1

Распахнутое окно выходило на деревенскую улицу, где ночь, прижавшись тёплой грудью к остывающей земле, дышит в лицо забытыми запахами детства: запахами парного молока, перемешанного с горьковатыми запахами пыли, лебеды и полыни. Из-за горизонта тяжело наползают гружёные дождями тучи. Сырая духота предвещает хороший ливень. Вот уже туда-сюда засновали молнии – огненные ящерицы неба. Пока ещё беззвучные, они, извиваясь, испуганно прячутся за нагромождениями темно-сизых облаков. Земля просит вернуть ей выпитую за день влагу. Теперь, на исходе лета, природа как бы спохватилась и снова спешит одарить распростёртое чрево животворящей грозой. Август.

Август – время отпускников, людей солидных, много повидавших на нелёгком жизненном пути. Молодёжь – она больше рвётся отдыхать в горячей спешке, едва начинает пригревать солнце. Им хочется порезвиться на молодой травке, поплескаться в не успевшей как следует прогреться воде, подставляя бока и спины обжигающему ультрафиолету. Нет, солидный человек не такой – ему подавай умеренное тепло уходящего лета, когда солнечные лучи до самого дна прогреют речную воду, играя светлыми бликами с рыбной мелочью. Солидный человек хочет, блаженно жмурясь и разминая затёкшие суставы, полежать, как на русской печке, на горячем песочке, вкусно похрумкать яблочко или, выплёвывая в кулак косточки, всасывать прохладную сиреневую мякоть слив. Время зрелости и умиротворённого отдыха – август. Время вечерних гуляний, непременно с собеседником, ну а если очень повезёт, то и с собеседницей. Сетовать на недальновидность политиков, на дороговизну жизни, или порицать молодёжь за сексуальную распущенность и половую свободу. Одним словом – брюзжать.

Это милое брюзжание повторяется веками, маскируя тайную зависть. Видно, так уж устроен человек, что с возрастом, забывая тяжкие грехи своей молодости, он укоряет юных только за то, что они молоды и желанны. «Ай-яй-яй! Вон какая бесстыжая, хотя бы, дура, бюстгальтер надела, а то сиськи, словно зайцы, того и гляди из кофточки повыпрыгивают». Или: «Куда милиция смотрит? Глядите, глядите, что они делают – целуются, ну, как в постели. До ночи ждать невтерпёж».

Видно, буйное жизнелюбие на фоне прихваченной увяданием зрелости кажется всегда непристойным. Притупленные временем чувства пресны и безвкусны. Краски будто выцвели, и все многоцветье вытесняется черно-белым цветом, переходящим в серый. Но весна жизни полна благоухающей радости и утренней свежести. И надо ли корить молодёжь за стремление самообнажиться, открывая миру прелести здорового чувственного тела и лёгкой эротики? Добрые хорошие люди! Будем же снисходительны к неумеренному жизнелюбию и беззаботности. Молодость ещё наплачется в старости, и потому ей простительно всё, даже глупость.

…Я люблю август. Люблю лёгкую горечь уходящего лета. Тихая грусть утраченного заставляет острее воспринимать настоящее и ценить его за мимолётность.

Август – пора зрелых плодов земли. Ночами по одному, по два, глухо ударяясь о землю, тяжело падают с яблонь наливные плоды. Тугие и круглые, они светятся из травы, как обнажённые женские колени, если уместно такое сравнение. По ночам дереву невмочь, и оно спешит освободиться от груза, а освободившись, с облегчением вскидывает вверх ветви. Кажется: дерево хочет улететь…

Сладостно погружать в прохладную мякоть зубы, обливаясь пенистым соком божьего дара.

Август – время моего отпуска. Уже порваны все верёвки, связывающие тебя с обрыдлой конторой. Получены отпускные. Временно погашены долги, и ещё остаётся малая толика на самоудовлетворение. Эти деньги – святые, краткосрочные билеты в рай, они должны, хотя бы на время, дать ощущение полной свободы и независимости. Каждому, наверное, необходимо иногда почувствовать себя человеком, а не загнанной лошадью.

В августе прохладны и прозрачны рассветы. Мокрая от росы трава обещает погожие дни, когда, захватив купальные принадлежности и что-нибудь поесть-выпить, можно уединиться на отшибе, на бережке затерянной среди полей речки, ещё не заплёванной и не загаженной. Хорошо бездумно перелистывать какое-нибудь чтиво, или просто так, закинув за голову руки, полежать на песочке, наблюдая причудливые очертания облаков, находя в них отдалённое сходство с обнажёнными женскими телесами и спальными интимными принадлежностями. Что может быть лучше такого одиночества?..

