Гонзаго

Малыгин Андрей Борисович

Роман «Гонзаго» написан в 2006 году и публикуется впервые. Это вторая книга из дилогии, рассказывающая о похождениях приближенных князя тьмы Воланда в наше время. События происходят весной 2002 года.

 

От автора

Дорогие читатели!

И в первую очередь те, кто нашел возможность прочитать мою первую книгу — роман «Зеркало, или Снова Воланд». Новая книга, представляемая на ваш строгий суд, роман «Гонзаго» является самостоятельным произведением и в то же самое время имеет несомненную связь с первой книгой. Со всей откровенностью можно сказать, что Булгаковский дух витает и здесь.

Основные действия романа разворачиваются в моем любимом городе, который в недалеком будущем собирается отметить свой тысячелетний юбилей. Знакомы и некоторые персонажи, которые, прожив временной период длиною в пятнадцать лет, а именно такой промежуток отделяет события первой книги от второй, оказались в совершенно новой эпохе. За прошедшее время почти стерлись из их памяти те необыкновенные приключения, которые описанны в романе «Зеркало» и которые теперь воспринимаются ими, не иначе, как совершенно удивительный и больше похожий на сказку… сон. Но жизнь тем и замечательна, что порой привносит в свой размеренный ритм что-то необычное и абсолютно непредсказуемое.

Таким выдалось время и для меня. И в первую очередь период, связанный с возникновением сюжета этого произведения. Если сказать точнее, то вначале никакого сюжета просто не было. После окончания работы над первой книгой возникла естественная пауза. И вдруг однажды, на некоем благотворительном концерте, проходившем в Волковском театре, в моей голове совершенно неожиданно высветилось какое-то незнакомое слово, оказавшееся в дальнейшем знаковым, которое стало отправной точкой для творчества и которое дало название новому роману. А что из этого получилось, судить уж вам, дорогие мои читатели. Но скажу откровенно: кто любит таинственные приключения и сильные душевные порывы, тот никоим образом не прогадает, заглянув на страницы этой книги.

С искренним уважением и благодарностью,

Андрей Малыгин

Гонзаго

И снова праздник, снова свечи, Резных бокалов громкий звон, Приятен миг для новой встречи, Вдвойне — когда желаем он. Хоть и не быстрый я ваятель (Прыть для другого берегу), Но свой второй роман, читатель, Тебе представить я могу. Я сам люблю предаться чтенью, Ведь книги — пища для ума, С умом соседствует везенье, И часто — полная сума. Но как в аптеках есть провизор, А в магазинах продавец, Так в каждом доме телевизор Есть, непрописанный жилец. Он гений злой и наш диктатор, Глашатай сказочных удач, Невольный чтенья ликвидатор И книг безжалостный палач. Он враль большой и жуткий сплетник, Готов дарить вам сотни роз, А вы, доверчивый наследник, Взамен получите… невроз. От этой каверзной болезни Могу рецепт вам предложить: Читать — значительно полезней, И больше с книгами дружить. А перед тем, как ставить точку, Друзья мои, желаю всем Ведро ума, здоровья бочку. К вам с уважением: А. М.

 

Глава ПЕРВАЯ

Против природы не попрешь…

Маленький черный пудель с раскрытой пастью и высунутым языком весело семенил мохнатыми лапами по тропинке, часто останавливаясь и оглядываясь назад. Дождавшись хозяина и выразив по этому поводу радость, он тут же снова пускался вперед, как и все другие собаки, что-то постоянно вынюхивая по ходу движения.

Пуделю было жарко. Да и что удивительного, если в середине мая вот уже больше недели стояла такая по-летнему жаркая погода, и даже к вечеру, несмотря на то, что солнечный шар, все дальше и дальше уходя на запад, неумолимо скатывался к горизонту, было исключительно безветренно и тепло.

Неожиданно метрах в десяти впереди пуделя на тропинке показалась здоровенная собака породы ротвейлер, а за ним и хозяин четвероногого — грузный мужчина лет сорока с сигаретой во рту и красным лоснящимся лицом. Ротвейлер, завидев встречную пару остановился и, слегка зарычав, повернул к хозяину голову, ожидая его команды. По неровной походке и движениям толстяка было заметно и невооруженным глазом, что он был здорово навеселе. В левой руке его дрягался свернутый поводок.

Увидев идущих навстречу, грузный гражданин начальственного вида притормозил, сделал глубокую затяжку и, икнув и с шумом выпустив из себя струю дыма, громко произнес:

— Слышь, мужик, ты бы… прихватил своего барана да и отвалил бы куда-нибудь подальше отсюда. А не то мой танк, — при этом слове по лицу говорившего пробежала довольная усмешка, — ненароком раздавит твоего хилого котенка. И хочешь, не хочешь, землячок, а придется заказывать поминки. Я ведь не ошибаюсь, Лорд? — скорчив гримасу, обозначавшую подобие улыбки, обратился он уже к ротвейлеру.

Тот в подтверждение слов хозяина тут же оскалил свои страшные зубы и, опустив голову, злобно зарычал.

Но, странное дело, ни окрик подвыпившего здоровяка, ни грозное поведение его пса ни на пуделя, ни на его хозяина не произвели ни малейшего впечатления, и они все так же, не спеша, продолжали продвигаться навстречу.

От подобного нахальства у толстяка брови полезли вверх, рот приоткрылся, а на вспотевшей физиономии обозначилось недоумение, тут же переросшее в гнев.

— Слышь, мужик, ты, по-мойму, меня не понял? — сделав ударение на последнем слоге, налег на голосовые связки здоровяк и, смачно сплюнув себе под ноги, продолжал: — Ну, ты че (непечатное выражение), глухонемой или с очень большим приветом? — покрутил он пальцем в районе уха. — Так мы тебя щас (очень непечатное выражение) и твоего кудрявого козленка от этой беды враз излечим…

Ротвейлер от нетерпения и дикой злобы уже еле сдерживался, чтобы не кинуться на противника, и, оглашая окружающее пространство страшным хрипом и рычанием, с остервенением раскидывал лапами землю.

— О, мадонна, ну почему же глухонемой? — приятным баритоном проговорил миролюбивый хозяин пуделя с каким-то нерусским акцентом. — И тугоухостью пока что еще не страдаю, но просто не вижу повода для беспокойства, — отпарировал он, приветливо улыбнувшись. — А вот вы, гражданин, похоже, излишне разволновались.

Толстяк буквально остолбенел.

— Уй, ну натурально, я не могу на него! Так, значит, воркуешь, что нет повода, и я напрасно разволновался?! — Его рожа стала лиловой, а глаза буквально округлились. — Ну ты, дуремар буреломович (совершенно непечатное выражение), даешь! Да он вас обоих в один миг порвет на куски, — кивнул он в сторону разъяренного пса. — О твоем пудинге я уж не говорю… — ткнул он толстым пальцем воздух перед собой. — Ты че, разве не видишь? Да это же просто зверь! Мужик, извини, но я попытался предупредить…

Оппонент здоровяка вскинул кустистые брови и сделал удивленным лицо.

— Скажите, уважаемый, а почему вы полагаете, что в этот чудный весенний вечер пренепременно должна свершиться такая трагедия?

— Трагедия? — взвыл, передразнивая оппонента, толстяк. — Как хочешь, так и толкуй. Ха-а… Ну наконец-то допер. А я о чем целый час здесь долдоню (крайне непечатное выражение)? Это природа, смекаешь, а против природы, чудило, уж никак не попрешь. В этих самых, как их там, черт бы побрал… во вспомнил — в генах от рожденья в нем это зверство и дикость запрятаны… Ну как в льве или там крокодиле. Ну, ухватил?

— Неужели все так печально и неотвратимо? — глядя равнодушно на задыхающегося от злобы ротвейлера, не унимался бесшабашный оппонент, пощипывая рукой свой правый густой бакенбард. — А что, уважаемый, в самом деле совсем недурная идейка. — И в глазах его заплясали озорные огоньки. — Что проще? Давайте возьмем да и проверим. Страсть как люблю эксперименты. Можно сказать, что всякие разные эксперименты — это просто моя слабость. Роберто! — враз оживившись, окликнул он кудрявого пуделя. — Природа природой, а воспитание — дело важнейшее. В данном случае склонен предположить, что небольшая проверка делу не повредит…

Пудель, понимающе взглянув на хозяина и повиляв коротеньким хвостом, тут же принял стойку и впился глазами в ротвейлера.

— Ну, мужик (исключительно непечатное выражение), — набычившись, в сердцах бросил под ноги окурок здоровяк, — хрен с твоим зайцем, тогда держи покрепче штаны… Лорд, — рявкнул он хрипло ротвейлеру, — взять!!!

Тот только того и ждал. Он, как пружина, сорвался с места и полетел прямо на пуделя. Однако в следующее мгновение хозяин Лорда не сразу и понял, что же в сущности произошло, потому как пудель приоткрыл свою пасть, но вместо слабенького тявканья окрестности огласились ужасным львиным рычанием, от которого рванувший было вперед ротвейлер неожиданно подпрыгнул высоко вверх, нервно метнулся в сторону и, страшно заголосив, словно его придавили в воротах, кинулся со всех ног наутек. Толстяк тоже дрогнул в коленях, вытаращил изумленные глаза и враз побелел, как полотно. Он увидел, а возможно, ему показалось от страха, что глаза пуделя полыхнули красным огнем, а затем уже явственно различил ужасную львиную пасть с чудовищными клыками, но дальше ничего не смог рассмотреть, потому как его косолапые крепкие ноги тут же сорвались с места и с надрывным возгласом: «Ой, мама! Ё-мое!!!» отчаянно бросили тучное тело, куда глаза глядят. Послышался треск ломаемого кустарника, и буквально через какие-то мгновения насмерть перепуганные хозяин с собакой скрылись из поля зрения.

— Молодец, Роберто! — похвалил обладатель густых бакенбардов пуделя. — Как любит выражаться мессир, от слова до дела чаще всего пролегает громадная дистанция, и мы лишний раз только что в этом с тобой убедились. Можно сказать, им просто не повезло. Да и в этом нет ничего удивительного, — усмехнулся, прищурившись, он, — они почему-то не очень почтительны к числу тринадцать, а сегодня, к твоему сведению, как раз и есть тринадцатое… мая. Бывают же в жизни совпадения! — Он бросил взгляд на клонившееся к горизонту солнце. — Но надо, приятель, спешить, нас впереди ожидает еще одна интересная встреча. Так что давай, пошли…

Пудель, подпрыгнув на месте, встал на задние лапы, радостно взвизгнув, энергично помахал передними, как бы подтверждая сказанное, и тут же снова пустился вперед по тропинке.

Но, надо прямо заявить, что никто другой из людей, находившихся в это предвечернее время в парке, никаких львиных рычаний ровным счетом не слыхивал, а потому, понятное дело, и никакого даже намека на беспокойство или тревогу и не испытывал. Да и сами понимаете, какие львы, какие рычания могут послышаться или наблюдаться в рукотворном парке, раскинувшемся в пойме реки за тысячи километров от знойной саванны! Это же полный бред! Или уж в крайнем случае дикая галлюцинация на почве… Ну сами знаете, на почве чего. И что на все на это, многоуважаемые читатели, можно сказать. Конечно же, абсолютно верно: пить надо меньше да присматривать за своим драгоценным здоровьицем как следует. А не то и еще черт знает что однажды нечаянно померещится. Расслабляться иногда, как советуют строгие врачи или там заумные психиатры, это вот можно, а злоупотреблять — ну ни в коем случае! И нечего сваливать на менталитет или там вековые традиции. Глупость все это, лазейка для собственной слабости и бесхарактерности. Мера, мера во всем нужна, сограждане милые, и здравомыслящая голова, особенно у мужчин — управителей. Иначе… Но об этом потом.

Так вот в этом самом районе парка наблюдалась, как бы выразились истинные ценители природы, исключительная тишь и благодать. Деревья радовали глаз сочной листвой, щебетали весело птицы, а среди свежей травы уже ярко желтели вездесущие одуванчики. Правда, метрах в двухстах от злополучного места раздавались бойкие выкрики и удары по мячу. В ту самую сторону как раз и направился хладнокровный гражданин со своим маленьким черным пуделем.

Нетрудно догадаться, что на поляне среди деревьев, стараниями любителей кожаного мяча превращенной в футбольное поле, кипели спортивные страсти. Голые до пояса мальчишки отчаянно сражались против одетых. В каждой команде было ровно по четыре полевых игрока, а пятые стояли на воротах. Еще один вихрастый рыжеволосый паренек исполнял роль строгого арбитра. Его красная майка с синими трусами неотступно следовали за быстро перемещавшимися игроками, а непримиримый и властный свисток требовал неукоснительного соблюдения правил игры. На краю поляны за ходом жаркой баталии наблюдало шесть-семь активных болельщиков, двое из которых были девочками.

Среди игроков полуодетой команды своим азартом и умением выделялся высокий, приятный юноша, с густыми, зачесанными назад волосами. Было видно, что своей игрой он больше других товарищей по команде доставлял неприятности противнику. Попадая к нему, мяч тут же становился послушным, словно прилипал к ногам. Он делал резкие и замысловатые финты, с легкостью обыгрывая противника и продвигаясь к его воротам, но чаще всего бил не сам, а старался вывести на удар партнеров. Игра у него получалась, и даже, похоже, доставляла удовольствие.

Вот мяч после точного паса снова очутился у него. Сделав тут же рывок в одну сторону, а затем, резко сменив направление, парень обыграл сразу двух защитников и, выйдя на удобную позицию, лишь на мгновение замедлил движение и поискал глазами товарищей. И тут же из-за спины услышал крик:

— Лешка, бей сам!

Юноша мгновенно сделал еще один рывок, переложил мяч под правую ногу и, мельком глянув на вратаря, хлестко ударил по воротам.

От сильного удара мяч, как пушечное ядро, оторвался от земли и стремительно полетел прямо в левую, незащищенную вратарем половину, но перед самыми воротами, встретив препятствие в виде вытянутой руки защитника и стукнувшись о преграду, изменил траекторию полета и просвистел метра на полтора выше перекладины.

Незамедлительно раздался судейский свисток.

— Игра рукой. Пенальти!

— Ну и что, что рука? — азартно кинулась оборонявшаяся команда к судье. — Неумышленная игра. Рука неигровая. Какой там пенальти?! Ты чего, Жеха?

— Рука была не прижата. Неважно, что не нарочно. По правилам все равно назначается одиннадцатиметровый, — убежденно произнес рыжеволосый мальчишка, обращаясь к протестующим.

Спор на некоторое время затянулся. Играющие команды сгрудились вокруг арбитра, горячо доказывая каждый свою правоту. Со стороны болельщиков послышались свист и иронично — возмущенные выкрики, требующие отправить судью на мыло, которые пересыпались смехом и едкими шутками. Особенно старались девчонки. Их голоса высокими нотами разлетались над поляной. Было видно, что они явно болели за претендентов на пенальти. После некоторого замешательства и азартных обсуждений возникшую дискуссию удалось разрешить.

— Да ладно, ребята, пусть бьют. Правила есть правила. Женька прав, рука была не прижата, — печально вздохнув, согласился один из оборонявшихся, с потным, раскрасневшимся от быстрой игры лицом.

Ввиду меньшего размера ворот мяч установили на расстоянии девяти шагов, и обе команды с надеждой на благоприятный для них исход отошли от роковой отметки, ожидая пробития штрафного.

К мячу подошел автор последнего удара, в результате которого был назначен пенальти, Алексей. Поправив мяч, он отошел на пару шагов назад и, взглянув на волновавшегося в воротах вратаря, уверенно нанес удар. На этот раз серый обшарпанный шар послушно оторвался от земли и угодил почти в самую девятку, в правый от вратаря верхний угол ворот. Вратарь же метнулся в другую сторону ворот и, осознав всю обреченность ситуации, виновато опустил голову.

— Гол!!! — радостно закричали игроки одной команды, поздравляя автора штрафного.

— Ура!!! — захлопала в ладоши часть болельщиков, а девочки бросились обнимать друг друга. Судья дал свисток, зафиксировав взятие ворот, объявил счет «четыре: два» и показал рукой на центр поля.

— Такие не берутся! — проводив мяч взглядом, заключил один из игроков проштрафившейся команды.

— Это уж точно, — согласился другой. — Такую плюху и сам Яшин наверняка бы не вытащил. Удар у Алешки поставлен, ничего не скажешь.

— Шу-ми-лов мо-ло-дец! — начали скандировать девчонки, а игроки направились к центру поля для продолжения игры.

— Удар выполнен, конечно, неплохо, но приличный вратарь вполне бы мог до него и дотянуться… Да, безусловно, — неожиданно раздался негромкий мужской голос, и игроки обеих команд, удивленно повернув головы на дерзкую реплику, тут же увидели неизвестного гражданина, в стареньком клетчатом пиджаке, темно-синих вельветовых джинсах и черной рубашке, который, прислонившись спиной к дереву, наблюдал за ходом игры. У ног его вертелся небольшой черный пудель, и, по всей вероятности, последние слова неизвестного были адресованы как будто ему, потому что никого другого рядом не наблюдалось.

Пес тут же поднял симпатичную мордочку и пару раз тихонечко тявкнул, как бы подтверждая только что сказанное ему.

И тут надо обратить внимание на то, что хотя этот самый гражданин и говорил довольно негромко, но, странное дело, его слова почему-то были услышаны исключительно всеми, кто находился поблизости.

В другой бы ситуации подобное замечание, само собой разумеется, могло бы быть воспринято с должным пониманием, но уж явно не сейчас…

Да, несомненно, подобное замечание неизвестного гражданина шло явно вразрез со свершившимся фактом, когда мастерски выполненный штрафной удар вызывал одновременно естественное и понятное чувство досады у проигрывающей стороны и в то же время восхищение и тайную зависть у всех присутствующих на поле.

Игра есть игра, но деление на противоборствующие стороны было условным. А если выразиться точнее, то зависело от временной воли жребия, когда один из компании, держа в руке тонкий прутик, указывал то на одного, то на другого товарища, а отвернувшийся в другую сторону Женька Комаров, заранее согласившийся на роль жреца спортивной Фемиды, делил однокурсников на голых и одетых. В другой раз все могло поменяться. Но неизменным оставалась твердая уверенность мальчишек, основанная на личном опыте и самооценке, что у Алексея Шумилова был редкий талант к игре в кожаный мяч. До Лешки, как тут не пыжься, им всем было далековато. Никто лучше его не делал финты, не подавал угловые, не бил штрафные, а уж тем более одиннадцатиметровые удары. Короче говоря, он все делал лучше и быстрее других. Он был уверенным дирижером, видел поле, казалось, затылком и не зря был избран капитаном футбольной команды второкурсников, в немалой степени благодаря чему команда стала чемпионом университета, обыграв в финале с разгромным счетом «пять: два» сборную пятого курса. Четыре мяча из пяти были забиты Алешкой. Это было громким событием. По правде говоря, ему бы сейчас играть в команде мастеров, а он, видишь ли, по негласной семейной традиции готовился стать инженером. Дела с учебой шли не так блестяще, как на футбольном поле, и это, несомненно, могло быть объектом для критики, но уж точно не за игру и, само собой разумеется, не за только что забитый пенальти. Мяч на языке болельщиков был «мертвым», и каждому было понятно, что нечего здесь и обсуждать. А тут: здравствуйте, пожалуйста, какие редкие ценители футбола! Какие тонкие замечания! Да поставить бы тебя самого в ворота и пробить хоть сотню одиннадцатиметровых… с полузакрытыми глазами. Посмотрели бы мы на результат!

Один из ребят побеждающей команды смахнул тыльной стороной руки пот со лба и, усмехнувшись, уверенно заявил неизвестному:

— Извините, но такие мячи не берутся! Абсолютно! Да любой даст вам голову на отсечение. Это же ясно, как днем. Это же… аксиома.

Неизвестный тут же равнодушно отпарировал:

— Видите ли, вполне с вами согласиться не могу по той простой причине, что не берутся они только теми, кто их попросту взять не может. Вот и все. И зачем же обобщать. Вы же знаете, что нет даже правил без исключения. А вы хотите так рисковать своей юной головой. Да и товарищей своих подталкиваете на то же самое. И совершенно напрасно. Нельзя же по любому незначительному поводу совать свой мыслительный аппарат под лезвие топора. Дорогой мой, я смотрю, вы ею совсем не дорожите. А вдруг тяп и… поминай, как звали.

В речи говорившего порой улавливался какой-то небольшой иностранный акцент, совсем неприметный в начале общения потому, что глаголы и прилагательные употреблялись без искажения времени, лица и числа, а фразы строились совершенно правильно, как это делают все местные жители, имеющие достаточное образование и опыт.

Ребята заулыбались, а парнишка, несколько смутившись, проговорил:

— Ну, я, конечно же, не собирался в буквальном смысле подставлять свою голову под топор. Вы же прекрасно понимаете, что это так, к слову. Но готов и дальше поспорить, что такие мячи не берутся. — Он обвел взглядом сгрудившихся вокруг ребят, читая на их лицах полное согласие. — А вы сами, случайно, не имели отношения к футболу? Или, может быть, вы в прошлом были супервратарем? Тогда, возможно, пожелаете лично попробовать и испытать на себе? Другого способа, чтобы разрешить наши разногласия, я не вижу. — В его последней фразе звучали ирония и явный вызов.

Остальные ребята тут загалдели, поддерживая товарища.

Незнакомец оторвался от дерева, понимающе улыбнулся, пощипал свой правый густой бакенбард и совершенно серьезно ответил:

— Нет, к этой замечательной игре непосредственного отношения не имею… Но вот попробовать… пожалуй, да. А вернее всего, определенно да. — При этом ни тени сомнения не промелькнуло на его смуглом и выразительном лице.

Пудель сделал прыжок вперед и, пригнувшись к земле, несколько раз энергично потявкал.

Такой поворот для игроков обеих команд, пожалуй, был неожиданным.

— Молодой человек, вы, надеюсь, не против? — обратился неизвестный к Алексею Шумилову.

— Да нет же, конечно, — ответил тот, наступив при этом ногой на мяч, — но, честно говоря, мне как-то даже неудобно. Если бы вы в прошлом хотя бы играли в футбол и имели бы приличный вратарский стаж… А так считаю эту затею лишь пустой тратой времени. Может быть, вам покажется нескромным, но в себе я вполне уверен. С девяти метров в эти ворота… Это же очевидно, что шансов у вас маловато.

А в это же самое время ребята переговаривались между собой.

— Самоубийца! — фыркнул Женька Комаров, исполнявший роль арбитра. — Коллеги, я уже предчувствую интересное зрелище с полным фиаско любителя критики. Вот увидите!

— И ничего интересного в этом нет, — вклинился в разговор еще один игрок из команды «голых», — обыкновенный вратарь «дырка», каких тысячи, тем более, что и в футбол-то никогда не играл. В таком возрасте надо показывать свое мастерство в кругу ветеранов, которые сейчас и по полю-то передвигаются почти что пешком. Если, конечно же, что-то еще осталось в пороховницах. Так что Лешке, я думаю, не придется вкладываться в полную силу, можно пробить и потихоньку, главное — попасть в створ ворот. — Он обвел взглядом ребят. — Нет, парни, просто так даже неинтересно и смотреть на позор старшего поколения. Слушай, Валерка, — обратился он, понизив голос, к товарищу, затеявшему с неизвестным дискуссию, — предложи-ка ему поспорить на что-нибудь. Может быть, хоть пользу какую удастся извлечь, а то ведь вы же знаете — на универские стипендии не разгонишься.

— О, мадонна, если поверить теории вероятности, то какие-то шансы имеются всегда, — уверенным тоном отпарировал на слова Алексея упрямый незнакомец. — А вот насколько и у кого они велики или малы, это уж вопрос спорный, — словно подслушав шепот ребят, хитро прищурился он.

Он хотел еще что-то произнести, но тут же услышал в свой адрес:

— Вы сказали: «вопрос спорный». Не означает ли это, что вы хотите еще и поспорить на результат? — торопливо выпалил автор дискуссии, кого ребята называли Валеркой. — Лично мы, — он обвел взглядом товарищей и остановил его на Алексее Шумилове, — в исходе уверены и, в свою очередь, готовы поспорить на что угодно…

— Да хоть на миллион долларов! — залихватски выпалил парень, подстрекавший Валерку на спор.

Неизвестный от этих слов явно развеселился и, расплывшись в широкой улыбке, обнажил крупные белые зубы:

— С удовольствием бы поспорил именно на эту самую сумму, но вот в чем загвоздка, — при этих словах Женька Комаров незаметно ткнул в спину Алешку Шумилова. — Предположим, что я проспорю, и мне придется принести такую сумму денег. — Женька еще сильнее ткнул в спину приятеля, а затем наступил на ногу Валерке. — А вот где, мин херц, в противном случае, ее возьмет ваш товарищ? Или, может быть, ваш папа из новой удачливой волны деловых людей, так называемых новых русских? — взглянул он вопросительно на Алексея и тут же сам и ответил: — Вижу, что нет, как и у всех у вас. Значит, в данной ситуации спор не имеет обеспечения и, извините меня, глуп и наивен по своей природе. С чем вы сами легко согласитесь.

При этом неугомонный пудель сделал резкий прыжок в сторону ребят и пару раз громко тявкнул. А незнакомец продолжал:

— Советую никогда не спорить на то, чем вы не обладаете. Иначе можно попасть в очень неприятную ситуацию.

— Конечно же, разумеется, что у Алешки такой суммы нет, — вновь затараторил Собелкин Валерка, — как и у всех у нас. Но вот если бы такая сумма была, то уж Алеха бы непременно выиграл спор.

Мужчина покачал головой и обратился к своей собаке:

— Смотри, Роберто, этот славный юноша упрям и самоуверен до неприличия. Его жизненный опыт еще спит, а язык безрассудно фантазирует. Как можно предугадать то, чего тебе знать не дано?

— Почему же не дано? — не унимался Валерка. — Есть же вполне очевидные факты и предположения, когда ты практически со стопроцентной уверенностью можешь предполагать, что произойдет потом и каким будет результат. Уж, наверное, с этим-то вы согласитесь.

— Увы, не могу, — развел руками неизвестный, — события очень часто не поддаются, казалось бы очевидной, человеческой логике, и в этом легко убедиться. Вот если, к примеру, перед этими, — он сделал жест левой рукой в сторону ближайших ворот, — пустыми воротами поставить мяч на расстоянии… ну хотя бы трех метров, и вы попробуете ударить по нему. Можно ли предположить, каким в этом случае будет результат? А? — взглянул он пристально на своего оппонента.

— Что, совсем перед пустыми воротами? Без вратаря, с трех метров? — удивленно уточнил Валерка.

— Да, именно так, — качнул головой неизвестный.

— Ну, здесь-то любому дураку на двести процентов понятно, что мяч попадет в ворота и будет гол. Здесь-то уж я не промахнусь, — засмеялся он, обводя взглядом ребят, — в этом можете не сомневаться.

— Очень хотелось бы вам верить, — зажмурил глаза незнакомец, — но думаю, что не получится. А вдруг мячик возьмет да и лопнет, ну, или улетит куда-нибудь выше ворот?

— Ну с чего это он лопнет? — открыто засмеялся Валерка. — До сих пор не лопнул, а сейчас вот вдруг должен лопнуть. Этого точно не произойдет. В этом я твердо уверен. Да и удар у меня не как у Гарринчи или хотя бы у Лешки Шумилова. Мяч с трех метров, как миленький, запрыгнет в ворота.

— Может быть, залетит, а может, и нет. Кто его знает, — с загадочным видом пробурчал неизвестный. — В данном случае нет ничего проще, чем взять и проверить. Иначе можно спорить до бесконечности. Факты, как говорят, упрямая вещь. Гораздо упрямее, чем самый отъявленный спорщик.

К этому моменту уже все болельщики, заинтригованные возникшей дискуссией, переместились к месту действия и, наблюдая за той и другой стороной, время от времени отпускали разные шутки и колкости.

— Валера, — ироничным тоном обратилась подруга Светланы, шустроглазая веснушчатая девчушка, которую звали Надей, — давай побыстрее докажи нам всем, что с трех метров ты способен поразить пустые ворота соперника. Не тяни время. Товарищ или… господин — взглянула она на неизвестного гражданина, — желает лично удостовериться в твоих футбольных способностях. — И она понесла мяч в сторону футбольных ворот.

Остальные ребята потянулись за ней. А дальше, к великому изумлению самого Валерки и, естественно, всех остальных присутствующих, кроме, разумеется, неизвестного гражданина, он не сумел-таки забить мяч в пустые ворота. То ли уж у него дрогнули нервы в самый ответственный момент, то ли какое-то дикое совпадение, но после небольшого разбега, когда остальные ребята, можно сказать, уже считали забивание мяча почти свершившимся фактом, нога Валерки предательски копнула землю перед мячом, закопав в нее почти всю свою энергию. Небольшие комочки земли тут же взлетели вверх и благополучно приземлились в воротах, а мяч от несильного остаточного толчка покатился вправо наискосок, стукнулся о штангу и в полуметре от нее виновато затих.

Это было поразительным! Неочевидное, но невероятное свершилось! Валерка не попал с трех метров в пустые ворота! Подобная развязка, конечно же, смутила упрямого спорщика, но он попытался оправдать позорный факт удобными в аналогичных ситуациях выражениями типа: «это просто совпадение», «не иначе как обидная случайность» и что-то похожее в том же роде.

Неизвестный же гражданин в отличие от своего четвероногого друга, который, как сумасшедший, со всех ног описал пару кругов вокруг них, не стал выражать по этому поводу какой-либо радости или, скажем, восторга, а резонно заметил:

— Вот вам, драгоценный вы мой, и двести процентов уверенности, на глазах превратившиеся в круглые нули. Имейте в виду: в жизни все относительно. — И по его темным маслянистым глазам пробежала ироничная искорка.

От подобных слов Валерка, густо покраснев, опустил голову, а незнакомец, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Да, так что вы там предлагали насчет спора? Или, может быть, у вас уже отпало всякое желание продолжить дискуссию? Во всяком случае, я могу подтвердить свою готовность к этому мероприятию. Только, конечно же, как вы понимаете, не на деньги.

Было очевидным, что футбольный матч, проходивший с таким азартом и желанием и неожиданно прервавшийся благодаря странной реплике и не менее странному поведению хозяина черного пуделя, продолжить уже не удастся. Интерес к нему угас как-то сам по себе. В центре внимания всех присутствующих, безусловно, уже были предстоящие события.

Высказывания самоуверенно державшегося незнакомца и неожиданное крайнее невезение Валерки естественным образом вплели в нить событий интригующее начало, а в уверенный тон ребят некоторое замешательство и смущение. Что-то за всем этим скрывалось. Пожалуй, какой-то намек на необычность и загадочность. Словно существовала некая заранее предопределенная связь между словами неизвестного гражданина и произошедшей неудачей их товарища. Отчего ребята в некотором замешательстве, тихо переговариваясь, что-то обсуждали. Их высказываний было не разобрать, но, если бы незнакомец обладал необычайно тонким и чувствительным слухом, он бы наверняка мог уловить такие знакомые и очень звучные слова, как: «гипнотизер» и «экстрасенс», а в самом конце совсем простенькое словечко «совпадение». Но при взгляде со стороны всем было ясно, что хозяин пуделя, похоже, не обладал таким даром сверхчувствительности. Да, пожалуй, это и в голову-то никому не пришло. Он совершенно спокойно ожидал возможного решения и лишь один раз, бросив беглый взгляд на клонившееся к закату огненное светило, проверил время на крупных серебристых карманных часах, которые находились у него во внутреннем кармане пиджака.

Впрочем, ждать ему, как видно, надоело, и он неожиданно предложил поспорить ни много, ни мало, а на исполнение желания, чем, естественно, еще больше поразил и так уже озадаченных ребят. Ну, вы же сами понимаете, что такое спорить на исполнение желания, если круг этих самых желаний даже не определен. Ведь согласитесь, что желание желанию рознь. У одного запросы непритязательны, и ему просто захочется получить в лучшем случае парочку порций вкусного мороженого, плитку шоколада или там бутылку приятной газированной воды. Это ведь сущая малость. Главное здесь — результат. А если точнее — самоуважение и самоутверждение как личности, что вполне объяснимо. А вот у другого желания посерьезнее. Ему сразу машину подавай, и на меньшее он никак не согласен. Да, вот так-то. И к тому же не простенькую отечественную, а сразу какую-нибудь крутую иномарку с кондиционером, мягкими спинками кресел и волшебной музыкой, струящейся в ваши чуткие уши из шести чувствительнейших динамиков. Или, может быть, домик небольшой в три этажа с мансардой и видом на голубое море, которое, что-то тихо шепча, лениво ласкает и лижет золотистый пляжный песок далекой загадочной страны. А, может, и что-то еще в том же роде. Почти как в сказке у Александра Сергеевича Пушкина про рыбака и золотую рыбку. Хотя, конечно же, все по-человечески объяснимо. Все это от бедности, от скудности, от элементарного недостатка, а частенько и от малой культуры. И тоже понятно. Ничто человеческое нам не чуждо. У других вот есть, а тебе-то ведь тоже хочется. Да еще этот противный телевизор каждый вечер так и дразнит, так и соблазняет, так и разжигает твои тайные желания, а внутреннее самолюбие так и вопрошает с пристрастием: а чем ты, собственно говоря, хуже этих самых других из телевизора? И образование подходящее. Да не одно, а сразу два или три. И начитанность приличная. Можем поговорить при случае и про старшего отца Дюма, отчаянного дуэлянта и изысканного гурмана, и его славного темнокожего папу, республиканского генерала, который, по преданиям очевидцев, мог легко подтянуться вместе с лошадью, зажатой у него между ногами. И про отважного путешественника и борца за справедливость капитана Майн Рида, и про многих других писателей и поэтов. И стишочки поздравительные для нас не проблема, и двигаться могем под звуки музыки и быстро, и медленно. Как прикажете. Да и внешностью мы не обижены и красивым модным дамам при случае с умным видом ввернем такое, что вам, уважаемые господа, и не снилось. А ну-ка, давайте, давайте теперь взглянем на наши зеркальные отображения и сравним… Да, явно не в вашу пользу, господа… Все дело только в количестве денег, которые у вас вот есть, а у нас, к сожалению, отсутствуют… в таком же количестве, естественно. А так бы стричь вам газоны на нашем дворе однозначно. Но об этом потом…

И хватит отвлекаться, иначе можно и нить событий совсем потерять. Так вот… Так о чем это мы, значит, говорили? Ах, да, конечно же! Незнакомец предложил поспорить на исполнение желания. Тут уж и вовсе ребята загалдели. А кое-кто из них ехидно заметил, что, мол, не знаем, какими желаниями вы одержимы и насколько они исполнимы, а вот Алешкино уж вряд ли удастся исполнить, потому как его заветное желание — сыграть хотя бы один матч за местную футбольную команду мастеров, которая после некоторого перерыва вернулась в высший дивизион страны. Но, кто же его туда возьмет? Это же нереально, а потому и в виде ставки на спор это желание фигурировать не может. И тут незнакомый гражданин так запросто и говорит:

— Ну, я думал, что у вас что-то посерьезнее. А это проще простого. Даже не стоит и беспокоиться. Ничего невозможного здесь не предвидится, и в случае проигрыша я улажу дело буквально в два счета. Но, как вы понимаете, только в случае проигрыша, а так еще, как говорится, бабушка надвое сказала. Я проигрывать споры не люблю. — И он невозмутимо улыбнулся, словно победа была у него уже в кармане.

— Извините, не знаю, как вас зовут, — заговорил Алешка Шумилов, — раз уж у нас с вами вышла такая дискуссия, и вы мое желание знаете, могу я узнать ваше? А то, может быть, оно окажется для меня совершенно невыполнимым по экономическим, техническим или каким-то другим причинам. — И он вопросительно посмотрел на неизвестного.

Незнакомец в ответ слегка улыбнулся и понятливо покачал головой:

— О, конечно же. Прошу прощения, что до сих пор не представился. Гонзаго, доктор Гонзаго, — и, видя удивленные взоры ребят, тут же пояснил: — Ничего удивительного здесь нет. Да, меня зовут именно так: Гонзаго. Естественным образом понимаю, что для здешних мест имя непривычное, но с этим уж ничего не поделаешь. А по поводу моего желания… Здесь все очень и очень просто: можно считать, что наши желания совпали. Для вас это, конечно же, неожиданность, но отличие своей позиции я готов пояснить.

Вполне понятно, что в данной ситуации для страстного любителя этой игры вроде бы проще и приятнее быть ничего не может. Но бегать и катать мяч в кругу своих сверстников — это одно, а вот выйти на поле вместе с мастерами своего дела и достойно себя проявить — это уже совсем другое. Да к тому же когда на тебя во все глаза таращатся тысячи темпераментных болельщиков, которые самым пристальным образом следят за каждым твоим шагом и чаще всего ошибок не прощают. Вот здесь, кроме мастерства, нужны еще и крепкие нервы. Ведь, согласитесь, другой попытки потом может и не представиться. Это очень ответственный шаг, которым враз можно перечеркнуть все свои тайные думы и надежды и оставить вот здесь, — постучал он пальцем по правому виску головы, — лишь печальные воспоминания, которые потом всю жизнь будут тебя терзать при каждом удобном случае. — Он обвел взглядом притихших ребят, и лицо его просветлело. — Но можно и использовать представившийся шанс. Так что, надеюсь, вы не из трусливых и в последний момент не откажетесь от своих обязательств? — взглянул он в упор на Алексея.

— Ну, в этом-то уж можете не сомневаться, — с явным облегчением ответил тот, — для меня это не курсовик по сопромату писать, а куда более легкое занятие. Считайте, что договорились. Только вот мы не решили, сколько будем бить мячей. Один, два, три, пять? — посмотрел вопросительно он на оппонента.

— Лучше шесть, — не задумываясь, выпалил Гонзаго.

— А почему именно шесть, а не пять, как обычно делают на всех соревнованиях?

— Ну, мне так почему-то нравится больше, — отпарировал гражданин, — если, конечно же, вас не затруднит?

— Да нет, пожалуйста, — дернул плечами, усмехнувшись, Алексей, — шесть так шесть. Кто бы против. Никаких затруднений.

— Правильно, Леха, — обводя взглядом ребят, сыронизировал Вовка Петров, — какая разница, что пять, что шесть мячей забивать. Результат все равно предсказуем.

Итак, позиции оппонентов были выяснены и вполне устроили и ту и другую стороны. Неизвестный гражданин с таким необычным именем Гонзаго снял свой пиджачок и, свернув его, положил на землю, а сам, закатав рукава рубашки, спокойненько занял место в воротах. Женька Комаров на правах судьи с ехидным выражением лица еще раз отмерил шагами расстояние и установил мяч на нужной отметке. Остальные зрители рассредоточились справа и слева от мяча лицом к воротам и с превеликим любопытством принялись наблюдать за дальнейшим ходом событий.

Алексей с уверенным видом подошел к мячу, поправил его руками и, отойдя на пару шагов, прицельно взглянул в створ ворот.

Гражданин тут же посерьезнел лицом, отчего его лоб прорезали три глубокие морщины, а кустистые брови сдвинулись к переносью, и, изготовившись к броску, произнес:

— Прошу вас, я готов.

Валерка Собелкин, к своему удивлению и позору не забивший мяч с трех метров в пустые ворота, замер с каменным выражением лица и прямо впился глазами во вратаря, а Женька Комаров поморщил конопатый нос и еле слышно проговорил:

— Вот таков, друзья, поворот: вынимай-ка мяч из ворот!

При этих словах лежавший в траве, метрах в трех от левой штанги, пудель положил мордочку на передние лапы и закрыл глаза.

Алексей, недолго раздумывая, сильно ударил по мячу, который почти рядом с правой от вратаря штангой хотел привычно проскочить в ворота. Сестра Алексея Светлана и ее подруга Надя уже, было, победно вскинули руки вверх, но гражданин с резвостью кошки прыгнул в ту же самую сторону и легко поймал его.

Валерка Собелкин взорвался эмоциональным жестом и вздохом сожаления. Девчонки схватились за головы, а Женька Комаров, почесав рыжую шевелюру, снова выдал стихотворную фразу:

— Знать, с прицелом что случилось, но… гола не получилось!

И следующие четыре мяча с такой же легкостью стали добычей странного гражданина.

Это было почти что шоком как для Алешки, так и для всех очевидцев происходившего. Такого за последнее время еще не случалось, чтобы он не забил пять мячей из пяти. Да еще к тому же на спор. Обычно все было наоборот. А тут совсем непонятно, прямо какая-то мистика, а мяч как заколдованный. Не то чтобы он разволновался и от волнения неуверенно бил, нет, все было нормально. Он проверил и левый, и правый углы ворот. Бил низом впритирку со штангами, но хозяин пуделя самым неимоверным образом всегда оказывался на пути мяча, забирая или перекидывая его через штангу. В его теле угадывались неприметные на вид энергия, сила и быстрота реакции, как правило, уже не свойственные этому зрелому возрасту. На вид без серьезных погрешностей ему можно было дать от сорока пяти до пятидесяти лет. Высокого роста, немного сутуловат, такой крепко сбитый, не толстый, а скорее жилистый, нос с горбинкой, немного приплюснутый, ну точь-в-точь как у французского киноактера Бельмондо, волосы темные, вьющиеся, большие толстые бакенбарды, как у старого шкипера, какие уж давненько не носят. В общем, видом самый обычный, не считая этих почтенных бакенбардов и странного имени.

В рядах болельщиков уже после третьего мяча повисла гнетущая тишина, а у удачливого пенальтиста от уверенности в успехе не осталось и тени былого следа. Да, что ни говорите, а такое приятное чувство уверенности в себе вдруг зачахло и почти что умерло, уступив место скользкому и пакостному чувству сомнений. Точно так же, как если бы вместо твердого и сухого асфальта вы внезапно очутились бы на зыбком болоте. Честно говоря, у Лешки вдруг тоскливо и непривычно заныло внутри, а в мыслях заплясала снежная вьюга. Для него было уже почти на сто процентов ясно, что спор он, как миленький, проиграет, а надежда оставалась настолько призрачной и малой, что даже и бить не хотелось. Он уже мысленно представлял, как разбегается, бьет и как мяч… снова послушно оказывается в руках у вездесущего Гонзаго.

Своим умом он отчетливо понимал, что здесь что-то не так, здесь крылась какая-то непонятная загадка. Уж очень необычным был весь этот спор и то, что происходило у них на глазах. Но вот в чем это конкретно выражалось?.. Совсем непохоже, чтобы это было простым совпадением, какие в жизни, несмотря на всю их парадоксальность, иногда все же случаются. Неужели мужик в самом деле гипнотизер или какой-нибудь там экстрасенс, как предположительно сказал кто-то из ребят, и силой своего разума, воли или чего-то там еще подталкивает к нужным действиям? С такими фактами встречаться еще не приходилось. Вполне возможно, что все так и есть. Ведь существуют же настоящие гипнотизеры, которые могут внушить, что вместо луковицы у вас в руках нежнейшая сочная груша и вы ее на глазах у всех, не поморщившись, слопаете за милую душу. Таким фактам он и сам был свидетель.

Он равнодушно подошел к мячу и почти с ненавистью скорее ткнул, чем ударил в бок непослушный спортивный снаряд.

 

Глава ВТОРАЯ

Здравствуйте, пани!

Учитель математики Юрий Петрович Уфимцев находился на аллее Первомайского бульвара и, сидя одиноко на лавочке, пребывал в состоянии глубокого раздумья. И было отчего. Нет, не подумайте, что он решал какое-то сложное уравнение или сверхзаковыристую задачку с элементами заоблачной математики. Ни в коем разе. Он просто пребывал в довольно редком для него расслабленном состоянии, как бы прислушиваясь к себе самому. Да, да, вы не ошиблись. Юрий Петрович прислушивался к собственному организму, к тому самому неповторимому и невидимому собственному я, которое спрятано где-то в потаенных глубинах нас, надеясь таким образом постараться услышать или уловить так нужный ему ответ.

Быть может, некоторым из читателей сразу же показалось, что математик был тяжко болен или у него, по крайней мере, было не все в порядке с мыслительным аппаратом? Ну что вы, что вы. Уверяю вас, что Юрий Петрович был на редкость здоров, и центр управления его организмом мог мгновенно произвести различные сложные вычисления и по извлечению корня, и по возведению любого числа в квадрат. Если бы, разумеется, в этом была какая-то необходимость. Для мозга Уфимцева это была сущая чепуха, ну, к примеру, как для опытного музыканта пробежаться по гаммам на фортепьяно или же озвучить какой-то несложный пассажик на скрипке, потому как разные манипуляции с цифрами с самого детства можно было отнести к его любимому увлечению, переросшему с годами во всепоглощающую страсть. Цифры и числа для него были как ноты для музыканта, из которых складывались всевозможные мелодии и даже целые концерты. Они навевали соответствующее настроение и рождали целую гамму разнообразных чувств и мыслей. К тому же Юрий Петрович был застарелым скептиком и отъявленным пессимистом по поводу всяких там разных мистификаций и необъяснимых чудес, а попросту — в них не верил, относя все эти загадочные истории и события на скудность знаний и неразумность рода человеческого. Математика ведь наука точная, строгая и никакие душевные волнения и сомнения не приемлет. Будь ты хоть по самые уши влюблен в какую-нибудь обворожительную длинноногую кокетку, а все равно, согласитесь, дважды два останется все так же четыре, и никакой умопомрачительной красавице этого нисколько не поколебать.

Уфимцев был горд за свою науку и в свои неполные тридцать лет состоял в когорте непробиваемых холостяков без всякой ближайшей перспективы на изменения личного статус-кво. Впрочем, вот об этом самом, пожалуй, с той же уверенностью, как и полгода назад, сказать теперь было делом довольно затруднительным. А виною тому была молоденькая учительница Елена Владимировна Алешина, которая однажды появилась в их сугубо мужском математическом коллективе в начале нового учебного года и которую тут же метко прозвали Евой по первым заглавным буквам ее фамилии, имени и отчества.

Надо заметить, что Юрий Петрович не был женоненавистником и не вел затворнический образ жизни, а, имея на своем счету несколько серьезных романов и скороспелых романчиков, которыми, желал он этого или не желал, начинал через разное по продолжительности время непременно тяготиться. Ну, а о жгучем желании создать свое собственное семейное гнездышко говорить, как вы понимаете, пока что не приходилось. Это желание попросту отсутствовало, и, по всей вероятности, исключительно из-за того, что, увы, не было достойной кандидатуры.

Вначале Уфимцев даже не обратил на Еву ни малейшего внимания, сочтя новоявленного педагога лишь досадным недоразумением в коллективе. Настоящие математики — это только мужчины, а у этих легкомысленных созданий вместо квадратных корней, бесконечных цифр и интегральных уравнений в головках витали лишь разные фигли-мигли вроде красивых цветочков да амурчиков вперемежку с модной одеждой, косметикой и всякой прочей надуманной мишурой. И естественным образом здесь напрашивался справедливый вопрос: и какие же фундаментальные знания с такой начинкой мыслительного аппарата они могли передать подрастающему поколению? И ответ здесь был довольно прозрачным и ясным, даже без всякой дополнительной расшифровки.

Но где-то уже через полгода в этот непоколебимый постулат закралось первое робкое сомнение. А за ним еще и еще. Дело в том, что молоденькая математичка резво взялась за дело, проявив при этом недюжинное внимание к советам старших коллег. Очень терпимо, даже, можно сказать, с кротким пониманием она относилась к разного рода колкостям и наставлениям в свой адрес. Желая же почерпнуть опыт у старших товарищей, побывала у них на уроках, что-то прилежно записывая в толстую тетрадь в красном коленкоровом переплете. А у Юрия Петровича поприсутствовала не менее трех раз, чем, конечно же, приятно удивила и растрогала, естественным образом подтопив твердый лед его холодного мужского рассудка. Постоянные консультации, поиск товарищеского совета, обходительность в обращении и неподдельная благодарность за науку и вовсе заставили Уфимцева взглянуть другими глазами на молоденькую математичку. Он нашел ее энергичной, способной и, к своему удивлению, довольно привлекательной личностью, обладающей уравновешенным характером и неплохим мыслительным аппаратом.

Последнее обстоятельство для женщин в его глазах было более чем ценно. А пристальные и продолжительные взгляды глубоких, как омуты, глаз Елены Владимировны и вовсе ранили душу и приводили в смущение, рождая целый рой непривычных мыслей и догадок. В конечном итоге к концу учебного года Уфимцев стал замечать, что присутствие Евы, звучание ее мягкого вкрадчивого голоса стали для него далеко не безразличны, а по большому счету и даже приятны, и в этом с немалым удивлением для себя он стал ощущать что-то вроде потребности. Сердечный же ритм Юрия Петровича и вовсе вел себя очень странно и в присутствии Евы выкидывал такие неожиданные коленца, то внезапно ускоряясь, а то и вовсе на время исчезая.

Ну, а если же приоткрыть еще одну сокровенную страничку дум и мыслей математика, то надо честно признаться, что временами Уфимцев испытывал ужасно навязчивое и почти непреодолимое желание подойти, тихонько погладить ее темно-русые с таким красивым медным отливом густые волосы и шепотом, чтобы только она и услышала, произнести ее имя без отчества: «Ле-ена, Ле-еночка». Он даже совсем недавно это увидел во сне и отчетливо запомнил, как сначала сильно взволновался, не решаясь на этот смелый и ответственный шаг, раскрывающий его тайные чувства. А когда все же преодолел свою робость и нерешительность и выполнил то, что хотел, был за это щедро вознагражден. Он прекрасно помнит, ну вот как сейчас, как она повернулась и своими большими лучистыми глазами благодарно и нежно посмотрела на него. И столько в этом взгляде он прочитал для себя хорошего и важного! И этот взгляд до сих пор так и живет в его памяти. Эх, ну до чего замечательным и волнительным был этот сон!

И вот сейчас, именно в эти мгновения, он находился на лавочке и, прислушиваясь к себе, доискивался ответа на совсем непростенькие для себя вопросы: «А что бы это все могло означать? И не пришло ли к нему как раз то самое волнующее и прекрасное чувство, которое временами вспыхивает, как яркая молния, между мужчиной и женщиной, толкая их в пылкие объятия друг друга, и можно ли питать хоть малейшую надежду на взаимность со стороны Елены Владимировны? А что, если…»

Вторая часть предложения одновременно давала надежду и рисовала чрезвычайно радужные перспективы, и в то же самое время пугала мысли холодной змеей сомнений. Знак «минус» он иметь никак не желал. Но в мыслях-то, согласитесь, можно черт знает что нафантазировать, а вот как же все это выглядит на самом деле? Ах, если бы только можно было каким-то невероятным образом, не мучаясь понапрасну, проникнуть в чужую сокровищницу мыслей и отыскать в ней так нужный тебе ответ…

Надо сказать, что в это весеннее полуденное время на бульваре было не столь многолюдно.

И вот как раз в тот самый момент, когда математик с озадаченным лицом отрешенным затуманенным взглядом упирался в могучий ствол более чем столетней липы, мучительно пытаясь докопаться до своего внутреннего голоса, а стрелки его отечественных наручных часов исправно отсчитали с начала дня тринадцать часов и ровно столько же минут, на глазах у него произошло что-то необычное и совершенно невообразимое.

Неяркая в эти весенние дневные часы тень от дерева неожиданно стала сгущаться и, мгновенно материализовавшись, превратилась в некую движущуюся фигуру. Вы себе представляете? Затуманенный взор Юрия Петровича в ту же секунду прояснился и четко зафиксировал какую-то сгорбленную старушку и большого пушистого серого кота, бежавшего рядом с ней. В самый первый момент Уфимцев обалдело вытаращил глаза и, как парализованный, уставился на появившиеся фигуры, пытаясь подвергнуть случившееся элементарному логическому осмыслению. Но то, что произошло, никакой нормальной логике было не подвластно, потому как подобные факты обретают прибежище лишь в современных фантастических фильмах и разных мультяшках для наивных детей. Но там-то ведь все понятно. А вот здесь, наяву, в это даже было трудно и поверить. И Юрий Петрович уже был готов для порядка себя ущипнуть и отнести это необычное к элементарной собственной невнимательности, но вот ноги старушки… Вернее всего, в самый первый момент их просто не наблюдалось. То есть не было совсем, и все тут… Фигура женщины совершенно без ног плыла в воздухе, а затем уже и ноги вместе с котом вынырнули непонятно откуда, довершив собой недостающие детали картины. Хотя все это и длилось буквально какие-то секунды, а может быть, и даже доли секунд, но тренированный мозг Юрия Петровича запечатлел это исключительно четко.

Прежние мысли о романтических отношениях с Евой ураганом вылетели из головы Уфимцева, и он, пребывая в полушоковом состоянии, буквально примагнитился глазами к появившейся из воздуха паре. Хотя в какой-то момент даже хотел их закрыть. Но тут же себя отругал: «Ну уж нет, черта вам лысого, ни за что! А вдруг откроешь, а парочки уже и нет?! Это было бы абсолютно непростительно». А та, как ни в чем не бывало, медленно удалялась от лавочки, на которой окаменело застыл укротитель формул и цифр.

Через некоторое время Юрий Петрович пришел в себя и, шевельнувшись и облизав пересохшие губы, пролепетал сам себе под нос: «Мда… Черт меня побери! И что же такое получается? И как же все э-э-э…»

На этом звуке дальнейшая фраза его и закончилась, и, как вы понимаете, никто ничего ему не ответил, потому что никого рядом с Уфимцевым просто не было. Да и что тут, уважаемые сограждане, скажешь? Столкнувшись с подобным фактом, пожалуй, любой на его месте тоже пришел бы в крайнее замешательство. И тут к математику вновь вернулась былая энергия. Он подпрыгнул со скамейки и быстрым шагом припустился за странной парочкой. Ну не мог же он, как вы понимаете, этого так оставить. Это же было против всяких правил! Против всяких известных законов математики, физики и прочих и прочих наук!

Быстро догнав старуху с котом, Уфимцев принялся их рассматривать, буравя каждую деталь, как рентгеном. Но ничего необычного в глаза ему не бросалось. На бабке было какое-то длинное темно-синее пальто, подпоясанное толстым кушаком, и маленькая темная шляпка на голове, поверх которой был повязан шелковистый с отливом шарф, завязанный внизу у самого подбородка. На ногах ее виднелись темно-серые чулки и черные суконные боты «прощай, молодость». Передвигалась она медленной, но нетяжелой походкой, опираясь при этом правой рукой на черную неровную палку. Время от времени останавливалась и, стуча сучковатой палкой, что-то говорила трущемуся у ее ног коту. А тот, распушив длинную шерсть и задрав хвост трубой, в буквальном смысле слова вертелся под самыми ногами, перебегая из стороны в сторону. Стоило же бабке притормозить или ненадолго остановиться, как кот тут же начинал усиленно ласкаться мордой о ее ноги, а то и вовсе ложился на спину и, катаясь по земле и заигрывая, пытался ухватить лапами то боты, то палку старухи. Со стороны все это выглядело ужасно комично. Таких сцен Уфимцеву еще видывать не приходилось.

Приблизившись к парочке еще на несколько шажков, математик смог расслышать и некоторые слова. Бабка говорила высоким негромким фальцетом:

— Ах, Мамоша, ах ты плут, ах ты, бессовестный подлиза! Бесовские твои глаза, бесстыжие усы. Ну будет, будет тебе, Мамон. Вы посмотрите, словно котенок какой маленький разыгрался…

Уфимцев уловил в разговоре какой-то легкий акцент, похожий то ли на чешское, то ли на польское произношение. Сам же он, напряженный до предела и выведенный из состояния душевного равновесия, мучительно соображал, что же теперь дальше предпринимать.

Нельзя же будет, в самом деле, так долго болтаться у бабки буквально за спиной. По сегодняшней неспокойной жизни черт знает что могут подумать. Да еще за какого-нибудь грабителя примут. И кличка совершенно дурацкая у кота.

«Мамон, Мамо-оша, — передразнил мысленно он старуху, — таких странных, заковыристых имен котов он никогда в своей жизни не слышал. А почему же не мамонт? Ведь всего одной буквы до этого гиганта не хватает! Кот по имени Мамонт, — нелепица какая-то, да и только! — усмехнулся Уфимцев, мотнув сокрушенно головой».

Он прошелся, как расческой, пальцами руки по волосам на затылке и решил обогнать и непременно заглянуть в лицо вынырнувшей из воздуха бабке, а там уж дальше будет видно, как-нибудь придется по ходу дела сориентироваться.

Уфимцев прибавил шагу, поравнялся со старухой и, чувствуя, как ускоряется сердечный молот, повернул голову и пристально взглянул на нее.

Очевидно, почувствовав к себе внимание, бабка тоже подняла голову и в свою очередь глянула на математика. Юрий Петрович успел рассмотреть вялую морщинистую кожу лица, искусственно нарумяненные щеки, тонкие дуги нарисованных черных бровей и светло-голубые слезящиеся глаза. В ту же секунду их взгляды встретились. Уфимцев почувствовал, как у него странно кольнуло и защемило сердце, тут же отчего-то смешался, покраснел и неожиданно для себя бухнул:

— Здравствуйте, пани!

— Будь здрав, мил человек, спасибо тебе на приветливом слове, — кивнула головой и улыбнулась полным ртом белых зубов бабка. — Приятно услышать это от доброго человека. Желаю, чтобы все у тебя сложилось, как дважды два четыре… — И она снова с достоинством кивнула головой.

«Зубы, конечно ж, все искусственные, вставные, — тут же про себя сделал вывод математик и попытался в ответ улыбнуться. — И дернул же меня черт зачем-то поздороваться с ней. Ну вот и засветился, кретин. Да к тому же зачем-то назвал бабку пани. Это уж и вовсе смешно. И она как-то странно сказала про эти самые дважды два… То ли намекнула на его профессию, то ли уж случайно в точку попала? Мда… Непонятно, уважаемый…».

Но не менее странным было и то, что как только Уфимцев взглянул на старуху, то тут же отчетливо услышал какой-то мягкий завораживающе-приятный голосок, который с ним вежливо поздоровался: «Здравствуйте, пан!» А он, как приличный, воспитанный человек, естественным образом тут же отреагировал и ответил. Но голос был явно не бабкин, теперь-то он знал это точно, хотя чем-то, признаться, и был похож. Но кто же тогда с ним здоровался? Ведь не могло же ему все это показаться.

От этих мыслей Уфимцев еще больше смутился и, рванув вперед, заскочил в помещение кафе, располагавшееся тут же на бульваре, где, утоляя внезапно возникшую жажду, выпил залпом сразу два стакана густого томатного сока.

Пока он приводил свои мысли в порядок и пил солоноватую жижу, в то же самое время пытаясь не упустить из виду диковинную парочку, та уже успела миновать кафе и теперь удалялась в ту сторону, где заканчивался бульвар и начиналась раскрашенная в желтый солнечный цвет тыльная сторона здания Волковского театра.

К своему крайнему удивлению, Уфимцев обнаружил, что кроме него эта экстравагантная парочка была абсолютно никому не интересна. Никто из прохожих даже не задержал на ней своего взгляда и не повернул головы, как будто ее не было вовсе, что само по себе было тоже довольно-таки странным.

