ПРЕДСТАВЬТЕ МЕНЯ по колено в грязи на берегу мелкой речки, пытающегося сфотографировать Хоплайта и экс-Деб. на выброшенной на берег барже. «Не нервируй нас», говорил Хоплайт, и экс-Деб-Прошлого-Года повторяла «Давай живее».

Именно так все и было. События прошлого месяца убедили меня в том, что единственный путь, дававший мне надежду быстро сколотить капиталец, был фото-рэкет крупного масштаба, — т. е. сделать несколько снимков, оказавшихся бы настолько сенсационными, что я прославился бы в газетах и журналах, и даже (это было моей тайной мечтой) умудрился бы устроить где-нибудь фешенебельную выставку, куда все мои разнообразные знакомые привели бы своих богатых друзей. Если все хорошенько обдумать, чем я занимаюсь дни напролет, то, в конце концов, становится ясно, что это вовсе не столь дикая идея, как кажется. Ведь детки в наше время делают огромные деньги, как я уже объяснял, а что касается фотографии — сейчас стало очень модным относиться к фотографам как к кинозвездам. Причина этому, я подозреваю, в том, что стервятники культуры получают от фотографий весь этот эстетский кайф, хотя понять эти снимки чертовски легко, — а также, добавлю, и произвести на свет.

Но, как и во всем остальном, мне нужно было найти свой подход, свою точку зрения, свой ракурс. И после долгих раздумий я выработал план, и, насколько я видел, он не мог потерпеть крах. Все очень просто — развернуть историю вокруг двух современных персонажей, интересных всем, — т. е. тинэйджера и дебютантки. Врубаетесь? Тинэйджер из бедной семьи — Прекрасный Принц наоборот — неожиданно сталкивается с Бедной Маленькой Богатой Девочкой. Папаша и Папка не одобряют (как и Мамаша и Мамка), поэтому Тинэйджер Том и Диана Дебютантка встречаются тайно в различных местах столицы (подобранные мной самим, руководствуясь критерием безумной красочности), и вся коллекция, будучи законченной, отобразит застывшую современную жизнь.

Главной сложностью был подбор моделей на две главные роли, ибо хоть я и знаком с кучей тинэйджеров и одной-двумя дебютантками, мне были нужны те, кому я мог бы доверить секрет, и кто мог бы уделить мне много времени, и не требовал бы при этом моментальной оплаты, и, что самое главное, выглядел бы сенсационно, запечатленный для потомков моим Роллейфлексом. Экс-Деб я взял на главную женскую роль по вполне очевидным причинам, так как ее внешность, на мой взгляд, правда, ничего не стоящая, просто великолепна, — то есть она настолько чудесна, что совершенно нереальна, — но главное в том, примет ли она мое предложение? Ну что ж, благодаря Дину Свифту, она приняла. Потому что экс-Деб, хоть ее и нельзя назвать наркоманкой, залезает на иглу, когда ей надоедает быть красивой, а Дин, когда я свел их, мог помочь ей в смысле доставки товара. Если вы собираетесь сказать мне, что неэтично приглашать ее таким путем, я с удовольствием соглашусь с вами, но пожалуйста, поймите, что вся эта ситуация с Сюз требовала безотлагательного решения.

Что касается парня, очевидным выбором был Уиз — или кто угодно в рамках этого возраста, но не Великолепный Хоплайт. Но Уиз, к сожалению, в этот момент был не самым моим лучшим другом, поэтому я выбрал Хопа. Причиной послужило то, что, хоть Хоплайт вовсе и не считает себя настоящим тинэйджером, и к тому же Прекрасным Принцем, он экстремально красив, сладок и фотогеничен, и у него всегда куча свободного времени, лежащая тяжкой ношей на его плечах. Эта сделка была довольно паршивенькой, потому что я отклонил с его стороны то, что в судах называют определенного рода предложением, и уладил с ним, пообещав взамен шикарный альбом с фотографиями Хопа в классических позах, который он сможет предложить своему Американо в качестве подарка на день рождения.

Если вы когда-нибудь попробуете собрать в одном месте таких колоритных персонажей, как Хоплайт и экс-Деб, несколько раз и на продолжительное время, вы поймете, с чем мне пришлось столкнуться за последние две недели. В частности, чтобы передать настоящую атмосферу Лондона, мне пришлось залезть вместе с ними на танкер в доках Сюррея, в террариум в зоопарке, потом в карету скорой помощи и на катафалк (это было не так сложно, как кажется), а также внутрь конюшен, где игрушечные солдатики нашей нации ухаживают за своими зверьми — этот день я не забуду никогда.

— Нет, нет, нет, нет, — проорал я с берега, потому что экс-Деб и Хоплайт просто повернулись ко мне спинами.

— Что значит «нет»? — прокричала моя героиня, теребя свои кудри и принимая отработанную позу, в которой она предстает на всех своих выдающихся фотографиях.

— Ты и впрямь так суетишься, — опять сказал Хоплайт, вставая, чтобы привести в порядок свои брюки, будто из рекламы "Вы заросли сорняками? Делайте, как я! "

Я подошел поближе и воззвал к их высоким натурам.

— Послушайте, любители! — прокричал я. — Я вам плачу за ваши анфасы — те части тела, где у вас есть хоть какое-то выражение.

— Он нам платит, этот ребенок, — сказала главная женская роль.

— Если тебе нужно выражение…, — добавил Хоплайт. — К тому же, ты прервал милую беседу.

Я знал, о чем она была. Хоп всегда готов слушать о сделках на рынке дебютанток, и без конца болтал об этом с главной актрисой, особенно когда я просил его сделать героическое или изъеденное горем выражение лица.

— Еще один раз, — умолял я, — и, пожалуйста, вспомните сценарий. Ситуация такая — Лорд Майр собирается выпороть поедателя сердца своей дочки, и она сообщает ему вести о том, что папочка со своей командой уже в пути.

— Как мило, — сказал Хоплайт.

— В наше время выпоротыми оказываются папочки, — сказала экс-Деб.

В довершение представьте себе всю сцену. Там, на причале, стояла пузатая машина экс-Деб и Веспа М. Пондорозо (да, Микки П. доставил обещанный товар), и кучка наблюдателей с пригласительными билетами, а на мосту, над нами, суетились граждане Сити. Мужчины были похожи на деловых школьников со своими портфелями и зонтиками, женщины бежали на работу так быстро, будто как только они доберутся до нее, их отпустят домой, а по течению плыли какие-то хитрецы, как водный цирк с Пикадилли, а в болоте стоял я и этот темпераментный дуэт. На самом деле было очень сложно сконцентрироваться, потому что вся эта панорама была такой классной, а солнце отражалось от воды стеклянными треугольниками, лето было в самом разгаре, превращая мысль о тех далеких, коротких, темных холодных днях просто в кошмар.

Так что мы решили сделать паузу для dejeuner.

И мы отправились в кафе на набережной Темзы по никогда раньше не виданной мной улице, хотя прибережные запутанные переулки я выучил наизусть, как вены на своих руках, но в конце концов, а кто знает Лондон? Мы нашли кафе, следуя за какими-то речными тружениками, и, когда мы вошли туда, это вызвало небольшую сенсацию (присвистывания, взгляды, грязные комментарии), потому что, конечно же, Хоп и Деб в любом окружении выглядят как экзотический спектакль, тем более здесь. Но они оба отнеслись к этой ситуации спокойно, их не раздражали неморгающие взоры, и они, несмотря на всю свою изысканность, ни капельки не были снобами — я имею в виду социально — это одна из причин, почему они мне нравятся.

Так что Деб, в перерыве между своей соленой говядиной, брюквой и клецками болтала со всеми, кто заговаривал с ней, и даже станцевала танго с одним опоясанным здоровяком, когда кто-то бросил монету в джук-бокс. А Великолепный, окруженный гигантскими потными работягами, мастерски заимствовал соль, перец и многочисленные соусы со всех столов с присущим ему остроумием, покуда один исключительно кислый постоялец не поинтересовался у него, как идет торговля.

Все немного притихли, и Великолепный спросил у постояльца, почему он спрашивает?

— Я подумал, что понравился тебе, — сказал баламут, оглядываясь в ожидании аплодисментов, так им и не полученных.

— Ты? — сказал Хоплайт, уставившись на монстра.

— Именно это я и имел в виду, — ответил кот.

— Ну, хорошо, — сказал Хоплайт настолько громко, чтобы было слышно всем. — Я на самом деле так не думаю, нет, я не думаю, что ты бы мне подошел. Но если ты бы привел сюда свою жену, или бабушку, или сестру, я осмелюсь сказать, что ты увидишь — они предпочтут даже меня чему-либо, что они получили от тебя.

— Предпочтут пидора? — спросил чувак.

Хоплайт улыбнулся всем в помещении в поисках поддержки.

— Неужели я первый, кого ты видишь? — спросил он у типа. — Тогда тебе нужно быстро пойти домой и рассказать матери, что ты видел одного, пока она поменяет тебе штаны.

Это вызвало смех, кот ничего не смог ответить, и все сменили тему, ибо говорите что хотите, но, хоть я и знаю, что английские рабочие грубы до предела, они могут быть очень воспитанными, когда чувствуют нужду в этом, в смысле поведения.

Морской волк в бейсболке и с татуировкой на голой груди, гласившей «Молись за Меня, Мать», сказал экс-Деб., что его судно еженедельно ходит в Скандинавию, и почему бы ей не прокатиться с ним — все на судне были бы польщены, он заверил ее. Экс-Деб. сказала, что обязательно подумает над этим предложением (и я уверен, что сказала она это серьезно), а Хоп спросил, может ли он записаться в матросы для такой поездки, и все морские чуваки сказали, что ему больше пойдет кочегаром. И вся эта болтовня о море и мореходстве, и о кораблях, уходящих из Лондона, навела меня на мысли о том, что, черт, это просто смешно — я, почти девятнадцатилетний, никогда не покидал город, где я родился, и я принял прямо там решение, что первым делом достану себе новый паспорт.

Когда помещение немного опустело, мы решили перебраться в другое место, и я предложил чайную террасу открытого бассейна, и чтобы Хоп объяснил дебютантам метод искусственного дыхания. Я видел, что Хоплайт, несмотря на свою маленькую победу, был немного расстроен происшедшим ранее, поэтому я сказал:

— Это пустяки, Хоп, маленькие люди живут в маленьких мирах.

— Правда? — сказал Хоплайт.

— Честно говоря, — откликнулась экс-Деб., — и я могу ошибаться, потому что у меня нет никаких моральных качеств — или, по крайней мере, так мне говорят все брошенные мной мужики, — я думаю, что эта игра в разделение всех, кого ты видишь, на определенные сексуальные категории — просто полный абсурд.

