Глава Шестая

Диаспорекс/Пламенное Сердце/Юные Боги

КАК БЫ СИЛЬНО КАПИТАН БАЛЬХААН из Легиона Железных Рук не презирал флотоводцев Диаспорекса за то, кем они стали, он не мог не признать их поистине выдающегося мастерства. Уже пятый месяц они водили за нос корабли X Легиона в окрестностях звезды Кароллис (Малое Скопление Бифольда) с уверенностью, невиданной даже опытнейшим капитанам Железных Рук.

Только сейчас «Ферруму» и небольшому отряду судов сопровождения удалось отделить пару кораблей от основных сил неприятельского флота и загнать их в ловушку у газовых колец Кароллиса. По иронии, именно отсюда и начиналось преследование.

Феррус Манус, Примарх Легиона, с горечью заметил, что они своими руками создали положение дел, приведшее к нынешнему противостоянию и будущему уничтожению Диаспорекса. Он попал в зону внимания 52-ой Экспедиции случайно, когда разведкорабли, посланные к западным рубежам скопления, засекли необычные вокс-трансляции.

В этой области Галактики собрались три звездные системы, две из которых содержали множество обитаемых миров, вернувшихся в лоно Империума почти без сопротивления. Передовые группы кораблей обнаружили ещё ряд систем с пригодными для жизни планетами в глубине Скопления, и, по первоначальному предположению, сигналы исходили оттуда. Однако прежде чем туда были отправлены крупные силы, случился ещё один вокс-перехват, на сей раз — в Имперском пространстве у Кароллиса.

Манус немедленно приказал офицерам связи определить источник сигналов, что и было сделано в самое короткое время. Оказалось, что передачи исходили от неопознанного флота неизвестной величины, большая часть которого находилась в Имперском космосе. Ни одна прочая Экспедиция не могла оказаться в данном районе, у вновь присоединенных миров флотов вообще не было, поэтому Примарх приказал найти и уничтожить нарушителей прежде, чем они успеют что-либо предпринять.

Охота началась.

Каптэй Бальхаан стоял за железной кафедрой управления, бывшей его командным пунктом на «Ферруме», среднеразмерном ударном крейсере, верой и правдой служившего Легиону в течение полутора столетий. Шестьдесят из них прошли под знаком капитанства Бальхаана, и Каптэй по праву гордился тем, что его корабль и экипаж считались лучшими во флоте. Что-то меньшее стало бы слабостью, неприемлемой для него.

Обстановка на мостике «Феррума» названного в честь примарха Десятого Легиона, Ферруса Мануса, была крайне скромной, пожалуй, даже спартанской. Но каждая металлическая поверхность, каждый поручень был надраен до блеска, и найти хоть пятнышко ржавчины никому бы не удалось. Конечно, какие-то украшения встречались, но их было настолько мало, что корабль выглядел точь-в-точь как в день спуска с марсианских стапелей. Он был быстрым, смертоносным и как нельзя лучше подходил на роль охотника за неизвестным флотом.

Тем более что охота отнюдь не была простой — нарушители явно не стремились попасть на глаза Имперским силам. Наконец происхождение таинственного флота удалось выяснить, в общем-то, по чистой случайности. Боевая баржа «Железная Воля» наткнулась на группу неопознанных кораблей и преградила им путь к бегству.

К удивлению и восторгу многочисленных механикумов, эти корабли были построены человеческими руками! После допроса выживших членов экипажей, оказалось, что уничтоженные суда были частью огромного скопления кораблей (пленные называли его Диаспорекс), и были пришельцами из давно минувшей эпохи.

Бальхаан любил и прилежно изучал древнюю историю Земли, и, разумеется, знал о Золотой Эре Открытий, завершившейся за тысячи лет до начала тяжелых веков Долгой Ночи, накрывшей Галактику. В те времена люди путешествовали по космосу целыми колонизационными флотами, и главной целью Великого Похода было возвращение в лоно Матери-Земли того, что принесли человечеству первопроходцы, и отняла у него Эра Раздора. Подобные древние флота стали легендой, но похоже, они до сих пор несли детей Земли в отдаленнейшие уголки Галактики.

Сам Феррус Манус поздравил Экспедицию, обрадовавшись встрече с братьями по крови.

Благодаря сведениям, полученным от бывших пленных, а ныне гостей, удалось установить контакт с пришельцами из прошлого. И тут, к отвращению всей 52-ой Экспедиции, оказалось, что в состав Диаспорекса за долгие тысячелетия странствий влилось множество чуждых существ. Рядом с древними судами человечества летели корабли иных рас, и, вместо того, чтобы отвергнуть их, как предписывал Император, флотоводцы Диаспорекса с радостью приняли ксеносов в свои ряды и бок о бок путешествовали по Галактике.

В духе всепрощающего братства, Феррус Манус великодушно предложил доставить тысячи людей с кораблей Диаспорекса на лояльные миры. От них требовалось лишь принять Законы Императора Человечества.

Предложение Примарха высмеяли и разорвали связь.

Столкнувшись с таким оскорблением Воли Императора, Манус был вынужден начать войну против Диаспорекса.

Бальхаан и его «Феррум» встали в авангарде сил Легиона, и сегодня им наконец представилась честь отомстить ублюдкам, посмевшим отвергнуть руку Императора и растущего Империума. Подобно кораблю, которым он командовал, Каптай славился своей суровостью и неумолимостью. Впрочем, этим мог похвастаться любой воин Клана Кааргуль. Давным-давно, будучи всего лишь пятнадцати лет от роду, он уже водил по ледяным морям Медузы флотилию рыболовных шхун и лучше любого старого мудреца понимал переменчивый нрав стихии.

С той поры и по сей день, никто из бывших под его началом ни разу не подвергал сомнению приказы Бальхаана и ни разу ни подводил его.

Черный доспех Мк. IV блистал свежей полировкой, и белый плащ прекрасной шерсти, прошитый серебряными нитями, ниспадал до колен капитана. Три десятилетия назад грубый топор зеленокожего дикаря отсек левую руку Каптая, и всего лишь годом позже ксенос-деютрит лишил капитана правой. Теперь на месте потерянных рук сияло гладкое железо аугметики, но Бальхаан был в конечном итоге рад такому повороту судьбы — ведь человеческая плоть, даже плоть Астартес, была слишком слаба и рано или поздно могла подвести его.

Обрести Благословение Железа было для Десантников Х Легиона счастьем, а не проклятием.

Взволнованный шум поднялся на мостике, но Бальхаан не стал делать экипажу выговор за нарушение дисциплины. Всё-таки «Феррум» вот-вот должен был поразить первую цель за почти полгода охоты. На главном смотровом экране зияла мрачная пустота космоса, освещаемая ярко-желтым огнем Кароллиса. На изображение накладывалось множество беспокойно мерцающих линий — траектории полета кораблей, следы торпед, координаты и вектора схождения. Все это однозначно говорило о том, что двум судам Диаспорекса, летящим в паре тысяч километров от носа «Феррума» осталось совсем немного.

Странная ирония этой охоты не укрылась от Бальхаана. Ведь, несмотря на свой чин командира военного судна, он никогда не позволял чувству долга окончательно вытеснить из своего разума все прочие эмоции. И сейчас нечто щемящее было в том, что они собирались атаковать старинные корабли людей, разрушить кусочек самой Истории, столь дорогой ему.

— Внимание, сменить курс — 0-2-3! — приказал Каптай, слегка сжав железные пальцы на кафедре. Конечно, он не собирался прыгать от радости поимки двух небольших крейсеров, отколовшихся от основной массы Диаспорекса, но и отказать себе в легкой победной улыбке не мог. Тут Бальхаан увидел подходящего к нему офицера-артиллериста, сжимавшего в подрагивающих от возбуждения руках информпланшет.

— Подготовили расчеты для носовых батарей, Аксарден? — спросил Бальхаан командным тоном.

— Так точно, сэр.

— Сообщите их на артиллерийскую палубу, но пусть открывают огонь только с оптимальной дистанции.

— Есть, сэр! — ответил Аксарден. — А что делать со сброшенными противником объектами?

Бальхаан вызвал на экран изображение с бортовых пиктеров и увидел кувыркающиеся в пустоте гигантские грузовые контейнеры. Крейсера освобождали трюмы в отчаянной попытке увеличить скорость и оторваться от погони Имперского Флота. Бесполезно.

— Игнорировать. Сосредоточьтесь на крейсерах, а к контейнерам вернемся позже и посмотрим, что в них лежит, — приказал Каптай.

— Будет исполнено, сэр!

Наметанный взгляд Бальхаана заметил, что дистанция до крейсеров ещё немного уменьшилось. Сейчас они огибали по изогнутой траектории корону Кароллиса, надеясь, видимо, укрыться в электромагнитной буре и потоках плазмы, протуберанцами вздымавшимися с поверхности звезды. Однако же, «Ферруму» не нужны были даже приборы — с такого малого расстояния крейсера были видны невооруженным глазом. Очередная глупая и бессмысленная попытка отсрочить конец.

Глупая и бессмысленная…

Каптай нахмурился, задавшись вопросом о причинах этой глупости. Весь опыт последних месяцев говорил о капитанах Диаспорекса как о небывало умелых флотоводцах, и они не могли всерьез полагать, что такая простая хитрость спасет их суда. Это выглядело подозрительно.

— Артиллерийская палуба рапортует о готовности открыть огонь! — доложил Аксарден.

— Хорошо, хорошо, — кивнул Бальхаан, начиная всерьез беспокоиться о том, что мог упустить из виду нечто важное.

Крейсера тем временем легли на расходящиеся курсы, и Каптай знал, что должен отдать приказ «Полный вперед!», войти в зону между кораблями противника и разом накрыть их бортовыми залпами, но что-то удерживало его.

И худшие страхи капитана тут же воплотились в крике палубного офицера:

— Контакт! Контакт! Множественные сигналы!

— Во имя Медузы, откуда они взялись?! — закричал Бальхаан, разворачивая свое грузное тело к огромному каскаду мониторов слежения. Красные огоньки, один за другим, появлялись на экранах, и Каптай понял, что они заходят с кормы.

— Не уверен, но… — начал палубный офицер, но капитан уже знал, что произошло, и вновь повернулся к своей кафедре. Подключив пиктеры правого борта, он в ужасе увидел, как выброшенные крейсерами грузовые контейнеры раскрываются и из них вылетают бессчетные сверкающие стрелы — несомненно, бомбардировщики и штурмовики.

— Полный вперед! — скомандовал Бальхаан, понимая, что уже слишком поздно. — Новый курс — 9-7-0, перехватчики — старт! Оборонительные турели — к бою, корабли сопровождения — защитное построение!

— Что с крейсерами? — явно не к месту спросил Аксарден.

— В задницу крейсера! — заорал Каптай, видя, как те прекращают ложное бегство и разворачиваются в сторону «Феррума». — Это была самая обычная западня, и я попал в неё, как последний дурак!

Под его ногами стонала металлическая палуба, и «Феррум» отчаянно пытался совершить разворот к новому врагу.

— Фиксирую запуск торпед! — предупредил офицер защитных систем. — Удар через тридцать секунд!

— Огонь по торпедам! — скомандовал Бальхаан, хотя и знал, что при запуске с такого расстояния избежать попаданий невозможно. «Феррум» продолжал свой маневр, и к стону палубы прибавилась вибрация защитных турелей, открывших заградительный огонь. Несколько вражеских торпед попали под шквал снарядов и беззвучно взорвались вдали от корабля, но большая часть продолжила полет.

— Двадцать секунд до удара!

— Стоп машина! Обратный разворот, может, это отбросит пару торпед, — приказал Каптай.

Перехватчики уже должны были стартовать из ангаров, и, быть может, им удастся сбить ещё хоть сколько-то торпед, перед тем как вступить в бой со штурмовиками противника.

«Феррум» с трудом начал крениться на борт, и, похоже, это был самый сложный маневр за всю историю ударного крейсера. Скрипы и стоны, раздающиеся в металле корпуса, болью отзывались в ушах Бальхаана.

— Сообщение с «Железного Сердца», они попали под огонь вражеских крейсеров. Рапортуют о тяжелых повреждениях. Каптай вновь повернулся к главному экрану, на котором небольшой силуэт «Железного Сердца» подрагивал во вспышках прямых попаданий. Тонкие лучики света мерцали в пространстве между кораблем Империума и судами Диаспорекса, и вечная тишина космоса и тысячекилометровая дистанция скрадывали всю ярость боя.

— У нас свои проблемы, пусть «Железное Сердце» выпутывается само, — бросил Бальхаан. Тут же он прижался к своему пульту управления, вновь услышав отсчет секунд:

— Удар через три… две… одну… Торпеды врезались в кормовую четверть правого борта, и палуба закачалась под ногами у экипажа «Феррума», получившего по-настоящему серьезное попадание. Раздался звон аварийных сигналов, а изображение на смотровом экране, чуть подергавшись, тут же пропало окончательно. Из разорванных трубопроводов рванулись языки пламени, и клубы шипящего пара заполнили мостик.

— Сообщить о повреждениях! — Бальхаан только сейчас заметил, что почти разломал пульт управления, вцепившись в него мертвой хваткой своих железных рук. Сервиторы и палубная обслуга тем временем начали бороться с огнем, и Каптай увидел, как они вытаскивают с их позиций погибших и обгоревших членов экипажа. Он наклонился к офицеру-артиллеристу и скомандовал:

— Всем орудиям — открыть заградительный огонь!

— Сэр! — не сдержался Аксарден. — Там же и наши перехватчики, они будут в зоне поражения!

— Выполнять! Иначе им все равно некуда будет возвращаться. Открыть огонь!

Аксарден кивнул и побежал по раскуроченной палубе исполнять приказ своего капитана.

Скоро враги увидят, что у «Феррума» ещё остались клыки.

ПОКОИ ПРИМАРХА НА БОРТУ ЕГО БОЕВОЙ БАРЖИ «Железный Кулак» выполненные в камне и стекле, были столь же холодны и неприветливы, как и промерзшая тундра Медузы. Стоявший перед Манусом Первый Капитан Сантар почти ощущал на коже ледяное дыхание своего родного мира. Крупные блоки поблескивающего обсидиана, вырезанных на склонах подводных вулканов подчеркивали мрачную атмосферу покоев, а стеклянные витрины, полные боевых трофеев и бессчетных образцов оружия, стояли в углах будто стражи, охраняющие память о веках сражений.

Сантар смотрел на стоящего перед ним в окружении слуг полуобнаженного Примарха. Сервиторы омывали его твердую металлическую плоть и накладывали на нее благовонные масла перед тем, как очистить её окончательно при помощи быстрых как бритвы ножей. После того, как тело Примарха было отполировано до блеска, оружейники начали одевать Мануса в несколько слоев боевой брони — сияющих черных пластин гладкого керамита, выделанного мастером-адептом Малеволием на Марсе.

— Что ж, оруженосец Сантар, — начал Примарх, и в его голосе послышалось клокотание лавы в жерле Медузианского вулкана. — Расскажи мне вновь, как же наш опытный капитан Бальхаан умудрился потерять три своих корабля и никак при этом не повредить врагу?

— Кажется, его заманили в засаду, — ответил Сантар, выпрямляя спину. Служба в качестве Первого Капитана Железных Рук и личного советника-оруженосца Примарха была величайшей честью, которой он заслуживал в своей жизни. Но, хотя он радовался каждой минуте, проведенной рядом с Манусом, бывали моменты, когда гнев Примарха выходил из-под контроля разума, подобно неустойчивому ядру их родного мира, непредсказуемому и ужасающему.

— В засаду? — прорычал Феррус Манус. — Проклятье, Сантар, мы все превращаемся в размазню! Месяцы в погоне за тенями сделали нас безрассудными и опрометчивыми. Я так этого не оставлю.

Примарх возвышался над толпой слуг, его бледная плоть (в тех местах, где её не сменило железо) казалась выточенной из толщи ледника. Боевые шрамы пересекали кожу затейливой сетью — Примарх Железных Рук никогда не упускал случая воодушевить воинов личным примером. Коротко постриженные волосы чернели углем, глаза блестели как серебряные монеты, а лицо несло на себе отпечаток столетий войны.

Да, если другие примархи были от рождения прекрасными созданиями, сравнявшимися по красоте с богами за время, проведенное во главе Астартес, то о Феррусе Манусе ничего подобного сказать было нельзя. Да он и не стремился к этому.

Глаза Сантара, как и всегда, были устремлены на сияющее серебро рук примарха. От плеч и до кончиков пальцев вместо теплой плоти пульсировал серебристый, похожий на ртуть металл, словно пойманный в ловушку и вынужденный на веки вечные сохранять одну и ту же форму. Сантару не раз доводилось видеть чудесные вещи, созданные этими руками — механизмы и оружие, что никогда не ломались и не подводили хозяев. Все они были созданы одними лишь руками Примарха, не нуждавшегося в кузнице или молоте.

— Капитан Бальхаан уже на борту флагмана, чтобы лично извиниться за свою неудачу. И он готов немедленно оставить командование «Феррумом».

— Извинения? — гневно отозвался Манус. — Да я сниму с него голову, чтобы другим неповадно было терпеть «неудачи»!

— Со всем уважением, мой лорд, — возразил Сантар. — Бальхаан — опытный капитан, и он заслуживает менее строгого наказания. Быть может, вы просто лишите его рук?

— Руки? И как же он будет служить мне без них? — грозно нахмурился Примарх, заставив вздрогнуть от страха слугу, державшего нагрудник.

— Крайне паршиво, — согласился советник. — Хотя, должно быть, лучше, чем без головы.

Феррус Манус улыбнулся, и его гнев схлынул так же мгновенно, как и появился:

— У тебя настоящий дар слова, Сантар. Пламенное сердце Медузы пылает у меня в груди и порой изливает огонь в мою голову.

— Я всего лишь ваш скромный слуга, — поклонился советник.

Примарх раздвинул оружейников в стороны и подошел к нему. От тела Примарха исходил сильный аромат полировочных порошков и благовонных масел. Хотя Сантар был высок даже по меркам Астартес и облачен в полный боевой доспех, Манус все же возвышался над ним, глядя сверху вниз беспощадными серебристыми глазами. Они напоминали осколки вулканического кремня — твердые, неумолимые, острые, и советник с трудом подавил дрожь под их взором. Сантар чувствовал, как его душа раскрывается и исследуется Примархом, способным узреть любую слабость и несовершенство.

Но и сам советник был достойным сыном Медузы, и сильно походил на свою «мать» — его грубые прямые черты напоминали скалистые утесы на склонах гор, серые глаза словно отражали изорванное великими бурями небо родного мира.

Много десятилетий назад, при попадании в Легион, левую руку Сантара заместили бионическим имплантатом. Спустя годы, обе ноги Первого Капитана постигла та же участь.

— Ты для меня больше, чем советник, Сантар — промолвил Манус, кладя руки на НАПЛЕЧНИКИ оруженосца. — Ты — лёд, охлаждающий мой огонь, когда тот угрожает подпалить здравый смысл, данный мне Императором. Хорошо, если ты не разрешаешь мне казнить Бальхаана, то, какое наказание предложишь?

Сантар набрал воздуху в грудь — невероятное уважение, проявленное Примархом, обездвижило его язык и высушило губы. Сам Примарх тем временем вернулся к оружейникам.

Наконец, разозлившись на себя за минутную слабость, советник начал:

— Капитан Бальхаан извлек жестокий урок из этого разгрома, но его слабость подлежит несомненному наказанию. С другой стороны, если снять его с командования, то экипаж «Феррума» будет окончательно деморализован. Я уверен, что они смогут восстановить свою воинскую честь лишь под руководством Бальхаана.

— Ну, так что же ты предлагаешь? — спросил Феррус.

— Вы должны показать ему, что он навлек на себя ваш гнев, но вместе с тем — что вы милосердны и позволите ему и команде корабля вернуть ваше доверие.

Манус кивнул. Оружейники, наконец, закончили свою работу, соединив нагрудник с пластинами, защищающими спину, и Примарх развел в стороны серебряные руки, а слуги опустили длинные полосы ткани в железные шары с душистыми маслами и тут же обмотали ими их живой металл.

— Тогда я прикажу одному из Железных Отцов присоединиться к команде «Феррума».

— Это вряд ли понравится Бальхаану, — заметил Сантар.

— У него не будет выбора!

Анвилариум «Железного Кулака» напоминал гигантскую кузницу: огромные шипящие поршни опускались и вздымались у стен залы, а отдаленный грохот молотов отзывался эхом по полу из листового металла. Это место, пожалуй, чем-то похожее на пещеру, источало острые ароматы нефтяных масел, в воздухе разило раскаленным металлом — иными словами, здесь царил запах машин и заводов.

Сантар каждый раз наслаждался пребыванием в Анвилариуме — здесь замышлялись великие дела и ковались небьющиеся узы братства. Быть частью его — великая честь, о которой немногие мечтают и почти никто не достигает.

Прошло два месяца со дня трагического столкновения «Феррума» с кораблями Диаспорекса, и 52-я Экспедиция ни на шаг не приблизилась к своей цели — уничтожению флота предателей. Выводы, сделанные из истории с Бальхааном, позволили избежать бОльших потерь, но шансов вовлечь врага в открытое сражение не прибавили.

Сантар и прочие воины из Клана Аверний возвышались по стойке «вольно» у огромных ворот, ведущих в Железную Кузню, наисекретнейший реклюзиум Примарха. В дальнем конце Анвилариума возвышались Морлоки Легиона, их Терминаторская броня блистала в алом огне факелов, укрепленных в железных держателях. Солдаты и старшие офицеры Имперской Армии стояли рядом с облаченными в робы адептами-механикумами. Сантар поймал на себе взгляд блестящих аугметических глаз их старшины, адепта Ксантуса, и уважительно кивнул ему.

Ему, как Капитану Первой Роты, принадлежало право объявить приход Примарха, и Сантар вышел в центр Анвилариум, и к нему промаршировали знаменосцы Легиона, остановившись чуть позади. Один из них держал личное Знамя Примарха, на котором изображалась победа Мануса над Великим Червем Азирнотом, другой же нёс стяг с вышитой Железной Рукавицей Легиона. Девизы на знаменах были выполнены серебром по черному бархату, а края полотнищ не раз пробивали вражеские пули и клинки. Хотя оба флага не раз бывали в самом пекле сражений, ни одно из них ни разу не пало наземь, и не было выпущено из рук. Тысячи побед одержал Легион под их сенью.

