— О, вы не знаете профессора Копсевича! — воскликнул Сергей Павлович. — Когда речь идет о здоровье и счастье людей, для него не существует времени! Сейчас же он с вами и побеседует!

— Стало быть, сам профессор… — пробормотал я для собственного успокоения.

— Сам! Сам!

Так или иначе, но я согласился и в сопровождении Сергея Павловича-врача, Петровича-медбрата да еще Юры-водителя, которого не успел толком разглядеть — только произвела впечатление его мощная шея, — я добровольно прибыл в лечебное учреждение.

Тускло освещенными переходами меня провели в отделение (причем Сергей Павлович отпер дверь отделения своим ключом, а затем, когда мы вошли, тут же запер) и подвели к столу с регистрационными журналами.

По коридору неспешно прогуливались больные.

— Это сумасшедшие? — не без благоговейного ужаса полюбопытствовал я шепотом у Сергея Павловича, ощущая себя в экзотической обстановке.

— Сумасшедшие, сумасшедшие, — небрежно процедил он сквозь зубы и, надев белый халат и усевшись за стол, разложил перед собой историю болезни, на обложке которой я успел прочитать свою фамилию.

Я хотел было еще кое о чем у него полюбопытствовать, но его прежний доверительный тон и разговорчивость сменились холодной, профессиональной деловитостью (да и его белый халат на меня действовал). Я решил не вязаться с вопросами, он же лаконично уточнил у меня некоторые анкетные данные, а затем долго что-то записывал в историю болезни… Что он там обо мне фиксировал — неизвестно, но именно неизвестность меня и удручала.

— Да, — сказал Сергей Павлович, — дайте-ка ваш паспорт.

(Медбрат Петрович все это время сидел рядом, продолжая читать газету, и лишь изредка бросал короткие хмурые взгляды, но не на меня, а на дефилирующих сумасшедших… Так флегматичный пастух короткими, как бы невзначай, щелчками кнута поддерживает порядок в своем мирно пасущемся стаде…)

Затем Сергей Павлович кивнул Петровичу, и они куда-то ушли (забрав с собой мой паспорт и историю болезни), а я остался и с невольной опаской стал коситься на сумасшедших, один из которых тут же приблизился и молча сел рядом. У него было лицо вполне нормального человека, но от этого мне сделалось как-то особенно не по себе: казалось, он вот-вот выкинет что-то исключительно безумное… Однако сумасшедший всего лишь вежливо и даже неуверенно попросил закурить. Я протянул ему сигареты; он хотел вытащить одну, но я сказал, чтобы он забирал всю пачку.

— Вам еще самому пригодятся… Здесь с сигаретами не очень… — интеллигентно предупредил он, помедлив воспользоваться моей щедростью.

— Ничего, берите! — настаивал я. — Мне не понадобятся. Я же сюда только с профессором побеседовать — и домой…

Но он, окинув меня странным взглядом, все-таки взял лишь одну штуку и, поблагодарив, отошел.

— Чудак вы! — крикнул я ему вслед. — Я же только с профессором побеседовать…

Более получаса я томился на больничной скамье, нетерпеливо озираясь вокруг, ожидая, что меня вот-вот пригласят на беседу к профессору. Несколько раз показывались какие-то медработники и исчезали, не проявляя никакого интереса к моей персоне. Меня начали одолевать нехорошие предчувствия. Из радиотранслятора в глубине коридора звучал Тихон Хренников.

Наконец появился медбрат Петрович и поманил меня пальцем.

— Айда, — сказал он. — Пойдем со мной.

Обрадованный, я вскочил и последовал за ним. Мы пришли в небольшую комнату тина кладовки, де какая-то тетя Маня перебирала узлы с бельем. Окинув меня хозяйским глазом, она сунула мне в руки больничную пижаму и халат, а под нош бросила безразмерные больничные тапки.

— Что такое?! — возмутился я, с отвращением отталкивая от себя это тряпье.

— Все свеженькое, чистенькое, сынок! — заверила меня тетя Маня. — Только что из дезинфекционно-прачечного пункта…

— Вы что — не слышали? — повернулся я к Петровичу. — Меня для беседы с профессором пригласили! И Сергей Палыч сказал…

— Сергей Палыч сказал! — передразнил меня тот. — Ты давай переодевайся по-быстрому, а тогда беседуй хоть с профессором, хоть с Господом Богом!

— Ты что, старик, ты давай веди меня к профессору! — занервничал я.

— Раз уж попал сюда, — мрачно проворчал медбрат, — делай что говорят, а не то… — Он угрожающе засопел и привычно показал кулачище.

— Переодевайся, сынок, не буянь! — подтвердила тетя Маня. — У нас должон порядок быть!

— К черту! — сказал я и, оттолкнув медбрата, быстро пошел обратно в отделение.

— Ну, сука, ты дождешься, — пообещал Петрович, поспешая вслед за мной. — Попадешь в отсек!

Серей Павлович уже сидел за столом и встретил нас удивленным взглядом.

— Сергей Палыч, я требую, чтобы меня отвели к профессору Копсевичу, как было обещано, — заявил я.

— Переодеваться не желает, сквернословит, толкается! — начал ябедничать Петрович. — Такой беспокойный пациент!

— В чем дело? — строго спросил меня Сергей Павлович.

— Я требую профессора!

— Что шумите, с ума сошли? Какой сейчас профессор? Вы мне так всех больных переполошите. Полчаса до отбоя осталось. Мы с вами так договоримся: вы сейчас переоденетесь и ляжете бай-бай, а завтра во всем разберемся, какой вам профессор нужен, зачем профессор…

— Профессор Копсевич! Светило и величина! Вы обещали!

— Обещал — не обещал… Вы лучше ложитесь спокойно спать. Утро вечера мудренее. Не заставляйте думать о вас хуже, чем вы есть.

— Вот с места не сойду, пока профессора не приведете!

— Чудак, ей-богу! Все профессора уже давно спят. И вам пора спать. Прошу настоятельно не шуметь…

— А вот я буду шуметь! — разозлился я.

Тут Сергей Павлович сделал глазами какой-то едва уловимый знак Петровичу, стоящему у меня за спиной, и тот крепко схватил меня за руки и рывком сбил на колени. В ту же секунду Сергей Павлович выскочил из-за стола и борцовским «замком» сцепил руки на моей шее, да так жестко, что, кажется, хрустнули шейные позвонки.

— В отсек! — скомандовал он, и они поволокли меня по коридору.

В считанные мгновения они доставили меня этажом ниже. Не ослабляя захвата одной рукой, Сергей Павлович вытащил другой ключи и отпер еще какую-то дверь. Потом они повалили меня на скамью, и, бог весть откуда взявшаяся медсестра всадила в меня шприц. Маленький и круглый человечек, оказавшийся рядом, приветливо заулыбался и громко замяукал.

— Брысь! — прикрикнул на него Петрович, и тот послушно исчез.

— Отпусти, гадюка! — прохрипел я Сергею Павловичу. — Голову оторвешь!

— Успокоились? — поинтересовался он, отпуская меня, — Ну смотрите! А то свяжем… Покажите ему его койку, — кивнул он Петровичу.

Медбрат взял меня за локоть, чтобы отвести в палату, но я презрительно отбросил его руку, заявив, что не намерен спать в их учреждении, хотя бы они мне еще сто уколов засадили, и что они еще ответят за свои действия. С этими словами, оставшись сидеть, я отвернулся с видом оскорбленного человеческого достоинства. Просто до слез было обидно от сознания своего бессилия перед ними.

— Пусть сидит, — сказал Сергей Павлович медбрату. — Хоть всю ночь… А захочет спать, покажешь где…

И меня оставили в покое. Сергей Павлович и медсестра ушли обратно на второй этаж, заперев за собой дверь, а Петрович отправился в палату, чтобы, очевидно, подтянуть узлы на ремнях, которыми были прикручены к койкам буйные.

Помятый, униженный, с легким головокружением (вероятно, после их проклятого укола), я смог наконец осмотреться в помещении отсека — так именовалось отделение для особо беспокойных пациентов. В голове не укладывалось, что какой-нибудь час назад я пришел домой с намерением попить кофейку, а теперь сижу здесь; все это выглядело настолько неправдоподобно и вдобавок так ненавистно и невыносимо подло, что мне снова стало казаться, что я никак не могу очнуться от очередного тяжелого сна. В конце небольшого коридора, где я был оставлен сидеть на скамье, имелось окно, намертво заделанное мелкой металлический сеткой, сквозь которую просвечивал один лишь уличный фонарь. Направо была дверь в уборную, из которой крепко тянуло смрадом. Налево — палата… Из этой палаты, куда вошел Петрович, слышались изможденный, бессмысленные вопли. «Это бредит Ком!» — вдруг подумал я с замершим сердцем, но тут же оборвал себя: «Что за чушь лезет в голову! Ком лежит совсем в другой больнице! Откуда ему здесь взяться?!» Я прекрасно понимал всю нелепость пришедшей мне в голову фантазии, но избавиться от нее никак не мог… Постепенно чередования сомнения и уверенности так замучили меня, что, в конце концов, не выдержав, я вскочил со скамьи и вошел в палату, откуда исходили вопли.

В первый момент меня едва не хватил удар. Я действительно увидел черные усы-квад-ратные скобки на восково-бледном лице… Но я взглянул внимательнее и увидел, что бившийся на койке молодой человек был, конечно, вовсе не Ком — он и не мог быть Комом!..

— Что с ним? — спросил я медбрата, который устраивал подушку, чтобы человек не расшиб себе голову о металлическую спинку.

— Не видишь, белая горячка, — проворчал Петрович (однако вполне беззлобно). — Уже второй день его ломает. Сколько ремней мне порвал, сука. Простыни рвал. Полотенца вафельные рвал. Теперь только утомился…

Я вышел обратно в коридор и плюхнулся на свою скамью. Маленький, круглый человечек примостился рядом.

— Мяу, — сказал он, — давай поцелуемся!

— Брысь! — сказал я.

Человечек обиженно отодвинулся. Потом он забрался на скамью и, спустив штаны, натужился… Если бы я не успел вскочить и увернуться, он так и обдал бы меня струей.

— Пошел спать, кот! — закричал на него вышедший из палаты медбрат и погрозил кулаком. — Сейчас по жопе получишь!

Человечек с мяуканьем убежал. Я достал сигареты.

— Здесь не положено, — хмуро сказал медбрат и показал на уборную.

Я послушно отправился туда, но в соседстве с затопленными экскрементами унитазами не смог сделать и одной затяжки, выбросил сигарету и снова вернулся в коридор. Петрович сидел с газетой за столом дежурного и не обращал на меня никакого внимания.

Одно сознание того, что ты попал в сумасшедший дом, могло, пожалуй, довести до настоящего безумия, и, чтобы поддержать себя морально, я принялся припоминать, как описаны подобные учреждения у классиков. Я подробно перебрал в памяти Гоголя, Чехова, Гашека, Булгакова и установил, что все так оно и есть на самом деле, но стало ли мне от этого вывода легче или нет, понять не мог. Так где же, спрашивается, поддерживающая и воодушевляющая в трудную минуту сила искусства?..

Вопрос Петровича вывел меня из задумчивости. Оказалось, что мой нынешний начальник Петрович занялся решением кроссворда, и ему требовалась моя помощь… Несмотря на то, что я и в нормальной жизни ненавидел кроссворды — а уж теперь меня и подавно затошнило, — я скрепя сердце ответил. После чего еще несколько раз подряд мне удалось подсказать, требуемое слово, чем я доставил Петровичу неописуемое удовольствие и прочно завоевал его расположение. Я незамедлительно решил этим воспользоваться, чтобы выведать о затеянной против меня провокации. Петрович хоть и рад был помочь, но подробностей не знал.

— Ну, — дружески сказал он, предварительно окинув меня оценивающим взглядом, — тебя, скорее всего, по двести девяносто пятому пункту классифицируют. Я так полагаю…

— Господи, — пробормотал я, — это еще что за пункт?

— А шизофрения, парень, — усмехнувшись моей неосведомленности, солидно объяснил медбрат. — Да ты не расстраивайся, таких у нас долго не держат… Взбодрят электрошоковой или инсулиновой терапией — и можно опять по бабам… Ты, главное, поскромнее себя веди, — посоветовал он. — Твое счастье, что сегодня Палыч дежурит. Он у нас психолог!.. Был бы Семеныч, мы бы тебе так вломили… А Семеныч завтра, ты учти!

Петрович многозначительно подмигнул мне, и мы продолжили решение кроссворда.

— Что-то наш белогорячечный опять расшумелся, — озабоченно вздохнул Петрович через некоторое время. — Пойдем поглядим, не расквасил бы себе кочан…

Я пошел за ним в палату. Парень, которого я чуть было не принял за Кома, сумел каким-то образом вырвать из пут руки (ноги оставались прикручены к раме) и, вывернувшись, как гусеница, с натужными хрипами пытался уползти под кровать.

— Ну ты подумай! — сказал Петрович и, схватив парня за плечи, стал водворять обратно. — Придержи-ка ему руку, — попросил он меня, а сам разгибал другую, что, очевидно, было не легче, чем выпрямлять железную трубу: мускулы на руках у белогорячечного едва не лопались от напряжения, а запястья горели, исполосованные ремнями и полотенцами,

Я машинально бросился помогать, и с огромным трудом нам удалось зафиксировать парня в горизонтальном положении. Затем мы возвратились в коридор.

— Хоть орать перестал, — вздохнул Петрович. — А то еще с утра так орал, что я думал, оглохну…

Наконец с дурацким кроссвордом было покончено, однако Петрович так разохотился, что, оставив меня (но не забыв запереть за собой дверь), побежал наверх поискать еще кроссвордов.

Я обошел все небольшое помещение отсека и лишний раз убедился, что возможности для побега нет никакой. Зарешеченное окно в коридоре было неприступно, а в уборной и палате окон вообще не имелось.

Глядя на бедного белогорячечного, я снова вспомнил о Коме и подумал, что уж он-то, Ком, наверняка бы придумал, как вырваться отсюда… Например, оглушил бы Петровича чем-нибудь тяжелым, отнял ключи, прикрутил бы к койке рядом с белогорячечным, да и был бы таков… Я предпринял розыски, но самое тяжелое, что я нашел, был ночной горшок. Впрочем, решил я, за неимением лучшего сойдет и он.

(Я мог бы, вероятно, успешно нейтрализовать Петровича и голыми руками — ведь Ком научил меня кое-чему, — но как-то позабыл об этом, не счел приемлемым…)

Таким образом, с мерзким горшком в руке я занял позицию около двери и замер в ожидании медбрата, любителя кроссвордов… Что касается возможности причинения Петровичу физического ущерба, то в глубине души я целиком оправдывал себя, как сам подвергшийся подлому и незаконному насилию.

Петрович вошел, и я в отчаянии ударил его горшком… Однако ничего хорошего из этого не вышло. Во-первых, в последний момент у меня все-таки дрогнула рука, и удар оказался недостаточно силен, а во-вторых, следом за Петровичем шел Сергей Павлович.

Я остановился в растерянности. «Ну и работа у них!» — подумал я. Петрович схватился за ушибленную голову, а затем вместе с Сергеем Павловичем бросился на меня. Они отняли у меня горшок (я особенно и не сопротивлялся) и стали выкручивать руки. «Я с ним по-человечески, а он!..» — обиделся Петрович и двинул меня кулаком по морде. «Немедленно прекрати, — сказал ему Сергей Павлович. — Сам виноват. Не первый день работаешь, а бдительность потерял!» — «Согласен, — кивнул тот. — Сам виноват, потерял бдительность…» И все-таки двинул меня еще раз.

— Да, здорово вы подгадили себе этим, — со вздохом сказал мне Сергей Павлович, когда они прикрутили меня к койке по соседству с белогорячечным.

— В конце концов, — смущенно пробормотал я, — что происходит?! Или позовите профессора, или пустите домой!

— Похоже, вы действительно свихнулись, — покачал головой врач. — Пойдем, я тебя перевяжу, — сказал он медбрату, который с расстроенным видом размазывал по лбу кровь.

Они ушли. Я закрыл глаза и немного забылся…

Меня разбудил «кот»… Проклятый сумасшедший с мяуканьем вскарабкался на мою койку и уверенно полез меня лапать. Когда же я попытался отогнать его, он незамедлительно, хотя и небольшим количеством, совершил то, что не успел проделать на скамье в коридоре. Я закричал от бешенства и отвращения и забился в полотенцах. Рядом бился в корчах белогорячечный.

Когда прибежали врач и медбрат, «кот» уже ретировался на свою койку и притворился спящим. Самым глупейшим образом я принялся жаловаться на сумасшедшего. Медбрат и врач стали связывать и «кота», а он визжал и царапался. Они и его зафиксировали, но это, понятно, было для меня не большим утешением.

Петрович с забинтованной, как у Щерса, головой засел за новый кроссворд; он долго крепился, сопел, но йотом не выдержал и снова стал приставать ко мне за помощью, как будто между нами ничего не произошло. На этот раз я послал его подальше и постарался как можно спокойнее сориентироваться в ситуации, которая представлялась мне до того черной, до того невыносимой, что временами я снова начинал биться, задыхаясь от бешенства, а временами впадал в полубредовое оцепенение… Приходя в себя, я как бы заново постигал окружающее пространство. Ночные часы тянулись бесконечно долю.

Парню с белой горячкой становилось хуже. Он так и не приходил в сознание, быстро слабел. Сергей Павлович, отирая со лба пот, трудился над парнем, но, кажется, безуспешно. Я с невольным любопытством и сочувствием следил за его работой. Он садился на край кровати отдыхать и, замечая мой взгляд, вдруг с неожиданным пылом и даже досадой принимался мне объяснять:

— Ведь он совсем не намного старше вас, а делирий у него уже третий по счету! Что это значит?.. Вероятность летального исхода — девяносто пять процентов! Вот такой у него большой опыт… Но вот ведь приходится за такого бороться, лекарства на него изводить. А зачем, спрашивается, ему, доходяге, жить? Ну выживет он да еще начнет уродов плодить, что ты думаешь!.. Моя воля, я б его кастрировал тут же на месте — операция-то плевая. По-моему, это было бы гуманно, а?

— Гуманист! — ворчал я, возвращаясь к своим проблемам. — Здоровых людей в психушку запирать!

— Похоже, что у него уже развивается отек мозга… — бормотал врач, не слушая меня.

За ночь я так перебесился и измучился, что не осталось сил даже злиться. Просто лежал и ждал, когда наступит утро. Почти не понимал, что бормочет Сергей Павлович.

— Вот, видите! — слышал я. — Это очень характерный симптом. Он начинает теребить кончиками пальцев одеяло, словно собирает в щепотку что-то сыпучее… И это дрожание и высовывание языка… И этот специфический танец глазных яблок…

Прибежала медсестра, зазвякала шприцами, захрупала ампулами. Они пробовали ставить капельницу, делали какие-то уколы, совещались, выходили, снова принимались возиться с парнем, казалось, суете не будет конца. Я закрывал глаза и отключался…

Вдруг наступила тишина. Я открыл глаза и увидел, что коридор наполнен утренним светом, совершенно глушившим хилое электрическое освещение в палате. Койка, на которой бился белогорячечный, была пуста. Освобожденный «кот» сидел на своей кровати и грыз ногти. Затем я услышал звук отпираемой двери и приближающиеся шаги.

Через несколько секунд в нашу палату вошли двое. Один — незнакомый мне медработник, зато другой — не кто иной, как друг семьи Валерий в небрежно наброшенном на плечи белом халате.

— Ну-с, — усмехнулся Валерий, — я — профессор Копсевич. Светило и величина. На что жалуетесь, милейший?

Безуспешно пытавшийся понять, кто из нас двоих сошел с ума, я, должно быть, так тупо уставился на него, что, оставив свои шутки, он кивнул медработнику, и они принялись меня развязывать.

— Вижу, я подоспел вовремя, старик, — сочувственно проговорил Валерий и, поддерживая меня под руку, повел по коридору.

Я не препятствовал моему неожиданному освободителю руководить мной. Я лишь задержался около каталки, на которой вытянулся кто-то, накрытый с головой простыней и с бумажной биркой на жилистой застывшей ноге.

Валерий усадил меня на скамью и попросил подождать еще чуть-чуть. Сунув мне в руки плоскую стеклянную фляжку с коньяком, он ушел с медработником, а я отвинтил пробочку и наедине с покойником сделал несколько глотков, чувствуя, что все это неспроста, конечно, и, возможно, тут кроется нечто весьма существенное, о чем мне еще неведомо…

Я находился в своего рода сомнамбулическом состоянии. Сергея Павловича и Петровича я больше не увидел, так как они, вероятно, уже сменились. Валерий вернулся один. Он принес мне куртку и шапку, помог одеться и черным ходом вывел на улицу. Я покорно подчинился его опеке.

Мы плюхнулись в такси и понеслись по утренней Москве. Валерий возвратил мне мой паспорт. Потом он полез во внутренний карман, и я с удивлением увидел в его руках мою историю болезни, которую составлял вчера Сергей Павлович. Он с усмешкой потряс ею у меня перед носом, а затем порвал и развеял по ветру за окном.

— Вот, — сказал он, — радуйся… Что еще? — Он достал бланк больничного листа с проставленными на нем необходимыми печатями. — Какое впишем заболевание? Гриппер-триппер?.. Ладно, ладно… Покажи-ка горло, старик… Аденовирусная инфекция, верно?

— Верно…

— Ну, а сколько ты у меня болеть собираешься?

— До конца недели можно?

— Можно! Можно! — засмеялся Валерий, протягивая мне по форме заполненный больничный (так что теперь я был избавлен от неприятностей на работе за пропущенные дни).

— А это что?.. — спросил я, взяв вместе с больничным полоску бумаги, вырезанную из листа школьной тетрадки в клетку, на которой было что-то написано.

— А, это… — вздохнул Валерий. — Это тебе вместо рецепта на тонизирующее!

Я развернул полоску и прочитал:

«КТО ЖЕЛАЕТ ПОЗНАКОМИТЬСЯ С МОЛОДОЙ ПРОСТИТУТКОЙ ПО ИМЕНИ ЖАННА, ПУСТЬ ПОЗВОНИТ ПО ТЕЛЕФОНУ…»

Объявление было написано аккуратным детским почерком. Жанкиным почерком… Я снова и снова пробегал по нему глазами, шевелил губами и повторяя про себя отдельные слова, которые, словно быстро затухающее эхо, метались в моем суженном сознании, и с каждым разом все меньше смысла мне удавалось извлекать из этих слов, пока они и вовсе не перепутались и не превратились в совершенную тарабарщину.

Я взглянул в окно на серо-белые юродские дымы, топорщащиеся вдоль горизонта и кажущиеся в морозном воздухе кристаллически-твердыми. Я подумал о том, как прекрасно было бы поесть сейчас горячих сосисок с пивом или что-нибудь в этом роде… Это было бы чудесно…

И только в следующий момент смысл слов, начертанных на полоске бумаги, открылся мне со всей доскональностью — убийственный смысл, а я ведь еще не знал подробностей!

Мне чрезвычайно не хотелось расспрашивать Валерия о чем бы то ни было, но я просто не представлял себе, как могу без этого обойтись. Я должен был все знать во что бы то ни стало… И когда Валерий предложил отправиться ко мне (да мы, собственно, как я успел заметить, и ехали ко мне!), не стал возражать.

По дороге он остановил такси у какого-то универсама и через минуту притащил оттуда здоровый кулек именно с сосисками и ящик пива.

И вот уже дома, налившиеся пивом и наевшиеся сосисок, мы отдыхали в креслах, и Валерий обстоятельно пересказывал мне, как развивались события после моего бегства с дачи.

Когда они поняли, что я не вернусь, настроение у девчонок безнадежно испортилось, и решено было укладываться спать.

Наутро кое-как поднялись, и, отпоив Игоря Евгеньевича кофе, возвратились в Москву, в Сокольники. Жанка ушла в школу, Игорь Евгеньевич на работу, а маман, Лора и Валерий остались дома — они отдыхали, мило болтали о жизни, и ничто как будто не предвещало сюрпризов… Впрочем, на то и существуют сюрпризы, чтобы о них ничто не предвещало!..

