Часть 1 Перед войной
Глава 1
ДЕЛА ЧЕСТИ
За час до восхода солнца и за двенадцать лет до Войны за независимость крытый экипаж мчался по низине в штате Каролина. Дорога вдоль реки Эшли была погружена в предрассветную мглу, в которой слабо светились боковые фонари экипажа, а туман просачивался в окна, оседая на лицах и руках пассажиров.
— Черт тебя возьми, Ретт Батлер, вечно ты делаешь все наперекосяк, — ворчал Джон Хейнз, понурившись на сиденье.
— Говори что хочешь, Джон, — Ретт открыл верхний люк и нетерпеливо спросил: — Скоро доедем, Геркулес? Не хотелось бы заставлять джентльменов ждать.
— Подъезжаем к главному каналу, мистер Ретт. Несмотря на свое привилегированное положение в поместье Батлеров, где он с давних пор объезжал лошадей для отца Ретта, Геркулес вызвался лично везти молодых людей.
Ретт предупреждал: «Лэнгстон точно будет недоволен, если прознает», но Геркулес заартачился: «Мастер Ретт, я с вами не расстаюсь с самого детства. Кто, как не Геркулес, первый посадил вас верхом? А теперь уж привяжите своих лошадок сзади к экипажу. Я сам повезу вас и мистера Хейнза». Пухлые щеки Джона Хейнза контрастировали с неожиданно решительным подбородком, а рот печально кривился.
Ретт заговорил:
— Люблю эти болота. Да ты ведь знаешь, я никогда не хотел выращивать рис. Лэнгстон, бывало, распространяется о сортах риса или о том, как следует управлять неграми, а я не слышу ни слова, грежу о реке. — Наклонившись к Джону, он продолжал с горящими глазами: — Вот я плыву, едва пошевеливая веслом. Представляешь: однажды утром я спугнул морскую черепаху. Она скользила по склону, накатанному выдрой, и явно получала от этого удовольствие. Ты когда-нибудь видел, как улыбается морская черепаха? Частенько я пытался проскользнуть мимо спящей птицы, стараясь не разбудить ее. Но всякий раз маленькая головка с острыми глазками показывалась из-под крыла, и, — Ретт щелкнул пальцами, — птица исчезала под водой. Болотные куропатки не так осторожны. Вплываешь в излучину реки — сотни враз поднимаются на крыло. Интересно, как можно летать в таком тумане?
— У тебя слишком богатое воображение, — заметил Джон.
— Мне всегда хотелось спросить: почему ты такой осторожный? Для какой великой цели ты себя бережешь?
Джон попытался протереть запотевшие стекла очков, но платок только размазал влагу.
— В любой другой день твоя забота польстила бы мне.
— Вот черт! Извини за бестактность, Джон. Это все нервы. А наш порох еще не промок?
Хейнз дотронулся до полированной шкатулки из красного дерева, которая лежала у него на коленях.
— Сам закладывал.
— Слышишь, как поет козодой?
Цокот копыт, поскрипывание кожаной упряжи, подбадривающие лошадей крики Геркулеса и пение козодоя на три ноты. Да, козодой. Но разве Джон не слышал историю про Шэда Уотлинга и козодоя?
— Жизнь у меня была совсем неплохая, — сказал Ретт.
Поскольку благоразумному Джону Хейнзу жизнь приятеля представлялась сплошным хаосом и чередой глупых выходок, он прикусил язык.
— Недурные времена, отличные друзья, любимая сестренка Розмари…
— Да, а что будет с Розмари, Ретт? Что с ней станется без тебя?
— Не задавай мне такие вопросы! — крикнул Ретт, отвернувшись и вглядываясь в ночную темноту за окном, — А что сделал бы ты, окажись на моем месте?
Секунданта так и подмывало сказать Ретту, что он никогда не очутился бы на его месте, но Джон не посмел.
Зачесанные назад волосы Ретта были густыми и черными. Подкладка сюртука была сделана из красного жаккарда, а лежавшая рядом с ним шапка — из бобра. Энергичнее Ретта Джон никого не знал, живой и непосредственный — как звери на воле. А если его теперь пристрелят — жизнь вытечет, останется лишь пустая оболочка вроде той шкуры морского льва, распяленной на заборе Чарльстонского рынка.
— Я опозорен, — с усмешкой произнес Ретт, — Разве это не лучший повод посудачить обо мне?
— Ты уже не единожды предоставлял всем такую возможность.
— Верно. Превратился в настоящее пугало для добропорядочных жителей Чарльстона, — Ретт заговорил нарочито назидательно: — «Дитя мое, если не свернешь с порочного пути, то кончишь точь-в-точь как Ретт Батлер!»
— Как бы мне хотелось, чтобы ты наконец перестал шутить, — тихо произнес Джон.
— Эх, Джон, Джон…
— Позволь поговорить с тобой откровенно?
Ретт вскинул черные брови.
— Не могу тебе этого запретить.
— Для чего идти до конца? Прикажи Геркулесу повернуть назад, и мы не спеша проедемся до города и позавтракаем. Шэд Уотлинг не джентльмен, не стоит с ним драться.
Уотлинг даже не мог найти в Чарльстоне никого, кто согласился бы стать его секундантом. Какого-то беднягу янки буквально силой заставил.
— Брат Красотки Уотлинг имеет право на сатисфакцию.
— Ретт, бога ради, не глупи! Шэд — сын надсмотрщика у твоего отца. Его работник! — Джон Хейнз презрительно махнул рукой. — Предложи ему отступного. Зачем идти на такое… из-за девчонки?
— Красотка Уотлинг лучше тех, кто ее осуждает. Прости меня, Джон, но не стоит ставить под сомнение мои мотивы. Справедливость должна быть восстановлена: Шэд Уотлинг распускает обо мне гнусную ложь, и я вызвал его на дуэль.
Джон с трудом выговорил:
— Ретт, если бы не Вест-Пойнт…
— Ты имеешь в виду мое отчисление? Это всего лишь последний, наиболее заметный позор. — Ретт сжал руку своего приятеля, — Надо ли перечислять все свои падения и ошибки? Да их больше, чем… — Он устало покачал головой. — Меня воротит от всего этого, Джон. Стоило просить кого-то другого стать моим секундантом?
— Черт бы тебя побрал совсем! — выругался Джон.
Джон Хейнз и Ретт Батлер познакомились в школе Кэткарта Пурьера в Чарльстоне. К тому времени, как Ретт отбыл в Вест-Пойнт, Джон Хейнз уже вошел в судоходный бизнес отца. После отчисления и возвращения Ретта Джон время от времени встречал друга на улицах города. Порой Ретт бывал трезвым, чаще — нет. Видеть человека с природной грацией Ретта неряшливым, воняющим перегаром Джону было тяжело и неприятно.
Джон Хейнз относился к тем молодым южанам из хороших семей, которые словно губка вбирают в себя представления о гражданской ответственности. Джон являлся членом приходского совета церкви Святого Михаила и самым молодым учредителем балов Общества святой Сесилии. Несмотря на то что Джон завидовал темпераменту друга, он никогда не сопровождал Ретта и его приятелей — повес из компании полковника Раванеля — по их ночным адресам: в бордели, игорные дома и питейные заведения.
Понятное дело, Джон был удивлен, когда в один прекрасный день увидел Ретта Батлера в своей компании «Хейнз и сын», да при этом еще с просьбой помочь ему в деле чести.
— Ретт, где же твои друзья? Эндрю Раванель? Генри Кершо? Эдгар Пурьер?
— Ты будешь трезвее, Джон.
Прямо скажем, не многим, будь то мужчина или женщина, удавалось устоять перед бесшабашной улыбкой Ретта. Джон Хейнз не был в их числе. Пожалуй, Джон и вправду был занудой. Он узнавал о скандалах, занимавших Чарльстон, последним, когда местному обществу эта тема успевала надоесть. Если Джон повторял чью-нибудь остроту, то неизбежно сбивался. Матери в Чарльстоне считали Джона Хейнза неплохой партией, но дочери подсмеивались над ним, прикрываясь веером..
Однако Джон Хейнз уже дважды был секундантом на дуэлях. Если долг стучался к нему в дверь, Джон всегда был наготове.
Дамба Броутонской плантации представляла собой широкую земляную насыпь, отделяющую рисовые поля от реки. Экипаж немного покачнулся, свернув с дамбы в поля.
Никогда еще Джон Хейнз не чувствовал себя столь беспомощным. Это дело — это безобразное, смертельно опасное дело — все равно свершится, что бы он ни пытался предпринять. Честь должна быть удовлетворена. И теперь не Геркулес сидел на козлах — поводья держали костлявые руки Чести. В шкатулке из красного дерева лежали не пистолеты Хаппольда сорокового калибра, а сама Честь, готовая плюнуть в лицо. Пошлый мотивчик крутился в голове Джона: «Я полюбил бы тебя, Сесилия, не люби я честь больше»…
Какая глупость! Шэд Уотлинг считался лучшим стрелком в Низинах. Они свернули на заросшую кустарником аллею, по которой так редко проезжали, что испанский мох задевал крышу экипажа. Геркулес иногда приподнимал спускающиеся низко ветки, чтобы экипаж мог проехать.
И тут вдруг Джон припомнил историю про Шэда Уотлинга и козодоя.
— Ах, — Ретт втянул в себя воздух, — чувствуешь? Запах болота — рогоз, мирт, морская астра, болотный газ, грязь…
Мальчишкой я здесь пропадал целыми днями, точно индеец, — Улыбка на лице Ретта исчезла при этом воспоминании, — Позволь попросить об одной услуге. Ты знаком с Тунисом Бонно?
— Свободным цветным рыбаком?
— Увидишь его — спроси, помнит ли он тот день, когда мы ходили до Бофора. И попроси помолиться о моей душе.
— Свободного цветного?
— Мы вместе выросли здесь на реке.
Неясный свет начал просачиваться в окно экипажа. Ретт выглянул наружу.
— Вот и приехали.
Джон откинул крышку карманных часов.
— Солнце встанет через двадцать минут.
Место для дуэли было лугом в три акра, окаймленным мрачными кипарисами и дубами, с которых свисали бороды мха. Луг тонул в тумане, откуда доносились хриплые крики пастуха, скликающего коров: «Суу-и! Су-кау! Су-кау!»
Ретт вышел из экипажа, потирая от холода руки.
— Итак, мой конечный пункт назначения. В детстве я, конечно, мечтал о славе, но не о такой.
Коровы мычали где-то в тумане.
— Мы ведь не хотим подстрелить корову, верно? — Ретт потянулся. — Отец был бы вне себя, подстрели мы одну из его коров.
— Ретт…
Ретт положил руку на плечо Джона Хейнза.
— Ты мне нужен, Джон, и я верю, что ты все сделаешь правильно. Но, пожалуйста, избавь меня от своих в высшей степени разумных советов.
Джон замолчал, жалея о том, что вспомнил о Шэде Уотлинге и козодое. После того как Лэнгстон Батлер отстроил усадьбу в Броутоне, управляющий Исайя Уотлинг перевез семью в прежний дом Батлеров: отсюда было удобно следить за неграми, работающими на рисовой плантации. Огромные дубы, которые в то время, когда Батлеры приехали сюда, были молодыми деревцами, отбрасывали густую тень на простой фермерский домик.
Обитая в ветвях дуба, козодой приветствовал их с заката до восхода. Очевидно, Красотка Уотлинг думала, что птица искала себе пару, а ее мать Сара сказала, что птица горюет. Именно об этом спорили мать и дочь ранним утром, и тут раздался звук выстрела. Когда мать вбежала в спальню, на подоконнике лежал дымящийся пистолет, а Шэд буркнул: «Глупая птица больше не станет меня будить».
При плохом освещении с шестидесяти шагов Шэд Уотлинг отстрелил злосчастному козодою голову.
Джон спросил Ретта:
— Ты слыхал историю о козодое?
— Да россказни все это.
Ретт чиркнул спичкой о подошву ботинка.
— Шэд Уотлинг убивал людей и прежде.
Спичка зашипела и вспыхнула, когда Ретт зажег свою сигару.
— Только негров и людей своего сорта.
— Ты веришь, что твое благородное происхождение отвернет пулю?
— Почему бы и нет? — с насмешкой произнес Ретт.—
Черт возьми, благородное происхождение должно же хоть в чем-то быть полезным!
— Кто-то идет, — предупредил Геркулес с козел.
Тяжело дыша, из тумана появился мужчина с мокрыми пятнами на коленях брюк (видимо, падал по дороге) и с перекинутым через руку сюртуком.
— Черт бы побрал этих коров! — Перебросив сюртук в левую руку, он хотел правую подать Джону Хейнзу, но посчитал более уместным отвесить неуклюжий поклон, — Том Джеффери. Родом из Эмити, Массачусетс. К вашим услугам, господа.
— Ну, Том, — улыбнулся Ретт, — кажется, ваша поездка в Чарльстон будет незабываемой.
Джеффери был на два-три года моложе Ретта с Джоном.
— Никто в Эмити не поверит, что я попал в эту историю.
— Жуткие рассказы, Том. Жуткие рассказы — главный предмет экспорта южан. Когда вы будете рассказывать о нас своим друзьям, пожалуйста, не забудьте упомянуть чертовски привлекательного, галантного Ретта Батлера. — Лоб Ретта пересекла морщина раздумья, — А коров бы на вашем месте я не стал упоминать.
— Ваш дуэлянт уже на месте? — спросил Джон молодого янки.
Том Джеффери махнул на луг, видневшийся в тумане.
— Да, и Уотлинг, и доктор Уорд. Похоже, они недолюбливают друг друга.
Джон взял молодого человека за руку, отводя от Ретта.
— Мистер Джеффери, вы были когда-нибудь секундантом прежде?
— Нет, сэр. Дуэли практически никогда не случаются в Эмити. Мой дед, может, когда-то и стрелялся, но сейчас уже такого не бывает. Так что я новичок. Моя тетя Пейшенс отошла в лучший мир, завещав мне определенную сумму. И я предпринял путешествие по стране. Том, сказал я себе, если не сейчас, то когда? Вот как я очутился здесь, восхищенный вашей чарльстонской гаванью, которая, если позволите так выразиться, во всем похожа на нашу знаменитую бостонскую гавань. Во всяком случае, там я и был, когда ко мне подошел господин Уотлинг и спросил меня, считаю ли я себя джентльменом, и я ответил, что смею надеяться. Когда же мистер Уотлинг предложил мне стать его секундантом, я сказал себе: «Том, ты приехал, чтобы посмотреть этот край, и именно этим ты и должен заняться». Ведь такой возможности в Эмити никогда не представится.
Джон не решился сказать этому молодому человеку, что выбор Шэдом Уотлингом в качестве секунданта незнакомца, да еще и янки, был намеренным оскорблением для Ретта.
— Вы знаете свои обязанности?
— Мы, секунданты, должны удостовериться в том, что все идет по правилам.
Джон Хейнз внимательно посмотрел на молодого янки.
— Наш первый долг — попытаться примирить дуэлянтов, — сказал он, сожалея, что этот человек и не пытался исполнить то, что положено.
— Мой дуэлянт не ищет примирения. Он говорит, что ждет не дождется, чтобы выстрелить мистеру Батлеру прямо в сердце. Они давно друг друга знают.
— Скоро начнет светать. Восход солнца будет для нас сигналом.
— Восход так восход. Нам тоже подойдет.
— Когда солнце покажется на горизонте, джентльмены выберут себе пистолеты. Как сторона, вызванная на дуэль, ваш человек выбирает первым. Начнем заряжать?
Джон Хейнз закрепил шкатулку на передке кареты, открыл замок и достал оттуда пистолет. Закругленная рукоять змеей скользнула ему в руку.
— Как видите, пистолеты одинаковые. На ваших глазах я заряжу один, потом вы — другой. Джон насыпал пороху, положил круглую свинцовую пулю на промасленный пластырь и забил заряд. Затем поместил капсюль под курок и осторожно взвел курок до половины.
— Дома никто этому не поверит, — еще раз произнес Том Джеффери.
Утро набирало силу, туман начал расползаться, и из него выплыли два призрачных экипажа: легкий фаэтон и запряженный мулами фургон.
Ретт Батлер отвязал лошадь от своего экипажа и прижался лицом к сильной шее животного.
— Ты ведь не боишься, правда, Текумсе? Никто тебя не обидит. На этом лугу, Джон, при моем деде выращивали индиго. А в лесу есть прудик, где шилохвости выводят своих птенцов. Ондатры любят утят шилохвостей, и бывало так, что, когда подгребал целый выводок, какая-нибудь ондатра затаскивала их под воду — да так быстро, что у них не было времени улететь. Наш раздатчик воды Уилл там ловил ондатр.
— Ретт, мы переговорим сейчас с Уотлингом. Какое извинение ты готов принять?
Ретт упрямо зажмурился.
— Шэд Уотлинг утверждает, что я являюсь отцом ребенка его сестры. Я же говорю, что Уотлинг лжет. Если Уотлинг признает это, я откажусь от своего вызова.
— Предложите ли вы компенсацию? Деньги, чтобы девушка могла поехать куда-то и родить ребенка?
— Если Красотке нужны деньги, я их ей дам. Дело здесь не в деньгах.
— Как твой друг, Ретт…
— Джон, Джон… — Ретт зарылся лицом в гриву Текумсе, — Если ты друг, просто помоги довести все до конца.
Фургон Шадры Уотлинга был завален сломанными колесами, ступицами и ободами.
— Доброе утро, господин Джеффери и господин Хейнз.
Я вижу, вы привезли Батлера.
— Шэд…
— Сегодня я для вас «мистер Уотлинг».
— Мистер Уотлинг, уверен, нам удастся помочь вам полюбовно разрешить спор.
— Вот уж точно, Батлер «помог» моей сестре. Точно также я помогу и ему.
— Когда Ретт Батлер обращался с вами как с джентльменом, он оказывал вам честь.
Шэд сплюнул.
— Стоит, верно, податься западнее. Черт возьми, как же мне здесь надоело! Одни богатые ублюдки да ниггеры.
Ниггеры да богатые ублюдки. А в Миссури у меня кузены.
— Куда бы вы ни поехали, понадобятся деньги. Если же сестра, Красотка, уедет с вами, то скандал утихнет.
Уотлинг фыркнул.
— Неужели Батлер предлагает мне деньги?
— Батлер — нет, а я — да.
— Все сводится к деньгам, не правда ли? — Коренастый Уотлинг снова сплюнул, — Нет, только не сейчас. У меня на Батлера зуб. Сколько бы папаша ни сек Красотку, она все равно не признается, что это Ретт овладел ею. Без разницы. С нетерпением жду того момента, когда всажу в паршивца пулю. Молодым хозяином его никто не брал в расчет. Я слыхал, что и солдат он был никудышный. Словом, Батлер и выеденного яйца не стоит.
Шэд Уотлинг посмотрел на реку.
— Светает. У меня для колесного мастера приготовлено четыре сломанных колеса, а он начинает свою работу рано. Раз уж я вызванный, мне назначать расстояние. Пятидесяти шагов будет достаточно, чтобы я попал в цель, а он промазал. Ни к чему подставляться под шальную пулю! — Неровные пожелтевшие зубы сверкнули в беззвучном смехе.
Закутанный в толстое шерстяное одеяло, в своей двуколке храпел врач. Когда Джон Хейнз постучал по его сапогу, Франклин Уорд открыл глаза и зевнул.
— А, наше дело… Он раскутался, сошел с коляски и повернулся спиной; запах мочи заставил Джона зажать нос. Доктор Уорд вытер пальцы о полы сюртука, затем протянул руку Ретту.
— А, вот и пациент, я полагаю.
Ретт усмехнулся.
— Вы захватили инструменты для извлечения пули, доктор? Зонды? Повязки?
— Конечно, сэр. Я ведь учился в Филадельфии.
— Ну что ж, Филадельфия — прекрасный город для учебы.
Шэд Уотлинг шел позади, рассеянно усмехаясь и почесывая ляжку.
— Мистер Батлер, — сказал Том Джеффери, — зачем вы снимаете рубашку?
— Подержишь пока, Джон? Рубашку я снимаю, мой милый друг янки, чтобы пулей не вмяло ткань в рану.
— Может, вы просто любите разгуливать голышом…
Шэд Уотлинг посмотрел на более худощавого мужчину с явным презрением.
— Я никогда не раздеваюсь без надобности.
— Господа, — перебил Джон Хейнз, — это ужасно неприятное и смертельно опасное дело, и я должен еще раз вас спросить, не откажется ли мистер Уотлинг от своих слов и не извинится ли мистер Батлер, предложив компенсацию, чтобы честь была удовлетворена?
Обнаженные руки Ретта от холода покрылись гусиной кожей.
— Пятьдесят шагов, — повторил Шэд, — должно быть как раз. Батлер, помните своего черномазого приятеля Уилла? Как тот молил о пощаде? Попробуйте — может, пожалею и отпущу. — Уотлинг вновь показал свои зубы, — Дайте-ка мне пистолеты… Янки, ты следил, как мистер Хейнз их заряжал? Не могло быть так, чтобы он снарядил один из них двойным зарядом? Скажем, одна пуля уже находилась в стволе, прежде чем он заложил вторую?
Янки был поражен.
— Мистер Хейнз — джентльмен!
— Уверен, что он не нарезал пулю? Это когда наносят небольшой круговой надрез, чтобы пуля при ударе разорвалась. Ты хорошо проверил его пулю, янки?
Джеффери повторил:
— Мистер Хейнз — джентльмен.
— Уж конечно. Джентльмены не надрезают пулю и нипочем не кладут двойной заряд. Ну, который из этих пистолетов заряжал мистер Хейнз?
— Я заряжал тот, который ближе ко мне, — произнес Джон.
В лесу послышался звук рожка, долгий, торжествующий звук — таким охотники на лис оповещают о своей добыче. Минуту спустя выкатилось, разбрызгивая воду из-под колес, открытое ландо. Два молодых кутилы стояли между сиденьями; тому, который дул в почтовый рожок, пришлось его бросить и ухватиться за спинку, иначе бы он не удержался и полетел головой вниз при резкой остановке.
— Эй! Неужели мы пропустили все веселье? Пожилой человек, сидящий на козлах, хихикнул.
— Разве я не говорил вам, что мы приедем вовремя? Полковнику ли Джеку не найти этих подлецов?
При жизни жены, Фрэнсис, полковник Джек Раванель был уважаемым человеком, на плантациях которого успешно выращивался рис. Но ее убили. Был ли его нынешний разгульный образ жизни следствием тоски или, напротив, устранения присмотра со стороны жены — сказать трудно. Причем в Чарльстоне, где пьянство было под запретом только для духовенства, полковник Джек Раванель оказался самым отъявленным пьяницей. В городе, где любой порядочный джентльмен играл, Джек умудрился стать нежелательной персоной во всех уважаемых игорных домах. Но Джек был прирожденный лошадник, и поэтому помешанный на лошадях Чарльстон прощал ему многие грехи.
Джон подошел к ландо. — Господа, это дело чести. Соблюдайте нормы приличия.
Молодые люди, прибывшие с полковником, были одеты в короткие парчовые сюртуки, яркие галстуки с широкими, как у шарфа, концами и брюки настолько узкие, что не требовался гульфик. Хотя Джек Раванель годился им по возрасту в отцы, он был одет так же.
— Деревенская девка подзалетела, и сразу дело чести? — Парень затрубил в рожок, — Да ладно тебе, Джон Хейнз. Это очередной розыгрыш Ретта, только и всего.
Джон рассвирепел.
— Генри Кершо, это оскорбление. Вы здесь незваный гость.
Но здоровяка Генри остановить было непросто.
— Хочешь сказать, кузен Ретт доведет дело до конца? Будь я проклят, завтра все успокоится! Ретт, это ты? Тебе не холодно? Мы черт знает сколько времени ехали по проклятому болоту. Полковник Джек утверждает, что раньше он был владельцем этой земли. Должно быть, он тогда не пил. Эдгар Пурьер, это ты вылакал весь виски?
Том Джеффери спросил:
— Мистер Хейнз, тут так всегда бывает?
— А, тот самый янки, о котором мы слышали? — обратился к нему Генри Кершо.
— Да, сэр. Из Эмити, штат Массачусетс.
— Что ж, человек не выбирает, где ему родиться. Скажи, ты хотя бы не из тех чертовых аболиционистов?
Ретт Батлер жестом заставил Джона молчать и спросил без всякого выражения:
— Эдгар, Генри, Джек, вы пришли посмотреть, как я умру?
Эдгар Пурьер изобразил извиняющееся выражение.
— Джек обещал, что это будет всего лишь шутка, Ретт!
Он сказал, что ты никогда не станешь стреляться из-за…
— Шутка, Джек? Стоит отцу узнать, что ты в этом замешан, он живо тебя упрячет в исправительный дом.
— Дорогой Ретт! Не говори так сурово со стариной Джеком!
— Генри Кершо пьян и на все способен, когда он пьян.
Эдгар Аллан явился из любопытства. Эдгар всегда такой любопытный. Но непонятно, что заставило престарелого распутника подняться из теплой постели шлюхи в это холодное утро?
Улыбка Джека Раванеля была призвана вызвать расположение Ретта.
— Ретт, старина, я пришел вразумить тебя. Посидим, выпьем по-дружески, вспомним былые времена… Я говорил тебе, как восхищаюсь Текумсе? Вот это конь!
На мгновение Ретт, казалось, застыл в изумлении. Затем его губы сложились в улыбку, и вскоре он уже заливисто хохотал, перегибаясь пополам. Смех заразил и молодых людей.
Ретт вытер глаза.
— Нет, Джек, Текумсе ты не получишь. Джон, если меня убьют, лошадь твоя. Ну, Уотлинг. Выбирайте пистолет.
— Боже милостивый, — выдохнул Генри Кершо. — Ретт и вправду намерен довести это дело до конца. Глаза полковника Джека сузились. Он привязал своих лошадей на опушке леса.
Где-то в лесу рябчик гулко стучал по стволу дерева. Из-за реки вставало огромное солнце в клубах тумана, возвращая земле желтые, голубые и светло-зеленые краски.
Джон Хейнз на мгновение в немой молитве закрыл глаза и произнес:
— Приготовьтесь, джентльмены!
Шэд Уотлинг, ничего не понявший в смехе Ретта, осознал одно: ловушка захлопнулась, но добыча ускользнула. Взяв в руку пистолет, он принялся придирчиво его рассматривать.
— «Молодой хозяин» Батлер… Боже, как ниггеры лебезили перед ним!
Второй длинноствольный пистолет лежал в руке Ретта. Улыбка Ретта была настолько широкой, что казалось, она перетекает по обнаженной руке до самого дула, отчего и пистолет вроде заулыбался.
Ранним утром на берегу реки спина к спине стояли двое мужчин: один коренастый и сердитый, другой — полуобнаженный и улыбающийся. Каждому предстояло сделать двадцать пять шагов. Солнце поднимется над горизонтом, и Джон Хейнз отдаст команду повернуться и стрелять.
Дуэлянты разошлись на двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять шагов. Солнце зависло на горизонте.
— Мне ни в жизнь не поверят дома в Эмити, — прошептал Том Джеффери.
Невыразимо медленно солнце карабкалось вверх, пока белое пространство не открылось между его краем и берегом реки. Звучным голосом Джон Хейнз скомандовал:
— Джентльмены! Оборачивайтесь! Стреляйтесь!
Порыв ветра отбросил волосы Ретта назад.
Шэд Уотлинг первым спустил курок — и клуб дыма окутал дуло его пистолета.
За девять лет до этого
Заметив нетерпеливый жест отца, старший сын Лэнгстона Батлера приготовился к порке. Он снял рубашку и аккуратно положил ее на спинку стула. Мальчик повернулся, оперся ладонями о письменный стол отца, но тонкая кожаная обивка даже не промялась под его весом. Он сосредоточил свое внимание на отцовской хрустальной чернильнице. Оказывается, целая вселенная боли и отчаяния может уместиться в одной чернильнице. Первый обжигающий удар застал его врасплох. Чернила доходили до половины хрустальной чашечки. Ретту хотелось знать, сможет ли отец остановиться. Взор мальчика затуманился, чернильница поплыла перед глазами от слез.
В этот раз отец все-таки остановился. Сжимая руки, Лэнгстон Батлер швырнул трость на пол и прокричал: — Видит Бог, не будь ты моим сыном, почувствовал бы на себе ременный кнут!
В свои двенадцать лет Ретт стал уже высоким юношей. Его кожа была темнее, чем у отца, а густые, черные как смоль волосы свидетельствовали о присутствии в жилах индейской крови. Хотя спину мальчика сплошь покрывали багровые полосы, он не просил пощады.
— Позвольте одеться, сэр?
— Твой брат Джулиан — послушный сын. Отчего же старший сын не хочет повиноваться?
— Не могу знать, сэр.
Строгость обстановки кабинета Лэнгстона особенно проступала на фоне роскоши семейных апартаментов в Броутоне. Широкий письменный стол, стул с прямой спинкой, чернильница, промокашка, ручка — больше ничего. Ни картин, ни гравюр на стенах. Незанавешенные окна в десять футов высотой открывали широкий вид на бескрайние рисовые поля плантации.
Мальчик взял белую тонкую рубашку и, чуть поморщившись от боли, накинул ее на плечи.
— Ты отказываешься ехать со мной, когда проходит законодательное собрание штата. Когда все высокопоставленные персоны собираются в Броутоне, ты тоже исчезаешь. Сам Уэйд Хэмптон задал мне вопрос, почему никогда не видно моего старшего сына!
Мальчик молчал.
— Ты не хочешь управлять неграми. И отказываешься учиться управлять ими.
Мальчик ничего не ответил.
— По сути, ты пренебрегаешь всеми обязанностями сына каролинского джентльмена, — Лэнгстон вытер платком нот с бледного лба и заставил себя успокоиться, — Вы ренегат. Или вы считаете, что я получаю наслаждение, наказывая вас?
— Не могу знать, сэр.
— Ваш брат Джулиан послушен. Джулиан повинуется моим приказаниям. Почему же вы так не можете?
— Не могу знать, сэр!
— Не можете знать! Лучше скажите — не желаете! И даже не станете сопровождать свою семью в Чарльстон. Вместо этого клянетесь убежать.
— Да, сэр, обязательно.
Рассерженный отец долго и внимательно смотрел в глаза сыну. На следующее утро семья Батлеров уехала в Чарльстон без старшего сына. В ту ночь Долли, цветная повитуха, втирала бальзам в рубцы мальчика.
— Да, масса Лэнгстон, он человек суровый, — произнесла она.
— Ненавижу Чарльстон, — сказал Ретт.
На плантациях, прилегающих к реке, в апреле посадили рассаду и первый раз открыли заслонки шлюзов. Рисовые поля предстояло залить еще трижды до сбора урожая в сентябре. Своевременно поднимать и опускать заслонки на шлюзах было просто жизненно важно для урожая, поэтому Уилл, раздатчик воды Броутонской плантации, занимал в негритянской иерархии второе место после Геркулеса.
Уилл подчинялся непосредственно господину Лэнгстону и Исайе Уотлингу, но никому другому, включая Шэда Уотлинга, двадцатилетнего сына надсмотрщика.
Уилл жил в отдельной хижине. Он владел столом, двумя стульями, гамаком и тремя потрескавшимися мисками, которые Луи Валентин Батлер прихватил с испанского судна «Меркато». Спустя положенный год после того, как умерла его жена, Уилл сошелся с Мислтоу, симпатичной девчонкой лет пятнадцати.
Опасаясь смертельной лихорадки, владельцы плантаций Джорджии и Каролины уезжали на лето в город. Когда Лэнгстон наведывался проверить посадки, он появлялся ранним утром, а отбывал до наступления темноты.
Босиком и без рубашки, его сын охотился и рыбачил, облазив все заливные болотистые берега реки Эшли. Учителями молодого Ретта были аллигаторы, цапли, скопы, рисовые птицы, черепахи и дикие кабаны. Мальчик знал, где негритянский знахарь находит травы и в какой заводи кроется сом. Порой Ретт не возвращался в Броутон целыми неделями; отец, наведываясь на плантацию, никогда не интересовался сыном.
Надсмотрщик Уотлинг наблюдал за орошением и рыхлением нежных рисовых ростков, решал, когда пора травить ондатр, роющих норы в стенках каналов, а когда пора стрелять птиц.
Хотя негры были в массе своей более стойкими к лихорадке, нежели их белые хозяева, работая весь день по колено в субтропическом болоте, некоторые неизбежно заболевали. В бесплатной лечебнице Броутона жена надсмотрщика Уотлинга Сара и молодая Красотка отпаивали несчастных большими дозами настоек хинной коры и коры вяза. Белая женщина и ее дочь помогали Долли принимать роды и натирать мазью спины рабов, которых порол их муж и отец.
Некоторые негры поговаривали, что господин Лэнгстон реже брался за кнут, чем босс Уотлинг. «Масса Лэнгстон не будет иметь проку от тех, кто лежит в лазарете».
Однако некоторым, наоборот, больше нравился Исайя Уотлинг. «Босс Уотлинг суров, но справедлив. Он не станет махать кнутом без нужды».
Молодой господин Ретт приставал к слугам своего отца с вопросами практического свойства: «Почему заслонки делают из кипариса? Почему рис не мотыжат перед сбором урожая? Почему рис провеивают вручную?» Негры питались рыбой и дичью, которую приносил Ретт, и белый мальчик пропадал у них по воскресеньям, когда негры отдыхали. Ретт сопровождал Уилла в обходах, и нередко в полдень они вдвоем обедали на берегу реки.
Когда приспичит, Шадра Уотлинг наведывался в негритянские хижины после наступления темноты, отсылая семью девушки следующими словами: «Может, вам лучше прогуляться по лесу?» Иногда Шэд давал мужу или отцу большую бутыль дешевого виски, чтобы скоротать час-другой.
Но Мислтоу, новая жена раздатчика воды, не пожелала уступать сыну надсмотрщика, и, когда Шэд Уотлинг не захотел выйти за дверь, Уилл выбросил его на улицу — обстоятельство, которое привело в восторг других негров. Когда же о том, что сделал Уилл, услышал Лэнгстон Батлер, он объяснил надсмотрщику Уотлингу, что неграм не пристало смеяться над сыном надсмотрщика, чтобы потом неповадно было смеяться над надсмотрщиком, а после и над самим хозяином.
В Броутоне жили три сотни негров и с десяток белых, причем часть из них — женщины. Что удерживало негров от бунта? Лэнгстон Батлер сказал Исайе Уотлингу: когда негры начнут переговариваться да точить свои мотыги и ножи, мятеж уже не подавить. Его можно предотвратить, если пресечь первый непокорный взгляд, презрительный жест, неуважительный смешок.
— Уилл — хороший ниггер, — сказал Уотлинг.
— Твой сын и исполнит наказание.
— Шадра? — Глаза Уотлинга потемнели. — Вы ведь довольны моей работой?
— Вполне.
— До того как я пришел сюда, я работал на себя.
— А сейчас нет.
Уотлинг поклонился и пробормотал:
— Я должен все же сказать, господин Лэнгстон. Уилл имел все основания так себя вести. Мой Шадра… Шадре не стоило…
— Но он белый, — ответил Лэнгстон.
В то августовское утро небо было не по сезону чистым, а воздух — тяжелым и мертвым. Рисовую мельницу Броутонской плантации выстроили из кирпича, а маслобойню, негритянские постройки и лечебницу — из пестрой смеси местного известняка и толченых устричных ракушек. Высокая и без окон, с тяжелой, окованной железом дверью, мясная кладовая Броутона имела неприступный вид, под стать средневековому замку. Каждое воскресное утро повторялось одно и то же: стоя перед этим воплощением изобилия, надзиратель Уотлинг распределял недельный рацион между слугами, подходившими к нему по одному.
«Спасибо, босс Уотлинг. Уж как мы благодарны». Так Исайя Уотлинг выступал одновременно дланью дающей и карающей.
Столб для порки в Броутоне представлял собой черный кипарисовый пень пяти футов шести дюймов в высоту и восемнадцати дюймов в обхвате. Наверху было привинчено железное кольцо, к которому привязывали руки провинившегося.
Уилл попросил молодого хозяина заступиться за него, и Ретт накинулся на надсмотрщика.
— Уотлинг, я приказываю!
Исайя Уотлинг посмотрел на мальчика, словно тот был какой-то диковиной, выброшенной на берег приливом.
— Юный Батлер, когда вы ослушались господина Батлера и остались, я спросил его, кто будет за главного, если тот уедет по делам в город. И господин Батлер ответил мне, что я должен следовать исключительно его распоряжениям, а вы не имеете никаких полномочий. Итак, юный Батлер, все эти негры собрались здесь для того, чтобы видеть, как вершится правосудие, и учиться уважению. Дерзость Уилла стоит ему двести ударов кнутом.
— Черт побери, Уотлинг, это ведь настоящее убийство!
Исайя Уотлинг склонил набок голову.
— Этот ниггер — собственность вашего отца. Очень не многие из нас могут себе позволить ни от кого не зависеть.
Свернутый прежде кнут Шэда щелчком срезал ярко-красный венчик цветка лианы, оплетающей колодец. Негры стояли в полном молчании, мужчины впереди, женщины и дети позади. Малые дети цеплялись за фартуки матерей.
Когда Исайя Уотлинг вывел Уилла из холодной, тот заморгал от яркого света. Уилл не сопротивлялся, когда надсмотрщик привязывал его запястья к столбу.
Душа Ретта Батлера еще не набралась отваги настолько, чтобы спокойно смотреть, как убивают его друга. Когда Уотлинг оголил спину Уилла, Мислтоу потеряла сознание, а Ретт стремглав помчался к реке, чтобы не слышать ударов кнута и стонов Уилла, перешедших в крики.
Ретт вскочил в ялик, отвязал его и позволил реке унести себя прочь. Разразилась гроза, и он промок до нитки. Его лодка плыла по воле волн. Дождь оглушал и слепил.
Ретт дал себе клятву, что, когда вырастет, ни за что не будет таким беззащитным, как сейчас. А дождь все лил, сильнее и сильнее. Ретт не видел даже носа лодки. Вода дошла уже до самых банок. Парус был разорван в клочья, весло потерялось. Когда полузатопленный ствол кипариса угрожал перевернуть ялик, Ретт сломал второе весло. Он внимательно осмотрел обломок — нельзя ли приспособить для гребли? Ретт вычерпывал воду, пока не заболели руки. Когда он крикнул, не в силах терпеть грохот в ушах, ветер унес его крик.
Река прорвала дамбы и затопила рисовые поля; временами ялик находился в русле реки, а порой скользил над тем, что еще совсем недавно было полями прекрасного каролинского золотистого риса.
Внезапно дождь и ветер прекратились, и у Ретта возникло чувство, что его смыло в другую вселенную. Ялик тихо несло в ярком потоке света — а вокруг вздымались крутящиеся водяные стены, поднимаясь выше и выше, до самого неба; небо было темно-синего цвета, и Ретту даже показалось, будто он видит звезды. Он, конечно, слышал о глазе бури. Только не подозревал, что в нем окажется.
Река вытолкнула полузатопленный ялик к берегу, куда прибило массу вывороченных с корнем деревьев. Ретт привязал ялик к какой-то ветке и пошел, спотыкаясь, на звук топора.
Еще молодым человеком Томас Бонно был освобожден. Бывший хозяин — белый отец Томаса — отдал сыну пять акров земли в низине у реки, где Томас выстроил скромный глинобитный дом, чьи толстые невзрачные стены уже выдержали не один ураган. Теперь Бонно с сыном — ровесником Ретта — на крыше прибивали дранку.
— Посмотри, папа, вон белый мальчик, — сказал Тунис.
Они спустились на землю, и Томас приветствовал чуть не утонувшего Ретта.
— Пойдемте с нами, молодой господин. Эти стены защищали нас до сих пор. Бог даст, выстоят и сегодня. В единственной комнате в доме жена Томаса Бонно, Перл, и двое маленьких детей стаскивали сундуки, верши, колоду, на которой рубили дрова, клетки для кур в шаткую кучу, чтобы можно было вскарабкаться на балки под потолок.
— Ни дождь, ни ветер не убивают, — объяснял Бонну, когда Ретт схватился за балку, — но старик-ураган нагоняет мощную волну, способную запросто утопить.
Тунис передал самых маленьких детей отцу, и тот посадил их рядом с собой, обняв сильной рукой. Когда все устроились верхом на балке, Бонно нараспев завел:
— «И сказал Бог Ною: люди испорчены, и я подниму мощный потоп. Но ты с семьей спасешься в наводнении…»
Остальные слова унесло ветром. Порыв ветра ударил по стенам маленького домика и вышиб дверь. Вода пенилась под свешивающимися ногами Ретта, а балка, которую он оседлал, так и гудела. Томас Бонно откинул голову и закрыл глаза; напряженная шея выдавала, что он не переставал славить Бога.
Худшее миновало.
Всему наступает свой конец. Вода отступила, и, как это бывает после бури, солнце озарило сияющий новый мир.
Томас Бонно произнес:
— Если я не ошибаюсь, вон на дереве ара, — Забрызганная грязью и вымокшая сине-желтая птица слабо цеплялась за голую ветку. — Один Бог знает, как он сюда попал.
Они вытащили грязные сундуки и сломанные верши наружу, а Перл Бонно натянула веревку, чтобы высушить одежду. Перл осталась в мокрой сорочке, пока сохло ее платье, остальные ходили голышом.
Тунис и Ретт собирали выброшенную бурей на берег рыбу, пока Томас Бонно разводил костер с помощью сухой коры кедра. Сидя у костра и жаря рыбу, надетую на прутья, Томас Бонно обратился со словами благодарности к Богу за то, что он пощадил его семью и молодого господина.
— Я не молодой господин, — произнес белый мальчик, — Я Ретт.
Десять дней спустя, когда Ретт вернулся в Броутон, Уилла уже похоронили на негритянском кладбище, а Мислтоу продали на Юг. Броутонская плантация представляла собой огромные площади затопленного, вонючего риса.
Лэнгстон Батлер самолично наблюдал за работой тех, кто занимался починкой прорывов в главном канале, Уотлинг — за тем, как восстанавливалась сеть внутренних каналов. Мужчины катили тележки с грунтом, а женщины и дети таскали землю ведрами.
Сапоги отца Ретта были в грязи, лицо покрылось щетиной. Его ухоженные руки потрескались, ногти обломались.
Лэнгстон Батлер встретил сына следующими словами:
— Мы считали вас мертвым. Мать вас оплакивает.
— У матери доброе сердце.
— Где вы были?
— Свободный цветной Томас Бонно спас меня от урагана. Я помогал его семье восстановить жилище.
— Долг приказывал вам быть с семьей.
Ретт ничего не ответил.
Отец вытер рукой потный лоб.
— Весь урожай погиб, — констатировал он. — Работа целого года пошла насмарку. Уэйд Хэмптон предложил мне баллотироваться на пост губернатора, но теперь, конечно…—
Лэнгстон Батлер посмотрел в непроницаемые глаза сына.—
Сэр, судьба Уилла научила вас чему-нибудь?
— Да, сэр.
— Смирению? Послушанию? Должному почтению?
— Я часто слышал от вас, отец, что знание — сила. И принимаю этот вывод.
Несмотря на неотложную работу в Броутоне, Лэнгстон Батлер на той же неделе забрал сына в Чарльстон, чтобы тот начал получать образование, приличествующее каролинскому джентльмену.
Кэткарт Пурьер был наиболее примечательным интеллектуалом Чарльстона, и весь город им гордился, как диковинкой наподобие двуглавого теленка или говорящей утки. В студенческие годы он сидел за обеденным столом рядом с самим Эдгаром По в университете штата Виргиния, а как всем известно, поэзия заразительна.
Задиристые эссе К. Пурьера в журнале «Сазэрн литерари мэгэзин» дважды давали повод для вызова на дуэль, который тот принимал, хотя считал, что дуэли «изобретены умственно неполноценными людьми и для таких же предназначены», и оба раза стрелял в воздух. После чего его уже на дуэль не вызывали. Нет никакой славы — как и бесслания — в том, чтобы вызвать на дуэль человека, который не станет стрелять в ответ.
Кэткарт являлся президентом Общества святой Сесилии, которое спонсировало возвышающие душу концерты и наиболее популярные балы Чарльстона. Большинство интеллектуалов Чарльстона происходили из духовенства или, наподобие юниониста Луи Петигру, были юристами, но благодаря значительному состоянию, оставленному супругой, Кэткарту Пурьеру не приходилось зарабатывать себе на хлеб. Он лишь давал уроки нескольким хорошо воспитанным молодым людям, потому что, как часто пояснял Кэткарт, «благородное происхождение обязывает».
Умершая в 1836 году Элеонора Болдуин Пурьер была любимым поэтическим предметом Кэткарта. Хотя обыватели поговаривали, что получить взамен кругленькой суммы приданого сомнительное литературное бессмертие было весьма незавидной сделкой.
Утомленный и поглощенный своими мыслями, Лэнгстон Батлер характеризовал сына будущему педагогу следующим образом:
— Мой старший сын умен, но непокорен. Он игнорирует мои наставления и отрицает различия — положения и расы, — на которых строится общество. Хотя Ретт умеет читать, писать и считать, джентльмены не признают его своим.
Кэткарт весь сиял благожелательностью.
— Мозг любого юноши — это tabula rasa. На ней можно начертать что угодно.
Лэнгстон устало улыбнулся.
— Что ж, увидим.
После того как Лэнгстон вышел, преподаватель произнес:
— Садитесь, молодой человек. Сядьте же. Вы ходите, будто зверь в клетке.
В быстрой последовательности Кэткарт начал задавать Ретту вопросы:
— Какого знаменитого генерала учил Аристотель? Пожалуйста, проспрягайте глагол «атаге». Какой английский король следовал за Карлом I? Объясните принцип разделения властей. Расскажите наизусть стихотворение Э. По «Ворон», Китса «La Belle Dame sans Merci».
После тягостного молчания Кэткарт улыбнулся.
— Молодой человек, очевидно, я знаю много неведомого вам. Что же знаете вы?
Ретт подался вперед.
— Я знаю, почему шлюзовые заслонки в каналах сделаны из кипариса. Все считают, что самка аллигатора съедает своих детей, но это не так: она просто носит их в пасти.
Знахари делают из дурмана четыре снадобья. Логово ондатры всегда имеет один выход под водой.
Кэткарт Пурьер моргнул.
— Вы натурфилософ?
Однако мальчик отверг такую возможность:
— Нет, сэр. Я ренегат.
По окончании беседы с педагогом Ретт отправился в спальню, взобравшись по крутой лестнице в жаркую угловую комнату. Грязная одежда была раскидана по одной незаправленной кровати, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды возлегали на подушке второй.
Ретт распаковал саквояж, сбросил с кровати сапоги на пол и сел у окна с видом на пристань. Такое множество кораблей… Как огромен мир! Интересно, сможет ли он хоть в чем-то добиться успеха?
Спустя полчаса сосед по комнате затопал вверх по лестнице. Он оказался худощавым юношей, чьи длинные пальцы постоянно отбрасывали со лба светлые волосы. Подняв свои сапоги, он с пристрастием осмотрел их.
— Ты ведь Батлер, я полагаю, — произнес он.
— А тебя как зовут?
Молодой человек выпрямился.
— Эндрю Раванель. Тебе это имя что-то говорит?
— Ровным счетом ничего. А должно?
— Лучше бы говорило.
Эндрю сжал было кулаки, но Ретт опередил его ударом в живот. Мальчик свалился на кровать, ловя воздух ртом.
— Не стоило тебе этого делать, — выдохнул он, — Ты не имел никакого права…
— Ты собирался меня ударить.
— Ну, — улыбка Эндрю Раванеля была ангельской, — может, я и сделал бы это. А может, и нет.
За последующие месяцы Ретт осознал, насколько он одинок.
Эндрю Раванель вырос в городе — Ретт никогда не жил среди огней газовых фонарей. Ретт смотрел на все с практической точки зрения, а Эндрю был мечтателем. Раванеля шокировало безразличие Ретта к чинам.
— Ретт, не стоит благодарить слугу за то, что он подает на стол, — ради того он и живет. Ретт выделялся в математике, и Эндрю любил похвастать своим другом, прося его сложить многозначные числа в уме. Эндрю был безразличен к занятиям, и Ретт натаскивал его.
Другими учениками Кэткарта были Генри Кершо, неповоротливый семнадцатилетний юноша, живший в городе, родной сын Кэткарта Эдгар Аллан, который был помощником Генри Кершо, а также Джон Хейнз, наследник отцовской судоходной компании. Конгресс Хейнз одобрял методику преподавания Кэткарта Пурьера, но не его вкус. Поэтому сын Конгресса жил дома.
Как только ночь приносила прохладу в великий портовый город, Ретт с Эндрю садились на подоконник и принимались обсуждать понятия долга, чести и любви — все те извечные вопросы, которые встают перед любым юношей.
Ретт не понимал приступов меланхолии, которая порой находила на Эндрю. Хотя Эндрю был смел, какой-то сущий пустяк мог запросто огорчить его.
— Кэткарт свысока обращается со всеми, — объяснял Ретт терпеливо, — Он по-другому не может. Не стоит обращать внимание.
Не в силах ни вразумить, ни рассмешить Эндрю, Ретт тихо сидел рядом с ним в наиболее тяжелые часы и минуты — только это, кажется, и могло вывести его из отчаяния.
Несмотря на то что Кэткарт Пурьер поносил «филистимлян-плантаторов», он никогда не подвергал сомнению традицию Чарльстона, согласно которой молодые джентльмены должны были погулять перед женитьбой. Отец Эндрю, полковник Джек Раванель, познакомил Ретта со спиртным и сопроводил юношу в публичный дом хозяйки мисс Полли, едва тому исполнилось пятнадцать лет.
Когда Ретт спустился в холл, старый Джек с усмешкой спросил:
— Ну, сэр. Что вы думаете теперь о любви?
— О любви? Разве это так называется?
После трехлетнего курса занятий у Кэткарта Пурьера Ретт научился хорошо считать, читать по-латыни (со словарем), знал имена всех английских монархов, начиная с Альфреда, и прелести самых хорошеньких женщин легкого поведения Чарльстона, а также то, что в покере стрит никогда-никогда не побьет флэш.
В том же году, когда присоединение Техаса обсуждалось в Сенате Соединенных Штатов, Кэткарт Пурьер опубликовал скандальное письмо. К чему Кэткарту было так выставлять свое мнение, осталось непонятным. Некоторые считали, что он завидует растущей славе поэта Генри Тимрода, другие отмечали, что именно «Чарльстонский Меркурий», некогда отказавшийся печатать стихотворение Кэткарта, опубликовал его возмутительное письмо (правда, с извинением редакции).
«Отмена федеральных законов, — писал Кэткарт Пурьер, — есть огромная глупость, а приверженцы ее — безрассудные глупцы. Разве может поверить любой разумный че-ловек в то, что федеральное правительство разрешит каббале каролинских джентльменов определять, каким федеральным законам стоит подчиняться, а каким нет? Некоторые из этих джентльменов шепотом уже произносят страшное слово "отделение". Надеюсь, если мистер Лэнгстон Батлер и иже с ним наконец решат покончить жизнь самоубийством, то сделают это тихо, не вовлекая остальных людей в свою глупость».
Хотя отец Ретта не мог вызвать Кэткарта Пурьера — негодяя, который насмеялся над всем, что было святого, — на дуэль, Лэнгстон сделал то, что было в его силах: убрал из-под влияния Пурьера своего сына.
Когда экипаж катился по Кинг-стрит, Лэнгстон сказал Ретту:
— Сенатор Уэйд Хэмптон нанял педагога для своих детей. Вот он и будет тебя учить… Надеюсь, ты еще не заразился изменническими взглядами.
Ретт смотрел на отцовское сердитое лицо и думал: «Ему хочется сделать меня таким же, как он». Выпрыгнув из экипажа, юноша проскочил за телегой с пивом и исчез из виду.
Томас Бонно отложил в сторону сеть, которую чинил.
— Что вы здесь делаете, молодой человек?
Улыбка Ретта была натянутой.
— Я надеялся, что мне здесь рады.
— Выходит, не так. Вы приносите только несчастья.
Держа в одной руке бинокль, а в другой книгу «Друг моряка», на улицу вышел Тунис.
В отчаянии Ретт произнес:
— В книге неверно описывается парусность кеча.
Тунис раскрыл от изумления глаза.
— Папа, молодой Батлер тут хочет сказать, что он моряк. Представляешь?
Коротенький синий пиджак едва закрывал шелковую в рубчик рубашку Ретта, а брюки были ему настолько узки, что он боялся наклониться.
Все Бонно ходили босиком, грязные парусиновые брюки на Тунисе были подпоясаны веревкой.
Ретт тихо сказал:
— Мне больше некуда идти.
Тунис некоторое время внимательно смотрел на Ретта, а затем рассмеялся.
— За эту книгу я отдал восемь бушелей устриц, а молодой господин говорит, что тут напутали.
Томас Бонно с шумом выдохнул.
— Боюсь, что пожалею об этом. Садитесь, а я покажу, как чинить сети.
Бонно собирали устрицы на отмели острова Моррис и рыбачили у острова Салливана. Ретт вставал до рассвета, трудился и смеялся вместе с ними, а в один незабываемый воскресный день, когда Томас с женой и младшими детьми находились в церкви, Ретт и Тунис, столкнув ялик Томаса в воду, поплыли до самого Бофора.
Юный Ретт Батлер никогда не думал, что можно быть таким счастливым.
Каждый негр вблизи реки Эшли знал о белокожем «сыночке» Томаса Бонно, однако миновало тринадцать недель, прежде чем Лэнгстон Батлер обнаружил местонахождение Ретта, и еще день, прежде чем лодка из Броутона причалила к дощатой пристани Бонно.
Перед Томасом Бонно угрожающе выросла фигура Лэнгстона Батлера.
— Многие законодатели хотят выгнать свободных цветных из Каролины или вернуть их в рабство. И я того же мнения. Если попробуешь еще раз вмешаться в дела моего семейства, даю слово, что ты вместе с женой и детьми согнешься под ударами кнута Уотлинга.
За весь долгий путь вверх по течению к Броутону Лэнгстон Батлер не сказал сыну ни слова, а причалив к берегу, сразу передал Ретта Исайе Уотлингу.
— Вот еще один работник на рисовую плантацию. Если он убежит или ослушается, угостите его кнутом.
Уотлинг отвел Ретта в негритянскую хижину, где соломенная подстилка шевелилась от блох.
Воду спустили уже как две недели, и рис прекрасно разросся. В самое первое утро работы на рисовом поле Ретт наглотался москитов и прочей мошкары и через двадцать минут после восхода солнца едва мог вздохнуть, так перегрелся воздух.
Почти по пояс в грязи, Ретт рыхлил почву перед собой, насколько удавалось дотянуться, потом с трудом вытягивал ноги и переступал дальше.
Большой начальник на сильном коне, Шадра Уотлинг наблюдал за ним с дамбы.
В полдень работы остановились, чтобы рабы могли подкрепить силы — обед представлял собой кукурузную кашу с бобами из общего котла. У Ретта не было ни чем, ни из чего есть, пришлось подождать, пока негр поблизости не доест, и попросить у него миску и ложку.
После полудня жара подскочила до 95 градусов, у Ретта перед глазами плыли красные и фиолетовые пятна.
По традиции после того, как работник выполнял задание, он мог заниматься своими делами. К трем часам некоторые из самых крепких мужчин ушли с поля, а к пяти часам работали уже только Ретт и две женщины средних лет. В половине девятого, когда Ретт закончил работу, оставались только он и Шэд Уотлинг.
— Лучше берегитесь змей, — усмехнулся Шэд Уотлинг, — Мы уже потеряли здесь одного негра на прошлой неделе.
Периоды полузабытья Ретта, состоящие из работы, еды и снова работы, перемежались беспокойным сном. Когда Ретту все-таки встретилась ядовитая мокасиновая змея, скользнув мимо его босых ног, он равнодушно проводил ее взглядом.
Не сходя с худого высокого мула, управляющий Уотлинг объезжал поля. Рукоятка его кнута побелела от потной руки. Несмотря на жару, на надсмотрщике всегда был надет черный сюртук, а рубашка наглухо застегнута. Соломенная широкополая шляпа плотно сидела на стриженой голове.
В субботу после обеда он подозвал Ретта к себе.
У Уотлинга были большие уши, крупный нос, большие ладони, а лицо изрезано морщинами от тяжелой работы и жизненных невзгод.
Уотлинг остановил бесстрастный взгляд на Ретте.
— Когда я обанкротился и приехал в Броутон много лет назад, вы были довольно ленивым ребенком, но я чувствовал, что для вас еще не все потеряно. Писание гласит, что мы поднимемся через страдание. Юный Батлер, — тут надсмотрщик пришпорил своего мула, — наступит и наш день.
К началу второй недели Ретт работал наравне со старухами, а к концу третьей мог уже соперничать с негритянским мальчиком десяти лет.
По вечерам Ретт без сил валился на колоду во дворе. Хотя неграм Броутона было велено держаться от сына хозяина подальше, они делились с ним едой из своих скудных запасов.
К сентябрю молодой Ретт Батлер был уже полноценным работником на рисовой плантации Броутона.
Когда делегаты Каролины поднимались на шхуну, идущую в Балтимор на съезд демократической партии, сенатор Уэйд Хэмптон отвел Лэнгстона Батлера в сторону и спросил, правда ли то, что сын Лэнгстона работает наряду с неграми на рисовой плантации.
— Мой сын должен усвоить дисциплину.
Уэйд Хэмптон, владелец трех с половиной тысяч негров, при этих словах нахмурился и объяснил, что демократическая партия не может допустить подобного скандала.
— Сэр, мой сын обязан научиться дисциплине.
Так случилось, что сенатор Уэйд Хэмптон определил Ретта на учебу в Вест-Пойнт.
Когда Исайя Уотлинг подошел в тот вечер к негритянским хижинам, Ретт Батлер сидел, поджав под себя ноги, на пороге своей хибарки, наблюдая за тем, как над рекой кружатся птицы.
Исайя Уотлинг спешился.
— Господин Батлер желает, чтобы вы поехали в город. Вас ожидает лодка, — Помолчав, он добавил: — Для белого юноши вы были достаточно приличным негром.
В Чарльстоне Ретт принял ванну и сходил к цирюльнику. Одежду подогнали под его фигуру. Не успели еще зажить все укусы насекомых, как он уже сел на шхуну, идущую на север.
Молодой Ретт Батлер стоял у перил судна, вышедшего из чарльстонской гавани. Тело отвыкло от положенной джентльмену одежды. Форт Самтер становился все меньше и меньше, пока не превратился в точку среди серых океанских валов.
Глава 2
РОЗМАРИ ПЕНЕЛОПА БАТЛЕР
Когда Ретт уехал из Южной Каролины, его сестра Розмари была четырехлетним ребенком, и впоследствии при мысли о брате, о чем бы она ни думала, один и тот же образ возникал в памяти: волк с обложки книги сказок. Худой, с длинной мордой — но какая хитрость светилась в его глазах!
Пока Ретт прятался у Бонно, злость Лэнгстона Батлера, казалось, заполнила каждый уголок дома в Чарльстоне. Слуги ходили на цыпочках, маленькая Розмари пряталась в детской, а Элизабет Батлер уединилась в спальне, страдая от головной боли. Розмари считала, что Ретт должен быть сильным и злым, если уж отец его так ненавидел.
Руки и ноги Розмари покрылись сыпью. Она просыпалась при малейшем шорохе и не могла уже дальше спать. Если бы вместо этого тощего волка она могла представить себе куклу, танцовщицу или хорошенькое платьице, то волк, конечно, не стал бы таиться в сумраке теней под окном спальни и не стал бы прятаться под ее кроватью.