Ворота открылись настежь, и, в шипении пара и жаре плавильных печей, Примарх вошел в Анвилариум, его броня блестела от нефтяных масел, а бледная кожа раскраснелась от пылающего огня. Все, кроме Терминаторов, опустились на колени в знаке почтения к величию Мануса. Он тяжело шагал вперед, держа свой могучий молот, Крушитель Крепостей, просто закинув его на огромный зазубренный наплечник.

Каждая пластина черной брони Примарха ковалась вручную, и все её углы и изгибы казались воистину совершенными. Её великолепие могло сравниться лишь с могуществом того, кто носил доспех. Высокое ожерелье темного железа высилось на задней части ворота брони, и точеные заклепки гордо сияли на серебристых краях каждой пластины.

На каменном лице Примарха застыло грозное выражение, а низкие, тяжелые брови сдвинулись в скрытой ярости. Он шагал мимо своих воинов, притягивая взгляды к своей мощной фигуре — истинный полководец без страха и упрека, безжалостный к любым проявлениям слабости.

За Феррусом Манусом в воротах возникла статная фигура Кистора, Мастера астропатов Флота, облаченная в черно-белую мантию с пущенным по краям золотым орнаментом. Голова астропата была начисто выбрита, и все хорошо видели ребристые кабели, змеившиеся с боков и затылка гладкого черепа. Исчезали они в темноте под металлическим капюшоном, возвышавшимся над плечами Кистора. Глаза Мастера источали слабое розоватое свечение, а его правая рука, в знак чести, оказываемой ему правом служить Легиону, была заменена механическим имплантатом. В левой, «живой» руке, он сжимал посох, увенчанный распахнутым глазом, а на поясе астропата висел золотой пистолет — дар Примарха.

Сантар встал на пути Мануса и протянул руки, готовый принять в них «Крушителя Стен». Примарх слегка кивнул и вложил в них ужасающее оружие, неподъемный вес которого швырнул бы на пол любого, не бывшего одним из Астартес. Рукоять молота, цвета эбенового дерева, но куда более прочную, увивали чудные золотые и серебряные включения, напоминающие ветвистый разряд молнии. На теле молота был искусно вырезан могучий орёл с острым клювом, делавшим его облик похожим на странное человеческое лицо, и клиновидными крыльями, распростертыми над сильными когтями. Честь держать в руках оружие, сработанное на Терре руками Примарха, была просто невероятна.

Первый Капитан повернулся, освобождая путь Манусу, и поставил молот рукоятью вверх у своих ног, а знаменосцы последовали за Примархом, начавшим обходить залу по кругу, приветствуя собравшихся. Феррус никогда не любил церемонные встречи или протокольные беседы, поэтому его военные советы всегда проходили в подобных покоях, где зачастую и стульев-то не было. Зато любой мог высказать свое мнение, невзирая на лица, чины и звания.

— Друзья мои, — начал Манус. — Я получил вести от братьев-примархов.

Железные Руки с радостью встретили его слова, они всегда с нетерпением ждали новостей о разбросанных по Галактике Астартес. Конечно, воины Десятого Легиона считали необходимым и правильным отмечать победы других Экспедиций, но при том не забывали сравнивать чужие достижения со своими и стараться изо всех сил, чтобы не оказаться в хвосте. Железные Руки считали себя лучшими среди всех Легионов (ну, может, если не считать Лунных Волков Воителя).

— Прежде всего, Имперские Кулаки Рогала Дорна отозваны на Терру, где его воины займутся укреплением врат и стен Императорского Дворца.

Сантар пробежал взглядом по лицам собравшихся и увидел на них беспокойство и недоумение. Он и сам немало удивился тому, что Седьмой Легион прерывает Великий Поход и возвращается на родину человечества. Ведь это тысячи славных воинов, не уступающих Железным Рукам в силе и храбрости. В чем же смысл такого приказа?

Феррус Манус не мог не увидеть смущения на лицах бойцов и продолжил:

— Я не знаю причин, побудивших Императора поступить так. Имперские Кулаки ничем не запятнали себя, так что это не наказание. Видимо, они станут преторианцами Императора, и, хотя это воистину великая честь, но она не для нас — ведь ещё не все войны выиграны и не все враги сокрушены!

Вновь прозвучали одобряющие выкрики, заглушившие шум молотов. Манус же продолжал прохаживаться по залу, его серебряные руки и глаза сияли в глубоком мраке Анвилариума.

— Волки Русса расширяют пределы Империума с невиданной быстротой, и летопись их побед растет с каждым днем. Впрочем, чего ещё ждать от детей мира столь же яростного и безумного, как наш?

— А слышно что-нибудь о Детях Императора? — спросил чей-то голос, и Сантар улыбнулся, зная, как Примарх любит поговорить о своем самом дорогом брате. С лица Мануса спала маска спокойствия, и он с радостью ответил:

— Конечно же, друзья мои. Мой брат Фулгрим присоединится к нам с лучшей частью своей Экспедиции!

И вот теперь от металлических стен зала отразилось по-настоящему громогласное эхо счастливых возгласов. Дети Императора всегда были лучшими друзьями Железных Рук, ведь в обоих Легионах прекрасно знали о глубоких узах братства между Фулгримом и Феррусом. Эти полубоги сдружились раз и навсегда ещё при первой встрече.

Безусловно, Сантар хорошо знал эту историю, которую Примарх не один раз рассказывал за обеденным столом, и все детали запомнились так хорошо, словно она произошла с ним самим.

Итак, Манус и Фулгрим впервые встретились у подножия горы Народной, величайшей кузницы Урала. Феррус тогда трудился рядом с мастерами, некогда служившими Клану Терраватт во время Объединительных Войн. Примарх показывал им свой чудесный талант и невероятные способности жидкого металла своих рук, а Фулгрим вместе с Гвардией Феникса прогуливались по гигантскому, врезавшемуся в тело горы комплексу.

Никогда прежде не встречавшиеся Примархи сразу ощутили друг в друге великие познания — алхимические, оружейные и иные, что были вложены в их умы при создании Императором. Перепуганным мастерам же они показались богами, и те распростерлись у ног могучих воинов, боясь, что те начнут меж собой кровопролитную схватку.

Феррус Манус любил пересказывать Сантару, как Фулгрим встал в эффектную позу и объявил, что явился в кузницу с тем, чтобы выковать самое совершенное оружие из когда-либо созданных, чтобы сражаться им в Великом Походе.

Ну и конечно, Примарх Железных Рук не мог оставить подобное хвастовство без ответа. Он рассмеялся Фулгриму в лицо, заявив, что его «нежные ручки» никогда не смогут создать что-то достойное. Тот принял вызов с поистине королевской гордостью, и оба Примарха, раздевшись до пояса, приступили к работе. Она продлилась несколько недель без перерыва, и единственными звуками, сопровождавшими её, был грохот кузнечных молотов, шипение охлаждаемого металла и добродушными подколками юных богов, стремившихся превзойти друг друга.

Наконец, по прошествии трех месяцев напряженного труда, герои окончили свои творения. Фулгрим создал дивный молот, способный одним ударом сравнять с землей гору, а Манус — золотой клинок, вечно горевший пламенем своей матери-кузни. Оба они были прекраснее любого оружия, когда бы то ни было сработанного людьми, и Примархи в один голос объявили, что спор выиграл противник.

Фулгрим сказал, что золотой меч подобен тому, что отковал легендарный герой Нуада Среброрукий, а Феррус Манус — что лишь могучие боги грома из нордийских легенд достойны столь прекрасного молота.

Без лишних слов, Примархи обменялись оружием и назвали это залогом вечной дружбы и братства.

Сантар лишний раз осмотрел молот, ощущая его скрытую силу и понимая, что не мастерством единым он был создан. Любовь и честь, верность и дружба, смерть и отмщение… все воплотилось в его величественном образе, и то, что «Крушителя Стен» создал великий брат их грозного примарха, делало оружие поистине легендарным.

Наконец Феррус Манус замкнул круг вдоль стен Анвилариума, и его лицо вновь омрачилось.

— Да, братья мои, радуйтесь, что скоро вы будете сражаться рядом с воинами Фулгрима, но не забывайте: они придут сюда лишь потому, что мы проявили слабость!

Оживление в зале тут же пропало, и воины начали с опаской посматривать друг на друга, избегая взгляда разгневанного Примарха. Тот продолжил свою речь:

— Диаспорекс продолжает ускользать от нас, и мы из-за этого не можем вернуться к распространению света Имперских Истин по Скоплению. Как вообще флот из кораблей тысячелетней давности, ведомый обычными людьми, может водить нас за нос столь долго? Отвечайте!

Никто не решился поднять голос, и Сантар ощутил глубокий стыд за подобное проявление слабости духа. Он крепко сжал рукоять великого молота, и сквозь сталь его аугметической руки словно пробежала искорка. Верные слова сами вдруг родились в его голове:

— Потому что мы не можем совладать с ним одни.

— Именно! — откликнулся Манус. — Не можем. Мы изо всех сил пытались справиться с Диаспорексом семь долгих месяцев, и теперь это совершенно ясно. Железные Руки стремятся искоренить слабость во всем, но просить о помощи — это не слабость. Слабость и глупость — отказываться от протянутой руки. Продолжать безнадежное сражение и отталкивать тех, кто готов подставить плечо — просто слепое упрямство.

Примарх вернулся к входу в Анвилариум и приобнял за плечи астропата Кистора. Рядом с могучим Примархом высокий Кистор казался карликом, и, казалось, чувствовал странную боль от такого соседства.

Затем Манус нетерпеливо протянул руку, и Первый Капитан, выступил вперед, держа «Крушителя Стен» перед собой. Примарх принял свой молот и воздел вверх, словно чудовищный вес того куда-то испарился.

— Больше мы не будем биться в одиночку! — вскричал он. — Кистор сказал мне, что его хор астропатов возвестил о прибытии моего брата. Через неделю «Гордость Императора» и 28-я Экспедиция окажутся здесь, и Железные Руки вновь сразятся рядом с Детьми Императора!

 

Глава Седьмая

Будут другие океаны!/Излечение/Феникс и Горгона

ОСТИАН НАЧАЛ С ЛЕГКИХ, НЕУВЕРЕННЫХ ПРИКОСНОВЕНИЙ к мрамору, но затем его рука окрепла и видение того, что должно получиться в итоге, усилилось. Увы, тут же скульптор вспомнил о Бекве Кинске и набросился на камень с яростью дикого зверя, рубя его долотом. Делафур глотнул запыленного воздуха сквозь маску и отступил от куска мрамора.

Он стоял, прислонившись к металлическим поручням, и сжимал в руке долото так крепко, как никогда прежде. Остиан чувствовал, как гнев, обращенный на певицу, сжимает его грудь своими челюстями и не дает вздохнуть. Бросив взгляд на мраморный блок, он понял, что гладкие обводы, которыми славилось его мастерство, куда-то исчезли. Рождавшаяся сейчас под резцом Делафура статуя сверкала прямыми линиями и острыми углами, но, как бы Остиан не пытался исправить её, горечь и боль мешали ему слишком сильно.

Вновь и вновь скульптор возвращался мыслями к тому прекрасному дню, когда он и Серена шли рука об руку по посадочной палубе, радостные и беззаботные, предвкушающие, как вместе откроют для себя новый мир. Коридоры «Гордости Императора» все ещё гудели, взволнованные слухами о последней, решающей битве Детей Императора на Лаэре, или, если быть точным, Двадцать Восемь-Три.

Серена зашла к Остиану, чтобы «проводить» его на предвылетную перекличку, наряженная в невероятное платье, явно не подходящее для визита на затопленный мир. Перешучиваясь и смеясь во весь голос, они шли по невероятно высоким палубам корабля, встречая все больше Летописцев.

Настроение у всех было легким, художники и скульпторы смешались с писателями, поэтами и композиторами в веселой толпе, которую провожали к челнокам закованные в броню Астартес.

— Какие же мы счастливые, Остиан — промурлыкала Серена, когда они подошли к огромным, позолоченным противовзрывным дверям палубного шлюза.

— Да ну? — весело спросил Делафур, не замечая в этой обстановке всеобщей радости мрачного взгляда Беквы Кински, упершегося ему в спину. Наконец-то он увидит океан! Его сердце просто-таки прыгало от счастья при мысли об этом, и Остиан попытался успокоить себя цитатой из писем древнего философа Суматры, Сахлонума. Тот говорил: «Истинный смысл любого путешествия кроется не в том, чтобы увидеть новые земли, а в том, чтобы обрести там новый взгляд».

— Лорд Фулгрим ценит наш тяжкий труд, дружок, — заявила Серена. — Я слышала, что в других Экспедициях Летописцы уже счастливы, если увидят спину Космодесантника, не говоря уже о высадках на покоренные миры.

— Ну, Лаэр-то покорен до конца, — ответил Остиан. — Там не осталось ни одного живого ксеноса, их всех перебили.

— Вот и прекрасно! А кто-то рассказывал, что Воитель до сих пор не пустил никого из своих Летописцев на Шестьдесят Три-Девятнадцать.

— Я не удивлен. Говорят, там все ещё «присутствует сопротивление», так что понятно, почему Воитель не хочет рисковать ими.

— Сопротивление! — фыркнула Серена. — Астартес всех там разотрут в порошок. Кто вообще может им противостоять? Да по сравнению с нами они настоящие боги! Неуязвимые и бессмертные!

— Не знаю, — ответил скульптор. — В Ла Венице ходят слухи о значительных жертвах в последнем сражении.

— Ха, Ла Венице! — отмахнулась художница. — Ты что, веришь всему, что прошипят в этом гадючьем гнезде, Остиан?

«М-да, здесь она права», — подумал Делафур. Ла Венице, «Маленькой Венецией», называли часть «Гордости Императора», отданную во временное пользование Летописцам. Её действительно гигантские залы, расположенные на верхних палубах, из тренировочных комплексов и складов преобразились в столовые, зоны отдыха, уютные «улочки» для прогулок и даже выставки. В течение всей кампании на Лаэре проводил там все свободные вечера за болтовней и выпивкой со знакомыми художниками. Идеи лились рекой, и ощущения от того, что находишься в среде, где замыслы витают в воздухе и обсуждаются в горячих спорах, были крайне острыми и приятными. Желание лишний раз поприсутствовать при рождении нового гениального произведения манило как наркотик.

Но у всего на свете две стороны, и в «Венеции» вино лилось потоком не менее бурным, чем идеи. И, когда оно переливалось из бутылок в глотки, место встречи превращалось в рассадник злобы, скандалов и интриг. Остиан понимал, что поместить в ограниченное пространство столько людей с артистической натурой и надеяться при этом избежать склок, было бы глупо, но их поведение все равно казалось ему смешным, диким и неразумным.

Но в тех историях, что рассказывали об ужасах сражений за Лаэр, были зерна правды. Люди говорили о трех сотнях погибших Астартес, а кто-то поднимал цифру до семисот и утверждал, что вшестеро больше были ранены.

Поверить в подобное было невозможно, но при этом Остиан часто задумывался о силах, способных за месяц сокрушить целую цивилизацию. И какую цену пришлось заплатить при этом? Да ещё и сами Десантники последнее время выглядели мрачными, но семьсот погибших? Это уже слишком.

Все мысли о погибших Астартес вылетели из головы скульптора, как только они с Сереной вошли на посадочную палубу и мощные двери шлюза сошлись за ними, отделив от корабля. У Остиана просто отпала челюсть, когда он увидел, насколько огромны ангары «Гордости Императора». Его оглушил гул работающих механизмов, поразил потолок, теряющийся в полумраке и похожие на муравьев сервиторы в дальнем конце палубы. Холодная чернота космоса виднелась сквозь помеченное сверкающими красными огнями стартовое «окно», закрытое силовым полем. Делафура тут же передернуло при мысли о том, что произойдет, если оно откажет.

Грозные «Штормбёрды» и «Тандерхоуки» уже были закреплены на стартовых рельсах, проходивших по всей длине ангара. Их пурпурно-золотые корпуса были вычищены до блеска и излучали в пространство спокойную и уверенную мощь.

Колесные сервиторы медленно ползли по палубе, волоча за собой снарядные ящики и стойки с ракетами, грохотали топливозаправщики, а контролеры в разноцветной форме управляли этим бедламом со спокойствием и знанием дела, поразившим Остиана. Куда бы он ни взглянул, всюду суетились занятые рабочие, и суматоха, царившая здесь, в сердце флота, только что окончившего кровопролитную войну и стершего из истории цивилизацию, казалась нелепой и прозаичной.

— Остиан, закрой рот, не то муха влетит, — улыбнулась ему Серена.

— О, прости, — пробормотал он, заглядываясь на чудеса, открывающиеся за каждым поворотом: огромные подъемники, сжимающие в механических клешнях тяжеленные бронемашины сменялись фалангами Астартес, садящихся на челноки или выходящие из них с одинаково прекрасной слаженностью.

Почетный эскорт вел Летописцев, словно по линеечке, и Остиан понял, что это было по-настоящему необходимо — малейший сбой, любая помеха этому сложному «танцу» на посадочной палубе, могли привести к кошмарным последствиям.

Вольное и веселое настроение Летописцев как-то сникло и сменилось серьезным, стоило им наконец добраться до конца ангара, в котором на задрапированном пурпурной тканью подиуме стоял огромный и прекрасный Десантник, возвышавшийся над парой итераторов. Делафур узнал Первого Капитана Юлия Каэсорона, бывшего на концерте Беквы Киньски, но итераторов он видел впервые.

— А что они тут делают? — прошептал Остиан. — На Лаэре ведь никого не осталось, и просвещать некого?

— Они тут из-за нас, — ответила Серена.

— Из-за нас?

— Да. Хоть Лорд Фулгрим и привечает нас, я больше чем уверена — он хочет, чтобы мы видели там только нужные вещи и по возвращении говорили нужные слова. Так, я думаю, Капитана Юлия ты помнишь, а вон тот лысеющий тип слева — Иполид Зигманта, довольно приличный человек для итератора. Единственное, очень любит поговорить и наслаждается звуками своего голоса — но это у него профессиональное.

— А та, что рядом с ним? — спросил Остиан, глядя на женщину с волосами цвета воронова крыла, излучающую абсолютное спокойствие.

— О, это Коралина Асенека. Интересная личность: актриса, итератор, красотка. Вот тебе и три причины её не доверять.

— Что ты имеешь в виду? Итераторы ведь несут в Галактику слова Имперских Истин.

— Конечно, дорогой мой, но кое-кто из них прячет за этими словами свои настоящие мысли.

— Ну, она выглядит вполне… приятно.

— Милый мой мальчик, уж ты-то должен понимать, что внешний вид — это ещё не все. У кого-то физиономия Гефеста сочетается с прекрасной и доброй душой, а кто-то с личиком Афродиты лелеет в груди камень вместо сердца.

— Точно, — согласился Остиан, вспоминая синеволосую певицу и её приставания на обзорной палубе.

Обернувшись к Серене, он сказал:

— А раз так, то как я могу доверять тебе, если ты столь же прекрасна?

— Потому что я — художник и ищу истинную суть всех вещей, Остиан. Актрисы же вечно стараются скрыть свои настоящие лица от окружающих, изображая лишь то, что хотят показать.

Скульптор согласно кивнул и вновь обернулся к платформе, где Капитан Каэсорон начал небольшую речь. Голос Десантника звучал глубоко и мелодично, не хуже, чем у иного итератора.

— Славные Летописцы, я искренне счастлив видеть всех вас перед собой в этот день. Ведь вы — верный знак того, что человечество не забудет, как я и мои братья-воины добыли для него Лаэр. Война была тяжелой, не стану отрицать, и подвела нас к пределам выносливости. Но любые испытания — благо, ибо преодоление их помогает нам в походе за совершенством. Как учит Лорд-Коммандер Эйдолон, Десантнику всегда нужен достойный противник, чтобы испытать на нем свои силы и отточить мастерство. Итак, вы были избраны как выдающиеся документалисты и хроникеры, и сейчас отправитесь на поверхность нового мира Империума, чтобы рассказать о нем людям по всей Галактике.

Остиан почуствовал, как раздувается от непривычной гордости, услышав похвалу из уст Капитана Астартес. Одновременно он про себя поразился нежданному ораторскому искусству воина.

— Не забывайте, Лаэр по-прежнему считается зоной боевых действий, патрулируемой Паладинами командующего Файля, и поэтому мне стоит сразу предупредить: вас ждут тяжелые картины войны и страшные, кровавые последствия сражений. Но не бойтесь, ведь, чтобы поведать правду о войне, нужно увидеть обе её стороны — и славную, и ужасающую.

— Вы должны испытать всё, чтобы выделить и сохранить для себя и истории важнейшее. Прошу каждого, кто чувствует себя неготовым к такому, выступить вперед. Поверьте, ничего постыдного в этом не будет, — улыбнулся Каэсорон.

Никто из Летописцев, как и подумал Остиан, не двинулся с места. Шанс увидеть своими глазами новый мир был слишком редок, чтобы просто так отказываться от него. По лицу Каэсорона было видно, что он ждал такого исхода.

— Что ж, тогда начнем распределение и посадку на транспорты, — заключил Первый Капитан. Вслед за этим оба итератора сошли с трибуны и начали пробираться сквозь толпу Летописцев, отмечая их имена в своих информпланшетах и указывая челноки, места в которых были расписаны заранее.

Коралина Асенека наконец подошла к ним, и сердце Остиана бешено заколотилось — её красота поразила его с невероятной силой. Точеная, изящная фигура, волосы, густые и темные, словно поток нефти, губы, изящно подведенные сочным пурпуром и глаза, искрящиеся внутренним светом аугметических усилений — все в ней было поистине совершенно.

— Так, а вы у нас кто? — спросила итератор. Делафур вдруг понял, что утонул в звуках её шелкового, обволакивающего голоса. Слова Коралины накрыли его подобно туману, разгорячили и заставили забыть собственное имя.

— Его зовут Остиан Делафур, — надменно ответила художница. — А мое имя — Серена д’Ангелус.

Коралина сверилась со списком и кивнула:

— О, да, госпожа д’Ангелус, вам выделено место на «Полете Совершенства», это вон тот «Тандерхоук».

Сказав это, итератор развернулась и направилась было дальше, но Серена шустро схватила её за рукав:

— А как же мой друг?

— Так-так, Делафур… Нашла. Мне жаль, но ваше разрешение на полет было отозвано, — сказала Коралина.

— Отозвано? — пораженно переспросил Остиан. — Но почему? Что произошло?

Коралина покачала головой:

— Откуда мне знать? Все, что могу сказать — вам не позволено посетить Двадцать Восемь-Три.

Итератор говорила мягким и успокаивающим голосом, но её слова будто резали ножом по сердцу Остиана.

— Я не понимаю, кто отозвал мое разрешение?