Около двенадцати дня вдруг позвонила классная руководительница (Ледокол) и настоятельно посоветовала маман немедленно явиться в школу, чтобы побеседовать насчет обследования Жанки.

— Что, — нахмурилась маман, — Жанка опять показывает характер? Опять отказывается обследоваться, несмотря на свое обещание?

— Нет-нет, на этот раз она не отказалась…

— Так в чем же дело?

— А в том и дело, — холодно сказала Ледокол, — что теперь мне нужно вам кое-что сообщить!

— Да что такое? — обеспокоилась маман.

— Поймите, — еще холодней сказала Ледокол, — это отнюдь не телефонный разговор!

Маман пообещала прийти и положила трубку в полном недоумении. Как ни странно, но она действительно все еще не могла понять, о чем речь… Когда же Лора попробовала ей это растолковать, маман в отчаянии замахала руками, не желая и слышать о такой возможности, и помчалась в школу.

Пока маман ехала в школу, в школе успело произойти еще кое-что… О результатах проведенного с утра обследования каким-то образом стало известно в классе. То есть, конечно, ничего конкретного ребята не знали, но ведь им было совсем нетрудно сделать определенные выводы и но косвенным приметам. Например, с каким лицом вышла Ледокол после беседы с врачом, как она посмотрела на Жанку, каким тонем приказала той задержаться после уроков, как держала себя сама Жанка — да мало ли что еще! — особенно если учесть проницательность и напряженный интерес подростков к такого рода делам. К тому же классной руководительнице и в голову не приходило особо заботиться о сохранении всего в тайне… Новость бурно обсуждалась одноклассниками, и Жанке, всегда считавшейся гордячкой, не стало прохода. Несколько ребят (из числа тех, кого Жанка звала «дебилами») таскались за ней по пятам, с комментариями разглядывая, каким образом у нее сходятся ноги и каким манером она держит колени, а после уроков, когда Жанка по приказу Ледокола ожидала прихода маман, накинулись на нее и, затащив в мужской туалет, попытались удовлетворить свой интерес к анатомии не только визуально, но и на ощупь… И тогда маленькая женщина в дикой ярости двинула одному из наглецов коленом между ног, а другому до крови разодрала ногтями щеку. Остальные интересующиеся в панике брызнули в стороны… Так что маман, которая прибыла как раз через пять минут после инцидента, застала двух хнычущих балбесов-акселератов — один держался за щеку, другой приседал — и классную руководительницу, как бы не находящую слов, чтобы охарактеризовать Жанкино возмутительно хулиганское поведение.

— Вот! Полюбуйтесь, кого вы вырастили! — с пафосом произнесла Ледокол. — Сегодня Жанна сполна продемонстрировала нам всю меру своей испорченности, порочности, распущенности и необузданности. Она пренебрегла самым-самым святым, самым-самым дорогим, что только есть у девушки!.. — тут Ледокол понизила голос до шепота. — Она пренебрегла своей девичьей честью!!!

— Да-да, понимаю, — пробормотала маман, собираясь с мыслями. — Но, советую вам, не спешите с выводами…

— То есть как?! Вы мне советуете?! Да вы понимаете, что вашей дочери теперь не место в нашей советской школе?!

— И про советскую школу погодите! Здесь не так все просто! — решительно прервала маман, которая наконец переварила новость и теперь могла поспорить с классной руководительницей в решительности и властности.

Маман мгновенно повернула проблему другой гранью.

— Жанночка, девочка! — проникновенно обратилась она к дочери. — Ничего не бойся и не волнуйся!.. Ответь нам сейчас только на один вопрос… Ты моя хорошая девочка… Я бы могла тебя и не спрашивать об этом, потому что сама знаю… Я знаю, какая ты была у меня чистая, честная девочка… Но я хочу, чтобы это знала и твоя классная руководительница, потому что она тоже желает тебе добра… То есть она будет желать тебе добра, когда узнает обстоятельства, при которых это случилось…

— Не понимаю, при чем тут обстоятельства! — презрительно пожала плечами Ледокол. — Туг не обстоятельства, а вопиющая безнравственность!..

— Сейчас поймете! — пообещала маман.

— Да мне в конце концов и слушать противно про эти ваши обстоятельства!

— А я говорю вам, что тут совсем не то, что вы думаете!

— Ну-ну… — холодно усмехнулась Ледокол.

Маман выдержала паузу, а потом с расстановкой спросила:

— Жанночка, девочка, скажи: он тебя изнасиловал, да?..

И бросила многозначительный взгляд на классную руководительницу.

— Это действительно сильно меняет дело… — озадаченно пробормотала Ледокол.

— Совершенно меняет! — заверила маман. — Тут не безнравственность, а трагедия чистой девочки!..

Обе в ожидании уставились на Жанку.

— Ну нет! — воскликнула Жанка. — Никто меня не насиловал! Ничего подобного не было. Наоборот, я мечтала об этом. Я не могла дождаться, когда этой произойдет…

— Подумай, Жанна! — нахмурилась маман.

— Никто меня не насиловал!

— Неужели ты хочешь, чтобы у твоей классной руководительницы и у меня, твоей мамы, сложилось мнение, что ты — просто распущенная, что ты повела себя как обыкновенная шлюшка? Как обыкновенная дрянь!..

— А ты бы хотела, чтобы я прикинулась такой же мученицей, как наша Лора?.. Сначала — «бедненькая» Лорочка, а теперь — «бедненькая» Жанночка?

— Не будь дурой! Или мы начнем тебя… презирать! — гневно крикнула маман и засверлила Жанку взглядом.

— И тогда не мечтай о комсомоле! — прибавила Ледокол.

Они обе сверлили ее взглядами… Жанка не выдержала, повернулась и бросилась прочь. Маман не стала ее останавливать.

— Иди-иди, — крикнула она вслед, — хорошенько подумай! А дома я с тобой еще поговорю…

Убедив Ледокол, что девочка просто перевозбуждена и потрясена пережитым и что в самое короткое время ситуация прояснится именно в том свете, в каком она, маман, предсказывает, маман отправилась в свою лечебницу, чтобы срочно начать действовать в соответствии с давно выношенным планом…

Таким образом, включив все свои связи и переговорив с кем надо, маман устроила так, что за мной была выслана «специальная бригада», которая и устроила засаду на квартире.

В расчетах маман был резон. Пока меня будут держать в психушке, она добьется от Жанки признания, что я ее изнасиловал, а затем, помурыжив, но в конце концов признав вменяемым, передаст меня в руки правосудия, и в результате меня засадят лет эдак на восемь…

— Вот тогда бы ты узнал, как кататься! — усмехнулся Валерий.

Я сделал вид, что пропустил эту его реплику мимо ушей.

Далее. Ближе к вечеру, довольная начатыми против меня репрессиями, маман вернулась домой с намерением заняться обработкой Жанки, однако узнала от Лоры и Валерия, что Жанка еще не приходила и не звонила… Стали дожидаться прихода Жанки…

Кстати, Лора, которой затея маман была явно не по душе, оказалась настолько ошеломлена всем происшедшим, что не сказала ни слова против.

Время шло, а Жанка не возвращалась. Уже пришел с работы Игорь Евгеньевич, а ее все не было. Обзвонили подруг, но безрезультатно. Никто не знал, что предпринять… А под вечер стало твориться нечто чрезвычайно странное. Один за другим в квартире раздавались телефонные звонки. Звонки эти разделились на две категории. К первой принадлежали те, в которых неизвестные мужские голоса развязно (а также вкрадчиво, вежливо, слащаво, деловито, застенчиво и т. д.) интересовались только одним: можно ли к телефону Жанну, а когда у них пробовали выяснить, зачем и кто звонит, или тут же вешали трубку, или начинали нести такую несусветную чушь, из которой невозможно было что-либо понять. Ко второй категории относились не менее странные: как мужские, так и женские голоса разражались бранью, обвинениями в бесстыдстве, в отсутствии совести, а также угрозами заявить в милицию. Причем во всех звонках речь шла о каком-то ОБЪЯВЛЕНИИ… Маман и Лора были на грани истерики… Обо мне и думать забыли, хотя именно в это время меня увозили в «специальное» учреждение.

Игорь Евгеньевич склонялся к тому, чтобы самим заявить в милицию, и пока обсуждали, стоит ли заявлять или еще можно подождать, очередной телефонный звонок оказался как раз оттуда — из отделения милиции — и сразу все прояснил.

Инспектор по делам несовершеннолетних сообщил, что Жанка задержана каким-то бдительным сержантом в тот момент, когда наклеивала на стену объявление (инспектор зачитал скандальный текст), и что этими объявлениями она успела обклеить половину района… В общем, маман и Игорю Евгеньевичу пришлось бежать вызволять Жанку из милиции. Между прочим, в милиции маман снова попыталась добиться от Жанки признания, что я ее изнасиловал, но — безрезультатно. Жанка уверенно стояла на том, что я совершенно ни при чем, да и вообще, мол, никто ее не растлевал, а она сама…

— Как же так, доченька? — недоумевала маман. — Как ты могла?

— Так и могла!

Жанка посоветовала маман повнимательнее перечитать объявление: ничего непонятного — проститутка есть проститутка.

— Будь спокоен, Жанка ни за что не признается, в каких вы с ней отношениях! — заверил меня Валерий.

— Какие еще отношения?! — одернул я его.

— Ты хочешь сказать, что не спал с ней? — скромно осведомился Валерий.

— Нет конечно! — воскликнул я.

— Ну нет, так нет, — пожал плечами он, как бы удивляясь моей горячности.

При всех соображениях разумности и безопасности я был себе до судорог отвратителен — и не столько из-за Жанкиного отречения от меня, сколько из-за моего отречения от нее. Хотя Валерий ничем себя не выдал, я был уверен, что он это понял…

Дома маман еще долго ссорилась с Жанкой, требуя признания, пока та не заявила, что вообще убежит из дома, если маман не оставит ее в покое. Валерий, который, по его словам, ни на минуту не забывал о моем бедственном положении, со своей стороны изыскивал способ загладить конфликт. По этой причине он высказался в том смысле, что был бы рад взять на себя вину за соблазнение Жанки, и даже полюбопытствовал у маман, как бы та взглянула на такое его преступление. И хотя маман заявила, что за совершенное с ее девочкой она раздавила бы всякого и что ей сейчас не до шуток, было видно, что она сбита с толку. В конце концов Валерий так хитроумно оплел ее неопределенностями, что она и вправду засомневалась, кто же действительный виновник…

— Понимаешь, — сказал мне Валерий, — главное было отвлечь ее от твоей персоны. Уж больно много ненависти у нее к тебе накопилось. Что я с успехом и проделал!

— М-мда! — сказал я.

И этим моим скованным «М-мда» я так легко уступил ему эту честь — быть на подозрении у маман!

— Подозревайте меня! — широким жестом предложил Валерий маман, которая, обращаясь к Жанке и совершенно растерявшись, пролепетала:

— Это правда?..

На лице маман отразилось такое смятение, что Жанка не выдержала — расхохоталась. За Жанкой рассмеялись остальные, в том числе и сама маман. Мир кое-как был восстановлен, и происшедшее уже не казалось такой трагедией. Единственное, что еще беспокоило маман: как уладить конфликт в школе? Но Валерий пообещал, что устроит и это… После чего маман разогнала всех спать, а с Валерием беседовала до поздней ночи… О чем уж они там беседовали, я, конечно, мог только догадываться, но Валерий уверял, что исключительно о моем скорейшем освобождении из «дома скорби», к чему ему и удалось в конце концов склонить маман. Так или иначе, но если бы не он, она, пожалуй, еще попила бы мою кровь…

С пива и горячих сосисок началось мое неожиданное сближение с Валерием, и вся следующая неделя, на которую у меня был выписан липовый больничный, пролетела в каком-то сплошном чаду.

Удивительное дело, но действительно не последовало не только никакого продолжения разразившегося в семье скандала, но даже не нашлось каких-либо следов, напоминавших о нем.

Ни маман, ни кто другой не пытались что-то довыяснять или хотя бы как-то вскользь затронуть со мной эту тему, так что поначалу меня самого подмывало затеять дополнительное разбирательство и разрядить свои эмоции, однако я удержался… Зато с Валерием эта тема сделалась постоянным и единственным предметом наших долгих пьяных разговоров. Каждый день мы сходились у меня или ехали на дачу, и всякий раз кончалось тем, что напивались до бесчувствия, а поутру, продирая глаза, подбадривали друг друга одной и той же молодецкой присказкой, запущенной Валерием и повторяемой теперь нами обоими на все лады. Один начинал: «Нет, так пить больше нельзя…» — а другой подхватывал: «Именно! Пить надо больше!..» Пару раз Валерий приводил каких-то девок, и мы развлекались с ними.

С Лорой я продолжал встречаться как ни в чем не бывало. Она была спокойна и доброжелательна, и мы смотрели друг другу в глаза без малейшего смущения. Я не чувствовал к жене враждебности и не мог сказать, что она стала мне неприятна. Более того, в ее отношении ко мне появился незнакомый мне ранее оттенок некоего терпеливого товарищества, но без малейшего налета холодности, и меня это приятно впечатляло. Однако Лора неизменно оставалась ночевать в Сокольниках, если я ночевал дома… Каждый день я собирался перебраться к своим на «Пионерскую», но всякий раз откладывал.

С Жанкой я вообще не виделся эти дни, хотя все мои мысли были заняты ею. Было ясно, что причиной ее решения подвергнуться унижению осмотром и последовавшей за этим выходке с объявлением было не что иное, как мое скотское поведение Восьмого марта на даче, которое она сочла (и совершенно справедливо!) предательством и за которое так своеобразно мне отомстила… Между тем я почему-то оставался в полной и искренней уверенности, что и после всего между нами продолжает существовать «высшая связь» и Жанка будет искать встречи со мной, и что поэтому я будто бы обязан сдерживать ее до какого-то загадочного момента в будущем, когда нам вновь суждено обрести друг друга… Однако Жанка не звонила и не искала встречи, а я скучал все сильнее… Кажется, я еще искал разрешения противоречия между двумя фатально несовместимыми образами, существовавшими во мне: первый складывался из прекрасных, магических символов — ползущего под небеса лифта, говорящего яблока, белого английского четырехбуквья на зеленом поле и маятника. Второй состоял из одной лишь туповатой ухмылочки, появившейся после нашей близости на ее напомаженных губах, — той самой ухмылочки, которую успел загрести в свою память и Валерий (ему, однако, была неведома зловещая цепочка ассоциаций, тянувшаяся за одной этой ухмылочкой)…

Моя пьяная болтовня с Валерием раз от раза становилась все отвратительнее. Продолжая упорно отрицать, что между Жанкой и мной что-то было, и при этом кокетничая самым пошлым образом, я распинался перед ним (как прежде перед Лорой) о Жанкиной чистоте, непорочности. О том, что, дескать, не только для меня, а для любого было бы бесконечным счастьем, воспитав из нее нечто святое, вдобавок заслужить и ее любовь… Валерий с самым серьезным видом выслушивал мои излияния и выражал абсолютное согласие, но все-таки время от времени мягко намекал, что все это, конечно, очень хорошо и возвышенно, но вот как быть с тем, что установило обследование.

— Какое обследование?! Мы еще будем верить каким-то дурацким обследованиям?! — отмахивался я.

— Ну, — снова соглашался он, — нет, так нет…

После очередной пьянки мне позвонила матушка, уже отчаявшаяся поймать меня, и принялась допрашивать, был ли я у того, у кого должен был побывать. Я долго не мог понять, о чем речь, так как накануне мы пили с Валерием какую-то редкую дрянь. Наконец, с превеликим трудом вспомнил, что речь идет о визите к нашему благодетелю дяде Ивану, который собирался вывести меня в люди. Не в состоянии уже что-то врать, я честно признался, что потерял, а точнее, преступно оставил в вагоне метро тот замечательный костюм для представительства, в котором показался Жанке женихом.

— А в «столе находок» ты хоть был? — вскричала бедная матушка и, узнав, что, увы, пока что не был, бросила трубку и, вероятно, устремилась на поиски утерянного костюма.

И все эти дни — за пьянками, болтовней и суетой, когда, случалось, я переставал ощущать даже свою принадлежность к живой материи, я ни на минуту не переставал ощущать кое-что, с чем, как с гирей, ходил, сидел и лежал, и от чего каждый новый день задыхался, словно погребенный, как однажды во сне, в тесной, мерзлой могиле… И не нужно было долго искать объяснения этой неудержимо нарастающей тяжести. Это было ожидание того времени, когда из больницы выйдет мой преданнейший товарищ Ком.

Во-первых, я все больше сомневался, что, выздоровев, Ком оставит меня в покое и не потребует продолжения моего участия в «нашем великом деле», а во-вторых, меня не на шутку тревожило (и даже с каким-то мистическим оттенком), как Ком — с его экстремистскими представлениями о нравственности, с его неистовостью в этом отношении, — как он воспримет мое нынешнее существование. Это начинало походить на ожидание еще туманною, но сурового и неотвратимого возмездия за мои тайные грехи. Особенно когда я вспоминал о той черной бездне, которая разверзлась передо мной в его глазах, когда он спросил о моей близости с Жанкой — тогда мне удалось обмануть его — он был очень слаб, полубредил, он поверил моим фальшивым заверениям, — но какая кара ждет меня, когда, окончательно оклемавшись и снова призвав меня на исповедь, он докопается до истины?!

Немного утешала мысль: когда там еще он выпишется из больницы!..

(Возможно, именно от постоянно давившей меня тяжести ожидания несчастья я все охотнее искал отдушины в странной дружбе с Валерием, в странных пьяных разговорах о моем отношении к Жанке и Лоре, о ситуации в нашей семье, словно он и вправду был каким-то доверенным советчиком и наперсником.)

Сэшеа не звонил, не приходил и не оставлял записок. Вероятно, всерьез обиделся на мое пренебрежение к его дружеским предостережениям и на то, что в последнем разговоре я обозвал его идиотом, несмотря на его лучшие чувства и намерения. «Ладно, — думал я, — при случае я извинюсь перед ним и помирюсь…»

Итак, дни бежали. Промелькнули среда, четверг, пятница. Я чувствовал, что, несмотря на все мои страхи, связанные с Комом, с моей стороны было отъявленным свинством так больше ни разу и не навестить его в больнице, тем более если учесть, в каком тяжелом состоянии я оставил его в прошлый раз. Что с ним? Может быть, он при смерти? Может быть, он, не дай бог, помер?.. Но нет, я никак не мог себя заставить поехать навестить друга, хотя даже Оленька беспокоилась — несколько раз звонила и предлагала съездить вместе, стыдила, когда я отказывался и просил немного повременить…

В субботу (это было уже четырнадцатое марта; минула ровно неделя с момента краха моей иллюзии найти в Жанке утешение), так и не дождавшись, пока я соберусь, Оленька сама отправилась в Подольск и привезла оттуда довольно странные новости…

Когда она приехала в больницу и поинтересовалась о Коме в приемном, ей сообщили, что «съехавший» уже выписан. Когда же она попыталась выяснить, как и что — о состоянии, о самочувствии, куда и когда он выписан, и нельзя ли узнать его домашний адрес, на нее с неожиданным раздражением и грубостью наорали, объяснив, что у них, мол, больница, лечебное учреждение, а не адресный стол и что мало того, что им всякую шваль лечить приходится, так потом еще являются какие-то бестолковые и своими глупыми вопросами отвлекают от работы… Ничего не понимающая, ни за что оплеванная Оленька догадалась подняться в палату, где лежал Ком, и обратилась с вопросом о нем к его бывшему соседу — близорукому сосредоточенному человеку с ампутированными ногами. Ампутированный, напротив, едва заслышав, к кому пришла Оленька, так даже отвлекся от своего горя и, просияв сквозь толстые стекла очков глазами-бусинками и немедленно усадив ее рядом, с удовольствием поведал о происшедших у них событиях, героем которых стал «съехавший», то есть Ком.

Дело в том, что весь персонал этой убогой, захолустной больницы был заражен злостным мздоимством… За особо тяжелыми больными еще кое-как ухаживали задаром, но у прочих вымогали деньги буквально за все. Существовала как поденная такса, так и плата за разовые услуги по уходу и за процедуры. За укол — рупъ, за судно — рупь, за клизму — рупь и т. д. Карманы белых халатов санитарок и медсестер быстро засаливались от опускаемой в них бесперебойной мзды. Впрочем, если не подмажешь, то, конечно, и укол сделают, и судно подадут, и клизму поставят, но разницу почувствуешь сразу: иглу ненароком воткнут тупую, судно подсунут в говне, а клизму так поставят, что… господи спаси!

Вот и Ком, более или менее оклемавшись на третий день, стал существовать на общих основаниях и мрачно наблюдал за порядками больницы. Собственные физические неудобства и страдания он привычно игнорировал, но зато злоупотребления персонала в отношении других больных заставляли его скрежетать зубами от едва сдерживаемой ярости. Два дня он терпел, а в пятницу, когда дежурная медсестра (та самая напомаженная красотка), сделав инъекцию сенильному старцу, соседу Кома справа, многозначительно задержалась, дождавшись, пока старец своей хилой, скрюченной лапкой сунул ей в карман рублевку, Ком не выдержал.

— Эй, послушайте, — сказал он, — мне это не нравится!

В первый момент медсестра ничего не ответила, только немного покраснела. Но, проходя мимо, не глядя с ненавистью процедила:

— Что тебе не нравится? Что я дышу твоей вонью, тебе не нравится?

И она удалялась, спокойно играя бедрами. Ком молча нагнулся, вытащил из-под койки судно.

— Послушайте, вы!.. — сказал он, и когда медсестра царственно оборотилась, размахнулся и плеснул фекалии на ее высокую, рвущуюся из-под белого, накрахмаленного халата грудь.

Всполошилось все отделение. Прибежал заведующий и стал выяснять, что стряслось. Медсестра захлебывалась слезами. Бывшие поблизости санитарки подняли вой, что «съехавший» хулиганит и терроризирует персонал. Часть больных пробовали защищать Кома, но другие — осуждали (люди!). С бедным старцем случился удар. Сам же Ком заявил, что сыт лечением по горло и более ни минуты не желает преть в этой богадельне. Кончилось тем, что его выписали в тот же день — не то под расписку, не то за нарушение режима, — и он ушел, так и не долечившись как следует.

Оленька одарила какую-то санитарку рублевкой, и та узнала в приемном отделении домашний адрес «съехавшего». Покинув больницу, Оленька отправилась по этому адресу и таким образом оказалась у Кома дома… Однако застать его не удалось: выяснилось, что утром он заходил лишь на минуту, забрал какие-то свои книги и исчез. Зато Оленька познакомилась с его родителями.

— Да он разве был в больнице?! — всплеснула руками мать. — А мы даже об этом ничего не знали!

Она втянула Оленьку в квартиру, усадила за стол, и они разговорились.

— Теперь мы вообще о нем ничего не знаем, — пожаловалась мать, расспросив Оленьку о том немногом, что ей было известно о Коме. — Он ведь почти не живет дома, ничего не рассказывает…

Отец Кома был военным строителем и только недавно уволился в запас в звании прапорщика. Мать работала бухгалтером. Оба всегда души не чаяли в сыне и, естественно, мечтали, чтобы тот преуспел в жизни побольше, чем они сами. На радость родителям сын рос хорошим, добрым мальчиком: увлеченно занимался спортом (брал призовые места на районных соревнованиях по акробатике), в школе был отличником и, наконец, успешно поступив в институт в Москве, сделался вполне прилежным студентом… И вот, когда родительские сердца были полны покоя и гордости за сына, Ком преподнес сюрприз — неожиданно бросил институт. Кажется, он попробовал им что-то объяснить, но для родителей это был такой тяжкий удар, что, глухие к каким бы то ни было объяснениям — да к способны ли были они вообще счесть разумным объяснением одну лишь «внутреннюю неудовлетворенность» выбранной дорогой? — они решительно прокляли сына, а тот пошел в армию.