2

И вот я уже лежу-полёживаю на тихом бережке Ломовиса, вдалеке от всяческих забот и волнений. Одуревшая от жары муха назойливо вьётся возле моего лица, не давая сосредоточиться. Послеполуденное солнце, скатываясь с вершины дня, погружает окружающий мир в сладкую дрёму, а эта настырная зараза никак не успокоится, норовя залезть непременно или в ухо, или в ноздрю. Я уже порядком отбил ладони, пытаясь её прихлопнуть, но тщетно: она тугой занозой сидит в раскалённом воздухе, и нет никакой возможности её оттуда вытащить.

Греясь, как кот на солнышке, я не спеша перелистываю прихваченный в местном книготорге индийский трактат о любви. «Камасутра» или «Ветки персика», как его ещё называют, даёт истинное толкование великого человеческого чувства. Древние знали толк в таком деле и охотно делились опытом. Ватсаяна – автор нетленных трактатов – написал великолепный самоучитель для начинающих. Жалко, что в пору нашей юности таких рекомендаций не существовало, и мы вынуждены были до всего доходить сами, эмпирическим, так сказать, путём, путём проб и ошибок. Что поделаешь? Теперь мне приходится заново восполнять пробелы в моем сельском образовании. Для наглядности древнее пособие по сексу богато проиллюстрировано. Вместе с откровенными рисунками помещены фотографии с настенных барельефов и фресок многочисленных храмов любви. Изображения настолько живописны, что иногда приходилось откладывать эту Священную Книгу, чтобы немного прийти в себя и отдышаться.

Жизнь отпускника располагает к излишествам в еде и неумеренным возлияниям с бесчисленными родственниками и друзьями. Вынужденное безделье и холостяцкое бытие, вместе со сказанным выше, сделали меня чувствительным индикатором на всякое такого рода внешнее воздействие, обострив мои безусловные рефлексы. Стрелка компаса показывала только зенит.

Приехав в отпуск без купальных принадлежностей, я мучился комплексом неполноценности, загорая в семейный трусах, сшитых из отходов местного швейного производства. Цветастые и яркие, они явно рассчитывались на вкус аборигенов затерянной африканской сельвы. Фантастические цветы на трусах отдалённо напоминали огромные жёлтые подсолнухи на полотнах экспрессионистов и тем самым не раз привлекали насмешливые взгляда приезжих красавиц – студенток какого-то мединститута, нагрянувших для прохождения врачебной практики в местную райбольницу. Студенток, поклонниц экспрессионизма, было много, а райбольница маленькая и одна, поэтому они свободно проводили стажировку на зелёных берегах Ломовиса, рядом с тем местом, где обычно я загорал.

Девицы, как и положено молодым, были веселы и нагловаты. Я располагался поодаль от их шумного лежбища, и с лёгкой завистью поглядывал на чужое беззаботное существование, на чужой праздник. Студентки частенько приходили сюда с туго накачанным волейбольным мячом, от черно-белых шашечек которого рябило в глазах. Исподтишка я с наслаждением разглядывал упругие и ладные изгибы молодого женского тела, стремительно летящего навстречу мячу. Смотрел, как при этом вскидываются их груди с маленькими розовыми сосками, которых ещё не трогали детские губы. Вблизи соски были похожи на только что сорванные ягоды малины и сами просились в рот. Будучи медиками, студентки, забыв условности, наиболее рациональным способом поглощали солнечную энергию, используя почти всю площадь тела.

Они настолько привыкли ко мне, что иногда просили подать им мяч, если он летел в мою сторону, или принять участие в игре. Мне льстило такое внимание, но в то же время и раздражало. Я смущённо кидал им мяч и опять ложился на песок в гордом одиночестве. Чёрт бы побрал эту швейную промышленность! Негде было достать приличные плавки – толкучки в райцентре тогда не было, а в магазинах, как известно, голяк! Девочки же явно выставляли напоказ все свои прелести. Из-под ярких шнурочков, заменяющих им трусики, нет-нет да и выглянут пугливые черные мышки, выглянут и тут же быстро шмыгнут обратно.