Ну и ну! Только диву даешься! И до чего же ненаблюдательный народ! Ничего-то вокруг себя они не видят, ничем-то не интересуются! Ну, как же так можно?!

Лишь один только раз к коту подлетела какая-то рыжая бездомная собака, непонятной породы и попыталась того атаковать. Но бабка тут же резво ткнула палкой воздух перед самой мордой нахалюги, а кот грозно выгнул спину, ужасно раздулся, увеличившись чуть не вдвое, и, прижав уши, боком смело пошел на невежу. Вид кота был настолько устрашающим, что пес мгновенно поджал хвост и трусливо пустился наутек, куда глаза глядят.

И тут Юрий Петрович снова очень отчетливо услышал все тот же приятный женский голосок, который игриво произнес:

— Прощайте, пан! — И после этого чистым и звонким колокольчиком рассыпался мягкий заливистый смех.

Голос был настолько музыкален и обворожительно приятен для слуха, что Уфимцев буквально на какие-то мгновения впал в легкое оцепенение, а по затылку и шее у него тут же пробежали волнительные мурашки, затерявшиеся затем частично где-то на спине между лопатками, а некоторые и того пониже.

Он вздрогнул, удивленно осмотрелся вокруг, скользнув подозрительным взглядом по миловидной девушке-продавщице и некоторым другим немногочисленным посетительницам заведения и, покачав головой и вытерев рот кусочком салфетки, быстро выпорхнул на улицу.

Ха-ха-ха! Вот так новости! Похоже, что у него поехала крыша, раз он начал слышать какие-то навязчивые голоса. Вернее всего один, исключительно приятный женский голос, который вроде бы обращается именно к нему. Иначе к кому же еще? Но кто это, и что этому некто нужно от него? Вернее, этой некто. Если у этой невидимки к тому же и все остальное соответствует интонациям голоса, то… вот было бы неплохо подивиться на нее! Что же это за такая раскрасавица? Он даже где-то читал, а быть может, и слышал, что между голосом и внешностью человека существует самая что ни на есть прямейшая связь.

Уфимцев поискал глазами нарумяненную бабульку с котом, но там, где они должны были быть, шла приличная ватага студентов, человек в пятнадцать, не меньше, которая, по всей видимости, и закрыла собой необычную парочку. Быстро догнав веселую студенческую компанию, он пробежался взглядом по пространству перед ними, и к своему удивлению никого не обнаружил. Ни на лавочках, ни справа, ни слева от него никого не было. И бабка и кот куда-то пропали. Словно сквозь землю провалились. Но куда же они могли подеваться? Он прекрасно вот только что совсем недавно их наблюдал. Ведь не могли же они, в самом деле, испариться? Хотя стоп, почему бы и нет? Математик провел ладонью руки по лицу. Конечно же, могли. Он отлично помнит, как они оба не так давно появились, вынырнув неизвестно откуда…

Побегав на всякий случай вокруг театра и по прилегающим улицам, и поискав удивительную пару еще минут с пятнадцать-двадцать, и, естественно, никого не найдя, Уфимцев в крайне удрученном и подавленном состоянии зашагал к своей школе, где у него уже через сорок девять минут должен был начаться очередной урок математики в десятом классе.

 

Глава ТРЕТЬЯ

Камея Гонзага

Математик Уфимцев в удрученном состоянии еще шагал к дверям своей школы, а в то же самое время над входной дверью одного из ломбардов, находящегося в самом центре города, чуть дрогнул звонкий колокольчик, и Владик Макушкин увидел, как в помещение, можно сказать, что вползла какая-то старушонка с большущим пушистым серым котом.

«Вот еще тоже мне, цирк устроили. То с разными собаками прутся в приличное заведение, а теперь вот еще и с котами пожаловали».

Владик состроил недовольную гримасу и тут же выпорхнул из-за перегородки, отделявшей зал от помещения, где непосредственно принимались ценности, навстречу посетительнице. На нем были высокие кожаные ботинки на шнурках и новенькая униформа цвета хаки с внушительной эмблемой на груди, в центре которой на белом фоне чернели буквы, в единстве составляющие такое грозное слово «ОХРАНА».

— Бабушка, с животными к нам нельзя, — категорично отрезал он с непроницаемым выражением лица. — Вы же видели объявление там, при входе, — махнул рукой он в сторону двери и тут же добавил: — Надеюсь, читать-то вы умеете?

— Доброго здоровьица, молодой человек, — кивнула головой с нарумяненными щеками бабка, — справедливо надеешься, касатик. Только там же прописано про собак, а это, как видишь, не дворняга какая-то захудалая, а ласковый котик, — улыбнулась она полным белых зубов ртом, — причем по прапрадедушкиной линии отличных королевских кровей.

— Ну, мы же не будем теперь всех животных в объявлении перечислять. Надобности никакой в этом нет. И этой надписи вполне предостаточно, — уверенно возразил охранник, погладив рукой короткий ежик волос на голове, — нормальным людям должно быть понятно, что ни собак, ни тигров, ни всяких прочих там крокодилов или котов здесь быть не должно. И нам без разницы — царских они кровей, княжеских или каких-то там еще. Нас и вообще этот вопрос ни с какой стороны не инте-ре-су-ет, — сказал он раздельно по слогам. — Кот он и есть кот, и его дело… шастать по помойкам или где-то там еще, а не по ломбардам вальяжно разгуливать. Так что, извини, бабуля, но с котом нельзя, — с металлом в голосе заключил он.

Бабка пристально посмотрела на охранника.

— Вижу, что человек ты служивый, но уж больно ретив, — покачала сокрушенно она головой. — Не имеешь почтения к старым людям, а это нехорошо. Ох, как нехорошо. Как ведь аукнется, так, говорят, и откликнется, милок…

И тут же начала говорить своему коту:

— Вот видишь, Мамоша, не желает он тебя пускать нипочем. И кровь королевская ему не помеха. Так что же мы теперь делать-то будем, Мамон?

В то же самое время охранник услышал какой-то заливистый женский смех, который, как ему показалось, раздался будто бы прямо у него в голове.

И тут же кот, выгнув спину, надулся, зло заурчал и, прижав уши, с совершенно безумными глазами пошел на охранника, отчего тот, испугавшись, мгновенно попятился назад.

— Эй, бабка, ты это чего?! А ну убери своего зверя! Я ведь при исполнении, могу запросто и…

На что намекал Владислав Макушкин в последней фразе, так и осталось невыясненным, потому что на шум тут же вышла какая-то полноватая энергичная женщина приятной наружности и, с ходу оценив ситуацию, безукоризненно вежливым тоном мягко обратилась к бабке:

— Добрый день, бабушка. Извините за доставленные вам неудобства, но охранник действовал согласно инструкции, а он, как вы понимаете, все же лицо подчиненное. — Она многозначительно улыбнулась. — Так что уж еще раз прошу прощения, не сердитесь на него. Но действительно могу подтвердить: с домашними животными, — стрельнула глазами она на немного успокоившегося кота, — вход сюда мы стараемся ограничивать. — И она снова задушевно улыбнулась: — А здесь, чувствую, случай особый. Поэтому я полностью к вашим услугам. Заместитель директора Юркова Наталья Павловна, — представилась она. — Прошу вас, бабушка, присаживайтесь, — указала дама рукой на стул, — и изложите, что вы хотите узнать или получить в нашем заведении. Наверное, что-нибудь сдать принесли?

— Спасибо, доченька, за приветливые слова. Ох, и глаз, скажу, у тебя проницательный, — высоким голосом начала говорить старушка. — Справедливо ты это подметила, случай-то воистину особый, потому по праву и в начальниках вот ходишь. Мы ведь с Мамошей, с котиком моим, понимаешь ли, неразлучны, поэтому нам друг без друга никак нельзя. Спасибо тебе за приглашение посидеть, но не устала я, милая. А и взаправду пришла-то потому, как деньги уж больно надобны. Сама же знаешь, время-то сегодня какое непростое, неспокойное, а особенно для нас, старых людей, — вздохнула печально она. — Вот и принесла, доченька, одну вещицу затейливую. И жалко ее отдавать, милая, потому как сильно памятна мне она. Но уж, как видно, ничегошеньки тут не поделаешь, и придется ей нового хозяина поискать. — И с этими словами старушка достала из кармана пальто довольно приличную коробочку из потемневшего от времени полированного дерева с неизвестным гербом на крышке и, раскрыв ее, протянула обходительной заместительнице.

Та же, принимая протянутое, сделала грустным лицо и согласно покивала головой:

— Прекрасно вас, бабушка, понимаю и очень даже сочувствую. Времечко-то действительно непростое. Но что поделаешь, над этим ведь мы не властны, и время нам тоже выбирать не приходится. А вам-то, пожилым людям, ох, как непросто сейчас, особенно в таком преклонном возрасте, вот как у вас… Но вы-то, я вижу, еще молодец, — преувеличенно бодро говорила Юркова, — следите вот за собой. И шляпка у вас модная, и шарфик красивый, да и косметикой до сих пор пользуетесь. Таких ведь, как вы, по жизни осталось, ох, как немного.

А в то же самое время глаза вежливой дамы так и поедали содержимое коробки, которое оказалось крупной прекрасной геммой, или камеей в золотистом овальном окладе, вырезанной из слоистого камня, в виде профилей головы мужчины и женщины, живших, очевидно, очень и очень давно, потому как на мужчине был замечательной работы шлем, украшенный звездой и крылатым драконом, которые носили, наверное, во времена Римской империи или, быть может, даже древней Греции. Камея лежала на красной бархатной подкладке, и по всему было видно, что вещь исключительно хороша.

Заместитель директора почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, руки отчего-то задрожали, а голос тут же предательски перехватило. Подобные вещи так запросто держать в своих руках ей в жизни еще не доводилось. Если, конечно же, это не элементарная подделка, каких всегда в мире было полным-полно. И в то же время в этой камее было что-то очень и очень знакомое. Но где же она могла видеть раньше ее? Превозмогая минутную растерянность и лихорадочно соображая, что дальше предпринимать, Наталья Павловна, правда более тихим голосом, в котором уже не чувствовалось того первоначального оптимизма, продолжала механически говорить:

— Видите ли, бабушка, мы даем денежные ссуды под залог ювелирных изделий из золота и столового серебра, кожаных и меховых изделий, ауди и видеотехники, легковых автомобилей и легких грузовиков, а также недвижимости нежилого, то есть коммерческого, назначения… А ваша… ваше… а то, что вы принесли, понимаете, нам никак не подходит…

Она еще произносила последние слова, а сама уже чувствовала, что несет какую-то несусветную чушь. Ведь дальше по всей логике развития ситуации замдиректора должна была вернуть камею старушке и с миром ее отпустить, чтобы та понесла то ли отличную подделку, то ли уж действительно подлинник, но и то и другое — настоящие произведения искусства, куда-то в другое, неизвестное ей место. Но это было совершенно невозможно. Руки Натальи Павловны не желали отдавать, а глаза требовали смотреть еще и еще на каменные профили мужчины и женщины. В них было что-то такое завораживающее… Да и о чем она только что говорила: «То, что вы принесли, нам никак не подходит». Может ли такое исключительное произведение искусства кому-то или к чему-то не подойти? Скорее всего, наоборот. У каждой достопримечательности есть своя история, начиная с первоначального ее момента рождения еще как минерала, руды, камня, металла, а уже потом и как творения рук человеческих, которое, переходя от владельца к владельцу, наполняет их жизнь совершенно новым содержанием и заставляет восхищаться, трепетать, наслаждаться, страдать и страстно желать продлить миг безмолвного общения. И в конечном итоге непременно удовлетворить безумное желание стать пожизненным обладателем этого волшебного зрелища, а там уж…

Наталья Павловна вдруг ощутила необычайную слабость в ногах. Да и как могло быть по-другому, если невероятное стечение обстоятельств, можно сказать, кинуло в твои руки, похоже, настоящее сокровище, а твой глупый, ленивый мозг этого совсем не понимает, заставляя еще более глупый, самонадеянный язык выплевывать такие несуразные никчемные выражения. Люди, знающие толк в искусстве, так безответственно себя вести не должны.

Наталья Павловна снова взглянула в лицо старушки, желая прочитать по нему реакцию на ее последние слова, поймала взгляд ее больших, несмотря на возраст сохранивших удивительную голубизну, но слезящихся от времени глаз, и тихо произнесла:

— Бабушка, давайте пройдемте ко мне в кабинет. Нам необходимо кое-что уточнить. — И они втроем, включая и неразлучного со старухой кота, проследовали в уютный кабинет обходительного заместителя директора.

О чем шел разговор в кабинете Натальи Павловны, нам доподлинно неизвестно. Ведь сами понимаете — массивная дверь была наглухо закрыта, и к тому же предупредительная заместитель включила негромко приятную музыку. Уж, может, по этикету так положено или по какой-то другой причине, но о результатах общения можно было судить по дальнейшему поведению участников этой беседы.

Где-то минут примерно через двадцать пять-тридцать дверь снова отворилась, и бабка с котом, выйдя из помещения, проследовали к выходу из ломбарда, где и пропали. А вот с Натальей Павловной, надо прямо признать, произошли значительные изменения. В нее, без преувеличения, прямо вселился какой-то бес, потому что, когда она закрывала дверь за посетителями, ее мягкие и сдержанные до этого момента глаза просто метали гром и молнии, наполненные ядом и дикой злобой. Она была готова взглядом, как мощным лазером, испепелить фигуру упрямой старухи. Ее покрасневшее трясущееся лицо в порыве ярости вдруг исказила ужасная гримаса, и она зашипела, как рассерженная гремучая змея:

— У, проклятая старуха! Будь же ты еще сто раз проклята со своим поганым камнем и уродом-котом! И катись отсюда к (очень нелитературная и оригинальная игра слов)! — Она машинально одним движением руки смела содержимое с поверхности стола прямо на пол, а задержавшийся на столе лист бумаги судорожно скомкала и начала неистово рвать на мелкие кусочки, разбрасывая по комнате и приговаривая при этом: — Мало тебе, все мало денег, так на, получай, гниль дремучая, плесень столетняя! Видали, пятьдесят тысяч долларов ей уже не деньги! Да ты, пень трухлявый, и суммы-то такой никогда в руках не держала! Жить-то осталось, может, два понедельника, а там уж и в землю пора… Подавись же, скряга, своим камнем диковинным! — И она безжалостно пнула ногой пухлое мягкое кресло из черной кожи. — Тоже мне, драгоценность из Эрмитажа!

Она хотела еще что-то произнести, но тут же внезапно остановилась, в ее глазах заметались какие-то новые мысли, отчего поток бранных слов мгновенно иссяк, и, повторяя одно и то же слово: «Эрмитаж, Эрмитаж, Эрмитаж… Ну, конечно же, Эрмитаж, дура я безмозглая!» — она кинулась к стоявшему у стены шкафу и стала что-то в нем упорно искать.

Но оставим в покое взбешенную женщину наедине со своими ураганными мыслями. Сами ведь знаете, что в подобных случаях нужно какое-то время, чтобы поостыть и прийти в более или менее нормальное состояние. А то можно таких дров под горячую руку-то наломать. Все мы — человеки очень разные, и каждый по-своему себя ведет, выплескивая наружу нахлынувшие эмоции. Кто-то кулаком саданет по столу и произнесет очень знакомое словесное заклинание, вспомнив при этом чью-нибудь маму и такую нам близкую науку, как анатомия, пробежавшись метким языком по некоторым частям чужого и своего организма. Другие вдруг начинают порывисто двигать мебель и поблизости находящиеся предметы, придавая им внезапное ускорение, а третьи питают к посуде особое пристрастие, проводя повторные испытания ее на прочность и колкость, конечно же, из того, что осталось после предыдущего действа, и так далее и тому подобное. И лексикон при этом исключительно разнообразный. Одни замыкаются на двух-трех заученных и достаточно убедительных выражениях, а некоторые такие замысловатые словесные винегреты выплевывают, перемешивая все подряд, что на язык попадается, что только диву даешься, до чего же народ наш изобретательный. Ничего-то от глаз его и языка не утаится. Но высказывание, что время лечит, — здесь тоже мудрый рецепт. Побушуют, побушуют, а потом успокоятся и снова становятся похожими на прежних самих себя: культурных, вежливых и интеллигентно-образованных граждан, которые при взгляде на них со стороны, уж кажется, на такие безумные выходки совершенно не способны.

Так вот и мы оставим на время Наталью Павловну и дадим ей возможность успокоиться, а сами вернемся к занятной старушке с котом, которые внесли такой внезапный разброд и шатание в работу нервной системы заместителя директора ломбарда. А что же они? Куда же они подевались?

Ну, во-первых, естественным образом следует предположить, что, покинув ломбард, они снова очутились на улице. И это будет исключительно справедливо. Причем старушка буквально через какой-то десяток шагов неизвестно чему загадочно улыбнулась и, покачав головой, произнесла абсолютно непонятную фразу:

— Ну что ж, плесень так плесень, доченька, ничего уж тут не поделаешь. Ничего не попишешь. Пусть будет по-твоему.

После чего, можно сказать, от этой странной парочки и след простыл. В прямом смысле этого слова, ни капли ничего не преувеличивая. Иначе говоря, они точно так же исчезли, как и появились. Внезапно их фигуры стали быстро таять в воздухе, причем никто из окружающих ничего и не заметил. Согласитесь, что все-таки правильно выразился в этом отношении Юрий Петрович Уфимцев: «Ох, и до чего же у нас ненаблюдательный народ!»

Ну, а во-вторых, можно предположить, что они появились где-то совершенно в другом месте. И это тоже будет истинной правдой, потому как через самое короткое время их фигуры обнаружились перед дверями очень богатого антикварного магазина.

Надо сказать, что этот самый магазин располагался в большом обустроенном подвальном помещении одного из жилых домов, построенного в пятидесятые годы прошлого века, фасад которого был украшен лепным орнаментом того времени, а маленькие балконы — пузатенькими балясинами. Над входной дверью магазина была установлена миниатюрная видеокамера, практически незаметная для глаза посетителя, но дававшая бдительной охране возможность четко видеть каждого входящего в помещение. Береженого, сами знаете, кто бережет.

Так вот смотревший на монитор наблюдения охранник зафиксировал, как дверь в магазин медленно отворилась, затем снова закрылась, но никто из помещения не вышел и внутрь его также не прошел. Для того же, чтобы сдвинуть с места эту самую дверь, надо было приложить хоть какое-то небольшое усилие для преодоления сопротивления пружины. Сама по себе она, как вы понимаете, открыться ну никак не могла. Это уж охранник знал точно. На какое-то мгновение он даже опешил, а затем, нахмурив брови, нервно вскочил с места и, пробежавшись рукой по широкому ремню и кобуре оружия, подтянулся, напружинился и двинулся согласно инструкции навстречу неизвестности, которая, похоже, уже постучалась в его дверь. Но уже через самое короткое время понял, что напрасно побеспокоился, увидев ползущую навстречу ему какую-то бабку с вертевшимся у ног ее большущим пушистым серым котом. При виде этой мирной парочки в голове у него, словно внезапно раздвинулся плотный занавес, и яркий солнечный лучик шаловливо скользнул по глазам охранника, а наружу вырвался вздох облегчения.

Эдик тут же расправил грудь, похрустел суставами пальцев и чему-то счастливо улыбнулся. Такие нервные нагрузки даже молодому и тренированному организму совсем ни к чему. Только все же не совсем понятно, как он мог не увидеть их появления. Ведь не в шапках же невидимках они входили.

Охранник еще раз пристально взглянул на бабку с котом и, ничего подозрительного не обнаружив, успокоился. Черт его знает, в жизни столько разных и иногда в самый первый момент совершенно необъяснимых случаев бывает. Ну а здесь-то нечего объяснять и разгадывать: доживающая свой век бабулька, а рядом с ней четвероногий друг, какой-нибудь Барсик или Васька, главное предназначение которого — скрасить одиночество и последние дни жизни старушки. Очень совместимые два существа. На старости лет, оставшись одни, старушки часто заводят какую-нибудь живность: то ли кошку, то ли собачку. Все вдвоем веселее. Есть с кем пообщаться и поговорить. Вот и здесь точно такая же ситуация. Ну не правда ли — логика железная?

Эдик почувствовал прилив самоуважения. Чего понапрасну волноваться — надо просто быстро проанализировать ситуацию, и все встанет на свои места. Правда, далеко не каждый имеет аналитический склад ума, способный логической цепью связать, казалось бы, непонятные разрозненные факты и события. Вот как у Шерлока Холмса — методы индукции и дедукции. Об этом он еще в детском возрасте слышал из рассказов писателя Артура Конан Дойла о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе, которые читал ему дедушка Саша. И сам он мечтал стать сыскной знаменитостью, и не по иронии судьбы попал вот сюда, в службу охраны. Не удалось до армии поступить в университет на юридический факультет… Ничего, пусть и платят пока что немного, но теперь-то, имея опыт работы и… нужные характеристики, он непременно поступит учиться на вечернее отделение и, закончив вуз, станет тем самым местным Шерлоком Холмсом. И, может быть, в будущем Эдуард Багрянов будет звучать для его земляков так же веско и убедительно, как и Шерлок Холмс для англичан. Кто знает, кто знает. И время сейчас этому способствует. Всякой нечисти развелось хоть пруд пруди, а вот классных специалистов в уголовке совсем не хватает. Но это лишь только в будущем, а пока вот бабулька со своим любимцем пришли по какой-то нужде в антикварный магазин. И ничего необычного в этом нет. Хотя по инструкции разгуливать котам и собакам по магазину вообще-то и не положено. Еще невзначай могут и лапу на какую-нибудь вещь задрать. Им-то наплевать, что это антикварная редкость, к примеру, икона позапрошлого века, на которую и дышать-то желательно потише, а не то чтобы лапать потными руками или заднюю ногу задирать и гадить. Хотя вроде бы кошки лапы-то и не задирают, а только собаки?

Эдик с сомнением посмотрел на кота и тут же обратился к старушке:

— Здравствуйте, бабушка, вы случайно не ошиблись? Это антикварный магазин, а вам, может быть, в продовольственный надо?

Бабка подняла голову и, подобрев лицом, высоким голоском негромко произнесла:

— Будь здрав, сынок, нет, я не ошиблась, именно сюда, в этот самый, как ты говоришь, антикварный магазин я и добиралась. В продовольственном же, как я знаю, ценности никогда не принимали. А по поводу котика ты не беспокойся, сынок. Он у меня смирный и очень воспитанный. Все понимает, сам знаешь, не как некоторые люди. Он даже и дома у меня никогда не безобразит, а уж в гостях-то, на чужих людях, и подавно. Так что уж ты не волнуйся понапрасну, не надо, а проведи-ка меня лучше к нужному человеку, с кем я могу о деле перетолковать.

Эдик четко уловил какой-то небольшой мягкий акцент в разговоре старушки и тут же про себя подумал: «Странное дело, я вроде ничего не говорил, а старуха словно мысли мои прочитала… Эх, наверное, в молодости была хороша бабулька. Вон глаза-то до сих пор какие голубые, красивые, и щеки все еще румянит, и брови чернит. Но ничего уж тут не попишешь, прежние краски-то времечко уж прогнало и кожу безвозвратно сморщинило».

Он попытался представить бабульку в молодости, когда ей было лет девятнадцать-двадцать, этакую беззаботную веселую красавицу, с ослепительно голубыми глазами на загорелом румяном лице и копной светло-русых длинных волос и даже как будто отчетливо услышал ее мягкий заливистый смех, отчего тут же вздрогнул и, глянув в слезящиеся глаза бывшей красотки, сочувственно произнес:

— Вы проходите, бабушка, дальше, вон туда. — И он указал рукой в сторону следующего помещения. — Павел Васильевич с вами займется и все вопросы попытается разрешить. Он у нас очень квалифицированный эксперт. — И в подтверждение сказанного Эдик чуть прикрыл глаза и убедительно покивал головой.

Павел Васильевич Воротынцев, бывший музейный работник с семнадцатилетним стажем и большой энтузиаст своего дела, волею новых экономических отношений оказался остро востребованным старыми вещами и предметами искусства, превратившими его в конечном итоге почти четыре года назад в эксперта большого антикварного магазина. Понятное дело, что бытие, по высказываниям некоторых известнейших классиков, определяющее сознание человека и давшее Павлу Васильевичу с переходом на эту работу приличную обстановку в квартире с новейшей японской аудио- и видеотехникой, наложило свой отпечаток и на него, но не настолько, чтобы перешагнуть через все моральные устои, впитанные им с детства в советскую эпоху. Где-то внутри себя он тяготился всей этой скользкой неприятной возней с полушепотом и полунамеками вокруг неизвестно откуда выплывших ценностей и даже жалел, что подобные совершенные вещи попадали в руки до уродливости несовершенных людей, но ничего поделать не мог и успокаивал себя только тем, что когда-нибудь, пережив лихолетье и своих сегодняшних обладателей, они все же попадут по своему прямому назначению и будут служить делу воспитания нового, более культурного, разумного и совершенного человека. А как же иначе! Ведь красивая вещь — плод души и взглядов на жизнь красивого человека, ее создателя, и должна спасать мир от варварства, невежества и уродства.

По своей натуре Воротынцев был ярким идеалистом и убежденно считал, что обманывать — это нехорошо, поэтому, давая оценку какой-нибудь значительной принимаемой вещи, он лишь выкладывал свои соображения о возможной стоимости ее директору магазина Михаилу Наумовичу Равиковскому и на этом считал свое дело законченным. Все остальные переговоры с клиентом и вопросы оплаты утрясал уже сам Равиковский. Павел Васильевич в это вникать совершенно не желал, имея от подобного хода вещей некоторое моральное удовлетворение.

Михаил же Наумович был мастером своего дела — можно сказать, в совершенстве владел психологическим жанром общения с клиентурой, умением направить ход мыслей клиента в нужное ему русло и поставить его перед необходимостью сделать нелегкий выбор в пользу Равиковского. Без всякого преувеличения его можно было отнести к артистам разговорного жанра, находившим в сложнейших словоизлияниях, как в пище, постоянную потребность и естественное удовлетворение.

Михаил Наумович, несомненно, владел искусством перевоплощения. Приглашая к себе в кабинет, он представал перед клиентами скромно, но опрятно одетым человеком, во внешности которого ничто не бросалось в глаза и ничто не раздражало: неновый, но чистенький серый костюм с приглушенных тонов рубашкой и неярким, но неизменным галстуком, скромные наручные часы отечественного производства на поношенном коричневом ремешке, полное отсутствие всяких украшений на руках в виде броских перстней и приличная, но не раздражающая глаз обстановка рабочего кабинета. Все говорило попавшему в затруднительное финансовое положение клиенту о том, что здесь не жируют, не грабят, не наживаются на чужой беде, а просто работают, как и все, зарабатывая на свой обычный кусок хлеба с нетолстым слоем масла без всяких гастрономических излишеств. Речь Равиковского была изысканно вежлива и спокойна, с неким убаюкивающим мягким эффектом, часто по ходу разговора наполнялась вздохами сожаления и возгласами понимания. Казалось, что Михаил Наумович только тем и занят, что старается войти в нелегкое положение клиента, искренне переживает за него, пытаясь безоговорочно помочь, что, конечно же, чаще всего обезоруживало, подкупало и настраивало пришедшего на большую сговорчивость относительно предлагаемой цены. Это были маленькие спектакли, в абсолютном большинстве своем способные украсить и оживить сцены практически любой современной театральной пьесы, предлагаемой как скромному провинциальному, так и избалованному повышенным вниманием столичному зрителю.

Равиковский готов был принять на себя от клиента волну обид на нелегкую сегодняшнюю жизнь и направить ее с гневными словами в высокие столичные кабинеты бездушных чиновников, которые мало заботятся о жизни простого народа, а, используя доставшиеся им должности, денно и нощно только и делают, что пекутся о личной выгоде и собственном благосостоянии. И на работу Михаил Наумович приезжал на чистенькой, но неновой пятерке Волжского автомобильного завода, которая по утрам мягко притормаживала перед дверями этой антикварной обители, застывая бежевым пятном на темно-сером фоне асфальта, и так же тихо и незаметно исчезала по окончании рабочего дня.

Но надо прямо заявить, что это была лишь одна из сторон жизни директора магазина. Да, да, не удивляйтесь! Существовала и вторая, коренным образом отличавшаяся от первой сторона, в которой Михаил Наумович играл уже совершенно другую, безусловно, более яркую и солидную роль.

Какую, спросите вы? Какую, какую, ну что ж вы, друзья мои, право, такие нетерпеливые. Ну нельзя же преждевременно забегать вперед, отвлекаясь от главной сюжетной линии. Надо хоть как-то, хоть сколько-то, но набраться терпения. Все в свое время узнаете, а об этом пока еще рановато. А то ведь о бабке-то с котом мы совсем позабыли, оставив их с Эдиком Багряновым наедине, с тем самым бдительным охранником, который направил необычных клиентов к Павлу Васильевичу Воротынцеву — исключительно квалифицированному эксперту этого антикварного магазина. Так вот Павел Васильевич, выразив первоначально внутреннее удивление по поводу здоровенного серого кота и внешнего вида его обладательницы, в это самое время открывал уже знакомую нам небольшую, но довольно увесистую деревянную коробку, чтобы увидеть и оценить ее содержание. Открыв же коробочку, Воротынцев на какое-то время окаменел, как будто там ничего не было. А потом, сделав неестественное глотательное движение, бросил беглый подозрительный взгляд на старуху, необычайно бережно опустил коробочку на стол, быстро водрузил на нос очки в тонкой золотой оправе и, поправив настольную лампу и прильнув к камее, принялся ее неотрывно поедать глазами. И чем больше он ее поедал, тем сильнее кусал он свои тонкие подвижные губы, и тем больше проступало волнение на его худощавом гладковыбритом лице, а изо рта вырывались непонятные бормотания, пересыпаемые восклицаниями: «Гм… Странно… Превосходная работа! Черт возьми, не может быть!» И так далее и тому подобное…

Словно позабыв на время о старухе с котом, Павел Васильевич бросился к большому, из светлого дерева шкафу, открыв его, что-то поискал и, вытащив на свет какой-то толстый альбом, начал его усиленно листать. Найдя, наконец-то, нужную страницу, он стал припадать глазами поочередно то к содержимому коробочки, то к картинке в альбоме, явно сравнивая их между собой и все больше волнуясь и удивляясь. Затем взял увеличительное стекло и с его помощью проделал то же самое.

Внезапно лицо эксперта обрело решительное выражение, он выпрямился, снял очки и, глубоко вздохнув, произнес:

— Извините, что я не спросил сразу, как мне к вам обращаться?

— О, конечно же, сынок. Прошу прощения, что не представилась, — подобрела лицом старуха. — Ольховская. Пани Ядвига Ольховская, — пропела она тоненьким голоском.

— Так вы полька? — слегка удивился Воротынцев. — Но очень хорошо говорите по-русски. Впрочем, не мое это дело… Так вот, пани Ольховская, прежде чем с вами займется наш директор, я должен… ну мне просто необходимо задать вам несколько важных вопросов. Это, можно сказать, долг чести. Долг моей чести. В любой игре, какой бы необычной и странной она ни была, нет правил без исключения. Данная ситуация, как я полагаю, как раз и есть тот самый случай, то самое исключение, о чем я только что говорил. — Лицо Павла Васильевича покрылось розоватыми пятнами. Он поиграл узлом серого в крапинку галстука. — Я еще раз повторяю, это очень важно. Прошу вас, очень прошу вас ответить буквально на несколько несложных вопросов. Вы готовы?

— Ну, конечно же, милок. Давай спрашивай, не стесняйся. Что ты желаешь узнать?

— Пани Ядвига, вы знаете, что вы сюда принесли? — И он указал глазами на коробочку, в которой находилась камея. И, не дождавшись ответа, тут же произнес: — Это точная копия знаменитой камеи Гонзага, которой уже больше двух тысяч лет. Причем исключительно хорошая копия. Не какая-то гипсовая дрянь. Сколько лет этой, я не знаю. Да и никто, наверное, не скажет, пока не будет сделан тщательнейший радиоизотопный анализ. Я буквально не нашел почти никаких отличий между ее истинным изображением, — он ткнул пальцем в страницу альбома, — и тем, что вы сюда принесли. Как будто бы есть небольшое отличие в цветовой гамме, и то незначительное. Но я не уверен до конца. Репродукция все же есть репродукция. Ну и еще отсутствует отчетливо различимая темная трещинка в одном месте камеи, сразу же за мужской головой. А так сходство просто потрясающее…

Я вас уверяю, и вы можете мне доверять, что это мог сделать только мастер с высочайшим талантом. До сих пор я не слышал ни о каких, ни о ранних, ни о поздних подделках этой камеи. Но могу вам сказать, что это образец высочайшего искусства, каких мне приходилось когда-либо видеть перед собой.

Павел Васильевич уперся взглядом куда-то в пространство и продолжал непрерывно говорить. Его словно прорвало. Он буквально захлебывался словами.

— Я не знаю, где вы ее взяли, как она вам досталась, но ее место совершенно не здесь, понимаете, не в этом, — на секунду он замедлился и более тихо продолжал, — убогом провинциальном магазине, — он опасливо оглянулся назад, — и ни в каком другом. Ведь оригинал находится в музее номер один нашей страны, как вы понимаете, в Санкт-Петербурге, в самом Эрмитаже. И эта вещь, я убежден, должна находиться под стеклом и вооруженной охраной в совершенно другом месте. Поверьте! А не путешествовать в кармане вашего пальто. Это же преступление в прямом смысле этого слова. С этой драгоценной вещицы нужно пылинки сдувать и обращаться даже бережней, чем с новорожденным ребенком… — Взгляд Воротынцева как будто остекленел. — Хоть я и служащий этого заведения, но это национальное достояние, национальное богатство нашей страны, и я не могу, не имею права… Надеюсь, что это-то вы понимаете… пани Ядвига? Ведь она может попасть в руки, — он снова оглянулся и почти шепотом прошипел, — какого-нибудь проходимца с толстым кошельком из так называемых новых русских. — Лицо его исказила неприятная гримаса. — Но этого никак не может и не должно произойти! — Его взгляд прояснился, и он в упор поглядел на старуху. — Теперь вы отдаете себе отчет, какую драгоценную вещь вы сюда принесли?

Старуха улыбнулась и закивала головой:

— Ну, конечно же, милок, как же, как же. Полный отчет могу тебе дать. Так ведь, Мамоша? — обратилась она к коту. — Для того и пришли именно вот сюда.

А тот тут же перевернулся на спину и, громко мурлыкая и виляя хвостом, начал усиленно тереться головой о ноги хозяйки.

— Правильно все ты обсказал, сынок, вещица-то больно старая и ценою горазда. И очень я тебя понимаю в этом вопросе. Ох, как понимаю! Не каждому она счастье может принести, а, может быть, даже и наоборот. Правильно переживаешь за нее. Вижу, что человек ты основательный, червем золотым не изъеденный, а значит, и душой не черён. И в знак признательности за заботу твою я открою тебе один секрет наш фамильный. Только уж ты никому не разглашай его понапрасну, без крайней на то надобности, ладно? — Глянула она по-детски голубыми, но по-старушечьи слезящимися глазами на Воротынцева, отчего Павел Васильевич сильно смутился и в ответ лишь молчаливо мотнул взъерошенной головой.

— Так вот, — продолжала Ольховская, — должна я тебе, сынок, признаться, что не копия это никакая, а что ни на есть самый настоящий, как ты говоришь, оригинал. А та, что лежит в Санкт-Петербургском Эрмитаже, была сделана по подобию этой всего на шесть лет позднее тем же самым мастером. Уж больно она тогда приглянулась правителю Египта Птолемею второму Филадельфу, как его называли, и его жене Арсиное, чьи лица как раз и изображены здесь, на камне, что захотели они, видишь ли, каждый иметь по такому вот изображению. Вернее-то сказать, взбалмошная и капризная Арсиноя настояла на этом. Да-а… И тогда тот самый мастер под страхом лютой смерти получил заказ на еще одну точно такую же гемму. Но, как сам понимаешь, довольно сложной, почти невыполнимой была у него задача. Ведь двух одинаковых камней-то в природе не бывает.

Как бы то ни было, а работу свою он все же исполнил. Никто не знает, как это у него получилось, но, — бабка сделала небольшую паузу, — жизнь свою он сохранить не сумел. Арсиноя настояла, чтобы этого мастера умертвили. Не желала она ни под каким, даже самым случайным, предлогом возможности появления еще одного подобного творения. Раз, как ты понимаешь, удалось человеку дважды одно и то же, кто же здесь мог третью-то копию исключить.

От этих слов старухи, как будто он услышал страшные ужасающие вести, лицо Воротынцева сильно побелело, губы задрожали, а глаза повылезали из орбит.

А Ольховская все так же спокойненько продолжала рассказывать, будто речь шла о какой-то рядовой безделушке, а не о событиях такой глубокой, можно сказать, овеянной седыми легендами старины.

— Ну, уж не буду тебя утомлять, милок, столь длинным рассказом и перечислением всяких там разных событий. Короче говоря, по моей прадедушкиной линии обладателями вот этой самой вещицы в свое время оказались великие князья Радзивиллы. — При этом упоминании Павел Васильевич то ли оскалился, то ли как-то странно усмехнулся и начал усердно вытирать носовым платком пот с распаренного лица. — И, зная любопытство и великую завистливость людей, — продолжала попискивать старуха, — держали сведения о ней в строжайшем секрете, вместе с гербовой родословной бумагой, в которой все многовековые события, связанные с хранением ее, были тщательнейше записаны и отражены. Вместе с фигурами двенадцати золотых апостолов, которые, по преданию, по ночам пересчитывали деньги и богатства знатного рода, эта вещь была как бы фамильным оберегом клана Радзивиллов в Несвижском замке, принося им на протяжении многих столетий богатство и удачу.

Ну а вторая-то, более поздняя камея, как ты уже знаешь, попала в Мантую в семейство герцога Гонзага, в честь кого и получила свое название. И, совершив потом длительное путешествие через разных своих обладателей, в том числе Наполеона Бонапарта и жену его, небезызвестную Жозефину Богарне, в 1814 году волею судьбы оказалась у русского императора Александра I. А уж только потом она попала и в стены Эрмитажа. Так что не копия это, сынок, никакая, а, одним словом, самый настоящий оригинал. Подлинник. Вещь номер один.

Павел Васильевич по-детски улыбнулся и, глядя рассеяно куда-то в пространство, проговорил:

— Пани Ядвига, мне кажется, что я смотрю какую-то очередную серию приключенческого фильма про Индиану Джонс и его необычайные похождения. То, что вы мне сейчас сообщили, не может… ну никак не может укладываться в нормальные рамки человеческих представлений. От этих сведений можно просто сойти с ума. А вы так запросто мне об этом сейчас рассказали. Или это какая-то непонятная гигантская авантюра, или… великая находка и удача для мировой науки и культуры. Я уж не говорю про это провинциальное заведение, — развел он руками вокруг себя.

— И я, уважаемый Павел Васильевич, точно такого же мнения, — неожиданно раздался вкрадчивый голос за спиной у Воротынцева, отчего тот нервно вздрогнул, резко оглянулся и увидел знакомую фигуру директора магазина Михаила Наумовича Равиковского, который, по всей вероятности, уже откуда-то был осведомлен о приходе необычной парочки и слышал последние слова своего эксперта.

Лицо Воротынцева исказила гримаса отчаянья и сожаления. Он только хотел что-то еще произнести, но Равиковский, подскочив к нему, крепко ухватил за руку и потянул куда-то в сторону.

— Прошу прощения, мадам, пардон, — засветился лицом Михаил Наумович, — всего на пару каких-то секунд. Неотложнейший вопрос. — И он почти с выражением ужаса остановился глазами на коте, — мы сейчас же с вами продолжим. Вы исключительно мудро поступили, что пришли именно к нам, сюда. Еще раз искренне сожалею, что вынужден нарушить ваш интереснейший разговор. — И он буквально утащил обалдевшего эксперта куда-то за дверь.

И тут любой из читающих эти строки вправе задаться вполне справедливым вопросом: а что же вдруг приключилось? Почему директор в самый разгар диалога так настойчиво уводил эксперта от посетительницы? И что он там ему наговорил?

Ну, понятное дело, и нам бы точно так же хотелось об этом узнать. Но как тут узнаешь, уважаемые читатели, когда Равиковский что-то наговаривал Павлу Васильевичу почти в самое ухо. Вернее не говорил, а, можно сказать, шипел, как змея, почему-то постоянно оглядываясь по сторонам. Хотя никого рядом с ними и не было. И, в довершение ко всему прочему нужно признать, что они оба были в этот момент до чрезвычайности взволнованы. Причем Михаил Наумович, похоже, был даже куда в более взвинченном состоянии, чем Павел Васильевич. Его крупные карие глаза, блестевшие, как влажные маслины, не находили себе места и, будучи в постоянном движении, выражали определенную растерянность и смятение души этого пятидесятидвухлетнего человека. Он с ошеломляющей скоростью забрасывал в ухо Воротынцева коротенькие вопросы, а тот с отрешенным, немного озлобленным лицом мотал взъерошенной головой, давая тут же не менее короткие ответы: «Я уверен… исключительно… можно не сомневаться… Вы что, мне не доверяете? А черт его знает!». И так далее и тому подобное. В конце же этой словесной дуэли Воротынцев очень эмоционально выдавил из себя слово «бесценная» и начал было что-то с горячностью возражать директору, но Михаил Наумович не дал ему вымолвить и двух предложений, а сам сжал его в крепких объятиях за плечи и, почти нежно погладив по спине, произнес:

— Дорогой вы наш Павел Васильевич! Прошу вас, не надо никаких лишних слов. Все понимаю. Превосходно понимаю и ценю ваши старания. Поверьте, дорогой мой, очень и очень ценю! Вы исключительно много и полезно работаете и иногда даже чересчур много. Тратите столько сил и энергии! Но вы же не робот, а человек, и я чувствую, что вы подустали, что вам непременно нужен отдых. Пусть даже и кратковременный, пусть даже совсем небольшой. Я ругаю себя последними словами за то, что вовремя это не сделал. Но это же полнейшее безобразие! Это же черт знает что! Как же можно было допустить! Нет уж, извините, но пусть лучше поздно, чем никогда.

Поэтому, дорогой вы наш Павел Васильевич, отдыхайте до, — он лишь на мгновение прикрыл глаза и замедлил свою эмоциональную речь, — до послезавтра, голубчик. — При этом ловко сунул в нагрудный карман пиджака Воротынцева несколько зеленых хрустящих бумажек, очень напоминающих американские стодолларовые банкноты. — И ни о чем не думайте. Вы поняли меня? Ни о чем, — произнес он раздельно и четко. — Считайте, что это приказ, дорогой вы мой. Безоговорочный приказ! Отдыхайте, переключитесь на что-нибудь другое, менее трудоемкое, но не менее приятное. Например, на любимые ваши пионы. Они уже, наверное, прилично подросли и требуют к себе усиленного внимания и хорошей подкормки. И купите, непременно купите, голубчик, им самые лучшие, самые богатые витаминами удобрения. — Он снова сжал остолбеневшего Воротынцева за плечи и, глянув по-отечески в лицо и вздохнув, заключил: — Ну а мне пора. Нас, как всегда, поджидают клиенты. А клиенты, как вы отлично знаете, долго не любят ожидать. — И он, хихикнув и помахав на прощание рукой, тут же скрылся за дверью.

Нетрудно догадаться, что через самое короткое время, журча ручьем и рассыпаясь в любезностях, Равиковский препроводил старуху с котом в свой рабочий кабинет. Усадив Ольховскую напротив себя в глубокое кожаное кресло, сам выскочил лишь на мгновение из кабинета и, достав из внутреннего кармана пиджака какой-то маленький светлый баллончик, несколько раз сосредоточенно пыхнул из него в раскрытый рот. Затем дважды глубоко вздохнул, пробубнил что-то непонятное про помощь и волю бога себе под нос и, поправив темно-синий в мелкий горошек галстук и пробежавшись рукой по редким волосам, тут же вернулся восвояси.

Правда, необходимо отметить, что перед тем, как открыть дверь своего кабинета, на лице Михаила Наумовича промелькнула недвусмысленная ухмылка, и он сквозь зубы иронично процедил:

— Так, значит, бесценная, говорите? Ну, ну. Блажен, кто верует. Ох уж мне эти чудаки — идеалисты. Надо было как следует материализм классиков и политэкономию в свое время почитывать, а не глупостью разной заниматься. Посмотрим, посмотрим, во что на этот раз нам обойдется эта бесценная вещица? — И он, самодовольно фыркнув и мотнув головой, надавил пухлой рукой на ручку двери.

Трудно, до чрезвычайности трудно, уважаемый читатель, подробно описать всю продолжительную и довольно пространную беседу между старухой Ольховской и изобретательным и сильно поднаторевшим в частых словопрениях за свою более чем полувековую жизнь Михаилом Наумовичем Равиковским.

Надо сказать, что непростые диалоги между покупателем, в роли которого выступал директор антикварного магазина, и продавцами случались очень часто и, казалось бы, из самых, на первый взгляд, тяжелейших ситуаций Михаил Наумович практически всегда выходил победителем. Лишь за тем исключением, что на обработку упрямого, несговорчивого клиента приходилось тратить несколько большее время и средства, что, естественно, всегда огорчало. Но только вначале. В конечном же итоге эти более тяжелые игры стоили свеч и с торицей окупались, что тоже приносило несравнимо большее моральное удовлетворение.

Уж кто-кто, а Равиковский-то был вдвойне уверен, по словам известного поэта, что именно в нелегких сражениях юноши и мужают. И еще как мужают! А возмужав, естественным образом приобретают опыт, терпение, мудрость и даже саму психологию неизменного победителя. Поэтому Михаил Наумович был, как пионер, всегда готов к возникавшим по ходу работы трудностям и осложнениям. И на этот счет в запасе у него имелось несколько отработанных и давным-давно опробованных на клиентах приемов и приемчиков, которые по мере необходимости он пускал в оборот. Можно смело утверждать, что по этой части он был родственной душой Остапа Бендера.

Равиковский в самом начале работы с клиентом, после первых же вступительных предложений, как бы составляя набросок психологического портрета того, заранее прикидывал, насколько крепкий орешек попался ему на этот раз и что можно от него ожидать.

Само собой разумеется, что наипервейшее значение имела ценность предъявляемых вещей и предметов. По пустякам Михаил Наумович размениваться не собирался, а, не изменяя себе в такте и вежливости, неизменных атрибутах умудренного жизнью культурного человека, старался, сильно не рассусоливая, поставить клиента перед необходимостью скорейшего выбора. И, если тот пребывал в нерешительности и упрямо упирался, частенько надевал холодную маску огорчения, деликатно извиняясь, что, к его глубокому сожалению, не смог оказаться для того в необходимой степени полезным и нужным. Так вот именно и звучало: «в необходимой степени полезным и нужным». Нравилось ему подобное словосочетание.

Другое дело, когда речь заходила о довольно ценных вещах. В подобном случае Равиковский ненавязчиво выяснял, располагает ли клиент достаточным временем, каков его эмоциональный настрой, возможное на этот момент материальное положение и побудительная причина, толкнувшая клиента на расставание с любимой вещицей. Здесь от холода и равнодушия не оставалось и тени былого следа. И весь расчет строился на том, что даже в случае временной неудачи убаюканный его изысканными манерами, простотой и вежливостью в обращении клиент, пораскинув на досуге мозгами и загнанный в угол нелегкими обстоятельствами, может быстренько дозреть и вернуться именно к нему, а не к кому-то другому с так необходимым для Михаила Наумовича решением. И, надо признать, что этот расчет чаще всего имел под собой веские основания.

Вот и на этот раз Равиковский после первых же фраз моднящейся бабки реально ощутил пьянящую легкость и уверенность, что непреодолимых препятствий на горизонте не должно обозначиться. Правда, стоимость принесенной камеи, по оценке Воротынцева, была настолько необычно привлекательна и велика, что невольно рождала понятную настороженность. А не может ли это быть провокацией? В его-то деле осторожность была сродни глотку воды в безводной пустыне. Он и так все время ходил как по проволоке над пропастью: чуть оступился — и не сносить головы. Но, как говорят, кто не рискует, тот не пьет шампанское, а шампанское Михаил Наумович здорово уважал. Но в то же самое время он прекраснейше понимал, что если бы хотели, то давно замели. Как и многих других, кто раскатывал на роскошных джипах, мереседесах и бээмвешках, не сходя со страниц газет и экранов телевизоров. Да что там автомашины, многие уже и собственными самолетами обзавелись. А раз так, то это, надо понимать, политика государства такая, политика стоящих у власти людей, а значит, риск и для него не так уж велик. Если что, так и у него в высоких структурах защитнички найдутся. Все дело в цене. Вот взять хотя бы того же двоюродного брата, депутата Государственной Думы. Так что нечего дрейфить, мама родная, а надо скорее с бабулькой упражняться. При хорошем раскладе, если Воротынцев не промахнулся, можно будет и на домик… трехэтажный с подвалом, бассейном и зимней оранжереей заработать.

От этих приятственных мыслей у Михаила Наумовича по организму прокатилась знакомая волнительная дрожь. Она появлялась всегда, когда здорово пахло большими деньгами.

Вот только котяра противный, развалившийся у бабкиных ног, может всю малину подпортить. У него от подобных котов аллергия временами случается. Может и удушье ненароком навалиться. Одним словом, нехорошо. Очень нехорошо. А что поделаешь? Недолеченная бронхиальная астма. Благо, что еще баллончик рядом, во внутреннем кармане пиджака. Но в подобной ситуации придется как-то взять себя в руки и перетерпеть, иначе все дело ведь можно пустить под откос. Одним движением глаз, одним неосторожно брошенным словом. А потом дико раскаиваться и проклинать себя самыми последними словами за эту трагическую ошибку, за неумение работать с людьми.

Ох, уж мне эти сердобольные бабульки с собаками и котами! А этот и вообще будто совсем обалдел. Здоровенный черт! Так и вьется у ног, так за ноги бабки и цепляется, так и трется толстой рожей о старухины пыльные боты. Вот уж таких спектаклей на своем веку видывать не доводилось!

Но надо прямо заявить, что по мере беседы со старухой те самые первоначальные легкость и уверенность в успехе дела, взбудоражившие чуткую кровь Михаила Наумовича, в какой-то момент стали быстро улетучиваться. Он не понял почему, но вдруг начал нервничать и раздражаться. С его-то опытом и самообладанием это было как-то не к лицу. То ли этот котище противный так действовал на него, то ли писклявая манера разговора Ольховской повлияла, но он все время не переставал ощущать некое внутреннее неудобство. Что-то постоянно беспокоило и мешало, не давая ему до конца сплести свои привычные словесные сети и блестяще набросить их на жертву.

Равиковский внезапно понял, что на пути к успеху могут возникнуть непредвиденные обстоятельства и что первое его впечатление было непростительно ошибочным. Ведь даже логика здравого смысла сама подсказывала, что такие непростые вещицы у простеньких старушек не приживаются. Не их это обитель. Ну что ж, правильно говорят: век живи, век учись, а на тот свет все равно отправишься полным незнайкой и идиотом. Михаил Наумович весь внутренне подсобрался.

Как бы то ни было, а после приличной разминки, где он вскользь сообщил о безвременной утрате пару лет назад своей дорогой мамы, лучшей мамы на свете, об исключительно живых воспоминаниях о ней и о том, как он аккуратно и бережно ухаживает за ее скромной могилкой, потупив глаза и поскользив пальцем по полированной поверхности стола, Равиковский смиренно озвучил сумму в двадцать пять тысяч «зеленых» и выжидающе глянул на Ольховскую. На что та, даже ни удивившись, обратилась не к Михаилу Наумовичу, а к своему коту:

— Ну, вот видишь, Мамоша, кажется, мы с тобой опять крупно обмишурились. — И она в знак подтверждения сказанного покачала из стороны в сторону головой. — Мы-то думали, что идем к вполне серьезным и солидным людям, специалистам своего дела, хорошо разбирающимся в тонкостях древнего искусства, а вышло, как сам видишь, все наоборот.

И тут же пропищала уже Равиковскому:

— Вы знаете, дорогой мой, нам в другом заведении совсем недавно одна очень милая, солидная дама предлагала сумму в два раза большую, чем эта. Но даже моему коту и то стало смешно от подобного предложения. Если вам нечего больше сказать, то мы будем вынуждены подумать, что вы хотите нас крупно надуть, и естественным образом тут же с вами раскланяться. — И она выдавила на нарумяненном лице скверную улыбочку. При этом кот пристально уставился на Равиковского своими огромными хищными глазищами и нервно подергал хвостом, отчего Михаил Наумович ощутил неприятную тяжесть в животе и непроизвольно покашлял.

И, кстати говоря, дорогой читатель, здесь необходимо пояснить, что пресловутая история с похоронами дражайшей мамы и ухаживанием за ее могилкой была всего лишь одним из психологических приемов воздействия Равиковского на свою очередную жертву. На самом же деле его мамочка в свои семьдесят четыре года была в полном здравии и еще более полном теле и покидать этот грешный мир пока явно не собиралась. Она любила своего славного мальчика, а еще больше обожала подарки от него. Ну, а Мишенька, пылая вселенской сыновьей любовью, при общении с ценной клиентурой тем не менее регулярно хоронил свою дорогую мамочку где-то уже на протяжении последних трех с половиной лет, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести. И надо сказать, что с каждой новой историей картина этого печального ритуала становилась все более совершенной и законченной, обретая все новые траурные краски, детали и интонации.

От слов Ольховской Михаил Наумович ничуть не смутился, только уши у него немного порозовели. Он мило улыбнулся и тут же быстро затараторил:

— О, боже мой, пани Ольховская, о чем вы говорите! Чтобы я вас крупно надул! Как это можно! Вы посмотрите на меня, — он постучал кончиками пальцев себя по груди, — на мое рабочее место, на… весь этот кабинет. И ваши глаза вам все подскажут, ничего не соврут. Если бы я, как вы выразились, крупно надувал своих клиентов, я бы, наверное, имел возможность носить совсем другой костюм и сорочку и не сидел бы за этим, как вы видите, почтенным по возрасту письменным столом. А мою шикарную машину уж точно бы замечали даже все воробьи из этой округи. Пани Ольховская, — хозяин кабинета сделал категоричный жест рукой, — это просто невозможно, я вас уверяю. В нашей работе, конечно же, не без ошибок, как и во всякой другой, но чтобы надуть клиента, — он сделал испуганными глаза, — это… просто несерьезно! Я вижу, что вы пришли к нам с приличной вещью. Возможно, в первый раз в ее оценке со слов своего эксперта, — сделал ударение он на последнем слове, — я немного и промахнулся, но думаю, что семьдесят пять тысяч, — он интимно понизил голос, — вас вполне устроят. Я правильно сказал, пани Ольховская? — Равиковский весь подался вперед и почти с любовью посмотрел на старуху.

Но ни эта, ни следующая за этой, ни следующая за следующей суммы не хотели устраивать упрямую старуху.

Равиковский быстро сбросил пиджак и закатал рукава рубашки, обнажив волосатые белые руки. Ему стало жарко. То ли сказывалось влияние необыкновенно теплой майской погоды, то ли, усыпляя бдительность старухи, он в азарте полемики так разгорячился. Он явно начинал терять терпение. Да к тому же еще этот проклятый котище так ужасно действовал на него, что к Михаилу Наумовичу подкралось верное предчувствие: если в течение ближайших десяти, ну максимум пятнадцати минут он не уломает эту старую нелепую перечницу, то ему не миновать серьезного приступа недобитой болезни. Он уже ощущал затрудненность дыхания, отчего и натренированные годами нервы его тоже стали сдавать.

Позади осталась просто сумасшедшая по таким недалеким временам сумма в сто пятьдесят тысяч американских дензнаков. Он ощутимо представил эту целую гору знакомых зеленоватых бумажек с мудрыми лицами бывших президентов далекой и богатой страны на столе перед собой, которые он накапливал по крохам, годами, постепенно. С которыми он свыкся, сроднился и подолгу разговаривал наедине, как с какими-нибудь личными друзьями, при слабом свете ночных фонарей, а теперь вот намеревался целую армию всех их отдать какой-то взбалмошной, почти выжившей из ума упорной старухе, взамен всего-то двух вырезанных из камня властных и незнакомых профилей мужчины и женщины. Что само по себе уже было почти преступлением. С ними так было жаль расставаться!

Он отлично помнил, ну вот как сейчас, то свое необычное состояние, когда лет шесть или семь назад держал в руках первые, неожиданно заработанные пять тысяч долларов, и как при этом испытывал каждой клеточкой своего организма необыкновенное, просто неописуемое волнение и страшную дрожь, которые затем стали посещать его плоть при всякой новой сделке, пахнущей крупными деньгами.

Но при всем при этом Михаил Наумович был не в силах отступить перед страстным искушением и заполучить эти надменные царственные особы, повелевавшие когда-то сотнями тысяч жизней подобных ему людей. Стоило им когда-то, в те незапамятные времена, грозно повести бровью или властно взмахнуть рукой — и от жалкого человечка не оставалось и тени былого следа. А теперь уже он на свое усмотрение мог вершить их судьбу.

В Равиковском сидел глубоко запрятанный взбунтовавшийся раб, требовавший хоть призрачного, но удовлетворения своих слишком долго сдерживаемых амбиций. Да, теперь он, Михаил Равиковский, сын обыкновенного заштатного бухгалтера хлебозавода и внук робкого еврея-менялы, державшего лавку недалеко от Варшавы, может стать, а вернее уже почти стал повелителем и властителем этих могущественных царственных особ, как и многого другого, вынырнувшего в это мутное время из небытия. И неважно, что его собственный профиль куда более неказист и менее притягателен, чем у этих молодых людей. Но зато есть деньги. Много денег. Этих волшебных красивых бумажек, придуманных однажды какими-то умными человеками и дающих обладателям их власть, то есть возможность возвыситься и повелевать другими людьми.

Михаил Наумович прибавил еще в уме двадцать тысяч «зеленых» и, стараясь удерживать упорно стучавшиеся наружу ярость и ненависть, непослушными губами еле выдавил из себя эту катастрофическую сумму.

Старуха постучала палкой о пол и неумолимо произнесла:

— Любезный, так мы что, до позднего вечера здесь будем играть в кошки-мышки? Я уже порядком устала от этих ваших несерьезных предложений. Поимейте же хоть какое-то милосердие к престарелому человеку. Если уж вам так жалко расстаться с этими самыми, со своими ценными бумажками, — при этих словах Михаила Наумовича словно кто-то больно поколол иголкой в области сердца, — ну и держите их на здоровье при себе, и мы на этом покончим дело. — Она улыбнулась и как-то по-особенному ядовито произнесла: — Будем считать, что эта шикарная вещь вам просто не по зубам…

Хозяин кабинета окоченело уставился на Ольховскую, а уши у него буквально побагровели.

— Так сколько же вы хотите за нее, пани Ольховская? — произнес он чужим незнакомым голосом. При этом левое веко у него несколько раз нервно подергалось, а пальцы судорожно впились в черную кожу подлокотников. Лицо Михаила Наумовича заметно побледнело.

— Сколько хочу? С этого вот и надо было начинать, мил человек. Цифры известные… Два с половиной миллиона, — после небольшой паузы спокойненько пропищала старуха. — И то можно считать, что это почти даром. Эх, если бы не такая уж нужда, — покачала она сокрушительно головой, — неужели я стала бы с ней расставаться!? С этой фамильной ценностью, с этой фамильной реликвией!