— Представляете себе, — восклицала мать Кома, обращаясь к Оленьке, — так растоптать все наши надежды! Опозорить перед всеми! Да мы от стыда до сих пор никому в глаза взглянуть не можем!

А год спустя по нескольким сухим письмам они начали догадываться, что Ком попал в Афганистан. Позднее отец смог точно установить это по своим каналам, и они чуть с ума не сошли, переживая за него. Отец приобрел мощный радиоприемник, и все вечера они стали проводить, слушая Би-би-си и Голос Америки, не скупившиеся на информацию о наших потерях и вообще о ситуации.

— Вы знаете, ведь он был ранен! — восклицал мать Кома, обращаясь к Оленьке. — Так растоптать все наши надежды! Опозорить перед всеми! Мы до сих пор никому не можем в глаза взглянуть.

А еще через год Ком вернулся домой. Несмотря на бесконечную родительскую радость, что сын вернулся живой, полного примирения тем не менее не последовало. Как иногда случается от чрезмерной любви, беспокойство, страх, досада на несчастья, в которые близкий человек вверг себя по своей же тупости или упрямству, проявились и у родителей Кома, причем в форме нескончаемого потока раздражения и желчных упреков. Кроме того, Ком вернулся совершенно изменившимся: обидчивый, нервный, непримиримый и легко замыкающийся в себе, в своих мучительных афганских воспоминаниях… Он, было, восстановился в институте, и родители вздохнули облегченно, но он вдруг снова бросил учебу… Стена абсолютного взаимного непонимания разделила сына и родителей, и в повседневной жизни дело доходило до жесточайшей взаимной неприязни… Например, пристрастившийся к радио-«голосам» отец врубал на полную мощность радиоприемник, и Ком, сосредоточившийся на своих занятиях и вдобавок хронически не переносивший такого рода передачи, был вынужден убегать с тетрадками из дома и все чаще не возвращался ночевать…

— Где же он может быть? — спросила Оленька.

— Мы ничего о нем не знаем, — повторила мать Кома.

— Может быть, у него кто-то есть? — вежливо спросила Оленька.

— Вы имеете в виду — девушка? — вздохнула мать. — Что вы! В том-то и дело, что никого у него нет!.. Эх, попалась бы ему хорошая девушка, которая бы наставила его на ум!..

— Вот, — смутившись, попросила Оленька, — передайте ему, пожалуйста. Это — от всего нашего коллектива! — И, поспешно выложив на стол гостинцы, попрощалась.

«Вероятно, Ком живет у своего диссидента-майора…» — подумал я.

Меня не так впечатлили похождения Кома в больнице, как сам факт, что он уже на ногах (так скоро!), а значит, может в любой момент объявиться в Москве и заняться мной… От давившего меня ожидания слегка подташнивало… Мне казалось, что Ком уже где-то рядом, что я уже ощущаю его пристальное наблюдение.

И снова с отчетливой ясностью припомнились все наши беседы. Снова я ощутил тот жутковатый холодок, повеявший из темных лабиринтов его «подпольной» деятельности, далеко идущей программы «практических занятий»… Но теперь к этому добавилось еще неотвязчивое ощущение какой-то всепроникающей, тайной силы — сродни тем «масонским» страхам моего друга Сэшеа, над которыми я всегда потешался. Теперь мне было не до смеха: я ведь, возможно, не знал, что еще может стоять за тем немногим, чем Ком пока что счел нужным поделиться со мной, и то тайное, во что, как мне казалось, я еще не был посвящен. И чем больше я думал об этом, тем больше это разрасталось в моем воображении и приобретало для меня какое-то особое, всеподавляющее значение, парализующее (что удивительно, я и это успевал осознать) все мои попытки здраво оценить ситуацию.

Матушка побывала в столе находок и вернулась счастливая: нашлись добрые люди, не дали пропасть моему многострадальному костюму: сдали сверток дежурному по станции, убоявшись, может быть, замаскированной бомбы… Так или иначе, но я не стал противиться судьбе: постригся, надел костюм, повязал галстук и вместе с матушкой (которая на этот раз решила лично сопровождать меня, чтобы по дороге я не свернул в какой-либо кабак) отправился к дяде Ивану.

Визит превзошел все наши ожидания. Большой человек оказался на редкость симпатичным стариканом, который полюбил меня с первого взгляда, умилившись моему сходству с покойным дедом и заявив, что не помрет до тех пор, пока не выведет меня в люди. Он расспросил о самых разнообразных сторонах моего существования и остался очень доволен ответами, найдя, что мое сходство с дедом не только внешнее, но и внутреннее.

— Но вы с ним построже, пожалуйста! — попросила матушка. — Он иногда позволяет себе…

— Что, — спросил меня дядя Иван, — выпиваешь?

— Могу ли я не пить, когда пришла весна?! — удивился я. Матушка расстроено покачала головой.

— Постыдился бы!

— Ничего, ничего! — добродушно усмехнулся дядя Иван. — У него будет такая интересная работа, что он обо всем забудет, не только о питье и весне!

И действительно, о работе, которую он предложил мне, можно был только мечтать… Он велел как можно скорее принести ему анкету.

— Черт, — пробормотал я, — теперь у меня есть все основания для оптимизма!

И в эту встречу не обошлось, конечно, без воспоминаний дяди Ивана о героическом и многотрудном прошлом. Вновь были вспомянуты и знаменитые демонстративные чаепития, и храбро распахнутое окно, и буйно цветущая сирень…

— Бедный, бедный вы! — вовсю расчувствовалась матушка, смахивая слезу, — сколько же вам пришлось выстрадать!.. И ведь всё совершенно безвинно!

— Совершенно, — подтвердил дядя Иван.

— А что же вы, — поинтересовался я у матушки, — видели, что творится, и так любили Сталина?

— Господи, — смутилась матушка, — да как же… Ведь с трубкой, во френче, на Мавзолее стоял… Как же не любить?

Итоги нашего визита к дяде Ивану не оставляли сомнений, что в моей жизни готовятся произойти самые значительные перемены к лучшему. Состоялся ясный и деловой разговор о моей будущей работе, перспективах и даже зарплате. Я вдруг взглянул на себя совсем другими глазами. Я, конечно, не семи пядей во лбу, но ведь и не круглый дурак! Так что моему покровителю не будет за меня стыдно. Я уверился, что и я из себя кое-что представляю, что, быть может, еще большую пользу России принесу — а ведь сплошь и рядом по блату двигают и круглых дураков, и совершеннейших мерзавцев… Я-то — лучше?

Я даже подумал о том, что в дальнейшем можно будет протащить за собой и бедолаг у Сэшеа. Тогда уж он избавится от всех комплексов!.. Можно было бы и Кома… Если бы он был нормальным человеком.

«Эх, друзья мои, — подумал я с грустью и досадой, — а ведь как славно мы могли бы жить все вместе, помогать друг другу, наслаждаться дружбой… Если бы не наш постоянный идиотизм!»

В воскресенье в Сокольниках неожиданно был устроен обед, на который впервые за долгое время мы собрались все вместе: мои отец и матушка, Игорь Евгеньевич, маман, Жанка, Лора, я, а также, конечно, и Валерий, без которого уже не обходилось ни одно семейное мероприятие… Создалось впечатление, что все шторма, которые в последнее время лихорадили наше семейство, наконец улеглись и все члены нашей семейной команды желают придать забвению прошлые раздоры и твердо настроились на мирное сосуществование.

И единственной причиной, возбудившей во всех такое миролюбие, стало, между прочим, не что иное, как известие о моих будущих блестящих перспективах. Оказывается, еще накануне, находясь под впечатлением беседы с дядей Иваном, матушка не выдержала и, позвонив маман, поделилась радостными новостями. В результате и было решено устроить этот обед, на котором я сразу ощутил себя в качестве именинника.

То, что перспективы (да еще и будущие) мен ли произвести такой решительный переворот в душах моих родственников, было выше моего понимания, но пришлось признать, что это так и есть. В один момент я превратился в их глазах из персоны «нон грата» в нечто прямо противоположное — как если бы нашел клад или сделался вдруг нобелевским лауреатом. Они переменились ко мне с такой банальной очевидностью, что оставалось только удивляться, что их самих нимало не смущает, как неестественно и пошло смотрится такая перемена. Будь я на месте маман, я бы из одной только вредности продолжал ненавидеть и даже еще определеннее давал бы это понять!.. Но маман как бы по-простому, по-родственному тут же стала подлезать ко мне:

— Ну теперь, зятек, мы от тебя не отстанем, пока ты всего не добьешься!.. Игорь же Евгеньевич не замедлил заверить, что, как только я наконец получу водительские права, он выпишет мне доверенность и предоставит машину в полное мое распоряжение.

Это очень напоминало ту ситуацию в сумасшедшем доме, когда я угостил медбрата Петровича горшком по голове, а уже через полчаса тот — как ни в чем не бывало — предлагал вместе решать кроссворды.

«Пусть теперь подлезают, — подумал я. — Я от них никогда не зависел и зависеть не буду».

— А послал бы ты, старик, своего дядю Ваню, — советовал мне неугомонный Валерий. — Я тебя еще лучше устрою! Я ж тебе обещал! Мы ж с тобой договаривались об этом, а ты меня на дядю Ваню променял! Нехорошо, старик. Ей-богу, нехорошо!..

Лора смотрела открыто и спокойно, и я понимал это так: «Много всякого у нас было — это правда… Поэтому как ты решишь, так оно и будет. Ты видишь, я тебе не навязываюсь… Кто знает, возможно, все мои сумасшедшие выходки не что иное, как неуклюжие попытки заставить полюбить себя, да и самой отыскать признаки настоящего чувства среди облепивших меня ничтожных теней и обыденщины… Да ведь бывал же ты счастлив со мной, а?..»

Может быть, я ошибался, и ее спокойствие означало совершенно другое? И вовсе было не спокойствием, а, например, беспросветной тоской?.. И я ловил Лорин взгляд в тщетной попытке понять. Жена была сегодня очень красива.

Отец и тот показывал, что глубоко удовлетворен развитием событий, и как будто разделял общий интерес к моему будущему.

Жанка держалась превосходно и ничем не выдавала нашу с ней «высшую связь». Такая же независимая, острая на язычок девчонка. И скорее по мне, чем по ней, можно было, пожалуй, что-то заподозрить. Она держалась так превосходно, что я и сам уже засомневался, а было ли между нами вообще что-нибудь, и существует ли эта «высшая связь»…

…Но я с большим удовольствием расслабился в обстановке мира и покоя, установившихся в нашем семействе. Главным для меня было, что от меня теперь не требовалось каких-то срочных решений, что я мог спокойно и не спеша обо всем поразмыслить — ведь я и сам еще не знал определенно, чего хочу… Я всегда был только около любви. Увы, несмотря ни на что… И я, наверное, был бы рад, если бы было можно — если бы удалось — жить ничего не меняя, существовать, действовать в обе стороны, на два фронта. Даже без особого внутреннего протеста я признавался себе, что, как бы подло это ни выглядело со стороны, я определенно не желал отказываться ни от Жанки, ни от Лоры — почему бы в конце концов и нет?!..

Взглянув на Валерия, который рассматривал меня с каким-то веселым любопытством, я подумал, что уж он-то наверняка не увидел бы в такой двойственности никакой проблемы… Валерий подмигнул мне.

— Что? — не поняв, спросил я.

— Знаешь, кого я вчера встретил на улице?

— Кого?

— Этого твоего друга — грозу котов… Забавный малый. Ты знаешь, я еле-еле уговорил его зайти со мной в пивную, — сообщил Валерий вполголоса.

— Ком!.. — выдохнул я. — И он согласился — в пивную?

— Да, говорит, разве что поесть. Имеется, я слышал, говорит, там селедка, а я ее очень уважаю… Ну, насчет пива он оказался не такой боец, как насчет котов: так над одной кружкой и просидел… Но на селедку да еще на копченую скумбрию налегал…

— Да-да, он любит…

— И все о тебе расспрашивал, — сообщил Валерий.

— Обо мне?.. — У меня заныло в груди. — Что же ты ему рассказывал обо мне?

— Да так… Помню, что рассказывал, а что — не помню, — беспечно ответил Валерий. — Упился я пивом-то, вот и отключился в какой-то момент… Но го, что мы с тобой теперь друзья не разлей вода, — это я ему сразу заявил! Мы, говорю, с ним, с тобой, то есть, теперь ближе, чем самые близкие родственники. Молочные, можно сказать, братья. Как два пальца на одной руке. И что у нас друг от друга секретов нет…

— А он что?

— Он-то?.. И хорошо, спрашивает, ты его узнал?.. Узнал, отвечаю. Лучше, чем папа, мама, жена и все прочие, вместе взятые. И могу кому угодно сказать, что человек он (ты то есть) вот какой! Отличный человек! Отличный! Со своим пониманием и принципами человек! Не зануда какой-нибудь, не нытик. Отчаянный, можно сказать, достойный человек…

— А он? — пробормотал я.

— Что он?.. Согласился целиком и полностью. Тоже, в общем, ничего оказался парень… В Афгане, говорю ему, с пивом, небось, туго было, вот ты и отвык малость… Отвык, говорит, не спорю…

Я мог бы поверить чему угодно, но только не тому, что эта встреча была случайностью. Валерий и Ком — в пивной!.. Что же он там пьяный мог ему про меня наболтать?

Не одно, так другое… Это прямо-таки детская, но, увы, не шуточная настырность Кома успела измотать меня, словно тяжелая болезнь. Он все еще воображает себя и меня в роли Герцена и Огарева? Что-то там себе внушает, строит планы и продолжает рассчитывать на меня?.. Значит, мне нужно готовиться к тому, чтобы решительно, раз и навсегда, объясниться с ним, развеять его иллюзии относительно меня, вдолбить ему, что не гожусь я в качестве замены его погибшего друга Антона…

— Антон! Антон! — вдруг позвала Жанка.

— А?! Что?! — механически откликнулся я, хотя звала-то Жанка котенка, который уже резво бежал к ней, чтобы вспрыгнуть на ее уютные, цвета топленого молока колени.

— Что, разве ты — Антон? — усмехнулась она.

И все тоже обратили внимание на мою странную реакцию и засмеялись, и мне, чтобы как-то загладить неловкость ситуации, пришлось глупейшим образом мяукнуть и самому засмеяться, хотя смешного для меня тут было мало…

Когда стали расходиться, меня весьма неприятно задело, что Лора все-таки не пошла со мной домой, хотя, казалось, теперь, после восстановившегося мира, это подразумевалось само собой… Вместо Лоры со мной опять увязался Валерий, — несмотря на то что сегодня совсем не хотелось напиваться, да и вообще он был мне в тягость, Я не сделал даже попытки отделаться от него.

Мы шли с Валерием от метро к дому. По дороге закупили выпивку. Я хмуро глядел перед собой, злясь на себя за свое малодушие.

— О чем задумался? — спросил Валерий.

Мне показалось, что в его вопросе сквозит явная самоуверенность, основанная на понимании моего малодушия и моей зависимости от него. Я уже собрался нагрубить ему, как вдруг обнаружил, что сбоку от нас, за автомобильной стоянкой, мелькнула знакомая фигура — ШИНЕЛЬ, ПАНАМА…

— Что, может, отложим сегодня? — «деликатно» предложил между тем Валерий, чувствуя мою неприязнь. — В самом деле, — усмехнулся он, — так пить больше нельзя…

— Еще бы! — поспешно откликнулся я, осторожно косясь в сторону. — Нужно пить больше!

— О, цэ дило, — одобрил Валерий, а я радовался про себя, что он оказался со мной.

Произошло то, чего сегодня по крайней мере я еще никак не ожидал: Ком уже подстерегал меня для разговора, а я совсем не был к этому разговору готов… И теперь я надеялся, что, увидев меня с Валерием, он не станет обнаруживать себя и сочтет необходимым исчезнуть.

Я делал вид, что не замечаю Кома, а тот держался от нас в некотором отдалении и, по-видимому, действительно размышлял, не лучше ли исчезнуть… Кода мы повернули к подъезду, он прислонился к фонарному столбу, достал газету и прикрылся ею.

Я уже хотел облегченно вздохнуть, но Валерий весело хлопнул меня ладонью по плечу и воскликнул:

— Вижу знакомую фигуру! Гляди-ка, стоит под фонарем и делает вид, что газетку читает! Нашел развлечение — зимой под фонарем!.. — Он окликнул Кома: — Эй, любитель последних известий! Пойдем с нами, у нас с собой самые последние известия! — Он приподнял свою спортивную сумку. — Водка-пиво-лимонад! Я вот никаких газет не читаю, радио не слушаю, даже программу «Время» не смотрю, а все новости знаю!

Ком спокойно сложил газету, сунул ее обратно в карман и присоединился к нам…

В подъезде, пока ждали лифта, я слазил в почтовый ящик и обнаружил в нем записку от Сэшеа:

ТЫ САМ — ИДИОТ, И ТАКОЙ, КАКИХ РОССИЯ ЕЩЕ НЕ ЗНАЛА. ТЫ ВОДИШЬ ДРУЖБУ С КОМОМ, А КОМ ВОДИТ ДРУЖБУ С ГОЛОВОРЕЗАМИ-МАСОНАМИ. С ЧЕМ ТЕБЯ И ПОЗДРАВЛЯЮ.

ТВОЙ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ.

Р.S. С ТЕБЯ 10 КОП. ЗА МЕТРО.

Оба — и Валерий, и Ком — довольно заинтересованно взглянули на записку и на меня, но я спрятал записку в карман и не сказал ни слова.

Очевидно, речь шла о встрече Валерия и Кома в пивной, о которой я услышал от самого Валерия… Но каким образом об этом прознал Сэшеа? Похоже, ему стукнуло в голову предпринять собственное расследование воображаемого им заговора врагов… Не иначе как мы все сошли с ума!.. Нужно во что бы то ни стало положить конец охватившему нас безумию.

Я решил быть начеку и ни в коем случае не допустить, чтобы Ком снова вцепился мне в загривок, словно коварный и гнусный карлик, третировавший Синдбад-Морехода. Во-первых, не поддаваться эмоциям и не воспринимать всерьез его зловещего, меднолобого упрямства, не давать себя запугивать в конце концов! А во-вторых, попытаться все-таки доказать Кому вопиющую абсурдность всех его «подпольных» замыслов. (Заманчивым казалось обратить в свою пользу присутствие Валерия, но как?..)

Для начала я принялся со всей возможной беспечностью и беззаботностью изображать, что напрочь позабыл обо всех наших прошлых клятвах и откровениях.

Мы уселись за кухонный стол, и, откупорив бутылку, я не спеша наполнил вином дружно сомкнутую троицу стаканов, которую мы с Валерием без промедления разъяли, а Ком оставил свой стакан на столе.

— Ну поехали в страну дураков? — невинно улыбаясь, сказал я Кому, кивая на стакан.

— Давай, старик, — подбодрил его Валерий. — Чтобы окровавленные младенцы не снились!

— Ты о чем? — мрачно поинтересовался Ком.

«Ну, если он сразу не прибил Валерия за такие слова, — отметил я про тебя, — стало быть, не так уж он неистов…»

— Он имеет в виду, что тебе всякого довелось повидать, — объяснил я за Валерия.

— Так, значит, он это имел в виду? — еще мрачнее спросил Ком, и я уже сомневался насчет ограниченности его неистовости.

Пожалуй, он и в самом деле не сразу вник в смысл намека Валерия из-за свойственного ему некоторого тугодумия. «Не хватало, мне еще окровавленного Валерия у себя дома!» — забеспокоился я.

— Пьем! — воскликнул Валерий. — Когда так натянуты нервы, не рекомендуется выяснять, кто и что имел в виду!

И, не дожидаясь нас, выпил и тут же налил еще.

— Давай, — улыбнулся я Кому. — За твое здоровье!

И тут же выпил.

— Ты напрасно пьешь, — заметил Ком, переключаясь с Валерия на меня. — Э-э, старик, — вздохнул Валерий, — может быть, ты тогда объяснишь нам, что не напрасно?

— У каждого своя голова на плечах, — медленно проговорил Ком, не спуская с меня глаз.

«Ну нет, теперь ты меня этими своими взглядами не проймешь!» — подумал я и снова выпил.

— Напрасно — не напрасно, — продолжал вздыхать Валерий (я и раньше замечал, что в подпитии на него находит своеобразная философская хандра). — Ну допустим, я не стану пить, а отдам эти деньги… например, сиротам…

— И правильно сделаешь, — кивнул я.

— Вот ты говоришь правильно, — отвечал Валерий — а того не понимаешь, что в этом случае я, может быть, буду даже несчастнее твоих сирот…

— Почему моих? — удивился я.

— Это абстрактно говоря, — отмахнулся Валерий и продолжал. — Сироты… Ну сироты… Они — что? Они с детства лишены родительской, материнской любви и ласки и, стало быть, вырастая и становясь взрослыми, лишены потребности в любви и сами не способны любить. Это строго научный факт… Идем дальше… Таким образом, эти самые сироты в жизни будут страдать много меньше меня… меня, которого мама исключительно любила и ласкала и который теперь имеет такую огромную потребность в любви, что удовлетворить ее нет никакой возможности, хотя бы из-за существующего в мире крайнего дефицита любви… Да если уж мы заговорили о любви, то позвольте сделать еще одно замечание. Ее, любви то есть, в природе, может быть, вообще не существует… Если и есть какая, то истинная одна — материнская. Потому что только материнскую любовь можно реально ощутить, а всё прочее… А всё прочее — только «баш на баш», компромиссы эгоистов! — заявил Валерий. — По этой причине, — тут он поднял стакан, — бог с ними с сиротами, чтобы уж к ним больше не возвращаться, и — выпьем, друзья! Употребим вместо любви алкоголь — и тем спасемся!

— А женщина? — вдруг заволновался я. — Женщина, по-твоему, не может самоотверженно любить?

— Только своего ребенка! — отрезал Валерий. — А все прочее — «баш на баш»! — повторил он. — Женщины, старик, могут (да и то только иногда) лишь показывать, изображать, что они любят, но не более того…

— Черт, — пробормотал я, закуривая, — а ведь верно!

— Напрасно ты куришь, — заметил мне Ком.

— Ну! — хлопнул меня по плечу Валерий (он удивительно умел подгадывать моменты, когда эти похлопывания не выводили меня из себя). — По мне, вместо жены лучше собаку завести: вот уж она будет показывать свою любовь!.. А ты что скажешь? — вдруг обратился он к Кому, который, казалось, с трудом (и может быть, безрезультатно) вникал в сложные материи нашго разговора и поэтому сидел молчком.

— Давай, Ком, ответь ему! — задирая его, воскликнул я. — Я, например, признаюсь, что ему удалось ловко убедить меня, что, вместо того чтобы жениться, способнее пробавляться чужими женами.

— Вижу, он тоже согласен со мной, — усмехнулся Валерий. — В душе по крайней мере.

— Меня эти вопросы мало интересуют, — сухо сказал Ком.

— Жаль, жаль, — с досадой сказал я. — А это ведь как раз касается нравственности! Я очень, очень надеялся услышать твое мнение!

Было видно, что Кому чрезвычайно не хотелось сейчас, при Валерии, говорить со мной на «наши» темы, однако он сделал над собой усилие (исключительно ради меня) и кротко заметил:

— По-моему, женщина способна на самоотверженную любовь.

Это было сказано весомо, с большим чувством, и я уже всей своей романтической душой готов был согласиться, но Валерий одним махом перечеркнул мой энтузиазм.

— И что же, — немедленно осведомился он у Кома с не меньшей кротостью, — у тебя есть такая женщина?

Это был хамски жестокий, но точный и хлесткий удар.

— Я думаю, — начал Ком, — есть вопросы, где не помогут твоя наука и твои научные теории, где важнее просто человеческие отношения…

— Гак есть она у тебя или нет? — жестко прищурился на него Валерий.

— Нет, — пробормотал Ком.

— А вообще?.. — усмехнулся Валерий.

— Нет, и еще не было, — как-то затвержено сообщил Ком.