Иногда, переодеваясь, студентки беспечно стягивали с ладных бёдер узкие трусики, весело щебеча между собой, не обращая на меня ни малейшего внимания. И… тогда во мне погибал мужчина! С опущенной головой, расстрелянный террористками, он замертво валился с ног, как сломленный красный коммунар. Ещё бы! Для этих молодых сучек я был не более чем банщик для гетер в римских термах. Ту-ту! Поезд ушёл, отстукивая на стыках время. Как говорится, не откладывай пьянку на завтра, а любовь на старость. Ожидание лёгкого и острого, как шампанское, приключения постепенно исчезало. По Сеньке и шапка, а по ябене-матери – колпак. Эти летучие создания, эти жгучие капустницы – не для меня. Можно успокоиться.

Когда сегодня утром я направлялся на речку, то, проходя мимо больницы, видел их порхающую стайку возле совхозной машины. Врачебную практику им, видимо, решили заменить полевыми занятиями. Я злорадно усмехнулся: дёргать за головки сорняки тоже надо уметь. Поэтому вдали от женского сглаза, окружённый кустами краснотала и зарослями ржавого камыша, почувствовав волю, я блаженно растянулся в чем мать родила на горячем песочке, скинув ненавистные трусы, и всасывал сладкую мякоть прихваченных с собой слив. Освобождённое от пут тело жадно впитывало солнце и речную влагу, радуясь каждому прикосновению лёгкого ветерка или былинки. Теперь мне стало понятно, почему только голый человек может быть по-настоящему свободен. Однажды в Финляндии я видел аллегорический памятник непокорённой Белой Гвардии – там, на высоком постаменте с мечом в руке стоит полностью обнажённый мужчина. Да и американское племя ирокезов вступало в бой всегда обнажёнными, доказывая тем самым своё мужество и свободу.

Раскинув ноги и подставляя солнечным ладоням начинающее покрываться жирком пузо, я блаженствовал! Наконец-то я приду домой в сухих джинсах.

Листая Священную Книгу любви и вкушая от «плодов персика», я улетел в далёкое детство. Впервые обнажённую женщину я увидел там, на пыльном чердаке старой прачечной, где мы с другом читали «Декамерона», блаженно покуривая махорку. Товарищ мой теперь заслуженный полковник, и мне не хотелось бы порочить его доброе имя на этих легкомысленных страницах.

Женщины в прачечной не только стирали белье, но по субботам устраивали там баню. Нагрев в огромном «титане» воду и накалив железную печку, они обливали её кипятком, отчего прачечная превращалась в парилку. Затем усаживались в круглые оцинкованные тазы с горячей водой или, развалясь по лавкам, с уханьем и матерком поливали свои раскалённые плечи и спины.

Раздвинув ветхие потолочины, мы, затаив дыхание, смотрели вниз. Сверху женщины казались нам огромными белыми рыбами, то ныряя, а то выныривая из стелющегося тумана. Зад голой женщины ещё не возбуждал, но уже притягивал нас, и мы каждую субботу, оставив занятия в школе, приходили сюда, цинично сплёвывали под ноги, раздвигали горбатые потолочины и, как заядлые рыбаки, затягиваясь цигарками, ждали свою поклёвку. Как раздевались женщины, мы не видели: они выплывали на середину прачечной из тумана, осторожно держа перед собой тазики с водой. Медленные белое рыбы в речной воде. Помывшись, купальщицы отдыхали, лёжа на длинных лавках для белья. В основном это были медсестры, работавшие здесь же, в нашей районной больнице. Особенно нам нравилась одна новенькая прачка. Загорелая и сдобная, она напоминала французскую булочку, которую я однажды видел на витрине, когда отец в первый раз взял меня в город. Новенькую медсестру мы звали на деревенский лад «Пампушка». Обычно, весело напевая, она окатывала себя из большой алюминиевой кружки. Вода, лаская её, стекала к ногам на тёмный цементный пол. Потом, помывшись, прямо под нами, потягиваясь, лежала на лавке. Пампушка нежно поглаживала своё тело, рассеянно массируя ладошками груди и кудрявую светлую поросль внизу живота. Её груди с острыми девичьими сосками в это время так напрягались, что казалось, эти соски, как две тяжёлые пули, вот-вот вопьются в потолок.