— Обуза, что ни говори, — предложил я.

— Нет, просто абсурд. Я хочу сказать, — продолжила экс-Деб., вороша грациозными пальцами свои роскошные кудри, — если целая жизнь каждого, двадцать четыре часа в сутки, снималась бы на пленку, остался ли бы хоть один нормальный человек?

— Я бы им не был, это точно, — подчеркнул Хоплайт.

— Ни ты, дорогуша, ни кто-либо другой, — сказала экс-Деб. — То есть, где начинается нормальность и где она кончается? Я бы рассказала тебе про одного-двух нормальных мужчин, если бы была склонна к этому, — добавила она.

Хоплайт учтиво принял сигарету с близлежащего столика.

— Мир, где создаются заповеди и законы, — сказал он всем нам, — находится слишком высоко над моей бедной детской головой. Но все, что я хочу знать, это вот что: есть ли другой закон в Англии, который нарушают еженощно тысячи счастливых индивидуумов, и никто ничего не делает с этим? То есть, если бы закон знал бы, что тысячи преступлений другого рода совершаются лицами, чьи адреса, имена и др. им известны, неужели они не приступили бы к жестким мерам? Но в нашем случае они отлично знают, что происходит — кто, в конце концов, не знает? Об этом известно все, и это такая скука — за исключением убогих скоплений в парках и классических маневров с мальчиками из хора, против которых искренне выступит любая уважающая себя сука. Игнорируется закон, а чтобы придать ему силу, было затрачено немало денег.

— Иногда, — напомнил я Хопу, — выбираются несколько важных жертв…

— О, да… одно или два дела вынимают из кучи, случайно, повторяю, но почему-то кажется, что выбирают тех, чья карьера дальше стремительно взлетает вверх, вместо того, чтобы окончательно рухнуть, и даже этот вид наказания встречается с каждым днем все реже и реже…

Мы проглотили это.

— Скажу тебе, Хоп, — проговорил я, если когда-нибудь закон и изменят, то 9/10 вашего голубого братства моментально завяжут с этим.

Он посмотрел на меня своими хорошенькими томными глазами.

— О, конечно, дитя, — сказал он. — С таким законом, как сейчас, быть педиком — постоянное занятие для стольких милых старых королев. Они полностью захвачены этим. Они чувствуют себя такими плохими мальчиками, сидя в своих тоскливых маленьких клубах и в гостиничных номерах. О, небеса, я знаком с этим!

Несмотря на летнюю жару, Хоплайт содрогнулся. Экс-Деб. вытянула свои восемь извивающихся рук и поцеловала Хоплайта, что он перенес достойно.

— Не сдавайся, красавец, — сказала она.

— Не сдамся! — ответил Хоплайт, вставая.

Я подвез его на своей Веспе, но высадил его там, откуда он не смог бы увидеть, куда я направляюсь, потому что это был глубоко личный и, в принципе, довольно странный случай, а именно — моя ежегодная прогулка с Папашей посмотреть дневной спектакль Передник На Службе Его Величества.

В далекие, далекие времена, задолго до стереосистем «хай-фай» и долгоиграющих пластинок, Папаша держал в нашем кислом доме на Хэрроу роуд приспособление, сделанное им самим из старых велосипедных частей, будильников и жестянок из-под крема. На нем он проигрывал всем желающим, а таковыми являлись мы, дети, коллекцию пластинок, которые он умудрялся откуда-то доставать, на большинстве из них не было ни одной дорожки, и невозможно было различить, какой инструмент играет, не говоря уже о мелодии, если у вас не было чутких ушей и большого количества опыта. И среди этой коллекции, хранившейся в запертом железном сундуке под столом в подвале, была пачка пластинок Г. и С., мы все ее обожали и могли спеть все слова, те, что удавалось разобрать. Итак, до того, как Верн и я выросли и стали ненавидеть друг друга, и до того, как я узнал от парней, что весь этот Г. и С. слащав и старомоден, мы пели дуэтом с моим полубратом, а иногда даже старый Папаша присоединялся к нам, и получалось трио, или он пел части припева, казавшиеся нам скучными или слишком сложными для понимания. Все это происходило, надо сказать, в то время, когда Ма не было дома, или когда она была слишком занята.

Этот Передник всегда был самой любимой вещью у меня и у Папаши, я думаю, в основном из-за удивительного начала — дружелюбного, милого, веселого и полностью сумасшедшего — и множество раз мы пели вместе партию Капитана и его команды, даже когда я вырос и стал мужчиной, и даже когда мы с ним идем в какие-нибудь публичные места. Так что каждый год, когда наступает день рождения Папаши, мы идем на дневной концерт, конечно, Папаша держит это в тайне, и сидим, поглощая в восторге шоколад и мороженое, окруженные другими любителями Г. и С.

Даже если вы уже видели этих котов, вы ни за что не поверите, что они на самом деле существуют. Самое главное в них — это, несмотря на то, что живут они где-то в столице, вы ни разу не видели кого-нибудь, похожего на них, пока этот праздник Г. и С. не собирает их всех вместе, заставляя их выбираться из своих лежбищ. Штука в том, что хоть никого из них нельзя назвать отжитком прошлого, среди них нет ни одного, кто бы выглядел принадлежащим сегодняшнему дню. Их одежда, если быть точным, не старомодная, а домашнего производства. И хотя они ведут себя, судя по их аплодисментам, очень оживленно, выглядят они полностью нейтральными, я могу назвать это только так. Они, конечно, выглядят, хорошо, но только потому, что никто никогда не говорил им, что есть такая вещь, как «плохо».

В принципе, если подумать, они почти, как мой Папаша: он отлично вписывается в эту компанию. Когда я посмотрел вокруг, то увидел, что его лицо светится и улыбается, и его губы составляют никому не слышные слова — иногда и слышные, особенно когда дело доходит до вызова на «бис» или воодушевляющих припевов. И когда Капитан пел эту великолепную мелодию со своей командой, я знал, что самая великая мечта моего старого Папаши — быть рядом с ним на этих шканцах; да, именно здесь и прямо сейчас мой бедный старик потрясающе веселился.

Во время антракта я спросил у Папаши, есть ли какие-нибудь новости о Маме и Верне.

— Твоя мать, — сказал он, — продолжает говорить, что хочет с тобой встретиться.

— Она знает мой адрес, — сказал я.

— Я думаю, что она хочет, чтобы ты пришел к ней.

— Ясное дело. Ну, что ж, скажи Ма, что Главное Почтовое Управление предоставляет отличные услуги, и открытка будет стоить ей 3 пенни.

— Не будь так жесток со своей Мамой, сынок.

— И это говоришь ты?

— Да, сынок, я. Мне не нравится, когда ты много себе позволяешь по отношению к своей матери.

— Позволяю! Она дьявольски много позволяла себе по отношению к нам все эти годы!

Этот небольшой спор с Папашей вспыхнул довольно неожиданно, как всегда и случается, особенно между родственниками, и я понимал, конечно, что старый бедный Папаша никогда не мог бы согласиться со мной в том, что Мама была стервой, ибо он и сам наделал множество ошибок, так что при этом он пожертвовал бы своим достоинством. Также Папаша очень любит традиции и иногда ведет себя, как отец, или очень сильно старается, и его трудно переубедить.

Так что возникла пауза, и мы наблюдали за любителями Г. и С., восхищенно болтавшими вокруг нас.

— А Верн? — спросил я довольно скоро.

— Он нашел себе работу.

— Да ладно!

— В пекарне, ночами.

— С этого дня я прекращаю есть хлеб.

Папаша улыбнулся, и тоненькая пленка льда растаяла.

— А постояльцы? — спросил я его.

— Кое-что изменилось, — аккуратно сказал Папаша. — Мальтийцы уехали. У нее вместо них теперь какие— то киприоты.

— Мама действительно предана Империи.

Это прошло, и Папаша очень обдуманно проговорил:

— Киприоты — джентльмены.

Я спросил у него, почему, и он сказал:

— Они не презирают тебя, как мальтийцы. По их поведению сразу видно, что они настоящие люди, а не какое-то племя.

Я хотел подойти к вопросу о здоровье Папаши, но это было сложно, ибо нет человека более скрытного, чем мой папка, и к тому же, как я мог сделать это так, чтобы он не догадался, что я опасаюсь?

— А как ты сам, Па? — это было все, что я смог придумать.

— Как я сам?

— Да. Я имею в виду, как твое самочувствие?

Папаша уставился на меня.

— Как всегда, — сказал он, что бы это ни означало.

На самом деле, после разоблачения Мамы я вынашивал план, касающийся Папаши. Вот какой. Год назад, будучи почти ребенком, я отравился едой. Это то, что со мной случилось, — но не то, что сказали врачи. По их словам, у меня было все, что угодно, кроме отравления. Поверьте мне, я ничего не выдумываю. Когда местный хирург-эксперт сделал свое заключение, меня отправили в государственную клинику, где трое врачей брали у меня анализы, давали мне таблетки, делали инъекции, и выписали меня, как здорового. Несколько дней у меня была температура, и каждый час я блевал. Именно тогда я чуть было не вернулся домой, к Маме с Папой, потому что мне стало по-настоящему страшно.

Потом меня осенило. Все знают, что на Харли-стрит занимаются делами лучшие врачи, поэтому я подумал — почему бы им не заняться мной? Я пошел туда однажды и решил, что выберу номер дом по числу месяца этого дня, позвоню в дверь, а дальше будь что будет. Проблема оказалась в том, что там было шесть дверных звонков, так что я позвонил во все. Если вы не верите таким сказкам, не забывайте, что меня лихорадило, я ничего не соображал, и мне было плевать, что будет дальше; все, чего я хотел, это найти кого-нибудь, кто бы знал. На все шесть звонков ответил один человек, а именно какая-то медсестра-секретарша, и мне не пришлось выбирать между шестью медиками, потому что я скорчился на мраморном полу, и Др. А. Р. Франклин сам выбрал меня.

Это был кот-медик, вылечивший меня. Когда я встал, вновь блюя, и сфокусировал свой взгляд на нем, я увидел серьезного высокого моложавого человека, попросившего меня рассказать все о том, что со мной случилось, что я и сделал. Он час исследовал меня, и потом сказал, «Ну что же, я не знаю, что с тобой стряслось, но мы должны это выяснить». Я не могу передать вам, как потрясли меня эти слова Д-ра Ф. Потому что все остальные парни из Скорой Медицинской Помощи убеждали меня в том, что они точно знают, в чем дело (хотя детали они разъясняли весьма расплывчато). Но Д-р А. Р. Франклин с Харли-стрит сказал, что он не знает — и вызвал машину, и привез меня в одну из тех клиник «восемь-гиней-в-неделю», где вам прокалывают уши, или меняют пол за трехзначную сумму — не упоминая о том, кто будет платить сколько и кому.