Эта фраза неприятно задела мой слух и продолжала гнусно вертеться в моем сознании, хотя он однажды уже отвечал на подобный вопрос мне, и я услышал точно такой же ответ. Сейчас от неловкости я готов был залезть под стол, чтобы только не лицезреть Кома в таком, как мне казалось, необычно беспомощном и даже постыдно-унизительном положении. Я спрятал глаза в стакан. Сейчас Валерий похлопает его по плечу и скажет что-нибудь наподобие: «Ну, ничего, бабу мы тебе найдем!..» Однако Валерий, который в этот момент смотрел не в стакан, а в глаза Кому, ничего подобного не сказал, а предпочел молча выпить вина.

— А ты говоришь — «нравственность»! — в довольно развязном и паскудном тоне заметил я Кому, хотя никто меня за язык не тянул.

— Мы с тобой об этом потом поговорим, — пообещал Ком.

Мы поболтали еще немного о том, о сем, причем Ком по большей части отмалчивался, а я все время, хотя это как будто не выражалось ни в чем конкретном, продолжал ясно ощущать, что он дает понять: мы с тобой, мол, еще отдельно побеседуем! — чем весьма отравлял питейное настроение. Такое его «особенное» поведение по отношению ко мне должно было, вероятно, броситься в глаза и даже показаться очень странным Валерию.

Кроме того, как я ни старался следовать своему решению не принимать всерьез «влияние» Кома на меня, мне не давала покоя мысль, что Валерий в любой момент может что-нибудь ляпнуть о недавних скандалах в моем семействе (а ведь я опустился до того, что сам позволял ему это обсуждать), о моих сложных отношениях с Жанкой и Лорой — вот уж Ком навострил бы уши!.. Если, конечно, Ком не выудил все это из Валерия еще в прошлый раз, когда сидел с ним в пивной… («А я еще сомневаюсь в этом? Ах я дурак, дурак!..») Тут я вспомнил о записке Сэшеа в кармане — и, хотя она была в его обычной маниакальной манере, — на душе у меня сделалось что-то совсем гадко… Я стал зорко следить за Валерием, чтобы при необходимости пресечь сползание разговора к опасным темам.

Между тем мне очень хотелось (несмотря на то, что это скверно пахло) вновь втянуть в разговор Кома, пообсуждать его личную жизнь, так как это — в моем представлении — «очеловечивало» его и ослабляло позиции, занятые им в психологической осаде моей души. Валерий как нельзя лучше подходил для этой цели, однако, как назло, вдруг подозрительно скоро сделался пьяным в стельку, то и дело клевал носом и, наконец, настойчиво запросился «бай-бай»… Пришлось его уложить.

Я хотел начать укладываться заодно с Валерием, но Ком властно удержал меня для «отдельного» разговора. Надо было и мне прикинуться по крайней мере пьяным, но, к сожалению, я слишком поздно это сообразил. Я наклонился к водопроводному крану и напился, оттягивая начало объяснений. Впрочем, моя решимость во что бы то ни стало развеять иллюзии Кома относительно меня ничуть не ослабла.

Прикрывая дверь в комнату, где улегся Валерий, я по какому-то смутному, лукавому побуждению оставил дверь (незаметно для Кома) все-таки чуть-чуть приоткрытой.

И вот, как и во время нашего первого ночного разговора-исповеди, которому я сначала не придал большого значения, но который впоследствии оказался столь злокачественным, Ком и я уселись друг против друга и взглянули друг другу в глаза.

— Ты заставляешь меня предполагать в тебе самое худшее, Антон! — глухо произнес Ком. — Я в полном недоумении. Твое поведение…

— Послушай, старик, — не в силах скрыть раздражения, перебил его я, — ведь я уже просил тебя не называть меня этим дурацким именем!

— Почему оно дурацкое?

— Господи, не придирайся ты к словам!.. Ну, нормальное имя… Только я-то тебе никакой не Антон. Имя не дурацкое, а дурацкое упрямство, с которым ты пристал ко мне. Кто ты такой, чтобы отчитывать меня за мое поведение?! Кого ты корчишь из себя?!

— Никого не корчу… Ты что — забыл? Я — твой друг, и нас связывают наше дело, наша клятва.

— Господи, какая клятва?! Клятва!.. Ты разговариваешь со мной так, как будто мне девять лет, а тебе одиннадцать! Ты понимаешь, что наш разговор — это разговор детей или полоумных?

— Нет, — возразил Ком, — это очень серьезный разговор.

— Ну, не будем спорить, — сказал я. — Для тебя это серьезный разговор. Для меня это идиотский разговор… В общем, я прошу тебя найти себе другого собеседника. Учи жить кого-нибудь другого. А меня, оставь в покое. Мне твои безумные игры давно надоели. Вот и все, что я хотел тебе сказать.

— Лучше бы ты этого не говорил.

— А я вот сказал! И больше в твои игры не играю.

— Ты же знаешь, что это не игры, — тихо сказал Ком. — Ты знаешь это.

— Как ни назови — суть одна. Я только знаю, что ничем хорошим они не кончатся, и если ты после всего, что с тобой случилось в поезде, этого еще не понял, то, извини меня, у тебя явно не в порядке психика. А что касается дружбы, то как друг я советую тебе обратиться к доктору. Я даже могу договориться, чтобы тебя осмотрел хороший специалист. Светило и величина доктор Копсевич…

— Ты испугался?

— Пусть испугался, — разозлился я. — Пусть что угодно! Только я не хочу — и точка.

— Но ты же знаешь, что ты теперь не можешь так просто отказаться.

— Господи, да если ты переживаешь, что я где-то проболтаюсь о твоих таинственных тайнах, то можешь быть спокоен: я буду нем как рыба… Нет, ну совершенно безумный разговор! — воскликнул я, с иронией подумав, что, пожалуй, я напрасно покинул учреждение маман, что уже судя но тому, что я веду такие разговоры, мне совсем не помешало бы подлечиться. — Я уже не знаю, смеяться мне или плакать!..

— А ты подумай, — серьезно посоветовал Ком, — и тогда поймешь.

Что меня убивало больше всего, так это его железобетонные серьезность и кротость… Вероятно, после Афгана ему не хватает острых ощущений, и наша жизнь кажется ему пресной и пустой. Но я-то тут при чем?! Я, можно сказать, впервые в жизни ясно ощутил движение своей судьбы (при помощи дяди Ивана). Кажется, удача сама идет в руки, и я наконец почувствовал себя человеком, а не человеческим материалом, не протоплазмой, а тут явился этот борец за идею, из-за которого все это очень легко может пойти к чертям…

— Послушай, старик, — наклонился я к Кому, — у меня сейчас в биографии такой ответственный момент!..

Я терпеливо, доверительно, как другу, обрисовал ситуацию.

— Так что и ты меня должен понять, — сказал я. — Я ведь, честно говоря, никогда в себя по-настоящему не верил, мне абсолютно ничего не светило, а тут такое!.. Да у меня сейчас просто дикое желание достичь всего по максимуму! До твоих ли мне теперь фантазий?

— Вот-вот! — понимающе покачал головой Ком, — если не я, то ты определенно сделаешься подлецом! Достигнешь власти, будешь делать самые гадкие вещи…

— Какую дрянь ты про меня думаешь! — обиделся я. — Да мне вовсе и не нужна никакая власть. Я и не рвусь к власти. Это совсем другое — работа! Я только хочу нормальной работы и независимости. А к власти я и не собираюсь рваться…

— Нет, ты как раз должен стремиться к власти, — задумчиво проговорил Ком, погружаясь в какие-то свои расчеты. — Но, кстати, очень удачно, что у тебя гак все повернулось. Это значит, что со временем мы будем иметь своего человека на самом высоком уровне.

— Конечно, я буду своим человеком, старик! — заверил я, не поняв его мысли. — Какой может быть разговор! Всё к лучшему! Настанет время, когда и мы заживем как белые люди.

— Здорово же тебя успела развратить мелкобуржуазная стихия! — сокрушенно пробормотал Ком. — При такой развращенности ты не то что противостоять злу не сможешь, ты сам начнешь сеять зло…

— Что ты затвердил как попугай: зло, зло! — снова загорячился я. — Никакого зла я не собираюсь сеять! Просто каждый хочет получить счастье в том виде, как он это понимает. А твое стремление чему-то противостоять — обыкновенный самообман! Мы вполне можем стать счастливыми и без всякого противостояния. Время такое: теплое, сытое. Кто не может быть счастливым в такое время? Кто не доволен? Разве что барахольщики, мещане да еще идиоты вроде тебя и Сэшеа. Что — не согласен?

— Ты очень плохо говоришь. А делать будешь еще хуже…

— Ну хорошо. Пусть у каждого из нас свой взгляд на вещи. Останемся при своих мнениях. Поверь, ничего ужасного от этого не случится. Пусть я неправильно живу. Пусть я живу плохо. Но я хочу и буду так жить…

— Нет, — сказал Ком. — Ты так не будешь жить.

— Кто мне запретит?

— Я. Я тебя уничтожу.

— Ну вот, приехали! — горько усмехнулся я. — Я — твой старый друг. Как же ты меня уничтожишь?

— Физически.

— Что, — удивился я, — прямо так вот — убьешь?..

Ком долго молчал, а потом неожиданно горячо, с болью затворил:

— Нет, Антон! Я тебя прошу! Ты мне ничего не говорил, и я ничего не слышал. Ты ведь можешь быть настоящим человеком, я знаю. Пойми, врагам только на руку, чтобы мы лупили друг друга, вместо того чтобы объединиться и решительно ударить… Подумай хорошенько еще раз и дай ответ. Больше я ничего от тебя не хочу. Ответь: с нами ты или нет?

— Значит, если я скажу «нет», ты…

— Антон! Не говори «нет»! Пожалуйста, не говори! Он упрашивал меня как ребенок.

— Вот несчастье-то… — простонал я.

— Давай помолчим, — воскликнул он. — Давай посмотрим друг другу в глаза!

— Ну что ж, давай посмотрим друг другу в глаза… — согласился я, чувствуя, что меня начинает пробирать озноб, все сильнее и сильнее — и не шуточный.

Как безумные, мы вперили друг в друга взгляды, чувствуя невыносимое отчаяние от бессилия что-либо друг другу доказать. Мне даже казалось, что подспудно он и сам понимает полную нелепость своих претензий, однако ни себе, ни тем более мне в этом никогда не сознается. И всё из-за своего проклятого упрямства, которое принимает за свою идейную твердость. Ей-богу, в сумасшедшем доме, хоть я и бредил от бешенства, когда оказался прикручен полотенцами к койке, я не испытывал такой безысходности, как теперь… Путы, которыми Ком стянул мою душу, были стократ прочнее и мучительнее больничных полотенец, стягивавших мне руки…

Вдруг в установившейся — воистину гробовой — тишине я распознал присутствие ТРЕТЬЕГО… Ком сидел к двери вполоборота; мне же (через мной же оставленную щель!) удалось разглядеть в темноте за дверью нечто белеющееся, что, без сомнения, было не чем иным, как белыми трусами Валерия, который волей или неволей оказался свидетелем нашего разговора. Он подслушивал, и, стало быть, теперь все знал!..

Вот мгновенное решение моих проблем с Комом! Пресловутая конспирация — его ахиллесова пята! Валерий! И не в этом ли заключалось смутное лукавство, побудившее меня оставить дверь в комнату приоткрытой — как бы провоцирующей на подслушивание. Почти неосознанно я закинул удочку и — клюнуло!.. До чего ж я, однако, изощрился в средствах, с тех пор как меня затянуло в круговорот неприятностей, образовавшийся после встречи с Комом!..

— Все это, конечно, хорошо… — пробормотал я, поднимаясь как можно неторопливее, чтобы не спугнуть Валерия. — Но уж больно сложный вопрос… Посоветоваться бы с кем-нибудь, да не с кем… Вот разве что с ним?.. — Тут я резко обернулся и распахнул дверь, обнаружив Валерия, застывшего от неожиданности с глуповатой улыбкой на физиономии. — Тоже, видишь, интересуется человек!

И уже в который раз меня поразила выдержка Кома: он спокойно оглядел соглядатая и тихо спросил его:

— Интересуешься?

Валерий на всякий случай притворился пьянее, чем был на самом деле, но отвечал солидно и серьезно:

— Вот как бывает, друзья, — провозгласил он, глубокомысленно поднимая брови. — Встанешь водички попить, а вместо этого откроешь секретную организацию и заговор.

— Ну вот, — поспешно заговорил я, — ты все слышал, так хоть ты втолкуй ему, какая это чепуха, абсурд и детство!

Валерий неторопливо напился из-под крана, плюхнулся на табуретку и, неподвижно глядя посоловевшими глазами в пространство, возразил мне:

— Не согласен… Тут — революционный настрой, а ты — чепуха! — Он даже укоризненно покачал головой.

— Ну ладно, хоть ты-то не валяй дурака! — взорвался я, чувствуя, что Валерий готов начать всегдашние свои номера.

— Пардон! — нахмурился Валерий. — В данный момент я говорю совершенно серьезно и ответственно… Это весьма достойное дело, если хочешь знать мое мнение. И, надо сказать, давно пора! Лично я давно за новую революцию. Подгнило, подгнило наше социалистическое Отечество. Лично я это еще в шестом классе понял. Еще тогда мне был известен анекдот о том, как оживили дедушку Ленина и как он отправился в эмиграцию готовить новую революцию… А сейчас я очень рад видеть человека, который решил приняться за это святое дело… Я в данный момент, конечно, несколько нетрезв, — обратился он к Кому, — но скажу тебе без пьяного трепа: ты молодец, молодец!

Я был уверен, что он валяет дурака, но, зная также определенную наивность Кома, решил: пусть хоть в таком тоне, но нужно продвинуть разговор в необходимом мне направлении.

— В общем, он, конечно, молодец, — согласился я. — Раз так целеустремлен… Но должен же он понять, что мы — совсем не те люди, которые подходят для его борьбы. (Я намеренно сказал «мы» вместо «я», чтобы специально для Кома подчеркнуть, что теперь, получается, и Валерий замешан в эту историю.) Дело в том, — продолжал я, — что Ком — один из первых, кто вернулся из Афганистана. Однако пройдет немного времени, и начнут приходить сотни, тысячи таких, как он, которым нынешняя наша жизнь придется не по вкусу и которые со всей решительностью возьмутся ее перекраивать… Понимаешь?.. — обратился я к Кому, по лицу которого невозможно было ничего понять: идол и есть идол… — Вот тогда вы сможете по-настоящему повлиять, и, я думаю, без всякого подполья. А то — носишься со своим подпольем, мнишь из себя Александра Герцена, может быть, даже Владимира Ильича, а на поверку выйдешь чем-то вроде нового «беса»!..

— Как это — неохотно поинтересовался Ком.

— Эх ты! — покачал головой я. — Надо читать Федора Михайловича. С твоими увлечениями «Бесы» должны стать твоей настольной книгой!

— Ты что, старик, — поморщившись, удивился Валерий моим словам, — при нашей скотской жизни только Федора Михалыча и читать! Скажешь тоже!.. «Манифест» Марксов — вот вещь, которую я уважаю…

— Я обязательно прочитаю Федора Михайловича, — пообещал мне Ком.

— А я вот всей душой за него! — заявил Валерий, указывая на Кома. — Я хоть, можно сказать, вконец обуржуазившийся элемент, но, если он мне доверит, с удовольствием посодействую правому делу. Подложу, например, динамит под какой-нибудь райком или местком… Доверишь, а? — спросил он Кома.

Уж теперь-то было очевидно, что он кривляется, однако Ком отреагировал сдержанно:

— Посмотрим!

— Ну-ну… — хмыкнул я.

— А твое поведение, старик, — сказал мне Валерий, — я тоже решительно осуждаю. Коль взялся за гуж — не говори, что не дюж. Иначе не взыщи: такое дело… Я правильно мыслю? — спросил он Кома.

— Правильно, — кивнул тот.

— Ну-ну, — снова хмыкнул я.

Теперь они, похоже, кривлялись вдвоем. Для Валерия это, понятно, естественное состояние, но Ком?!.. Если б я совсем не знал Кома, то с этого момента «наше дело» можно было бы считать закрытым и оставалось бы только присоединиться к их кривлянию — посмеяться и забыть… Но я-то отлично знал Кома и, как бы мне ни хотелось посчитать последние его слова признанием того, что все прошлые дела были не больше чем шутливые фантазии, я никак не мог этого сделать, хотя со стороны Валерия так оно, вероятно, и было. Значит, Валерий не воспринял всерьез наш разговор…

— Смейся, смейся, — сказал я Валерию. — Потом увидишь, что это совсем не смешно. Ты его плохо знаешь.

— Почему же?! — активно не согласился тот. — Я знаю его хотя и не очень долго, но человека такого масштаба видно сразу! Еще после инцидента с кошачком… Впрочем, не стоит вспоминать о неприятном… Будем смотреть в будущее!

— Кстати, — сказал мне Валерий, — твоя мысль насчет будущего пополнения наших рядов бойцами, возвращающимися оттуда, в принципе, очень здравая… Однако, я думаю, таких, как наш Ком, уже и сейчас вполне достаточно, чтобы сколотить основной костяк!

Я мгновенно понял его намек и ход его мысли. Несмотря на свое постоянное кривлянье, Валерий никогда не казался мне простаком. И сейчас, очевидно, намекал мне, что в «организации» Кома кроме самого Кома, имеются, возможно, еще такие же сорвиголовы… Раньше я об этом как-то не думал. Ком представлялся мне мрачным одиночкой (и, судя по всему, так оно и было), но если это не так, все осложняется до такой степени, что и подумать страшно!.. Неужели, сразу сообразив, какие в этом случае предвидятся осложнения, Валерий затеял с Комом контригру?.. Нет, безумие! Настоящее безумие!

— Однако, — продолжал Валерий, — по причине того, что бойцов, вероятно, пока что мало и каждый штык на счету, мы обязаны пожертвовать какими-то личными выгодами и, раз уж так получилось, укрепить ряды и к моменту нового пополнения подготовить почву, создать необходимую базу, чтобы не терять драгоценного времени… А если ты решил улизнуть от этою, — сказал он мне, — то это есть подлость и предательство… — Он повернулся к Кому. — Я верно понял ситуацию?

— Верно, — снова кивнул тот.

— Так что ты уж хорошенько подумай, старик, — снова обращаясь ко мне, заключил Валерий. — И упаси тебя бог сказать «нет»!

«Черт бы тебя побрал! — подумал я зло. — Все-таки ничего, кроме кривлянья, причем самого дешевого, в тебе нет! Ну да ладно, ты еще узнаешь, каково кривляться перед Комом!»

Мысль моя беспомощно металась от одного предположения к другому.

Установилось странное молчание. Ком дал выболтаться Валерию, а сам так и не сказал ничего существенною… Оба раздражали меня чрезвычайно. Один — наивняк, другой — лицедей, а помноженные друг на друга, вполне могли отнять у меня последний рассудок.

— Впрочем, — деликатно обратился Валерий к Кому, — я как всегда спешу, и в спешке сильно забежал вперед… Сначала, безусловно, я должен был выслушать твой приговор насчет меня самого… Прошу тебя, скажи свое веское слово: гожусь ли я, при всей моей развращенности (в чем я искренне раскаиваюсь!), влиться в РЯДЫ?..

И Валерий изобразил из себя такого раскаявшегося и скромника, такого бедного и невинно падшего, что на месте Кома я просто-таки бы плюнул ему в морду. Но Ком принял все за чистую монету и ответил:

— Что ж, пожалуй. Это не так просто, но возможно… Валерий расплылся в счастливейшей улыбке.

— А готов ли ты, — продолжал Ком, — ради одной высшей цели — справедливости и счастья для всех — отказаться от той мещанской жизни, которая тебя засасывает?.. Ответь!

— Отвечаю, — кивнул Валерий. — Считай, что я уже от нее отказался!

— А готов ли ты полностью мне довериться?

— Отдаю с радостью и душу, и вообще весь организм.

— Учти, я буду отвечать за тебя своей жизнью перед нашим делом, а ты будешь отвечать своей передо мной!

— Мне не девять лет. Понимаю такие вещи, — истово заявил Валерий, только что не ударив себя кулаком в грудь.

Я отказывался верить своим ушам, хотя весь этот пошлый фарс был мне прекрасно знаком по собственному опыту. И до того мне стало это противно, что я молча налил себе полный стакан и выпил залпом, не закусывая, несмотря на то, что от мерзкого портвейна так замутило, словно у меня в глотке собрался заработать фонтан. Валерий взглянул на меня с сочувствием и потянулся, чтобы налить и себе, но Ком забрал у него бутылку и вылил остатки вина в раковину.

— Ну и дела, только и сказал Валерий.

Теперь ты должен отказаться совершенно от алкоголя и табака, — пояснил Ком.

— Понятно, — вздохнул Валерий. — А почему же ты ему разрешаешь? — Так он — сомневающийся. Пусть он решает, с нами он или нет.

Но не думаю, чтобы алкоголь помог ему решить этот вопрос по совести. Возможно, он еще пожалеет.

— Конечно, я пожалею! Обязательно пожалею! — завопил я, чувствуя, как онемение наподобие местной анестезии начинает распространяться по различным частям моего тела и в мозгу.

Кухня, с заключенными в ней Валерием и Комом по обоим концам стола, вдруг приобрела сходство с национальной русской игрушкой: двумя такими деревянными медведями на подставке, которые при нажатии па специальный рычажок однообразно щелкают деревянными молотками по деревянной же наковальне. Причем я оказался как раз по центру, на наковальне, — под назойливыми щелчками бессмысленных слов то с одной, то с другой стороны.

— Я хотел бы кое-что уточнить… — обратился Валерий к Кому.

— Вот что, друзья, — прервал я Валерия, поднимаясь и трудом выкарабкиваясь из-за стола, — вы, если вам нравится, можете уточнять хоть до утра, а мне вся эта болтовня надоела, и я иду спать!

Они не обратили на мои слова никакого внимания, и, ныряя от стены к стене, я выбрался из кухни и захлопнул дверь. Кстати, последнее, что я услышал, было очередное поучение Кома, на этот раз обращенное к Валерию:

— Ты должен запомнить, что отныне тебе не следует задавать мне никаких вопросов, касающихся нашего дела. Все, что потребуется, я сообщу тебе сам и в свое время…

«Давайте, давайте! Сходите с ума!» — подумал я, и, рухнув на постель, закрыл лаза.

Я оказался в небольшой кабине, которая плавно качнулась и скользнула вниз по наклонному черному туннелю. Выглянув в окошко, я успел увидеть несколько своих собственных мыслей, промелькнувших мимо в виде плакатов или таблиц. Содержание их было неприятным и даже угрожающим. Я ясно увидел, каким странно-нелепым и пугающе-неестественным вышел наш разговор втроем — словно передо мной разыграли сцену (заранее, но дурно подготовленную). Каждая фраза так и выпячивала весь идиотизм происходящего; как будто и сомнений не было, что я и так проглочу, что откровенно-наглое кривлянье окончательно собьет меня с толку… А что если прав Сэшеа, и Ком с Валерием в самом деле заодно?! Обвели меня вокруг пальца как последнего дурака, а я напился и теперь пьяный у них в руках, а они возьмут и лишат меня жизни за все мои измены, предательства и прегрешения! Я в ужасе заметался по кабине, чтобы застопорить ее разгон и не исчезнуть в туннеле. Однако ничего уже нельзя было поделать; я уже не мог вернуться — кабина скользила по наклонной всё круче…

Ничего ужасного, впрочем, со мной не произошло, но в понедельник пятнадцатого марта я проснулся с полным набором всех ночных страхов и подозрений.

Меня поднял будильник; о том, чтобы его завести, позаботился, вероятно, Ком, но ни самого Кома, ни Валерия дома не оказалось. Слегка приседая от головной боли, я доковылял до кухни и поставил варить кофе. Я не дождался, однако, пока кофе будет готов. Ноги привели меня в ванную, и я допил остатки одеколона, печально отметив про себя, что это уже никуда не годится, и пообещав себе, что подобное точно — в последний раз… Потом выпил кофе, но дрянной парфюмерный запах во рту остался. «Весной пахнет!» — подумал я. Я выглянул в окно и увидел, как под серым войлочным небом машины на улице давят колесами теплый, хляблый снег. Надо было спешить на работу.