Глаза директора магазина тут же повылезали из орбит, и его словно пружиной выбросило из кресла. Ему показалось, что он ослышался.

— Что вы сказали? Вы в своем уме? — скривил он побелевшие губы. Он хотел, было, повторить названную бабкой сумму, но не посмел. — Боже мой, да вы просто с ума сошли, — прошипел он по-змеиному, быстро наливаясь краской. — Я дико извиняюсь, но вы явно не в своем рассудке, пани Ольховская. Такие деньги! — Он развел ладони с сильно растопыренными пальцами в стороны.

И тут Равиковского прорвало и понесло.

— Да вы сами не понимаете, что вы сказали, и не имеете ни малейшего представления, какие это большущие деньги! — кричал он, вращая глазами и брызгая слюной. — Такие де-ньги, — опять развел он руки с растопыренными пальцами в стороны, — за вот эту маленькую безделушку, — ткнул он пальцем воздух в направлении камеи. — Нет, вы явно не представляете, какой это капитал, сколько на эту кучу денег можно всего накупить и заиметь! Пани Ольховская, да вы посмотрите на себя в зеркало! Ну зачем вам в таком возрасте столько денег? И что вы с ними вообще намереваетесь делать? Я дико извиняюсь, но вы как будто еще с полтыщи лет собираетесь небо коптить! Я предлагал такую солидную сумму, которая обеспечила бы вам и вашему коту со всеми его старыми и новыми подружками такую приличную жизнь, о чем многие даже не могут и помечтать. В сметане можно просто купаться, а в шампанском белье стирать. Боже мой! Пани Ольховская!

Равиковский продолжал изливать бурный поток предложений, а в то же самое время кот, внезапно перестав заигрывать с бабкиными ботами, успокоился и принялся, облизывая лапу и громко мурлыкая, старательно намывать гостей. Бабка же молча поднялась, подошла к столу и, не обращая никакого внимания на бушевавшего хозяина кабинета, определенно собралась забрать коробку с камеей.

Лицо Михаила Наумовича исказила гримаса отчаяния, глаза страшно испугались, а в голове у него кто-то надрывно и протестующе закричал: «Ну, уж нет! Невозможно! Это же никак невозможно! Это ни при каки-их обстоятельствах невозможно! Если уж не мне, то тогда и вообще никому-у-у!»

Он тут же, с ужасом наблюдая за действиями старухи, начал усиленно давить на сигнальную кнопку под крышкой стола.

Буквально еще через несколько мгновений в кабинет дружно влетели двое испуганных охранников, а Равиковский схватился руками за горло и, задыхаясь и багровея, прохрипел им:

— Срочно! Сейчас же! Звоните в милицию! Вызывайте! Задержите их! Это нельзя так оставить! Слышите, срочно, я вам говорю!

Он, завалившись опять в кресло, выхватил из кармана пиджака спасительный светлый баллончик и начал усиленно прыскать из него себе в рот. Из глаз его потекли крупные слезы.

Ольховская же укоризненно покачала головой.

— Напрасно. Ох, и напрасно же ты, милок, это все проделал. Чует мое старое сердце. Теперь у тебя начнутся большие неприятности…

Равиковский же, замахав на бабку рукой, еле слышно прохрипел:

— Ладно, ладно, не каркай, посмотрим. А вот у тебя, жадная сквалыга, они точно уже начались.

Буквально еще через какие-то минуты к магазину резво подкатил милицейский уазик с мигалкой. Из него шустро выскочили четверо вооруженных автоматчиков в бронежилетах и касках и бросились внутрь помещения. Прибывший отряд замыкал грузноватый офицер в подполковничьих погонах. Перед тем как войти внутрь магазина, он покрутил по сторонам головой, осмотрелся и, уверенно потянув рукой за входную дверь, тоже пропал из вида.

 

Глава ЧЕТВЕРТАЯ

Нате, ешьте, твари ползучие!

Время неумолимо летело вперед. Но, согласитесь, на то оно и время, дорогие читатели, чтобы, как определяют различные толковые философы и мыслители, беспрепятственно двигаться от прошлого к будущему через… совсем кратенькое настоящее.

И правильно. И как тут не согласиться, когда кажется, что иное событие вот только что произошло, только вот было настоящим, а мгновениями позже уже оказалось в категории безвозвратно ушедшего прошлого. Пока еще недалекого прошлого. Но, как вы понимаете, чем дальше, тем больше оно забывается и, естественно, искажается. А через некоторый промежуток времени и вовсе может утратиться, и тогда-то уж будет сложно с полной уверенностью утверждать, а было ли это событие на самом-то деле. Ну, а о разных там деталях и последствиях за давностью времени уж точно будет непросто вспоминать. А ведь эти самые детали, согласитесь, при фиксации фактов вещь наиважнейшая. Вот почему с незапамятных времен люди пытались с помощью письменных знаков по возможности зафиксировать произошедшие события для… так скажем… какой-либо пользы будущих поколений.

Ну и какова же эта польза, спросите вы? Да кто его знает, есть ли она и вообще-то, эта самая польза. Думаю, что в большей степени это делают для любознательности. Да, да. Это же очевидно. Иначе зачем? Ведь что произойдет в будущем, нам с вами, к великому сожалению, а может быть, и к радости, знать не дано. А вот что было в прошлом, узнать чрезвычайно хотелось бы. И как раз именно отсюда, от этой самой любознательности и родились многие современные науки. Такие как история, археология, культурология, языкознание и многие, многие другие. И все без исключения ведомства стараются фиксировать происходящие факты. На что у них даже и предписания строгие имеются. И надо признаться, что у некоторых организаций это здорово получается. А у некоторых — так не очень. И наша заботливая заступница-милиция здесь тоже не исключение. И я даже скажу, что для милиции это дело наипервейшее.

Вот, к примеру, случилось что-то из ряда вон выходящее, — ну, какое-нибудь безобразие, — и тут как тут появляется ответственное должностное лицо, которое непременно должно составить документик по определенной форме, называемый протоколом. И в этом самом протоколе подробнейшим образом, зафиксировав, изложить произошедшее безобразие или попытку совершения его со всеми нюансами и вытекающими последствиями. И чем зорче будет глаз и память у этого ответственного работника, и чем лучше будут способности к письменному изложению фактов, тем легче другим, заинтересованным лицам, будет восстановить и представить всю подробную картину случившегося. Ну, а если зрение и память, так скажем, не ахти какие, то тут такого можно понаписать и понавыдумывать, что потом, я извиняюсь, и сам черт не сможет разобраться, что же произошло в действительности. Как это часто и случается. Одни будут с уверенностью утверждать, что это, безусловно, имело место, а другие с пеной у рта доказывать, что подобных вещей ну ни в коем случае быть не могло. И в подтверждение своей позиции приводить очень солидные аргументы.

Вот и Веремеев Олег Романович благодаря способностям убедительно составлять эти самые распрекрасные протоколы к тридцати шести годам дослужился до звания подполковника и должности начальника целого отдела. Правда, теперь-то он сам их уже не писал, а только подписывал. И, если требовали того обстоятельства, правил нещадно опытной крепкой рукой в назидание неискушенным подчиненным. Можно сказать, что учил их уму-разуму.

Подполковник только что возвратился после срочного выезда во главе оперативной группы в хорошо известный антикварный магазин, откуда в отдел для дальнейшего разбирательства была доставлена какая-то странного вида молодящаяся старушенция, одетая не по погоде тепло, со своим любимцем — котом. Получив сигнал из магазина, Веремеев сначала решил, что там ограбление, и, мгновенно среагировав, в считанные минуты примчался в указанное место. Но, пройдя в помещение, обнаружил в кабинете директора эту необычную парочку и задыхающегося от какого-то приступа самого хозяина заведения. Сразу толком он не смог выяснить, в чем причина такого переполоха. Охранники недоуменно пожимали плечами, а хозяин магазина только что-то невнятно мычал и, брызгая в рот из маленького баллончика, хватал воздух, как задыхающаяся рыба. Ему явно нужна была помощь врача, но на предложение вызвать скорую помощь он наотрез отказался, а на листе бумаги нарисовал три восклицательных знака. Этот знакомый Веремееву условный шифр заставил его действовать по известному только ему специальному плану.

Бабку препроводили в автомашину, а кота и вообще хотели не брать с собой, а собирались пустить на улицу. Ничего, сам до дома как-нибудь доберется. Раз уж приперся с хозяйкой сюда, то и до дома дорожку найдет, не заблудится. Кошки, как и собаки, животные шибко смышленые, и места проживания иногда за сотни километров отыскивают, так что волноваться здесь не о чем. Но тут бабка взбеленилась и ехать без кота наотрез отказалась. Все бубнила о том, что они неразлучны и упоминала про какую-то королевскую кровь. Пришлось и этого взять с собой. На вопрос же старухи: «За что забирают?» — Веремеев, солидно поправив фуражку за козырек, многозначительно ответил: «Там разберемся. Не волнуйтесь, у нас еще ни один невиновный не пострадал. Конвенцию о правах человека соблюдаем. И очень строго! За окном двадцать первый век! Не средневековье же». Однако, никакой этой самой конвенции, по правде говоря, он и в глаза отродясь не видывал, но слышал неоднократно, поэтому и ляпнул так, для порядка и пущей важности. А поди-ка, попробуй, проверь!

Кота сначала решили посадить в мешок, но тот, взбунтовавшись, так окрысился, что было страшно к нему и подходить-то. Шерсть дыбом, здоровенный, злобно шипит, глазищи дико сверкают. Одним словом, зверь, он и есть зверь. Пришлось от мешка отказаться, бабка так на руках и везла всю дорогу.

Веремеев распорядился, чтобы старуха посидела пока рядом с дежурным, а сам прошел к себе в кабинет, снял фуражку и, плюхнувшись в кресло, набрал хорошо знакомый ему номер телефона. Через непродолжительное время хрипловатый голос в трубке с натугой ответил:

— Да-а.

— Наумович, это я. Привет, ну как ты? — спросил подполковник негромко, и глаза его засуетились. — Честно говоря, я ни черта не понял. Растолкуй поподробнее, если тебе не трудно сейчас говорить. Что хоть с тобой приключилось-то, а? Как сейчас самочувствие? И что это за фрукты такие диковинные к нам попали? Слушай, ты никогда еще так выразительно не рисовал. Целых три знака! Что я должен теперь предпринять?

— Понимаешь ли, недолеченная астма, похоже, прихватила. Давно такого уже не было. А все этот кот проклятый, — ответил, тяжело дыша, Равиковский, — но лучше про него и не напоминай. Дышать в кабинете нечем. Этот паразит, кажется, еще там и наделал напоследок. Ты представляешь?! Вонища, мама дорогая, стоит, ну не продохнешь. Как в бесплатном общественном туалете. Дикий кошмар! Я уж в другой кабинет перебрался. Короче, Олег, слушай меня внимательно. У этой полоумной старушенции в кармане пальто лежит такая старая деревянная коробка, с каким-то гербом на крышке, в которой, по первой прикидке, очень ценная вещь, если я не полный идиот, конечно же. Понимаешь? Просто удивительное дело. Глядя на этот перезрелый одуванчик, совсем и не подумаешь, что у нее в кармане лежит целое состояние…

Я тебя очень прошу, дорогой, сделай все возможное, чтобы эту штуковину на какое-то время изъять. Ну, как обычно. И никому об этом ни слова. Слышишь?! Со старухой обращаться поделикатнее. Любая утечка информации нам сейчас ни к чему. И сделай так, чтобы она с твоими подчиненными поменьше общалась. Старайся не оставлять ее одну, а возьми под личную опеку или же приставь к ней своего Митрохина. Пока все. Потом, как освободишься, заезжай ко мне, здесь все остальные детали и обсудим. Дело наиважнейшее. — Равиковский закашлялся, а прокашлявшись, продолжил: — Я как подумаю об этой кошачьей роже, так сразу опять накатывается какой-то спазм, мать бы его в печенку! Ты все понял, дорогой?

— Ну, в общих чертах понял — задумчиво ответил Веремеев. — Но с бабкой-то чего делать, отпускать или задерживать? И сколько ее здесь мариновать?

— Действуй по обстановке, ты же сам всегда говоришь: «Был бы человек, а статейку ему всегда найдем». Вот и ищи на здоровье, ковыряй, не мне тебя учить. Может, в процессе допроса чего и выяснится. А потом лучше еще раз созвониться. Тяни время, Олежек, а мне надо привести себя срочно в порядок и сделать несколько важных звонков. Ну все, пока! — И напоследок он снова сильно закашлялся.

Веремеев положил трубку телефона на место, еще некоторое время посидел в кресле, о чем-то усиленно соображая и постукивая кончиками пальцев о крышку стола, а затем вызвал к себе особо доверенное лицо, капитана Митрохина, и задержанную бабку для оформления протокола.

Надо сказать, что за все время пребывания в милиции кот ни на минуту не отходил от бабки, а, словно полоумный маленький котенок, резвился, заигрывая то с ее ногами, то с палкой, не обращая при этом на милиционеров совершенно никакого внимания, что само по себе было тоже довольно-таки странным.

— Может быть, бабушка, вам лучше все же раздеться, — предложил хозяин кабинета, вытирая носовым платком порядком вспотевший лоб, — а то как-то вы совсем не по погоде одеты. Уж больно жарко на улице сегодня.

— Спасибо за заботу, милай. Кому-то, может быть, и жарко, а я вот никакой особенной жары здесь не ощущаю. Ведь ваша организация особой теплотой-то не отличается, — не без иронии откликнулась старуха, отчего Веремеев с Митрохиным непроизвольно переглянулись. — Сначала тот скаред надо мной измывался, а теперь вот и вы собираетесь, — проворчала старуха. — Эх, до моих бы вот лет вам дотянуть, так и ног бы под собой совсем не почувствовали. Да и банька мне парная, как я знаю, не припасена, так что ли, сынки? — засмеялась она беззвучно. — И за что такого престарелого человека забрали? Совсем непонятно! Ай-яй-яй! И как же вам не совестно-то, ребятушки! — покачала она головой.

— Так мы вас, бабушка, и хотим побыстрее отпустить, — преувеличенно бодро ляпнул Митрохин и лукавыми глазами посмотрел на командира. — Щас вот бумагу составим для порядка, и пойдете на все четыре стороны, куда захотите.

— Ну-ну, пой, касатик, пой, — беззлобно сказала старуха, — если б я не знала, чем все это закончится… А вот если бы вы это узнали, то, эх, лучше бы и не начинали всей этой ненужной кутерьмы, — закончила она еле слышно.

Митрохин с начальником опять переглянулись, а потом оба неопределенно пожали плечами.

Веремеев тут же взглянул на часы. Времени было шестнадцать часов и пятнадцать минут, и они принялись составлять протокол.

— Итак, бабушка, как ваша фамилия, имя и отчество? — прокуренным голосом начал задавать вопросы капитан и тут же привычно заполнять соответствующие графы. — Так и запишем: Ольховская Ядвига Казимировна, — старательно и раздельно повторил за бабкой Митрохин. — А дату и год рождения свои помните? — Тринадцатого марта одна тысяча восемьсот девяносто… — И тут от услышанного голос его дрогнул, а рука непроизвольно замерла.

Лица у обоих милиционеров испуганно вытянулись, а глаза повылезали из орбит.

— Как? Как вы сказали? — тут же уточнил уже Веремеев. — Тысяча восемьсот девяносто первого года? — Оба служителя порядка тупо и обалдело уставились друг на друга.

— Так вы, бабушка, хотите сказать, — снова заговорил Митрохин, — что вам… уже стукнуло целых… сто одиннадцать лет? Не может быть! Вы, наверное, шутите с нами, бабушка? Ну признайтесь же?

— Ну да, просчитал ты все правильно, не ошибся. Но скажу тебе, как на духу, что такими большими годами, милок, не шутят. Целых в аккурат и есть сто одиннадцать лет и два месяца еще к ним впридачу, — подтвердила Ольховская. — Уж не комплиментик ли желаешь сделать мне, касатик? Хочешь сказать, что я на эти года совсем не выгляжу? — И она, улыбаясь, кокетливо покачала головой. — Ой, баловник!

Капитан Митрохин даже присвистнул. А потом отложил авторучку и, поднявшись из-за стола, озабоченно произнес:

— Командир, можно вас на пару слов? Нам нужно кое-что уточнить. — И они оба, не сговариваясь, тут же вылетели в коридор.

— Товарищ подполковник, Олег Романович, да вы понимаете… — взволнованно затараторил Митрохин, но Веремеев его тут же перебил.

— Да понимаю, Володя, понимаю. Как не понимать, чудак-человек. Ты хочешь сказать, что все может закончиться крупным скандалом. Что, не дай бог, еще пресса узнает об этом, а через них и начальство, что мы тут с тобой задержали такого престарелого человека, можно сказать, живую реликвию города. Так, что ли?

— Ну да, конечно же, так и есть, — выпалил Митрохин, — и на каком основании-то задержали? Да еще с этим дурацким котом. Цирк, да и только! Товарищ подполковник, нам с вами потом не отмыться. А уж эти журналистишки нас так разрисуют, так разделают, так расстараются! Ну, не мне вас учить, Олег Романович. Вы же знаете! Нельзя, ну нельзя ее задерживать…

Веремеев прошелся пальцами, как расческой, по голове.

— Да сам понимаю. Милиция загребла стоодиннадцатилетнюю бабку по подозрению… Ну неважно, по какому подозрению, — проговорил он скороговоркой. — Это уже сенсация! Сам факт! Такого еще, по-моему, не было. А сенсации-то никакие нам с тобой сейчас как раз и не нужны, правильно? Правильно. Но мы-то с тобой в любом случае должны действовать, как истинные профессионалы своего дела, а не как какие-нибудь дилетанты-любители? — посмотрел он выразительно на подчиненного. — Так?

Митрохин не уловил зерна в словах начальника, но в ответ все же утвердительно покивал головой.

— А кто тебе сказал, товарищ капитан, что ей, этой самой реликвии, именно столько лет, а? — Глянул он в упор на Митрохина.

— Да как кто? — не понял тот. — Она сама и сказала! А кто же еще? — И глаза его застыли в напряженном ожидании.

— Ну, мало ли что нам иногда наболтают. Что ж теперь, всему и верить! Мы ж с тобой не в благотворительной конторе работаем. Не первый, как говорится, день замужем. А, Митрохин? — Веремеев дружески хлопнул того по плечу. — И фантазеров-то всяких-разных у нас с тобой вон целая картотека. Один хлеще другого. Так? Так! А где доказательства? Где, я тебя спрашиваю? Ты у нее документы какие видел? А может, она из этого самого дома, смекаешь, где разные там Наполеоны, артисты и прочие выдающиеся личности, страдающие манией величия, проходят под о-о-очень пристальным наблюдением врачей курс усиленного лечения? А? Ты об этом ведь не подумал? Нет? Ну, вот видишь. Так что нечего паниковать, товарищ капитан, а надо вернуться обратно и, повытряхнув содержимое ее карманов, все и выяснить у нее на месте. Не отходя от кассы, как говорил герой одного из фильмов. Усек?

Да она на эти самые сто одиннадцать лет-то, честно говоря, и не тянет, — заключил он с облегчением, как будто определять столь почтенный возраст для него было обыденным и пустяковым занятием. — Уж максимум на восемьдесят… пять. Ну сам повнимательнее приглядись. Сдается мне, что здесь что-то явно не так. А вот что? — поскреб он пальцами затылок. — Это уже наша с тобой работа должна показать.

Логика Веремеева казалась достаточно убедительной, и оба милиционера тут же вернулись к прерванному занятию, потребовав у бабульки, если, конечно же, есть, предъявить документы, подтверждающие ее личность. И вообще «во избежание всяких внештатных случаев», как выразился подполковник, выложить из карманов на стол все вещи, какие у нее только имеются. Но никаких документов, подтверждающих личность Ольховской, не обнаружилось. А из вещей при себе оказалась из потемневшего от времени дерева увесистая коробка, старая колода карт да деньги мелочью рублей где-то на десять. И больше ничего.

Веремеев взял осторожно коробку в руки и, натянуто улыбнувшись, произнес:

— С вашего разрешения, пани Ядвига, можно полюбопытствовать, что находится в этой коробочке? — И он приподнял деревянную крышку.

На алом бархате, устилавшем дно деревянной сокровищницы, покоилось вырезанное из красивого разноцветного камня довольно внушительное выпуклое изображение в овальной золотистой оправе бледных профилей каких-то знатных молодых людей, мужчины и женщины, живших, очевидно, очень давно, о чем говорил исключительной работы шлем с крылатым драконом, венчавший голову мужчины…

Веремеев почувствовал внезапно охватившее его волнение и предательскую дрожь в руках.

«Экая же красота! Черт бы меня побрал! А Михаил-то Наумович, кажись, не промах! Совсем не промах! Уж не Александр ли Македонский здесь изображен? Возможно, со своей женой или там с пассией какой сердечной? — Подполковник сделал глотательное движение и почувствовал сухость во рту. — И на сколько же зелененьких президентов, интересно, эта вещица потянет, раз он целых три восклицательных знака на бумаге понацарапал? Первый раз за все время их совместной работы. Неспроста. Это важный и, можно сказать, принципиальнейший вопрос. Да. Как бы тут нам с тобой не опростоволоситься, уважаемый Олег Романович. А то ведь эта хитрая лисица Равиковский обведет вокруг пальца кого угодно. В два счета. Подметки с ботинок сдерет, и не заметишь. Тут в прямом смысле этого слова своей башкой постоянно рискуешь, а он каждый раз жмется и жмется. Просто до неприличия. Все приходится прямо из глотки с силой выдирать. Ох, и неблагодарный же сукин сын этот Миша! Так ведь и дом никогда не достроишь. Деньги, как в песок, утекают. А к осени надо бы закончить. На зиму пора уже в собственном бассейне расслабляться. Да и новая машина в чужом гараже скучает. Пора, пора в родные стены перебираться. Нет, надо Михаила Наумовича в этот раз как следует потрясти, а то он уже обнаглел до предела. Не обеднеет. Хватит прикидываться беднячком. Уж кто-кто, а он-то, Веремеев, все знает про обратную сторону медали скромного на вид директора антикварного магазина Равиковского. Сам разъезжает на старой „пятерке“, а под парами пятисотый „мерин“ нетерпеливо копытами бьет и джип новенький „Ленд Круизер“ в засаде притаился. Вот уж кому-кому, а ему-то, подполковнику Веремееву, не надобно пыль в глаза пускать. Не на ватной фабрике все же работаем и кое-какими необходимыми возможностями обладаем».

При дальнейшем же выяснении и вообще оказалось, что бабка, по ее словам, проживает на улице Черторижской в тринадцатом доме и даже в квартире номер шестьдесят шесть. Вот так фокус! Очень странное сочетание, попахивающее прямо какой-то мистикой. Впрочем, собственно говоря, ничего удивительного. Такое сочетание номера дома с номером квартиры вещь вполне реальная. В любом городе наверняка найдется. Но вот насчет улицы с совершенно непривычным на слух названием, дело, похоже, безнадежное. Таковой в их городе определенно нет и, всего скорее, никогда не существовало, даже в самые что ни на есть стародавние времена. Вот так хреновина, уважаемые сограждане, получается! А? Это уже действительно интересно. Это уже верная зацепка. Да еще и какая!

Веремеев весь внутренне ликовал. Да и как тут не радоваться — это же хорошее основание для ее задержания. Независимо ни от какого почтенного и даже перепочтенного возраста. Ну прямо камень с пятьдесят шестого размера груди свалился. Скорее всего, что он попал в точку, говоря Митрохину про дом душевной скорби, — естественно, как вы понимаете, про психобольницу. Но надо видеть, как себя бабуленция ведет, как говорит, ну совершенно ничего и не подумаешь! И даже наоборот, производит вполне приличное впечатление воспитанной и интеллигентной старушки. Да еще этот странный ее напарник — не по возрасту оченно веселенький игривый котяра. Уж тот-то наверняка не из этого мрачного заведения.

Подполковник даже про себя усмехнулся. А правда интересное словосочетание получается: кот — душевнобольной. И кто же ему такой диагноз смог бы поставить? Подобных специалистов-то в городе, наверное, днем с огнем не найти. Хотя черт его дедушку знает. Может, и такие имеются. Сейчас каких только профессий не расплодилось! Очень уж урожайное времечко. Во всяком случае, раньше по службе именно с такими ему сталкиваться не доводилось.

— Пани Ядвига, так, значит, вы пришли в антикварный магазин, чтобы сдать, а вернее продать вот эту самую вещь? — скользнув глазами по камее, доброжелательным голосом переспросил Веремеев. — Я правильно вас понял?

— Ну да, правильно. А как же еще? Все именно так и было, сынок, — тоненьким голоском пропищала старуха и по-детски доверчиво посмотрела на хозяина кабинета. — Именно чтобы продать эту вот вещь, я туда и зашла. А вот за что все-таки меня забрали, не имею даже никакого понятия. Да и вы сами-то, думаю, толком не знаете. — И она сокрушенно покачала головой. — Ну да ладно, что с вами поделаешь, детушки вы неразумные. Времечко до вечера у меня еще имеется. Мы ведь с Мамошей-то пока никуда и не спешим.

При этих словах Веремеев с Митрохиным выразительно переглянулись и похлопали глазами.

— Та-ак, понятно. А что это за каменное изваяние такое, пани Ядвига, и откуда оно у вас оказалось? — пробежавшись взглядом по каменным профилям и насторожившись глазами, снова спросил подполковник. — Уж не Александр ли Македонский на этом камне изображен?

И тут старуха опять начала рассказ о семейных реликвиях Радзивиллов, хранившихся в Несвижском замке, про камею Гонзага, находящуюся в Эрмитаже, и про удивительного мастера из древней Александрии, изготовившего эту редкую копию камеи. И чем дальше она уносилась назад во времени, тем более растерянными и озабоченными становились глаза и лица служителей порядка. Очень уж фантастически-необычной выглядела вся эта история.

Веремеев, взяв остро отточенный карандаш и лист бумаги, тоже царапал какие-то пометки для себя. При этом лицо его порядком раскраснелось, и он время от времени проходился носовым платком по нему. Чувствовалось, что внутреннее напряжение его все время нарастает. Сначала Митрохин, а затем и он сам опустошили по целому стакану воды из новенького графина и в который уж раз обменялись красноречивыми взглядами.

Подполковник снова на какое-то время застыл глазами на каменном изваянии, затем перевел их на своего подчиненного и как бы невзначай озвучил крайне важный для себя вопрос:

— Пани Ольховская, поверьте, все это крайне интересно и даже очень, о чем вы только что сейчас нам вот здесь рассказали. Мы отлично поняли, что это действительно старинная и ценная вещь. — Он сделал паузу, и лицо его еще больше напряглось. — А вот скажите, если это, конечно же, не секрет, и за сколько же вы ее хотели, то есть хотите, продать?

Бабка похлопала чистыми голубыми глазами и спокойно произнесла:

— Ну и зачем же, сынки, из этой истории мне делать совсем ненужный секрет? Вы же не преступники никакие безродные, не злодеи, правда ведь, а как раз наоборот. — При этих словах оба блюстителя порядка потупили взгляды и порядком порозовели. — Так что нет у меня от вас никаких таких секретов, родные. Ну и чего мне скрывать? За два с половиной миллиона… этих самых… долларов, — сделала она ударение на втором слоге, — почтенных. Хотя, конечно же, это смех, а не цена. Все-таки, как вы понимаете, третий век до нашей эры. На каком-нибудь престижном аукционе в мире она и на все пять или шесть без труда потянет, а возможно, и того побольше. Но уж больно деньги мне, милые, надобны сейчас. — Печально вздохнув, она сокрушенно покачала головой.

Митрохин резко поднял голову и отупело уставился на командира, как будто только что объявили о начале атомной войны, а у Веремеева тут же с треском поломался карандаш. Он пронзительно глянул на каменное чудо, лежавшее перед ним на столе, освободился от объятий кресла и, бросив почему-то в урну поломанный карандаш, спешно засобирался.

— Ты это, вот что, Митрохин, давай продолжай, только пока на черновике, а я ненадолго отлучусь. — Он энергично подхватил коробку с камеей и, закрыв крышку и сунув ее в бронированный сейф, запер ключом. — Тут такое дело, сам понимаешь. Необходимо кое-что срочно же уточнить. А то, невзначай, как бы чего тут не вышло не так. Ну ты же меня, надеюсь, понимаешь, капитан. Я тут на всякий случай вас снаружи запру. — И, положив ключ от сейфа в карман и не слушая больше никого и ничего, моментально выскочил из кабинета.

Весь в растерянных чувствах и обуреваемый эмоциями, подполковник Веремеев прыгнул за руль служебной «девятки» и, отпустив сцепление и резко нажав на газ, вылетел на улицу и сразу же влился в шумный поток городского автотранспорта.

Двигаясь по городу и имея солидный стаж вождения автомашины, Веремеев в то же время ну никак не мог сосредоточиться. Да это и понятно. В голове его постоянно возникали и сменяли друг друга исключительно смелые и приятственные картины, а в ушах так и застряли последние бабкины слова. Он снова и снова слышал ее голос, называвший просто сумасшедшие цифры стоимости камеи.

Сначала ему привиделась целая куча ценных заморских бумажек, которые быстро превратились в шикарный современный особняк с голубым глубоким бассейном, спрятанный в нарядной зелени кустов и деревьев. Потом в сверкающую свежей краской и скрипящую кожей мягких сидений роскошную автомашину, а затем и в белоснежную яхту на фоне берега с горными вершинами, разрезающую острым носом лазурную гладь теплого южного моря. И, конечно же, как неотъемлемый атрибут всей этой мажорной картины — бронзовые от загара аппетитные фигурки длинноволосых красавиц, плотным кольцом окружавших его. Подполковник уже явственно различал их соблазнительные загорелые тела, прикрываемые лишь узкими полосками купальников, их веселый девичий смех, озорные глаза и опьяняюще призывные позы, вызывающие рой самых жгучих заветных желаний, и тут же прямо перед собой услышал резкий пронзительно-нарастающий автомобильный сигнал. Отчего мгновенно очнулся и, прогнав видения, резко крутанул руль машины вправо, тем самым спасшись от неизбежного столкновения с крупным телом черного мерседеса.

Веремеев выругал себя самыми последними словами за необычайную легкомысленность, позволившую ему незаметно выехать на полосу встречного движения и чуть не врезаться в дорогую иномарку. Этого сейчас только и не хватало. Он тут же сбавил скорость и, ощущая нервную дрожь в руках и ногах, вскоре припарковал автомашину рядом с дверью знакомого антикварного магазина.

Пробыв у Равиковского с полчаса, Веремеев в приподнятом настроении возвратился на работу. Предварительно заскочив к своим знакомым в крупный продовольственный магазин, он купил кое-что вкусненькое для бабки на ужин. Об этом ему настоятельно советовал Михаил Наумович, да и он сам далеко не дурак, и не хуже других понимал, что задержанную старушку надо было как следует накормить. Вкусная еда и забота — это грозное оружие против всякого недовольства. На закуску подполковник прихватил спелые груши, бананы и отличный апельсиновый сок.

Всю дорогу назад его автомашина плавно катила по городу, с особой тщательностью соблюдая все правила дорожного движения. Блюститель порядка весело и душевно напевал куплеты старой известной песни: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил…» При чем здесь была кефаль и мифический Костя, которого с подачи певца Марка Бернеса на слух знала вся страна, а вот в глаза его, похоже, никто никогда не видывал, оставалось большой загадкой. Но, по всей вероятности, все же какой-то тайный смысл, несомненно, имелся.

И к вездесущим легкомысленным пешеходам подполковник сейчас относился с особой теплотой и терпением, пропуская их, где только было возможно. Они ему казались исключительно слабыми и беззащитными существами, которые всякую минуту совершенно неосознанно рискуют своей драгоценной жизнью при пересечении автодорог.

Пошептавшись немного с капитаном Митрохиным, Веремеев перевел бабку с ее четвероногим спутником в соседнее помещение, предварительно побрызгав в воздух какой-то ароматной жидкостью из пузатенького флакона. Туда же через некоторое время притащили и импортный цветной телевизор.

Но надо сказать, что от всякого раздевания и принятия пищи капризная представительница княжеской династии почему-то наотрез отказалась. Ее примеру последовал и придурковатый кот, пренебрежительно взглянувший на предложенный ему приличный кусок вкусно пахнущей одесской колбасы.

Надо заметить, что в этот злополучный майский день с разницей не более сорока минут в северной столице, в Санкт-Петербурге, в администрации знаменитого музея «Эрмитаж», один за другим раздалось несколько междугородних телефонных звонков, из которых следовало, что в некоем городе на Волге мужская половина сильно заинтересовалась древним искусством резьбы по камню и в ближайшее время просто сгорает от желания и любопытства прибыть в означенный музей на экскурсию.

Особо пристальное внимание у звонивших вызывала знаменитая камея Гонзага. Они настойчиво интересовались, а не отсутствует ли она в настоящее время и возможно ли в ближайшем будущем ее увидеть собственными глазами. На что получили категорические заверения, что эта прекраснейшая в Европе гемма, как когда-то ее назвал великий Рубенс, находится на обычном месте в ожидании своих новых поклонников.

Второй из звонивших в конце эмоционального диалога после паузы поинтересовался, а правда ли, что это произведение искусства оценивается в несколько миллионов долларов. На что со словами извинения получил стандартный в таких ситуациях и сдержанный ответ, что подобная информация является конфиденциальной и разглашению не подлежит.

Старший дежурный администратор музея Людмила Лучезаровна Фиолетова, повесив трубку телефона, сокрушительно покачала головой.

— Ах, эти деньги! Одни только деньги на уме! — приятным грудным голосом возмущенно проговорила она. — Боже мой! И что они только с людьми вытворяют! Ну вы подумайте, ведь обязательно надо знать, сколько та или иная вещь может стоить, как будто это имеет решающее значение для ее восприятия. А история ее создания и, если можно так выразиться, история ее жизни, напротив, вроде бы уж никакого особого значения и не имеют. Ну до чего же мы все-таки докатились! Неужели ничего другого не дано, как на все произведения искусства смотреть только через призму денег, через призму стоимости этих творений! Но это же чудовищно!

— И не говорите-ка, Людмила Лучезаровна, дорогая, — охотно поддержала тему еще одна служительница Зимнего дворца. — Совершенно с вами согласна. Вот не так уж давно, когда вас здесь не было, названивал какой-то тип, кажется тоже из другого города, и настойчиво интересовался, как бы вы думали, чем? И не угадаете. Стоимостью камеи Гонзага. Вы представляете!? А я ему так прямо и заявила, что такие произведения искусства цены не имеют. Совершенно. Они воистину бесценны для живущих сейчас поколений. И для будущих, думаю, тоже.

При этих словах Людмила Лучезаровна, отпивавшая из стакана чай, неожиданно поперхнулась и, схватившись за горло, сильно закашлялась. А когда успокоилась, тут же обратилась к коллеге по работе:

— Как? И этот тоже интересовался стоимостью этой самой камеи? Странно, и даже более чем странно! Ничего не понимаю! Вы представляете себе, Лариса Ивановна, я сегодня тоже дважды уже отвечала на подобные провокационные вопросы. Что за нездоровый интерес к этому предмету искусства, как вы думаете?

Она еще что-то собиралась произнести, но тут ее миловидное личико озарилось внезапной догадкой. Было заметно, что ее большие зеленоватые глаза, скрывавшиеся за модными стеклышками очков в тонкой золотистой оправе, отчего-то страшно испугались. Она даже прикрыла рот рукой и лихорадочно зашептала:

— Срочно надо проверить, на месте ли наша любимица! Мне кажется, неспроста все эти идиотские звонки. Да, да, да, да. Неужели?

Больше ничего она произнести не смогла. Слова Людмилы Лучезаровны Фиолетовой произвели на пожилую коллегу еще более сильное впечатление. Глаза шестидесятипятилетней Ларисы Ивановны Пушкаревой сначала неподвижно застыли, потом изумленно округлились, а лицо при этом у нее сильно побледнело. Она, откинувшись на спинку стула, таинственно воскликнула «Ах!» и прижала обе руки к груди.

— Дура я старая! Мне даже и в голову совсем не пришло… Людмила Лучезаровна, дорогая, срочно, сейчас же звоните в охрану! Иначе, мы же с вами поняли, может случиться большое злодейство. Если уже не случилось…

В конце этого дня в здании Зимнего дворца, где располагается всемирно известный музей, произошел сильнейший переполох. В Александровский зал, где была выставлена знаменитая камея, один за другим набежало с десяток работников Эрмитажа, которые своим внезапным появлением и озабоченным видом одновременно здорово переполошили и посетителей музея, и хранителей зала. Все они немедленно самым тщательным образом обследовали один и тот же экспонат зала — знаменитую камею Гонзага, которая как ни в чем не бывало все так же покоилась под стеклом на синей бархатной подушечке. А бывшая возлюбленная грозного императора Франции Наполеона Бонапарта и временная обладательница камеи Жозефина Богарне с некоторым удивлением и тайной грустью взирала с полотна картины, висевшей тут же чуть выше, на всполошившихся по какой-то совершенно непонятной для нее причине бдительных работников Эрмитажа.

Но оставим в покое знаменитый Эрмитаж и вернемся к тому, что происходило в стенах заведения, где работал подполковник Веремеев.

День уже давно угас, и по небу все сильнее разливалась ночная чернота, съедая последние остатки света.

Веремеев, вопреки установившемуся распорядку, сегодня прилично задержался и, закончив около десяти часов все необходимые, по его мнению, дела, отправился наконец-то отдыхать. Бабку Ольховскую вместе с котом поместили на ночь, как и настаивал при встрече Михаил Равиковский, в самое надежное помещение отдела — камеру предварительного заключения, выпроводив предварительно оттуда каких-то мелких мошенников, ставших теперь для руководства совершенно неинтересными, и наведя там элементарный порядок.

Около восемнадцати часов в кабинет начальника отдела наведался доверенное лицо и порученец по особым делам Равиковского Леонид Натансон, в условном обращении просто «Лена» по первым двум буквам его имени и отчества, с потертым объемным саквояжем. Будучи исключительным профессионалом своего дела, за запертыми дверями кабинета он самым осторожным образом снял слепок с камеи, сфотографировал ее несколько раз в различных ракурсах и, посверкав глазами и пощелкав выразительно языком, удалился для ответственной ночной работы по изготовлению гипсового двойника. К восьми часам утра все должно было быть готово…

Доверенное лицо капитана Митрохина лейтенант Сатанюк минут сорок назад как заступил на дежурство.

Ночь прямо на загляденье выдалась необычайно спокойной. Никаких тебе лишних звонков, никаких происшествий. Похоже, что народ неожиданно поумнел. За стеной, в соседнем помещении, до неизвестного часа «икс» мирно дремала оперативная группа, состоящая из трех человек. Помощник еще с одним дежурным пошли наверх по видику порнушку посмотреть. Недавно у одного наколотого архаровца отобрали. Другие ребята видели, говорят, что жутко крутая киношка. Надо будет потом тоже поглазеть. Только начальник отдела подполковник Веремеев минут тридцать назад потревожил звонком, интересуясь общей обстановкой, а также поведением «гостей» из КПЗ.

Сатанюк прошелся, посмотрел в окошечко и доложил, что все в порядке. Правда, бабулька так-таки и не заснула, а сидит и что-то все время шепчет. И котище развалился рядом. Похоже, доигрался до чертиков и теперь дрыхнет, паразит. А куда они денутся, мама родная? Из этого помещения за все шесть лет его работы здесь пока еще никто не убежал. И определенно не убежит. Так что зря начальник волнуется, утром получит своих подопечных в целости и сохранности. Ясно, что птички нужные, не впервой. Гриша Сатанюк не дурак, понимает, что к чему. Правда, до конца все же недошурупил, что от этой старушенции можно поиметь, но начальнику виднее. На то у него две больших звезды на погонах. А его пока что никогда не обижали, так что незачем понапрасну котелок ломать, для других дел еще сгодится.

Только вот за последние минут десять на него вдруг какая-то особенная сонливость навалилась. Глаза прямо так и закрываются сами по себе. Хоть спички в них вставляй! Он уж и резкие рывки руками делал, как во время зарядки, и приседал раз двадцать подряд. А затем начал вращать глазами. Гимнастика для глаз, как в одном журнале писали. Сначала по пятнадцать раз вправо, потом влево по кругу, потом вправо-влево и вверх-вниз по прямой. И в заключение их по двадцать раз крепко зажмуривал, а потом раскрывал. На короткое время немного бодрило, но только на очень короткое, а потом веки опять так сильно тяжелели, и сон неумолимо наползал на глаза, принуждая их закрыться.

Говорят, что некоторые люди умеют спать с открытыми глазами, а вот у него ну никак не получается. И везет же тем людям! А так было бы хорошо: сидишь себе, дежуришь с открытыми глазами, а сам незаметненько для других посапываешь. И тебе польза, и мало ли кто еще припрется невзначай, так не за что будет зацепиться и сказать, что нарушал службу — дрых на посту. Ничего подобного. Не спал, а так, просто задумался. Ну а о чем еще на посту можно задуматься? Конечно же, о ней, о любимой работе!

Сатанюк один даже раз сходил в туалет и побрызгал на лицо холодной водой, но тоже ни черта не помогает. И рот как-то по-идиотски раскрывается. Того гляди, что прямо порвется. Ну весь иззевался! И что за напасть такая! Скорее бы уж следующий день наступал, четырнадцатое мая.

Он взглянул на часы.

Большой стрелке оставалось пробежать всего каких-то тринадцать делений, и…

Он еще хотел о чем-то подумать, но тут как будто кто-то выключил лампочку у него в голове. Свет резко оборвался, и он провалился в кромешную темноту И тут же незнакомый обворожительный женский голос стал что-то приятное нашептывать ему на неизвестном языке. Слов было не разобрать, но он чувствовал, что говорили о чем-то хорошем. Сколько пробыл он в этом состоянии, сказать было нельзя. Скорее всего немного, лишь какое-то мгновение. Но такое спокойное и приятное, что из него выходить совершенно не хотелось. И тут молодой приятный голос неожиданно пропал, а вместо него появился другой: старческий и тревожный. Как будто кто-то страдальчески просил: «Помоги-ите!». Сатанюк внимательнее прислушался, и точно: звали на помощь. И столько страдания и горя слышалось в этом голосе, что вынести было невозможно. Он тут же хотел встать и поспешить на помощь, но пошевелиться почему-то не смог. Руки и ноги совсем не желали повиноваться. И он яснее ясного осознал, что, как ни противился этому сильному искушению, а все же заснул. И тут же услышал полный отчаянья и горя призыв: «Помоги-и-те! Прошу-у вас! Хоть кто-нибудь!» Этот призыв доносился явно из камеры, где содержались старуха с котом.

Сатанюк понял, что надо срочно открывать глаза и просыпаться, иначе может произойти непоправимое. Если уже не случилось. Но в то же время пребывать в этом состоянии было так чертовски приятно, что совершенно не хотелось просыпаться. И он даже попробовал мысленно внушить, что ничего не слышит, не знает и его это никак не касается. Но тут же вдруг откуда-то вынырнул строгий голос начальника, подполковника Веремеева, с грозным наказом: «Смотри у меня, Сатанюк, не проворонь старушку! Все зависит только от тебя. А вот уж потом на досуге можно будет пораскинуть мозгами и кое о чем помечтать. Ты, надеюсь, хорошо соображаешь, о чем я тебе толкую?» Конечно же, он понимал. И отлично понимал. Тут только полный и совершенный дурак ничего не поймет!

Лейтенант неимоверным усилием воли разлепил глаза и безумным испуганным взглядом уставился на стрелки часов.

Так и есть: он провалился в этот тягучий, обволакивающий сон всего на какие-то мгновения. С момента его отключения прошло не более десяти минут. В необычайном волнении Сатанюк подпрыгнул с места и, бросившись к окошку камеры, увидел дикую, просто ужасающую картину, от которой короткие жесткие волосы у него на голове тут же зашевелились, а внутри страшно похолодело. Этот милый безобидный любимчик старухи, очень резвый и игривый котяра, похоже, совсем свихнулся. В прямом смысле слова офонарел, паразит. Вцепившись когтями и зубами в ногу своей хозяйки и злобно урча, он остервенело рвал и грыз ее боту!!! Клочки от обуви так и летели во все стороны, а на полу уже растекалась лужица крови. От боли и страха лицо старухи совсем помертвело. Она еще как-то сопротивлялась, пытаясь палкой и второй ногой отогнать от себя злодея, но было видно, что это совершенно бесполезно.

— Ах, ты гад! Ах, ты паразит проклятый! Ты это что же делаешь, чертово отродье!

Сатанюк в страшном возбуждении бросился назад к столу дежурного и, схватив резиновую дубинку и связку ключей от камеры, попытался одним движением открыть запор. Но у него ничего не получилось. Сердце бешено стучало, а руки от волнения ужасно дрожали, отчего ключ никак не хотел попадать внутрь замка.

Бабка же, заметив наконец-то идущую к ней помощь, жалобно застонала:

— Сыно-оок, роди-имый, помоги же мне скорей!

Просто рассвирепев на наглость кота и свою беспомощность, он наконец-то угодил ключом в личину замка и, провернув его пару раз, резко толкнул дверь вперед.

— Я тебя сейчас успокою, падаль безмозглая! — ворвавшись внутрь, страшным голосом закричал Сатанюк, размахивая перед собой дубинкой.

Но что такое! В следующее же мгновение он увидел совершенно иную картину. Кот, оставив бабкину ногу, вздыбил спину, раздулся до страшных размеров и, прижав уши и злобно шипя, с диким, озверелым выражением боком двинулся на него. И бабка тут же резво вскочила с лавки и, подняв свою палку, как оружие, тоже последовала за котом. На полу возникли две яркие тени, которые стали быстро подкрадываться к нему.

Сатанюк лишь на мгновение опешил. Но в следующий же момент в его глазах засверкал боевой огонь, а лицо озарилось решимостью.

— Ах, вот так! Значит, цирк решили мне тут устроить! Спектакель передо мной вытворяете! И ноги у вас, оказывается, целы и невредимы! А я вот, дурак, как назло, разжалобился, клюнул на вашу паршивую наживку. Ну и наивняк Сатанюк, ну и идиот полоумный! Ах, ты старая мымра! Ах, ты кукла нарумяненная! Заманить меня захотели! Все понятно! Не проведете, оборотни, Сатанюка! Не на того, паразиты, нарвались!

Дальше он четко увидел перед собой четыре страшных сверкающих глаза и сильно изменившееся хищное бабкино лицо, которое теперь больше походило на злобную Бабу Ягу, а не на миловидную кроткую старушку. Глаза и щеки у старухи отчего-то сильно провалились, а из темного провала рта торчали ужасные клыки. Он ощутил, как жуткий мороз прокатился у него по затылку и спине и, уже больше ни секунды не раздумывая, быстро расстегнул кобуру и выхватил спасительное оружие.

— Ну, смелее, смелее давайте подходите! Ах, так вы проголодались? Твари ненасытные! А вот этого не хотите поглотать?! А свинцом не хотите закусить?! Я вас щас угощу, от пуза этой жратвой напичкаю! — Лицо Сатанюка дико перекосило, и он злорадно расхохотался.

Дальше он увидел, как кот, хищно сверкая глазами, уже примеряется броситься на него. В тот же самый момент он уверенно снял пистолет с предохранителя, передернул затвор и начал, не целясь, стрелять.

— Нате, ешьте, твари ползучие!!! Так вы войны захотели?! Вот вам война! Получайте! Получайте! Получайте…

Помещение тут же наполнилось беспрерывным грохотом выстрелов и едким запахом пороха.

Сатанюк стрелял и стрелял, пока у него не кончились патроны. Он заметил, как сначала попал в кота, отчего тот, подпрыгнув, перевернулся через голову и, дико заверещав, тут же растянулся на полу. От этого вопля кровь просто застывала в жилах. Но не таков был Григорий Сатанюк. Он перенес огонь на бабку и увидел, как та сначала словно натолкнулась на невидимое препятствие, дернулась, потом потеряла опору и тоже рухнула рядом с котом, запрокинув голову и неестественно сложившись на полу. Некоторое время ее тело еще содрогалось в конвульсиях, а из горла доносились булькающие нечленораздельные звуки. Но вскоре все стихло, глаза у обоих, обессмыслившись, погасли, а из-под трупов начали расползаться черные лужи крови.

Сатанюк стоял, как загипнотизированный, механически продолжая нажимать на спусковой крючок. Дальше он увидел, как рот бабки, зашевелившись, неожиданно приоткрылся и из него, а также из ушей во все стороны начали выползать и быстро разбегаться огромные тараканы. При виде этой последней картины ужас до того овладел Сатанюком, что он тут же бросил пистолет и пулей вылетел из камеры, при этом сбив на ходу проснувшихся к этому времени от дикого грохота и шума своих сослуживцев.

 

Глава ПЯТАЯ

Все пропало!

Веремеев спал. Сон его был тревожным и нервным. Сначала он вообще долго не мог заснуть, голову будоражили разные думы и видения. Даже позвонил на работу и справился, как там обстановка, хотя точно знал, что без него там ничего непредвиденного не случится. Он все продумал и все предусмотрел. А потом как-то незаметно забылся, и ему привиделось, что он отдыхает в родной Сосновке, в знакомом с детства родительском доме. Ах, как хочется сбегать на речку, посидеть на берегу с удочками, а по дороге заглянуть и в лес, пройтись по старым грибным местам! Да, но как там погода? Веремеев высунулся в окно и задрал кверху голову, нет ли там каких грозовых облаков. Но нет, все чисто, никаких темных туч нигде не видать.

Но что такое? У самого дома он увидел двух маленьких сорванцов лет шести-семи, которые, балуясь… играли с огнем, поджигая сухую траву! Ну прямо рядом со срубом! Один из них белоголовый такой, голубоглазенький мальчишоночка, а второй весь какой-то закопченый, черный. Ну прямо вылитый негритенок!

У Веремеева все внутри так и похолодело — ведь надо же, в два счета подпалят избу, чертовы дети! Он высунулся в окно и, замахав рукой, громко закричал, чтобы те сейчас же уходили. Но мальчишки как бы вроде совсем и не слышали его, а упрямо продолжали свое опасное занятие с огнем. Тогда Веремеев закричал, что есть силы, чтобы они немедленно прекратили игру со спичками, пригрозив, что иначе он их сейчас же в милицию заберет. На что те, совершенно не слушая и тыча в него пальцами, начали злорадно потешаться:

— Смотрите, какой грозный! Он нас в милицию заберет! А вот этого не хочешь?! А вот этого не желаешь, мильтон мильтонович?! Ha-ко вот, выкуси!

И тут он увидел, как эти наглые поганцы, и тот и другой, показывают ему кукиши. Кому? Ему, подполковнику Веремееву! Веремеев просто рассвирепел.

— Да я вас, мать вашу…

В то же самое время он с удивлением для себя отметил, что у негритенка неестественно красные, прямо какие-то кровавые глаза! Мать честная! Вот это да! Ничего себе! Вы посмотрите, какой славненький мальчуган…

Веремеев кинулся к выходу, но дверь оказалась почему-то запертой. Похоже, что его закрыли снаружи, но кому это было надо? И что же теперь делать, ведь тут недолго и до большой беды?! Нет, надо их срочно остановить, ведь в два счета может случиться пожар.

И тут он припомнил про открытое в горнице окно. Он бросился туда, но, боже мой! — окно уже все в огне! Так и есть — пожар! И почему-то все так случилось неестественно быстро! Он кинулся к другому окну, но там тоже вовсю гуляет огонь! И тут до него дошло, что эти противные мальчишки специально подожгли дом, и ему теперь никак не выбраться отсюда. Что же делать? Неужели он так и сгорит в своем родном отцовском гнезде, где провел все свое счастливое беззаботное детство? Нет, это никак невозможно! Он не может, не имеет права так по-глупому погибать. А прожорливый огонь подбирается все ближе и ближе. И вдруг явственно раздался громкий звонок телефона. Веремеев удивился: но откуда здесь взялся телефон? Непонятно! Он точно знал, что никакого телефона здесь отродясь не водилось. Но телефон звонит себе и звонит, все настойчивее и сильнее…

Подполковник открыл глаза.

Фу ты, неужели же это только сон? Такой неожиданно кошмарный и дикий! Ну да, конечно же, так и есть. И на самом деле нет никакого пожара? Ну и приснится же иногда такая бредовая чушь! Но вот телефон надрывается, похоже, по-настоящему. Да, так и есть. И сколько же интересно сейчас времечка?

Веремеев взглянул на часы. Тринадцать минут первого.

Черт возьми! Ну только заснул! Ну совсем не дают поспать. Полный идиотизм! И какой дурак так поздно растрезвонился? Ведь не с работы же, конечно?!

И тут он ощутил легкое покалывание в сердце и какое-то очень нехорошее предчувствие. Он нехотя поднял трубку телефона и недовольным голосом пробурчал:

— Да. Слушаю, Веремеев.

Но звонили как раз с работы.

По мере того как секундная стрелка часов бежала все дальше и дальше, выражение лица Веремеева становилось все более изумленным. Было заметно, что сонливость моментально слетела с его побелевшего лица.

— Что? Могильный, ты в своем уме?! Ты что говоришь, ты что мелешь? Мать твою в душу! Такого быть не может! Кто? Сатанюк? Как ты говоришь? И бабку и кота застрелил?! Насмерть?! — У Веремеева глаза повылезали из орбит. — Он что, с ума сошел, кретин полоумный! Как же так! Сатанюк! Да я с него кожу чулком сдеру! Ну и скотина, ну и негодяй! А при каких обстоятельствах? Могильный, ты не знаешь, за что?

В трубке что-то ответили.

Веремеев зло выругался и, бросив трубку радиотелефона на кровать и схватившись руками за голову, прошептал:

— Все пропало… Ну надо же так! Все складывалось так удачно, и на вот тебе, все словно коту под хвост! Ну и скотина же этот Сатанюк, ну и сволочь! Все дело на корню загубил! Наверно, уже и руководство разное понаехало… А я вот все еще дома… Но в чем же дело, почему?..

Веремеев снова схватил телефон:

— Могильный, аллё, ты это… кому-нибудь еще сообщал? Нет? Ну и правильно сделал, молодец. Ты знаешь… пока никому и не звони. Срочно давай машину ко мне. Я сам разберусь, что к чему, и сам обо всем и доложу…

Спешно одевшись и все время поглядывая на часы, подполковник позвонил капитану Митрохину, сообщил ему о случившемся и, дав необходимые указания, приказал срочно прибыть на работу. Сам же стал набирать знакомый номер телефона Равиковского.

Величественные планы, которые он вчера так удачно построил, рушились на глазах. Словно, как когда-то, снова взорвался Везувий и погубил все прилегающее побережье теплого моря вместе с новым домом, белоснежной яхтой и шикарной автомашиной. Хуже уж, кажется, ничего придумать нельзя…

— Михаил Наумович, дорогой, это я, Веремеев. Извиняюсь, что так поздно, но дело категорически неотложное, — начал говорить он сбивчиво в трубку, — тут такое случилось… просто непредвиденное, нужно срочно посоветоваться, у тебя светлая голова. Не знаю уж как и сказать, но, похоже, что все пропало… Страшная катастрофа! Короче говоря, мне сейчас позвонили с работы… ЧП, не знаю точно, в чем дело, но сказали, что дежурный Сатанюк, да ты его отлично знаешь, надежнейший вроде бы человек, бабку с котом застрелил… Насмерть, мать бы его в душу! Понимаешь… Ума не приложу, что там случилось, что произошло, но вот такая катавасия вышла, дорогой… Я уж Митрохина вызвал… Сам жду машину с минуты на минуту, срочно лечу туда… Непредвиденное ЧП, надо будет начальству докладывать и все такое прочее… Пока не уехал, вот тебе сообщаю… Что делать будем, Наумович, просто ума не приложу. Ведь пока не поздно, надо что-то предпринимать. — Он подбежал к окну и выглянул на улицу. — Вот и машина уже подъехала, Наумович, ну что ты думаешь, дорогой? Как в этой ситуации себя вести?

Веремеев напряженно ждал ответа, вслушиваясь в трубку. Лицо его мертвенно побледнело.

— Ну да, на месте, в сейфе, а где же ей еще быть? — ответил он вопросом на вопрос. — Кроме меня и Митрохина точно, что не знает никто. Уверен. Абсолютно.

Буквально через несколько мгновений глаза его недоуменно забегали.

— Хорошо? Что хорошо, Наумович? Ничего не понимаю… Хорошо, что обоих застрелил? Ты что говоришь, Михаил Наумович, как же так? Ты в своем уме? Ведь это же ЧП, происшествие, каких у нас еще не бывало… Расследование за этим серьезнейшее последует, надо же будет в Москву сообщать, а ты — хорошо. Я что-то тебя совсем не понимаю… Неизвестно еще потом, какие оргвыводы сделают… Ведь могут… самые неблагоприятные для меня… Понимаешь? И что ж тут хорошего? А? Ну слушаю, слушаю внимательно. — Он снова затих, прильнув к телефонной трубке.

Еще через какое-то время в его глазах забрезжила осмысленность, а лицо начало наливаться краской.

— Ну да, могу… Ну конечно же, понимаю… Понимаю… Изъять, как будто ничего и не было… Правильно! Свидетелей теперь нет. Вот дьявол! Ну ты и светлая голова… — Лицо его все больше и больше расцветало. — Ну, Наумович, ты и башка, а я вот до этого почему-то не додумался. Честно говоря, совсем не допер. Думал, что уже все пропало. Да… А теперь вижу, что нет. Теперь-то понимаю, что хорошо… Ну и черт с ним, с этим Сатанюком. Такого ведь, дурак, натворил. Пусть сам и выкарабкивается из этого дерьма, как хочет. Только вот надо, чтоб лишнего не сболтнул. Сам понимаешь… Сделаю, сделаю, конечно же, дорогой. Сориентируюсь по обстановке и тебе отзвонюсь. До утра еще времени полным-полно, начальство пока не будем беспокоить. А ты срочно мозгуй над версией, за что старуху-то забрали, раз ничего больше нет, пока я в пути. Ты у нас еще тот Андерсен. Ну все, до связи! Пока, я на работу полетел!

Веремеев положил трубку и тут же выскочил на улицу к ожидавшей его машине.

По приезде на работу подполковник попытался сразу же выяснить суть дела у второго дежурного лейтенанта Могильного, но тот с испуганным лицом молол какую-то ерунду. Из его показаний выходило, что он в это время как раз отдыхал, пошел кофе наверх попить, а через некоторое время услышал сильную пальбу и, прибежав сюда, застал Сатанюка в невменяемом состоянии, а бабку и кота уже того… застреленными. Помощник Могильного и люди из оперативной группы ничего другого сказать не могли. Все были подавлены случившимся событием и понимали, что предстоит серьезное разбирательство, в результате которого… еще неизвестно, как аукнется, как все дело повернется.