В двух словах, пихая на протяжении двух дней всякие штуки в каждую дырку в моем теле, он нашел гнойник, проколол его, и температура спала, и на этом все закончилось, правда, мне пришлось остаться в больнице еще на неделю, что мне не очень понравилось, из-за медсестер. Я знаю, что медсестры великолепны и все такое, но они любят распоряжаться. Они знают, что любой мужчина помнит, что в детстве им распоряжались женщины, и когда ты лежишь на этом резиновом матрасе, между простынями, накрахмаленными так сильно, что они становятся похожими на игральные карты, и под вечно короткими одеялами, медсестры пользуются этими воспоминаниями о детстве, и пытаются заставить тебя почувствовать, что ты снова в этой уютной маленькой колыбельке, тебя качают женщины, вталкивают тебе в рот бутылки, в общем, не очень-то с тобой церемонятся. Но я выдержал это. И каждый день Д-р А. Р. Франклин заходил сказать «Хай», и относился он ко мне, по сравнению с этими медсестрами, как будто я министр или еще кто, — то есть он был чудовищно вежлив. Если сопоставить, кем был он и кем был я, уверен, что у него самые милые манеры, и я никогда не должен забывать этого.

Но в тот день, когда меня выпустили, он вообще не пришел, чем лишил меня возможности поблагодарить его и задать хитрый вопрос о том, как оплачивать весь этот лечебный шик. Я написал ему, естественно, но хоть он и прислал довольно милое письмо в ответ, в нем он никак не затронул этот аспект. Тогда я сделал так. Пока меня держали в этом месте, я развлекался со своим Роллейфлексом в скучные моменты, и некоторые снимки, сделанные мной, были довольно интимными и забавными, поэтому я отобрал лучшие, увеличил, собрал их в альбом и отнес на Харли-стрит, и он написал мне письмо, где говорилось, что если я когда нибудь вновь попаду к нему, чего, он искренне надеялся, никогда больше не случится, он лично проследит, чтобы первым делом конфисковали мой Роллейфлекс.

Вы должны уже были догадаться, что я задумал: каким-нибудь путем заставить Д-ра Ф. Осмотреть моего Папашу, но чтобы Папаша не знал, зачем именно.

Все это время, естественно, мы были в концертном зале, но во второй половине Передника На Службе Ее Величества великолепное волшебство первой половины каким-то образом исчезло…. Я осмелюсь сказать, что старики Г. и С. немного спешили, или почувствовали, что все это становится обузой — в любом случае, интриги в мюзикле не прибавилось, она вся куда-то испарилась. Мы оба, конечно, знали, что будет небольшая анти-кульминация, но все равно были разочарованы и вышли на вечерний воздух, чувствуя себя немного потерявшимися и расстроенными.

— Ну, вот, — сказал я.

— Может, промочишь со мной горло? — предложил Папаша.

— Извини меня, Пап, нет, у меня дел полно…

— О. Проводишь тогда меня до автобуса?

— Конечно.

Я взял его за руку, и он сказал:

— Как твоя работа? Я заметил, ты не очень часто пользуешься своей темной комнатой…

Подозреваю, что даже Папаша начал догадываться, что темная комната в Роутон Хаус моей Ма была лишь предлогом, чтобы видеться с ним… ну, и с ней, в некотором роде… потому что в моем доме в Неаполе были дюжины мест, где я мог проявлять снимки. А что касается темных комнат с электрическими кабелями или измерителями, то есть огромное количество комнат, достаточно темных, чтобы работать в них часами.

— Эта поездка! — сказал я Папаше, чтобы отвлечь его от мыслей. — Эта поездка на корабле по реке. Не забывай, ты обещал ее на мой день рождения в этом году — прямо до… как называется это место, ты говорил?

— Рединг.

— Ну вот! В таком случае, все заметано? Ты закажешь билеты?

Папаша сказал, да, конечно, и я посадил его на какой-то автобус, махал ему, пока он не скрылся из виду, а потом, ступая обратно на тротуар, чуть не был сбит «Лагондой».

— Аккуратнее, тинэйджер, — прокричал водитель и остановился на красный цвет.

Я так устал от этих типов, ведущих себя, как герцогини, когда чаще всего машина даже не принадлежит им, а взята напрокат в рассрочку, или позаимствована у фирмы без разрешения начальства, и все, что они из себя представляют — это животные, передвигающиеся слишком быстро, а их задницы подвешены на шесть инчей выше асфальта. Я повернулся и хотел было устроить перепалку с этим Стерлингом Моссом, и увидел, что это был монарх рекламы, «Вендис Партнерс».

— О, здорово, пассат, — сказал я ему, — откуда тебя принесло?

— Пойдем, выпьем? — спросил у меня парень из «Партнерс», бесшумно открывая свою дверь.

Я положил на нее свою руку.

— Ты не извинился, — сказал я — за попытку лишить меня жизни.

— Запрыгивай. Мы просим прощения, — сказал чувак, сидевший рядом с ним.

Я быстро подумал, о, ладно, моя Веспа позаботится о себе сама, а этот В. Партнерс, быть может, пригодится мне для моей выставки, так что я влез на заднее сиденье, откуда открывался великолепный вид на негнущиеся белые воротнички, шеи, вымытые в Турецких банях, и совершенно немодные прически, сделанные на Джермин стрит. Вендис повернул ко мне голову и сказал:

— Это — Эмберли Дроув.

— Не поворачивай так, Вендис! — воскликнул я. — Как поживаете, М-р Дроув?

— Ты нервничаешь? — сказал чувак из Партнерс.

— Всегда, когда не я за рулем.

— Тогда ты, должно быть, очень часто нервничаешь, — сказал мой коллега-пассажир громким «дружелюбным» голосом, угостив меня собачьей ухмылкой. — Лондонские трассы, — продолжил он, — превращаются в настоящее безумие.

— Когда-нибудь они просто будут захвачены, — сказал я ему. — Они просто будут забиты, и вам придется идти пешком.

— Я вижу, ты оптимист, — сказал он.

— Еще какой, — ответил я.

Вы понимаете, что наладить контакты с этим Эмберли Дроувом у меня не получилось. Сразу было видно, что судьба отметила его как одного из тех английских типов, которых вы обходите кругом радиусом в пять миль, не потому, что они опасны, нет, а потому что эти квадратные регбисты такие мальчишеские. В их тупых головах и чувствительных кулаках кроется тоска по счастливым прошедшим денькам, когда они били по голове младших в школе, и стремление к будущему, когда они надеются бить по головам кого-нибудь в колониях, если, конечно, те будут достаточно маленькими и беззащитными, чтобы не дать сдачи.

— Эмберли, — сказал мне М-р П., — очень волнуют насущные вопросы. Он — автор передовиц.

— Неужели? — сказал я. — Я всегда хотел знать, как они выглядят. Вас не волнует, что никто не читает вашу чушь?

— О, читают.

— Кто?

— Члены парламента… зарубежная пресса… люди в Сити…

— Да, но я имею в виду кого-нибудь настоящего?

Вендис рассмеялся.

— Знаешь, Эмберли, — сказал он, — кажется, этот юный парень кое-что соображает.

Эмберли выдал смешок, вызывавший мурашки.

— Передовицы направлены на более интеллигентные слои общества, — какими бы малочисленными они ни были.

— Вы хотите сказать, что я болван?

— Я хочу сказать, что ты ведешь себя, как болван.

Мы остановились возле одного из зданий на Пэлл Мэлл, похожее на заброшенную ночлежку Армии Спасения, и Эмберли Дроув вылез, долго говорил о чем-то с Вендисом через окно, потом сказал мне «Молодой человек, я содрогаюсь при мысли, что будущее нашей страны находится в ваших руках», и не дожидаясь ответа (а его бы и не последовало), поднялся по лестнице, одним шагом перемахивая три ступеньки, и исчез в своем центре.

Я перелез на переднее место рядом с Вендисом.

— Он слишком молод, чтобы так себя вести, — сказал я. — Ему надо подождать, пока он не станет более пожилым.

Вендис улыбнулся и сказал мне:

— Я думал, он тебе понравится.

Я хотел было поднять тему фотографии, но дело в том, что мне показалось, что В. Партнерс был слишком парализовывающим. Он был так спокоен, вежлив и саркастичен, что складывалось впечатление, что он просто ни во что не верил — вообще ни во что — так что все, что я нашел сказать, через какое-то время, было:

— Скажи мне, М-р Партнерс, для чего нужна реклама? Вернее, для чего она нужна?

— Это, — сказал он тут же, — вопрос, на который мы должны отвечать без промедления.

Теперь мы остановились возле классифицированного здания в районе Мэйфер, и он сказал мне:

— Я должен забрать кое-какие бумаги. Хочешь заглянуть?

Я могу описать атмосферу этого притона, сказав вам, что он был похож на очень дорогой склеп. Конечно же, все сотрудники уже ушли, и свет везде был тусклым, что делало все это немного потусторонним. Это действительно было похоже на склеп или надгробие, на нечто большое, сделанное людьми, чтобы доказать что-то, во что они не верят, но очень хотят. Офис Вендиса находился на втором этаже, исполненный в белых, золотых и розовато-лиловых тонах. Бумаги лежали на столе в цветных папках, и я спросил, что в них содержится.

— Это для Рождества, — сказал он мне.

— Я не врубаюсь.

Он взял одну папку.

— Здесь описан продукт, — сказал он, — который, как мы надеемся, заполнитприлавки под Рождество.

— Но сейчас июль.

— Мы должны планировать все загодя, не так ли?

Сознаюсь, я содрогнулся. Не от его идеи вложения денег в Рождество, потому что этим занимаются все, а от самой идеи праздников, возвращающихся снова и снова, словно ежегодный кошмар. Счастливое Рождество всегда вселяет в меня ужас, ибо ты не можешь зайти к друзьям, так как все крепко заперлись в своих собственных крепостях. Это можно учуять уже, когда листья покрываются золотом, потом начинают приходить эти поганые открытки, и все собирают их, словно трофеи, чтобы показать, как много у них приятелей, и весь этот ужас достигает апогея в тот самый момент, около трех часов пополудни в этот священный день, когда Королева выступает перед покорной нацией. Это дни мира на земле и доброй воли среди людей, никто во всем Королевстве не думает о тех снаружи, кроме кошек за дверью, каждый спокойно смотрит сны о самом себе и тянется за Алка-Зельтцером. В течение двух или трех дней, и это правда, англичане пользуются теми улицами, где больше ни разу не посмеют появиться до конца этого долгого года, потому что по улицам мы должны мчаться в спешке, а не стоять на них. Студенты распевают ужасные рождественские гимны для крестьян на железнодорожных станциях и в вагонах, чтобы показать, что этот праздник — милосердный, и разрешен всем, а не только богеме. И когда все это заканчивается, люди ведут себя так, будто всю нацию постигло смертельное горе, — то есть они ошеломлены, мигают так, как если бы были все это время погребены, и медленно возвращаются к жизни.