Мать Розмари Элизабет была любимой единственной дочерью очень богатого человека Эзры Болла Кершо. Будучи добропорядочной и набожной, Элизабет верила, что Библия ответит на все ее вопросы, а справедливость восторжествует. Она молилась за своих детей и, не поминая об этом ему, молилась и за своего мужа. Но на этот раз Элизабет Батлер предприняла нетипично смелое действие и попросила свою подругу Констанцию Фишер — а никто в Чарльстоне не был более уважаем и богат, чем бабушка Фишер, — пустить Розмари пожить к себе какое-то время.
Бабушка сразу же согласилась.
— Будет играть с внучкой Шарлоттой.
В тот же день одежда и любимые игрушки Розмари были собраны и помещены в экипаж бабушки Фишер. После этой договоренности Розмари проводила больше ночей в особняке Фишеров на Ист-Бэй, чем дома. Сыпь бесследно прошла.
Маленькая Шарлотта Фишер была спокойным, некапризным ребенком и обо всех думала хорошо. Шарлотта полагала, что и брат Розмари Ретт не мог быть таким плохим. Никто не мог быть настолько уж плохим. Шарлотта никогда не жаловалась, когда старший брат Джейми ее дразнил. Однажды, когда Розмари была не в настроении, она схватила любимую куклу Шарлотты. Шарлотта не захотела брать ее назад, и Розмари раскаялась. С плачем Розмари обняла свою подругу.
— Шарлотта, прости, пожалуйста, но когда я чего-то хочу, я хочу сразу.
Через три года после отъезда Ретта в Вест-Пойнт брат Шарлотты Джейми вбежал в детскую.
Шарлотта заложила книгу и вздохнула:
— Слушаю, брат.
— Да уж, слушай!
Со скрещенными руками Джейми оперся на софу, чтобы не смять брюки.
— Джейми…
— Ретта Батлера исключили. Он снова в Чарльстоне, хотя Бог один знает, зачем он сюда приехал, — Джейми театрально поднял брови, — Я хочу сказать, что его никто, ровным счетом никто не принимает. Поселился в доме старого Джека Раванеля. Они с Эндрю всегда были закадычными друзьями.
Розмари нахмурилась.
— Что значит «исключили»?
— Выгнали из Вест-Пойнта. Теперь он опозорен на всю жизнь!
Розмари стало грустно. «Как может волк перестать быть волком?»
Джейми поспешно добавил:
— Не волнуйся, Розмари. У твоего брата много друзей. Эндрю и этот Генри Кершо, Эдгар Пурьер… в общем, та компания.
Это отнюдь не успокаивало. Прежде Джейми часто потчевал всех за столом Фишеров рассказами о «безрассудных юнцах». Все, что Розмари слышала об этих молодых людях, было гадким и пугающим.
Вечером бабушка Фишер укорила Джейми за то, что тот расстроил ребенка.
— Но ведь Ретт действительно опозорен. Я не лгу, — настаивал Джейми.
— Правда, Джейми, не всегда сладкая.
Появление Ретта Батлера вдохновило «безрассудных юнцов» на новые подвиги. Ретт каким-то образом протащил двух хорошеньких, в пух и прах разодетых куртизанок из заведения мисс Полли мимо распорядителей на бал в Жокейский клуб. Прежде чем их вывели оттуда, хихикающие девицы узнали одного из своих завсегдатаев в служителе храма Святого Михаила, прежде считавшегося человеком с безупречной репутацией.
Однажды, когда Ретт около полуночи вышел из игорного дома на набережной, к нему пристали два бандита.
Ретт тихо сказал:
— У меня в пистолете только одна пуля. Выбирайте: кому пуля, кому шею свернуть.
Воры ретировались.
Как-то Ретт с Эндрю пригнали из Теннесси в Чарльстон с дюжину лошадей за четыре дня, на ходу меняя скакунов. По слухам, они насилу опередили законных владельцев этих лошадей.
Весь Чарльстон прямо гудел, когда на своем мерине Текумсе, держа пари на два доллара, Ретт Батлер с завязанными глазами перепрыгнул островерхий железный забор церкви Святого Михаила высотой пять футов. Воскресным утром любопытные прихожане и сердитый викарий рассматривали глубокие вмятины, оставленные на церковной лужайке копытами Текумсе. Знающие лошадники только поеживались.
Впрочем, у Джейми Фишера было доброе сердце, в чем ему не хотелось признаваться, поэтому эти новости он воспринял критически.
— Ретт играет в покер, — заявил он сестре. И, понизив голос до шепота, добавил: — На деньги!
— Конечно, — отвечала рассудительная Шарлотта, — Он ведь должен как-то себя обеспечивать, верно?
И хотя девочки не были осведомлены обо всех грехах Ретта, они знали, что этих грехов множество. Однажды утром, когда добросердечная Шарлотта в очередной раз назвала подругу «бедной Розмари», та заехала Шарлотте в глаз. Испуганный ребенок разрыдался, а Розмари тут же бросилась к ней в объятия, утешать, как часто бывает с маленькими девочками.
В один прекрасный день, когда бабушка Фишер вошла в комнату, Шарлотта забыла про тост, на который намазывала варенье из красной смородины, а Розмари поставила чашку с чаем на стол.
Бабушка Фишер сжала руки от волнения. Она пристально вгляделась в лицо Розмари, как будто ища в нем ответ.
— Бабушка, — спросила Шарлотта, — что-нибудь не так?
Констанция Фишер покачала головой и выпрямилась.
— Розмари, тебя в прихожей ожидает посетитель.
— Посетитель, бабушка? Ко мне?
— Твой брат Ретт пришел тебя навестить.
В памяти Розмари тут же возник волк с обложки книги сказок, и она в ужасе взглянула на Шарлотту.
Бабушка сказала:
— Дитя мое, ты не обязана с ним видеться. Если хочешь, я ему откажу.
— Он опозорен, Розмари, — заволновалась Шарлотта.
Розмари решительно сжала губы. Теперь она подросла и не боялась увидеть сказочного волка. Кроме того, Розмари было любопытно: отразятся ли грехи брата на его внешности? А вдруг у него горб или он весь лохматый и с длинными когтями? Или воняет чем-нибудь?
Идя по холлу, бабушка сказала вполголоса:
— Розмари, не стоит говорить отцу о визите брата.
Ретт Батлер оказался вовсе не похож на тощего старого волка. Он был молод и высок, черные волосы блестели как вороново крыло. На нем красовался сюртук светло-палевого цвета, а в больших руках он привычно сжимал широкополую черную шляпу.
— Кого я вижу? Ты не должна меня бояться, малышка.
Стоило Розмари взглянуть в смеющиеся глаза Ретта, как волк был забыт навсегда.
— Я не боюсь, — произнесла она храбро.
— Бабушка Фишер назвала тебя искоркой, — сказал ей Ретт, — Я верю, что это так. И пришел сегодня пригласить тебя покататься.
— Как бы мне не пришлось пожалеть об этом. Скажи на милость, как ты умудрился вылететь из Вест-Пойнта? Впрочем, — тут Констанция Фишер подняла ладонь, — не знаю и знать не хочу. Но Джон Хейнз о тебе высокого мнения, а Джон разумный человек. Если отец проведает, что ты был здесь, он…
Ретт усмехнулся.
— Придет в ярость? Ярость — верный спутник моего отца.
Отвесив почтительный поклон, молодой человек продолжил:
— Я вам обязан, бабушка Фишер. Розмари будет дома к ужину.
С этими словами он встал на колени, чтобы быть вровень с Розмари.
— Сестренка Розмари, у меня есть конь, быстрый как ветер, и самая легкая двуколка во всей Южной Каролине.
Хочешь полетать?
В тот день Розмари познакомилась с Текумсе, трехлетним мерином-моргаем Ретта. Двуколка являла собой плетеное кресло на больших колесах, чьи спицы были не толще пальцев брата. Текумсе побежал вначале рысью, а когда Ретт Батлер послал его в галоп, коляска буквально взмыла над дорогой.
Когда Розмари налеталась досыта, Ретт вернулся к бабушке Фишер и внес девочку в дом. Розмари никогда не было так покойно, как у брата на руках.
В свой второй приезд Ретт взял Розмари кататься по морю. Все на пристани, казалось, знали его. Шлюп, на борт которого они поднялись, принадлежал свободному негру, называвшему ее брата по имени. А когда тот пожал руку негра, Розмари совсем удивилась.
Чарльстонская гавань была в тот день заполнена рыболовецкими суднами, прибрежными кечами и океанскими шхунами. Вход в гавань защищал форт Самтер, на его парапете развевался флаг США. В открытом океане волны были выше, и Розмари насквозь промокла от брызг.
Когда они вернулись к бабушке Фишер, загорелая и усталая Розмари была задумчива.
— Что с тобой, моя маленькая?
— Ретт, ты меня любишь?
Брат погладил ее по щеке.
— Больше жизни.
Конечно, Лэнгстон узнал, что сын был у Фишеров, и перевез Розмари в Броутон.
Месяц спустя Розмари посреди ночи разбудил экипаж, несшийся по улицам, — то был экипаж бабушки Фишер — и вот уже, сонную, ее горячо обнимает Шарлотта.
— О, Розмари, мне очень жаль, что так получилось, — шепчет она.
Именно тогда Розмари Батлер узнала о том, что на рассвете ее брат Ретт должен драться на дуэли с Шэдом Уотлингом, тем самым Уотлингом, который однажды убил козодоя, отстрелив ему голову.
Рассвет наступил — и перешел в утро. Услышав далекие выстрелы, миссис Батлер бросилась к раскрытому окну, всматриваясь в даль прищуренными близорукими глазами.
— Наверное, охотники, — сказал Джулиан, брат Ретта, — Стреляют странствующих голубей на продажу.
Евлалия, супруга доктора Уорда, кивнула.
Теплая рука Шарлотты нашла холодную ручку Розмари и с силой ее сжала.
Кровь вновь прилила к помертвевшим щекам Элизабет Батлер. Позвонив горничной, она сказала:
— Принесите нам что-нибудь подкрепиться.
Крепко-крепко зажмурившись — перед глазами даже заплясали красные пятна, — Розмари молилась про себя: «Боже, пожалуйста, спаси моего брата. Пожалуйста, Боже! Сделай так, чтобы он остался жив».
В дальнем углу большой прохладной комнаты Шарлотта и Розмари сжались в комочек, как церковные мышки.
Констанция Венабл Фишер откашлялась и высказала свое мнение:
— Неподходящее время выбрал Лэнгстон для того, чтобы сводить свои счеты.
Казалось, осуждающий кивок миссис Фишер проник через дверь, вниз по парадной лестнице и через гостиную достиг самого кабинета мистера Батлера.
Джулиан заметил:
— Отец не изменяет своим привычкам. По субботам он всегда с утра сводит счеты.
Сидя на жестком стуле с прямой спинкой, как и подобало старой деве, мисс Джулиет Раванель заметила:
— Иногда мужчины прячут за пунктуальностью свой страх. Возможно, мистер Батлер…
— Ерунда! — перебила ее Констанция Фишер, — Лэнгстон Батлер — просто упрямая свинья!
Вошедший в комнату Соломон, слуга Батлеров в Броутоне, принес чай и блюдо с имбирным печеньем: повариха стряпала такое только во время недели скачек. Когда миссис Батлер попросила хереса, Соломон возразил:
— Слишком рано, госпожа. Солнце-то еще только взошло.
— Подайте херес, — настойчиво сказала миссис Батлер, и, когда дверь за Соломоном плотно закрылась, добавила: — Прав мистер Батлер, негры злоупотребляют добротой хозяев.
— Именно Батлеры потребовали сохранить рабство в Конституции Соединенных Штатов! — произнесла мисс Раванель хвастливую фразу, прекрасно известную всем присутствующим.
Миссис Батлер попалась на удочку.
— Конечно. Дорогой дядюшка моего мужа Миддлтон возглавлял делегацию Южной Каролины…
— Да, дорогая, — сказала Констанция Фишер, — Мы все это знаем. Но Ретт совсем не похож на Мидцлтона. Ретт пошел в деда Луи Валентина.
Элизабет Батлер поднесла руку ко рту.
— Нельзя о нем говорить! Лэнгстон никогда не упоминает имени своего отца.
— Отчего же никогда? — веселым тоном спросила Констанция Фишер, — Американцы — нация молодая. Деньги, оплаченные кровью, отмываются через поколение.
Плантация индиго в Броутоне не приносила прибыли и не могла обеспечить братьев, некогда ее унаследовавших. Луи Валентин Батлер бросил все и уехал в Новый Орлеан, где на протяжении долгого времени был связан с пиратом Джоном Лафиттом, а Миддлтон Батлер занялся торговлей рабами. Торговля африканцами была прибыльной, но закупщикам Миддлтона нередко попадались слабые, болезненные экземпляры, и те из негров, которые выдержали тяготы пути через океан, продавались ниже своей стоимости. Миддлтон оставил этот бизнес, когда Совет Чарльстона приказал ему сбрасывать мертвых негров дальше от берега. Иначе трупы выносило возле Уайт-Пойнта, где чарльстонские аристократы совершали субботние прогулки.
Поскольку Миддлтон Батлер не принимал чьей-либо стороны вплоть до полной победы Американской революции, ему удалось получить триста акров земли, конфискованной у патриотов. В качестве делегата съезда в Филадельфии Миддлтон Батлер выступил за сохранение рабства в соответствующем разделе новой Конституции.
В 1810 году Луи Валентин Батлер захватил «Меркато», испанское судно, груженное серебром, неподалеку от Тампико и купил тысячу акров превосходной земли для посева риса в Броутоне. Лэнгстон Батлер, сын Луи, всерьез поссорился с отцом и переехал к своему одинокому дяде Миддлтону. Луи Валентин приобрел еще две тысячи акров. Деньги на покупку поступили от продажи захваченных у побережья Техаса кораблей. (Хотя Луи Валентин клялся, что это были испанские и мексиканские судна, упорно ходили слухи, что те шли под американским флагом.)
Управляющие Броутонской плантации были вынуждены поддерживать экстравагантные порядки Миддлтона, к которым тот привык в Чарльстоне.
В одно прекрасное утро в 1825 году Луи Валентин Батлер вышел из Галвестона на корабле «Гордость Чарльстона», после чего его никто больше не видел. В тот же год кредиторы Батлера пришли на похороны этого достойного джентльмена, чтобы отдать дань уважения патриоту Америки и добиться от его наследника Лэнгстона Батлера причитающихся им денежных сумм. Лэнгстон продал две сотни рабов, чтобы удовлетворить требования кредиторов, и женился на пятнадцатилетней Элизабет Кершо, единственной дочери богача Эзры Кершо. Внешне малопривлекательная, мисс Элизабет славилась своим благочестием. Ее первенец, Ретт Кершо Батлер, появился на свет в сорочке, зажатой к тому же его кулачком, — обстоятельство, признанное всеми броутонскими гадалками необыкновенным великим предзнаменованием. Чего — добра или зла — никто из них не сказал.
Хотя торговля рабами из Африки была запрещена два десятилетия назад, пароходы с черным «товаром» иногда приставали к пристани Чарльстона, и Лэнгстон Батлер охотно покупал ангольцев, короманти и гамбийцев: жители побережья Африки были устойчивы к лихорадке и знали толк в выращивании риса. Он присоединил к своей плантации еще две тысячи акров земли, приобретенной у полковника Раванеля (тот был в отчаянии после смерти жены и не мог совершить эту сделку с выгодой для себя).
Отец Ретта основал Сельскохозяйственное общество Эшли-ривер. Выращивая различные сорта риса, Лэнгстон остановился на одном из числа африканских — «Сунчерчерпадди»: тот отлично провеивался и давал крупное зерно. Когда Уэйд Хэмптон пригласил Лэнгстона баллотироваться в законодательное собрание Южной Каролины, Батлер стал членом самого богатого и авторитетного мужского клуба Южной Каролины.
Утром того дня, когда должна была состояться дуэль Ретта, Джулиан, его младший брат, пил чай, а дамы — херес. Когда Соломон, наливая вино Констанции Фишер, не долил до краев, та с досадой постучала по бокалу.
Наблюдая за всем из-за кушетки, Шарлотта почувствовала запах имбирного печенья — дразнящий, щекочущий ноздри. Вздохнув, девочка подавила свое желание. Как она смеет думать об имбирном печенье, когда брат Розмари может быть ранен или убит? Шарлотта Фишер питала глубокое уважение к мудрости взрослых — ведь они все-таки взрослые, — но сделала вывод, что относительно Ретта Батлера они ошибались.
— Красотка Уотлинг вполне привлекательна, — заметила некрасивая мисс Раванель, — для селянки.
Элизабет Батлер покачала головой.
— Эта девушка испытывает терпение своего отца.
Когда Лэнгстона не было дома, Элизабет присоединялась к семейству надсмотрщика для воскресных молитв. Непонятно почему, но она чувствовала себя покойно в этом простом фермерском доме, где когда-то цвели ее надежды — трогательные надежды новобрачной — на счастливую жизнь. Непреклонная вера Исайи Уотлинга в Христа утешала ее.
— Место дуэли — чудный луг за рекой. С ветвей дубов там свисает испанский мох. Когда я вышла замуж, то мечтала, что однажды мы с Лэнгстоном устроим там пикник. У нас могли быть такие прекрасные пикники!.. — Миссис Батлер опустила глаза, — Я совсем заговорилась, простите. — Она посмотрела на часы. Там на безмятежной поверхности циферблата золотой месяц медленно погружался в эмалевое море. Она снова позвонила Соломону: не заводил ли он часы недавно, и если да, не трогал ли стрелки?
— Нет, госпожа, — Соломон облизал губы, — Я завожу их по воскресеньям. Вы хотите завести их сейчас?
Она отпустила его жестом, выражающим явную досаду.
— Извиниться — только и всего… — произнесла миссис Батлер. — Никто и не думает, чтобы Ретт женился на этой девушке.
— Прекрасная мысль! Извиниться! — Мисс Раванель захлопала в ладоши.
— Мой брат ни за что не будет извиняться! — Протестующий возглас Розмари испугал взрослых, совсем позабывших о присутствии девочек. — Шэд Уотлинг — задира и лгун! Ретт не будет просить прощения у Шэда Уотлинга.
Пусть щеки ее пламенеют — она не откажется ни от одного своего слова! И когда благоразумная Шарлотта стиснула подружке ногу, Розмари оттолкнула ее руку.
— Ретт никогда не любил Чарльстон. — Глаза миссис Батлер беспокойно блуждали по сторонам, — Ретт говорил, между аллигаторами и чарльстонцами только одно различие: аллигаторы показывают зубы, прежде чем напасть.
— Ретт похож на своего деда, — повторила Констанция Фишер, — Черные как смоль волосы, смеющиеся черные глаза… — Она словно перенеслась в прошлое, — Господи, а как Луи Валентин танцевал!
— И почему бы той девушке не уехать? — воскликнула миссис Батлер, — У нее есть какие-то связи в Миссури.
Мисс Раванель заявила, что в Миссури очень много незаконнорожденных. Возможно, даже больше, чем в Техасе.
Сверив свои часы с напольными, Джулиан Батлер перевел стрелки напольных немного назад.
— Мы не услышим выстрелов, слишком далеко.
Его мать охнула, а Констанция Фишер сказала:
— Возможно, твой брат и плут, но ты, Джулиан, тупица.
Джулиан пожал плечами.
— Последняя выходка Ретта вывела из равновесия весь наш дом. Даже слуги сами не свои. Думая, что кухарка приготовила это печенье для уважаемых гостей, — Джулиан поклонился в их сторону, — я похвалил ее. «О нет, мастер Джулиан. Я испекла его для массы Ретта. Когда он придет с дуэли».
Шарлотта прошептала:
— Розмари, пожалуйста, не говори ничего. Нам надо притвориться опоссумами, будто нас тут нет. — И добавила тоскливо: — Я так бы хотела имбирного печенья.
Слышалось тиканье больших часов.
Джулиан кашлянул.
— Миссис Уорд, мне следовало бы побольше знать о первых семействах Саванны. Вы ведь, кажется, из Робийяров?
Мисс Раванель припомнила слухи и пересуды.
— Помнится, кто-то из Робийяров находился на пороге мезальянса — вроде бы с кузиной.
— Дорогой кузен Пьер. Моя сестра Эллен находила его великолепным, — Евлалия захихикала (к этому моменту она выпила третью рюмку хереса). — Я полагаю, лев тоже великолепен, пока не сожрет вас.
Мисс Раванель вспомнились кое-какие подробности.
— Тогда Робийяры отослали кузена Пьера и выдали девушку замуж за какого-то ирландского лавочника…
Евлалия решила укрепить честь семьи.
— Моя сестра Эллен вышла замуж за очень успешного человека. Ее супруг мистер Джеральд О'Хара имеет прекрасную хлопковую плантацию близ Джонсборо. Под названием Тара, — Она втянула носом воздух, — В честь его фамильного поместья в Ирландии, думаю.
— Джонсборо… Это в Джорджии? — Мисс Раванель подавила зевоту.
— Именно. Эллен пишет, что ее дочь Скарлетт — вылитая Робийяр.
— Скарлетт? Какое странное имя. Скарлетт О'Хара — ох уж эти ирландцы!
Заложив руки за спину, Джулиан стоял у окна.
— Должно быть, все закончилось.
Элизабет Батлер заговорила, и в ее голосе прозвучала надежда, в которую, кроме нее, никто не верил:
— Ретт и Шэд, верно, объяснились и отправились верхом в таверну мистера Тернера.
Констанция Фишер обратилась к Джулиану:
— Если твой отец закончил с бухгалтерией, то, вероятно, может снизойти до нас и присоединиться к нам?
— Работу Лэнгстона Батлера никогда не переделать, — сказал Джулиан с особой интонацией, — Четырнадцать тысяч акров, триста пятьдесят негров, шестьдесят лошадей, пятеро из них чистокровные…
— Но сыновей только двое, — отрезала Констанция Фишер, — и один из них, возможно, умирает от пулевого ранения.
Элизабет Батлер поднесла руку к губам.
— Ретт в таверне мистера Тернера, — прошептала она. — Он должен там быть.
Услышав стук копыт, Розмари подбежала к окну и распахнула его. Сырой воздух ворвался в дом. Поднявшись на цыпочки, девочка высунулась наружу.
— Это Текумсе! — закричала она — Его галоп я узнаю где угодно. Слушай, мама! На дорожке Ретт! Это он! Это Текумсе!
Девочка бросилась вон из комнаты, сломя голову сбежала с лестницы, промчалась мимо отцовского кабинета и выбежала на подковообразную подъездную дорожку, где ее брат останавливал взмыленную лошадь. Улыбающийся Соломон взял лошадь под уздцы.
— Приветствую вас дома, масса Ретт, — сказал он. — Все цветные вас приветствуют.
Молодой человек соскочил с лошади и подхватил сестренку, обняв ее так сильно, что у той перехватило дыхание.
— Извини, моя маленькая, что напугал тебя. Вовсе не хотел этого.
— Ты ранен, Ретт!
Его левый рукав был пуст. Рука висела на перевязи под черным сюртуком.
— Пуля не задела кость. У реки на рассвете ветер налетает порывами. Уотлинг не принял это в расчет.
— О Ретт, как я боялась. Что бы я делала, если бы потеряла тебя?
— Ты не потеряла меня, детка. Только хорошие умирают молодыми.
Отодвинув ее от себя на расстояние вытянутой руки, он смотрел на сестру так, как если бы впитывал ее образ, запечатлевая его навсегда в своей памяти. Черные глаза Ретта были очень печальными.
— Пойдем со мною, Розмари, — сказал он, и на безумный миг Розмари показалось: вот-вот они с Реттом оставят этот безрадостный дом и она, убегая вместе с братом на Текумсе, помашет на прощание рукой.
Вслед за братом она вышла на длинную пустую площадку перед домом. Обняв ее здоровой рукой, Ретт повернул сестру лицом к полям: перед ними расстилался весь их мир.
На освещенных солнцем рисовых полях, поделенных на прямоугольные лоскуты, бригады работников разбрасывали известковую глину мергель и в такт своим движениям пели. Слов не было слышно, но в мелодии чувствовалась какая-то светлая печаль. Полоса разлившейся реки Эшли отделялась от полей Броутонской дамбой; по этой дамбе мчался, поворачивая к восточному полю и дому Исайи Уотлинга, всадник.
— Плохая новость седлает самого быстрого коня, — тихо проговорил Ретт, — И, помолчав, добавил: — Никогда не забуду, как здесь красиво.
— Значит, он… Шэд Уотлинг…
— Да, — сказал Ретт.
— И потому ты такой печальный? — спросила Розмари,—
Он ведь был задирой. Не нужно о нем грустить.
Ретт улыбнулся.
— Какое же ты удивительное существо!
Миссис Батлер с гостями ожидала их в гостиной. Увидев пустой рукав Ретта, она глубоко вздохнула, и глаза ее закатились. Помогая ей сесть на диван, Джулиан шептал: «Мамочка, дорогая, пожалуйста!»
Евлалия с округлившимися глазами скрипучим от страха голосом спросила:
— А Франклин?
— Ваш Франклин, мадам, в полном — за исключением его фляжки — порядке. Доброму доктору не хватает храбрости для такого дела.
В дверях кабинета выросла фигура Лэнгстона Батлера с гроссбухом в руке. Прошествовав через комнату к полкам, он поставил книгу на место и, повернувшись, увидел старшего сына.
— А, непутевый, только тебя не хватало.
Затем мистер Батлер взял семейную Библию и открыл те ее страницы, куда, начиная с 1607 года, вносились даты рождения, женитьбы и смерти Батлеров. Из кармана жилета он достал серебряный перочинный ножик, чтобы очинить гусиное перо. Затем прислонил перо к лакированной ореховой подставке, а когда расщеплял кончик, то надавил так сильно, что поцарапал дерево.
Дрожащими руками перелистывал он страницы и перечитывал записи в Библии:
— Наше семейство могло похвалиться патриотами, верными женами, ответственными детьми и респектабельными гражданами. Но в породе Батлеров есть и дурная кровь; по некоторым из них, в том числе и моему собственному отцу, с самого начала плакала петля, — Лэнгстон бросил на бабушку Фишер суровый взгляд, чтобы упредить всякое несогласие, затем продолжил: — Мы обеспокоены дерзостью, непослушанием и наглостью сего молодого человека. Его родитель пытался внушить ему приемлемую норму поведения, однако этот юноша не повиновался ему.
Элизабет Батлер молча плакала. Джулиан Батлер пытался подавить кашель.
— Когда после долгих раздумий родитель направил мальчика в Вест-Пойнт, самые знаменитые наставники не могли заставить его подчиниться. Кадет Батлер был исключен. Вернувшись в Низины, он проявил себя совершенным распутником, от которого забеременела девушка из низших слоев общества. Ты предлагал Уотлингу деньги?
— Сэр, вы, а не я богатый плантатор.
— Почему ты вызвал Уотлинга на дуэль?
— Он оболгал меня, сэр.
Лэнгстон отмахнулся от его слов.
— Уотлинг мертв?
— Больше он никому не сможет причинить вред.
Одним росчерком Лэнгстон Батлер вычеркнул имя сына из Библии и, закрыв чернильницу крышкой, вытер кончик пера. Не говоря ни слова, он выпроводил собравшихся через широкие двери на семейную половину дома.
— Поскольку вас более ничто не связывает с семейством Батлеров, сэр, вы можете удалиться.
Глава 3
«ЛЮБИМЫЙ БРАТ РЕТТ…»
Год за годом маленькая Розмари неизменно писала брату. Она рассказывала ему о своем пегом пони, который «имел очень приятные манеры». Розмари повсюду ездила на Джеке. «Мама говорит, что я превращаюсь в дикую индианку. А ты встречал диких индейцев?»
«Когда я прошу его прыгнуть, — писала Розмари, — Джек мотает головой, вращает глазами и прижимает уши. Мне кажется, что такая просьба его оскорбляет».
Когда Джека укусила змея, Розмари писала, как они с Геркулесом просидели всю ночь возле умирающего пони. Хотя почерк девочки был тверд, письмо оказалось закапано слезами. Розмари вернулась к Фишерам и писала об их делах.
Шарлотта ни о ком не думает плохо. И брат ее Джейми вряд ли хочет быть жестоким, но его друзья такие хитрые и безрассудные, чтоДжейми приходится действовать как они. Однажды утром он пришел, когда мы с Шарлоттой завтракали. Одежда Джейми была совершенно грязной! Он плохо держался на ногах, и от него мерзко пахло. Когда Шарлотта упрекнула его, он сказал: «Не лезь не в свое дело, девчонка». Шарлотта прикусила губу и перестала разговаривать с Джейми. Целыми днями Джейми делал вид, что все хорошо, а потом извинился. Шарлотта точь-в-точь как бабушка Фишер — лучший друг, но упряма до невозможности!
Джейми более мягкий, чем хочет показаться. Когда он не с друзьями, то рассказывает нам занимательные истории. Некоторые из них — чистые выдумки! Джейми любит лошадей, лучше его наездника я просто не знаю! Геркулес разрешает Джейми покататься наДжиро. Я рассказывала тебе о Джиро? Геркулес говорит, чтоДжиро — самый быстрый чистокровный рысак в Низинах.
Среди друзей Джейми Эндрю Раванель, Генри Кершо и Эдгар Пурьер. Они ведь и твои друзья, так? Джейми называет Джона Хейнза «орясиной», но не осмеливается критиковать его в присутствии бабушки Фишер. Джон Хейнз спросил меня, не получала ли я от тебя весточки, и мне так жаль, что я вынуждена была сказать «нет».
Была бы я старше, я бы приехала к тебе и мы вместе отправились бы в Египет. Я бы очень хотела увидеть пирамиды. А ты их видел?
Розмари совершенно точно было известно, что аболиционисты злые, а янки ненавидят и боятся южан, даже детей, таких, как она. Из личного опыта она знала, что взрослые до хрипоты спорят о политике и что дружба складывается или рушится в зависимости от того, что делают другие взрослые в Конгрессе США. Когда Розмари исполнилось десять лет, Конгресс принял Компромисс 1850 года, и на какое-то время противники федеральных законов и юнионисты стали друзьями. Лэнгстон Батлер, который не разговаривал с Кэткартом Пурьером с тех пор, как забрал Ретта, поздоровался с ним на Куин-стрит.
Когда роман миссис Стоу «Хижина дяди Тома» увидел свет, весь Чарльстон негодовал по поводу «злонамеренной книги». Бабушка Фишер сказала, что она слишком проста для Розмари и Шарлотты.
— Как она может быть слишком простой для детей? — возразила Розмари, страстно желая прочитать книгу, о которой все говорили.
— Проста в смысле незамысловата, — проворчала бабушка Фишер.
В следующем письме Розмари спрашивала Ретта, читал ли тот «Хижину дяди Тома».
Краткий промежуток политического спокойствия закончился, когда Розмари сравнялось четырнадцать лет и Конгресс издал закон «Канзас- Небраска» . На западе рабовладельцы и аболиционисты принялись убивать друг друга.
Примерно в то же время Розмари начала большее внимание уделять перспективным холостякам Чарльстона.
«Эдгар Аллан Пурьер сказал, что Эндрю Раванель обманывает в картах, и Эндрю вызвал того на дуэль, — писала Розмари. — Все думали, что они будут драться, но Эдгар извинился, и теперь его считают трусом. Джейми Фишер назвал Эндрю "прекрасным" всадником. Как ты считаешь, мужчина может быть прекрасным?»
«Генри Кершо высек свободного цветного портного прямо перед его магазином, после того как тот попросил плату за просроченный счет. Мужчина умер от полученных ран. (Отец сострил, что портной получил по счету.)».
Розмари описала похороны Конгресса Хейнза: «Вся Митинг-стрит от Куин-стрит до Уайт-Пойнта была запружена теми, кто пришел почтить его память. Джон Хейнз снова спрашивал о тебе. Как бы я хотела узнать твои новости!».
«Помнишь, как ты приехал ко мне в первый раз из Вест-Пойнта? Я была такой маленькой, и ты мне казался таким высоким… Помнишь, как мы катались по океану?»
«В прошлую субботу Джиро одержал победу над Планетой мистера Кэнби и Чапультапеком полковника Раванеля. Геркулес поставил это себе в заслугу и попытался заказать корзину шампанского, чтобы отпраздновать свою победу. Заявил, что хочет "угостить всех белых джентльменов". Как ему такое в голову пришло! Отец послал Геркулеса назад в Броутон "освежить манеры"».
Розмари уверяла Ретта: «Мать любит тебя, Ретт! Знаю, что любит». Это была догадка; с тех пор как ее старший сын впал в немилость, Элизабет Батлер только заливалась слезами при нечастых упоминаниях имени Ретта.
Убийства аболиционистов в далеком Канзасе подрывали давние чарльстонские связи. Кузены переставали разговаривать. Чарльстонцев, почитавшихся некогда экстремистами, сейчас хвалили как визионеров. Бабушка Фишер не дала друзьям Лэнгстона Батлера исключить юниониста Кэткарта Пурьера из Общества святой Сесилии. В отместку Лэнгстон Батлер вновь забрал свою пятнадцатилетнюю дочь из дома Фишеров.
С тех пор Розмари видела Шарлотту и Джейми Фишера только на больших собраниях. Она писала Ретту: «Джейми и сестра Эндрю Раванеля Джулиет стали закадычными друзьями. Теперь точат языки друг на дружке, чтобы больнее ранить свои жертвы».
Розмари рассказала брату, что весь Чарльстон ждал помолвки Эндрю Раванеля и Мэри Лоринг, но та внезапно уехала в Сплит-Рок, в Северную Каролину, и Эндрю тогда начал ухаживать за Синтией Питерсон.
«Моя служанка Клео хорошая, только постоянно расстраивается по пустякам. И страшная болтушка!
Помнишь бойкую маленькую Сьюди? Ну так вот, Сьюди вышла замуж за Геркулеса, и у них появился первенец. Геркулеса прямо распирает от гордости. Он шлет тебе привет».
Розмари закончила письмо следующими словами: «Пожалуйста, пиши мне. Я страшно по тебе скучаю и очень хочу получить от тебя весточку. Твоя любящая сестра».
Геркулес говорил Розмари, на какой адрес следует посылать письма.
На вопрос, откуда Геркулесу известно местонахождение Ретта, он лишь рассмеялся.
— Мисс Розмари, вы не заметили, что лошади разговаривают друг с другом? Куда бы они ни пошли, они беседуют. Я подкрадываюсь к ним в конюшню ночью и подслушиваю.
Поэтому Розмари адресовала письма «Ретту Батлеру, Сан-Франциско, Калифорния» и «Ретту Батлеру, Новый Орлеан, Луизиана», потом тщательно заклеивала их и наклеивала марки с двойным запасом.
— Пожалуйста, отправь их сегодня, дядюшка.
— Да, мисс, — отвечал дядюшка Соломон, хотя по какой-то причине ее письма заставляли старого слугу чувствовать себя неуютно.
Розмари не получала о брате никаких вестей, а годы шли; она стала писать сначала раз в две недели, а потом и раз в месяц.
Последнее письмо Розмари было написано накануне ее дебюта в чарльстонском обществе на балу Жокейского клуба. В том письме шестнадцатилетняя Розмари признавалась в своих страхах, что никто из молодых людей не запишется в ее карточку на танец и что ее белое шелковое платье более девичье, чем женское.
Клео ворчала:
— Мы никогда не будем готовы, если вы не перестанете что-то там писать и не пойдете одеваться, мисс.
Не обращая внимания на сетования служанки, Розмари прошла во двор, где Геркулес чистил Джиро.
Без долгих предисловий Розмари сказала:
— Писать брату бесполезно. Он мертв.
— Нет, мисс. Масса Ретт не мертв.
Розмари уперла руки в боки.
— Откуда ты знаешь?
— Лошади, они…
Она топнула ногой.
— Геркулес, я больше не ребенок.
— Да, мисс, — вздохнул он, — Вижу.
Когда Розмари кинулась обратно в дом, Геркулес вновь принялся чистить коня.
— Не переживай, Джиро. Мисс Розмари беспокоится, что молодые джентльмены ее не оценят.
Розмари заключила свое письмо следующими словами: «Хотя какие-то письма до тебя, возможно, не дошли, ты наверняка получил остальные. Твое молчание жестоко. Я желаю знать, где ты сейчас и что с тобой. Я всегда буду любить тебя, но, поскольку ты упрямо молчишь, я не стану тебе писать более».
Розмари сдержала слово. Она не написала Ретту, что ее появление в свете было замечено, что Эндрю Раванель нещадно флиртовал с ней и пригласил на четыре вальса. Она не поведала ему также, что во время перерыва между танцами бабушка Фишер сказала:
— Джон Хейнз буквально очарован тобой. Смотри не упусти его.
Не написала она и свой ответ:
— Джон Хейнз не умеет сидеть в седле. Удивительно еще, как он не разбился.
— А Эндрю Раванель умеет?
— Он самый красивый мужчина в Чарльстоне. Все девицы охотятся за Эндрю как за женихом, норовя поправить перед ним шляпку.
— Подозреваю, то, что ты называешь шляпкой, его повесы друзья назвали бы скальпом, который он не прочь заполучить с каждой, — ответила Констанция Фишер.
Глава 4
НЕДЕЛЯ СКАЧЕК
За три года до Войны за независимость, через девять лет после того, как Ретт покинул Низины, февральским днем Розмари, расстроенная, стояла перед зеркалом. Она казалась себе слишком высокой, с более длинным, чем диктовала мода, торсом. Ее самые обычные золотисто-каштановые волосы, разделенные прямым пробором, вились кольцами. Черты лица представлялись Розмари слишком крупными, а губы — слишком пухлыми. Единственное, что она одобряла в своем лице, — это открытые серые глаза. Розмари показала зеркалу язык и заявила:
— Нет, ты мне не друг!
На ней было изящное платье из набивного зеленого ситца, сшитое специально к Неделе скачек.
Неделя скачек была высшей точкой общественной жизни и Чарльстона. Урожай риса собрали, высушили, обмолотили, продали и отправили покупателям; негры, которым была вручена ежегодная новая одежда, наслаждались Рождеством. Семьи плантаторов перебрались в город, где по утрам занимались сплетнями по поводу немногих событий предыдущей ночи и предвкушали то, что произойдет предстоящим вечером. Щегольские экипажи — и новые, и отремонтированные, и выглядящие как новые старые — ехали по дорогам, делая большую петлю по Ист-Бэй, вверх по Митинг-стрит и снова по Ист-Бэй. Туалеты по последней парижской моде, заимствованные у лондонских портных и сшитые вольными черными швеями, демонстрировались на балах в Жокейском клубе и Обществе святой Сесилии. Экскурсанты-янки глазели на огромные городские особняки, толпы негров, великолепных скаковых лошадей и первых красавиц Юга.
Клео ворвалась в спальню Розмари, сжимая руки.
— Мисси, там вас хотят видеть!
— Я сейчас спущусь. Проводи джентльмена в гостиную.
— Он не… Мисси, он ожидает во дворе. Он… он не джентльмен.
Клео поджала губы.
Вишневые панели в комнатах для приема гостей в городском доме Лэнгстона Батлера в стиле греческого Возрождения были покрыты лаком, а мраморные камины украшены резьбой. Весь второй этаж здания опоясывала тенистая веранда.
На задней стороне дома находилась лестница для слуг: узкая, крутая, с некрашеными перилами. Вверх по ступеням слуги носили суповые миски и тарелки для официальных обедов и тяжелые тюки свежего белья; вниз спускались грязные простыни, наволочки и скатерти. С особой осторожностью слуги несли по лестнице ночные горшки членов семьи.
В течение этого сезона о Батлерах заботились только пятнадцать броутонскихслуг. Дядюшка Соломон, Клео, Геркулес, Сьюди и повариха жили в отдельных комнатах над кухней; остальные слуги спали в тесных каморках на чердаке конюшни.
В обычные дни двор представлял собой улей, обитатели которого мыли, стирали, чистили стойла, ухаживали за лошадьми, но сегодня Джиро участвовал в двухчасовом забеге, и все были на скачках.
— Ау? — позвала Розмари.
Из конюшни пахло мазью для колес, притиранием для копыт и навозом. Лошади с любопытством подняли головы над стойлами.
Пришедший с визитом к Розмари мужчина так сильно сжал свой пакет, что даже помял его.
— Тунис? Тунис Бонно?
Как и его отец Томас, Тунис добывал зверя и рыбу на продажу, но в то время он служил лоцманом в компании «Хейнз и сын». Розмари знала его в лицо, хотя никогда с ним не разговаривала.
— Тунис Бонно… Помнится, вы недавно женились?
— Да, мэм. В прошлом сентябре. Моя Руфь — старшая дочь преподобного Прескотта.
Очки в проволочной оправе и торжественное выражение лица делали Туниса точной копией учителя-пуританинa. Его одежда была опрятной, выглаженной и источала легкий запах мыла со щелоком.
— Вот, просили вам передать…
Бонно подал Розмари пакет и повернулся, с тем чтобы уйти.
— Пожалуйста, Тунис, подождите. Здесь нет визитной карточки. Кто это прислал?
Из развязавшегося пакета выглядывал внушительных размеров желтый шарф с элегантной черной бахромой по краям.
— Боже мой! Какая великолепная шаль!
— Да, мисс.
Накинув шелк на плечи, девушка почувствовала его ласковое прикосновение и — одновременно — какое-то смутное беспокойство.
— Тунис, кто прислал ее мне?
— Мисс Розмари, я не хотел бы неприятностей от господина Лэнгстона…
— Это… не Эндрю Раванель?
— Нет, не Эндрю Раванель, вовсе не он.
Розмари решительно заявила:
— Вы не уйдете отсюда, пока не расскажете все.
Томас Бонно снял очки и потер нос.
— Посчитав, что его письма не доходят до вас, он попросил меня передать это вам в руки. Мы виделись во Фрипорте. Он нисколько не изменился, — Тунис крутил в руках очки, словно какой-то незнакомый предмет, — Я был лоцманом на пароходе «Джон Б. Эллиот», перевозившем рис и хлопок, а на обратном пути паровозные колеса для железной дороги в Джорджии. Стоило его увидеть, я сразу узнал, кто это. Ретт Батлер совсем не изменился.
Розмари почувствовала, как что-то сдавило ей горло, и поспешно ухватилась за перила.
— Ретт имел дело с пиратами в Никарагуа, потом бросил это занятие.
— Он ведь… он умер!
— О нет, мисс. Мистер Ретт не умер. Он совсем-совсем живой.
— Но… Но… ни одного слова мне за девять лет!
Тунис Бонно подышал на стекла очков и вытер их носовым платком.
— Мисс Розмари, брат писал вам. Писал регулярно.
Глава 5
ПОСЛАНИЯ В БУТЫЛКАХ
Гостиница «Оксидентал»
Сан-Франциско, Калифорния
17 мая 1849 года
Дорогая сестренка!
Хотя я уже шесть долгих часов как высадился с парохода «Слава морей», земля все еще шатается у меня под ногами.
Капитан с сыном сам перевез пассажиров на берег на шлюпке, страшась, как бы его «Слава» не присоединилась к сотне судов, оставленных матросами, которые подались в золотоискатели, — невеселый лес мачт брошенных судов высится у Длинной Пристани. На самой пристани стояли шум и гвалт: кругом сновали посыльные всевозможных ресторанов и отелей, всяческих увеселительных заведений. Жулики предлагали купить и продать золото. А один прилично одетый господин смущенно просил милостыню на еду.
Во время плавания вокруг мыса Горн я играл в карты. Собираясь разбогатеть в самое ближайшее время, золотоискатели, эти новые аргонавты, относились с презрением к наличности и вели игру на редкость неблагоразумно, словно любое проявление бережливости могло пагубно сказаться на удаче. Итак, я появился в городе с внушительным кушем (деньгами, которые аргонавту потребны для финансовой поддержки изыскательской деятельности).
За время утомительного плавания вокруг мыса Горн многие рассказывали, что погнало их в опасное путешествие с неопределенными перспективами, оторвав от прежних занятий, друзей и семьи. Представь, все без исключения и вполне искренне они настаивали, что делали это не ради себя. Ни в коем случае! Они отправились в путь ради тех самых жен и детей, которых оставили. Оставили свои семьи ради спасения этих семей!.. По всей видимости, жены и дети американцев не смогут быть довольны, пока «аргонавты» не осыплют их золотом!
Здесь, конечно, не Чарльстон. На улицах, по обеим сторонам деревянных тротуаров непролазная грязь, просто засасывает ноги, я едва не оставил там сапоги. Палатки и деревянные хижины соседствуют с новехонькими кирпичными строениями. Еще три года назад, пока не нашли золото, в Сан-Франциско было всего 800 жителей. Сегодня тут уже целых тридцать шесть тысяч. Повсюду, от пристани до самых холмов, окружающих город, слышится стук молотков и визг пил.
Сюда съехались китайцы, ирландцы, итальянцы, янки из Коннектикута и мексиканцы: новый город кипит новыми людьми и новомодными представлениями.
Хотя я скучаю по тебе и друзьям из Низин, я не изгнанник. Меня словно выпустили на волю после долгого тюремного заключения ярким солнечным утром. Есть масса городов помимо Чарльстона, и там прекрасно можно жить!
Пожалуйста, пиши мне на адрес этой гостиницы. Они передадут мне всю поступившую почту. Расскажи о Шарлотте и бабушке Фишер, но подробнее всего — о своих делах. Из всей прежней жизни, дорогая сестра, мне более всего недостает тебя.
Твой любящий брат Ретт.
12 марта 1850 года
Гудыгарз-Бар, Калифорния
Дорогая сестренка!
Гудыгарз-Бар — выдающийся по степени безобразия лагерь золотоискателей: это безлесная высокогорная пустошь, изрытая землянками, повсюду палатки и бревенчатые хижины без окон, где счастливчики из золотоискателей получают иногда по две тысячи долларов за тележку ценного сырья.
Даже богатые «аргонавты» должны есть, иметь необходимые для работы кирки и лопаты, а нормы, приличия (и низкая температура в ночное время) диктуют необходимость приобретать брюки и обувь.
Сестра, я стал торговцем — одним из тех скучных парней, на чьих трудах держатся любые аристократы. За карточный куш я приобрел вместительный грузовой фургон и четырех выносливых мулов. И накупил солонины, виски, муки, лопат и полотна, переплатив вдвое, чем если бы я брал все это в Каролине.
Затем погрузил мулов и товары на пароход, который, пыхтя, поднялся по реке до Сакраменто. Там я какое-то время отирался, пока путь в золотоносные горные края не стал уже почти проходимым. Сестренка, твой торговец брат пробивал дорогу через трехфутовые снежные сугробы, чтобы доставить товары в Гудыгарз-Бар!
Меня никогда не встречали столь радостно. Продовольствие не доставлялось в лагерь с октября, старатели умирали с голоду и увидели в твоем брате истинного спасителя.
У них было золото, но им не на что быно его тратить!
Не прошло и часа с момента моего появления, а я уже продал все, за исключением револьверов и одного мула.
Я возвращался через те же сугробы, то и дело оглядываясь. Мне было что охранять.
Когда я принес свою добычу в банк «Лукас энд Тернер» и положил ее в банковскую ячейку, даже суровый мистер Шерман, управляющий банком, поднял брови.
Хотя я написал тебе сразу по приезде сюда, ответа до сих пор не получил. Молюсь, чтобы все было в порядке, и жажду узнать твои новости.
А теперь пора принять теплую ванну и лечь спать.
Твой любящий брат Ретт.
17 сентября 1850 года
Отель «Септ-Фрэнсис»
Сан-Франциско, Калифорния
Дорогая сестренка!
Не рассказывай отцу о том, что я стал респектабельным господином. Компания «Батлер дженералмерчендайз» имеет офис на втором этаже дома на Юнион-сквер и склады в Стоктоне и Сакраменто.
Узнаешь ли ты своего брата в черном деловом костюме, аккуратных гетрах и фуляровом галстуке сдержанного цвета? Я чувствую себя актером, играющим в очень странной пьесе.
Оказывается, у меня есть сноровка добывать деньги. Возможно, поэтому я смотрю на них лишь как на средство — без всякого священного трепета.
Я более не играю в карты. Для того, кто доставлял повозки с грузом в лагеря золотоискателей, подобные Гудыгарз-Бар, Богас-Тандер и Магфаззл (хотя это и не столица, Магфаззл и впрямь существует), покер кажется мелкой игрой.
К чему просиживать ночи напролет в душной, прокуренной комнате того лишь ради, чтобы освободить пьяных дураков от денег?
Здешние «аргонавты» обезумели от жадности. Страховые компании отказываются заключать с ними договора. Их косят холера, пьянство и всякого рода несчастные случаи. Поскольку в лагерях закон отсутствует, споры обычно разрешаются с помощью кирки, кулаков или револьверов. Когда людей постигает неудача, нередки случаи самоубийств.
«Аргонавты» так же скоры на расправу, как и аристократы в Низинах, но причины для драки у них совершенно прозрачны. Здесь нет никакой болтовни о чести.
Говоря о родных местах, мы, калифорнийцы, употребляем выражение «там, в Америке». Умный компромисс мистера Клея [7]Имеется в виду Компромисс 1850 г.
и смерть мистера Калхуна [8]Калхун Джон Колдуэлл (1782–1850) — вице-президент США
(1825–1832), государственный секретарь США (1844–1845). Один из основателей Демократической партии, защитник интересов южных штатов, сторонник рабства. Последние 20 лет своей жизни боролся против аболиционизма.
здесь прошли почти незамеченными.
Местные жители энергичнее, но не мудрее.
Я не получил от тебя ни одного письма и больше не жду ответа. Ты не могла умереть — я бы почувствовал это. Полагаю, отец запретил тебе писать.
Но ситуация может улучшиться, даже в Броутоне, кроме того, само обращение к тебе в письмах оживляет твой милый облик в сердце. Когда я пишу, то чувствую твою любовь и возвращаю ее тебе, умноженную десятикратно.
Твой преданный корреспондент Ретт.
19 июня 1851 года
Отель «Сент-Фрэнсис»
Сан-Франциско, Калифорния
Дорогая Розмари!
«Этой ночью снова крякали сиднейские утки» — так говорят городские умники, когда честных людей грабят, бьют или пристреливают на улицах. В Сан-Франциско всегда хватало народа без особого зазрения совести, а недавно их ряды пополнились иммигрантами, выпущенными из мест заключения Австралии, что сделало город намного более опасным.
Я беспокоюсь не о себе, не о своем бизнесе, не о моих управляющих. У меня репутация (явно незаслуженная) человека жестокого.
Однако, как нас учил мистер Ньютон, каждое действие встречает равное противодействие, и когда меня пригласили на обед с тремя высокопоставленными гражданами города, я отнесся к этому с подозрением.
Банкир У. Т. Шерман старше меня. У него треугольное лицо богомола, короткая бородка и феноменально большие глаза. Считается, что карие глаза свидетельствуют о мягком характере. Глаза Шермана — это два куска льда. Он астматик с очень бледной кожей. Ни он сам, и никто другой не считает, что он долго протянет.
Шерман человек практичный, один из тех, кто при необходимости не дрогнет.
Коллис Хантингтон принадлежит к той породе людей, которые верят, что их собственная праведность дает им право подавлять других. Он конкурент «Батлер дженералмерчендайз», и мы пару раз уже с ним конфликтовали.
Доктор Райт — последний член триумвирата — нервозный франтоватый господин, считающий, что первым назвал Сан-Франциско Тихоокеанским Парижем. Иных достижений, насколько мне удалось узнать, у него нет.
Мы обедали в отдельном зале ресторана отеля, где после обычного обмена банальностями мне предложили вместе с ними составить ядро «комитета бдительности», который призван, по элегантному выражению Хантингтона, «перевешать всех воров и негодяев на этом берегу залива».
Мистер Шерман сказал, что общественный беспорядок угрожает интересам бизнеса. Он говорил о необходимости действия.
Я напомнил Шерману, что необходимость не всегда справедлива и достойна.
Хантингтон и Райт искренне оскорбились, полагая, что я — их естественный союзник: человек, который способен убивать и не испытывать при этом чувства вины.
Я не сказал им ни да ни нет.
Сестра, я отнюдь не философ, однако в ту ночь я всерьез размышлял о том, кем стал. Какая разница между торговцем, способным повесить вора, чтобы сохранить свой бизнес, и плантатором, отдающим приказание засечь негра до смерти за дерзость?
И я решил, что не буду таким человеком. Не желаю быть повешенным, но и вешателем быть не хочу.
Поэтому я решил попытать счастья в другом месте. Для того, чтобы свергнуть власть испанских наместников на Кубе, добровольцы объединяют свои силы, и, возможно, я подам им руку помощи. Если ты сможешь написать, теперь адресуй письма в Новый Орлеан, до востребования.
Твой растерявшийся брат Ретт.
14 марта 1853 года
Отель «Сент-Луис»
Новый Орлеан
Дорогая сестренка!
Благопристойные чарльстонцы были бы шокированы этим городом. Он такой французский. Граждане Нового Орлеана — добрые католики — заняты преимущественно едой, выпивкой и любовью — не обязательно в означенном порядке. В старой части города Вьё-Карре аромат греха сливается с благоуханием апельсиновых и лимонных деревьев. Каждую ночь я могу выбирать, на какой бал отправиться — званый, незваный, бал-маскарад или на такой, куда стоит приходить только с пистолетом в кармане. Я играю в карты в «Макгартс», «Перритс» или в «Бостонском клубе». Тут четыре ипподрома, три театра и французская опера, где я нередко бываю.
Новый Орлеан — пристанище пиратов. Эти молодые американцы взяли в качестве символа веры «предначертание судьбы» [9]«Предначертание судьбы» — политическая доктрина, выдвинутая в 1845 г. в статье Дж. Салливана об аннексии Техаса. Согласно этой доктрине, североамериканцы являются избранным народом, которому судьба предназначила превратить американский континент в «зону свободы».
. Своим предначертанием они, очевидно, считают право покорять и грабить любую нацию Карибского бассейна и Южной Америки, если та окажется слишком слаба, чтобы защищаться. Большинство уверены в том, что Куба могла бы стать первоклассным американским штатом, когда мы прогоним испанцев.
Я вкладывал деньги в несколько пиратских экспедиций — если спрос увеличивает выгоды, ручеек патриотизма вздувается в поток. До сегодняшнего дня меня не соблазняла возможность принять личное участие в походах.
Новый Орлеан — город очаровательных женщин. Городские леди-креолки культурны, терпимы, умны. Они многому научили меня в вопросе любви — чувстве, которое уступает только преклонению перед Богом.
Моя любовница-креолка Диди Гайяр, без сомнения, любит меня. До безумия. После шести месяцев совместной жизни она жаждет стать моей женой, нянчить моих детей, делить мое неопределенное положение. Она воплощает в себе все, чего может желать мужчина.
Но я не хочу ее.
Мое первоначальное увлечение сменилось скукой и легким презрением к себе и к Диди за наше притворство: делаем вид, что мы верим в то, чего — и мы это знаем — нет на самом деле.
Любовь, дорогая сестра, может быть очень жестокой.
Я не останусь с Диди из жалости. Жалость еще более жестока, чем любовь.
Чем меньше я люблю ее, тем отчаяннее поведение Диди, и, дабы развязать этот узел, мы должны расстаться.
Недавно мы обедали с Нарциско Лопесом, кубинским генералом, организатором экспедиции. У него уже есть три или четыре сотни добровольцев — и этого, как он уверяет меня, достаточно для того, чтобы одержать победу над испанской армией. Когда мы высадимся, кубинские патриоты пополнят наши ряды. Подмигнув, он сказал мне, что в испанском казначействе хранится золото конкистадоров. Гавана, прибавил он, прекрасный город.
Диди игнорировала поток излагаемых Лопесом доводов. Одетая в парчовое платье с высоким корсажем и изумительную красную шляпку, за столом она ничего не ела. Диди дулась. Омлет был отлично приготовлен, шампанское — в меру охлаждено, но Диди мрачно отмахивалась от посулов генерала. Нет, кубинцы не восстанут. А испанская армия намного сильнее нескольких сотен американских авантюристов.
Лопес, склонный к напыщенности, объяснял, как завоевание Кубы может сделать нас богатыми.
— Это долг белого человека, Батлер, — заявил он.
— Стать богатыми? — поддразнивал я его.
— Наш долг — превратить примитивную суеверную страну с авторитарной формой правления в современную демократию.
В ответ на такое утверждение Диди разразилась по-франиузски потоком гневных слов и выражений, точного значения которых Лопес, возможно, не понял, хотя суть, без сомнения, уловил. Он наклонился вперед и сказал, снисходительно усмехнувшись:
— Батлер, неужели вы один из тех глупцов, которым девка диктует, что делать?
Диди встала так резко, что опрокинула ведерко с шампанским, и решительно воткнула шпильки в свою ярко-красную шляпку.
— Ретт? — твердым голосом произнесла она. — Пожалуйста…
— Вы должны простить нас, генерал, — сказал я. Диди стояла рядом негнущаяся и оскорбленная, опираясь мне на руку. Швейцар позвал нам извозчика.
Грязная нищенка хромала по мостовой, бормоча мольбы о помощи.
Лопес, выйдя за нами на тротуар, извинялся:
— Сеньор Батлер, я не собирался оскорбить вас или вашу очаровательную спутницу…
— Подайте, бога ради.
Нищенка подошла к Лопесу так близко, что тот поморщился от запаха. Она была из тех доведенных до крайности созданий, что обслуживают ирландских грузчиков прямо на набережных. Протянутая рука дрожала.
— Оставь нас! — Генерал замахнулся тростью.
— Нет, генерал! — Доставая из кармана десятицентовик, я вдруг различил под слоем грязи знакомые черты — Бог мой, ты… ты Красотка Уотлинг?
Да, сестра, это была она — женщина, с которой я и не думал когда-нибудь вновь встретиться. Джон Хейнз дал ей денег, чтобы она уехала из Низин, но я не мог предположить, что она окажется здесь.
Спустя несколько недель Красотка рассказывала мне:
— Я всегда любила море и полагала, что здесь все будет по-другому.
Очевидно, Красотка связалась с шулером, который использовал ее в виде обеспечения, когда карты к нему не шли.
Я попытаюсь улучшить обстоятельства ее жизни, прежде чем мы с Лопесом отправимся на Кубу.
Красотка просит тебя ничего не говорить ее отцу Исайе. Она такая же отверженная, как и я.
Искренне любящий тебя Ретт.
Июль 1853 года
Куба
Любимая сестра Розмари!
Берег в Бахайо-Хондо — самое прекрасное из всего, что я когда-либо видел. Серебристый песок и небесно-голубое море кажутся бесконечными, как вечность, — куда меня торопятся переселить испанские офицеры.
Испанские военные силы разбить не удалось. Кубинцы не бросились приветствовать нас как освободителей. Вот так.
Сбежать из объятий Диди под огонь испанского расстрельного взвода явно было не самым умным маневром с моей стороны.
Я привел рулетку в движение и попробую избежать такой участи, но шансы неравны, а времени в обрез.
Капрал обещает отправить это письмо. Подобно матросу, бросающему в море записку в бутылке с необитаемого острова, я молю Бога, чтобы оно нашло читателя.
Как ласков мягкий, теплый песок. Как деликатны кулички на морской отмели. И пусть их век короток, они такие же создания Божьи, как и мы.
Сестра, хочу дать тебе один-единственный совет: живи своей жизнью. Не давай другим прожить эту жизнь за тебя.
Испанцы в качестве развлечения предложили нам выкопать собственные могилы. Как американские джентльмены, мы, естественно, отказались. Ха-ха. Пусть эти мужланы сами делают грязную работу!
Розмари, при всех красотах нашей благословенной земли, я сожалею лишь о том, что оставляю тебя…
Думай обо мне порой.