Веремеев попытался поподробнее выяснить у присутствующих, что означает их утверждение, что Сатанюк находился в невменяемом состоянии. Что конкретно на это указывало? Оказалось, что тот был чем-то ужасно напуган и все время повторял, что бабка с котом пытались на него напасть, и еще твердил про каких-то тараканов, которые, по его словам, якобы выползли у бабки прямо изо рта. Черт его знает, что за видение, что еще за тараканы такие! Вот глупости! Всего скорее, что крыша от безделья у парня поехала.

Веремеев решил сам осмотреть место… событий и направился к злосчастной камере, пригласив с собой и Могильного. Но тот еще больше испугался, а подойдя, закрыл собой дверь в КПЗ и со следами ужаса на лице интимно зашептал:

— Товарищ подполковник, я вам должен еще кое-что сообщить… Это важно! Уж не знаю и вообще, на что и подумать… но… — При этом лицо его совсем посерело и осунулось.

— Что такое, Могильный? Мать бы твою в коврижку! — недоуменно вытаращился на него Веремеев. — Ты меня еще больше хочешь напугать?.. Наверное, прямо сейчас хочешь в могилу свести, потому и фамилия у тебя такая веселенькая. А ты знаешь, как поступали в старину с гонцом, приносившим плохие вести? А? Сообразил?! Вот то-то же! Ну давай выкладывай, порадуй командира, и что же у вас тут еще приключилось?

— Товарищ подполковник, понимаете… просто как в сказке какой-то… Совершенно ничего непонятно… С ума можно просто рехнуться, — бегая глазами, запричитал плаксиво лейтенант. — Но бабка с котом… то есть их… трупы… которые я сам… и все другие тоже видели, ну вот как я вас сейчас, потом… и камеру никто больше не открывал… Но они, понимаете, — лицо его побелело, а глаза остановились, — куда-то пропали… Пропали… совсем! — развел он беспомощно руки в стороны.

Веремееву показалось, что он ослышался. От этих слов у него даже нервно подергалось нижнее веко правого глаза.

— Что? Ты что, Могильный, совсем обалдел, что ли? Ты что несешь? — Подполковник энергично постучал себя кончиками пальцев согнутой ладони по лбу. — Пропали! Как это так пропали? Как в сказке, говоришь?.. Про чудеса мне толкуешь? Вы что тут, ексель-моксель, за сказочную комедию разыгрываете передо мной? Где же это видано…

Зрачки его внезапно расширились, хищно, по-волчьи загорелись, а лицо, побагровев, озлобилось.

— А ну отойди! Отойди от двери, упырь, я тебе говорю! Я тебе дам, пропали… Я вижу, что ты меня точно уж хочешь под монастырь подвести!

Он одним движением руки отодвинул от двери вконец раскисшего и чуть не плачущего дежурного лейтенанта Могильного и, распахнув ее, ворвался внутрь камеры.

Первое, что тут же мгновенно ощутил Веремеев, это была страшная, просто невыносимая вонь от кошачьей мочи, которая, шибанув прямо в нос, заставила остановиться и прикрыть рот и нос ладонью руки. Дальше он увидел какую-то большую черную лужу на полу, валявшийся в этой луже пистолет и разбросанные по всему полу пустые патронные гильзы. Ничего другого в камере больше не наблюдалось. Ни бабки, ни кота нигде не было видно. Убиенные словно испарились.

Дышать было совсем нечем, глаза уже слезились, его начинало тошнить, и Веремеев буквально выскочил из камеры. Лейтенант Могильный, заглядывая в глаза начальнику, плаксиво запричитал:

— Товарищ подполковник, ну вы же сами во всем убедились… Я что, я ничего, я никого подводить не собирался и не собираюсь. Но нет здесь никого, видите. Я не знаю, куда они подевались… Вы мне не верите, товарищ подполковник? Но я, честное слово, вас не обманываю… Я ведь не вредитель какой…

— Ладно, Могильный, не ной. И так на душе паскудно. Дай сообразить, что к чему… Как этот чертов клубок, как эту вашу сказочную историю-то распутать. — Веремеев пристально посмотрел на хнычущего дежурного и вдруг очень мягко заговорил: — Ты, Коля, думаешь, что если я слово в слово вот эту ахинею там перескажу, — он ткнул пальцем воздух в направлении потолка, — обо всем, что вы мне тут с компанией сейчас наплели, то меня сразу же поймут, сразу поверят, и больше ни о чем даже и спрашивать не будут? А Сатанюка тут же отпустят на все четыре стороны да еще и очередное звание присвоят? А как ты сам-то кумекаешь про все про это, писатель-фантаст? А кстати говоря, где этот ковбой сегодняшней ночи? А, Могильный? — с застывшими на месте глазами иронично спросил Веремеев.

Оказалось, что лейтенант Сатанюк в наручниках под охраной находился в кабинете для дознания. Веремеев прошел туда и приказал Могильному их оставить наедине, а самому садиться и составлять подробнейший рапорт обо всем, что произошло, на его имя и никому не показывать.

При виде начальника Сатанюк, как пружина, вскочив со стула, горько и виновато выдавил из себя:

— Здравия желаю, товарищ подполковник — пролепетал он с выражением великой скорби на лице. — Вот… такая вот неприятная… катавасия со мною приключилась! — И он, нервно вздохнув, понуро опустил голову вниз.

В дальнейшем лейтенант рассказал Веремееву, как все произошло. Как он услышал старухины крики о помощи, как, заглянув в окно, увидел, что кот в ярости рвет бабкину ногу, как он вошел внутрь, чтобы отогнать прочь взбесившееся животное, и как увидел, что и тот и другой, словно сговорившись, собираются вместе наброситься на него. Ну и как затем и все остальное произошло. Правда, нужно откровенно признать, что про страшную сонливость, которая неизвестно почему вдруг напала на него, Григорий не обмолвился даже и звуком.

Во время сбивчивого рассказа Сатанюка о случившемся Веремеев пристально всматривался в его лицо, пытаясь отыскать на нем следы невменяемости или каких-то других отклонений, но, на свое удивление, ничего подозрительного не обнаружил. На вопрос же, почему при подобной опасности он не вышел обратно из камеры, не позвал других сотрудников на помощь, а сразу открыл огонь на поражение, убедительно объяснить ничего не смог. Ну, а когда начал рассказывать, как у бабки изо рта повылезали и начали разбегаться во все стороны большущие тараканы, зрачки Сатанюка неожиданно расширились, и в них отразилось сильнейшее беспокойство, переросшее тут же в безумный страх. Стало ясно, что с дежурным не все в порядке, и ему непременно нужна серьезная медицинская помощь.

Пытаясь как-то его успокоить, Веремеев доверительно похлопал испуганного Сатанюка по спине, сделал паузу, о чем-то усиленно соображая, и затем, смягчившись, совсем по-доброму, задал Григорию свой последний вопрос:

— Слушай, Гриша, как ты думаешь, а где эта бабка с котом… ну ты же меня, надеюсь, понимаешь… могут быть вот в это самое время, ну, то есть сейчас?

Сатанюк непонимающе уставился на начальника, похлопал мутными напуганными глазами и, кривя губы, тихо пролепетал:

— Так как где, товарищ подполковник? Там же, в камере, наверно, и лежат. Или их в морг уже увезли? — и тут же неожиданно расплакался: — Но я, товарищ подполковник, в камеру к ним больше ни за что не пойду. Я с детства боюсь этих самых проклятых тараканов… Товарищ подполковник…

Приставив охрану, Веремеев вышел от незадачливого дежурного и, проследовав в свой кабинет, пригласил туда и всех остальных участников происшествия, кроме, естественно, самого виновника. В это время появился и капитан Митрохин с сильно озадаченным помятым лицом. Веремеев, упершись взглядом в поверхность полированного стола, начал небыстро говорить:

— Как начальник, как ваш командир, я должен сообщить, что, с одной стороны, в нашем слаженном боевом подразделении произошло, можно по праву сказать, вопиющее чрезвычайное событие. Именно так… И других слов здесь никак не подберешь!..

Так вот… Один из дежурных, лейтенант Сатанюк, при неизвестных, — он сделал паузу, — так скажем, обстоятельствах застрелил из своего табельного оружия доставленную сюда вечером для выяснения некоторых… формальных данных пожилую гражданку с близким ей домашним животным — котом. — Он поднял голову. — Вы чувствуете, как дико режет слух — «застрелил»! Насмерть застрелил! — Веремеев глубоко вздохнул, поморщил лицо и снова уперся взглядом в крышку стола. — Подобный случай бросает самую черную тень на все наше длительное время успешно работающее подразделение органов внутренних дел и предполагает, мне не нужно заострять на этом внимание, самое серьезное служебное расследование, которое… — Он опять сделал паузу. — Ну, а какие здесь будут сделаны оргвыводы высоким руководством, сейчас даже трудно и предположить. Но в связи с этим нам всем без исключения необходимо поднапрячь свои мозги, свои извилины… Согласитесь, что это непраздный вопрос. И если они не куриные, то каждый должен ответственно сообразить… Ведь приедет, как вы понимаете, комиссия из столицы, будет усердно ковыряться, копать, и что она здесь, ребятки, накопает, только одному… — он потыкал воздух в направлении потолка двумя сложенными пальцами, — сами знаете кому известно. Но то, что обязательно накопают, — он сделал ударение на последнем слове, — это уже заранее можно предположить. На таких проверках очень многие купоны стригут, делают свою карьеру. Так что… те ребята очень постараются. Уж вы мне поверьте!

А работа у нас с вами, друзья мои, — голос Веремеева резко смягчился. Он сделал паузу, глубоко вздохнул и продолжил: — сами знаете, что неблагодарная и далеко не простая. А зарплаты наши в день получки можно в кармане и не заметить, просто не нащупать рукой. Вот так… У большинства же из нас семьи, которые надо нормально кормить, одевать, обувать… Короче, не мне вам рассказывать об этом… Но служба есть служба, мы все знали, на что шли…

Веремеев опять глубоко вздохнул, сделал длинную паузу, протер носовым платком лоб, а затем продолжил:

— Так вот… С другой же стороны, практически невозможно понять, что здесь произошло на самом деле и произошло ли это что-то вообще. Иначе что же получается… Если Сатанюк, как вы все утверждаете, кого-то застрелил, то где же ихние трупы, дорогие мои? Я вас спрашиваю, где они? А? И любое утверждение, что они просто так пропали, покажется наивным детским лепетом для цепких столичных проверяющих, и не только для них. Соображаете? Ну сами здраво прикиньте, — он прошелся по присутствующим вопросительным взглядом, — как это будет выглядеть со стороны. И я даже вам больше скажу, что это отличная зацепка для… вашего внеочередного медицинского освидетельствования и выводах о… дальнейшей профпригодности для службы в данном качестве. Да и работы вообще. Надеюсь, это ни для кого не секрет? Нужно ли это кому-нибудь из вас, я спрашиваю? — Он обвел взглядом задумчивых подчиненных. — Честно говоря, я не знаю. Но и не знаю также, как правильно в данной ситуации и поступить. Честь нашего подразделения мне, как я думаю и вам тоже, совсем не безразлична, как не безразлична и ваша собственная судьба.

Поэтому я предлагаю, прежде чем предпринять какой-то следующий шаг, надо напрячь свои котелки, и все серьезно обмозговать. Да, так вот, дорогие мои… Чтобы крепко не вляпаться в какое-нибудь приличное дерьмо… Сами знаете: был бы человек, а статейку ему всегда можно найти. Опыт работы нас этому учит. Вы согласны со мной? — Присутствующие одобрительно покивали головами. — Ну, въехали в сложившуюся обстановку? Тогда сейчас же идите и вместе с капитаном Митрохиным обсудите эту непростенькую проблемку. Эту задачку со многими неизвестными. Надо найти ей какое-то разумное объяснение и решение. Времени вам даю, — он скользнул глазами по наручным часам, — полчаса. Утром надо докладывать руководству. Надеюсь, что все понятно? Надеюсь, я все ясно, ребятки, изложил? — В воздухе опять повисла пауза. — На этом я закруглился. Естественно, что пока. А вас, капитан Митрохин, прошу на пару минут задержаться.

Пошептавшись о чем-то с Митрохиным, Веремеев выпроводил его, а сам стал набирать знакомый номер телефона.

— Наумович, не спишь? Понимаю, понимаю, что в такой ситуации не до сна. У самого ни в одном глазу. Не сердись, но раньше позвонить не мог. Тут такое дело, что я и сам что-то плохо понимаю, куда ситуацию понесло. Черт его знает, но версии теперь никакие не нужны. Как не нужны? Да так и не нужны! Дело в том, что Сатанюк и бабку и кота вроде бы застрелил — я сам гильзы видел в КПЗ и отметины на стенах. Да и пистолет на полу валяется. И нет сомнения, что у парня крыша съехала. Все о каких-то тараканах толкует. Будто у мертвой у бабки изо рта повылезали и разбежались в разные стороны. Но я никаких тараканов не обнаружил. Думаю, что это галлюцинации в результате… Отчего уж, не знаю, вроде и парень был не слабак, но вот такая ситуевина, дорогой. Но самое удивительное из всего того, что произошло, это то, что и сами застреленные куда-то поисчезали. То есть ихние трупы пропали, как утверждает второй дежурный. Понимаешь? Пропали совсем. Вот так… И никаких тебе следов крови не видно, только лужа какая-то черная на полу, да так воняет кошачьей мочой, что не продохнешь. Точь-в-точь, как ты мне днем обсказал. Да, вот такая белиберда приключилась…

С одной стороны, нет задержанных, нет на них и никакого протокола. Как ты мне и советовал. Но с другой стороны, куда же ихние трупы-то подевались? Не подстроили же все это мои ребятушки славные? Непохоже. Да и соображалки у них на это не хватит. Нет, я тебе точно говорю. Так что странная история получается, Наумович, дорогой. Не знаю даже, на что и подумать.

Веремеев бросил мокрый носовой платок в перевернутую фуражку, лежавшую перед ним на столе, и снова заговорил:

— Нет, пока не смотрел. Пока было не до того. Ну, а куда же ей из сейфа-то подеваться? Думаю, что на месте, что все в порядке. Что ты говоришь? Туда же, куда и бабка с котом, то есть… ты хочешь сказать… — глаза Веремеева сильно испугались. — Ты что, ты давай меня не пугай, я сейчас же гляну. Не вешай трубку, я сейчас, Наумович, дорогой…

Веремеев положил трубку и тут же бросился открывать сейф, приговаривая на ходу:

— Туда же, куда и бабка с котом, говоришь?.. Это как же так понимать?! Что за напасть?! Нет, не может этого быть! Точно! Я уверен… все на месте… Вот увидишь… Сейчас посмотрим, посмотрим, дорогой…

Он трясущимися руками вынул из кармана связку ключей и начал поочередно вставлять их в замок, приговаривая вслух. Но ключи почему-то не вставлялись.

— Да что же я, дурак, делаю-то. Совсем крыша поехала. Ведь это же ключи от моей квартиры! Как же ими можно сейф-то рабочий открыть? Ну и кретин, ну и тюфяк безмозглый! Не иначе, как от Сатанюка слабоумием заразился.

Он снова сунул руку обратно в карман, выудил оттуда, наконец-то, нужный ключик, быстро вставил его, повернул на два оборота и, открыв дверку сейфа, увидел то, что и хотел.

— Да вот же она, драгоценная наша, куда же ей подеваться-то, — осклабился радостно Веремеев, хватая руками знакомую деревянную шкатулку. — А ты, чудак, говоришь, как бабка с котом… У меня ведь совсем другие виды и планы на нее, дорогой… Нет, не могет такого быть, уважаемый Михал Наумыч! Однозначно.

Он тут же открыл крышку коробки, но… вместо драгоценной камеи со знакомыми профилями царственных молодых особ с ужасом для себя увидел сплошную темную шевелящуюся массу то ли каких-то жуков, то ли тараканов, то ли еще каких-то противных мокриц и сороконожек. Еще мгновения Веремеев оцепенело удерживал коробку в руках, не в силах поверить в то, что предстало перед его глазами, пока какая-то многоногая усатая тварь не выползла из коробки прямо ему на руку, а за ней полезли и остальные. Лицо подполковника свело судорогой омерзения и ужаса, и он резко отбросил коробку от себя прямо на пол, отчего она, ударившись, разбилась и живая шевелящаяся масса, вывалившись, стала расползаться прямо у него под ногами. Веремеев тут же отпрыгнул в сторону и, брезгливо морщась, принялся отчаянно стряхивать мерзких тварей с рук, а затем давить их ногами.

— А-а-а… — заскулил он, чуть не плача, — теперь-то уж точно все пропало! Сволочи, гады, паразиты, твари вы безмозглые, поганые… нате же… нате… Ах-ах-ах-ах-ах!

Комната наполнилась хрустом раздавливаемых насекомых и резким противным запахом от их останков, а в телефонной трубке в то же самое время запели прерывистые и нудные гудки. Это Михаил Наумович Равиковский обреченно повесил трубку своего новенького японского аппарата. Да и ради чего теперь прижимать ее к уху и вслушиваться с напряжением, когда все понятно и так! Он отлично уловил последние звуки, дошедшие до него через телефон от Веремеева, хотя уже интуитивно понял заранее, в процессе их самых последних разговоров, что этой прекрасной камеи ему вовек не видать. Последнее, что он услышал, это были сдавленные и визгливые выкрики подполковника, что все пропало, последовавшие за этим жуткие завывания и какой-то непонятный скрежет и шум. У Равиковского от этого последние волосы на голове чуть не зашевелились. Еще теплившаяся до этого слабая надежда в нем окончательно умерла. Больше было не о чем говорить. Красивый заманчивый домик с бассейном и утопающей в зелени и цветах оранжереей, не успев материализоваться, внезапно сгорел. Конечно, не натурально, а в желаниях и мечтах. Это надо было еще пережить. Как правило, такие потрясения бесследно не проходят. Вот поэтому, повесив трубку, он тут же вытащил из телефонной розетки вилку и от охватившей его слабости буквально свалился в пухлые объятья черного кожаного дивана.

Равиковскому хотелось забыться и избавиться от ощущения непоправимости, которое принесла эта теплая майская ночь, чтобы с приходом света и солнца все вернулось на круги своя. Ведь не зря же с самого детства ему твердили, что утро вечера мудренее. А ночи уж и того подавно.

Он с надеждой взглянул на волнистые занавески окна, за которыми нарождавшееся утро медленно и робко начинало прогонять коварную ночь.

Но надо прямо заявить, что ожиданиям Михаила Наумовича не суждено было сбыться и принести облегчения. А, можно сказать, что даже совсем и наоборот. Только он стал понемногу забываться, как внезапно запиликал его мобильный телефон. Ругаясь про себя последними словами, он почти с ненавистью взял трубку и по определителю номера понял, что звонил его родной сын Семен.

«Боже мой! Неужели по пьянке опять в какую-нибудь дурацкую историю вляпался, кретин? — подумал он раздраженно. — Ну не в меня парень совсем уродился, не в меня. Не в деда и даже не в отца. Что-то, похоже, напорчено было в крови и даже очень прилично. Скорее всего, у Амалии кто-то в родне был таким разгульным и развратным. Может, кто с цыганами снюхался втихаря? Видали, одной девчонки ему мало, так чуть не каждый день новую подавай. Нет, надо будет при случае крепенько в родословной покопаться. Одним словом, получился какой-то легкомысленный растратчик и потребитель, да и только. Шляется с телками по разным кабакам, паразит. Только и знает, что деньги отцовские проматывает, вместо того чтобы их копить, лелеять и преумножать. Ну и наследничка бог послал! Нет, не видно в нем надежного национального стержня. Надо бы его в Израиль на время к брату Иосифу отправить на перевоспитание. Там климат совсем другой, более жесткий и суровый. А так, чувствую, толку не будет никакого».

Но по голосу было ясно, что на этот раз Сема был более-менее трезвым. Меля какую-то чепуху про несметное количество кошек, собравшихся у его гаража, Сема пожаловался, что боится один на улицу выходить, и требовал, чтобы отец поскорее приехал за ним на автомашине. Равиковский, назвав про себя сына полоумным идиотом, сначала подумал, что у Семы от праздного образа жизни поехала крыша, и задал ему несложный контрольный вопрос: знает ли он, какое сейчас время суток и сколько вообще времени на часах. Оказалось, что Сема в курсе. Озадаченный таким ответом, Михаил Наумович понял, что без поездки здесь уж никак не обойтись. Ну, не милицию же против котов вызывать! Не ровен час еще и того…

Он прошел в спальню, предупредил сладко посапывающую супругу, чтобы она не волновалась, что он по делу на полчасика отлучится, и тут же отбыл в хорошо известном ему направлении.

При подъезде к выстроенному им пару лет назад кирпичному хранилищу автомашин Равиковский был и сам немало удивлен и озадачен, увидев не менее трех десятков разных мастей котов, расположившихся перед воротами бокса и дико завывающих на разные лады. На этот счет Сема совсем не врал. На крыше же гаража Михаил Наумович вдобавок заприметил несколько шустрых галок, а вперемешку с ними — пять-шесть здоровенных серых ворон. От подобной картины Равиковского даже неприятно передернуло, противный холодок пробежал по спине и затылку, а волосы на голове у него буквально зашевелились.

— Ничего себе, и веселенькая же компания тут собралась, мама дорогая, — промямлил он, пугливо побегав глазами по сторонам.

Коты же машины абсолютно не испугались, а, наоборот, вели себя очень нагло и скорее агрессивно.

Тогда он медленно подъехал почти вплотную к гаражу и, приоткрыв правое переднее стекло, позвал:

— Семе-ен, а Семен, ты здесь?

— А где же мне еще быть-то? — ответил подавленный голос младшего Равиковского изнутри. — Ну, что, теперь сам видишь, как они меня обложили. Я еще пока жить хочу, так что лучше уж здесь посижу.

Коты в это время почему-то начали волноваться, а парочка самых наглых запрыгнула прямо на капот автомобиля.

Михаил Наумович понял, что это неспроста. И вообще, во всех последних событиях было что-то такое… непонятно-подозрительное. Но что именно, пока сказать он не мог, потому как не понимал до конца. Он ненадолго задумался, а потом снова, но уже очень мягко, обратился к наследничку:

— Семен, ты мне честно скажи… Признайся, как на духу… Ты сегодня чего-нибудь такое… ну ты меня понимаешь, ты же не полный дурак… из ряда вон выходящее не выкинул случайно? А? Так ты мне честно признайся, Сема, сынок…

За железной дверью гаража на время все стихло, а потом после тяжкого вздоха снова раздался обиженный голос наследничка:

— Ну, кота я сегодня броде бы задавил. Пап, понимаешь, я с Лялькой по проспекту рулил, и народу вокруг никого, а он, этот котяра, вдруг как выбежит — и прямо под колеса тачки, осел, угодил. Ну что мне оставалось делать? Не башкой же об стекла биться. Поэтому я и не стал тормозить. Здоровый такой чертило, ну точно как собака какая. Прямо по башке ему и проехал. Но, пап, ведь не из-за этого же они… А? Как ты думаешь, пап?

Слушая сына, Михаил Наумович все время повторял одно и то же: «Ага, ага, ага…», а в заключение задал еще один странный вопросик:

— Слышь, Сема, скажи, а бабки, ну то есть старухи никакой в такой шляпке, повязанной шарфом, ты вместе с котом не заприметил? Вспомни, постарайся обязательно вспомнить, сынок!

— А чего тут и вспоминать-то! Ну как же, была какая-то старая кукла расфуфыренная с клюкой. Я ей полтинник в компенсацию за кота предложил, а потом даже и сотенную отдавал, а она мне ляпнула, что и сто тысяч за него бы не взяла. Что кот этот цены не имел. Да еще, причитая, стыдить потом начала, дура старая. Разве коты столько стоят? Пап, скажи, я ведь прав?

Равиковский тяжело задышал.

— Ну я так и знал! А скажи, в котором часу… ты не помнишь… ну это самое с тобой приключилось, Семен? Припомни, прошу тебя, сынок.

— А чего меня просить-то, еще было темно. Я после этого Ляльку до дому довез и тут же мигом сюда. Где-то около часу, а может, и пораньше чуток… Так, пап, ты чего — думаешь, что они на самом деле на меня обозлились из-за того самого кота, что я нечаянно раздавил? Что он у них, главным, что ли, был? Но мне кажется, что это фигня. Конечно же, полная фигня! — Он чуть помолчал, а потом спросил: — Ну так чего теперь? Чего теперь делать-то будем, отец? Мне ведь отсюда не выбраться и дверь в гараж не запереть. Я уже пробовал не один раз, так они сразу кидаются все ко мне и злобно рычат. Прямо как взбесились, заразы. Часа полтора уже здесь кукую. Иначе бы и звонить не стал…

Равиковский почувствовал, что в который уж раз за сутки ему становится нехорошо, что скоро может начаться приступ болезни, и он вдруг, ударив себя по лбу, прошептал:

— Я все понял, понял, мама дорогая, что мне надо теперь предпринять. А вот этого не хотите, чертовы отродья? Да простит меня терпеливейший из терпеливых господь бог за мои мелкие прегрешения! — проговорил он шепотом и начал мелко крестить котов.

И тут на удивление и радость Михаила Наумовича рыжий здоровый котище, который первым нагло запрыгнул к нему на капот, как только Равиковский начал его крестить, еще громче вдруг заорал, сверкнул зелеными глазищами и бросился прочь. А за ним последовал и другой — черно-белый.

— Сема, Сема, я понял, сынок! — радостно закричал Равиковский. — Их надо крестить, крестить, слышь, сынок, и они все убегут. Делай, как я, Семен! Давай, родной, начинай их быстрей крестить!

Из-за двери гаража раздалось удивленно:

— Пап, ты чего? Шутишь, что ли, со мной? Ты что, в новую веру недавно перешел? Нам же этого делать нельзя….

— Делай, как я тебе говорю, болван! — чуть не в бешенстве закричал на него Равиковский. — Враг для любой веры один, только называется по-разному. Ты не в синагоге, а на православной земле, поэтому делай как угодно, но лишь бы помогло. Ты понял меня, Семен?

— Ладно, как скажешь, не сердись, — промычал Равиковский-младший. — Пап, но как же их крестить, если они некрещеные с роду?..

Что произошло потом и как выкрутились Равиковские из всей этой нехорошей истории, нам до конца не известно. Лишь известно, что к пяти часам утра они оба прибыли целы и здоровы домой, и Михаил Наумович с озабоченным бледным лицом тут же, пройдя и запершись в своем кабинете, долго оттуда не выходил. Из-за светлой массивной двери помещения доносились лишь неясные его бормотания. Похоже, он усердно молился.

Но надо честно заявить, что в целой череде необычных, а порой просто необъяснимых событий наступившее утро не принесло желанной мудрости и душевного равновесия в сравнении с канувшим в прошлое вечером не только старшему и младшему Равиковским. Полным неприятных видений и фактов выдалось оно и для Натальи Павловны Юрковой, для того самого замдиректора ломбарда, где накануне побывала старуха Ольховская со своим диким и агрессивным котом. Да что там про утро-то говорить, когда и ночь вся прошла в неприятных сновидениях и кошмарах!

Образ той самой замечательной камеи настолько врезался в память неравнодушной к ценностям женщины, настолько подпортил ей настроение, что до глубокой ночи ее нервная система пребывала в крайне взвинченном и раздраженном состоянии. Мысленно раз за разом Юркова возвращалась к их диалогу в кабинете и каждый раз получала все тот же неприятный, ну просто до возмущения хамский отказ. Все ее нехлипкое существо активно противилось подобному ходу событий и смириться никак не желало. Она настолько возненавидела старуху за ее глупое несогласие с продажей камеи, что ругала Ольховскую самыми изысканными последними словами. И надо прямо сказать, что многие любители поругаться ей бы здорово позавидовали, настолько разнообразен и неожидан был ее женский лексикон.

Ночью же, когда Наталья Павловна после долгих терзаний наконец-то впала в липкое забытье, ей снились одни сплошные неприятности. То она продвигалась по какому-то большому и мрачному болоту, где громко кричали противные лягушки, и под ногами все время ощущала неустойчивую зыбкую жижу, готовую в любой миг разверзнуться и поглотить ее целиком, то вырастало нагромождение каких-то замшелых валунов, преграждавших ей путь-дорогу, а то и вообще снилась какая-то чушь несусветная, что она вдруг вышла замуж за какого-то карлика одноногого в длинной солдатской шинели с почему-то зеленым, словно заплесневевшим, лицом. Вот этого ей только и не хватало! Это ж надо! Это же черт знает что! Она от муженька-то своего Сергея Петровича, неумехи-инженера, только вот недавно освободилась, только жить прилично начала и уж ни в какое другое замужество, боже упаси, больше не собиралась. А тут на вот тебе, такая совершенно дурацкая картинка!

Правда, посреди всех этих неприятностей Юркова вдруг снова увидела старуху Ольховскую с деревянной коробочкой в руках. И что-то ее интуиции подсказало, что надо непременно еще разок попытать счастья и попросить бабку уступить ей драгоценную камею. Попытки ведь не убытки. Она набралась терпения, еще раз постаралась и, к своему крайнему удивлению, увидела и услышала именно то, что так страстно желала, — старуха неожиданно согласилась. Вот ведь везение! Наталья Павловна от радости была вне себя. Нет, напрасно она еще совсем недавно так поносила эту милую и, как оказалось, в общем-то, добрую старушку.

Она тут же отсчитала и передала пять тугих пачек стодолларовых банкнот, а к ним еще приложила отдельно пять таких же зелененьких бумажек, и они, пересыпая фразы различными любезностями, совершенно спокойно произвели обмен.

Старуха, что-то бормоча про себя и качая головой, тут же удалилась, а Юрковой показалось, что наступил небывалый праздник, что к ней снова вернулось восемнадцатилетие. Переполненная радостью и счастьем, она с замиранием сердца приоткрыла полированную крышку коробочки, чтобы насладиться видом драгоценной реликвии, и… у нее от страха и омерзения чуть не выпрыгнуло сердце. Вместо красивых бледных профилей молодых царственных особ она увидела живую шевелящуюся массу каких-то противных усатых, многоногих тварей, которыми сплошь кишела коробка и которые тут же начали выползать и разбегаться. Наталья Павловна, не раздумывая, кинула это хранилище гадости и омерзения подальше от себя и от охватившего ее ужаса дико закричала. Отчего тут же и проснулась… Это ж надо такое! Вот тебе, дура безмозглая, и добрая старушка… Жаба болотная, да и только!

И на работу Наталья Павловна, пока добиралась, пару раз так сильно запнулась буквально на ровном месте, что чуть равновесие не потеряла и на землю не полетела. Даже туфельку одну итальянскую здорово подпортила, весь край у нее ободрала. Просто невезение какое-то, да и только!

Придя же на работу, Наталья Павловна и вовсе обомлела и не поверила своим красивым карим глазам. Сердце у нее прямо остановилось. За время ее недолгого отсутствия на рабочем месте вся мебель в ее уютно обставленном кабинете, различные предметы, стены и книги внезапно позеленели!!! То есть покрылись какой-то зеленовато-сизой противной плесенью, от которой исходил зловонный, ну просто тошнотворно могильный запах. И дерево, и металл, и пластмассу с бумагой — плесень все пожирала без разбора. Наталья Павловна схватилась руками за голову и с безумно испуганными глазами трагическим голосом прошептала:

— А-а-а… Кошмар!!! Какой дикий… безумный кошмар! Боже мой, что такое?! Это ни на что не похоже… Ой, мамочки мои, какой страх, какой ужас!!!

Да, вот таким необычным выдалось это теплое майское утро. Но, ясное дело, что таковым оно было лишь для некоторой категории граждан. Для других же более неожиданным и странным, безусловно, оказался вчерашний вечер, а утром уже на светлую и отдохнувшую за ночь голову бурным потоком нахлынули воспоминания. Вот и у Алешки Шумилова, проснувшегося, как говорится, ни свет ни заря, из памяти упорно не выходил вечерний футбольный матч в парке в пойме реки. Он, ну вот как сейчас, помнил о внезапно появившемся незнакомце с очень странным именем Гонзаго, о их в общем-то глупом споре и о многом, многом другом.

Отдельные моменты здесь были непонятны и даже, можно сказать, удивительны, а потому особенно ярко и врезались в память. В голове постоянно застревали одни и те же вопросы. Ну, к примеру, как Валерка Собелкин не попал с трех метров в пустые ворота. Это же просто уму непостижимо! Но самым, пожалуй, удивительным было то — как смог этот самый Гонзаго заранее предугадать результат?! Можно подумать, что как будто кто-то невидимый и всесильный все это подстроил специально. Чудеса, да и только!

Но в чудеса Алешка не верил, а, значит, все это получилось лишь по чистой случайности. Незнакомец предположил, а Валерка, переволновавшись, тоже, конечно же ненамеренно ударил ногой не по мячу, а прямо по земле. Всю силу удара, можно сказать… закопал в землю. А как же иначе тогда объяснить? А когда он, сам Алешка, пробивал одиннадцатиметровые… Он, споря с Гонзаго, даже и не предполагал, что такое получится, что он чуть спор не проиграет. Он даже ни капли не волновался, да и с какой бы стати, и бил нормально, а незнакомец, на удивление, первые пять мячей взял. Удивительно прыткий мужичок! В таком возрасте, где-то под пятьдесят, а шустрый и цепкий, словно кошка. В какой-то момент Алешка даже уверенность в себе потерял, чего с ним давно не случалось. Ерунда какая-то. Куда ни ударишь, всюду этот Гонзаго дотянется. Реакция отменная! Да, вот бы такого вратаря в сборную! И последний, шестой пенальти, честно говоря, он сам думал, что уже точно не забьет, но мяч каким-то чудом все-таки закатился. Даже вначале и не поверилось. Но, кажется, незнакомец при этом совсем не расстроился. Чудно.

Интересно, и как же теперь он выполнит свое обещание? Неужели сможет с руководством команды договориться? Да нет, это полная чепуха, такого просто не может быть! Кто же на это пойдет?! А как бы хотелось на настоящем газоне поиграть под свист и крики тысяч болельщиков! Вот было бы здорово!.. Конечно, надежда очень слабая, но… все же имеется. И другого пока не дано. Посмотрим, посмотрим, как же он сможет выкрутиться из этой непростой ситуации. Всего скорее пропадет, да и все, как смелый, заманчивый и… несбыточный сон. А где его прикажете искать?..

Алешка, тяжело вздохнув, потянулся к будильнику. Стрелки часов показывали, что еще было рано, и хотя солнечный луч уже радостно прыгнул и, зацепившись, повис на занавеске его окна, но около часа еще можно было смело подремать.

 

Глава ШЕСТАЯ

Авантюра

Альберт Понукаров, тренер местной футбольной команды «Шинник», выступавшей в самой высшей, премьер-лиге страны, пребывал во взвинченном и тревожном состоянии. Весь парадокс ситуации заключался в том, что при такой отличной безоблачной погоде, вот уже больше недели стоявшей в эти майские дни за окном, над его головой неумолимо продолжали сгущаться грозные черные тучи. И разгадкой всему был неудачный старт его команды в этом сезоне.

Нельзя сказать, чтобы этот старт был уж совсем неудачным, не как, к примеру, в прошлом сезоне, но набранных очков в копилке сегодня было все же маловато. И виною тому — неуверенное выступление и крупный проигрыш в самой первой игре сезона, затем трудная победа с минимальным счетом после спорного пенальти и затянувшаяся серия из восьми ничьих. При таком обилии ничьих у многих руководителей клуба и города жило опасение, что команда вот-вот сорвется на проигрыши и стремглав покатится в пропасть. В результате коллектив сейчас находился на четвертой строчке снизу турнирной таблицы, а руководство клуба было таким положением крайне недовольно и все настойчивее об этом тренеру намекало. Ну, а такие намеки всегда говорят лишь об одном: о том, что терпение наверху в любой момент может лопнуть, и за этим последует его неминуемая отставка.

Согласитесь, что подобное положение не из приятных. Кому же через два месяца после начала сезона охота потерять приличную работу, а с ней стабильность и уважение сегодняшнего дня поменять на моральную неуверенность и материальную неопределенность!

Сегодня же вечером предстоял матч с чемпионом страны «Спартаком», с очень сильным и неудобным соперником, и хочешь не хочешь, а уже именно завтра эти темные тучи могли разразиться самой нежеланной грозой. Понукаров нервничал и прокручивал в голове возможные картины исхода матча. И какими бы соблазнительными и радужными ни рисовались они у него в голове, в ушах все отчетливее и громче слышался негодующий свист возмущенных болельщиков и обидно резкие и безжалостные слова президента клуба. Но что поделаешь, на чудеса рассчитывать не приходилось. Как говорят французы, такова селяви. Жестокая действительность диктует тренеру быть в постоянной готовности и к неминуемым неудачам. В столице с ее денежными мешками и то не все в порядке. Что уж там о провинции говорить!

Понукаров, поморщив лицо и погладив себя по затылку, глубоко вздохнул. Конечно же, он сделает все возможное со своей стороны, чтобы настроить игроков на самую бескомпромиссную и жесткую борьбу, но этого явно недостаточно. Багаж всех предыдущих встреч был с огромным перевесом в пользу «Спартака» и морально давил на его игроков. Это он прочитал у них в глазах сегодня после тренировки в раздевалке. Эх, как все же не хочется становиться бездомным скитальцем в неполные сорок девять лет! Как в глаза жене и детям потом смотреть? Да и вообще всей настырной родне многоголосой! Как подарки какие, так сразу с подобострастием: «Ой, Альбертик, спасибо, дорогой! Успехов тебе и удачи!» А вот выгонят из команды, так и доброго слова и поддержки, наверное, нипочем не услышишь…

В дверь кабинета негромко постучали.

«Кого там еще черт принес? — вскипятился Понукаров. — Он же просил никого не пускать! Неужели так трудно выполнить скромное и, всего скорее, последнее желание на этом посту нормального, задерганного жизнью немолодого человека? Что уж, ничего человеческого у людей не осталось? Только очки да голы? Голы да очки? И попробуй не обеспечь их в нужном количестве, сразу же путь один — за ворота. Ну что ж за такая несправедливая жизнь, черт меня побери?! Как при такой ситуации думать о еще каком-то здоровье? В такой нервной передряге можно и последнее-то совсем потерять».

Понукаров приложил руку к груди и прислушался. Сердце прыгало созвучно его нервным мыслям: громко и быстро.

Да, так и до инфаркта, пожалуй, недалеко. Противная все же эта профессия — тренер футбольной команды. И, надо сказать, очень вредная. Так и норовит в могилу свести. Ну прямо как у шахтеров. Почти все время пребываешь в состоянии стресса. Выиграл — на, получай пряник, но не забывай о кнуте. Проиграл — получай кнут и помни о вкусном прянике. И все время тебя пилят и пилят, поучают и поучают, будто ты мальчишка какой сопливый! Я же главный тренер, черт бы вас всех побрал, специалист! Если ваши амбиции так велики, дайте мне то, что прошу, и не мешайте работать. Человек не тесто, сразу не испечешь то, что желаешь. В этом вся и проблема. Это же надо понимать! Если бы было все так просто, если бы все измерялось деньгами, то выделили бы, к примеру, средства прыгуну в высоту: «На-ка вот, Петя, получи сто тысяч, дорогой, но прыгни обязательно на два тридцать, а лучше — на вот, держи-ка двести тысяч, но давай уж не подведи, а сигани сразу на два сорок и будь непременно первым». А хрен с редькой не хотите, дураки? У-у, шакалы! Всех вас и не перечесть. Желаете человека напичкать деньгами, и чтобы он сразу изменился, а вы бы на этом нагрели свои рученьки загребущие! Полоумные утописты! Есть же предельные возможности человека! И вообще, человек — это большая загадка, и ключи к его способностям и возможностям не просто подобрать. А вот взяли бы, кстати, сами, да и попробовали. У вас же вон какие деньжищи по карманам рассованы! Ну что? А?! У самих-то не получается? Наоборот, от денег, от жратвы только тело расперло. Животы повывалились да щеки отвисли, а ума и других способностей ни на грамм не прибавилось.

В дверь опять негромко постучали.

— Да! Ну кто там? — выпалил он нетерпеливо. — Я же просил никого не пускать. Ну что ж, в самом деле, неужели же непонятно! Я занят, готовлюсь к ответственному матчу! А вы мне мешаете. Так же совсем невозможно!

Тут дверь приоткрылась, и в кабинете оказался неизвестный импозантной внешности загорелый мужчина в дорогом темно-сером костюме с белоснежной рубашкой, но без галстука, а с темным шарфом на шее, завязанным крупным узлом. За неизвестным тут же вбежал и небольшой черный пудель без ошейника и поводка.

Понукаров непонимающе уставился на вошедших и только хотел озвучить свое возмущение, как мужчина заговорил приятным баритоном:

— Альберт Альбертович, извините, что вынуждены нарушить ваше уединение, но иного выхода, чтобы изложить свое предложение, просто не нахожу. — И он пощипал свой правый длинный и густой, как во времена Пушкина, бакенбард.

— Простите, но что вам нужно от меня? И кто вас сюда пропустил? — опять слабо повозмущался Понукаров. — Вы, собственно, по какому вопросу? У меня ведь сегодня такой принципиальный ответственный матч!

— Как раз вот поэтому, Альберт Альбертович, я и здесь, — посверкал карими глазами неизвестный. — Разрешите представиться: доктор Гонзаго. — И он выложил на стол свою визитку, где на черной, как сажа, и матовой бумаге серебряным шрифтом на русском языке с красивыми завитками было выведено:

Доктор ГонЗго

ПреЗидент Королевской Зрелищной ассоциации,

импресарио

Ниже указан адрес и телефон офиса в Ницце, а рядом — представительства в Москве.

«Однако солидно, — отметил Понукаров, — ничего не скажешь. И даже очень солидно…»

Он только хотел выказать свое неудовольствие по поводу присутствия собаки, но доктор Гонзаго его опередил:

— Еще раз приношу извинения за двойное вторжение, но в отношении этого пса прошу не беспокоиться. На редкость понятливое и умное животное. Со всеми прививками тоже полный порядок. К тому же, должен добавить, стоит умопомрачительных средств. — Он выразительно поцокал языком. — А если точнее, то вовсе цены не имеет, так что оставить где-то за дверью — значит здорово рисковать… А этого, как вы понимаете, делать бы совсем не хотелось.

И тут же обратился уже к собаке:

— Роберто, лежать и нас ни единым звуком не беспокоить!

Пес тут же улегся рядом с входом, послушно положив голову на передние лапы.

В словах доктора Понукаров уловил лишь незначительный иностранный акцент. Во всем же остальном речь этого иноземца была практически безупречна. К тому же на безымянном пальце правой руки он заметил массивный, очевидно, золотой перстень с крупным черным граненым камнем, своей замечательной игрой сразу бросавшимся в глаза.

Солидный вид незнакомца, его галантные манеры, интеллигентная речь и поведение, как выразился доктор, бесценного пса произвели на хозяина кабинета очень благоприятное впечатление и даже здорово его заинтриговали. Он тут же поднялся с кресла и, протянув в ответ свою визитную карточку, жестом пригласил:

— Прошу вас, доктор, присаживайтесь. В свою очередь, извиняюсь за некоторую долю несдержанности в ваш адрес, но вы меня, как тренера, должны отлично понять: сегодня матч с чемпионом страны «Спартаком». А знаете, столько проблем с составом, с психологическим настроем игроков!.. М-да. Голова просто кругом идет! Так что приходится сначала самому как следует настроиться, все вот здесь, — он постучал пальцами себя по лбу, — по полкам разложить, а уж потом и с подопечными перед самым матчем об этом толковать…

А вы, доктор, здорово говорите по-русски, должен вам заявить. Да, да, — вяло улыбнулся Понукаров. — Наверное, часто и подолгу бываете и живете в России? Другой бы коренной россиянин вам здорово позавидовал. Честное слово. Так все же скажите, что вас, — глянул он на визитную карточку, — доктор Гонзаго, ко мне привело? И имейте в виду: у меня катастрофически мало времени.

— О, мадонна, отлично вас понимаю, дорогой Альберт Альбертович. Я вас надолго не задержу, — улыбнувшись, располагающим тоном заговорил пришедший. — По долгу работы самому частенько приходится бывать в аналогичных ситуациях. Всем нужны зрелища и хорошие зрелища, способные взбунтовать плоть и кровь и вызвать, если можно так выразиться, всплеск необузданных эмоций. Зрелища — это своего рода наркотик. И на этом строятся многие сферы деятельности в человеческой жизни. Но что поделаешь! Не мне вас учить. Так уж устроен мир. Возьмите бои гладиаторов в Римской империи, состязания на колесницах, корриду в Испании, шумные карнавалы в Бразилии, лошадиные скачки, петушиные и собачьи бои, тараканьи бега, игру в карты и многое в том же роде. И везде азарт, взрыв эмоций, надежды и разочарования, успех и трагедии. Но это истинная жизнь, а не прозябание. То же самое и спорт. Очки, голы, метры, секунды. Кто кого. И в этом главный смысл состязаний, соперничества между людьми. И, прежде всего, соперничества между деньгами и самолюбиями обладателей этих зрелищ. И, как вы только что об этом говорили, сегодняшний матч тому не исключение.

Он прервал речь и сделал паузу, о чем-то усиленно размышляя. Понукаров с интересом вслушивался в слова собеседника.

— Так вот, — продолжил Гонзаго, — и оттого, каким будет результат очередного зрелища, само собой разумеется, потянется целая цепь самых разнообразных событий помимо пожеланий многих участников. Надеюсь, Альберт Альбертович, вы меня хорошо понимаете?

У Понукарова дрогнули мышцы на лице, и он, потупив взор и вздохнув, утвердительно мотнул головой.

— Как не понимать, отлично вас, доктор, понимаю. Честно говоря, вы меня за этим занятием как раз и застали…

Лицо Гонзаго оживилось.

— И я вас, уважаемый Альберт Альбертович, очень даже понимаю, — с доверительными интонациями более тихо вновь заговорил он. — Отлично понимаю, какие мрачные мысли витают сейчас у вас в голове. Уж мне ли не знать, какой трудной и неблагодарной бывает эта работа. Сам не раз бывал в подобных ситуациях. Правда, это было уже давно… Так вот. Стоит твоей команде провести беспроигрышную серию в несколько матчей, как взгляды твоих хозяев тут же теплеют, а слова и руки тоже становятся более щедрыми. А стоит оступиться, как все прежние удачи тут же зачеркиваются, терпение быстро иссякает, слова начинают сочиться безжалостным ядом, а взгляды полны холодности и неприкрытой враждебности. И те же самые люди, кто еще вчера крепко сжимал твою руку и трепал по плечу, сегодня уже готовы тебя самым бессовестным образом прогнать.

При этих словах Понукаров еще ниже опустил голову и сильно ссутулился.

— Да, доктор, и не говорите. Все так и есть! Чего уж тут отпираться… Все очень быстро забывается… Так, собственно, какое у вас предложение ко мне? Если я правильно понял, вы пришли с каким-то предложением? Может быть, предупредить, — поднялся он с кресла, — чтобы сюда никто не входил?

— Сидите, сидите, Альберт Альбертович, — энергично замахал рукой Гонзаго, — сюда никто и не войдет. Не удивляйтесь и не подумайте на что-то плохое, но я заранее побеспокоился, чтобы нам никто не мешал. Дело важное, лишние уши нам сейчас ни к чему.

Понукаров пожал плечами и снова опустился на место.

— Хорошо, я вас слушаю.

— Видите ли, — посерьезнел лицом пришедший, — хочу предупредить вас заранее, чтобы вы не удивлялись моим словам, какими бы странными они вам вначале ни показались. В общем, дело касается как раз сегодняшнего матча вашей команды с чемпионом страны «Спартаком», о чем вы сами только что недавно говорили.

— Все понятно. Вы хотите, чтобы мы проиграли, — ухмыльнувшись, потемнел лицом Понукаров, — договорная игра. При всем уважении к вашей громкой должности и положению должен заявить: я в такие игры не играю. Долг чести требует…

— О, мадонна! И правильно делаете, дорогой Альберт Альбертович, — нажимая на голос, перебил его Гонзаго, — вы не дали мне закончить изложение сути вопроса и желаете приписать как раз именно то, чего я совсем не хочу. Не спешите и дайте мне договорить. В том-то все и дело, уважаемый Альберт Альбертович, что я пришел, рассчитывая на ваши проверенные делом и временем честность и порядочность, с одним лишь желанием — помочь. Но не стану хитрить и буду искренним не до конца, если скажу, что совсем бескорыстно. Поэтому еще раз попрошу выслушать меня, не перебивая.

Он пристально посмотрел на Понукарова и продолжил:

— Не буду от вас скрывать, но у меня есть, если хотите, предчувствие, — он заговорил еще более вкрадчиво и раздельно, — и все основания предполагать, что сегодняшний матч закончится для вас плачевно. Да вы и сами так думаете. Вы крупно проиграете, а за этим последуют, тут уж не надо быть семи пядей во лбу, совсем не желанные в первую очередь для вас оргвыводы, в результате которых вы останетесь без работы. Да, как бы печально это ни звучало, но будет именно так. — При этих словах взгляд Понукарова еще больше потупился, а лицо побледнело. — Поверьте, Альберт Альбертович, как и вы, я этого искренне не хочу. Но, если ничего не предпринять, все случится точь-в-точь, как я и сказал.

— Но что же здесь можно предпринять? — не утерпел Понукаров. — Я не понимаю, что можно сделать, какие предпринять, как вы говорите, меры, чтобы этого не допустить. Я же не фокусник, не какой-нибудь чародей. Все, что в моих силах, я уже предпринял. Но что я могу поделать, если игроки «Спартака» действительно сильнее? На то они и чемпионы страны! И пока никто другой их тоже не может обыграть. А что же вы хотите от меня? Я просто не вижу выхода…

— Альберт Альбертович, чтобы этого не произошло, я хочу, чтобы вы приняли мое предложение и… выпустили на поле сегодня… всего минут за пятнадцать до конца матча одного моего паренька. Вы согласны? — тихо проговорил Гонзаго.

Понукаров отупело уставился на своего нового знакомого.

— Доктор, вы что, издеваетесь? Какого паренька? Да вы с ума сошли! Если бы вы сказали мне про старика Хоттабыча с его необычными способностями мага и колдуна, я бы еще подумал. Черт с ним со всем! Напоследок можно и почудить! Публику позабавить. Но вы говорите про какого-то непонятного паренька. Кто он такой? Новый Пеле, Гарринча, Круифф, Марадона или Роналдо, в конце концов? Доктор, я к вам со всем уважением, поверьте. Выслушал вас внимательно, но то, что вы мне предлагаете, чувствую — просто большая авантюра. Вы протежируете неизвестно кого в такой ответственной игре! И какие же здесь могут быть гарантии? А, скажите? — Он вскочил с места и стал ходить по комнате, размахивая руками. Лицо Понукарова раскраснелось. — Что, этот ваш протеже в одиночку сделает всю погоду? Так, может быть, его одного и выпустить на поле?.. Доктор, извините, искренне принимаю ваше сочувствие и желание мне помочь, но даже если бы я и пошел вам навстречу и согласился бы на этот безумный поступок, то результат бы все равно был предсказуем. Ведь вы же, надеюсь, знаете, что есть определенный порядок, игрок должен быть заявлен заранее. В противном случае команде зачтется техническое поражение. Да и как президенту клуба это все объяснить?! Нет, я этого сделать не могу! Да поймите же!.. В конце концов… это просто невозможно!

Пока Понукаров исторгал из себя этот крайне эмоциональный монолог, Гонзаго преспокойненько и терпеливо рассматривал узоры обоев напротив себя, потом достал из увесистой крупной барсетки две новеньких нераспечатанных пачки американских долларов и выложил их на стол.

Понукаров тут же замолчал и уставился на деньги, а доктор, как ни в чем не бывало, продолжил говорить:

— Вот здесь, уважаемый Альберт Альбертович, двести купюр по тысяче долларов каждая. И ни какие-нибудь поддельные, напечатанные у вас на мятежном юге страны, фальшивость которых и мой Роберто определит. А самые настоящие американские доллары, полновесность которых гарантирует золотой запас этой небедной страны. Надеюсь, этой гарантии вам достаточно? Или вы предпочитаете новую европейскую валюту евро? — И с этими словами он достал чековую книжку и авторучку. — Я сейчас же вам выпишу чек в евро на эту же самую сумму. Только скажите, какой банк вас устроит? Если вам и этого недостаточно, то царские золотой чеканки червонцы, надеюсь, будут самое то. — И он вынул из сумки и вывалил на стол целую кучу сверкающих желтых монет.

Понукаров при виде золота просто остолбенел и, глядя на магически переливающиеся монеты, что-то невнятно бормотал:

— Я не знаю… доктор… конечно, это впечатляет… но вы… но я… понимаете… просто ума не приложу…

— Альберт Альбертович, дорогой, не надо ничего и прикладывать. Это излишне. Надо только выслушать внимательно и запомнить. А вы со своим взрывным характером не даете мне закончить разговор и до конца изложить суть дела. Вы ведете себя так, как будто у вас есть выбор. Хотя выбор, конечно же, есть всегда. Но думаю, что ваши близкие будут от него не в восторге.

Лицо Понукарова покрылось красными пятнами, а невысокий лоб прорезали глубокие морщины. Он сразу как-то обмяк и занял свое прежнее место.

— Хорошо, я больше не буду вас перебивать. Говорите… Но, знаете, это так необычно. Такое странное предложение, очень смахивающее на обычную авантюру…

— Согласен, Альберт Альбертович, но только если не знать всей подоплеки дела, которая находится пока что в тени или, как говорится, всего расклада карт. Вы же любите поиграть в покер, если не ошибаюсь? Вот и наберитесь терпения…

Вы говорили о гарантиях. Пожалуйста. Вот вам и гарантия в виде денежного залога в той валюте, какую только пожелает ваша душа. Если я не сдержу своего слова, то вам незачем волноваться, залог останется у вас. При самом нежеланном исходе эта сумма, надеюсь, способна скрасить вашу будущую жизнь, а помещенная в банк под двенадцать процентов годовых, конечно же, в вашей валюте, в рублях, обеспечит дальнейшее приличное существование для всей вашей семьи. Уверен, что считать вы умеете и со мной согласитесь?

Он в упор взглянул на Понукарова. Лицо того пылало румянцем, и он лишь, утвердительно мотнув головой, что-то невнятно промычал.

— Так вот, — продолжил Гонзаго, — теперь вам нечего бояться за свой завтрашний день. И постарайтесь, наконец, отбросить всякий страх, который парализует вашу волю и мешает принятию правильного решения. Безотчетный страх — самое постыдное чувство для мужчин… после безмерной гордыни. Вместо него я вам предлагаю трезвый расчет. Это разные вещи, согласитесь. Взамен же я прошу немного: чтобы вы выпустили сегодня на поле молодого человека, о котором я уже упоминал. Понимаю, что у вас много вопросов ко мне. Вам, как тренеру, нужна информация. Возьмите ручку и лист бумаги, запишите и запомните все, что я вам сейчас расскажу. Это главные условия нашего негласного договора, отступать от которых нельзя. Категорически нельзя! Вы поняли меня? Ни в коем случае! О заявочном списке не беспокойтесь, фамилия моего подопечного туда уже внесена. Скажите, а какие премиальные, сколько вы платите игроку за мяч, забитый им в ответственной игре? Я же вам говорил, что делаю это не бескорыстно. Услуга моя платная, как и любая работа, и в полной мере должна распространяться и на моего, как вы говорите, протеже…

Закончив обсуждение других вопросов и оставив столь щедрый залог, минут через двадцать странный посетитель вместе со своей «бесценной» собакой покинул ошеломленного тренера и скрылся за дверью кабинета. До начала матча оставалось чуть больше шести часов.

По мере того как стрелки часов приближались к восемнадцати тридцати, напряжение в районе стадиона все время нарастало. Во избежание разных инцидентов сюда были стянуты мощные силы милиции и ОМОНа, которые, в полной для таких случаев экипировке, заранее заняли отведенные им позиции и места и пристально наблюдали за стекавшимися к стадиону болельщиками. Понаехали и буйные фанаты чемпионов страны. С флагами и шарфами любимой команды, под неотступным присмотром служителей порядка они, то и дело выкидывая руки вверх, выкрикивали разные лозунги и речевки наподобие: «Спартак — чемпион! Спартак — чемпион!» и дружно хлопали в ладоши. Как будто кто-то в этом сильно сомневался.

Билеты на матч были распроданы заранее, но у касс продолжала жить длинная змея очереди в надежде на неожиданную бронь. Места на стадионе еще более чем за час до начала игры стали заполняться фанатами, и минут за пятнадцать до встречи стадион был практически полон и гудел, как громадный разноцветный улей. Болельщики, уже порядком заждавшиеся громких побед любимой команды, только и делали, что обсуждали состав игроков, выставленных на матч, и прогнозировали возможный результат игры. То и дело доносились громкие голоса труб и рожков и дробные звуки барабанов. В воздухе висело ожидание сенсации. Скорее желаемое, чем основанное на результатах предыдущих встреч.

Перед выходом команды на поле Понукаров с отрешенным лицом дал последние наставления игрокам. Еще раз заострил внимание на том, что надо играть от обороны, рассчитывая на ошибку соперника и выводя длинным пасом в прорыв крайних нападающих команды. Напомнил защитникам, кого и как надо персонально держать из игроков «Спартака». А в конце смягчился и совсем по-отечески проговорил:

— Мужики, прошу вас, отбросьте всякий мандраж, черт меня побери! Послушайте, мальчики, меня. Не надо бояться чемпиона страны. Что было раньше, то уже прошло. Страх сидит вот здесь, — и он постучал пальцем по виску головы, — он парализует волю и мышцы игрока, лишает его индивидуальности и творчества. Это почти самое постыдное чувство на земле после зазнайства и… гордыни. Дорогие мои! Руководство клуба надеется на вас, как рассчитывают и наши болельщики. Вы же видите, что сегодня здесь собрался целый стадион. М-да… Яблоку негде упасть. Такого давно не наблюдалось. Нельзя же обмануть их надежды… Губернатор тоже обещался быть. Всякие пораженческие настроения выбросить из головы. Думать только о победе! И последнее. Сегодня двойная ставка премиальных. Не будьте же жадными на голы. Ну все, ребята, пора!

Затем он еще с напряженным и озабоченным лицом что-то шепнул на ухо капитану команды, отчего у того удивленно округлились глаза. Он хотел было что-то спросить у Понукарова, но тот хлопнул его по спине и, прижав палец к губам, прошептал:

— Тс-с. Об этом пока рано, молчок! Все объясню в перерыве в раздевалке. А пока ни единого звука. Ты понял меня? Ну все, Сережа, давай! — И капитан команды, пожимая плечами, отправился на поле вслед за остальными игроками.

И вот прозвучала знакомая мелодия, предваряющая начало любого футбольного матча, и команды под свист и улюлюканье зрителей выбежали на поле. Игроки в соответствии с процедурой протокола бодро послали приветствия своим болельщикам, капитаны, обменявшись рукопожатиями и сувенирами, поприветствовали судейскую бригаду и разыграли с помощью жребия свою половину поля. Матч начался.

Понукаров обвел взглядом гудящий стадион. Где-то здесь, по всей видимости, должен был находиться и его новый знакомый, этот загадочный и, по-видимому, даже очень богатенький доктор Гонзаго, от безусловно авантюрного предложения которого он так и не смог отвертеться.