— Ты выглядишь задумчивым, — сказал этот чувак Партнерс.

— Конечно! Сама мысль о планировании всего этого в середине июля! Мне действительно жаль вас.

— Спасибо, — сказал он мне.

Потом я быстро взял себя в руки и, удобно усевшись на треснувшую софу, обтянутую белой кожей, — дабы он не смог меня вышвырнуть до того, как я закончу, — я рассказал ему о планах своей выставки и спросил, чем он может помочь. Он не рассмеялся, что уже говорило о многом, и сказал:

— Я не видел ни одной твоей фотографии.

— У Дидо есть некоторые…

— Ах, те. Да. Но есть ли у тебя что-либо более подходящее для экспонирования?

Я вытащил папку из своего внутреннего кармана, ее я ношу с собой как раз для таких случаев, и дал ему. Он внимательно просмотрел их против света и сказал:

— Они не коммерческие.

— Конечно, нет! — воскликнул я. — В этом весь смысл,

— Их нужно показать кое-кому, — продолжил он. — Но они хорошие.

Он положил их на стол, посмотрел на меня с «милой» улыбкой (я мог бы ему вмазать), и сказал:

— Я очень занятой человек. Почему я должен делать что-то для тебя?

Я поднялся.

— Единственная возможная причина, — сказал я, глядя ему в глаза настолько хладнокровно, насколько я мог, — это твое собственное желание.

— Очень хорошо, — сказал он. — Я займусь этим.

Я пожал его руку.

— Ты — милый кот, — сказал я ему.

— Вот здесь, боюсь, — сказал он мне, — ты очень сильно ошибаешься. Выпьем чего-нибудь?

Он медленно подошел к зеркальному шкафу.

— Мне тоник, — сказал я, — и на этом спасибо.

Я отклонил предложение В. Партнерс поужинать, потому что всегда считал, что если кто-нибудь сделал вам неожиданную услугу (неожиданную как для вас, так и для самого него), лучше всего держаться некоторое время подальше от него, чтобы обещание въелось в разум, иначе через какое-то время он может моментально отказаться. Так что я попрощался с ним и отправился в пустынные углы Мэйфер, потому что я хотел зайти в джаз-клуб, по известным причинам.

Естественно, вы поняли, что «Подозрительный», о котором шла речь раньше, вовсе не джаз-клуб. Это обычный кабак, где обитают некоторые представители джаз-общества, а джаз-клуб — это гораздо большее место, где собираются все любители потанцевать и послушать, и не пьют ничего, кроме безалкогольных напитков и кофе. Тот, куда я стремился, назывался «Клуб Дикки Ходфоддера», и он состоял из огромного подвала, бетонных ступеней, ведущих в него, швейцара, ничего не делающего, продавца билетов, гм, продающего билеты, бара с вышеупомянутыми напитками, нескольких сотен поклонников обоих полов, и, конечно же, оркестра Дикки Ходфоддера собственной персоной под управлением Ричарда Х. собственной персоной. Они довольно весело играют нечто не совсем попсовое, а иногда их сменяет группа Кусберто Уоткинс и Гаитянские Обеа, о них лучше вообще не говорить (и не слушать). Цель моего похода была не совсем эстетической, так как я подумал, что могу встретиться здесь с типом по имени Рон Тодд.

Этот Рон Тодд — Марксист; и он очень близко связан с движением блюза и баллад, пытающимся доказать, что вся фолк-музыка — искусство протеста, что кажется довольно приемлемым, а также — хотя, может, это хочет доказать только Рон Тодд — что это искусство каким-то образом зависит от достижений СССР, т. е. тюремные песни Миссисипи созданы для того, чтобы воспевать спутники. У Рона есть могучие контакты на стройках, и я хотел спросить у него, можно ли как-нибудь устроить, чтобы экс-Деб., Хоплайт, я собственной персоной и моя камера водрузились на один из этих огроменных кранов на южном берегу и сделали пару снимков? Почему я подумал, что могу найти его здесь? Потому что я знаю, что ему нравится певец из ансамбля Кумберто Уоткинса, так как у него в репертуаре есть песни на одном из французских диалектов про движение сопротивления Наполеону, кажется, так, и Рон хотел бы, чтобы он исполнил их на фестивале блюза и баллад, устроенном самим Роном на ледовом катке в Денмарк Хилл.

Но, между прочим, когда я спустился под землю, первым человеком, окликнувшим меня, оказался не Рон, а та, кого я вовсе не ожидал встретить здесь, а именно Большая Джилл. На ней были ее вельветовые джинсы и шерстяная кепка с длинным свисающим помпоном, она сидела за столом, заставленным пустыми бутылками из-под Пепси, и выглядела жалко. Но когда она позвала меня, ее голос звучал громко, чисто и полностью перекрыл команду Ходфоддера.

— Одна, Джилл? — сказал я. — Все юные звездочки слишком заняты, чтобы составить компанию?

— Садись, жеребец, — сказала она, — и насладись зрелищем.

— Где? — спросил я, сомневаясь, что она подразумевала кого-либо из персонала команды Ходфоддера, хотя смотрела она в их направлении.

— Сейчас, один момент, — сказала она.

Так что я тоже уставился на сцену, поверх голов сотен парней, заполнивших маленькое пространство перед сценой для танцев, или стоявших вокруг, одетые в свои лучшие прикиды, парни отбивают ритм ногой, девчонки выглядят неугомонными, глаза их блуждают, потому что, говорите что хотите, но они ходят в клубы не для того, что бы слушать. После какой-то чепухи на ударных Р. Ходфоддер схватил микрофон и сказал, что его вокалистка, Афина Данкэннон, сейчас присоединится к ним.

Большая Джилл поднялась на четыре инча со своего стула и схватила бутылку Пепси.

Мисс А. Данкэннон была в порядке, и деткам она без сомнения нравилась, но я должен сказать, что считаю ошибкой попытки юных белых англичанок имитировать один в один Леди Дэй, ибо лучшая возможная имитация будет за два миллиона миль от того, что делает с вами Билли Х., а именно: полностью перетряхивает вас, и вы не можете слушать других певиц, любых других, час или больше. Но я мог оценить ситуацию с точки зрения Большой Джилл, потому что эта Афина Д. Была чрезвычайно гибким созданием, на ней было платье, обтягивавшее ее больше, чем кожа под ним, и она смотрела на слушателей этакой манерой имитации женщины, становящейся все более популярной среди американских певиц, судя по позам на обложках грампластинок.

— Ох! — сказала Большая Джилл.

— Где ты прятался все это время? — прогремел чей-то голос.

Это был Рон Тодд, он подошел и встал возле стола, покрытый перхотью и с недовольным взглядом, как и подобает поклонникам баллад и блюзов. Вдобавок ко всему он был одним из тех, кто считают, что если они тебя не видели некоторое время, то ты наверняка уезжал из города или умер, потому что они видят всех.

— Да, давно не виделись, — сказал я ему, — иди сюда, мне нужно поговорить с тобой.

Но когда я увел его в довольно свободный уголок и завел разговор про огромный кран, я увидел, что он не слушает, а смотрит поверх невинных и радостных лиц фэнов Ходфоддера на чувака, впускавшегося по лестнице. На этом типе было великолепное шмотье: розово-лиловый смокинг на двух пуговицах, кружевная рубашка, бальные туфли с бантами и безымянная дама, уцепившаяся за его локоть.

— Это же Сет Самаритянин! — воскликнул Рон.

Это было более-менее похоже на то, как сам К. Маркс сказал бы про главу компании «Шелл Ойл» (если тогда была такая), потому что С. Самаритянин — негодяй номер один в списке Рона и не только Рона. Причиной служило то, что он первый понял несколько лет назад, что джаз-музыка, существовавшая для деток и для кайфа, может принести большие деньги, и пооткрывал клубы, подписал контракты с командами, привлек таланты издалека, и превратил все это в норковые шубы, «Ягуары» и маленький уютный домик в Теддингтоне. Я попытался вернуть Рона к теме крана на южном берегу, но это было очень сложно.

— Как бы я хотел его вырубить! — воскликнул Рон, взмахивая своим футляром, потому что, как все музыканты этим летом, он носил с собой эту штуку без ручки, но закрытую на замок.

— Полегче, Рональд. Выруби его в песне.

Он уставился на меня.

— А это хорошая идея, знаешь, — сказал он. — Что рифмуется с «куски серебра»?

Я напряг мозги, но сознаюсь, что не смог ему помочь.

— Это место и так достаточно поганое, — сказал Рон, помахивая своим портфелем посреди музыкального истэблишмента, — но только представь себе, во что оно превращается, когда сюда входит Сет Самаритянин.

— Ты прав, — ответил я.

Рон осмотрел меня из-под своих Гилберт Хардинговских очков.

— Ты так говоришь, — воскликнул он, — но серьезно ли ты так считаешь?

— Ну да, конечно. Я считаю, что ты прав.

— Я прав?

— Ну да, ты. Я хочу сказать, что существует первоначальная музыка, не так ли, и временная музыка, вскормленная на ней, но приходящая и уходящая.

— Так и есть!

— В Англии большинство из того, что ты слышишь, временно. Не очень много первоначального.

— Вот видишь!

— И это относится как к вам, пуританам баллад и блюзов, так и к джазовым котам.

Это не прошло.

— Наше искусство настоящее, — сказал Рон Тодд.

— Оно было таким, — сказал я ему, — но вы недостаточно сочиняете своих собственных песен. Песни про время, я имею в виду, про нас и про данный момент. Большинство ваших вещей — про древнюю Англию, или про современную Америку, или странные песни меньшинства из убогого захолустья. Но где же наша сказочка? Вы не особенно стараетесь — не больше, чем Дикки Ходфоддер.

— Что за сравнение! — воскликнул Рон с отвращением.