Каролина ещё раз сверилась со списком, всем своим видом показывая недовольство задержкой:

— Здесь говорится, что это сделал Капитан Каэсорон по представлению госпожи Киньски. А теперь прошу извинить, мне нужно идти.

Прекрасный итератор отправилась дальше, а Остиан остался стоять на месте, потеряв дар речи от негодования. Подлая и мелочная месть великой певицы просто ошеломила скульптора, и он замер, бессмысленно озираясь. И буквально тут же глаза Делафура нашел Бекву — она смотрела на него, поднимаясь по трапу Штормбёрда. Увидев, что Остиан заметил её, певица послала ему насмешливый воздушный поцелуй.

— Сука! — выкрикнул он, сжимая кулаки. — Я просто поверить не могу!

Серена нежно погладила его по руке и успокаивающе сказала:

— Дорогой мой Остиан, это просто смешно. Послушай, если ты не можешь лететь, то и я не должна — что мне красоты Лаэра, если тебя не будет рядом?

Делафур мотнул головой.

— Нет, иди. Нельзя, чтобы эта синеволосая уродина изгадила праздник нам обоим.

— Но я так хотела показать тебе океан!

— Будут другие океаны, — ответил Делафур, изо всех сил стараясь сдержать горькое разочарование. — Прошу тебя, иди на борт.

Серена медленно кивнула и потянулась ладонью к его щеке. В мгновенном порыве Остиан схватил её руку и, дернувшись вперед, коснулся губами её припудренной скулы. Художница мило улыбнулась и пообещала:

— Когда вернусь, обязательно все тебе перескажу про эту войну, в самых кошмарных и мерзких деталях.

Скульптор следил за тем, как она идет к «Тандерхоуку», пока обзор не закрыли мрачные физиономии двух солдат Имперской Армии. Они почти вежливо препроводили Остиана в его студию, где он и начал с яростью долбить мраморную глыбу.

ВЫЛОЖЕННЫЕ ГЛАДКОЙ ПЛИТКОЙ СТЕНЫ И ПОТОЛОК ПАЛАТЫ Апотекариона всегда сияли абсолютной чистотой — об этом заботились бессчетные сервиторы и рабы Фабиуса Байла. Днем и ночью глядя на них, Соломон чувствовал, что понемногу теряет рассудок. Единственное, на что он был способен — просто лежать в окружении неживой белизны и ощущать бесконечную боль в срастающихся костях. Деметер не помнил, сколько дней (месяцев? лет?) прошло с того момента, как пылающий «Штормбёрд» рухнул в океан у Храмового Атолла. Иногда ему казалось, что это было целую жизнь назад. Всё, что помнил Соломон после столкновения с морской гладью — боль и тьму. Он отключил почти всё функции своего организма, и лишь потому дожил до той минуты, когда его изломанное тело, плавающее среди обломков, подобрал спасательный челнок. Когда Соломон наконец пришел в себя в Апотекарионе «Гордости Императора», сражение было давным-давно выиграно. Но вот цена победы оказалась безумно высока, и поэтому апотекарии вперемешку с медицинскими сервиторами сновали туда сюда по всей палубе, изо всех сил пытаясь спасти и поставить на ноги как можно больше Астартес. Апотекарий Фабиус лично заходил навестить его, и Соломон был благодарен ему за проявленную заботу. Ему доводилось слышать, что Байл — самый лучший и самый даровитый среди хирургеонов Детей Императора.

Длинные ряды больничных коек с обеих сторон от Деметера были заняты почти полусотней раненых Десантников, и подобная картина поражала Второго Капитана. Он никогда не мог представить себе подобных потерь, а сколько ещё боевых братьев лежали в таких же палатах по всему Апотекариону?

От подобных мыслей Соломон снова впал в уныние. Ему хотелось как можно скорее убраться из этого пропитанного болью места, но он все ещё был слишком слаб, а боли в костях оставались невыносимыми.

— Апотекарий Фабиус обещал, что ты и опомниться не успеешь, как снова начнешь скакать по тренировочным залам, — сказал Юлий, прерывая его грустные мысли. — В конце концов, это всего лишь пара поломанных костей.

Каэсорон с самого утра сидел у его постели на скромном металлическом стуле, сверкая на всю палату отполированной броней, с пластин которой оружейниками Легиона были удалены последние шрамы войны. Наплечники покрылись новыми почестями, увековеченными в печатях красного воска, а славные деяния Первого Капитана были вписаны на длинные полосы сливочно-белого пергамента.

— Пара костей? Он в своем уме?! — опешил Соломон. — Да в этом крушении я сломал все ребра, обе руки и ноги, мне раздробило череп! Апотекарии удивляются, как я вообще сейчас могу ходить. И, кстати, когда меня наконец нашли, то в доспехах оставалось воздуха всего на несколько минут.

— Ничего непоправимого с тобой не могло случиться, — иронично заметил Юлий, глядя, как его друг с мучительным трудом поддерживает себя в сидячем положении. — Помнишь, что ты сам как-то раз сказал: «Боги войны любят меня и не хотят, чтобы я погиб на этом никчемном промокшем шарике, по недоразумению названном планетой». Ну, вот, они и не допустили твоей гибели, что не так?

— Да все в порядке, — проворчал Соломон. — Только все равно с их стороны было подлостью не дать мне сразиться в последней битве. Я пропустил все представление, а ты тем временем прославился и отличился на глазах у Финикийца.

Тут Деметер заметил, что по лицу Юлия скользнула тень, и не удержался от вопроса:

— Что случилось?

Каэсорон пожал плечами:

— Я не уверен. Просто… Просто я не уверен… хм… что тебе понравилось бы стоять рядом с Примархом в конце сражения. Там, в Храме… было что-то неестественное.

— Неестественное? А именно?

Юлий как-то затравленно огляделся, словно выискивая шпиков, и продолжил:

— Так просто не объяснишь, Сол, но я вдруг почувствовал, что то ли Храм живой, то ли что-то в нем было живое… глупости, конечно.

— Живой Храм? Вот уж правда, звучит глупо. Это же просто здание, не так ли?

— Я знаю, — согласился Юлий. — Но я просто описал тебе то, что мне тогда показалось, и других слов не найду. Поверь, это было страшно — и вместе с тем волшебно; цвета, звуки, запахи — тогда они мучили меня, но потом мне захотелось вновь оказаться в Храме. Для каждого из моих чувств там нашлась работёнка, и я почувствовал себя… свежим, энергичным, обновленным.

— Знаешь, мне прямо-таки захотелось попробовать, — заметил Соломон. — Обновиться было бы не лишним.

— Знаешь, я ведь уже возвращался туда. Водил Летописцев на экскурсию, — Юлий рассмеялся, но Соломон без труда расслышал смущение в его голосе. — Они-то думали, что я оказал им великую честь, решив сопровождать их по атоллу. И никто не догадался, что вся история с осмотром Храма — не ради них, а ради меня. Я должен был ещё раз увидеть то место, хоть и не знаю, почему.

— А что Марий думает насчет всего этого?

— Он до Храма так и не добрался, как и его Третья Рота. Битва уже почти закончилась, а они только-только пробились в долину. Короче говоря, Третья вернулась на «Гордость Императора» не в лучшем настроении.

Соломон закрыл глаза, задумавшись о том, насколько мучительным оказался для Мария миг, когда тот, наконец, достиг цели и увидел, что войну закончили без него. Деметер уже слышал о том, что неудача Вайросеана сорвала идеальный план Примарха и едва не поставила самого Фулгрима на край гибели. Теперь гордый Третий Капитан должен был испытывать настоящие муки совести, вспоминая о том, как нарушил свой долг.

— Ну, и как он сейчас? — наконец спросил Соломон. — Ты с ним разговаривал?

— Недолго. Он не выходит с тренировочной палубы, гоняет там свою Роту сутками подряд, так, чтобы они никогда больше не позволили себе подвести Примарха. Правда, Фулгрим их уже простил.

— Простил?! — внезапно взъярился Соломон. — Я слышал, что южный край атолла был самой укрепленной его частью, и что большую часть штурмовиков и челноков сбили ещё на подлете! Как он вообще мог при всем этом успеть вовремя?

Юлий кивнул.

— Мы с тобой хорошо это понимаем, но попробуй, убеди Мария, что он ни в чем не виноват. Сейчас он может думать только о том, что Третья Рота не смогла исполнить предписанное Примархом, и теперь должна сражаться вдвое лучше против прежнего, чтобы хоть немного искупить свою вину.

— Он просто должен понять, что никак не мог добраться до Храма вовремя. Вот и всё.

— Да, да. Но ты же знаешь Мария, — невесело улыбнулся Юлий. — Он уже убедил себя, что должен был совершить невозможное.

— Прошу тебя, друг, поговори с ним, — не отступал Соломон. — Ты найдешь верные слова, я же тебя знаю.

— Хорошо, но позже, — пообещал Каэсорон, поднимаясь со стула. — А сейчас мы с ним отправляемся на летную палубу, где в качестве почетного караула будем встречать Ферруса Мануса. Он вот-вот прибудет на «Гордость Императора».

— Феррус Манус? — поразился Деметер, резко выпрямившись и тут же содрогнувшись от боли. — Здесь?

Юлий ободряюще похлопал его по плечу.

— У нас, видишь ли, через шесть часов назначено свидание с 52-ой Экспедицией. Примарх Железных Рук прибывает к нам на корабль, и Фулгрим с Веспасианом приказали нескольким самым заслуженным Капитанам принять участие во встрече.

Соломон ещё раз выпрямился и даже сумел спустить ноги на пол. Увы, дальше дело не пошло — палата завертелась перед глазами Второго Капитана, стены вдруг заполыхали вспышками света, и он крепко вцепился в край койки.

— Я должен быть там, — угрюмо процедил Соломон.

— Ты не в том состоянии, друг, поверь мне, — мягко сказал Юлий. — Кафен сумеет достойно представить Вторую. Кстати, вот кто настоящий везунчик — отделался в том крушении синяками и царапинами.

— Кафен, — пробормотал Соломон, снова укладываясь в койку. — Ты последи за ним, хорошо? Он отличный боец, только иногда на него находит какая-то дичь.

Деметер чуть не плакал — он, неуязвимый, бессмертный Астартес, беспомощно валяется в постели, едва ли не впервые на своей памяти.

Юлий улыбнулся.

— Хорошо, Соломон, а теперь выспись как следует, понял? Или то падение окончательно отшибло тебе мозги?

— Выспаться? Думаю, что отложу это на после смерти.

ВЕРХНЮЮ ПОСАДОЧНУЮ ПАЛУБУ выбрали в качестве места торжественной встречи прибывших Железных Рук, и Юлий заранее занял свое место, с большим волнением ожидая часа, когда ему вновь доведется увидеть Ферруса Мануса. В последний раз это случалось на залитых кровью полях Тигрисса, и с тех пор Каэсорон с гордостью вспоминал триумфальные возгласы обоих Легионов и прекрасные совместные пиры.

С плеч Первого Капитана спадал плащ цвета слоновой кости, по краям вышитый алыми листьями и стилизованными орлами, золотой лавровый венок украшал его непокрытую голову. Шлем Юлий держал на сгибе руки, так же, как и двое боевых братьев, явившихся сюда с той же почетной целью. Марий стоял по левую руку от него, и его лицо хранило все то же мрачно-недовольное выражение, как никогда резко выделяющееся на фоне радостных и взволнованных Астартес. «М-да, Соломон был прав», — подумал Юлий, решив последить за Вайросеаном и при случае попробовать уговорить его прекратить самобичевание.

Совсем по-другому смотрелся Гаюс Кафен. Едва сдерживая волнение, он поминутно переминался с ноги на ногу, так до сих пор и не веря в свою удачу, что позволила ему уцелеть в крушении, едва не сгубившем его Капитана, и больше того, позволила оказаться здесь. Чуть поодаль стояли ещё четверо Капитанов: Ксандр, Тирион, Антей и Геллеспонт. Юлий довольно-таки близко знал Ксандра, но про остальных только слышал, да и то немного.

Неподалеку Лорд-Коммандер Веспасиан тихо беседовал с Примархом, облаченным в полный доспех. Золотое крыло вздымалось на левом плече Фулгрима, на голове Примарха блистал боевой шлем с шишаком, и ленты металлических пластин спадали с краев брони сверкающим каскадом.

Сегодня Фулгрим препоясался золотым Огненным Клинком, и Юлий неожиданно обрадовался тому, что Примарх не стал брать с собой серебристый меч, захваченный в Храме Лаэра.

Позади них возвышался грозно изогнутый нос «Огненной Птицы», словно прислушивавшейся к беседе. Штурмовик Фулгрима источал приятный запах свежей краски, которая скрыла ожоги, оставленные прорывом сквозь атмосферу Лаэра.

Веспасиан кивнул, соглашаясь со словами Примарха, и, развернувшись, направился к Капитанам. Лорд-Коммандер воплощал в себе всё, о чем только мог мечтать воин — ловкость, спокойствие и смертоносность. Короткие золотые волосы слегка курчавились, а черты красивого лица — царственные и ангельско-строгие — делали его истинным Астартес. Юлий сражался рядом с Веспасианом в бесчисленных битвах, и он, как и все прочие воины, готов был (пусть и в шутку) поклясться, что Лорд-Коммандер не уступает в мастерстве Примарху. Пример Веспасиана давал каждому Десантнику надежду на достижение идеала и заставлял их стремиться к все новым высотам доблести и силы.

Помимо того, Веспасиан был приятным человеком — несмотря на высокий чин и непревзойденное воинское искусство, Лорд-Коммандер всегда оставался скромным и дружелюбным. Любой Десантник тепло относился к нему, и, по обычаю Детей Императора, те, кто выбрал Веспасиана примером для подражания, стремились достичь совершенства через чистоту помыслов и дел.

Лорд-Коммандер шёл вдоль строя, проверяя, все ли в порядке и достойно ли Капитаны представляют Легион. Подойдя к Гаюсу Кафену, он приостановился и улыбнулся.

— Готов поспорить, ты не веришь своему счастью, Гаюс.

— Никак нет, сэр.

— Не подведешь меня сегодня?

— Никак нет, сэр! — повторил Кафен, и Веспасиан похлопал его по плечу:

— Молодец. Я слежу за твоими успехами, Гаюс, и надеюсь, что ты много добьешься в грядущей кампании.

Кафен вспыхнул от гордости, а Лорд-Коммандер тем временем уже стоял между Юлием и Марием. Слегка кивнув Третьему Капитану, Веспасиан наклонился к Каэсорону и прошептал, увидев, что по краям защитного поля начали мигать красные огни:

— Ну как, готов?

— Так точно, — ответил Юлий.

— Отлично, хоть один из нас не дрожит.

— А ты что, волнуешься? — с улыбкой спросил Каэсорон.

— Нет, — ухмыльнулся Веспасиан. — Но всё-таки мы не каждый день оказываемся рядом с двумя настолько великими созданиями. Я, конечно, достаточно много дней провел в свите Лорда Фулгрима, чтобы не трястись подобно перепуганному смертному, но двое Примархов в одном месте…

Юлий понимающе кивнул. Почти осязаемые мощь и великолепие примархов порой ложилась тяжким грузом на плечи окружающих, и воины, бесстрашно сражавшиеся с самыми мрачными ужасами Галактики, порой застывали от страха пред лицом своих вождей. Каэсорону вспомнилась его первая встреча с Фулгримом, когда Первый Капитан — тогда ещё простой воин — не смог вспомнить даже собственное имя.

Ему тогда показалось, что само присутствие Примарха унижает людей, выставляет напоказ даже мелкие их недостатки. Но чуть позже Фулгрим, видимо, прочитав мысли Юлия, сказал ему такие слова:

— Поверь, это прекрасно — дать человеку шанс распознать свои слабости и уничтожить их во имя совершенства».

— Тебе доводилось видеть Примарха Железных Рук? — поинтересовался Каэсорон.

— О, да, — оживленно ответил Веспасиан. — Он во многом напомнил мне Воителя.

— Чем же?

— А ты встречал когда-нибудь самого Воителя?

— Нет, но я видел его издали, когда шёл в рядах Легиона во время парада на Улланоре.

— Тебе нужно обязательно рассмотреть их обоих вблизи, чтобы понять, — заявил Веспасиан. — Их обоих взрастили миры, что выковывают души и тела в яростном огне. Сердце Горгона сработано из гранита и стали, и по его венам струится кровь Медузы — расплавленная, непредсказуемая, дикая.

— Почему ты назвал Ферруса Мануса Горгоном? — удивился Юлий.

Веспасиан с улыбкой на секунду обернулся, взглянув на огромный, основательно модифицированный «Штормбёрд», вползающий на палубу сквозь защитное поле. Полуночно-чёрный, холодный корпус поблескивал в тех местах, где на нем начала оседать изморозь. Рычащие двигатели доворачивали челнок, их первоначальная форма была давным-давно скрыта под обвесами из ракет и дополнительных ускорителей.

— Говорят, что это имя пришло из древнейших легенд времен Олимпийской Гегемонии, — ответил Веспасиан. — Горгон был чудовищем столь омерзительным, что один взгляд на него мог превратить человека в камень.

Юлий поразился подобному неуважению и спросил:

— И что, кто-то не боится так назвать Примарха в глаза?

— Не бойся, все не так страшно, — фыркнул Веспасиан. — Манусу самому нравится это имя, и в любом случае его так не из-за внешности прозвали.

— А из-за чего?

— Старинное прозвище. В отличие от Фулгрима, Манус совсем не уделял внимания рисованию, музыке, культуре вообще — всему тому, что так любит наш Примарх. Говорят, что, после встречи у горы Народная, они оба отправились в Императорский Дворец и прибыли туда в час, когда туда же явился Сангвиниус, привезший отцу великие дары. Там были изящные статуи, высеченные из пылающих скал Баала, бесценные камни и невиданные творения, вырезанные в арагоните, опале и турмалине. Повелитель Кровавых Ангелов привез их достаточно, чтобы заполнить дюжину крыльев Дворца прекраснейшими из чудес искусства.

Юлий, незаметно вздохнув, попросил Веспасиана переходить к сути дела — «Штормбёрд» Железных Рук уже окончательно остановился, с гулким металлическим грохотом припав к палубе.

— Конечно, Фулгрим просто пришел в восторг, увидев, что один из его братьев разделяет с ним любовь к искусству и красоте. Феррус же, разумеется, нисколько не впечатлился и только пробурчал что-то насчет того, как глупо тратить время на безделушки, когда их ждёт ещё не отвоеванная Галактика. Мне рассказывали, что Фулгрим тогда захохотал во весь голос и обозвал брата ужасным горгоном, сказав: «Если ты не ценишь эту дивную красоту, то не ценишь и звезды, что мы должны вернуть нашему отцу».

Каэсорона повеселила эта история, и он подумал, сколько в ней было правды и сколько — вымысла. Конечно, она превосходно подходила к тому, что Юлий прежде слышал о Примархе Железных Рук. Впрочем, все мысли о горгонах и небылицах исчезли из его головы, когда носовая часть «Штормбёрда» опустилась к палубе, и из челнока появился Примарх, сопровождаемый воином с каменным, грубым лицом и квартетом Терминаторов в броне, выкрашенной под железо.

Первое, что бросалось в глаза при взгляде на Ферруса Мануса — размеры его огромной фигуры. Примарх был настоящим гигантом, могучим, словно скала. Он нависал даже над равным ему Фулгримом, рост которого скрадывался изяществом и стройностью. Броня Мануса отражала свет подобно темному ониксу, рукавица на наплечнике — символ Легиона — выкованная из простого железа, слегка прикрывалась блестящим плащом, развевавшимся за спиной Примарха. Чудовищный молот покоился на его плече, и Юлий узнал в нём смертоносного Крушителя Стен, когда-то откованного Фулгримом в дар своему брату.

Манус не носил шлем, и его израненное лицо походило на осколок гранита, иссеченный двумя веками войны среди звёзд. Тут Феррус заметил своего брата, и его строгое лицо почти исказилось, освещенное дружеской улыбкой, которая поразила всех своей искренней и глубокой теплотой.

Юлий, рискнувший бросить взгляд на Фулгрима, увидел, что тот, словно зеркало, повторил улыбку брата, и Первый Капитан также немедленно расцвел в широкой и глуповатой улыбке.

Его сердца пели в унисон от счастья при виде такой прекрасной и совершенной картины, как искренняя радость встречи двух великих братьев. Манус раскрыл объятья Фулгриму, и взгляд Каэсорона задержался на сверкающих руках Железного Примарха, сияющих подобно хрому в ярком свете палубных ламп.

Примарх Детей Императора шагнул навстречу брату, и воины обнялись, как два старых друга, вдруг встретившихся там, где ни один из них не ждал увидеть другого. Они расхохотались от радости, и Манус с силой ударил Фулгрима по спине:

— Как здорово, что мы снова рядом, брат! — прогрохотал он. — Трон Терры, как же я соскучился!

— А уж я-то все глаза проплакал, Горгон! — подхватил Фулгрим.

Феррус слегка приотпустил брата и огляделся вокруг, рассматривая встречающих его Детей Императора. Наконец, окончательно освободив Фулгрима из своего железного захвата, Манус вместе с ним направился вдоль строя Капитанов X Легиона. Когда они приблизились к Юлию, тот на миг перестал дышать, восхищенный мощью Ферруса — тот возвышался над ним, подобно легендарному великану.

— Ты, я вижу, Первый Капитан, — обратился к нему Примарх. — Скажи мне свое имя.

Юлий вновь с ужасом вспомнил первую встречу с Фулгримом, и замялся, боясь… наверное, собственного страха. Но тут же, поймав удивленный взгляд своего Примарха, Каэсорон собрался и даже добавил немного стали в голос:

— Я — Юлий Каэсорон, Капитан Первой Роты, мой лорд.

— Ну что ж, рад встрече, Капитан, — громыхнул Манус, пожимая ему руку и с энтузиазмом несколько раз встряхивая оную. Другой он махнул каменнолицему воину, шедшему следом за ним от челнока. — Я слышал, за тобой немало подвигов!

— Спасибо, — ответил Юлий, и тут же быстро добавил: — мой лорд.

Манус вновь рассмеялся и представил своего спутника:

— Вот это — Габриэль Сантар, командир моих Ветеранов, которого злая судьба приговорила быть моим советником. Думаю, вам стоит познакомиться с ним — ведь если не знаешь человека, как решишься доверить ему свою жизнь, а?

— О, несомненно, — пробормотал Юлий, слегка ошарашенный непосредственностью Примарха.

— Он — лучший из моих людей, Юлий, и я надеюсь, ты многому от него научишься.