Деньги деньгами, а работу и положение в родном городе, где он родился и вырос, терять совсем не хотелось. Он страстно любил многоголосые вздохи и шум трибун, победный крик тысяч людей, вскочивших в неистовом, дружном порыве и таким образом выражавших восторг после каждого забитого в чужие ворота мяча. Любил бурные аплодисменты, одобрительные возгласы и скандирование такого приятного слова «молодцы!» после окончания победных матчей. Бодрые интервью, полные мажорных нот, с вездесущими журналистами и телекомментаторами и поздравления от знакомых и друзей. И, естественным образом, страшно расстраивался и переживал случавшиеся проигрыши и неудачи, когда в глазах болельщиков и друзей читались настороженность, разочарование вперемешку с раздражением, а порою и открытый протест. А кто их может, эти самые поражения-то, любить? Разве только завистники да враги.

Как и предполагал Альберт Понукаров, матч начался бурными атаками чемпиона страны. По игре чувствовалось, что назревает гол. У Понукарова тревожно защемило в груди, и в то же время стали расти возмущение и злость: «Ну так же нельзя, ну совсем никакого сопротивления. Какое-то полное безволие! Черт знает, что за характеры, что за мужики. Позволяют таким же пацанам, как и сами, делать с собой все, что захочется. Вот-вот ведь пропустят мяч. И, похоже, что все его установки, все напутствия оказались просто пустыми словами, которые в одно ухо влетели, а в другое тут же вылетели. Как будто не с живыми людьми разговаривал, а с тупой и бесчувственной толпой. Обидно! Чертовски обидно!»

Над стадионом повисла гнетущая тишина.

Но на радость болельщиков и удивление его самого команде удалось выстоять. И не только выстоять, но все чаще и чаще переходить на чужую половину поля и создать несколько опасных моментов. А один раз стадион уже дружно взорвался победным криком, но затем разочарованно загудел. Мяч после сильного удара нападающего попал в верхнюю штангу, затем ударился о землю и вместо того, чтобы закатиться в ворота и забиться беспомощно в сетке, как того жаждала сорокатысячная толпа, с упрямством снова выскочил в поле.

У Понукарова тревога сменилась надеждой: «А вдруг его слова все же дошли до тех самых нужных чувствительных струн ребят, и они сегодня здорово постараются. Ведь каждый матч — это новый и часто непредсказуемый сценарий, где общая картина зависит от физического и психологического состояния играющих на поле людей именно в данный момент. И предсказания этого экстравагантного Президента Королевской зрелищной ассоциации доктора Гонзаго из Ниццы не сбудутся? А, собственно, почему бы и нет… Ну, конечно же! Все вполне возможно. А он, дурак, скис перед матчем, расслабился, поддался на словесные хитросплетения и позволил совершенно незнакомому человеку, которого видел-то перед собой первый раз в жизни, загнать себя в угол и принять такие авантюрные обязательства: выпустить за пятнадцать минут до конца матча — Понукаров посмотрел на часы, — какого-то никому неизвестного мальчишку, Алексея Немова! Где ж это видано! Он даже и краешком глаза не видел этого игрока, не имеет ни малейшего понятия о его способностях и возможностях. Только знает, что он с 1982 года рождения. Значит, в августе парню стукнет всего двадцать лет. Да вот еще рост у него, кажется, сто восемьдесят два сантиметра. И больше ничего. Разве ж это не авантюра?! Так поступать серьезному тренеру, специалисту своего дела, никак не годится. Прямо какое-то мальчишество. Да это же может стать для тренера полным посмешищем и провалом, и вместо забитых в чужие ворота мячей он сам себе закатит здоровенный прокисший арбуз!? Вот уж будет позор, так позор. М-да! — Понукаров озабоченно почесал затылок. — Но с другой стороны… такой солидный денежный залог? И доллары он проверил у знакомой в банке — на удивление нефальшивые. М-да. Черт знает что! Загадка какая-то, да и только! Ничего не понятно! Но ладно, поживем, увидим, чего раньше времени ногами сучить. Пока же все складывается очень даже неплохо. Вон как болельщики переживают. Да и мальчишки вроде встрепенулись. Давайте, давайте, сынки, не подкачайте, жмите этих зажравшихся чемпионов. Пусть их крикливые недоноски — фанаты заткнутся и помалкивают в тряпочку. Не у себя дома все же, а в гостях у приличных людей, в городе на целых полтора века постарше, чем теперешняя столица. О Санкт-Петербурге и вообще говорить нечего. Безусый юнец по сравнению с Ярославлем — со второй, пусть и временной, но все же столицей Руси».

Но мяч с упрямством не шел в ворота чемпионов страны, а за три минуты до перерыва в простейшей казалось бы ситуации ошибся с передачей, по его мнению, самый надежный защитник команды, и нападающий «Спартака» своего шанса не упустил. Мяч затрепетал в сетке ворот «Шинника». Стадион на мгновение затих, как природа перед грозой, а затем по рядам покатился ропот разочарования.

Понукаров схватился за голову.

«Черт возьми! Мать моя — женщина! Ну это же, ну как предательство! Ну как же так можно! Почти весь первый тайм отыграли нормально. Цепко держали мяч, хорошо контролировали поле и на вот тебе, такая нелепая оплеуха! Вот из таких ошибок часто и складывается общий результат. Можно быстро бегать по полю, делать приличные передачи, демонстрировать отменную технику приема мяча и все такое прочее. Но этого мало, это вообще ничто. Нужно забивать мячи, вот что главное. Хоть как угодно, хоть без техники, но чтоб этот мяч оказался в чужих воротах. Вот цель и смысл игры! А все остальное может быть лишь показным пижонством, если ты не делаешь главного.»

В перерыве Понукаров не дал волю своим чувствам, хотя эмоции так и выплескивались через край, так и просились наружу, а, скрепя сердце, провел анализ первой половины игры, указал на ошибки и закончил разбор напутственными словами:

— Да, это досадная ошибка, и пока мы проигрываем. Но ничто еще не потеряно. Впереди еще целых сорок пять минут. Помогите же своему товарищу исправить это досадное недоразумение. Он и сам сильно переживает. Проявите волю к победе, как это делают наши хоккеисты — чемпионы страны. У вас было больше опасных моментов, чем у «Спартака». Надо довести их до логического завершения и превратить в голы. Главная наша задача — забивать в чужие ворота мячи. Другой задачи нет. Для этого и сорок тысяч болельщиков здесь. Без мандража, солидно, как будто ничего и не было. Забыть о досадном промахе и показать все, что можем и к чему стремимся. Понятно?!

Но было видно, что ребята переживают провал. В таких напряженных матчах иногда единственная ошибка сводит на нет усилия всей команды и плохо психологически действует на игроков. Потом могут начаться разные упреки и выяснения отношений, а это еще хуже, командный дух затрещит по швам, и единого коллектива как не бывало. Такая же ситуация, как в войсках, которые в битве сильны единым, боевым духом. Это самый надежный цемент для людей.

В заключение Понукаров сказал капитану команды о возможном появлении в концовке игры в составе команды нового игрока. У капитана естественным образом удивленно округлились глаза:

— Альбертович, что-то я ничего не понимаю. Это что, наше новое тайное оружие? Ты что, уже нам не доверяешь? Да как же мы с ним будем играть? Мы же его ни разу не видели. Ни разу пас друг другу не передали. Все с чистого листа. Ты же нас этому не учил. Это же против всех правил, против всех принципов. Ну я не знаю…

— Послушай, Сергей, — начал гладить затылок Понукаров, — я всего тебе сказать не могу, ты же знаешь, я тоже человек подневольный. Поэтому не задавай мне эти каверзные вопросы, не порти свои и мои нервы, а сделай, как я тебе говорю. Это произойдет лишь в том случае, если мы крупно будем проигрывать. Лишь только в этом. Понял? Но я думаю, что этого не случится. У тебя тоже, наверное, точно такое же мнение? Я обращаюсь к тебе, как к человеку, который всегда меня понимал. Так ведь? — Понукаров в упор посверлил голубыми глазами капитана команды. — Поэтому и сейчас рассчитываю на понимание и поддержку. Но, если все же случится такая оказия, то… надо постараться сыграть на него. Подскажи ребятам, когда он выйдет на поле, чтобы дали возможность ему себя проявить. И прошу тебя, по-человечески прошу, — он дружески похлопал капитана рукой по спине, — больше не спрашивай меня ни о чем. Ладно? И пока никому ни слова. Все думы только об игре.

А чтобы… этого не случилось, — после небольшой паузы проговорил он задумчиво, — возьми игру на себя. Ты же отличный полузащитник. Заведи ребят, выдай острые прострельные пасы нападающим, как ты это умеешь делать, и, я думаю, что все получится. Ну, ты понял меня, Сергей? — И Понукаров снова дружески похлопал капитана команды по спине.

— Ладно, Альберт Альбертович, все сделаю, как говоришь, — пробежавшись рукой по русым волосам, медленно проговорил капитан. — Но, честно говоря, Альбертович, в этот раз я ни-че-го не понимаю…

Конечно же, Понукаров, безусловно, схитрил, сказав, что новенький выйдет лишь в случае, если команда будет крупно проигрывать. Условия договоренности требовали появления на поле новичка при любом раскладе игры. Наверное, это можно было отнести к тренерской психологической уловке или что-то в этом же роде.

Второй тайм начался атаками команды Понукарова. Казалось, что пропущенный мяч в самом конце первого тайма лишь обидное недоразумение, которое естественным образом будет исправлено в самое ближайшее время. Стадион, пережив неприятность, снова ожил надеждой на счастливое окончание игры и, как громовержец Зевс, реагировал на острые моменты своих любимцев.

В это самое время в кармане у Понукарова знакомой мелодией дал знать о себе мобильный телефон. Альберт Альбертович сразу же узнал приятный голос доктора Гонзаго, который все так же деликатно сообщил, что его подопечный уже на месте в полной готовности, и, пожелав удачи в концовке игры, ненавязчиво напомнил насчет точного времени выхода на поле его протеже. Понукаров, нахмурившись, что-то односложно отвечал. В конце же разговора заверил, что беспокоиться не о чем, что он все отлично помнит и, как деловой и обязательный человек, свои обещания привык исполнять.

В то самое время, когда Понукаров под рев трибун и очередную атаку своих подопечных на ворота чемпионов заканчивал этот не очень приятный для него разговор, на беговой дорожке перед самой тренерской скамейкой неизвестно откуда появились две здоровенные серые вороны.

«Здравствуйте, гости дорогие. Только вот вас здесь и не хватало!» — раздраженно подумал Понукаров.

И что самое интересное — ни азартный свист и выкрики с трибун, ни многоголосый шум стадиона птиц, казалось, совершенно не беспокоил. Они важно и деловито проковыляли несколько шагов по розовой дорожке и, остановившись как раз напротив Понукарова и покрутив по сторонам остроносыми головами, как будто рассматривая его, вдруг громко три раза прокричали: «Карр! Карр! Каррр!» Словно что-то хотели передать.

Со скамейки тут же вскочил его помощник, второй тренер команды Володя Каменков.

— А ну кыш! А ну пошли вон, заразы! Накаркаете тут еще! — и энергично замахал на птиц рукой.

Те же, не сильно испугавшись, все же отпрыгнули в сторону, уставились на своего обидчика, крутя головами, и, снова три раза громко прокаркав, мгновенно исчезли.

— Ну и вредные твари, — шутливо засмеялся Каменков, — ничего-то они совсем не боятся!

— Семеныч, да они к тебе потренироваться прилетали, а ты этого не понял и их прогнал. — В тон ему засмеялись запасные игроки. — Нехорошо!

Казалось бы, совсем рядовое событие — птицы на стадионе, но на Понукарова они произвели очень нехорошее впечатление. Как будто кто-то через них посылал ему неприятное известие. Хотя тут же внутренний голос и попытался возразить, что, мол, нельзя же серьезному взрослому человеку верить во всякие там глупые приметы, но, откровенно говоря, этот голос был не очень убедительным.

Из всей последней ироничной фразы игроков Альберту Альбертовичу почему-то запало в память лишь последнее слово «нехорошо», которое гулким колоколом тут же отозвалось у него в мозгу на разные лады: «Нехорошо, Бим! Нехорошо, Бам! Нехорошо, Бом! Бом! Бо-о-ом!» Отчего он даже вздрогнул и зябко поежился: «Ну надо же, какая ерунда все в башку лезет! Нервы ни к черту не годятся!»

Понукаров вдруг почувствовал какое-то внутреннее неудобство, которое заставило его отвлечься от неприятных мыслей, упрямо лезших в голову. Что-то было явно не так. Он попытался понять, что именно, и понял: на стадионе как будто внезапно выключили звук. Он повернул голову, взглянул на трибуны и заметил напряженные лица болельщиков, замерших в тревожном ожидании. Понукаров вновь поймал глазами игру и увидел, что нападающий «Спартака», обыграв сразу двух защитников, быстро приближается к воротам его команды, а там больше никого. Вратарь еще мгновение пребывал в растерянности, выходить ли ему самому на перехват или остаться на месте и ждать помощи от защиты, но в следующий же момент не выдержал и бросился вперед к нападающему. Тот только того и ждал. Он легко подцепил мяч ногой и перекинул его через вратаря. Болельщики чемпионов в восторге вскинули руки вверх и начали обниматься, поздравляя друг друга со вторым забитым мячом, а остальной стадион разочарованно и недовольно загудел.

У Понукарова все так и оборвалось внутри.

«Ну теперь-то, кажется, все. Здравствуйте, девочки, приехали! Нет, предчувствие его все же не подвело. Не зря эти птички поганые появились, ох, не зря! Вот и не верь после этого своей внутренней интуиции! Кажется, и этот почтенный доктор Гонзаго не ошибся в своих мрачных прогнозах. К сожалению. К очень большому сожалению. М-да… Конечно, странно. Как можно заранее предвидеть результат?.. Но ничего, как говорится, не попишешь, надо готовиться к этой самой его… авантюре», — и тут же услышал ворчливый голос помощника:

— Так и знал, что накаркают, заразы… Ну, а что же защитники-то, черт бы их побрал, как будто им кто-то ноги подкосил. Совсем офонарели! Альбертович, ты посмотри, ходят по полю, как беременные бабы, мать бы их в пятку!.. Как будто мы их ничему совершенно не учили! Первоклассники, да и только!

Тут же у Понукарова в кармане вновь зазвонил телефон.

Звонил президент клуба. Раздражение у него так и прорывалось наружу.

— Альберт Альбертович, ты же все нити игры потерял, не команда, а стадо баранов. Срочно выпускай замены, надо во что бы то ни стало переломить ход матча. Ты посмотри, сколько людей на стадионе, яблоку негде упасть, давно такого не было видно, а мы, как какие-нибудь раскисшие девочки, никакого тебе сопротивления. Чего доброго, по такой игре сейчас и еще закатят. Надо меры срочно предпринимать. Альберт Альбертович, не жди позора, давай действуй. Ну что за игра в защите? Кто им деньги платит, мы или «Спартак»? Губернатор разочарован. Альберт Альбертович, ты понял меня? Да действуй же, я сказал…

Понукаров только успел поменять защитника и нападающего, как вместо перелома в игре, в ворота его команды влетел еще один мяч.

Стадион разочарованно охнул, протестующее засвистел, и болельщики, ругаясь и плюясь, начали тут же в массовом порядке покидать места на трибунах.

Шла семьдесят первая минута игры.

Понукаров словно окаменел. Он чувствовал, что уши его ужасно горят. А изнутри душил стыд за такой позорный проигрыш и счет, да еще при таком стечении свидетелей. Но до конца матча счет мог стать и совсем неприличным. Назревал крупный скандал, как и предсказывал сегодняшний посетитель. Но ведь это не договорная игра. Если бы что, он бы уж наверняка знал…

Понукаров достал телефон и набрал нужный номер. Руки его дрожали. В трубке ответили.

— Михалыч, — отрешенно прохрипел он, — ну что там, парень, о котором я тебе говорил, появился? Да? Ну давай его мигом сюда. Через три минуты его выход на поле. — И, выключив телефон, пробормотал сам себе: — A-а, черт с ним со всем, теперь все равно уж хуже не будет.

Буквально через минуту начальник команды Иван Михайлович Горюнов привел к скамейке худенького паренька с тринадцатым номером на спине.

— Вот, Альберт Альбертович, доставил в целости и сохранности…

Парнишка застенчиво порозовел:

— Здравствуйте, Альберт Альбертович!

— Спасибо, Михалыч, — вскочил Понукаров и тут же, обняв за плечи новичка, отвел его немного в сторону и быстро заговорил:

— Привет, капитан Немо, слушай меня внимательно. Не знаю, кто ты и что ты, но все так сложилось, что ты сейчас должен выйти на поле. Ты это хорошо понимаешь? — Парень в ответ лишь смущенно кивнул головой. — Конечно же, это вне всяких правил, и в первую очередь — моих. Надеюсь, что тебе это тоже ясно? Не обижайся, но скажу откровенно: для всех нас ты, дорогой мой, как кот в мешке — совершеннейшая загадка. Но… выбора у меня, к сожалению, нет, и рассусоливать по этому поводу сейчас уже некогда. Меня… очень, — сделал он ударение на этом слове, — просили тебя выпустить именно на семьдесят шестой минуте. Почему так и что за блажь у твоего протеже, мне тоже пока невдомек. Да и некогда мне тут голову ломать. Но уговор есть уговор. Это — как раньше было купеческое слово. Дал его — словно договор уже подписал… Но, что бы там, — кивнул он в сторону поля, — ни получилось, об этом моя скупая мужская просьба к тебе: ни-ко-му. Ты это тоже понимаешь? — снова взглянул он вопросительно. — Парень вновь утвердительно кивнул. — Так вот, будешь играть в центре, вместо Володи Митина, под номером десять. Учить мне тебя некогда, но я предупредил капитана, чтобы тебе дали возможность пообщаться с мячом. Поэтому… играй, пробуй, а уж что получится, скоро увидим. Ну, так ты готов?

— Да, конечно, — более смело ответил парнишка.

— Ты раньше-то где играл? — непроизвольно спросил Понукаров и тут же обреченно махнул рукой. — А, это сейчас и неважно. Короче все, уже твое время пошло. Ну, капитан Немо, не посрами земли ярославской, — сыронизировал он напоследок.

Понукаров дал указание срочно заменить десятого номера новичком и снова застыл в тревожном ожидании.

На скамейке у всех, кто там был, удивленно вытянулись лица, а Володя Каменков, пожав плечами, сразу придвинулся.

— Альберт Альбертович, разреши полюбопытствовать. Это кто же такой, что за парень? Почему о нем мы никто ничего не знаем? Как же так? Ты что, Альбертович, уже нам не доверяешь, сам отдельно готовишь игроков?..

— Володя, — перебил его сквозь зубы Понукаров, — давай не мели чепухи. Ты же вроде меня знаешь не первый день. Но, видишь ли, этот случай — особый. Совершенно особый! Не все здесь зависит и от меня, поэтому не задавай мне сразу столько сложных вопросов, дорогой. И так муторно на душе. Вляпались в такое дерьмо! Ты же видишь. Дома, на глазах у всего города… Не обижайся, но даже разговаривать сейчас не хочу. Давай будем просто смотреть… Впереди, как ты, надеюсь, догадываешься, с некоторыми штатскими нас с тобой еще ждет очень душещипательный разговор. Конечно же, после игры. Но разговор состоится, это уж точно! Так что начинай уже сейчас готовиться к нему. Ну все! Смотрим на поле! — И он тут же отключил свой сотовый телефон.

Замену провели вовремя, и диктор по стадиону, как всегда, четко и бодро объявил:

— В команде «Шинник» проведена замена. Вместо выбывшего из игры Владимира Митина, номер десять, на поле вышел Алексей Немов, номер тринадцать.

Было видно, что подобная замена у игроков «Шинника» вызвала тоже полное недоумение. Они пожимали плечами и пытались друг у друга узнать, кто же это такой. Капитан команды что-то быстро шепнул нескольким игрокам, кто был поближе к нему, и игра продолжилась.

Алешка лишь самые первые мгновения чувствовал себя не в своей тарелке. Все же незнакомая обстановка и партнеры, на которых раньше приходилось смотреть только с трибуны стадиона. Но он отлично всех их знал заочно, наблюдая за хитросплетениями любимой игры, и, конечно же, всегда с тайной завистью и немыслимой надеждой желал хоть на минутку оказаться среди них на зеленом газоне поля среди ревущих трибун… И вот, кажется, что мечта сбылась. Не во сне, а по-настоящему, наяву! Он самым невероятным образом очутился здесь. Правда, под чужой фамилией, но это и неважно, а даже наоборот, придает всей истории определенную таинственность и интригу. А это так горячит кровь! Прямо как в сказке, какой. Ну пусть не Шумилов, а Немов. Так его убедил этот странный доктор Гонзаго, который только вчера вечером, как счастливая комета, неожиданно ворвался в его жизнь. Но хоть имя-то свое и то ладно.

Конечно, он и сам понимал, что если играть под своей фамилией, то потом может быть множество самых разных неудобств, начиная с бесконечных расспросов: отчего, почему, а как так… И у него и, разумеется, у его родителей. Ну, родителям-то дома потом можно будет все объяснить… И зачем это нужно? А так: ну играл какой-то Алексей Немов, ну очень похожий на меня, и что из этого. Мало ли в жизни похожих людей! Вон целая команда двойников знаменитостей колесит по стране и тем самым зарабатывает себе деньги на хлеб.

Но сейчас все это неважно. Сейчас сбывается его самая заветная мечта: он выходит на настоящее футбольное поле настоящего стадиона в игре против не какой-то простой команды, а против самого чемпиона страны «Спартака». И весь матч транслируют по центральному телевидению! Фантастика! Нет, в это трудно даже поверить…

Ну и доктор Гонзаго! Просто отличный мужик! Как все устроил! Ну и пусть команда проигрывает с разгромным счетом. Надо постараться. Доктор Гонзаго как-то загадочно намекал, что он, Алексей Шумилов, а на поле Немов, сможет повлиять на результат игры. Странно, но как это можно предвидеть? Совершенно непонятно! Может, так, уж просто подбадривал? Но вот смог же вчера Гонзаго предвидеть, что Валерка Собелкин не забьет с трех метров в пустые ворота. А какие мячи сам брал с одиннадцатиметровой отметки! Так, ну все. Все посторонние мысли вон из головы. Все мысли только об игре!

Возмущенные зрители, обманутые в своих лучших надеждах, продолжали толпами покидать стадион, оживленно обмениваясь мнениями и отпуская колкости в адрес своих недавних любимцев, в ответ подбросивших им такую крупную свинью. А игра на поле явно замедлилась и перешла в вялотекущее русло. Чемпион, выполнив сегодняшнюю задачу, теперь уже явно никуда не спешил. Да это вполне объяснимо. Надо было сохранить счет и приберечь силы для следующей игры. Поэтому мяч лениво переходил от одного защитника «Спартака» к другому и совершенно не желал лететь на чужую половину поля. Чем медленней катится мяч, тем быстрее время идет. Это в футболе аксиома. Да и игроки «Шинника» сникли и, похоже, смирившись с поражением, явно притормозили в движении. Только капитан команды хозяев еще что-то пытался предпринимать. Он сохранял активность и все время, атакуя игроков противника, старался отобрать у них мяч.

Время шло, а Алешка так еще ни разу не получил мяча. Он видел, что при такой вялой безвольной игре трудно рассчитывать даже на получение приличного паса, а не то, что уж как-то себя проявить. Так можно и вообще, не дождавшись мячика, в оставшееся время даже ни разу и не коснуться его. А это ужасно обидно, и в его планы совсем не входило.

Он чуть отошел назад, поближе к активному капитану и, не выказывая своих явных намерений, стал пристально наблюдать за перепасовкой противника, рассчитывая на возможную ошибку.

На трибунах уже нарастал возмущенный свист оставшихся болельщиков хозяев поля и громкие крики радостных фанатов москвичей, когда он увидел, что активность капитана наконец-то принесла нужные плоды. При жесткой атаке защитника «Спартака», тот не очень хорошо обработал мяч и, чтобы не потерять его совсем, постарался спешно передать товарищу по команде. Но мяч срезался с ноги и, изменив направление, оказался совсем недалеко от Алешки. А дальше все произошло, как бывало и раньше. Все выкрики болельщиков и вообще все на свете в один миг куда-то провалилось. Словно внезапно на стадионе выключили звук. Он только ощущал в ногах знакомый круглый кожаный шар, который послушно бежал впереди него, как бы поддразнивая и ведя за собой. Все мысли только о нем. Только об этом светлом упругом мяче, который надо непременно загнать в чужие ворота. И чем быстрее, тем лучше!

Быстро окинув взглядом поле, он понял, что помочь ему сейчас никто не сможет. Все игроки его команды были далеко сзади и быстро выйти на удобную позицию к воротам противника уже никак не могли. В такой ситуации надо было рассчитывать только на себя самого. Ну что ж, такое тоже бывало…

Впереди вырос полузащитник «Спартака». Алешка ложным движением показал, что будет обыгрывать его и двигаться вправо, а сам, сделав финт, резко сместился в другую сторону и прибавил в скорости. И вот уже полузащитник у него остался далеко за спиной.

Вперед, только вперед. До ворот остается метров двадцать пять, не больше, и наперерез спешат сразу двое защитников. Он рванул прямо на них. Казалось, столкновение неизбежно. Но в последний момент, подцепив мяч носком ноги, Алешка мягко бросил его вверх между защитниками, а сам, сделав резкий рывок, обежал их по дуге. Те же, пытаясь отбить мяч головой, выпрыгнули вверх, но не достали его, а, столкнувшись друг с другом, упали на траву. Все, впереди чисто, больше никого, только он да вратарь, который, напружинившись и неотступно следя за ним, готовится к решающему броску. Но надо сбить его с толку, обмануть. Ведь на то она и игра. Хороший игрок свои намерения должен по возможности скрыть.

До ворот уже метров пятнадцать, то, что надо. Алексей чуть сместился вправо и, замахнувшись, показал, что будет бить именно в ближний угол. А куда же еще? Здесь короче и путь до ворот, и удар, само собой, будет гораздо сильней. А сам тут же с разворота послал мяч совсем в другом направлении. Вратарь, как он и предполагал, прочитав готовящуюся комбинацию, прыгнул в одну сторону, а мяч послушно полетел совсем в другую. Все. Получилось! Гол!!! Он забил гол чемпиону страны! Ура!!!

Алешка с удовольствием ударил воздух кулаком правой руки, как делал всегда после удачно забитого мяча, вскинул руки вверх и только тут услышал, как радостно встрепенулся стадион.

Отток болельщиков с трибун явно замедлился. Некоторые снова стали рассаживаться на места, а большинство, все же не веря в положительный результат, продолжали стоять в проходах. Времени оставалось не больше десяти минут.

К Алешке с поздравлениями подбежал капитан команды Сергей Гришин и еще пару игроков:

— Ну, молодец, отлично исполнил! А как защитников переиграл! Просто класс!

— Здорово ты его уложил! Как мальчишку какого…

— Молодец, Алексей! Держись, теперь с тебя глаз не спустят. Но ничего, постараемся помочь…

Под ликование болельщиков диктор по стадиону радостно объявил: «Мяч в ворота команды „Спартак“ забил Алексей Немов, номер тринадцать!»

— Альбертович, — снова придвинулся к Понукарову Каменков и возбужденно затараторил, — ты смотри, парень-то чего выкинул! Чего натворил! А! Какую плюху в ворота закатил! Вот это да! Вот это здорово! А как защитников, сукин сын, обыграл! Ну просто по нотам! Я такого давно не наблюдал! Альбертович, ну скажи, ну расколись, дорогой, где, в какой кладовой такого самородка ты смог откопать? Жаль только, что времени осталось так мало, а то бы…

Понукаров, конечно же, все видел сам.

«Слов нет, все было исполнено великолепно. Вот именно ради таких моментов и собирается многочисленная толпа посмотреть на игру. Как все грамотно парень сделал! Как противника обыграл! А скорость какая, с виду и не подумаешь… Ну, молодец! — Внутри у него потеплело. — Такой мяч, пожалуй, сможет претендовать и на лучший мяч тура».

После розыгрыша в центре игроки хозяев поля встрепенулись и активнее начали атаковать футболистов «Спартака», а те явно никуда не спешили. Они все так же медленно передавали мяч друг другу, постоянно отыгрывали его назад, поближе к штрафной площадке, тем самым сбивая наступательный порыв хозяев. А стрелка часов между тем неумолимо бежала вперед. До конца оставалось уже не больше пяти минут. Но мяч, как назло, к Алексею никак не попадал. «Спартак» же начал открыто тянуть время и, перейдя на половину противника, затеял игру поперек поля.

«Нет, так нельзя, надо что-то срочно предпринимать!»

Алешка со злостью сам бросился на отбор мяча, и это ему сделать удалось! Пока полузащитник разворачивался, он был уже в пяти метрах от него. Он только услышал, как взорвались трибуны, но тут же шум для него пропал. Он чувствовал лишь только мяч и видел лишь ворота противника, до которых оставалось метров тридцать, не больше, и сразу три игрока спешили к нему наперерез.

«Так просто их не обыграть. Надо попробовать старую заготовку. Там хоть какой-то шанс, но имеется».

Он сделал длинный проброс мяча к штрафной и со всех ног пустился вперед, попутно увернувшись от атакующих спартаковцев. Вратарь увидел, что он, Алешка, уже практически убежал от защищавших ворота игроков, и сам бросился наперехват. Теперь только бы успеть. Он и вратарь с разных сторон со всех ног мчались к мячу, и только они могли до него дотянуться. Но вот кто окажется проворнее и быстрее? Алексей включил максимальную скорость.

Вратарь же в это время выбежал за линию штрафной и теперь мог играть только ногами, как обычный полевой игрок. А это хорошо, это как раз то, что нужно. А вот и он, мяч. Алексей на какую-то долю секунды опередил вратаря и протолкнул капризный своевольный шар за спину голкипера. Все, впереди никого. Дальше все было, как на тренировке.

И вот сетка ворот приятно колыхнулась, а стадион радостно и дико взревел. Гол!!! Он снова забил. Три: два, уже не так позорно. Но до конца матча осталось всего две минуты, времени практически нет. Только разве еще минуту-другую добавит судья.

На этот раз и Понукаров не выдержал, а, радостно вскочив, ударил одновременно обоими кулаками по воздуху.

— Ну здорово, черт возьми! — И тут же толкнул в плечо Каменкова: — Ну, ты видел, Володя, какой пассаж парень им устроил?! Как четверых обыграл! Ну башка! Ну и башка, согласись!

Это было редкое любимое изречение Понукарова, обозначавшее наивысшую похвалу игроку.

— Как не видеть, — возбужденно выпалил Каменков, — слов нет, одни восклицания, Альбертович, как тонко все парень просчитал. Правильно говоришь, башка, да еще и какая! Ну давай, Альбертович, расколись, где такого самородка откопал?

— Ладно, ладно, — отмахнулся Понукаров, — погоди. Потом, не сейчас. Времени-то, сам видишь, что кот наплакал. Эх, сколько судья добавит, интересно? После таких голов не покалечили бы парня под конец игры. Жаль будет… Очень жаль будет тогда, согласись.

Стадион долго не утихал. Вышедшие с него болельщики тут же побежали назад, на ходу спрашивая встречных, кто забил мяч.

Диктор еще более радостно объявил, что мяч забил снова Алексей Немов. Болельщики дружно взорвались одобрительными возгласами и, зааплодировав и засвистев, начали дружно скандировать: «Моло-дец! Моло-дец! Моло-дец!»

Старший тренер «Спартака», подбежав к кромке поля, что-то нервно прокричал своему капитану и, вернувшись на тренерскую скамейку, закурил очередную сигарету.

Стадион уже не умолкал, а своим ревом и свистом требовал непременно еще забить гол, отыграться.

Судья добавил еще одну минуту.

Отбив вялую атаку и отобрав мяч, «Шинник» всей командой пошел вперед. Основное время игры уже закончилось, и стрелка часов побежала свой последний круг. Время игры неумолимо приближалось к концу. Нападающий хозяев поля по левому краю быстро продвигался к воротам чемпионов. Сейчас последует последний навес на ворота и все.

Алешка бросился в штрафную площадку, а рядом с ним неотступно дежурили сразу три спартаковских игрока.

«Ну давай же, давай, навешивай, дорогой, не тяни, секунд пятнадцать осталось и все».

Алешка увидел, как, предварительно коснувшись чьей-то головы, мяч летит прямо в его направлении, но на неудобной для удара головой высоте. Бить же ногой не давали спартаковцы, зажавшие его со всех сторон. Решение пришло само по себе, интуитивно. Он, с трудом корпусом потеснив игрока, принял мяч на грудь, подбросил его ногой вверх и, не видя чужих ворот, наугад, ударил в падении через себя. Еще через мгновение, лежа на земле, он услышал, как стадион неистово взорвался, и понял, что не промазал, а попал. И тут же на него буквально посыпались сверху возбужденные игроки, которые что-то радостно кричали ему. Но было не тяжело, а удивительно приятно. Он сам еще до конца не осознал, что сотворил чудо в игре против чемпиона страны. За неполных шестнадцать минут, проведенных на поле, забил целых три мяча и спас команду от поражения.

Судья показал на центр поля и, взглянув на секундомер, тут же дал сигнал к окончанию игры. Ничья. Три: три.

Что тут началось на стадионе, было трудно передать словами. Как будто команда всего лишь не свела матч в ничью, а выиграла его у лучшего клуба России с крупным счетом. Драматизм матча, державшего до последних мгновений болельщиков в напряжении, достиг апогея и, удачно завершившись, удовлетворил страстное желание всех свести игру к ничьей. К ничьей, безусловно, стоившей победы. Радость болельщиков вырвалась наружу. Вся сорокатысячная толпа выкрикивала фамилию своего нового кумира: «Не-мов, Не-мов, мо-ло-дец!»

Понукаров только успел вскинуть руки вверх, как на него навалился и начал душить в объятиях Володя Каменков, будто именно он забил все три мяча, а за ним последовали и другие игроки.

— Да перестаньте, черти, задушите сейчас, — начал отбиваться Понукаров, — вы же не по адресу обратились, не по ад-ре-су…

А в этот момент несколько десятков самых азартных болельщиков выбежали на поле и бросились качать героя матча, всего за шестнадцать минут ставшего всеобщим любимцем.

Один из фанатов, задыхаясь от радости и пытаясь перекрыть шум на стадионе, своим знакомым закричал:

— Мужики, я вам ответственно заявляю, что это новый Эйсебио или Марадона, а может быть, даже и Пеле. Только наш, русский. Вы же видели, как он их сделал… Мужики, это же суперкласс!

А в это самое время вопреки всем правилам на скамейке «Спартака» немного растерянные и ошарашенные тренеры и игроки тоже хлопали в ладоши герою матча. Старший тренер энергичным движением руки подозвал к себе молодцеватого мужчину в светлом дорогом костюме с довольно серьезным, задумчивым лицом и проговорил:

— Да… Ну ты сам все видел, Миша. Мне, собственно, нечего к этому и добавлять… Прошу узнать об этом парне все! Абсолютно все, понимаешь! Кто, что, где, как, почему… Где родился, где крестился и тому подобное… Он непременно должен играть у нас… Какое чувство гола! Какая скорость! Такие мячи не каждый день увидишь, ребятки… Да-а… Ничего не скажешь, парень молодец! Ну, Миша, давай, действуй. На все про все тебе даю… три дня. И ни единого больше. Ты понял меня? Можешь начинать работать прямо сейчас… Пока!

А радостные болельщики хозяев поля до самой ночи азартно обсуждали итоги прошедшей игры, ходили по городу с флагами любимого клуба, хлопали в ладоши и выкрикивали разные стихотворные речевки, родившиеся экспромтом сразу же после матча. В одной из них автор слов с безусловно очень богатой фантазией сравнил забитые в ворота «Спартака» мячи с увесистыми карасями. Сами же стишки звучали доподлинно так:

Кто набросал Спартаку карасей? Немов, конечно же, Алексей!

Согласитесь, не правда ли необычное сравнение?! Но подобная несуразность ничуть не смущала толпу подвыпивших фанатов, уверенно и дружно сотрясающих воздух этой парой строк. После чего следовал свист и разные завывания. Главным для них здесь, несомненно, была рифма, где слово «карасей» отлично подходило по окончанию к имени героя матча — Алексей. Остальной же смысл был понятен и очевиден.

В другой речевке содержался непрозрачный намек на чрезвычайно малое пребывание Немова на поле и жадность судьи, добавившего всего-то одну минуту дополнительного времени, иначе… сами понимаете, запросто надрали бы чемпиону одно место пониже пояса:

Можно сказать, Спартаку подфартило: Времени просто чуть-чуть не хватило…

А после этого снова кто-то один из толпы задиристо выкрикивал самую первую строчку про «карасей», а вся толпа, надрываясь, называла имя и фамилию их кумира.

Еще одна группа фанатов дружно пропагандировала свое устное народное творчество, в котором содержался очень прозрачный и приятный намек:

Скоро узнают от Волги до Дона: Есть в Ярославле свой Марадона!

В старом же парке, что находится рядом со стадионом, толпа болельщиков, разгоряченная разными напитками, устроила дискуссию и оживленно обсуждала, что помешало недальновидному тренеру выпустить парня не в самом конце игры, а чуть бы пораньше.

— Да, конечно, мужики, вы же прекрасно понимаете, что, если бы тренер выпустил Немова ну хотя бы с начала второго тайма, счет был бы совсем другой, — активно жестикулировал один из болельщиков, — но нет, дурак, продержал, промусолил такого парня на скамейке почти до конца игры, и в итоге только ничья. Эх, жаль, так нужные очки упустили…

Другой же болельщик уже заплетающимся языком возражал:

— Мужики, не надо ля-ля, вы чего, тренер у нас то, что надо, молодец… Он даже, можно сказать, очень мудро поступил. Факт… А вы представьте, что если бы он выпустил Немова с начала второго тайма… Парня бы уж точно сломали! Я вам ответственно заявляю, мужики…

Спор еще долго не утихал. Но при всей разнородности позиций болельщики единодушно сходились на том, что в команде наконец-то появился отличный нападающий, который умеет и любит забивать голы. А значит, есть хорошие перспективы на будущее и надо непременно собираться на следующий футбольный матч, чтобы поддержать любимую команду.

 

Глава СЕДЬМАЯ

Так вы от Петра Петровича?!

В семье Шумиловых творилось что-то невообразимое. И виною тому был их старший сын Алексей. В то, что произошло, верилось с большим трудом, потому как такое случается крайне редко, а по большей части не случается вообще. Или это дикое везение, или уж…

Ну, посудите сами.

Позавчера вечером Алексей со Светланой прибежали домой из парка после футбольного матча такими возбужденными, и целый вечер только и разговоров было про какого-то их нового знакомого со странным именем Гонзаго, который с поразительной прозорливостью предугадал, что Алешкин приятель и одногрупник по университету Валерка Собелкин не сможет с трех метров забить мяч в чужие ворота. Ну, а потом этот почтенный доктор Гонзаго сам на спор творил такие чудеса в воротах, что ребята только диву давались.

В таком возрасте и вытаскивать такие мячи! Это просто фантастика! И он чуть было не выиграл тоже довольно-таки странный спор, но в последний момент все же пропустил от Алексея мяч, правда, очень и очень сомнительный. Этот проигрыш был больше похож уж, по крайней мере, на какой-то казус или же элементарный поддавок. По-другому такой гол как-то даже неудобно и называть. И самое интересное, что этот, неизвестно по какой линии, доктор должен был выполнить очень непростенькое обещание: ни много ни мало, а воплотить в жизнь заветную мечту Шумилова-младшего — устроить участие Алешки в игре местной футбольной команды «Шинник» в очередном матче чемпионата страны. Да, именно так! Извините, но такого просто не бывает! Глава же семейства, Шумилов Валерий Иванович, очень живо интересовался всеми этими событиями, сто раз переспрашивал детей и уточнял некоторые детали событий, а потом как-то вдруг впал в непонятную сосредоточенность и задумчивость. К чему бы это?

А буквально вчера случилось и вообще поразительное событие: этот самый доктор Гонзаго прямо на удивление устроил все в самом лучшем виде, и Алешка, правда под чужой фамилией, участвовал в футбольном матче. Представляете? Сам по себе факт уже ошеломляющий! И не только участвовал, а сумел забить чемпиону страны «Спартаку» целых три мяча! Просто с ума сойти! Фантастика, да и только! И вечером явился домой ошарашенный и безумно счастливый с целой кучей денег в сто тридцать тысяч рублей! Это уж и вообще ни в какие ворота не лезет!!! Целых сто тридцать тысяч рублей за какие-то два десятка минут! Вот это заработок! Ничего себе!

Вера Николаевна, мать Алексея и жена Валерия Ивановича, сначала, конечно же, обрадовалась за сына, но потом даже где-то и подобиделась на подобный факт. Ведь она, преподаватель с высшей категорией и тридцатилетним стажем работы, должна вкалывать целых два с половиной года, а ее бесшабашный сынок-студент, можно сказать, всего за какие-то мгновения заработал такие деньжищи. Где же, спрашивается, граждане, в жизни справедливость?! Что же получается, сегодня для пользы общества важнее мяч ногами пинать, чем детей уму — разуму учить?! Так это, сами понимаете, ерунда, просто элементарная бессмыслица. Передача знаний от старшего поколения к новому — пожалуй, самая важная функция в поступательном развитии государства и общества в целом. Стоит этому процессу остановиться или замедлиться — и все, вы уже отстали, вы уже на задворках истории. А футбол, как и многие другие игры, — это лишь развлечения, это не самое необходимое в жизни, не базис, как раньше часто говорили, а всего лишь надстройка.

Валерий Иванович не мог не соглашаться с доводами жены, но успокаивал ее, как мог. Ведь сын все-таки сделал то, чего другим не под силу, и в результате его труд так вот высоко и оценили. Что ж тут плохого. Ведь целый стадион вон как рукоплескал. Это публичная работа, связанная… Хотя, конечно же, что тут говорить, просто полная чепуха, шальные деньги. Так быть все-таки не должно. Но сейчас нельзя на это сердиться, надо же за сына порадоваться, хотя разделить радость до конца тоже нет никакой возможности. Ведь мячи-то забивал не Алексей Шумилов, а некий Алексей Немов… Они-то вот в курсе, а другие люди даже и понятия никакого не имеют…

Короче говоря, последние события в семье Шумиловых вызвали сильный всплеск противоречивых эмоций. Конечно же, по большей степени положительных… Но в то же самое время возникли и естественные вопросы: а что же дальше? А вот дальше… А дальше, понятное дело, никто не мог ни знать, ни предполагать, что за этим последует. Что еще надумает выкинуть этот самый таинственный доктор Гонзаго. Для детей все это выглядело как захватывающая интересная игра. У родителей же были более приземленные и практичные мысли. И вообще было бы совсем неплохо побольше об этом самом докторе Гонзаго разузнать и, естественно, к тому же своими глазами на него взглянуть… Ну а потом, что вполне закономерно, задать пару-тройку кое-каких наводящих вопросов. Ведь с его помощью линия жизни их сына, или, как говорят, его судьба, пошла на крутой вираж… А что вот из этого выйдет… каков будет последующий результат… Для нормальных родителей это совсем не безразлично. И даже очень и очень!

Сегодня же вечером Валерий Иванович должен был отправиться вместе с Верой Николаевной в Волковский театр на благотворительный концерт, посвященный ветеранам войны. В мероприятии были задействованы лучшие музыкальные силы города, как сообщил ему председатель совета ветеранов с бывшей работы, который и принес пригласительные билеты, а также несколько столичных артистов. Но Вера Николаевна, взбудораженная последними событиями, сославшись на свое какое-то необычное самочувствие, от похода в театр мягко отказалась, ушла к своей закадычной подруге Валентине и оставила супруга со своими сомнениями и раздумьями один на один. Валерию Ивановичу не очень-то хотелось идти в одиночестве. К тому же он предвидел, что ничего уж особенно нового для себя в сегодняшних выступлениях он, пожалуй, не увидит и не услышит. Концерт как концерт, каких за свою жизнь он видел немало. Кто-то спляшет, ну а кто-то споет. Но, странное дело, некий внутренний голос ему упрямо нашептывал, причем уже неоднократно, что побывать в театре сегодня непременно нужно, потому что… А вот почему именно, было пока совершенно неясно. Ну, да вполне вероятно, что время внесет определенность и в этом вопросе.

Валерий Иванович повздыхал, посопел, но в конечном итоге все же, прислушавшись к таинственному внутреннему голосу, собрался и пошел на концерт. Наверняка какие-нибудь знакомые и там найдутся.

Погода стояла не по-весеннему теплой. Солнце, заливая улицы потоками света, прыгало солнечными зайчиками по полированным бокам и стеклам автомашин и троллейбусов и качалось на ветках и свежих листьях деревьев вместе с радостно щебечущими птицами. И люди тоже преобразились на глазах. Теперь их лица все чаще озарялись улыбками, а голоса звенели бодро и жизнерадостно, наполняя прозрачный воздух веселым говором, смехом и шутками.

Боже мой, как хорошо! Скоро снова наступит вожделенная пора — долгожданное лето, когда не надо прятаться в теплые одежды, а в пять вечера зажигать на улицах свет фонарей. Эх, если бы оно, это самое лето, было более щедрым и благосклонным к людям и начиналось где-то с начала апреля, а заканчивалось бы в конце октября. В такое время просто хочется жить. И не просто жить, а жить долго и счастливо, любить и творить. Но ведь где-то на земле совсем нет снега и зимы, а круглый год светит солнце, зеленеет растительность, а в воздухе разлита добрая теплота. Какая все же несправедливость! А у нас так медленно тащится время холода и зимы и так моментально проносится теплая пора. Не успеешь оглянуться, а уже снова пасмурно, холодно и темно. И на душе сразу становится более скучно и одиноко. Какая все же магия кроется в теплом времени года! Нет, надо будущим поколениям обязательно научиться воздействовать на погоду, чтобы…

Валерий Иванович как будто зацепился и снова мысленно вернулся к нечаянно проскочившему слову «магия».

«Магия, ма-гия… Какое все же необыкновенное и загадочное слово. Да, несомненно, очень необычное и певучее в произношении слово — магия! Сколько же за ним кроется всяческих загадок и разных тайн… — Валерий Иванович, словно очнувшись, покрутил по сторонам головой. — Да, скоро уже появится и знакомое здание театра… Хм, интересно, и почему оно ко мне прицепилось, это слово, как какая-то надоедливая строчка из песни или голодная бродячая собака в ожидании хоть самого маленького кусочка, но чего-нибудь из съестного…».

Шумилов почувствовал, что непонятно почему вдруг стал волноваться.

«Магия чисел, магия слов, магия голоса, магия взгляда, магия обаяния… Слова, слова, слова. И чаще всего за этим кроются простой элементарный обман и мошенничество, скрытые до времени от глаз человеческих. Желаемое пытаются выдать за действительное, которого попросту нет! Да нет, не существует, а с помощью разных уловок и ухищрений морочат наивным и доверчивым людям головы. Но ведь есть же в жизни и настоящая магия, настоящая сила, подвластная очень и очень немногим, которую ему когда-то пришлось наблюдать лично…»

Перед Валерием Ивановичем вдруг ярко и образно всплыли картины пятнадцатилетней давности, когда он, будучи секретарем партийной организации крупного предприятия, по своей наивности и убежденности в правоте марксистско-ленинского учения до поры до времени как раз и не верил в реальность того, что крылось за этим понятием и словом. А когда столкнулся, то не сразу понял и распознал… Да и попробуй распознай, убедись, согласись, если от всего этого крыша у тебя не съедет.

Тогда все пронеслось, словно как в сказке, а вернее, как в сумбурном и красочном сне. Когда вдруг неожиданно, как острая заноза, временами впивались упрямые вопросы: «Неужели это происходит со мной? И неужели это вообще может происходить?» Но ведь было же, было, черт возьми! И пусть абсолютное большинство читателей, тех самых людей, которые нашли в себе терпение и силы прочитать написанную и выпущенную им за это время книгу, полагают, что все рассказанные им события всего лишь плод его необузданной фантазии. Этакая красивая сказочка для взрослых, как, например, «Тысяча и одна ночь»… Но он-то, как никто другой, отлично помнит и знает, что это случилось в действительности. Это было, существовало, хотя в эти события на самом деле и немыслимо трудно было поверить…

Валерий Иванович от волнения даже остановился.

Ну вот, опять вспомнил и опять разволновался. И ничего удивительного. Можно ли к тем фактам относиться спокойно, равнодушно, без всяких, как говорится, излишних треволнений? Даже сейчас. Любому наивному дурачку понятно — конечно же, нет! Те самые три дня фактически коренным образом поломали все его былое мировоззрение, круто изменили жизнь и его самого. Как будто он заново родился и только в сорок лет начал заново жить. Да и сама жизнь с той поры изменилась. Разве можно было тогда даже помыслить, а уж не то что представить, что никакого Политбюро ЦК КПСС в скором времени не будет и в помине, как не будет и самого государства с близким и с детства знакомым названием СССР. А ведь глава могущественного ведомства неоднократно ему намекал…

Валерий Иванович попытался оживить в памяти образ того самого, кто представился ему тогда при первой встрече до смешного буднично и просто — Петром Петровичем Воландиным, а на самом деле был никем иным как… и тут же неожиданно совсем рядом услышал отчетливый вопрос:

— Извините, у вас лишнего билетика случайно не найдется?

От неожиданности Шумилов даже вздрогнул. А очнувшись, увидел, что незаметно для себя уже добрел до самого театра, где у входа царило обычное для таких мероприятий оживление, и что на него вопросительно смотрит какой-то незнакомый загорелый мужчина с чуть приплюснутым, как у боксера, носом, одетый в отличный черный костюм. И, скорее всего, именно этот франтоватый незнакомец и задал ему довольно странный вопрос насчет лишнего билетика. Почему странный? Да потому, что на подобные мероприятия чаще всего люди не бежали сломя голову сами, а с целью заполнения зрительного зала с ними заранее проводилась агитационная разъяснительная работа. А этот, посмотрите-ка, сам напрашивается на билет, желая оказаться среди зрителей.

Вообще-то ради справедливости надо сказать, что в самом начале, когда Вера Николаевна неожиданно отказалась пойти вместе с ним в театр, и никто из детей тоже не пожелал составить ему компанию, он хотел второй невостребованный билет просто куда-нибудь выбросить. Ну да, выбросить, подумаешь, какая невидаль! Но в последний момент почему-то отказал себе в этом удовольствии, и как вышло, совсем не напрасно.

— Прошу прощения за рассеянность, но это вы сейчас задали мне вопрос насчет лишнего билета? — как бы еще сомневаясь в подобном факте, переспросил щеголеватого мужчину Шумилов.

— Ну да, верно, вы не ошиблись. Именно я вас об этом и спросил, — подтвердил, улыбнувшись, незнакомец.

— Ну что ж, честно говоря, вы оказались на удивление удачливы, — проговорил Шумилов, — у меня как раз имеется один лишний билет, который мне сегодня уж точно не пригодится. С удовольствием передам его в ваши руки. — И с этими словами он достал из внутреннего кармана пиджака и передал незнакомцу второй пригласительный билет.

— Премного вам благодарен, — как-то странновато, то ли уж на старый манер, то ли уж с долей иронии выразил свое удовлетворение неизвестный. — Скажите, я что-нибудь должен вам за него? — стрельнул он карими живыми глазами из-под густых кустистых бровей.

— Да ну что вы, что вы. Это всего лишь благотворительный концерт, и все билеты, естественно, бесплатны, — тут же, поправив очки, отмахнулся Шумилов, — перестаньте, даже неудобно об этом и говорить. Пожалуйста, берите, ведь, насколько я понимаю, вам это очень нужно? — глянул он вопросительно. — Так?

— Очень, — тряхнув головой, согласился неизвестный.

— Ну, вот и берите… А мне второй билет ни к чему.

— О, мадонна! Еще раз вам большое спасибо. Но что удивляться, такое уж, к сожалению, сегодня выдалось время. Люди здорово изменились. Все вокруг даже в незначительных мелочах ищут для себя хоть какую-то выгоду. Есть спрос, есть и предложение. И только хорошо воспитанные бескорыстные люди не размениваются по пустякам, — пощипав крупный, как во времена Пушкина, бакенбард, отпарировал незнакомец. — Самоуважение — важнейшая вещь в жизни. Так ведь? Но прошу не обижаться на меня за вопрос. — И он тут же направился к входу в театр.

А вот Валерий Иванович после этих простых и понятных слов опять неизвестно почему вдруг здорово взволновался. Что-то в этой манере говорить слышалось очень уж знакомое. Какие-то удивительно знакомые интонации… Кто-то так же рассудительно уже раньше с ним говорил. Но вот кто? Он попытался вспомнить, но в тот же самый момент его окликнул коллега по бывшей работе, и Шумилов естественным образом тут же переключился на него.

Пообщавшись со своими знакомыми, а их в фойе оказалось немало, Валерий Иванович только после третьего звонка, извиняясь и раскланиваясь по ходу движения, пробрался на свое законное место. Неизвестный мужчина уже, похоже, обжил территорию, которая первоначально предназначалась супруге Шумилова, и при появлении Валерия Ивановича одарил его располагающе благодарной улыбкой. Шумилов в ответ ему тоже кивнул, словно старому знакомому. Концерт начался.

Шло время. На сцене, сменяя друг друга, пели, плясали, играли на музыкальных инструментах, рассказывали стихи о войне. Концерт и в самом деле получился неплохой, в воздухе все время порхали нескончаемые аплодисменты, и настроение Валерия Ивановича постепенно улучшалось. Когда же в конце первой половины на сцену вышел известный в городе и далеко за его пределами тенор Анатолий Алдошин, как его называли, местный соловей, которого Шумилов по старой работе знал лично, внутри и вовсе, как по мановению музыкального камертона, тоже все тут же запело. Голос Алдошина, как у известнейшего и любимейшего в свое время Сергея Яковлевича Лемешева, с необычайно мягкими, красивыми обертонами, волновал чувствительную натуру Шумилова, пробегая по его спине и затылку мелкими мурашками и наполняя невольно глаза скупыми слезами радости и ощущением душевного праздника. Валерий Иванович знал, что после таких душевных порывов, как правило, почти всегда наступало состояние вдохновения. Мысль получала ускорение и перелетала от одного образа к другому легко и стремительно, а душа, переполняясь эмоциями, выплескивала на бумагу нужные слова, предложения и даже целые абзацы. Работалось легко и плодотворно.

Шумилов знал, что в такие минуты надо писать, писать и писать, не отвлекаясь, спешить, потому как подобное состояние иногда неожиданно уходит, и сразу же сопутствующие ему легкость и непринужденность тоже куда-то исчезают. Поэтому он иногда себя специально настраивал на работу, слушая музыкальные произведения, которые не оставляли его равнодушным. К таким, без сомнения, можно было отнести почти все творчество группы «Битлз», особенно лирические вещи и сольные выступления членов ансамбля после его распада. Когда-то мальчишкой он увлекся песнями знаменитой ливерпульской четверки и с той поры стал яростным поклонником этих музыкантов. И что интересно: чем старше и мудрее становился, тем отчетливее понимал, насколько безмерно талантливыми были они в сравнении со всеми другими коллективами. Правда, его жена не разделяла эту точку зрения, но это совсем не мешало и не расстраивало. Он просто сделал для себя очевидный вывод, что каждый видит, слышит и понимает настолько, насколько наполнен и своеобразен его личный внутренний мир. Привить или объяснить это чаще всего нельзя. Это дается от рожденья. Это как своего рода болезнь. Увидел, услышал и сразу заболел раз и навсегда, и в дальнейшем уже испытываешь постоянную зависимость и потребность быть рядом с этим источником радости и вдохновения.

Конечно же, Валерию Ивановичу нравились и другие исполнители, кто своей мелодичностью, напевностью и выразительностью напоминал ему Битлов. Это Клиф Ричард и Эрик Клэптон, группы «Бич Бойз», «Зе Свит», «АББА», «Квин» и многие другие. У них у всех было много общего, и в то же время у всех были свои неповторимые лица. Но «Битлз», несомненно, была группой номер один. Во многом эта музыка была еще и ностальгией по его молодости. По замечательному и неповторимому времени, которое бывает, наверное, у каждого человека. По тому времени, когда условности и различия между людьми не так еще заметны и выражены, как потом в зрелом возрасте. Когда молодость, жажда жизни и жизнерадостность являются самым решающим объединяющим началом для общения.

Но, как это ни парадоксально, наряду с вышеуказанными поп-идолами Валерию Ивановичу точно так же нравились и русские застольные песни и романсы. Своей напевностью, лиричностью, своей ярко выраженной эмоциональностью. Конечно же, не все. Всего скорее, если выразиться более точно, не сколько мелодия и слова, сколько их сочетание с определенным тембром голоса, где мягкие, чувствительные обертоны, бередившие податливую поэтическую душу, играли решающую роль. С самого детства с большим наслаждением он вслушивался в интонации голоса Сергея Яковлевича Лемешева, отчего по спине и затылку у него непроизвольно пробегали волнительные мурашки, а глаза заволакивала благодарная слеза. Вот точно такое же ощущение пришло к Шумилову, когда он впервые услышал и голос Алдошина, работая секретарем парткома одного из самых крупных в городе предприятий. И с той поры, если выпадала такая возможность, старался приглашать этого интересного певца на различные торжественные мероприятия. И надо больше сказать, что под впечатлением пения артиста даже написал несколько лирических стихотворных произведений, которые, как он полагал, вполне можно было положить на музыку и исполнить. Высшей же наградой для Шумилова, конечно же, было бы исполнение этих произведений именно самим Алдошиным. Но, увы, это пока было лишь смелой, но неосуществимой мечтой.

И это все было раньше. Много раньше сегодняшнего дня, когда в стране за исторически короткое время произошли такие капитальные изменения.

И вот сегодня они вновь встретились. Один был на сцене, а другой в зрительном зале. Для Шумилова это была очень приятная встреча.

Руководитель и дирижер губернаторского симфонического оркестра Аннамурадов взмахнул своей чудесной волшебной палочкой, и нежные красивые звуки тут же вспорхнули над сценой, заполнив собой затем весь зрительный зал.

Алдошин пел известную песню о русском поле, а Шумилов, волнуясь, был как будто рядом с артистом на сцене и поразительно ярко видел все образы и картины, создаваемые чистым и исключительно приятным голосом певца. Это было так здорово, так сильно, что душа буквально сотрясалась от безмолвных радостных рыданий, и от этой радости, как от апофеоза обрушившихся эмоций, хотелось заплакать навзрыд.

В какой-то момент он почувствовал, что по щеке у него побежала слеза, и тут же услышал тихий, но отчетливо различимый голос соседа, которому он передал лишний билет:

— Как замечательно! Не правда ли? Редкий по красоте голос… Чистое бельканто!