Я сунул руку в карман и вытащил вчерашнюю записку от Сэшеа. С мерзким чувством я увидел на обороте круглый, женственный почерк Кома:

«В 19.00 ЖДУ В „НЕКРАСОВКЕ“…»

«И хрен дождешься!» — подумал я, ожесточаясь. Со злостью я порвал записку и побежал на работу.

Я чувствовал себя совершенно разбитым и ужасно расстраивался, что не прихватил еще лишних два-три дня, когда Валерий стряпал для меня больничный, и которые пригодились бы мне теперь как воздух… В голове был такой сумбур, что я уже отчаялся в нем разобраться.

Заодно ли Ком с Валерием? Какова тут роль Сэшеа? Есть ли в «системе» Кома еще бойцы наподобие его самого?.. В последнее верилось слабо, но настораживало чрезвычайно… Не слишком ли серьезно (а может быть, слишком беспечно?!) я отношусь к угрозам Кома? Что следует предпринять, да и нужно ли, можно ли что-то предпринять?..

На работе я первым делом переговорил с Фюрером насчет того, чтобы с завтрашнего же дня взять отпуск, тем более что отпуск у меня и так был перенесен на зиму… Фюрер, с которым я уже наладил отношения, намекнул, что после моего чистосердечного раскаяния нужда в таком строгом взыскании, как перенесение отпуска, отпала, однако если я настаиваю, то он возражать не будет… Я тут же написал заявление, и Фюрер его завизировал. Я решил поступить так, чтобы, во-первых, не терять времени — отнести анкету дяде Ивану и завтра же, придя на работу за отпускными, подать заявление об уходе по собственному желанию, с тем чтобы сразу после отпуска перейти на новое место. Во-вторых, избавить себя от необходимости лишний раз встречаться с Комом, когда тот выйдет на работу… Из радиотранслятора неслось оптимистическое: «Птица счастья завтрашнего дня прилетела, крыльями звеня…»

— А что там, собственно с твоим другом? — поинтересовался у меня Фюрер. — Всего неделю проработал — и занедужил. Он не больной? Оленька ездила его навещать и рассказывает о нем какие-то странные вещи.

— Понятия не имею, — открестился я. — И потом какой он мне друг? В институте вместе учились — только и всего…

В нашей прокуренной нише я извинился перед Сэшеа за то, что в прошлый раз обозвал его по телефону идиотом, и Сэшеа великодушно меня простил. У меня появилась мысль, а не посоветоваться ли с ним насчет моих проблем или по крайней мере осторожно разведать, что и каким образом ему стало известно об отношениях Кома и Валерия. Пока я раздумывал, как поаккуратней коснуться щекотливой темы, он сам заговорил со мной об этом в своей обычной таинственной и многозначительной манере.

— Ну, судя по твоему виду, — начал он, — могу предположить, что и ты наконец испытал на себе ИХ хватку и методы, верно?

— А какой у меня вид? — смутился я. — Перепил вчера по-черному — вот и вид… Что, здорово потрепанный?

— Г-м, потрепанный… Потрепанный — это само собой, — усмехнулся Сэшеа. — А еще такой, как будто тебя тихонько так, но уверенно подталкивают к карнизу крыши, а внизу эдак двенадцать или тринадцать этажей!

— Неужели?

— А ты пойди, полюбуйся в зеркало!

Сэшеа хотел сочувственно похлопать меня по плечу, но я со злостью ударил его по руке.

— Ну-ка, без прихлопываний!

— Кричи, кричи… — вздохнул он понимающе. — Еще не так закричишь… Я предупреждал. Ничего. Скоро ОНИ нас вообще в порошок сотрут. Так нам, дуракам, и надо: раз мы не способны объединиться между собой в борьбе за выживание. Я сегодня ночью специально думал об этом, — сообщил он. — И если объективно, без эмоций разобраться, может, мы действительно низшие, а?.. Пас вот давят, а мы только кричим да друг друга грызем. Мало нам было триста лет татаро-монгольского ига. Нам еще надо триста лет другого. Они себе уже и срок наметили, к которому, значит, осуществят полное свое мировое господство. Ровно через четырнадцать лет, между прочим… Они своих намерений даже и не скрывают. Они объединились под своей идеей раз и навсегда, и это настоящее объединение, настоящее сообщество! Вот признак высших!.. А мы? Мы если и начинаем объединяться, то всякий раз вместо сообщества получается самое дикое стадо. Я специально думал об этом. Я могу привести тебе огромное количество исторических фактов, когда мы, славяне несчастные…

«Нет, с ним бесполезно советоваться, — подумал я. — Ничего умного все равно не скажет. Только изнасилует своими Карманными философиями…»

— Мы, со своей недоразвитостью, со стороны, наверно, напоминаем обезьян! — продолжал Сэшеа. — Обезьян, когда те берутся подражать людям и любое осмысленное и полезное человеческое действие превращают в дикое и бессмысленное кривлянье…

«Вот с этой-то точки зрения ты бы сам и взглянул на все собственные рассуждения!» — подумал я, но вслух, конечно, этого не сказал, а молча отошел прочь и еще острее почувствовал свое отчаянное одиночество посреди настигшей меня беды и неизвестности…

(…А о том, что вид у меня из рук вон, я мог догадаться еще и потому, что, как Оленьке ни хотелось со мной переговорить, она так и не решилась, наученная прошлым горьким опытом…)

Я ходил взад-вперед и, как идиот, тупо повторял про себя на все лады одно и то же привязавшееся: «Завтра будет лучше, чем вчера. Лучше, чем вчера. Птица счастья, выбери меня!..»

«Дня» — «звеня»… «Палка» — «скалка»… «Вчера»— «меня»… «Палка» — «селедка»… Но это не имело отношения к делу.

В конце рабочего дня позвонил Валерий.

— Слушай, старик, мы вчера, кажется, здорово перепились, а? — начал он осторожно. — Как у тебя самочувствие?

— Отлично, — ответил я. — А как твое самочувствие?

— Как тебе сказать… Ты честно мне скажи: вы меня вчера не били?

— Нет… А почему ты спрашиваешь?

— Как тебе сказать… Голова, понимаешь ты, у меня… легкой степени сотрясение мозга… А чем у нас вчера дело кончилось?

— А чем оно начиналось, ты помнишь? — еще осторожнее спросил я, пытаясь понять, что стоит за этой новостью о его сотрясении мозга. В другое время она бы меня только порадовала, но сейчас, напротив, очень неприятно насторожила. — А ты не врешь? — спросил я на всякий случай.

— Насчет чего? — удивился Валерий. — Ну, вообще…

— Ну, ты и скотина! Сколько я для тебя сделал, а ты так!.. Я давно понял, что друг ты хреновый! Тебя бы вот так по башке, — обиделся он.

— Ладно, не обижайся… Так как, говоришь, тебя угораздило?

— Если бы я помнил! — вздохнул Валерий. — У меня сейчас вместо мозгов какой-то понос в голове. Полное забвение обстоятельств… Очнулся, понимаешь, сегодня едва живой где-то за «Текстилями», почти у Кольцевой…

— За «Текстильщиками»?! — вырвалось у меня.

— Весь, понимаешь, грязный, мокрый, голова трещит, тошнит, ничего не помню…

(Впрочем, я и раньше замечал, что Валерий на следующий день после пьянки не может вспомнить вчерашних подробностей…)

— Но что-нибудь ты помнишь? — поинтересовался я.

— Да так… Бред какой-то… — замялся он. — Что-то мрачное… Вероятно, следы странного вчерашнего разговора с Комом все-таки остались в его памяти и неприятные догадки мучили его, но он хотел сначала услышать, что расскажу я, и либо получить подтверждение своим догадкам, либо нет. В таком случае ничего об этом не говорить, чтобы не ставить себя передо мной в нелепое положение. Я же, со своей стороны тоже не торопился обсуждать с ним эту тему. Во-первых, потому, что говорил с работы, а во-вторых (и это главное), потому, что уже просто боялся каким-то неосторожным словом ухудшить ситуацию: во всём мне мерещились подвохи, новая игра и злой умысел против меня…

— Помню, — пробормотал Валерий, — было вначале какое-то антиалкогольное занудство твоего друга… Потом говорили о женщинах и о политике… Верно?

— Может быть, — сказал я. — О чем всегда разговоры? Либо о женщинах, либо о политике.

— Это точно. Черт бы их подрал!.. А потом вы меня, значит, не били?..

— Потом я спать пошел, — сказал я. — А вы еще остались трепаться.

— Да, может быть… А о чем же мы с ним могли трепаться?

— Откуда мне знать?

— А мне кажется, что мы пошли куда-то, — сказал Валерий.

— Куда же вы пошли? — насторожился я.

— Куда-то пошли… Слушай, а может, я с ним подрался?

— Откуда мне знать, с кем ты подрался? Валерий расстроено вздохнул.

— О чем же мы с ним могли трепаться? Мрачные догадки не давали ему покоя.

— Ну так о чем же? — подзуживал его я.

Однако Валерий, словно что-то вспомнив, вдруг потерял охоту продолжать разговор и поспешно распрощался, оставив меня в еще большем недоумении.

Выбери меня, выбери меня! Птица счастья завтрашнего дня… А чтоб тебя!..

После работы я поехал к дяде Ивану, отвез ему свою анкету и снова был обласкан и напоен чаем.

Те, кто всю жизнь пользуется покровительством сильных мира сего, наверное, не ведают того особого состояния окрыленности, которое испытал я, когда вдруг обнаружил, что моя участь может и не ограничиться привычным пленом своего родного «сословия». Жизнь моя вовсе не система с одной степенью свободы, когда на одном конце мира Фюрер, а на другом — Игорь Евгеньевич…

«Выбери меня, выбери меня…»

Нет, не то чтобы я так уж примитивно понимал свое счастье и свою судьбу. В конце концов я даже мог представить себя бойцом покруче самого Кома… При одном условии. Если бы во всей этой затее была хоть капля здравого смысла… Но я совершенно не видел в ней ни смысла, ни ума, ни уж, само собой, серьезного теоретического обоснования. Я видел один только очевидный самообман и бог весть откуда взявшееся сознание своей абсолютной непогрешимой правоты в сочетании с прямо-таки патологической фанатичностью… Если бы за ДЕЛО, так я готов был пострадать. А то… он собрался восстанавливать справедливость!.. Меня просто из себя выводила его непроходимая глупость! Ведь восстанавливать можно только то, что хоть и утрачено, но когда-то все-таки реально существовало. Можно подумать, что когда-то было много справедливости, а сейчас ее вдруг стало мало!.. Но раньше справедливости было еще меньше! Мы-то должны понимать, что раньше было значительно хуже. Это только старые бабушки думают, что раньше было лучше. Я же всегда придерживался мнения, что все к лучшему. Это закон Истории. Это очевидно. И сам ход нашей истории вполне логичен: Ленин — Сталин — Хрущев — Брежнев и т. д… А если временами народу кажется, что стали жить хуже, то это означает только то, что потребности возросли и опередили возможности их удовлетворять. Это закон Возрастающих Потребностей. А то, что кто-то живет лучше, а кто-то хуже — так иначе и быть не может: мы ж еще не пришли к победе коммунизма… «Все к лучшему! — доказал философ. — Нужно идти возделывать свой сад»… И тот, кто в юности не зарядился историческим оптимизмом, тот будет не жить, а «нести свой крест». Мне всегда было жаль таких. Таков мой приятель Сэшеа. Таков, увы, и Ком…

«Выбери меня, выбери меня…»

Я почти физически ощущал, как Ком, оседлав меня, душит, душит, сдавив коленями мое горло. Злой карлик… Я уже не стеснялся признаться себе, что закабален страхом, хотя не оставлял попыток убедить себя, что бояться глупо, что, скорее всего, ничего страшного не может, не должно произойти…

К 19.00 я все-таки успел приехать в «Некрасовку», чтобы снова попробовать поговорить с Комом. Идиотские результаты вчерашнего — смурного и пьяного разговора — никак меня не удовлетворяли, а прерывать наши с Комом отношения на такой опасной точке было бы нецелесообразно. Нужно было поговорить еще раз — в спокойной библиотечной обстановке, без эмоций, без горячки и надрыва, без третьих лиц, наконец. Я шел на эту встречу укрепленный морально и внутренне собранный, надеясь, что на этот раз со всеми моими аргументами мне удастся пробиться к его сознанию.

Словом, хорошенько себя накрутив, я поднялся в читальный зал в самом боевом настроении и принялся разыскивать Кома. Я несколько раз прошел между рядами столов, спустился вниз, заглянул в картотеку, в абонементный зал, даже в уборную, но Кома нигде не обнаружил… Это весьма подействовало мне на нервы. Снедаемый нетерпением, я уселся по соседству с каким-то милиционером, дремавшим над «Ведомостями Верховного Совета», и целый час только и делал, что вертел туда-сюда головой, следя за тем, кто входит в читальный зал и кто выходит, пока милиционер не проснулся и не сделал мне замечание. Я покинул библиотеку в сильном раздражении, так и не дождавшись Кома. Здесь явно было что-то нечисто… Такая необязательность была совсем не в его духе, и я ни минуты не сомневался, что здесь прямая связь с этой странной историей, происшедшей с Валерием в «Текстильщиках» и закончившейся «сотрясением мозга»… Меня определенно водили за нос, и я ничего не мог с этим поделать.

У меня возникла мысль зайти в «Лиру». Один коньяк немного по крайней мере меня бы развлек. Я достал кошелек и взглянул, чем мы располагаем. Как ни странно, но после напряженной, в смысле пития, прошедшей недели кое-что еще оставалось, и один коньяк я вполне мог себе позволить.

И только я собрался исчезнуть под знакомой, горящей цветным неоном вывеской, как едва не налетел на Сэшеа, который затесался среди публики, толкущейся перед входом, но меня, однако, не заметил, так как настроил свое внимание в каком-то другом направлении. Я тут же проследил это направление и чуть не зашелся нервным смехом. Объектом явно филерского интереса Сэшеа оказался сам Ком!.. Эта полная напряженного психологизма пародия развлекла меня куда больше, чем коньяк, — да что там — даже больше, чем десять коньяков!.. В своей обычной панаме и шинели Ком стоял у подземного перехода через улицу Горького и будто бы кого-то или чет-то ждал. «Горе-конспиратор, — с ехидством подумал я, — сам угодил под слежку!»

Но почему Ком не зашел, как условились, в библиотеку, а торчал у перехода?.. Я уже собрался подойти к Сэшеа, чтобы поинтересоваться, каковы успехи расследования, а затем вместе подойти к Кому, как вдруг последний сорвался с места и устремился в подземный переход. Сэшеа тут же поспешил следом за Комом, а я пустился за Сэшеа… Таким образом, оказалось, что Сэшеа следил за Комом, я следил за Сэшеа… И я бы, пожалуй, не очень удивился, узнав, что в этот момент за всеми нами следит еще КТО-ТО…

Ком спустился в метро, и мы за ним. Когда он садился в поезд, следовавший в сторону «Текстильщиков», меня охватило большое волнение, и я подумал, а не разумнее ли, пока не поздно, выключиться из этого мероприятия. Но вот Ком вошел в вагон, Сэшеа юркнул в другой, а я, решив, что лучше все-таки находиться в курсе происходящего, прыгнул в третий. Мы сошли именно на «Текстильщиках», и Ком двинулся к выходу. В это время на перроне и в переходах было еще очень многолюдно. Сэшеа с трудом поспевал за Комом, а я — за Сэшеа. «Да, может быть, он просто домой едет, а мы, дураки, за ним увязались!» — подумал я, но моя надежда не оправдалась. Ком не стал сворачивать к пригородным электричкам, а вышел к автобусным остановкам… Но здесь он неожиданно исчез.

Сэшеа в растерянности заметался то в одну, то в другую сторону, но тщетно (Ком умел исчезать мастерски, мне это было хорошо известно еще по нашей первой встрече)… Пока я с удовольствием наблюдал за бессмысленной суетней Сэшеа, кто-то взял меня под руку. Оглянувшись, я увидел Кома.

— Скорее! — шепнул мне Ком, и мне ничего не оставалось, как вскочить следом за ним в отходивший автобус, бросив растяпу Сэшеа.

— Что же, — все-таки усмехнулся я, — Сэшеа и тот тебя вычислил?

Ком приложил палец к губам, давая понять, что мы поговорим об этом чуть позже. Я, конечно, сразу сообразил, куда мы направляемся, однако ничего не сказал и не решился возражать. Как-то странно, несолидно и даже нелепо вдруг показалось мне обнаруживать свое беспокойство, свой страх перед Комом, которого я, можно сказать, сто лет знал и который как-никак был моим приятелем.

Через полчаса мы сидели в полуразвалившемся гараже, где некогда проходили наши подпольные «тренировки».

— Нет, — сказал Ком, — Сэшеа как раз ничего не знает и не узнает… Любопытен не в меру — это да. Слышал звон, да не знает, где он… Ну пусть резвится. Он не опасен… Но зато опасен, и крайне опасен, другой человек…

— Ты это обо мне?..

— О тебе? — удивился Ком. — Почему?.. А-а, понимаю… Значит, ты еще не… — Он медленно провел пальцами по усам-квадратным скобкам и на некоторое время погрузился в молчание. — Да, — вздохнул он, — а я-то решил, что раз ты пришел сегодня, то пришел как друг…

— Господи, конечно, как друг! — воскликнул я, поспешно отыскивая в памяти заготовленные для этого разговора аргументы, но от волнения все их перезабыв. — Мне страшно обидно, что мы с тобой собачимся и не хотим понять друг друга. Мне страшно обидно, когда ты говоришь, что я предаю тебя, и так далее. Но посуди сам, не могу же я в конце концов вместе с тобой, раз ты мой друг, сходить с ума… — Тут я прервал себя, чувствуя, что опять не туда заехал — вместо логики на эмоции. — А знаешь, — сказал я, — Валерий вчера так перепил, что где-то подрался и получил сотрясение мозга…

Глаза Кома блеснули в полумраке.

— Не «где-то», а именно здесь. На этом самом месте, — обводя рукой пространство барака, поправил он.

— Здесь?! — вскричал я. — Значит, все-таки здесь!.. Значит, вы действительно подрались?

Кажется, подтверждались мои худшие предположения.

— И вовсе не «подрались», — снова поправил меня Ком. — Просто я собирался его убрать. Но не получилось… Сначала все шло очень хорошо, — с холодной досадой в голосе, но спокойно начал рассказывать он. — Валерий так увлекся своей игрой со мной, что позволил заманить себя сюда. До последней минуты я поддерживал в нем иллюзию, что он еще контролирует ситуацию. Он поверил, что мне действительно нужна от него какая-то «романтическая» клятва в экзотической обстановке, после чего я открою ему некие, особо секретные планы. Он даже сумел поймать такси и договориться с водителем, чтобы ехать в эту глушь. Вероятно, он считал, что он мощнее меня физически и в случае чего расправится со мной так же просто, как с Александром…

— С Сэшеа! — изумился я информированности Кома.

— Ну да… Как тогда, когда Александр хотел поцеловать Жанку, а подошедший Валерий сломал ему челюсть, — спокойно сказал он.

— Тебе и это известно?! Такие подробности?!

— Что тут удивительного? Я должен знать всё, что хоть как-то касается тебя, и я знаю всё.

— Всё?.. — пробормотал я, полагая, что одного по крайней мере он не знает.

— Знаю и о том, — покачал головой Ком, — что ты гак и не сдержал обещания насчет Жанки…

— Господи, — только и смог вымолвить я.

— Ну, об этом потом… Так вот, — продолжал он, не обращая внимания на мое изумление, — о Валерии… Главное было привезти его сюда, а здесь мне уж не нужно было с ним долго разговаривать и терпеть его кривлянье. Я сразу оглушил его и пошел искать подходящие утяжеления, чтобы затем утопить тело в Москве-реке. В куче металлолома я нашел хорошую, тяжелую ступицу от колеса, взвалил на плечо и понес к реке. По пути я обдумал, что будет очень удобно, опоясав тело ремнем, пристегнуть к ступице непосредственно перед затоплением… Но тут, как назло, случилось ЭТО САМОЕ. Меня закоротило… Я свалился на берегу и валялся долго, а когда вернулся в барак, Валерия и след простыл. Если бы не это…

— Я же говорил, ты серьезно болен и тебе надо к врачу, надо лечиться! — тупо воскликнул я, думая совершенно о другом.

Удивляться было нечему. Что-то в этом духе я и подозревал. Но сейчас меня волновала уже не судьба Валерия, а своя собственная… Ком поверг меня в полное смятение, когда сказал, что знает о моих отношениях с Жанкой. Чего ждать от него теперь? Он ведь все истолковывает по-своему. Он и это поймет совсем не так…

— Что касается Жанки… — торопливо начал я, словно был одержим желанием немедленно оправдаться в чем-то.

Я снова понес чушь о своем серьезном к ней отношении, о своих надеждах, о желании воспитать из нее женщину для себя, о своих возвышенных чувствах. Хотя сам давно прекрасно понимал, что это именно ЧУШЬ, а ПРАВДА совсем в другом, и Ком, возможно, понимает эту правду даже лучше меня самого…

— Все, что связано с Жанкой, — продолжал тем не менее изворачиваться я, напряженно следя за реакцией Кома, — настолько серьезно для меня, что мне не хотелось бы обсуждать это даже с тобой, чье мнение я безусловно ценю и уважаю…

— Не трудись изворачиваться, — грустно сказал Ком. — Если бы это было так, как ты говоришь, ты бы не стал это обсуждать и с Валерием.

— Я не…

— И не допустил бы того, что произошло Восьмого марта на даче и повлекло за собой прочие мерзости… «Кто желает…» — это целиком на твоей совести!

«Вот сейчас он, пожалуй, набросится на меня…» — подумал я, чувствуя, что, вместо того чтобы что-то незамедлительно предпринять, впадаю в вялое оцепенение.

— Что и говорить, — устало согласился я и сделал слабую попытку встать,

— Погоди, — удержал меня Ком. — Я еще не закончил… Я всесторонне обдумал происшедшее и пришел к выводу, что, хотя ты и повел себя архинедостойно, главная вина тут все-таки не твоя…

— Уже легче.

— В этой истории ты скорее тоже жертва. Ты весьма неплохой человек, но пока еще недостаточно сильный, чтобы противостоять развращающему воздействию Валерия.

— Какое еще воздействие?! — вздохнул я.

— Ты и теперь еще плохо представляешь, какому страшному, черному субъекту попал в руки. Ты еще не знаешь, кто такой Валерий, а я узнал это.

— Ну это еще вопрос, кто из вас дьявол, а кто ангел!

— Нет, — твердо возразил Ком. — Здесь нет вопроса. Я объясню тебе и это, и кое-что другое, когда мы убьем его…

— Что? Что? — завопил я, как вопит истомленный нудным допросом бедняга, когда его вдруг подвергают жестокой телесной пытке.

— Да, только так ты можешь искупить свою подлость… К тому же это закалит тебя. Позволит стряхнуть с себя уныние, которым успела отравить тебя мелкобуржуазная стихия в лице Валерия… Помнишь, что говорил Владимир Ильич об обстановке, в которой надо победить? — спросил Ком.

— Обстановка невероятно обостренных покушений, интриг, сплетен… — машинально вымолвил я, вспомнив строку из цитатника, в свое время составленного для меня Комом и которым после случая на кладбище я засорил унитаз… — Неужели ты думаешь, что ты действуешь по-ленински?! — воскликнул я.

— Конечно. Как известно, в критические моменты Владимир Ильич умел быть и решительным, и беспощадным к врагам.

— Господи, да никакой Валерий не враг! Самый обыкновенный человек!