Каэсорон ощетинился, приняв подобные слова за оскорбление, и ответил:

— А я уверен, что Сантар кое-чему поучится у меня!

— Да я не сомневаюсь, — усмехнулся Манус, и Юлий почувствовал себя глуповато, уловив странное выражение беспокойства, мелькнувшее в серебристых глазах Примарха. Отведя взгляд в сторону, он увидел на Габриэля, который смотрел на него с молчаливым уважением. Каэсорон ответил ему тем же, и несколько секунд они взирали друг на друга, стараясь понять, кто из них будет «поучать» другого.

— Рад видеть тебя живым, Веспасиан! — заорал Манус, успевший отойти от Юлию и заграбастать Лорд-Коммандера в медвежьи объятья. — Ух ты, а вот и «Огненная Птица»! Да уж, давно я не видел полетов Феникса!

— Скоро насмотришься вдоволь, брат, — пообещал Фулгрим.

 

Глава Восьмая

Наиважнейший вопрос/Воитель/Эволюция

ПРИМАРХИ НЕ ПОТРАТИЛИ МНОГО ВРЕМЕНИ на то, чтобы собрать старших офицеров обоих Легионов в Гелиополисе и начать препираться по поводу того, как вернее уничтожить Диаспорекс. Мраморные скамьи ближайших к темному полу рядов были заполнены яркими, пурпурно-золотыми Детьми Императора и строгими, черно-белыми Железными Руками. Совет шел через пень-колоду, и Юлий заметил, как сильно вознегодовал Манус после того, как Фулгрим отверг его последнюю идею.

— Сам-то что предложишь, брат? У меня не осталось никаких хитрых планов! — саркастически заявил Феррус. — С Диаспорексом все просто: пока мы замахиваемся на них, они берут и сбегают.

Фулгрим внимательно взглянул брату в глаза и ответил:

— Ты ошибаешься, думая, что я критикую твои предложения ради забавы, брат. Просто я уже понял главную причину, не позволившую Железным Рукам заставить Диаспорекс принять бой.

— Ну и что это?

— Ваша прямолинейность.

— Что?!

Финикиец успокаивающе поднял руку, упреждая очередной взрыв гнева со стороны Мануса.

— Я прекрасно знаю тебя, брат, так же, как и стратегию твоего Легиона. И поэтому скажу вот что: если ловишь комету, не пытайся поймать её за хвост.

— Так ты что, хочешь, чтобы мы попрятались по всему сектору, как крысы в трюме, и так поджидали врагов? Железные Руки никогда до такого не опустятся!

Фулгрим энергично покачал головой.

— Не думай, что я когда-нибудь отказывал себе в удовольствии ударить по врагу с мечом в руке, во главе Легиона. Но если ты угодил в лабиринт, то проламывать головой стены в поисках выхода — не лучшая идея.

Сыпля метафорами, Фулгрим прохаживался по Гелиополису, обращаясь то к брату-примарху, то к собравшимся в зале Десантникам. Отраженное от пола сияние звезд освещало его прекрасное лицо, от подбородка до глаз, казавшихся темным отражением серебряных озер Ферруса Мануса, но горевших искренней страстью.

— Уничтожение Диаспорекса — а это, безусловно, единственное наказание, которого заслуживают подобные ксенолюбы — стало идеей-фикс твоего Легиона, брат. Вы столь сильно желали покарать их, что забыли задать себе один наиважнейший вопрос.

Манус недоверчиво скрестил руки на груди.

— И что это за вопрос?

Фулгрим мягко улыбнулся:

— Почему они — здесь?

— И что это вообще за вопрос? Философский? Или там… риторический? — опять вспылил Манус. — Если так, то задай его итераторам, они тебе что хочешь наплетут, а мне это неинтересно.

Его брат с легким вздохом повернулся к воинам двух Легионов:

— Поставьте себя на их место. Вы знаете, что вас преследует могучий боевой флот. Что он стремится уничтожить вас. Почему бы просто не сбежать? Почему не найти в огромной Галактике более безопасное место?

— Не знаю я, брат,— заявил Феррус. — Почему?

Юлий почувствовал на себе взгляд Примарха, уловил в нем ожидание ответа, и тяжесть ответственности тут же придавила его к скамье. Если уж могучий ум Фулгрима не смог ответить на этот вопрос, то какие шансы у простого Астартес? Он взглянул в глаза Фулгрима, прочел там веру в него, и ответ вдруг стал ясен. Каэсорон поднялся и произнес:

— Потому что они не могут уйти. Они заперты в этой системе.

— Заперты? — перепросил с другого конца зала Габриэль Сантар. — Как?

— Вот этого я не знаю, — ответил Юлий. — Быть может, у них нет Навигаторов.

— Нет, — возразил Фулгрим. — В этом случае 52-ая Экспедиция давным-давно загнала бы их в угол. Здесь иная причина, но вот какая именно?

Юлий вновь задумался, рассеянно глядя на перешептывающихся офицеров обоих Легионов. Впрочем, он был уверен, что его Примарх уже знает верный ответ.

И в тот момент, когда он пришел и к Юлию, Сантар неожиданно сказал:

— Топливо. Без топлива их флот беспомощен.

Понимая, насколько это глупо, Юлий тем не менее внутренне разозлился на Габриэля за то, что тот не позволил ему ещё раз отличиться в глазах Фулгрима, и злобно уставился на обветренное лицо Первого Капитана Железных Рук.

— В точку! — щелкнул пальцами Фулгрим. — Топливо. Столь огромный флот просто обязан потреблять каждые сутки безумное количество энергии, не говоря уже о том, что уходит на варп-прыжки. И, поскольку Управления Флота на верных нам мирах данного сектора не сообщали о значительных потерях танкеров или транспортных конвоев, мы можем заключить, что Диаспорекс берет эту энергию из иного источника.

— И это звезда Кароллис, — поспешно подхватил Юлий. — Должно быть, в её короне спрятаны солярные батареи, и противник ждет их полной зарядки, чтобы удрать из Скопления с полными резервуарами.

Фулгрим развернулся к центру залы и сказал, подводя черту под Советом:

— Вот и ключ к тому, как втянуть Диаспорекс в битву. Нам осталось лишь обнаружить и захватить эти батареи, и уж тогда врагу не останется ничего, кроме как явиться к Кароллису и попытаться отбить их. А значит, судьба предателей человечества решена. Они будут уничтожены.

РАСПУСТИВ ВОЕННЫЙ СОВЕТ, ФУЛГРИМ И ФЕРРУС проследовали в личные покои примарха Детей Императора. Обстановке в палатах Фулгрима на борту «Гордости Императора» позавидовал бы любой ценитель изящных искусств и старины из терранской аристократии. На стенах же висели превосходные пейзажи отвоеванных миров и пиктопортреты Астартес и смертных, отличившихся в Великом Походе.

Коридоры и вестибюли покоев, расходившиеся от центральной залы, были заставлены мраморными бюстами и военными трофеями, и повсюду, куда не бросишь взгляд, сверкали своей несравненной красотой мастерские творения человеческих рук. Только лишь в дальнем конце покоев на стенах не сиял золоченый орнамент, и пол скрывался под неотесанными глыбами мрамора и мольбертами с недописанными картинами.

Фулгрим, скинувший броню и облачившийся в простую бело-пурпурную тогу, развалился в шезлонге. Потягивая вино из хрустального кубка, он постукивал пальцами по столу, на котором изогнутый серебряный меч, захваченный в Храме Лаэра. Это было поистине превосходное оружие, вряд ли способное сравниться по силе с Огненным Клинком, но куда более изящное. Кроме того, оно отличалось идеальным балансом, и Фулгриму иногда казалось, что меч был откован именно под его руку. Лезвие же обладало такой остротой и прочностью, что без труда прорезало доспех Десантника.

Пурпурный камень в навершии рукояти был огранен достаточно грубо, но при этом обладал неким диковатым обаянием. Впрочем, Фулгриму все равно пришла в голову идея сменить его на что-нибудь более достойное и соответствующее красоте клинка.

Вдруг Примарх, неожиданно для себя, испугался этой идеи, удаление камня показалось ему варварским и недопустимым. Тряхнув головой, Фулгрим отогнал от себя мысли о мече и рассеяно поправил разбросанную по плечам гриву белых волос.

Его брат ходил по зале взад-вперед, подобно посаженному в клетку льву. Хотя разведкорабли уже начали поиски топливных батарей Диаспорекса, Манус по-прежнему был раздражен собственным вынужденным бездействием.

— Феррус, сядь, пожалуйста. Ты протопчешь целую траншею в полу, а он всё-таки из редкого мрамора. Вот, выпей лучше вина.

— Знаешь, Фулгрим, иногда мне кажется, что это уже не боевой корабль. Ты сделал из него летающую галерею, — отозвался Манус, критически озирающий развешенные на стенах работы. — Правда, вот эти пикты неплохо смотрятся, кто их сделал?

— Евфратия Килэр. Кажется, приписана к 63-ей Экспедиции.

— У неё талант, — заметил Феррус. — Пикты весьма удачны.

— Согласен. Думаю, скоро о ней заговорят во всех флотах Великого Похода, — кивнул его брат.

— А вот про эти картины так не скажешь, — заявил Манус, указывая на несколько полотен, выполненных акриловыми красками в абстрактной манере, буйными и страстными мазками кисти.

— Ещё раз убедился, что ты совершенно не разбираешься в изящных искусствах, брат, — вздохнул Фулгрим. — Это работы Серены д’Ангелус, и многие аристократы Терры отдали бы за любую из них маленькое состояние.

— Правда, что ли? — спросил Феррус, недоверчиво склонив голову набок. — Ну и что же такого они из себя представляют?

— Это… — начал Фулгрим, пытаясь облечь в слова ту непередаваемую гамму чувств и ощущений, что охватывала его при каждом взгляде на картины. Он пристальнее посмотрел на них и, улыбнувшись, продолжил:

— Это представление реальности, сформированное в соответствии с метафизическими суждениями художника о его жизненных ценностях, — слова сорвались с губ Фулгрима единым духом. — Художник по-новому смотрит на те аспекты реальности, что являют собой фундаментальные основы человеческого бытия. Поняв их, мы придем к пониманию законов существования Галактики. Автор, госпожа д’Ангелус, сейчас на борту «Гордости Императора», и я, пожалуй, представлю тебя ей.

Феррус недовольно фыркнул.

— Почему ты так много времени уделяешь этим безделушкам? Тебе не кажется, что они отвлекают от выполнения нашего долга перед Императором и Хорусом?

— Эти творения — особый вклад Детей Императора в будущее, в объединенную Галактику. Да, есть ещё миры, которые нужно завоевать, враги, которых должно уничтожить. Но подумай, как выглядит Галактика, если люди в ней держат в руках одни лишь мечи? Империум окажется безжизненным и сухим, если мы отвергнем картины, поэзию, музыку, даже если просто разучимся ценить их. Красота и искусство должны быть единственными святыми понятиями в нашу свободную от богов эру. Если всё люди начнут каждодневно создавать хоть что-то прекрасное, то они обессмертят себя, и Империум Человечества окажется вечным.

— А я говорю, что это отвлекает тебя от важных дел, — не отступал Манус.

— Нет и ещё раз нет, Феррус, ибо сейчас Империум стоит на искусстве и науке. Если они исчезнут или хотя бы потеряют нынешнюю силу, Империум рухнет. Ты знаешь, философы говорят, что искусство рождает империи, но не наоборот, и потому я готов неделями обходится без пищи или воды, но не проживу и дня без этих картин!

Было непохоже, что слова брата убедили Мануса. Он спросил, указывая на неоконченные работы в углу залы:

— Ну, а вон те картины что здесь делают? Даже я могу сказать, что выполнено так себе. Что в них хорошего?

Фулгрим подавил вспышку гнева, ничем не выдав её.

— Так… я решил побаловать творческую сторону своей натуры. Ничего серьезного, — сказал он с напускной небрежностью, но в сердце примарха появился маленький червячок недовольства. Кого угодно разозлило бы столь явное оскорбление дела своих рук, особенно из уст грубияна Мануса.

Феррус в ответ пожал плечами, и, усевшись на роскошное кресло дорогого дерева, взял со стола серебряную амфору с вином и наполнил свою чашу.

— Эх, как же всё-таки здорово вновь оказаться среди друзей, — заявил Манус, поднимая её к губам.

— О, да, — согласился Фулгрим. — Мы видимся так редко, особенно сейчас, когда Император возвратился на Терру…

— И прихватил с собой Кулаков, — перебил Манус.

— Да, знаю. Неужели Дорн натворил каких-то дел или чем-нибудь оскорбил нашего отца?

— Быть того не может. Хотя, кто знает, может быть, Хорусу что-то и сообщили. Я-то уж точно не в курсе дела.

— Так и не можешь привыкнуть к его титулу? Он ведь теперь Воитель, помнишь? — улыбнулся Фулгрим.

— Ну да, помню, — досадливо ответил Феррус. — Просто мне сложно думать о нем как о вожде Великого Похода, понимаешь, о чем я?

— Да, но так обстоят дела, брат. Хорус — Вождь и Воитель. Мы — его полководцы. Воитель Хорус отдает приказы — мы выполняем их.

— С тобой не поспоришь. И Воитель, конечно, честно заслужил все, что имеет сейчас, — кивнул Феррус, поднимая чашу. — Никто не может похвастаться столь же огромным списком побед, как Лунные Волки. Хорус вполне достоин того, чтобы ему подчиняться.

— И ты, похоже, делаешь это с радостью? — улыбнулся Фулгрим; какой-то странный внутренний толчок заставил его поддразнить брата.

— Что это ты имеешь в виду?

— Да ничего, забудь, — отмахнулся Финикиец. — Хотя, вот что: неужели ты ни разу не представлял себя на месте Хоруса? Не желал всем сердцем, чтобы Император назвал тебя своим преемником во главе Похода?

— Нет! — отрубил Феррус.

— Неужели?

— Даю тебе свое честное слово, — подтвердил Манус, залпом опрокидывая вино и вновь наливая чашу до краев. — Ты представь, какая это страшная ответственность. Даже пройдя за Императором пол-Галактики, я не чувствую себя хоть на капельку готовым взвалить на плечи такой груз, как завоевание второй половины.

— А Хорус, по-твоему, готов? Ты имеешь в виду, что он достаточно горд и уверен в себе для подобных свершений?

— Я говорил совсем не об этом, и, пожалуйста, не приписывай мне чужие слова, брат. Но хоть Хорус не идеален, — улыбнулся Манус, — я не хочу, чтобы меня заклеймили «предателем». Он — именно тот из нас, кто по-настоящему достоин быть Воителем.

— Поверь, не все думают также.

— Успел пообщаться с Пертурабо и Ангроном, да?

— Не только с ними, и они говорили не только со мной, — пояснил Фулгрим. — Эти двое открыто объявили о том, что… обеспокоены решением Императора.

— По мне, они бы яростно накинулись на любого. Для них важно не то, что Воителем стал Хорус, а то, что Воителями не стали они.

— Вполне возможно, — кивнул Фулгрим. — А вот я искренне рад за брата. Уверен, ему предстоит совершить нечто поистине великое.

— А я за это выпью! — провозгласил Феррус и вновь опустошил чашу.

Взгляни на него… он же просто недалекий подхалим… — прошелестело в голове Фулгрима, и Примарх почувствовал себя не в своей тарелке.

ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ ВОЙНЫ С ЛАЭРАНАМИ бесконечный поток убитых и раненных, наводнивших палаты Апотекариона, наконец схлынул, и у Фабиуса Байла появилось время для продолжения его дерзких экспериментов. Для пущей секретности он даже перебрался в маленький научно-исследовательский центр, затерявшийся среди палуб и переборок «Андрония», ударного крейсера Эйдолона. Поначалу Байль думал, что его исследования будут по большей части теоретическими, но уже через несколько дней он заполучил превосходный набор редкого специального оборудования.

Лорд-Коммандер тогда лично проводил Фабиуса в лабораторию. Они прошли по длинной Галерее Мечей, добрались до сияющего хирургической сталью Апотекариона, расположенного в передних отсеках правого борта. Не останавливаясь, Десантники прошагали по его округлой центральной зале, и, свернув в выложенный плиткой коридор, наконец, увидели украшенный позолотой вестибюль, от которого налево и направо отходили два прохода. Стена, перед которой остановился Эйдолон, была почти голой, хотя какие-то пометки на ней указывали, что скоро здесь появится мозаика или барельеф.

— Что мы здесь делаем? — спросил Фабиус.

— Сейчас увидишь.

Эйдолон надавил рукой на стену, и её фрагмент раскрылся подобно цветку, образовав арку, за которой виднелась ярко освещенная винтовая лестница. Спустившись по ней, Дети Императора оказались в исследовательской лаборатории, заставленной девственно-чистыми хирургическими столами и пустыми инкубационными камерами.

— Работать будешь здесь, — заявил Эйдолон. — Примарх серьезно рассчитывает на тебя, Апотекарий, поэтому не вздумай потерпеть неудачу.

— Этого не случится, — пообещал Фабиус. — Но скажите мне, Лорд-Коммандер, почему лично вас так заинтересовали мои… разработки?

Глаза Эйдолона сузились, и он мрачно посмотрел на Байля.

— Ты знаешь, что я должен отправиться на «Гордом Сердце» к Поясу Сатира с «миротворческой миссией»?

— Да, конечно. Это не самая славная, но необходимая работа — убедить планетарных губернаторов в точности соблюдать Законы Императора.

— Эта «работа» просто позорна! — сорвался Эйдолон. — Лучше бы мне приказали просто выбросить свою храбрость и талант полководца в помойную яму!

— Пусть так, но что же требуется от меня? — спросил Фабиус. — Вы ведь не без причины лично пришли сюда?

— Ты не ошибся, Апотекарий, — уже спокойнее ответил Лорд-Коммандер, и положив руку на плечо Байля, повел его в глубь секретной лаборатории. — Фулгрим объяснил мне, в чем состоит высшая цель твоих… научных экспериментов. И, хоть мне и не нравятся методы, которыми ты рассчитываешь достичь её, я обязан выполнять любые поручения Примарха.

— Даже отправляющего вас на «миротворческие миссии»?

— Да. Но я поклялся себе, что подобное не повторится никогда. Итак, напоследок спрошу ещё раз: твоя работа позволит улучшить физиологию Астартес? Да или нет?

— Я верю в это, — искренне ответил Фабиус. — Пока прошло совсем немного времени с тех пор, как я впервые прикоснулся к тайне геносемени, но когда эксперименты завершатся… Все его секреты будут раскрыты.

— Тогда, по возвращению из Пояса Сатира, я вернусь в эту лабораторию, и ты начнешь улучшать Детей Императора с меня. Я должен стать самым сильным, быстрым, проворным и смертоносным, чем кто бы то ни было из смертных, я должен стать настоящей правой рукой Примарха! Приступай, Апотекарий, а я прослежу, чтобы ты ни в чем не нуждался, — пообещал Эйдолон.

Фабиус улыбнулся своим воспоминаниям. Сейчас он уже был полностью уверен в том, что его достижения поразят Лорда-Коммандера, когда тот вновь присоединится к Экспедиции.

Вернувшись к работе, Байль вновь склонился над трупом Десантника. Его когда-то белый балахон, заляпанный кровью препарируемого Астартес, был перехвачен на поясе широким ремнем, фиксирующим комплект хирургических сервоконечностей, спереди был прикреплен портативный набор инструментов. Пощелкивающие стальные «руки», подобные металлическим паучьим лапам, изгибались над плечами Апотекария, сжимая шприцы, скальпели и ампутационные пилы, рассекая плоть и удаляя органы.

Зловоние свернувшейся крови и прижженных лазером мышц преследовало Байля уже много дней, но он уже начинал наслаждаться им. Этот «аромат» для Апотекария был неразрывно связан с восхищением от собственных открытий и храбрости, с которой он шел к достижению запретных знаний.

Холодный свет лабораторных ламп поблескивал на коже погибшего Десантника и отражался от инкубаторов, заполненных образцами геносемени, которые подвергались в них химической стимуляции, генетическим изменениям или направленному облучению.

Воин, превратившийся в очередную порцию расходного материала Апотекария, был доставлен сюда умирающим от множества тяжелых ранений. Впрочем, он наверняка был бы благодарен Байлю за то, как прошли его последние минуты: Фабиус снял крышку черепа ещё живого Десантника, и, изучая строение коры головного мозга, случайно наткнулся в пульсирующей серо-розовой массе на спайки нервной системы с центрами удовольствия. Не понять, что это именно они, было невозможно — только что корчившийся в агонии Астартес забыл о боли и извивался от беспримесного, чистого наслаждения при каждом прикосновении скальпеля.

Байль пока что не был уверен в том, пригодится ли ему это знание в дальнейшем, но подобная находка стала ещё одним удивительным самородком среди множества иных ошеломительных открытий.

Но, чем дальше продвигался Фабиус в деле познания геносемени, тем больше провалов подстерегало его в попытках создать удачные изменения. К счастью для него, теперь, когда завершившаяся война с Лаэром предоставила ему почти неистощимый источник образцов геносемени, баланс успехов и неудач явно сместился в пользу Апотекария. И, хотя печи лаборатории по-прежнему пылали днем и ночью, сжигая следы поражений Байля, прогресс был налицо, и даже серьезные ошибки уже не могли помешать стремительному приближению Детей Императора к идеалу.

Конечно, он понимал, что не всем в Легионе придется по вкусу его работа, но Фабиус заранее припас аргументы в свою защиту. Он готов был обвинить противников в близорукости, в том, что они не способны понять, каких высот достигнут Дети Императора, перешагнув через подобные предрассудки. Эксперименты над телами боевых братьев уже стали для Байля лишь «неизбежным злом на пути к совершенству».

Сделав прыжок по эволюционной лестнице, воины Фулгрима будут настолько же превосходить прочих Астартес, насколько те превосходят простых людей. Они станут величайшими воинами в Армии Императора, а значит — и во всей Галактике. А раз так, то имя Фабиуса прозвучит в каждом уголке Империума, его будут воспевать как создателя истинного совершенства!

И уже сейчас в лабораторных инкубаторах, заполненных питательной средой, плавали крошечные, жалкие на вид кусочки плоти — удачные плоды его экспериментов, измененные органы Десантников. Образцы тканей Байль извлек у Астартес, павших на Лаэре, и, по его прогнозам, после прохождения серии возвышающих процедур, их эффективность должна была удвоиться.