— Да, конечно, — скупо кивнув головой, согласился Шумилов. Ему сейчас в таком состоянии не хотелось поддерживать разговор. Пение Алдошина его как бы застало врасплох. Сейчас он был слишком взволнован, обезоружен и раскрыт, а потому мог показаться не по-мужски чувствительным и эмоциональным. А это было неудобно. Свои внутренние волнения Валерий Иванович не любил выносить напоказ. Как кто-то из известных людей говорил — душевный стриптиз ничем не лучше физического. Да это и понятно, ведь в таком состоянии ты словно остался без одежды, а таинство твоих чувств выставлено напоказ, под пристальные взгляды присутствующих. Сначала надо было хоть немного успокоиться, снова взять себя в руки, просушить слезы, а уж потом и говорить о близкой для тебя теме.

Но в то же самое время Шумилов для себя с удовлетворением отметил несомненную схожесть взглядов соседа на голос и пение Алдошина. По всей вероятности, это была родственная в искусстве душа, а значит, как только представится возможность, надо будет с ним непременно познакомиться и на эту тему хоть немного поговорить. Ведь всегда интересно сверить свои позиции с родственной по какому-либо вопросу душой.

Певец закончил петь, сорвал сумасшедшие овации присутствующих в зале и восторженные возгласы «Бис!» и «Браво!». Причем надо заметить, что эти очень знакомые иностранные слова выкрикивали почти исключительно женские особы, которые, стоя, неистово рукоплескали певцу и кончиком носового платка вытирали сбегавшие по разрумянившимся расчувствовавшимся лицам неудержимые слезы радости и восторга. Но вы же знаете, что женщины любят ушами…

Искупавшись в овациях, певец умело раскланялся, приложив руку к сердцу, потом счастливо заулыбался, сам захлопал в ладоши и указал жестом на оркестр, тем самым давая понять, что столь высокая оценка залом его выступления в большой степени заслуга музыкантов, которые своей слаженной виртуозной игрой, безусловно, вдохновили его на столь волнующее эмоциональное пение.

Откуда-то сверху, казалось прямо из воздуха, вдруг что-то упало прямо на сцену и, воткнувшись у самых ног Алдошина, расцвело большим букетом крупных алых роз. Певец от неожиданности сделал изумленными глаза, с опаской взглянул наверх, снова, приложив руки к груди, низко поклонился, а потом еще сильнее захлопал в ладоши, посылая от всего сердца благодарной публике воздушные поцелуи.

Затем он спел еще несколько знакомых песен и романсов и этим закончил на волнительно-высокой ноте первое отделение концерта, после чего разгоряченная публика в единодушном порыве вскочила с мест и еще долго, выкрикивая слова благодарности и рукоплеща, не отпускала певца. А сверху большим конусом неожиданно свесился яркий желтый луч, захватив в свои объятья и залив потоком света любимца публики, и густой дождь из красных и белых лепестков роз начал низвергаться сверху на головы всех, кто находился на сцене, заполнив собой буквально все свободное пространство и вызвав тем самым еще большее оживление зрителей. По залу тут же поплыл сильный цветочный аромат.

У музыкантов оркестра от удивления и недоумения тут же повытягивались лица, что говорило о явно незапланированном сценарии. Крупный букет из красных свежайших роз вдруг оказался на пульте у довольного дирижера. Последний же самый большой и красивый букет цветов как будто по чьему-то невидимому волшебному мановению упал прямо на руки ошеломленному артисту, вызвав у него на лице даже некоторую долю растерянности и смущения. Такого горячего приема он явно не ожидал.

Шумилов и сам недоумевал, как так можно было точно все рассчитать, бросая сверху эти красивые, но опасные букеты, чтобы случайно не нанести кому-либо травму. Колючек в них было предостаточно. Он тут же невольно вспомнил чудеса пятнадцатилетней давности, происходившие у него на глазах, и… почему-то вдруг неожиданно для себя протянул руку соседу и представился:

— Рад встретить здесь родственную душу. Шумилов Валерий Иванович. Будем знакомы!

Сосед приветливо сверкнул карими глазами и, откликнувшись на рукопожатие, тут же с улыбкой отрекомендовался:

— Очень приятно. Весьма тронут. Позвольте же и мне, Валерий Иванович, в свою очередь вам представиться: доктор Гонзаго, — сказал он запросто.

Всякая мимика на лице Шумилова тут же умерла, а в его расширенных от удивления глазах застыли немые знаки вопросов.

— Как вы сказали? — проговорил он очень тихим голосом и сделал непроизвольное глотательное движение. — Доктор Гонзаго?!

— Ну да, вы не ослышались, Валерий Иванович. — Он придвинулся к уху Шумилова и отчетливо произнес: — Так и есть. Доктор Гонзаго. И, предваряя ваш новый вопрос, отвечаю: именно тот самый Гонзаго, о котором вам говорили ваши дети. Вполне понимаю вашу растерянность, как понимаю и то, что у вас ко мне накопился целый ряд вопросов, на которые готов дать самые исчерпывающие ответы…

— Но позвольте, — перебил его Шумилов, — но как вы узнали, что он… то есть, что я… являюсь отцом… Алексея… Ну вы меня понимаете?

— Но вы же сами мне только что представились, — спокойно отпарировал доктор.

В речи говорившего присутствовал какой-то небольшой иностранный акцент.

— Да, но мало ли в нашем городе всяких Шумиловых, — развел руки в стороны Валерий Иванович, — их, наверное, сотни, а быть может, даже и целые тысячи. Но почему именно. — Он не договорил до конца, а вопросительно уставился на соседа.

— Ну, как почему, Валерий Иванович, — хитро улыбнулся Гонзаго, — здесь ошибки быть никак не могло. У нас просто их не бывает. — Он загадочно опустил вниз глаза и еще тише произнес: — Наверное, потому, что вам большой привет от Петра Петровича…

— Простите, от какого еще Петра Петровича? — непонимающе пролепетал Шумилов. — Я не знаю… вернее, так сразу не могу припомнить никакого Петра Петровича. Нет, определенно… Ну что вы все время говорите загадками?

И тут вдруг лицо его прояснилось, и он пронзительно посмотрел на собеседника.

— От Петра Петровича, говорите… Так вы от Петра Петровича? — Лицо его сначала сильно побелело, но тут же налилось румянцем, и он даже немного привстал с кресла.

— Ну да, вы совершенно правы, — энергично кивнул головой Гонзаго, — именно от того самого Петра Петровича, что подарил вам при прощании четырнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, конечно же, по вашему летосчислению, копию одного очень занятного зеркальца на память. Я ничего не перепутал? — И он вопросительно посмотрел прямо в лицо Валерия Ивановича.

Шумилов на какое-то время застыл, как парализованный, а потом, сняв очки, помотав головой и усмехнувшись, спросил:

— Так, значит, вот здесь, рядом со мной, вы очутились тоже неспроста? Ну, сознайтесь же! И моя жена нашла причину, чтобы не ходить тоже… — Волнение проступило на его лице. — Так, так! А это, оказывается, все с вашей легкой руки произошло. Это, значит, уже было предопределено. Понятно! А я-то уж начал забывать те самые прошлые события… И если бы не зеркало, как вы правильно заметили, то можно было бы подумать, что мне все это тогда просто приснилось…

Гонзаго хитровато улыбнулся и виновато пощипал свой правый густой бакенбард:

— Нет смысла вас разочаровывать, Валерий Иванович. Сознаюсь, что все именно так и есть, как вы и сказали. И заранее извиняюсь, что, возможно, доставил вам некоторые неудобства, разлучив сегодня с дражайшей половиной. Но надо же было нам как-то встретиться, чтобы никто не помешал. Так что, я думаю, вы не будете на меня уж в очень большой обиде?

— Да что вы, что вы, конечно же, нет! Не стоит извинений, — замахал руками Шумилов, — наоборот, очень рад получить известия от старых знакомых. Просто неожиданно все это вышло, а потому и соответствующая реакция с моей стороны… Вы же понимаете?! Но, наверное, по-другому и быть не могло…

Валерий Иванович ощутил прилив необычайной бодрости в организме. Как будто его взяли и сильно встряхнули. Да это и понятно…

А в это самое время зал уже закончил рукоплескания. Обласканный публикой и осыпанный цветами певец удалился за кулисы, а ведущая концерт крашеная дамочка лет сорока в длинных черных перчатках, в шикарном черном с блеснами платье и белой искусственной розой на груди объявила антракт. Публика, обмениваясь мнениями, шумным потоком начала растекаться по фойе и буфетам, а доктор Гонзаго проговорил:

— Валерий Иванович, не желаете ли прогуляться? Насколько я знаю, в местном буфете сегодня совсем неплохие бутерброды со свежайшей семгой и точно такой же красной икрой. А вы, как я осведомлен, большой любитель хороших рыбных блюд, и, по-моему, у вас такая мысль недавно имелась. И хотя там выстроилась приличная очередь, но нас обслужат без всякой задержки. Вы же знаете…

Но Шумилов не дал ему договорить.

— Конечно же, знаю, доктор, но я не прочь бы, честно говоря, и на выход поскорей. Сейчас мне совсем не до буфета. Это не то место, где можно беспрепятственно поговорить. Я уже получил достаточную порцию приятных эмоций… На сегодня, пожалуй, и хватит. Вы же, надеюсь, понимаете, что мне не терпится узнать, как там… — он интимно понизил голос, — Петр Петрович и вся остальная компания. Ну, в общем те, кто у нас тогда побывал… Мы могли бы с вами и в другом месте где-нибудь неплохо посидеть. Здесь буквально в двух шагах от театра, на бульваре, есть одно очень заманчивое заведение. Если вы, конечно, не против. Правда, мне не известно, имеются ли там сейчас свободные места.

— Ну, по этому поводу не стоит беспокоиться, Валерий Иванович. Это излишне. Для нас с вами места найдутся. Обязательно найдутся. Собственно говоря, я как раз за этим и прибыл.

— Ну да, — махнув рукой, фыркнул Шумилов, — я все время забываю… что у вас совсем другие возможности.

Они вышли из театра на улицу, обогнули его и очутились на Первомайском бульваре.

— А кстати, скажите откровенно, — не смог удержаться Шумилов, — это самое низвержение цветов в театре не ваших ли рук дело? А? Я видел следы растерянности на лицах устроителей концерта. Сценарием это, похоже, было совсем не предусмотрено. Этого, как мне кажется, никто не ожидал.

— Но вы же сами, Валерий Иванович, недавно сказали, что от пения этого артиста получили порцию приятных эмоций. Я заметил, что вы даже как будто прослезились, — недвусмысленно взглянул на Шумилова Гонзаго, — хороший тенор, способный взволновать до слез, это, скажу я вам откровенно, и моя слабость тоже. Это и вообще большущая редкость, согласитесь. А здесь, несомненно, присутствуют и прекрасный голос, и природный талант. Многие бы и более известные артисты из вашей избалованной столицы могли здорово позавидовать ему. Жаль, что успех пришел поздновато. Поэтому и я имею право на соответствующую реакцию. Хлопать в ладоши, конечно, хорошо, но это, как вы понимаете, не единственный способ, чтобы выразить свое восхищение. Вот поэтому и я решил сделать незапланированную приятность. Надеюсь, вы разделяете мою точку зрения?

— Безусловно, конечно же, разве можно в этом сомневаться! — горячо поддержал его Шумилов.

А в это самое время за кулисами театра происходил настоящий переполох. Организаторы зрелищного мероприятия буквально схватились за голову, недоумевая, откуда взялся номер с цветами, кто его придумал, и как все это технически произошло. Это же только наивные зрители могли полагать, что так и должно было быть, а главный режиссер концерта, известный театральный актер, знал все тонкости сценария вечера заранее до самых мелочей и держал их, в полном смысле слова, в своих руках. Но этого в сценарии явно не было. Не было совсем, хоть умри! Не было даже никакого приблизительного намека. А тут на вот тебе, такое непредвиденное обстоятельство. Сразу столько цветов! Причем самых свежих отличных, самых настоящих! Нетрудно себе представить, на сколько все это могло потянуть! А вдруг кто-нибудь и счет непомерно какой большой за этот щедрый подарок надумает предъявить? И чем расплачиваться тогда за подобное транжирство прикажете, господа? А кто знает, что может во второй части концерта еще произойти? Да, ухо надо держать востро. А это дополнительные нервы, дополнительное напряжение. Было заметно, что Владимир Никандрович Алтуфьев здорово нервничал.

Правда, не обошлось и без приятностей. Многие известные люди и участники концерта восторженно поздравляли его с удачей, с настоящей режиссерской находкой. Такой эффект, такие краски, такой ошеломляющий успех! Его рейтинг, как шоумена, как организатора зрелищных мероприятий, несомненно, быстро вскарабкался вверх, а значит, выросла и надежда на хорошее продолжение его творческого пути. Но, с другой-то стороны, это ведь не его личная заслуга. А вот чья именно, непонятно совсем! Короче, вопросов хоть отбавляй.

Да, тут надо признать и еще одну странность, случившуюся по ходу концерта.

Гримерка, в которой готовился к выступлению певец Анатолий Алдошин, к его победоносному возвращению после бурных и продолжительных оваций зрительного зала вдруг неузнаваемо изменилась. Неизвестно чьими стараниями в ней появились шикарные, расшитые золотыми нитями бордовые шторы, и красивая ковровая дорожка, с изображением букетов прекрасных роз. На столе же, подоконнике и некоторых других местах обнаружились красивые китайские вазы с оригинальными композициями диковинных растений и несколько десятков зажженных свечей, придававших всему убранству помещения особую торжественность и парадность. В воздухе плавал аромат каких-то приятных благоуханий, а на столе, окруженные сладостями и аппетитными гроздьями винограда, в серебристом тазике с дымящимся льдом, терпеливо ожидая своей участи, стояли шесть бутылок отличного французского шампанского.

Надо отметить, что артист вообще, войдя в комнату, просто остолбенел от неожиданной роскоши и красоты и даже вначале подумал, что ошибся, попал не туда. Но, выглянув и осмотрев полированную табличку на двери, убедился, что никакой ошибки здесь нет. На вопрос же к своим коллегам, кто умудрился все это придумать и сотворить, в ответ не получил ничего вразумительного. Те и сами были начисто сбиты с толку и, пожимая плечами, только искренне удивлялись.

Алдошин не удержался и, искренне растроганный таким чутким и добрым отношением к себе, подошел с объятиями и словами благодарности к Алтуфьеву, упрекая его в излишней щедрости и расточительности. На что тот, как было видно со стороны, довольно-таки странно реагировал. Переспрашивая и уточняя некоторые детали у артиста, сам не переставал очень натурально удивляться, а улыбка растерянности не сходила с его выразительного худощавого лица. Но уж Алдошина-то, брат, не проведешь. Ведь не без ведома же устроителей мероприятия все это смогло зародиться и произойти?! Хотя Владимир Никандрович и скромничает, но в уме певец уже прикидывал определенный круг лиц, кто бы на этот раз мог выступить в виде столь щедрого финансиста. Конечно же, приятно. В музыкальной жизни без спонсоров не обойтись. Подобное утверждение в провинции — почти что закон.

Когда же, переодеваясь, артист непроизвольно засунул руки в карманы своего пиджака, то и вовсе оказался обескураженным, найдя в каждом из них по приличной пачке хрустящих стодолларовых банкнот. И тут, смущенный таким исключительным фактом, певец повел себя и вообще уж самым престранным образом. А как по-другому, друзья мои, расценить его дальнейшие действия, его откровенный порыв души? Ведь вместо того, чтобы скрыть и замять этот приятнейший и неожиданный сюрприз от своих коллег, не травмировать понапрасну их восприимчивые нервные системы, как мудро поступили бы очень многие наши сограждане, взял да и поделил обнаруженные в карманах деньги. Да, да, вы не ослышались! Раздал их с широчайшей щедростью своим помощникам — музыкантам. Правда, себе оставил на несколько ценных бумажек побольше, чем выдал остальным. А что удивительного? Ведь такую большую семью, как у него, надо было ежедневно кормить и содержать. Но на этот факт никто не обратил ровно никакого внимания. А даже наоборот. Пусть, может, и для виду, или, как говорится, напоказ перед окружающими, но почти все, извиняясь, говорили, что не заслужили такого щедрого отношения к себе. Но Алдошин их слушать не стал, а был в своих действиях решительно непреклонен.

Но оставим певца в радостном возбуждении и вернемся к Валерию Ивановичу Шумилову и доктору Гонзаго, которые, как мы уже сказали, покинув концерт, под тенью раскидистых лип проследовали к одному очень уютному заведению под названием «Премьера», которое находится буквально в ста шагах от театра.

Приближаясь к кафе, Шумилов заметил, как от ствола большущего дерева отделилась темная тень, оказавшаяся небольшим черным пуделем, и стремглав бросилась в их направлении. Подлетев же к ним, пес стал тут же выражать необычайно бурную радость, тявкая, прыгать и кружиться вокруг них. Как делают почти все собаки, завидев хозяина. Но никакого ошейника или поводка на пуделе не было видно.

— Эх, наверное, от дома отбился, хозяев своих потерял, — сказал с сожалением Шумилов, — а какой хороший и ухоженный пес. Сразу видно, что был в надежных руках.

Гонзаго нагнулся к собаке и, потрепав ее по спине, откровенно улыбнулся:

— В этом вы ничуть не ошиблись, Валерий Иванович. Надежнее рук не бывает. Знакомьтесь. Мой помощник и, можно сказать, моя тень — Роберто. Очень умный и преданный пес. — При этих словах пудель встал на задние лапы и, как бы подтверждая сказанное хозяином, радостно помахал передними и три раза тявкнул подряд.

— Так это, значит, ваш? — взглянул удивленно Шумилов. — Так, значит, вы не один? Понятно…

— Совершенно верно, — ответил Гонзаго, — вы же знаете, что вдвоем не так одиноко. А тем более в чужих краях… Ну, а пока мы с вами здесь перекусим и поболтаем о том, о сем, он побудет рядом. — И тут же обратился к пуделю: — Роберто, мы ненадолго, часика на полтора-два. Ты понял? — И, нагнувшись к собаке, что-то прошептал ей негромко на ухо.

Шумилов только и смог разобрать что-то вроде: «Ядвига»… затем слово, схожее со словом «мамонт»… И обрывок последней фразы: «на всякий случай».

Гонзаго тут же поднялся и жестом руки пригласил:

— Идемте же, Валерий Иванович. А то нас, наверное, уже заждались, — и они направились к входу в кафе.

Шумилов удивленно пожал плечами, хотел было что-то спросить, но потом, махнув отрешенно рукой, послушно проследовал за новым знакомым.

Нырнув в полумрак не очень большого, но достаточно просторного помещения, наши знакомые очутились за уютным столиком с зажженной свечой в правой стороне зала. Остальные столики были уже все заняты.

— Вот здесь нам никто не будет мешать, — проговорил Гонзаго, и тут же милая девушка с завитыми буклями светлых волос предложила им меню.

Шумилов только, нацепив очки, попытался нырнуть глазами в листы, испещренные названиями блюд и фирменных кушаний, как доктор Гонзаго предупредительно проговорил:

— Валерий Иванович, надеюсь, вы позволите мне сегодня выступить в роли хозяина вечера и, воспользовавшись этим положением, вам немного помочь. Тем более, что наши вкусы в отношении рыбных блюд, как и в отношении пения, здорово совпадают. Правда, не в той все же степени, как у Бегемота.

Перелистнув страницу, он ткнул пальцем в середину листа и произнес:

— Из холодных рыбных блюд давайте попробуем вот это… «Глухариное гнездо» и еще… «Тело в пиджаке». Страсть как люблю экстравагантные названия. Хорошо бы и вкус пищи от этих многообещающих названий не отставал.

— Тело в пиджаке? — удивленно поднял глаза Шумилов. — Звучит даже очень престранно. А что это такое? — И тут же сам прочитал состав блюда: — Кальмары, сыр, чеснок, майонез, салат китайский, зелень. — Все очень просто и съедобно, — улыбнулся он, — ну и догадаются же назвать. Ну что ж, давайте попробуем. Ничего не имею против.

— А что поделаешь, Валерий Иванович, реклама. А реклама, как говорят, двигатель прогресса. В данном случае двигатель пищи к желудку посетителя. Как раз и рассчитана на то, чтобы наш слух зацепился за название и потащил бы за собой из любопытства желание отведать на вкус и сравнить, есть ли что-то общее между тем и другим. Как видите, рассчитано правильно. Так, ну что ж, давайте читать дальше, а что предлагают нам из горячих рыбных блюд? — и Шумилов принялся скользить глазами по изобретениям кухонного творчества этого заведения и вопросительно посматривать на компаньона:

— Так… Судак запеченный? Горшок рыбный? Судак под лимонным соусом?

— Нет, это все обыденно просто. А нет ли там у них ну чего-нибудь такого, позаковыристей? — перебил его Гонзаго.

— Так… так… посмотрим… посмотрим. Вроде бы есть! — обрадовано сообщил Шумилов. — И называется интригующе — «Народный артист».

— О, кажется, то, что надо. И как раз напрямую соответствует теме сегодняшнего вечера и предмету нашего с вами разговора. А из чего у них этот самый артист состоит? Может, он нам окажется не по зубам?

— Форель речная жаренная с креветочным соусом, — прочитал Шумилов, — лимоном, мали-на-ми… — он сделал удивленным лицо, — оливками и зеленью. Интересно?! Что-то тут, по-моему, не так! Всего скорее, что с маслинами. Думаю, это элементарная опечатка, просто пропущена буква эс. Но на всякий случай надо бы уточнить.

Они подозвали официантку, и оказалось, что так и есть: что форель не с какими не малинами, а с маслинами, как и предполагал Шумилов. Затем вдобавок заказали «Семгу с рататуем», блины с красной икрой и семгой, а на десерт, как было сказано в меню, ни много ни мало, а любимое блюдо королевы Елизаветы второй «Симфония Лукреция». В дальнейшем при рассмотрении и распробовании этого самого десерта оказалось, что их ничуть не обманули, и губа у королевы Елизаветы даже ничуть не глупа. Иное выражение в отношении королевских особ, вы, наверное, со мной согласитесь, здесь звучало бы крайне не этично. Но это было потом.

— Итак, — оживился Гонзаго, — кое-что вкусненькое у нас с вами заказано, но нет пока того самого чудодейственного эликсира, который по традиции способствует налаживанию отношений между собеседниками, кем бы они ни приходились друг другу. Надеюсь, вы понимаете, о чем я сейчас говорю? — И тут же продолжил: — Но заранее предупреждаю: и не пытайтесь в предложенном нам меню найти достойный ответ. Вы его здесь не найдете! Независимо от громких названий и красивых наклеек. Поэтому предлагаю в этом вопросе положиться на меня.

Он тут же подозвал официантку и что-то пошептал ей в самое ухо. Девушка понятливо кивнула головкой, улыбнулась и исчезла, а буквально уже через мгновения на столе очутился пузатенький хрустальный холодный графин с прозрачной жидкостью и небольшие изящные рюмки с металлическими ножками в форме вьющейся виноградной лозы.

— Ну, Валерий Иванович, как вы полагаете, что здесь такое находится? — хитро улыбаясь, постучал пальцем по графину Гонзаго.

Шумилов вопросительно уставился на сосуд, а затем, подняв глаза на собеседника, произнес:

— Неужели… та самая, что тогда?

— Конечно же, вы совершенно правы. Именно та самая «Чертова смородина», — придвинувшись, удовлетворенно хихикнул Гонзаго, — что вы пили в прошлый раз с мессиром. Другие напитки стараемся не употреблять. Как любит выражаться мессир, продукт, совершенно не пользующийся спросом потому, что его нигде попросту нет. Надеюсь, вы не против сегодня повторить?

— Конечно же, нет, — ответил Шумилов, — но у меня непроизвольно возник вопрос: скажите, а как он… оказался здесь? Я имею в виду… вот в этом самом заведении.

— Валерий Иванович, понимаю, что это непросто, но постарайтесь отбросить в сторону всякую логику для некоторых событий сейчас и… на некоторое время вперед. Ответ очень прост — только потому, что мы с вами сегодня здесь. А остальное, как говорится, лишь дело техники. Помните, что наши возможности несколько иные, чем у вас. — И он наполнил напитком бокалы.

— Ну, Валерий Иванович, соблюдая ваши традиции, давайте без громких слов выпьем за встречу, — подняв рюмку, предложил Гонзаго. — За встречу и наше с вами знакомство. По-моему, оно прошло даже очень неплохо. — И он, хмыкнув, лукаво посмотрел на Шумилова.

— Давайте, — согласился тот, — начало положено. Правда, не имею никакого понятия, что за всем за этим стоит, но надеюсь, что по ходу вечера вы сможете ситуацию прояснить. — И он вопросительно взглянул на своего нового знакомого.

— Конечно же, не волнуйтесь, Валерий Иванович. Но не будем спешить, времени у нас с вами предостаточно. — И, они, слегка коснувшись бокалами, тут же оба проглотили бесцветную жидкость.

— Удивительное все же ощущение, — не удержался от комментария Шумилов, — очень обманчивая вещь. Никакого намека на сорок шесть градусов! Вода и вода, только с привкусом смородины. Второй раз в жизни пробую и второй раз недоумеваю. Вы не будете возражать, если я сразу налью еще по одной? — обратился он к Гонзаго.

— Что вы, Валерий Иванович, напротив. Даже сам мессир нам всегда рекомендует сразу наливать по второй. С одной дозы эту вещь сразу сложно бывает распробовать и оценить.

Они выпили по второй порции, и Шумилов ощутил, как по всему телу стало быстро разливаться приятное тепло, наполняя организм энергией. Он почувствовал себя более комфортно и уверенно.

— А вот теперь можно, как следует, и закусить, — взглянул удовлетворенно на Шумилова его новый знакомый. Он немного помолчал, а потом снова продолжил говорить: — Во-первых, Валерий Иванович, разрешите передать вам личный привет и слова благодарности от самого мессира. Он сказал, что сделал правильный выбор и не ошибся в вас. Как вы понимаете, он прочитал написанную вами книгу и остался вполне ей доволен. Если не возражаете, и я тоже присоединяюсь к этим словам. — Шумилов, покраснев, кивнул в ответ головой и что-то невнятно пробурчал. — Должен отметить, что очень правдиво получилось. Да, я ничуть не преувеличиваю. Все остались довольны, а некоторые оказались даже чересчур довольными, из-за чего, признаюсь, у нас чуть не вышел целый скандал.

— Да? А что такое, почему? — Поправив рукой очки, непонимающе удивился Шумилов.

Гонзаго болезненно скривил лицо и пощипал рукой свой правый бакенбард.

— Да не стоит переживать, Валерий Иванович. Вы тут… можно сказать… почти… совсем не при чем. А дело просто все в том, что некоторые из наших читателей так сильно зазнались, что чуть между собой не передрались, хвастаясь перед остальными про то, как вы о них здорово написали. Они даже количество упоминаний и строчек о себе сумели пересчитать. Тут уж пришлось даже и самому мессиру вмешаться. Надеюсь, вам не составит большого труда догадаться, о ком я сейчас говорю…

— Ну, я думаю, что речь может идти о… Бегемоте? — глянул вопросительно Шумилов. — И, может быть… об Аллигарио еще?..

— Эти уж точно. Два сапога пара, — кивнул головой Гонзаго.

— Вам, наверное, и мессир о них говорил. Но самое интересное, что не только они… Вы знаете, мессир тогда на них так разгневался, что чуть правое ухо Бегемоту не оторвал!

— Да что вы говорите?! Неужели? Вот уж никак не ожидал! — искренне поразился Шумилов.

— Но я это лишь потому вам и рассказываю, что все события у вас в книге очень натурально получились. В конечном итоге все успокоилось, и вам… от них от всех привет и большая благодарность…

В то самое время, когда Шумилов с Гонзаго, находясь внутри вышеуказанного заведения, предавались интересным разговорам, черный пудель Роберто возвратился после недолгого отсутствия и недалеко от входа улегся под деревом в ожидании хозяина. Положив голову на передние лапы, он сладко зевнул и, прикрыв глаза, в таком вот положении и затих.

Но его нахождение здесь не осталось незамеченным.

С лавочки, находящейся на аллее в районе кафе, за собакой наблюдали две пары внимательных глаз, принадлежавшие неизвестным людям мужского пола. Вначале эти два человека, небритые, немытые, в несвежей одежде и с большими сумками в руках, продвигались по аллее от набережной в сторону Волковского театра. Привычным взглядом они обшаривали прилежащую к аллее территорию, выискивая нужные им предметы, заглядывали в урны и, время от времени что-то вытаскивая оттуда, складывали в свои пухлые баулы.

Как вы уже могли догадаться, эти люди не имели постоянного места жительства и работы и, продвигаясь по определенным, только им известным маршрутам, собирали все то, что в какой-либо мере могло оказаться им полезным. Они стали неотъемлемой частью и приметой нового времени, оказавшегося для них не заботливой матерью, сестрой и подругой, а злой и жестокой мачехой.

Они шли по разным сторонам аллеи. Один из них, что постарше и покрупней, двигался по левой стороне, а второй, более молодой и высокий, держался правой стороны, где как раз и находилось уже знакомое нам кафе. Неожиданно взгляд его натолкнулся на лежащего у дерева пуделя, отчего вначале он даже вздрогнул, остановился и, тут же подбежав к своему напарнику, о чем-то с ним поговорил. После этого они оба вернулись назад, присели на лавочку и стали наблюдать за собакой.

— Семеныч, я тебе точно толкую, что это ничейный барбос, — быстро говорил молодой, обращаясь к напарнику, — ты же видишь, что ошейника у него нет. Чего ждать? Нет у него никакого хозяина, зря только время теряем. Щас я этого Му-Му оприходую, и к тому самому… собачнику его отведем. Пес небольшой, но на стольник уж точно потянет. С гарантией. Он таких кудрявеньких любит. Купим пивка, сигаретами разживемся, побалдеем, как люди, хоть немного. А, Семеныч, ну что, по рукам?

— Погоди, не кипятись, как чайник, Чинарик, — сиплым, простуженным голосом проговорил второй, — мало тебе, что ли, недавно по бестолковке настучали за ту белую мохнатую собачонку? Соскучился, хочешь еще получить? Ясное дело, что надо немного выждать, за псом понаблюдать. А вдруг хозяин у него в этой самой забегаловке лопает и как раз сейчас и выйдет оттуда? Нарвешься тогда на большие неприятности. Видишь, какая ухоженная собака.

— Да ладно, не гунди. Нет никакого хозяина у нее. Я тебе точно говорю! Давай отведем, и делу конец. Трубы, Семеныч, горят. Сейчас по паре пузырей пивка пропустить было бы самое то. Не пропадать же добру, а то какой-нибудь другой шустряк вместо нас с тобой к рукам барбоса приберет.

— Ну что ты за человек, Чинарик! Жадность в тебе, как зараза в больном теле, сидит. Нет в тебе ни культуры, ни воспитания. Как будто ничего человеческого у тебя не осталось. Это же собака, мирная животина, друг человека, а ты их к этому гаду все таскаешь. Ты же не знаешь, что он там с ними вытворяет. У него одна рожа противная чего только стоит. И глазки у него злые-презлые и холодные, как у самого отъявленного злодея. Я нутром чую, что он самый натуральный живодер. У меня при нем даже в животе сразу все ныть начинает… — вздохнул он, поморщив небритое лицо. — Не нравится мне все это. Ох, не нравится! Ты как хочешь, но я чувствую, что добром это все не закончится… Вот увидишь, Чинарик, вляпаешься с ним в такую халву!

— Да ладно, Семеныч. Хватит скрипеть! Чего ты опять со своими проповедями навязался, как в церкви архиерей. Ты это брось. Это ты раньше в школе учителем был и разную историю наивной мелюзге растолковывал, а сейчас ты такой же бомж, как и я. И на хрена мне твои проповеди сдались. Я тебе дело говорю, а ты опять со своим нытьем, как камень на шею вешаешь. Не хочешь, не надо. Какое дело мне до этих тварей четвероногих, мы и так с тобой, как в войну какую живем. Ни дома, ни семьи, никого, ничего не осталось, сами как бездомные собаки. — И он грязно и зло выругался при этом. — А кто меня пожалел, когда меня напоили — опоили и вытряхнули на улицу эти поганые хмыри из дома ни за что, ни про что? Скажи? Кто за меня тогда заступился? А? А у тебя история как будто получше? Ну где, скажи, была та самая заботливая власть, которая должна была нас с тобой от всяких злодеев защищать? Чего рожу-то воротишь? А? Мы с тобой люди, и никому оказались не нужны, а ты хочешь, чтоб я сам сдох, а этих четвероногих больше бы, чем себя пожалел… — И он снова сердито заругался.

Они еще некоторое время о чем-то друг с другом препирались и все время наблюдали за лежащим под деревом псом. Наконец, когда поблизости никого не оказалось, более молодой бомж встал с лавочки и направился прямиком к лежащей под деревом собаке.

При приближении парня пес настороженно поднял голову и внимательно на него посмотрел.

— Ша-арик, Ша-арик, — фальшивым голосом начал приговаривать парень, зыркая глазами по сторонам. — Хорошая собачка, умная собачка… А может, ты совсем и не Шарик, а Тузик… или Бобик, или вообще какой-нибудь там Дружок? А? Так мне нетрудно, я тебя и Дружком назову. Дружок, Дружок, — позвал парень собаку, но пес на кличку не среагировал.

Парень вытащил из сумки недоеденный бутерброд с колбасой, понюхал его, аппетитно облизнулся и, кинув его собаке под нос, начал медленно к ней приближаться, постоянно приговаривая:

— Хороший пес, голодный пес… На вот, пожуй хлебушка с колбасой. Такая вкуснятина-а, черт бы меня побрал! — И парень опять пару раз аппетитно облизнулся. — Федя нежадный, Федя поделится с тобой и последним…

Пес посмотрел равнодушно на обгрызенный бутерброд и снова положил на лапы кудрявую голову, спокойно поглядывая на бомжа.

— Молодец, Шарик! Молодец, Дружок! Не куса-ается… умница. Хорошая собака, добрая собака, — приближаясь, приговаривал бомж. — Не надо Федю кусать, Федя Подклетов хороший, он тебя щас быстренько и к хозяину пристроит. А без хозяина-то, ох, как плохо, Шарик, без хозяина совсем пропащее дело, Дружок. — И с этими словами он ловко накинул собаке на шею петлю, сделанную из обрывка бельевой веревки, и с довольной физиономией потащил за собой. — Ну вот и порядок. Ну вот и пивко почти что у Феди в кармане. А Семеныч дурак. Полный дурак! Хрен ему на постном масле, а не пиво теперь. Он еще об этом пожалеет. Сто раз пожалеет. Он еще ко мне на брюхе потом приползет… Просить будет…

Парень повернулся в сторону сидящего на лавочке напарника и, помахав грязной рукой, довольный, крикнул ему на ходу:

— Ну вот и все, а ты боялась. Покедова, Семеныч, извини, но на банкет пригласить не могу. Трусам пригласительные билеты не выдают. А мы вот немного расслабимся, погудим в удовольствие.

Парень, довольный своей иронией и тем, что у него все так легко получается, быстро зашагал в близлежащий переулок к небольшому заброшенному парку, где еще лет двадцать назад по вечерам играла веселая музыка, а на танцплощадке было не протолкнуться. Собака послушно семенила за ним. С каждым новым шагом его все больше и больше распирала веселость, и он, усмехаясь, распалял сам себя:

— Ну и Семеныч, струхнул историк… Видали, полные штаны наложил, плешивый сапог! И чего испугался, дурак, какой-то хилой кудрявой собачонки. А че ее бояться-то? И че она, зараза, сделать может мне, Федору Подклетову? — И он дернул со злостью за веревку. — Иди, иди. У Федора Подклетова и не такие хлюпики еще по струнке ходили. А то вот влеплю с размаху пинка промеж ног, и, как миленькая, вперед сама полетишь. — И он зло и грязно заругался.

Но перед самыми воротами в заброшенный парк пес, как будто почуяв неладное, вдруг заупрямился и начал упираться изо всех сил. И тут Федор Подклетов уж и вовсе рассвирепел.

— Ах, ты тварь поганая! Ты чего кобенишься?! Хочешь мне праздник сегодня сорвать?! Да я с тебя лучше шкуру спущу, но этому не бывать ни за что! — Он дернул, что есть силы, за веревку, и они оба очутились на территории парка, где больше не было видно ни единой живой души.

В это самое время собака снова заупрямилась и нипочем не желала продвигаться вперед. Веревка натянулась, но не поддалась ни на один сантиметр. Словно за что-то зацепилась.

— Ах, ты так! — в бешенстве заорал Подклетов. — Ну, я тебе сейчас покажу! Я тебя сейчас проучу, тварь ты неблагодарная!

Он нагнулся к земле, где валялся погнутый металлический прут, судорожно схватил его в руку и резко повернулся к собаке, чтоб ударить ее, но… вместо маленького пуделя рядом увидел гривастую морду огромного льва!!!

Гнев мгновенно сменился диким ужасом на его лице. Волосы встали дыбом, рот приоткрылся, обнажив гнилые почерневшие зубы, а глаза буквально повылезали из орбит. Он на какое-то мгновение замер каждой клеткой своего организма, а потом, очевидно, непроизвольно, но сильно дернул за кончик поводка, оказавшегося на шее у царя зверей. Это движение крайне не понравилось льву, потому как он недовольно тряхнул своей громадной головой и, дико и холодно сверкнув голодными глазами, низко и страшно зарычал. При этом парень отчетливо разглядел в пасти у зверя здоровенный шершавый язык, просто кошмарные желтые клыки и даже ощутил его смертоносное дыхание. У Подклетова просто все оборвалось внутри, а в мозгу тут же кто-то отчаянно и трагически закричал: «Мама родная! Ведь это же смерть моя! Ужасная, страшная смерть! Неужели я для этого только и родился?! Но я не хочу быть съеденным этой кошкой! Не хочу!!!»

Дальше все произошло как-то само по себе. Парень просто с фантастической скоростью бросился к ближайшему дереву и мгновенно вскарабкался на недосягаемую для зверя высоту. Брюки и куртка при этом у него превратились буквально в лохмотья. Кожа на локтях и коленях была ободрана до крови о грубую древесную кору, а на штанах проступило большое мокрое пятно.

Зверь тут же кинулся за Подклетовым и попытался тоже взобраться наверх, но не удержался и прямо на громадных когтях скатился вниз. Он попробовал проделать то же самое еще пару раз, но у него опять ничего не получилось. От неудачи хищник ужасно рассвирепел, встал на задние лапы и, страшно рыча от бессилия, начал рвать когтями непослушную древесную кору. Но у Подклетова уже подсознательно стукнуло в голове, что он остался в живых и льву до него не добраться ни за что. От охватившей его радости и сильного возбуждения он дико и громко закричал:

— Ах-ха-ха-ха! Врешь, не возьмешь, гад, Подклетова, не возьмет!. Ha-ко вот, выкуси, кошатина лохматая! Черта с два тебе, а не ужин, дикая рожа! Не на того напала, поганая хищная тварь. Мы еще поживем, поживем и хлебушек белый пожуем, — а сам продолжал при этом взбираться все выше и выше…

Стволы у деревьев начали темнеть, а тени постепенно размываться, когда доктор Гонзаго с Валерием Ивановичем Шумиловым вышли, наконец-то, на улицу. Было видно, что оба находились в приподнятом расположении духа. Не успели они сделать и нескольких шагов по направлению к бульвару, как к ним тут же подлетел черный пудель Роберто и, радостно потявкав, улегся прямо у ног хозяина.

Шумилов не удержался, и, наклонившись, дружелюбно потрепал собаку по спине.

— А-а-а, какой хороший пес, какой красивый и умный пес. Ну, давай, давай будем знакомиться…

— Но вообще-то должен заметить, Валерий Иванович, — проговорил Гонзаго, — что вы с ним уже давно, правда, заочно знакомы.

Шумилов, поправив рукой очки, непонимающе поднял голову.

— Не совсем понимаю вас, доктор. Когда же это могло случиться, если я увидел его лишь только сегодня? И никогда раньше видеть не мог. Ну, во всяком случае припомнить сейчас не могу… Ох, доктор, вы меня опять начинаете интриговать.

— Интриговать? Ну что вы, ни в коем разе, — шутливо отпарировал Гонзаго. — А вы вспомните трость мессира. Как она выглядела. Я имею в виду ее верхнюю часть, набалдашник. Ну, вспомнили? Тогда вам все сразу же станет ясным и понятным.

— Ну, конечно же, помню. Как не помнить! Она хорошо была описана еще у Михаила Афанасьевича Булгакова. Откровенно говоря, тогда, в прошлый раз при встрече с вашим шефом, именно она и натолкнула меня на догадку, на правильную мысль, кто он такой на самом деле… Так вы хотите сказать, что вот этот самый пудель… Роберто и является… прообразом того… набалдашника в виде головы пуделя на трости мессира?

— Скажу вам по секрету, что вы совершенно правы. Все так и есть, — хитро сверкнув глазами, подтвердил Гонзаго. — Этот самый и никто другой.

— Ах, вот оно что! — удивленно и задумчиво проговорил Шумилов. — Скажите, пожалуйста, и кто бы мог подумать, что это именно он… Ну, уж тогда и тем более приятно собственноручно прикоснуться… если можно так выразиться… к ожившему мифу. — И он долгим и пристальным взглядом остановился на собаке, рассматривая ее, а затем снова погладил Роберто… — А, кстати говоря, где вы, доктор, остановились?

— Да здесь недалеко, вы, наверное, знаете. В отеле «Медвежий угол».

— Да, конечно же, — кивнул головой Шумилов. И, немного помедлив и хитро улыбнувшись, добавил: — Наверное, в номере с окончанием на тринадцать или шестьдесят шесть?

— Хотелось бы, уважаемый Валерий Иванович, — вздохнув, вполне серьезно ответил ему Гонзаго, — но оказалось, что таких номеров в этом вашем отеле вообще почему-то не нашлось… Поэтому вот и пришлось выбрать комнату с номером триста три…

Но настало время нам оставить посланца главы могущественного ведомства, который называл себя доктором Гонзаго, и Валерия Ивановича Шумилова, которые, беседуя, в сопровождении пуделя направились в сторону волжской набережной, и удовлетворить вполне законный вопрос читателя: «А что же все-таки стало с тем самым злым и нехорошим человеком Федором Подклетовым, который имел такое страстное желание обменять подвернувшуюся под руки собаку на несколько банок или бутылок пива? Чем же закончилась эта неожиданная по своей развязке история?»

И надо признать, что подобный вопрос читателя вполне закономерен. И чтобы ответить на него, нам надо перенестись на короткое время вперед, на следующий день, во двор небольшого трехэтажного дома, который находится рядом, буквально через забор с бывшим садом ДКА, где и произошли те самые события.

А что за странное такое название, что за такая непонятная аббревиатура ДКА, и как же эти буквы расшифровываются, спросите вы? Да все очень просто. Дом офицеров, владевший этим садом, когда-то назывался Домом Красной Армии, по первым буквам сокращенно — ДКА, а сад именовался соответственно садом ДКА, в устном обиходе произносившийся всего двумя раздельными слогами с одинаковым ударением — «де ка». И даже когда Дом Красной Армии переименовали в Дом офицеров, старое, уважительное название сада так и сохранилось за ним в народе. В этом саду в самом начале его существования, как вы понимаете, был особый, специфический контингент отдыхающих: военные самых разных званий и родов войск и дамы, с очень большой симпатией относящиеся к этим военным. В общем публика была довольно солидной. Но со временем, как часто бывает, все это нарушилось, а нарушившись, пришло в запустение и быльем поросло…

Майское солнце уже запрыгнуло на подоконник окна во втором этаже, где лежал и блаженно жмурился под его лучами старый ленивый кот, когда во двор дома из подъезда вышла согнутая старушка с палочкой и направилась к лавочке, находившейся буквально в десяти метрах от дома, между кустом сирени и большой развесистой березой. На голове у нее была большая панама белого цвета. Старушка, опираясь на коричневую палку с черным резиновым наконечником, проковыляла через маленький дворик и, подойдя к лавочке, близоруко прищурилась и проговорила:

— Извиняюсь, но сразу и не признаю, кто тут такой сидит. Анна Матвеевна, да?

— Здравствуйте, Анастасия Алексеевна. Нет, это не Анна Матвеевна, а Валентина Петровна, — ответила другая старушка, поправляя на голове цветастый платок.

— Ой, — заулыбалась старушка в панаме, — прошу прощения, Валентина Петровна, очки вот дома забыла, а без очков ну не вижу ничего. Простите, миленькая, что перепутала вас.

— Ничего, ничего, — размеренно проговорила старушка в платке, — я и сама-то сначала думала, что это не вы, а Нина Михайловна идет. Ну вы знаете ее, с третьего этажа. Богданова Нина Михайловна, что на «Маяке» буфетчицей работала.

— Ну как же, миленькая, не знать Нину Михайловну-то. Но, только вот… по-моему, она всю жизнь в аптеке провизором проработала. Мне так кажется почему-то…

— Нет, ну что вы, Анастасия Алексеевна, она точно в буфете на «Красном Маяке» работала, уж мне ли не знать, и за растрату ее один раз даже чуть было не посадили… А вот свояченица ее, Шура Кошурина, как вы и сказали, та уж точно в аптеке полы намывала…

— Ну уж тогда не знаю, — махнула рукой Анастасия Алексеевна, — что же я, глупая, все перепутала, что ли?…

Старушка в панаме присела на лавочку рядом с той, что назвалась Валентиной Петровной, и они начали обмениваться мнениями о погоде. Они вспомнили, и какой была эта самая погода в их распрекрасную буйную молодость, и какой была она лет двадцать назад, уже в их зрелые годы, но потом их разговор как-то сам по себе с погоды перекинулся на людей. И тут Валентина Петровна поведала Анастасии Алексеевне удивительную историю, которая приключилась с одним человеком не далее как вчера вечером, и буквально совсем рядом с их двором, в заброшенном парке «де ка».

— Да, так вот, — говорила Валентина Петровна, — и взобрался этот самый парень прямо на высоченное дерево. Расцарапал всего себя прямо в кровь. И кричит на всю округу, дуралей, как оглашенный. Кричит, и никак его никто не поймет, и чего он это так надрывается-то.

— Ай, ай, — всплеснув руками, покачала головой Анастасия Алексеевна, — а чего он кричал-то оттуда? Уж пьяным, поди, был?

— Ну что вы, пьяному на такое высоченное дерево-то разве под силу вскарабкаться! А этот, поди ж вот, залез. И люди не сразу смекнули, и чего он там, бедолага, на дереве-то глотку-то свою надрывает. Подобрались к нему поближе и спрашивают, чего, мол, ты там расселся и чего орешь, как оглашенный, только людей по округе пугаешь. А он словно ничего и не понимает, а с перепуганным страшным лицом им все про какого-то льва толкует. Уходите, говорит, отсюдова поскорей, а то он вас сейчас, этот самый, значит, лев-то, на куски разорвет.

— Ай, ай, — опять всплеснула руками старушка в панаме, — неужели, сердешный, умом тронулся? Что это еще за львы такие у нас завелись? Ну вы посмотрите, совсем ненормальный! Ну и как же его оттуда, миленькая, сняли?

— Ну как сняли? Ведь вы же понимаете, что просто так и не сымешь с этакой-то высоты. Милицию сперва вызывали, а уж потом, значит, они и эту самую… как же ее, леший… во — пожарную машину с длиннющей такой лестницей на место приволокли. Еле от дерева парня-то отняли. Уцепился руками за ствол, и ни в какую. Представляете себе? Шибко перепуганный детинушка был. Его от ствола-то пытаются оторвать, а он им все об этом льве почтенном талдычит.

— Ну так что ж, сняли его оттуда, миленькая, или нет? — опять спросила Анастасия Алексеевна.

— Ну как же, как же, конечно же, спустили, а то бы никому так спать и не дал, полоумный. Так бы всю ночь и прокричал. Всю бы округу переполошил, окаянный. Тут и так с таким трудом засыпаешь, господи боже мой, милостивый, а здесь на вот тебе, еще такая напасть навязалась. А вы вот, Анастасия Алексеевна, хорошо ли по ночам-то, голубушка, спите?

— Нет, — сморщив лицо, словно съела что-то ужасно неприятное, закачала головой старушка в панаме, — честно признаюсь вам, дорогая моя, очень плохо. Все лежу, лежу и ну никак заснуть не могу. Все какие-то думы, знаете ли, да видения находят…

— Да? А что за видения такие, Анастасия Алексеевна? — навострив уши, живо поинтересовалась старушка в платочке.

— Да не знаю, как вам даже и сказать-то, Валентина Петровна, миленькая. Мне все кажется, что мужики какие-то приходят, за шторы встают и стоят зачем-то там по ночам. И чего им там надо, дуракам?.. И так страшно становится, что я даже под одеяло с головой забираюсь. А вчера вот какой-то мальчишка с красным галстуком, значит, этот самый… как его там… ну… пионер… значит, прибежал. Я ему и говорю, и чего ты тут ночью делаешь в чужой квартире, сорванец, чего околачиваешься? Нечего тебе тут делать у чужих людей. Иди, отправляйся-ка к своим родителям домой побыстрей…

— Ну и что, ушел он, этот мальчик-то, от вас? — опасливо закусив губу, спросила Валентина Петровна.

— Да я, знаете ли, даже встала и свет зажгла. Посмотрела, поискала, а его уж и нет нигде… Да… Что и говорить, плохо сегодня родители за своими детьми присматривают, все чем-то другим занимаются, не как в наше время, вот они, бедные, и блондятся, как беспризорные, по ночам… — сокрушенно махнула рукой старушка в панаме. — Да ведь и пионеров-то сегодня уж вроде бы и нет… Так что и сама-то не знаю, миленькая, на что даже и подумать…

 

Глава ВОСЬМАЯ

VOLENS NOLEHS — Волей-неволей

Валерию Ивановичу Шумилову совершенно не спалось. Рядом с ним, как ни в чем не бывало, сладко посапывала Вера Николаевна, законная супруга его, а он лежал с открытыми глазами, лежал и думал, вспоминал, снова думал и рассуждал о последних событиях. Да и как тут заснешь, если опять в твоей жизни внезапно нагрянуло… такое! Словно он нежданно-негаданно для себя пустился в новое удивительнейшее путешествие. До конца неизвестно с кем, неизвестно зачем, неизвестно куда и неизвестно даже, на какое по продолжительности время. Одна сплошная загадка. Кроссворд с одними неизвестными, да и только! И самое главное — он абсолютно не властен над этой вот самой ситуацией. Волей — неволей напрашивался вопрос: а что за всем за этим кроется? Ну должна же быть хоть какая-то элементарная логика, или, если выразиться поточнее, какой-то определенный побуждающий мотив?

Он уже в который раз проигрывал в голове события последнего вечера. Его поход в Волковский театр, неожиданную встречу с посланцем мессира доктором Гонзаго, их знакомство, ужин и прогулку в компании с пуделем Роберто по бульвару до набережной. Эх, если бы только Вера хоть на одну долю секунды могла представить то, о чем он сейчас размышлял, она бы уж точно надолго лишилась своего крепкого сна. Впрочем, и хорошо, что ни о чем не догадывается и крепко спит, а то, определенно, и сама бы вся вконец извелась, и всех остальных бы потом задергала…

Шумилов, вздохнув, в который уже раз снова повернулся на правый бок и, закрыв глаза, попытался заснуть. Он представил, что сон это некое очень темное и большое пятно, словно густая и легкая туча, которое приближается к его голове, через глаза проникает в мозг, заливает своей чернотой все его мысли и думы, тем самым погружая в быстрый и глубокий сон, и… тут же среди этой всеобъемлющей черноты почему-то неожиданно высветилось большими буквами слово «концерт», которое мгновенно прогнало черноту и снова погрузило его в новые думы.

Он вспомнил их разговор с Гонзаго и его слова насчет большого желания того устроить в их городе какой-нибудь совершенно необычный, сногсшибательный концерт. Да, да, именно концерт, какого еще нигде и никогда не бывало, но в котором бы участвовали самые лучшие голоса мира, звезды первой величины, и первым делом замечательные тенора… наподобие Энрико Карузо и кого-то еще… Шумилов тогда, конечно же, удивился такой необычной идее загадочного доктора, но не стал в разговоре развивать эту тему, а просто пробурчал, что, безусловно, это будет совсем неплохо… Да и, собственно говоря, когда было развивать эту самую мысль, если они, подойдя почти к самой набережной, на ближней к памятнику Некрасова лавочке, где когда-то перед самым отъездом мессира он увидел красавицу Филомену, повстречали странного вида моднящуюся бабку со здоровенным серым котом, и Гонзаго их представил друг другу. И он к своему новому удивлению отличнейшим образом понял, что и эти двое вместе с Гонзаго и пуделем Роберто прибыли тоже оттуда… Ах, какие же необычные ощущения он опять испытал!

Ядвига Ольховская — так звали бабку, это он помнил точно, как и странное имя кота: Мамон. Ему запомнились не по возрасту голубые глаза старухи, ее писклявый тоненький голосок с каким-то мягким нерусским акцентом… и с этими воспоминаниями Валерий Иванович наконец-то погрузился в такой долгожданный сон.

А вот Юрий Петрович Уфимцев в последнее время спал тоже не очень важно. Нет, он не мучился долгими ожиданиями прихода сна, как Валерий Иванович. Как и раньше, он засыпал мгновенно и высыпался очень хорошо. Но… как бы это выразиться поточнее? В общем, сновидения теперь являлись к нему гораздо чаще. И стали они, безусловно, ярче, волнительнее и тревожней. Иногда бывает такое наснится, будто целую ночь ты не спал, а, не смыкая глаз, просидел в кресле перед телевизором. Особенно это стало заметнее проявляться после той памятной встречи с бабкой и котом на Первомайском бульваре. И вообще в его непоколебимую веру в систему точных наук, особенно в математику, закралось такое, знаете ли… очень неприятное сомнение. Ну, скажите, пожалуйста, и почему это именно на его долю выпала участь запечатлеть столь необычное явление то ли природы, то ли уж чего-то еще: появление живых существ прямо из ничего, из прозрачного и бесцветного воздуха. Граждане, милые, ну он же, в конце концов, не с ума сошел, не рехнулся, а наблюдал все собственными глазами. И даже потом догнал и поздоровался с этой самой престранной мистической бабулькой…

Определенно, что никакими известными законами физики и математики этого никак нельзя объяснить. А раз нельзя, то значит… эти самые законы еще далеко неполны, несовершенны, неизучены и, быть может, даже где-то и неверны. И как же теперь, скажите, с полной уверенностью в правоту своего дела все эти знания нести новому поколению? Раньше все было ясно, понятно и, главное, спокойно. А вот теперь прямо как пытка какая-то. И день и даже ночь наполнились цепью всяких разных образов, сомнений и размышлений. Он уже несколько раз во сне видел одну и ту же знакомую картинку: вот он в очередной раз направляется следом за бабкой с котом, снова здоровается с ней, а та только начинает поворачивать к нему свою голову в шляпке, и… все, тут же сновидение пропадает. И что же это может быть, что означать? Пока непонятно! Но он точно убежден, что здесь кроется какая-то загадка, какая-то явная недосказанность. Надо бы как-то обязательно досмотреть этот надоедливый, странный сон, заглянуть в лицо старухи, и тогда… и тогда что-то непременно прояснится. Что именно, он пока не знал и даже не предполагал, но интуитивно чувствовал, что что-то важное и, безусловно, значительное.

И вот как раз сегодня, этой самой ночью, Уфимцев во сне опять увидел бабку с тем же самым здоровенным котом, которые снова двигались по Первомайскому бульвару. Кот все так же вертелся у самых ног старухи, а Уфимцев держался сзади на приличном расстоянии. Вот он решительно догнал старуху, как это и было в тот самый памятный день. От напряжения сердце Юрия Петровича готово было выпрыгнуть из груди, да и шутка ли сказать — такое небывалое волнение. Вот он, как обычно, повернул голову направо, чтобы повнимательнее рассмотреть лицо таинственной старухи. Ну же, скорей, скорей! А вот и бабка, наконец-то, поворачивает к нему свое лицо и… Боже мой!!! Что такое?! Что он видит?! Вот это сюрприз! Никакая это вовсе не бабка, а до боли такое знакомое и обожаемое им лицо Евы! Уфимцев страшно опешил, смутился, но, конечно же, поздоровался, и не по-глупому, как в тот раз с бабкой, а просто сказал: «Здравствуйте, Ева… то есть, извиняюсь… прошу прощения… конечно же, Елена Владимировна…». «Здравствуйте, уважаемый Юрий Петрович, — ответила Ева, пристально взглянув ему в лицо, — и прошу вас, перестаньте извиняться. Я же точно знаю, что многие в школе меня так называют за глаза, и я на это прозвище ничуть не обижаюсь. Мне даже в какой-то мере приятно. И особенно приятно услышать это от вас. — И тут же после небольшой паузы добавила: — Но я вижу, что вы сильно озадачены и удивлены, и, по-моему, совсем мне не рады? Вы, наверное, хотели увидеть кого-то другого вместо меня, так ведь, Юрий Петрович? Ну, признайтесь же откровенно!»

«О-о, какая она сегодня удивительно красивая, — непроизвольно отметил про себя Уфимцев. — А какие необыкновенные, выразительные глаза! Красивые, глубокие и грустные. Но почему же все-таки грустные? — Он попытался ей что-то объяснить насчет того, что здесь должна быть не она, а та самая бабка, которую… которая… ну, в общем… Ох, как же это все-таки трудно!»

Он так сильно разволновался, объясняя свое поведение, что никак не мог подобрать нужные, правильные слова. А она грустно улыбнулась и, наклонив голову, посмотрела на него таким долгим проницательным взглядом, как будто они расставались навсегда, и… вроде бы даже расстроившись и закусив от обиды нижнюю губу, отвернула в сторону свою милую русую головку.

У Уфимцева словно что-то оборвалось в груди. Неужели все?! Неужели совсем?! Неужели?.. Да нет, так же нельзя! Она же его совсем не так поняла. Конечно же, нельзя неуклюжим, глупым, нечаянно сорвавшимся с языка словам придавать так много значения! Мало ли что от волнения порой неожиданно срывается с языка. Просто он сильно разволновался, вот и все. А вот успокоится и тогда…

В сильном душевном порыве, больше уже не раздумывая ни о чем, он схватил ее за руку, пытаясь снова повернуть к себе, и отчаянно проговорил: «Елена Владимировна, вы же не так меня поняли. Я вас очень… хочу видеть и слышать каждый день, каждый час, каждую минуту. Я вас очень… люблю… Понимаете? Да я без вас просто больше жить не могу!»

Он почти без запинки выпалил эти слова, а сам тут же про себя удивился: «Ну, ничего себе! Такое ляпнул! Да я же никогда в жизни еще этих слов никому не говорил! А тут выложил, как на блюдечке…» — и тут же услышал тоненький бабкин голосок: «Милок, да отпусти ты меня, не дергай так за рукав. Нет ее больше уже, но ты не переживай так сильно, все будет у вас хорошо. Ведь она тоже некоторым образом связана с родом Радзивиллов». — И старуха утвердительно качнула головой.