— О, ты не знаешь, какой он опаснейший враг! — настаивал Ком. Если уж он что-то вбил в голову, его невозможно переспорить…

— Я тебя не буду переубеждать, — вздохнул я, — но ты можешь меня хоть раз внимательно выслушать

— Я тебя всегда внимательно слушаю.

— Я тебе объясняю: я говорил с Валерием. Он вчера был так пьян, что не только не помнит наших разговоров, но даже как вы с ним приехали сюда!.. А ты говоришь, что он опасен!

— Неудачная у него получилась выдумка, — холодно сказал Ком. — А ты — слишком наивный и малоопытный в таких делах человек.

— Я — наивный?!.. Кто же ты тогда?

— Он все прекрасно помнит, можешь не сомневаться. Он и сначала был не особенно пьян, а потом и подавно протрезвел.

— Да ты его не знаешь! Он просто выглядит как будто только навеселе, а на самом деле в стельку! И память у него потом напрочь отшибает. Это, если хочешь знать, медицинский симптом…

— Нет, — упрямо возразил Ком, — это ты его не знаешь. Сейчас он так напуган, что даже врет неудачно. И странно, что ты не замечаешь. Нужно быть более бдительным. Он, однако, подобрал к тебе ключи, научился тебя обрабатывать!.. Ну ничего, недолго ему заниматься своими черными делами…

Ком немного помолчал. А пока он молчал, я мучительно старался сообразить, как все-таки с ним говорить, но мои бедные мозги уже совершенно истощились… Ком протянул руку и обнял меня за плечи.

— Антон!.. Ах, как хотелось бы называть тебя этим именем!.. И как плохо, что ты еще колеблешься! Мне это очень больно чувствовать… — Он убрал руку с моих плеч: — В общем, ситуация сложилась так, что на размышления тебе осталось немного времени… У тебя только одни сутки… Больше никак нельзя… Только сутки! — повторил он. — Приезжай завтра сюда, и мы обсудим, как убрать Валерия. Пока что, я думаю, он не решится что-либо предпринять… Ты понял меня?

— Но это абсурд! Мы же цивилизованные люди! И ты, кажется, такой же цивилизованный человек! — недоумевал я, чувствуя, что изъясняюсь неуклюже и неумно. — Ну скажи, в каком веке ты живешь, чтобы так по-дикарски сходить с ума, чтобы… Ах да! — оборвал я сам себя в отчаянии. — Я забыл!.. Ты ведь живешь у нас в четырнадцатом веке! Ты живешь в глухом и тупом средневековье! В тысяча триста пятьдесят девятом году!..

— Не только Я, но и ТЫ, — неукоснительно поправил Ком. — И все МЫ… И у тебя одни сутки!.. И прошу, не говори, не говори «нет»!

«Птица счастья завтрашнего дня прилетела…» — пронеслось у меня в голове.

— Что тебе надо от меня, идиот несчастный?! — сорвался я. — Чтобы я человека убил? И через это сам сделался человеком? Я убийцей буду, а не человеком! И ты, несмотря на свои возвышенные идеалы, будешь самым настоящим убийцей! Ты говоришь, тебе небезразлична моя жизнь? Что за чушь! Не могу понять! Не верю! Меня, например, не волнует твоя жизнь — так как же тебя может волновать моя? Мы заняты только собой! Тут уж ничего не поделаешь! Я понадобился тебе для твоих социальных экспериментов? Для твоих экстремистских утопий? Дудки! Ты говоришь, это моя судьба? А откуда ты можешь знать мою судьбу? Ты желаешь стать творцом моей судьбы? Благодарю! Займись лучше собой! И не лезь в мою жизнь! А я-то как обрадовался, встретив тебя тогда на улице! Мы ведь столько времени не виделись! Я искренне обрадовался! А теперь выясняется, что ты уже тогда обхаживал меня, уже тогда шпионил, копался в моем грязном белье, выведывал, вызнавал всю мою подноготную, чтобы оседлать меня! А я и не собирался ничего скрывать, я тебе сам все рассказывал как друг у! А ты еще к Сэшеа, к Валерию подсунулся! К кому еще?.. Да! Революционные у тебя приемы, ничего не скажешь!.. А? Что?..

Я вдруг обнаружил, что разоряюсь зря — в пустоту, что Кома попросту нет рядом.

— Ком!..

Тишина… С потолочных балок, подобных ребрам динозавра, звучно шлепали капли. Я был один. Я вышел из гаража. Покосившаяся труба заброшенной котельной была пальцем, который грозил мне в ночи, а слабый отзвук локомотивного гудка положил отсчет времени, отпущенного мне на размышления. Я знал, что, если обойти котельную, можно разглядеть белеющий вдали храм…

На следующий день после обеда я приехал на работу за отпускными. По дороге я купил бутылку «Пшеничной» и две банки компота ассорти, чтобы выставить в качестве «отходной». В кармане у меня лежало заявление об уходе. Начальнику нашего отдела уже позвонили с соответствующими указаниями из отдела кадров, а тот, в свою очередь, переговорил с Фюрером… Меня забирал другой департамент, и моё родное учреждение было вынуждено отпустить меня задолго до истечения общеустановленной трехлетней отработки по распределению. Этот мой маневр, неожиданный для всех в лаборатории, стал маленькой сенсацией. Несмотря на то что никто не знал ничего определенного о моих делах, все почему-то немедленно уверились, что я ухожу с большим повышением.

— Ну поздравляю, — многозначительно сказал Фюрер, пожимая мне руку. — Ловко ты все это обделал. Я всегда был о тебе высокого мнения. Знал: ты парень не из простых и долго у нас не задержишься. Но нас, грешных, тоже не забывай. Как-никак в этих стенах ты начал свой трудовой путь. Это твоя «Малая земля», можно сказать. Кто знает. Не поминай лихом!

Прощальный «коктейль» был устроен в машинном зале, среди мощных механизмов, которые, как я сознавал, больше уже не увижу, но которые перед лицом бывших сослуживцев обещал никогда не забывать. Гидравлические пульсаторы и маятниковые копры. По этому случаю снова (помимо моей «Пшеничной») был извлекаем из сейфа никелированный бидон с ректификатом.

Трогательная атмосфера проводов напомнила мне детство: однажды родители досрочно приехали забрать меня из пионерского лагеря. И с какой обнажившейся тоской и грустью ребята, мои друзья, остающиеся в лагере, провожали меня, счастливчика, которого родители должны были везти к бабушке в деревню, где были велосипед, лес, дороги, трава, реки, пруды, поля, облака, звезды… Словом, свобода!.. Такими же глазами глядели на меня теперь и Сэшеа, и Сидор, и Оленька, остающиеся среда пульсаторов и копров; Оленька — та вообще была чуть не в шоке. Сэшеа же, кажется, опять чувствовал себя обиженным, что его как друга я ни словом не предупредил о готовящихся в моей судьбе переменах. Теперь он замкнулся в гордом молчании, в то время как остальные одолевали меня расспросами относительно моих планов на будущее, я же отвечал туманно и неопределенно.

Постепенно меня и мои планы оставили в покое, беседа в машинном зале перешла на предметы более земные и обыденные: продовольственную программу, ядерную войну, текущие дела лаборатории… Я уже выпил достаточно, чтобы воспринимать голоса сотрудников недифференцированно — одним общим, плавно льющимся гудением, и уже начал мысленно взбираться на тот зеленый холм с каменными столбами на вершине, испещренными языческими письменами…

(…То и дело я бессознательно почесывал ногтями кожу на запястьях из-за неприятного, появившегося с утра зуда. На запястьях образовалось что-то вроде темно-розовой сыпи…)

Вдруг я уловил, что разговор соскочил каким-то образом на Кома. Я прислушался внимательнее.

Речь шла о том, что после армии Ком восстановился в институте, но, не проучившись и семестра, снова ушел. Сам Ком, когда Начал у нас работать, объяснил эту странность своими недостаточными способностями и трудностями очной учебы. Однако наш комсорг, который недавно поступил в аспирантуру института как раз при кафедре того же факультета, так вот он, между прочим, поинтересовавшись там о Коме, узнал об обстоятельствах самых скандальозных… Оказалось, что в институте с Комом натерпелись больших хлопот. С первого же дня Ком начал влезать во все со своими «правильными» взглядами, начав с того, что объявил преподавателя по научному коммунизму ограниченным демагогом, а всю его науку — оппортунистической дребеденью, гнусно паразитирующей на святых ленинских идеях, — ни больше ни меньше… Энергичнейшим образом и с жаром экзальтированной наивности он схватился за общественную работу — тем более что пришел из армии членом партии — и на этом основании принялся подвергать самой необузданной критике все и вся как на факультете в частности, так и в институте в целом. Раз такой активный появился товарищ, ему с радостью надавали уйму общественных поручений: пожалуйста, прояви себя, утверждай свои идеалы… Но не тут-то было. Вместо того чтобы работать, Ком перессорился со всем активом, объявив всех врагами и перерожденцами, а всю работу — бестолковой суетней и пустой формалистикой. Пустился в склоки с руководством кафедры, обвинив его в заорганизованности, политической трескотне и преступном очковтирательстве… Тогда его самого пришлось вывести на чистую воду: строго спросили как с коммуниста и установили, что в кратчайший срок своего пребывания в институте (не прошло и семестра!) он совершенно развалил работу каких-то там направлений, увлекся безответственной фразой и демагогией… Однако Ком не унялся и даже попытался затеять публичную ругань с секретарем парторганизации (тоже с применением соответствующих эпитетов) на каком-то торжественном собрании. После чего сразу всем все стало ясно… На него просто перестали реагировать, смотрели как на убогого. «Да-да, — говорили, — мы, конечно, вашу критику учтем». А за его спиной крутили пальцем около виска… Некоторое время он еще продолжал говорить лозунгами и требовать порядка, но потом вдруг осекся… Видимо, досконально прочувствовал отношение к себе и почти неделю ходил как побитая собака. Едва все более или менее успокоились, как он выкинул последний номер — донельзя глупый, истеричный и совершенно недопустимый: без приглашения ворвался на очередное партбюро и без всяких объяснений хлопнул на стол партийный билет. Ясно, что этой его выходки никто не понял. Такие вещи не прощались, и его мгновенно исключили из партии. Одновременно он бросил институт…

— Во дает! — удивились сотрудники, а Фюрер усмехнулся:

— Да, лихой парень… И куда только наш отдел кадров смотрел!.. Ну ничего, будем иметь в виду… А вы, — тут Фюрер подмигнул комсоргу и профоргу, — теперь держитесь! Вот он за вас, бездельников, возьмется!

— Кто это бездельники? Как это бездельники? — обиделись профорг с комсоргом, повскакав с мест.

— А кто же у нас, по-вашему, самые бездельники, а?..

Заспорили «кто бездельники» и в конце концов сошлись на том, что одно из двух: либо все бездельники, либо никто не бездельник. Мне уже было ни к чему вникать в эту путаную логику, и я стал подбивать всех коллективно спеть напоследок «Птицу счастья».

— Нет, — покачал головой Фюрер. — Ты-то теперь, конечно, человек свободный — можешь и петь. А у нас еще рабочий день не кончился…

— Птица счастья… — начал я, но продолжать не стал, так как задумался, зачем ей, этой птице, собственно, выбирать меня?

Сразу после работы я вернулся домой. Дома было как-то неуютно, по-холостяцки запущено. Я хорошенько запер дверь, отключил телефон и, не раздеваясь, лег на постель. Мне до судорог хотелось, чтобы в этот момент кто-то был рядом со мной: Лора, Жанка или даже Оленька, но я знал, что сейчас и пальцем для этого не пошевелю… Я не мог заснуть. Я лежал в полумраке комнаты и тихо скреб ногтями зудевшую кожу на запястьях. «Нервы», — подумал я. Потом я все-таки заснул. «…Прилетела, крыльями звеня…» Я чесался во сне. Потом позвонили в дверь, но я не пошел открывать, а лежал тихо, как мышонок, так, словно бы меня и дома не было, словно бы меня ничего в мире не интересовало. Но звонили недолго: раз-другой — только и всего… Потом снова наступила тишина, и прошло не знаю сколько времени. Я пытался думать, вспоминать о чем-нибудь, но ничего не вспоминалось — я даже удивился: словно у меня не было никакого прошлого. Если я лежал с закрытыми глазами, то видел одни только лоснящиеся параграфы. Если открывал глаза, то видел на темном потолке стеклянный плафон, подобный яйцу мифической птицы Рух. Не включая света, я поднес к глазам будильник и, поворачивая циферблат под слабыми отблесками уличных фонарей, определил время. Была половина одиннадцатого. Я подключил телефон и позвонил в Сокольники. Трубку сняла маман.

— Почему бы Лоре не ночевать наконец дома? — спросил я, как бы советуясь.

— Конечно, — сказала маман. — Но у нее, я думаю, тоже есть гордость. Приезжай, поговори с ней и заберешь ее. Надо понимать психологию женщины.

— Да, надо… — согласился я, кладя трубку.

Я сидел на постели и держал телефон между коленями. Телефон зазвонил, и я поднял трубку.

Это ощущалось довольно странно: голос Кома зазвучал как бы не в трубке, а внутри моей головы. Более того, в самом Центре моего внутреннего «я» — некоего условного пространства, которое стремительно съеживалось как надувной шар, когда из него выходит, воздух. В несколько мгновений исчезло все, что было моим «я», и остался только голос Кома.

— Очень жаль, — говорил Ком, — но ты сам приговорил себя. Теперь вы оба должны быть уничтожены. И ты будешь первым… В субботу двадцать первого марта по афганскому календарю наступит новый тысяча триста шестидесятый год, но до наступления этого нового года твое и Валерия существование будет прекращено… Я очень любил тебя и поэтому сообщаю тебе об этом открыто. Хочу также сказать, что пытаться скрыться или вообще что-либо предпринять — напрасное дело… Не знаю, что тебе посоветовать… Пожалуй, если тебе удастся убрать Валерия раньше, чем уберут тебя, есть надежда вернуть доверие… Попробуй… А пока — прощай!

— Прощай, — не мог не усмехнуться я, но тут же спохватился. — Нет, погоди!.. — Но он уже повесил трубку.

Я подошел к окну и из-за занавески посмотрел на улицу. Вечерний город отчуждался на глазах: то тут, то там гасил огни, умерял движение и отползал во мглу, как будто пригибаясь под тяжестью грязной мартовской ночи… Ком мог найти укрытие в любой телефонной будке, за любым углом, в любом подъезде. И до афганского Нового года я должен «прекратить существование»? У этих бедных афганцев Новый год через три дня. Уму непостижимо. Даже здесь Ком не мог обойтись без мальчишества, без детсадовской романтики: ну не наивно ли, не нелепо ли приурочивать что-либо к такой странной дате?! Я бы, наверное, не мог поступить глупее, если бы заявил в милицию. Не вызвать ли мотоциклеты с пулеметами? Не попроситься ли в бронированную камеру? Призрак бродит по Европе. Птица счастья. Ну какого черта ей надо было выбирать меня?.. Я провожал глазами редких прохожих, отыскивая приметы знакомой фигуры. Впрочем, почему бы ему уже не стоять за моей дверью? Я снова лег на кровать. Кожный зуд определенно усиливался. Или это было самовнушением? Только в полночь я вспомнил, что собирался ехать в Сокольники за Лорой. Теперь, очевидно, это придется отложить до утра. Нужно было по крайней мере раздеться, но я как будто не находил в этом смысла. Забавно, если Ком стоит сейчас за моей дверью: долго же ему, бедному, придется стоять. Я принялся обдумывать возможность выйти на лестничную площадку, чтобы поговорить с ним (если он действительно там). Как это ни забавно, но сбрасывать со счетов, например, его страшные метательные стержни, которые — кто знает — ему могло прийти в голову держать наготове, тоже не разумно: сама возможность разговора в таком случае представлялась весьма проблематичной. Я поднялся с постели и в носках подошел к двери. Я был уверен, что мне ничего не стоит открыть дверь и убедиться, что никакого Кома за ней нет. Но я вернулся обратно в комнату. На этот раз, прежде чем лечь в постель, я все-таки разделся. К сожалению, дома уже не было ничего такого — даже одеколона. Чтобы согреться и отвлечься от зуда, я закурил. Время замедлялось и превращалось в пространство. Когда я почувствовал, что засыпаю с сигаретой во рту, то положил сигарету в пепельницу, а сам с головой накрылся одеялом, обняв подушку и поджав к животу колени — неужели в этой позе действительно проявляется стремление вернуться к внутриутробному состоянию?..

На следующий день я спал до полного изнеможения. Когда я проснулся, то еще долго не вставал — скребся и рассматривал кожные высыпания. За ночь зуд распространился на все руки: начала зудеть даже кожа на груди. На запястьях образовалось множество прыщиков, которые я сильно расчесал во сне. Из них выдавливалась бесцветная клейкая субстанция, которая, затвердевая, превращалась в жесткие корочки, которые, в свою очередь, можно было содрать до крови. Я решил, что следует проявить выдержку и воздержаться от дальнейшего расчесывания кожи. Некоторое время я крепился, но в конце концов пришлось бежать в ванную и подставлять руки под струю холодной воды, чтобы хоть как-то умерить невыносимый зуд. Я уже предчувствовал, что вот-вот начнут чесаться и ноги в области щиколоток, и обеспокоился не на шутку.

Я позвонил в Сокольники, чтобы проконсультироваться с Лорой или маман как с имеющими отношение к медицине — что это за напасть и что мне делать, — но никого не оказалось дома… Кое-как промучившись до обеда, я понял, что больше нет сил сидеть взаперти. Вызвал по телефону такси и дежурил у окна до тех пор, пока машина не подъехала к подъезду и вылезший из нее водитель не вошел в подъезд. Только тогда я накинул куртку и, когда водитель позвонил в дверь, вышел из квартиры и вместе с ним спустился к машине. Ком, несомненно, находился где-то поблизости, только искусно скрывался. Не его ли шинель промелькнула там — за деревьями? Не его ли панама помаячила в том окне?.. Когда такси выезжало со двора, я внимательно оглянулся, но Кома так и не обнаружил. Несколько обтрепанных ворон лениво поднялись с посеревшего снега, встревоженные отброшенными из-под колес водянистыми комьями. Я решил отправиться к своим на «Пионерскую».

Матушка была на работе. Мне открыл отец, сосущий карамельку. В «гостиной» лопотал телевизор.

— Часок у вас передохну, — сказал я.

Отец пожал плечами и вернулся к телевизору, а я пошел на кухню взглянуть, что пожевать. Я достал из холодильника кастрюльку с котлетами и начатую бутылку «Рислинга». Съел две котлеты и выпил полный стакан рислинга. Убрав все обратно в холодильник, я зашел в «гостиную» и прилег на диван, завернувшись в плед, так как несколько озяб от холодного вина. Потом стало лучше. Отец зашуршал оберткой, разворачивая очередную конфету.

Жевать конфеты и смотреть телевизор — таков финал жизни и мечтаний моего, в принципе еще хорошо сохранившегося отца — неужели он и сам это сознает? Неужели живет с этой безысходностью? Я лежал, смотрел на лиловые уши моего отца и переживал двойственное чувство. С одной стороны, почти отвращение, категорическое неприятие такой участи и такого финала, а с другой — жалость и острое чувство вины за тот давний инцидент с «Запорожцем». Как будто если бы не тот инцидент, что-то так уж существенно переменилось бы в участи отца… Однако ведь отец не был бы по крайней мере лишен возможности жить, ощущать себя «не хуже других» — тех, которые в материальном воплощении прожитой жизни — в своих «Запорожцах», со временем смененных на «Москвичи» и даже «Жигули», имели хоть какое-то подтверждение, что они жили, имели, заслужили. А отец выпадал даже из этого ряда, как если бы и не жил вовсе. Копить на другой «Запорожец» не было сил, однако, лишившись иллюзии движения, иллюзии достижения мечты, он тем не менее не запил, не сошел с ума, а выйдя на пенсию, собирался даже заняться велотуризмом… Так что тот разбитый «Запорожец», по-видимому, только в моем сознании приобрел применительно к жизни отца значение символа неких загубленных надежд…

— Папа! — окликнул я его в приливе жалости.

— Ау? — откликнулся он.

— Знаешь, я ведь до сих пор не могу простить себе «Запорожец»… Да и ты, кажется, до сих пор не простил?

Отец с удивлением посмотрел на меня. Некоторое время соображал, жевал конфету, а потом махнул рукой-

— Что уж теперь! Дело прошлое… Все к лучшему, сын. Крутить педали — оно даже значительно полезнее для здоровья!

Вот и всё…

— Я рад, что ты полон оптимизма, — пробормотал я.

— Давай смотреть телевизор, — предложил отец.

Я не возражал. Вот так они всегда утешаются и продолжают жить дальше… И тем нестерпимее захотелось, чтобы у меня поскорее наступила та новая жизнь, которую я должен был начать с помощью дяди Ивана. Страстно, жгуче захотелось новых событий, новой работы — движения, перспективы.

Зазвонил телефон. Отец снял трубку. «Я же объяснял, что таких здесь нет! — раздраженно крикнул он. — Вот повадился: Антона ему подавай!..»

Я заворочался с одного бока на другой. Зуд, о котором я успел немного позабыть, снова жег кожу, да так, что пальцы против воли тянулись насытиться прикосновением. Я позвонил в Сокольники. На этот раз ответила Лора.

— Конечно, приезжай, — сказала она. — Маман тебя посмотрит.

Я доехал до Сокольников с множеством импровизированных конспиративных уловок, которые должны были запутать и сбить с толку любого, кто пожелал бы за мной шпионить.

— Что, нервное? — спросил я маман, когда та осматривала меня.

— Экземка твоя, я думаю, скорее следствие алкогольной интоксикации, — ответила та.

— С чего бы?! — удивился я. — Нет, мне кажется, это все-таки нервное.

— И нервное, и нервное, — согласилась маман. — Ну, ничего. Поделаем укольчики в попку. Сегодня, завтра, послезавтра. Посмотрим…

Маман приготовила лекарства (в том числе седуксен), а Лора простерилизовала иглы и шприц.

— Мне как раз нужна практика, — сказала Лора. — Надеюсь, ты не возражаешь? Спусти-ка штанишки!..

Я повиновался.

— Седуксен — это успокаивающее, — пробормотал я,

— Как специфическое действие, — добавила Лора, — снижение чувствительности пениса и значительное торможение эякуляции…

— Временно, временно, — усмехаясь, успокоила меня маман.

Она вышла из комнаты, и мы с Лорой остались вдвоем и сели на диван. Жанка сидела у себя и даже не вышла поздороваться.

Да, конечно, Лора была очень красива, и всякий раз, когда меня так волновала ее красота, я видел ее неизменно такой, как в нашу первую встречу, — порывистой, беззастенчивой и бесстыдной в своей страсти, со всеми своими невероятными признаниями. Всякий раз я хотел видеть ее именно такой, несмотря на все мои мечты о тихой, нормальной семейной жизни. И теперь, как обычно, меня разжигал этот образ, и, обняв Лору, я шепнул ей об этом.

— Я понимаю тебя, — шепнула она в ответ. — Это та ловушка, в которую попался ты, и в которую попалась я сама… Ну сейчас по крайней мере я действительно точно такая же, как в тот раз!

— То есть?

— До безумия нуждающаяся в том, чтобы меня кто-то любил… Я крепче обнял ее.

— …И причина та же, — чуть улыбнулась она.

— Не может быть! — вскричал я.

— Почему же нет?.. Выходит, одно с другим как-то связано: когда я нуждаюсь в любви, я беременна, а когда я беременна, я так нуждаюсь в любви…

— Нет, — пробормотал я, — ты издеваешься!

— И не думаю!.. Ведь я от этой ситуации сама не в восторге… — Лора помолчала, а потом недоуменно спросила: — Ты даже не интересуешься: кто виновник?.. Или ты уверен, что виновник — ты?

— Теперь это ужасно важно! — вздохнул я.

— Ах да! Тебя ведь это никогда не интересовало! — спохватилась Лора. — Ну что же, пусть так… Хотя, как это ни смешно, но виновник, кажется, действительно ты. Что же ты перестал меня обнимать?