Глава 6
ПРОДАЖА НЕГРОВ
У Розмари голова пошла кругом:
— Отец сжег письма брата? И мои тоже?
— На днях видел Соломона на рыбном рынке — вашего слугу Соломона, — и мы разболтались. Старик не хотел передавать письма мистеру Лэнгстону, но куда деваться, если приказали.
Розмари стало дурно. Она задала вопрос, на который прежде бы не осмелилась, будучи послушной дочерью:
— Тунис, почему отец ненавидит собственного старшего сына?
Тунис Бонно как свободный цветной был волен разгуливать по улицам без пропуска, посещать Первую африканскую баптистскую церковь (в присутствии хотя бы одного белого прихожанина), мог жениться на такой же свободной цветной девушке или на выкупленной рабыне. Он не имел права голосовать или открыть лавочку, зато ему позволялось иметь личные деньги и имущество. По закону он мог даже учиться читать.
Но поскольку такие цветные не были ни чьей-то собственностью, ни белыми людьми, они раздражали господ.
Поэтому Тунис Бонно старался не замечать, что видел, не говорил о том, что знал, и напускал на себя непробиваемо равнодушный вид. Когда белые обращались к нему, Тунис отвечал:
— Мистер Хейнз велел мне так сделать.
Или:
— Обратитесь, пожалуйста, к мистеру Хейнзу.
Розмари, конечно, это отлично знала, но была слишком расстроена, чтобы мыслить ясно, и схватила Туниса за рукав, будто желая вытрясти из него ответ.
— Отчего Лэнгстон ненавидит Ретта?
Тунис, вздохнув, выложил Розмари всю правду, которую прежде ей не хотелось знать.
А пока Тунис посвящал Розмари в историю гибели Уилла, рассказывал об урагане и о том давнишнем лете, когда брат был сослан собирать рис на плантации, ее отец, Лэнгстон Батлер, проигрывал скачки.
Вашингтонский ипподром представлял собой вытянутый овал в четыре мили длиной, обсаженный вековыми дубами. Оштукатуренный домик был зарезервирован для членов Жокейского клуба, а обшитая досками трибуна и просторное поле предназначались для всех желающих. Белые и черные, вольные и рабы были свидетелями поражения Лэнгстона Батлера.
Лошади из Виргинии и Теннесси прибыли в Чарльстон, располагавший самым быстрым беговым кругом и самыми толстыми кошельками на Юге. Лошади, конюхи и тренеры толпились в просторных деревянных конюшнях, где и широких центральных проходах устраивались торги лошадей и рабов.
Дневной забег был повторным между лошадьми по кличке Джиро — Лэнгстона Батлера — и Чапультапек — полковника Джека Раванеля. Животные друг друга стоили, ставки сделали быстро, и забег начался под рев трибун. Хотя Чапультапек отстал на дальнем повороте, затем, обойдя на прямой начавшего сдавать Джиро, вырвался вперед на два корпуса. Когда лошади зашли на последний круг, полковник Джек уже приплясывал от удовольствия.
У ограды клубного домика три юнца и незамужняя дочь полковника Джека смаковали его триумф.
— Джеки, Джеки, — хмыкнул Джейми Фишер, — Не стоит дергать тигра за хвост. Джулиет, твой папаша раскланивается с таким самодовольным видом!
Эдгар Пурьер, неутомимый исследователь сильных мира сего, наблюдал, как надсмотрщик Лэнгстона Батлера советуется со своим хозяином.
— Хмм, что замышляют эти двое?
— А, плевать, — проворчал Генри Кершо, — Одолжи мне двадцать долларов!
Генри Кершо походил на молодого сильного медведя, и характер у него был под стать.
— Генри, ты уже поставил мою двадцатку на Джиро. Больше нет, — Эдгар Пурьер вывернул карманы, — Итак, джентльмены и леди, как Лэнгстон сравняет счет?
— Наверняка скроется, не заплатив, — предположила Джулиет Раванель.
— Нет-нет, милая Джулиет, — сказал Джейми Фишер, — Ты путаешь. Отец Розмари, Лэнгстон, затеял пари, а твой, Джек, проиграл и заплатить не может.
Мисс Раванель фыркнула:
— И за что я только терплю тебя, не знаю.
— Так ведь иначе быстро заскучаешь, — ответил Джейми Фишер.
Несмотря на то что острая на язык девица и безусый юнец были неразлучны, их не касались никакие сплетни. На чем бы ни держалась эта привязанность, все понимали — в ней нет ни капли романтических чувств.
Следующий забег был в два часа. Белые и цветные прогуливались по ипподрому и полю, в Жокейском клубе слуги распаковывали корзины с едой и откупоривали бутылки.
А с дорожки начали сзывать покупателей на торги рабов:
— Негры Джона Хьюджера. Сборщики риса и хлопка, лесорубы, механики, домашние слуги и дети! Сотня первоклассных экземпляров!
Эдгар Пурьер взял у помощника торговца список и пробежал по нему пальцем.
— Эндрю собирается поторговаться за лот номер шестьдесят один. «Кассиус, восемнадцать лет, музыкант».
— Кассиус принесет не меньше тысячи, — сказал Генри Кершо.
— По меньшей мере одиннадцать сотен, — поправил Джейми Фишер.
— Спорим на двадцать долларов?
— У тебя нет двадцати долларов.
И хотя Генри Кершо был тяжелее Джейми на восемьдесят фунтов и привык поступать по-своему, он улыбнулся. С весомым превосходством кошелька Джейми даже молодому медведю остается только улыбаться.
— Джулиет, зачем Эндрю понадобился музыкант с банджо? — спросил Эдгар Пурьер.
— Когда Эндрю грустит, музыка очищает ему душу.
Генри Кершо, отхлебнув, предложил фляжку Джулиет, от чего та, вздрогнув, отказалась. Генри заметил:
— Ни за что не угадаешь, какой конь тянул на прошлой неделе тут тележку с рыбой.
— Верно, Текумсе? — сказал Джейми Фишер, — Разве Ретт Батлер не оставил своего коня с Бонно?
— Лучший моргай в Низинах вез рыбу, — продолжал Генри Кершо, — Я предложил за него две сотни, но негр сказал, что лошадь не его.
— Текумсе стоит не меньше тысячи, — сказал Эдгар Пурьер. — Почему не заставил ниггера продать?
Генри Кершо ухмыльнулся.
— Может, тебе бы и удалось, Эдгар, а мне, черт побери, не поздоровилось бы. Ведь Ретт может вернуться со дня на день.
— А где, кстати, сейчас Батлер? — спросил Джейми.
— Где-то в Никарагуа или Санта-Доминго, — пожал плечами Генри Кершо.
Эдгар сказал:
— Слышал, он в Новом Орлеане. Красотка Уотлинг, Ретт Батлер, внебрачный ребенок Ретта… неплохая настоечка, верно?
Джулиет Раванель подняла брови.
— Эдгар, до тебя дошли самые цветистые слухи. Разве дочка Уотлингов отправилась не в Канзас к родне?
— Родня в Миссури. Но девица туда не поехала, — ответил Эдгар, — Миссурийские Уотлинги терпеть не могут аболиционистов. Ты что, газет не читаешь?
— Эдгар, — игриво сказала Джулиет, — зачем нам, легкомысленным дамам, читать газеты, когда есть джентльмены, которые объяснят все как есть?
Джейми Фишер закашлялся, чтобы скрыть ухмылку.
— По-моему, — сказала мисс Раванель, — гораздо интереснее узнать, что дочка Лэнгстона будет делать с моим дорогим братцем. Розмари определенно его добивается.
— Всегда найдется девица, готовая броситься на шею Эндрю. Не знаю, почему он мирится с этим, — фыркнул Джейми.
— По той же причине, почему он терпит тебя, дорогой Джейми, — сладко улыбнулась Джулиет, — Братец не может без поклонников.
— Сколько времени уйдет у Эндрю, чтобы пленить мисс Розмари? — задумался Эдгар.
— Держу пари, что успеет до конца Недели скачек.
В тени зеленых дубов по ту сторону ипподрома престарелая миссис Фишер, ее внучка Шарлотта и Джон Хейнз устроили пикник. Компания «Хейнз и сыновья» разместила рекламу скачек в Филадельфии и Нью-Йорке: «Неделя скачек в Чарльстоне: поездка в оба конца, размещение в гостинице, питание — все включено!» Джон заказал номера для своих туристов в отеле «Миллз» на Куин-стрит, с лучшим столом во всем Чарльстоне.
Некий турист из Нью-Йорка не скрывал своих симпатий аболиционистам и оскорбил нескольких южан на борту экскурсионной шхуны в Балтиморе.
Однако, узнав, что мистер Миллз — вольный негр, сей аболиционист отказался от места, потребовав вернуть деньга. Правда, поскольку во время Недели скачек во всем Чарльстоне не сыскать было свободной комнаты, он в конце концов поселился в своем номере, но все еще требовал возвращения суммы.
— Принципы у янки чрезвычайно гибки, — сказал Джон Хейнз. — Шарлотта, вы сегодня сама не своя. Где ваша лучистая улыбка?
— Шарлотта страдает по Эндрю Раванелю, — ответила миссис Фишер, резко открывая корзину, — Наша кухарка готовит цыпленка лучше всех в Каролине.
— Бабушка! Я не страдаю!
— Ах, дорогая. Эндрю Раванель — галантный, мужественный, симпатичный, очаровательный молодой человек, да еще и банкрот. Какая девушка пожелает лучшего жениха?
Воздав хвалу цыпленку, Джон продолжил беседу:
— Я надеялся увидеть сегодня днем Розмари. Вчера вечером поспорил на тур вальса, но у нее все танцы были расписаны.
Несмотря на усилия лучших портних Чарльстона, мисс Фишер оставалась непривлекательной: волосы невыразительного мышиного оттенка, цвет лица далек от совершенства, а талия скорее под стать шмелю, чем осе.
Шарлотта поджала губы.
Значит, мы с Розмари больше не подруги.
— Шарлотта, не капризничай. Вы дружите с пяти лет, — возразила бабушка.
Джон Хейнз вздохнул.
— Почему самые прелестные девушки Чарльстона готовы драться из-за одного и того же джентльмена? А обычному парню вроде меня и шансов никаких нет. Не имею ничего против Эндрю, но, если бы он споткнулся и сломал свой аристократический нос — большего изъяна и не желаю, — я бы не очень горевал.
Миссис Фишер подбодрила его:
— Продолжайте, Джон.
Хейнз улыбнулся.
— По-моему, я так и делаю. Должен задать вопрос дамам: вы не думаете, что из меня бы вышел отличный супруг?.. Спасибо, миссис Фишер, я попробую куриную ножку.
Зрители и покупатели подходили к длинному зданию конюшни, где устроили торговлю неграми. Внутри толпа покупателей мешалась с живым товаром. Негритянки были одеты в скромные ситцевые платья, на головах платки повязаны тюрбанами, мужчины — в грубых суконных куртках и штанах, подпоясанных веревкой. По прихоти каждого мягкие фетровые шляпы у одних были лихо загнуты набок, у других — практично надвинуты, у третьих — просто примяты.
Пришедшие впервые покупатели рабов напускали на себя вид знатоков, как часто бывает с неопытными людьми.
Кассиус, музыкант, которого жаждал купить Эндрю Раванель, прислонился к дверце стойла, скрестив руки на груди, с банджо на плече. Это был безбородый, полноватый, очень темный молодой негр с благодушными манерами, что некоторым белым казались непочтительными.
— Эй, парень, хочу послушать, как ты бренчишь.
Кассиус с любовью похлопал по банджо, как будто инструмент обладал силой своего хозяина.
— Не могу, масса. Нет, сэр. Аукционер сказал, я должен вести себя так, как девка, знающая себе цену. Не должен ничего давать за просто так. Кто покупает меня, покупает мою музыку… Масса, — добавил он торжественно, — я и пресвитерианца до танца заведу.
Большинство негров старались понравиться покупателям, подыскивая хозяев подобродушнее и тех, кто мог бы купить семью целиком.
— Да, масса, делаю на рисовом поле всю работу от и до. С тех пор как мальчонкой был, знаком с рисом. Зубы почти все на месте, слава Тебе, Господи. Нос сломан — лошадь когда-то лягнула. Вот жена, прачка, и сын, работник в четверть силы, но вырастет — точно себя покажет.
Тем, кого покупали для работ на плантации, приказывали наклоняться, чтобы посмотреть, нет ли переломов. Некоторых просили быстро пройтись туда и обратно, других — попрыгать на месте.
— В лазарете часто бывал, парень?
— Говоришь, троих детей родила и все выжили?
Аукционер, краснолицый, оживленный, расстилался перед покупателями.
— Мистер Кавано, за этот лот не торгуйтесь. Вот что вам нужно — светлокожая девка, четырнадцать лет, лот пятьдесят два. Ну что, угадал? Мне ли не знать!
— Мистер Джонстон, если не даете больше семисот долларов за этого первоклассного парня, вы не столь проницательны, как я думал! Семьсот, все слышали? Семьсот, кто больше? Семьсот долларов раз, семьсот долларов два, семьсот долларов три! Продано на плантацию Дрейтона!
Аукционер быстро глотнул воды.
— Напоминаю вам, джентльмены, наши условия. Выигравший торги платит половину заявленной суммы в кассу и подписывает поручительство, что рассчитается полностью не позже чем через тридцать дней, оставляя купленного негра в залог.
Он широко улыбнулся.
— А теперь вернемся к торгам. Лот номер пятьдесят один: Джо, отличный мальчишка, двенадцати или тринадцати лет.
Забирайся повыше, Джо, столько народу хочет на тебя посмотреть. Это вам не просто долговязый птенец, уже успел нарастить мускулы. Через год-другой будет справный работник. Сообразительный малый, — аукционер поднял палец и подмигнул, — купит Джо подешевле, откормит его и к следующему посеву будет иметь мужчину за детскую цену!.. Джо, повернись, сними рубашку. Видите хоть один шрам на спине? Мистер Хьюджер был прекрасным хозяином, ни разу не ударил его хлыстом. Джо никогда и не нужно было учить, он воспитанный черный, правда, Джо? Я слышу двести долларов? Двести долларов раз, двести долларов два… пятьсот! Пятьсот пятьдесят! Пятьсот пятьдесят раз, два, три… Продано мистеру Оуэну Боллу на плантацию Магнолия.
Эндрю Раванель прислонился к пустому стойлу. Мускулистые ноги наездника были обтянуты коричневыми брюками, рубашку с жабо обрамляли лацканы короткого желтого жакета, на голове красовалась широкополая касторовая шляпа, начищенные сапоги самодовольно блестели. Он лениво помахал пальцем, приветствуя подошедших Кершо и Пурьера. Цветом лица Эндрю напоминал ночную цаплю, бледная кожа была почти прозрачной. Однако под щегольской внешностью скрывалась скрытая пружина воли.
Эдгар Пурьер, чиркнув спичкой, поднес огонь к сигаре Эндрю и кивнул, указывая на высокую мулатку в толпе рабов:
— Неплохая девка.
Генри Кершо вытянул шею, пытаясь определить покупателя.
— Старик Кавано платит. Интересно, знает ли его жена, что ей нужна горничная?
— Горничная, она, конечно, горничная… — манерно протянул Эндрю.
Кершо загоготал.
— А это не Батлера парень? — спросил Эдгар Пурьер. — Исайя Уотлинг? Там, за столбом?
Эндрю Раванель сказал в ответ:
— Интересно, как он может оставаться в Броутоне после того, как Ретт застрелил его сына?
— А куда ему податься? — фыркнул Генри Кершо, — Местом управляющего труднее обзавестись, чем сыном. Если Уотлингу потребуются сыновья, никто не мешает наведаться к подопечным и наделать еще.
— Говорят, Уотлинг набожный? — промолвил Эндрю Раванель.
— Кажется, да. Они с Элизабет Батлер идут молиться каждый раз, как Лэнгстон из города отлучается. Правда, разные бывают молитвы…
— Генри, ты вульгарный тип, — беззлобно бросил Эндрю, — Лот номер шестьдесят один. Это мой Кассиус.
Кершо поскребся, как подобает вульгарному типу, и сказал:
— У меня во фляге ни капли. Пойду в клуб. Эдгар, идешь?
— Останусь.
Эндрю начал торговаться за Кассиуса с четырехсот долларов.
— Четыреста долларов… Шестьсот? Точно, сэр? Да.
Шестьсот долларов за отличного молодого негра. Банджо в подарок — за одну цену сразу два товара.
— Почему Уотлинг торгуется? — спросил Эдгар Пурьер, — Лэнгстону музыкант совсем не нужен.
Когда цифра достигла восьмисот, все отказались торговаться, кроме Исайи Уотлинга и Эндрю Раванеля.
Исайя Уотлинг заявил девятьсот пятьдесят.
Когда Эндрю Раванель поставил тысячу долларов, Уотлинг поднял руку, привлекая всеобщее внимание. После этого он взобрался на ящик, возвышаясь над собравшимися.
— Мистер Раванель, у меня имеется распоряжение господина Лэнгстона Батлера. Я здесь, чтобы спросить: как вы заплатите за этого черномазого, если выиграете торги? У вас есть наличные? Где ваши пятьсот долларов?
Эндрю Раванель остолбенел. Удивление, возмущение, смятение пронеслись по его лицу. Молодой человек обернулся к Эдгару Аллану, но тот исчез. Стоявшие рядом сделали вид, что не смотрят на Эндрю. Те, что стояли подальше, старались скрыть усмешки.
— Господа, господа! — заволновался аукционер.
— Вы сами объяснили нам правила, — напомнил Уотлинг, — Надеюсь, вы будете их придерживаться.
Кто-то одобрительно выкрикнул:
— Да, да.
— Правила есть правила, — раздался другой возглас.
— Не отступайте от этих чертовых правил.
Эндрю воскликнул:
— Уотлинг, ей-богу, я…
— Мистер Раванель, я действую не по собственному усмотрению. Я себе больше не принадлежу. Говорю от имени мистера Лэнгстона Батлера. Господин Батлер вас спрашивает: «Мистер Раванель, где ваши пятьсот долларов?»
— Даю слово, слово Эндрю Раванеля…
— Слово? — переспросили из толпы.
— Слово Раванеля? — расхохотался кто-то.
— Если у мистера Раванеля нет денег, я покупаю этого чернокожего за девятьсот пятьдесят долларов. Плачу наличными всю сумму.
Весть о публичном унижении Эндрю Раванеля (кое-кто назвал это заслуженным наказанием) мгновенно облетела клуб. Джейми Фишер чувствовал себя так, будто ему дали под дых.
Когда Джейми нашел друга, тот, с побелевшими костяшками, стоял, сжимая перила трибуны.
— Эдгар чуял, к чему дело клонится, он за милю подобное различает; когда я обернулся, его не было. Приходилось мне видеть, как Генри Кершо проиграл тысячу в карты. Но где же сейчас был мой друг Генри? — Глаза, исполненные уязвленного самолюбия, скользили по толпе, которая обращала на Эндрю Раванеля меньше внимания, чем он воображал, — А мой дорогой друг Джейми Фишер? Говорят, Джейми самый богатый джентльмен в обеих Каролинах. Пятьсот долларов — мелочь на карманные расходы для юного Фишера!
— Мне очень жаль, Эндрю. Если бы я был там…
— Господи, Джейми! Как я это вытерпел! На глазах у всех — у каждого! Боже! Слышал бы ты, как надо мной смеялись. Эндрю Раванель торгуется, а заплатить не может!.. О господи, Джейми, лучше бы я умер!
— Тебе нужно вызвать Уотлинга на дуэль, я буду секундантом…
— Джейми, Джейми, я не могу вызвать Уотлинга, — Голос Эндрю был слаб, как кляча тряпичника. — Из Исайи Уотлинга джентльмен не больше, чем из его сына. Если я вызову его, то придется признать, что и Эндрю Раванель не джентльмен.
— Дрался ведь Ретт с Шедом Уотлингом.
— И слышать не хочу о Ретте Батлере! Вот уж никогда не искал повода поговорить о нем! Надеюсь, это ясно! — Эндрю попытался зажечь сигару, но руки дрожали, и он швырнул спичку прочь, — Проклятый Лэнгстон Батлер! Аукционер потребовал бы с меня долговую расписку.
— Ну, Эндрю, негр-то всего лишь музыкант.
— Всего лишь музыкант? — Эндрю удостоил наивность Джейми легким смешком, — Что, Лэнгстон Батлер планирует музыкальный вечер? Может, он хочет взять уроки игры на банджо? Так думаешь, Джейми? По-моему, Лэнгстон Батлер приобрел себе просто золотого работника на рисовые поля, — продолжил Эндрю, — Лэнгстон Батлер отомстил Джеку Раванелю, унизив его сына. Теперь весь Чарльстон знает об этом деле. Эндрю Раванель показал свое истинное лицо!
Слова застряли в горле у Джейми Фишера.
— Эндрю, я… Эндрю, ты такой милый, замечательный.
Я бы…
Эндрю жестом прервал его на полуслове.
Негры с нарукавными повязками Жокейского клуба начали приглашать людей с беговой дорожки на трибуны.
— Эндрю?
— Ради бога, Джейми, не мог бы ты помолчать?!
Как только дорожка опустела, на ней, не обращая внимания на жесты служащих, появилась какая-то всадница.
Эндрю замер, словно завидев добычу, и выдохнул:
— Это же Розмари.
— Тебя ищет, наверное, — Голос Джейми от облегчения повысился на целую октаву — Эндрю, должен рассказать тебе о занятном пари с Джулиет…
— О нет, Джейми. Что-то не так. Розмари расстроена. Посмотри, как она теребит удила, горячит лошадь и тут же сдерживает.
Слуги из Жокейского клуба кричали ей: «Мисс!» и «Забег начался, мисс!», но лишь отскакивали в сторону с ее пути. Розмари вглядывалась в лица вдоль ограды, желтый шелковый шарф развевался непокорным знаменем.
— Подумать только, — задумчиво произнес Эндрю Раванель, — Розмари, похоже, рассержена?
Девушка дернула поводья, и лошадь встала на дыбы.
— Ах, чтоб тебя, успокойся! Эндрю! Где мой отец? Ты не видел его?
Эндрю Раванелем овладело хладнокровное спокойствие. Время, казалось, замедлило свой бег.
— Прекрасная Розмари, — проговорил Эндрю почти мечтательно, — ваш уважаемый родитель покинул ипподром.
Распорядитель Жокейского клуба, белый мужчина, перепоясанный зеленым отличительным шарфом, поспешил к ним.
— Мэм! Мэм!
— Черт тебя подери! Черт! Будешь ты стоять спокойно, наконец?! — Девушка хлестнула лошадь кнутом, — Мне нужно найти отца. Есть новости. Сегодня я узнала, почему отцу не везет как проклятому.
Эндрю Раванель высокомерно остановил распорядителя, шагнул через калитку на дорожку и взял возбужденную лошадь под уздцы, чтобы отвести к коновязи.
Распорядитель, всадница, молодой джентльмен, ведущий лошадь, — можно было подумать, что кругом больше никого нет.
Драматическая сцена привлекла всеобщее внимание.
Стоявший на клубной веранде приезжий янки обернулся к местному приятелю:
— Что за черт?
Тот ответил:
— Ты в Чарльстоне, Сэм. Наслаждайся нашим фейерверком.
Если бы Розмари не была охвачена бессильной немой яростью, ее бы насторожил чересчур сладкий голос Эндрю.
— Подожди минутку, милая Розмари. Сейчас все уладим.
Давай помогу.
Эндрю подставил руки под ее ногу.
Розмари быстро спешилась.
— Как я могу называть Лэнгстона Батлера теперь отцом?
Он лгал мне. Он погубил моего брата. Он…
— Лэнгстон Батлер ответит за все.
И Эндрю Раванель на глазах у всего Чарльстона обнял Розмари и страстно поцеловал в губы.
Глава 7
БРАК — БЛАГОРОДНОЕ ДЕЛО
— Розмари, похоже, понравилось, — беспечно бросил Эндрю Раванель.
Эндрю с отцом и Лэнгстон Батлер стояли в прихожей городского дома полковника на Кинг-стрит. Комната была сильно обшарпана — пол из широких досок исцарапан шпорами, скамьи тоже — их использовали для снятия сапог.
Батлер не стал снимать шляпу и не поставил трость в подставку. Он сжимал ее, словно готовясь пустить в ход.
— Сейчас дело вовсе не в романтических порывах моей дочери.
Лэнгстон Батлер вытряхнул все из кожаного бювара на стол и указательным пальцем с явным презрением начал ворошить счета и долговые расписки.
— За доллар не больше двадцати центов — красная цена чести Раванеля.
— Похоже, сэр, вы настаиваете, чтобы мой сын обручился с вашей дочерью? — с надеждой спросил полковник Джек.
— Чтобы Раванель стал моим зятем? — Бледные щеки Лэнгстона Батлера покрылись красными пятнами, — Кто-то из Раванелей породнился с Батлерами?
Эндрю выступил вперед, но отец придержал его за руку. — Довожу до вашего сведения, что я выкупил ваши долговые расписки и закладные и срок оплаты по ним считается с сегодняшнего дня. Этот дом и остальное имущество будут проданы для погашения долгов. Отныне Чапультапек выступает под цветом семьи Батлеров.
— А теперь, Лэнгстон, слушайте меня, — оскалился полковник Джек. — Вы не завладеете нашим скромным домом. Батлеры уже захватили наши прекрасные земли, а земледелец вроде вас не будет завидовать скудному участку, который еще у меня остался. Я вас знаю, Лэнгстон. Знаю с детских лет, когда вы были жадным, жестокосердым, заносчивым мальчишкой. У вас есть предложение к старику Джеку, маленькая сделка, чтобы унять пересуды и, как я могу предположить, слегка улучшить состояние Раванелей? Я прав, сэр?
Лэнгстон расплылся в особенно неприятной улыбке.
— Ваша жена, Фрэнсис, была весьма уважаемой особой.
Благороднее ее во всех Низинах не сыскать.
Джек Раванель побледнел.
— Ни слова о моей жене, Лэнгстон. Вам не запятнать ее безупречную репутацию.
Лэнгстон похлопал по куче бумаг.
— Вы внимательно меня слушаете? Сегодня вечером на балу в Жокейском клубе я объявлю о помолвке своей дочери с мистером Джоном Хейнзом. После этого ваш сын публично извинится за недостойное поведение на ипподроме сегодня днем, — Лэнгстон холодно посмотрел на Эндрю. — Возможно, вы были нетрезвы, сэр. Возможно, так обрадовались, узнав о помолвке моей дочери, что слегка забылись. — Лэнгстон пожал плечами, — Оставляю детали на вашей совести. Если не способны правдоподобно лгать, ваш отец, полагаю, в силах помочь освоить это искусство. После того как я приму ваше извинение, вы объявите о своей помолвке с мисс Шарлоттой Фишер.
— Сэр, я не женюсь на девушке, у которой каждый прыщик на лице стоит десять тысяч долларов.
— Как вам будет угодно.
Лэнгстон Батлер молча ждал, пока не иссякнут пустые проклятия Раванелей перед принятием неизбежного.
Вопреки радости внучки, Констанция Фишер приняла ее помолвку с Эндрю Раванелем скрепя сердце.
Чтобы вырваться из отцовского дома, Розмари согласилась выйти замуж за Джона Хейнза; после того, что поведал Тунис, жить здесь стало невыносимо. Когда она объявила об этом, Лэнгстон ответил:
— Я не спрашиваю, почему ты подчиняешься, мне достаточно твоего повиновения.
Когда жених и невеста остались наедине в гостиной Лэнгстона Батлера, Джон Хейнз встал на колени.
— Розмари, я не смел и надеяться на такое счастье. И хоть я боюсь услышать ответ, дорогая, я все же должен знать. Ты по своей воле пошла за меня?
Розмари заколебалась, потом ответила:
— Джон, давай попробуем.
Бесстрастный, степенный Джон Хейнз засиял, как мальчишка.
— Вот и хорошо. Ну и ладно. Честнее и не бывает. Милая Розмари. Моя любимая Розмари…
Шарлотта и Эндрю поженились в апреле; невеста, хоть и не красавица, вся светилась. Почтенные дамы Чарльстона цокали языками и выражали надежду, что теперь-то Эндрю Раванель остепенится.
Лэнгстон Батлер вдобавок подарил чете Раванелей чернокожего музыканта. Даже Исайя Уотлинг не смог переделать Кассиуса в работника на плантации.
Спустя две недели, когда Розмари и Джон Хейнз стояли перед алтарем в церкви Святого Михаила, жених буквально цвел от счастья. Розмари была бледна и произнесла клятву верности так тихо, что ее услышали лишь немногие с первых рядов.
Когда чета появилась на пороге церкви, ее уже поджидал у обочины Тунис Бонно, держа под уздцы чалого коня.
Господи, — воскликнула Розмари, — Текумсе!
— Ваш брат Ретт дарит его вам и мистеру Хейнзу, — сказал Тунис, — Он пишет, что желает вам счастья в день вашей свадьбы.
Лэнгстон Батлер обернулся к новоиспеченному зятю.
— Сэр, я куплю это животное и избавлюсь от него.
Джон Хейнз сжал руку невесты.
— Благодарю, сэр, не надо. Эта лошадь — подарок от моего друга и брата миссис Хейнз, который мы с удовольстствием примем.
Глава 8
БАЛ ПАТРИОТОВ
Очень немногие чарльстонцы поверили, что поцелуй Эндрю Раванеля на ипподроме был таким невинным, как впоследствии объявил этот джентльмен, но скомпрометированные участники инцидента благополучно поженились. Ввиду образования новых связей Эндрю с Фишерами Лэнгстон Батлер потихоньку избавился от векселей полковника Джека по пятидесяти центов за доллар.
Супруги Хейнз появлялись в городе в симпатичной синенькой двуколке, запряженной Текумсе. Известно было, что по прихоти невесты Джон Хейнз заплатил за экипаж три сотни.
Ходили слухи, что Ретт Батлер в Нью-Йорке. Капитан английского судна рассказал Джону Хейнзу, что его шурин спекулирует на Лондонской бирже. Однако Тунис Бонно, который стал главным управляющим фирмы «Хейнз и сыновья», говорил, что Ретт в Новом Орлеане.
И хотя Хейнзы оказывали должное уважение родителям Розмари, обмениваясь любезностями после воскресных служб, молодожены сидели в церкви отдельно от Батлеров, и Розмари навещала мать, только когда отец был в отъезде. Мистер и миссис Хейнз тихо обитали на Чёрч-стрит, 46, и в положенный срок Бог подарил им дочь, которую окрестили Маргарет-Энн.
Супруги Раванель принялись обустраивать принадлежащий Фишерам дом на Ист-Бэй. Кредиторов Чарльстона привело в полное смятение известие, что Констанция Фишер не собирается выплачивать долги Раванеля.
Новый слуга Эндрю, Кассиус, сопровождал хозяина повсюду, часами ожидая в игорных домах или салунах. Часто Кассиус вел под уздцы лошадь хозяина домой на рассвете, пока Эндрю клевал носом в седле. Когда Эндрю, Джейми Фишер, Генри Кершо и Эдгар Аллан Пурьер выезжали охотиться, Кассиус готовил для них нехитрую еду, чистил сапоги и подбирал на банджо мелодии повеселее. Генри Кершо утверждал, что временное пребывание Кассиуса на рисовых полях Лэнгстона Батлера благотворно сказалось на его музыкальных способностях. Генри клялся, что музыка Кассиуса стала душевней.
Поскольку бабушка Фишер слишком часто осуждала привычки Эндрю, мистер и миссис Раванель перебрались из особняка Фишеров в обшарпанный городской дом полковника Джека, поселившись бок о бок с ним и его дочерью Джулиет.
В лучшие времена все эти события вызвали бы большой интерес, но времена были беспокойные. О выходе южных штатов из союза уже тридцать лег говорили шепотом, теперь же кричали на каждом углу.
16 октября 1859 года Джон Браун нарушил мир. Джон Браун дискредитировал миротворцев, разделил все семьи на юнионистов и сторонников отделения и развел пресвитерианцев, приверженцев епископальной церкви и баптистов по северной и южной конгрегациям. С горсткой людей, гуманными планами, готовый убить кого угодно ради принципов, Джон Браун выбрал для удара городок Харперс-Ферри в Виргинии, намереваясь разжечь восстание рабов. Браун привез тысячу стальных пик, чтобы рабы обратили их на своих хозяев.
Низинные плантаторы до смерти боялись восстаний. Французские беженцы от восстания в Санто-Доминго (среди них были и Робийяры, родители Евлалии Уорд) рассказывали жуткие истории о невинных жертвах, убитых в собственных постелях, изнасилованных женщинах и младенцах, которым разбивали головки о подоконники. Восстания Нэта Тернера и Денмарка Веси были подавлены, но Джон Браун был белым, которого поддерживали белые же. Некоторые янки объявляли этого убийцу святым.
После налета Брауна умеренные во взглядах политики стали не в чести, сепаратисты типа Лэнгстона Батлера контролировали законодательство, а осторожные люди взвешивали каждое слово. Кэткарта Пурьера изгнали из Общества святой Сесилии.
И хотя Джона Брауна арестовали, судили и повесили, в Низинах сформировались группы ополчения: Бригада пальметты, Чарльстонские стрелки, Чарльстонская кавалерия, Легион Хэмптона. Британские корабли доставляли оружие, пушки и обмундирование к чарльстонским верфям. Молодые люди под присягой отказывались от выпивки, и для игорных домов наступили тяжелые времена. Кассиус разучил новые патриотические песни.
Год, прошедший от налета Брауна до выборов Авраама Линкольна, изобиловал дурными предзнаменованиями. Семь черных дельфинов выбросились на берег острова Салливан. Дикие гуси улетели на юг на два месяца раньше обычного. Урожай риса оказался самым богатым на памяти живущих. Негры, занимающиеся магией, что-то невнятно бормотали, предвещая Армагеддон. А Джейми Фишер признался сестре Шарлотте, что чувствует себя точь-в-точь как птица под змеиным взглядом.
Эндрю Раванель был избран предводителем отряда Чарльстонской кавалерии. Когда начался сбор средств на пошив формы для этого элитного боевого отряда, все разногласия были забыты, и Лэнгстон Батлер внес щедрую лепту.
В одно субботнее утро в начале ноября на волнорезе за нерфью Эджера был найден убитым полковник Джек Раванель. И хотя тесть Туниса Бонно, преподобный Уильям Шескотт, помянул грешника в воскресной проповеди, кончина старика Джека прошла незамеченной. Внимание Чарльстона было сосредоточено на президентских выборах, назначенных на следующий вторник.
Из четырех выдвинутых кандидатов только один считался настоящим аболиционистом, и, хотя этот человек набрал почти на три миллиона голосов меньше, чем соперники, а в южных штатах — ни одного, его выбрали президентом.
Многие белые южане полагали, что единственное различие между президентом Авраамом Линкольном и Джоном Брауном — то, что Джон Браун мертв.
Вcero через шесть недель после избрания Линкольна было созвано Народное собрание Южной Каролины, на котором после кратких дебатов единодушно приняли «Постановление о выходе из союза». Звонили церковные колокола, маршировали ополченцы, на улицах трещали костры.
Новообразованные отряды проходили строевое обучение на Вашингтонском ипподроме. Чарльстонские кавалеристы были одеты в серые рейтузы, сапоги и короткие зеленые жакеты с золотыми галунами крест-накрест. У рядовых были серые кепи, у офицеров — черные плантаторские мины, украшенные перьями белой цапли.
Эдгара Пурьера и Генри Кершо назначили лейтенантами, Джейми Фишеру поручили командовать разведчиками.
Чарльстонским дамам, как оказалось, пришлись по душе учебные упражнения легкой кавалерии: левая рука всадника сжимает поводья, правая — саблю, обнаженный клинок вспыхивает серебряной аркой над головой храбреца и и следующий миг обрушивается на соломенного солдата.
Одетые в синюю форму федералов, чучела сжимали метлы-винтовки.
Женщины восторгались юными воинами, которые с презрением отвергли красный, белый и голубой цвета, позорящие славное знамя пальметты.
Розмари Хейнз восхищалась до хрипоты.
Изменился и Эндрю Раванель. Бывший меланхоличный гуляка повеселел; невнимательный прежде к чувствам других, он теперь жаждал проявить заботу. На службе у новой республики Раванель по-королевски пекся о подчиненных.
Чарльстонский гарнизон федеральных войск воровато ретировался в форт Самтер, мощную крепость на острове в самом сердце городской гавани. Жители Чарльстона с негодованием протестовали против этого самовольного захвата собственности штата Каролина, а мистера Линкольна предупредили, что любая попытка снять осаду или снабдить продовольствием форт Самтер будет жестоко пресечена.
Когда Розмари вернулась домой после традиционного утреннего развлечения — смотра кавалерийских учений, ее охватила тоска. Глубоко вздохнув, она попыталась успокоиться: «Меня ждет Мэг». В те дни, когда кавалеристы не выезжали на учения, Розмари просыпалась с головной болью и оставалась в постели до полудня.
Миссис Батлер Хейнз понимала, что ей грех жаловаться. Джон Хейнз был хорошим человеком. Но он и не думал вступать в ряды кавалерии; напротив, даже подшучивал над собственным неумением держаться в седле. Если его пальцы испачканы чернилами, так что ж с того? Он торговец, приходится вести расходные книги.
И все же порой, когда муж уходил по делам, Розмари овладевали воспоминания о поцелуе Эндрю Раванеля. Какая пропасть разверзлась между ней и Шарлоттой! Когда давняя подруга заходила навестить ее на Чёрч-стрит, всегда следовал ответ: «Мисс Розмари нет дома», «Мисс Розмари нездорова». Как можно спокойно болтать с подругой, которая делит с Эндрю дом, постель, жизнь и светлое будущее?
Розмари с трудом удавалось отогнать горькое сожаление.
Муж привозил скромные подарки: серебряную вазочку, золотую брошку искусной работы. Но Джон ли виноват, что вазочка была, на ее вкус, аляповатой, а брошка не подходила ни к одному наряду?
Он никогда не говорил о политике и ни разу не присутствовал на учениях легкой кавалерии. Даже защищал немногих оставшихся в Чарльстоне юнионистов: «Разве нельзя придерживаться разных взглядов, не смешивая при этом с грязью честных людей?» Каждый день, кроме воскресенья, Джон шел в свой офис на верфи «Хейнз и сын». И все время был занят переговорами с капитанами судов, перевозчиками, поставщиками и страховщиками. Как-то весенним вечером Розмари стояла у окна, выходящего на парадный подъезд, и увидела мужа, который взбегал по ступенькам с веселой улыбкой. После этого она перестала подходить к окну перед его приходом. И пока муж играл с Мэг перед ужином, Розмари оставалась у себя в комнате.
После трапезы, выслушав простенькие молитвы дочки, они укладывали ее спать. Затем Хейнз читал Розмари отрывки из Бульвер-Литтона или иного достойного романиста.
— Может, дорогая, хочешь чего-нибудь полегче? Из Вальтера Скотта, например?
Каждый вечер Джон завершал молитвами за спасение Чарльстона и всего Юга. Молился о ниспослании мудрости нынешним лидерам, здоровья и счастья — друзьям и родным, называя каждого по имени. Наконец наступало время подниматься в спальни, и Джон Хейнз иногда с надеждой спрашивал, как расположена жена.
— Нет, милый, — бормотала Розмари, — Не сегодня.
Порой чувство вины брало верх, и тогда Розмари отвечала чересчур бодро:
— Сегодня прекрасно себя чувствую, Джон.
Муж проводил ночь с ней и на следующее утро, насвистывая, уходил из дома. Розмари отчаянно хотелось, чтобы он не свистел. От этого у нее болела голова.
Обоих радовала только маленькая дочь.
Отец говорил:
— Когда я возил Мэг в Уайт-Пойнт-парк, она в своей желтой шальке встала в двуколке и помахала солдатам ручкой. Один кавалерист, решив дать ответное приветствие, вытащил саблю; так ее скрежет по ножнам так напугал девочку, что бедняжка расплакалась!
Мать подхватывала:
— А знаешь, что наша проказница сделала со своими голубыми туфельками? Они никогда ей не нравились, и она велела Клео подарить их какой-нибудь бедной девочке. «У меня слишком много туфелек».
Вслед за Южной Каролиной из Союза вышли Миссисипи, Флорида, Алабама, Джорджия, Луизиана и Техас.
И хотя январь выдался исключительно холодным — в Пьемонте даже выпал снег, — чарльстонцы не обращали внимания на неудобства при проведении Недели скачек, первой в независимой Южной Каролине.
Джон Хейнз отменил туристические рейсы в Нью-Йорк и Филадельфию, зато стал возить туристов из Ричмонда и Балтимора.
Знатоки лошадей утверждали, что состязание Джиро Лэнгстона Батлера и Альбина Джона Кэнти стало самым захватывающим за сотню лет; поговаривали, будто Батлер поставил на Джиро 25 000 долларов.
Общество святой Сесилии давало бал, и Ирландский зал украсили в патриотических мотивах. На стенах пестрели яркие флаги чарльстонских ополченцев, а над танцевальной площадкой распростерся нарисованный свирепый, чуть косоглазый орел.
В петлице организатора бала Джона Хейнза красовалась белая бутоньерка.
Оркестр Общества был составлен из домашней прислуги, освобожденной от обычных обязанностей. В Чарльстоне ходила шутка, что Гораций, дирижер, не может прочитать ни одного значка в нотах, которые он суетливо раскладывал перед собой на пюпитре. Тем не менее разношерстный оркестр исполнял величавые французские кадрили, а также буйные шотландские рилы, больше нравившиеся молодым — тут отличался Кассиус со своим банджо.
В этот вечер на грани войны чарльстонские дамы были прекрасны, как никогда. Вот за таких грациозных и смиренных юных дев бравые мужчины готовы были сражаться и умирать. Небывалая эта красота запомнилась навсегда.
Кавалеры ощущали гордость ответственности, им выпавшей. Но за видимой бравадой у каждого молодого человека скрывалась отчаянная надежда, что он выдержит испытание, когда настанет час.
Военная лихорадка доводила веселье до истерического возбуждения. Сдадут ли федералы форт Самтер или их придется обстреливать, чтобы заставить капитулировать? Выйдут ли из Союза Виргиния и Северная Каролина? Лэнгстон Батлер с Уэйдом Хэмптоном отправились в Алабаму, где в Монтгомери намеревались принять участие в выборах временного президента новых Конфедеративных Штатов Америки. Тумбе, Янси, Дэвис — кто станет героем дня?
— Джейми, — сказала Розмари, — почему ты не в форме?
— В форме я похож на зазнавшуюся обезьяну, — признался стройный юноша.
Розмари от волнения вспыхнула.
— Мы готовимся к войне, Джейми! Самой страшно это говорить, но надеюсь, что она все же разразится.
— Вот и Эндрю такой кровожадный. — Фишер содрогнулся, — Посмотри на него. Надел шпоры на бал! Ну и ну.
Раванель улыбнулся Розмари.
Но она не встретилась с ним глазами.
— Да что с тобой, Джейми?
Молодой человек пожал плечами.
— Я не отличаюсь воинственностью. Конечно, я буду сражаться, если нужно, но война чертовски неприятная штука… — Его губы скривились в ироничной улыбке. — Во что она превратит наших коней? Волнует ли политика лошадей?
Джулиет Раванель легонько стукнула веером Джейми по локтю. В те дни мисс Раванель была очень востребована, поскольку занималась вышиванием полковых знамен, а новое видное положение смягчило ее характер. Платье из тафты имело эффектный вырез и хорошо сидело; увы, пурпурный цвет совершенно не шел Джулиет.
— Миссис Хейнз, — она насмешливо присела в реверансе, — разве это не настоящий праздник? У вас все танцы расписаны?
— Те, что не взял Джон, разобрали его престарелые родственники. Лысеющие мужчины со вставными зубами и несвежим дыханием жаждут поухаживать за очаровательной родственницей.
Мисс Раванель просмотрела свою карточку.
— Джейми, у меня свободны два вальса и один променад.
— Обещаешь не вести?
Улыбка Джулиет обдала его ледяным холодом.
Джону Хейнзу удавалась кадриль при условии, что партнерша бережет ноги в замысловатых фигурах. Во время танца на губах Розмари застыла улыбка.
— Прости, дорогая, — шептал муж, — О господи, до чего я неуклюжий.
Она чувствовала на спине его руку, плоскую, как блюдо для мяса, а вторую — на талии, тяжело, по-хозяйски обнимавшую ее. Поклонившись после танца, Джон с жаром сказал:
— Розмари, ты самая красивая женщина в зале. А я — самый счастливый муж во всей Южной Каролине.
Розмари боролась с желанием высвободить руку.
— Только в Южной Каролине? — вымолвила она.
— Во всем мире. На каждом континенте этого благодатного мира! — Пухлые теплые губы поцеловали ей руку.
Когда они снова встали в пару для кадрили, в дверях возникло какое-то движение и к ним поспешил служащий с верфи. Джон, наклонив голову, слушал, что тот шепчет ему на ухо.
Хейнз обернулся к жене.
— Дорогая, я должен идти. На берег выгрузили боеприпасы, которые, похоже, предназначались для янки. Отдай мои танцы другим. Не хочу портить тебе вечер.
Розмари пообещала так и сделать.
Спустя десять минут после ухода Хейнза рядом с ней оказался Эндрю Раванель. От него сильно пахло ромом и немного потом. Он чересчур низко склонился.
— Розмари…
— Капитан Раванель, разве мы разговариваем?
Эндрю грустно улыбнулся.
— У тебя есть все основания сердиться. Я самый худший мерзавец во всех Низинах.
— В последний раз, когда мы близко общались, вы скомпрометировали меня, сэр. Полагаю, что своим замужним положением я обязана именно вам.
— И что, стало хуже? Джон Хейнз — муж… неплохой.
Розмари прищурилась.
— Берегитесь, сэр.
Брови Раванеля взметнулись в притворном изумлении.
— Если я вас снова обидел…
— Я еще не простила прежнюю обиду, — перебила Розмари.
— Я сам себя не могу простить! Я глаз не сомкнул, все думая, можно ли как-то рассчитаться за тот безумный поцелуй. Но, Розмари, разве в тот момент мы владели собой? О боже! Никогда не забуду, как… Терпеть не могу иронию. А вы разве нет? Какая ирония, что мое признание в любви разделило нас — обоих отнесло в чужие объятия.
— Признание в любви? Капитан, разве я похожа на дурочку? Думаете, я поверю, будто вы сделали это, чтобы признаться в любви?
Эндрю приложил руку к груди.
— Когда меня смертельно ранят, где-то на далеком поле битвы, последние мысли будут об этом поцелуе. Неужели вы отпустите меня на войну, не станцевав со мной хотя бы вальс?
— В момент смерти, сэр, последние мысли обычно о любимой. Когда вы отправитесь в вечность, перед вашими глазами будет лицо Шарлотты, а не мое. Если, конечно, новая пассия не отодвинет Шарлотту в сторону.
Эндрю вспыхнул, потом рассмеялся так заразительно, что соседние пары улыбнулись. Он вновь прижал руку к сердцу:
— Розмари, верности не обещаю, но гарантирую безраздельное обладание моими последними мыслями.
— В любом случае, войны не будет.
— Будет, милая Розмари. Наши мундиры выглажены, клинки наточены, а пистолеты заряжены… О, музыканты настраиваются! Я не забыл, как ты прекрасно танцуешь.
Танец с Эндрю Раванелем был блистательной, опасной игрой. Эндрю предвидел каждое ее движение и усиливал его.
Музыка — один из вальсов Штрауса на три четверти — кончилась слишком скоро. Пока другие танцоры кланялись своим партнершам, Розмари обмахивалась веером.
— Еще?
Эндрю Раванель станцевал с ней все записанные за Джоном Хейнзом танцы.
Во время первой перемены бабушка Фишер оттащила Розмари в сторону.
— Шарлотта вся в слезах! Розмари, думай что делаешь!
Но Розмари была не в силах думать. Слишком долго она отказывала себе.
В полночь, после кадрили, пары направились в столовую освежиться. Мужчины вышли на веранду покурить, и в душную столовую с высоким потолком донесся аромат табака.
Люди, которых Розмари знала всю жизнь, старались не встречаться с ней глазами. Ее будто не замечали.
— Семь бед — один ответ… — пробормотал Эндрю ей на ухо, а потом позвал: — Кершо, эй, ты, прохвост, поужинаешь с нами?
«С нами»? У Розмари не было намерения становиться «нами».
— Нет, — выпалила она, выдернув руку из ладони Раванеля.
Мужчины расступились, когда Розмари сбежала на веранду. По ту сторону улицы, на пороге салуна Гэррити, в круге света от газового рожка пьяные ополченцы горланили песни.
Проклятье!
К ней подошла Констанция Фишер, поплотнее запахнув шаль.
— Деточка, где твоя накидка?
Розмари замотала головой.
— Должна сказать, милая…
Слезы залили щеки Розмари.
— О, миссис Фишер, какая же я глупая. Что я наделала?
Пожилая женщина немного смягчилась.
— Деточка, ты совершенно неразумна.
— Что подумает Джон? А Шарлотта?
— Я бы на ее месте… — начала Констанция.
— О, бабушка Фишер! Что же мне делать? — Розмари судорожно сжала перила.
Миссис Фишер обняла ее за плечи.
— Будешь делать то, что все женщины в Чарльстоне. Принимать маленьких мулатов, которые похожи на своих отцов как две капли воды; просыпаться от шагов пьяного мужа, который едва держится на ногах… и сохранять улыбку на лице, притворяясь, что на все воля Божья и все — абсолютно все — идет как надо.
Остаток вечера Розмари просидела с Констанцией Фишер. Когда Эндрю Раванель попытался подойти, бабка жены отогнала его свирепым взглядом.
Эндрю закружился с самой молодой и самой хорошенькой девушкой на балу. Та не сводила с кавалера восхищенных глаз.
«Он просто как магнит, — подумала Розмари. — А разве магнит думает о последствиях?»
Поздно вечером в дверях засуетились. Джон Хейнз поспешил к жене, сияя от удовольствия. Он отклонил назойливо предлагаемую руку Джулиет Раванель.
— Пожалуйста, в другой раз, Джулиет.
Темноволосый джентльмен, проследовавший за ним в Ирландский зал, отдал свой плащ лакею. Гораций, дирижер, растерялся, и оркестр сбился с ритма. Один за другим танцующие останавливались, оборачивались, пристально смотрели на вошедших.
Розмари ахнула.
Красная гвоздика украшала широкие лацканы бархатного сюртука Ретта Батлера, кружевная манишка сияла ослепительной белизной, запонками служили золотые самородки величиной с горошину. В руках, которые стали гораздо крупнее, чем помнилось Розмари, он держал широкополую плантаторскую шляпу.
— Вечер добрый, капитан Батлер, — сказал Гораций.—
Сколько времени не видели вас!
— Добрый, Гораций. А ты… ты, должно быть, Кассиус, на банджо играешь? О тебе слава идет, сынок. О твоей игре уже поговаривают в Новом Орлеане.
Кассиус тронул струны.
— Спасибо, сэр. По-моему, все слышали о капитане Батлере.
Ретт поднял руки.
— Пожалуйста, продолжайте танцевать, не стоит из-за меня прерывать праздник. У нас порядком поводов веселиться. Кто бы мог предвидеть, что бравый Чарльстон разбудит спящего федерального великана? — Батлер поклонился, и его черные волосы блеснули.
— Эдгар Пурьер, вы теперь офицер… А это Генри Кершо? Господи, лейтенант Генри Кершо? И мой старый друг Эндрю.
Эндрю Раванель онемел от изумления.
Морщинки от частого смеха в уголках глаз брата Розмари были такими знакомыми и милыми. Как она могла забыть, что он столь элегантен? Розмари направилась к нему, словно во сне.
Глаза его стали серьезны.
Кассиус, взяв первые нежные ноты пьесы «Спи, моя милая» Стивена Фостера, остановился.
— Малютка Розмари, ненаглядная сестренка! — Глаза Ретта увлажнились, когда он сжал ее руки, — Окажи мне честь, станцуй со мной.
Глава 9
БАРБЕКЮ НА ПЛАНТАЦИИ В ДЖОРДЖИИ
Ретт Батлер не чувствовал себя таким беспомощным уже двенадцать лет, с той самой ночи, когда жизнь потеряла всякий смысл и он с отчаяния напился на крыльце полковника Джека.
Форт Самтер обстрелян! Думают эти глупцы, какую игру затеяли?
— Я получу груз на станции, мистер Кеннеди, — сказал Ретт, — Мой банк в Атланте оплатит чек.
Фрэнк Кеннеди, поглаживая жиденькую рыжую бороду, перевернул чек Батлера, будто ожидал найти надпись с обратной стороны.
— Да, конечно, — произнес он, — Конечно…
— Если вас что-то беспокоит…
— О нет, мистер Батлер! — Кеннеди чересчур энергично замотал головой.
Они вдвоем стояли в зале магазина Кеннеди в Джонсборо. С балок свисали деревянные ясли для сена, копченые окорока, вилы, а ряды полок полнились одеждой и хозяйственными товарами. В магазине не продохнуть было от запаха мелассы и соснового дегтя.
Надо же, почтенные жители Чарльстона, и Лэнгстон Батлер среди них, разожгли войну! Что за надутые, проклятые глупцы, а еще распевают гимны в церкви!
Негр-продавец осторожно наполнял глиняный кувшин скипидаром, другой подметал пол. Несмотря на неказистую внешность, Кеннеди был влиятельным человеком, владельцем пятидесяти рабов, второго по величине магазина в Атланте и плантации в Джорджии, дававшей первосортный хлопок.
Ретт купил у Кеннеди собранный урожай, который должен принести верную прибыль. И полагалось бы ощущать подъем.
А он чувствовал себя отвратительно.
— Ваша деловая репутация безупречна, — Кеннеди сморгпул и осекся, — Я имею в виду…
Ретт без всякого выражения посмотрел на него в упор.
— Некоторые утверждают, что я ренегат?
Кеннеди провел рукой по волосам.
— Не обижайтесь, сэр. У меня и в мыслях не было вас обидеть.
Он сложил чек Ретта и сунул его в бумажник.
— Слушайте, Батлер, вы сегодня заняты? Не желаете провести день за городом? Джон Уилкс устраивает пикник по случаю обручения сына. Приглашаются все. Гостеприимство в Двенадцати Дубах… не могу найти слов… — в поисках хвалебного определения торговец даже замер, — просто легендарное! — Он указал куда-то на север. — Почти возле Атланты. Поедемте! А я доставлю вас к поезду вовремя.
Поскольку поезд отбывал не раньше десяти вечера, а день, проведенный в гостинице Джонсборо, показался бы Ретту в его мрачном расположении духа вечностью, он принял неожиданное приглашение Фрэнка Кеннеди. Тривиальные решения меняют нашу жизнь гораздо чаще, чем мы готовы в этом признаться.
Двуколка Кеннеди неспешно катилась мимо зарослей нежно алеющего багряника. От кустов линдеры шел пряный аромат. В чаще призрачно мерцал кизил.
Северная Джорджия сейчас во всей красе, екнуло сердце Ретта. Он провел зиму в Манхэттене, где война была главной темой для разговоров в каждой столовой, в каждом клубе. Ретт слышал речь Авраама Линкольна в колледже Купер-Юнион и подумал, что этот нескладный длиннолицый северянин станет серьезным противником. Сотни тысяч янки формировались в полки.
Батлер съездил в Нью-Хейвен, где оружейник поведал обходительному гостю, что не может найти нужное оборудование.
— У меня заказов больше, чем я в состоянии выполнить, — пожаловался он, — Батлер, вы не поможете мне найти станок для обточки стволов?
Одним воскресным днем Ретт совершил поездку на Бруклинскую верфь, где строили сотни военных судов. Там и сям слышались удары молота, корпуса покрывали медью, маляры красили, стоя на лесах, сотни женщин шили паруса…
В воскресенье.
А на юге готовились встретить Голиафа по всем правилам рыцарского поединка.
Черт бы побрал этих глупцов!
Ретт Батлер любил Юг: его мягкую обходительность и гостеприимство, вспыльчивость сразу вслед за томной медлительностью. Но если какое-то явление было неприятным, южане в него не верили.
Фрэнк Кеннеди неверно истолковал молчание Ретта. Видя в нем беспокойство незваного гостя, Фрэнк неуклюже стал успокаивать партнера: мол, хозяин дома, Джон Уилкс, джентльмен старой закваски, а его сын, Эшли, хоть и молод, тоже, конечно, старой закваски. Невеста Эшли, Мелани Хамильтон, — изящная малютка, но с изюминкой.
Не получив никакого ответа, Фрэнк пустился перечислять молодых гостей: Тарлтоны, Калверты, Манро, Фонтены.
— Когда Тони Фонтен прострелил Бренту Тарлтону ногу, оба были пьяны в стельку и только посмеялись!
Кеннеди потряс головой: осторожный человек, наполовину завидующий безрассудству.
Ретт Батлер не был настолько сентиментальным, чтобы не извлекать выгоды из заблуждений южан. Юг выращивал две трети мирового урожая хлопка, и Ретт предчувствовал, что флот Линкольна заблокирует южные порты. Тогда цены на хлопок взлетят до небес. Свой урожай следует вывезти на Багамы, пока корабли федералов не закрыли все выходы.
Выручить можно было много, однако горечь от этого не уменьшалась. Ретт чувствовал себя взрослым, наблюдающим, как дети играют в игры: кричат, жестикулируют, изображают из себя индейцев… С напыщенным видом они играли в войну.
Батлеру хотелось разрыдаться. Он был не в силах прекратить эту игру.
От молчания гостя Фрэнку Кеннеди было не по себе.
— Джон Уилкс — не мужлан неотесанный, мистер Батлер. Ничего подобного! У него большая библиотека, сотни книг! Джон читает все, что положено джентльмену, и сынок, Эшли, идет по его стопам. Как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. Еще там будет Джеральд О'Хара. Отличный парень! Из Саванны приехал. Сам он не оттуда, конечно, нет. Из Ирландии. А я против ирландцев ничего и не имею. Дочка у него, Сьюлин, уж больно хороша, хотел бы и дальше с ней компанию водить, потому не могу против ирландцев выступать, ха-ха!
Кеннеди обернулся в ожидании ответа — и встретил отчужденный взгляд.
— Во всяком случае, — заполнил Фрэнк молчание, — Джеральд купил плантацию Тара, вот и оказался в округе Клейтон. А Сьюлин просто персик! — Фрэнк хлопнул по колену для большей выразительности, — Настоящий персик из Джорджии.
Дальше поехали молча.
Ретт вспоминал Чарльстон, где его бывшие школьные товарищи встали к орудиям и обстреливают из пушек форт Самтер.
Удастся ли ему уговорить Розмари с Джоном уехать с юга?
«Пока не кончится эта лихорадка, Джон. В Калифорнии для таких, как ты, много возможностей. Или в Лондоне. Разве ты не мечтаешь свозить дочь в Лондон? Или Розмари…
Эндрю Раванель и Розмари вызвали скандал на том патриотическом балу, и Джон с Розмари теперь не разговаривали.
— Моя Сьюлин может быть чертовски ядовитой, — опять заговорил Кеннеди, — Но потом быстро раскаивается. Вы человек бывалый, Батлер, понимаете, о чем я.
Они вброд переправились через речку Флинт, и лошадь быстро затрусила вверх по склону. Показался особняк плантатора с плоской крышей и множеством дымовых труб. Он был меньше Броутона, но все же довольно велик. Толстые коринфские колонны поддерживали крышу, затенявшую широкие веранды с трех сторон дома.