Наиболее удачной пока что выходила улучшенная оссмодула, способная резко повысить прочность суставных сочленений и самих костей, и тем самым снабдить Десантника совершенно несокрушимым скелетом. Далее следовал пока что безымянный орган, созданный на основе вытяжек из гормонов лаэран. По плану Фабиуса, он должен был внедряться в железу Батчера и добавлять к возможности генерации яда способность воспроизводить боевой клич лаэран, только с куда более жуткими последствиями.

Что касается прочих уникальных органов Астартес, то Байль возлагал большие надежды на удачную трансформацию бископеи, с целью вновь активировать рост мускулатуры Десантников, прекращавшийся в молодости, и создать тем самым воинов, сильных, как Дредноуты, способных ударом кулака пробивать танковую броню. Кроме того, изучение широкоспектральных глаз лаэран дало Апотекарию достаточно данных для начала опытов по улучшению оккулоба. Сотни глазных яблок сейчас трепыхались в стерильных боксах лаборатории подобно бабочкам на булавке — шла химическая стимуляция оптических нервов.

Пожалуй, двух-трёх незначительных изменений вполне хватило бы для появления на свет зрительного органа, способного видеть в кромешной тьме, на ярчайшем свету или в бешеном буйстве красок, не позволяя Астартес ослепнуть или потерять ориентацию.

И, наконец, позади Байля, на многочисленных стальных полках медицинских шкафчиков, выстроились рядами тысячи пузырьков с синеватой жидкостью — его первый осязаемый успех, препарат, синтезированный на основе гормонов лаэранского воина, способный «разбудить» щитовидную железу и бископею Десантников.

Фабиус уже опробовал препарат на нескольких «добровольцах» — воинах, обреченных на смерть из-за слишком тяжелых ранений — и обнаружил, что их метаболизм заметно ускорился, а мышечная масса явно возросла. Кроме того, полученные результаты дали возможность провести завершающую обработку и устранить риск перегрузки сердечной мышцы. Теперь препарат был готов к распространению среди Детей Императора.

Фулгрим одобрил его использование, и уже через несколько дней уникальная жидкость должна была раствориться в крови каждого воина… кто пожелает принять её. Примарх пока что не собирался навязывать препарат Легиону.

Фабиус выпрямил спину и улыбнулся своим мыслям. Он думал о чудесах, которые создаст своими руками — руками, которые развязал ему Фулгрим. О, каких высот он достигнет, улучшая тела Детей Императора!

— О, да, — прошептал Фабиус. Его темные глаза сияли, в них отражались драгоценные секреты трудов Императора, извлеченные на свет. — Да, я познаю все Ваши тайны.

ПЕРЕД ГЛАЗАМИ СЕРЕНЫ РАСПЛЫВАЛАСЬ ПАЛИТРА, залитая многоцветьем красок. Но увы, среди них не было единственного нужного ей оттенка, и это приводило художницу в неописуемое бешенство. Девушка провела большую часть условного корабельного утра в попытках воссоздать тот красновато-золотой цвет заката, что поразил её на Лаэре, но опустошенные баночки с краской и валяющиеся повсюду сломанные кисти однозначно указывали на её неудачу.

Холст, укрепленный на мольберте, был испещрен чёткими карандашными штрихами, складывающимися в этюд, который, быть может, породит величайшую из её работ… если только наконец получиться смешать этот проклятый цвет!

Серена выругалась и отшвырнула палитру с такой силой, что та ударилась о стену и разлетелась на куски.

Дыхание художницы участилось, она хватала воздух короткими, болезненными вдохами. Девушка обхватила голову руками, и тяжелые, глухие рыдания, сотрясавшие её грудь, наконец превратились в поток слёз.

Злость на собственную беспомощность захватила её, и схватив сломанную кисточку, Серена яростно всадила острый край расщепленной деревяшки в нежную кожу плеча. По руке потек ручеек крови, обрисовывая бледные следы прежних шрамов, и боль, хлынувшая в мозг, на миг заставила её забыть обо всем остальном. Художница вонзила обломок глубже, с наслаждением отдаваясь боли и понемногу приходя в себя.

Взгляни она сейчас в зеркало, увиденная картина перепугала бы её. Густые темные волосы Серены, перехваченные лентами и ниспадающие к талии, измазались в краске, кожа отливала нездоровой бледностью, типичной для человека, не спавшего несколько дней кряду. Что до прекрасных миндалевидных глаз, то они превратились в изможденные, покрытые сеточкой сосудов щелки на усталом лице, а ногти на изящных пальцах были обломаны и перепачканы.

Всегда уютная и прибранная студия художницы, мягко говоря, изменилась после её возвращения с Лаэра. Серена, в порыве то ли бешенства, то ли страсти, перевернула комнату вверх дном, пытаясь создать обстановку, которая напомнила бы ей послевоенный хаос, увиденный на атоллах Двадцать Восемь-Три.

Желание творить всегда было для Серены внутренним, инстинктивным, чем-то, чему нельзя сопротивляться. Это всегда нервировало и… возбуждало её — она жила, чтобы создавать картины, наполненные страстью и чувственностью. По возвращении на борт художница немедленно расписала три холста буйством красок и игрой света, рисуя как одержимая, пока усталость, наконец, не заставила её рухнуть в сон прямо на «руинах» студии.

Проснувшись, Серена окинула критическим взглядом то, что намалевала на холстах, и увидела несовершенство своей работы. Примитивные, унылые цвета не шли ни в какое сравнение с теми живыми и резкими красками, что предстали перед ней в Храме. Проведя раскопки студии, художница отыскала пикты, на которых она запечатлела Храм, сам гигантский коралловый остров, его гордые башни, небо и безграничный океан, сияющие невиданными цветами.

С того самого дня Серена пыталась вновь разжечь в себе те непередаваемые чувства, что посетили её на Лаэре, но, как бы она не смешивала краски, сколь долго не смотрела бы на пикты, ей не удавалось даже приблизиться к нужным оттенкам цветов.

Художница раз за разом воскрешала в памяти тот день. Она вновь переживала то разочарование и боль, что обрушились на неё перед самым отлетом, когда она, стоя на трапе «Тандерхоука», видела уходящего Остиана. Она стыдилась того, что мгновенно забыла о друге, как только челнок вынырнул из облаков, и под ней распростерлась бесконечная, свободная и прекрасная синева Лаэранского Океана.

Никогда прежде Серена не встречала столь великолепный, яркий и живой синий цвет, и потому, немедленно схватив пиктер, девушка сделала не меньше дюжины снимков — при том, что челнок только-только начал снижение к атоллу. Пока он делал круги над коралловым островом, заходя на посадку, художница успела забыть об океане, и, припав к иллюминатору, впилась взглядом в невиданное зрелище. Ей хотелось выпрыгнуть из «Тандерхоука», чтобы поскорее вступить на улицы города ксеносов.

После «приземления» их повели по разрушенному войной, но когда-то прекрасному памятнику совершенно чуждой культуры, и ни один из Летописцев не смог сдержать восхищенных вздохов.

Капитан Юлий постоянно находил интересные темы для разговора. Он пояснил Летописцам, что высокие, крученые коралловые башни в течение всей войны изводили Десантников беспрестанным воем и визгом. Теперь большинство из них было взорвано, но немногие, оставшиеся в отдаленных частях атолла, продолжали петь — теперь их стоны звучали тихо, невообразимо одиноко и грустно.

Серена не выпускала пиктер из рук, запечатлевая все подряд. Даже то, что они шли среди обломков зданий, усеянных трупами лаэран со следами страшных ранений, не могло сбить её с восторженного настроя — подумать только, город, парящий над бесконечным океаном!

Звуки, запахи, цвет — всё было столь ярким и притягательным, что художница понемногу начала терять самоконтроль, её чувства и разум выбивались из сил, стараясь справиться с волной новых ощущений.

И вдруг она увидела Храм.

И все мысли разом покинули Серену. Осталось лишь необоримое желание поскорее войти в ЕГО манящее нутро, где уже скрылись Капитан Юлий и оба итератора. По толпе Летописцев прокатилось нечто вроде гипнотического зова, и они начали, как одержимые, толкаться и работать локтями, стараясь опередить коллег и поскорее проложить дорогу во чрево загадочного строения.

Как можно аккуратнее ступая по наваленным внутри Храма обломкам стен, Серена вдыхала странный, густой аромат, в первые минуты сильно раздражавший её; тем не менее, в отличие от следовавших рядом армейцев она не стала надевать защитную маску. Чуть позже художница заметила призрачные витки розоватого тумана, источаемого пористыми стенами; их чужеродность ощущалась в самой глуби её сознания. Облачко тумана коснулось ноздрей Серены, и на миг девушку охватило чувство приятной беспомощности, когда она поняла, что запах… обволакивает её, становится приятным и манящим.

Арку над входом в Пещеру Меча осветили сильными люминосферами, и в ярком сиянии глазам Летописцев открылись невиданные узоры и фрески, повествующие о том, как и чем жила цивилизация, породившая их и сокрушенная Астартес. Всё стоящие вокруг Серены разом судорожно вздохнули от восхищения, художники тут же принялись судорожно делать наброски в своих планшетах, а хроникёры — снимать панорамные пикты стен пещеры.

Серена тем временем поняла, что всё это время слышит дикую, страстную музыку, идущую из неведомых глубин, неотрывно, с каждым ударом сердца становясь частью её самой. Девушка отвернулась от фресок и направилась в сторону хорошо заметной синей прически Беквы. Тем временем, манящая мелодия становилась все сильнее, и, похоже, звала к себе Кинску едва ли не громче Серены.

Будто из ниоткуда, на художницу нахлынула новая волна гнева на Бекву, заструившегося по жилам подобно расплавленному свинцу. Губы Серены сами собой искривились и сложились в злобную гримасу, и она продолжала идти за Кинской след в след, а музыка в её сознании уже заглушала все прочие звуки.

Люди, стоящие на пути девушки, порой окликали её, но она просто не обращала на них внимания. Все мысли Серены занимали безумные ощущения, обрушившиеся на неё подобно горному камнепаду; музыка, вспышки света, дикое многоцветье фресок окружили художницу, завертелись в безумном хороводе, и она из последних сил пыталась сохранить власть над своим телом и разумом.

Серена наконец протиснулась через толпу Летописцев, обогнула край скалы, отгораживающей сердце пещеры от остального Храма… и рухнула на колени, осознав ужасающую красоту и грандиозную мощь света и звука, достигших своей истинной силы лишь здесь.

Беква Кинска стояла в самом центре огромной залы, разведя руки над головой и крепко сжимая в них микрофоны включенного на запись вокс-кастера, и музыка обтекала великую певицу, становясь с ней единым целым.

Художница вдруг ощутила, что видит сейчас нечто прекраснейшее из всего, встречавшегося в её бурной жизни. Глаза Серены горели и слезились от постоянно меняющихся, вспыхивающих красок, но она не могла даже моргнуть, боясь упустить даже миг столь совершенной красоты…

Сейчас, в полумраке своей студии, она из последних сил пыталась воссоздать на полотне тот краткий, незабываемый миг, когда её взору предстали идеальные цвета, сложившиеся в идеальный рисунок. Съежившись и не переставая плакать от боли, Серена вытащила из кучи мусора более-менее чистую палитру и вновь начала смешивать краски, все ещё надеясь получить «совершенный красный».

Она соединила кадмиевый алый с королевским багровым, разбавив их бургундским пурпурно-красным, но тут же увидела, что полученный цвет немного отличается по тону от идеала. И в тот миг, когда Серена вновь была готова потерять голову от ярости, с её руки в смесь красок упала капелька крови. И, словно по волшебству, оттенок цвета изменился ровно настолько, насколько это было нужно. На палитре возникла точная копия совершенства, виденного её в Храме, и художница улыбнулась, поняв, что должна делать дальше.

Она взяла в руку перочинный ножик, которым обычно чистила этюдные карандаши, и провела им по своей нежной коже, взрезав её от плеча до запястья. Струйка алой крови немедля начала вытекать из пореза, и Серена подставила под неё палитру со смесью красок. Девушка не прекращала улыбаться, видя, как вокруг каждой капельки крови образуется пятнышко идеального цвета.

Теперь она наконец-то могла начать свою картину. Свое величайшее полотно.

СОЛОМОН НЫРНУЛ ПОД ПЛЯШУЩЕЕ ЛЕЗВИЕ клинка своего противника и успел вовремя поднять свой меч, сблокировав удар, нацеленный в незащищенную грудь. Клинки столкнулись со звоном, отдавшимся в едва сросшихся костях Деметера такой болью, что он яростно заскрипел зубами, сдерживая крик. Соломон попятился назад, но Марий Вайросеан неотступно следовал за ним, приставив острие меча к его груди.

— Медленно, Соломон, сли-ишком мед-лен-но, — протянул Марий.

Вместо ответа Деметер резко опустил меч, отбив в сторону клинок Третьего Капитана, и развернулся на месте, пытаясь нанести тому решающий удар, но был вынужден тут же отпрыгнуть от Мария, едва не зацепившего противника самым краешком лезвия. Соломону показалось, что его тело просто разваливается на куски, не желая больше терпеть подобного обращения с собой.

— Да уж побыстрей тебя, старичок, — натужно улыбнулся Соломон, понимая, что через несколько минут выдохнется окончательно.

— Врешь, парень, — покачал головой Марий, бросая меч на циновку и направляясь к стойкам с оружием, выстроившимся у стен тренировочной залы. Немного подумав, он выбрал Солнце и Луну, двухлезвийные кинжалы, бесполезные в реальном бою, но очень популярные в подобных, смертельно опасных спаррингах. Соломон также отложил свой клинок и взял с полок пару Ветра и Огня, редкого оружия круглой формы.

Как и кинжалы Вайросеана, Ветер и Огонь были скорее декоративными, не очень удобными клинками, представлявшими собой украшенные вычурной гравировкой стальные кольца с заточенной внешней кромкой, усиленной загнутыми шипами. Впрочем, Соломону всегда приходились по нраву тренировки с нестандартным оружием, они позволяли придумать и отточить новые, необычные приёмы в защите и в нападении. Повернувшись к Марию лицом, Деметер выставил вперед левую руку, согнув правую и защищая ею свой бок.

— Может, вру, а может, нет, — ухмыльнулся он. — Есть лишь один способ проверить.

Кивнув, Марий яростно рванулся в атаку, и двойные кинжалы засверкали густой сетью смертоносной стали. Соломон с громким лязгом блокировал несколько ударов подряд, отступив на несколько шагов к стене.

Увернувшись от резкого удара в голову, Деметер попытался размашистым, но слишком медленным движением зацепить ноги своего противника. Вайросеан легко отбил его клинок вниз, и четким выпадом вонзил один из своих кинжалов в центр круглого оружия Соломона, «приколов» его к полу. Деметеру пришлось выпустить лезвие и отскочить назад, поскольку Марий едва-едва не пронзил его другим кинжалом.

— Слышал новости? — выдохнул Соломон, пытаясь выиграть немного времени и отвлечь противника.

— Что ещё за новости?

— О новом химическом стимуляторе, который нам вот-вот предложать опробовать.

— А, ну да, — кивнул Марий. — Примарх верит, что благодаря этому мы станем ещё быстрее и сильнее, чем сейчас.

Деметер слегка нахмурился, услышав в тоне своего друга какую-то неуверенность, словно бы Марий повторял с чужого голоса то, во что сам не особо верил. Подняв руку в знак того, что хочет прервать поединок, Соломон спросил:

— Скажи, тебя не беспокоит внезапность, с которой появился этот «стимулятор»?

— Он был одобрен Примархом, — пожал плечами Марий, нагнувшийся за кинжалом.

— Да, но дело в том, что это вещество просто не могли прислать с Терры. Я убежден, что стимулятор изготовили здесь, и собственными ушами слышал, как о чем-то подобном болтал Апотекарий Фабиус — до того, как отправиться на «Андроний».

— И что в этом страшного? Если Примарх позволил использовать стимулятор, значит, он хотя бы безопасен.

— Ну, не знаю, — ответил Соломон, видя, как Марий вновь начинает кружить около него. — Возможно, я делаю из мухи слона, но мне просто не нравится сама идея того, чтобы накачиваться химикалиями и потом нервничать из-за раздумий, к чему это приведет.

Вайросеан только расхохотался в ответ.

— Погоди, а всё генетические изменения в теле, сделанные при воссоединении с Легионом, тебя не беспокоят? А лекарства, исцелившие переломанные кости, тебя не беспокоят?

— Это совсем не то же самое, Марий. Мы были созданы по образу и подобию Императора, став его идеальными воинами. Чего ещё желать?

Не отвечая, Вайросеан сделал резкий выпад, целясь в грудь Второго Капитана. Соломон вновь отвел кинжал партнера резким рывком и охнул от боли, почувствовав, как внутри него что-то определенно порвалось напополам. Пожалуй, поединок стоило заканчивать…

Несколько недель назад Деметер просто-напросто ушел из Апотекариона, решив, что рискует свихнуться от скуки в ожидании полного выздоровления. Гаюс Кафен чуть ли не прыгал от счастья, увидев своего Капитана, но Соломон был почти уверен в том, что помощник прежде всего радовался возможности наконец-то скинуть тяжкий груз командования Ротой.

Медленно текли дни, Диаспорекс по-прежнему не желал показываться на глаза объединенным флотам Легионов, и Соломон, желая как можно быстрее вернуть былую форму, взял за правило каждый день проводить изнурительные схватки с Марием. Конечно, он до сих пор не выиграл ни одной.

— Фулгрим приказал, и мы должны выполнять — заявил Вайросеан с таким видом, словно приводил убойнейший аргумент.

— Пусть даже так, — задыхаясь от боли, ответил Соломон. — Но я всё ещё не могу понять, зачем нам этот стимулятор.

— Знаешь, вообще-то никого не интересует, что ты понимаешь, а что нет, — отрезал Марий. — Ещё раз тебе говорю — Примарх приказал, мы выполняем. Всё наши идеалы чистоты и совершенства исходят от Фулгрима, их воспринимают достойнейшие из Десантников — Лорд-Коммандеры и передают нам, Капитанам Рот. Ну а уж наша задача — донести эти идеалы до каждого из своих воинов.

— Не учи меня прописным истинам. И мне по-прежнему всё это кажется очень неправильным, — не сдавался Соломон. Ещё раз судорожно глотнув воздуха, он бросил клинок. — Ну всё, достаточно. Ты снова меня уделал.

— Ты с каждым днём дерешься все лучше и лучше, Сол.

— Но недостаточно хорошо, — ответил Деметер, тяжело валясь на циновку.

— Потерпи немного, скоро ты опять сумеешь драться, как прежде, — присел рядом Марий.

— Можешь не беспокоиться, я вот-вот задам тебе хорошую трёпку, — с натужной улыбкой пообещал Соломон.

— Э, нет, не выйдет, — серьезно ответил Вайросеан. — Всё то время, что прошло со дня победы над Лаэром, я тренировал Третью до умопомрачения, и теперь мы стали лучшей Ротой Легиона. Я не хвастаюсь, но и мои навыки сейчас лучше, чем у прочих Капитанов. Если прибавить к этому обещанный стимулятор, то со мной вообще никому не справиться.

Взглянув другу в глаза, Соломон увидел, как того мучит неудача на Храмовом Атолле. Придвинувшись ближе, он похлопал Мария по плечу.

— Слушай, я знаю, что ты для себя уже всё решил, но просто обязан поговорить начистоту.

— Нет, — твердо ответил Вайросеан, покачав головой. — Третья Рота опозорила себя, и ты сделаешь только хуже, если начнешь заступаться за меня и оправдывать наш провал.

— Это — не было — провалом, — четко произнес Деметер.

— Да-да, конечно. Тебя там не было, и вообще, Соломон, ты должен радоваться, что тебя сбили на подлете к Атоллу.

— Я вообще-то чуть не погиб!

— Поверь, я хотел бы оказаться на твоем месте и утонуть в океане Лаэра, — прошептал Марий.

— Ну что ты несешь?!

— Запомни, Третья не выполнила поставленную задачу, и во искупление этого я и все воины Роты будут любой ценой выполнять всё будущие приказы Примарха.

— Какими бы они ни были?

— Да. Какими бы они ни были.

 

Глава Девятая

Ловушка захлопнулась/Блайк/Честнейший советник

«ФЕРРУМ» НЕССЯ СКВОЗЬ СИЯЮЩУЮ КОРОНУ Кароллиса, его полностью активированные щиты оберегали от чудовищных электромагнитных помех наблюдательные системы корабля, ведущего поиски соларных батарей Диаспорекса. Корпус «Феррума» подлатали, в общем-то, на скорую руку, восстановив важнейшие элементы брони и внутренней структуры. Но для того, чтобы полностью свести на нет тяжкие последствия боя с Диаспорексом, корабль явно стоило бы пару недель ремонтировать в орбитальных доках.

Капитан Бальхаан, как и несколько месяцев назад, стоял у кафедры управления, но теперь он уже не мог ощущать себя полновластным хозяином корабля. И причиной тому был Железный Отец Дьедэрик, чья громоздкая фигура возвышались рядом с Аксарденом, ставшим теперь палубным офицером. Хотя Каптай прекрасно понимал, что подобное наказание было для него мягчайшим из всех возможных, он не мог не терзаться от такого унижения.

Дьедэрик тщательно надзирал за командой и «рассматривал на свет» каждый приказ Бальхаана, но делалось это не из желания оскорбить капитана «Феррума», а скорее ради напоминания об опасностях, которые таит уверенность в своей непогрешимости. Тело Железного Отца, переполненное аугметическими имплантатами, давным-давно лишенное большинства органических частей, наделяло его совершенством отлаженного механизма и готовило к, возможно, скорому и безболезненному переходу в саркофаг Древнего Дредноута.

— Есть данные от группы наблюдения и дальней разведки? — произнес Бальхаан, обращаясь к Аксардену.

— Только что поступили, сэр.

— И что там?

— Ничего обнадеживающего, сэр. Из-за мощных помех мы можем пройти прямо над батареей и не обнаружить её, — пояснил Аксарден, обращаясь в равной мере к Железному Отцу и к своему Капитану.

— Ясно. Немедленно дай мне знать, если что-то изменится, — приказал Каптай.

Он тяжело облокотился на кафедру, пытаясь вспомнить примеры из истории, в которых великие люди своего времени бывали вынуждены исполнять унизительные и мелкие обязанности. На ум ничего не приходило, но, впрочем, история всегда старалась не обращать внимания на мелочи и жадно набрасывалась на героические битвы или страшные трагедии минувших эпох.

Каптай задумался над тем, что же накропают Летописцы 52-ой Экспедиции об этой частичке Великого Похода. Он готов был поклясться, что они даже не удостоят её своим вниманием. Да и правда, что такого величественного было в неудачной, затянувшейся охоте целого флота на несчастные солярные батареи?