Но я понял, что нарушаю одно из своих золотых правил — не спорить с марксистами, потому что они знают. И они не только знают, они не в ответе — что является полной противоположностью тому, что они о себе думают. Я хочу сказать, что это то, чем они являются, если я правильно понял. Вы в истории, да, потому что вы расцветаете там и сям, но вы также вне ее, потому что вы живете в марксистском будущем. Так что когда вы смотрите вокруг и видите сотни ужасов, не только в музыке, вы не в ответе за них, потому что вы уже вне их, в царстве К. Маркса. Но что касается меня, я должен сказать, что чувствую ответственность за весь тот ужас, что я вижу вокруг себя, особенно за тот, что в Англии, а также я в ответе за те некоторые милые вещи, что мне нравятся.

Но пока я размышлял над этим, мои глаза, блуждавшие по помещению, наткнулись на члена комиссии, я говорил о нем. Он, не заинтересованный выступлением команды, читал вечернюю газету, и я не виню его за это, просто мне попался на глаза заголовок. Я сказал «Извините», взял у него эту газету, увидел фотографию Хенли и Сюз, и выбежал по ступенькам на улицу. Честно говоря, я не знаю, что случилось дальше, потому что следующее мое четкое воспоминание было таким — я гнал по магистрали на своей Веспе, на протяжении миль и миль, неизвестно куда, пока не кончился бензин, и она не остановилась, и я не оказался черт знает где.

Так что я слез со своей машины, на которую мне было теперь наплевать, сел на краю дороги и смотрел на мелькающие мимо огни автомобилей. Я думал о несчастном случае — правда, думал, — но недолго, потому что я не хотел быть стертым с лица земли каким-нибудь пропитанным джином водителем, возвращавшимся к себе на окраину в свою кровать. Я думал о том, чтобы уехать из страны, или притащить какую-нибудь девку в отдел регистрации браков и жениться самому, — честно говоря, я думал о чем угодно, кроме Сюз, потому что это было бы слишком болезненно в данный момент, хотя я бился в агонии лишь бы не думать о ней. А не думать о ней было практически невозможно: потому что даже когда я не думал о ней, я чувствовал из-за этого боль — настоящие муки. И в этот момент оказалось, что край, где я сидел, был вовсе не краем, а кучей металла, и вся эта чертова штука развалилась, и я скатился, упав на свою Веспу и перевернув ее.

Остановилась машина, за десять футов от меня, и голос внутри нее спросил:

— Ты в порядке?

— Нет! — проорал я в ответ.

— Тебе больно?

— Да! — крикнул я.

Раздался хлопок двери, звук шагов, но я ничего не видел, и чувак, чьи ноги подошли ко мне, спросил:

— Ты пил?

— Я никогда не пью.

— О.

Кот подошел ближе.

— Тогда в чем дело?

На это я ответил истерическим криком, и завизжал, хохоча, словно маньяк.

— Ты пил, — с неодобрением сказал кот.

— Ну, вы тоже пили.

— Честно говоря, ты прав, я пил.

Чувак поднял мою Веспу, потряс ее и сказал:

— У тебя кончилось горючее, вот в чем твоя проблема. В этой игрушке нет горючего.

— У меня кончилось горючее, это точно.

— Ну, тогда все просто. Я отолью тебе немного.

— Правда? — спросил я, наконец-то проявив интерес.

— Я же сказал, что так и сделаю.

Он прислонил мою Веспу к капоту машины, покопался в бумажнике, выловил трубку и дал ее мне.

— Будет лучше, если это сделаешь ты, — сказал чувак. — Я достаточно проглотил крепких жидкостей за этот вечер.

Так что я набрал несколько раз полный рот этой жидкости и выплюнул, и эта чертова штука на самом деле заработала, как и было сказано, и мы слушали, как горючее журчит внутри Веспы.

— Только что я кое-что понял, — сказал кот.

— Неужели?

— У меня у самого остался где-то галлон. Мы же не хотим высасывать все это обратно, не так ли?

— Нет, — сказал я, быстро заламывая трубку, чтобы жидкость перестала литься.

— Кажется, этого тебе хватит, чтобы вернуться назад к цивилизации.

— Спасибо. Где цивилизация? — спросил я.

— Ты не знаешь, где ты находишься?

— Ни малейшего представления.

Кот издал звук «тц-тц»

— Тебе действительно пора завязывать, — сказал он. — Просто развернись, проедешь полмили и попадешь на главную дорогу в Лондон. Я полагаю, тебе нужен Лондон?

Я отдал трубку.

— Мне нужен весь чертов город, — сказал я, — и все, что там имеется.

— Добро пожаловать, — сказал этот благодетель. — Я сам из Эйлсбери.

Мы пожали друг другу руки, похлопали друг друга по спине, и я проводил его взглядом, потом сел на свою Веспу и развернулся. Очень скоро я достиг бензоколонки, нормально заправился, выпил чашечку в ночном кафе для водителей и продолжил свое путешествие в столицу, словно Р. Виттингтон. И я говорил себе, пока мчался «ну, что же — прощай, счастливая юность: с этой минуты я буду крепким, крепким орешком, и если она думает, что может меня ранить, она здорово ошибается, черт побери. А что касается выставки, я все равно продолжу заниматься ей, сделаю немного бабок и поймаю ее, когда она упадет, а она упадет, это несомненно — и тогда мы посмотрим».

Скоро я прибыл в знакомые кварталы, и оказалось, что я еду в Пимлико, потому что — придется это признать — я хотел, чтобы случилось чудо, и моя противная старая Мама усвоила, что случилось с ее вторым ребенком и, может, предложила или сделала что-нибудь, или просто сказала что-либо обо всем этом. Я достиг района и медленно поехал по улице и, естественно, в ее подвале горел свет, так что я припарковался, аккуратно спустился вниз и глянул в окно, где, как и ожидалось, она распивала что-то с постояльцем. Папаша, возможно, и был прав насчет киприотов, но мне показалось, что это все тот же мальтийский здоровяк. И честно говоря, хоть я и хотел побеседовать с Мамашей — я хочу сказать, что даже чувствовал себя обязанным дать ей такую возможность — я не мог представить себе, как я открою эту тему, когда поблизости мальтиец, хоть я и был уверен, что она освободилась бы от него. Поэтому я поднялся по ступенькам и направился домой, посмотреть, быть может, Большая Джилл уже вернулась.

Большой Джилл не было — по крайней мере, свет не горел — но там оказался кое-кто другой: отгадайте, кто! Это был Эдвард-Тед, и никто другой, с пакетом в руках, он выходил из парадной двери (она всегда открыта, я уже говорил) как раз в тот момент, когда я вошел. Он сначала попятился, пока не увидел, что это я, потом сказал «Мне нужно поговорить с тобой», так что пришлось пригласить клоуна к себе, чтобы поболтать.

Я включил мягкое освещение, предмет моей гордости (потому что мне сделал его за десять фунтов один знакомый парень из театра, светотехник с Лэйн), и налил бравому гаду Эду стакан светлого пива с лаймом, его я храню для таких посетителей, еле слышно включил Ч. Паркера и посмотрел на него. Он был в своей летней униформе, то бишь: пижамные джинсы, тигровая майка и синий пиджак на молнии (воротничок, естественно, поднят — должно быть, он пользовался китовым усом), стрижка, сделанная газонокосилкой и хмурый взгляд. Но что-то в Теде Эде настораживало: он не был таким побитым, как обычно, его рычание было более естественным, и плечи расправлены, в них было немного больше силы.

— Возня, — сказал Тед, — с этими дисками.

— Какими дисками?

— Вот, тут.

Он показал на пакет. Грязь, наверное, уже въелась в его ногти.

— Зачем они тебе?

— Хочу их толкнуть.

— Давай посмотрим.

К моему удивлению, это была очень крутая коллекция.

— Я не знал, что у тебя такой вкус, — сказал я Эдварду. — Вообще-то, я не знал, что у тебя вообще есть вкус.

— Э? — сказал он.

— Они побиты, наверное.

Хитрая ухмылка расколола лицо чудовища.

— Ни фига, — сказал он.

— И что просишь за них?

— Называй сумму.

— Я сказал «Что ты просишь».

— Десятку.

— Цена слишком высока. Я дам тебе четыре.

— Эээррр!

— Оставь их себе, сынок.

— Десятку, я сказал.

Я покачал головой.

— Ну, с ними же одна возня, — напомнил я ему. — Что еще?

Теперь Эд выглядел очень уверенным в себе и сказал:

— Дятел послал меня.

— Послал, говоришь? Кто такой Дятел?

— Ты не знаешь?

— Поэтому и спрашиваю.

Эдвард выглядел очень высокомерно.

— Если ты живешь здесь, — сказал он, — и не знаешь Дятла, ты не знаешь ничего.

— Ага. Кто он?

— Он — главарь моей банды.

— Мне казалось, ты завязал с бандами. А они — с тобой. Как ты заработал прощение?

— Я не работаю.

— Как ты присоединился к банде?

— Они попросили меня.

— На коленях, наверное? Интересно, с чего это?

Эд ухмыльнулся, потом вытащил из кармана маленькую бритву, такими мясник делает котлеты, стер кусочки грязи с лезвия, поводил им по рукаву, и сказал:

— Я сделал дельце.

— Ты и царапину сейчас сделаешь, кстати.

— Не я. Они меня прикрыли.

Я встал, подошел к нему, протянул руку и взглянул на Эда. Он хлопнул бритву, довольно сильно, на мою ладонь. Когда он увидел, что я забираю бритву себе, он попытался отнять ее.

— Я просто кладу ее сюда, — сказал я, положив бритву на пол. — Не люблю разговаривать во время еды.

Эд смотрел то на меня, то на оружие.

— Ну, вот, — сказал он. — Дятел хочет видеть тебя.

— Передай ему, пусть приходит.

— Дятлу не передают.

— Ну, ты-то уж точно. Послушай, Эд-Тед. Если кто-нибудь хочет меня видеть, пожалуйста. Но вызвать меня куда-нибудь может только суд.

Эдвард встал, поднял свою бритву, поиграл ей, положил обратно в свой лоснящийся от жира пиджак и сказал мне:

— Ладно. О'кей. Я скажу ему. А эти штуки?

— Я дам тебе четыре.

— Я сказал — десять.

— А я сказал — четыре.

Вообще, я уже начал побаиваться этого визита, а также, скажу вам, был напуган. Ибо можно быть отважнее льва, чем я даже притворяться не собираюсь, но если четырнадцать таких вот гиен нападут на тебя ночью, на пустынной улице (как они всегда и делают), поверьте мне, сделать абсолютно ничего нельзя, остается только заказать койку в больнице. Так что лучше не попадаться им на пути, что очень легко, если только ты не спровоцируешь их (или они не пристанут к тебе), потому что если что-то произойдет, я могу сказать вам, руководствуясь опытом — я имею в виду, я видел это — никто не поможет вам, даже закон, если, конечно, полицейских вообще будет видно на горизонте, а этого в таких районах не бывает.