— Сами увидите, — настаивал Фрэнк Кеннеди, — гостеприимство в Двенадцати Дубах легендарное!
На подъезде к дому была сутолока: всадники спешивались, пассажиры выходили из экипажей. Негры-конюхи отгоняли их в сторону, а гости обменивались восторженными приветствиями с соседями, с которыми не виделись с прошлой недели.
Острый запах жареной свинины мешался с дымом от пекановых поленьев.
На веранде девушки в очаровательных нарядах флиртовали с кавалерами, одетыми в узкие серые брюки и льняные рубашки с жабо. Старшие в семье обсуждали хвори и снадобья, дети носились, как деревенские ласточки, по лужайке.
Неужели это последний славный, благостный день на Юге? Неужели Югу пришел конец?
Фрэнка и Ретта встретили седовласый аристократ с молоденькой родственницей.
— Джон Уилкс и его дочь Милочка Уилкс, а это Ретт Батлер. У нас сегодня были дела, и я подумал, что неплохо бы сбежать ненадолго от забот. Надеюсь, Джон, ты не возражаешь?
— Мой дом открыт каждому джентльмену, — просто ответил Уилкс, — Добро пожаловать в Двенадцать Дубов, сэр.
— Вы очень добры.
— Что у вас за акцент, сэр?
— Родился и вырос в Низинах, сэр.
Уилкс наморщил лоб:
— Батлер… Ретт Батлер… Кажется, припоминаю…
Проблеск в глазах пожилого джентльмена подсказал Ретту, что хозяин дома на самом деле «припомнил», но улыбка Уилкса осталась неизменной.
— Ну, не важно. Том, неси напитки гостям! Мистер Кеннеди и мистер Батлер порядком устали в дороге.
Милочка Уилкс замахала руками.
— Папа, смотри! Это приехали О'Хара! Фрэнк Кеннеди! Как вам не стыдно? Разве вы не поможете Сьюлин сойти вниз?
Фрэнк поспешил выполнить свои обязанности. Вежливо кивнув хозяину, Ретт удалился в тихий угол веранды.
Он жалел, что пришел.
Двенадцать Дубов жужжали, как пчелиный рой в период спаривания. Сегодня наметятся свадьбы и, без сомнения, вспыхнет пара скандалов. Ароматы цветов и французских духов в сочетании с весельем, флиртом и шутками создавали романтическую атмосферу, такую новую, необычную, словно ни один мужчина и ни одна женщина никогда не испытывали подобного прежде.
Взгляд Ретт остановился на молоденькой девушке в зеленом бальном платье. Сердце его учащенно забилось.
— О боже! — прошептал он.
Ее нельзя было назвать ослепительной красавицей: острый подбородок, слишком сильная нижняя челюсть. Она была по-модному бледна — дамы никогда не подставляли свою кожу под яркие лучи солнца — и необычно оживленна. Ретт заметил, как она коснулась руки молодого щеголя — интимно и в то же время небрежно.
Почувствовав взгляд Ретта, девушка подняла голову. На секунду взгляды зеленых и черных глаз встретились, затем она отвернулась и продолжила о чем-то кокетливо болтать со своим поклонником.
Забыта угроза войны. Забыто опустошение, которое он предвидел. В душе Ретта Баглера пробилась надежда, как целебный источник.
— Бог мой! — Ретт облизнул внезапно пересохшие губы. — Она такая же, как я!
Сердце его успокаивалось. Он отвернулся, улыбаясь самому себе. Давно уже он не глупел при виде женщины.
Идя на запах, он обогнул дом и оказался на барбекю. Среди деревьев были расставлены столы для пикника, покрытые бельгийским полотном. На столах было английское серебро и французский фарфор. Ретт сел за стол, где оставались незанятые места. Слуга поставил перед ним тарелку и бокал вина. Мысли его вернулись к той девушке. Но он тряхнул головой, словно отгоняя эти мысли, и выпил второй бокал.
Свинина приятно пахла дымком, а картофельный салат представлял собой идеальную смесь кислого и сладкого. Но два подвыпивших молодых человека в конце стола сердито смотрели на незнакомца. Наверняка они сейчас скажут что-нибудь такое, что нельзя будет проигнорировать. Ретт отказался от десерта и отошел в тень могучего орехового дерева, чтобы выкурить сигару. Когда Джон Уилкс присоединился к нему, Ретт сделал комплимент хозяину:
— Такое гостеприимство, как у вас, сэр, кончается на границе Мейсон — Диксон. Гостеприимство не может вынести американских зим.
— Вы слишком добры. Мистер Кеннеди сказал мне, что вы недавно были на севере.
— Да, сэр.
— Они будут драться?
— Будут. Авраам Линкольн не выбросит белого флага.
— Но конечно, наша храбрая молодежь…
— Мистер Уилкс, я человек новый для вас, но вы приняли меня в своем доме. Я думаю, это качества доброго самаритянина. Я благодарен, сэр.
— Слишком благодарен, чтобы сказать своему хозяину, что вы думаете о шансах конфедератов?
— Мистер Кеннеди говорил, что у вас отличная библиотека. Может быть, потом вы покажете ее мне.
Та зеленоглазая девушка в бальном платье сидела в окружении своих кавалеров. Пуфик из красного дерева вполне мог быть ее троном. Она была принцессой. Нет, молодой королевой среди своих фаворитов. Девушка охотно отвечала на комплименты и шутки, словно она была инженю, играющая первую в жизни главную роль.
— Вздор! — высмеяла она неумелую остроту поклонника.
Несмотря на явное недовольство Сьюлин О'Хара, Фрэнк Кеннеди принес лакомства зеленоглазой девушке, хотя любой из слуг Уилкса мог выполнить эту обязанность. Ретту даже показалось, что этот человек сейчас встанет на колени.
Уилкс проследил за взглядом Ретта.
— Скарлетт О'Хара. Красива, не правда ли?
— Скарлетт. — Ретт повторил имя, словно смакуя его, — Да, красива.
— Боюсь, наша Скарлетт — любительница разбивать сердца.
— Она еще не встретила мужчину, который понимал бы ее.
Уилкс неправильно воспринял сдержанность Ретта и нахмурился.
— Разве молодую девушку не должны интересовать только кавалеры и балы? Вы хотели бы, чтобы Скарлетт забивала свою красивую головку войной, армиями и политикой?
— Надеюсь, ей никогда не нужно будет заниматься этим, — ответил Ретт. — Есть куда худшие вещи, чем красота и невинность.
— Мой сын Эшли вступил в армию.
Уилкс показал на стройного молодого человека, который сидел, положив ногу на ногу, около девушки, наверное своей невесты. Эшли Уилкс был сыном своего отца: высокий сероглазый блондин с манерами весьма самоуверенного аристократа. Его невеста очаровательно смеялась какой-то приватной шутке.
Уилкс излил душу этому незнакомцу именно потому, что Ретт был незнакомец.
— Некоторые мои знакомые — влиятельные дальновидные люди — отправили своих сыновей в Европу.
— Мистер Уилкс, нам остается только принимать трудные решения.
Уилкс тяжело вздохнул.
— Думаю, вы правы, — Он снова стал хозяином. — Прошу прощения. Мне кажется, близнецы Тарлтон слишком много времени уделяют бренди.
Скарлетт флиртовала, с притворной скромностью принимая каждый комплимент, хотя они ей очень льстили. Время от времени она бросала взгляды из-под опущенных век на… молодого Уилкса? О да, это так. И Ретт поймал ее на этом.
Что-то шепча поклоннику, Скарлетт смотрела через его плечо на Уилкса. Когда она встретилась взглядом с Реттом, он засмеялся. Потому что он понял. О да, он понял. Эта покорительница сердец использовала очарованных мужчин, чтобы вызвать у Эшли ревность. Ради Уилкса она очарует любого мужчину, даже такого, как Фрэнк Кеннеди, который был не так свободен, как ему хотелось бы.
Очевидно, покорительница сердец жаждала предмета желаний другой женщины. Бедное, чудное, несчастное дитя!
Услышав смех Ретта, Скарлетт О'Хара покраснела до корней волос и загородилась поклонниками.
Это было неизбежно. Какой-нибудь глупец все равно скажет то, о чем каждый из присутствующих пытался не упоминать. Фатальные слова «форт Самтер» были произнесены, и романтическое настроение весеннего вечера исчезло как сон.
— Через месяц мы разобьем янки, — пообещал один каналер.
— Через три недели, — предположил другой.
— Черт — прошу прощения, дамы, — у них кишка тонка сражаться.
— Любой южанин может побить четырех янки.
— Клянусь Богом, если они хотят сражения, они его получат.
Один старик, пораженный болезнью Паркинсона, что-то бессвязно кричал и угрожающе размахивал тростью. Лицa у всех были красные то ли от вина, то ли от эмоций, а может быть, и от того и от другого.
Когда молодого Уилкса спросили, что он думает по этому поводу, он сказал, что, если нужно, он будет сражаться, конечно, но война обещает быть ужасной.
Та бесподобная девушка с обожанием смотрела на своего героя.
— А вы, сэр, — обернулся Уилкс к Ретту, — мой отец говорил, что вы провели некоторое время среди наших бывших соотечественников.
Вот так случилось, что Ретт Батлер высказал все, о чем он пообещал себе не говорить. Даже зная, что слова его будут напрасны, он говорил это людям, которые его не слышали.
— Я отвечаю только перед моей совестью. Я не буду участвовать в войне, которая разрушит все, что мне дорого.
— Вы не собираетесь сражаться за свою родину? — крикнул один юноша, не веря своим ушам.
Молодые люди окружили незнакомца. Поклонники королевы поднялись, чуя ренегатство.
Взявшись за гуж, не говори, что не дюж.
Как школьный учитель, поучающий тупых учеников, Ретт описывал Северные штаты — «Страну янки» с ее огромными заводами и немолчным гулом фабрик. Он говорил о ее богатствах — золоте Калифорнии и серебре Невады, которыми конфедераты не обладают. Он подробно объяснял, почему Англия и Франция никогда не признают Конфедерацию.
— Это не война генерала Вашингтона, господа. На этот раз Франция нам не поможет.
Молодые люди подошли ближе. Никто не улыбался. Стало тихо, как перед грозой.
— Я видел то, чего никто из вас не видел. Десятки тысяч иммигрантов будут сражаться на стороне янки. У них фабрики, литейные цеха, верфи, железные и угольные копи. У нас этого нет. У нас есть только хлопок, рабы и высокомерие. Янки поколотят нас, вот увидите.
Носовым платком с монограммой Ретт смахнул пылинку с рукава.
Слышно было, как жужжали насекомые. Где-то слуга уронил тарелку, на него зашикали. Сохраняя невозмутимость, Ретт смеялся про себя. Несмотря на его намерение молчать, он оскорбил всех. Эта девушка развязала ему язык, и он, словно отличник, блестяще ответил урок. Ретт повернулся к Джону Уилксу:
— Ваша библиотека, сэр. Я был бы признателен вам, если бы смог увидеть ее сейчас.
Уилкс обратился к своим гостям:
— Дамы и господа, извините нас. Я попросил мистера Батлера откровенно высказать свое мнение о шансах конфедератов, и он высказал его. — Уилкс слегка улыбнулся.—
Может быть, слишком откровенно. Если у кого-то есть возражения, поделитесь ими со мной… — Хозяин предостерегающе поднял палец. — Лично.
Повернувшись к Ретту, он сказал:
— Наша библиотека? Сэр, я не верю, что в Клейтон-Каунте есть лучше.
Это была красивая комната с высоким потолком, тридцать футов в длину. Все стены закрыты книгами, даже над окнами и дверью висели полки.
Уилкс с рассеянным видом стал показывать:
Вот здесь — биографии и история. Там на полках, около кресла, — романы. Диккенс, Теккерей, Скотт. Большинствo моих гостей скоро будут отдыхать, восстанавливать силы для танцев. Наш скрипач знаменит здесь, в сельской местности. Может быть, вы останетесь?
— Сожалею, сэр. Мой поезд отходит в десять.
А-а.
Уилкс тронул пальцем нос и пристально посмотрел на Ретта. Если он и хотел сказать что-то еще, то удовлетворился сказанным.
Если существуют качества хуже, чем красота и невинность, сэр, то среди них — чрезмерная искренность. Теперь я должен возвратиться к моим гостям. Я обязан их успокоить.
Толстые стены и высокий потолок сохраняли в комнате прохладу. Ретт вдруг почувствовал усталость. Он вытянулся на кушетке с высокой спинкой и закрыл глаза.
Женщины. Все эти женщины. Ретт вспомнил, как Диди всегда украдкой брала вилкой кусочек с его тарелки и шарила в его кошельке, думая, что он спит. Он улыбнулся.
Уже много лет он не вспоминал об этом. Скарлетт О'Хара…
Ретт задремал. Беспокойные сны сменяли друг друга.
А потом, сквозь сон, он услышал голоса.
— Ну и что? Какой секрет ты хотела мне рассказать?
Она призвала всю свою смелость.
— Да… секрет… Я тебя люблю.
— Разве недостаточно, — сказал он, — что сегодня ты покорила почти всех присутствующих здесь мужчин? Хочешь полной победы? Ты же знаешь, что мое сердце всегда принадлежит тебе. Ты вцепилась в него зубами.
Озадаченный Ретт постарался выйти из сонного состояния. Когда он открыл глаза, его щека лежала на кожаном валике дивана, во рту пересохло. Голоса, которые, как ему казалось, он слышал во сне, не смолкли.
— Эшли… Эшли… скажи мне… ты должен… О, не смейся сейчас надо мной! Твое сердце принадлежит мне? О, дорогой, я лю…
«Эшли? Кто такой, черт возьми, этот Эшли? Кстати, где я нахожусь?» Ретт стал вспоминать. Форт Самтер. Хлопок Фрэнка Кеннеди. Плантация с претензиями в медвежьей глуши. Библиотека. Скарлетт? Какая Скарлетт? Ретт нахмурился. Щека прилипла к кожаному валику.
Кто-то — Эшли? — сказал:
— Ты не должна говорить такие вещи, Скарлетт!
Та самая Скарлетт! Ретт вдруг окончательно проснулся.
Серьезный голос тихо продолжал:
— Ты не должна. На самом деле ты этого не чувствуешь. Ты возненавидишь себя за такие слова и будешь ненавидеть меня за то, что я слышал их.
Ретт подумал: «Так тебе и надо, мисс Скарлетт, за твои обожающие взгляды». Он спал на правом боку, и карманные часы врезались в бедро, а ноги затекли. «Надо было снять обувь. Человек более достойный, чем я, вскочил бы, извинился и заверил влюбленных, что он ничего не слышал, а потом поспешил покинуть комнату. К счастью, я не такой хороший человек».
— Я никогда не смогла бы ненавидеть тебя, — возразила она. — Я тебе сказала, что люблю тебя, и я знаю, что я тебе небезразлична, потому что… Эшли, ты ведь небезразличен ко мне, правда?
— Да, небезразличен.
«Холодный ответ, молодой человек», — подумал Ретт, с недовольной гримасой отлепляя щеку от валика.
— Скарлетт, может быть, уйдем отсюда и забудем все, что было здесь сказано? — предложил молодой Уилкс. Он говорил еще несколько минут, прежде чем перешел к сути дела: — Одной любви недостаточно, чтобы брак таких разных людей, как мы, был счастливым.
«Ага, — подумал Ретт, — дочь ирландского иммигранта и аристократ. Она достаточно хороша для флирта и недостаточно — для брака».
Ты захочешь мужчину всего, целиком и полностью, — продолжал Уилкс. — Его тело, его сердце, его душу, его мысли. И если ты всего этого не получишь, ты будешь несчастна. А я не хотел бы причинить боль ни твоему уму, ни твоей душе…
«Вот это настоящий джентльмен, — подумал Ретт. — Никакого риска и никаких потерь».
Они пришли к традиционному финалу. Она отвесила ему пощечину, а он вскинул подбородок и с честью, если не с достоинством, вышел из комнаты.
Ретт думал остаться незамеченным, пока Скарлетт тоже не уйдет. Его душил смех. Но Скарлетт с такой силой швырнула в сторону камина какую-то вещицу, что осколки упали на его кушетку. Он поднялся, пригладил растрепавшиеся волосы и сказал:
— Очень плохо уже то, что твой полуденный сон прерывают такой выходкой, невольным свидетелем которой я стал. Но зачем же еще угрожать моей жизни?
Скарлетт ахнула от неожиданности.
— Сэр, вы должны были дать знать о своем присутствии.
— Действительно. Но вы вошли не постучав.
Он улыбнулся ей и, желая увидеть, как сердито блеснут ее глаза, захихикал.
— Кто подслушивает… — начала она выговаривать ему.
Ретт усмехнулся.
— Кто подслушивает, тот часто слышит очень интересные и поучительные вещи.
— Сэр, — решительно заявила она, — вы не джентльмен.
— Точно подмечено. А вы, мисс, не леди, — Ему понравилось, как блеснули ее зеленые глаза. Может, она и ему даст пощечину? Он опять засмеялся, потому что жизнь так удивительна, — Никто не может остаться леди после того, чему я был свидетелем. Однако леди редко представляют для меня загадку. Я знаю, о чем они думают, но они не обладают такой смелостью или не страдают отсутствием воспитания, чтобы говорить о том, что они думают. Зато вы, моя дорогая мисс О'Хара, — девушка редкого духа, потрясающего духа, и я снимаю перед вами шляпу.
Сопровождаемая его смехом, она вылетела из комнаты.
Глава 10
ВЕСЕЛАЯ ВДОВА
Спустя год судно «Веселая вдова», возившее товары в обход блокады, пришвартовалось к верфи «Хейнз и сын»: оно шло три дня из Нассау и еще шесть часов в безлунную тихую ночь пробиралось через блокаду федералов. Ретт Батлер ступил со шлюпки на берег, попав в свет ярко горящих газовых фонарей и сутолоку снующих грузчиков.
Джон Хейнз пожал руку партнеру.
— На этот раз ты еле успел. Через пятнадцать минут рассветет.
Тунис найдет груз на складе. Пойдем вместе позавтракаем?
Сейчас, только поговорю с Тунисом. Отправимся в кафе на рынке?
Под первыми лучами солнца Ретт шел по Ист-Бэттери, наслаждаясь красотой города. Морской воздух мешался с ароматом мимозы. На тротуарах то здесь, то там стояли караульные в серой форме, следившие в бинокли за федеральной флотилией на рейде.
На рынке торговцы рыбой наперебой расхваливали свой товар, слуги, повара, кормилицы-негритянки торговались, выбирая овощи и свежеиспеченный хлеб. На многих продавцах блестели медные значки, которые недавно пустил в обращение городской совет для свободных цветных.
Ретт, свежий, словно и не было бессонной ночи, пробирался по рынку, порой останавливаясь, чтобы пожать руку знакомому или переброситься шуткой. Каждый вольный цветной знал, что Ретт нанял лоцманом Туниса Бонно, хотя эту работу мечтали получить многие белые.
Джон Хейнз сидел с чашкой кофе за столиком в углу.
— А, Джон, как хорошо вернуться домой! Господи, умираю с голоду. После военных кораблей янки такой зверский аппетит появляется! А ты только кофе пьешь?
— Как добрался, Ретт, без приключений?
— Блокирующих судов стало больше, и они все хитрее, — Ретт постучал пальцами по столу, — Стучу по дереву, чтоб не сглазить.
— Если когда-нибудь тебя загонят в угол, ради бога, не пытайся уйти на судне. Сажай ее на мель или сдавайся. «Вдова» полностью выкуплена и принесла хорошую прибыль.
— Но, Джон, — торжественно произнес Ретт, — это же приключение! Когда сердце из груди, волосы встают дыбом…
Не хочешь поменяться местами?
Джон улыбнулся.
— Увы, я всего лишь скучный молодой бизнесмен, который со временем превратится в старого зануду. Авантюризм я оставляю тебе.
Когда Батлер заказал сосиски, яйца, овсянку и кофе, официант, извинившись, сказал:
— Капитан Ретт, у нас цены повысились. Все так дорожает!
— Проклятые контрабандисты-спекулянты! — воскликнул Ретт.
Официант рассмеялся.
— Ну, рассказывай, Джон. Как там моя ненаглядная племянница Мэг? Спрашивает ли про своего дядюшку Ретта?
Джон радостно принялся рассказывать о проделках дочери.
— Быть отцом — все равно что снова сделаться ребенком!
С Мэг смотришь на привычный мир новыми глазами.
— Завидую тебе.
— Когда-нибудь и ты станешь отцом.
— Я? Что-то подсказывает: без женщины такое предприятие не выгорит.
Хейнз засмеялся.
— Ретт, ты привлекательный, храбрый, богатый — тебе ли жаловаться на отсутствие выбора!
Когда Батлер после предыдущего рейда зашел на Чёрч-стрит, 46, напряженность между Розмари и Джоном была настолько очевидной, взаимные любезности — настолько вымученные, что Ретт не пробыл в гостях и часа. Все тот проклятый Патриотический бал.
Эндрю Раванель серьезно нарушил хрупкий баланс отношений Розмари с мужем.
Ретт беззаботно спросил:
— Какая приличная женщина выйдет замуж за разбойника, Джон? Век его обычно недолог, а доходы нерегулярны.
Ужасная перспектива для брака.
Официант принес завтрак, и Ретт набросился на еду.
— Прошлой весной я познакомился в Джорджии с одной девушкой… Увы, она устояла против моих чар.
Бедный, бедный Ретт. Друг, скажи мне честно, мы сможем победить в этой войне?
— Джон, каждый день с фабрики полковника Кольта в Ныо-Хейвене выходит сотня револьверов. У всех стандартные пули, и барабан одного подходит к любому другому. Янки — инженеры, а южане — романтики. В войне побеждают инженеры.
— Но разве ты не думаешь…
Ретт предупредил этот маневр:
Джон, я хочу только, чтобы вы с Розмари были счастливы. Могу ли я чем-то помочь, старина, чтобы помирить тебя с сестрой? Хочешь, поговорю с ней? Иной раз родственник…
Хейнз принялся ковырять трещинку на деревянной столешнице. Презирая себя, он читал каждый газетный отчет о «подвигах Эндрю Раванеля: «Смелое нападение», «Бригада Раванеля наносит удар в Теннесси!», «Полковник Раванель захватил тысячу пленных», «В тылу врага, при неотступном преследовании федеральной кавалерии, полковник Раванель остановился телеграфировать в Федеральный военный департамент, что сожалеет о лошадях, которые попали в плен вместе с всадниками».
Глаза Джона были исполнены таким страданием, что Ретт с трудом удерживался от желания отвести взгляд.
Хейнз тихо сказал:
— Розмари… говорит, что вышла за меня не по собственной воле. Вышла, чтобы сбежать из отцовского дома. — Машинально он стал растирать правой рукой левую. — Я не упрекаю ее за тот бал, но она не может простить мне, что… что я не Эндрю. Моя любимая жена уверена, что принадлежит мне ровно так же, как прежде отцу. Ничем не лучше рабыни. И зовет меня «масса Джон».
Ретт поморщился.
— Давай я возьму напрокат экипаж, и мы все вместе — ты, я и Розмари с Мэг — прокатимся за город.
Джон помотал головой.
— Не могу. Я должен проследить, чтобы хлопок с «Веселой вдовы» как следует уложили, — Он глотнул кофе и сказал чересчур живо: — Расскажи мне о той девушке из Джорджии.
— Ах да, мисс Скарлетт О'Хара! — Ретт с радостью оставил больную тему. — Прошлой весной, пока чарльстонцы были заняты подготовкой к войне, я покупал в Джорджии хлопок. Меня пригласили на пикник на плантацию одного местного заправилы. Сказали, что его сынок женится на кузине из Атланты. Эти сельские аристократы стараются не вносить в семью свежую кровь. Мне понравился Джон Уилкс, но Эшли, его сын, оказался настолько чистенький, что аж скрипел.
Мисс Скарлетт О'Хара была там самой очаровательной девушкой, и она вбила себе в голову, что Эшли Уилкс должен жениться на ней вместо своей невесты! Джон, разыгралась настоящая любовная трагедия!
— Вопреки моим бесчестным намерениям, поскольку эта юная леди не смогла выйти замуж за Уилкса, то вышла за первого, кто оказался под рукой: брата невесты, Чарльза Гамильтона, — Батлер с сожалением покачал головой, — Какая потеря.
— Гамильтон? О'Хара? Семья из Джорджии? Рядом с Джонсборо?
— Та самая. Господи, как я завидую Чарльзу Гамильтону за ночи любви, что он провел с той несравненной девушкой, прежде чем уйти на войну. За море нежных слов. За долгие-долгие прощания.
— Чарльз Гамильтон мертв.
— Что?
— А вдова Гамильтон в Чарльстоне, гостит у своей тетушки Евлалии Уорд.
Ретт Батлер широко ухмыльнулся.
— Ну, Джон, вот это новости! В последнюю поездку я привез дочкам миссис Уорд французской парчи. Пожалуй, заеду к ним сегодня днем и посмотрю, что они из нее пошили.
Мирные граждане и новоявленные солдаты Конфедерации прогуливались вдоль больших черных пушек, установленных в чарльстонском Уайт-Пойнт-парке.
— А если из пушек начнут стрелять, мисс Скарлетт? —
Присси отшатнулась от окна на втором этаже, — Повсюду большие пушки, в море федеральные корабли, и я боюсь, — она наморщила лоб, пока наконец не перескочила на нужную мысль, — боюсь за малыша Уэйда.
«Слава богу, он засыпает у нее на руках», — заметила Скарлетт О'Хара Гамильтон.
— А если мы с Уэйдом будем гулять, когда пальба начнется? Что, если прямо в гавань приплывут и из пушек стрелять будут? У маленького массы Уэйда душа уйдет в пятки!
Чарльстон, колыбель сецессии, остро реагировал на победы федералов.
Федералы хвалились:
— Есть пока такой Чарльстон, где восстание началось, и оно закончится там, где он когда-то был.
В прошлый декабрь пожар в самом центре города уничтожил восемь кварталов с церквями, домами и тем самым залом, где было принято решение отделиться. По городу шептались, что сожженный район предвещает будущее Чарльстона.
— Хоть бы федеральный флот вошел наконец в гавань, — сказала Скарлетт скорее себе, чем Присси, — Развеял бы скуку.
Она с неохотой несла бремя вдовства. Презирала тусклую траурную одежду, ненавидела свою вынужденную обязанность посыпать голову пеплом.
По крайней мере, в Чарльстоне она могла позволить себе лиловую окантовку на рукавах! На родной плантации Тара любой наряд, который не был совершенно отталкивающим, вызывал поспешный упрек матери, Эллен:
— Скарлетт, дорогая, люди могут неверно истолковать твои истинные чувства.
Ее истинные чувства…
Скарлетт угнетала чопорность. Кто это болезненное создание в черной вуали и плоской вдовьей шляпке? Разве эта карикатура — настоящая Скарлетт, самая веселая, самая очаровательная молодая женщина в округе Клейтон? Неужели она должна отказывать каждому кавалеру ради мертвого мужа, об утрате которого она сожалела меньше, чем о потере любимого пони? Чарльз Гамильтон был совсем мальчишка, а в постели — такой серьезный и скучный!
Жизнь ужасно несправедлива! Скарлетт должна притворяться, что ее сердце похоронено вместе с Чарльзом, тогда как она бредит Эшли Уилксом, мужчиной, за которого просто должна была выйти замуж. Эшли Уилкс… Его улыбка, томные серые глаза… В холодной вдовьей постели Скарлетт вновь и вновь оживляла в памяти каждый миг, проведенный вместе с Эшли, — прогулки по саду, напоенному ароматом роз, на плантации Двенадцать Дубов, его тихие любезные речи, разговоры о книгах, которые он читал, о великих полотнах, которые видел в Европе, веселые прогулки верхом по полям и лугам Джорджии. Их любовь была до того изысканна и нежна, что не нуждалась в словах, — пока не настал тот роковой день, когда произошла ссора в библиотеке: Скарлетт призналась ему в любви, а Эшли отверг ее, чтобы жениться на другой.
Ну что ж, прекрасно. Если уж он женится на этой мышке Мелани Гамильтон, тогда она приворожит ее наивного братца, Чарльза, и выйдет за него!
Спустя шесть месяцев Чарльз помер от дурацкой эпидемии в военном лагере, и Скарлетт, ждавшая ребенка, овдовела — пришлось ей обрядиться во все черное.
Скарлетт старалась горевать по Чарльзу. Очень старалась.
Беспокоясь за здоровье дочери, Эллен О'Хара отправила Скарлетт в Чарльстон погостить у тетушки, Евлалии Робийяр Уорд, надеясь, что смена обстановки улучшит ее душевное состояние.
Скарлетт возлагала надежды на Чарльстон, тот славился своими развлечениями. Однако там оказалось еще скучнее, чем дома.
Каждый день у Евлалии собирались подруги, чтобы обсудить мелкие городские сплетни и помериться родословмыми.
О матери Скарлетт в доме сестры вспоминали редко, а если кто-нибудь заговаривал об Эллен Робийяр О'Хара, о ней отзывались в тоне, припасенном для дамы, которая больна гораздо серьезнее, чем хотела бы думать.
Молоденькая Присси нянчилась с малышом Уэйдом усердней девочки, что носится со своей куклой.
— Слышите, как малышик посапывает? Просто чудо!
— А разве не все дети сопят? — вздыхала Скарлетт, спускаясь по лестнице на очередное занудное собрание тетушки с подругами, где они все вместе щипали корпию.
Поскольку в Конфедерации не сыскать было льняных бинтов, знатные дамы, порывшись на чердаках, вытащили сорочки и фуфайки, которые теперь пригодились для тампонирования ран.
Шурин Евлалии, Фредерик Уорд, отличавшийся чрезмерной разборчивостью, покидал свое привычное кресло и пересаживался на диванчик, подальше от нижнего белья, которое разбирали женщины; он считал, что романы все до одного безнравственны, и еще о нем ходили слухи, что он скорее покинет комнату, чем будет выслушивать мнения «богемы».
Уорд поднялся, когда вошла Скарлетт.
— Добрый день, миссис Гамильтон.
Он имел непоколебимую уверенность, что лиловая окантовка на рукавах недопустима для вдовы, муж которой не пролежал в могиле двенадцать месяцев. Юная миссис Гамильтон, похоже, оставалась безучастна к неодобрению Фредерика; она вообще редко выказывала почтение, которого следовало ожидать от девушки из глубинки.
Евлалия Уорд, также вдова, ходила в черном уже много лет, а Шарлотта Фишер Раванель надела траурное платье месяц назад, когда умерла бабушка Фишер.
Шарлотта Раванель и Розмари Хейнз уладили все разногласия на похоронах, где Шарлотта окончательно забыла Патриотический бал. Самые изощренные инсинуации Джулиет натыкались на беспамятство Шарлотты: «Хотелось бы быть в курсе того, о чем ты говоришь, дорогая, но у меня тогда разболелась голова, и я рано ушла с бала».
Джулиет Раванель, разрывая на полоски сорочку, подняла глаза и с гордостью объявила: — В утреннем выпуске «Меркурия» Эндрю сравнили с Джексоном Каменной Стеной.
Скарлетт Гамильтон зевнула.
— Генерал Джексон? Вот уж урод так урод!
Собачка тетушки Евлалии, Императрица, тявкнула.
Розмари Хейнз усмехнулась.
— Ага! Вот почему федералы дали стрекача от Джексона. Их оттолкнул его внешний вид! Замечательный план! Обратим их в бегство обликом наших мужчин! Наши генералы могут собрать специальные батареи для атаки на врага, — Розмари дернула воображаемый спусковой шнур, — где будут использовать дагерротипы с некрасивыми южанами. Федералы поскачут, как зайцы! Пусть у нас нет муки, обуви, ткани, сахара, кофе и чая, зато в избытке косых, кривых и беззубых мужчин с перекошенными лицами и всклокочеными бородами!
Ее причудливая тирада была встречена ледяным молчанием. Скарлетт подавила приступ кашля, зарывшись в носовой платок.
Крошечный спаниель еще раз тявкнул, и Евлалия сказала:
— Эмприс не понимает твоих шуток, дорогая. Подумать только, моя милая собачка отличается патриотизмом!
— У нее мозги патриота, — не выдержала Скарлетт.
Вновь молчание.
Скарлетт закрыла глаза. Господи! Ее засасывала скука. Кровь пила, не давала дышать. Больше всего Скарлетт боялась, что однажды утром она не сможет вспомнить — Уорды отличались короткой памятью, — что вообще такое радость.
Тишину нарушила Джулиет Раванель:
Розмари, слышала, твой брат вернулся в Чарльстон.
Да, он ужасно балует Мэг.
Так ведь у него сын в Новом Орлеане?
Милая Джулиет, — сдержанно улыбнулась Розмари-
не ожидала от тебя, что ты будешь пересказывать лживые слухи.
Джулиет улыбнулась в ответ.
В это время заскучавшей Скарлетт привиделся целый сценарий: Фредерик Уорд стал перекормленным рыжим полосатым котом, Джулиет Раванель — яркой птичкой, дочери миссис Уорд, Пейшенс и Присцилла, в одинаковых платьях из зеленой парчи, превратились то ли в ящериц, то ли в рептилий, а бедная тетушка Евлалия, в своем вечном трауре, предстала настоящей вороной.
Пока Скарлетт грезила наяву, разговор вернулся к родственнику Робийяров, убитому при Шайло.
Фредерик прижал к подбородку указательный палец.
— Муж дочери Паулины, хмм. А первая жена у него не Менингер была? Хмм… Если мне не изменяет память, у младшего сына Менингер, Джеймса, была плантация на реке Эшли, под Грэфтоном. А не женился ли он на той девице — господи, не могу припомнить ее имя, — на той ричмондской красотке?
Если бы в этот момент появился сам дьявол, окутанный дымом, Скарлетт с радостью продала бы ему душу ради еще одного пикника, еще одного вечера с танцами, музыкой и весельем.
Но момент был упущен, и бессмертная душа Скарлетт осталась при ней.
— Пойду прогуляюсь, — сказала она, не пытаясь скрыть зевок за черным шелковым веером.
На улице накатила жара, будто ударив по лицу мокрой шерстяной перчаткой. Скарлетт прищурилась от яркого света, прикрыв глаза рукой. Как ей хотелось бы оказаться дома на тенистой плантации Тара!
В саду Уордов не видно было никаких построек, их скрывала широкая самшитовая изгородь. Подле огненной азалии цвели ирисы, но запах лаванды заглушал все другие ароматы.
В тени векового эвкалипта собрались юноши во главе с сыном Фредерика Уорда, Вилли. Друзья его были одеты в форму Бригады пальметты, конвоиров Моултри, легкой пехоты Вашингтона. О боже, сейчас они непременно начнут говорить о войне, а ей придется притворяться, будто она очарована их галантностью. Скарлетт Гамильтон так устала от мальчишек!
Задыхаясь от влажного душистого воздуха, Скарлетт вспомнила тонкий аромат роз Тары за сотни миль отсюда.
Воспоминание было настолько жгучим, что женщина закрыла глаза и покачнулась.
— Кузина Скарлетт! Кузина! Вам плохо? Позвольте, я провожу вас в тень. Вы не привыкли к нашему солнцу.
С серьезным сочувственным лицом Уорд довел ее до кресла.
— О, спасибо, Вилли, — с тоскливой улыбкой поблагодарила Скарлетт.
И хотя Вилли оказался возле нее быстрее всех, остальные тоже поспешили на помощь очаровательной молодой вдовушке. Один предложил намочить платок, другой — принести лимонаду. Может, нужен зонтик от солнца?
— Благодарю. Вы слишком добры.
На дальнем конце сада, прислонившись к воротам, стоял мужчина средних лет в гражданской одежде, скрестив руки; на губах его играла улыбка. Сердце у Скарлетт забилось так часто, что она прижала руку к груди.
— Кузина, как вы бледны!
— Да, Вилли, — выдохнула Скарлетт, — я бледна. Дамам положено быть бледными. Не беспокойтесь!
Тот мужчина дотронулся указательным пальцем до края блестящей шляпы.
Вилли опустился на колени рядом с креслом Скарлетт.
— А теперь лицо краснеет… Все эта ужасная жара! Позвольте проводить вас в дом.
Тот мужчина в Двенадцати Дубах подслушал ее просьбу, обращенную к Эшли, мольбу любить ее так, как любит она сама, и отказ самого лучшего, самого благородного…
А теперь тот мужчина осмеливается прижимать палец к губам, как будто знает ее сокровенные мысли, но обещает хранить их в тайне.
— Кто… этот человек там? — выдавила Скарлетт.
— Печально известный капитан Батлер, — ответил светловолосый юнец в форме зуава.— Не знаю, почему миссис Уорд принимает его.
— Батлер довольно бесстрашен, — признал Вилли Уорд — В свой последний рейс он прошел сквозь блокаду при свете дня: убедил неприятеля, что ведет почтовое судно федералов, и они эскортом препроводили его в гавань!
Батлер приближался к Скарлетт с ленивой кошачьей неспешностью. Загорелый, высокий, непривычно мускулистый для аристократа-южанина. На нем был сюртук из тонкого черного сукна, сорочка с кружевными манжетами, на шее — фуляровый платок нежно-голубого цвета. И хотя он сорвал с головы шляпу, жест этот не выглядел таким благородным, как должно.
— Моя дорогая миссис Гамильтон, я совершенно уничтожен вестью о смерти вашего мужа Чарльза. Dulce et decorum est pro patria mori.— Ретт, помедлив, улыбнулся,—
Возможно, вы не изучали античность. «Сладко и почетно умереть за отечество». Мысль, которую, без сомнения, разделяют все эти галантные офицеры.
— А вы, сэр, вы не служите? — невинно осведомилась Скарлетт.
— Не всем же быть героями, мэм, — Он вновь сдернул шляпу, хотя в жесте сквозила издевка. — Как вы, должно быть, гордитесь, — и улыбнулся, поглядев на молодых людей, — Как вы все гордитесь.
Офицерики сразу ощетинились, сами с трудом понимая почему.
Вилли Уорд подумал — не слишком ли Батлер зарвался, чтобы приближаться к самой прекрасной девушке, которую ему приходилось встречать, прямо в саду Уордов. Вилли как раз соображал, что бы такое сказать в упрек, как вдруг Скарлетт ошарашила его словами:
— Джентльмены, прошу извинить. Нам с капитаном Батлером надо кое-что обсудить.
Молодые люди неохотно удалились за пределы слышимости, но Вилли не спускал глаз с парочки, будто капитан Батлер мог по-пиратски схватить юную вдову и сбежать со своей добычей.
Ретт высказал довольно дерзкую оценку внешности Скарлетт:
— Черный вам не идет, дорогая. В этом сезоне модны более изысканные парижские ткани. Например, тафта под цвет ваших глаз.
Скарлетт посмотрела на него в упор.
— Капитан Батлер, в Двенадцати Дубах все обстояло совсем не так, как могло показаться со стороны. Я позволила себе легкомысленный флирт накануне свадьбы моего старого друга. Ни Эшли Уилкс, ни я на самом деле не имели в виду того, что говорили. Уверена, что любой джентльмен, — нa этом слове она чуть не поперхнулась, — должен это понимать.
Батлер прижал руку к груди.
— Разумеется! Вне всякого сомнения, галантный Уилкс принял вашу мольбу за какую-то причуду, не большей важности, чем заигрывание бабочки с цветком! — Он смеялся над ней одними глазами. Смеялся! — А я, в свою очередь, если буду иметь удовольствие увидеть вас снова, притворюсь, что ничего не значащего флирта и в помине не было. Мы даже можем сделать вид, что никогда не встречались. — На его лице самым досадным образом сияла лучезарная улыбка.
Скарлетт впервые в жизни столкнулась с таким омерзительным типом и решительно шагнула прочь.
Но эффектный уход был слегка подпорчен, когда она споткнулась на крыльце.
Скарлетт ворвалась в комнату, где Фредерик Уорд все еще продолжал говорить — его рассуждения привычно катились к обязательному, неотвратимому умозаключению — не им выдуманному, однако неизбежному:
— Может, Филипп Робийяр показался Эллен слишком опасным, хмм. Но выходить замуж за такого неотесанного мужлана, ирландского иммигранта Джеральда О'Хара…
Речь Фредерика была прервана нетерпеливым вопросом Скарлетт:
— Тетя Евлалия, почему вы принимаете капитана Батлера? Он не джентльмен.
Несколько подбородков тетушки Евлалии затряслись от волнения:
— Ну… он… он…
Расправившись с теткой, Скарлетт обернулась к Фредерику:
— Я правильно вас поняла? Вы сказали, что моя мать вышла замуж за человека более низкого положения? Клянусь ночным колпаком самого Господа Бога! — У Скарлетт прорвался резкий акцент отца, — Если уж разбавлять свою кровь, зачем далеко искать, если есть Робийяры! Ей-богу, у них ее вовсе нет!
Глава 11
ВЛЮБЛЕННЫЕ
В половодье река Эшли стала бурой и мутной. Засеянные рисовые поля оказались затоплены, и дома плантаторов островками высились над сверкающей водой. С обочин дороги вспархивали птицы, пугаясь быстро катящегося ярко-голубого фаэтона. Телеги и сельские фургончики съезжали в стороны, пропуская господ.
— Ой, смотри, Ретт! — воскликнула Розмари, — Там чинят старый дом Раванелей.
Ретт придержал Текумсе.
На крыше дома копошились рабочие, отдирая сломанную кедровую дранку и бросая ее в понаросший вокруг фундамента бурьян. Стоя на лесах, трое мужчин вынимали гнилую оконную раму со створками.
— Уильям Би купил его для сына, — сообщил Ретт, — Он сколотил такое состояние на блокаде, что смог позволить себе эту прихоть.
Текумсе принялся грызть удила.
— Хороший мальчик. Интересно, сколько понадобится краски, чтобы замазать грехи этого дома?
— Ты часто здесь бывал? — спросила Розмари.
Ретт пожал плечами.
— В молодости, когда переполняло отчаяние. В последний раз…
— Ретт?
Капли теплого сентябрьского дождя блестели на булыжниках, когда юный Ретт Батлер верхом на Текумсе ехал к особняку Фишеров. Дождь покрывал рябью серую гавань, а далекий форт Самтер то проступал, то вновь заволакивался туманом.
Ретт был мрачнее тучи. Вчера вечером Генри, Эдгар и старик Джек Раванель дочиста спустили его выигрыш в покер. Ретт перепил и вышел из заведения мисс Полли лишь на рассвете; яркий солнечный свет заставил его сильно прищуриться. «Радитебя, малышка Розмари, — подумалон, — я должен изменить свою жизнь».
Накануне Генри Кершо был грубее обычного, подхалимство Эдгара Пурьерараздражало еще сильнее, а старый Раванель, как заметил Батлер, с заботливостью рыси не спускал с него глаз, будто с жирненького кролика.
Почему Ретт вернулся в Чарльстон? Чтобы выставить напоказ свой позор в Вест-Пойнте перед политическими соратниками отца? Есть масса мест, куда бы он поехал, будь у него выбор, так много дел, которыми следовало бы заняться. Ретт Батлер устал от надоедливых глупцов, устал от поразительного уныния на скучных, предсказуемых лицах. После скверной ночи он, выйдя на у лицу, вдохнул соленого воздуха. Нужно пойти к Розмари. Сестричка Розмари — вот кого он любит.
Когда бабушка Фишер сама открыла ему дверь, все надежды Ретта рухнули.
— Прости, Ретт. Ума не приложу, как твой отец узнал, что ты навещаешь сестру! Никогда не видела его таким взбешенным. Будь я мужчиной, он бы точно вызвал меня на дуэль. — Мадам Фишер поджала губы, — Розмари — дочь Лэнгстона, ничего не поделаешь.
— Где она? — хриплым голосом спросил Ретт.
— В Броутоне. Лэнгстон сказал, что не выпустит ее из своего дома до самой твоей смерти или пока ты не покинешь эти места. Черт бы его побрал! Входи, поговорим. Я не свободна от городских толков и…
Стук копыт Текумсе заглушил ее слова.
Ретт гнал коня галопом по скользким от дождя булыжникам через весь город. Извозчики бранились ему вслед, всадники с трудом успевали придержать лошадей, слуги отскакивали с пути. Громадный жеребец без устали несся вперед, как паровая машина.
Спустя час Ретт пустил Текумсе легким галопом, потом — шагом. Разгоряченный конь замотал головой, и брызги пены с его морды полетели на Ретта.
Молодой Батлер пребывал в уверенности, что предстоящие годы ничем не отличаются от тех, что он прожил. Он предан опале и всегда будет в немилости. Был одиноким и навсегда останется один. Ретт смог выдержать всеобщую нелюбовь. Но не смог бы жить не любя.
В сумерках он свернул на дорожку к дому полковника Раванеля. Джека не так давно втянули в весьма сомнительную финансовую махинацию, и он скрывался здесь от судебных приставов.
Дорожка была запущенная, заросшая. На заднем дворе Ретт расседлал Текумсе и досуха растер его. Ноги коня дрожали от усталости.
Старик Джек, сидя на веранде, не шевелился.
— Ты едва не загнал его, мальчик, — произнес он. — Восхищаюсь этим конем. Если желаешь его смерти, лучше продай его мне.
— Сено в сарае, Джек?
— Где ж ему быть. Возьми еще ведро у колодца.
Пока Ретт поил измученное животное, он прошептал:
— Господи, только не ты, Текумсе. Я не вынесу, если ты умрешь.
Конь ткнулся мордой в ведро.
За сельским домиком Раванелей (язык не поворачивался назвать его величественно «дом плантатора»), выстроенным дедом Джека, давно никто не ухаживал. Ретт поднялся по заросшим мхом ступенькам.
На крыльце пахло сыростью, как будто множество речных туманов сгустились в гнилую древесину и облезлую краску.
Джек, не вставая, вяло приветствовал Батлера.
— К нашим услугам вся плантация, Батлер. Развлечения остались в городе. Черт, как хочется обратно в город…
От перспективы очередной ночной попойки у Ретта подвело живот.
— Что-то вид у тебя не самый бодрый, сынок. Бьюсь об заклад, не все ладно наличном фронте. — Джек подвинул молодому собеседнику почти полную бутылку виски, — С этим забудешь о женщине. Залечит все любовные раны, неудачи и грехи. Поможет забыть все горести.
И хотя старый распутник редко угощал, Ретт был сейчас слишком не в духе, чтобы что-то подозревать. Он отпил большой глоток прямо из бутылки.
— Она, наверное, красотка, — разглагольствовал Джек. —
Любовь, мой мальчик…
— Не говори мне о любви, Джек. Я Ретт, помнишь? И я тебя знаю.
— Правда? — После некоторой заминки Джек вернулся к знакомой шутливой манере. — Ну конечно, тебе ли не знать. Кто знает старину Джека лучше, чем его друзья. Эй, Ретт, лови момент!
Будь Ретт повеселее, он бы насторожился, но отчаяние заслонило от него все, кроме собственного мрачного будущего.
Джек, оставив бутылку, вошел в дом.
Всю ночь молодой Батлер пил и пил. Луна почти села, а он не останавливался, хотя уже едва дышал. Вечерняя звезда опустилась к горизонту, когда Джек, позевывая, вышел наружу.
— Человек рождается для страданий, верно, Ретт?
Ретт уже не пьянел, хмель словно выветрился, осталось одно раздражение.
— Говори что хочешь, Джек.
— Я говорю, что смотреть больно, когда умный парень так духом падает. Похоже, если бы сам Иисус Христос пришел на эту веранду с ключами от рая, ты бы и от этого отказался.
Ретт посмотрел воспаленными глазами на старого прохвоста.
— Тебе, верно, что-то ну ясно, Джек. Говори начистоту.
И вот спустя много лет Ретт не может отвести глаз от ветхого дома.
— О чем задумался? — спросила Розмари.
— Прости, сестренка. Замечтался. Эдгар Пурьер любил приходить к Джеку. Эдгар обожает играть на слабостях стариков. А Эндрю это ненавидел. Он был порядочнее отца.
— А ты?
Ретт, поразмыслив, ответил:
— Я думал, мне больше всего подходит преисподняя.
Кусок старой черепицы, соскользнув с поросшей мхом крыши, с треском упал на землю. Текумсе прижал уши.
— Тихо, малыш, тихо, — Ретт уверенно натянул поводья.
Мэг с Клео разместились позади на сиденье для слуг. Ретт почувствовал жаркое детское дыхание в шею.
— Мамочка, нам еще далеко?
— Недалеко, милая, — ответила Розмари, — Смотри! Вон там, в реке, коряга. Правда, похожа на орла?
Ретт щелкнул поводьями, и Текумсе, потанцевав на месте, пустился проворной рысью.
К ним приближалась маленькая повозка, которая, как и низкорослая лошадка, тащившая ее, была мрачного черного цвета. Когда они поравнялись с Тунисом Бонно, тот коснулся шляпы, приветствуя Розмари.
Ретт так же поприветствовал миссис Бонно.
Руфи Прескотт Бонно, довольно светлокожая пухленькая молодая женщина, была затянута в корсет и едва дышала.
— Добрый день, капитан Батлер. Чудесный день, вы согласны?
— «Весны и лета чище и блаженней представший предо мною лик…»
Миссис Бонно продолжала улыбаться.
— Мой отец, преподобный Прескотт, учил меня писать.
Я больше знакома с проповедями доктора Донна, чем с его поэзией.
Ретт потянулся.
— Но ведь такой день просто создан для поэзии, правда?
Тунис сказал:
— Здравствуй, Текумсе. Мисс Розмари, вижу, вы хорошо заботитесь о коне. — Он кивнул на сиденье для слуг.
— Малышка мисс Мэг, как поживаете?
Мэг прижала пальчик к губам.
— Капитан Батлер, — сказала Руфи, — каждое воскресенье в Первой африканской церкви мы молимся за то, чтобы ваша с Тунисом поездка прошла удачно.
— Ну, — улыбнулся Ретт, — и я молюсь.
— Получили письмо от папаши Томаса, — сообщил Тунис.
— Родители Туниса, — объяснил Ретт Розмари, — эмигрировали в Канаду.
— У отца моего мужа, — вмешалась Руфи, — есть дом в Кингстоне, в Онтарио, миссис Хейнз. Томас Бонно говорит, что там лучше.
— Папа говорит, — подхватил Тунис, — в Канаде холодно до чертиков.
Ретт придержал Текумсе.
— Тунис, клянусь, этот конь не был таким пугливым, когда я оставлял его тебе.
— Выходит, у негров лошадям больше причин быть пугливыми, чем у белых, — с каменным выражением лица ответил Тунис.
— Может, поэтому, — согласился Ретт. — Приятно было увидеться, миссис Бонно. Передайте мои благодарности церкви за молитвы.
Тунис кивнул и причмокнул, погоняя лошадь.
Когда солидная черная повозка скрылась за поворотом, Клео пробормотала:
— Эти свободные черные слишком много воображают о себе.
Проехали плантацию Хоуптона и Дэриена. Группы рабов засеивали поля в Чемпни.
— Мы в Броутоне так поздно никогда не сажаем, — не одобрила Клео. — Надсмотрщик не позволяет.
— Ты сейчас не в Броутоне, — напомнила служанке Розмари.
— Уж я ли не благодарю Иисуса за это!
— Я слышал, — сказал Ретт, — Уэйд Хэмптон купил старый дом Пурьеров.
— Кэткарт Пурьер сейчас живет в Лондоне. Очевидно, война отпугнула его музу.
Ретт покачал головой.
— Бедный Кэткарт. Господи, как он завидовал людям, наделенным талантом! Эдгар сейчас начальник военной полиции в Атланте — понимаешь, такая у него работа. Всю свою жизнь Эдгар стремился не стать похожим на отца.
Розмари тронула брата за рукав.
— Вон наш поворот — за тем большим кипарисом.
Повозка катилась мимо дубов, обросших бородатым мхом, к просвету, где на сваях расположился рыбацкий домик Конгресса Хейнза, похожий на болотную птицу.
Розмари глубоко вздохнула.
— Как я люблю это место! Мы сюда больше не ездим. Если Джона в городе не держат дела, то всегда находятся гражданские обязанности. Что за чудный день! — Она с наслаждением подставила лицо солнцу, — Верно?
Пока Ретт с Розмари поднимались на террасу, Мэг побежала к реке. Юбочки ее взлетали вверх, шляпка подпрыгивала на голове, а Клео бежала следом, крича:
— Не лезь в грязь! Там змеи! Упадешь в воду!
Конгресс Хейнз соорудил этот незамысловатый домик в прохладном месте, где не водились москиты: открытая терраса с перилами, ведущая в единственную большую комнату с закопченным камином, грубо сколоченными скамьями и столом, изрезанным инициалами наезжавших сюда мужчин.
Мальчиком Ретт приплывал сюда на лодке — юркие стрекозы стремительно налетали на добычу, шурша, проносились летучие мыши — и видел, как Конгресс Хейнз с друзьями, далеко, лиц было не разглядеть, выпивали и смеялись, сидя при свете лампы. Проплыв вниз по течению черной реки, мальчик, невидимый в темноте, все думал, сможет ли он когда-нибудь оказаться среди них.
А теперь Ретт, поставив ногу на ограду, закурил сигару, пока Розмари распаковывала корзину с провизией и ставила серебряные рюмочки на перила.
— В детстве я все мечтала побывать в тех экзотических местах, где бывал ты. Скажи, братец, а пирамиды действительно такие огромные, как говорят?
Ретт откупорил вино.
— Никогда не был в Египте. Может, после войны съезжу.
Задумавшись, Розмари некоторое время глядела в воду.
— Меня беспокоит мама. В город не выезжает, друзья ее не навещают, а отец выдумывает всякие отговорки в объяснение, почему его любимая и преданная супруга не может сопровождать его на праздниках к губернатору Брауну.
Брат в это время разлил вино по рюмкам.
— По словам мамы, Исайя Уотлинг убежден, что война была предсказана.
— Уотлинг?
— Они вместе с мамой молятся. Встречаются у него дома и молятся. Жена Исайи умерла в прошлом году, — Розмари подняла руку, предупреждая возражения, — они только молятся — больше ничего. Лэнгстон в курсе. Между ними ничего нет, — на ее лице вспыхнула ироническая усмешка. — Разве что Книга Апокалипсиса.
— Молитвы — мощные узы. Сядь рядом со мной. Давай немного поедим.
Розмари облокотилась на перила. Вдали от супружеских трений сестра Ретта казалась намного моложе.
Темноволосая девочка и угловатая черная служанка рука об руку семенили возле реки. Порывы ветра доносили детский лепет. Вдоль берега сновали кулики, тыча в грязь острыми клювами. Облака, пухлые, словно хлопок из созревшей коробочки, лениво плыли над головой. Хлюпали насосы плотины, выше по течению шел пароход, таща на веревке пустые ящики для рассады. Рулевой махнул рукой, и маленькая Мэг с энтузиазмом замахала в ответ.
— Как ты думаешь, — спросила Розмари, — отец когда-нибудь любил маму?
— Лэнгстон Батлер любил свою жену по крайней мере по трем причинам. Мужчины не могут встать с ложа любви, безразличные к источнику собственного удовольствия. Жрицы любви — красотки Уотлинг — вечно потешаются над предложениями руки и сердца, которые они получают.
— Красотка Уотлинг?
— Она переехала из Нового Орлеана в Атланту, — Ретт рассмеялся, — утверждает, что патриотка Конфедерации.
Федералы-завоеватели Нового Орлеана охотнее посещали негритянские дома развлечений, а она деловой человек, вот и решила перебазироваться.
Нерешительно потерев подбородок, Розмари вгляделась и лицо брата.
— Ретт, что значит для тебя Красотка Уотлинг?
Улыбка Батлера превратилась в издевательскую усмешку.
— Встречался ли повеса братец с потерявшей непорочность голубкой? Родятся ли в публичном доме внебрачные дети Батлера?
Розмари вспыхнула.
— Я не имела в виду…
— Милая сестрица, именно это ты и хотела сказать. Женщины всегда склонны осуждать ту, которая торгует любовью. Любовные утехи допустимы только после сложной церемонии и за полную оплату, причем авансом.
— Ретт, прошу тебя…
— Несколько лет назад мы с Красоткой вместе начинали бизнес в Новом Орлеане. У меня была конторка в ее заведении: забавно было наблюдать, как важные бизнесмены прокрадывались туда с заднего входа.
Мэг собирала на берегу реки мидий.
— А кто для тебя Скарлетт О'Хара? После разговора с тобой она ворвалась в гостиную Евлалии такая возбужденная, что Фредерик Уорд аж заикаться стал! Ретт, что же ты наговорил этой молодой женщине?
Лицо Батлера стало удрученным.
— Похоже, у меня особый талант ее раздражать, — он усмехнулся, — Но, черт возьми, устоять было невозможно.
— Скарлетт была бы очень красивой, по-моему, если бы не была такой несчастной.
— Понимаешь, сестренка, маленькая мисс Скарлетт даже не представляет, кто она на самом деле. Ее женские уловки привлекают мужчин, которые ее не стоят. — Голос Ретта снизился до шепота. — Индусы верят в прошлую жизнь.
Интересно, это правда? — Он насмешливо поднял бровь,—
Возможно, нас со Скарлетт когда-то постигла любовь и мы умерли друг у друга в объятиях…
— О, Ретт, да ты, оказывается, романтик! — поддразнила его Розмари.
Ретт заговорил так тихо, что она придвинулась ближе, чтобы разобрать слова.
— Никого в жизни я так не хотел, как эту женщину.
Розмари сжала его руку.
— Узнаю брата!
Мэг на берегу напевала: «Люб, люб, ты мне люб…»
Розмари, не отрываясь, смотрела в мутную воду.
— Навряд ли я смогу полюбить так Джона Хейнза.
Ретт подождал, пока не уляжется горечь ее слов.
— Джон хороший человек.
— Думаешь, я не знаю? Думаешь, это хоть что-то меняет?
— Может, придет время…
— Не волнуйся, братец, больше скандалов не будет, — Розмари помолчала и шепотом добавила: — Моя жизнь видится мне бесперебойной чередой дней, где каждый день — совсем как прежний и так же пуст.
Улыбка вышла такой горькой, что Батлеру стало не по себе.
— Я дочь своей матери и научусь не зариться на чужое. Но молиться, боже, я не стану. Не стану!
Раздался сдавленный вскрик Клео. Схватив Мэг в охапку, служанка бежала к домику.
— О, капитан Ретт, — кричала она, — капитан Ретт! Возьмите ружье!
— Давай мне Мэг, Клео. — Опустившись на колени, Розмари протянула вниз руки, — Я возьму ее.
Передав напуганного ребенка матери, Клео нетерпеливо замахала руками.
— Вам нужно ее пристрелить!
— Кого я должен пристрелить, Клео?
— Лису. Я видела ее!
— Ты видела лису?
— Средь бела дня!
Клео повторила распространенное сельское убеждение: — Увидишь лису средь бела дня, значит, она бешеная. Лиса тебя укусит, и сам с ума сойдешь.
Она подняла руки, и Ретт помог ей взобраться на террасу.
Внизу молодая лисичка, оступаясь, шла по бревну на берегу реки.
Ретт сощурился от солнечного света.
— Она не бешеная, Клео. Шерсть блестит, двигается нормально, — Ретт присмотрелся внимательней, — Потеряла детенышей, а может, у нее их и не было. Да она бы так не лоснилась, будь у нее потомство.
— А чего она тут делает днем, людей пугает?
Пока Клео говорила, появился самец. Он перескочил бревно и пометил его. Лисичка притворилась, будто занята поисками еды, и вдруг наскочила на самца. Потом принялась кататься по пучкам болотной травы, исходя негой и удовольствием. Хвост у нее был такой пушистый, что казался больше самой лисы.
— Смотрите! Как она рисуется! — заметила Розмари.