Уфимцев тут же отдернул руку, и старуха с котом в мгновение ока исчезли, а он увидел замечательный старинный замок с остроконечными башнями, выглядывающими из-за густой зелени деревьев, и нескольких рыцарей в красивых, переливающихся на солнце серебристых доспехах, которые, двигаясь, словно плыли на черных конях по направлению к этому замку. И вдруг и рыцари, и кони, и замок прямо на глазах у него начали медленно таять в воздухе, а вместо них появилось какое-то большое и очень знакомое здание, сверкающее на солнце огромными стеклами, и густую толпу людей, выстроившихся в длинные очереди у входа в здание. И тут же заметил и себя в одной из этих очередей вместе… с Евой. Это было настолько удивительным и, даже можно было сказать, поразительным. Он наблюдал себя как бы со стороны. И не одного, а рядом с той, о которой тайно думал и мечтал сейчас ежедневно, но пока только мучился сомнениями, все откладывал и не мог решиться на какие-нибудь активные шаги. А тут…

Но оставим на время Юрия Петровича Уфимцева наедине со своими мыслями, переживаниями и волнительными снами и спросим, а как же, интересно, закончилась та жуткая история, произошедшая ночью в подразделении подполковника Веремеева?

Как закончилась? Да, откровенно говоря, никак не закончилась. А вернее сказать, пока не закончилась. То есть, с одной-то стороны, вроде бы как и… ничего совершенно здесь не произошло, потому как никто из сотрудников, дежуривших той самой трагической ночью, ни между собой, ни с кем-либо другим ни о чем таком не говорил и даже не намекал. А о чем говорить, если не было ничего, вот и все. Как же не было-то, спросите вы? Да так вот и не было. А кто докажет, что было, если никаких следов нигде не осталось. Даже отметины от пуль со стен мгновенно поисчезали. Во всех камерах моментально, всего за один-единственный день, провели косметический ремонт, и деньги на это откуда-то быстро нашлись. Лейтенант же Сатанюк был тут же отправлен то ли во внеочередной отпуск, то ли в какую-то командировку. Но однозначно и точно, что из города он уехал. А что касается подполковника Веремеева и капитана Митрохина, то они никому наверх ничего не докладывали и с еще большим рвением, чем раньше, принялись за службу-кормилицу. Но… неприятностей избежать не удалось.

Кто-то анонимно позвонил в управление руководству. Не самому начальнику УВД генералу Самсонову, а почему-то его заместителю полковнику Ищенко. А это, признаться, было даже куда похуже, чем если бы звонили самому генералу, так как именно полковник Ищенко отвечал за внутреннюю безопасность и руководил работой этой ответственной службы, боровшейся за чистоту рядов работников УВД. А здесь-то вот чистить или вычищать как раз было что, а вернее сказать, кого. Работы было невпроворот. Служба ведь в любых государственных структурах — это приобщение к власти, это в разной степени возвышение над людьми, над теми, кому ты, собственно говоря, и призван служить. И как же это, сограждане милые, трудно воплотить, чтобы хоть в малой степени не использовать свое положение, то есть это самое возвышение над народом в свое личное благо. Поэтому Ищенко тут же начал искать подтверждения той самой информации, что получил от анонима. Ведь сами понимаете, шутка ли сказать — в одном из подразделений управления произошли такие кошмарные события, связанные с убийством человека сотрудником правоохранительных органов!!! А никто ничего об этом не знает и не ведает, и даже следов никаких нигде не осталось. Так ведь, откровенно говоря, не бывает. Любой опытный сотрудник из любого правоохранительного ведомства знает, что следы всегда остаются, как бы и кто бы их ни пытался самым тщательным образом убрать. Это только вначале кажется, что здесь не за что зацепиться, а вот если к этому вопросу вдумчиво подойти, если как следует поискать, то следы, поверьте, непременно найдутся. Вот и Ищенко Петр Сергеевич тоже начал скрупулезную работу по добыванию сведений, или хотя бы самых малых, самых малюсеньких следочков, чтобы естественным образом подтвердить, или опровергнуть полученную им информацию. И по-другому поступить уже было нельзя. Появился первичный носитель информации, от которого эти самые сведения, в неизвестно еще какие инстанции потекут, полетят и поскачут. Возможно, что самой известной дорогой — в средства массовой информации, к неуемным журналистам, о чем, кстати говоря, так непрозрачно и намекнули ему в телефонном разговоре, а может быть, в представительные органы власти, то есть к лучшим друзьям народа, к их избранникам, к депутатам.

Веремеев же через свой секретный источник узнал, что им заинтересовалась служба собственной безопасности и лично полковник Ищенко. А эти известия уже были плохими. Можно даже назвать их прескверными, совсем никуда негодными, хуже которых в их работе, пожалуй, совсем не бывает. Голова подполковника наполнилась тревожными ожиданиями и размышлениями, которые кусали его ежеминутно, как противные комары. Пару раз с большущими предосторожностями он повстречался с Равиковским, и они детально обсудили возникшую ситуацию. Он заметил, что и сам Михаил Наумович за это время переменился, стал каким-то другим. Во взгляде его читалась непривычная задумчивость и растерянность. А это в их щекотливой ситуации было ох, как нехорошо! Неуверенность и сомнения, основанные на страхе, это уже полбеды! Это, конечно же, теоретически рассуждать так хорошо, а вот как их на деле избежать, если даже в надоедливых снах поселились одни неприятности, от которых хочется съежиться, сжаться до размеров маленькой мышки и забиться в безопасное место, куда-нибудь в щель.

Вот и сегодня, к примеру, Веремееву приснилась просто какая-то дурацкая галиматья, будто бы он сидит напротив тройки НКВД во главе с самим Сталиным. Отец народов молча покуривает свою любимую трубку, а остальные члены тройки, Молотов и Ворошилов, громко разговаривают друг с другом, не замечая присутствия Веремеева. Наконец Сталин, прищурившись и вынув трубку изо рта, потрогал усы и обратился к подполковнику со знакомым грузинским акцентом: «Волей-неволей, а приходится признать вашу вредную роль и вредительскую деятельность против нашей страны и всего советского народа… Вы оказались перерожденцем, — ткнул он воздух указательным пальцем правой руки, — и проводником буржуазного образа жизни. Деньги, нажива, предательство, обман и разврат, а не забота о благе своих сограждан и процветании государства оказались главным в вашей враждебной деятельности. — Сталин сделал паузу, пыхнул пару раз трубкой и тихо, но твердо проговорил: — Кровью смоете свой позор в штрафбате!»

Потом помедлил, повернулся к остальным членам тройки — Молотову и Ворошилову и задумчиво их спросил: «А может быть, его, товарищи, все же расстрелять? Очень уж большие прегрешения у этого оборотня в погонах милиции! Зачем же нам с вами канитель понапрасну разводить, время и хлеб народный зря тратить? Нет человека, нет и проблемы. Конечно, наши враги будут на весь мир трубить и во все горло кричать о нарушенных правах народа, о нашей жестокости и бесчеловечности. Но мы же с вами не слабоумные и прекрасно понимаем, что это всего лишь словоблудие и показуха, а на самом деле это заведомый обман. И ничего хорошего они нам не желают и пожелать не могут кроме смуты, упадка и полного развала страны. Это их стратегические цели и планы. И этот оборотень в погонах представителя власти и проводника справедливости на самом деле тоже льет воду на их враждебные жернова. Так если же он своими действиями, своей антинародной деятельностью разрушает основы государства, как же его можно назвать, как не врагом народа? А, я вас спрашиваю? Ведь любое другое существительное, к примеру друг, товарищ или помощник народа, звучат в этом случае неприлично кощунственно».

Молотов и Ворошилов согласно кивали головами.

Веремееву захотелось тут же крикнуть: «Да вы что, с ума, что ли, сошли — расстрелять? Как же это так расстрелять? Да вы что, не знаете, что жизнь человека исключительна и бесценна! Это же как целая планета, целый мир в бесконечном космическом пространстве…» Но он лишь подумал, а вслух ничего не сказал. А Сталин вдруг ожег его взглядом и уверенно проговорил: «Жизнь человека бесценна для общества, если этот человек, как единая частица общества, приносит ему пользу. А если же он сознательно приносит обществу вред, плюет на правила и законы совместного проживания, думая исключительно лишь о своей выгоде, то он настоящий враг народа. Да, и это мы должны твердо уяснить, что это наш внутренний, более коварный и опасный враг, и жизнь его для соплеменников имеет лишь цену со знаком минус. То есть не имеет для общества никакой положительной цены. Вы же проходили в школе математику и должны такие простые вопросы понимать».

И тут вдруг заговорил Ворошилов:

«Скажите, подполковник, а вот безвинную старушку с ее любимцем-котом вы зачем задержали, а? А потом ее в вашем же заведении к тому же и расстреляли. Причем это совершил ваш близкий помощник, как его там… — он глянул в бумагу, лежавшую перед ним на столе, и, поймав глазами нужные слова, проговорил: — да, этот самый прихвостень, лейтенант Сатанюк, который и раньше неоднократно помогал вам в ваших грязных делишках! Чему же вы своих подчиненных учили и, как видите… научили? И куда, собственно говоря, подполковник, подевались драгоценности? Вернее, одна-единственная драгоценность — несравненная камея, которой уже больше двух тысяч лет от роду? А, вы случайно не знаете где она?»

Веремеев начал что-то мямлить про то, что и сам недоумевает, куда она могла подеваться, про то, что в коробке вместо нее он обнаружил каких-то противных то ли сороконожек, то ли мокриц. На что вся тройка дружно переглянулась и прямо по-детски расхохоталась. Особенно долго и заливисто смеялся Ворошилов.

Он как-то неожиданно закончил смеяться, посерьезнел лицом и, пристально посмотрев Веремееву в самые глаза, переспросил: «Так, значит, сами не знаете? Мокрицы, говорите… Ну что ж… очень, очень правдоподобно…»

Он встал, поскрипывая хромовыми сапогами, подошел к правой стене и резким движением отдернул темно-серую занавеску, за которой стояли два гроба — один большой, длинный, а другой совсем маленький, детский. В первом из них, нежно-розовом, лежала бабка, но почему-то в той же самой шляпке и синем пальто, а в другом, сером, обитом какой-то кудрявой темной овчиной, ее кот. И что бросилось Веремееву в глаза: кот тоже лежал, как и все покойники, скрестя лапы на груди, розовый язык у него торчал изо рта, а в лапах была зажата и горела толстая желтоватая свечка. А у бабки горело множество свечей, стоявших по всему периметру гроба.

И тут неожиданно Веремеев увидел какого-то громадного черного кота, который, появившись неизвестно откуда, спокойно прошел на задних лапах, как человек, к гробу своего собрата, серого кота. Прослезившись, поцеловал того в лоб и три раза произнес какие-то неизвестные Веремееву слова: «Воленс-ноленс, бедный Мамон. Воленс-но-оленс, добрейший Мамоша. Во-оленс — но-оленс, но, как ни прискорбно, а… приходится нам с этим мириться. — И он алым, как кровь, носовым платком промокнул заслезившиеся глаза. А потом жалостливо и надрывно произнес: — Но смириться совершенно невозможно! — Он поднял голову, посмотрел потухшим взглядом на Веремеева, а потом обратился к членам тройки: — Распять его за это злодеяние надо. Именно распять. И, чем скорее, тем лучше».

У Веремеева словно мороз пробежал по коже, а ноги прямо заледенели.

«Как это так распять, да это же… так мучительно-больно! Да это же просто варварство какое-то, средневековье! Да что этот… кот с ума сошел, что ли? Изверг! Да ведь он, Веремеев, совсем не желал ни бабке, ни тому серому коту смерти. Ей-богу! Это же все паразит Сатанюк натворил, мать бы его так-растак-перерастак! Его, Веремеева, прямо под монастырь подвел. Так за что же так на него одного вдруг ополчились?»

И неожиданно, сам не зная почему, он сделал шаг вперед к столу, за которым сидела тройка, и, весь трепеща от животного страха, энергично произнес:

— Товарищ Сталин, товарищи, дорогие, родные! Помилосердствуйте! Не губите! Позвольте искупить свою вину в штрафбате. Полностью признаю свою вредную антинародную, антигосударственную деятельность и полностью в этом раскаиваюсь. Но, понимаете, ведь я не всегда был таким плохим. Я же вначале был… совершенно нормальным, простым деревенским парнем. Я же с раннего утра до позднего вечера трудился на колхозных полях. Еще раз прошу вас о милосердии и снисхождении. Умоляю и заклинаю! Направьте меня в штрафбат на самый тяжелый, опасный участок. Клянусь вам всем самым дорогим и святым, что у меня только есть, я вас, родные мои, не подведу!

Члены тройки о чем-то между собой пошептались и, не глядя на него, стали что-то записывать на листах бумаги.

— Ну хорошо, — после длительной паузы проговорил Сталин, пуская очередное облачко дыма, — так и быть, даем вам последний шанс для искупления тяжкой вины перед народом и государством. Товарищ Ворошилов, — он вытянул руку с трубкой несколько вперед, — направьте бывшего подполковника Веремеева рядовым на Западный фронт…

У Веремеева словно камень с души свалился, и ему захотелось подпрыгнуть высоко-высоко вверх и крикнуть от радости: «Ну все, буду жить, жи-ить, жи-и-ить, а там уж посмотрим… а там уже видно будет…» И с этими словами он проснулся среди полного нелепостей ночного кошмара. Стрелки настенных часов показывали половину четвертого ночи…

Но на этом нервотрепка подполковника этим днем не закончилась. Только он утром с тяжелой головой появился на работе, как раздался телефонный звонок и какой-то неприятный нахальный женский голос, представившийся журналисткой Эльвирой Копаевой из одной местной газетенки, поинтересовался, а правда ли, что в их подразделении произошел такой кошмарный случай, как убийство задержанной пожилой женщины и ее любимой собачки. И нельзя ли у него в этой связи взять интервью для их многотиражной газеты?

Веремеев чуть было не ляпнул со злостью, что, мол, никакой не собаки, дура, а просто кота, но вовремя сдержался, сообразив, что это здесь совершенно излишне, и, еле сдерживаясь, чтобы не послать беспардонную дуру к чертовой матери или куда-нибудь еще подальше, мягким голосом объяснил, что это полный бред, что у них все спокойно, что никаких таких диких ЧП не было и быть не могло. И лучше всего в дальнейшем не использовать столь непроверенную информацию. Иначе можно понапрасну запятнать честное имя их боевого коллектива. Дама тут же начала что-то объяснять про слухи по поводу этого факта, которыми наполнена их журналистская атмосфера, но он вежливо и предупредительно пояснил, что слухи, они и есть только слухи, но ни в коем случае не упрямые факты, что у него сейчас идет серьезное совещание, и, сославшись на отсутствие свободного времени и предупредительно извинившись, повесил трубку…

Нервы Веремеева неприятно натянулись и затрепетали. Неужели журналистишки что-то все же пронюхали или это просто чья-то гнусная провокация? Но чья же, чья, черт побери?! Круг лиц, осведомленных в произошедшем событии, был крайне узок, да и заинтересованности в огласке его, пожалуй, ни у кого не было. Хотя… его предположения, они и есть лишь только предположения. Эх, знать бы сейчас всю мамочку-правду!

Он нырнул в нижний ящик стола и, вытряхнув на ладонь, для успокоения проглотил сразу пять желтеньких таблеток валерианы. Выдержка сейчас была одним из главных козырей во всей этой неприятной ситуации. После чего в укромном месте пошептался с капитаном Митрохиным, проинструктировав того насчет возможных действий со стороны службы собственной безопасности, всяческих звонков от представителей бумагомарательных организаций и выстраивания собственной линии поведения и, уединившись, еще раз принялся детально анализировать складывающееся развитие событий…

Бывший учитель истории в одной из средних школ города Костромы Бережковский Василий Семенович, а сейчас человек без определенного места жительства, или попросту бомж, сидел в одиночестве на одной из лавочек на Первомайском бульваре. Он уже привык к тому, что его несвежий вид, а также сумки и пакеты, распухшие от всякой всячины, подбираемой им на улицах и свидетельствующей о выбранном им образе жизни, отпугивали других сограждан, желающих расслабиться в тени раскидистых деревьев, отчего они, косясь в его сторону, непременно перебирались на соседние лавочки. С одной стороны, конечно же, было обидно, что его, такого же, как и они, человека, постоянно сторонились, а с другой стороны, подобное поведение приносило и некоторые удобства. Ему никто ничем не мешал.

В отличие от вчерашнего дня сегодня он был один. Постоянный его напарник по скитаниям за последние полтора-два месяца Федька Подклетов по прозвищу Чинарик как вчера днем увел собаку к одной мерзкой роже, не иначе как живодеру, так и пропал с концами, и больше его уже никто не встречал. Откровенно говоря, по некоторым не совсем проверенным сведениям, похоже, что попал он прямо в психушку. Забрался, говорят, на здоровенное дерево, дурак, и все про какого-то льва людям орал. Ведь говорил же ему вчера, предупреждал, что не надо трогать безобидную тварь. Так нет же… Вот за алчность и зло и поплатился. Сколько все-таки зла в людях, сколько ненависти в них сидит! Вот тебе и самые разумные существа на земле! А так ли на самом-то деле? Жизнь животного за несколько банок пива променять, виданное ли это дело?! Жлоб, да и только. Жаль собаку, такой симпатичный и умный пес был. Сколько, наверное, радости и добра своим хозяевам приносил! Гнида, а не человек этот Чинарик поганый, так ему, змею, и надо.

Василий Семенович зло выругался про себя на бывшего своего попутчика и тут же услышал, как незнакомый приятный баритон с каким-то нерусским акцентом совсем рядом от него произнес:

— Совершенно с вами согласен, Василий Семенович. Туда ему и дорога.

Бережковский от неожиданности вздрогнул и, повернув голову, увидел рядом на лавочке какого-то хорошо одетого незнакомца с пушкинскими бакенбардами, который смотрел куда-то напротив. Внутри у него тут же тревожно защемило. Он даже сначала совершенно не поверил своим немытым ушам, чтобы его, бомжа, и кто-то назвал уважительно по имени и отчеству. Он проследил глазами, куда смотрел незнакомец, и к своему величайшему удивлению и радости увидел вчерашнего пуделя, который, лежа под большим деревом на зеленом газоне, посматривал в их сторону. Бережковский от радости даже вскочил и, не обращая больше внимания на незнакомца, бросился со всех ног к собаке. Он гладил и обнимал пуделя и все время приговаривал:

— Жив, жив, умница, жив, хорошая собачка, жив, дружище! Ну, молодец, ну, молодчина, так ему и надо, паразиту немытому. — И множество других хороших слов в адрес пуделя и плохих в адрес Чинарика выпалил он эмоционально. И слезы радости заструились у него по не очень старому, но довольно небритому лицу.

Вернувшись, наконец-то, на лавочку, Бережковский в порыве нахлынувших чувств бросил сидевшему на ней гражданину:

— Такой хороший пес, ну просто умница. Понимаете, а один… нехороший человек вчера хотел… причинить ему большое зло. Но вот, понимаете, вроде бы этого и не получилось. Не знаю, чья уж это собака, но вижу, что второй день здесь под деревом кого-то дожидается. Должен вам признаться, что люблю я собак. Уж очень верные и умные твари. Уж какой бы ты ни был: бедный ли, богатый ли, умный ли, дурак, трезвый или пьяный… понимаете, а они всегда тебе верны и рады, если ты, конечно, для них не злыдень какой-нибудь там…

— Совершенно с вами согласен, Василий Семенович, — снова заговорил незнакомец. — Но вот, как видите, и хорошие собаки вдруг оказываются бездомными, и люди, вроде бы неплохие и добрые, почему-то тоже, — проговорил он философски и вдруг пристально взглянул в лицо Бережковскому: — А вы вот, интересно, почему оказались вдруг без дома и без семьи? Ведь, насколько я осведомлен, вы были учителем в школе? И хорошим учителем. И у вас была нормальная семья: любящие жена и дочка.

Бережковский глянул трагически на соседа по лавочке, и губы у него нервно задрожали, а глаза тут же заволокло прозрачной слезой.

Он очень внимательно посмотрел на незнакомца, громко шмыгнул носом и тихо спросил:

— А откуда, извините, вам известно мое имя и отчество? Мы с вами раньше… как будто бы не встречались?..

Незнакомец, глубоко вздохнув, поморщил лицо:

— О, мадонна! Ну, если я вам всю правду сейчас расскажу, то вы мне все равно ни за что не поверите… Ну, так скажем, знаю, да и все тут. Совершенно случайно. — Он немного покашлял в кулак. — Будет гораздо лучше, Василий Семенович, если вы мне о себе все-таки порасскажете. Но учтите, — стрельнул он карими глазами, — что я не из… милиции или какой-нибудь другой там строгой организации. Да и, откровенно говоря, лучше вам об этом и не знать. Это как с наукой, которую вы так прилежно преподавали, с историей: в книжках написано одно, второе и третье, а на самом деле пятое, а еще лучше, по-моему, так шестое…

Короче говоря, Бережковский Василий Семенович, ничего не утаивая, рассказал незнакомому гражданину про то, как он, лучший учитель истории школы, уважаемый всеми в городе человек в одночасье превратился в заурядного и никем не уважаемого бомжа — в человека без определенного места жительства. В человека, если можно так выразиться, с маленькой буквы.

— Так, значит, решили сделать благое для семьи дело, — задумчиво проговорил незнакомец, — улучшить жилищные условия, а в результате остались без ничего… Понятно, понятно. Все тот же жилищный вопрос, который давно и так надолго испортил людей… Очень знакомая история, Василий Семенович, и до боли известная картина. Да, смотрите-ка, в какую пренеприятнейшую историю вы сами-то вляпались! Рассчитывали на лучшие человеческие качества, а оказалось, что здорово в них, в этих самых-то людях, и ошиблись.

Незнакомец придвинулся к Бережковскому поближе и, оглянувшись по сторонам, вполголоса заговорил:

— Как выражается мой уважаемый шеф, человек несовершенен, а по большей части так просто дико несовершенен. А свое несовершенство старается спрятать в красивых и чаще всего намеренно лживых словах. А вот такие, как вы — наивные и добрые души, принимают эти слова за чистую монету и попадаются, фигурально выражаясь, на голый крючок. А где же, спрашивается, были ваши глаза, ваш ум, жизненный опыт и ваша наблюдательность!? А, Василий Семенович? Вы же сами сказали, что запало в вас некоторое сомнение. Но вы же к нему не прислушались, не проверили, понадеялись на авось и в результате лишились и денег и квартиры. И вот наступило, как говорят, горькое похмелье. Вместо подарка лишили семью и жилплощади, и мужа, и отца. Ох, какие же недальновидные вы, люди! Просто диву даешься. В руку вам суют горькую луковицу, а говорят, что вкусная коврижка. И вы верите, морщитесь, а едите! — Незнакомец ухмыльнулся. — Прав мой шеф, тысячу раз прав! Никак вас история не научит. Ну да ладно, не будем о грустном. Не вы первый, не вы и последний. Вот держите, — и с этими словами незнакомец вынул из внутреннего кармана своего клетчатого пиджака какой-то листок белой бумаги, свернутый вчетверо, — это по вашему адресу.

— А что это? — удивился Бережковский.

— Зачем спрашивать? Вы разверните. И вам станет все сразу же ясно и понятно. Вы же читать не разучились?

Бережковский развернул лист бумаги, который оказался письмом, написанным от руки. Пробежался глазами по строчкам, руки у него от волнения тут же сильно затряслись, а глаза наполнились слезами. Он глубоко вздохнул, поднял на незнакомца искаженное сильным волнением лицо и, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать навзрыд, каким-то чужим и глухим голосом выдавил из себя:

— Так это же от моей доченьки письмо, от любимой Аленушки… Так вы что, знаете ее, что ли? — И не дождавшись ответа, тут же принялся читать вслух: — Здравствуй, мой дорогой, любимый и единственный на свете папочка Вася, Василий Семенович Бережковский! Пишет тебе твоя горячо любящая дочь Бережковская Оля или Аленка, как ты меня всегда раньше называл…

Бережковский всхлипнул, шмыгнул носом и затрясся всем телом от душивших его рыданий.

— Аленка моя… Аленушка… горячо любящая доченька… дочурка… любимица моя… А я ведь что наделал-то, паразит… какой финтиль выкинул. Вот уж дурак так дурак… Ну как же еще назвать?!

Неизвестный сильно сморщил лицо, кашлянул в кулак и проговорил:

— Вы читайте, Василий Семенович, а я, пожалуй, немного пройдусь, прогуляюсь. Не для меня это душещипательное зрелище, понимаете ли… Чувствую, что быстро ваше чтение не закончится. Я минут через пятнадцать-двадцать вернусь. Надеюсь, что к этому времени вы уже все обдумаете, все пережуете. Роберто, — позвал он собаку и тут же вместе с пуделем куда-то исчез.

Через названное время незнакомец, которым, как вы уже догадались, был никто иной, как доктор Гонзаго, вернулся к той самой лавочке, где он оставил Виктора Семеновича Бережковского в сильно расстроенных чувствах за чтением письма от своей дочери Аленки, и застал его на том же самом месте. Бережковский с сильно ссутулившимися плечами сидел, обхватив голову обеими руками, и что-то беззвучно шептал. Рядом с ним на лавочке лежало помятое и окропленное горькими мужскими слезами письмо.

Гонзаго опустился на лавочку и проговорил:

— Ну так что, Виктор Семенович, хорошее ли письмо я вам доставил?

Бережковский поднял голову и, взглянув на незнакомца, глубоко и печально вздохнул:

— Не то слово, что хорошее, оно мне всю душу вмиг перевернуло. — И он постучал кулаком себя по груди. — Такие добрые слова, которых я за последнее время и не слыхивал. Ведь ждут меня там, — махнул он неопределенно рукой, — любят, а я-то, дурак, думал совсем наоборот. Ведь почти два года из жизни выброшено, извиняюсь, как коту под хвост. Все бы сейчас отдал, чтобы очутиться там, с ними рядом! — стукнул он ладонью себя по бедру.

— Ну, вы уже один раз все отдали этому самому, как вы его назвали?

— Федьке Слащеву… Ух-х, этому наглому кровопийце… Директору той самой фирмы, что занималась… этим самым… квартирным вопросом… Ну, вы же понимаете. И правильно вы говорите, — опять понурил голову Бережковский, — что все отдал слабоумный, что можно было… Своими руками и отдал, а теперь у меня больше уж ничего и нет. Ни дома, ни семьи, ни паспорта даже… Одним словом — бомж да и только. Не человек, а полчеловека, а, может быть, даже и того меньше… Зачем она мне, такая жизнь, нужна? Веревку на дерево и… поминай, как звали… — Глаза Бережковского сверкнули решимостью.

— О, мадонна! Ну вот, вас там ждут, только что сами сейчас об этом говорили, а вы в петлю наметили влезть, — пожал плечами Гонзаго. — Где же логика в ваших поступках, Виктор Семенович? Вам такие хорошие слова написали, а вы им свой труп в подарок хотите преподнести… Вот так история! Как же вы быстро и неправильно все решаете…

Бережковский вдруг очень пристально посмотрел на незнакомца:

— А, собственно говоря, что вам от меня нужно? А? Ну какое ваше дело? Мораль мне тут начинаете читать! Жизнь человеческая — это вам ведь не книга. Прочел бы заранее, так не так бы совсем поступил. Эх, знать бы, что такие поганые люди бывают…

Он хотел что-то еще добавить, но незнакомец его опередил:

— Сразу хочу предупредить, что мне от вас ничего не нужно. Ровным счетом совсем ни-че-го, — проговорил он раздельно по слогам. — Как хотите, так и поступайте, а я вот сейчас уйду. Но, прежде чем уйти, хотелось бы один вопросик уточнить, раз уж вы об этом в разговоре коснулись, а кого из писателей вы больше всего любили почитать?

Бережковский недоуменно уставился на незнакомца.

— Странный вопрос! Кого любил, кого любил? Многих писателей я любил, но вот в последнее время… очень уж нравился мне Булгаков… Михаил Афанасьевич. Исключительно прозорливый и талантливый был человек. Я его почти всегошеньки перечитал. Знаете, есть у него один маленький рассказец… о похождениях Чичикова. Ну, вы же знаете, это известный гоголевский персонаж. Так то, я вам скажу, вчистую про это самое, наше времечко злосчастное. Читал, а сам словно бы в зеркало сегодняшней жизни заглядывал. Полным-полно этих самых Чичиковых-то сегодня развелось. Куда ни посмотри. И самое интересное, что власти как будто совсем ослепли и оглохли. Словно и не знают, что вокруг них делается. Оторвались от простого народа, как будто сами не из него, а из какого-то особого боярского сословия вышли… А я так думаю, что не те люди там, — ткнул он пальцем воздух вверх, — сидят. Не о том они думают и не тем занимаются… Ой, да ладно, я вроде от темы отвлекся…

Так вот, многие эту вещицу, наверное, и вниманием-то не удостоили. Ну что про давно знакомое читать. И я сам вначале тоже читать не хотел, — известное дело, Гоголя-то еще в школе проходили. А потом вот взял ради интереса, пробежался и понял, как же и у него сердце болело, как он переживал за все творимые безобразия. В очень сходное с нашим временем жил он тогда, сам-то Михаил-то Афанасьевич… Да…

Незнакомец удовлетворенно откинулся на спинку скамейки.

— Скажите, а «Мастера и Маргариту» вы тоже читали?

— Ну, еще бы! Спрашиваете! Не один даже раз! Сказка, конечно, но удивительно интересная. Прямо как быль какую изучал… Вот ведь умница человек, острый глаз у него был, многое он в жизни подмечал и предвидел!

Неизвестный для Бережковского гражданин встал, с довольным выражением лица раскланялся и напоследок произнес:

— Так, значит, сказка, говорите… но интересная… Ну что ж, спасибо вам, Виктор Семенович, за приятные сведения, но мне уже пора. Рад был с вами познакомиться, теперь-то уж делайте, что хотите, а я больше задерживаться никак не могу. — И он с собакой тут же направился в сторону набережной.

Бережковский с недоумением уставился на удалявшегося незнакомца, а потом крикнул ему вдогонку:

— Эй, гражданин, так этот пудель-то что, оказывается, ваш? Вот те и на… а я-то еще думал… Скажите, пожалуйста… А как вас все же зовут? — крикнул он вслед. — Может, еще встретимся где?

Но неизвестный больше не обернулся, будто не слышал, а Бережковский отчетливо различил странное имя… Гонзаго. Словно кто ему в самое ухо его шепнул.

— Гонзаго… — хмыкнул он сам себе под нос, — ну надо же вот родители так назвали… И где только имечко-то такое, в каком словаре откопали?

Виктор Семенович уронил взгляд на лавочку и с удивлением для себя обнаружил на месте, где только что сидел незнакомец, какой-то плотный конверт из белой бумаги.

«Ай-яй-яй! — растерянно подумал он, шевеля губами. — Наверное, гражданин этот странный забыл. Вот раззява! Сам меня пытался уму-разуму научить, а взял вот вещицу свою и оставил…»

Бережковский взял конверт в руки и хотел было припуститься по бульвару вслед за незнакомцем с таким необычным именем Гонзаго, но увидел, что на конверте крупными печатными буквами написано: БЕРЕЖКОВСКОМУ B.C. Он еще больше удивился. Это означало, что содержимое конверта предназначалось не кому-то другому, а именно ему. Виктор Семенович аккуратненько вскрыл конверт и глазам своим не поверил: внутри этой стандартной упаковки для почтовых отправлений он обнаружил свой родной и давно утраченный паспорт, шестьсот шестьдесят шесть рублей денег и билет на поезд до Костромы… Волей-неволей получалось, что путь его теперь лежал домой, в такую родную и милую сердцу Кострому…

Вы легко себе можете представить состояние Василия Семеновича Бережковского, человека без определенного места жительства, который с испуганными глазами обалдело уставился на содержимое конверта. Он никак не мог поверить своим глазам, свалившемуся на него счастью! Да и неудивительно: вот так запросто его возвращали в когорту нормальных и полноценных людей с гораздо большей буквы, чем он был до сих пор! Он увидел самую красивую и самую дорогую книжечку на свете — свой паспорт, главным образом благодаря которому он имеет теперь возможность вернуться к прежней жизни… если, конечно, не наделает новых глупостей. Ну уж нет, уж черта с два, но он-то теперь ни при каких обстоятельствах свой шанс не упустит! Никаких глупостей! Боже упаси. Хватит, наелся этой бродячей жизни по самые некуда!

Потрясенный свершившимся чудом, Бережковский опустился на колени и несколько раз, воздавая хвалу неизвестному благодетелю с таким странным именем Гонзаго, поцеловал землю, а вернее асфальт, где недавно покоились ноги его спасителя.

Проходившие в это самое время мимо него два парня и смешливая девчушка с красными волосами и синей помадой на пухлых губах выразительно переглянулись между собой, а один из парней, с бритым затылком и тремя тонкими кольцами, продетыми через мочку правого уха, покрутив пальцем в районе виска и сморщив лицо, произнес:

— Ха, земляне, прикиньте, у мужика совсем крыша поехала. Смотрите! Землю, шизоид, целует, взасос. Надо же так накачаться! Отпад, да и только! — И они, постоянно оглядываясь назад на полоумного бомжа, с шутками и насмешками направились в сторону Красной площади.

А Василию Семеновичу сейчас было ровным счетом наплевать на эти едкие и грубые насмешки шибко продвинутой молодежи. В настоящий момент он уже был гораздо выше какой бы то ни было, пусть даже самой злой и колючей иронии. Изнутри его просто распирала радостная музыка, играл большущий симфонический оркестр, а мозг лихорадочно трудился, мысленно прокладывая долгожданную дорогу в родные пенаты.

Через некоторое время напаренный и намытый в бане, постриженный и побритый, одним словом, уже похожий на нормального человека, он, предъявив законный проездной билет, взобрался в тамбур железнодорожного вагона и, устремив свой наполненный благодарными слезами взгляд на вокзал и его окрестности, тихо прошептал: «Спасибо тебе, славный город Ярославль, за приют и помощь. Спасибо, старший брат Костромы. Как хорошо, что я оказался именно здесь и волею случая или… уж какого-то там непонятного… провидения встретил в этом старинном городе такого чудесного, просто необыкновенной души человека, указавшего мне путь к спасению и новой жизни. Живи счастливо и богато, Ярославль. Я этого никогда-никогда не забуду. До свидания…».

Он еще что-то продолжал говорить, но шум колес, уже покатившихся по рельсам вагонов, заглушил звуки его тихого и еле внятного бормотания…

Федору Андреевичу Слащеву, тридцатидвухлетнему предпринимателю и жителю города Костромы, ровно через шесть дней должно было исполниться тридцать три. Возраст, сами понимаете, прямо библейский. Но, надо сказать, что никакого отношения к этой толстой книге он, конечно же, не имел и никогда ее не читал. Скучно читать о том, что когда-то, давным-давно и неизвестно где было. Да и было ли вообще-то? Это еще бабушка надвое сказала. Правда, на своей толстой шее он носил довольно толстую и тяжелую цепь из чистого золота, на которой висел далеко нелегкий, граммов, наверное, в двести пятьдесят-триста золотой крест с изображением распятого Христа. Но, как говорится, своя ноша не тянет, зато… приятно холодит. И носил он этот крест, откровенно говоря, так, большей частью ради моды, солидности и положения в некоторых слоях общества, а не ради каких-то там своих душевных убеждений. Нет-нет, конечно же, убеждения были и, надо сказать, очень твердые убеждения: что носить золото — это хорошо и солидно. И, чем больше золота и чем оно тяжелее, тем весомее и солиднее выглядит этот самый человек, но не более того.

А вот никаких там Иисусов Христосов, пресвятых и непорочных дев Марий и прочих церковных личностей и имен Федор серьезно не признавал, хотя был, по словам своих родителей, с рождения крещеным человеком. Но в церковь все же захаживал иногда. Так, конечно же, для порядку, как делали и другие серьезные пацаны. Ставил там толстые свечи и замаливал свои же грехи. А грехов этих, надо признать, было у Федора предостаточно. Собственно говоря, на этих самых грехах и разбогател-то. Но власти серьезно не трогали, с ними можно было и договориться, не быть очень жадным, а немного отстегивать, ну а церковь, та все прощала. Так что вам еще, граждане, нужно? Живи, богатей, откармливай свое тучное тело, которое уже заметно, как через ремень перевешивается, и создавай для него еще более комфортные условия. А о душе о своей не беспокойся, пусть церковь о ней побеспокоится. Каждому свое. Благо, что стоит это совсем недорого и сердито. Купил несколько свечек, и тебе за это от церковников уже самые благодарственные слова. Поставил их в храме, покрестился, побормотал, ради приличия, — и все, весь обряд очищения, считай, что закончен. А кто в твою душу-то заглянет? А никто, если сам по пьянке или по какой-нибудь другой причине чего ненужного не сболтнешь. Держи, как говорится, язык за зубами и… кушай на здоровьице пирог с грибами или там бутерброды с красной или черной икрой. Да и они-то, честно говоря, уже надоели. Это раньше, когда они были в дефиците, было престижно и вкусно, а сегодня, извините, просто рядовое событие. Конечно же, не у всех, но каждый должен крутиться, как может и как у него получается. А вот у него, у Федора Слащева, получалось вроде бы и неплохо. Полгода назад коттеджик приличный поставил. Тачки меняет по моде. И на немецких, и на разных японских катается. Каждый год с женой отдыхают в хороших местах и по выбору. Ну и любовницы, конечно, имеются. А как же без них?

Вот и сейчас он пробирался домой окольными путями от шикарной подруги, от рыжеволосой Тамарочки. Колечко ей одно сегодня крутенькое подарил. Так, ерунда, конечно, колечко совсем недорогое, но шибко оригинальное. А она, блин, как увидела, глаза загорелись, и на шее от радости повисла, целуя в самые губы. А потом… А потом уж столько ласки в ней было, столько любовного огня, что словами и не передать. Нет, от жены такого не получишь, хотя вначале шибко пылкая тоже была. Но когда уже отдыхали, Томик сказала, смеясь и поглаживая его по пухлому животу, что поправился он сильно за последнее время, что тяжелым стал и держать его на себе не так уж и легко. Ничего, пусть тренируется… Подарки отрабатывает. Сто четыре килограмма еще не предел…

Федор похлопал себя по выпуклому животу и ухмыльнулся. «Это батька его все тот же размер еще носит, наверное, сорок восьмой, но сам виноват — как в слесарях застрял, так и пыхтит до сих пор. А он, Федор Слащев, со слесарством, с этой семейной традицией, давно уже завязал. Живет совсем по-другому, и вот, как наглядный результат, уже на целых два размера в одежде за последний год прыгнул. А что? Красиво жить не запретишь. Не те времена!»

Федор, вспомнив про отца, невольно насупился и вздохнул. Обидно, но не сложились у них отношения за последнее время. Ох, не сложились! Отец кое-что пронюхал про его занятия недвижимостью… Про разные там скользкие дела и делишки. Весь затрясся при встрече, покраснел. Убирайся с глаз моих долой, говорит. Опозорил ты честный род Слащевых, негодяй! На чужом людском горе решил наживаться. Обманом промышляешь! Не хочу тебя больше знать и видеть, оборотень проклятый! И как хватит своим железным кулачищем сверху прямо по целому яблоку. Только мокрое место и фонтан брызг остались от бывшего плода. Старая десантная выучка взыграла, в ВДВ когда-то отец служил. А вот сам Федька сколько раз ни пробовал этот трюк, ну никак он у него не получается. Руку больно до невозможности, а толку никакого. Другому бы мужику Федька эти слова ни за что не простил, рот бы быстро заткнул и заставил себя уважать. Может, и не сам, конечно, а с друзьями своими, соратниками по делу. А тут все-таки отец, родитель единокровный. Неудобно разборки начинать. Да и, честно говоря, побаивался его Федор с самого детства и уважал за смелость, характер и силу. Видел, как однажды в парке справился с двумя здоровыми битюгами он легко, словно играючи. Старая закалка ВДВ. Жаль, конечно, что отец его не понимает и не приветствует, но уж тут ничего не попишешь. Не отказываться же от этой новой сытной жизни ради принципов там каких-то дурацких… Да что он, дурнее паровоза, если деньги так сами в руки и бегут…

До дома оставалось совсем недалеко. Каких-то еще метров триста-четыреста, а там за поворотом и его ненаглядный коттеджик приютился. Он повернул голову направо, пытаясь разглядеть знакомые очертания крыши из красной металлочерепицы, и… чуть не запнулся о лежащего на земле человека!

«Что такое!? Опять какой-то гегемон налакался и до дома не дошел? Хотя нет, вроде бы неплохо мужик и одет… Приличный костюм, рубашка, галстук и, прямо как у Пушкина, бакенбарды… По виду так вполне смахивает на интеллигентного человека. Смотри-ка, лежит себе спокойненько, будто спит. Вот так надрался, чудак… — Федор оглянулся по сторонам и пристальней пробежался глазами по лежащему на земле незнакомцу. — Ты смотри, и часики клевые на руке. Вроде бы даже золотые… — Он нагнулся и слабо потормошил незнакомца за плечо, но никакой реакции не последовало. Тогда он взял пьяного интеллигента за левое предплечье рядом с часами и сильней потряс его, но реакции, как и в первый раз, никакой не было. И тут он воровато глянул вокруг себя и быстренько снял с лежащего дорогие часы и положил их в правый карман своего пиджака. Затем, воодушевленный легкой добычей, он еще раз огляделся по сторонам и, убедившись, что ни единой живой души рядом нет, залез незнакомцу в левый внутренний карман пиджака, вытащил оттуда пухлое портмоне и, открыв его, даже присвистнул — оно было битком набито американскими долларами. — Ну вот, только подумал, а денежки так сами в руки и плывут. Вот так удача! Ну, и как же их не взять!? Если я не возьму, так какой-нибудь другой осел прикарманит. — Федька быстро сунул портмоне в свой пиджак, тут же полез во второй внутренний карман к незнакомцу и выгреб оттуда целых две тугих пачки зеленых долларов, перевязанных цветными резинками. — Вот это да! Вот так подфартило! Иностранец какой, что ли? — подумал он, моментально вспотев. — Весь прямо так и напичкан твердой валютой».

Рассовав наспех и эти пачки по одежде, Федька уже без всякого стеснения полез в правый прорезной карман к незнакомцу, но тот вдруг… открыл глаза, схватил Федьку за руку и почему-то тихо и спокойно сказал на приличном русском языке с небольшим иностранным акцентом:

— Караул! Граждане, грабят, помогите!

Федька, испугавшись, тут же сильно потянул руку на себя, пытаясь высвободить ее, но безуспешно, а затем дернул ее, что было силы, но, как оказалось, тоже совершенно напрасно. Незнакомец впился в его руку, как железными клещами.

— Караул, помогите, грабят, милиция! — уже чуть погромче проговорил лежащий на земле.

Федька понял, что дело плохо.

— Да ты чего орешь-то, кто тебя грабит? Ты что, с ума сошел, что ли? — сильно побелел он лицом, при этом все так же пытаясь упрямо высвободить руку. — Да я, братан, сам только хотел… это самое… милицию позвать и все… ну вот это им и передать. Большие денежки все же… Да мало ли сейчас тут всяких вокруг шляется… Так что ты должен меня понять… Да ты что, да что б я кого-нибудь в жизни обидел! Ну ты даешь… Да отпусти руку-то, ты чего, в самом деле… Раз ты сам очухался, я тебе щас все-все и верну… А мне это ни к чему… Да я серьезно, поверь, братан, ну ты чего? Да я ж тебе помочь хотел, и ты зря в бутылку лезешь…

— Ну ладно, — сказал незнакомец, отпуская Федькину руку и тут же ловко вставая на ноги, — раз не хотел, значит, не хотел. Видимо, я ошибся. Давай, возвращай, я согласен, — выжидающе глянул он масляными темными глазками прямо в лицо Слащеву.

— Да я тебе серьезно, земляк, — вытирая с лица пот, засуетился Федька, — конечно, без всякого злого умысла, поверь, — постучал он себя в грудь. И с этими словами он вернул неизвестному все, что сумел вынуть у него из карманов, отметив при этом, что незнакомец вроде бы выглядел совсем и непьяным. Язык у него не запинался, и он крепко и уверенно держался на ногах.

У Федьки от этого наблюдения все внутри прямо так и похолодело, а по спине и затылку пробежался неприятный и сильный мороз. «Кто же это такой? Значит, он просто притворялся пьяным, а на самом деле… Но почему? А сила-то у него какая в ручищах, прямо как у отца! Вот так вляпался я!»

Слащеву хотелось броситься бегом, чтобы как можно быстрее избавиться от столь неприятных душевных волнений.

— Ну так я пойду? — спросил он с содроганием заискивающим тоном. — Извини, землячок, что уж так получилось, но я, честно, совсем не хотел. — Он повернулся, тут же увидел небольшого черного пуделя, который сидел прямо в двух шагах перед ним, и отчетливо услышал голос неизвестного:

— А Бережковского Василия Семеновича, того самого учителя истории из тридцать второй школы, ты тоже обманывать не хотел?

У Федьки дрогнули ноги, а внутри от необъяснимого ужаса так все и похолодело. Он медленно повернулся к неизвестному и, сделав над собой неимоверное усилие, совершенно чужим голосом проговорил:

— Какого там еще Василия Семеновича? Что за ерунда?! Не знаю я никакого Василия Семеновича…

Неизвестный вдруг улыбнулся и весело проговорил:

— Ну и память же у вас, Федор Андреевич. В таком цветущем возрасте с такой неважнецкой памятью разве можно серьезными делами заниматься? — Он задрал голову вверх, внимательно рассматривая небо, а потом, как бы между прочим, проговорил: — Гроза собирается, очень сильная гроза, а громоотвод, или точнее молниеотвод, в своем новом жилище вы позабыли поставить. Сэкономили на нем… по глупости, конечно. Как бы чего не вышло… невзначай в такую погоду. А то сгорит ваш красивый домик дотла, только его и видели… вместе с новенькой машиной. И два с половиной миллиона как коту под хвост, — покачал головой он, как бы жалея. — Очень жаль будет стольких трудов, — вздохнул он сокрушенно. — Да, придется опять на старую квартирку перебираться…

И Федька тут же заметил, как сильно потемнело все вокруг, и вот уже небо прорезала первая яркая молния где-то совсем рядом с его домом, а за ней жутко громыхнуло прямо над головой, отчего его ноги подкосились сами по себе, и он плюхнулся на землю прямо там, где и стоял.

«Что же это такое? Кто же этот человек? Похоже, что он знает все про меня. Все, все, все…» — тревожно и панически промелькнуло у него в голове.

А упрямый незнакомец и не думал униматься:

— Так, Федор Андреевич, скажите, вы не припомнили случайно, про кого я вам только что говорил?

Федька понял, что отпираться бесполезно, и еле слышно буркнул себе под нос:

— Ну, вроде бы вспомнил… И что дальше?..

— Ну, вот и славно, Федор Андреевич, — явно обрадовался незнакомец, — я не сомневался в вашей цепкой памяти ни на секунду. А дальше… а дальше, как вы понимаете, надо будет исправить эту неприятную ошибочку и вернуть незаслуженно пострадавшему человеку все то, что вы у него обманным путем отняли. Он как раз сегодня снова вернулся в родные места. Да, и, как само собой разумеющееся, не забудьте за два потерянных года с процентами вернуть… По двадцать пять процентов, и ни единым меньше. Это будет вполне справедливым за понесенные убытки и унижения.

И тут же небо снова разрезала яркая молнии змея, а за ней страшно заворочался гром.

Федька глянул на незнакомца, увидел, как у того при свете молнии, словно как у кошки какой, загорелись глаза, и от животного страха совсем закоченел. Он хотел было спросить, а куда же деньги-то отнести, но язык его слушаться совсем не желал. А незнакомец, словно прочитав его мысли, напоследок проговорил:

— По этому поводу не беспокойтесь. Я пренепременно дам вам знать, куда надо будет денежки отнести. Завтра же. Но не забудьте сделать все, как я вам сказал. Иначе больших неприятностей вам не избежать. А теперь поспешите домой, — проговорил он и вместе с собакой словно растаял в сумерках надвигающейся грозы.

И тут же небо прорезали сразу же две ярких молнии, от которых стало светлым-светло вокруг, но грома за ними почему-то не последовало, зато жутко, как голодный и раненый зверь, вдруг откуда-то налетел и завыл ветер, подняв в воздух целые тучи пыли.

Сердце у Федьки металось, как сумасшедшее. От дикого и мерзкого страха у него внезапно заскулило и заболело все внутри его дородного живота. Он вскочил на непослушные, ватные ноги и, больше уже не оглядываясь назад, спотыкаясь и больно падая в темноте, тут же помчался домой. А дикий ветер, словно живой, злобно урча и завывая, рвал с его тела одежду и больно кидал в лицо пыль и грязный песок…

 

Глава ДЕВЯТАЯ

Дикое предложение

В приемной директора городской филармонии зазвонил телефон. Вера Бритвина, девушка лет двадцати пяти, искусственная блондинка с бесстрастным миловидным лицом, привычным движением руки сняв красную трубку кнопочного телефона, с придыханием произнесла:

— Приемная филармонии. Слушаю вас. — И тут же пробежалась зелеными глазами по черным стрелкам настенных часов.

Времени было одиннадцать часов тридцать восемь минут.

Немного помолчав, вслушиваясь в то, что говорили в трубке, взяла авторучку и переспросила:

— Извините, а вы не могли бы представиться? — И начала что-то быстро записывать на квадратике белой бумаги, вслух говоря: — Так, записала. Доктор Гонзаго. Извините, но я хочу уточнить: «а» или «о» на конце? Это имя или фамилия? Ага, ясно. По какому вопросу? Так… Так… понятно, — еще немного послушала и сообщила: — Вы знаете, у директора сейчас… люди. Постараюсь его ненадолго оторвать, если, конечно же, удастся. Но ничего определенного обещать не могу. Вы понимаете? Как уж получится. Сегодня он здорово занят. Так что… Вы минут через пятнадцать перезвоните, хорошо? — И положила трубку на место.

Девушка прочитала записанное на бумажке, что-то поправила, а потом, нажав пальчиком на секретную кнопку под крышкой стола, стала ожидать.

Через какое-то время в небольшом сером ящичке минителефонной станции на десять номеров загорелось и начало мигать окошечко с номером «один» на стекле. Вера ткнула клавишу и, сняв серую трубку, проговорила:

— Жорж Саввич, тут звонил один импресарио из какой-то… Королевской зрелищной ассоциации, как он представился. Вроде бы столичный, не местный, — она ниже склонилась над бумажкой и после небольшой паузы произнесла по слогам: — Доктор Гон-за-го. Я всю информацию записала. Вам сейчас, срочно занести или потом, в папку с остальными документами положить? Он минут через пятнадцать должен опять позвонить. — И она сделала вопросительными глаза.

После непродолжительной паузы включилась громкая связь, уставший мужской голос произнес:

— Давай заходи. Только через… три-четыре минуты. — И голос в ящичке тут же умер.

Но тут надо честно признаться, что секретарь директора филармонии, длинноногая Верочка Бритвина, ввела недавно звонившего клиента, мягко говоря, в элементарное заблуждение. Или, попросту говоря, соврала. Но в том ли ее вина, дорогие мои, что она безукоризненно выполнила строгое указание своего начальственного босса и плюс ко всему прочему совсем чуть-чуть пофантазировала, придав ответу правдоподобность и важность. Но в творческом заведении, к каким, несомненно, относятся и филармонии, такие ответственные должности, как секретарь директора, должны, безусловно, занимать творческие личности, для которых глагол «творить» есть синоним понятию «жить». А на более ранней стадии — понятию «выжить». Без этого самого процесса здесь уж никак не обойтись. Это, если хотите, как сыграть небольшую, но ответственную роль в театре. И таких ролей каждый день хоть отбавляй.

Так вот, а обман Верочки заключался в том, что никакого народу в кабинете ее шефа не было. Да, да, да. Не было совсем никого. Хотя, как вы убедились, хозяин кабинета на месте все же присутствовал. Но присутствие это было нежелательным и в какой-то мере даже мучительным.

А дело все в том, что весь организм главного лица в филармонии с утра очень вяло отходил от крайне разбитого и пренеприятного состояния, в которое он угодил сегодняшней ночью. Короче говоря, Жорж Саввич Бабий, будучи в состоянии глубокого похмелья, пребывал еще к тому же и в сильно расстроенных чувствах и видеть никого сейчас, как можно догадаться, пока не желал. И виною всему была вчерашняя вечеринка в ресторане «Серебряный век», где он в шумной компании своих близких и едва знакомых людей отмечал какую-то круглую дату. Какую точно, с полной уверенностью вспомнить он был сейчас не в состоянии. Да это и не суть важно. Гораздо важнее было другое: вечеринка, начавшаяся так пристойно и так многообещающе, закончилась неожиданно безобразно и пошло. Стыдно было даже и подумать, а не то, что об этом говорить. Хуже того: некоторые моменты из всей этой, вначале заманчивой истории у него словно выветрились из памяти, и как он ни силился, но восстановить их полностью ни за что не мог. А это уже, понимаете ли, никуда не годится, потому что человек с его положением не имеет права подобного допускать. Мало ли там какие скользкие вдруг всплывут обстоятельства, а ты к ним, оказывается, совсем и не готов.

Жорж прекрасно помнил, как по ходу вечеринки его внимание было приковано к двум довольно привлекательным особам, с которыми он познакомился и попеременно танцевал, желая разобраться, а кому же из них отдать предпочтение, наконец. Как известно, за двумя зайцами погонишься, скорее всего, не поймаешь ни одного. А этого допустить он никак не желал, потому как в этот вечер его деятельная творческая натура, пребывая в некоем сладостно-лирическом настроении, требовала от своего хозяина новых романтических приключений. Ну и как же ей было в этом отказать?

Вначале ему понравились обе. Ну и что же здесь удивительного? Так часто случается, когда и та, и другая девушки радуют глаз, вызывая непременный положительный отклик в вашей романтической душе. И нужно хоть какое-то время пообщаться, чтобы, разобравшись, сделать правильный выбор. Ведь не зря же говорят: чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Хотя, конечно же, согласитесь, что это глупое и нежизненное выражение. А где же, спрашивается, столько времени-то для этого отыскать? На это же уйдут целые годы, да что там годы — целые десятилетия. А раз нет такого количества времени, то, извините, и ошибки в этом вопросе не исключены. И вся жизнь Жоржа Бабия была наглядным тому подтверждением.

Однажды в молодости, будучи в еще Ленинграде на практике, он в приподнятом алкогольными парами настроении познакомился на танцах с одной миловидной девушкой, которая скромно представилась ему как Яна. Яна, какое интересное и редкое имя, подумал он тогда, сколько в нем слышится музыки и вдохновенья! А как мягко и ласково звучит — Яночка! Сердце Жоржа требовало от него любовных волнений, и он, предчувствуя, что перед ним открывается лишь начальная страница увлекательного романа, взбодрил свой пышный кокон волос «А-ля Элвис Пресли» и бросился в объятия этой любовной стихии.

И все вначале и развивалось точно так, как он себе и представлял. Они бродили по вечерним улицам Ленинграда, хранившим отголоски дворцовых интриг и тайн, замешанных на любовных трагедиях, вдыхали свежий воздух, наполненный чувственной страстью, и целовались бесконечно, почти на каждом углу.

Ах, как было тогда хорошо, как романтично! Какие восторженные эмоции волновали и наполняли его! И девушка, чувствовалось, конечно же, из приличной интеллигентной семьи с потомственными питерскими традициями. Но Яна не решалась пока об этом заговаривать и всякий раз, когда на эту тему заходила речь, упорно опускала свои мохнатые ресницы и лишь скромно молчала. Ну, он-то уж отлично понимал, что они еще так мало знакомы и она, эта девушка, воспитанная в хорошей семье, его, легкомысленного посланца Украины, была вправе держать от своего дома на солидном расстоянии. Да оно и понятно, было бы крайним легкомыслием с ее стороны представлять первого встречного своим родителям. А в роли кого, собственно говоря? Они об этом пока что ничего не говорили. А вдруг ее папа какой-нибудь известный ученый или военный, а может быть, даже и настоящий генерал? От этих мыслей у Жоржа захватывало дух.

В его воображении уже не раз рисовался большой, красивый дом с просторным подъездом и ажурными старинными фонарями и строгие родители Яны, для которых будущее их единственной дочери далеко не пустой звук. Пытаясь негласно заслужить и их доверие, он начал ходить с Яной на концерты, водил ее по музеям, картинным галереям и другим памятным ленинградским местам, а в награду получал все более страстные поцелуи. Он видел, как девушка с каждым днем все больше привязывалась к нему, как доверяла.

И вот однажды, в один из выходных дней, настал тот самый замечательный день и час, когда она после долгих раздумий наконец-то отважилась пригласить Жоржа Бабия к себе. Как он готовился к этой встрече, как волновался, если б только кто знал! Как проигрывал в голове сцену знакомства с родителями. И… как был шокирован и разочарован, когда вместо старинного дома с зажженными фонарями и строгими предками, он очутился в простенькой комнатке рабочего общежития с убогой скрипучей кроватью и хромоногим столом. А его божественную Яночку здесь подружки, посмеиваясь, называли не иначе как Галиной… А он-то почти боготворил это милое имя, и, оказалось, совершенно напрасно…

Что творилось тогда в его душе, даже трудно было и представить! Как его обманули! Как его жестоко и подло обманули! Но зачем?! Почему? И каким фальшивым на поверку вышел весь этот трогательный с виду любовный роман! А он-то, наивный дурак, как истинный джентльмен, расставаясь, целовал у нее руки…

Он сначала хотел даже все бросить и уйти, но потом, поборов в себе гнев и обиду, решил испить выпавшую ему чашу до самого дна, какой бы горькой она ни оказалась. Жорж привычными движениями откупорил бутылку отличного болгарского вина, которое принес с собой для налаживания отношений со строгими родителями, разлил содержимое по граненым стаканам и… уже следующим вечером, высосанный буквально, как лимон, своей бывшей несравненной и возвышенной Яночкой, оказавшейся на самом деле просто каменщицей Галькой, приехавшей сюда по лимиту из деревни на заработки, покинул навсегда этот приют греха и разврата и с обманутым сердцем, на сильно ослабевших ногах направился, пошатываясь, восвояси.

Потом была одна неудачная женитьба, за ней другая… Эх, не хочется об этом и вспоминать-то! Столько крови попорчено, столько нервов! Да, честно говоря, и фамилией своей он был не очень доволен. И все бы ничего, если бы люди правильно произносили ее — с ударением на второй слог. Так нет же, некоторые, словно издеваясь, делали ударение именно на первый. Ну и народ! И сразу же фамилия приобретала прямо дурацкое звучание: Бáбий. Жорж Бáбий. Ничего себе! В молодости так и вообще его это здорово задевало, а с годами как-то немного притупилось, и он уже более хладнокровно поправлял: не Бáбий, а Бабий.

Надо признать, что на его родной Украине было много чудных фамилий, словно их раздавали когда-то под большой мухой и в насмешку над людьми. Вот, к примеру, один из его знакомых по школе носил фамилию Гнилокишко, а другой — Гарнопупенко. Ну что это за фамилии такие, скажите, пожалуйста! Просто объект для насмешек или тема для очередного анекдота. Жорж временами весьма уставал от своей фамилии, поэтому с возрастом несколько раз порывался сменить ее на какую-нибудь другую, более благозвучную. Но по многим причинам так все же и не решился. Да и имя, резавшее ухо своим явно не славянским звучанием, он получил в наследство от своего отца Саввы Бабия то ли в честь Жоржа Помпиду, известного французского политика, то ли в честь кого-то еще другого. Тоже вот осчастливил благоверный родитель таким заморским имечком, как будто уж ничего другого придумать было нельзя. И вторая жена Жоржа, дура Мария, подвыпив и словно специально дразня, с издевкой называла его все время не Жоржем, а Жорой или, еще того хуже, Жориком, что, естественно, сразу же выводило его из равновесия. Какой там к черту Жора-обжора, если же сказано: только Жорж!