— Я дам тебе пять, — сказал я, и это было моей большой ошибкой.

— Десять.

— Тогда забудь об этом.

— Я не забуду…, — сказал Эд. — Ты еще услышишь обо мне, и о парнях, и о Дятле… И тот парень, которого хотят выгнать отсюда, тоже услышит о них…

— Кто хочет выгнать, и кого?

— Дятел хочет выгнать отсюда Клевого.

— Почему?

— Ему не обязательно говорить, почему. Он просто хочет, чтобы тот уехал отсюда и вообще из этого квартала. И ты должен сказать Клевому и проследить, как он смотается.

Я уставился на этого английского продукта.

— Эд, — сказал я, — ты можешь пойти и помочиться себе на ногу.

Как ни странно, но он улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой.

— Ладно, — сказал он, — я возьму пятерку.

И я сделал свою вторую большую ошибку, а именно — подошел к ящику, где я держу некоторые ценные вещи, открыл его и достал немного денег, а Эд моментально запустил туда свои руки, и когда я ухватился за них, он дернулся назад и ударил меня по шее, дважды, очень быстро.

Я терпеть не могу драки. Нет, я не трус, — честно говоря, не думаю, что я трус, — но я терпеть не могу эту глупую возню, когда, не говоря уже о возможности пораниться, ты можешь нанести ущерб кому-нибудь, на кого тебе совершенно насрать, и очутиться в кутузке за нанесение побоев. Так что по возможности я избегаю драк. Но раз уж я ввязался, с другой стороны, я предпочитаю грязную борьбу — я не Джентльмен Джим, — потому что в драке я вижу лишь один выход, раз уж нет других вариантов: победить как можно быстрее и сменить тему.

Так что первое, что я сделал, превозмогая боль, пока Эд все еще тыкал меня в шею, — это схватил его за пиджак обеими руками, чтобы он не достал свою бритву, а дальше я поднялся, в то время, как он все еще бил меня по лицу и прыгнул ему на ногу всеми своими девятью стоунами, и пнул его так сильно, как мог, по голени, в то время, как я почувствовал треск зубов и кровь заливала мне глаза. Он согнулся, ему пришлось это сделать, и я отпустил его пиджак, схватил бутылку с лаймовым соком и разбил ее о череп Эдварда, его ноги подкосились, и он упал на пол, затем я пнул его в живот, просто для полной уверенности.

— Ты жалкий вероломный ублюдок! — провозгласил я.

Эд лежал и стонал. Я вытащил его бритву, подошел к окну и запустил ее в Неапольскую ночь, потом сделал погромче Ч. Паркера, чтобы соседи не слышали того, чего им не положено слышать, вытер полотенцем кровь, и открылась дверь, и это был М-р Клевый.

— Привет, — сказал Клевый. — Я слышал какой-то шум.

Я указал на Эда-Теда.

— Вот и все, — сказал я.

Клевый подошел и посмотрел на него.

— Ах, этот, — сказал он. — Извини, что прибыл поздно.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал я. — Ты можешь помочь мне избавиться от тела.

Клевый оглядел меня.

— Тебе лучше пойти в ванную, — сказал он. — Я спроважу твоего гостя.

И он ухватился за воротник пиджака Эдварда своими длинными, очень солидными руками, и поволок его по полу за дверь, и я слышал звук, будто грузчики переносят по твоей просьбе большое пианино.

В ванной я привел себя в порядок, оказалось, что все было нормально, правда, чувствовал я себя ужасно, и вернулся назад к себе в комнату, вытащил первую попавшуюся пластинку из пакета Эда, поставил ее и это оказались MJQ, исполнявшие Конкорд, очень мило и уютно.

Появился Клевый, кивнул на музыку со словами «Мило», спросил, может ли он вымыть руки, и я пошел вместе с ним в ванную.

— Где ты уложил Эда? — спросил я.

— На улице. По соседству. Посреди мусорных ящиков.

— Надеюсь, что он не мертв, или не при смерти.

— Я так не думаю, — сказал Клевый, вытирая свои длинные руки. — Он умрет как-нибудь в другой день, — и улыбнулся не очень приятно. Когда мы вернулись в комнату, я рассказал ему, что поведал мне Эд во время своего дружелюбного визита.

— Уилф, мой брат, сказал мне то же самое.

— Он тоже с ними?

— Он хотел бы, но они не берут его из-за меня.

— А этот Дятел, — спросил я Клевого. — Ты его знаешь?

— Я знаю, как он выглядит…

— Крутой чувак, не так ли?

— Ну, говорят, что есть четыре сотни тинэйджеров, подчиняющихся ему.

— Четыре сотни? Не дури меня, Клевый.

— Верь мне. Около четырех сотен.

— Тинэйджеров?

— Ну, Теды, полу-Теды… ты знаешь… местные хулиганы…

Хотел бы я, чтобы вы слышали, какое презрение вложил Клевый в последнее слово!

— Ну, и что ты думаешь обо всем этом? — спросил я его.

Клевый закурил.

— Что-то происходит, — сказал он.

— Ты хочешь сказать, в данный момент?

— Что-то готовится…. Извини, но ты не заметил бы этого, сынок, так как ты не цветной…

— Ну, скажи мне, что? Потому что, черт возьми, я не верил во все это.

— Например, нас начали переезжать машинами. И мотоциклами.

— Случайные происшествия. Пьяницы. Ты уверен?

— Это случается так часто. Это все намеренно. Нужно быстро переходить улицу, если видишь, что кто-то приближается.

— Что еще, Клевый?

— Ну, вот еще что. Тебя останавливают и стреляют сигарету. Если ты даешь им, они берут всю пачку и ухмыляются. Если отказываешь, они бьют тебя и убегают…

— «Они». Сколько «их»?

— Небольшие группы.

— С тобой это случалось?

— Да. Вот еще что. Несколько дней назад, в метро, меня остановили и спросили "С какой стороны тебе сбрить волосы? "

— А что ты ответил?

— Ничего.

— Ты был один?

— Нас было двое. Их — восемь или девять.

— Что было дальше?

— Они сказали «Мы вас ненавидим».

— Ты ответил?

— Нет. Потом они сказали «Убирайтесь к себе в страну»,

— Но это и есть твоя страна, Клевый.

— Ты так думаешь?

— Клянусь Богом, так оно и есть! Я могу сказать тебе, мужик, это и есть твоя страна.

— Я сказал им тоже самое.

— Значит, ты все-таки ответил?

— Когда они это сказали, да, я ответил.

— Что произошло дальше?

— Они назвали меня ублюдком. Поэтому мой друг сказал"Когда твоя мать хочет хорошенько потрахаться, она не беспокоит твоего отца — она приходит ко мне".

— Как им это понравилось?

— Я не знаю. Потому что когда он сказал это, он также вытащил нож и предложил им подойти.

— А они?

— Нет, они не подошли. Но в этот раз их было всего восемь или девять.

В глазах Клевого появился взгляд, каким он, должно быть, смотрел на этих Тедов.

— Не смотри на меня так, мужик, — взмолился я. — Я же на твоей стороне.

— Да?

— Да.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал Клевый, но я видел, что он так не думал или не верил мне.

Я выключил MJQ.

— Ну, и что же произойдет дальше? — спросил я его.

— Я не знаю, парень. Я хотел бы тебе сказать, но не знаю. А знаю я вот что. До сих пор белые Теды воевали друг против друга, все эти детские банды. Если они примутся за цветных, на с здесь всего несколько тысяч, но я не думаю, что ты увидишь среди нас трусов.

Я не мог вынести этот кошмар. Я воскликнул:

— Клевый, это же Лондон, а не какой-то провинциальный городишко на отшибе цивилизации! Это Лондон, мужик, столица, огромный великолепный город, где жили представители всех рас еще со времен древних римлян!

Клевый сказал:

— О, да, я верю тебе.

— Они никогда не допустят этого! — провозгласил я.

— Кто они?

— Взрослые! Мужчины! Женщины! Все авторитеты! Закон и порядок — одна из самых великих вещей в Англии!

На это Клевый не ответил. Я взял его за плечо.

— И, Клевый, — сказал я, — ты — один из нас. Ты не Пик, вообще-то…

Он убрал мою руку.

— Если начнутся какие-то неприятности, — сказал он, — я — Пик. И причина, по которой я им являюсь — меня никогда не спрашивали, мне никогда не отказывали ни в чем, всегда принимали меня — ты понимаешь? Даже если я наполовину белый! Но твои люди… нет. Часть меня, принадлежащая тебе, принадлежит и им тоже.

После того, как он сказал это, он вышел.

Так что после всего этого я провел ужасную ночь: иногда просыпался от болей и зуда, а красно-фиолетовое марево заполнило все в окно. Иногда мне снились эти сны, из которых ты ничего не помнишь, кроме того, что они ужасны. Или я лежал, размышляя, и не был уверен в том, я это или не я…. Но когда я проснулся, около полудня, я знал, что мне нужно сделать по крайней мере две вещи: номер один— позвонить Д-ру А. Р. Франклину, под предлогом проверки моих ран, а на самом деле для того, чтобы уладить все насчет этого рандеву с Папашей, и номер два — отыскать Уиза; потому что только он знал все про то, что рассказал мне Клевый, и только он мог сравниться по степени опасности, если бы захотел этого, с Дятлом или с кем угодно. А также я хотел вновь увидеть парня.

Когда я вышел на улицу в поисках телефонной будки, солнце было чем-то занято, и день выдался безветренный. Но то ли я действительно это чувствовал, то ли я был утомлен — в воздухе была какая-то тишина, с чем-то вроде движения: то есть будто воздух менялся не с помощью ветра, а сам по себе, туда, сюда, с небольшими паузами. Подивившись этому на ступеньках дома, я заскочил к Джилл на один миг спросить, знает ли она номер Уиза, потом проверил мусорные ящики в округе, посмотрел, там ли еще Эд (его уже не было), и отправился по улице в сторону телефонов-автоматов. Стекло в одной будке, а оно, видит Бог, крепче брони, было расколото, в другой же трубка была вырвана с корнем. Так что я вернулся к расколотой и позвонил на Харли-стрит.