— И впрямь, — ответил Ретт.
Морда у старого самца была вся в шрамах, он осторожно ступал на одну из передних лап, как будто ему отрезало пальцы капканом.
Маленькая Мэг закричала:
— Ой, какая хорошенькая!
— Да, дорогуша, — отозвался дядя, — И вон тот парень тоже так думает.
— Это ее муж, дядя Ретт?
— Он хочет на ней жениться, — ответила мать, — Смотри, Мэг, как ухаживает.
Девочка присела на коленки у ограды, чтобы лучше видеть.
— А он ей тоже нравится?
— Она притворяется, что не подозревает о его существовании, — сказал Ретт.
Лисичку теперь привлекло тонкое полузатонувшее бревно. Один конец лежал на берегу, другой омывала вода. Самка весело потрусила вниз по нему. Старый лис заколебался. А она на самом конце повернулась и уселась, посмеиваясь над ним.
Неохотно он ступил на плавучее бревно и на цыпочках пошел к ней.
От прибавившейся тяжести бревно не выдержало и, соскользнув с берега, поплыло, крутясь в быстром потоке. На морде у лиса проступила такая брезгливость, что Мэг рассмеялась.
Звенящий детский смех преследовал незадачливых влюбленных, которых течение увлекало к морю.
Глава 12
НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЙ
Тэйзвелл Уотлинг зажал указательным пальцем нос, чтобы не чихнуть. Клубящийся желто-коричневый дым стелился за паровозом над землей, приглушая яркие цвета, в которые заходящее солнце окрасило все вокруг. Свет, проникавший сквозь эту пелену, становился грязно-серым, а само солнце — бледным серебристым диском на горизонте. Воняло паровозной гарью: углем, серой, раскаленным железом, аммиаком и чем-то еще.
Когда-то поезд ходил через всю Алабаму и Западную Джорджию по единственной колее. Теперь добавили еще путей, и поезд обогнал товарняк, шедший по левому пути, а потом — цепь вагонов-платформ. Маневровый локомотив, самодовольно фукнув на пассажирский поезд, пронзительно заскрипел на повороте, пройдя так близко, что Тэз при желании, высунув руку из окна, мог бы до него дотронуться.
— Первый раз в Атланте, парень? — спросил его сосед, капрал-конфедерат, сплюнув на пол.
— Я из Нового Орлеана, — ответил Тэз с напускной мальчишеской вальяжностью.
— А-а, где сталепрокатный завод делает пластины для наших бронепоездов. У меня брат там работает. Везунчика освободили от службы. Там еще револьверный завод Данса с высокими трубами… Хотя нет, те на морском оружейном заводе. Четыре железные дороги ведут в этот город, сынок, — четыре разные дороги! — Он ткнул Тэза локтем. — Только представь себе!
Как мальчику отыскать свою маму в этом бурлящем котле?
К путям лицом стояли фабрики, дома же отворачивались от них. Кирпичных было мало, в основном обшитые темными от сажи досками. Коровы, свиньи и куры паслись нa крошечных пастбищах размером в пол-акра. Поезд въезжал в город, дома жались все теснее. Широкие улицы будто распахивались и мгновенно захлопывались, как только поезд проезжал мимо. Взору Тэза открывались трех- и четырехэтажные здания контор и складов, кирпичные и каменные, бесчисленные повозки и фургоны.
Вон та женщина на углу — не Красотка ли Уотлинг?
А лицо, мелькнувшее в ландо, — не матери ли?
Самым ранним воспоминанием Тэйзвелла Уотлинга была ночь в похожей на пещеру спальне в новоорлеанском приюте для мальчиков-сирот: дети кашляли и, хныча, звали маму. Тэз лежал на тростниковом тюфяке, зажатый между остальных, чувствуя, что у него влажное бедро оттого, что сосед обмочился.
Тэз хотел есть, ему было страшно, но он бы ни за что не стал плакать. Те, кто плакал, исчезали в изоляторе, где они и умирали; их хоронили на приютском тенистом и любовно ухоженном кладбище. Большинство сирот были ирландцами, а сиделками — французские сестры милосердия, которые несли свою клятву бедности так истово, что сами чуть не помирали с голоду. Воспринимая голод как добродетель, сестры не очень-то сочувствовали голодным детям.
И все же когда по Ройял-стрит проходило карнавальное шествие в праздник Марди-Гра, смиренные монахини весело размахивали руками с балкона, пытаясь поймать нитки ярких дешевых бус, которые бросали им пьяные фигляры.
Сестры милосердия говорили Тэзу, что его мать — падшая женщина, обреченная гореть в аду. Послушный набожный мальчик никогда не увидит ее на небесах.
Тэз верил и не верил им. Ночные страхи в детской душе расступались перед утренней зарей, когда случаются чудеса.
Четыре года назад таким чудом стал Ретт Батлер. Мальчика отмывали, пока его кожа не засияла, а потом пригласили в кабинет настоятельницы, где его встретил высокий улыбчивый незнакомец. Чашка некрепкого чая матушки стояла нетронутой подле его локтя. Сюда, где воняло карболкой и щелоком, незнакомец принес запахи хороших сигар, виски и бриллиантина.
— Я твой опекун, Тэйзвелл Уотлинг, — сказал ему Ретт Батлер. — Опекун — это не совсем отец, но я буду стараться.
На следующий день Тэйзвелл Уотлинг, в новом костюме, был направлен в иезуитскую школу Католического общества религиозного и литературного образования, маленькое здание, примыкавшее к огромному иезуитскому собору. Там его записали, показали кровать (на которой было запрещено лежать днем) и крючок, где вешать пальто.
Мать, изредка навещавшая приют, теперь приходила регулярно. Она стала одеваться опрятней и казалась гораздо счастливей. Тэйзвелл не сомневался, что мистер Батлер был чудом и для матери.
Когда Тэз начал учиться, он с трудом читал, писать не умел вовсе и в математике никаких познаний не имел. Иезуитам предстояло исправить эти недостатки.
Тэйзвелл любил мать, нуждался в ней, но об отце не имел ни малейшего представления. Однако в иезуитской школе он узнал, что отцы необходимы. Один из старших мальчиков, Жюль Нор, терпеливо объяснил ему:
— Мы получаем образование, чтобы стать джентльменами. А ты, Уотлинг, никогда джентльменом не будешь.
Нор нахмурился и придал красок этому бесстрастному высказыванию:
— Без отца ты никем не станешь. Ублюдкам вроде тебя, Тэйзвелл Уотлинг, предстоит служить джентльменам, открывать двери наших экипажей, счищать грязь с наших ботинок…
За это Тэз разбил Жюлю нос. Когда друзья Нора навалились на него, он сумел за себя постоять.
Надо же, что выдумали: ублюдок никем никогда не станет!
На подъезде к сортировочной станции в Атланте с ними поравнялся другой поезд, тоже переполненный солдатами Конфедерации. Они стояли и между вагонами и сидели на крышах. От одного поезда к другому градом посыпались приветственные возгласы. В вагоне, где ехал Тэз, один солдат принялся наяривать на банджо, а другой заиграл на губной гармошке, одновременно, но разные мелодии.
Бок о бок поезда катились к огромному кирпичному зданию вокзала, открытому с одного конца, и под звон паровозных колоколов и визг тормозов въехали внутрь. Солнечный свет исчез, и несгоревшие угольки дробно застучали по крышам вагонов.
— Вот и приехали, парень. — Капрал поднял свой рюкзак, — Самый шумный город Конфедерации. В Атланте ты найдешь все, что пожелаешь! — Он подмигнул. — Даже то, от чего тебе лучше держаться подальше.
По другую сторону грязной платформы из санитарного поезда выгружали солдат, раненных в битве при Фредериксберге. Одних поддерживали, помогая идти, другие ковыляли на костылях. Тяжелораненых несли на носилках негры-санитары.
За скоплением санитарных повозок в конце платформы виднелась Пичтри-стрит, запруженная экипажами. Злые извозчики и всадники заступали на тротуары, и вслед им неслись проклятия пешеходов.
Тэз преградил путь хорошо одетому горожанину.
— Сэр, не могли бы вы указать, в какой стороне находится заведение Красотки Уотлинг?
Джентльмен смерил Тэза взглядом с ног до головы:
— И не собираюсь. По виду ты скромный юноша, у которого никаких дел в «Красной Шапочке» быть не может.
— А вы часто там бываете? — бойко спросил Тэз.
— Дерзкий щенок!
Атланта оказалась еще неприветливее, чем Новый Орлеан. Тэз прямо чувствовал ее холодное дыхание.
Солдат, к которому обратился Тэз, помог чуть больше:
— Парень, просто иди по Декатур-стрит. Как она станет оживленней, значит, ты у цели.
Каменные тротуары вдоль разъезженных дорог уступили место дощатым настилам, а после них по обочинам потянулись просто тропинки. Газовые фонари кончились в деловом районе. Через затянутое тучами небо пробивался рассеянный свет, хотя не видно было ни луны, ни звезд.
Минут через двадцать Тэйзвелл подошел к скоплению салунов, дешевых публичных домов, где бренчали пианолы, раздавались пьяные крики и пронзительный смех.
— Простите, сэр. Где здесь «Красная Шапочка»?
Солдат был слишком пьян, чтобы отвечать. Поводя пальцем вверх и вниз по улице, он наконец ткнул в двухэтажное каркасное здание со спущенными шторами и скромным красным фонариком в окне гостиной. Этот дом знавал лучшие времена и маячил над захудалыми строениями, как недовольная тетушка. За оградой из колышков открывался аккуратный дворик с подрезанными на зиму розовыми кустами. Негр в плохо сшитом черном костюме курил на крыльце сигару. Бледный шрам пересекал все его лицо от подбородка до лба.
— Эй, мальчик, — проворчал он, — нечего тебе тут болтаться. Ступай прочь!
Тэз поставил сумку на землю и растер онемевшую руку.
— Авраам Линкольн освободил негров. Почему бы вам не уйти отсюда?
Вышибала Красотки Уотлинг, Макбет, сказал:
— Я из Атланты. Болиционистам меня не запугать.
Во вторник, после битвы при Фредериксберге, в «Красной Шапочке» было тихо. В прошедшую субботу по телеграфу сообщили о славной победе конфедератов, и в воскресенье утром первая красавица заведения Уотлинг, Минетта, разыскала солдатских вдов, чтобы помочь обслужить нахлынувшую толпу. Обычно по воскресеньям «Красная Шапочка» была закрыта, но федеральные потери при Фредериксберге были столь велики, их могущественная армия — настолько посрамлена, что Красотка ровно в шесть вечера в воскресенье выбежала за шампанским, дважды посылала Макбета пополнить запасы бренди, а толпа жизнерадостных патриотов не иссякала на пороге до одиннадцати вечера.
В понедельник девицы уныло слонялись по заведению, раздраженные, усталые и с похмелья, однако к вечеру вторника дом ожил, и Минетта с почти искренней радостью приветствовала офицера военной полиции по прозвищу Капитан Длинный Нос.
«Красная Шапочка» была самым дорогим увеселительным заведением в Атланте, его посещали офицеры-конфедераты высоких рангов, аферисты и спекулянты. В Новом Орлеане оно было бы обычным для Французского квартала, но в более приземленной Атланте считалось претенциозным.
Стены в приемной, оклеенные обоями в красно-зеленую полоску, были густо увешаны раскрашенными вручную литографиями со сценами из парижской жизни. Позолоченные бронзовые часы на каминной полке обрамляли высокие статуэтки мраморных Венер в жеманных позах. Хранившиеся в шкафах плевательницы приносились по требованию.
Мебель во французском стиле вынуждала грубых мужланов сидеть прямо, положив руки на колени. Для этих работяг девицы Красотки Уотлинг были экзотикой, как, скажем, белые цапли. От малейшей провокации распутницы прыскали смешками или тараторили что-то на непостижимом креольском диалекте.
Ретт Батлер на паях владел «Красной Шапочкой» и держал кабинет на втором этаже. Того, кто мог устроить дебош, тихо выпроваживали. Макбет говорил им:
— Сэр, по-моему, вам лучше сейчас уйти домой. Вы же не хотите, чтобы спустился капитан Батлер.
Минетта была куртизанкой, и довольно опытной. На старость Минетта купила участки с домами в Садовом районе Нового Орлеана и делала взносы в церковь. Когда мадам Уотлинг пригласила Минетту работать в «Красной Шапочке», та чуть не отказалась, потому что Красотка решительно не была куртизанкой.
Несмотря на то что мадам Уотлинг была старше Минетты, она оставалась в чем-то сущим ребенком, каким может быть только американская женщина, — несносным ребенком! Настоящая куртизанка понимает скрытый смысл слов; американка же готова спутать их с любовью — неразбериха, от которой Красотку Уотлинг, по убеждению Минетты, спас только совет опытной креолки.
В этот вечер Минетта с дежурной соблазнительной улыбкой восхищалась щегольством Капитана Длинный Нос.
— А, Минни? Перекрасила волосы? Теперь они вроде рыжее, чем были. Я слышал, Ретт вернулся в город?
Сколько вопросов задает этот человек! Сидит в приемной с обеда, на улице все моросит, а он задает вопрос за вопросом. Как-то Минетта слышала, как Элоиза описывала своего первого любовника — соседского мальчишку, — а Капитан Длинный Нос все посмеивался над подробным рассказом о неуклюжих попытках бедного мальчика. Когда у Элен был запор, он советовал ей то одно средство, то другое, хотя все знали, что виной всему настойка опия! А однажды Длинный Нос даже спросил Минетту, как ей удается не забеременеть!
Длинный Нос очень интересовался капитаном Батлером: где тот был, что делал, что думает по тому или иному поводу. Откуда Минетте знать, что думает капитан Батлер — и какое дело до этого Длинному Носу?
Когда Минетта жаловалась на надоедливого полицейского, Ретт только потешался:
— Эдгар все пытается разгадать тайну жизни, Минетта. Пусть побегает.
Эдгар Пурьер был неприметным парнем с костлявым вытянутым лицом, большими ушами и крупным выразительным ртом; длинные ресницы обрамляли яркие и блестящие, как у любопытного воробья, глаза.
Что-то в Капитане Длинный Нос вызывало у простых солдат желание его перепить, и в день выплаты содержания спиртное лилось рекой, а сержант Пурьера, Джек Джонсон, составлял ему компанию.
Сегодня вечером полицейский попросил у Минетты налить ему бренди.
— Один глоточек, Минни, — и пальцами показал, сколько налить, раздвинув их на пару дюймов.
Эдгар Пурьер восхищался теми, кто был при власти. Отец Ретта, Лэнгстон Батлер, обладал влиянием, потому что был богат и неумолим, — вернее, оттого и богат, что неумолим. Влияние Шарлотты Фишер Раванель основывалось на богатстве, а поскольку война поощряет смелость, обрел влияние и Эндрю Раванель.
Эдгар Пурьер не понимал только, на чем держится власть Ретта Батлера.
Когда Ретт впервые появился в заведении Кэткарта Пурьера, Эдгар поднялся по лестнице, чтобы оценить нового ученика отца. Ретт посмотрел на Эдгара и мгновенно увидел его насквозь, сразу сбросив со счетов. «Как же так, — хотелось возразить юному Эдгару, — я совсем не такой. Я представляю из себя нечто большее!» Увы, впоследствии Эдгар удостаивался только полунасмешливой улыбки Ретта. Когда Эдгар пытался льстить ему, тот высмеивал его подхалимство. Как-то Эдгар преподнес Батлеру в подарок дорогой шейный платок, но тот ни разу его не надел. И однажды вечером Эдгар обнаружил подаренный платок на шее негра-привратника заведения мисс Полли. Когда единственный раз Эдгар набрался храбрости объясниться, Ретт прервал его прежде, чем он успел сказать три слова:
— Не сейчас, Эдгар, — и вышел из комнаты.
Ретт Батлер не был жесток к Эдгару — как Генри Кершо и Эндрю Раванель, — однако его безразличие было хуже жестокости. В чем секрет Ретта? Может, его сила в равнодушии?
Когда Батлера выгнали из Вест-Пойнта (никто из чарльстонцев не удивился бы, если бы он пустил себе пулю в лоб), Эдгар Пурьер единственный пришел на пристань встречать приятеля.
— Черт побери, рад тебя видеть, Ретт. Пойдем со мной.
У мисс Полли новая девчонка с такими аппетитами…
Ретт только улыбнулся полунасмешливой улыбкой, которую Эдгар ненавидел.
— Не сейчас, Эдгар, — сказал он и направился в город.
На пороге с ведерком для угля в руке нерешительно стояла горничная «Красной Шапочки».
— А, входи, детка.
— Простите, сэр. Я не знала, что здесь кто-то…
— Не важно, не важно, делай свою работу. Боишься, что я тебя укушу?
— Нет, сэр.
— Я бы никогда не укусил такую милашку, как ты.
Девушка вспыхнула.
— Скажи, детка, когда придет капитан Батлер?
— Не знаю, сэр.
Когда она опустилась на колени, чтобы выгрести угли из печки, платье натянулось на спине и стал виден каждый позвонок. Минетта, вернувшись с бренди, рявкнула:
— Лайза! Тебе нельзя заходить в гостиную вечером!
Смущенная девушка опрокинула ведерко, и уголь рассыпался, залетев под кресло капитана Пурьера. Он раздвинул ноги, чтобы она смогла достать угольки.
— Вот неуклюжая, — прошипела Минетта. — Оставь. Соберешь после того, как капитан уйдет.
— Минни, как ты думаешь, Лайза смогла бы меня обслужить?
— Лайза еще ребенок, капитан, — холодно сказала Минетта. — Она не развлекает клиентов.
Когда вошел Макбет, держа за руку незнакомого мальчишку, Лайза воспользовалась моментом, чтобы сбежать.
Макбет объяснил Минетте:
— Парень говорит, что он сынок Красотки.
Минетта сравнила лицо паренька с изображением на лагерротипе, хранившемся у мадам на туалетном столике.
Но, шоп petit, ты же в пансионе. В Новом Орлеане!
Тэз развел руками, как будто сам не понимал, как очутился в Атланте. И расплылся в очаровательной улыбке.
— Говорит, сынок мисс Уотлинг, — повторил Макбет.
Внимание Эдгара Пурьера сосредоточилось на Тэзе.
— Мальчик, кто ты? Как тебя зовут?
— Я Тэйзвелл Уотлинг, сэр.
— Господи, Уотлинг! И ты родился?..
— В Новом Орлеане, сэр.
— Когда? Меня не волнует, где ты родился. Дай-ка по-
считаю. Двенадцать… нет, все тринадцать лет назад!
— Мне тринадцать лет, да, сэр.
— Cher капитан, сейчас не время для расспросов. Мальчик приехал встретиться со своей дорогой мамой.
Капитан Пурьер, встав, принялся придирчиво изучать Тэза, словно выбирал себе новый кольт.
— Да, есть сходство, определенное сходство — те же уши, тот же нос! — Он поднял стакан, — Тэйзвелл Уотлинг! Ей-богу, ты внебрачный сын Ретта Батлера!
Залпом выпив бренди, он поставил стакан на каминную полку.
— Вы ошибаетесь, сэр. Капитан Батлер — мой опекун.
— Ну конечно. Вне всякого сомнения.
Тикали часы на камине, в печке потрескивал огонь.
Тэз, приехавший издалека, почувствовал усталость.
— Я сообщу капитану Батлеру о вашей заинтересованности в моем происхождении, сэр.
Глаза у Пурьера стали пустыми.
— Поговорим в другой раз, мальчик. Минни, можешь принести мне еще бренди? Теперь французского, хорошо, cher?
Минетта спешно провела Тэза через прихожую в комнату, которая раньше служила семейной столовой, а теперь превратилась в будуар Красотки Уотлинг, святилище необразованной женщины со средствами. Темные шелковые муаровые шторы закрывали окна, скрадывая шум улицы. Плафоны были расписаны пышными яркими цветами. На кровати лежало покрывало из розовой парчи, а в изголовье — бесчисленное множество больших и маленьких подушек с бахромой. Теплый надушенный воздух окутал Тэза. От этого гимна женственности мальчику стало не по себе.
Мать посмотрела поверх очков для чтения.
— Тэз, — ошеломленно произнесла она, — А я как раз пишу тебе!
— Мадам, le bon fils!
Минетта подтолкнула мальчика к матери.
Тэз попытался предупредить ее протесты:
— Я так рад, что я здесь, маман. Можно мне остаться с тобой?
— Но, Тэз…
— Я пробрался сквозь линии федералов, прямо под носом у часовых. Один из них чуть не наступил на меня! Если бы так случилось, не знаю, что бы я делал! Я не привез никакой еды, мне нечего было есть, я голодал, маман. А потом повстречался с какими-то гуртовщиками, которые везли скот в Монтгомери, и они угостили меня кукурузными лепешками. А уже на железной дороге полицейские не пускали меня в поезд. И солдаты тайком провели меня в вагон.
Сын бросился в объятия матери.
— Бог знает, как я скучала по тебе, мой дорогой.
Минетта открыла бар.
— Минни! Он называет меня Минни! Если уж меня окрестили именем Минетта в церкви, то пусть и Капитан Длинный Нос потрудится произнести!
Красотка нежно откинула волосы со лба сына.
— Минетта, пожалуйста, давай потом.
— Элоиза вообще не хочет спускаться, когда этот чело-век приходит.
— Да, Минетта. После, прощу тебя.
— Капитан, вот ваш французский бренди!
Минетта плюнула в стакан, прежде чем наполнить его, и вышла.
Мать и сын обнимались, разговаривали и снова сжимали друг друга в объятиях. Чуть позже Лайза принесла на подносе суп с хлебом. Тэз ел на туалетном столике матери, среди помад и снадобий.
— Лайза просто чудо, правда, мама? — сказал он с набитым ртом.
— Супруга бедной девочки убили на войне. Они провели вместе только один день. Только один! Когда она оказалась на пороге нашего дома, я впустила ее.
Красотка постелила на пол рядом с кроватью одеяла и, после того как мальчик заснул, поцеловала его в лоб и погасила лампу.
На следующее утро Тэз, возвращаясь из уборной, заметил, что из кухонной трубы поднимается дым. Лайза отскочила от плиты, которую топила.
— Как ты меня напугал! Не привыкла, что здесь кто-то рано встает.
— Я выспался, — сказал Тэз. — Мы в Нью-Орлеане вообще почти не спали.
Она подняла бровь.
— Как так?
— Там днем и ночью жизнь кипит, — Он потер нос.—
В Атланте столько дыма!.. Как вы терпите?
— Сам скоро привыкнешь.
— Маман сказала, что ты вдова.
— Да, пристрелили моего Билла.
— А я никогда не был женат, — сказал Тэз.
— Конечно, ты же еще ребенок.
Тэз выпрямился.
— Мы в Нью-Орлеане говорим: «L'heure coq cante, il bon pour marie!» — И любезно перевел: — «Когда петух закричит, он уже готов к женитьбе!»
— Ты говоришь забавно, — заметила Лайза, — Расскажи еще что-нибудь.
Тэз на французском сказал девушке, какие у нее красивые глаза, и она покраснела, потому что и французский язык не может скрыть чувства.
Тэз добавил:
— Ты, наверное, слышала, что я незаконнорожденный.
— Вряд ли я когда-либо встречала незаконнорожденного.
— Ну, теперь встретила, и что ты думаешь?
— Да вот, думаю, овсяную кашу приготовила, ты, может, захочешь.
Позже Тэз познакомился с девушками: Элен — у нее были волосы, длиннее которых ему не приходилось видеть, Элоизой — с сонными от опия глазами.
Макбет, у которого все костяшки пальцев были разбиты, расплющены от драк, вырос в Атланте.
— Я городской негр, — говорил Макбет, — И косынок не ношу. У меня на голове — шляпа.
Тэз справился у него о капитане Батлере.
— Да он приходит и уходит, — ответил Макбет.
— А капитан Батлер спит здесь? В доме?
— Ты имеешь в виду, спит ли он с твоей мамочкой? — спросил негр без обиняков.
Тэз сжал кулаки, но Макбет не отводил глаз, пока мальчика не отпустило. Тэз с отсутствующим видом принялся что-то насвистывать.
— Ты кого-нибудь убивал? — спросил он.
— Только негров, — ответил Макбет.
Защелкнув за собой дверь в комнату Ретта, Тэз принюхался. Спертый запах дыма и пыли. Так вот какой кабинет у его отца. Пока полицейский не проболтался, Тэз и не подозревал об этом. Когда он спрашивал у Красотки об отце, она всегда отвечала:
— Придет время, и ты все узнаешь.
Теперь время пришло, он вырос.
Ничего примечательного в комнате не было: письменный стол, массивный железный сейф, кушетка орехового дерева, два основательных кресла и дубовый платяной шкаф. Два окна выходили на улицу, где Макбет выгребал окурки с цветочных клумб. А противоположные два смотрели на конюшню, за ней виднелось заросшее сорняками пастбище, оканчивающееся зеленой опушкой болотной травы на берегу мутной речушки.
Тэз, покрутив диск, подергал медную ручку, но сейф не открывался.
Красотка не раз рассказывала ему, как познакомилась с Реттом.
— Если бы я в тот день не шла мимо гостиницы «Сент-Луис», Тэз, голубчик, все обернулось бы для меня очень плохо. У меня не было ни монетки, ни единого десятицентовика. Я бы могла отказаться от тебя. И вот, милый, я увидела рядом с гостиницей разряженных франтов и подумала, что они пожалеют меня и смогут хоть что-нибудь выкроить.
Я забыла о гордости. Она пропадает, когда ты нищий. В общем, сначала я не признала Ретта, а он меня сразу узнал. И позаботился обо мне. Обо мне и о моем любимом мальчике.
Костюмы и накрахмаленные рубашки висели в дубовом шкафу над двумя парами стоявших на подставках сапог для верховой езды. В ящиках стола ничего не было, кроме перьев, чернил, писчей бумаги и «Американских записок» Диккенса.
Тэз подвинул кресло. Царапины на нижней перекладине говорили о том, что Ретт упирался в нее каблуками. Мальчик сполз с кресла пониже, но все равно не достал до царапин ногами.
Тэз завтракал с Лайзой, а ужинал с девушками в четыре часа. До захода солнца он поднимался наверх и, сев на кушетку Ретта, читал до полуночи Диккенса. Снаружи слышались смех, неверные шаги и хихиканье девиц.
После того как Макбет провожал последнего посетителя, Красотка Уотлинг закрывала переднюю дверь, тушила красную лампу и свет в гостиной и поднималась наверх проведать сына.
Красотка Уотлинг не была красивой женщиной, зато обладала бойкостью и обаянием. Как-то на день рождения Ретт купил ей платье из Парижа серого шелка. Красотка сложила его и, завернув в бумагу, сунула глубоко в ящик бюро.
— Меня никто не узнает, — сказала она.
В другой раз Ретт предложил ей поменьше пудриться.
Он усадил ее перед туалетным зеркалом, умыл теплой водой и очистил кожу ваткой.
— Тебе не нужны румяна. Твои щечки и так как яблочко.
Красотка в зеркале выглядела на десять лет моложе, невинной и застенчивой. Деревенская девушка, смотрящая из зеркала, напугала ее, и Красотка расплакалась.
В субботу вечером, в день выплаты содержания у солдат, за три дня до Рождества на дверь «Красной Шапочки» повесили венок. Сержант Джонсон с ухмылкой сказал своему боссу:
— С Рождеством, капитан.
Эдгар Аллан Пурьер вошел внутрь, а Джонсон, поставив ногу на перила крыльца, зажег трубку.
На диванчике тет-а-тет из зеленого бархата сидел однорукий майор, который спросил Эдгара:
— Разве бордели для военных — лучшее место для вашего времяпровождения, капитан? Или они для вас слегка… неприятны?
Эдгар Пурьер поджал губы, и майор встал, увлекая за собой Элен.
— Давай продолжим наверху, милочка.
Элен, прикрыв рот, захихикала.
Смеясь, вошли трое лейтенантов артиллерии, но за спиной полицейского стали строить рожи и отправились в другое заведение.
В такое время в «Красной Шапочке» были самые горячие ночи, и Минетта улыбнулась сквозь зубы.
— Капитан Пурьер, как я рада, что вы нас посетили.
— А что такое?
Минетта продолжила:
— Думаю, вам будет интересно узнать о нашем юном Тэйзвелле. Сегодня ночью должен вернуться капитан Батлер. Мисс Уотлинг и Макбет поехали на вокзал встречать его с поезда. Вы сможете получить ответы на все ваши вопросы — как там говорится? — из первых рук.
К удовлетворению Минетты, Эдгар вздрогнул.
— Выпьете бренди, пока ждете, капитан?
Эдгар Пурьер подошел к каминным часам и невидящим взором уставился на искусно сделанные позолоченные стрелки. Потом резко вздохнул и обернулся.
— Сходи за мальчишкой.
— Капитан?
— Приведи мальчишку, Минни, или это сделает мой сержант.
Ведя Тэза вниз по лестнице, она предупредила его быть осторожней с Длинным Носом.
— Он как аллигатор, — сказала Минетта. — Опаснее всего, когда улыбается.
Полицейский указал на стул с прямой спинкой, но Тэз остался стоять.
— Сэр?
— Когда мы с твоим отцом были как ты, мальчик, мы очень дружили, — улыбнулся Эдгар, — Такие штуки откалывали!
— Сэр?
— Знаешь, мальчик, хоть мы и были близки в те дни, Ретт никогда не рассказывал мне, что ухаживает за Красоткой Уотлинг. Ретт был джентльменом, понимаешь, а Красотка… — Нахмурившись, Эдгар замялся, — А, Лайза! Входи, дорогуша.
Девушка стояла на пороге с телеграммой в руке.
— Сэр…
— Входи, входи. Что там у тебя?
Она приблизилась, опустив глаза.
— Дай ее мне, Лайза.
— Это не вам, сэр. Это от капитана Батлера Красотке Уотлинг.
Его цепкие пальцы были как магнит. Эдгар прочел телеграмму, скомкал и бросил на пол.
— Ничего особо важного, детка. Поезд моего друга Ретта задерживается, — Он вытянул ноги и положил их одна на другую. — Нет, Лайза, не уходи. Невежливо покидать гостей,
Пока не кончился вечер. Держу пари, ты не знала, что Тэйзвелл — сын капитана Батлера. Нет? Дружище Ретт старается не раскрывать свои карты.
— Теперь можешь идти, девочка, — отпустила ее Минетта, — У тебя много дел на кухне.
— Я не разрешал ей уходить, — улыбнулся Длинный Нос, будто Минетта допустила простительную оплошность.
Она пожала плечами. В конце концов, она куртизанка, а не мать этой девчонке.
Тэз встал между Лайзой и креслом капитана.
— Понравилась она тебе, парень? А ты любишь денежки, детка?
Лайза сунула руки под передник.
— Все любят деньги, — презрительно заявила она.
Эдгар прошептал:
— Очаровательная малышка, правда, парень?
С видом человека, которому принадлежит весь мир, он открыл кошелек и извлек двадцатидолларовую золотую монету, повертел на свету, а потом положил на каминную полку.
— Видала такое раньше, девочка?
Лайза потянулась к монете.
— Ну и деньжищи!
Серебряный доллар, который капитан Пурьер положил рядом с золотой монетой, казался бедным родственником.
— Уложимся за полчаса, и не говори, что не делала этого раньше. — Погладив руку девушки, как человек, пытающийся приручить дикую кошку, он пробормотал: — Спальня наверху свободна, Минни?
— Капитан, — запротестовала Минетта, — Лайза еще ребенок. Куртизанка тут я!
— Минни, — сказал Пурьер, — если бы я хотел твоих ласк, я бы их уже получил.
И обернулся к Лайзе:
— Вперед, девочка. Потрогай денежки.
— Оставьте ее! — Голос Тэза, к его стыду, дрогнул.
— Она тебе нравится, парень? Взгляни на нее, Тэйзвелл Батлер. Она падка на деньги. Такая милашка и такая жадная.
Эдгар достал из бумажника еще один серебряный доллар и положил на первую монету.
Лайза, как зачарованная, шагнула к деньгам.
— Черт побери! Черт! — воскликнул Тэйзвелл и смахнул монеты Пурьера на пол.
Лайза хлопнулась на колени, чтобы достать золотую монету, закатившуюся под диванчик.
Ухмыляясь до ушей, Эдгар покачивался на каблуках и смеялся.
Тэз метнул каминные часы, но полицейский успел пригнуться. Импровизированный снаряд разлетелся на пружинки, колесики, осколки стекла.
— Вот те на! — захихикал Эдгар Пурьер.
Но он мгновенно переменился в лице, когда Тэз схватил статуэтку Венеры.
— Эй, парень, обожди! Остынь! Нападение на офицера Конфедерации… — Эдгар правой рукой остановил удар.
И тут же взвизгнул: — Да чтоб тебя! Больно! Хватит!
У Тэза обнажились в оскале зубы.
— Ублюдок!
Парень сделал обманный выпад и, когда полицейский попытался схватить статуэтку, наотмашь ударил его по носу. У Эдгара из глаз брызнули слезы.
— Господи, капитан! — воскликнул позади Тэза сержант Джонсон, — Да это же просто взбесившийся ребенок!
Несмотря на это, сержант вырубил мальчишку кованой дубинкой.
Очнувшись, Тэз почувствовал что-то теплое на левой ноге — кого-то стошнило. Тэз подтянул ногу. Голова болела так сильно, что он приоткрыл рот, пытаясь выпустить боль наружу. В углу валялся какой-то солдат, прислонившись лбом к стене, на которую помочился. Тэз потрогал шишку на голове, осмотрел себя. Одного ботинка не хватало, карманы были вывернуты. Он зажмурился, и сразу перед глазами завертелись сине-оранжевые круги.
Лунный свет струился сквозь высокое зарешеченное окно. Глазок в двери камеры был правильным кружком немигающего желтого света.
Прошло несколько часов, прежде чем пожилой негр тихо позвал через эту дырочку:
— Тэйзвелл Уотлинг? Есть такой?
Тэз прошел за негром по коридору в караульное помещение, где вдоль одной стены стояла скамья, а за столом сидел полковник-конфедерат, листая бумаги. Он не взглянул на Тэза.
В шесть часов утра появился Ретт Батлер, чисто выбритый, в свежей рубашке. Тэз почувствовал запах его помады для волос.
— Тэз, ты сломал бедняге Эдгару нос. Он не может показаться на публике.
У Тэза внутри все заклокотало.
— Капитан Пурьер — негодяй.
— У него кишка тонка быть негодяем, Тэз. Эдгар просто пачкает все, к чему прикасается. — Легко проведя крупными пальцами по голове мальчика, Ретт заглянул ему в глаза, — С головой все в порядке, малыш. Сержант Джонсон в своей работе виртуоз.
— Сэр, капитан Пурьер позволял себе вольности.
— У Эдгара необычные вкусы. Я отправлю тебя обратно к иезуитам. В тюрьме джентльменом не станешь.
Тэз чувствовал себя разбитым. Все тело болело и воняло. А отец когда-нибудь устает, или болеет, или боится? Одежда его всегда так безупречна? И он никогда не забывает напомадиться?
Тэз собрал все свое мальчишеское достоинство.
— Сэр, в сиротском приюте мы, мальчики, говорили, что солнце встает на востоке и садится на западе одинаково и для самого лучшего джентльмена, и для его внебрачного сына.
Глава 13
ЛЕГЕНДАРНЫЙ ПРЕДВОДИТЕЛЬ МЯТЕЖНИКОВ
Мелани Гамильтон с детства знала, что выйдет замуж за Эшли Уилкса, потому что «Уилксы всегда женятся на кузинах».
Каждое лето Мелани с братом Чарльзом ехали на поезде из Атланты в Джонсборо, где их на вокзале встречал камердинер Джона Уилкса, Мозес. У него в кармане всегда были паточные леденцы, но он неизменно притворялся, что на этот раз их забыл.
Уилксы из Двенадцати Дубов были самыми знатными родственниками Гамильтонов, поэтому Чарльз с Мелани прибывали в чопорной, донельзя накрахмаленной одежде. Их отмывали и отскабливали до невозможности. В предписаниях тетушки Питтипэт («Если у тебя упадет салфетка, не поднимай; не проси у кузины Индии прокатиться на пони — подожди, пока сама предложит») не было необходимости: сироты Гамильтоны пребывали в благоговейном страхе перед родственниками.
Чарльзу нравились эти поездки, Мелани — нет. Атланта была городом, а Двенадцать Дубов, несмотря на прекрасную библиотеку Уилксов и их галантные манеры, все же провинцией. Все эти равнодушные деревья, среди которых ребенку так легко заблудиться, эта темная, мутная река, в которой тот же ребенок мог утонуть! А сколько ужасных насекомых! Пчелы, осы, шмели; противные жуки, запутывающиеся в волосах; кровососы-москиты, залетавшие под полог кровати, — от их писка Мелани не могла уснуть полночи. Чарльз говорил, что если позволить им напиться досыта, укус потом не будет зудеть. Ужасно было наблюдать, как Чарльз позволял какому-нибудь москиту наполнять кровью отвислое ярко-красное брюшко на своей вытянутой руке.
Чарльз окрестил Двенадцать Дубов «царством насекомых» и донимал своим жужжанием Мелани до тех пор, пока она уже не знала, что и делать — смеяться или плакать.
Как только Мелани в один прекрасный день выйдет замуж за Эшли Уилкса, она полюбит Двенадцать Дубов так же, как Эшли, но перспектива стать очередной миссис Уилкс, распоряжающейся этим огромным домом, слугами и домашним бюджетом, пугала ее. Когда мать Эшли умерла, его сестрам, Индии и Милочке, пришлось очень тяжело. И все ожидали, когда же наконец жена Эшли возьмет все управление на себя.
Мелани и Эшли займут свое место в Двенадцати Дубах, как и его родители, и плантация будет держаться на них, пока они не отправятся в последний путь на кладбище на вершине холма позади дома. А по каменным ступенькам, ведущим на кладбище, поднимется влюбленная пара, чтобы посидеть под пологом древних каштанов и вязов. Там они обменяются торжественными фразами, которые произносят молодые люди в таком месте.
Мелани нравились сады плантации: здесь росли магнолии, азалии, рододендроны и французские розы. Самым приятным воспоминанием было то, как они с Эшли сидели под глицинией, чьи толстые лозы по возрасту равнялись с самим домом.
Влюбленные говорили о книгах и о красоте. Обсуждали романы Вальтера Скотта и «Лавку древностей» Чарльза Диккенса.
Ухаживание Эшли за Мелани было настолько ненавязчиво, что окружающим можно было бы простить, если бы они его не заметили. Они обошлись без болезненных сомнений, колебаний, полуобязательств, смелых попыток к сближению и оскорбленных уходов тех несчастных влюбленных, которые не женятся на кузинах. В один весенний день Эшли попросил Мелани выйти за него, и Мелани сказала «да».
У Эшли, позже вспоминала Мелани, в петлице была роза. И еще она была удивлена, насколько приятным оказался его поцелуй.
Спустя год службы в полку Джорджии Эшли попросил перевести его в бригаду Раванеля, поскольку, как позже Эшли писал Мелани: «Я подумал, что это мой долг».
Мелани не могла критиковать решение мужа, но провела много бессонных ночей.
Вскоре после присоединения к Раванелю Эшли начал жалеть о своем выборе. «Чарльстонские джентльмены — совсем не то, что в Джорджии. Они ни капли не сомневаются, что Низины — это вселенная, а Чарльстон — ее центр. Когда я рассказывал о садах нашей плантации, о редчайших розах, которые еще прабабушка привезла с виргинской плантации, — о тех самых розах, которые ее прабабушка привезла еще из Суррея в Англии! — они сказали мне, что розы возле Жокейского клуба "прелестнейшие на всем Юге", а сами даже не смогли назвать сорт!»
В постскриптуме Эшли добавлял: «Полковник Раванель — прирожденный полководец, но я бы ни за что не оставил его наедине со своими сестрами!»
В беспокойные смутные дни, когда Юг вступил в войну, мисс Мелани Гамильтон вышла замуж за Эшли Уилкса, а мисс Скарлетт О'Хара — за Чарльза Гамильтона. Ни у той ни у другой пары не было времени перевести дух. Поначалу, когда торговцы принялись называть Мелани «миссис Уилкс», она не понимала, к кому они обращаются.
Спустя шесть месяцев Мелани была совершенно подавлена вестью о смерти брата Чарльза. Мелани была еще младенцем, когда заботу о них с Чарльзом взяла на себя тетушка Питтипэт. Эту пухленькую, доверчивую, как дитя, женщину, в крещении Сару Джейн Гамильтон, все звали Питтипэт с незапамятных времен. Хозяйство у нее было настолько благополучно неорганизованное, что все соседские дети приходили сюда играть. Мелани не помнила своих отца и мать и любила брата неистовой любовью сироты. Болезненный ребенок, она узнавала докторов Атланты по походке на лестнице. Никто не удивился бы, если бы она умерла молодой, но Чарльз должен был жить вечно!
С его кончиной умерло и все детство Гамильтонов: паточные леденцы Мозеса, чулан под лестницей Питтипэт — их укромное местечко, глупые детские шутки… И «царство насекомых».
В первый год войны, когда Эшли был в армии, а Чарльз уже лежал в могиле, Мелани Уилкс чувствовала себя отчаянно одинокой.
Выдержать каждый бесконечный день, улыбаться тем, кто нуждался в ее улыбке, сочувствовать тем добрым душам, которые приходили выразить соболезнования, — все эти обязанности были ее утешением.
Мелани разбавляла горе в хлопотах о Скарлетт. Она полностью одобрила решение матери Скарлетт, Эллен, отправить молодую вдову погостить у родственников в Чарльстоне. На станции Мелани сказала невестке, сама себе не веря, что когда-нибудь та перестанет горевать по Чарльзу.
Когда стало ясно, что визит в Чарльстон не развеял ее настроения, Мелани предложила Питтипэт пригласить Скарлетт с малышом Уэйдом к ним в Атланту. Питтипэт, покашляв и пробормотав что-то в нерешительности, наконец сказала:
— Боюсь, Скарлетт совсем не спокойная особа, дорогая.
Мелани возразила, что у них есть обязательства перед женщиной, которую выбрал Чарльз, а главное, перед малолетним сыном Чарльза, Уэйдом Хэмптоном Гамильтоном. Питтипэт, как всегда, уступила.
Невестка Мелани была настолько же полна жизни, сколь сама Мелани сдержанна. Скарлетт ничего не страшилась, Мелани же не приходилось испытывать свою смелость. Скарлетт всегда окружали страстные поклонники, за Мелани ухаживал только кузен, причем очень неприметно. Возможно, Мелани надеялась, что кипучая энергия Скарлетт слегка уменьшится в общении с ней. Она очень хотела, чтобы невестка стала ее подругой.
Прошло совсем немного времени после приезда Скарлетт, как опасения тетушки Питтипэт подтвердились. Скарлетт столкнула лбами ее лучших подруг — миссис Мерриуэзер и миссис Элсинг. Мелани, принеся извинения за Скарлетт, сохранила мир. А еще Мелани обожала малыша Уэйда. У него были милые, доверчивые глаза Чарльза.
Когда вдову Гамильтон стал навещать капитан Батлер, подруги Питтипэт, такие добрые к больным детям и пожилым слугам, пришли в ужас — и дали почувствовать свое неодобрение.
Мелани слышала много ужасного о капитане Батлере. На счастье, когда он заехал в третий раз, ни Питтипэт, ни Скарлетт не было дома.
По ее мнению, он обладал обаянием черной пантеры. Мускулистый, в отличие от большинства джентльменов, хотя его портные старались изо всех сил это скрыть.
Подавленный известием, что миссис Гамильтон нет дома, он сообщил, что завтра уезжает из Атланты и нанес визит экспромтом.
— Капитан Батлер, — сказала Мелани, — о вас говорят, что вы негодяй.
— Да, — улыбнулся он, — Видимо, так и есть.
— Однако беседу вы ведете учтиво и выглядите как джентльмен.
— Внешность, миссис Уилкс, как известно, обманчива.
— Сегодня вы привезли парижские туфли для тети Питтипэт и английскую игрушку для Уэйда.
— Миссис Уилкс, любой взломщик, который дорожит своей работой, нейтрализует сторожевых псов, прежде чем стащить фамильное серебро.
— Говорят, вы бойкий торговец, но при этом честный.
Он отмахивался от своих заслуг, как смахивают крошки с лацканов пиджака.
— Бизнесмены скорее польстят вору, чем признают, что он их обманывает.
— Мистер Батлер?
— Да, миссис Уилкс? — Он широко улыбнулся, не думая о последствиях.
— Говорят, что вы считаете эту войну глупым предприятием.
Его веселье улетучилось.
— Эта война ужасна. И я боюсь, что будет только хуже. Она уничтожит Юг.
Мелани предложила свою маленькую ручку.
— Какое удовольствие принимать вас, капитан Батлер. Пожалуйста, входите. Заварить вам чашечку чая?
С этого момента никто, кроме Скарлетт, не смел говорить дурно о капитане Батлере в присутствии Мелани.
И все же Мелани была рада, когда блестящая двуколка Ретта выехала за забор тетушки Питтипэт. Его шляпа с тщательно причесанным ворсом опровергала тот факт, что прекрасную шляпу сейчас нигде не купишь, отполированные туфли отрицали, что хорошие туфли не достать, а деликатесы, которые он привозил, были свидетельством того, что где-то есть мир без войны.
Удобно устроившись в гостиной, Ретт удовлетворял любопытство тетушки Питтипэт о последних парижских модах и нарядах при английском дворе.
Мелани, которой всегда хотелось путешествовать, с восхищением слушала рассказы Ретта о визгливых похоронных оркестрах Нового Орлеана и лагерях золотоискателей в Калифорнии.
При встречах Ретта и Скарлетт летели искры, будто сталкивались кремень и кресало. В Ретте и Скарлетт, в каждом в отдельности, чувствовалось нечто изумительное, и Мелли не могла не надеяться, что они будут вместе. Она не понимала, почему Скарлетт так холодна с Реттом, если только она не хранила верность Чарльзу. Случалось, Ретт высмеивал холодность Скарлетт и, разозленный, уходил, а Скарлетт могла промчаться по дому тетушки, хлопая всеми дверьми.
В то утро капитана Батлера не было в городе, и три обитательницы дома тетушки Питтипэт отправились в гостиницу «Нэшнл» на прием, который организовала Долли Мерриуэзер в честь Эндрю Раванеля. Дамы надеялись, что с ним будет и его офицер по личному составу, Эшли Уилкс.
Стоял ясный морозный день. Скрипучие санитарные кареты стали настолько привычным явлением в городе, что на них никто не обращал внимания.
— Мелани! Нельзя отвечать на приветствия солдат, — заметила тетушка Питтипэт, — Не уверена, что они джентльмены.
— Это наши славные ребята, — ответила Мелани Уилкс, а потом крикнула: — Мальчики, мы гордимся вами!
Дядюшка Питер, пожилой кучер Питтипэт, заворчал от такого непристойного поведения и щелкнул поводьями. Кобылка, встрепенувшись, поскакала быстрее, но через минуту опять перешла на привычную иноходь.
Повозки, всадники, пешеходы стекались в центр города. Газовые фонари были украшены синими флагами, в каждом окне развевались знамена Конфедерации.
— Говорят, за полковником Раванелем повсюду следует музыкант, — сказала тетушка Питтипэт, — А офицеры у него любят повеселиться.
Когда их экипаж остановился, поскольку к гостинице ближе было не подъехать, дамы высадились, а Питтипэт дала указания Питеру забрать их не позже пяти часов.
— Да, мисс Питти.
На вокзале было не протолкнуться, и по предложению Скарлетт они, пройдя за товарными складами, перебрались через рельсы, невзирая на жалобы Питти, и попали в маленький парк, примыкающий к гостинице. С этого выгодного места поезд полковника Раванеля не был виден, зато можно было расслышать приветственные возгласы. Раскаты криков ликования сопровождали героическую процессию по всей Приор-стрит, горожане впряглись в экипаж Раванеля, то появляющийся, то пропадающий из виду, а впереди него бежали мальчишки, с важностью выкрикивая:
— Дорогу полковнику Раванелю! Дорогу!
— О дорогая, — пролепетала тетушка Питтипэт, — я сейчас упаду в обморок.
Скарлетт подпрыгивала от нетерпения.
— Вы его видите? Мелани, Эшли видишь?
— Вам нельзя падать в обморок, тетя. Скарлетт, не пойму, кто в повозке. Пожалуйста, Скарлетт, посмотри, ты выше меня!
Но даже приподнявшись на цыпочки, Скарлетт ничего не могла разглядеть сквозь лес цилиндров.
— Мы не попадем на прием, — сетовала тетушка Питтипэт, — Не увидим Эшли, а Питер забудет забрать нас, и домой придется идти пешком. А туфли от капитана Батлера мне жмут!
— Если бы вы указали капитану Батлеру верный размер, то туфли были бы впору, — огрызнулась Скарлетт.
— Дорогая! Всем известно, что у меня самая маленькая ножка в семье!
Скарлетт прикусила язычок. Потом сказала:
— Мелли, нет ли черного входа? Может, попадем внутрь через него?
— Дорогая, — запротестовала Питтипэт, — это вход для слуг.
— Держитесь за меня, тетя Питти, — сказала Мелани, — Джентльмены, пожалуйста, пропустите дам! Спасибо, сэр. Благодарю вас, сэр, вы очень любезны.
У них не было приглашений, но Долли Мерриуэзер не могла принимать своих подруг, Мелани и Питтипэт, пока не уедет Скарлетт.
— О Скарлетт, — натянуто улыбнулась миссис Мерриуэзер, — Очень рада, что вы приехали чествовать полковника.
Скарлетт присела в реверансе.
— Дорогая миссис Мерриуэзер, вы знаете, как я восхищаюсь нашими бравыми ребятами.
Миссис Мерриуэзер захлопала глазами, как сова.
— Мы надеялись, что с полковником Раванелем будет и Эшли. Вы не видели его, Долли? — спросила Мелани.
— Дорогая, я не смогла пробраться к полковнику. Пол-Атланты съехалось на праздник. Какой толк в приглашениях, когда с ними никто не считается?
Скарлетт бросилась сквозь толпу. Какой-то белобрысый офицер, длинный, как жердь, наклонился к доктору Миду, бородатому лекарю, выслушивая восторженные хвалы в свой адрес. С поклоном Эндрю Раванель обернулся к Скарлетт.
— Если бы я знал, что в Атланте живут такие красавицы, я бы не преминул посетить этот город раньше.
В поисках Эшли Скарлетт блуждающим взглядом поглядела мимо главного гостя.
— Как раз хорошо, что вы не приезжаете часто, полковник Раванель. Наш город из-за вас превратился в бедлам.
— Что же в этом ужасного? — улыбнулся он невинной мальчишеской улыбкой, — Доктор Мид, вы нас не представите?
Эшли нигде не было видно.
— Полковник Раванель, миссис Чарльз Гамильтон. Супруг миссис Гамильтон отдал жизнь за дело Конфедерации.
Подошла Мелани.
— Сколько жертв… — Полковник наклонился поцеловать руку Скарлетт, — А эта очаровательная леди…
— Миссис Эшли Уилкс, полковник. Мой муж, майор Уилкс, в вашем штабе.
Улыбка застыла у полковника на губах.
— Майор Уилкс вернулся в свой полк.
Мелани нахмурилась.
— Но он только в сентябре к вам поступил.
— Правда, так недавно? Уилкс попросил перевода обратно в полк Джорджии, и я выполнил его просьбу.
— Я ничего не знала… Почта так ненадежна! Пожалуйста, скажите, как там Эшли? В добром здравии? Бодр духом? Одет тепло?
Доктор Мид спас полковника от дальнейших неловких расспросов.
— Пока наши солдаты терпят тяжкие невзгоды, спекулянты наживаются на войне. Я сочинил резкое письмо в «Гейт-сити гардиан», разоблачающее тех, кто получает барыши от дефицита товаров, — Доктор Мид сделал паузу для пущего эффекта, — Полковник Раванель, вы, кажется, родились в Чарльстоне? Вы наверняка знаете Ретта Батлера.
— Да, конечно. Его отец, Лэнгстон, в законодательном собрании Каролины. А Ретт, боюсь, белая ворона.
— Капитан Батлер — мой друг, — промолвила Мелани Уилкс.
Мид нехотя поклонился.
— Миссис Уилкс, я не обсуждаю обаяние Батлера. Скажите, полковник, знаете ли вы, в какой армии Батлер — капитан?
Скарлетт с трудом выслушивала эти банальности. Она была ужасно разочарована. Так надеялась увидеть Эшли!.. Минуточку, минуточку. О чем сейчас говорит доктор Мид?
— Вы, без сомнения, обрадуетесь, когда вернется капитан Батлер, и сможете высказать свои патриотические взгляды ему в лицо, — Скарлетт умышленно улыбнулась неискренне. — Пойдем, Мелани, мы должны уступить полковника и другим.
— Нет, дорогая миссис Гамильтон, не удаляйтесь, — возразил Раванель. — Если вы уйдете, свет тут померкнет.
— Полковник, сейчас зима, и темнеет рано. Если вам нужен свет, купите фонарик.
Мелани не сводила обеспокоенного взгляда с Эндрю.
— Когда я буду писать письмо мужу, можно передать от нас привет, полковник Раванель?
— Не беспокойтесь, мадам. Капитан Уилкс достаточно осведомлен о моем расположении.
По дороге домой тетушка Питтипэт без умолку болтала о красоте полковника.
— Что он говорил вам? Мелли? Скарлетт? Каждое слово!.. О, Мелли, дорогая, что я вижу? У тебя слезы?
В этот вечер Мелани так переволновалась за Эшли, что приняла сонную настойку. Пока тетушка на кухне парила натертые ноги, Скарлетт пила чай с сассафрасом в гостиной. На каминной полке, заслоняя друг друга, теснились дагерротипы, рядом с раскрашенными миниатюрами, силуэтами и невыразительными акварелями висели иллюстрации из «Дамской книги Годи». Каждая вещь хранила какое-нибудь воспоминание: «Вот этот сервант принадлежал матери Мелли — на чердаке он бы чувствовал себя таким ненужным».
Скарлетт сдвинула ракушки (собранные на морском побережье возле Саванны двадцать лет назад), освобождая место для чашки, и опустилась в мягкое кресло. Не то чтобы ей так хотелось чаю, просто она ценила минуты уединения.
Закрыв глаза, Скарлетт вознесла хвалу Господу за то, что Эшли ушел из бригады Раванеля. «Легендарный конфедерат», превозносимый газетами, слишком уж безрассудно обращался с жизнями подчиненных. А что, если она потеряет Эшли?
Чтобы Эшли убили? И как такое только могло прийти в голову!.. Скарлетт поспешила попросить у Бога прощения. Она не то имела в виду!
На парадном крыльце тетушки Питти поднялся ужасный шум, и высокий голос запел:
Хочешь время провести, хочешь время провести,
В кавалерию вступай скорей!
Когда растерянный дядюшка Питер отворил дверь, полковник Раванель сдернул шляпу, чуть не подметая ею пол.
— Добрый вечер, миссис Гамильтон. Я пришел предложить невинное развлечение самой очаровательной женщине в Атланте!
Негр позади полковника многозначительно тронул струны своего банджо и с серьезным лицом начал играть известную серенаду «Лорена».
Полковник запел:
Годы медленно тянутся, Лорена.
Снег опять укрыл траву…
— Сэр, — запротестовал дядя Питер.
— Идите спать, дядюшка. Старикам вроде вас нужен покой.
— Можете идти, дядя Питер, — Скарлетт поднялась с кресла, — Сэр, не припомню, что приглашала вас.
Солнце опускается, Лорена.
И снег сверкает там, где были цветы…
— Память подводит вас, полковник. Я не Лорена.
Он глубоко вздохнул.
— Какая грустная песня. Мы, одинокие солдаты, поем ее, сидя вокруг костра, мечтая о родном доме и наших возлюбленных, которых оставили.
Печальные глаза взывали к самому чуткому пониманию.
— Долг, дорогая миссис Гамильтон, — можно, я буду называть вас Скарлетт? — долг — суровый надзиратель.
— Сэр, вы пьяны?
В гостиную приковыляла тетушка Питтипэт.
— В чем дело, полковник Раванель?..
— Возвращайтесь на кухню, тетя Питти. Полковник Раванель сейчас уходит.
— Но, Скарлетт…
— Прошу вас!
Покачав головой, Питти удалилась.
Музыкант был так бесподобен, что даже смягчил гнев Скарлетт. Нежными звуками он подыгрывал разочарованию хозяина. Струны безмолвно рыдали. Порывшись в памяти, Кассиус сменил тему и заиграл жизнерадостную песню лучших времен: «Эх, всадники из Дикси».
Полковник Раванель с гордостью признался:
— Репертуар Кассиуса неисчерпаем.
— Без сомнения, так же обширен и ваш репертуар, что наверняка подтвердит миссис Раванель. Ваша жена, Шарлотта, приятная женщина, хотя и более терпима к глупцам, чем я. Спокойной ночи, полковник. И забирайте свой оркестр.
Его веселый взгляд застыл.
— Я не привык к насмешкам.
— А я не привыкла к музыкальным импровизациям в собственной гостиной.
— Кассиус!
Быстрые пальцы негра остановились, и финальные аккорды повисли в воздухе. Второй раз за вечер Эндрю Раванель махнул своей шляпой с плюмажем так низко, что перья коснулись пола.
— Мадам, я восхищаюсь благородной дамой-патриоткой.
— Патриоткой? О боже! — Скарлетт прикрыла рот в притворном изумлении, — Не думала, что это именуется патриотизмом. Уверена, что ваши намерения называются куда гаже, хотя ни одна благовоспитанная дама в Джорджии не призналась бы, что ей известны подобные слова.
Глава 14
СУПРУГИ
Розмари Хейнз старалась пересилить веление собственного сердца. Возможно, если играть роль с большой убедительностью, ложь могла бы стать правдой и она бы полюбила мужа. Розмари подавляла зевоту, когда Джон читал по вечерам, и даже предлагала книгу-другую. Бывало, муж обращался к ней в спальне:
— Я делаю тебе больно?
Кулаки у нее сжимались, и все же она выдавливала улыбку.
— Не беспокойся, Джон, дорогой, наслаждайся сам.
Но хоть их общение как супругов и сводилось на нет, кренясь, точно повозка с просевшим колесом, их родительским разговорам не было конца.
Розмари не переставала восхищаться на удивление не похожей на нее дочкой. Мэг никогда не лукавила. Радостная, как солнечный лучик, в следующий миг девочка могла расплакаться: она не умела сдерживаться.
Однажды вечером, когда родители спустились послушать молитву ребенка, Джон спросил:
— Почему она молится за лошадей? И просит позаботиться о каждой лошади?
— Сегодня Клео с Мэг ходили в Уайт-Пойнт и натолкнулись на извозчика, который бил лошадь. Клео рассказала мне, что лошадь была старенькой — слишком старой, чтобы везти повозку. Некоторые взрослые пытались урезонить его, но все без толку, а Мэг просто подбежала к извозчику и принялась колотить его по ногам, — Розмари с нежностью улыбнулась. — Похоже, нападение Мэг заставило зрителей устыдиться, потому что какой-то офицер купил бедное животное прямо на месте.
— Наша дочка не выносит жестокости. А эта лошадь?..
— Да, — кивнула Розмари. — Скорее всего, наш добрый самаритянин вскоре после этого пристрелил ее, однако Мэг воображает, что она в добром здравии пасется на зеленом лугу. У меня в детстве был пони по имени Джек. Может, и ей…
Джон побледнел.
— Она еще слишком мала для пони.
Джона Хейнза попросили приехать в законодательное собрание, чтобы обсудить стратегии прорыва блокады.