– Замуж тебе, девка, пора. Замуж, – назидательно говорили ей бабы. – В твоё гнездо да соловья бы…

Она только тихо посмеивалась и пошлёпывала себя ладошками. Лёжа на спине, наша красавица вскидывала вверх ноги и делала «велосипед» или «ножницы», разминая розовые бёдра и икры. Тогда нам во всей красе открывалась великая тайна природы. Открывалось невозможное, чего мы никак не могли постичь разумом.

Мы были согласны караулить свою добычу сутками, не слезая с чердака, чтобы потом припасть глазами к женскому чуду, этому неиссякаемому роднику жизни. Перехватывало дыхание и больно стучало в висках: в нас медленно просыпался и рос мужчина. Хотелось быть могучим и сильным, великодушно-добрым, чтобы защитить это нежное, неотвратимо-влекущее к ceбe и отталкивающее нечто. Я чувствовал, как тяжелели и наливались соком мои мускулы, а сердцу, этому вечному пленнику, хотелось на волю из тесной грудной клетки.

После мы глубоко затягивались цигарками и долго-долго молчали.

Однажды мы увидели здесь же самое невероятное и самое прекрасное, что даёт нам жизнь, чем мы все обязаны жизни – любовное действо. Это было потрясением, от которого мы потом никак не могли освободиться. Было стыдно и сладко одновременно. Хотелось зажмуриться и отвернуться, но это было не под силу. Глаза смотрели, и жадно, сквозь потолочную расселину, наслаждались неведомым.

В один из субботних дней наша Пампушка пришла купаться гораздо позже других. Она, осторожно переступая босыми ногами по цементному полу, ещё не привыкнув к теплу и сырости, зябко ёжась, поставила свой таз на лавку. Бабы, беззлобно переругиваясь между собой, отдыхали в предбаннике. Прачечная была пуста и жарко парила. Пампушка принесла ещё один таз с водой и, усевшись прямо в него, болтала свесившимися ногами, сладко охая.

Но здесь надо остановиться и рассказать вот о чём: у старого культяпого Шибряя был сын, Мишка Глот, прозванный так с детства за зычный голос. Мишка только что вернулся из армии. Красивый и статный, совсем не похожий на Шибряя, он был завидным женихом для местных невест. Пользовался молодой Шибряй успехом не только у вчерашних выпускниц, но и у дам понадёжнее – у выручалок, которыми наше село в ту пору не бедствовало. То ли наши бабы были до этих дел жадные, то ли мужикам была водка больше по вкусу, но желающих порезвиться на стороне, особенно с молоденькими, всегда хватало. И они, самые охочие, вроде невзначай, жужжа, как мухи, кружили возле парня, обучая его самому древнему искусству, искусству любви и обольщения. Прилежный ученик схватывал столь высокие и необходимые науки, как говорится, с ходу.

Вот он-то, этот Мишка Глот, как раз и работал шофёром в нашей районной больнице, одновременно выполняя ещё и всякую хозяйственную работу. Что починить-подремонтировать – за Мишкой дело не станет, Мишка всегда готов. Канализация забьётся или водопровод прохудится – без молодого Шибряя никуда. Главврач с ним за эту грязную работу расплачивался, к взаимному удовлетворению, обычно спиртом.

На этот раз, используя безотказность парня, бабы, выходя из предбанника, решили подшутить, и сказали Мишке, чтобы он починил в прачечной кран. Об чём разговор! Быстро сбегав в мастерскую за ключами, Мишка Глот, ничего не подозревая, шагнул в парилку, где наша Пампушка стояла спиной к двери и, широко расставив ноги, беспечно намыливала голову, низко нагнувшись над тазом. Имея в таких делах опыт и сноровку, Мишка не шарахнулся обратно на улицу, а, положив инструмент, медленно, крадучись, подошёл к купальщице. Мы видели, как он, улыбаясь от восхищения, медленно одной рукой взял девушку за талию снизу, а другую руку положил на крепкие розовые ягодицы. Ещё не понимая, что с ней, наша пассия, резко вздрогнув, быстро обернулась. Мыльная пена, попавшая в глаза, мешала ей, и она стала руками протирать их. В это время Мишка крепко прижал к себе охнувшую девушку, не давая ей шевельнуться. Пампушка, узнав Мишку, упёрлась руками ему в грудь, тяжело дыша и медленно откидываясь назад. Жадно поймав губами ягоду соска, Мишка одной рукой придерживал девушку, а другая его рука скользнула под низ живота, отчего мокрое тело вдруг сразу обвисло и стало податливым, как после ножевого удара. Прерывистое дыхание стало глубоким и всхлипывающим. Мишка осторожно опустил девушку на лавку, опрокинув на пол таз с водой. Пампушка тут же очнулась, как от глубокого обморока, и что-то невнятно забормотала. Её матово-белые ноги были безвольно раскинуты, приоткрывая узкие тёмные губки с маленьким, чуть прикушенным розовым язычком посередине. Мишка, быстро прикрыл ладонью это сладостное видение, эту тесную щель, через которую протискиваются неисчислимые легионы, заселяя нашу планету. Теперь крепкие мужские пальцы хозяйничали у самого её устья.