Тут Бальхаан почему-то перекинулся мыслями на недавно прочитанную повесть древнего летописца Геродота, рассказывавшую о морской баталии у берегов земли, названной Артемисия, на севере Эвбейского моря. В той битве якобы участвовали два могучих океанских флота, и длилась она целых три дня. Каптая сразу удивило столь долгое сражение, и он решил, что наверняка флоты расходились и перегруппировывали силы, а не бились без передышки все это время.

Он думал так, исходя из опыта юности — схватки в холодных морях Медузы были краткими и кровавыми. Одна из галер, ведомая более умелым капитаном, просто таранила другую, обрекая вражеских моряков на страшную смерть в ледяной глуби океана.

От мрачных мыслей Каптая отвлек неожиданный крик Аксардена:

— Капитан, похоже, мы что-то нашли!

И тут же он увидел то, что так обрадовало Аксардена: яркий блеск отраженного света на гигантских рифленых боках и панелях солярной батареи.

— Стоп-машина! — скомандовал Бальхаан. — Нельзя дать врагам понять, что мы нашли их «тайник».

— Нет, нужно атаковать! — перебил Дьедэрик, и Каптай с трудом подавил в себе порыв негодования. Неужели Железный Отец забыл, что «Феррум» едва не погиб из-за такой же бездумной ошибки?

— Нет, — отрезал он. — Наша задача — предупредить остальные корабли флота.

Дьедэрик повернулся к Аксардену:

— Сколько здесь батарей?

Палубный офицер приник к экрану своего ауспекса, и потянулись невыносимые для Бальхаана секунды.

— Минимум десять, и может быть больше, но точно сказать не могу из-за слишком высокого уровня звездной радиации. Помехи, сэр. — наконец ответил Аксарден.

Бальхаан, выскочив из-за консоли, подбежал к Дьедэрику:

— Не важно, сколько их здесь, Железный Отец. Мы не можем атаковать.

— Почему это, Капитан? — иронично спросил Дьедэрик. — Мы выполнили приказ Лорда Мануса, обнаружили источник энергии вражеской флотилии.

— Я знаю наизусть все приказы, но без поддержки основной части флота Диаспорекс нас просто снесет.

Кажется, Дьедэрик внял разумным доводам.

— Но что вы в таком случае предлагаете, капитан?

Ощутив нечто вроде благодарности, Бальхаан начал:

— Предлагаю ждать здесь. Отправить сигнал командованию флота и собрать как можно больше данных, стараясь не выдать себя и не потерять эти батареи.

— Ну а затем? — спросил Железный Отец, которому явно не пришлась по вкусу идея ожидания.

— Затем мы уничтожим их и вернем утраченную честь «Феррума»!

АРХИВЫ «ГОРДОСТИ ИМПЕРАТОРА» ЗАНИМАЛИ не много ни мало — целых три длинных палубы, полностью занятые высокими полками, забитыми текстами времен Старой Земли. Заботился об этих драгоценных манускриптах (да, пожалуй, и собирал эту прекрасную коллекцию) выдающийся итератор по имени Эвандер Тобиас. Долгие годы книжничества сблизили Юлия со стариком, они даже стали друзьями, что вообще-то было редкостью для Астартес. Сейчас Каэсорон пробирался в каморку Эвандера, укрытую на верхней архивной палубе.

Он вступил в широкий лес грузных колонн зеленого мрамора, окаймляющих открытое пространство. Здесь давным-давно обосновалась уважительная тишина, сразу же выдающая хранилище великих знаний. Полки темного дерева гнулись под весом свитком, книг и дата-кристаллов.

Юлий аккуратно ступал по натертому мраморному полу, и мягкий свет парящих в воздухе люминоглобов отбрасывал вперед его тень. Первый Капитан снял броню и облачился в тренировочную одежду, поверх которой натянул короткий балахон, украшенный Аквилой.

Повсюду мелькали одетые в бежевое Летописцы, сидевшие за столами или что-то читающие не отходя от полок, а сервиторы, не обращая на Капитана никакого внимания, перетаскивали туда-сюда огромные стопки книг.

В одном из многочисленных закутков архива Юлий заметил характерную гриву синих волос Беквы Кински, и сперва приостановился, решив немного поболтать с ней.

Певица сидела за широким столом, заваленным листами нотной бумаги, непричесанные волос разметались по спине. На голове женщины Юлий заметил подключенные к переносному вокс-кастеру наушники, и, даже с довольно-таки большого расстояния, острый слух Десантника уловил звучащую в них странную, визгливую музыку, впервые услышанную им в лаэранском Храме. Руки Беквы беспорядочно дергались над столом, словно она подражала взмахам крыльев маленькой пташки или дирижировала незримым оркестром.

Певица улыбалась, но во всем её облике и поведении отчетливо мелькало нечто безумное, словно бы музыка слилась в одно целое с телом и разумом Беквы, а потом поглотила их.

— Что же, так работают истинные гении, — решил Юлий, решив не прерывать госпожу певицу.

Он уже довольно давно не появлялся в архиве: пока шло Очищение Лаэра, даже у простых Астартес не было и минутки свободного времени, а для Каэсорона несколько недель, проведенных без взятой в руки новой книги, были сродни паре месяцев голодания для обычного человека. Вообще-то и сейчас Юлий не совсем законно бросил свою роту (в свете охоты за Диаспорексом), но Первый Капитан успокаивал себя тем, что отдал Ликаону строгий приказ немедленно связаться с ним в случае чего.

Бесчисленные писцы и хранители архива приветствовали Каэсорона вежливыми поклонами. Многих из них он знал, кое-кого — лично, но, хотя большая часть книгочеев была незнакома Юлию, Первый Капитан всё равно чувствовал их немножко родными — ведь они так же, как и он, любили книги.

Наконец, Каэсорон увидел перед собой знакомую фигуру Эвандера Тобиаса, и улыбка сама собой появилась на его губах. Уважаемый архивист занимался любимым делом — устраивал разнос нескольким сбившимся в кучку Летописцам за какое-то нарушение его строгих установлений.

Старик перевел дух, и, оглянувшись, заметил своего друга и ученика. Строгое лицо Эвандера вмиг потеплело, и он, царственно махнув рукой, отпустил стертых в порошок Летописцев на все четыре стороны. Облаченный в скромный балахон из плотной темной ткани, Тобиас являл собой воплощенное знание. Старик источал вокруг себя некое поле боязливого уважения, которое действовало даже на Астартес. В его манере говорить, двигаться, даже сидеть, было столько гордого спокойствия, что Юлий каждый раз испытывал глубочайшее почтение к ученому.

Когда-то Эвандер Тобиас слыл величайшим оратором Терры, и именно он обучал первых Имперских итераторов. Он уже был утвержден в качестве Старшего Итератора при флоте Воителя, но трагическая случайность — быстро развившийся рак гортани — привела к парализации голосовых связок и вынудила Эвандера уйти из Схолы Итераторум. В преемники Тобиас выбрал своего лучшего и наиспособнейшего ученика — Кирилла Зиндерманна, ныне пребывающего в составе 63-ей Экспедиции.

Ходили слухи, что сам благословенный Император явился к постели Эвандера и лично руководил величайшими хирургами и кибернетиками Империума, оперировавшими старика, хотя была ли в этом хоть доля правды, точно не знал никто.

После того, как капризная судьба отняла у Эвандера данный ему от рождения талант ораторского убеждения, его вряд ли могли утешить аугментированные гортань и связки. Теперь бывший итератор говорил с мягким, даже приятным механическим шумом, и его тихий голос вводил в заблуждение многих Летописцев. Они считали его безобидным дряхлым старичком… до своего первого смешка или громкого слова на архивной палубе.

— О, мальчик мой, — Тобиас шагнул навстречу Десантнику и пожал его руку. — Давненько не заходил, верно?

— Служба, Эвандер, — с улыбкой ответил Юлий, кивая в сторону разгромленных Летописцев. — Детки опять нашалили?

— Они? Тьфу, безмозглый молодняк! — вновь разгневался старик. — Понимаешь, я всегда думал, что невозможно стать Летописцем, не обладая твердым характером и уровнем интеллекта хотя бы выше среднего орочьего. Но эти идиоты не могут даже воспользоваться моей гениально простой системой поиска данных! Это выводит меня из себя, и я начинаю опасаться за то, каким будет «творческое наследие» нашей Экспедиции. Боюсь, эти дуболомы не смогут даже как следует занести ваши деяния в летописи Великого Похода.

Юлий рассеянно кивал, думая про себя о том, насколько сложной на самом деле была «гениальная» система Эвандера. Первый Капитан и сам провел немало бесплодных часов в попытках отрыть из архивных залежей нужные ему записи. Впрочем, эти соображения лучше было держать при себе.

— Учитывая то, что вы в любой момент готовы прийти на помощь эти несовершенным Летописцам, мой друг, я уверен — наследие Детей Императора в надежных руках.

— Ты все так же добр к старику, мальчик мой, — одобрительно заметил Эвандер, и в серебряном горле архивариуса мягко прошипели какие-то клапаны.

Юлий улыбнулся, услышав, что его вновь назвали «мальчиком». На самом деле, Первый Капитан был едва ли не вдвое старше Тобиаса, хоть и оставался вечно молодым благодаря операциям над плотью и скелетом, возвысившим его от обычного человека до Астартес. Однако, несмотря на бессмертие тела, где-то в глубине своего разума Каэсорон оставался обычным малышом с Хемоса. И, возможно, Эвандер в каком-то смысле заменил Юлию настоящего отца, которого тот никогда не знал.

— Ладно, ты же пришел сюда не обсуждать идиотизм Летописцев, правда? — с улыбкой спросил Тобиас.

— Разумеется, — кивнул Юлий, а подобревший архивариус уже шагал по длинному коридору между бесконечных полок вглубь палубы.

— Пройдись рядом со мной, сынок, на ходу мне всегда лучше думается, — позвал обернувшийся через плечо Эвандер.

Каэсорон быстро догнал его и тут же умерил шаг, стараясь ненароком не обогнать старика.

— Пришел поискать что-нибудь особенное, верно?

Помедлив, Юлий кивнул. Присутствие кого-то или чего-то, впервые проявившегося в Храме Лаэра, продолжало сидеть занозой в разуме Первого Капитана. Промучившись пару недель, Юлий наконец решился отправиться в архив и попытаться найти ответ на неприятные вопросы — например, почему он с каждым днем все сильнее ощущал жгучее желание вернуться в этот омерзительный, чуждый и ненавистный Храм?

— Возможно, — начал Десантник. — Правда, я не совсем уверен, где мне это искать, или даже с чего начать.

— Звучит интригующе. Но все же, если хочешь, чтобы я тебе помог, объясни поподробнее, хотя бы в общих словах.

— Я уверен, вы слышали о Храме Лаэра? — наконец решился Юлий.

— Безусловно, и у меня сложился образ жутковатого дикого места, слишком безумного для моих стариковских чувств.

— Да, верно, так оно и есть, ничего подобного я прежде не видел за всё время Великого Похода. И, в общем, мне бы не помешало узнать побольше о подобных вещах, потому что… я постоянно возвращаюсь мыслями к этому Храму.

— Почему? Он так тебя очаровал?

— Очаровал? Меня? Да нет, что вы! — запротестовал Юлий, но тут же почувствовал фальшь в собственных словах и поймал на себе неодобрительный взгляд Эвандера.

— Хотя, наверное, да, — склонил голову Каэсорон. — Понимаете, я никогда не чувствовал так ярко, как тогда — ну, разве что при первом взгляде на великую картину или первом прочтении гениальных стихов. Каждое из пяти моих чувств вдруг обострилось донельзя, и с тех пор всё кажется каким-то серым, безжизненным. Я не нахожу радости в творениях, когда-то воспламенявших мою душу. Я иду по залам корабля, заполненным трудами величайших мастеров Империума — и ничего не чувствую.

Улыбнувшись, Тобиас кивнул в знак понимания.

— Похоже, этот Храм и вправду невиданное место, раз уж он стольких людей сбил с толку.

— О чем это вы?

— Ты ведь не первый из тех, кто явился сюда в расстроенных чувствах после экскурсии по Лаэру.

— Не первый?!

Тобиас, казалось, слегка улыбнулся.

— Почти все, кому довелось побывать внутри Храма, пришли в мой архив, ища объяснение тому, что случилось с ними. Летописцы, офицеры Армии, воины-Астартес. Похоже, там действительно было на что посмотреть, и мне почти жаль, что я не смог выкроить свободный вечерок и побывать на Лаэре.

Юлий, неожиданно для себя, сделал отрицающий жест, но старый архивариус не заметил этого, поскольку резко остановился и повернулся лицом к полке, заставленной внушительными томами в кожаном переплете с золотым обрезом. Корешки книг покрылись несколькими слоями пыли, и, похоже, их никто никогда не брал в руки со дня попадания в архив.

— Что это? — спросил Каэсорон.

— Здесь, дорогой мой мальчик, собрание сочинений жреца, умершего за несколько веков до наступления Долгой Ночи. Имя ему было Корнелий Блайк, а вот звали его по-разному: гением, мистиком, провидцем и еретиком, причем, как правило, за одни и те же слова.

— Похоже, жизнь этого Корнелия однообразностью не отличалась, — усмехнулся Юлий. — О чем же он писал?

— Обо всем, что сейчас терзает тебя, мальчик мой, — ответил Тобиас. — Блайк полагал, что только чувственный опыт способен помочь людям в получении новых знаний о мире, и что истинная мудрость рождается только в разуме, пресыщенном наслаждениями. В его трудах ты найдешь целую мифологию, созданную Корнелием лишь затем, чтобы обосновать свои духовные идеи и объединить их в прочный фундамент, на котором будет возведено здание новой Эры, века чувственного опыта и сладких знаний.

— Кое-кто, — продолжал Эвандер, — считал Блайка выдающимся философом-сенсуалистом, который иносказательно выражал в своих работах борьбу между распущенностью человеческих чувств и строгостью пуританской морали авторитарного государства, в котором он провел всю свою жизнь. Другие говорят, что Корнелий — обыкновенный падший жрец и распутник, претендующий на то, чтобы превратить свои любовные похождения в философскую систему.

Протянув руку, Тобиас вытащил с полки одну из книг и, взглянув на обложку, прокомментировал:

— Вот здесь, например, Блайк утверждает, что человечество должно стремиться к извлечению чувственного опыта из всевозможных источников, чтобы, в конце концов, создать новое, построенное на гармонии общество. Он верит, что подобное мироустройство будет лучше современного ему «общества невинности», которое — опять же, по его мнению — наша раса переросла уже тогда.

— А как вы относитесь к его идеям?

— Думаю, что подобная вера в способность человечества вырваться за рамки пяти чувств и таким путем достичь… в каком-то смысле, бессмертия — это, несомненно, красиво звучит. Хотя, безусловно, философию Блайка не раз упрекали в том, что следование ей отупляет человека и превращает его в животное. Не зря же эпохи, когда увлечение подобными теориями становилось повальным, вспоминают как грязные, порочные времена. Корнелий же не раз говорил, что те, кто увяз в своих желаниях или наоборот, ограничил себя как аскет, всего лишь слишком слабы для верного понимания его теории чувственности. Сам себя он слабым никогда не считал и ни в чем не ограничивал.

— Теперь понятно, почему Блайка заклеймили «еретиком», — кивнул Юлий.

— Совершенно верно, — подтвердил Тобиас, — и, кстати, тебе делает честь знание этого термина. Ведь сейчас он почти исчез из языка Империума, благодаря великим трудам Императора по искоренению лживых религий. Этимологические корни слова «ересь» уходят к древним языкам Олимпийской Гегемонии, где оно когда-то значило просто «выбор веры». Один древний ученый по имени Иреней, в своем трактате «Contra Haeresis», «Против Ереси», поведал о своей вере в давным-давно умершего бога. Эти убеждения в дальнейшем стали неотъемлемой частью тогдашнего культа верований и краеугольным камнем бесчисленного множества лже-религий.

— И почему же этому слову была уготована столь долгая жизнь? — уточнил Каэсорон.

— Вообще-то, мальчик мой, я достаточно неплохо тебя учил, мог бы понять и сам, — слегка недовольно ответил Тобиас. — Следуя логике Иренея, мы легко обнаружим, что «ересь» не имеет объективного значения, это умозрительная категория, зависящая лишь от того, что считается ортодоксальным в данном обществе. Соответственно, любой, кто говорит или действует вразрез с общепринятыми нормами, может быть назван еретиком.

— Другими словами, — продолжал лекцию Тобиас, — «ересь» — ценностное понятие, определение того, как человек относится к общественной системе ценностей и верований. Например, во время Объединительных Войн, Пан-Европийские Адвентисты называли ересью светские Истины, несомые Императором, а поклонники культа древних предков из Блока Индонезика так же именовали возвышение религиозного деспота Калаганна.

— Как видишь, Юлий, — подытожил архивариус. — Для существования «ереси» необходима авторитарная система, догматичная религия или некая ортодоксальная система ценностей.

— Значит, сейчас, когда Император обнажил пред человечеством ложность веры в богов и восхваления трупов, ересь невозможна?

— Вовсе нет. Я ещё раз повторю, что догмы и верования не являются атрибутом одной лишь религии. Они вполне могут возникнуть на основе социальных установлений, даже на основе Имперских Истин, которые мы сейчас разносим по Галактике. Сопротивление им или мятеж против них вполне можно назвать ересью, как мне кажется.

— Все это очень интересно, Тобиас, — мягко сказал Касорон. — Но все же, почему мне следует прочесть книги Блайка? Они кажутся… опасными.

Эвандер успокаивающе замахал руками:

— Нет-нет, что ты! Как я не раз говорил своим ученикам в Схоле Итераторум, правда, даже произнесенная со скверными намерениями, одержит победу над любой ложью, придуманной во спасение, и потому мы должны знать все «правды» и отделять полезные от опасных. Когда итератор говорит правду, он не только просвещает тех, кто не слышал её прежде, он ещё и лишний раз убеждает в своей правоте ранее приобщенных. Сам видишь, насколько важна широта взглядов.

Юлий хотел было задать пару уточняющих вопросов, но тут раздался щелчок ушной вокс-бусинки, и он услышал взволнованный голос Ликаона:

— Капитан, срочно возвращайтесь!

Касорон поднес к губам вокс-манжету и ответил:

— Иду. Что произошло?

— Мы нашли их, мы обнаружили Диаспорекс. Возвращайтесь, скорее!

— Считай, уже вернулся, — ответил Юлий, почувствовав какое-то напряжение в голосе оруженосца даже сквозь искажения вокс-связи. — Что-то ещё случилось?

— Лучше вам увидеть всё своими глазами, — бросил Ликаон и отключился.

РАЗГНЕВАННЫЙ ФУЛГРИМ НАПРАВЛЯЛСЯ К ДАЛЬНЕМУ УГЛУ своих покоев, в котором надрывалась дюжина фонокастеров, каждый по-своему — в одних гремели оперные оркестры, в других — жутковатая музыка с нижних уровней какого-то города-улья, и, властвующая над всеми, странная мелодия лаэранского Храма.

Все они звучали страшным диссонансом, наполняя разум неистовыми образами и обещая невиданные дары.

Ярость, бурлившая в примархе, готова была выплеснуться наружу. К тому же, Фулгрим страдал от невозможности что-то исправить до тех пор, пока «Гордость Императора» не догонит флот 52-ой Экспедиции. Решив действовать в одиночку, Феррус не только выказал неуважение к своему брату, он ещё и смешал планы по уничтожению Диаспорекса.

Да, план был идеален, а идиот Манус разрушил его!

Промелькнувшая мысль была пропитана столь ядовитой злостью, что Фулгрим даже приостановился на миг. Да, его любимый брат опрометчиво бросился в бой, но что он мог поделать со своей необузданной натурой? Ярость Медузы в жилах Мануса вскипала быстро и неудержимо…

Нет. Ты сделал все, что мог, пытаясь сдержать его гнев. Рано или поздно несдержанность погубит Ферруса!

По спине Фулгрима пробежал холодок, когда он услышал эту мысль, всплывшую из мрачных глубин его существа. Как он вообще мог подумать такое о Манусе? Ведь из всех дорогих ему людей ни с кем Фулгрима не связывали столь прочные узы братства, как с Примархом Железных Рук.

С самого дня победы над лаэранами Финикиец всё чаще и чаще говорил сам с собой, и речи эти зачастую были пропитаны ядовитой желчью и ненавистью, прежде несвойственными ему. Еженощно, лежа на шелковых простынях, он слышал голос, что-то шепчущий в его ушах, а затем проваливался в сон. Иногда Фулгрим видел прекрасные, манящие видения, которые позже не мог припомнить, а порой — жуткие кошмары, которые никак не мог стереть из памяти. Сперва Примарху пришло в голову, что он сходит с ума, что какой-то предсмертный грязный трюк лаэран понемногу разрушает его личность. Впрочем, потом он отказался от этой идеи — что могло повредить существу столь совершенному, как Примарх Детей Императора?

Затем Фулгрим ни с того ни с сего решил, что научился принимать астротелепатические послания, хотя до этого ни в чем не проявлял псайкерского потенциала. Магнус Рыжий, похоже, был единственным из братьев, унаследовавшим от Императора дар ясновидения и психосилу, но это серьезно отдалило Циклопа с Просперо от других Примархов. Все молча сходились на том, что подобные способности рано или поздно сыграют с Магнусом дурную шутку.

Наконец, после долгих размышлений, Финикиец успокоил себя, решив, что ночной шепот — голос его собственного подсознания, смело говорящий обо всех вещах, занимавших Примарха днем. Возможно, Фулгрим слышал его и раньше — просто барьеры и рамки, поставленные воспитанием в строгом обществе Хемоса, не давали голосу зазвучать в полную силу — до сей поры.

И вообще, где отыскать советника более честного, чем собственный разум?

Фулгрим вспомнил, что должен идти на мостик «Гордости Императора». Капитаны 28-ой Экспедиции ждут его мудрых указаний, они во всем полагаются на своего Примарха, как и все Дети Императора, созданные и живущие по образу и подобию Фулгрима.

Так и должно быть — ведь что есть Легион, если не живое орудие ТВОЕЙ воли?

Феникс улыбнулся своим мыслям, подкрутив регулятор одного из фонокастеров, игравшего музыку, записанную в Храме. Она бесцеремонно вторгалась в тело Примарха, беря не мелодичностью или напевностью — их и в помине не было — но первобытной мощью. Она пробуждала ненасытную жажду к чему-то новому, лучшему, чему-то неназываемому.