В ожидании поезда в Колумбию Джон, набравшись смелости, сказал:
— Так больно уезжать от Мэг.
И быстро добавил:
— Буду скучать, по тебе, любимая.
Он помедлил в поисках лучших слов, которые волшебным образом могли бы изменить их отношения, и глухо повторил:
— Да, буду скучать.
Несмотря на непреходящую головную боль, Розмари напутствовала:
— Джон, пожалуйста, одевайся потеплее. Ты же знаешь, как легко простужаешься. И не забывай завтракать.
— Да, — ответил он, — Ну…
Они холодно обнялись. Розмари погладила его по руке.
— До свидания, милая, — попрощался Хейнз.
Розмари улыбнулась и помахала вслед отъезжающему поезду, но как только вагон мужа скрылся из виду, опустилась на ближайшую скамейку. В висках стучало. Женщина закрыла глаза и принялась глубоко дышать, чтобы успокоиться.
Слышался шум отходящего поезда: звон колокола, свист вырывающегося пара, гремели пустые тележки носильщиков и доносились последние прощания пассажиров. Поблизости раздались уверенные шаги, замершие рядом с ней, и Розмари, открыв глаза, увидела улыбающегося Эндрю Раванеля.
Голова тут же прошла. Розмари стало легче — настолько легче, что она почувствовала себя пушинкой — вот-вот улетит.
— О, здравствуй, Розмари. Странное местечко ты выбрала для сна.
— Господи, Эндрю! Не знала, что ты должен приехать.
Где же группа встречающих?
Полковник засмеялся.
— Генерал Брэгт утверждает, что южанам полезно время от времени меня видеть, — Эндрю театрально прижал руку к груди, — Дорогая Розмари, я словно дешевая плошка, что-то вроде формы для отливки пуль или походного котелка, которые отправят на свалку, только когда они протрутся до дыр.
Розмари просияла:
— Все твои доблести — притворство?
— Конечно же! Только сохрани это в тайне. Война — большая игра!
Подошел негр с саквояжем Раванеля и банджо через плечо.
— Кассиус, найди извозчика. Я проскользну в Чарльстон, как вор в ночи. Пойдем, Розмари, отвезу тебя домой.
Пока кеб неспешно катился по Митинг-стрит, Эндрю описывал, как его принимали в Атланте.
— Когда я сел в экипаж, люди выпрягли лошадей. Думаешь, я попал к конокрадам? Нет! Горожанам взбрело в голову, что они должны сами тащить мою карету. Они взялись за оглобли и так резво пошли, что оставалось только удивляться, почему такие крепкие ребята не в армии.
А потом я выбрался из экипажа, и меня, под оглушительные возгласы, понесли на плечах. В гостинице люди, не позволяя мне спуститься, так стремительно взбежали по лестнице, что я чуть не врезался головой в потолок. Наконец слез — приятно было вновь оказаться на собственных подпорках. Мне сразу встретились два самых больших в мире ворчуна. Добрейший доктор Мид принялся обличать твоего брата Ретта и просто прожужжал все уши, покуда я не сказал, что если бы Ретт был здесь, тот бы не осмелился отзываться о нем в таком тоне.
Эндрю взял руку Розмари в свою.
— Второй брюзгой была миссис Мерриуэзер, такая грозная, что ее следовало бы обшить броней и пустить в чарльстонскую бухту. Изрыгая банальности по правому и левому борту, она внесла бы в ряды федеральных судов настоящее смятение. А другие дамы Атланты…
— Падали в обморок к твоим ногам?
— Печальное зрелище. Одна бедняжка была женой самого бестолкового офицера, который когда-либо находился под моим началом. Я бессовестно ей врал. В конце концов я так воспел заслуги майора Уилкса, что он стал просто моим лучшим подчиненным.
Эндрю погладил нежную ладонь Розмари: изысканный жест причинил ей удовольствие и боль.
— Впрочем, к чему вести беседы о скучных людишках с самой очаровательной женщиной во всем Чарльстоне!
Розмари, выпрямившись, вырвала руку.
— Ты забываешь, Эндрю, что я жена и мать.
— Да, верно. Так и должно быть. Счастливая мать, довольная жена.
Когда они проезжали по сожженному району с разрушенными домами и церквями, Эндрю вновь завладел ее рукой.
Вспомни чувство, когда пускаешь лошадь вскачь, то мгновение, когда ты полностью вверяешь себя ей, даешь ей волю, и она несется так, словно мчит тебя в небо, и в следующий миг ты понимаешь, что бессмертен… Ты помнишь, Розмари, как это — быть бессмертным?
Розмари сказала как можно нежнее:
— Нет…
— Мы, солдаты, или куда-то бежим, или чего-то ждем, натираем седлами мозоли в любую погоду и едим непонятно что; порой, если бы не банджо Кассиуса, ей-богу, впору перебежать к врагу. Но однажды во всем своем грозном ветчин… Розмари, это твой дом? Можно войти?
— Да, — ответила Розмари.
Слугам известно все. Они меняют смятые простыни, стирают нижнее белье, слышат исступленные крики из-за закрытых дверей.
На следующее утро Клео сказала кухарке:
— Этот полковник пошел в гостиную, а дальше никак, и когда по всему стало видно, что вот-вот сорвется, мисс Розмари попросила меня привести Мэг, чтобы полковник ею восторгался. А Мэг он не понравился, это точно. Не нравится, и все тут. Ребенок начинает скандалить и топать ногами, и мисс Розмари уводит ее, полковник сидит и ждет, чуть не час ждет, а Розмари все не возвращается.
— У них так ничего и не было? — разочарованно протянула кухарка.
— Ну, уж полковник, конечно, хотел кое-чего. Он прям как жеребец вокруг кобылы, гарцует, шумно дышит и зубы показывает, а мисс Розмари тоже, наверное, хочет, но Бог говорит ей: «Не смей! Храни себя для мужа!» Хорошо, что полковник на меня не посмотрел, как на мисс Розмари, потому что, клянусь, никогда не видела мужчину красивше.
Кухарка покачала головой.
— Ничего не было?
И тут же просияла:
— Бьюсь об заклад, белые люди будут думать, что было.
Эндрю быстро шагал вниз по Бэттери, не обращая ни какого внимания на тех, кто узнавал его. Кассиус едва поспевал рядом.
Раванель постучался дверным молотком в особняк Фишеров, и его жена, Шарлотта, подошла к двери.
— Эндрю! — ахнула она. — Ты дома! Я только что молилась…
Раванель пронесся мимо, жестом пригласил Кассиуса внутрь и хлопнул дверью что есть силы.
— Где этот чертов привратник? Вечно я должен стучать!
Губы Шарлотты дрогнули в улыбке.
— Никак не думала, что ты приедешь… О боже, как я рада… — Бросившись к нему в объятия, она жадно прильнула к его губам. Потом чуть отстранилась, чтобы полюбоваться, — Ты дома, любимый? Ты правда вернулся?
В холле царил полумрак, столы и стулья стояли в чехлах. Подвески незажженной люстры над головой поблескивали, словно сосульки.
— Мы с Джулиет не топим больше переднюю, — объяснила Шарлотта. — Живем в общей комнате.
— Но слуги…
— Что ты, Эндрю, все ушли. Джолли, Бен и Марта сбежали. Как только негры доходят до рубежей янки, те их освобождают.
Она посмотрела на Кассиуса.
— А ты не будешь убегать, правда?
— Нет-нет, мисса. Я хороший ниггер.
Эндрю отослал его.
— Джулиет будет рада тебя видеть, — сказала Шарлотта. — Она ушла на рынок. Еда еще есть, хотя все ужасно дорого.
Окна в общей комнате выходили в зимний сад. Раньше здесь дети делали уроки, а женщины могли, распустив корсет, выпить чашечку чая.
Теперь в комнате лежали тюфяки Шарлотты и Джулиет вплотную к плите с четырьмя конфорками, а у окна расположился стол, служа буфетом, — на нем стояли эмалированные жестянки для хранения продуктов, расставленные по величине от самой большой до самой маленькой, и пяти галонный бочонок рядом с портлендскими часами из кабинета бабушки Фишер.
Шарлотта подбросила поленьев в печку.
— Сейчас выпьем чайку, Эндрю. Если хочешь… если только хочешь, у нас много вина и бренди. Мы с Джулиет даже не притрагивались к запасам в винном погребе бабушки.
— Лучше чаю.
Шарлотта не сводила глаз с мужа, будто с какого-то недосягаемого сокровища. Она налила воду в чайник из бочонка, болтая без умолку:
— Мы каждое утро берем воду у водовоза, поэтому вода у нас есть всегда. По очереди с Джулиет носим. Ах, Эндрю, я так рада, что ты дома!
Над печной решеткой вился дымок.
— Шарлотта, милая Шарлотта… Я должен тебе кое-что сказать…
— Да, дорогой? — Шарлотта пролила воду на плиту. Вода зашипела, запузырилась, повалил дым, — О боже, что я наделала?
Эндрю быстро открыл заслонку.
— Боюсь, огонь потух.
Кашляя, Шарлотта распахнула окна, чтобы выпустить дым.
— Ах, Эндрю, прости, я ни на что не гожусь. Я самая неловкая хозяйка в мире. Ведь леди никогда не учили разводить огонь, готовить ужин, стелить постель. Прости, я такая беспомощная!
Эндрю, взяв чайник у нее из рук, поставил его на остывшую плиту.
— Сядь, Шарлотта. Посиди хоть минутку, прошу тебя.
Не нужно сейчас ничего делать. Завтра я куплю новых слуг.
— Но, Эндрю… Стоит мне к ним привыкнуть, как они убегают.
Раванель сел на скамейку верхом.
— Поговорим о слугах позже. Я хочу кое в чем признаться.
Радость Шарлотты обратилась в тревогу. Она медленно села.
— Когда Джулиет сегодня вернется домой, она принесет новость о… о… новом скандале.
— Скандале? Эндрю, милый, ты ведь только что приехал.
У тебя и времени не было его устроить!
— Мы с Розмари…
Губы Шарлотты сжались.
— Нет, Эндрю. Только не с Розмари. Ее брак — да, не то, что она хотела, но она не может причинить мне боль! Не… не… снова!
Эндрю прижал руку к сердцу.
— Я безумец, Шарлотта. Остался с Розмари наедине в ее доме. И меня совершенно не заботила ее — и твоя — репутация. Однако, клянусь Богом, между нами ничего не было.
Шарлотта обмякла. Облизнула пересохшие губы.
— Розмари всегда была симпатичней меня. Она всем нравилась, даже в детстве. Эндрю, я знаю, ты никогда не был со мной откровенен. Не лги мне сейчас. Прошу тебя…
Эндрю попытался взглядом заверить ее.
— Мне было бы особенно тяжело, если бы ты изменил мне с Розмари. Такую измену я не переживу.
Он взял податливую руку жены.
— Шарлотта, любимая. Честное слово, я не изменял.
Шарлотта с минуту вглядывалась в лицо мужа, прежде чем встать, и отодвинула чайник подальше.
— Ну, тогда другое дело.
— Розмари…
Она прижала пальцы к его губам.
— Тсс!.. Я верю тебе. Всегда верила. Знаешь, Эндрю, по-моему, я ношу под сердцем сына, твоего сына. Пожалуйста, спустись в чулан, откроем шампанское. У нас так давно не было повода для праздника.
Как Эндрю и предсказывал, Джулиет Раванель уже знала, что ее брат провел два часа наедине с Розмари Хейнз.
Глаза сплетницы, донесшие эту новость, сверкали от злорадного удовольствия, когда она выпалила:
— Дорогая, да разве успели бы Эндрю с Розмари что-то сделать за такое короткое время?
Можно представить, что раздули из этого происшествия чарльстонские острословы.
Глава 15
УКРОМНОЕ МЕСТЕЧКО
Фруктовые деревья в саду тетушки Питтипэт отливали розовым, в их ветвях порхали голубые ирепы. После весенней поры дороги подсохли, и федеральные войска неумолимо двигались на юг, чтобы сокрушить Конфедерацию, а майор Эшли Уилкс был в рядах обтрепанной армии, которой предстояло отразить удар.
Питтипэт, Мелани и Скарлетт, не сговариваясь, поодиночке молились за Эшли, первым делом после пробуждения и в последнюю очередь перед сном.
29 апреля 77 тысяч пехоты и 3 тысячи кавалерии федеральных войск под предводительством генерала Джозефа Хукера по прозвищу Драчливый Джо перебрались через реку Раппаханнок по пяти понтонным мостам.
Их встречала сорокатысячная армия генерала Ли, укрывшаяся в густом непролазном лесу близ Чанселорсвилля.
Драчливый Джо хвалился:
— Я одолею Ли, где ни пожелаю!
Спустя шесть дней кровопролитных боев Авраам Линкольн с мертвенно-бледным лицом узнал о поражении армии Хукера.
— Боже, боже мой, — прошептал президент, — что скажет народ? Что?
В середине мая кто-то постучался в дверь дома тетушки Питти. Мелани в это время была на кухне, складывая очистки от яблок-кислиц в чашку, а дядюшка Питер пошел открывать.
Скарлетт сидела за столом, помешивая овсяную кашу, которая, по ее мнению, «и лошадям не по вкусу».
Дядюшка Питер, просунув голову в дверь, сообщил:
— Мистер Тарлтон в гостиной, мисс.
— Тарлтон? — ахнула Скарлетт. — Какой Тарлтон?
В гостиной сидел широко улыбающийся военный в офицерском мундире федеральных войск, перекрашенном в серый цвет и поставленном на службу в войска Конфедерации.
— А, Брент Тарлтон! — улыбнулась Скарлетт молодому человеку, одному из самых пылких ее бывших поклонников, — Господи, какая приятная встреча!
— Мисс Скарлетт! — Молодой человек порывисто опустился на колено, — Выходите за меня замуж!
Скарлетт, подхватив шутку, ответила в том же духе.
— Сэр, — воскликнула она театрально, — разве вы не помолвлены с моей дорогой сестрой Кэрин?
— К черту Кэрин! — Брент жестом отправил сестру Скарлетт в мусорную кучу. Его большие глаза светились счастьем, — Вы не вправе отказать мне еще раз, мисс Скарлетт!
Чересчур серьезное лицо молодого солдата дрогнуло, губы скривились, и он расхохотался. Скарлетт радостно подхватила смех.
Брент, отряхнув брюки, сказал:
— Милая Скарлетт! Неужели мы были когда-то столь молоды, столь безрассудны?
— Точно не помню. — Она с нежностью сжала его руки, — Брент, вы прелестный мальчик, я очень рада снова вас видеть. Как ваши братья?
— Ну, Бойд сейчас капитан, а мой нерадивый братец-близнец, Стюарт, был сержантом, пока наш лейтенант не задал ему взбучку, — Брент похлопал по нагрудному карману, — У меня письмо от рядового Стюарта Тарлтона мисс Индии Уилкс. Вот диковина — это первое письмо, которое Стюарт написал в своей жизни!.. Бойд сейчас в лазарете, а Том бездельничает в штабе генерала Юэлла. Мы нещадно его подкалываем.
— А Эшли? — нетерпеливо вставила Мелани.
— Ваш муж как огурчик, мэм, — Брент, запустив руку в карман, извлек пухлый пакет, — Майору Уилксу писать привычней, чем моему Стюарту.
Мелани, получив драгоценные письма, затрепетала, как от прикосновения мужа.
Бренту Тарлтону дали отпуск для весеннего посева.
— Может, и Эшли приедет? — вздохнула Мелани.
— Вряд ли, мэм. На мой взгляд, армия нуждается в майоре Уилксе больше, чем в Бренте Тарлтоне.
— Не позавтракаете с нами? — проглотив разочарование, предложила Мелани, — У нас только каша, но можно добавить кленовый сироп.
— Если не съедите, каша достанется лошади Питти, — сказала Скарлетт.
— Весьма признателен, мэм, но мне нужно добраться домой. Все думаю о мисс Кэрин.
У парадных ворот Брент пообещал, что отвезет ответные письма Мелани по возвращении в армию.
— Наши уверены, что вот-вот начнется наступление на север. Мы уже обратили федералов в бегство, а значит, скоро пойдем на их территории.
Помедлив, он добавил:
— Все говорят, что мы сможем разбить их.
— А если не сможете? — тихо спросила Мелани.
Брент Тарлтон снял шляпу и поскреб голову. Его улыбка вспыхнула, как у мальчишки, каким он и остался: пылким поклонником, бесшабашным наездником, парнем, который ничего не боится.
— Если не сможем, федералы не забудут, что мы пытались.
Как и предсказывал Брент Тарлтон, генерал Ли в июне переправился через Потомак в Пенсильванию. Одна из газет Атланты тут же разнесла весть: «Лиса проникла в курятник!»
В казино гостиницы «Нэшнл» Ретт Батлер во всеуслышание заявил:
— Вряд ли генерал Ли второй раз победит при Чанселорсвилле.
В те дни капитана Батлера не пускали в Атланте ни в один порядочный дом; подруги Питтипэт бранили ее за то, что она принимает «этого непатриотичного перекупщика».
Когда решимость тетушки начала ослабевать, Мелани напомнила ей:
— Тетя Питти, разве капитан Батлер не был всегда добр к нам?
— Почему же, был, но…
— Тогда наш христианский долг — отвечать на доброту тем же. Милая тетя, если бы люди послушали капитана Батлера, война и не началась бы, и наш дорогой Чарльз был бы жив.
Мелани не знала, куда пропала сабля брата. После его смерти командующий частью Чарльза со словами соболезнования вернул саблю и дневник. В дневнике было только две записи: «Прибыл в гарнизон Фостер. Представлен Уэйду Хэмптону. Он просто титан!», и спустя два месяца: «Немного хвораю из-за непогоды. Надеюсь, что долго в лазарете не пробуду». Все это лежало в одной связке с дагерротипом, сделанным в день отъезда брата на войну. Мелани думала, что отдала вещи Скарлетт, но та сказала, что нет, Мелли ошибается. Тогда Мелли написала в Двенадцать Дубов; Джон Уилкс ответил, что вещи Чарльза у Питтипэт. Мелани, Скарлетт и малыш Уэйд отправились к Уилксам, и Скарлетт сказала Джону, что тот, должно быть, ошибся. Она точно помнит, что видела саблю Чарльза в Двенадцати Дубах.
В хорошо организованной жизни достаточно простого случая, чтобы одна нелепость, соединяясь с другой, выросла в большую беду.
Вот как получилось, что здравомыслящая Мелани Уилкс, случайно оказавшись в чулане, подслушала один разговор, о чем горько пожалела.
Как-то днем она во внезапном порыве открыла чулан под лестницей, где в детстве играла с Чарльзом, предположив (как потом выяснилось, верно), что вещи Чарльза могут оказаться там.
Чулан был узенький, с резко скошенным потолком и глубокий, на ширину лестницы. Поначалу здесь хранились дополнительные столешницы для больших приемов, ламповые стекла, зимние шторы, постельное и столовое белье, но тетушка Питтипэт не стала возражать, когда Мелани с Чарльзом превратили чуланчик в игровую комнатку. Жалюзи на двери пропускали внутрь слабый свет, и в этом укромном местечке дети больше всего любили укрываться, когда играли в прятки. По единодушному согласию соседских детей тот, кто сумел там спрятаться, становился невидимкой.
С мудростью, которую никто не ожидал, Питтипэт приняла этот магический принцип, и многие детские трагедии — заслуженный упрек, пренебрежение лучшего друга, мучительный позор — переживались именно в этой комнатушке. Сколько детских слез было пролито здесь, сколько планов ужасной мести обдумано, сколько рыданий приняли эти стены!
И всегда тетушка Питти с дядей Питером поражались, когда ребенок выскакивал оттуда со следами слез на лице, но уже смеясь, вновь в хорошем настроении.
Как и все детское, чуланчик постепенно был предан забвению и многие годы пустовал, пока кто-то — Питтипэт, Питер или кухарка — не додумался хранить там вещи Чарльза, а его выросшая сестра как-то днем зашла и нагнулась за свертком, в котором легко угадывались очертания сабли в ножнах.
Дверь, качнувшись, захлопнулась, и Мелани медленно села на пол. Присутствие Чарльза ощущалось здесь столь сильно, что она чуть ли не слышала его голос снаружи, из гостиной, где Чарльз когда-то играл с сестрой в прятки. «Наша Мелли за диванчиком? Нет. Под столом? Нет. За занавесками? И не здесь. Куда же ушла сестренка Мелани?»
Но ушел именно Чарльз, а миссис Эшли Уилкс держит его вещи на коленях, поглаживая рукой, думая, как мало, как ничтожно мало остается от нас, когда мы уходим… Так она безутешно рыдала, пока не забылась сном.
Внезапно она очнулась, услышав, как Скарлетт зовет ее из гостиной.
Господи боже мой! Ну на что это похоже — заснуть под дверью чулана с саблей брага на коленях!
— Мелли! Питтипэт сегодня ужинает с миссис Мид. Ты дома, Мелли?
Сознание Мелани заметалось. Лучше дождаться, пока Скарлетт покинет комнату! Тогда можно будет выйти и привести себя в порядок.
— А, Скарлетт, вижу, вы дома.
Знакомый низкий голос. О господи, и капитан Батлер здесь!
Мелани понимала, что ведет себя глупо. Хватит! Сейчас она поднимется на ноги — какой же узкий чулан! — выйдет с саблей брата и скажет… О боже, что она скажет? Мелани Уилкс не могла поставить себя в такое нелепое, унизительное положение. Сейчас те двое уйдут. В хорошую погоду Ретт и Скарлетт всегда встречались на крыльце.
Снаружи доносились глухие удары и скрип передвигаемой тяжелой мебели.
— Что вы делаете, черт побери? — спросил Батлер.
— Ничего.
— За диванчиком на четвереньках? Ничего не делаете?
— Может, подсобите мне, Ретт Батлер, вместо того чтобы торчать тут как пень! Если хотите знать, я ищу саблю Чарльза. Куда-то ее сунула, а теперь Мелани она понадобилась, а я сказала, что у меня ее нет.
— А если найдете, скажете, что она просто «объявилась»?
Скарлетт, я когда-нибудь укорял вас в честности?
— Ретт, помогите мне! Это всего лишь глупая сабля.
— Скарлетт, почему бы вам не сбросить траур и не убежать со мной в Новый Орлеан? Все равно Чарльза вы никогда не любили.
— Не будьте смешным.
— Голубушка, я единственный человек в мире, который вас понимает — и восхищается, когда вы злитесь.
— Вы забываете, что Новый Орлеан в руках федералов.
— Скарлетт, Скарлетт, деньги могут провести повсюду.
Мелани в своем убежище прижала руку ко рту. Не любила Чарльза? Как же так? Симпатичнее его во всем мире не было. Когда он смеялся, то лучился смехом. Пел пусть фальшиво, зато от всего сердца. А до речки несся так быстро, что Мелли на своих маленьких ножках едва поспевала. «Подойди, Чарльз! Подожди меня!»
— Новый Орлеан — самый космополитичный город в Америке. Вам там понравится.
— Капитан, вы мне льстите. Я не космополит.
Он расхохотался.
— Вы такая юная, дорогуша, но, бьюсь об заклад, космополитка бы из вас вышла замечательная. А если сабля Чарльза такая неприметная, почему бы не купить другую?
— Конечно неприметная. У Чарльза все было неприметное. Но сабля принадлежала его деду!
По щеке Мелани скатилась слеза. Зашуршало платье — это Ретт обнял Скарлетт, пробормотав:
— Надеюсь, вы никогда не будете отзываться столь жестоко обо мне.
— Зачем мне вообще о вас отзываться? Вы разве не военный перекупщик? Назвать семьи Атланты, где вас принимают, приличные семьи, которые «дома», когда вы наносите визит?
Он фыркнул.
— Может, плюнуть на сплетников?
— Не стоит, капитан Батлер. Вы выше мирской суеты. Только у нас, смертных, могут быть друзья, и большинство из нас зависит от мнения приличного общества. Уверена, что многим из нас даже рады в родительском доме!
Вновь зашуршало платье.
— О, спасибо, что выпустили, — сказала Скарлетт, — А то я начала опасаться за свое целомудрие.
— Миссис Гамильтон, вы опять себе льстите.
Послышались удаляющиеся шаги Ретта, сопровождаемые победным мурлыканьем Скарлетт. Когда Скарлетт наконец вышла из гостиной, Мелани Уилкс дала волю отчаянным рыданиям.
Глава 16 СОЖЖЕННЫЙ РАЙОН
10 июля на острове Моррис высадилась федеральная дивизия, и к ночи северяне оттеснили защитников Конфедерации к самой батарее Вагнера.
Грохали пушки, федеральные суда ходили вдоль береговой линии острова. Маленькая Мэг прижимала ладошки к ушам, сидя у себя в комнатке дома 46 по Чёрч-стрит.
Когда вечером вернулся отец, Мэг, посмотрев ему в лицо, разрыдалась.
— Сегодня убили сына Уильяма Стока Би, — сказал Джон Розмари. — Когда Уильям зашел ко мне в контору, старик едва мог вымолвить слово.
— Его единственный сын… Бедный, бедный старик.
— Сын Фредерика Уорда тоже убит. Как я понимаю, Вилли Уорд пал смертью храбрых. «Храбрых!» — Джон поперхнулся на этом слове. — Если не считать батареи Вагнера, остров Моррис в руках федералов, и атака неизбежна. Тебе с Мэг я купил билеты в Хэнгинг-Рок.
— Я не поеду.
— Жена!
— Первый раз с января ты назвал меня этим почетным именем.
— Господи, Розмари!
Супруги беспомощно смотрели друг на друга. Ни один из них не сделал шаг навстречу, и момент был упущен.
Когда Джону Хейнзу передали, что Розмари провела несколько часов в их собственном доме с грязным соблазнителем Эндрю Раванелем, он совсем упал духом. Но он ни разу не осудил Розмари. Не считал себя вправе.
Розмари, со своей стороны, знала, что не скомпрометировала честь мужа. Тем не менее она соблазнилась, и это терзало почти так же сильно, как измена.
Невинная, но пристыженная, Розмари Хейнз отвечала на молчаливое осуждение мужа молчанием. С января они ни разу не заговорили легко и открыто.
Через неделю после высадки федералы открыли сильнейший огонь: даже в доме на Чёрч-стрит, 46, стоявшем далеко от моря, поднявшийся от разрывов ветер то и дело вздымал занавески. На исходе дня Розмари, несмотря на неотступную головную боль, вышла прогуляться по парку.
Над островом Моррис при каждом попадании снаряда серебристо-серым шлейфом взлетал песок. Форт Самтер был окутан дымом.
Стемнело. Светляками вспыхивали выстрелы из пушек. Туда-сюда шныряли канонерки конфедератов с ранеными и пополнением.
Горожане в Уайт-Пойнте молились, болтали или пили, после полуночи пушки перестали сверкать, и Самтер застыл черной молчаливой громадой. Половинка луны просвечивала сквозь желтые тучи дыма.
Одна из канонерок выпустила пар, и какой-то матрос пронзительно закричал:
Мы их разбили. Наши ребята задали им жару. Федералы… некоторые… ниггеры.
Атака на батарею Вагнера закончилась неудачей. Утром, когда в город привели пленных федералов, сообщение того подтвердилось. Солдаты, штурмовавшие батарею, оказались неграми из 54-го Массачусетского полка цветных.
Розмари все ждала, что Клео или Джошуа проговорятся о наверняка им известном: солдаты-негры атаковали белых южан и чуть не одолели их. Клео вела себя так, будто ничего плохого не случилось. Джошуа радовался, что федералам дали отпор.
— Не хочу, чтобы янки пришли в Чарльстон. Правда, Джошуа?
— Вы же знаете. Я при массе Хейнзе камердинером с малолетства.
Пленных негров держали в городской тюрьме, пока политики спорили, что с ними сделать. Некоторые законодатели, в том числе и Лэнгстон Батлер, хотели «вернуть негров в рабство, для которого они больше всего приспособлены». Генерал же Борегар предлагал обращаться с ними как с обычными военнопленными.
Федеральные броненосцы и береговые батареи продолжали обстреливать укрепления конфедератов.
На Чёрч-стрит муж и жена обменивались лишь самыми необходимыми репликами. Мэг притворялась, что все в порядке, и щебетала без умолку, хотя ее родители передвигались по дому молча. В один особенно мрачный вечер Мэг, расхрабрившись, предложила всем троим поиграть в игру. Когда эта идея умерла в зародыше, она сказала:
— Ну если нельзя поиграть, то давайте вместе споем! Нервно хихикнув, девочка запела «Красивый синий флаг», маршируя по комнате. Розмари подхватила ее на руки, и та ударилась в слезы.
В этот вечер ребенка укладывала Клео, утешая:
— Все хорошо, милая. Все хорошо. Все из-за этой проклятой войны.
Внизу Розмари говорила:
— Джон, не знаю, хватит ли у меня сил так дальше жить.
17 августа в 5 часов утра федералы открыли огонь по форту Самтер. Их артиллеристы работали посменно, по восемь часов. С каждым залпом на кирпичные стены Самтера обрушивалось полторы тонны железа. Вдобавок постреливали и федеральные броненосцы, дефилируя перед фортом. Одну за одной пушки форта срывало с опор, и к полудню Самтер превратился в груду обломков.
Чарльстонцы, рискнувшие в этот день выйти из своих домов, двигались с опаской, перебежками.
Большая часть федеральных батарей к наступлению темноты перестала стрелять, только одна пушка каждые пять минут всю ночь палила.
У тром Розмари с покрасневшими глазами спустилась вниз.
Джон…
Умоляю, не говори ничего.
Джон, я должна уехать. Хотя бы на время.
Розмари, пожалуйста…
Мы с Мэг переселимся в гостиницу Миллса на несколько дней.
Джон закрыл лицо руками.
Розмари глубоко вздохнула.
Я не изменяла тебе с Эндрю Раванелем.
Муж, казалось, не слышал ее.
— Об Эндрю снова пишут газеты. Чем хуже дела, тем ожесточеннее он бьется.
Ничего дурного…
Розмари, я понимаю, как женщина может быть очарована Эндрю…
— Ненавижу проклятые пушки! — оставив попытки объясниться, вымолвила она.
В этот день Клео упаковала вещи, и они поехали через сожженный район на окраину в гостиницу Миллса.
Военные спекулянты в ресторане гостиницы щеголяли свежепреобретенным богатством. Цепочки от часов, одна толще другой, ярко сверкали золотом.
— Мэм, — один из них, не снимавший цилиндра и во время трапезы, приподнял его, обращаясь к Розмари, — Генри Харрис. Рад познакомиться. Насчет вашего брата, мэм.
Просто восхищен! Его не проведешь! — Перекупщик потер переносицу и подмигнул, — Он с его ниггером Бонно — серьезныелюди! Мэм, должен быть откровенен. Честность — мое слабое место. Мне нужно десять ящиков французского шампанского, а капитан Батлер всегда привозит лучшее.
Мэм, если увидите вашего брата раньше меня, передайте, что Харрис примет любое предложение в пределах десяти процентов. Так и скажите ему.
— Мама, он говорит о дяде Ретте?
— Боюсь, что да, дорогая.
— Дядя Ретт — мой друг! — заявила девочка.
— Да, милая, конечно, — ответила мать, — Сэр, вы должны простить нас. В номере на третьем этаже Розмари задернула шторы. В этот вечер пушки северян не палили, и город погрузился в благодатный покой. Клео отвела Мэг в меньшую спальню, чтобы раздеть, а Розмари в это время размышляла, что же она тут делает. Что с ней не так? Почему она не может полюбить хорошего человека?
Мэг рядом с кроваткой молилась за дядю Ретта, за Джошуа, за Клео, за дедушку и бабушку Батлеров и за всех солдат на войне. Молилась, чтобы не повторялась пальба, потому что она пугает Текумсе.
Мэг молилась:
— Пожалуйста, милый Бог, пусть мама, и папа, и я снова будем счастливы. Аминь.
Немного позже в дверь постучал швейцар, затем под дверь скользнула записка.
Рукой Джона Хейнза было написано: «На любых условиях, Розмари. Ты мне нужна».
Как же так? Неужели любви одного Джона хватит на двоих? Конечно нет! Разве способно женское сердце перемениться от преданности мужа! Розмари зажмурилась так крепко, что в глазах замелькали вспышки.
— О Господи, прошу Тебя… — взмолилась она. И, собравшись с силами, быстро сказала: — Клео, мне нужно ехать домой.
— Да, мисс. Сейчас велю привести Текумсе.
— Нет, я не могу ждать. Смотри за Мэг, Клео… — Розмари сжала темное лицо служанки ладонями, показавшимися совсем бледными, и посмотрела ей в глаза, — Возможно, я не вернусь сегодня.
— Да, мисс, — ответила служанка, не отводя взгляда, — Надеюсь.
На Митинг-стрит из кеба выскочил какой-то напуганный джентльмен.
Чёрч-стрит, сорок шесть! Прошу вас! — торопила Розмари извозчика. — Пожалуйста, быстрее!
Когда муж открыл дверь, Розмари вгляделась в его лицо, будто знакомые черты и морщинки могли поведать нечто новое.
Когда Джон начал: «Любимая…», Розмари прижала палец к его губам и повела мужа наверх в свою спальню. Слов им было уже не нужно.
Мэг после ухода матери плакала так жалобно, что Клео перенесла ее, завернутую в одеяло, на пустую кровать Розмари.
— Все хорошо, дитятко. Твоя мамочка с твоим папой. А завтра они приедут за нами.
— Клео, мне страшно.
— Не бойся ничего. Пора спать.
Но маленькая Мэг никак не успокаивалась, и всякий раз, когда Клео почти клевала носом, девочка принималась что-то болтать или возиться. Наконец ребенок обвил ручонкой шею Клео, детское дыхание защекотало щеку служанки, и они вместе заснули.
Ужасный шум и всполохи заставили Клео резко подскочить.
— Все в порядке, милая, — сказала она по привычке.
Окна в комнате светились, словно раскаленные добела, и Клео прикрыла глаза. Мэг взвизгнула, зарыдала и вцепилась в служанку.
— Тише, тише. Ничего страшного.
Откинув одеяло, негритянка босиком, с девочкой на руках подбежала к окну. Дом напротив расплавленной лавой окутал огонь. Клео прижала руку ко рту.
Глухо простучали шаги мимо двери.
— Пожар! Пожар!
Люди сбегали в вестибюль.
— Проклятые янки обстреливают город!
Мэг закричала:
— Клео, мне здесь не нравится!
— Мне тоже, — отозвалась Клео. — Поедем домой. Мне нужна твоя помощь, дорогая. Отпусти мою шею и вставай на ножки, сейчас мы тебя оденем.
За дверью раздавался оглушительный топот, будто стадо животных обратилось в паническое бегство. Клео накинула на ребенка, вытянувшего вверх руки, платьице, ощупью нашла туфли — один радом с кроватью, другой под бюро.
— Пожалуйста… — прошептала Мэг.
Клео, завернувшись в одеяло поверх сорочки, посадила ребенка на бедро.
— Обхвати меня руками и держись крепче, детка!
Потом побежала вниз по лестнице. В вестибюле гостиницы толпа полуодетых людей была охвачена паникой. Одни мчались в столовую, другие — в вестибюль. От недалеко пролетевшего снаряда здание задрожало, и перекупщики кинулись на пол, усеянный окурками и опрокинутыми плевательницами.
— Мама!.. — плакала Мэг.
— Милочка, я отвезу тебя к маме.
Они выбрались на улицу через кухню.
Конюхи разбежались, испуганные лошади в стойлах вставали на дыбы, ржали и брыкались. Глаза Текумсе вращались от ужаса, сверкая белками. Клео, набросив уздечку, взнуздала коня и вывела дрожащее животное на дорожку.
Подсадив Мэг к нему на шею, вскарабкалась сама позади нее.
— Схватись за гриву Текумсе, деточка.
— Клео, я боюсь.
— Не бойся, дорогая! Мне нужно, чтобы ты не боялась!
Тонкий месяц скользил меж облаков над сожженным районом. Остовы зданий едва напоминали жилые дома и церкви, словно в насмешку над человеческими надеждами.
Руины протягивали длинные пальцы теней через улицу, пытаясь схватить женщину и ребенка.
Прямо над головой разорвался снаряд, и пламя устремилось к земле. Мэг завизжала, а Текумсе, закусив удила, бросился вперед.
— Тпру! Текумсе, стой сейчас же!
Клео со всей силой натянула поводья.
Плачущая девочка выпустила из рук гриву и соскользнула с шеи коня.
— Текумсе! — заорала Клео.
Она отпустила поводья, чтобы схватить Мэг. Текумсе шарахнулся в сторону, и ездоки полетели на брусчатку.
Не переводя дух, служанка принялась неистово похлопывать неподвижное тельце ребенка. С трудом приподнявшись на одно колено, Клео сглотнула горячую, густую кровь — она прокусила себе язык.
— Ты в порядке, милая? Ушиблась?
— Клео, мы когда-нибудь попадем домой? — захныкала Мэг.
— Скоро, как только стрелять перестанут. А, мы уже близко…
Среди разрушенных шпилей и стен Клео отыскала что-то знакомое.
— Смотри, детка. Вот старое церковное кладбище. А вот кладбище при Круглой церкви. Давай спрячемся пока там.
Джон и Розмари нашли их среди разбитых могильных плит. Тело Мэг было скрыто под телом Клео, которая до последнего вздоха старалась защитить ребенка от обстрела.
— О господи, — разрыдалась Розмари Хейнз, — Мне нельзя было оставлять ее!
Джон Хейнз прижал к сердцу свое единственное дитя.
Глава 17
ЗНАКИ ЛЮБВИ
Изящный серый «бегун» скользил по мелководью чуть севернее отмели Гремучей Змеи. На вторую ночь после новолуния в отраженном в воде свете звезд видимость была не больше двадцати ярдов, и то для обладающих острым зрением. За полосой прибоя каролинское побережье казалось светлее, чем океан.
Босой матрос-лотовой, подбежав к штурвалу «Веселой вдовы», дважды щелкнул пальцами: «Две морские сажени». Тунис Бонно дотронулся языком до лота и пробормотал:
— Устрицы. Приближаемся к Пьяному Дику.
Ретт вместо ответа сжал плечо Туниса.
Через подводные выхлопные трубы вырывался шум несоразмерно больших двигателей «Вдовы». Складывающиеся дымовые трубы лежали плашмя, и уже в сотне футов «бегун» был неотличим от туманной дымки над волнами.
После того как федералы взяли батарею Вагнера, проводить «бегуна» сквозь чарльстонскую блокаду стало еще опаснее. Глубоководный судоходный фарватер охранялся федеральными пушками, и ни один «бегун» не осмеливался заплывать западнее форта Самтер. Восточный подходный канал Мэффита был узкий и кривой. До войны буйки отмечали отмели Гремучей Змеи и Пьяного Дика, но сейчас янки убрали их. При отливе глубина канала Мэффита составляла четыре фута и четыре дюйма. А нагруженная «Вдова» опускалась на все четыре.
Сразу за Пьяным Диком «бегун» должен был резко положить право руля и ринуться через единственный оставшимся проход в чарльстонскую бухту.
Чтобы не подпускать федеральные броненосцы к бухте, защитники Конфедерации спустили в воду плавучий бон из бревен с минами, перегородив канал от Самтера до восточного берега форта Моултри. Зазор в сотню футов в этом заграждении был оставлен прямо под пушками Моултри.
Федералы знали, что «бегуны» приходят в кромешной тьме. Знали канал, знали крошечный проход, через который те проскакивали. Молодые наблюдатели-янки с острым зрением терли глаза, изо всех сил стараясь разглядеть что-то в ночи. Они прислушивались к собственному дыханию, стуку сердца.
После падения батареи Вагнера большая часть «бегунов» перешла из Чарльстона в Уилмингтон, в Северной Каралине, где можно было незаметно проскользнуть вдоль двух проток — обе под защитой форта Фишер, крепости, оседлавшей узкий полуостров между рекой Кейп-Феар и Атлантическим океаном.
Приближаясь к Чарльстону, Тунис Бонно вел свой 180-футовый колесный пароход вдоль берега по переменчивой впадине, где накат волн начинал пениться гребнями. И если федеральные военные суда держались в открытом море, то отмели патрулировали шлюпки. Двадцатифутовые плоскодонки не способны были потопить или взять на абордаж «Веселую вдову», но их сигнальные ракеты могли обратить мушки больших кораблей против безоружного «бегуна».
Пять узлов. Тунис Бонно напряженно вглядывался во тьму. Слышался рокот волн, прибой обрушивался на берег, шипя при отливе.
Носовой наблюдатель «Вдовы» поднял левую руку, что означало: «Пикетная шлюпка слева по носу». Тунис наклонился к переговорной трубке и попросил у машинного отделения прибавить пару.
Старшина федеральной шлюпки что-то заметил — вроде корабля или «бегуна», а может, и нет. Нащупав сигнальную ракету в жестяном коробе, он выкрикнул:
— Эй, на борту! Какой пароль?
«Бегун», дрожа всем корпусом от работы двигателя, шел со скоростью девять узлов.
— Союз навсегда! — пропел Ретт Батлер.
Пароль сегодняшней ночи был «Геттисберг», а прошлой — «Храни Союз». Старшина с ракетой и спичкой в руке заколебался. Может, капитан этого федерального судна посмотрел не на ту страницу сигнальной книги? Уже много недель не было никаких «бегунов», и не в меру усердному старшине, подавшему ложный сигнал, грозил военный трибунал.
— Пароль! — потребовал он еще раз.
— Нечестный Эйб! — отозвался Ретт.
Старшина поджег ракету… В этот момент «Вдова» подмяла шлюпку, и восемь матросов-северян попали в гребное колесо с острыми лопастями.
— Смелые ребята, — заметил Тунис Бонно.
— Но нерешительные, — ответил Ретт.
— Малый вперед, — пробормотал Тунис в переговорную трубку.
Тунис вел судно по знакомым течениям, вдоль неясно видневшихся очертаний берега. Он доверял памяти своих рук.
«Веселая вдова» продвигалась без дальнейших затруднений до самой отмели Пьяного Дика. Форт Самтер был слева по носу, когда первая ракета федералов мелькнула в воздухе.
Тунис дал команду идти на всех парах, судовая команда подняла трубы, и «Вдова» ринулась вперед, как лошадь на скачках после стартового выстрела.
Пикетные шлюпки и военные корабли посылали красные, зеленые, синие сигналы: «Кто вы? Вы наши?»
Ретт поджег красные и зеленые ракеты — полная бессмыслица.
Бонно часто задышал, будто учащенное дыхание могло заставить колеса «Вдовы» вертеться еще быстрее. Палуба содрогалась под его ногами.
Первые снаряды федералов не долетели на двадцать ярдов. Команду обдало брызгами.
— Стрелять стали лучше, — заметил Ретт.
Взобравшись на кожух пароходного колеса, он поднес к глазу подзорную трубу, будто разглядывая приятным летним вечерком безобидный фейерверк, а не клубящиеся дымом пушки.
Носовой наблюдатель высматривал брешь в боновом заграждении.
Поскольку федеральные пушки не могли выследить быстроходный «бегун», они нацелились на бон, и «Вдова» рванулась через водяные ямы от разрывов, заваливаясь то на один борт, то на другой. Палубу заливало потоками, словно «Веселая вдова» угодила под Ниагарский водопад.
Смертоносный бон едва выступал над водой; незаметный и при свете дня, в кромешной тьме он был совсем не виден. Надеясь, что федералы успели правильно пристрелять проход, Тунис повел судно в самую гущу водяных столбов. «Вдова» содрогнулась: попали. Потом еще раз: она встряхнулась, как мокрая собака, и ринулась дальше. Тунис чуть не выпустил из рук подскочивший штурвал.
Они проскочили. Светлые кипарисовые бревна бона и позеленевшие, облепленные ракушками мины прошли в шести дюймах от левого борта.
Последний взрыв засыпал палубу обломками.
Они вышли из зоны обстрела федеральных пушек, и Тунис принялся вытряхивать воду из ушей, наклоняясь то в одну, то в другую сторону.
Ретт сошел с кожуха и, сложив подзорную трубу, закурил сигару.
Спичка вспыхнула так ярко, что у Туниса заболели глаза. Хриплым голосом Бонно отдал приказание мистеру Кэмнбеллу, механику судна, оценить ущерб.
— Вот и опять проскочили, — сказал Тунис Ретту.
— Это еще цветочки, — ответил Ретт, — Господи, я боюсь встречи с сестрой. Бедная, бедная Розмари!
Весть о гибели Мэг застигла Ретта в Нассау.
— Ненавижу эту войну, — сказал Тунис.
— Кое-кто утверждает, что она принесет вашему народу свободу.
— Да, сэр. Так говорят.
В городе стемнело. Шпили церквей, поколениями служившие ориентирами для мореплавателей, были выкрашены в черный цвет, чтобы федеральные стрелки не могли наводить по ним пушки.
Снаряд из пушки федералов, которые расположились на острове Моррис, прочертил запалом дугу в темном небе, летя в город. Вслед за короткой вспышкой через несколько секунд раздался отдаленный грохот.
Через штурвал Тунису передавались малейшие перемены в течении реки. Ветер с берега нес с собой кирпичную пыль и гарь.
— Малый вперед.
Ретт попытался пошутить:
— Теперь, когда я тебе продал «Вдову», Тунис, ты должен быть с ней осторожней.
— Ха-ха.
Прибрежная часть города была разрушена. «Вдова» тарахтела вверх по реке вдоль сожженных верфей, клиперов, тлеющих у причала, и пароходов, осевших в воду по самую палубу.
Механик Кэмпбелл доложил, что ущерб от обстрела минимальный, хотя несоразмерно большие паровые двигатели вывернули опоры и погнули кницы правого борта.
Большая часть чарльстонских перекупщиков уехала в Уилмингтон, но люди с верфи «Хейнз и сын», отведавшие федеральных гостинцев, были исполнены желания продолжать дело.
Тунис дал задний ход, пристраивая «Вдову» у причала, члены команды отбойными брусами защитили ее от ударов.
Мерцающие огни озаряли верфь.
Кто-то крикнул:
— Ретт, мне нужны шелк и духи!
— Пуговицы и эполеты! — подхватил другой.
— Возьму двадцать ящиков шампанского!
Пришвартованная «Вдова» покачивалась вперед-назад, оба ее паровых котла с громкими свистками выпускали пар.
В тишине Ретт слышал, как волны реки плескались под корпусом судна.
Ничем не могу помочь, джентльмены. Никаких предметов роскоши сегодня нет. У меня тридцать ящиков кардочесальных гребней для хлопка, четырнадцать ящиков уитвортских винтовок, армейские ботинки, материя для мотива, формы и пули Минье. Может, поддержите меня в чествовании «Красивого синего флага с единственной звездой»?
— Господи! — сказал кто-то, — Выбрал же ты времечко, чтобы стать патриотом!
В машинном отделении застучал тяжелый молот: мистер Кэмпбелл чинил крепления двигателей.
Разочарованные перекупщики разошлись, на пристани остались только две повозки, синяя одноместная и черная двухместная.
— Похоже, это Руфи и Розмари, — произнес Тунис.
— Тунис, зачем мы отдаем наши сердца тем, кто их разбивает?
— Считаете, мы были бы лучше, если бы этого не делали?
Сестра Ретта стояла возле повозки. Она казалась меньше, чем образ, хранившийся в его памяти.
— Милая Розмари, — заключил он ее в объятия.
Секунду она сопротивлялась. Потом через силу вздохнула, и ее тело сотрясли рыдания.
— Почему, Ретт? Почему они убивают наших детей? Неужели им неведома любовь к детям?
Вторя вопросу, в городе прогремел взрыв. Ретт не разжимал рук, пока у Розмари не унялась дрожь.
— Спасибо, — едва слышно промолвила она.
Ретт разнял руки, и она, вытерев глаза, попыталась улыбнуться. Потом высморкалась.
— Мэг оказалась такой крошечной, — сказала Розмари тихим, бесцветным голосом, — Будто снова стала младенцем. Когда Джон поднял ее, одна туфелька упала. Знаешь, мы так и не нашли вторую. Лицо моей девочки было испачкано, я вытащила платок, чтобы вытереть его, но Джон не дал.
Ретт… Маргарет была моим ребенком, но мне пришлось умолять мужа, чтобы он позволил вытереть ей лоб. Одна губа была рассечена — вот здесь, — кровь не шла. Девочка была холодна как лед. Вот этими пальцами, Ретт, я закрыла глаза моей дочки.
Ретт крепко прижал сестру к себе. Избавившись от напряжения, которое придавало ей сил, Розмари безвольно обмякла, словно тряпичная кукла.
— А Джон?.. — спросил Ретт.
— Бродит по улицам каждую ночь, совершенно не обращая внимания на обстрел. Знаешь, — мрачно улыбнулась она, — наши пожарники из свободных цветных видят его чаще, чем я. Разве не странно?
— Я схожу к нему…
Розмари схватила брата за руку.
— Нет! Он не будет с тобой встречаться! Джон не хотел бы видеть теперь старых друзей.
— Если старый друг не может…
— Ретт, прошу тебя, поверь. Джон Хейнз не примет тебя.
Руфи Бонно у черной повозки настойчиво прошептала:
Поехали, Тунис Бонно. Ну же, едем!
Тунис мял в руках шляпу.
Мисс Розмари, мы с Руфи искренне скорбим о вашей утрате. Мы всегда высоко почитали Хейнзов.
Розмари смотрела мимо него, рассеянно поглаживая морду у лошади.
— Интересно, Текумсе помнит Мэг? — тихо произнесла она. — Вот смотрю в его большие кроткие глаза и…
Она закрыла лицо руками, чтобы заглушить рыдания.
— Каждую ночь мы с Руфи будем молиться за вас, мисс Розмари, — пробормотал Тунис.
Он помог беременной жене сесть в повозку, и они уехали. Розмари взглянула в лицо брата.
— Как я была слепа, Ретт, как ужасно слепа! Мне хотелось того, что не положено, и я потеряла столько драгоценных часов, которые могла бы провести с ребенком и мужем…—
Она остановилась, чтобы перевести дух, — Брат, ты не должен повторять мою ошибку. Обещай мне… обещай, что кое-что для меня сделаешь.
— Все, что угодно.
— Ты любишь Скарлетт О'Хара, — Она прижала мягкие пальцы к губам Ретта, — Прошу тебя, Ретт, хотя бы для разнообразия, не нужно цинизма и насмешек. Ты любишь ее, и мы оба это знаем. Ретт, нельзя быть выше любви. Отправляйся к Скарлетт сейчас же. И будь с ней так же честен, как всегда был со мной.
Обернувшись к повозке, Розмари взяла сверток в пергаментной бумаге. Отвернув уголок, показала ярко-желтую шелковую ткань. Это был прелестный шарф, который Ретт подарил ей много лет назад.
— Любимая вещь Мэг. Она заворачивалась в него и притворялась птичкой или бабочкой. И шарф развевался за ней, когда она бежала, как… крылья ангела…
— Розмари, я не могу это взять.
— Можешь, брат. Нам, Батлерам, никогда не везло в любви. Мы любили или слишком поздно, или как-то неправильно, или не любили вовсе. Подари этот шарф Скарлетт. Много лет назад он доказал мне твою любовь. А всю свою детскую любовь в него вложила моя бедная Мэг. Прошу тебя, Ретт, подари его женщине, которую любишь.
— Розмари, вы с Джоном…
— Теперь ты ничего не можешь сделать для нас.
— Я бы хотел…
— Я знаю, что бы ты хотел. Ступай. В пять часов у тебя поезд.
Ретт поцеловал сестру. И пошел в город.
Через двадцать минут на вокзале начальник военной полиции не желал пропустить Ретта к поезду, отправляющемуся в Джорджию, пока тот не показал ему пропуск Руфуса Буллока*.
— Сэр, есть место в вагоне для офицеров.
Поскольку Ретт изучал артиллерийское дело в Пойнте, он оценил рассказ майора артиллерийских войск о Чикамугской битве**, и, когда Батлер достал из саквояжа бутылку рома, майор решил, что этот гражданский не так уж плох.
Пока их поезд наперегонки с солнцем двигался на запад, Ретт с майором и еще два младших офицера сели играть в покер.
К ночи Ретт вытряс из них все до цента, но это были деньги Конфедерации, и угрызений совести он не испытывал.
На следующий день, когда поезд въехал в Джорджию, девятнадцатилетний лейтенант — «Билокси, Миссисипи, родился и вырос там, мистер Батлер» — сказал:
Мы сейчас порядком бьем янки; почти повсюду. Северяне не выдержат таких потерь, как в Чикамугской битве, еще парочка боев, и старик Линкольн пойдет на примирение.
Глядя в исполненное надежд лицо лейтенантика, Ретт почувствовал себя тысячелетним старцем.
Поезд встал в Огасте на запасном пути.
Привыкшие к задержкам, офицеры устремились в ближайший салун, а Ретт отправился в офис компании «Сазерн экспресс», где и нашел Руфуса Буллока.
Буллок прибыл на юг еще до войны заведовать железнодорожной компанией Адамса. Когда он, обходительный и уравновешенный, проезжал по Мэйн-стрит, респектабельные жители Джорджии чувствовали, что именно такого человека им нравится видеть здесь, несмотря на то что Буллок янки. Когда началась война, «Сазерн экспресс» отделился от своего северного родителя и Руфус Буллок стал президентом новой компании.
Вскоре он уже координировал работу телеграфа и отправку военного жалованья. Поскольку ответственности у него прибавилось, Буллок возглавил управление железных дорог Конфедерации и получил звание подполковника. Тем не менее он никогда не ходил в форме; война для него была тем же бизнесом.
С уверенностью старого знакомого Ретт выставил бутылку на стол Буллока.
— Господи, Ретт, где вы это нашли?
Багамский ром. Двадцать лет выдержки в деревянных бочках. Без вашего пропуска, Руфус, я бы не выехал из Нирлстона.
Бутылка скрылась в ящике.
— Руфус Буллок понимает, что вы в последнюю поездку привезли снабжение для армии, Ретт. Руфус спросил себя: «Какую выгоду может иметь Ретт Батлер с военных поставок?» — довольно захихикал он.
— Я ныне другой, Руфус. Больше никаких прорывов блокады. Когда Джон Хейнз снова сможет думать о деле, надеюсь, он тоже выйдет из бизнеса.
— Слышал, у него дочь погибла. Вот трагедия.
— Да. Руфус, посадите меня на поезд в Атланту.
— Здесь даже Руфус Буллок не в силах помочь. Все имеющиеся у нас вагоны забиты продовольствием.
— Руфус, я вас знаю. Для вас нет ничего невозможного.
Ретт ехал в локомотиве вместе с мистером Бейтсом, угрюмым машинистом, и огромным молчаливым негром-кочегаром.
Когда они выехали из Огасты, солнце уже садилось. Ретт устроился наверху тендера и, растянувшись на поленьях и подложив руки под голову, пытался вспомнить, что Тунис Бонно говорил ему о любви — давно, неужели шесть лет назад?
Друзья встретились в доках Фрипорта впервые после того, как Ретт уехал из Низин, и, отправившись в ближайший кабак, принялись опустошать его запасы.
Ретт из уст Туниса наверстал упущенное относительно событий в Чарльстоне.
— Твоя сестра превратилась в крепкую, симпатичную молодую женщину.
— Если я дам тебе кубинскую шаль, отвезешь ей?
— Конечно, — Тунис был не так пьян, как Ретт. — Тебя что-то тревожит?
— Женщина. Ничего особенного.
— Ты ведешь себя не так, будто в ней ничего особенного. Любишь ее?
Он фыркнул:
— Люблю? — и хлебнул прямо из бутылки. — Я слишком часто любил. А потом вылезал из постели и надевал штаны. Есть что-то унизительное в натягивании штанов — это опошляет любовь.
— Ты меня разыгрываешь.
— Я?
Тунис, смущаясь, поведал Ретту, что ухаживает за Руфи Прескотт, старшей дочерью преподобного Прескотта.
— Руфи слишком задирает нос, и порой к ней нелегко подобраться, но все-таки, кроме нее, мне никого не надо. Ретт, ты когда-нибудь влюблялся?
— К чему эти вопросы, дружище?
— Случалось тебе встретить девчонку, без которой чувствуешь — никогда уж не будет тебе хорошо, без нее все не так, чего-то не хватает?
— Пожалуй, нет.
— Значит, ты никогда не влюблялся, — убежденно сказал Тунис. — Любовь — она вот такая.
А теперь каждый ход поршня, каждый поворот движущихся колес все приближал встречу со Скарлетт. Сердце у Ретта стучало в такт колесам. Быстрее! Быстрее!
Любая другая женщина, каждая из прежних пассий нынче казалась скучной; хотя Ретт ни разу не говорил Скарлетт, что она для него значит. Только язвил. Или прятался за фальшивым безразличием.
— Трус проклятый, — прошептал он.
Вооруженный драгоценным подарком Розмари, Ретт теперь мог высказать свои чувства. Ей-богу, выскажет!
В приподнятом настроении он спустился в будку машиниста и угостил сигарами мистера Бейтса и кочегара.
В открытой топке гудел огонь. Искры и пепел прожгли в черном суконном костюме Ретта мельчайшие дырочки.
Оживившись от превосходной сигары, мистер Бейтс разговорился:
— Езда по ночам — сплошная нервотрепка, но меня не волнует. Не видно ни черта, и если федералы вздернут рельсы, то я об этом и не узнаю, пока паровоз по воздуху не полетит! А вот пар, видите? Попади под него, выжжет все мясо до голых костей! — Бейтс с полнейшим удовлетворением запыхтел сигарой.
На пару часов остановились, пока мистер Бейтс наполнял бойлер. Ретт с кочегаром загрузили в тендер четыре корда дров.
Наконец на рассвете поезд пересек предгорья Джорджии.
— Капитан Батлер, — сказал машинист, — вон там гора Стоун. В течение часа будем в Атланте.
— Если федералы не взорвали рельсы.
— Что вы, сэр! — фыркнул Бейтс, — Федералы никогда не подойдут к Атланте ближе чем на сотню миль.
Пока поезд заходил на вокзал под пронзительный визг тормозов, Ретт пожал свободную руку мистера Бейтса, сунул пару монет в карман кочегара и соскочил. Со шляпой в руке он помчался по платформе к выстроившимся в ряд кебам.
Усевшись рядом с извозчиком, сообщил адрес тетушки Питтипэт.
Извозчик неодобрительно оглядел грязный костюм Ретта.
— Уверены, что сможете заплатить?
— Уверен, что, если, не тронешься сию минуту, я тебя задушу, — ответил Ретт.
Извозчик, хлестнув лошадь, пустил ее рысью.
Но даже самая большая скорость была недостаточной.
На пороге дома Ретт забарабанил в дверь.
Минутку! Подождите, иду! — Дядюшка Питер, открыв дверь, ошеломленный отпрянул назад, — Капитан Батлер?
Ухи ты мой, за вами погоня, что ли?
Тетушка Питти в гостиной отложила штопку.
О боже, капитан Батлер! Вы с пожара? Ваша одежда! Вы же всегда были так красиво одеты. А что с вашей шляпой? Господи благослови! Не хотите ли вымыть руки? Питep, принеси таз и кувшин.
Вы слишком добры, мисс Питтипэт, — Ретт поставил свой саквояж на пол и открыл его, — Маленький гостинец для вас. Вот. Ох и руки у меня…
Пока Питтипэт разворачивала тончайшие бельгийские кружева, Ретт продолжил:
Как только я увидел этот воротник, то сказал себе:
«В этом воротничке мисс Питтипэт будет очаровательна».
О, капитан Батлер, как мне вас отблагодарить?