От лица и шеи девушки, от тугих налитых сосков Мишкина голова стала медленно опускаться всё ниже и ниже. Сквозь томные всхлипы до нас доносилось быстрое: «Не надо, не надо!» Мы с другом уже было хотели прийти девушке на помощь, рискуя быть поколоченными, но в словах сквозило что-то такое, отчего нам вдруг расхотелось покидать столь грандиозное зрелище.

Рука Пампушки запуталась в густой лохматой Мишкиной шевелюре, как будто поощряя и подталкивая туда, к магическому треугольнику, под самый низ живота. Пампушка повторяла, но уже медленнее, своё сладостное: «не надо, не надо…». Мишка совсем сполз в то место, где, по нашему разумению, он никак не должен быть. Тело девушки вдруг напряглось и затрепетало так, что Мишину голову стало швырять, как на ухабах, и вместо хриплого «не надо» нам послышалось тягучее «ещё, ещё…», произнесено это было с такой сладостью и страданием, которые нам никогда не приходилось слышать. Сразу стало как-то неловко и стыдно, и мы, не сговариваясь, отпрянули от расселины, прикрыв её куском рубероида, лежащего тут же на этот случай под руками. Потом, оглушительно гремя железной лестницей, мы быстро скатились с чердака, нечаянно спугнув ласкающуюся парочку. Мишкина взлохмаченная голова быстро показалась в окне, и вот уже он сам, в рубашке и брюках с мокрыми пятнами, догнал нас и, как ни в чём не бывало, предложил по сигаретке – пальцы у него при этом немного дрожали…

Женился на Пампушке Мишка Глот или нет – не помню, но с той поры почему-то нам совсем расхотелось подсматривать чужие тайны. Видимо, так должно и быть: вместе с возрастом взрослели и наши чувства, и мы с другом редко вспоминали наши мальчишеские, не совсем безобидные проделки, хотя знание того, что мы видели, лично мне не раз помогало в разнообразных любовных ситуациях.

Теперь, листая «Кама-сутру» и блуждая в сладостных эмпиреях, я чутко улавливал космическую энергию, потому что все антенны моих чувств были направлены в небо, и меня распирало от этой могучей энергии, отчего приходилось периодически лезть в холодную воду, чтобы часть неведомых сил ушла в речку, ведь, как известно, вода является неплохим проводником. Стрелка компаса снова опускалась, и я успокаивался.

Пока я читал и предавался легкомысленным воспоминаниям, мне всё время почему-то казалось, что за мной подглядывают. Хотя место было пустынным, располагалось в стороне от жилья, и вряд ли кто-нибудь мог сюда забрести. Студентки были на полевых работах, а местным жителям здесь и вовсе делать нечего, тем более что олень уже давно помочился в воду, и купальный сезон кончился.

Как бы там ни было, но ощущение чьих-то посторонних глаз не проходило. Однажды мне даже послышалось, как рядом обломилась ветка, и кто-то за спиной тихонько хихикнул. В этих местах, ещё не до конца истреблённая охотниками за шапками, водилась ондатра, поэтому я перестал прислушиваться и продолжал загорать в голом виде, держа перед глазами столь занимательную книгу.

Между чтением и купанием я дремал, или предавался размышлениям вольным и игривым. Тёплый ветерок, изредка пробегая по верхушкам кустарника, бегло пересчитывал узкие загрубевшие листья, и, убедившись, что все на месте, успокаивался. Жapa спадала, кузнечики, так оглушительно цвиркавшие в низкой пожухлой траве, смолкли, но тут резче стали вскрякивать белёсые узкогрудые речные чайки. Время от времени они, сложив дугообразные крылья, проваливались вниз, что-то цепляя длинными клювами в воде. Но то ли промахивались, то ли были настолько прожорливы, что сразу заглатывали добычу, потому что, сколько бы я ни вглядывался, у них в клювах ничего не видел. Они просто касались воды и тут же с резким и злым кряком взмывали вверх, как бы ругаясь за очередную промашку.