— Я должен подумать, — пробормотал я, а потом задал глупейший, но, как видно, неизбежный вопрос: — А ты… уверена?

— Вот это, — улыбнулась она, — деловой разговор… Да, с некоторых пор у меня появилась такая уверенность. И не только на основании классических признаков… Вчера мы с Жалкой сделали пробу «на мышку». Для малообразованных объясняю: мышке вводится моча испытуемой женщины. Моча беременной женщины обладает такими свойствами, что мышь погибает… Так вот, моя мышка умерла. Жанкиной повезло: пока осталась жива.

— Погоди, — обалдело взмолился я, — зачем же и Жанка? За компанию, что ли?..

— За компанию… — задумчиво сказала Лора. — Причем, я полагаю, аналогичные подозрения должны были возникнуть не только у нас с Жанкой, но и у маман… Бедный папочка, если бы он знал!.. Валерий ведь спокойно отымел нас всех… За компанию…

Пока я размышлял над ее словами (а это было похоже на правду!), за дверью в прихожей раздался телефонный звонок, и голос маман ответил: «Какого еще Антона? Правильно набирайте номер!»

— С ума сойдешь с этими Антонами! — воскликнула маман. — Покоя не дают!

Я вскочил с дивана.

— Нет, не уходи! — встревожено попросила Лора.

— Я должен подумать, — забормотал я, мечась по комнате.

Я подошел к окну и из-за занавески выглянул на улицу. За мусорными контейнерами я увидел осторожно дефилирующего Сэшеа. «Не означает ли это, что и Ком где-то неподалеку?» — пронеслось в моей голове.

— Что ж, правильно, — тихо, как бы смирившись, сказала Лора. — Все правильно. Конечно, ты должен уйти. Ты не хочешь повторить ошибки того раза…

— Я должен подумать, — упрямо повторял я.

— Не ешь перченого и не пей вина, — посоветовала мне маман на прощание.

Я вынужден был уйти. Довольно долго я наблюдал за Сэшеа из окна на лестничной площадке второго этажа. Кого из нас двоих он выслеживал: меня или Кома?..

Уже стемнело, и место для слежки Сэшеа выбрал удачное. Он одновременно мог контролировать и подъезд, и арку, а сам из-за плохой освещенности площадки за контейнерами оставался в тени. Ну меня-то ему не удалось провести!.. Из поведения Сэшеа я заключил, что он ждал чьего-то появления: время от времени он выбирался из своего укрытия и торопливо пересекал дворик, осматривая те подходы к подъезду и арке, которые не слишком хорошо просматривались с прежней точки наблюдения, а затем также торопливо возвращался обратно. Если бы Ком находился где-то рядом, то либо Сэшеа засек его — что сразу отразилось бы на его поведении, — либо я… В момент очередной отлучки Сэшеа я выскочил из подъезда и успел незаметно перебежать за противоположный угол дома. Оттуда я еще раз взглянул на усердно пинкертонящего Сэшеа. Подкрасться бы к нему сзади и отвесить хороший пендель!.. Но… не заодно ли он с Комом, черт бы их побрал!..

Возвращаться домой показалось неразумным, но куда-то надо было идти, и я отправился к Оленьке в Бибирево. (Захотелось просто так, по-дружески, посидеть у нее, перевести дух.) Бутылочку портвейна я купил около метро.

По дороге к Оленьке — предполагая, что ради «идеи» Ком способен на всякое коварство, — я на всякий случай продолжал «конспирироваться». Однако вопреки всем предосторожностям и логике я готов был поклясться, что несколько раз на меня ложился черный взгляд Кома…

— Вот, по старой дружбе… — объяснил я Оленьке, заявившись без приглашения.

Рыбье личико озарилось таким ослепительным счастьем, что от стыда и неловкости мне захотелось убежать, словно я был шарлатаном или аферистом, обкрадывающим калеку.

— Она вас так ждала, так ждала! — успели-таки доверительно сообщить мне ее родители, выглядывая из-за спины дочери, прежде чем Оленька, сомлевшая от нежданной радости, спохватилась их прогнать и пресечь вмешательство в свою личную жизнь.

Только я переступил порог ее комнаты, как зазвонил телефон. «Антона?»

— Это меня! — закричал я, хватая трубку. — Алло, алло!.. кого? Какого еще Федю? Бред какой-то! — пробормотал я, бросив трубку.

— Федя — этой мой папа! — удивленно проговорила Оленька. — Что с тобой?

— Извини, — смутился я.

Была включена музыка. Затем Оленька принесла на сковородке яичницу, украшенную зеленым луком, а также кусок холодного мяса на блюдце и банку консервированных огурцов и, усадив меня за еду, счастливая, уселась напротив. Поев и выпив, я почувствовал, что надо бы наконец о чем-нибудь высказаться. Я вздохнул и высказался в том духе, что считаю чрезвычайно важным, когда можно вот так — просто, по-дружески — прийти, посидеть за стаканом доброго портвейна, съесть яичницу, поболтать о жизни… Оленька, подперев кулаком щеку, неподвижно, затуманено смотрела на меня.

— А ты представляешь, — вдруг прервала она меня, — как я разозлилась, когда на днях мамочка задушевно так меня спрашивает, имея в виду тебя и меня «Целовались?..» Да еще подмигивает заговорщицки: мамочке, мол, можно признаться!.. Я чуть не разрыдалась!.. Ты меня понимаешь?

— Честно говоря, не очень, — признался я.

— Ну как же! Как ты не понимаешь?! — нетерпеливо воскликнула она. — Лезет со своими дурацкими «целовались», когда ее дочка уже… уже всё…

— Что — всё?

Что-то после седуксена (да еще и портвейна!) я медленно соображал.

— Ну, всё… — покраснела Оленька. — Ее дочка в положении, а она — «целовались»!

— Кто в положении? Ты в положении?

— Я…

— Поздравляю, — пробормотал я, удивляясь, однако, почему она об этом сообщает мне. — Что-то нынче все в положении, наверное, поветрие такое…

— Так ты — рад? — прошептала Оленька, не веря своему счастью. Я кивнул, а потом пожал плечами.

— Я так счастлива! — затараторила Оленька, хватая меня за руку. — Я и сама очень обрадовалась. Только я думала, что ты не обрадуешься, я ведь обещала, что ничего… Да-да, но ты теперь, пожалуйста, радуйся, радуйся, милый! Помнишь, как ты хотел ребеночка! А вдруг у меня родится доченька — такая, какой ты ее себе представлял?..

— Так ты намекаешь, что беременна от меня? — наконец сообразим ч. Она истолковала мое недоумение как недовольство.

— Но ты не беспокойся, милый! Ни о чем не беспокойся! — начала убеждать она меня. — Я же ничего не прошу, ничего не требую от тебя. Ты просто радуйся — и всё. А потом, когда она подрастет, ты (если, конечно, захочешь!) сможешь с ней гулять в осеннем парке, и она будет собирать листья, как ты мечтал… Я же прекрасно понимаю, что Ты мне ничем не обязан. Это я тебе обязана! Я благодарна! Какое это было безумство! Чудесное безумство! Мы безумствовали, и тебе, как я уже говорила, совсем не обязательно даже помнить об этом!

— Нет, отчего же… — сказал я. — Почему бы и не помнить… Но, собственно, о чем помнить? Кажется, у нас не было ничего такого…

— Как же не было?

— Ну, а что ты помнишь? — поинтересовался я осторожно.

— Ты прямо так спрашиваешь! — засмущалась Оленька. — Разве об этом можно вот так просто говорить? Это ведь ТАКОЕ!.. И потом… Это все действительно произошло как настоящее безумие, как ураган, как стихия. Тут не до того, чтобы запоминать.

— А все-таки? — настаивал я. — Что?

— Ну, — замялась она, — помню то, что мужчины любят больше всего…

— Но от этого, кажется, нельзя забеременеть?

— Да, конечно. Ты меня совсем дурочкой считаешь? Это я знаю… Но… ведь ты потом по-настоящему сделал меня женщиной, ты обладал мной… Разве нет? — беспокойно воскликнула она.

— Ты твердо помнишь? — неприязненно спросил я, начиная подозревать, что Оленька, оказывается, не так проста и «ловит» меня, разыгрывая эту комедию.

— Не то чтобы твердо, милый, но… — Тут Оленька суетливо выдвинула ящик трюмо, принялась разбрасывать в стороны всякую мелочь и наконец достала лакированную шкатулку. — …Вот кусочек той простынки! — пролепетала она, вытягивая из шкатулки какую-то тряпку. — Я храню его как дорогую память! На этой простынке я была счастлива, на ней ты сделал меня женщиной!

Передо мной замелькали неаппетитные бурые пятна, — очевидно, и в самом деле кровяные… Минуту я соображал, а затем нервный смех отбросил и прижал меня к спинке стула.

— Можешь выбросить свою реликвию! — хохотал я. — Вот палец, ха-ха! Ты спьяну расколотила бокал, а я, собирая осколки, палец порезал! Вот этот самый палец! — Я поднес к ее носу палец. — Только и всего!

— Господи, — продолжала лепетать она, — а как же признаки? Ведь у меня все признаки!

— Признаки!.. Признаки твои — это мечты и дым!.. Ты «на мышке» проверялась, нет? Мышка, скажу я тебе, надежный зверь, не подведет. Для малообразованных объясняю… — начал излагать я недавно услышанное от Лоры…

Мнимая беременность Оленьки, наверное, еще немало заставила бы меня хохотать, если бы я не услышал телефонный звонок и слова: «Извините, но такой здесь не проживает!», которые мгновенно подрубили все мое веселье. «Антона!..» Я распрощался с Оленькой и поспешил прочь.

— Ты меня не обманываешь с пальцем? — убито пискнула она вслед.

После хаотичных блужданий по загадочному микрорайону Бибирево, я поймал такси и приехал на аэровокзал. У меня возникло отчетливое желание улететь, но я еще не решил куда… В размышлениях я провел ночь в зале ожидания, а под утро, так никуда и не улетев, каким-то хитрым образом возвратился домой и заснул… Усталость победила беспокойство и зуд.

Мне приснился глупейший сон. Как будто я сижу на берегу черной реки и ужу рыбу. Не клюет — хоть убей. «Хоть бы сапог вытащить!» — думаю я и тут же действительно вытаскиваю дрянной, страшный сапог. «И зачем, спрашивается, мне такая дрянь понадобилась?!» — недоумеваю я во сне и с отвращением отбрасываю сапог прочь.

Проспав неопределенное время, я был снова разбужен телефонным звонком.

— Да! — сипло прокаркал я. — Слушаю!

— Как поживаешь, Антон?.. — неторопливо поинтересовался из трубки манерно-приторный, на редкость гадкий голос.

— Эй, эй! Кто это? — закричал я.

— А ты не узнаешь, Антон? — усмехнулся в ответ педерастический голос, и в трубке зачастили короткие гудки.

В сильнейшем раздражении я упал на постель. Гадкий голос все стоял в ушах… Это не был голос Кома… Но оттого, что это не был голос Кома, я почувствовал себя еще хуже. Телефон безусловно дьявольское изобретение. Его изобрел Эдисон. Я заметил, что местами кожа на руках расчесана до крови. Я намотал вату на спичку и методично прижег зеленкой все царапинки. Зеленка напомнила мне о детстве. Заснуть снова я и не пытался. Я сварил кофе. Я размышлял о том, что, может быть, какие-то оттенки этого голоса мне все же знакомы. Мне мерещилось что-то потустороннее. Мне не доставляло удовольствия размышлять об этом. Параллельно я пришел к выводу, что, пожалуй, чересчур запаниковал вчера из-за Кома. Захотелось есть. Я открыл банку шпротов — единственное, что нашлось, — и съел ее всю без хлеба, потому что хлеба не было. Я сварил еще кофе, а потом взглянул на часы и удивился: было два часа дня…

Когда позвонил Валерий, меня так и обожгло ненавистью, но я сдержанно спросил:

— Ну, как голова, старик? Не вспомнил, кто тебе ее расшиб?

— Никто мне ее не расшибал, — вдруг заявил он. — Я вспомнил. Когда в такси меня замутило, шеф остановился, чтобы я вылез проблеваться, но, открыв дверцу, я не удержался — вывалился из машины и — прямо башкой о мостовую… Такая неудача меня постигла…

— Сочувствую, — сказал я.

— А не рвануть ли нам с тобой сегодня на дачу? — предложил Валерий. — А то все суета какая-то, томление духа… Надо бы прочистить каналы. Ты как?..

— Вдвоем? — задумчиво уточнил я.

— Можно с телками.

— Нет, — сказал я. — Вдвоем.

— Согласен, — сказал Валерий. — Я освобожусь в шесть.

— Тогда в семь на вокзале, — сказал я.

Я снова лег в постель — на этот раз с твердым намерением притч к какому-нибудь окончательному решению. Я стал глядеть в потолок.

Еще через час я услышал, как в замке входной двери поворачивается ключ, и оцепенел, не зная, что предпринять.

Вошли сестры. Лора и Жанка. Они вошли деловито и, как оказалось с заранее разработанным планом. Сначала Лора сделала мне очередную инъекцию. Затем обе критически осмотрели квартиру.

— Ты только посмотри, что творится! — сказала Лора сестре. — Бардак!

— Ужас! — согласилась Жанка.

— Когда-то надо начинать новую жизнь! — сказали мне обе и, закрутив на головах по породистому хвосту и засучив рукава, энергично и дружно принялись за генеральную уборку.

Тут же появились тряпки, ведро, тазы с водой, пылесос. Мгновенно были скатаны ковры и с окна сняты шторы. Я ушел на кухню и устроился курить у открытой форточки.

— Что же ты такой печальный, братик? — шепнула мне Жанка. — Ты теперь должен Лору на руках носить! Вы теперь самая лучшая в мире пара!

«LOVE» смотрело на меня с ее футболки.

— Ну-ка не шептаться! — с напускной строгостью прикрикнула на нас Лора.

В общем, между сестрами было полное взаимопонимание. Они были настоящими подругами.

Когда они выносили на балкон пустые винные бутылки, заполонившие все углы, я быстро оделся и вышел на улицу.

До самого метро я бежал не останавливаясь, а из метро позвонил Сэшеа на работу.

— Дружище! — начал я, задыхаясь после бега. — Тебе, возможно, есть за что на меня дуться, но, прошу тебя, отодвинь на время все свои обиды, потому что сейчас мне, не шутя, нужна твоя помощь…

— Короче, — сказал Сэшеа недовольно.

— Дело очень серьезное…

— Ну, — сказал он нетерпеливо.

— После работы я буду ждать тебя около проходной, — заспешил я. — Хорошо?

— Ну, — как-то заморожено согласился он и бросил трубку. Мне было совсем не до того, чтобы задумываться над его тоном.

С замысловатыми пересадками, перескакиваниями из одного вагона метро в другой, гонками по эскалаторам я добрался до нашего учреждения как раз в тот момент, когда из дверей повалил народ. Я с нетерпением высматривал в потоке служащих Сэшеа. Вот пробежал отец двух детей Сидор; вот проплелась Оленька, понуро глядя себе под ноги; вот проследовали Фюрер и начальник отдела, солидно о чем-то беседуя… Сэшеа все не показывался… Вдруг я увидел, что Сидор торопливо возвращается и машет мне рукой.

— Еще один день жизни накрылся медным тазом! — торопливо проговорил он вместо приветствия. — Совсем вылетело из головы: вот, Сэшеа просил тебе передать!.. — И, сунув мне в руку записку, развернулся и поспешил домой к детям.

— А где он сам? — крикнул я вдогонку.

— Отпросился пораньше… — сообщил Сидор, не останавливаясь. Я в недоумении развернул записку. В записке оказался изображен большой кукиш, а рядом красиво выведено:

«Э, НЕТ! Я НА ПРОВОКАЦИИ ВАШИ ПЛЮЮ!»

«Крендель и есть!» — подумал я.

Теперь я вынужден был рассчитывать только на себя. До намеченной встречи с Валерием на вокзале оставалось два часа. Я поспешно слился с уличной толпой.

Падал снежок. Подмораживало. Ни зима, ни весна. Ни день, ни вечер… В этом неопределенном безвременье я плыл по неизвестным мне улицам, похожим на коридоры — то сужающиеся, то расширяющиеся. Полуоборванные афиши на рекламных щитах трепыхались на ветру как белье на веревках. Фасады домов с чередой разнокалиберных вывесок перелистывались как страницы книги, повествующей о материальности мира, состоящего из мяса и молока, мебели и тканей, рыбы и бакалеи, парфюмерии и посуды, хлеба и вина… И я чувствовал себя частью этого мира, одним из предметов — конечных по своей сути и так или иначе подверженных процессу исчезновения: разрушению, распаду, гниению и тлену… Я двигался по головоломному лабиринту — казалось, без плана и цели, — направляемый случайными обстоятельствами окружающей среды. Само мое движение было странно-фрагментарным: я заносил ногу, чтобы ступить на «зебру» наземного перехода и в следующий момент обнаруживал себя уже на другой стороне улицы. Я оказывался в магазинах, и в толпе покупателей мое ухо отцеживало целый рой случайных фраз, обрывков разговоров, густо облепивших подступы к моему сознанию, но не проникающих в него. Я плыл дальше. Я двигался в пространстве Броуна, потеряв индивидуальность в равноправном множестве таких же частиц… Наконец, в магазине спорттоваров я остановился у прилавка и прислушался к разговору двух неизвестных, обсуждавших зимнюю подводную охоту и рассматривающих предназначенные для этой цели ружья.

— Говорят, увлекательнейшая штука эта зимняя подводная охота, — говорил один.

— Страшно увлекательная, — соглашался другой, — я слышал.

— Может, займемся? Надо ж чем-то заняться…

— Можем заняться. Почему бы не заняться.

— Купим по ружью, маски, гидрокостюмы… Что там еще?

— Под гидрокостюмы надевают тонкое шерстяное белье. — Купим.

— Что еще?

— Капроновый шнур.

— Представь себе: обвязываешься капроновым шнуром и ныряешь в прорубь. Уходишь под лед, в толщу воды, в самую темень…

— С фонариком.

— Надо купить…

— В одной руке ружье, а в другой фонарик.

— Опускаешься на дно, подгребаешь к ближайшей яме и видишь как из нее вылезает эдакая морда.

— Сом!

— У-у, здоровенный сомище!

— А ты в него — бац!

— Загарпунил зверюгу и — тащи наверх!

— Ты его оттуда, а он тебя туда! Борьба! Донный ил клубится! У тебя, может, уже удушье, но ты терпишь, терпишь из последних сил: либо ты его, либо он тебя!

— Здорово!

— Ну, в конце концов выволакиваешь его на лед, а в нем эдак полцентнера живого веса!.. Увлекательнейшая штука!

— Значит, займемся?

— Почему бы не заняться? Надо ж чем-то заняться…

— Ну пошли?

— Пошли…

Неизвестные мечтатели удалились от прилавка и растворились в толпе, а я подозвал продавщицу и попросил показать мне ружье для подводной охоты. Я осмотрел ружье со всех сторон и испробовал, как оно заряжается. Гарпун нужно было вставить в ствол, а затем, упершись гарпуном в пол, налечь всем своим весом на казенную часть, чтобы сжать чрезвычайно тугую пружину до щелчка, означавшего, что гарпун зафиксирован в стволе специальным захватом, снимавшимся нажатием на спусковой крючок. Мое любопытство было не праздным. Было очевидно, что ружье для подводной охоты весьма мощное, наподобие арбалета, оружие и в настоящий момент может мне весьма пригодиться… Отсчитав из отпускных нужную сумму, я заплатил за ружье и вышел из магазина с покупкой. Ружье было упаковано в картонную коробку, а коробка перевязана шпагатом. Однако такая упаковка меня не устраивала. Мне был нужен более простой и надежный в обращении вариант… После недолгого размышления я разыскал магазин канцелярских принадлежностей и приобрел там чертежный тубус. В студенчестве мы часто использовали тубус не по его прямому назначению: например, в нем прекрасно умещались «три с половиной» бутылки пива. Я зашел в подъезд какого-то дома и поднялся на самую верхнюю площадку, где уже не было квартирных дверей, а только квадратный лаз на чердак и узкое оконце на улицу. Здесь я без помех распаковал ружье, отвинтил от него пистолетную ручку, зарядил одним из двух прилагавшихся стальных гарпунов, попробовал, как оно в руке (оказалось, вполне удобно), и в таком виде вложил его в тубус. Туда же я вложил и запасной гарпун. Затем я несколько раз потренировался в извлечении ружья из тубуса. Я без труда достиг того, что приноровился в секунду отбрасывать крышку тубуса и четко выхватывать ружье — так, что указательный палец ложится точно на спусковой крючок.

В семь часов вечера с тубусом под мышкой, в котором было спрятано заряженное ружье, я приехал на вокзал. Валерий со своей всегдашней спортивной сумкой (конечно, нагруженной) уже поджидал меня. Заметив его удивленный взгляд, направленный на тубус, я объяснил, что нужно было кое-что забрать с работы. Валерий удовлетворенно кивнул, и мы пошли к пригородным электричкам. В вагоне, усевшись на скамью и зажав тубус между коленей, я почти не сомневался, что — раз уж появилось ружье — дело ни за что не кончится добром…

Еще через пару часов я и Валерий сидели на даче, опустошив содержимое его спортивной сумки примерно наполовину.

Клеенка, бутылки, посуда, наши лица были залиты тяжелым, маслянисто-ржавым светом керосиновой лампы, стоявшей на краю стола на алюминиевом блюдце. Па улице уже совсем стемнело, и окна на веранде до того почернели, словно снаружи их густо замазали сажей… Кроме слабого, чуть слышного посвистывания ветра — никаких звуков извне…

Я не спешил. Тубус с ружьем стоял около стены, и в случае чего я легко мог дотянуться до него рукой. Наш разговор разматывался постепенно, словно рулон туалетной бумаги. Валерий пил больше меня и скоро сделался основательно пьян. Настал момент пьяных откровений.

— Так ты, значит, так и не спал с ней? — сказал Валерий.

Я ничего не ответил, только положил ладонь на тубус.

— Напрасно, напрасно, — вздыхал он, лениво покуривая, — напрасно…

«Ну вот, хорошо, — подумал я, разжигая в себе ненависть, — очень хорошо, это к лучшему…»

Я снял с тубуса крышку, достал ружье и направил его прямо Валерию в физиономию.

— Посмотри, — сказал я, — что у меня есть. Валерий тупо свел лаза на гарпунном острие.

— А что, — сказал я, — может быть, тебя в самом деле лучше пристрелить?

— Пристрелить? — пробормотал он, соображая.

— Ну да, — кивнул я. — А потом вместе с твоим трупом поджечь дом. Здесь тушить некому. Никто и концов не найдет. Очень просто: никаких улик, никаких следов. Ведь это твоя идея, нет? Знаешь, на днях соседи по даче не выдержали, заявились в Сокольники выяснять отношения. Жаловались на тебя, убедительно просили унять. Совсем ты их, сволочь, затерроризировал. Рассказывали, намекал, что если они будут несговорчивыми, то, дескать, их жалкая халупка загорится невзначай, дескать, бывают же, и довольно часто, такие случаи: забирается на дачу какая-нибудь шпана, пьет, веселится, а потом еще и красного петуха бедным садоводам подпускает…

Лицо Валерия не выражало ни растерянности, ни страха. Он курил и как будто серьезно продолжал размышлять над моими словами.

— Всем будет только спокойнее, если тебя пристрелить, а? — рассуждал я.

— А что, — вдруг согласился Валерий, — правильно, стреляй, старик. Мне и самому, честно говоря, жить не хочется.

— Да? — удивился я. — Ну тем лучше…

Я решил, что он, по обыкновению, кривляется. Я повел стволом вверх-вниз, выбирая точку прицеливания… «Куда бы ему влепить — в лоб, в горло, в грудь? Куда надежнее?..» Ненависть мешала мне быстро разрешить эту неожиданную проблему.