Фулгрим припомнил, как, вернувшись по какому-то внутреннему зову в Храм, он натолкнулся во внутренней пещере на Бекву Кинску. Певица стояла посреди огромной площадки, с лицом, залитым слезами и руками, поднятыми к своду. Она записывала музыку Храмовых стен. Когда Беква заметила Финикийца, то немедля пала на колени, перевозбужденная струившимися вокруг неё чуждыми напевами.

— Я напишу для Вас такую же музыку! — исступленно крикнула певица. — Я должна создать нечто поистине волшебное! Я сотворю Маравилью в Вашу честь!

Конечно, это был приятный момент. Получить от величайшего композитора эпохи клятву написать посвященную ему симфонию, лучшую из когда-либо созданных… Вообще, посещение Лаэра неплохо подстегнуло талант и фантазию Летописцев, и Ла Венице украсилась множеством чудесных картин и эпичных скульптур, правда, немного необычных.

Как-то раз Фулгрим вдруг задумался о том, почему такой творческий прилив испытали только те, кто побывал в Храме Лаэр и провел там несколько часов, но потом эта мысль сама собой забылась.

Грандиознейшим из этих произведений, безусловно, должен был стать его собственный ростовой портрет, который Примарх заказал Серене д’Ангелус, увидев начатки её новой работы. Та картина была навеяна победой над Лаэром, и Фулгрима поразило в самое сердце то, насколько живыми, чувственными и нервными были тона красок на полотне.

Он не раз позировал для девушки ещё до начала Кампании 28-3, для обычного портрета, но сейчас твердо пообещал себе, что после уничтожения Диаспорекса посвятит Серене все свободное время.

Фулгрим широко улыбнулся. Скоро, очень скоро «Гордость Императора» превратится в источник несравненного великолепия, и Дети Императора понесут красоту и совершенство в самые дальние и темные уголки Галактики.

Впрочем, улыбка на лице Примарха сменилась кислой миной, когда он случайно взглянул в дальний угол уже не Галактики, а собственных покоев. Там он увидел привычную уже картину — груды разбитого мрамора, немое свидетельство попыток изваять по-настоящему прекрасную скульптуру. Странное дело — каждый удар его долота был идеален. Линии скола на голубоватой поверхности мрамора образовывали точные подобия изгибов человеческого тела. И, несмотря на все это… в изваяниях было что-то неуловимо неправильное. Эта «неуловимость» довела Фулгрима до того, что он в припадке гнева изрубил скульптуры на куски всего лишь тремя ударами серебряного клинка.

Быть может, стоит обратится за советом к этому Делафуру? Наверное, тот сумеет объяснить, в чем скрывается корень неудач. Хотя, чтобы он, Примарх, обращался за помощью к смертному? Просто смешно. Он справится сам. Или отец не создал его идеальным во всем?

Все братья-примархи в равной мере унаследовали величие Императора, но что, если… тот несчастный случай, едва не уничтоживший Детей Императора, до сих пор гнездится в его теле, в геносемени, в разуме? Фулгрим вспомнил, что не раз и не два видел в своих кошмарах, как вымирает весь Легион.

Неужели его внешняя красота и мощь обманчивы, неужели они всего лишь тонкая позолота на гниющей сути Примарха, скрывающая до поры до времени ужасное несовершенство? Никогда прежде Фулгриму ничего подобного не приходило в голову, но сейчас червячок липкого страха зашевелился в его груди. Феникс пролистал в памяти события последних месяцев и с недовольством подумал, что не всегда контролировал их. Только теперь он понял, что безумная Кампания против Лаэра пошла на пользу лишь собственному тщеславию… ну что за чушь, он победил, и Летописцы воспоют его триумф!

Никто не вспомнит, даже не узнает о тяжких жертвах Легиона. Кроме него. Каждую ночь перед его спящим взором проходят павшие воины, чьи имена он помнит наизусть и память о которых он хранит в сердце.

Мысли Финикийца вновь обратились к Феррусу, бездумно рванувшемуся в бой с Диаспорексом, обнаруженном разведкораблями у солярных батарей.

Гнев на Мануса вновь разгорелся в душе Фулгрима, и он забыл о вековой дружбе и братской любви, оскорбленной этим предательством.

Он оскорбил тебя и должен быть наказан…

ВОКС ЮЛИЯ ПРОДОЛЖАЛ ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ПОЩЕЛКИВАТЬ, сигнализируя об очередном докладе. Первый Капитан выслушвал их, стоя на мостике флагмана и наблюдая за палубными офицерами, которые заученными движениями наносили схему боя на исчерченные зелеными световыми линиями тактические панели.

Не утруждаясь советом с Примархом Детей Императора, Феррус Манус приказал кораблям 52-ой Экспедиции на полном ходу устремиться к Кароллису сразу же после того, как от «Феррума» пришло сообщение о найденных солярных батареях.

Флотоводцы Диаспорекса немедленно поняли, в чем причина этого рывка, и безоглядно бросились на защиту своей единственной надежды на спасение. В отличие от предыдущих стычек, они уже не могли сражаться по принципу «бей-беги», но Каэсорон чувствовал, что без помощи 28-ой Экспедиции Железные Руки рискуют вновь упустить предателей.

На капитанском мостике «Гордости Императора» царила тишина, лишь изредка прерываемая тихими переговорами экипажа и сигналами расчетных устройств. Юлий вдруг понял, что ждет какого-то шума, каких-то растерянных возгласов — ведь на мостике, на месте, где всегда возвышалась гордая фигура Примарха, сейчас зияет пустота! Мало-помалу Каэсорона начинало выводить из себя это подчеркнутое спокойствие команды флагмана.

Правда, капитан корабля, Лемюэль Айзель, никогда не смевший и штурвала переложить без приказа Фулгрима, решился только на то, чтобы отправить флот вслед за Железными Руками. По Айзелю было видно, что он явно теряется в отсутствие своего командира и повелителя.

Юлия раздражало даже спокойствие двух других Капитанов, стоявших неподалеку. Соломон, только-только вернувший себе нормальную форму, просто внимательно следил за тактическими схемами, рисуемыми флотскими офицерами. Впрочем, Марий смотрел на них со смесью гнева и недовольства, что слегка подняло настроение Каэсорону.

Однако уже через несколько минут волна необъяснимой злости вновь накрыла Юлия. Он уже сам готов был закричать, чтобы хоть как-то нарушить мерзкую тишину на мостике, и понял, что непроизвольно сжимает кулаки. Каэсорону хотелось разбить в кровь лицо одного из офицеров, только чтобы ощутить яркую эмоцию, о которой молили все его чувства.

— Ты в порядке? — спросил Соломон, подойдя к нему. — Выглядишь напряженным.

— Ну конечно, я зверски напряжен! — выкрикнул Юлий, с наслаждением чувствуя, как звук его мощного голоса прогоняет с мостика постылую тишину и успокаивает растущий гнев. — Манус послал свои корабли в лоб на Диаспорекс, и нам теперь придется драться не то что без идеального плана, а вообще с чистого листа!

На крик Юлия повернулись почти все бывшие на мостике, и Первый Капитан ощутил, как по его телу прокатилась волна удовольствия. Видя, как обескуражен Соломон, Каэсорон ещё сильнее насладился тем, как легко сумел нарушить эту сонную тишину, да ещё и обратить на себя общее внимание.

— Успокойся, ладно? — Соломон крепко ухватил его за локоть. — Да, Железные руки начали без нас — тем лучше. Они втянут Диаспорекс в бой, а мы станем молотом, который расплющит предателей на наковальне Мануса.

Мысль о скорой битве резко охладила Юлия, и он испытал приятную дрожь, осознав, что им вот-вот предстоит вступить в бой, не расписанный заранее по секундам, исход которого может быть любым.

— Верно, — улыбнулся он. — За этим мы здесь, не так ли?

Соломон с усмешкой смотрел на него пару секунд, прежде чем отвернуться к тактическим экранам.

— Она не заставит себя ждать, — с тяжестью в голосе произнес он, внимательно глядя на сближающиеся отметки кораблей.

— Кто? — удивился Марий.

— Резня.

Юлий почувствовал, как кровь заколотилась в его голове.

 

Глава Десятая

Битва у Кароллиса/И вновь по центру/Новые вершины чувственности

НАПОЛНЕННЫЕ ПОГЛОЩЕННОЙ ЭНЕРГИЕЙ ЗВЕЗДЫ, солярные батареи взрывались с чудовищной силой, расцветавшие вспышки были заметны даже на фоне яркой короны Кароллиса. Огненные облака освобожденной мощи расплывались на тысячи километров, поглощая корабли, неосторожно подошедшие к батареям в поисках укрытия.

Больше девяти сотен звездолетов закладывали сложные маневры у самых границ экзосферы Кароллиса, и они складывались в запутанный танец, украшенный лучами энергетических пушек и сиянием двигателей торпед, пересекающих им путь.

Наконец-то вынужденные вступить в открытый бой, флотоводцы Диаспорекса сражались с яростью зверя, защищавшего своих детенышей в разрушенном логове. Тяжеловооруженные, хоть и древние на вид суда образовывали защитные сферы вокруг батарей, пока легкие и быстрые корабли пытались нащупать слабые места в Имперской блокаде и отыскать пути к спасению бесценного груза.

Нескольким удалось прорваться, но большинство превратились в груды скрученных металлических обломков, попав под неустанный огонь канониров 52-ой Экспедиции. Тут и там вспыхивали плазменные цветки детонировавших реакторов, заполняя огнем обзорные экраны.

«Железный Кулак» возглавлял атаку Легиона Мануса, могучим копьем пронзая центр обороны Диаспорекса, ведя непрерывную и меткую пальбу по врагу. Залпы сверхмощных батарей сминали броню предательских кораблей подобно ударам молота, и они погибали, испуская дух облаками замерзшего кислорода.

Всплески термоядерного огня вздымались с поверхности Кароллиса, сопровождаемые радиоактивными облаками звездного вещества. Ярчайшие полосы смертельного света, прорезающие зону сражения, раз за разом уносили в небытие все больше штурмовиков и бомбардировщиков. Они разрывались на части после детонации боекомплекта, плавились или, потеряв в мгновение ока экипаж, уничтоженный радиацией, устремлялись в никуда, неуправляемые и потерянные.

В сражении едва не наступил перелом, когда корабль неизвестной расы открыл по Имперскому Флоту огонь из странного оружия, не имеющего аналогов в известной части Галактики. Оно выбрасывало энергозаряды, проплавлявшие броню судов Железных Рук и замыкавшие системы управления огнем. Хуже того, они необъяснимым образом передавали контроль над артиллерией в руки Диаспорекса!

В рядах 52-ой Экспедиции наступило замешательство, когда союзные корабли вдруг начали палить друг в друга. К счастью, Феррус Манус быстро нашел причину неразберихи и по его приказу «Железный Кулак» взорвал неизвестный корабль торпедной атакой в ближнем бою.

Он разлетелся на части почти мгновенно, поскольку торпеды Железных Рук, оснащенные замедлителями, рванули лишь в самом его сердце, пробив с десяток переборок.

Несмотря на все усилия одаренных флотоводцев противника, выстроивших прочные кордоны вокруг солярных батарей, их судьба была решена. Пойманная в простейшую ловушку у пылающей каймы Кароллиса, демократичная, многорасовая конфедеративность Диаспорекса сыграла против него — равноправные капитаны кораблей просто не успевали координировать усилия и вовремя реагировать на свирепые атаки Железных Рук, ведомых единой волей Ферруса Мануса.

Огненное гало, опоясывающее звезду, стало последним, что видели в своей жизни тысячи людей и ксеносов Диаспорекса. Флот 52-ой Экспедиции рвал их в клочья ракетным и орудийным огнем, вымещая ярость, накопленную за месяцы бесплодной охоты. Но горели и корабли Железных Рук — Диаспорекс погибал, но делал это, не опуская голову, и с честью, достойной занесения в летописи.

«Феррум» сражался в самой гуще битвы, и капитан Бальхаан искупал в бою давнишнюю вину. Его судно, более маневренное, чем большинство кораблей Диаспорекса, на пару с «Армориум Феррус» обходило строй предателей с фланга, атакуя затем незащищенные тылы. Разрушительный огонь носовых батарей разбивал силовые установки обреченных врагов, а «Армориум Феррус» добивал беспомощные корабли торпедными залпами или высаживал на них абордажные команды.

Но Диаспорекс не сдавался. Мало-помалу сопротивление врага перестало быть разрозненным. Предатели уже не сражались поодиночке — огромный корабль, скрывавшийся в центре их построений и не затронутый Имперским огнем, повел их за собой в безумную контратаку. Это было странное судно, явно созданное руками человека, но испещренное, то ли декоративными, то ли имеющими какое-то значение, модулями явно чужого происхождения.

Как раз в ту минуту, когда Феррус Манус заметил этот новый поворот в ходе битвы, Диаспорекс вновь показал клыки. Мощные, скоординированные волны бомбардировщиков повредили «Гордость Медузы» и почти разрушили «Золотое Сердце». Смелая высадка вражеских воинов на «Железную Мечту» была отражена с огромным трудом, хотя корабль потерял управление и болтался в пространстве после случайного попадания из орудий вражеского флагмана.

Но самую тяжелую потерю Имперский Флот понес в тот момент, когда лучевой залп пробил реакторное ядро боевой баржи «Металлус», и она взорвалась со вспышкой, равной той, что возникла при детонации первой солярной батареи.

Десятки расположенных вблизи от «Металлуса» судов оказались в ужасающей огненной ловушке, и, когда смертоносное, горящее ярче звездного атомное пламя свернулось, на их месте зияла лишь чернота космоса. Флотоводцы Диаспорекса не стали дожидаться приглашения, и, окружив уцелевшие батареи, повели их к появившемуся просвету в Имперской блокаде.

Это был храбрый и рискованный шаг, и, похоже, перед Диаспорексом забрезжил лучик надежды. По всему было видно, что у них есть, есть хороший шанс прорваться, спастись, увести запасы энергии, достаточные для того, чтобы навсегда оставить этот уголок Галактики. Крупные корабли предателей уже выходили из кольца окружения, отрываясь от Флота Железных Рук.

Это была смелая попытка. Он почти спасла Диаспорекс. Почти. Залп «Гордости Императора» и бесчисленного множества иных кораблей 28-ой Экспедиции, ждавших ключевого момента битвы, перечеркнул её.

КОРПУС АБОРДАЖНОЙ ТОРПЕДЫ СТРАШНО ВИБРИРОВАЛ, грозя вот-вот развалиться. Огромная полая металлическая труба неслась сквозь пылающий космос, и людей, сидевших в её чреве, подстерегала бесславная смерть от случайного попадания или ошибки пилота. Но даже если им удастся достичь своей цели, то в конце пути ждет схватка с многократно превосходящим экипажем флагманского корабля предателей.

Соломон, скрипящий зубами при каждом толчке, всё-таки наслаждался тем, что вот-вот сможет вновь пойти в бой. Единственное, что тревожило Второго Капитана — растущее недоумение, с которым он встретил приказ Фулгрима о десанте в абордажных торпедах.

Обычная практика Астартес в таких случаях сводилась к старому доброму «бей-беги»: ударные группы били в слабые места вражеских кораблей, например, закладывали мелта-заряды в двигательных отсеках или на оружейных палубах. Затем, не задерживаясь ни секунды, Десантники отходили к челнокам или штурмовым катерам и возвращались на боевые баржи, оставляя корабли врагов на растерзание артиллерии.

Фулгрим же ясно и четко указал, что цель их высадки — захват капитанского мостика, который должен обезглавить Диаспорекс и завершить сражение одним ударом.

Этот план был рискованным сам по себе, но, чтобы просто добраться до вражеского флагмана, нужно было пересечь тысячи километров пространства, заполненного торпедами, энерголучами и истребителями. Соломону все яснее открывалось безрассудство такого решения Примарха.

Впрочем, Фулгрим удивил не только его. Все бывшие в тот момент на мостике опешили, увидев Финикийца, облаченного в полную боевую броню вместо плаща корабельного капитана и сопровождаемого Гвардией Феникса.

Доспех Фулгрима блестел как никогда ярко, и Соломон заметил, что на него добавилось множество дивных узоров из золота и драгоценных камней. Золотой Орёл на груди Примарха сиял, заставляя слезиться глаза, а бледное лицо Фулгрима пылало в ожидании битвы. Деметер тут же обратил внимание, что Финикиец вместо Огненного Клинка опоясался тем самым серебряным мечом, захваченным на Лаэре.

— Феррус Манус решился начать бой один! — воскликнул Фулгрим. — Клянусь Хемосом, он не сумеет закончить его без нас!

Волна энергии пронеслась по мостику от воина к воину, словно в электрической цепи. Юлий и Марий встрепенулись, готовые выполнить любой приказ Примарха, хотя на лице Третьего Капитана читалась не радость от предстоящей схватки, а угрюмая решимость оправдаться за неудачу на Лаэре.

Вместо того, чтобы закончить расстрел Диаспорекса из великолепной в тактическом плане нынешней позиции, что было бы вполне разумно, Фулгрим повелел направить Флот Детей Императора на сближение с противником.

Данные, поступившие с «Железного Кулака», позволили быстро рассчитать координаты и курс вражеского флагмана, после чего Финикиец немедленно бросил «Гордость Императора» наперерез тому. Пусть Манус принял на себя первые удары обреченных предателей, но львиную долю славы получат воины Фулгрима, которые вырвут сердце врага.

И Примарх поведет их в бой.

Сперва Соломон решил, что план атаки составлен Фулгримом в припадке тщеславия, но тут же выругал себя за подобные мысли. Тем более, он тут же вспомнил, какие чувства испытывал, лично ведя в атаку Вторую Роту.

Сейчас, сидя в подрагивающей торпеде, Деметер вновь начинал нервничать — ему казалось, что повторяется плачевная высадка на Храмовый Атолл. Впрочем, уверенная поза Гаюса Кафена, сидевшего напротив, за пультом управления, успокаивала его. Помощник Капитана спокойно сжимал примитивные рукояти управления торпедой, и, похоже, думал только о предстоящей битве.

Соломон и его Вторая Рота должны были первыми проникнуть на вражеский флагман и оборонять плацдарм до прибытия Фулгрима и Десантников Каэсорона. Затем, объединившись, Дети Императора прорвутся на мостик, взорвут все, что будет хоть немного похоже на устройства связи и окончательно обезглавят Диаспорекс. Объединенным Имперским Флотам останется поодиночке добить предательские корабли.

— До столкновения — десять секунд! — объявил Кафен.

— Приготовиться! — закричал Соломон. — Как только проход очистится, врываемся внутрь и убиваем всех, кто встанет на пути. Доброй охоты!

Прокричав это, Деметер зажмурился и скрючился в неудобной защитной позе, обхватив голову руками. Через секунду торпеда врезалась в борт вражеского судна, и мощные амортизаторы снизил смертельную энергию удара до просто костоломной. Десантники слышали, как установленные на носовом обтекателе взрывпакеты детонировали один за другим, снося переборки древнего корабля.

Грохот взрывов и жуткий визг раздираемого металла разносились по торпеде. Перед глазами Соломона поплыла багровая дымка — его все ещё не до конца излеченное тело возмущалось подобному издевательству над собой, и несчастному Второму Капитану показалось, что до полной остановки торпеды прошёл целый век. Наконец, сработал последний взрывпакет, и перед десантниками открылся проход в огненный ад искореженного, почерневшего металла и изуродованных тел.

— Вперед! — заорал Соломон, высвобождаясь из защитных креплений. — Все на выход, пошли-пошли-пошли!

Он вскинул свой улучшенный болтер, зная, что первые минуты высадки зачастую становятся решающими — и самыми опасными. Все зависело от того, сумеют ли воины Второй Роты воспользоваться паникой и замешательством в рядах ошеломленных врагов.

Деметер сбежал по трапу и оказался в необъятных покоях, уставленных колоннами черного камня. Стены, обшитые лакированными панелями темного дерева, сверкали, отражая бущующее пламя, а колонны стонали под весом потолка — большую часть из них снесло последним взрывом. Густой черный дым заволок залу, и даже авточувства брони с трудом пробивались сквозь него.

Впрочем, зрелище все равно было не из приятных. Повсюду валялись ошметки тел, разорванных взрывом, несколько несчастных, которым не так «повезло», вопили и корчились в агонии, чувствуя, как пламя пожирает их заживо. Соломон пропускал их крики мимо ушей, прислушиваясь к глухим ударам по корпусу корабля. Кажется, вся Вторая Рота успешно достигла цели.

Десантники быстро рассредоточились по зале, заметив в её дальнем конце перемещения противника. Предатели все-таки собрались для контратаки, но Деметер лишь ухмыльнулся — опыт говорил ему, что ничего хорошего из этого не выйдет. Болтерный огонь, тут же обрушившийся на группку защитников флагмана, разорвал их в клочья.

Однако диаспорексы тут же огрызнулись — ответный снаряд, выпущенный совсем с другой стороны покоев, сбил с ног одного из воинов Соломона. На пол тот рухнул уже замертво, и из огромной дыры в его груди поднялся дымок.

Второй Капитана резко развернулся, ловля в прицел болтера новую угрозу, и его взору предстало отвратительное многорукое существо с оружием непонятной конструкции. Короткая очередь болтов — и грязная тварь неуклюже грохнулась оземь. Буквально тут же в залу вбежал новый отряд диаспорексов, и покои наполнились грохотом стрельбы и гулкими разрывами гранат.

— Гаюс, давай направо и прикрывай нас! — скомандовал Соломон, начиная продвигаться к выходу из залы, в которую вливалось все больше и больше членов экипажа, которые, подобно защитным клеткам организма, пытались изгнать чужаков с корабля. Деметер прикончил ещё одного противника, расу которого также не смог определить. Его воины тем временем вытесняли диаспорексов из залы, обрушивая на них ураган разрывных болтов.

Слаженная стрельба Десантников быстро очистила покои от предателей, и Соломон решил поближе осмотреть тела убитых, пока Гаюс разводил Астартес по позициям, готовясь к возможным новым атакам и встрече собственных подкреплений.

Один из сдохших ксеносов — мощная четверорукая тварь с охряной кожей, похожей на змеиную, но собранную из хитиновых пластин — обладал несколькими аугментациями, усилившими его мускулы и увеличившими череп. На покатой голове не было и следа глаз, а рот выглядел как темный провал с зубами по окружности, заполненный чем-то вроде маленьких шевелящихся язычков. На спине же торчала странная металлическая конструкция, соединенная пучками проводов с позвоночником и многопальцевыми верхними «руками» существа.