Трубку подняла медсестра, она сказала, что помнит меня, спросила, как я себя чувствую, и объяснила, что Д-р Ф. в отпуске, в Риме, на конгрессе, но вернется через неделю, и поинтересовалась, позвоню ли я еще, и, кстати говоря, что вообще случилось? Моя голова ничего не соображала и была готова взорваться, так что я сказал "нет, ничего, привет доктору, счастья вам, благодарю, я перезвоню в другой раз. Потом я позвонил Уизу.

Надо сказать, что я побаивался этого звонка. Во-первых, понравится ли это Уизу? А во-вторых… я ведь никогда не звонил кому-либо, занимающимся таким делом, и мне было интересно, кто поднимет трубку? Парень? Девушка? Служанка? Один из клиентов? Так что пока шли гудки, я репетировал возможное начало разговора. Но я зря волновался, трубку взял Уиз, он сказал, что Большая Джилл предупредила его, что я буду звонить, и когда я смогу зайти? Он дал мне адрес, сказал позвонить в дверь с табличкой «Ветеринар» на самом верху. Так я и сделал.

Еще одним сюрпризом было то, что, кроме самого Уиза, там была его женщина, а я думал, что ее не будет видно, — я хочу сказать, что она не должна была принимать так по-светски, словно чья-то тетушка. Она показалась мне очень юной, и, как говорят, «респектабельной», в общем, если бы я увидел ее на панели (если допустить, что я бываю там), сомневаюсь, что я бы все понял. Единственное — она так смотрела на тебя, словно ты был неким возможным ценным продуктом — ну, там, бруском мыла, или куриными окорочками, или чем-нибудь вроде этого. Еще я предполагал, что застану здесь в самом разгаре различные виды оргий, — судьи и епископы веселятся на сластолюбивых диванах, — но на самом деле все выглядело вполне обычно, даже немного чопорно и утонченно.

Пока женщина Уиза готовила нам чай, я рассказал ему об Эде и Клевом и Дятле и обо всех Неаполитанских делах.

— Сдается мне, там что-то не так, — сказал я.

— А что ты хочешь от меня? — спросил Уиз не очень вежливо.

— Я не знаю, Уиз. Может, съездишь и глянешь?

— Почему, дружок? Моя профессия не позволяет мне вмешиваться во что-либо кроме своих собственных дел.

— Да, я полагаю, ты прав.

— О чем, вообще, ты беспокоишься? У тебя нет проблем с цветом кожи…

Я понял, что не смогу втолковать Уизу свои мысли. Вот он сидит, свернувшийся в клубок, словно гепард, одетый в уличные шмотки, стоящие дороже смокингов, улыбается, ухмыляется, и выглядит, блядь, таким довольным собой, осмелюсь я сказать.

— Просто, Уиз, — сказал я, делая последнюю попытку, — я подумал, что то, о чем я тебе рассказал, тоже вызовет у тебя отвращение.

— Ну, — сказал он, — кстати говоря, вызывает. Вызывает, парень, вызывает, — все эти лоховские делишки мне отвратительны: например, удары без предупреждения! Игры, в которые играют люди!

Я извинился за это и хотел сказать, что и сам он играл некоторое время, да и в данный момент играет, если уж на то пошло, но нельзя забывать, что Уизард где-то глубоко внутри такой юный. На самом деле, зачастую он ведет себя как продукт в коротких штанишках.

Он встал, чтобы включить музыку на своем проигрывателе.

— Я знаю этого Дятла, — сказал он, нажимая кнопку А или Б.

— О? Давай тогда, Уизард. Рассказывай.

Он рассказал. Уиз и Дятел, как оказалось, оба были воспитанниками церковного детского приюта в Уондсворте, — что для меня было новостью как о Теде, так и о Уизе. По словам Уиза, в детстве Дятел отличался кротким и тихим поведением, и из-за этого был объектом насмешек для остальных юных трудных детей, пока не настал день, когда, в возрасте одиннадцати лет, он не утопил малыша в реке Уэндл, проткнув плоскогубцами шину и бросая камни до тех пор, пока тот не пошел ко дну. С тех пор остальные обитатели дома брошенных котят держали Дятла на расстоянии, что, если верить памяти Уиза, удивило Дятла и нанесло ему боль, ибо он, казалось, считал, что не сделал ничего необычного. Уиз рассказал эту байку, как и я сейчас, для смеха, но даже он не считал, что это хоть сколько нибудь смешно, я видел.

— А дальше? — спросил я.

Дальше, сказал Уиз, преступное чадо отослали в клетку, одну из тех, что заготовлены для различных возрастных групп, он отрабатывал свое год за годом, до сегодняшних дней, когда в возрасте семнадцати лет он был великолепно натренирован для антиобщественной деятельности, как и любой другой парень в королевстве, и закон ждал его следующей крупномасштабной операции, чтобы упечь его по-взрослому. Помоги Боже, сказал Уиз, тем, к кому его посадят, потому что, если они его не изобьют и тем самым не взбесят окончательно, парень одного из них все равно хлопнет, потому что проблема не в том, что парень такой уж плохой, а в том, что он ни капли не понимает, что вообще означает слово плохо. Тем временем его главным достижением с тех пор, как он покинул церковный дом, было превращение кинотеатра Ладброукс в развалины.

— Одним словом, — заключил Уиз, — мальчика нужно уложить спать.

— Никого не нужно укладывать, — сказал я, — даже тебя.

В этот момент зазвонил телефон, вновь появилась женщина Уиза и заняла на момент его место на капитанском мостике, ибо наклевывалось дельце. Если бы вам случайно посчастливилось услышать ее разговор — в смысле, лишь ее реплики, — звучало бы это совершенно обыденно, так уж аккуратно она подбирала слова, но если бы вы, как и мы, знали, в чем дело, вы бы сразу поняли, как ее разговор соответствует соглашениям, к которым она приводила назойливого кота на том конце линии. И вы бы удивлялись и удивлялись, гадая, кем, судя по ее ответам, может быть этот тип — и имеет ли он какое-нибудь представление о том, что на самом деле происходит здесь, и как организовано на самом деле великолепное свидание для него, жалкого бедного ублюдка.

После этого женщина Уиза вежливо посмотрела на нас и ничего не сказала, но через некоторое время Уиз встал, словно он это запланировал несколько дней назад, и сказал, почему бы мне с ним немножко не прогуляться? И вышел вместе со мной, ничего не сказав своей женщине, а она, в свою очередь, ничего не сказала ему.

Там, на свежем воздухе, после небольшого молчания, мы завернули в частный скверик, к которому, по-моему, у Уиза был ключ — кстати, этот сквер можно было видеть из магазина, упоминавшемся мной в начале, где мы часто бывали вместе — и мы сели на два металлических стула, под поздним полуденным солнцем, и Уиз сказал:

— Парень, это скука: я точно тебе говорю, скука. Как только сделаю немного денег, завяжу с этим.

— Она тебе позволит?

— Позволит? Мне?

— Ты ей, кажется, нравишься.

— О, еще бы я ей не нравился! — Он засмеялся — довольно противно. — Но я отпущу ее, как только получу то, что мне нужно.

— И что будешь делать с тем, что тебе нужно?

Он посмотрел на меня.

— Парень, я не знаю, — сказал он. — Может, путешествовать. Или начну какой-нибудь бизнес. Что-нибудь, в общем, — и нацелился камешком в голубя.

— Если до этого тебя не поймают, — не удержался я.

Он пихнул меня в бок.

— Вряд ли, парень, честно, вряд ли. Если твоя девка на улице — да, это паршиво. Но девчонка по вызову — им это доказать будет не так уж и легко.

— Никогда не поздно начать, как они говорят.

— О, конечно, они всегда так говорят.

Он кинул еще один камешек и попал в яблочко.

Я сказал:

— Не против, Уиз, если я задам тебе вопрос?

— Давай, мужик.

— У твоей девки было, скажем, х мужчин. Рабочий день завершен, ты пришел домой и лег спать. Как тебе это нравится?

— Что это?

— Ее х мужчин.

Уиз посмотрел на меня: клянусь, я действительно хотел сделать в этот момент что-нибудь для парня — дать ему тысячу фунтов и отправить на чудесный остров в южных морях, где у него будет великолепный и беззаботный праздник.

— Никак мне это не нравится, — сказал он.

— Нет?

— Нет. Потому что я не думаю об этом. Не разрешаю себе — ясно?

Какие-то дети бегали туда-сюда, цветы и все остальное цвело, вышагивали по тротуару птицы — даже та, в которую он попал камнем — и я не мог больше этого выносить.

— Пока, Уиз, — сказал я. — Заходи в гости.

Он не ответил, но когда я повернулся, выйдя за калитку, он помахал мне.

Сейчас уже был вечер, и я думал, идти ли мне на встречу с Хоплайтом. Честно говоря, я был довольно-таки истощен, и не только это служило причиной, я не был уверен, хочу ли я видеть Хоплайта, красующегося перед телекамерами. Дело в том, что Зови-Меня-Приятелем решил, что Несчастные Любовники не очень подходили Хоплайту, но парень рожден для телевидения, и они обязаны поместить его куда-нибудь, что они и собирались сделать этим вечером в программе под названием Скрещение! , где они сводили неожиданные пары или группы людей в студии, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Но перекусив в Нош и выпив две чашки крепкого кофе, я почувствовал тягу к суровым испытаниям и отправился на такси в студию. Я миновал швейцара и очкастых женщин за столом при помощи, на мой взгляд, самого эффективного метода: заходишь твердым, наглым шагом, будто тот, кто не знает, зачем ты здесь, не знает, зачем он сам здесь (им становится от этого стыдно), проворно поднимаешься по лестнице или заходишь в лифт и нажимаешь какую-нибудь кнопку, потом стучишь в любую дверь, говоришь, что ты заблудился, и находишь миленькую секретаршу, готовую объяснить тебе правильную дорогу или даже самой проводить тебя.

Та, что попалась мне, привела меня прямо к офису Зови-меня-Приятелем, где австралиец был немного удивлен, увидев меня, но не очень сильно, ибо у него на руках уже была кучка странных типов. Конечно, там был Великолепный, он сразу подбежал и обнял меня, вызвав долю моего смущения, и еще четверо. Всех их, как сказала секретарша, специально натренируют отдельно от других пяти персонажей, спрятанных где-то в другой части здания, а потом все они будут сведены в настоящем шоу, где мы увидим Хоплайта с контр-адмиралом, азиатского гуру с шотландским шеф-поваром из закусочной, банкрота, не уплатившего долги и кота с Кэри-стрит, модистку и модиста (это довольно мило, решил я), и напоследок, чтобы взвинтить напряжение до того, как блок рекламы принесет всем нам облегчение, разносчика молока и настоящую корову.