— Я не заслужил благодарности, мисс Питти. Всего лишь доставил украшения даме, которая в них не нуждается.
Что за сладкие речи, — хмыкнула Скарлетт, входя в гостиную. — Капитан Батлер, вы что, прекратили мыться?
Питтипэт выскользнула с подарком из комнаты.
У Ретта в волосах застряли угольки, лицо было измазано сажей. Пропитанная морской водой одежда, высохнув, заскорузла, а в нескольких местах была прожжена искрами из паровозной топки. Манжеты обтрепались, шляпа в руках походила на тряпку. Скарлетт обошла его кругом, словно оскорбленная кошка.
— Я так жаждал увидеть вас, дорогая, — сказал Ретт, — что не стал медлить.
— Увидеть меня? Чего ради? Господи, я искренне надеюсь, что не подавала вам никакой надежды. Капитан Батлер, не могли бы вы умыться, прежде чем обращаться к даме?
Дядя Питер принес кувшин, тазик, мыло со щелочью и ветхое полотенце. Пока Ретт, наклонившись, умывался, Скарлетт безжалостно продолжала:
— Сколько времени вы не обращали на нас внимания?
Не припомню, когда вы были у нас последний раз… В августе? В июле? — Она беззаботно рассмеялась. — Неважно. Как летит время!
Ретт вытер лицо.
— Я пытался устоять перед вашими неотразимыми чарами.
— Боже милостивый, — фыркнула Скарлетт, — Что за льстивые создания мужчины. Продолжайте, капитан Батлер. Этот вздор о «неотразимых чарах» мне даже нравится.
Ретт передал черное от сажи полотенце Питеру, и тот унес его, отставив руку с грязной тряпкой как можно дальше от себя.
Ретт хотел начать все сначала. Хотел рассказать Скарлетт о маленькой Мэг, об Уилле с плантации, о желтом шарфе. Хотел сказать о своей любви.
Но не мог вымолвить ни слова. В гостиной Питтипэт, не имея возможности ни сесть, чтобы не испачкать мебель, ни прикоснуться ни к чему, Ретт Батлер молча протянул Скарлетт О'Хара дар своей любви в грязном бумажном свертке.
— Что это? — спросила Скарлетт.
Глянув на желтый шелковый шарф, она беспечно бросила его на кресло.
— Большое спасибо, капитан Батлер. Вы очень добры.
Ретта внезапно охватила ярость. Он сглотнул ком, стоявший в горле, и холодно произнес:
— О, это пустяк. Небольшой знак восхищения дамой, которая столь же красива, сколь и добра.
После ухода от Питтипэт Ретт бродил по улицам, пока не остыл и не обнаружил, что стоит у лавки Белмонта, лучшего ювелира в Атланте.
На третий год войны мистер Белмонт скупил так много драгоценностей, а продал так мало, что решил прикрыть лавочкy. Когда Ретт Батлер попросил его подобрать лучшую брошь с камеей, мистер Белмонт буквально сломя голову кинулся к сейфу.
Девицы Красотки Уотлинг, как всегда, захлопотали вокруг Ретта.
Как вы испачкались, cher! — захихикала Минетта,—
Разрешите поскрести вам спинку?
Элен застелила кресло лошадиной попоной, чтобы Ретт мог сесть, а Минетта налила ему шампанского. Потом попросила Элоизу приготовить наверху горячую ванну.
А почему Элен не может?
Потому что у тебя сильные, толстые руки.
Когда Ретт спросил о Лайзе, Минетта, пожав плечами, рассказала о девушке.
Лайза приняла совет капитана Длинного Носа и ушла из «Красной Шапочки» в… увеселительное заведение. Но Лайза не куртизанка! — Минетта наклонилась сказать что-то по секрету, — Капитана Длинного Носа выгнали из Атланты. Он был удивлен и огорчен своим переводом.
И винит в этом вас.
Ретт, осушив второй бокал, поднялся наверх принять ванну и побриться.
Под вечер он повел Красотку Уотлинг в ресторан гостиницы «Атланта» и, выпив бренди, вручил ей камею.
Ах, Ретт! Какая прелесть! Это же… ты всегда был добр ко мне! Знаешь, я…
Тсс, — с улыбкой заставил он ее замолчать.
Ретт, почему ты мне делаешь подарок?
Потянувшись через стол, он взял пальцами ее подбородок:
Потому, милая Красотка, что не могу подарить тебе желтый шелковый шарф.
Глава 18
ЛИСА В БЕГАХ
В первый год войны бригада легкой кавалерии армии Теннесси генерала Брэгга перешла под командование Эйдрю Раванеля. Бригада совершала рейды в тыл федеральных войск в Кентукки и Теннесси, устраивая засады на отряды федералов, громя поезда с припасами, сжигая железнодорожные мосты и взрывая туннели.
В приграничных штатах симпатии жителей разделись: если некоторые женщины открыто плевали в проезжающих мимо мятежников, то иные стремились столь же явно выразить поддержку их Делу в лице блестящего молодого полковника.
Эндрю Раванель любил этих женщин, хотя наутро не мог вспомнить имен.
Пока полковника развлекали, его слуге и виртуозу банджо приходилось спать то в конюшне, то на крыльце, то в сломанной карете, а раз он всю ночь продрожал в продуваемом всеми ветрами кукурузном амбаре.
— Ну и вопит же она, — заметил Кассиус.
— Просто как кошка, — ответил Джейми Фишер, — Хорошо бы еще одно одеяло раздобыть.
— Я теперь никогда не согреюсь… — сказал Кассиус.
Черт! Что там полковник творит с этой мамзель?
И думать даже не хочу.
Джейми свернулся калачиком, пытаясь согреть руки между бедрами.
Как это вы себе ни разу девицу не завели, масса Джейми? Ведь кое-кто с вас глаз не сводил, — поднял голову Kaссиус. Смогли бы себе подыскать не такую крикливую…
— Слушай! Это не конский топот? — Джейми схватил револьвер и шагнул в ночь.
В славные дни первых успехов бригады противники из числа федералов сплошь были новобранцы, чуть ли не впервые севшие верхом, а их скакуны совсем недавно тянули плуги и на полях.
Джейми Фишер показал себя неутомимым всадником, хорошо запоминавшим местность: словно повинуясь инстингу, он определял, где бригаде лучше остановиться на привал, какие дороги станут непроходимы после дождя, какой брод безопасен, а где, несмотря на ровное течение и тверди и каменистое дно, лучше и не пробовать переправляться.
Однажды, когда они с достопамятным музыкантом заночевали на сеновале у очередной леди-патриотки, Кассире с грустью поведал, что как-то женился на девушке по имени Дездемона, тонкой как тростинка. По словам Кассира, он «рыдал как дитя», когда мистер Худжер продал его господину.
Ближе к концу третьего года войны в стычке с кавалеристами федералов у Цинтианы капитан Генри Кершо погиб, а полковник Раванель едва не был захвачен в плен. Офицер по личному составу бригады майор Уилкис, родом из Джорджия, упрекнул полковника Раванеля в том, что тот не выставил вовремя дозорных, а когда бригада вновь захватила городок, плохо обращался с пленными.
Людям Раванеля критика майора Уилкиса пришлась не по душе, офицеры пренебрежительно называли его «чрезмерно сентиментальным сельским аристократом». Пришлось тому покинуть бригаду, и Джейми Фишер отправился провожать его на вокзал. Хотя Джейми и не осуждал действия Эндрю столь открыто, как Уилкис, они и его коробили. «Война стоила полковнику потери многих друзей», — сказал Джейми майору.
Но Эшли Уилкис только покачал головой — совершенно неправомерная отговорка.
— Эндрю хороший человек, — произнес Джейми, — Все его любят.
— Иногда тех, кого проще всего любить, труднее всего уважать, — ответствовал Уилкис.
Слава Эндрю Раванеля все росла, хотя ветераны и изматывали коней, стремясь повторить прежние победы, давшиеся тогда несравненно легче. И на риск, который всего год назад показался бы неоправданным, шли не задумываясь.
Командующий армией Теннесси генерал Брэкстон Брэгг был горбатым придирой с густой бородой и сросшимися бровями. У Брэгга неважно обстояли дела с желудком и с нервами, да вдобавок его одолевали столь болезненные чирьи, что он с трудом сидел в седле. Словом, генерал Брэгг являл собой живое доказательство справедливости теории, что несчастье всегда отыщет того, кто лучшей участи не заслужил.
И вот этот Брэгг решил направить полковника Раванеля в Атланту и Чарльстон, где патриотично настроенные жители были бы рады приветствовать героя-конфедерата, с напутствием: «Сэр, вы ни на минуту не должны забывать, что представляете Брэкстона Брэгга; вы мой личный эмиссар!»
Стоило им покинуть штаб, как Джейми сказал:
— Боже мой, Эндрю, только подумать: ты теперь личный эмиссар Брэгга! Разве не распирает тебя чувство гордости?
Джейми расхохотался, а Эндрю ткнул его в бок.
После чего Джейми помог собраться в дорогу, снабдив друга новой шляпой взамен испорченной в Эллсворте.
Тебе понадобится перо, для дам.
Ни к чему мне перо, Джейми. Ты для меня — лучшее украшение.
Передай мою любовь сестренке Шарлотте, — беззаботно ответил тот.
Подчиненные полковника Раванеля с интересом следили за его перемещениями.
Сестра капрала написала брату из Атланты: «Полковник Раванель привел своего негра-музыканта, чтобы поухаживать за вдовой Чарлза Гамильтона, но она дала ему от ворот поворот. Теперь все над ним потешаются».
Кавалеристы порадовались, что полковник не изменяает своим привычкам, однако еще больше им понравилось, что его тактика не сработала. Сами-то они не видели жен с прошлой весны.
А квартирование у миссис Хейнз послужило почвой для новых шуток.
Старшина изображал в лицах: «Как это два часа недостаточно долгое знакомство? Обычно мне хватает десяти минут».
Вернулся Эндрю из Чарльстона на удивление посерьезневшим. Скабрезные шутки раздражали его, обычных собутыльников он избегал. Кассиус перешел на исполнениие сентиментальных баллад.
Когда же Джейми спросил о том, как обстояли дела со вдовушкой в Атланте, Эндрю Раванель ответил:
— Лучше уж нос к носу сойтись с целой дивизией янок, чем со Скарлетт О'Хара Гамильтон. «Полковник Раванель. Уходите и забирайте свой оркестр с собой!»
Так Кассиуса переименовали в Оркестр Эндрю.
Эндрю расспрашивал брата Шарлотты: какой она была в детстве? Была ли она на бегах в тот день, когда он поцеловал при всех Розмари Батлер на ипподроме? «Я так был зол на Лэнгстона Батлера, так унижен, что мог пойти на любое безрассудство, лишь бы ему насолить!»
Джейми думал, что Эндрю понадобится время, чтобы войти в роль верного мужа, но был приятно удивлен, когда дамам, желающим развлечь «прославленного полковника Рананеля», было отказано с улыбкой и словами: «Мадам, не будь я женатым человеком, не мог бы поручиться за вашу честь».
Джейми же Эндрю сказал:
— Шарлотта заслуживает лучшего мужа.
А в другой раз в задумчивости поделился:
— Джейми, если мне суждено стать отцом, молю Бога, чтобы у меня это вышло лучше, чем у Джека.
Те газеты, что недавно пели хвалу полковнику Раванелю, теперь начали высказывать критику в его адрес. «Чарльзстонский Меркурий» задавался вопросами насчет Эллсворхта: «Когда офицер федеральных войск разгуливает по улице в похищенной у полковника шляпе, Раванель выглядит не слишком доблестно».
Шарлотта писала Джейми: «Прошу тебя, не позволяй Эндрю делать глупости. Боюсь, мой любимый супруг считает себя недостойным меня и того ребенка, что должен появиться на свет. Как бы он не пустился в какую-нибудь авантюру, чтобы подправить свою репутацию, которая и без того сияет, будто полуденное солнце! Пожалуйста, Джейми, постарайся сберечь Эндрю для меня!»
Пять недель спустя, в марте, ближе к вечеру, стоя под моросящим дождем на холме неподалеку от Поммери в штате Огайо, Джейми Фишер рассуждал о церковных колоколах:
— Как я мог считать их звон приятным? Правда, в прежние дни семейства чинно прогуливались по Митинг-стрит…
Полковник Эндрю Раванель разглядывал в подзорную трубу селение, где заполошно, словно гоготало целое стадо перепуганных гусей, трезвонили сейчас колокола: «Тревога! Тревога! Мятежники идут! Тревога! Тревога!»
Стоило им замолкнуть, как издалека подхватывали начатый звон колокола других окрестных селений.
Это же Божьи колокола, Джейми, стыдись, — сказал Эндрю, сложив трубу. — Поедем напрямик или в обход? Может, покажем гражданам Поммери выправку, чтобы им было о чем рассказать внукам?
— Нет, Эндрю. Там наверняка засел какой-нибудь дед с мушкетом, который спит и видит, как бы завалить конфедерата.
Эндрю Раванель покрепче устроился в седле.
— На сколько примерно отстают федералы?
— Три батальона в двух часах пути.
— На этот раз им не уйти.
— Ха-ха, — откликнулся Джейми.
Эндрю спросил Джейми о броде на реке Огайо, через которую им предстояло переправиться по пути домой.
— Пару недель назад Коббов брод был проходим, но ведь лило почти не переставая, ковчег впору на воду спускать.
Эндрю рассеянно потрепал коня по шее.
— Кассиус не умеет плавать.
Джейми наклонился ближе к шурину:
— Если поднажмем, то доберемся до Огайо завтра к вечеру.
Эндрю привстал на стременах и махнул своим людям двигаться в обход городка янки. Они направлялись домой.
Три недели назад Эндрю Раванель переправился через Огайо с двумя тысячами свежих, хорошо вооруженных кавалеристов-конфедератов, намереваясь разрушать на территории янки железные дороги, жечь армейские склады, красть лошадей и вербовать тех, кто сочувствует Делу южан.
Но рейд с самого начала не заладился. Предупрежденные по телеграфу бригады федералов двигались по пятам.
Лишь скачка почти без отдыха да навыки Джейми Фишера уберегли от крупного сражения, которого им ни за что было бы не выиграть.
Они бежали, уклонялись от стычек и вели арьергардные бои, когда не могли уклониться. Убитых некогда было хоронить, а раненых просто оставляли на перекрестках, на милость федералов. Из четырех орудий сохранилось только одно.
Три сотни оставшихся в живых кавалеристов бригады Раванеля теперь обросли бородами, были увешаны оружием и походили больше на бандитов, чем на солдат.
Когда наступили сумерки, дождь полил сильнее. Холодный дождь. Чтобы дать отдых коням, солдаты шли пешком, держась за стремя. Кровь текла в жилах все медленнее, сердцем Эндрю Раванеля начала овладевать печаль, и он крикнул Кассиусу:
— Ну-ка, сыграй, парень!
Заиграв на коробе передка орудия, где он сидел, скрестив ноги и раскрыв над своим банджо потрепанный зонт, Кассиус старался угодить, но одни мелодии выходили фальшиво, а другие давно надоели.
Отчаявшись, Кассиус завернул драгоценный инструмент в куртку.
В лунном свете видно было не дальше идущего впереди. Порой старшине нелегко было держаться дороги. Люди на ходу грызли сухари, на минуту отходили из строя облегчиться, а потом бегом догоняли. Дождь проникал за воротник, просачивался сквозь швы одежды и сапог. Шляпы бесформенно обвисли. Души сжались в комок. Когда кто-то из всадников попытался сесть в седло, лошадь заартачилась. Порой выбившиеся из сил кони валились на землю и сбрасывали всадников, и приходилось совместными усилиями поднимать животных на ноги.
Когда Эндрю прощался с Шарлоттой на вокзале, та сказала:
— Дорогой, я знаю тебя лучше, чем кто бы то ни было на земле, и не сомневаюсь, что ты делал вещи, которых стыдишься. То, что это вызывает у тебя стыд, доказывает, что ты очень хороший человек.
Эндрю любил многих женщин. Но лишь Шарлотта хранила и берегла его.
На пятнадцатое утро с момента вторжения на территорию федералов дождь наконец стих, и холодный ветер разогнал тучи. С восходом солнца вся земля вокруг засверкала. Проехав назад по своему следу, Джейми Фишер сообщил, что им удалось оторваться от преследователей.
— Они, скорее всего, догадались, куда мы направляемся.
— Да, Джейми.
— И перекроют подходы к бродам.
— Джейми, ты всегда чертовски перестраховываешься.
Теперь потрепанное войско пересекало перерезанное оврагами плато. По дну оврагов текли мутные потоки, лошадям по брюхо. Белохвостые олени разбегались при их приближении, ломая кусты. То тут, то там попадались заброшенные бедные фермы. День разгорался, становилось теплее, плато развернулось в просторы пастбищ, и к полудню они въехали на аллею, ведущую к двухэтажному фермерскому дому. Хлопнула задняя дверь, вдали стих стук копыт. Плита на кухне была еще горячая, на сковороде жарилось мясо.
Джейми Фишер съел кусок, облизнул пальцы и налил Эндрю кружку кофе.
— До Коббова брода доберемся к полуночи, — сказал Джейми.
Эндрю сидел за кухонным столом, греясь о кружку. Обычная фаянсовая кружка с чуть отколотым краешком; фарфоровые чашки тут, конечно, хранятся в гостиной.
Со двора доносились крики старшины:
— Расседлайте коней и хорошенько их разотрите. Вы, конечно, устали, но они устали еще сильнее. Мэрфи, просыпайся! Черт тебя возьми, ты ведь пока еще не умер!
Наверху в спальнях грохотали сапоги, слышно было, как там выдвигают ящики комодов. Разве всегда его солдаты были ворами? Эндрю помнил, как в Эллсворте какой-то солдат из федералов бежал по улице в обнимку с напольными часами. Несчастному глупцу не понадобится узнавать время там, куда его отправила сабля Эндрю.
Сколько еще было таких несчастных глупцов!
Джейми все не успокаивался насчет Коббова брода.
Но Эндрю так устал… как же сильно он устал. Обеими руками поднес он кружку к губам и отхлебнул кофе.
Джейми произнес:
— Нельзя допустить, чтобы они раньше нас добрались до реки.
Откуда у Джейми столько сил?
— Джейми, ради бога, Джейми…
Эндрю удалось поставить кружку обратно, не уронив.
Теперь руки безвольно лежали на столе.
— Эндрю, до Коббова брода не больше пяти часов. Всего пять часов. Дай лошадям отдохнуть часок, если без этого никак. Мы смогли бы переправиться еще до ночи.
Эндрю хотелось, чтобы сейчас тут оказалась Шарлотта. Она всегда знала, что делать. Когда они только поженились, ему это не нравилось. До чего же несправедливо он с ней обходился.
Когда Джейми постучал по столу, Эндрю поднял голову.
— Нельзя теперь давать слабину.
Хриплым голосом Эндрю отрезал:
— Черт меня побери, если я стану слушать советы сопливого мальчишки!
Стоило Джейми выйти из кухни, как Эндрю положил голову на стол и закрыл глаза.
Люди расседлали коней и хорошенько растерли. Затем сняли с себя мокрую одежду и разложили на солнце сушиться. А сами заползли в стойла и на сеновал спать.
Два стервятника кружили в вышине, разглядывая странные цветы на земле из исподнего белья.
К вечеру того дня все проснулись, надели высохшую одежду и заменили капсюли в пистолетах. Разведя костер на дворе фермы, сварили там половину окороков хозяина и три бушеля картошки в большом котле, где шпарили свиные туши. А потом принялись вылавливать оттуда свой ужин вилами.
Сыто рыгая, разожгли трубки. Старшина сказал:
— Не думал, что мы сюда доберемся.
— Может, стоит остаться и завести тут хозяйство, — ответил кто-то.
Эндрю все еще не показывался из дома. Джейми Фишер, видно, уехал на разведку. Ясное небо, усыпанное звездами, порой прорезали метеоры.
Кассиус сыграл «Путешественника из Арканзаса» и «Солдатскую радость», молодые солдаты принялись отплясывать джигу и хорнпайп, кружа друг друга по двору возле амбара под яркими звездами.
На рассвете сели на коней, и через несколько часов плато оборвалось на краю туманного моря. А на другом конце туманного покрывала, всего в двух милях, плато продолжалось уже в Конфедерации Штатов Америки.
— Если бы мы могли пройти по этому туману, — сказал Эндрю Раванель.
— Уж если тебе под силу ходить по водам, то почему не по туману? — пробормотал Джейми.
— Прости меня, Джейми. Я не должен был говорить того, что сказал.
— Ты такая свинья, Эндрю.
— Старина Джек оставил на мне свой след. Но не сомневайся, я шагу без тебя не ступлю. Подожди только еще немного. Через несколько часов мы будем дома.
Хотя Джейми Фишер не ответил, напряжение немного отпустило.
Дорога вела с плато на вспаханное поле возле реки Огайо. Всходы еще не показались на темно-коричневой земле.
У Коббова брода Огайо была около мили шириной: мелководье до острова Маклина, за которым оставалась протока поглубже. Невысокий островок протянулся на две сотни футов, на берегу плавник вперемежку с кустарником. По низкой воде фургоны могли перебираться на берег Конфедерации, не замочив дна, но в половодье река была судоходна от Питтсбурга до Нового Орлеана, и пароходы с низкой осадкой и колесом на корме толкали баржи по протоке.
Этим утром остров был невидим в тумане.
Джейми Фишер натянул поводья. К Коббову броду вело множество следов копыт и колес. С острова доносилось лязганье лопат.
Эндрю глянул на следы.
— Нас опередили. Полк?
— Целая бригада, — сказал Джейми, — С пушками.
Эндрю Раванель спешился и подошел к самой воде, где корни вывороченного клена простерлись, словно в безответной молитве.
За островом, на берегу конфедератов, из тумана виднелись тихие верхушки деревьев.
Вскоре подоспели остатки бригады. Эндрю произнес:
— Так бы и спал целый месяц.
Джейми попытался что-нибудь рассмотреть на острове в трубу, потом сказал:
— В Паркерсбурге есть паром, но это в тридцати милях вверх по реке.
Кто-то из солдат подвел коней к воде, другие сидели, перекинув ногу через седло, в невеселых думах. Они тоже умели читать следы.
Подскакал солдат из арьергарда.
— Полковник, позади нас с плато спускается бригада янки.
— Джейми, я… я не знаю…
Джейми Фишер сказал:
— Эндрю, ты должен нас повести. Больше некому.
Чуть помедлив, Эндрю выпрямился, вновь став легендарным предводителем мятежников полковником Раванелем.
— Спасибо, Джейми, — сказал он.
Федералы ехали всю ночь, а прибыв на остров Маклинa, начали окапываться. Они устали и легко раздражались: когда кто-то уронил комок грязи на сапог солдату, тот послал на его голову проклятие. С вечера не ели.
Пронзительное улюлюканье мятежников заставило пушкарей-федералов кинуться к орудиям. Кавалеристы побросали лопаты и схватились за карабины — холодный ствол прижат к потной щеке, курок взведен.
Тут из тумана на них ринулись всадники-конфедералы, на полном скаку, не прерывая душераздирающего клича, паля в воздух из револьверов. Сотня, две, тысяча… Более, сколько же их?
И столь же неожиданно, как появилась, эта устрашающая армия вновь исчезла в тумане, прежде чем кто-то из федералов успел выстрелить; остались только два офицера для переговоров.
К ним на берег выехал майор-янки средних лет. Всадники-переговорщики остановились, а майор покрепче нахлобучил шляпу. Поверх свеженасыпанных брустверов виднелись дула карабинов, направленных на конфедератов.
Раванель опустился в седло.
— А помните, майор, были времена, когда настоящие солдаты не зарывались под землю, подобно кротам?
Майор осадил свою лошадь почти так же мастерски, как и Эндрю. Его обмундирование было потерто, как и сам майор, но содержалось в порядке.
— Были у меня друзья, что не хотели зарываться, подобно кротам. Я не забываю теперь поминать их в своих молитвах.
Людей, подобных этому майору, Эндрю хорошо знал и презирал. Именно такие, респектабельные, скучные, основательные, приземленные люди всегда осуждали Джека Раванеля, а теперь и его сына. И чем хуже дела шли у Раванелей, тем прочнее чувствовали себя эти посредственные во всех отношениях типы, у которых не хватало воображения предпринять что бы то ни было выдающееся и яркое просто ради удовольствия.
Глядя в бесстрастное лицо майора, Эндрю понял, что их блеф не пройдет, еще прежде, чем заговорил:
— Вы знаете, кто я. И знаете, что у меня две тысячи сабель и шесть пушек; если придется — я вышибу вас с этого острова. Сдавайтесь — и я отпущу вас и ваших людей. Мы перейдем на свою сторону, а вы не пострадаете. Вздумаете сопротивляться — погибнете.
Майор кивнул, будто только и ждал таких угроз, и счел исполнение монолога вполне приемлемым.
— Приятно было познакомиться, полковник Раванель.
Мы с ребятами все хотели убедиться, так ли вы страшны, как газеты пишут. Иногда, сэр, там не совсем верно излагаются факты.
— Сдавайтесь, сэр, и дайте нам пройти.
— И не подумаю, — беззаботно ответил майор. — Но пройти — попытайтесь.
Эндрю была видна протока с другой стороны острова.
Стоило до нее добраться — и они доплывут до своего берега.
— Рад был познакомиться, майор, — выдавил из себя Эндрю, отсалютовал, а затем они с Джейми развернулись и ускакали обратно в туман.
Солдаты обратили на Эндрю взоры, полные надежды, ожидая его решения.
— Они нас просто перебьют, — сказал Джейми, — Я насчитал восемь пушек. Так как, Эндрю?
Полковник смотрел на остров. Туман снова сомкнулся, виднелись лишь верхушки деревьев. Дальний берег рассмотреть было проще: крутой обрыв, полоса тумана, деревья.
У Джейми двигались губы, он что-то говорил.
Туман был красив, он кружился и расплывался клочьями. Эндрю представилось лицо Шарлотты, ее полные любви глаза.
Эндрю! — шипел Джейми. — Ради бога, Эндрю!
Ему никогда больше не увидеть Шарлотты. И сына своего не суждено увидеть. Целое поколение сыновей южан не увидят своих отцов. Но, может, кому-то это пойдет на пользу.
Джейми предлагал еще одно место, где можно переправиться, которое он обнаружил, когда разведывал Коббов брод. В нескольких милях вверх по реке. Придется плыть.
Зачем он уехал от Шарлотты? Теперь уже невозможно припомнить.
Успокоительная тьма опускалась на него.
— Эндрю! — настойчиво шептал Джейми, — Ты должен, Эндрю!
Эндрю Раванель почитался храбрецом в краю отважных бойцов, но, вероятно, самый великий подвиг он совершил, когда отбросил эту тьму и скомандовал голосом полковника кавалерийской бригады:
— За мной, вверх по реке, ребята! Теперь — или тюрьма, или дом!
Двигаясь по дороге вдоль реки плечо к плечу, бригада Раванеля скакала сквозь щупальца тумана. Когда изможденная лошадь упала, ближайший кавалерист подхватил всадника и посадил на круп своей. Еще несколько лошадей пали. С кукурузных полей возле дороги туман поднимался наподобие дыма от призрачных костров.
— Мы на месте! — крикнул Джейми.
Конфедераты спустились с дороги к реке и остановили тяжело дышащих коней неподалеку от плавучего причала с привязанной к нему полузатопленной лодкой.
Река здесь была поуже, примерно в полмили шириной.
Берег Конфедерации, от которого их отделял мутный поток, не имел особых примет.
Глава 19
ЖЕЛТЫЙ ШЕЛКОВЫЙ ШАРФ
Рождественский отпуск кончился, и тысячи солдат из Джорджии возвращались в свои полки. Все они — горожане и фермеры, юристы, кузнецы, врачи, школьные учителя, коновалы, колесные мастера и плантаторы — уезжали от родных в Виргинию, где федералы снова начнут атаковать, едва дороги подсохнут и смогут пропустить их мощные пушки, бесконечные обозы и нескончаемые ряды сытых, хорошо вооруженных солдат в синих мундирах. Уже три года простые южане встречали и отражали атаки этого Голиафа, платя страшной ценой.
На вокзале Атланты новенький мундир майора Уилкса и яркий желтый шарф явно выделялись. Не каждому солдату собрали полную форменную одежду, большинство было одето в домотканые или трофейные мундиры федералов, выкрашенные отваром ореховой скорлупы. У офицерских лошадей из-под натянутой как барабан шкуры выпирали ребра.
Жены скрывали слезы, а их мужья-солдаты улыбались. Дети постарше уже умели сдерживаться, но те, что поменьше, не верили храбрым заверениям папочки и были безутешны. Прощание проходило под аккомпанемент детских рыданий.
Эшли Уилкс без труда мог отличить Рубенса от Веласкеса и знал, ранний или поздний концерт Моцарта исполняют музыканты. Он посетил лондонский Тауэр, объездил множество европейских садов, от Бленхейма до Версаля, и хорошо разбирался, какие розы будут лучше расти на глинистой почве Джорджии. Невзирая на свои сомнения относительно этой войны, Эшли был хорошим офицером. Однополчане его любили, ему доверяли. Однако ничто за тридцать три года жизни не подготовило этого вдумчивого, эрудированного человека к испытанию, выпавшему на его долю: он любил двоих женщин сразу.
Он любил свою жену Мелани и… «ее» — девушку с соседней плантации, забавную собеседницу, восхитительного друга, незамужнюю дочь плантатора-ирландца; она была Галатеей Эшли до того самого дня, когда, вернувшись из поездки по Европе, он узнал, что за время его отсутствия девушка стала женщиной.
Эшли Уилкс читал о женщинах немало. Медею, леди Макбет, Джульетту, Изольду, Дездемону, даже скандально известную мадам Бовари Эшли понимал. Но Скарлетт понять не мог, как не в состоянии был постичь и свою тягу к ней. Всю жизнь он культивировал утонченные вкусы, отметая недостойные джентльмена порывы. То, как неудержимо его тянуло к Скарлетт, поражало Эшли.
Жену Эшли действительно любил, в ней сошлось все, чего он желал. Отпуск он провел целиком с Мелани, не покидая ее объятий. Закрыв двери спальни, они отгородились от печалей и страхов внешнего мира.
Где-то каким-то образом Мелани отыскала ткань, чтобы сшить любимому мужу мундир. Тепло, обнимающее худощавое тело Эндрю, было теплом Мелани.
А за несколько минут до отправления на вокзал Скарлетт уловила момент, когда Эшли остался один, и подарила ему прекрасный шелковый шарф, подшитый собственноручно. И — увы — призналась ему в любви.
Эшли ей ничего не ответил. Да и какой мог он дать ответ? Так и оставил Скарлетт на пороге, ничего не сказав, не пообещав и даже не извинившись. А как еще мог поступить джентльмен?
Теперь, стоя на перроне в прекрасном новом мундире, перепоясанном тонким шарфом, майор Уилкс испытывал терзания.
— Доброе утро, майор, — сказал Кэлверт Кейд и кашлянул в платок.
Было бы проявлением невоспитанности заметить, что белый платок Кейда запятнала кровь. Брат Кейда Рейфорд пал в рядах конфедератов под Геттисбергом.
— Поезд никуда пока не поедет, — приветственно поднял бутылку Тони Фонтен.
Его братец Алекс уже отключился и лежал, устроившись на вещевом мешке, не обращая внимания на людей, которым приходилось через него перешагивать.
— Локомотива нет, — пояснил человек в гражданском платье от лучшего портного.
— Вероятно, он срочно понадобился какому-нибудь
чертову спекулянту, — с горечью добавил Тони.
Другой брат Тони — Джо — тоже погиб под Геттисбергом.
Эшли обернулся.
— А, капитан Батлер…
— Не могу не выразить восхищения, майор Уилкс. Ваш шарф очень изыскан.
Все знали: этот богач с горячими черными глазами ухаживал за Скарлетт.
— Шарф — подарок дорогого человека, — сказал Эшли.
— Такого шелка мне не доводилось видеть с самой Гаваны. Завязан двойным «любовным» узлом? Миссис Уилкс — замечательная мастерица.
Мелани? — Эшли покраснел. — Да, конечно. Она замечательная. По-видимому, наше отправление задерживается, поезд…
Тони Фонтен, пошатываясь, подошел ближе, обдав Эшли духом виски.
— Майор, говорил ли я, как восхищаюсь вами? Хочу сказать, что вы… вы настоящий джентльмен. Богом клянусь!
— Локомотив перегоняют из Джонсборо, — Ретт пожал плечами, — Через час-два должен быть здесь. А пока, майор, позвольте пригласить вас что-нибудь выпить?
Эшли Уилксу было не по себе. Но перспектива два часа выслушивать пьяные славословия Тони Фонтена и смотреть, как Кейд Кэлверт кашляет кровью, казалась невыносимой. Батлер, по крайней мере, джентльмен.
— Да, выпить бы не помешало, сэр.
Пока они шли по Декатур-стрит, беседу вел Батлер:
— Теперь, когда большинство гостиниц переоборудовано под госпитали, осталось совсем немного приличных салунов. Но, — потер он руки, — мирное время или военное — порок нужно удовлетворять. Вот мы и пришли, майор.
Фойе и салун гостиницы «Нэшнл» битком были забиты офицерами, пропивавшими остатки рождественского отпуска. Дверь в игорный зал охраняли двое вышибал, скрестивших руки на груди. При виде капитана Батлера они опустили руки и пропустили его со спутником внутрь.
В просторном зале один негр надраивал рулетку, а другой за барной стойкой мыл бокалы. На обтянутом зеленым сукном столе крупье раскладывал пасьянс. В тишине Эшли слышал, как ложилась на стол каждая перевернутая карта. На мулате, который поспешил им навстречу, были надеты черные брюки и свежая белая рубашка с жабо.
— Добрый вечер, капитан Батлер. И майор. Боюсь, игра начнется не раньше семи…
— Мы не намерены играть, Джек. Не возражаешь, если мы тут присядем в уголке, где потише? Принеси нам шампанского, что ли.
— «Силлери» все вышло, капитан. С тех пор как вы привезли несколько ящиков, больше поставок не было.
— Я перестал заниматься перевозками в обход блокады, Джек. Давай лучшее, что у вас есть.
Когда появилась бутылка, Батлер наполнил бокал Эшли, который тот осушил без промедления. Ретт снова наполнил бокал.
— Чрезвычайно изысканный шарф, — вернулся он к прежней теме, — Могу поклясться, что он гаванского шелка.
— Вы долго были на Кубе?
— Интересно, где ваша жена отыскала такой шелк?
— Мелани весьма изобретательна. Говорят, на Кубе красиво.
— Это остров, благословенный просторными пляжами и исключительно плохо обученными расстрельными взводами. Ваша жена — просто чудо. Если позволите, я бы назвал миссис Уилкс лучшей дамой всей Атланты.
— Мне ее будет страшно не хватать.
Глаза Ретта Батлера так и сверлили Эшли.
— Вы просто счастливчик, иметь жену столь же искусную, — показал он на шарф, — как и добродетельную.
Крупье крутанул рулетку. Шарик из слоновой кости побежал, пощелкивая, по кругу.
Эшли с самого начала войны не доводилось бывать в таком зале, где все приспособлено для удовлетворения мужских слабостей. Обстановка напомнила ему тот комфорт, для которого он был рожден. С улыбкой Эшли наклонился ближе к Батлеру.
Вы ведь были на последнем барбекю в Двенадцати Дубах, помните, как цвели сирень и кизил? Вы посетили тогда наш розарий? Все плантаторы округа Клейтон с завистью смотрели на Мамалюка, нашего скрипача. Этому негру вообще не пришлось трудиться на полях. Думаю, слуги развлекались на таких приемах даже больше нашего, — он покачал головой, — беззаботные, как дети.
По напряженной позе капитана Батлера Эшли понял, что ступил на опасную почву.
— У вас, как у чарльстонского джентльмена, должны быть, несомненно, сходные воспоминания. Барбекю, балы, скачки…
Ретт перелил шампанского в бокал Эшли и смахнул лишнее ладонью со стола.
— Лошади у моего отца были невыразимо прекрасны.
Мы, Батлеры, ели с тарелок французского фарфора приборами из английского серебра, а на Броутонской плантации цвели совершенно умопомрачительные азалии. — Ретт поднял бокал для тоста, — Уилкс, вы когда-нибудь секли слугу? Своей рукой, я имею в виду. Секли ли вы кнутом человека?
— Сек ли я слугу? Зачем? Нам и не приходилось. Не помню, чтобы отец сек негров. Я помню только доброе отношение.
— А что вы делали с «непокорными» неграми? Продавали их?
В памяти всплыло воспоминание из детства: плачущая негритянка обнимает колени отца, а телега торговца рабами увозит ее мужа.
Эшли будто лишился дара речи. Слышалось только позвякивание бутылок — бармен пополнял ряды на полках.
Майор кашлянул и промокнул губы салфеткой.
— Говорят, весной на нас федералов поведет Грант. Моя рота сократилась до десяти человек, а полк до шестидесяти… Я страшусь за нашу Конфедерацию.
Ретт разглядывал своего гостя, словно хищник добычу.
— Скажите, майор Уилкс, вот вы человек культурный, воспитанный. Не страдали ли вы когда-нибудь от сомнений? Не ворочались ли во сне, мучаясь вопросом — любит ли она меня? А люблю ли ее я сам? Просто удивительно, сэр, как мало отличаются страстные желания взрослого человека от мучений школьника, которого бросает то в жар, то в холод.
— У меня не было большого опыта с женщинами.
— У меня был. И доложу вам, все женщины не меньше отличаются друг от друга, чем роза от петунии или моргай от американского рысака. Каждая совершенно уникальна.
— И каждая достойна любви?
— Вряд ли выбор тут за нами. Не мы выбираем, кого любить, любовь выбирает нас.
Эшли нахмурился.
— Но, сэр, много счастливых браков заключено по сговору. Не думаете ли вы, что можно научиться любить?
Ретт откусил кончик сигары, выплюнул его на пол и зажег спичку.
— Нет, майор, не думаю. Большинство мужчин и женщин всю жизнь живут, так и не познав любви. И подделку принимают за настоящее чувство. Большинство путают подернутые пеплом угли с бушующим пламенем.
Эшли Уилкс откинул крышку часов.
— Локомотив должен уже скоро прибыть.
— Погодите немного, майор Уилкс. Времени еще достаточно, к тому же здесь тише. Как я понимаю, вы повздорили с Эндрю Раванелем.
Эшли спросил:
— Разве не ужасно федералы поступили с полковником Раванелем?
Ретт фыркнул.
Посадив гордого полковника в тюрьму как обычного конокрада? Должен сказать вам, сэр, — Эндрю повезло, что он простой заключенный в исправительном заведении.
Федералы относятся к преступникам намного лучше, чем к пленным мятежникам. Мне говорили, вы жаловались на Эндрю генералу Брэггу.
— Брэгг — придира и дурак.
— Не стану спорить, так и есть, — протянул Ретт, — И в чем же состояла жалоба?
Эшли тронул бокал, и Батлер долил ему.
— Я записался в его бригаду добровольцем.
— Труба зовет, славные подвиги и все такое?
— Послушайте, Батлер, я нахожу вашу манеру почти оскорбительной.
— Мои извинения. Так вы были офицером по личному составу у Эндрю…
— Вы знали Эндрю Раванеля по Чарльстону?
— Мой одноклассник. В прежние времена я сделал бы ради него что угодно. Так в чем состояла жалоба?
Эшли произнес:
— Полковник Раванель — не джентльмен.
— У Эндрю и самого были сомнения на этот счет.
Эшли посмотрел на свои руки.
— Что ж, хорошо, если уж так хотите узнать… Наш рейд прошел не очень удачно. Бригада переправилась через Ликинг-ривер и вошла в Эллсворт в штате Кентукки, на территории Конфедерации. Дети бежали рядом, сопровождая нас криками: «Раванель! Полковник Раванель!» Женщины приветственно махали, но даже Эндрю слишком устал, чтобы махать в ответ. Он был не в духе. Поэтому командование принял Генри Кершо. Капитан Кершо расквартировал офицеров в городе, а старшина разбил бивуак для бригады к западу от него. Дозоров Генри не выставил, и, когда на рассвете налетела кавалерия федералов, все были еще в постелях. Мы с Эндрю выскочили в одних ночных сорочках. Вы знавали Генри Кершо? Крикливого, любившего выпить здоровяка?
— Вы слишком снисходительны к Генри.
— Генри не побежал. Генри Кершо схватил шляпу Раванеля с перьями и выскочил на улицу с пистолетом в руке, совершенно голый, только в шляпе, и крикнул, что он — Бог свидетель — полковник Раванель, и будь он проклят, если побежит от чертовых янки!.. Прежде чем погибнуть, он успел выстрелить. Оказалось, что на нас совершенно случайно натолкнулся эскадрон федералов-фуражиров. В бригаде услышали стрельбу и уже были в седле, когда мы до них добрались. Полковник Раванель весь позеленел. Федералам и в голову не могло прийти, что мы предпримем контратаку.
Они грабили город; один незадачливый капрал тащил напольные часы. Особого сопротивления они не оказали. Их капитан красовался в шляпе Эндрю — не хватило ума бросить. А когда он попытался отдать ее Эндрю, тот отказался: «К чему, сэр, шляпа ваша. Трофей, добытый в доблестном бою». Мы одели Генри Кершо и положили его на тележку. Обычно в такие впрягают мулов. Эндрю приказал пленникам идти следом, а сам так приладил упряжь, чтобы капитан федералов мог ее тянуть. «Генри это понравилось бы. Ведь вы не откажете убитому вами человеку в последней почести…» Когда капитан медлил, полковник Раванель хлестал его кнутом, словно погонял мула; добравшись до кладбища, федерал рухнул на колени. И снова Эндрю отказался забрать свою шляпу: «Нет, сэр. Вы за нее убили человека, и она ваша. Этим подвигом смогут хвастать ваши внуки. А теперь, ведь не оставите же вы Генри без захоронения?» Выкопав могилу, капитан распростерся возле нее, а Эндрю Раванель выстроил своих солдат и прочел заупокойную молитву. Затем он повернулся к капитану: «Вы выкопали просторную могилу, подойдет для двоих». И перед всеми солдатами, своими и нашими, этот офицер упал на колени, обхватил ноги Эндрю и стал молить не убивать его.
Ретт Батлер сжал губы.
— Эндрю никогда не задумывался о том, что творил.
В глазах Эшли появилось затравленное выражение.
— Эндрю рассмеялся ему в лицо. «Вот теперь отдайте мою шляпу, — сказал он, — Она не к лицу трусу». Мы оставили того офицера с людьми, которыми он прежде командовал, — Эшли помолчал немного, — Прежде я ценил остроумие как украшение. И никогда не думал, что оно может быть столь отвратительно.
— Красота правды, правда красоты — так, майор? — Ретт Батлер вышел из-за стола, — Я восхищаюсь этим желтым шелковым шарфом. От него веет любовью. Наилучшие пожелания вашей супруге.
Глава 20 РЕКА КРОВИ
Когда Авраама Линкольна выдвинули на второй срок, тот сказал: «Не позволяю себе даже предположить, что делегаты сочли меня самым великим человеком в Америке, скорее они решили, что коней на переправе лучше не менять…»
А переправа лежала через реку крови. Восьмого мая на четвертый год войны Улисс Грант повел весеннее наступление. К июню Грант потерял убитыми шестьдесят тысяч человек. Только у Колд-Харбор всего за восемь минут пали семь тысяч.
С запада на Атланту наступал генерал Шерман. Находившимся в меньшинстве конфедератам генерала Джонстона удалось отбить атаки у Далтона, Ресаки и Пикетс-Милл, но после каждой победы конфедератов обходили с флангов и заставляли покинуть позиции под угрозой отрезать от снабжения. Желая опровергнуть слухи, что он боится устраивать сражения, генерал Шерман дал битву у горы Кеннесо. Потеряв три тысячи солдат-федералов, Шерман познал ад войны.
Когда Мелани сообщили, что Эшли пропал без вести, беременная женщина, которая вскоре должна была родить, упала без чувств. Очнувшись, она стала умолять Ретта разузнать хоть что-нибудь о муже. Некоторые из бывших сокурсников-кадетов по Вест-Пойнту теперь стали генералами федеральных войск, и от одного из них Ретт узнал, что майор Уилкс жив и содержится в лагере для военнопленных на Рок-Айленде.
12 июля 1864 года Уильям Т. Шерман достиг холма в шести милях к северу от Атланты, где принимал радостные поздравления своих офицеров.
После нескольких месяцев обстрела федеральными войсками Чарльстон перестал быть красивым городом. Улицы, шедшие перпендикулярно направлению обстрела, пострадали сильнее всего, поскольку снаряды пробивали крыши и взрывались внутри домов, засыпая улицы щебнем. Всю Феннел-стрит теперь занимали разросшиеся брошенные сады, а на Митинг-стрит паслись коровы. Битое стекло блестело между булыжников мостовой, пылью осело на заборах и покрывало дорожки, словно капли замерзшего дождя.
Хотя соседний дом уже лежал в руинах, дом номер 46 по Чёрч-стрит пока не пострадал. Джон Хейнз отказывался его покидать. Он говорил Розмари:
— Ступай, если так нужно. В северной части города безопаснее.
Отговорить его было не проще, чем убедить призрака вернуться в мир живых.
К июлю блокада Чарльстона сомкнулась, и последнее судно, возившее грузы в обход блокады, было посажено на мель Гремучей Змеи. Спекулянты исчезли. Корабли компании «Хейнз и сын» гнили на верфи, в окнах пустых складов пауки плели паутину.
Днем Джон целыми часами сидел на кроватке дочери, глядя в пустоту. А ночью бродил по улицам среди рушащихся стен и пожаров, которые самоотверженно пытались потушить чарльстонские пожарные команды.
Розмари проводила день на недавно организованном Свободном рынке, раздавая пищу семьям солдат. Ямс по понедельникам. По вторникам — кукурузная мука. По средам окра. Дети робко цеплялись за материнские юбки. Временами в лице одного или другого ребенка Розмари чудились черты или улыбка Мег, и тогда ее сердце замирало.
По воскресеньям Свободный рынок не работал. Хотя Джон больше не ходил в церковь, Розмари посещала каждую службу, истово моля Бога открыть, зачем Он забрал ее малютку. После службы она направлялась в верхнюю часть города — особняк Фишеров на Ист-Бэй был разрушен обстрелом, поэтому Шарлотта с Джулиет арендовали небольшой дом к северу от района Шелл.
Трудная беременность Шарлотты и вынужденное близкое соседство с золовкой подвергли естественную жизнерадостность Шарлотты и умение Джулиет вести дом серьезному испытанию.
Каждый день Шарлотта писала письма мужу в тюрьму. Одни она доверяла почте, другие направляла с нанятыми курьерами. У Шарлотты Фишер Раванель были хорошие связи, поэтому часть писем отправлялась с членами комитетов по обмену пленными. Она написала Эндрю о переезде, описывая их коттедж как «уютный домик», где «превосходно и удобно». С неколебимой уверенностью поведала она Эндрю, что у него скоро родится сын. О сомнениях доктора относительно крепости ее здоровья и резких болях, пронзающих живот, она не упоминала. Подписывала свои письма Шарлотта неизменно так: «Твоя маленькая женушка, любящая супруга. Скучаю, молюсь о твоем возвращении…»
Ответа на ее письма не было.
Джулиет говорила:
— Чтобы Эндрю письма писал? Боже упаси. Не припомню, чтобы он хоть одно письмо в жизни кому составил.
— Дорогая сестра, он ведь должен понимать, как дороги мне были бы его слова?
Могу предположить тогда, что его письма конфискуются.
— Но ведь письма Джейми проходят.
Джейми Фишер подробно повествовал о томимых скукой тюремщиках и выходках заключенных. Когда же он упомянул о завладевающей Эндрю меланхолии, Шарлотта написала мужу: «Дорогой мой супруг! Вынужденное бездействие порождает уныние. Прошу тебя, не забывай регулярно делать физические упражнения! Люди пылкого нрава (как у тебя, дорогой) должны упражняться ежедневно. На улице обязательно подставляй лицо солнцу. Солнечные лучи укрепляют шишковидную железу!»
Хотя письма мужу были неизменно жизнерадостны, Шарлотта позволяла себе жаловаться Джулиет.
— Мы были совершенно счастливы. И зачем только Эндрю отправился в этот рейд по Огайо? — Шарлотта потерла поясницу, — Мне порой кажется, что я ношу не сына, а слоненка какого-то. Ах, Джулиет, отчего мужчины столь жестоки к тем, кто их любит?
— Вот уж не знаю, — отвечала Джулиет с былой язвительностью. — Кабы нам, старым девам, удавалось вернее измерять мужские сердца, не сидели бы мы незамужними.
Нестерпимо жарким августовским утром, после того как Шарлотта Раванель провела в безуспешных потугах сорок восемь часов, Розмари Хейнз приложила ухо к растянутому животу подруги. Выпрямившись, она едва заметно помотала головой: нет, сердечко не бьется.
Джулиет сказала:
— Доктор дремлет на кухне. Пойду позову его.
— Милая, не стоит беспокоить беднягу, — прошептала Шарлотта. — Погоди немного. Разве мы с вами не душа в душу жили? Лучших друзей и представить нельзя, — На губах Шарлотты Фишер Раванель появилась мечтательная улыбка, — Ну не счастливица ли я, вышла замуж за Эндрю!
Все девушки как одна хотели бы иметь его своим мужем. — Она закрыла глаза, — Ужасно хочется спать. Посплю пока рядом с ребеночком. Скажи, Розмари, верно, что у сыночка Эндрю глаза как у папы?
Затуманенное солнце зависло в белесом небе над опустевшей гаванью. Федералы атаковали последние оставшиеся в руках конфедератов укрепления. Издалека звуки выстрелов слышались не громче треска детской погремушки.
Возле дома 46 по Чёрч-стрит Джошуа седлал Текумсе.
— Что ты делаешь, Джошуа?
Слуга Джона опускал стремена.
— Масса Хейнз отправляется на войну, госпожа.
Держа в руках седельные сумки, Джон вышел из дома.
Таким энергичным Розмари его уже давно не видела.
— А, Розмари. Как Шарлотта и ребенок?
— Мертвы. Оба — и Шарлотта, и малыш. О Джон, она так хотела этого ребеночка. Она…
Словно боясь, что его объятия могут сломать хрупкую женщину, Джон нежно коснулся волос Розмари. По его добродушному, открытому лицу текли слезы.
— Милая моя, как жаль. Шарлотта была слишком нежна для нашего грешного мира.
Розмари указала на Текумсе.
— Джон, что это значит?
— Я оставил записку на твоем ночном столике. Ты обязательно бы ее заметила.
— Джон!
— Генерал Джонстон обратился с призывом к добровольцам. Компания «Хейнз и сын» разорена, корабли с тем же успехом могли бы стоять на суше. Простишь ли ты меня, Розмари? Я не в силах больше скорбеть, — Муж слабо улыбнулся, впервые за несколько месяцев. — Кто знает, может, мне даже присвоят звание. Лейтенант Хейнз — разве не звучит? Не волнуйся, дорогая. Джон Хейнз будет самым осторожным из вояк.
Он передал седельные сумки Джошуа.
— И за себя не беспокойся — Ретт вложил наши средства в британские ценные бумаги. Что бы ни случилось, ты не будешь нуждаться.
— Джон, подожди! Тебе нельзя ехать! И… и… Текумсе боится выстрелов!
Он похлопал коня по крупу.
— Я тоже. Придется, видно, нам обоим победить свой страх.
— Зачем ты это делаешь? Так нашу крошку не вернуть!
Он крепко, до боли, сжал плечо жены.
— Розмари, мне жизнь не мила. Я думал, скромность притязаний сможет уберечь нас: просто быть честным в делах, любящим мужем и отцом. Ничего больше я не желал. — Джон печально покачал головой, — Как же мы, южане, изменились…
Хотя слова «останься со мной» готовы были сорваться с губ Розмари, она не смогла их вымолвить.
Джон кивнул, словно в ответ своим мыслям.
— Поэтому я и ухожу. Как ни трудно поверить, видимо, страна не управится без помощи своих бизнесменов средних лет, пусть и с брюшком. По словам президента Дэвиса, мы еще в силах победить. Если удастся удержать Атланту, Питерсбург и Чарльстон, Авраама Линкольна не переизберут. А если Линкольн проиграет выборы, федералы прекратят сражаться. Они понесли ужасные потери, даже больше наших. И несомненно, не меньше нашего устали от всего этого жуткого дела.
— Джон, неужели ты способен лгать мне? В такое время?
С глазами, полными любви, он коснулся губами ее руки.
— Розмари, Розмари… Да, способен. — Джон перевернул ее руку ладонью кверху, словно запечатлевая в памяти каждую драгоценную линию. — Я бы солгал самому Иисусу Христу, если бы тем мог избавить тебя от страданий.
Глава 21
АТЛАНТА В ОГНЕ
Когда первые снаряды федералов разорвались на улицах Атланты, Ретт Батлер стоял возле гостиницы «Нэшнл».
Затрезвонили колокола пожарных.
— Там, вон там! — Востроглазый мальчишка указал на столб дыма над крышами домов.
Ретт протолкался через толпу зевак в салун гостиницы.
Поскольку бармен был с остальными снаружи, Ретт сам налил себе пива и отнес вместе с газетой бармена за свой обычный столик в глубине помещения. Еще один разрыв снаряда стряхнул пыль и облупившуюся краску с тисненого латунного потолка, поэтому пришлось накрыть кружку рукой.
Все надеялись, что Джон Худ, новый командующий подошедшей с запада армии, побьет Шермана и спасет город.
Но если подвал гостиницы переоборудуют под убежище, холодного пива уже не получишь.
Одна из газет превозносила генерала Худа, потерявшего руку и ногу при защите Конфедерации: «Неоспоримое свидетельство боевого духа генерала».
Ретт едва поверил своим глазам, когда увидел, как вчера вечером возле штаба Конфедерации двое сильных мужчин взгромоздили генерала на коня и привязали к седлу.
Первым снарядом сровняло с землей дом мистера Уорнера на углу улиц Роудс и Элиот, убив его вместе с шестилетней дочерью. От следующего выстрела погибла женщина, которая гладила рубашки. Смертельно ранена была другая женщина, садившаяся на поезд. А свободный цветной парикмахер Сол Люки погиб, когда снаряд, отскочив от фонарного столба, взорвался у него под ногами.
Две из четырех главных железных дорог Атланты были уже в руках федералов. Испуганные бизнесмены по одному поднимались тайком по задней лестнице «Красной Шапочки» с предложениями купить их дело за бесценок.
Поскольку армия Худа конфисковала всех лошадей и все экипажи в городе, Ретт шел от «Красной Шапочки» до гостиницы пешком. Когда улицу перегораживали помпы пожарных, он сворачивал на соседнюю.
С первыми лучами солнца Ретт складывал карты и направлялся к себе в «Красную Шапочку». Если в одну ночь он проигрывал тысячу, то в следующую выигрывал. Ему было все равно.
Глупец. Какой же он глупец! Следовало давно покинуть этот город, с трех сторон осажденный огромной армией, теперь сжимавшей тиски. В Атланте его совершенно ничего не держало.
Кроме Скарлетт О'Хары.
Питтипэт с Питером эвакуировались, но Скарлетт осталась с Мелани Уилкс, которая, родив сына, страшно обессилела.
Следовало уехать в Лондон.
Или в Новый Орлеан, где он не был с той поры, как отвез Тэзвелла Уотлинга к иезуитам.
Несколько раз — в марте, мае и дважды в июле — он даже принимался собирать вещи.
А потом вспоминал длинную шею Скарлетт — такую гордую и такую уязвимую. Или аромат — как пахло ее тело, а не духи. А раз вернулся, вспомнив, как смело она вздергивала подбородок.
Со времен работы на рисовых полях отца Ретт не чувствовал себя столь беспомощным.
В это время за пределами города у Пичтри-Крик и Эзра-Чёрч генерал Худ бросил остатки измученных и усталых конфедератов на откормленных и отдохнувших федералов, которые скосили их без труда. Обстрел Атланты прекратился, огонь перенесли на левый фланг Худа, где федералы прорвались к железной дороге Атланта-Вест-Пойнт и повели наступление на Джонсборо, чей захват решил бы битву — с его падением последняя железная дорога, «Мэкон и Вестерн», оказалась бы перерезанной, и Худ окончательно лишился бы поставок.
По Мариетта-стрит одна за другой тянулись кареты «скорой помощи» с раздвинутыми занавесками, чтобы лучше проветривалось. Рядом с каретами бежали мальчишки и отгоняли от раненых мух.
Каждые полчаса в салун поступали новые слухи: «Фланговая атака Клебурна захлебнулась!», «У меня кузен в штабе Брауна. И он говорит, что Брауну не выстоять».
К трем часам дня игроки делали ставки четыре к одному против Худа.
Ретт Батлер сидел за столом в одиночестве.
Сочтя атаку Шермана на Джонсборо отвлекающим маневром, генерал Худ отвел армию в город. Тридцать тысяч солдат, спотыкаясь, двинулись по Декатур-стрит. Пыль из-под их сапог оседала на стеклах окон.
В салуне в тот вечер кипело лихорадочное веселье. Даже те, кто обычно держался серьезно, просто сыпали шутками, а баптисты, не бравшие в рот ни капли, едва держались на ногах. Вскоре после полуночи высокая женщина в трауре села подле запыленного окна, распустила длинные волосы и зарыдала.
Хотя за остальными столами было не протолкнуться, а у стойки бара люди вообще стояли в три ряда, Ретт Батлер по-прежнему в полном одиночестве играл в солитер: черный валет на красную даму, черная дама на красного короля. Что, черт подери, он делает в этом городе?
Через какое-то время Ретт вышел на улицу, где занялось кристально чистое утро. Певчие птицы заливались трелями. Стервятники пока отдыхали; им предстоял беспокойный денек.
Грязные, измученные солдаты Худа спали на крылечках домов и прямо на тротуарах. Ретт потер щеки. Неплохо бы побриться.
Гостиная «Красной Шапочки» вся была забросана пустыми стаканами и бутылками. Диванчик перевернут, обеих мраморных Венер нигде не видать.
— Доброе утро, Макбет.
У Макбета под покрасневшими глазами набрякли мешки, щеку пересекала ссадина.
— Нелегкая ночка? — осведомился Ретт.
Вышибала дотронулся до щеки.
— Все просто умом тронулись!
Плита на кухне еще не остыла, и Ретт налил горячей воды для бритья.
Затем поднялся к себе наверх. Пустой стол, открытый пустой сейф. Все, что следовало сжечь, давно сожжено, а что следовало спрятать — закопано. Ретт Батлер был свободен как птица.
Он сел за стол и выдвинул ящик: ручки, бумага, чернила, пресс-папье. Они могли принадлежать кому угодно.
Что он тут делает?
Господи Иисусе! Что же любовь с ним сотворила!
В четыре часа пополудни пушки федералов заговорили под Джонсборо, Худ поддался на уловку. Армия Конфедерации отошла от места удара.
Под рокот отдаленной канонады Ретт Батлер пришел, как обычно, в салун и открыл новую колоду карт.
Под Джонсборо федералов было впятеро больше числом, чем южан. Последняя железная дорога на Атланту — «Мэкон и Вестерн» — попала в руки Шермана.
— Худ отступает! Армия бежит!
— Тем, кто не желает жить под пятой у янки, лучше поскорее выбираться из Атланты.
Какие-то люди забегали в салун, кто-то выскакивал наружу. Ретт положил черную девятку на красную десятку.
Зашла Красотка Уотлинг. Она уже давно пила.