Надо было собираться домой, погода клонила к дождю, да и солнце почти не грело, хотя в воздухе ещё стояла влажная духота. С юго-запада, крадучись, подползали тучи, предвещая вечернюю грозу. Я напоследок зашёл в воду, разогнав брызнувших в разные стороны серебристых мальков. В начинающей темнеть воде они хорошо просматривались. Несколько раз окунувшись с головой, я, отфыркиваясь, вышел на берег и стал одеваться у самой кромки воды. В то время, когда я прыгал на одной ноге, пытаясь надеть трусы, у меня за плечом отчётливо послышались чьё-то дыхание и короткий тихий смешок. От неожиданности я, вздрогнув, резко оглянулся и, потеряв равновесие, вместе с трусами опрокинулся в воду. Матерясь, я прополоскал мои семейные в подсолнухах, крепко выжал и растянул сушиться на тонких ветках кустарника.

Заинтересованный присутствием постороннего человека, я поднялся выше по берегу и стал всматриваться в густые заросли. Нет, рядом никого не было. Было тихо-тихо. Даже слабый ветерок – и тот не шуршал в камышах, копя силу для предстоящей грозы. Только падали и взлетали, падали и взлетали неугомонные серпокрылые чайки, вспахивая вечернюю воду. Вдалеке паслось совхозное стадо, и оттуда раздавались сухое щёлканье кнута и неразборчивые крики верховых пастухов, сгонявших стадо на вечернюю дойку.

Не хотелось возвращаться в село в тесных и мокрых джинсах, и мне ничего не оставалось, как ждать, пока мои семейные хотя бы немного провянут. Я снова спустился к воде и пошёл вдоль берега, пытаясь найти гнездо ондатры: я знал, что поблизости находится её выводок, но следов зверька не обнаружил, а только спугнул какую-то большую белую птицу, которая, резко захохотав, низом, почти задевая воду, мигнула на прощание широким крылом и скрылась за поворотом. Я остался один.

Вот уже и речка стала покрываться мелкой рябью, как голое зябкое тело мурашками. Пора собираться домой. Пора.

Стряхнув мелких, как пыль, налипших мошек, я надел ещё сырые трусы, натянул джинсы, белую майку и стал подниматься наверх, упираясь в кручу босыми ногами. Говорят, что через босые ноги стекает в землю статическое электричество, которое, накапливаясь в человеке, пожирает его жизненную энергию. Потому, находясь на природе, я всегда стараюсь обходиться без обуви. Вот и теперь, за две недели, пока живу в Бондарях, подошвы моих ног задубели и стали жёсткими. Ходить босиком – стоит попробовать.

Облака, всё более и более сгущаясь, клубились, как дерущиеся псы. Кроме Господа Бога разнять их некому, и я прибавил шагу, чтобы не угодить под ливень, который обещал вот-вот быть.

Возле брошенного деревянного сарая мне в ступню попала какая-то колючка, и я уселся прямо на землю, чтобы вытянуть занозу. Пока я с ней возился, тёмные лохматые тучи обложили меня со всех сторон, облизываясь быстрыми красными языками и глухо урча. Пастухов и стада уже не было видно, и я остался один на один перед грозной ломовой силой природы. Потянуло близкой водой. По дороге запрыгали, гоняясь друг за другом, первые весёлые каппа. Бежать я не мог, и мне пришлось шмыгнуть в тёмный проем сарая, под двускатную тесовую крышу. Как только я нырнул в пахучий, не успевший остыть сумрак, тут же зацокали серебряные копытца – быстрее, быстрее, гуще-гуще, пока всё не слилось в единый сплошной гул. В сарае стало совсем темно, только в проёме колыхалась белёсая штора дождя.

Неожиданно, пританцовывая и ёжась, вобрав голову в плечи, в проёме показалась гибкая девичья фигурка в прилипшей к телу светлой трикотажной кофточке с широкой открытой горловиной, отчего тонкий и мокрый трикотаж почти сполз с плеча. При ближайшем рассмотрении кофточка оказалась вовсе не кофточка, а что-то похожее на гибрид джемпера с мини-юбкой. Мини-юбку заменяла широкая – в ладонь – манжета, которая довольно плотно облегала ладные тугие бёдра чуть ниже плотных небольших ягодиц. Такую одежду молодёжь почему-то называла «скифой». Узкие длинные икры были немного забрызганы грязью. Видно, она бежала уже по мокрой дороге, спасаясь от дождя.