— Правда, — продолжал между тем Валерий, следя за движением ствола, — что за жизнь, старик!.. Вот ты… Ты спокойно пьешь мою водку, ешь мою жратву, и я же еще оказываюсь у тебя сволочью. Мы с тобой дружили-гуляли, я думал: «Нет, он все-таки настоящий товарищ!» — а ты меня — в грязь… Стало быть, на меня ничего не стоит наплевать. Почему? Почему всегда так? Обо всех забочусь, всем всё достаю, и меня же потом — в грязь… За мое хорошее отношение, за мою открытую душу — в грязь… Давай и ты меня теперь — в грязь! Давай, убивай! — Валерий досадливо выплюнул окурок прямо на стол и подпер щеку кулаком; он вздохнул и, глядя на меня исподлобья, продолжал: — И как тебе только удается так славно жить? То тебя ненавидят, видеть тебя не могут, со свету хотят сжить, а потом — вдруг снова любят, носятся с тобой, заботятся о тебе! Как тебе это удается? Ты ведь еще ни для кого ничего не сделал, никому не помог, никого не выручил из беды, а тебя — все любят…

— Что ты мелешь?! — изумился я.

— Да!.. Тебя маман любит. Тебя Лора любит. Тебя Жанка любит… Пусть бы и меня сначала ненавидели, но потом любили, любили по-настоящему! Ты предаешь, а тебя любят. Я не предаю, а меня — в грязь… — твердил Валерий. — Понимаю еще, если бы я навязывался! А то ведь каждая — пусть по-своему, — но сама, сама хотела, искала со мной близости! Черт бы их всех побрал! И с тобой я всегда вел себя по-товарищески, не рвал у тебя изо рта, брал только то, что ты сам бросал… — Он начал загибать пальцы. — Ну, маман — та тебе вообще была без надобности. Она и мне без надобности, но так уж получилось: не смог я ей отказать, когда ездил с ней торговать участочек. Не добрала счастья со своим Игорьком Евгеньевичем и, как может, наверстывает под занавес. Вот, доставил ей удовольствие, а она теперь ворчит, намекает, что я уже мешаю восстановлению мира в семье и якобы расшатываю основы… А Лора! Я занялся Лорой, когда вы с ней ненавидели друг друга, дело шло к разводу, и она сразу повела себя со мной как с потенциальным партнером. Правда, она еще долго играла в какую-то свою игру, заставляла себя уламывать, оттягивала момент, но все-таки ни разу не дала мне повода сомневаться, что свое я получу… И потом… Разве я честно не спросил твоего разрешения, а? Ты был не против. У тебя были совсем другие планы… — Это не твое дело!

Я уже перестал в него целиться, положил ружье на стол рядом с бутылками. Я содрал несколько прыщиков на запястье и слизнул кровь. Валерий подцепил вилкой кусок ветчины и отправил в рот.

— Разве я совал нос в твои дела? — удивился он, пережевывая ветчину. — Никогда… Старался помочь — да. По-дружески. Но ведь не навредил, нет? Ни разу не навредил?.. — Он опять вздохнул. — И что же Лора?.. Вдруг мгновенно охладела ко мне, а вместо себя стала подсовывать Жанку. Разве не обидно? Так обойтись с преданным человеком! Как будто у меня нет души. Сначала сама ищет сближения, а потом отворачивается без всяких объяснений!

— Так и не объяснила? — усмехнулся я.

— Просто, говорит, я ей с самого начала неприятен. Вижу в ней только женщину, а товарища не вижу… Нет, говорит, ты не мой тип…

— Да, ты не ее тип.

— А ты? Она же тебя любит!

— Не знаю.

— Ты счастливый человек, — заявил Валерий.

— Я счастливый?!

— И я тебе по-хорошему, по-дружески завидую… — А Жанка? — грустно спросил я.

— Убей меня, старик! — воскликнул Валерий. — Зачем спрашиваешь? Зачем мучаешь? Ты прекрасно понимаешь: Жанка по тебе с ума сходит!

«Конечно, кривляется, сволочь, — подумал я. — А смог бы я в самом деле в него выстрелить?.. Возможно… Но, по справедливости, нужно бы сначала в себя… Что он там о Жанке плетет? Он все врет… Хотя… Если я у нее первая — любовь, — а это, видимо, так, то это очень и очень много значит!..»

— Так, стало быть, ты так и не спал с ней? — снова осведомился Валерий как ни в чем не бывало.

— Нет, — снова солгал я с непонятным упрямством.

— Давай выпьем, — предложил он.

— Давай, — согласился я.

— А я с ней спал, — признался Валерий. — И сам себя готов за это убить. Хотя, должен заметить, девочка она просто исключительно сладкая и созревшая. Чудо что за девочка! И, если быть точным, давно уже не девочка… Я тебе говорил! Только ты не хотел верить. Я искренне хотел, чтобы у тебя с ней получилось. Вспомни, как я отбивал ее для тебя у родителей! Я все сделал для того, чтобы у вас получилось… И Восьмого марта на даче у тебя это могло очень легко получиться. Но ты почему-то исчез. Почему?.. Скажу честно: тогда-то я ее и поимел. А что мне оставалось делать, если ты исчез, Лора заснула, а Жанка сама полезла на меня?..

«Господи, — подумал я, — а ведь мне нет никакого смысла цепляться даже за то: сама ли она полезла, или он ее напоил, а уж потом изнасиловал!..»

Он кивал головой.

«Господи, — подумал я, — а ведь мне не найти никакой лазейки, чтобы оправдаться!..»

Я должен был сидеть с ним, пить с ним, слушать его признания.

— Я полюбил ее всей душой! — вздыхал он. — Разве я смогу когда-нибудь забыть, как она, прелесть, войдя в ритм, вдруг стала напевать «Взвейтесь кострами»?! А какая пластика! Какой темперамент! Ничего подобного я никогда не имел. Может быть, у нее бешенство матки?.. И вот теперь, — закончил он, — когда я схожу с ума, лишь вспоминая о ней, она после той чудесной ночи на даче даже не позволяет взять себя под руку! Она — как и все теперь — равнодушно отворачивается от меня, и у нее в глазах нет ни ненависти, ни любви. Что мне остается? Только умереть, только умереть!..

Я едва слышал его; я снова погружался туда — в черный туннель, в черную прорубь, в мерзлую, глухую могилу…

— …И ты, старик, собрался меня убивать из такой дрянной рогатки?

— Не лапай! — крикнул я.

Я все-таки сумел прийти в себя и беспокойно схватился за ружье, к которому Валерий уже тянулся через стол.

— Что переполошился? — удивился он. — Я тебе объясняю: дрянь ты выбрал инструмент. За стольник можно вполне хороший пистолет купить. Попросил бы меня…

— Ничего, — успокоил я его, — сойдет и это.

— А по-моему, — с сомнением произнес он, — из него и в слона не попасть… Ты хоть пробовал, как оно бьет? Какой толщины доску пробивает?.. Давай, — предложил он, — сначала опробуем его на улице!

— Давай, — согласился я.

Заряженное ружье давно угнетало меня, и я был рад возможности его разрядить.

Мы вышли из дома и направились к забору, ломая подошвами толстые снежные корки. Валерий нес керосиновую лампу. Мы шли, тяжело отдуваясь, чувствуя сильную слабость, выбравшись из-за стола на свежий воздух.

— Вот столбы, — проговорил Валерий, приподнимая лампу. — Как раз такой толщины, как моя шея… Сможешь попасть?

— Ну вот хотя бы в этот столб!.. — усмехнулся я с хмельной самоуверенностью и, не доходя до столба нескольких шагов, лихо, «по-ковбойски» вскинул ружье на уровень пояса и нажал на жесткий спусковой крючок.

Передернувшись судорогой, ружье вильнуло в руке, и стальной гарпунный стержень с резким, высоким звоном вытолкнулся из ствола и, едва мелькнув в темноте, вонзился точно в середину столба…

— Уважаю, — сказал Валерий.

Я попробовал вытащить гарпун из столба, но он вонзился так глубоко, что я только зря намучил ладони. Я не только не смог его вытащить, но мне даже не удалось его расшатать. Валерий поставил лампу на снег и взялся за гарпун, но в конце концов и он бросил его с тем же результатом.

— Передохнем, — сказал Валерий и уселся около столба. Я стоял рядом — с ружьем и с запасным гарпуном в руке.

— Я замерз, — сказал Валерий, немного погодя. — Пойдем, затопим печку.

— Погоди, — сказал я. — Еще успеем…

По он поднялся и пошел обратно к дому, переступая в свете керосиновой лампы, словно внутри мутно-желтого пузыря. Он скрылся в доме, и окна веранды слабо осветились изнутри.

Мои глаза уже более или менее привыкли к темноте. Я медленно обошел весь участок по периметру. В окружающем пространстве, уплощенном ночной мглой, всё, что находилось от меня за пределами нескольких шагов, казалось равноудаленным — будь то заборы, кусты, постройки на соседних участках или белесые пятна на темном небе, — всё плавно переходило одно в другое, едва меняя оттенки… Я прислонился плечом к забору… Из-за того что приходилось напрягать зрение, создавалась иллюзия, что то тут, то там во тьме происходят какие-то эпизодические, трудноуловимые перемещения. Я прислушался, но, кроме тихого, ровного шума ветра, ничего не услышал. Я подумал, что Валерий так и не обмолвился о Коме ни словом. Так или иначе, мне нужно самому поговорить с ним, растолковать, в какую опасную ситуацию мы с ним попали. Неважно, как он воспримет, но он должен знать, что заочно мы оба приговорены и что за нами началась охота. Призрак бродит но Европе. Птица счастья… Со стороны дома не доносилось ни единого звука. Окна веранды также тускло светились изнутри. Задымила ли труба — в темноте было не разглядеть… А что если Ком потребовал от Валерия, чтобы тот убил меня? «Как поживаешь, Антон?» — вспомнил я гадкий голос. Какой сетью я оплетен? О чем думал я, когда ехал сюда с Валерием? О чем думал Валерий, когда зазывал меня сюда? Мы не доверяем и боимся друг друга — это очевидно. Хотел бы я знать, что у него на уме!.. Я осторожно подошел к дому и заглянул в окно.

Керосиновая лампа стояла на столе, разливая все тот же тяжелый, маслянисто-ржавый свет. Валерия не было. Я приподнялся на цыпочки и заглянул поглубже, но Валерия по-прежнему не увидел. Тени слегка покачивались. Пламя внутри стеклянного колпака жадно сосало из фитиля керосин. Валерий говорил, что за стольник можно купить вполне хороший пистолет… А может быть, он его и купил? Например, для защиты от Кома. Ком-таки отчаянно запугал его, раз он наврал мне про сотрясение мозга. Бог его знает, для чего он его купил. А для чего я купил ружье?..

Притаившись, я смотрел в окно, ждал, но Валерий не показывался.

— Валерий, ау! — позвал я и стал торопливо вкладывать в ствол гарпун. Валерий не отзывался. В доме было тихо. Упершись острием гарпуна

в каменный фундамент, я налег на ружье и поставил его во взведенное положение. «Сейчас я все узнаю!» — подумал я.

Держа ружье наготове, я проник в дом и, оглядевшись, плюнул с досады. Валерий лежал на матраце около печки. Рядом валялась пустая бутылка. Он до того упился, что умудрился угреться у печки, которую так и не растопил, а лишь кое-как набил поленьями. Я по инерции обыскал его, но, конечно, никакого пистолета не нашел. «Как не вовремя отрубился, пьянь!» — подумал я и, приподняв его, стал трясти. Он приоткрыл один глаз.

— Это ты мне все время звонил? — заорал я ему в ухо. — Это ты спрашивал — «Как поживаешь, Антон?» Отвечай, или я вобью эту штуку тебе в пасть! — Я пригрозил гарпуном. — Говори, что ты задумал! Ты понимаешь, что это не шутки? О чем ты еще говорил с Комом? Что ты задумал, а?..

Он закрыл глаз и повалился обратно на матрац. Я отложил ружье и сначала слабо, а затем все сильнее стал лупить его ладонью по щекам. Сначала мне казалось, что я делаю это как бы несерьезно, но потом с удивлением обнаружил, что вошел в раж и со странным удовольствием луплю его со всей силы наотмашь, так что начинает ломить ладонь. Валерий жалобно замычал и пополз в угол, ничего не соображающий и беспомощный. С большим трудом я остановил себя и, опустившись на матрац, отдышался… Лотом растопил печку.

В печке трещал огонь. Валерий, пьяный, спал на матраце. Я сидел рядом. Я доел и выпил практически все, что у нас еще оставалось. Я старался не смотреть в черные окна. Мое беспокойство росло. Я поднялся и погасил керосиновую лампу. Теперь в темноте алел лишь глазок в печной заслонке. Я пытался убедить себя, что Кому ни за что не догадаться искать нас здесь. Мне казалось, что раз уж Ком склонен так застревать на ритуальных деталях, то достаточно только избежать встречи с ним, пока не начнется этот его «новый год». А уж тогда, увидев, что его планам не суждено осуществиться, он, может быть, охладеет наконец ко всей своей затее, а главное — оставит в покое нас. Да, главное, чтобы миновало это критическое время, чтобы эмоции перегорели, чтобы наступили апатия и разочарование, как случилось, когда в институте после его «борьбы за правду» на него стали смотреть как на придурка… Я держал на коленях ружье и таращил глаза в темноту, боясь одного — заснуть… Предположение, что Ком, быть может, шел за нами по пятам, что он сейчас где-то рядом, постепенно перерастало в уверенность. Во всяком случае у меня не было сомнений, что рано или поздно он здесь появится. Он не упустит такую замечательную возможность — застать нас спящими!.. Я вскакивал и напряженно прислушивался. Через час или два я почувствовал, что еще чуть-чуть — и не смогу побороть сон… А Ком идет за нами по пятам. Ком все ближе… На даче нельзя оставаться. В любую минуту могло случиться непоправимое. Я снова бросился будить Валерия. Па этот раз мне удалось посадить его и кое-как привести в чувство. Он сладко потянулся и по-свойски хлопнул меня по плечу.

— Ты способен соображать? — спросил я.

— Я — в порядке, — пьяно ухмыльнулся он. — Ну, а ты как поживаешь, Антон? — проворковал он тем самым гадким голосом.

Я брезгливо оттолкнул его и, вскочив, снова навел на него ружье. Он продолжал отвратительно ухмыляться, но я так и не смог в него выстрелить… Наухмылявшись вдоволь, он снова растянулся на матраце. Мой палец отказывался нажать на спусковой крючок.

— Я бы еще поспал, старик, если ты не возражаешь, — попросил Валерий, устраиваясь поудобнее.

— Да-да, ты поспи… — согласился я и, опустив ружье, стал медленно отступать. — Ты поспи…

— Анто-он! — окликнул он меня ехидным шепотом. — Я уже сплю…

«Ладно, пусть они сойдутся без меня», — подумал я.

«Без меня!» — прозвучало у меня в голове как сигнал трубы.

С ружьем для подводной охоты в руках я крадучись выбрался из дома, взглянул по сторонам и поспешил по направлению к лесу. Я пустился прямо по ребристым напластованиям снега, укрывавшим огороды, мимо сараев, дачных домиков и будочек-уборных, перелезая через бесчисленные заборы, шарахаясь от каждого деревца или куста, иногда останавливаясь, чтобы оглянуться и прислушаться, а затем еще прибавлял… Даже забравшись глубоко в лес, я не мог остановить бег. Мне мерещилась погоня. Даже не конкретно Ком или Валерий, а что-то неопределенное угрожающее и мистическое, готовое навалиться на меня со всех сторон — задавить, смять, перемолоть в своих страшных жерновах. Сколько это продолжалось, я не мог сказать. Я метался среди черных деревьев, спотыкался о поваленные, занесенные снегом стволы, слышал свое хриплее дыхание и видел то тут, то там в пространстве зияющие, рваные, черные порезы, из которых струился серебристый, холодноватый пар. Вдруг перспектива исказилась, и меня потащило под уклон. Я пытался хвататься свободной рукой за стебли, но не удержался на кромке и побежал по вогнутой, с переменной кривизной поверхности, балансируя ружьем как противовесом. Гарпун сорвался с фиксатора и со звоном ушел из ствола в пространство. Моя нога ступила на твердую поверхность, которая в следующее же мгновение сухо хрустнула, словно надламливаемый крекер, и я начал проваливаться… Потом стало тихо. Я стоял по колено в черной воде, в лесном ручье. Я ощущал течение воды и чувствовал, как быстро промокают штаны, как ледяная вода заливает сапоги… Потом я вылез из ручья и двинулся дальше. Теперь я двигался гораздо спокойнее, почти механически. Некоторое время я нес разряженное ружье, а затем выбросил его в снег. Я шел долго и совершенно не чувствовал холода в мокрых ногах. Я шел до тех пор, пока от усталости не стал то и дело падать на колени. Тут я вспомнил, что у меня есть сигареты и, усевшись на поваленный ствол, закурил. Рядом, была большая куча валежника, которую я сначала принял за куст. Дальнейшее движение потеряло смысл. Я неторопливо и методично разложил и развел костер и, сняв сапоги и носки, надел их на палки и придвинул к огню для просушки… Когда начало светать, я смог надеть сухие и горячие носки, а затем подсохшие, разогретые сапоги, и задремал около костра, привалившись спиной к сосне… Несколько раз я просыпался, подбрасывал в костер хворосту и, выкурив сигарету, снова засыпал, несмотря на то что давно уже наступило утро.

Когда я сжег весь хворост и выкурил все сигареты, было за полдень… А еще часа через два я отыскал по чьей-то запуганной лыжне железнодорожную станцию и вернулся в Москву.

Теперь мне нужно было сделать над собой последнее усилие: попасть домой и там дождаться «Нового года». Повсюду было очень многолюдно, как всегда в конце рабочего дня. Около дома я даже помог соседке по этажу поднять детскую коляску к лифту…

Войдя в квартиру, я на всякий случай заглянул за портьеры, на балкон, а также во все возможные углы. После чего я забрался в постель… Да, это тоже очень напоминало детство, когда до наступления Нового года (правда, настоящего) оставалась всего одна ночь, мальчик с радостью закрывал глаза и отдавался сну, хорошо зная по опыту, что во сне не существует понятия времени. Что нужно лишь заснуть и — как один миг — проснуться в новом, желанном дне, перескочив через ночь, проснуться, вскочить с постели и обнаружить под елкой подарки…

Я закрыл глаза, а когда открыл, то уже въехал в субботу.

Это был первый, по-настоящему весенний день. Солнце сияло как сумасшедшее. Талая вода с крыши так и хлестала по карнизу, разлетаясь сверкающими брызгами. Отчаянной голубизны небо открылось в совершенной, идеальной чистоте… Еще прижавшись щекой к подушке, я исполнился уверенностью, что все прошло и можно вздохнуть свободно.

От окна, блестевшего свежевымытыми стеклами, я перевел взгляд на внутренность комнаты, любовно убранной и уютной. Я приподнялся и взял со стола записку Лоры, которую не заметил вчера. Как хорошо! Я с удовольствием прочитал:

«Я — В СОКОЛЬНИКАХ. ЕСЛИ ПОНАДОБЛЮСЬ, ПРИЕЗЖАЙ!»

Приняв душ, тщательно выбрившись и надев все чистое, я вышел из дома с ощущением праздника. Прежде чем отправиться в Сокольники за женой, я поехал на Арбат, закупил в кулинарии «Праги» по полному списку: утку фаршированную, ветчинные виточки, осетрину, запеченную в тесте, яйца с красной и черной икрой, филе индейки во фруктовом желе, пражские колбаски, слоеный сыр, мясное ассорти с маслинами, а на сладкое пирожные и облитый шоколадной глазурью пражский торт. Кроме того, тут же на Арбате я купил две бутылки шампанского и букет гвоздик… В двенадцать часов дня с мелодией «LOVE ME DO» в голове я прибыл в Сокольники.

Я застал всех чрезвычайно озабоченными.

— Что случилось? — спросил я жену, целуя ее.

— Только что позвонили, — ответила та, целуя меня. — Оказывается, у нас дача сгорела…

— Как сгорела?

— А вот сейчас как раз и собираемся поехать посмотреть.

— Откуда это известно

— Сосед звонил. Они сегодня отправились туда лыжный сезон закрывать… Говорит, совсем сгорела.

— Черт…

— Она застрахована, конечно… Но все равно приятного мало.

Я рассеянно мялся со своими покупками. Лора взяла у меня из рук цветы и коробки. Ее улыбка говорила о том, что, несмотря на чрезвычайное происшествие, она искренне рада моему приезду.

— Очень кстати, — кивнула она на коробки с закусками. — Мы как раз еще не завтракали и возьмем все это с собой в дорогу. Это нас может утешит.

Вместе со всеми я сел в машину, и мы отправились на дачу. По дороге мы действительно с аппетитом закусили. Игорь Евгеньевич жевал прямо за рулем. Но с шампанским решили подождать…

На месте дома чернело пепелище. В радиусе нескольких метров снег совершенно растаял и земля оголилась. Среди остывших головешек в границах рассыпавшегося фундамента выделялся лишь черный параллелепипед завалившейся набок печки с уродливо-горбатым отростком — частью трубы, утопающей в толстом слое золы… Несколько флегматичных дачников с интересом наблюдали, как мы вылезаем из машины.

Подошел какой-то мальчик и принялся ковырять палочкой в пепелище. Смотреть было не на что. Солнце припекало. Кажется, ожидались представители пожарной инспекции и милиции. Соседи приблизились к Игорю Евгеньевичу, и постепенно завязалось сочувственное, но малосодержательное обсуждение происшествия.

Меня интересовал мальчик, ковырявший палочкой золу и черепки. Лора и Жанка уселись в машину и спокойно ели пирожные. Маман и Игорь Евгеньевич беседовали с соседями. Никто не мог сообщить ничего ценного. Великолепие погоды заставляло творить тише. К запахам вешних вод примешивался запах гари. Время шло.

Я снова взглянул на мальчика с палочкой и увидел, как он нагнулся, что-то извлек из золы, а затем с вороватой поспешностью сунул это себе в карман, осторожно покосившись по сторонам: не видел ли кто. Поймав мой взгляд, мальчик с деланным равнодушием отвернулся, но тут же начал отходить прочь.

Я оставил своих и пошел за мальчиком. Тот оглянулся на меня и пошел быстрее. Я тоже прибавил шаг. Мы вышли за заборы. Он зашагал еще быстрее. Прибавил и я. Наконец, он пустился бегом, и я перешел на бег… Я настиг его. Он загнанно запетлял, а потом с досадой швырнул мне под ноги то, что отыскал на пепелище, и, пока я рылся в снегу, отбежал в сторону. Что-то несильно кольнуло меня в ладонь, и я выгреб из снега закопченный пятиконечник… Это был всего лишь орден… Я стремительно выпрямился и, сомкнув пальцы, до боли сжал его в кулаке. Подождал. Через несколько секунд я захотел еще раз взглянуть на трофей, но не смог разжать пальцы. Я сжимал кулак все крепче, пока не увидел, что меж пальцев выдавливаются капли крови. С огромным трудом я раскрыл ладонь. Я вспомнил свое утреннее ликование, ощущение праздника и уверенность, что могу дышать свободно, и затрясся от невыносимого стыда, поняв, что отныне действительно буду принадлежать только самому себе.

Спрятав руку с орденом в карман, я повернулся и побрел обратно, а мальчик с завистью смотрел мне вслед, до этого момента еще, вероятно, надеясь, что я выброшу его находку. Теперь ему, вероятно, казалось, что я завладел настоящим сокровищем и безмерно счастлив.

А я думал: «Господи, это, оказывается, худшее из всех рабств — быть одержимым желанием принадлежать только себе! Неужели мне с этим жить? Неужели всегда верить только в то, что нет ничего ценнее моей собственной жизни? Неужели это теперь запаяно в меня так прочно, что даже для того, чтобы я понял это, Ком должен был умереть?.. И что же, неужели для того, чтобы исправить во мне это, нужно, чтобы он воскрес?!..»

Где ждать мне?.. С какого холма сойдет мой неистовый и пречистый воин?