— О, Ретт. Что мне делать? Федералы…
— Ничего тебе не надо делать, — Ретт налил Красотке еще. — Янки тебя не съедят. Просто не выпускай девушек на улицу пару деньков. А потом подними плату вдвое.
— Ретт, ты всегда был так добр… можно мне с тобой?
Длинные пальцы Ретта разделили колоду надвое и перемешали.
— Отчего ты думаешь, что я куда-то собираюсь податься?
— О, не знаю, Ретт, ничего я не знаю! — Красотка разрыдалась, — Богом молю, возьми меня с собой!
Батлер протянул ей платок. Красотка высморкалась и принялась извиняться за то, что доставляет ему хлопоты.
К столику подошел бармен.
— Капитан Батлер, там снаружи чернокожая девка, ревмя ревет и требует вас. Говорит, очень важно.
На улице колонны солдат обтекали плачущую в голос служанку, Присси.
— Кэп Батлер, кэп Батлер. Вы мисс Скарлетт очень нужны. Ей и мисс Мелли, просто очень. Пойдемте, мне без вас никак нельзя возвращаться.
— Заходи в дом, Присси, и объясни толком.
Но девушка решительно покачала головой.
— Нет, сэр. Я и близко в этот салун не зайду. У дьявола длинные руки. А мисс Скарлетт эвакуируется и просит ваш экипаж.
— И лошадь, и повозку конфисковали. Вряд ли во всем городе удастся отыскать другую.
— О господи, кэп Батлер. Если и у вас конфисковали, то что же нам делать? Мисс Мелли совсем больна. И малыш тоже. А еще мисс Скарлетт с маленьким Уэйдом. Что же делать?
Душа Ретта воспряла, словно дремавший на солнце кот. По жилам заструилась кровь. Лицо осветила победная улыбка, которую Ретт поспешил скрыть. Он нужен Скарлетт.
— Пожалуйста, кэп Батлер!
— Отправляйся назад к мисс Скарлетт. Скажи ей, что я иду, Присси. И не медли.
В комнате наверху Красотка Уотлинг все так же сидела, мрачно глядя в пустой стакан.
— Верно, не стоит и спрашивать, кому ты понадобился. Куда ты сейчас направляешься, тоже ясно.
— Дорогая Красотка, — мягко сказал Ретт, — Иди домой. Ты нужна девушкам.
Экипаж, который удалось Ретту украсть, представлял собой жалкое зрелище: старая кобыла с распухшими бабками едва тянула фургон, готовый в любую минуту рассыпаться.
Зато колеса крутились.
Оставляющие город конфедераты жгли припасы, и в воздухе стоял запах горелых окороков, тех самых, что фуражиры конфисковали у бедных фермеров, которые надеялись накормить ими свои семьи. Грохот взрывов не утихал — возможно, рвались те самые снаряды, что Ретт провозил через блокаду. Обмундирование, подковы, виски, бекон, сапоги, одеяла, тонны муки — все горело. Огни пожарищ превратили ночь в день.
Присси беспокойно мерила шагами дорожку перед въездом в дом Питтипэт, когда Ретт завернул на их улицу. Завидев его, она кинулась в дом с криком:
— Кэп Батлер приехал. Мисс Скарлетт, кэп Батлер здесь!
Как раз когда Ретт подъехал к воротам, за спиной раздался оглушительный взрыв. Заслонив глаза рукой, Скарлетт вышла на дорожку. Взрывная волна взметнула черные волосы молодой женщины и облепила платьем все изгибы тела.
С неба сыпались какие-то обломки, вверх поднимались языки пламени, а Ретт Батлер, приподняв шляпу, приветствовал Скарлетт О'Хара:
— Добрый вечер. Неплохая сегодня погода. Слышал, вы собираетесь отправиться на прогулку.
— Ретт Батлер, если вы будете тут шутить, я с вами больше никогда не заговорю.
Несмотря на пожары, взрывы и вторжение янки, Ретт был счастлив, словно мальчишка. Как же сверкали ее зеленые глаза!
Раскрывая положение, он не утаил ничего: если они двинутся на юг, лошадь и фургон конфискуют конфедераты, а все прочие дороги в руках федералов.
— И куда же, по-вашему, вы поедете?
— Я поеду домой, — сказала она.
— Домой? То есть в Тару?
— Да, да! В Тару! О, Ретт, мы должны спешить!
Это было невозможно — между ними и дорогой на Джонсборо лежал пылающий город.
Не в силах больше сдерживаться, Скарлетт замолотила кулачками по груди Ретта, рыдая:
— Я доберусь домой! Все равно! Даже если придется идти пешком!
Верно, Ретт знал, что так и будет. Она добьется своего. Ее ничто не остановит.
Он нежно коснулся ее волос и тихо сказал:
— Успокойтесь, дорогая. Не плачьте. Вы поедете домой, моя храбрая девочка. Обязательно.
Присси принялась устилать фургон стегаными одеялами, а Скарлетт с Реттом поднялись наверх, к Мелли. В ноздри ударил запах камфары и растираний, от которого у Ретта даже заслезились глаза. У молодой матери в лице не было ни кровинки. Возле нее спал младенец, причмокивая ротиком.
— Я очень осторожно, миссис Уилкс. Попробуйте обнять меня за шею.
— Малютка Бо! — прошептала Мелани.
— Его принесет Присси, не волнуйтесь.
Ретт подхватил Мелани на руки — она не весила и восьмидесяти фунтов.
— Прошу вас… вещи Чарльза. Нельзя их тут оставлять. Слабым жестом Мелани показала на шпагу Чарльза и его дагерротип.
Губы Ретта тронула улыбка.
— Миссис Гамильтон не позволит мне позабыть вещи Чарльза.
Скарлетт уложила их в фургон. Ретт осторожно опустил Мелани на одеяла возле ребенка.
— Спасибо, что помогли нам, капитан Батлер.
Голос Мелани был едва слышен, не громче шелеста бумаги.
Хотя каждая жилка тела трепетала от возбуждения, в глубине души Ретт был совершенно спокоен. Вот для чего он остался в Атланте. Именно этого ему всегда и хотелось. Он ей нужен. Только он.
Когда маленький Уэйд замешкался, Ретт сказал:
— Забирайся в фургон, сынок. Разве тебе не хочется приключений?
— Нет! — ответил мальчик и икнул.
Со смехом Ретт подхватил его наверх. Присси вскарабкалась в фургон сзади, а Скарлетт Батлер помог забраться на сиденье рядом с собой.
— Уэйд, малыш, — пробормотала Мелани испуганному племяннику, — пожалуйста, подложи мне под спину вон ту подушку.
Наклонившись вперед, чтобы мальчик смог подсунуть подушку, Мелани Гамильтон Уилкс закусила губу от боли. Только бы не потерять сознание. Не время падать в обморок!
Мальчик горячо зашептал на ухо:
— Тетя Мелли, я боюсь.
— Малыш, кругом много всего страшного, — зашептала в ответ Мелани, — Но ты ведь храбрый солдатик. Правда?
— Наверное, тетя Мелли.
Фургон со скрипом тронулся с места, и тут Скарлетт воскликнула:
— Я забыла запереть дверь!
Громогласный хохот Ретта мгновенно излечил Уэйда от икоты.
Старая кляча тянула фургон в самый центр пылающего города.
Запершись в домах, выглядевших покинутыми, немногие обитатели спешно прятали фамильное серебро и дедовские пистолеты, оставшиеся с Мексиканской войны. А в центре города ночь оглашали крики, лошадиный топот, скрип колес — армия отступала.
Ретт повернул на боковую улочку. От страшного взрыва занялось дыхание, Уэйд снова заикал.
— Скорее всего, рвануло оружейные склады Худа, — сказал Ретт и, протянув руку назад, ободряюще сжал колено мальчика. Он надеялся, что удастся обогнуть пожар, но в ту ночь все дороги вели в пекло. Стегнув лошадь, Ретт пустил старушку рысцой и сжал рукоять револьвера. Его женщина сидела рядом, доверчиво прижавшись к нему, и да смилуются небеса над глупцом, которому вздумалось бы их остановить!
Склады по обеим сторонам Мариетта-стрит горели. Мародеры, успевшие там что-то урвать, спешили прочь со своей добычей. Вокруг разбитого бочонка виски бродили, пошатываясь, пьяные.
Вдруг Ретт свернул с мостовой и остановился под лестницей ближайшего дома, почти скрывшей их.
— Надо спешить, — сказала Скарлетт. — Зачем вы остановились?
Солдаты.
Вероятно, прежде их в полку насчитывалось не меньше тысячи, но к этому дню и сотни не осталось. Некогда, в прежней жизни, жены и любимые сшили им аккуратную форму, шили полковой флаг, и их подразделение носило гордое имя — Зуавы или Легион. Вступили они в него вместе с двоюродными братьями и соседями по городку, а в полковники избрали владельца самой крупной плантации. Ведь не станут же они слушаться приказов всякой шушеры.
Друзья погибли, сражаясь с ними бок о бок, и кузены тоже. И соседи, и полковник — о, тот уже давно погиб, — да и следующий, что пришел ему на замену — как, бишь, его?
Сколько же у них было полковников?
Они шли понуро, словно какая-то пружина внутри лопнулa: позади осталось столько миль, что все они слились, ничем не отличаясь друг от друга, и столько сражений, что и не разобрать. В руках солдаты сжимали верные ружья. Сшитая любимыми форма давно износилась. Теперь их плечи укрывали домотканые рубахи да отвоеванные у федералов куртки — у кого короткие, у кого длинные, а несколько человек вообще шли с голым торсом, на котором играли отблески пламени.
Они едва передвигали ноги, но так и будут идти, пока не рухнут без сил. Для некоторых это станет избавлением.
Мальчик-солдат плелся в самом хвосте. Скорее всего, когда у них еще оставались барабаны, он был барабанщиком, но теперь стало проще достать ружье, чем барабан. И это ружье мальчик волочил за собой в пыли.
Вот он остановился, пошатнувшись, и упал вниз лицом.
Не произнеся ни единого слова, от группы отделились двое мужчин. Один, чья черная борода, казалось, была самой плотной частью тела, отдал оба ружья — свое и мальчика — второму. А сам взвалил мальчика на плечи и зашагал дальше.
Ретт Батлер снял шляпу.
Когда последний солдат завернул за угол, Ретт хлестнул лошадь и двинулся вперед.
Горящий город втягивал воздух в свои огромные легкие. Кругом лопались от жара стекла окон, усыпая улицы закопченными осколками.
Скарлетт воскликнула:
— Бога ради, Ретт! Вы сошли с ума? Быстрее! Быстрее!
Присси закричала.
Со стропил взвивались языки пламени, густой дым струился от кровель. Жар опалял лица и слепил глаза. Ретт подхлестывал лошадь, хотя та и сама бежала рысью, подгоняемая страхом. Волны жара обрушивали кирпичи и доски на мостовую, и Уэйд каждый раз пронзительно вскрикивал.
Некогда это пекло было городом, где обычные люди отправлялись по утрам на работу, где печатались газеты, где проповедники читали проповеди, банкиры занимались своими банками, а бакалейщики торговали в лавках.
Но вот, свернув на боковую улочку, они почувствовали, что стало прохладнее. Пожар остался позади. Вопли Уэйда сменились приглушенными рыданиями.
На окраине города дома стояли дальше один от другого, дорогу окаймляли вязы. Их листва шуршала на ветру, который тянул на себя пожар. Город полыхал теперь у них за спиной.
Ретт натянул поводья.
— Спешите, Ретт. Не останавливайтесь.
— Пусть бедное животное передохнет.
Пот высыхал на прохладном ветерке.
Ретт Батлер страшно устал. Он выполнил обещанное. Больше он ей не нужен. И никогда не был нужен. Ретт спросил Скарлетт, узнает ли она местность.
— О да. Тут недалеко есть проселочная дорога, что отходит от главной дороги на Джонсборо и петляет несколько миль. Мы с отцом по ней не раз ездили. Она ведет к дому Макинтошей, это всего в миле от Тары.
Ретт вгляделся в лицо женщины. Скарлетт всеми силами души стремилась в Тару. Воплощенное стремление. Они с ним были так похожи, но Скарлетт не знала этого и никогда не узнает.
Некоторые мужчины могли любить безответно. Как Ретт им завидовал.
Тепло ее тела рядом… Ретт чувствовал, как бьется ее сердце.
И тут будто что-то внутри оборвалось. Напряжение спало. Он так устал, будто они несколько часов занимались любовью.
Тот барабанщик никак не мог быть старше двенадцати. Ему бы скользить сейчас по реке в тумане и высматривать болотных черепах на отмелях.
Ретт велел Скарлетт двигаться в Тару без него. У нее теперь есть лошадь и повозка, дорогу она знает. А он примкнет к армии.
— Зачем вы меня так пугаете, я готова вас просто задушить! Поедем дальше.
— Я не шучу, дорогая. Где же ваш патриотизм, ваша любовь к нашему Славному Делу?
— О Ретт, — сказала она, — как ты можешь? Отчего ты бросаешь меня?
Слишком мало и слишком поздно.
Ретт Кершо Батлер обнял Скарлетт О'Хара Гамильтон и поцеловал. Ее губы растаяли и отозвались на поцелуй.
Забыть ее он не сможет никогда.
И Ретт спрыгнул с облучка в придорожную тьму.
Глава 22
ПОСЛЕ ФРАНКЛИНА
Той осенью, когда призывы к жителям менее пострадавших частей Конфедерации поделиться продовольствием не увенчались успехом, на рынке Чарльстона стало нечем торговать и он закрылся. Розмари возвращалась пешком по усыпанным щебнем улицам, а войдя в дом через переднюю дверь, которую она больше не заботилась запирать, села в комнате напротив любимого кресла Джона. Затем сняла с каминной полки единственное украшение — серебряную вазу в форме бутона — и принялась полировать.
На следующее утро солдат, получивший отпуск по болезни, доставил письмо от мужа. Джон весьма неплохо для его лет справлялся со службой и был повышен в чине. Теперь к нему следует обращаться «капитан Хейнз». Правду сказать, генерал Шталь повысил его лишь потому, что других достойных кандидатов не было.
Далее Джон писал:
Генералу Форресту понравился Ретт, и он хотел дать ему офицерскую должность. Когда же твой брат отклонил эту честь, яростный Форрест немало удивился. Я вижу Ретта каждый раз, когда кавалеристы останавливаются в лагере. Он в прекрасном расположении духа и обрел спутника: некоего Арчи Флитта, который следует за ним повсюду, как черный пес. Флитт — бывший заключенный, добровольно вступивший в армию и потому досрочно освобожденный из тюрьмы. Несмотря на его преданность Ретту, тот не испытывает к нему особого доверия.
После падения Атланты мы двинулись на север. Генерал Худ рассчитывал отрезать Шермана от снабжения и выкурить его из Атланты. Увы, Худ неверно оценил возможные действия Шермана: тот сжег развалины Атланты и быстро двинулся в противоположном направлении. На марше через Джорджию он столь же методично уничтожает железные дороги с востока на запад, как поступал с нашими путями сообщения с севера на юг. Когда дело будет завершено, мы с тобою, сердце мое, окажемся отрезаны друг от друга бог знает на сколько. Прошу тебя, Розмари, приезжай ко мне. На случай твоего согласия друг Ретта Руфус Буллок телеграфировал для тебя разрешение на проезд.
Я прекрасно пойму, если ты не захочешь подвергать себя трудностям такого утомительного и, возможно, небезопасного путешествия, но буду очень рад увидеть тебя. Нам нужно столько наверстать, о стольком поговорить. Крошка Мег живет в наших сердцах. Милая Розмари, мне очень тебя не хватает, я даже не думал, что так сильно буду скучать. Нас разлучила моя беспочвенная ревность. Я сам виноват и ни в чем тебя не упрекаю. Прошу, приезжай.
Твой любящий муж Джон.
Розмари заметалась по комнатам, вытаскивая одежду из ящиков и шифоньеров. Она уложила уже два маленьких и большой чемодан, потом села и расхохоталась, закрыв лицо руками. Ну не глупая ли!
Тогда она упаковала лишь самое необходимое в саквояж, взяв единственное украшение — филигранную розово-золотую брошь. Теперь она не могла припомнить, отчего недолюбливала эту брошь раньше.
На вокзале Розмари забрала разрешение на проезд и села в поезд, направлявшийся в Саванну, а на следующее утро, в Саванне, пересела на поезд в Центральную Джорджию, который к полудню следующего дня осторожно въехал в Мэкон.
Кавалерия Шермана подступала к городу, и вокзал Мэкона был запружен беженцами.
Перед сожжением Атланты генерал Уильям Т. Шермам высказал следующее утверждение: «Война — штука жестокая, и бесполезно ее смягчать»; вскоре справедливость этих слов на практике испытали беззащитные фермы и селения на пути его армии.
Поезд Розмари еще не остановился, а беженцы уже облепили его, стремясь занять местечко перед отправлением. Когда же начальник поезда объяснил, что паровозу нужно топливо, все — мужчины, дети, священники и даже почтенные матроны — выстроились в цепочку и помогали грузить тендер дровами.
Юго-западный поезд, на который надо было пересесть, охраняли вооруженные ополченцы. Их капитан, потерявший руку под Чанселорвиллем, заявил, что никакого Руфуса Буллока знать не знает. И более того, не уверен, что в Конфедерации вообще существует Бюро железнодорожных перевозок. Говоря это, он весьма фамильярно похлопал Розмари. Поскольку именно от этого капитана зависело, кто сядет на поезд, он выбирал пассажирок посимпатичнее.
Розмари поблагодарила капитана, смахнув его руку, будто не заметив. Она уже села в вагон, когда с платформы её окликнул знакомый голос:
— Розмари Хейнз! Дорогая Розмари! Пожалуйста, поговори с этими людьми!
Уехав из Чарльстона, Уорды укрылись на плантации у родственников возле Мэкона. А всего через год громилы Шермана плантацию сожгли; Уордам вновь пришлось бежать. Евлалия Уорд с шурином Фредериком уже много дней не меняли платья. У туфель Евлалии треснула подметка, Фредерик, никогда прежде не выходивший из дому без шляпы, был с непокрытой головой, и намечавшаяся лысина покраснела под жгучими лучами солнца.
Розмари, тебя ведь пустили! Пожалуйста, помоги нам.
Мы должны бежать из Мэкона. У нас ничего не осталось, совершенно ничего!
До войны Фредерик Уорд был состоятельным человеком с удобно устоявшимися мнениями. Теперь золовка вела его буквально за ручку.
Выпрямись, Фредерик. Тебя не должны принимать за человека без влияния.
Увы, Евлалия, я такой и есть…
Много лет назад, когда умер муж Евлалии, она думала, что потеряла все. Ей и в голову не могло прийти, что на самом деле оставалось еще столько всего, чего она лишилась сейчас. Вилли погиб, а дочери сбежали с солдатами Шермана. Евлалия с Фредериком так страдали от голода, что убили собачку Евлалии — Императрицу, хотя съесть ее так и не смогли.
Из тамбура (не решившись сойти с поезда) Розмари просила капитана ополченцев позволить Уордам подняться в вагон, но тот ответил:
Мэм, для них места нет.
Перегруженный поезд отошел от перрона; Розмари не могла заставить себя посмотреть на оставшихся людей.
Там, где пути были разобраны кавалеристами Шермана рельсы восстановили на живую нитку, поэтому поезд двигался по этим участкам не быстрее пассажиров, которые выходили и шли вдоль рельсов. Ночью мужчины-пассажиры светили фонарями поездной команде, которая подсовывали брусья под провисающие рельсы, чтобы могли проехать вагоны.
Через двенадцать часов, преодолев не более девяноста миль, поезд добрался до Олбани в штате Джорджия. Там Розмари за пять долларов купила три кукурузные лепешки и забылась сном на полу, среди прочих усталых, немытых беженцев.
Состав «Сельма и Меридиан» показался сущим чудом. Совершенно нетронутый войной, вагоны не прострелены, даже на утолщении паровозной трубы ни единой дырочки от пуль! Краска немного выцвела, но все вагоны были выкрашены в темно-зеленый цвет с черной обводкой.
Поезд просто летел по ровным рельсам с захватывающей дух скоростью тридцать миль в час. Туберкулезный ветеран, сидевший рядом с Розмари, до войны немало поездил по Новой Англии и воскликнул, не удержавшись: «Клянусь, мэм, ничуть не хуже, чем в Массачусетсе!»
Образцовый поезд довез их до Демополиса, где пассажиров переправили на пароме через реку Томбигби. Оттуда они четыре мили шли пешком до бревенчатой платформы, а там поджидал обычный, натужно посвистывающий паровозик и привычные разносортные вагоны, во многих местах простреленные пулями. В Меридиане, штат Миссисипи, Розмари сняла комнату в гостинице и заснула как убитая. На следующее утро она села на поезд «Мобил и Огайо», который к вечеру довез ее до Коринфа в штате Миссисипи. Ночь она провела на вокзале. В два часа следующего дня поезд Мемфис — Чарльстон привез припасы, новобранцев и Розмари Хейнз в Декатур, штат Алабама. Конец маршрута.
На платформу в Декатуре выгружали бочки с порохом и солониной, боеприпасы и новобранцев. Самому молодому из них всего три дня назад исполнилось семнадцать, самому старшему — сорок девять. Большинство из них молчали, но один, в сюртуке с бобровым воротником, поведал Розмари Хейнз, что он — персона слишком ценная для военных действий, чтобы так просто погибнуть в битве, а мальчишка с выступающими вперед зубами сказал, обкусив ноготь на большом пальце, что дезертирует при первом удобном случае. Однако полицейские выстроили новоприбывших и объявили им, что пожелавшим дезертировать придется соревноваться в скорости с пулей, которую пошлют им вдогонку.
После пяти дней пути Розмари была рада сойти на прочную платформу. Она передала свой саквояж ожидавшему Джошуа.
— Долго пришлось ждать?
— Немало.
Розмари с трудом узнала лошадь у коновязи. Даже живодеру такой конь не принес бы ни гроша.
— Что вы сделали с Текумсе? Бедняга!
— Он состарился, мисс Розмари, — ответил Джошуа. — Родился в прежние времена.
— Пока не отправился в армию, он был вполне здоров. Ведь ты был хорошим мальчиком, правда, Текумсе?
Конь поднял голову и приветственно заржал в ответ.
У Розмари от жалости чуть не брызнули слезы.
— Джошуа, Текумсе хочет яблоко.
— Мисс Розмари, если удается раздобыть овес, яблоки или кукурузу — мы едим сами. Когда конь умрет, думаю, мы и его съедим.
Поскольку железнодорожные мосты к северу от Декатура были сожжены, припасы для генерала Худа повезли телегами и фургонами, запряженными волами и мулами, а пополнение двинулось на своих двоих в Колумбию, штат Теннесси. Розмари и Джошуа присоединились к ним. Временами Розмари ехала верхом на Текумсе, но из жалости чаще шла пешком. Фургоны с армейскими припасами порой сходили с узкой дороги и двигались прямо через поля, оставляя за собой глубокие колеи. Ограждения пошли на костры для солдат, а если и осталась какая скотина, ее спрятали подальше в лесах. Ту ночь Розмари провела под фургоном на земле.
Наутро дождь сорвал последние листья с деревьев и залил колеи. Текумсе больше не мог нести седока. Когда стемнело, они добрались до Пуласки, уже в Теннесси, где Розмари купила немного овса; жеребец едва к нему притронулся.
Джошуа спал в стойле рядом с конем.
Комнату в гостинице, где остановилась Розмари, не топили, но, сложив ветхое одеяло вдвое, ей все же удалось немного согреться. Молодой женщине снились Джон и Ретт июньским днем, когда солнце ярко светило: Ретт принес целые корзины с едой, на всех, а Текумсе пасся в высокой траве, щекотавшей ему брюхо.
Хотя из Пуласки ходили поезда, бледный полицейский не разрешил Розмари сесть.
— Мэм, не могу посадить вас на поезд, даже если бы у вас было разрешение, подписанное самим президентом Джефферсоном Дэвисом.
— Я приехала из Южной Каролины, чтобы повидать своего мужа в армии.
— Так издалека? «Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов; уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей».
— Федералы убили мою дочь. Мег исполнилось бы в марте только шесть лет.
— Мэм, мне самому жаль влачить свое существование.
До войны я был семинаристом.
— Вы еще верите в Бога?
Молодой человек отвернулся.
— Думаю, просто привык.
Розмари, Джошуа и спотыкающийся Текумсе видели на дороге немало брошенного федералами снаряжения: артиллерийские повозки с застреленными прямо в упряжи лошадьми, перевернутые фургоны. На юг двигались колонны пленных федералов. На них были надеты лохмотья конфедератов, а те, кто их охранял, переоделись в теплые синие мундиры пленных.
В Колумбии Розмари купила себе с Джошуа кукурузных лепешек и фасоли.
Вечером того дня, по дороге к городку Франклин, Розмари услышала далекий гром, будто тысяча фургонов грохотала но деревянному мосту.
— Сражаются.
— Не должны сражаться, ведь федералы бегут. Зачем сражаться?
— А сражаются.
Небо становилось все темнее, а грохот — громче; теперь различались отдельные взрывы. Погонщики свернули на обочину, чтобы пропустить бегущих конфедератов.
Навстречу Розмари и Джошуа катилась волна госпитальных телег, дезертиров с перекошенными лицами, ходячих раненых. Офицеры-полицейские ругались и плашмя били бегущих дезертиров саблями. Те уворачивались, шли в обход полем, но все равно двигались на юг.
Морозный Млечный Путь протянулся по небу до самого горизонта, где тонул в красноватом пушечном дыму.
— Я — жена капитана Хейнза. Из части генерала Шталя. Сэр, вы не знаете моего мужа?
— Простите, мэм.
Стрельба прекратилась.
— А мой брат, Ретт Батлер, у генерала Форреста. Вы знаете Ретта Батлера?
— Мэм, я служил под командованием генерала Бейтса.
Джошуа остановился на обочине и снял шляпу.
— Мисс Розмари, конь больше не может идти.
Текумсе стоял, широко расставив ноги и опустив голову.
— Мы с ним немало прошли вместе с вами и мистером Джоном, — сказал Джошуа. — Но дальше не пойдем.
Розмари двинулась дальше в звездную ночь одна.
Там, где сражались две великие армии, теперь мерцали тусклые огни ламп — кто-то ходил с ними по полю. Местами на холмистой равнине горели костры. В воздухе пахло словно жженым перцем и кровью — Розмари чувствовала ее густой, кисловато-солоноватый привкус.
Лица мужчин, помогающих раненым, были черны от пороховой гари.
— Мой муж в бригаде генерала Шталя, — обратилась к ним Розмари.
У молоденького санитара белки глаз сверкали словно у менестреля, намазавшего лицо ваксой.
— Мэм, боюсь, генерал Шталь убит. Они стояли в самом центре, между домом и хлопкочесальной машиной.
Рассвет притушил огни фонарей и костров. Раненые просили пить. Землю покрывала изморозь.
Розмари попыталась остановить кровотечение одному офицеру, перетянув ремнем бедро выше рваной раны. Лужица уже вытекшей крови подернулась льдом. Офицер дернулся, втянул в себя воздух и умер.
Встало солнце. Из Франклина подошли жители, помочь и ужаснуться открывшейся картине.
Как Джон Хейнз был одет? Был ли он по-прежнему крепким мужчиной? Может, он отрастил бороду? Розмари узнала бы мужа сразу — по походке или манере держать голову, но в груде мертвых тел отличить одного человека от другого не могла.
На пригорке, перед брошенными окопами федералов, лежало еще больше убитых.
Раненый юноша приподнялся на локте.
— У меня нет воды, — сказала Розмари, — мне очень жаль.
На лицах убитых застыло разное выражение: мрачное, решительное, а у кого-то даже веселое, будто они смеялись над какой-то шуткой. Три солдата стояли на коленях возле погибшего товарища и плакали.
Другому молодому раненому она сказала:
Скоро тебе помогут. А у меня нет воды. Прости.
Мимо прошли санитары с носилками.
— Я ищу мужа. Можно, я подниму тряпицу с лица и посмотрю?
Перед бруствером федералов было ощетинившееся пиками укрепление, на котором в разных позах тоже застыли люди. Пожилая женщина спросила, не видела ли Розмари ее внука, Дэна Аллана Раша.
— Мы назвали его Дэн Аллан, потому что и отца звали Дэном.
— Простите, матушка, я не видела вашего внука. Я ищу мужа. Капитана Джона Хейнза.
— Внучек был такой жизнерадостный… — Женщина улыбнулась, — Говорят, он тут полег где-то.
Два всадника двигались вдоль бруствера.
Розмари изо всех сил замахала им.
— О, слава богу! Ретт! Ретт!
Всадники подскакали, брат спешился и обнял ее.
— Розмари! О Розмари! Как бы я хотел, чтобы ты ничего этого не видела!
— Ретт! Слава богу! Дорогой брат, ты жив!
Мундир Ретта был порван и в грязи, но брат оказался не ранен. Милостивы небеса!
— Я не нашла Джона. Ретт, ты знаешь, где он? — спросила Розмари, отбрасывая волосы от лица, — Может быть, он ранен…
— Да, может быть.
— Скорее всего, убит, — добавил его спутник, сплюнув струю табачной жижи.
— Заткнись, Арчи, — сказал Ретт.
Деревянная нога человека с дубленым лицом, сопровождавшего брата, упиралась в импровизированную петлю.
У него были плохие зубы бедняка и неулыбчивые губы человека, побывавшего в переделках.
Ретт покачал головой.
— Розмари, хуже этого я ничего не видел.
— Значит, вы не бывали в наших тюрьмах, — вставил его спутник.
— Арчи, поезжай на позиции федералов, — показал рукой направление Ретт, — и собери все магазинные винтовки, что найдешь.
Когда Арчи ускакал, Ретт произнес:
— Китайцы верят, что если спасешь человеку жизнь, то связан с ним навеки, — Взяв ледяные руки сестры в свои, он согрел их, — Дорогая Розмари, достанет ли тебе сил вынести все это?
Она кивнула, и Ретт помог ей сесть на коня.
Ров перед бруствером федералов битком был набит телами; мертвые стояли так плотно, что даже не падали. Солдаты и гражданские растаскивали их в стороны, чтобы извлечь раненых.
Розмари спросила:
— А Джон теперь носит бороду?
— Он чисто бреется.
Розмари не думала, что ей когда-нибудь доведется увидеть мозги человека в снесенном наполовину черепе или юношу, почти подростка, с аккуратной дыркой от пули в центре лба, по краям опаленной порохом. Пошатнувшись, она ухватилась за лошадиную гриву и уткнулась в нее лицом.
— Я в отчаянии, Ретт. Дорогой брат, мы с Джоном оказались так далеко друг от друга.
— Джон часто говорил о тебе. Он всегда любил тебя.
Розмари отерла слезы, и тут они въехали во двор фермы, где столько лошадей и людей лежали мертвыми. Прежде это была крепкая небольшая ферма, но теперь все строения — амбар, дровяной сарай, курятник, сам фермерский дом — были изрешечены сотнями пуль. Мертвый солдат-федерал был пригвожден к стене дровяного сарая штыком, вонзившимся ему в шею.
Когда Ретт вытащил штык, мертвый солдат опустился на землю со стонущим звуком — вышел накопившийся газ.
Я знал, что этим кончится. Знал! Что за сентиментальный порыв толкнул меня сражаться за «Славное Дело»? Слезы на почерневших от пороха щеках прочертили дорожки.
— Генерал Худ был не в духе. Федералы выскользнули из его сети, а он не желал дать им уйти, — шепотом продолжал Ретт. — «В атаку! Докажите, что вы не побоитесь их укреплений!» Двадцать тысяч человек двинулись маршем прямо на пушки федералов. С развевающимися знаменами, офицеры размахивали саблями, и представь, Розмари, — глаза Ретта снова наполнились слезами, — оркестры играли «Дикси». «В Диксиленде я останусь. Чтобы жить и умереть в Дикси». О Розмари… И это еще не все плохие новости, сестренка. Сын Красотки Уотлинг, Тэзвелл, тоже вступил в армию. По моему глупейшему примеру.
Подъехал Арчи Флит.
— Магазинных винтовок не нашел. Федералы прихватили их с собой, — Арчи заложил за щеку табак. — Ваш муж ранен, мэм. Я встретил одного солдата из полка капитана Хейнза. Его отнесли в город.
Он указал в сторону Франклина.
— О, спасибо! Как я могу вас отблагодарить?
— Дайте нам с вашим братом заняться тем, чем положено. Генерал Форрест объявил сбор. Мы должны двигаться дальше.
Розмари поцеловала брата в щеку.
— Будь очень осторожен, Ретт. Мое сердце с тобой.
В городке Франклин, штат Теннесси, расположенном в излучине реки Харпет, жили девять сотен жителей. Недавно отстроенное здание суда и три учебных заведения вместе с помещениями Первой баптистской и Первой пресвитерианской церквей отвели под госпитали. Розмари перешагивала через лужи крови, стараясь не слышать стонов раненых, и осматривала ряды умерших, вынесенных наружу.
Ее направили в частный дом на Маркет-стрит. Аккуратный домик портили кровавые следы на крыльце, оставленные, когда кого-то втаскивали внутрь, и ампутированная рука на угольном ларе возле двери.
На стук Розмари открыла дверь пожилая женщина, одетая строго, словно школьная учительница.
— Мой муж… капитан Хейнз… может быть здесь.
— Боюсь, я не знаю их по именам, дорогая, но, пожалуйста, заходите.
Джона не оказалось ни среди первых четырех раненых, лежавших в гостиной, ни среди троих на кроватях, ни среди двоих на полу спальни.
Пожилая женщина объяснила, что врач навещает раненых каждые несколько часов, а между визитами ухаживают за ранеными они с сестрой.
— Кормим страдальцев картофельным супом. Поим. Они все стынут, хотя мы уже сожгли столько угля!.. Надеюсь, зима будет не очень холодной.
Младшая сестра потянула Розмари за рукав.
— Пойдемте, дорогая, есть еще один бедолага, которого мы вынесли в сад.
Пулей Джону Хейнзу размозжило правый локоть, и рука вывернулась назад под невозможным углом. Другая пуля окровавила грудь сюртука — того самого, в котором он уехал из дома. Но брюки были домотканые и слишком велики ему. Ноги босые.
Когда Розмари встала рядом с мужем на колени и поцеловала его в лоб, кожа была еще теплой, и на головокружительный миг она поверила, что Джон жив.
— О Джон, Джон, я здесь. Это Розмари, твоя жена.
О Джон, прошу тебя…
Садик был аккуратно прибран к зиме. Шесты для бобов связаны в пучок, грядка с клубникой присыпана соломой. На перевернутых деревянных ведрах тонкий слой снежка.
Но уже когда Розмари целовала щеки мужа, Джон Хейнз начал коченеть.
Пожилая женщина за спиной заговорила:
— Мне так жаль, дитя. Твой муж не страдал и был в сознании до самого конца. Он верил, что ты едешь к нему, и хотел дождаться, чтобы увидеть еще разок. Когда же понял, что этому не бывать, то попросил меня: «Скажи Розмари, чтобы она доверяла своему золотому сердечку». И еще говорил о дочери, которая ждет его в раю. — Женщина дотронулась до дрожащих плеч Розмари, — Ближе к концу он начал бредить. Последними словами твоего мужа, дитя, были:
«Отведите меня к жене».
Глава 23
ПОСЛЕДНИЙ «БЕГУН»
Шесть недель спустя, около полуночи, Ретт Батлер пробирался между подъемных мачт, подвод и грузчиков на верфях Уилмингтона, где одна за другой, нос к корме, стояли у причала «Банши», «Вперед» и «Веселая вдова». Потные рабочие перемещали, трелевали, поднимали и укладывали тюки хлопка на «блокадных бегунах». На юго-западе небо освещали вспышки — федералы добивали форт Фишер. Огни верфи отблескивали на черной реке.
Тунис Бонно, в темном костюме и капитанской фуражке, проверял декларацию судового груза, когда его окликнули:
— Капитан Бонно!
Тунис обернулся, и недовольная гримаса сменилась улыбкой.
— Ретт Батлер, будь я проклят!
Поблескивая очками в свете факела, Тунис сжал руку друга.
Из труб «бегуна» рядом валил черный дым. Тунис отдал декларацию матросу.
— Пусть мистер Кэмпбелл поднимает пары.
— Как думаешь, Фишер падет?
— У федералов много солдат и мощный флот. Может, форт отобьется, а может, и нет. Если мы останемся на рейде Уилмингтона, мое судно захватят.
— Слыхал о Джоне Хейнзе?
Тунис снял фуражку.
— Да, Руфи мне написала. Хороший был человек. За все время никому дурного не сделал.
— Там, у Франклина… — Голос Ретта прервался, но он кашлянул и продолжил: — У Франклина Джон хотел, чтобы все его люди сзади видели, что их офицер впереди… — Ретт глотнул. — Поэтому он насадил свою шляпу на саблю и размахивал ею над головой.
Капитан Бонно жестом остановил подошедшего крепыша матроса. Ретт снова откашлялся.
— Тунис, скажи мне, ради всего святого, зачем было Джонy Хейнзу штурмовать укрепление федералов, насадив шляпу на саблю? Джону Хейнзу?! Более мирного человека я просто не встречал!
Грузчики задвигали тюки с хлопком пяти сотен фунтов весом в петли и опускали на палубу «Веселой вдовы». Из ее трубы тоже повалил дым, оседающий ядовитым туманом на тюках и потных спинах людей.
— А мисс Розмари… привезла Хейнза домой?
— Ох, Тунис… Джон похоронен во Франклине. Привезти его в Чарльстон она никак не могла.
Матрос сказал:
— Мистер Кэмпбелл шлет привет, капитан. Он поднимет пары через четверть часа.
Кивнув, Тунис отпустил матроса. Ретт отер глаза.
— Проклятый дым…
Тунис отвернулся от друга.
— Мой Нат начинает говорить. Первым его словом было «корабь». Руфи пишет, он называет чуть ли не все «корабь». Моряком вырастет, как папочка.
— Хорошая новость, приятель. Надо бы отпраздновать.
— Как-нибудь в другой раз, брат Ретт. Надо успеть выйти в открытое море до рассвета.
— Тунис, хочу тебя попросить кое о чем.
— Конечно, Ретт. Что угодно.
Но когда Ретт рассказал, чего он хочет, улыбка исчезла с лица Туниса. Он сжал губы и водрузил капитанскую фуражку на голову.
— Не могу, Ретт. Ждать еще целый день — слишком рискованно. Если бы парнишка был сейчас тут, конечно, я бы его взял, но ждать не могу. Федералы закупоривают горлышко.
— Жаль, что у пятнадцатилетнего парня не будет шанса вырасти. Впрочем, сейчас, пожалуй, молодежь пошла менее стоящая, чем раньше, — Ретт открыл коробку с сигарами, потом закрыл и убрал, — Тэз не сдастся в плен, Тунис.
Он подставит себя под пулю.
Рядом с ними на «Банши» отдали швартовы. Большие лопасти гребных колес зашлепали по воде, а замешкавшиеся грузчики попрыгали на пристань. Судно вышло на стрежень реки, его рулевой отсалютовал капитану Бонно.
Тунис откинул крышку золотых часов.
— «Банши» будет в Нассау в понедельник. Если отчалить теперь, я окажусь там раньше. Ретт, я… Проклятье!
Тунис закрыл глаза, и его губы зашевелились в молитве.
Открыв глаза, он улыбнулся, хотя и не слишком широко.
— Ретт, как насчет того, чтобы отпраздновать первое слово Ната? Я подожду твоего парнишку. Может, форт Фишер еще денек продержится. Никогда не знаешь, на что способны эти безумные южане-мятежники.
На следующий день около двенадцати часов майор Эдгар Пурьер взбирался на второй этаж «Торговой гостиницы». На стук ему открыл небритый Ретт Батлер, босой и в распахнутой на груди рубашке.
Доброе утро, если утро еще не кончилось… — Наклонившись над раковиной, Ретт вылил себе на голову кувшин воды. — Эдгар, никогда не пей с моряком, — Он зевнул, — Форт Фишер еще в руках конфедератов, верно?
Эдгар Пурьер бросил конверт на конторку.
Открыв окно, Ретт высунулся наружу и прислушался к далекой канонаде.
— Не дуйся. Я не забуду твоей услуги.
Эдгар коснулся шрама на носу.
— Не он ли мне оставил эту отметину? Твой сынок.
— Мой подопечный, Эдгар. Подопечный. А ты вовсе не первый, над кем подшутила Венера, — хихикнул Ретт.
Эдгар не поддержал его веселья.
Вынув бумагу из конверта, Ретт внимательно ее рассмотрел.
— Приказ Тэзу, подписанный самим генералом. Прекрасно, просто великолепно. Кстати, в каких ты отношениях с Брэггом?
— Брэкстон Брэгг обожает лесть.
— Да, тут ты талант.
Ретт вынул из саквояжа свежую рубашку.
Пурьер прочистил горло.
— После войны ты будешь самым богатым человеком на Юге.
— Поэтому дальновидному солдату неплохо уже сейчас подумать о том, чем он займется после войны, ведь так?
— После войны все перетасуется. И для людей понимающих откроются новые возможности.
Ретт лишь хмыкнул.
— Ты пил с капитаном Бонно? Капитаном-ниггером? Странных друзей ты себе выбираешь, Ретт.
Хотя январский воздух был морозен, Ретт стоял у открытого окна, заложив руки за спину. Он заговорил, словно Эдгара Пурьера и не было в комнате.
— Проснувшись сегодня утром, я вспомнил, как нам с Тунисом вдруг взбрело в голову отправиться на отцовском ялике вниз, вдоль побережья, к Бофору. Безрассудная идея пятьдесят миль по открытому океану, — но нас это не остановило. Что за небо! И впрямь кажется, что небо тогда было голубее. Помню, как солнце пригревало мне спину, помню жесткую скамейку под собой, помню, как парус хлопал над головой. Столько лет прошло, а счастливее дня даже вообразить не могу.
К вечеру пристань опустела. «Веселая вдова», из труб которой вился дымок, осталась единственным «бегуном», задержавшимся в Уилмингтоне. Ретт пожал руки матросам судна, которым он прежде командовал. Там, где корпус корабля пострадал от снарядов, местами виднелись заплаты, закрашенные более темной краской. В машинном отделении огромные паровые двигатели крепились к станинам новыми скобами. Механик, мистер Кэмпбелл, встретил Ретта упреком:
— Все тот чарльстонский прорыв, капитан Батлер! Мое судно еще не оправилось!
14 января 1865 года, уже в сумерках, последний «блокадный бегун» конфедератов отдал швартовы и двинулся вниз по течению Кейп-Фэйр. Длинное серое судно было одним из самых быстрых на флоте, кое-кто говорил, даже самым быстрым.
«Вдова» прижималась к западному берегу, пока не прибавляя хода.
Федералы высадились выше форта Фишер и отрезали его от Уилмингтона. На узком полуострове, отделявшем Атлантический океан от реки, виднелись их костры.
Пикеты заприметили «Вдову», и федералы высыпали на берег поглазеть на легендарного «бегуна». В этом месте река была слишком широка, полевая артиллерия до противоположного берега не добивала, и солдаты-янки подбрасывали шляпы в воздух, приветствуя изящный корабль, скользивший вниз по течению.
Тунис встал на якорь ниже форта Фишер, чуть не доходя отмели, где река впадала в океан.
Флот федералов обстреливал огромный песчаный форт, и с палубы «Вдовы» казалось, что на месте форта Фишер бушует песчаная буря: оттуда взлетали фонтаны песка, целые песчаные облака. Тунис обратился к Ретту, криком перекрывая окружающий грохот:
— Десять часов, Ретт! Слышишь? — Тунис постучал по часам. — Если вас не будет к десяти часам, то, с мальчиком или без мальчика, я отчаливаю.
Ретт поклонился.
— Я в долгу перед вами, капитан Бонно.
— И ни слова об этом Руфи!
Ретт сел в ялик и на веслах дошел до берега.
Не получив подкреплений от Брэкстона Брэгга, генерал Уайтинг, командовавший фортом Фишер, снял команды с других речных укреплений, и как раз, когда Ретт привязывал ялик, канонерка высаживала на пристань этих людей. Уже много лет Ретту не приходилось встречать таких артиллеристов: откормленные, в свеженьких мундирах только из прачечной. Вплоть до сегодняшнего дня война к ним была благосклонна. Сидя возле пушек на батареях над рекой, они время от времени посылали снаряды в сторону блокирующих федеральных судов, которые подходили слишком близко, но сами ни разу не были под обстрелом.
А благодарные капитаны «бегунов» снабжали их продовольствием и виски.
Теперь, выстроившись в неровные шеренги, эти необстрелянные солдаты с тревогой смотрели на бушующий впереди песчаный вихрь.
Ретт обернулся к упитанному капитану, на ком четыре года назад форма явно сидела менее плотно, и заметил:
— Хороший денек.
На океане был полный штиль, водную гладь нарушали только всплески от недолетов. Белые дуги отмечали путь снарядов, летевших к форту. Все корабли федералов проступали очень четко, будто чуть увеличенные. Их огонь поднял ветерок, отгонявший дым от дула орудий после выстрела.
В тысяче футов от берега стояли броненосцы «Потаксет», «Бруклин», «Махопак», «Каноник», «Гурон», «Саугус», «Канзас», «Понтусак», «Янтик», «Могикан», «Монаднок», «Нью-Айронсайдз», «Пекот», «Сенака», «Такони», «Юнадилла» и «Мауми», заслоняя собой деревянные боевые корабли «Миннесота», «Колорадо», «Тускарора», «Макино», «Паухатан», «Уобаш», «Сасквеханна», «Тайкондерога», «Джуниата», «Вандербильт» и «Шенандоа». С дюжину меньших боевых судов стояли мористее в сопровождении восемнадцати канонерок и двадцати двух десантных кораблей.
Форт Фишер представлял собой цепь песчаных дюн, протянувшуюся наподобие перевернутой буквы L. Длинная ее сторона противостояла вражескому флоту, а короткая пересекала полуостров, защищая от высадившегося десанта. Песчаные дюны Фишера, пятидесяти футов высотой и тридцати футов шириной, соединялись артиллерийкими позициями в седловинах между ними.
До начала обстрела в форте Фишер были казармы, загоны для лошадей и парадный плац. Теперь от них ничего не осталось, все разлетелось в щепы.
Упитанный капитан поднял руку и приказал солдатам двигаться. Ретт сделал глубокий вдох, нагнул голову и со всех ног кинулся вперед. Вначале он бежал по дороге, но та вскоре исчезла, превращенная снарядами в песчаное месиво. От бега по рассыпчатому песку ноги заболели, Ретт упал. Вокруг взметнулся песок, звук взрыва ударил по барабанным перепонкам. Песком засыпало рубашку, сапоги, пряди взмокших волос.
Флаг форта Фишер висел порванной тряпкой на расщепленном флагштоке. Некоторые ступени на лестнице, ведущей к штабной батарее, были разбиты, местами их не осталось вовсе. Ретт взобрался наверх, где по ступеням, где только цепляясь за поручень. Все пушки батареи были сняты с лафетов, а один ствол выброшен взрывом наружу и лежит на склоне дюны, выходившем на океан. Седловина между дюн была заложена мешками с песком до половины человеческого роста. За ними присел офицер, направивший подзорную трубу на федеральный флот. У его ног, прислонившись спиной к мешкам, сидел порученец.
— Генерал Уайтинг?
Генерал задвинул трубу.
— Если вы журналист, сэр, то сообщите своим читателям, что мы удержим форт.
Я от генерала Брэгга.
Лицо командующего фортом оживилось.
Брэгг шлет подкрепление?
— Мне неведомы планы генерала Брэгга, сэр, — сказал Ретт, передавая пакет, предварительно отряхнув его от песка.
Согласно приказу Брэкстона Брэгга, рядовой Тэзвелл Уотлинг из 18-го резервного полка юниоров Северной Каролины переводился в распоряжение полковника Руфуса Буллока, в Министерство путей сообщения. Туда рядового Уотлинга поручалось препроводить Ретту Батлеру из означенного министерства.
Генерал Уайтинг сказал:
— Я прошу у Брэгга подкрепления, а он забирает у меня солдат.
— Уотлинг еще совсем мальчишка. Ему пятнадцать лет, сэр.
— Федералы по численности превосходят нас вчетверо.
Зимняя ночь сгущалась, с каждой минутой становилось все темнее. Федералы согласованно прекратили обстрел, установилась звенящая тишина. Порученец Уайтинга встал, потянулся и достал свою трубку.
— Не зажигайте ее пока, сержант, — сказал Уайтинг, — может, они с нами еще не закончили.
На бортах стоящих на якоре кораблей один за другим загорались иллюминаторы. Раздались — где резкие, где мелодичные — звуки дудок, сзывающих к ужину.
— Не думаю, что вы захотите заступить на место Уотлинга, сэр? Ведь вам уже давно не пятнадцать, — Склонив голову набок, генерал подождал ответа Батлера, — Так я и думал, — Генерал расписался на приказе Брэгга огрызком карандаша, — Вы уверены, что Брэгг ничего не говорил о контратаке? Не собирается ли он прийти нам на подмогу?
Ретт заговорил, тщательно выбирая слова:
— Вчера, генерал, возле штаба Брэгга все было уставлено фургонами. Полагаю, генерал Брэгг эвакуировался.
Уайтинг стукнул кулаком о ладонь.
— Не может же он так бросить нас. И чертов Брэгг туда же… Я напишу ему сам. Брэгг должен понять!
Генерал бросился вниз по сломанной лестнице.
Порученец зажег-таки трубку; спичка вспыхнула ослепительным огнем.
— Не все ли равно, когда убьют — сегодня или завтра, — философски заметил он.
Защитники форта Фишер выползали из убежищ, вырытых глубоко под дюнами, словно муравьи из муравейника. Полная луна осветила форт. Пока интенданты выкатывали бочки и передавали ящики с галетами и сухарями, солдаты выстраивались в неровные очереди.
Жилистый капрал до конца доел свою свинину и дочиста облизал пальцы, прежде чем прикоснулся к бумаге Ретта. Водя указательным пальцем по словам, капрал прочитал приказ, сложил его и снова убрал в конверт.
— А Уотлинг знает об этом?
— Нет.
Хороший парнишка. У большинства этих юных резервистов ноги к земле приросли от страха. Некоторые не выходят из убежищ, даже когда федералы не стреляют, — У капрала недоставало одного переднего зуба, — А Уотлинг, пока у нас еще была пушка, подносил порох. Все артиллеристы о нем высокого мнения, мистер.
Не возражаете, что я его забираю?
Капрал широко улыбнулся.
— А меня не захватите?
Жуя сухарь, Тэз Уотлинг сидел на лодыге лежащей на земле колумбиады. На костлявом теле форма сидела совсем нескладно.
— Будь я проклят, — сказал Тэз, — я думал, ты в армии.
— Служил в кавалерии какое-то время под началом Форреста.
— Говорят, что под Форрестом убили двадцать лошадей.
— Говорят.
Со стороны океана донесся выстрел — стреляли с броненосца. Над темной водой пронесся огненный след запала, снаряд упал на форт и взорвался.
— Завтра они двинутся на нас, — бесстрастно сказал Тэз.
— Что с того, их всего-то вчетверо больше, чем вас.
— Не шути. Ты все в шуточки превращаешь.
— А разве это не смешно? Восемнадцать сотен храбрецов ждут смерти, в то время как Брэкстон Брэгг драпает? Стоит рассказать старине Брэксу.
— Я гордился тобой, когда ты вступил в армию, — сказал Тэз, — Что ты тут делаешь? Почему ты в гражданской одежде?
— В мундире вши завелись, — Ретт сел на пустой пороховой бочонок и зажег сигару, — Армии Теннесси больше нет, поэтому меня перевели. Вот я и решил тебя отыскать.
Флот федералов, сиявший огнями, выглядел настоящим плавучим городом. На полуострове пламенело множество костров северян.
— Как я понимаю, ты тут герой. Хотя надеялся, что дорогое образование предохранит от этого.
Тэз пожал плечами.
— Креолы говорят: «Capon vive longtemps». Вероятно, виной кровь Батлеров. Ведь прадед был пиратом, верно?
— «Трус живет долго», — перевел Ретт, — Креолы — темпераментный народ. Вряд ли Луи Валентин Батлер назвал бы себя пиратом. Луи предпочел бы именовать себя джентльменом удачи.
Мальчик вздохнул.
— Все равно, я рад тебя видеть.
Ретт вытер серебряную флягу от песка и открутил колпачок, разделяющийся на две чарочки. Сначала налил себе, потом мальчику.
Над ними сверкнул огненный след, и взрывной волной Ретту прижало ткань сюртука к спине.
Мальчик глотнул, но подавился и закашлялся.
— Не переводи добро, сынок. Этот бренди старше тебя.
Тэз сделал еще глоток.
— Давно не получал вестей от мамы. Сюда почта не ходит.
— Когда я проезжал через Атланту, с Красоткой все было хорошо. Она там в безопасности. Федералы в город не вернутся.
Тэз в два глотка допил бренди и протянул чарочку, чтоб долили.
— Могу хоть раз в жизни напиться.
— Можешь, — ответил Ретт, наливая полную.
Тэз сказал:
— Знаешь, подносить порох совсем не так просто, как может показаться. Я бегал на подземный пороховой склад — шесть сотен шагов по туннелю, я подсчитал, — где подхватывал мешок с порохом весом в двадцать пять фунтов и тащил его к пушке. Кругом осколки снарядов федералов так и скачут, словно… словно песчаные блохи. А если засыпет песком, нужно скорее выкарабкиваться, или задохнешься. Да, я еще выпью. Пить, оказывается, очень хочется.
Мне все равно лучше порох подносить, чем прятаться в убежищах, дышать там спертым воздухом и нюхать ведра, в которые все справляют свои дела. Черт! Если бренди всегда такой, удивительно, как его вообще люди пьют!
Непривычный вкус не помешал ему очень быстро наклюкаться. Заплетающимся языком Тэз рассказывал о форте Фишер, о том, как он горд, что удалось завоевать уважение артиллеристов. Когда же чарка выпала из безвольных пальцев, мальчик напоследок пробормотал: «Почему только ты не мой отец?» — и сполз на песок.
Положив Тэзвелла на носилки, они с жилистым капралом отнесли его на пристань.
— Как вас зовут, капрал?
— А вам к чему?
— Может, встретимся после войны.
— Вряд ли, — сказал тот и добавил: — Если удастся уберечь этого юношу, когда-нибудь он вырастет в приличного человека.
За четверть часа до назначенного Тунисом срока ялик Ретта ткнулся в борт «Веселой вдовы», и матросы подняли бессознательного мальчика на борт.
Когда Ретт вернулся в форт, капрал сказал:
— Вот уж не ожидал увидеть вас снова. Федералы завтра пойдут в атаку.
— Вы когда-нибудь любили женщину?
— Элла, моя жена, умерла три года назад, — последовал удивленный ответ.
— Значит, вам нечего терять.
— Вроде того.
Через некоторое время Ретт сказал:
— А луна-то сегодня какова.
Капрал кивнул.
— Вы отправили мальчика?
— Тэзвелл Уотлинг на пути в Англию.
— Вот бы мне туда! Слыхал, там зелено, в Англии. И люди там счастливы.
— По крайней мере, хоть не стреляют друг в друга.
— Да, — сказал капрал, — разве не здорово?
На следующее утро, когда Тэзвелл проснулся, вместе с ним проснулась и головная боль. Он лежал на досках палубы, среди тюков хлопка, чей отдающий опилками маслянистый запах выворачивал желудок, поэтому он выбрался из своей хлопковой пещеры к борту судна, где его начало рвать. Спазмы отдавали в голову, и мальчик широко раскрыл глаза, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить давление на череп. Потом поднялся на ноги и отряхнул песок с колен.
Он был на корабле посреди моря. Шли не быстро. С носа корабля стекал поток воды. Солнце поднялось еще не очень высоко. Проклятый Ретт Батлер. Головная боль немного улеглась и теперь не разрывала голову, а просто пульсировала. Желудок, слава богу, был совершенно пуст. Что это за корабль? Из трюма поднялись матросы и установили лебедку. Вытянув из трюма один из тюков с хлопком, они выбросили его за борт. Тэз спросил матроса, где они находятся.
— Примерно в полутора днях пути от Нассау, если не потонем. Потяни вот за эту веревку, когда я скажу «тяни».
Когда Тэз налег на толстую пеньковую веревку, ему показалось, что голова раздулась, словно свиной пузырь, какие дети любят надувать и хлопать на Рождество. Моряки все были одеты в чистые блузы и чистые парусиновые штаны. Тэз давно не мылся и дурно пах.
Когда весь груз из трюма был выброшен, команда «Вдовы» вздохнула свободнее, и рулевой зажег трубочку.
Легкость овладела и юношей. Первая горечь от предательства Ретта Батлера миновала, и Тэз обнаружил, что ему вовсе не хотелось умирать. Молочно-зеленый спокойный океан простирался во все стороны, круглясь горизонтом. Грохочущий и обреченный форт Фишер был где-то очень далеко. Голова перестала болеть, захотелось есть.
Юноша спустился в камбуз, где нашел кусок жаркого и немного хлеба.
В опустевшем трюме четверо матросов качали ручную помпу. Вода просачивалась через щели обшивки. В машинном отсеке одна из двух паровых машин была холодной. Измученные матросы вповалку спали на тюфяках всего в нескольких дюймах выше уровня непросыхающей воды.
Никто ни о чем не спрашивал Тэза, похоже, всем было не важно, кто он такой.
Около трех часов дня принялись сбрасывать палубный груз. Тюки хлопка плюхались за борт и покачивались в кильватере «Вдовы».
Усталый чернокожий капитан отдавал приказы.
Тэз откашлялся и сказал:
— Меня зовут Тэзвелл Уотлинг. Я на борту вашего судна не по своей воле.
— Мне известно, кто ты есть, — Очередной тюк плюхнулся за борт, — Это должен был быть последний рейс «Вдовы». Мы с Руфи и Натом собирались отправиться в Канаду. У меня там отец в Кингстоне. Говорит, в Канаде и слова такого не знают — ниггер.
Судно повредили не канонерки федералов, пытавшиеся его остановить. Слишком сильные паровые машины раздвинули пластины, заклепки и болты повыскакивали.
Хотя мистер Кэмпбелл законопатил щели и заткнул те дыры, какие мог, до всех добраться ему не удалось, и вода поднялась почти до самой топки, не доходя шести дюймов, когда они начали выбрасывать груз за борт.
— Мы тонем, сэр?
Еще один тюк сбросили в воду, и он стукнулся о судно.
— Ретт обо всем позаботился, паренек. Мы дойдем до Нассау, и там ты сядешь на пароход. Тебя ждут в Англии.
— Сэр, я — солдат Конфедерации.
— Ты — кто? — Рот капитана беззвучно шевелился. — Господи милостивый, — произнес он наконец и повернулся к команде, — Хватит уже сбрасывать, мистер Кэмпбелл! Может, удастся сохранить парочку на продажу, — И больше себе, чем юноше, сказал: — Тысяча долларов за каждый тюк хлопка. Тысяча долларов…
Стоял ясный день. Тэз подносил порох в самом большом форте Конфедерации. Он выполнял свой долг и готовился к смерти, но не погиб. Солнце никогда еще не светило так ярко. Тэзвелл Уотлинг был молод и направлялся к новой жизни. Даже волоски на руках покалывало.
«Веселая вдова» переваливалась по глади зеленого океана. Прежде она была прекрасна и быстроходна, однако растеряла всю красоту. Если получится добраться до Нассау, она сгодится только на разборку.
Капитан Тунис Бонно перевел покрасневшие глаза на пассажира.
— Паренек, — сказал он, — никаких конфедератов больше нет.