Переступая с ноги на ногу и мотая головой в короткой стрижке, она пыталась ладонями согнать с себя воду. В светлом проёме окна, гибкая и ладная, девушка казалась серебристой лаской. Так же изящно и грациозно выгнув спину, она потянулась, приглаживая руками волосы. Её гибкие движения так напоминали движения этого маленького стремительного хищного зверька, что мне почудилось: её лицо медленно превращается в симпатичную хитрую мордочку с быстрыми бусинками глаз и шелковистой шёрсткой. Сходство было настолько разительным, что я вздрогнул. Откуда она и зачем здесь? Ведь когда я, сидя на дороге, вынимал из ноги занозу, рядом никого не было, я был один в поле. Не могла же она материализоваться из воздуха и грозы?

Я слышал прелестные деревенские рассказы о том, как ласки стерегут хозяйское добро, ухаживая за скотиной, и даже заплетают косы в гривах полюбившихся им лошадей. Человек, хозяин дома, никогда не убивал этого красивого зверька, и радовался, если видел его у себя во дворе. По словам стариков, убийство зверька всегда приносило несчастье. Я помню, как в детстве один мой ровесник на глазах у меня рассёк лопатой ласку пополам. Мне было так жалко беззащитную зверюшку, что я ночью плакал об этом. Потом я несколько раз видел её во сне – быструю и живую, брал её на руки, и она ласково тёрлась о мою щеку шелковистым мехом. Тот мой ровесник впоследствии спился, и был зарублен той же лопатой. Совпадение это, или как знать?..

Девушка, увидев меня, ничуть не удивилась, а только тихо хихикнула, обнажив белые сияющие зубки. Боже мой! Да это тот же зверёк, которого я так часто видел в своих детских снах! Мне неудержимо захотелось взять это существо на руки, потереться щекой о его прохладное тельце, нежно провести ладонью по гибкой восхитительной спинке…

Закрыв глаза, я мотнул головой, пытаясь отогнать наваждение. Не может того быть, чего быть не может! Всё это результат моего больного воображения. Отсутствие женщины и многодневные обильные застолья с добротным дымным самогоном, настоянным на разных пряностях, обострили мою причудливую фантазию. Что за бред? Какие зверьки! Какие ласки! Этот сарай уже сто лет, как пуст, и в нём давно выветрился всякий дух живности. Откуда здесь взяться девушке, да ещё такой хорошей? Есть только вечер, гроза и ливень. Ливень и ничего больше. Вот я сейчас открою глаза и никого не увижу. Я быстро посмотрел перед собой. Я так я знал! Проем двери был пуст. Действительно – никого! Но тут я усушал лёгкое дыхание и перевёл взгляд в ту сторону. Так и есть! Вот она передо мной во всем своём женском обаянии. Изящная и ладная, заложив руки за спину, она прижалась к стене и, хитро посмеиваясь, смотрела на маня. Что за чёрт! Я застенчиво шмыгнул носом. Не она ли весь нынешний день, купаясь рядом, подглядывала за мной? Но я ведь обыскал весь берег, и вокруг никого не было, даже всякие следы отсутствовали, я был один, нe могла же она, как русалка, всё это время сидеть под водой? Я вспомнил о своём возбуждении, о компасной стрелке, о непристойном виде, в котором находился целый день, и мне стало неловко.

Я молчал, неуклюже переминаясь с ноги на ногу. Заговорить с незнакомым человеком для меня никогда не составляло особого труда. Моя коммуникабельность выручала меня в любых условиях, а здесь, в сарае, я совсем утратил дар речи. Предложить ей свою сухую майку? – бестактно. Заговорить о погоде? – пошло. Молчание становилось критическим, и надо было что-то делать. Шум дождя временно оборвался, и стало тихо-тихо, Я слышал только своё учащённое дыхание, и ничего больше. Сердце колотилось, как перед прыжком через пропасть. В углу, в старой истлевшей соломе, что-то зашуршало. Моя ласка, выдернув руки из-за спины, быстро повернула голову, насторожившись как для прыжка. Мне даже показалось, что у неё зашевелились ушки, улавливая направление звука, и стали обнажаться острые коготки на пальцах. Теперь прошуршало совсем рядом. «Мыши!» – подумалось мне. Почуяли хищницу и убираются из сарая. Девушка вдруг, испуганно взвизгнув, стремительно, в один прыжок, бросилась мне на шею, поджав под себя ноги. От неожиданности я чуть не опрокинулся навзничь. Хорошо ещё, что за моей спиной стоял толстый деревянный столб, поддерживающий стропила, и я прижался к нему.