Прочие уничтоженные предатели в большинстве своем выглядели так же отвратно, но порой среди убитых попадались и люди. На их телах, пусть даже изуродованных взрывом торпедной оболочки, последующим пожаром или болтерным огнем, не было и следа искажений или мутаций.

Наглядный пример того, что люди могут драться бок о бок с ксеносами, неприятно поразил Соломона. В том, что столь уродливые твари живут, путешествуют и сражаются рядом с чистокровными наследниками народа Старой Земли, было что-то омерзительное.

— Всё готово, Капитан, — Кафен уже стоял за плечом своего командира.

— Хорошо, — отозвался Деметер. — Проклятье, я просто не могу в это поверить!

— Во что?

— В людей, дерущихся за ксеносов и против нас.

Гаюс пожал плечами, и жест получился довольно-таки комичным из-за наплечников боевой брони.

— А что, разве их мотивы должны иметь для нас значение?

— Представь себе, да, — почти огрызнулся Соломон. — Если мы поймем, что заставило их отвернуться от Императора, то сумеем предотвратить подобное в будущем.

— Сомневаюсь, что хоть кто-то из них вообще знает об Императоре, — заявил Кафен, толкнув носком керамитового ботинка труп одного из погибших. — Как можно предать того, о ком никогда не слышал?

— Незнание не извиняет их, — уверенно ответил Соломон. — По-моему, для каждого человека должна быть очевидной простая истина: связался с чужаком — плохо кончишь. Забыл, как звучит девиз Великого Похода? «Не позволь ксеносу жить!»

Опустившись на одно колено рядом с мертвецом, Деметер легко приподнял его голову на ладони. Все тело диаспорекса было залито кровью, а грудь — разворочена изнутри страшным взрывом. Его броня — красивая и необычная система кольчужных сеток и отражающих энергоразряды тонких пластин — оказалась для крупнокалиберного разрывного болта не толще листка бумаги.

— Вот, взгляни на него. Кровь Старой Земли ещё пару минут назад текла в жилах этого юноши, и мы, несмотря на его связь с чужаками, готовы были простить парня и принять в ряды Великого Похода. То, что сейчас произошло в этой зале — последний страшный удар по несбывшейся дружбе, по нашему возможному братству. Но знай, Гаюс — в смертельной схватке нет места сожалениям и раздумьям, есть только правые и виноватые. Те, кто выжил, и те, кому не улыбнулась удача.

— И парню просто не повезло?

— Ему не повезло с командирами. Поэтому он лежит здесь с разорванной грудью, — Соломон поднялся на ноги.

— Значит, по-твоему, во всем виноваты те, кто стоит над Диаспорексом? И, будь всё по-иному, мы с этим человеком могли бы стать друзьями?

Деметер задумчиво покачал головой.

— Увы, нет. Зло, подобное Диаспорексу, рождается, когда хорошие люди опускают руки, отходят в сторонку и не поднимают голос против него. Не знаю, как и когда здешние люди впервые связались с чужаками, но уверен — если бы большинство из них возмутились этой идеей, никто не смог бы им возразить. Они сами выбрали свою судьбу, и я готов убивать их без лишних сожалений. Каждый, кто выполняет преступный приказ, ответственен в равной мере с отдающим его.

Кафен нарочито почесал в затылке:

— Да-а, я то думал, что Капитан Вайросеан у нас в Легионе за мыслителя!

— Раз уж Мария здесь нет, поработаю философом вместо него, — улыбнулся Соломон. Он хотел что-то добавить, но тут в его шлеме раздался властный голос:

— Капитан Деметер, зона высадки под защитой?

Машинально подтянувшись при этих словах Фулгрима, Соломон ответил:

— Да, мой Лорд.

— Приготовьтесь, мы в зоне прямой видимости.

ХОТЯ ДИАСПОРЕКС БЫЛ ОКОНЧАТЕЛЬНО ЗАГНАН В УГОЛ между Кароллисом и объединенными Имперскими Флотами, воля и мужество пока ещё не покинули предателей, и, пока их флагман направлял остальные корабли, на легкую победу надеяться не стоило.

Все больше солярных батарей взрывались с бесшумными ослепительными вспышками, и сгрудившиеся вокруг них суда разлетались вокруг, потерявшие управление, полуразрушенные, обреченные на падение в безумное пламя звезды. Нескольким маленьким кораблям удалось просочиться сквозь Имперский кордон, но капитаны крупных судов даже не пытались последовать за ними и продолжали сражаться с неослабевающей яростью.

«Гордость Императора» вела бой по тактическим схемам, взятым напрямую из академических учебников, и капитан Айзель достойно замещал методичным спокойствием отсутствие в своих маневрах элегантности. Прочий флот Детей Императора, следуя примеру своего флагмана, атаковал врага в превосходном соответствии с многократно проверенными шаблонами, уничтожая суда Диаспорекса точным перекрестным огнем.

Словно бросая им вызов, корабли Железных Рук дрались подобно яростным железным волкам Медузы, разрывая противника в ближнем бою залпами из всех орудий и немедля бросаясь к следующему врагу. Скоро стало понятно, что такой «стиль» боя приносит им гораздо больше побед, нежели Детям Императора.

В самом сердце пламенной бури неслась «Огненная Птица», лавируя между снарядов и обломков с неописуемым изяществом, от её блестящих крыльев тянулись струи светящегося выхлопа. Казалось, что штурмовик Фулгрима легко преодолеет царящее вокруг безумие, рисующее адские пейзажи на фоне пылающего Кароллиса.

Но как только Диаспорекс осознал угрозу, исходящую от «Огненной Птицы», два легких крейсера рванулись наперерез штурмовику и поймали его в паутину огня лазеров и скорострельных пушек. Похоже, судьба корабля была предрешена — все мастерство пилотов, на пределе сил уходящих из вражеских прицелов, не могло спасти Примарха. Каждый новый взрыв раздавался все ближе и ближе от «Огненной Птицы».

Но в ту секунду, когда крейсера изготовились для последнего удара, все три корабля накрыла чудовищная тень. «Железный Кулак», проносясь между судов Диаспорекса, произвел по ним сокрушительный залп со всех своих орудийных палуб, и на столь малом расстоянии разрушительный эффект оказался просто гигантским. Один из крейсеров сначала разломился на части после серии последовательных взрывов по всей длине корпуса, а затем, когда один из снарядов угодил в реакторный отсек, в стороны от судна рванулись облака пылающей плазмы и бурлящего кислорода, быстро застывающего в холоде космоса. Второму повезло больше, и остатки экипажа сумели из последних сил ответить «Железному Кулаку» огнём, нанеся флагману Мануса серьезный урон и убив несколько сот человек из корабельной команды. Последовавший тут же второй залп боевой баржи разнес храбреца на куски.

Спасенная от гибели, «Огненная Птица» устремилась к сердцу Диаспорекса — тому самому собранному из нескольких кораблей гибриду, командному судну, плацдарм на котором несколько минут назад захватили Десантники Соломона Деметера. Его оборонительные турели заговорили, как только штурмовик оказался в их зоне поражения — экипаж словно чувствовал, что гибель несется к ним на этих огненных крыльях. Однако же, ни один снаряд или ракета не повредили челноку Фулгрима, летящему со смертельной грацией и непревзойденной маневренностью.

Подобно альбатросу, отвесно бросающемуся на свою жертву, «Огненная Птица» пронеслась мимо мостика вражеского флагмана, и, выпустив посадочные «когти», плотно пристыковалась к верхней части корабля, не очень далеко от конечной цели штурма. Негаснущее пламя мелта-зарядов быстро проело обшивку, и облака замерзающего кислорода начали понемногу вытекать из внутренних отсеков корабля предателей.

В тот момент, когда во внешнем, тяжело бронированном панцире образовалась порядочная дыра, стыковочная галерея-таран, мощным ударом пробила внутренний корпус вражеского судна. Теперь ничто не могло помешать Примарху Детей Императора начать кровавую месть предателям человечества из Диаспорекса.

ЮЛИЙ, СПРЫГНУВШИЙ ВНУТРЬ ВСЛЕД ЗА ПРИМАРХОМ, с грохотом приземлился на палубу вражеского флагмана. Фулгрим в этот момент вынул из ножен свой сияющий серебряный меч, а со всех четырех сторон к нему, гордо стоящему во весь свой огромный рост, уже неслось не меньше сотни диаспорексов — людей и уродливых тварей. Каэсорона охватила неуемная жажда битвы, перемешанная с волнением и восхищением от одного взгляда на Примарха. Феникс воздел над головой меч, и молнии, вылетевшие из клинка, ударили в стены и потолок отсека.

Ликаон и остальные бойцы Первой Роты продолжали выпрыгивать из трюма «Огненной Птицы», а Юлий, не отрываясь, как завороженный смотрел на своего повелителя, живое воплощение силы Империума, обрушивающееся на врагов. Наслаждение, которое Каэсорон испытал при мысли о том, что через секунду вступит в бой рядом с этим богоподобным существом, охватило Первого Капитана, и он едва сдержался, чтобы не закричать.

Фулгрим выхватил свой пистолет, оружие, сравнимое по мощности с небольшим солнцем, собранное на далекой Терре в оружейных уральских мастеров. Примарх нажал на курок, и во врагов понесся град сгустков плазмы, сверкавших подобно звездам и освещавших полутемный отсек. Серебристые панели и металлические переборки ярко блестели, отражая свет зарядов Феникса, прожигающих броню, кости и плоть врагов.

Диаспорексы вопили от нестерпимой боли, сопровождающей каждое меткое попадание Примарха, но быстро захлебывались криком и тяжко оседали на пол.

— Рассредоточиться! Открыть огонь! — скомандовал Примарх, но Первая Рота и так уже была готова к стрельбе. Волна болтерных снарядов пронеслась по отсеку, оставляя широкие просеки во вражеских рядах.

В ответ прозвучал нестройный залп, сваливший одного из Десантников, но схватка, по сути, закончилась, почти все, кто был на борту «Огненной Птицы», покинули её и сейчас добивали остатки предателей.

— Капитан Деметер! — закричал Фулгрим по вокс-связи, переведя дыхание от громкого смеха, вдруг охватившего его посреди боя. — У тебя отображается моя позиция? Тогда скорее сюда! Близится час моего величайшего триумфа!

СОЛОМОН ВЫВЕЛ СВОИХ ВОИНОВ ИЗ ОГРОМНОЙ ЗАЛЫ, где они приняли первый бой, и сейчас Вторая Рота спешила навстречу Примарху по бесконечному лабиринту корабельных отсеков. Отовсюду доносились звуки бешеной стрельбы — часть Десантников, прибывших в других абордажных торпедах, пробивалась сквозь ряды врагов. Время от времени, встретив Вторую Роту в коридорах флагмана, эти группы бойцов вливались в отряд Деметера. Иногда Астартес вступали в небольшие стычки — защитники Диаспорекса пытались предотвратить объединение Детей Императора, но эта задача была совершенно безнадежна.

Десантники высадились на борт флагмана в заранее просчитанных точках, расположение которых позволяло им быстро соединиться с основными силами и одновременно не давало шанса экипажу корабля определить, откуда исходит основная угроза. Враг был вынужден разделять свои отряды, оставлять посты в каждом коридоре и проходе.

Вторая Рота без труда пробивала эти жалкие заслоны, уже в полном составе продвигаясь все ближе к капитанскому мостику. Предателей уже ничто не могло спасти.

На визоре Соломона мерцали синие огоньки — указатели позиций Фулгрима и Юлия, пробивающихся к той же цели другим маршрутом. Деметер вновь подумал о том, что при любом другом задании абордажная команда уже давным-давно покинула бы борт неприятельского судна, остерегаясь возможных контратак. Однако сегодня Дети Императора должны были не уничтожить двигатели или орудия флагмана предателей, им предстояло захватить его мозг и ударить в сердце всего вражеского флота. Соломон слегка повел плечами, думая о том, насколько хорошо укреплены подходы к мостику и сколько крови прольется в решающей схватке.

Деметер ещё раз определился по карте. Неизвестно, по мановению слепой удачи или благодаря пилотажному искусству Гаюса Кафена, Вторая Рота высадилась намного ближе к мостику, чем можно было ожидать, особенно учитывая сложную структуру корабля предателей. А раз так, то они доберутся до цели и объединятся с Фулгримом и Юлием прежде, чем диаспорексам удастся перебросить сюда достаточные силы.

Минуту спустя Соломон приостановился на перекрестке четырех длинных коридоров, заметив выбегающую из-за поворота ещё одну группу Десантников с обозначениями Второй Роты.

Взглянув в соседний проход, Капитан тут же понял, что судьба (или те самые «боги войны») решила исправиться и вознаградить его за несостоявшееся участие в Битве за Храмовый Атолл. Ухмыльнувшись, Соломон отвесил в пространство шутливый поклон.

Он увидел, что Ликаон сражается с мощной четверорукой тварью… и не удержался от крика, когда в ту же секунду его оруженосец рухнул наземь, рассеченный едва ли не надвое ударом в спину.

Юлий рванулся сквозь битву к телу Ликаона, понимая, что уже ничем не сумеет помочь тому, видя, в какой безжизненной и неестественной позе лежит молодой Десантник. Упав на колени рядом с оруженосцем, Каэсорон целиком отдался скорби и снял с Ликаона шлем, желая навсегда оставить в памяти его черты. Он не заметил, как его воины тем временем добили последних противников.

Что ж, их проникновение на борт не осталось незамеченным, и хирургическая операция превратилась в резню. Новая контратака безглазых ксеноуродов обрушилась на Детей Императора, но, с Фулгримом во главе, они стали воистину несокрушимыми. Прекрасный Примарх уничтожал врагов десятками, его белые пряди разметались и окружали голову подобно молочному туману. Мерзкие твари, не обращая внимания на страшные потери, упрямо пытались окружить Фулгрима и Гвардию Феникса, чтобы потом просто задавить их массой своих тел.

Но у ксеносов не было шансов даже на это, и с уст Финикийца непрерывно срывался звонкий смех, пока он прорубал себе путь через бессчетные толпы врагов, разя их своим серебряным мечом с той же легкостью, с какой люди убивают надоедливых комаров.

Фулгрим оставил за собой огромный разрыв в рядах защитников Диаспорекса, и Дети Императора устремились туда вслед за ним.

Юлий тем временем пытался осознать, что происходит в его голове. Хотя и до того Первому Капитану случалось посреди битвы ощущать прилив гордости за свои воинские умения, он никогда прежде не чувствовал физического наслаждения, замешанного в равной мере на кровавой жестокости боя и выверенном искусстве его ударов.

И никогда прежде его горе не было столь глубоким — и вместе с тем приятным. Конечно, Каэсорону и раньше доводилось терять друзей, и не раз, но тогда горечь утраты смягчалась мыслями о том, что они пали смертью храбрых, в бою за будущее Империума, и от ударов достойного врага. Но сейчас, глядя в мертвые глаза Ликаона, Юлий не только чувствовал боль потери и корил себя за то, что не сумел помочь своему оруженосцу. Сколь тяжко бы Капитан не страдал, лишившись друга, ещё сильнее он наслаждался тем богатейшим спектром чувств, которые испытал при виде его гибели.

Быть может, так проявлялись какие-то побочные эффекты этого нового химического стимулятора, или же случившиеся в Храме Лаэра пробудило в нем скрытую до той поры способность испытывать блаженство от любых сильных чувств, неважно, счастье или горе вызывало их.

Причина не имеет значения. Главное, что Юлию это начинало нравиться.

ПРОЧНАЯ АВАРИЙНАЯ ПЕРЕБОРКА, ЗАКРЫВАЮЩАЯ ПРОХОД К МОСТИКУ, разлетелась на куски в грохоте мощного взрыва, проломившего заодно и стену, в которую она была врезана. Мостик тут же заполнился густым дымом, а в оставленную взрывом дыру хлынули Десантники, неудержимые, будто кровь из глубокой раны. Впереди всех несся Соломон Деметер, стрелявший от бедра из своего уникального болтера, а воины его Роты, следуя за своим Капитаном, вместе с ним угодили под ураганный, но, к счастью, беспорядочный огонь противника. Случайная пуля угодила в ногу Соломона, заставив его на секунду утратить равновесие и рухнуть на одно колено.

Мостик флагмана предателей в общих чертах повторял командную палубу «Гордости Императора», поскольку оба корабля изначально создавались с единой целью — управления многочисленным боевым флотом. Однако же, если флагман Фулгрима представлял собой идеальное сочетание красоты и функциональности, его визави нес на себе несмываемую печать старых времен, когда эстетичности кораблей не уделялось никакого внимания. В изгибах мрачных железных стен скрывалось множество небольших куполов из бронестекла, под которыми работали палубные офицеры, и, несомненно, капитан этого странного судна. Через снабженные светофильтрами купола можно было без труда увидеть как безумное сияние Кароллиса, так и беспорядочные вспышки разрывов в окружающем пространстве — единственное свидетельство грандиозного космического сражения, ведущегося в абсолютной тишине.

Старинные пульты управления поблескивали тревожными комбинациями сигнальных огоньков, и даже Деметер, никогда не бывший специалистом в деле кораблевождения, тут же заметил, насколько примитивна эта технология в сравнении с той, что используется на новейших судах Империума.

Смешавшиеся члены корабельной команды и солдаты в сетчатой броне отстреливались от Детей Императора из-за наваленных в спешке гор хлама, изображавших баррикады и огневые точки. Впрочем, прорыв Десантников Второй Роты оказался настолько стремительным, что защитники флагмана не успели скопить на мостике достаточно сил или же просто не догадались об истинной цели абордажных отрядов. Как бы то ни было, решение Деметера не идти на объединение с Фулгримом и Каэсороном оказалось верным.

Болтерные залпы его Десантников пробивали хлипкие баррикады, унося жизни последних вооруженных врагов. Шум битвы быстро стихал, и воины Второй Роты рассредоточивались по мостику, занимая позиции в ожидании возможной контратаки.

Оставшиеся в живых члены экипажа беспомощно стояли у своих пультов с поднятыми руками, но их лица искажала ненависть к жестоким захватчикам. Почти все они были безоружны, не считая нескольких офицеров, облаченных в нечто вроде церемониальных нагрудников, у поясов которых висели изукрашенные кортики и лучевые пистолеты.

— Займись ими, — кивнул Соломон, и Гаюс Кафен скомандовал нескольким Десантникам отвести пленных в угол мостика около взорванной переборки и проследить за ними.

«Итак, цель достигнута и вражеский флагман наш», — подумал Деметер, и на его губах тут же возникла довольная улыбка. «Он мой», — поправил себя Второй Капитан. Опустив болтер, он внимательно оглядел мостик странного корабля, судна, покинувшего Старую Землю за тысячи лет до его рождения.

Огромное капитанское кресло с высокой спинкой, больше похожее на трон, возвышалось на приподнятой платформе под центральным куполом. Соломон вступил на неё и подошел к креслу, на котором сидело одно из странных слепых четвероруких существ, прежде встречавшихся Второму Капитану в бою. Сотни кабелей, проводов и разъемов испещряли тело ксеноса, повернувшего безглазую голову к Деметеру. Когда Соломон понял, что тварь «смотрит» ему прямо в лицо, зная, где он находится, по телу Десантника пробежала волна холодного, липкого отвращения, смешанного с ужасом.

Только через несколько секунд, успокоив себя усилием воли, Деметер заметил, что ксенос залит кровью, струившейся из страшной раны в голове. Случайный выстрел снёс тому кусок черепа, и поразительно, что тварь все ещё не издохла.

Чем было это… создание? Капитаном корабля? Пилотом? Возможно, главным навигатором?

Чужак приоткрыл ротовую воронку, и Соломон подступил вплотную, желая услышать его последние слова, хотя и не знал, сумеет ли их понять.

«Губы» ксеноса зашевелились, и, хотя ни единого звука не всколыхнуло воздух, Деметер понял слова врага так ясно, словно их вложили прямо ему в мозг: «Мы всего лишь просили оставить нас в покое».

— Отойдите от этой грязной твари, Капитан Деметер, — произнес ледяной голос за спиной Соломона.

Обернувшись, тот увидел великанскую фигуру Фулгрима, стоящую в клубах дыма, все ещё растекающегося из пробитой взрывом дыры. За Примархом на мостик вступил Юлий, лицо которого превратилось в маску из засохшей крови убитого им ксеноса, и Деметер, увидев, какой неприкрытый гнев пылает в глазах вновь прибывших, ощутил легкое чувство вины.

На клинке и доспехах Фулгрима медленно засыхали сгустки крови защитников флагмана, и неостывшая ярость битвы искажала его идеальные черты. Брезгливо окинув взглядом капитанский мостик, Примарх поднял голову к куполу, венчавшему потолок, и в темных, слегка помутневших от злости глазах Финикийца, отразились последние вспышки угасающей космической баталии.

Соломон спрыгнул с платформы, и, шагнув навстречу Фулгриму, произнес:

— Корабль наш, мой повелитель.

Примарх не ответив ни слова, и, развернувшись на месте, двинулся к пролому в стене.

Пытаясь справиться с охватившим его гневом, Фулгрим почти выбежал с мостика. Горячая кровь стучала в висках Примарха с такой силой, что, казалось, вот-вот вырвется наружу. Дети Императора расступались перед своим вождем, видя, как сжимаются в ярости его кулаки и жилы на прекрасном лице пульсируют под гладкой алебастровой кожей.

Фиолетовое пламя, вспыхнувшее в темных глазах Феникса, привлекало к себе не меньше внимания, чем тонкая струйка крови, вытекающая из ноздри, или побелевшие от неимоверного напряжения костяшки пальцев, обхватившие рукоять меча.

— Это была бы величайшая из моих побед!

— Да, и её отняли у тебя! Сначала безумный Манус, а затем подлый Деметер!

— Нет! — в полный голос выкрикнул примарх, и Астартес, шедшие рядом, на миг замерли от неожиданности. — «Железный Кулак» спас меня от верной гибели, а Капитан Деметер храбро сражался и показал себя достойным воином, захватив мостик со своей Ротой!

— Спас от гибели? И ты думаешь, Феррус сделал это из братской любви к тебе? Никогда! Он защитил «Огненную Птицу» лишь потому, что только ты мог избавить его от позорного разгрома. Что до Деметера… он похитил чужую славу, на которую не имел никакого права. Он украл у тебя победу.

Отчаянно тряхнув головой, Фулгрим рухнул на колени.

— Нет, нет, — прошептал он. — Они… не может быть.

— Это правда, Фулгрим, ты знаешь. В самом укромном уголке своего разума ты веришь мне…