Пока наша маленькая кучка потребляла джин-с-оранджем и треугольные сэндвичи с травой внутри, к чему присоединился и я, Приятель был занят телефонами, словно капитан авианосца перед приборной доской, выкладывающий все мастерство ради замысловатой посадки. Я не знаю, что охватывает этих чуваков, когда они пользуются телефонами: должно быть, это придает им чувство власти, как и управление какой-то побитой машиной, потому что по телефону они позволяют себе такое, чего никогда не позволили в разговоре лицом к лицу. Если они делают звонок, они велят своим секретаршам поймать всех этих типов и заставить ждать с трубкой возле уха, словно рыба на крючке, пока они милостиво не соизволят сказать свой маленький кусочек чуши. А если звонят им самим, они никогда не говорят «извините меня, будьте так добры» тому, кто сидит у них в комнате, и не просят типа перезвонить, даже если парень в офисе имеет сказать им нечто более важное, чем простак-абонент. А когда эта чертова штука звонит, в любом доме, все летят к ней, будто на другом конце Уинстон Черчилль или М. Монро, или еще кто-нибудь, а не бакалейщик по поводу неоплаченных счетов, или, что более вероятно, набран неправильный номер. Все мы обожаем технические приспособления и позволяем этим чертовым штукам управлять нами, и именно поэтому у себя дома в Неаполе я не держу телефона, а захожу к Большой Джилл, или, если не хочу, чтобы она слышала сообщение, пользуюсь уличным.

Итак, царила полная неразбериха, Зови-Меня-Приятелем одновременно пользовался шестью зелеными телефонами, секретари и какие-то юнцы объясняли предстоящие события удивленным исполнителям, когда в комнату вошла теле-королевав темно-синем костюме, из-под которого в самых разнообразных и жизненно важных местах торчали кусочки чистого, белого нижнего белья, с большой, немного изогнутой бровью, слишком напудренным лицом, тонкими губами, спокойствием школьного учителя и совершенно ужасной улыбкой, все мы успокоились, и кто-то сказал, как если бы там появилась Леди Годива, что это Мисс Синтия Ив.

И пока Синтия Ив распространяла вокруг себя спокойствие, вызывая у всех нервные припадки, я поболтал с Хоплайтом на софе, издававшей пердеж каждый раз, когда вы садились на нее или даже просто ерзали.

— Ты выглядишь великолепно, Хоп, — сказал я. — Ты убьешь их.

— Но адмирал! О, детка, я слабею!

— Ты сам не знаешь своей истинной силы, Хоплайт. Просто дай по нему пару батарейных очередей с борта.

Хоплайт вытер свое лицо, окрашенное в цвет засохшей апельсиновой корки.

— А парень из Небраски? — спросил я. — Он будет смотреть? Или он где-нибудь поблизости?

Хоплайт ухватил меня за руку.

— О нет! — воскликнул он. — Я не рассказывал тебе, дорогуша? Между нами все кончено!

— Да? Правда? О небо!

— Кончено раз и навсегда! — сказал Великолепный с большой выразительностью. — С того самого момента, как увидел его в шляпе.

— В шляпе, ты сказал?

— Да, в шляпе. Представь себе! Детка, он носил шляпу. Все чувство исчезло в один миг. Мое сердце разбито.

Но в этот момент грустный парень и группа его странных коллег были вытолканы из комнаты на репетицию, а я пошел вместе с остальными закулисными зеваками в смотровую, откуда мы могли наблюдать это шоу. Я думал о старом добром телике и о том, каким образованием он стал для всех нас. Я имею в виду, до появления этой ТВ-штуки все мы, невоспитанные коты, почти ничего не знали об искусстве, моде, археологии, длинноволосых музыкантах и всех этих вещах, потому что по радио все это казалось ненастоящим, а что касается газетной болтовни, честно говоря, никто со здравым умом и трезвым рассудком не поверит в это. Но сейчас мы наблюдаем эти вещи, всяких экспертов, профессоров, раскрывающих свои секреты и свой сложный язык и получаем нечто вроде не-университетского образования. Единственная загвоздка — ну, как же без нее — в том, что когда показывают передачу о том, что я хорошо знаю, — согласен, что таких вещей немного, например, джаз или тинэйджеры, или детские правонарушения — все это кажется совершенно неправдоподобным. Сделано на скорую руку и звучит гораздо проще, чем на самом деле. Взять хотя бы эти передачи про деток! Боже! Налогоплательщики считают, что поднимается завеса над тинэйджерскими оргиями, но если честно, все это — полная лажа. И может быть, с теми вещами, про которые мы не знаем, вроде искусства или культуры, все то же самое, но здесь я судить не могу.

Что заставляет меня признать следующее: очень здорово, конечно, хихикать над университетами и студентами с их ужасными шарфами и ботинками с плоскими каблуками, но на самом деле было бы чудесно получить нормальное образование, — то есть знать, что там, наверху, в небе, прямо над тобой, над твоим зонтом, и узнать, что в нашей культуре липа, а что — правдиво и великолепно. Но для этого нужно быть юным и готовым к учебе, а, поверьте мне, тяжело пытаться найти истину в одиночку, потому что многие боятся показать тебе неправильный путь, а сам ты не знаешь точно, где сворачивать.

Итак, возбуждение возросло, и наконец началось это Скрещение! Сначала появились какие-то поезда, мчащиеся навстречу друг другу, потом какие-то гоночные машины проделали то же самое, а затем какой-то самолет сел на гудронированное шоссе, и чей-то голос промычал "Скрещение! ", и мы столкнулись лицом к лицу с Зови-Меня-Приятелем. Поверьте мне, парень преобразился! Если бы вы не знали, каким он был на самом деле, вы бы приняли его за мужчину, ниспосланного вам судьбой, потому что он хмурил брови, пристально смотрел на вас, и говорил так честно и убедительно, почти как Б. Грэм, и этот носоглоточный австралийский акцент придавал ему искренности. Он сказал, что жизнь — это скрещение, скрещение составных противоположностей (ему понравилась эта фраза, и он возвращался к ней еще несколько раз). От столкновения идей, сказал он нам, в этот день все вокруг озарится светом! А следующей вещью, которую мы увидели, был Хоплайт рядом с улыбающимся стариканом, переборщившим с выпивкой.

Хоп выглядел потрясающе — Боже! Если они не подпишут с ним контракт на целую серию передач, никакие они не открыватели талантов тогда. Он притягивал к себе камеру — вообще-то, эта чертова штука преследовала его по всей студии, — и говорил так, будто он был Королем Генрихом V в постановке Шекспира. Он сказал нам, что верит в расцветание человеческой личности, но как личность может расцвести в котельной эсминца?

Здесь Зови-Меня-Приятелем прервал его, — хотя чертовски не хотел этогоделать, и некоторое время было непонятно, кто говорит что — и дал слово старикану контр-Адмиралу. Как вы поняли, ожидалось, что этот морской кот должен был вступить со сверкающими орудиями, забросать Хоплайта всеми своими абордажными крюками, взорвать его крюйт-камеру и протащить его под килем, перед тем, как заставить его пройтись по рее. Но во время речи Хоплайта старичок кивал своей лысой башкой, словно шпулькой, и хлопал себя по обоим коленям, и когда он заговорил, казалось, что он не мог быть более согласным со всем тем, что сказал Великолепный. Он рассказал нам, что флот уже не тот, что раньше, нет, и поклялся Богом! В его время, казалось, ты ел соленую рыбу на завтрак и умывался в крови Нельсона. Чего на самом деле не хватает флоту, а также и Адмиралтейству, сказал он нам, так это глубинной бомбы под днищем, и он был очень рад услышать конструктивную критику Хоплайта, и пригласил бы его на борт любого корабля, находящегося под его командованием. Хоп сказал, что это ему подходит, кроме униформы, которая слишком напоминает нечто из старомодного мюзикла, и не мог бы адмирал как-нибудь улучшить ее, и достать для парней в клешах розовые помпоны, такие же, как у этих французских матросиков. Они немного обсудили это, адмирал упомянул Трафальгар, и Нил, и еще что-то, чего я не разобрал, кажется, по поводу Кобургских гарпунов, и все это время Зови-Меня-Приятелем пытался влезть со своими фразами, а когда это наконец ему удалось, они оба немедленно его утрамбовали — адмирал прорычал "Стоять! ", а Хоплайт сказал "Не лезь в это дело, сухопутничек! ", но потом — затемнение, и программу продолжила беседа азиатского гуру с шотландскими бифштексами, хотя все еще было слышно, как Хоплайт и старый адмирал ведут непринужденную беседу где-то за кадром.

После программы весь этот цирк (кроме коровы) переместился в гостиную, без воздуха или каких-нибудь окон, принесли еще больше выпивки, и Мисс Синтия Ив похлопала в ладоши и обратилась к нам. Эффект оказался потрясающим, сказала она. Фантастика, сказала она нам. Зрители звонили с жалобами и поздравлениями, и некоторые из нас обязательно придут сюда снова (и она одарила старину Хопа сверхъестественно блистательной улыбкой). Если бы все прошло кое-как, ни шатко, ни валко, все, что она сказала бы — это лишь «Спасибо, что пришли», но в этот раз — ох, она скажет это еще раз — единственное подходящее слово — это «фантастика».

Но привидением на этой свадьбе был Зови-Меня-Приятелем. Может, чувак просто устал, что было вполне понятно, но, скорее всего, ему было очень неприятно, и мне было жаль его, и я бы хотел, чтобы экс-Деб-Прошлого-Года была здесь, чтобы он постонал ей в плечо. Ну, подумайте, наверное, очень грустно быть Зови-Меня-Приятелем: потому что без этого маленького теле-ящика ты — никто, а с ним ты — король в нашем обществе, теле-знаменитость.

Когда мы вышли на улицу, Хоплайт тоже немного погрустнел: парень — прирожденный артист, и эта проба теле-волшебства выбила его из колеи. Также он был расстроен из-за своих чувств, и сказал:

— Кстати, хоть с Небраской все и покончено, он пригласил меня на свою базу, и, несмотря на все мои угрызения совести, я просто не могу не воспользоваться такой возможностью Ты пойдешь со мной? Я с удовольствием посмотрю на оккупационную армию.

— Там будет лишь воздушный личный состав, — сказал я. — Армия ушла.

— Ну, униформа, великолепная рабочая одежда, как в их фильмах про тюрьмы. Ты не тронут?

Я ответил ему «О'кей», но мне нужно было проститься с ним сию же секунду, потому что если бы я этого не сделал, мне пришлось бы улечься спать прямо на тротуаре. Потому что я был опустошен.