– Мыши! Я боюсь мышей! – щекоча ресницами мою ушную раковину, затараторила она.

Ничего себе – ласка! Я непроизвольно потёрся щекой о её волосы, они были влажные, и от них горько пахло полынью. Мне стало душно и жарко так, что я почувствовал, как разрывается моя грудная клетка. Перед глазами медленно поплыли какие-то фиолетовые круги. Я окунулся губами в ямочку на плече возле шеи и услышал, как по артерии упругой струёй пульсирует кровь в такт ударам молодого здорового женского сердца. Мне неудержимо захотелось выпить этот пульсирующий родник, высосать до дна и, обессилив, упасть возле него или утонуть в нём. Что я делаю?! Губы, не подчиняясь мне, впитывали в себя прохладу её кожи. Кожа пахла дождём, грозою, и была бархатиста, как лист мать-и-мачехи на исподе. Теребя губами мочку моего уха, она что-то торопливо говорила, но я не прислушивался, осыпая короткими поцелуями её лицо, шею, плечи и руки. Мокрый трикотаж, сползая с неё, освободил сочную грудь с тугими напряжёнными сосками. Не чувствуя стягивающей узды бюстгальтера, грудь встала на дыбы, как жеребёнок, радуясь свободе и молодости.

Рука моя, забыв все приличия, начала блудливо шарить у неё по бёдрам. Под обвисшим платьем ничего не было. Нежные влажные складки – и всё. Пальцы, руководствуясь инстинктом, и ничем больше, сладостно погружались в пленительную горячую зыбкость её тела. Медленно входя и снова выходя, они жили отдельно от меня, подчиняясь древнему первобытному ритму. Девушка в темноте нашла мои губы, разомкнув их быстрым лезвием языка. Во рту у меня оказался маленький, размером с бусинку, немного сладковатый шарик, который, медленно тая, заполнил всю полость рта. Маслянистый, сытый и одурманивающий запах забил мои поры.

Тихо оторвавшись от земли, я беззвучно поплыл в бесконечность чёрного космоса. Короткие вспышки солнц проносились мимо. Сердце остро замирало и щемило, как в самолёте перед посадкой. Совсем потерялось ощущение времени и пространства. Крыша сарая раздвинулась до самого зияющего небосвода.

Мой пушистый зверёк змейкой обвился вокруг моего тела, колеблясь, как пламя. Распалённое дыхание толчками вырывалось из темных глубин её существа. Медленно, как по дереву, сползая к моим ногам, девушка засасывала меня в гибельную головокружительную воронку. Вот она уже встала передо мной на колени, прижавшись щекой к холодной пряжке ремня. Торопливо прошуршала застёжка-молния на брюках, и я оказался в невыносимо-сладостном капкане её губ. Подчиняясь тому же первобытному ритму, я нырял и выныривал, и снова нырял…

Затопив чёрный космос светом, большое ослепительное солнце взорвалось в моём мозгу, освободив от пут мою телесную оболочку. Стало легко и просторно. Я никогда, наверное, до сих пор не ощущал так остро всю радость земного бытия. Почему-то невыносимо хотелось есть, дурашливое счастье переполнило меня, выплёскиваясь наружу. Я ошалело осмотрелся кругом. Проём окна потемнел. Было тихо, и я слышал, как с проводов, срываясь, падали тяжёлые капли. Ливень давно ушёл дальше, вылив на грешную землю небесную влагу. Никого вокруг. Ласка, отпрянув от меня, бесшумно растворилась в тёплых испарениях ночи. Покачиваясь и скользя босыми ногами в жидком чернозёме, я напрямик, через пахоту, опустив голову и бессмысленно ухмыляясь, побрёл к жилью. А вдали, за горизонтом, беззвучно вспыхивали и тухли зарницы. Вспыхивали и тухли. Там кто-то невидимый и огромный пытался прикурить, зажигая отсыревшие спички.