Но вернемся к вчерашнему вечеру, на котором подвыпивший Жорж прикидывал на воображаемых весах все достоинства и возможные недостатки своих новых знакомых.

Одну из них, жгучую и пышногрудую брюнетку, звали Лерой. Ей было, пожалуй, за тридцать пять. К несомненным достоинствам Леры надо было отнести полный пятый размер ее бюста, который, будто дразня и соблазняя, так и лез на глаза, и большие и крепкие бедра, говорившие о возможно спортивном прошлом ее. К недостаткам же можно было причислить чересчур уж крупные икры, слишком разбитное поведение, граничащее с неприкрытым панибратством, и большой вырез у крыльев носа, что придавало всему выражению ее лица какое-то хищноватое выражение. А хищных женщин, несмотря на все их очевидные достоинства, Жорж еще со времен своей блестящей молодости особенно-то не любил и даже где-то побаивался. И на то у него были, прямо скажем, веские основания.

Другая девушка, Женя, была лет на восемь-десять моложе Леры и, естественно, посвежей, сильно уступая ей размерами бюста. Но зато ножки у Женечки были прямо как точеные, и вообще она выглядела более покладистой и миниатюрной. А к миниатюрным девушкам, Дюймовочкам, как он их называл, Жорж питал особенную слабость. Они казались ему не такими нахальными и надоедливыми в сердечных делах. Поэтому как следует, прикинув все «за» и «против», Жорж в конечном итоге остановил свой выбор на миниатюрной и блондинистой Женечке и своим поведением дал тут же понять, какое он принял решение.

Лера быстренько уяснила, что надеяться больше здесь не на что, и, окутав себя сизыми облачками дыма, бросила несколько вызывающе колких змеиных взглядов в его сторону. А затем и вовсе через некоторое время исчезла из поля зрения.

Сделав выбор, Жорж по ходу вечеринки стал активно ухаживать за Женечкой и столь же активно подпаивать ее. Ведь подвыпившие женщины, и это известный факт, всегда более покладисты. Не рассчитав своих усилий, Бабий к концу вечера так накачал свою новую подружку, что еле сумел доставить ее домой. К тому же оказалось, что Женечка жила в неприятной удаленности от центра города, в неважненьком доме барачного типа, с общим туалетом и без горячей воды.

Но с этим еще как-то можно было на время примириться. Главным для Жоржа было, как он и нацеливался, достигнуть желаемого результата. Но и здесь тоже вышло неприятное осложнение.

Оказавшись в домашней обстановке, Женечку и вовсе не на шутку развезло. Речь ее стала по большей степени нечленораздельной и отрывистой, а координация движений совсем расстроилась. Она неуклюже плюхнулась на кровать и тут же совершенно отключилась. Жорж пытался ее растормошить, говорил какие-то ласковые, с интимным намеком слова, но, в конце концов, понял, что это уже перебор и ни о каких любовных утехах здесь мечтать не приходится. А это, как вы понимаете, было чертовски обидно. В его романтический план на развлечения это уж никак не входило. Он еще попробовал освободить объект своего вожделения от ненужной теперь одежды и с удивлением обнаружил, что и так небольшая Женечкина грудь имеет явно искусственное происхождение. Если же выразиться попроще и попонятнее — то грудь просто была накладная. Вполне естественно, что вначале он сильно опешил, потому как с подобной ситуацией в своей жизни ему пришлось столкнуться уж точно впервые. В добавление ко всему этому и блондинистые волосы на Женечкиной голове тоже оказались лишь хорошо изготовленным париком. Последней же черной каплей в этой срывавшейся любовной истории было то, что растревоженный Жоржем дамский организм наполовину искусственной и здорово перебравшей не без его стараний красавицы отреагировал, как и положено ему в таких случаях. Девушку сильно стошнило прямо чуть не на одежду Бабия, отчего она мгновенно потеряла последние капли былой привлекательности.

Жорж отбыл уже под утро на такси в пресквернейшем настроении. Казалось бы, хорошо начавшийся и такой многообещающий вечер завершился, увы, самым печальным исходом. Но еще более ужасным во всей этой истории оказалось то, что, уже будучи у себя на квартире, на сильно помятой, но все еще белоснежной рубашке он неожиданно обнаружил некое темное и плоское насекомое, на поверку оказавшееся просто откормленным здоровенным клопом! Этого ему только и не хватало! Чтобы у него в доме да спокойно расхаживали бы клопы! Подобная мысль по своей сути была почти что чудовищной. У директора городской филармонии дома клоповник! Почти что сенсация с последствиями настоящей катастрофы, и на всей столь трудной, многострадальной карьере можно ставить элементарный конец.

Вот бы эту информацию да подбросить жадным до волнующих сообщений вездесущим журналистам! Уж они бы над этой темой расстарались! От клопов уж точно бы в печати не отмыться.

Получалось, хочешь не хочешь, а теперь надо было в срочном порядке проводить дезинфекцию всей одежды, в которой он находился в гостях, да и не только ее.

Бабий быстренько встряхнулся, подтянул почти новый галстук, аккуратненько прошелся расческой по волосам и пристально взглянул на свое зеркальное отражение.

«Мда… Как не пытался он избавиться от седины, как не рвал ее почти каждый день беспощадно, а она, наглая, так и лезла на глаза, так и выпячивалась. Да и подглазины, как на праздник собрались, тут как тут.

Сколько раз себе давал обещание не увлекаться алкоголем, сколько раз себе твердил про меру. И никак! Как об стенку горох! Уж до чего эта дамочка капризна, эта самая мера почтенная. И до чего своенравная! Ждешь ее, голубушку, стережешь, анализируешь ситуацию, и чувствуешь вроде бы себя неплохо, можно даже сказать — убедительно. Все нормальненько, все в порядке. И ноги, и голова, и язык, и душа порхает безмятежно вместе с общим положительным настроем. Ничего не предвещает нехорошего. Да и закуска, друзья дорогие, то, что надо. И, кажется, что еще стопочка одна небольшая просклизнет без вреда, совсем незаметненько. А что ж, ты хуже других, что ли? Не церковная ведь трапеза, в самом деле! Выпил за компанию, закусил… И вдруг — бах, здравствуйте, девочки, вот тебе и на. Ожидаемую-то станцию проехали! Как же так?! Ты начинаешь к силе воли прибегать, изо всех сил напрягаться. А уж и нет, ничего не получается. Вновь попытка провалилась, и причем окончательно… И к вам в гости снова пожаловал ваш старый недобрый знакомый — Перебор Переборович Покачнись-Запнинский!»

Жорж разглаживающими движениями пальцев рук пробежался по щекам от глаз к подбородку, поиграл немного губами и тут же услышал легкий стук в дверь. Это пришла его секретарь Верочка Бритвина.

Дверь открылась, и в кабинет впорхнула ее знакомая фигурка.

— Можно, Жорж Саввич? — с легкой улыбкой, кокетливо покачивая головой, промурлыкала девушка.

— Ну, конечно же, — живо приободрившись, ответил Бабий, как всегда с удовлетворением пробегаясь взглядом по красивым и слегка прикрытым коротенькой юбочкой ножкам секретарши. — Ты, как всегда, у меня в отменной форме. Радуешь глаз и вызываешь положительные эмоции у начальника. Хвалю. — Он погладил девушку по задней части бедра и, смягчившись, продолжил: — Ну давай, докладывай, что там у нас за клиент такой заковыристый объявился. — Он пробежался глазами по написанной Верочкой бумажке. — Так, значит, говоришь, должен сейчас перезвонить этот самый доктор Гонзаго? Ладно, соединяй, узнаем поподробнее, чего желает душа этого столичного импресарио.

Он притянул девушку к себе, чмокнул в щеку, шумно втянул носом воздух и на ухо ей прошептал:

— Ваш соблазнительный вид, дорогая помощница, совсем не настраивает меня на серьезную работу… А может, их бросить на время, к чертовой матери эти самые дела-то, как ты думаешь, и заняться нам чем-нибудь другим, более волнующим и приятным?

Верочка закатила глаза и, мягко положив руку на плечо шефа, наигранно пропела:

— Бросить работу я не могу, это не в моих силах, вы же знаете, но… можно… подумать над вашим предложением и как-то совместить…

Она не успела договорить, как требовательно напомнил о себе телефон.

Взгляды их встретились, и директор филармонии после некоторой паузы недовольно кивнул головой.

Верочка сняла трубку и мягко произнесла привычную фразу:

— Приемная директора филармонии. Слушаю вас.

Как и ожидалось, звонил доктор Гонзаго.

Верочка вопросительно посмотрела на шефа, а тот, поиграв губами, развел руки в стороны и обреченно пожал плечами. А это означало, что как ни прискорбно, а придется приятные планы отставить в сторону.

Хозяин кабинета взял телефонную трубку, лицо его сразу же приняло официальное выражение, и он отрывисто произнес:

— Да. Говорите. Слушаю вас… Добрый день, очень приятно. А что у вас за вопрос? Хотите провести в городе серьезное мероприятие? Мда, это интересно. — Глаза Бабия забегали. Он жестом отпустил девушку и продолжил разговор: — Вы кому-нибудь кроме меня уже звонили? Нет. Хорошо… Понимаю, что лучше всего обсудить при личной встрече, вполне с вами соглашаюсь. Но не могли бы мы с вами, доктор, — он заглянул в листочек, — Гонзаго, встретиться по этому поводу завтра, к примеру с утра, и не спеша обо всем поговорить? Утро вечера мудренее. Завтра не можете? Должны быть в Москве в Министерстве культуры? — Бабий как-то весь сразу подтянулся и подобрел лицом. — Понимаю. Ну тогда, конечно же, надо встретиться сегодня… обязательно. Придется мне кое-что в моем сегодняшнем графике подкорректировать… Так, так… прошу прощения, — он сделал паузу, положил трубку на стол, словно вглядывался в свои бумаги. Посидел еще секунд с двадцать с закрытыми глазами и, снова прислонив трубку к уху, проговорил: — Так, доктор, я тут кое-что, пожалуй, у себя смог бы перенести и на другое время. Прошу не обижаться, но смогу вас принять не раньше, чем через два часа. Вас это устраивает? Ну и отлично. Тогда жду вас ровно в два у себя. Вы знаете, как нас найти? Ну все, тогда без проблем. — На этом разговор закончился, и Жорж, мягко положив трубку на место, впал в некоторую задумчивость.

Через непродолжительное время, прогнав с лица всякую заторможенность и задумчивость, Жорж Бабий вызвал к себе секретаря, дал ей несколько несложных поручений, а сам сказался, что должен немедленно отбыть по делам и что к двум часам он непременно будет на месте для встречи с Президентом Королевской зрелищной ассоциации доктором Гонзаго. Сам же на машине полетел домой, где принял хороший бодрящий душ, надел чистейшее белье и новый, отличного покроя импортный светлый костюм. Долго и тщательно выбирал перед зеркалом галстук, вдел в манжеты рубашки сиреневые, в золотистом обрамлении запонки, которые считал непременным атрибутом хорошего тона. Галстук прикрепил к рубашке золотистой заколкой. Попрыскал на костюм пахучей туалетной водой от Хьюго Босс и, легонько пошлепав себя по щекам и уложив с особой тщательностью волосы, бросил строгий взгляд на свое отображение. На директора филармонии из зеркальной глубины отражения строго смотрел франтоватого вида разрумяненный душем сорокачетырехлетний мужчина довольно приятной наружности с несильно подпорченной временем фигурой.

— Ну что ж, неплохо, неплохо. И даже очень как неплохо, уважаемый Жорж Саввич, — промурлыкал он своему отражению, которым оказался вполне доволен. — Зачем же так понапрасну поедать себя, дорогуша, из-за какой-то наполовину искусственной и некультурной дуры. Сто раз наплевать и забыть! — Он приблизил свое лицо почти к самому зеркалу, оскалил желтоватые и снизу не совсем ровные зубы, после чего расплылся в легкой снисходительной улыбке и проговорил: — Ну, ошибся. Каюсь, признаюсь! Ну, с кем не случается… Такова селяви. Кто слишком часто оглядывается назад, может легко споткнуться и упасть. А вот клопы, батенька мой, — это уже гораздо хужее. Это вам не мелодрама, это почти что трагедия. — Он немного помолчал, пристально рассматривая себя и о чем-то размышляя, а потом проговорил с расстановкой: — Но чует мой филармонический нос, что мы скоро отыграемся. И очень здорово отыграемся. — Он громко подышал через нос, словно принюхивался, весело подмигнул своему нарядному отображению и взглянул на наручные часы. Знакомые золотистые стрелки показывали, что до встречи с влиятельным иностранцем, очень прилично говорящим по-русски и, очевидно, вхожим в самые большие кабинеты Министерства культуры, оставалось ровно двадцать четыре минуты.

Доктор Гонзаго появился в дверях приемной, где находилась секретарь директора филармонии, настолько тихо и незаметно, что Верочка Бритвина от неожиданности даже вздрогнула и, приложив руку к груди, непроизвольно чертыхнулась:

— Ой, черт возьми, как же вы меня напугали! У меня даже чуть сердце не выпрыгнуло! — Она с шумом выпустила воздух из груди, еще немного поморгала своими зелеными глазами и только потом спросила: — Вы доктор Гонзаго?

Вошедший мужчина улыбнулся, кольнув карими глазами Верочку в области груди.

— Совершенная правда, он самый, как и условились. Прошу прощения, если имел неосторожность вас напугать, но не имел такого намерения. Точно. Уверяю вас. А как компенсацию за моральную травму примите в подарок вот это. — И он вынул из кармана и положил перед Верочкой на стол большого черного жука с мохнатыми лапками, красиво переливающегося разноцветными искрами, как драгоценными камнями.

Верочка раскрыла рот от изумления и восторга:

— Это мне? Такая красота! Прямо как живой! Ну что вы… Такую… драгоценную вещь я принять не могу. Нет, нет, даже и не просите. И за что? Так не бывает… Ведь вы меня видите в первый раз… Ну я немного, конечно, напугалась, глупая, вы так тихо и неожиданно появились, но ведь это же не повод, чтобы… Какая там компенсация… — А сама просто не могла отвести восхищенного взгляда от сказочно красивого насекомого. — Это что, брошь, доктор Гонзаго? А где же у нее заколка? Как же ее без заколки носить? — Верочка повернулась к Гонзаго, и восторженные глаза ее снова расширились. Она явственно увидела чуть позади вошедшего мужчины живого черного пуделя. Она указательным пальчиком грациозно ткнула воздух в направлении собаки: — А это тоже с вами?

— О, я забыл вас заранее предупредить, это действительно моя собака. Скажите, а вы что, здорово боитесь собак?

— Не то что боюсь. И даже, можно сказать, что совсем не боюсь, — проговорила девушка, — но просто в такие заведения, как наше, совсем не принято с животными приходить. А вдруг она кого-нибудь случайно покусает? А у нас очень серьезные люди каждый день бывают. Может непроизвольно скандал получиться. Понимаете? У меня есть инструкции от директора по этому поводу…

— Ну что вы, дорогая моя, это совершенно исключено. Чаще сами хозяева бывают куда опаснее, чем их питомцы. Вы посмотрите на него, это же очень воспитанное и умное животное, которое в отличие от многих вроде бы разумных существ, знает, как и где себя надо вести. — Он интимно понизил голос. — К тому же отличнейшая родословная и стоит… — он закатил глаза вверх и чуть покачал головой, — просто колоссальных денег. Поэтому любой риск оставить без надзора, как вы понимаете, совершенно неоправдан. Но на вас, не сомневаюсь, в этом вопросе можно вполне положиться.

— Роберто, сидеть, — проговорил Гонзаго негромко без всяких властных интонаций в голосе. Словно просто разговаривал с другом. Пес тут же послушно сел. — Роберто, лежать, — снова проговорил Гонзаго, и собака тут же послушно легла. — Роберто, а как нужно приветствовать симпатичных особ? — Пес тут же, сев на задние лапы, помахал три раза передними и внимательно посмотрел на хозяина. — Вот видите, все понимает с полуслова, даже не надо и голос повышать. Пока я не выйду оттуда, — он показал рукой в направлении двери, — клянусь вам, он с места не сойдет, так ведь, Роберто? — обратился он к своему питомцу. — Пес повилял коротеньким хвостом, как бы подтверждая сказанное, снова лег и положил голову на передние лапы.

Верочка, тронутая таким поведением питомца нового гостя, доброжелательно посмотрела на собаку и проговорила.

— Ой, какой умница, все-то он понимает! Какая хорошая собачка! Ну ладно, идите, Жорж Саввич вас уже дожидается.

Гонзаго чуть кивнул головой:

— Спасибо, я не ошибся, сразу же видно, что у вас добрая и бескорыстная душа. А по поводу этого жука — можно, конечно, и брошью назвать. Но заколка никакая здесь не требуется. Просто возьмите рукой и посадите, куда сочтете нужным. И все, будет сидеть, как приклеенный. Вот увидите! Ну, а когда захочется снять, то щелкните легонько по спине ноготком и снимайте. Одна из последних технических новинок. Буду рад, если сделал вам приятное. — Он улыбнулся, постучал в дверь и вошел в кабинет.

Заслуженный работник культуры Российской Федерации Жорж Бабий, чья биография для большинства людей представляла собой большое темное пятно, так скажем — некую терру инкогниту, что в переводе означает: что-либо непонятное и непостижимое, с некоторым внутренним напряжением поджидал нового гостя. На его веку в этом вот самом кабинете побывало немало всяких значительных персон. Это и известные на всю страну и далеко за ее пределами оперные певцы и певицы, виртуозные музыканты, известнейшие композиторы и маститые артисты разговорного жанра, влиятельные люди от шоу-бизнеса, молодые перспективные дарования и… Короче говоря, всех и не перечесть. И ничего удивительного. Такова была специфика его работы. Люди, люди и еще раз люди. Но лицо, представившееся Президентом Королевской зрелищной ассоциации, здесь объявилось впервые. И многое из этого громкого и таинственного названия здесь было неясным и непонятным. Например, к какому конкретно королевству эта пресловутая ассоциация имеет непосредственное отношение? Где она располагается, в каких странах и городах имеет представительства, какова сфера интересов ее и сфера влияния, какими связями обладает? В общем, на многие вопросы хотелось бы услышать внятный ответ. Жорж Бабий обладал обширными связями, благодаря которым иногда без труда решал самые сложные вопросы. И естественным его желанием было стремление эти связи множить и множить. Как говорил один его хороший знакомый: «Много связей в жизни не бывает», а поэтому…

В это самое время раздался негромкий стук в дверь, прервавший мысли директора концертной организации, и в кабинете появился загорелый черноволосый мужчина в отличном темно-сером костюме в искорку, ткань которого замечательно переливалась при малейшем движении, в белоснежной рубашке, но без галстука, а с темным шарфом, который на шее был завязан в крупный узел. Мужчина был выше среднего роста, с широким боксерским носом, волосы его слегка завивались, а взгляд живых карих глаз казался внимательным и цепким.

— Добрый день, Жорж Саввич, — заговорил пришедший приятным баритоном, — разрешите представиться — доктор Гонзаго. — И он подал свою визитную карточку, где на очень черной матовой бумаге витиеватым серебряным шрифтом было красиво выведено по-русски:

Доктор ГонЗаго

ПреЗидент Королевской Зрелищной ассоциации,

импресарио

Ниже был указан адрес и телефон офиса в Ницце, а рядом с ним координаты представительства в Москве.

После обмена рукопожатиями хозяин кабинета передал гостю свою визитную карточку и жестом пригласил:

— Прошу вас, доктор, присаживайтесь. — Посмотрел он на гостя театральным взглядом. — Кофе, коньяк, водка, виски, джин с тоником, сигары, сигареты или, может быть, ваша душа желает… что-то еще?

— О, большое спасибо. Любезно с вашей стороны, но я не курю. Пожалуй, от чашечки черного кофе с коньяком сейчас совсем бы не отказался, но, как видите, довольно жарко. Так что чай зеленый по погоде будет самое то. Если, конечно же, вас не затруднит.

— Ну что вы, доктор, какие пустяки! — ответил Бабий и нажал на кнопку вызова секретаря.

Отдав нужные распоряжения насчет чая, Жорж принялся налаживать диалог и искать ответы на бередившие душу вопросы:

— Вы у нас в городе надолго? Проездом или по конкретным делам?

Оказалось, что доктор Гонзаго уже несколько дней находится в областном центре. Круг его интересов довольно обширен. Приехал сюда он впервые по рекомендации некоторых своих влиятельных знакомых для изучения обстановки, настроения людей, местных возможностей и налаживания контактов для проведения в ближайшем будущем некоторых перспективных зрелищ. Остановился в самом центре города, в небольшой гостинице с редким названием «Медвежий угол», и уже сумел побывать на нескольких мероприятиях. Одним из них был хорошо известный футбольный матч с чемпионом страны «Спартаком», о чем взахлеб писали все местные газеты и подробно рассказывало телевидение. А другим мероприятием оказался вчерашний благотворительный концерт в первом русском театре страны. Тем и другим доктор остался вполне доволен, как остался доволен и общим впечатлением о городе.

В речи говорившего улавливался какой-то небольшой иностранный акцент, что совершенно не портило и не влияло на общую картину их беседы.

На безымянном же пальце правой руки гостя хозяин кабинета заметил, да и не заметить его было невозможно, большой перстень из светлого серовато-белого металла, по-видимому платины, с каким-то черным полированным и ограненным по краям камнем, в середине которого был искусно вырезан человеческий глаз! Перстень смотрелся очень эффектно! Во время беседы Жорж все время украдкой посматривал на украшение, и ему казалось, что вместе с ними здесь в кабинете присутствует кто-то третий.

Верочка Бритвина принесла, как и заказывал высокий гость, зеленый чай. Мило улыбаясь, сначала поставила красивую темно-синюю, с золотой росписью чашку с блюдечком на стол перед гостем, а затем то же самое подала и своему шефу. Отдельно на тарелочках тому и другому положила вкусное с начинкой печенье. Гость поблагодарил за угощенье, тут же с охотой отпил пару глотков чаю и проговорил:

— Хорошо! Вы знаете, Жорж Саввич, один мой хороший знакомый, по прямой линии потомок византийских императоров, живущий сейчас в Швеции, в Стокгольме частенько угощает меня именно зеленым чаем. Мы с ним, бывает, пока о наших общих делах говорим, не спеша, чашек так по пять-шесть незаметно выпиваем… Как утверждают японцы, кроме тонизирующего действия, постоянное употребление зеленого чая снижает уровень холестерина в крови и риск возникновения инфаркта. Но лучше это все же делать не на ночь, а ближе к первой половине дня. Так что настоятельно рекомендую. Ведь у вас такая нервная работа, — закончил он сочувственно.

Хозяин кабинета только вздохнул и развел руки в стороны.

— А что поделаешь, доктор. Такова селяви. Любая работа с людьми требует повышенного нервного напряжения. И чем ответственней мероприятие, тем больше уходит на него нашей нервной энергии. Думаю, что вам это тоже знакомо и близко?

Гость в подтверждение сказанного согласно покивал головой, а затем взглянул в упор на Бабия и проговорил:

— Не буду утруждать вас незначительными разговорами, а хочу перейти к делу, собственно говоря, ради которого я к вам и пришел.

— Весь во внимании, — живо откликнулся директор филармонии, — чем смогу, непременно постараюсь, если же, конечно, это в моих силах, вам помочь.

— О, я уверен, что это в ваших силах, — доверительным тоном проговорил доктор Гонзаго, — вы ведь, насколько я успел выяснить, довольно известная в городе личность. Кто же не знает в музыкальных и деловых кругах Жоржа Бабия! У вас хорошие связи, отличная репутация… Шоу-бизнес для вас как любимое блюдо. Я думаю, что именно вам, как говорится, и карты в руки.

От этих слов гостя Бабий приятно порозовел и в ответ с показным смущением пролепетал:

— Ну уж… вы здорово преувеличиваете, доктор. Хотя, конечно же… долг моего положения требует и обязывает… быть в курсе многих вопросов. Сами понимаете. Без этого в нашем деле просто никуда. Я вас слушаю самым внимательным образом. — И он всем своим видом выразил полную готовность выслушать гостя.

Доктор отпил еще чая, красивым батистовым платком вытер рот и начал излагать существо дела.

— Видите ли, Жорж Саввич, в силу некоторых обстоятельств, связанных со вчерашним вечером, у меня возникло, с одной стороны, вполне объяснимое, но с другой стороны, несколько необычное по своей сути желание и, соответственно, предложение к вам… — Он потер ладонью руки свой замечательный перстень, и взглянул прямо в лицо хозяина кабинета. — Я хочу провести у вас в городе такой… наполовину благотворительный концерт с участием звезд первой мировой величины. — Он сделал небольшую паузу. — Такой концерт, каких у вас еще никогда не бывало. Да, собственно говоря, не только у вас, но и в любом другом городе вашей страны, включая, соответственно, и вашу распрекрасную столицу, и привередливый Санкт-Петербург. Стоимость билетов для подобного мероприятия будет чисто символической. Но для концерта такого масштаба, как вы прекрасно понимаете, нужен очень опытный режиссер. Надеюсь, вам должно быть понятно, о ком я сейчас намекаю?

После этих слов лицо директора филармонии от напряжения еще больше налилось краской, а глаза буквально впились в губы своего собеседника.

Здесь надо отметить, что Жорж Бабий любил исполнять роль светского льва, когда же начинало пахнуть деньгами, он тут же превращался в жадную гиену. У него был отменный нюх, и он готов был преодолеть любые препятствия, лишь бы приблизить желанную цель.

— Как вы относитесь к подобной идее? — доктор Гонзаго вопросительно глянул на хозяина кабинета. — Хотелось бы услышать ваше мнение.

— По-моему, так очень удачная и своевременная мысль, — тут же оживился Бабий. — Это было бы здорово — устроить грандиозный концерт! А кого вы хотите к нам пригласить? Представителей рока, оперы, оперетты или представителей чисто народного пения? Где хотите провести этот концерт? Здесь, в филармонии, или в каком-то другом помещении?

— Видите ли, уважаемый Жорж Савич, безусловно, ни о каком роке, как вы только что изволили выразиться, или каком-то другом современном исполнении, когда звучание музыкальных инструментов, особенно электрогитар и ударных, является явно доминирующим, а звучание неважненького голоса исполнителя слышится, словно с дальних задворок, здесь речи совсем не идет. Да это и понятно. Что поется и как поется в этом виде музыкальной деятельности, но, заметьте, не искусства, здесь не главное. Главное, чтобы мощно и громко звучали инструменты, давя на беснующуюся публику, в основном на всеядных подростков. Хороший же голос, способный взбудоражить слушателей и довести их до пика эмоциональной эйфории, когда от восторга и наслаждения хочется плакать навзрыд, это и есть главная партия, главный музыкальный инструмент. А гармоничное сопровождение других инструментов служит лишь для того, чтобы приукрасить и оттенить несомненного лидера… — Он сделал паузу и на мгновение даже закрыл глаза. И тут же снова продолжил говорить: — Здесь требуется совсем иной слушатель. Шикарные тенор, бас, лирико-колоратурное сопрано… Отличные голоса! Чистое бельканто! Верх блаженства и наслаждения… — голос гостя стал тише и мягче. — Незабываемые эмоции! Что может быть лучше и сильнее? Карузо, Шаляпин, Собинов, Лемешев, Мария Каллас, Марио Ланца и другие…

Он словно очнулся от прекрасного сна и вновь более громко обратился к директору филармонии:

— Моя слабость, знаете ли, в особенности тенора… Как представлю, так словно мороз по коже… А как вы, Жорж Саввич, относитесь к этим вот самым именам?

Бабий растерянно улыбнулся.

— Ну что вы, доктор, об этом спрашиваете. Как же к ним еще можно относиться? Я вас прекрасно понимаю. Ведь лучшие из лучших. Это же мировая слава и музыкальная история. Эх, вот если бы можно было их услышать вживую! Только жаль, что их уже нет с нами… Только старые фильмы, пленки, пластинки, диски, но и хорошо, что хоть это осталось на память. А вы, доктор Гонзаго, кого бы хотели пригласить для своего небывалого концерта?

— Как раз их и хотел бы пригласить, — проговорил Гонзаго спокойно, отчетливо и, как ни в чем не бывало, посверкал карими глазами.

— То есть? — удивленно уставился на него Бабий. — В каком смысле?.. Я вас не совсем понял, доктор. Так что, вы хотите, чтобы был аудио-концерт этих артистов или…

Он еще что-то хотел сказать, но гость его перебил:

— Ни в коем разе, ну что вы, Жорж Саввич. Только, как вы и выразились, вживую. Непосредственно со сцены.

Хозяин кабинета пришел в еще большее замешательство.

— Так, извините… Честно говоря, уж совсем ничего не понимаю. Доктор, вы можете как-то выразиться яснее, пояснить свою мысль? А то у меня начинает ум за разум заходить и мне начинает казаться, что… — он не договорил и выжидательно уставился на гостя.

Гонзаго потрепал свой правый густой бакенбард и снова совершенно спокойно произнес:

— Не понимаю, что вас так волнует и смущает? Куда уж яснее ясного. Вы правильно поняли… Да, я хочу, чтобы именно эти исполнители и участвовали в моем концерте.

Лицо Бабия свела какая-то судорога, похожая на дикую улыбку, а его взгляд явно затуманился. Он откинулся на спинку кресла, пристально и подозрительно посмотрел на своего гостя и очень тихо проговорил:

— Но этого сделать никак невозможно. Вы же понимаете, что этих людей уже нет в живых… Так каким же образом они смогут участвовать в вашем концерте? У вас что, есть рецепт по оживлению мертвецов?..

По лицу Гонзаго пробежала какая-то усмешка, но потом он посерьезнел и, глядя в глаза хозяину кабинета, ровным уверенным голосом проговорил:

— О, мадонна! Уважаемый Жорж Саввич, посмотрите на меня повнимательнее. Разве же я похож на полного сумасшедшего? А вы именно об этом сейчас и подумали. Ну вы же наверняка видели разные там фильмы, где разгуливают, как живые, динозавры и другие древние рептилии, летают страшные ящеры. И вас это нисколько не удивляет и не шокирует. Так почему же нельзя, чтобы менее исторически удаленное время приблизилось к нам? Ведь на улице двадцать первый век, наука уже не идет, а прямо бежит вперед. Появились уникальные технологии. Вы, наверное, слышали, что японцы горят желанием клонировать мамонта, и это только начало. И я со своей стороны должен вам заявить, что и у нас, у нашей организации, есть исключительные и единственные в мире ноу-хау, способные претворить в жизнь самые смелые полеты человеческой мысли и мечты. И я вас уверяю, что вы получите именно то, что и желали. И не надо понапрасну беспокоиться, уважаемый Жорж Саввич. Все будет сделано в лучшем виде. Грандиозное шоу со спецэффектами, о каком вам даже не приходилось и помечтать… И я предлагаю вам, а не кому-то другому немедленно заключить контракт на проведение этого выдающегося концерта. — Он закинул нога на ногу и откинулся на спинку стула, выжидающе посматривая на директора филармонии. — Ну, так вы согласны?

Бабий, окаменело слушавший гостя, зашевелился и нерешительно проговорил:

— Не знаю, не знаю. Очень необычное… знаете ли… Со всем уважением к вам, но я бы сказал даже, что какое-то… дикое предложение. Концерт… умерших певцов…

— Именно так, шокирующее предложение, но… только на первый взгляд. А вы представляете, какой это зрелище вызовет после себя резонанс? Что будут об этом писать газеты, трубить телевидение, какие слухи поползут, поскачут и полетят из вашего города в столицу и другие города и закоулки? А каким будет на эти новости вторичный резонанс? И в центре всего этого действа окажется кто? А, я вас спрашиваю? Кто взял на себя такую смелость и откликнулся на, как вы назвали, столь дикое предложение? Вы просто не представляете, какой популярностью будет пользоваться имя и фамилия устроителя концерта! Какой там мэр города или губернатор!

— Ну, хорошо… — нервно покусывая губы, задумчиво заговорил Бабий. — Ну, предположим, да именно предположим, что я все-таки соглашусь… и возьмусь за это дело. А когда бы вы хотели провести это самое мероприятие? В какие сроки, доктор? Сколько времени вам нужно на подготовку? Какую информацию должны содержать в себе афиши?

— Неделя. Семь дней будет вполне достаточно, уважаемый Жорж Саввич, — спокойно ответил гость. — Мы привыкли работать быстро. Для нашей организации это не проблема. Главный вопрос за вами.

— Да ну что вы, доктор. Смеетесь, что ли? Какая там неделя!? Это уж совсем нереально, — взорвался Бабий. — В такие сверхсжатые сроки можно только провалить любое даже мало-мальски приличное мероприятие, а не то, что задумано вами… Я-то уж не первый день сижу в этом кресле. Нет, я категорически против такой постановки вопроса. И к чему, собственно говоря, нужна такая спешка? Мы еще с вами ничего даже теоретически не решили, где будем проводить, а, может быть, это помещение уже занято. Нужна хорошая и своевременная реклама, билеты и масса всего прочего. И… по крайней мере нужны какие-то серьезные гарантии и, безусловно, залог. Ведь бесплатно, как вы понимаете, и даже пальцем никто не шевельнет.

— Жорж Саввич! Вы слабо информированы о стиле нашей работы… и возможностях нашей ассоциации. Но это, конечно же, не ваша вина, — мягко возразил гость. — У нас комплексный подход к решению проблем. Самое сложное во всей этой массе вопросов — это найти приличное помещение, соответствующее масштабам задуманного. Конечно же, концертное помещение вашей организации в неполных восемьсот мест здесь явно маловато. А вот здание, где проходят хоккейные баталии, будет самое то. К тому же по моей информации в следующую субботу, двадцать пятого числа, там как раз ничего не запланировано.

— Вы имеете в виду старый хоккейный корт или «Арену-2000»? — удивленный такой прытью гостя, уточнил Бабий.

— Конечно же, последнее, Жорж Саввич. Девять тысяч мест тоже не ахти какой уж масштаб, но за неимением лучшего придется и на это согласиться. На открытых площадках типа футбольного стадиона по многим причинам проводить нельзя. Нужна приличная акустика.

Директор филармонии, фыркнув, облокотился на стол:

— А вы знаете, в какую кругленькую сумму вам это обойдется? Времени-то осталось совсем ерунда. А вдруг никто на концерт не придет? Ведь на этот день намечена целая масса других самых разных интересных мероприятий.

— Ну, по этому поводу беспокоиться не стоит, — невозмутимо отпарировал гость. — Придут, и не только придут, а еще и в очереди давиться будут, и слезно выпрашивать лишний билетик. А в афишах нужно будет поместить вот это, — и с этими словами он достал из внутреннего кармана пиджака свернутый вчетверо лист плотной розоватой бумаги и, развернув его, протянул Бабию.

Тот пробежал глазами то, что было написано на листе, и, фыркнув, снова возбужденно заговорил:

— Извините, но это же полный бред. Нет, в таком виде это нельзя поместить на афише. Это же против всяких правил. По этой самой информации все выглядит таким образом, словно завтра Энрико Карузо и Федор Шаляпин… и вся указанная там вместе с ними компания, как ни в чем не бывало, приедут сюда, чтобы дать единственный и, как вы говорите, незабываемый концерт. Да меня же засмеют, да меня просто сочтут за сумасшедшего! Я же человек подчиненный, поэтому вы должны понимать, что вопрос о моей дальнейшей работе решится автоматически сам по себе. И даже совсем не трудно догадаться, в каком лечебном заведении я с вашей легкой руки уже завтра окажусь. Нет, доктор, я категорически этого сделать не могу!

— Жорж Саввич, — с непроницаемым лицом, словно не расслышав всего того, что только что высказал ему директор филармонии, снова спокойно заговорил гость, — вы недавно намекали о гарантиях и залоге. Я ведь правильно все понял, не ошибся? — Он раскрыл свою крупную барсетку и, вынув оттуда, выложил на стол три пачки новеньких американских банкнот номиналом в тысячу долларов, несколько пачек английских фунтов и евро, а также вылил из небольшого, из черного велюра, мешочка большую горку каких-то золотых монет. — Вот эти купюры с изображением Гровера Кливленда, двадцать второго и двадцать четвертого президента США, — ткнул он смуглым пальцем в американскую валюту, — я думаю, вполне достаточный залог и гарантия моих самых серьезных намерений в отношении намечаемого мероприятия. Если же вы пожелаете что-либо другое, то, пожалуйста, — жестом рук указал он на лежащие на столе ценности, — все к вашим услугам… — и тут же твердо добавил: — Я думаю, что не стоит беспокоиться, дорогой Жорж Саввич, ваши услуги будут оплачены столь щедро, что вы, — он понизил голос, — запомните это на всю свою оставшуюся жизнь. Я это гарантирую своей честью. — И он, прикрыв глаза, в доказательство слегка кивнул головой.

Хозяин кабинета отупело уставился на выложенные на стол деньги. Зрачки его глаз значительно расширились, а губы начали нервно подергиваться. Он машинально ослабил узел галстука, налил из графина в стакан воды и, выпив ее залпом, вытер губы тыльной стороной руки. Мысли беспорядочно роились у него в голове.

— Да я… собственно… доктор… ничего не имею против… Я сразу же понял… серьезность ваших намерений… но вы-то поймите и меня… С точки зрения здравого смысла, согласитесь, очень уж необычное предложение… Уберите деньги, доктор. Зачем так спешить… Время для этого пока еще не пришло. Еще рано, ведь все находится лишь на стадии обсуждения… Но я думаю, что… безусловно, смогу выполнить ваше такое необычное, ваше… такое смелое пожелание… Но только скажите, а почему все же так поздно? Именно в 20 часов?

Гость пожал плечами:

— Разве поздно? Но я думаю, что это совсем не так. Я думаю, что как раз вовремя. Вы только посмотрите, Жорж Саввич, даже название заведения «Арена-2000» нам указывает на это самое время. Именно так. Надо поставить точку или дефис в середине числа между нолями, и получится как раз двадцать ноль, ноль…

Директор филармонии на подобное разъяснение только недоуменно поморгал глазами и что-то непонятное пробурчал в ответ…

Через непродолжительное время доктор Гонзаго в сопровождении собаки вышел из филармонии на улицу. В кармане у него лежал свеженький контракт с заковыристой подписью руководителя и синей круглой печатью этой концертной организации на проведение в следующую субботу, двадцать пятого мая, поистине необычного не только для этого города, но, если выразиться точнее, и вообще… просто неслыханного концерта. Он хитро прищурился на проплывающие в небе барашки облаков и пробормотал сквозь зубы:

— Ну что ж, Роберто, будем надеяться, что жадность не заставит себя долго ждать. Она, как сорняк, очень быстро пускает корни. — И они тут же растворились среди пестрой толпы куда-то спешащих прохожих.

Итак, доктор Гонзаго покинул здание филармонии, а в главном кабинете этого концертного заведения после утреннего затишья жизнь начала просто бурлить. Жорж Бабий сделал несколько необходимых и, на удивление, успешных звонков, которые, откровенно говоря, прямо обрадовали и воодушевили его. Все складывалось как нельзя удачно. Так даже редко бывает. От удовольствия и предвкушения в скором будущем особенной удачи он энергично потер руки, подошел к большому старинному зеркалу в черном красивом резном обрамлении — подарку от одного близкого знакомого антиквара за некоторые полезные услуги, и, подмигнув своему довольному отображению, произнес:

— Я же не зря недавно говорил, что мы быстро отыграемся. И, как видишь, не ошибся. Ох, ну и нюх же у тебя, Жорж Саввич, я скажу! Просто отменный! — И он снова игриво подмигнул своему зеркальному двойнику.

Через некоторое время он вызвал в кабинет своего заместителя Аркадия Павловича Флегонтова, пятидесятилетнего полноватого мужчину с грустными большими глазами и тонкой полоской коротких рыжеватых усов, и ввел его в общих чертах в курс намечаемого дела, дав попутно некоторые необходимые указания и рекомендации.

Тот же, погладив свою крупную, коротко стриженную голову с седыми висками, конечно, изрядно удивился срокам и масштабам задуманного проекта, а услышав фамилии участников концерта, и вовсе просто испугался и побледнел с лица, выдавив по привычке свое неизменное в таких ситуациях «Однако!!!». Но, несколько успокоенный пламенными словами шефа насчет новых технологий и ноу-хау таинственной ассоциации, о чем убедительно говорил недавний гость, через какое-то время ушел к себе, а хозяин кабинета снова занял привычное место в любимом кресле и после недолгих размышлений набрал знакомый номер телефона. Буквально через мгновения лицо его ожило:

— Михаил Наумович, добрый день! Рад слышать тебя. Узнал? Все куешь, дорогой, не отходя от кассы? Как твое драгоценное? Что это голос у тебя такой невеселый, а? Нечему веселиться? А что так, какие-то серьезные проблемы возникли на светлом горизонте, дорогой? Сам еще толком не знаешь? Ну это на тебя совсем не похоже… Ну, ладно, ладно, я ближе к телу, — сыронизировал он, — кажется, есть интересное дельце, дорогой. И настолько интересное, я тебе прямо скажу, что нужно бы незамедлительно встретиться и обкашлять это тет-а-тет. Когда сможешь, Михаил Наумович? Хорошо! Так… сейчас на моих шестнадцать двадцать… четыре. Так… Понял. Отлично. Вполне устраивает. Ну, до встречи, дорогой. — Он аккуратненько положил трубку на место, снова задумчиво пробежался глазами по свежему контракту, подписанному им и Президентом Королевской зрелищной ассоциации доктором Гонзаго, многозначительно улыбнулся и потянулся к графину с водой.

 

Глава ДЕСЯТАЯ

Опрометчивый шаг

Майское солнце уже почти совсем закатилось за горизонт, а последние лучи его, наливаясь и краснея от натуги, еще упрямо цеплялись за макушки деревьев и крыши домов, пытаясь изо всех сил задержать упрямо надвигающуюся на город темноту. Но у них ничего не получалось. Вечерние тени густели на глазах.

Скрипнула входная стеклянная дверь, и на крыльце гостиницы показался мужчина с маленьким черным пуделем на поводке. Спустившись вниз по ступенькам, они оказались на пешеходном тротуаре. Мужчина наклонился, отстегнул поводок от собаки, при этом что-то сказав ей на ухо, и они неспешно направились в сторону Первомайского бульвара.

Дорогие читатели, вы, наверное, уже догадались, что это был никто иной, как доктор Гонзаго со своим пуделем Роберто.

Буквально еще через несколько мгновений входная дверь скрипнула вновь и пропустила на выход невысокого, худенького телосложением парня в черной футболке и синих джинсах. Он покрутил по сторонам коротко стриженной головой, задержал взгляд на удалявшихся фигурах мужчины и собаки и быстро перешел на другую сторону улицы, где в тени деревьев одиноко скучал поджидавший, очевидно его, черный автомобиль.

Из машины тут же выскочили еще двое парней, и, бросая взгляды на удалявшихся мужчину с собакой, они начали между собой негромко переговариваться:

— Ты это чего, блин, не сказал нам, что он с собакой выкатится? — обратился крепкого телосложения парень с коротким ершиком светлых волос на голове к худому парню, только что вышедшему из гостиницы.

— Да ты чего, Филя? Это с какой такой еще собакой? Он был один. Никакого барбоса у него там не было, я те точно говорю, — быстро ответил худенький.

— Ты чего гонишь нам, Шкет? — набычился крепкий. — Я что, ослеп, что ли? И Серый тоже? Они вместе с шавкой выкатились сюда. Ты чем, затылком, что ли, смотрел? Протри зеньки!

— Да вы, пацаны, об чем хоть толкуете? Да провалиться мне вот на этом самом месте! Я же видел, ну вот как вас, что он выходил один, и эта самая сумка, значит, у него в руках была, — испугавшись глазами, обиделся и заныл худенький.

— Ну ты, Шкет, даешь, — фыркнул и постучал себя по лбу здоровенным кулаком третий, самый высокий и самый лохматый, которого называли Серым, — Филя правильно говорит, что они вывалились вместе. Интересно это у тебя получается: мужик, значит, к выходу шел один, а как вышел… так сразу оказался вдвоем… Очень занятно! Ладно, братва, потом разберемся. Надо топать за ними. Но с шавкой, блин, сами понимаете, что дело гораздо хужее. Может такой вой поднять в самый неподходящий момент, что все дело к чертовой матери испортит. Надо чего-то насчет нее срочно мозговать… Слышь, пацаны, а лучше бы всего… так шефа поставить в известность. Он мужик башковитый, вот пусть сам и шурупит.

Они еще немного пошептались. Худенький сел в машину, а двое других быстрым шагом направились вслед за доктором Гонзаго.

А в то же самое время в окнах кабинета директора филармонии все еще горел свет. Несмотря даже на субботу и столь поздний час, рабочий день директора филармонии сегодня заканчиваться явно не желал. Нетерпеливо постукивая кончиками пальцев о крышку стола и поглядывая на стрелки настенных часов, Жорж Бабий о чем-то напряженно размышлял. Лоб его прорезали три глубокие морщины. Было заметно, что он сильно нервничает.

Поднявшись с кресла, он прошелся пару раз туда-обратно по ковровой дорожке кабинета, а затем приблизился к окну и, распахнув его настежь, замер, шумно вдыхая наполненный городскими запахами вечерний воздух. Потом снова вернулся на рабочее место и со скрипом погрузился в объятия вместительного итальянского кресла из черной лоснящейся кожи.

В этот самый момент в распахнутое окно неожиданно влетел крупный мохнатый мотылек, который тут же привлек к себе задумчивый взгляд Бабия. Полетав немного между стенами и предметами и покружившись у источников освещения, он опустился на широкий подоконник и, мелко вибрируя красивыми крылышками, словно в танце, начал беспорядочно передвигаться по поверхности. Бабий некоторое время отупело наблюдал за этим танцем мотылька и только было собрался к нему подойти, чтобы выбросить насекомое за окно, как еще более неожиданно туда же, на подоконник, вспорхнул крупный воробей. Посверкав бусинками глаз на хозяина кабинета, он в три прыжка очутился у танцующего мотылька и, наклонив голову, начал с интересом рассматривать затейливого танцора. Затем громко чирикнул, вплотную приблизился к насекомому и, пару раз отважно клюнув его и ухватив за пухлое туловище, тут же растворился в уличной темноте. Подоконник опустел.

Странное дело, вроде бы совсем обычная, можно даже сказать, житейская ситуация, но она почему-то сильно подействовала на Бабия. У него даже неприятно кольнуло где-то внутри. Он недобро ухмыльнулся, покачал головой и, снова посмотрев на часы, неизвестно для кого тихо проговорил:

— Рраз, и ваша радость закончилась… а наша радость, — он сделал паузу, — настала…

Он снова прошествовал по кабинету, приблизился к зеркалу и внимательно в него заглянул. Но что это? Ему показалось, что отражение в нем было почему-то очень тусклым, нечетким и даже немного расплывчатым, несмотря на то, что в помещении было достаточно светло. Это удивило и озадачило Бабия, и он подумал, что, наверное, просто сегодня здорово устал, раз даже и зрение способно его подвести, что завтра, а вернее уже послезавтра, в понедельник, надо обязательно попросить секретаря как следует почистить специальным раствором это сильно помутневшее зеркальное стекло.

Бросив очередной вопросительный взгляд на часы, Жорж Бабий снял трубку телефона и быстро набрал знакомый номер.

— Привет, Наумович, это я. Ну что, есть ли какие-нибудь новости от твоих подопечных? Нет пока… А то мне уже здесь порядком торчать надоело. Хочется обстановку переменить. Как-то уж очень медленно сегодня развивается ситуация. Ты не находишь? Да, да. Ну, конечно же, потерплю. Куда же я денусь?! Как только, так давай звони. А то нервишки чего-то шалят. Все что-то не так, все нервирует и раздражает. Вот сижу и прикидываю в уме: а не ты ли меня заразил этой противной болезнью, дорогой, после нашего общения днем? Ладно, ладно. Конечно же, шучу. Ну, будем надеяться на благоприятный исход. Пока… — Он положил трубку и откинулся на спинку кресла.

А в это самое время доктор Гонзаго с собакой не спеша проследовали на Первомайский бульвар, где оказались в укромном месте, отделенном от основной части бульвара широким газоном и тремя рядами густых деревьев. Здесь сейчас было много тени и тишины, которые абсолютно не нарушались даже негромкими отголосками человеческой речи.

Гонзаго опустился на пустовавшую там скамейку и, закинув нога на ногу и откинувшись на спинку лавочки, задрал голову вверх, с интересом рассматривая мерцавшие в черной бездне вышины далекие голубоватые звезды. Роберто же, побегав около хозяина, куда-то исчез. В воздухе пахло зеленью и какими-то душистыми цветами, а ночь, как и полагается, уже накинула на это место свое темное покрывало.

Доктор Гонзаго глубоко втянул воздух в себя и, с шумом выпустив его наружу, еле слышно проговорил:

— Эх, как хорошо-то сейчас! Как трагически прекрасен этот поздний весенний вечер! Но, кажется, чего-то в нем явно недостает. Чего-то в этом самом пейзаже не хватает…

И только он успел проговорить, как к скамейке, где он сидел, неожиданно приблизились сразу три темных мужских фигуры. Две справа, а одна, самая высокая, с лохматой головой, с левой стороны. Остановившись буквально в двух шагах от доктора, фигуры замерли, а один из них, что находился справа, самый плотный и широкоплечий, неожиданно спросил:

— У вас закурить случайно, не найдется?

— О, закурить?! Конечно же, закурить! С удовольствием закурить, — засуетился сидевший на лавочке доктор Гонзаго и начал тут же лазить во все карманы брюк и пиджака. При этом фигуры удовлетворенно переглянулись между собой. А доктор даже порылся в своей пухлой сумке, но, как видно, ничего не найдя, хлопнул себя по правому бедру, развел руки в стороны и почему-то весело проговорил: — Закурить, господа, как видите, к сожалению, ничего нет. Абсолютно ничего. — И тут он неожиданно приложил кончики пальцев правой руки ко лбу и воскликнул: — Ой, я совершенно забыл: я же совсем не курю. Ну, хоть убей, не курю! Вот такая вот незадача!.. Да и вам бы не советовал свое здоровьице переводить на такую вредную ерунду: дым в себя пускать и выпускать. Вот уж поистине глупое занятие! Как будто для этого вы только и рождены. Здоровье, — тихонько похлопал он себя по груди, — это ведь подарок судьбы, господа. Испортить его — как дважды два, а вот сберечь — исключительно трудновато. Нужно значительные усилия прилагать. Сужение сосудов, знаете ли, ухудшение кровоснабжения… А в результате — нервы ни к черту, бессонница, прескверный аппетит, больное сердце и легкие, туберкулез или хуже еще того — рак и… прощайте, друзья-товарищи. — Проговорил он скорбно и, сокрушенно покачав головой, закончил монолог свой вопросом: — И ради чего, кажется, ты столько лет спортзал посещал, мышцы накачивал, совершенно непонятно?

Битюг по прозвищу Филя, просивший закурить, пренебрежительно хмыкнул и, сплюнув на землю, угрожающим тоном проговорил:

— Ну ты, брателло, даешь! Ты это, того. Давай, не капай нам напрасно на мозги. Не глупее паровоза. Сами знаем, что к чему. А твое вот здоровьице щас возьмем да и проверим, — сказал он с самодовольной усмешкой. — Оно, нам кажется, висит на волоске. Плакать ему, папаша, пора. — И он уже собрался сделать шаг в направлении сидевшего на скамейке доктора, но тот протестующе вытянул руку ладонью вперед, останавливая здоровяка, и совершенно спокойно заговорил:

— А что его проверять-то, люди добрые, оно в совершенном порядке. Это излишне, уверяю вас. — И тут же понизив голос, словно кто-то мог подслушать их разговор, интимно поинтересовался: — Насколько я понимаю, а я не совсем дурак, вы меня хотите ограбить, да? Вам деньги мои нужны, ну и прочие там драгоценности? Я, кажется, вас правильно понял, господа злодеи?

И тут не выдержал самый длинный и лохматый, которого называли Серым.

— Да прикуси, пока не поздно, свой болтливый язык, — сказал он зло. — Тоже мне выискался… экстрасенс. Президент вшивой… ассенизации, — сострил он грубо. — И не вякай без разрешения. А гони-ка лучше монеты и все остальное барахло, пока я тебе шкуру, философ, не попортил вот этим перышком! — И в руке его грозно блеснул нож с довольно длинным и узким лезвием. В то же самое время выплывшая из-за деревьев луна скользнула по лезвию ножа серебряным зайчиком, затем прыгнула прямо на лицо доктора Гонзаго, в его глаза, и пропала в них, а самый худенький, кого называли Шкетом, тут же шепнул удивленно битюгу:

— Филя, ты посмотри, у мужика-то как глаза загорелись. Ой, мама моя! Как у кошки какой в темноте. Слушай, мне даже что-то сделалось не по себе. Слушай, Филя…

— Не ной, Шкет, — перебив его, покровительственно процедил сквозь зубы здоровяк, — уж скоро закончим. Все будет абгемахт. — И сам тут же заметил, как у их предполагаемой жертвы странным огнем вспыхнули глаза при свете луны.

Но еще более удивительным в этой ситуации было то, что сама жертва ограбления нисколько и не думала расстраиваться и унывать. А улыбнувшись на явные угрозы Серого, мужчина совсем уж веселым тоном проговорил:

— О, какие грозные слова! Какие яркие эмоции! Но одну минутку, господа грабители. Не стоит так неосмотрительно торопиться, еще наше времечко с вами не подошло. Ограбление! Ах, как это замечательно! Ах, как же это интересно и романтично, черт бы меня побрал! — И от удовольствия он даже энергично потер ладонь об ладонь. — Прошу вас сильно не беспокоиться и не переживать. Сейчас все отдам вам до последней копеечки. До самого последнего цента и… золотого червонца, разумеется. И сразу станете сказочно богаты, как ваш шеф или шеф вашего шефа. Да, честно говоря, мне и самому-то эти деньги уже прилично надоели, — сказал задумчиво и правдиво. — С ними одна ведь морока! Одни неприятности! Все вокруг только и думают о том, как бы их у меня выманить, отнять или же просто украсть. А мне вот необходимо размышлять как раз совсем об обратном. И по этому поводу приходится так сильно голову порой напрягать, что поневоле думаешь, а как бы чего с ней не вышло такого. Как бы чего там внутри от этих сумасшедших перегрузок не произошло. Как это частенько в жизни случается.

Ах, деньги-денежки, и что они только не проделывают с несчастными людьми! Ну прямо как хронический радикулит! — проговорил он печально и как бы сам для себя. — Да… Но доставьте же и мне удовольствие, господа злодеи, большие любители темноты, — неожиданно ожил он. — Эх, если б вы только знали, а я-то ее как люблю! А то не очень хорошо получается. Я вам — все, а вы мне — совсем ничего?! Согласитесь, что подобное положение вещей выгодно только одной стороне. То есть вам, дражайшие смельчаки. А я что от этого буду иметь? Дырку от бублика, как говорят? — И он очень весело улыбнулся. — Но это кушанье, разлюбезные вы мои, я, признаться, совсем не люблю.

Битюг удивленно вытаращил глаза.

— Я чего-то тут, брателло, не догоняю…

— А чем же ты, чудак-человек, хочешь догнать это самое чего-то, если, откровенно говоря, и догонять-то тебе его совсем нечем, — сказал Гонзаго, постучав себя при этом согнутыми пальцами правой руки по голове. И тут же, не дав опомниться парню, сунул руку во внутренний карман пиджака и выудил оттуда очень длинный и толстый гвоздь, которым покрутил перед носом грабителей. — Вот, если сможешь похвастаться здоровьем и сможешь его разогнуть, то все, что есть у меня, будет твоим. А если же нет, то тогда, я думаю, тебе придется немного потерпеть. — И с этими словами он почти без усилий накрутил гвоздь на правый указательный палец руки, превратив его в сплошную спираль, и, тут же легко сняв с пальца, кинул здоровяку.

— На вот, держи, чудо природы! Догоняй делом слово, а то оно возьмет и упорхнет!

У парней от неожиданности отвисли челюсти, а битюг Филя поймал согнутый гвоздь в явной растерянности и бросил исподлобья удивленный и опасливо-нерешительный взгляд на Серого.

— Да не смотри ты так на него, — не успокаивалась потенциальная жертва ограбления, — и ему тоже работенку сейчас найдем, — сказал он, а сам, вынув из другого кармана лошадиную подкову, без всякой натуги согнул ее пополам и бросил лохматому парню. — И ты вот на-ка попробуй на деле серьезность своих намерений доказать. А то на словах-то у вас все как легко получается… Прямо как у некоторых моих новых знакомых из одного зрелищного заведения!

Оба парня обалдело уставились на искореженное железо, находившееся у них в руках. Затем тот и другой попробовали поднапрячься и проверить железки на прочность, но, не обнаружив никакого подвоха и поняв всю безнадежность попытки, обреченно махнули руками и тут же забросили железки куда-то в ночную темноту.

— Братва, ой, мне что-то вдруг страшно стало, — заныл худенький за спиной у здоровяка, — чувствую, что намыливать пятки надо отсюдова побыстрей… Пусть они там сами разбираются… — при этом Филя, хмуря лоб и бессмысленно хлопая глазами, опасливо попятился назад.

— Ну, я так и знал, — разочарованно всплеснул руками Гонзаго, — ну и горазды же вы, ребятушки, на слова, а на деле, оказывается, совсем ничего. Как жаль, как жаль! Ну, тогда, может быть, хоть кто-нибудь из вас вот в этом сможет меня поддержать? А то вы совсем недавно передо мной тут своей силушкой похвалялись! Может, самый стройный из вас, тот, что прячется у тебя за спиной? — И он с надеждой взглянул в сторону битюга.

В это самое время луна с любопытством выглянула из-за тучки, и стало видно почти что как днем.

Гонзаго достал из кармана еще один здоровенный гвоздь. Зажал его между пальцев, спрятав шляпку гвоздя куда-то в середину кулака, и, размахнувшись, с силой вогнал его в деревянное сиденье. Дерево при этом издало жалобный стон, со скрипом пропустив железный стержень сквозь себя. А Гонзаго быстро разжал кулак и, надавив сверху ладонью, тут же вогнал гвоздь в доску по самую шляпку.

Парни только раскрыли рты и отупело уставились на то место лавочки, где торчала шляпка гвоздя.

— Ну так что, желает ли кто-то из вас повторить этот простенький трюк? — Гонзаго окинул вопросительным взглядом не на шутку испуганные и изумленные физиономии своих обидчиков, которые потихоньку начали пятиться от возбужденно сверкавшего глазами доктора. — Вижу, что энтузиазма у вас поубавилось. Как же это печально! Тогда советую, как общеукрепляющее средство, почаще принимать молоко и поменьше ходить по разным там темным закоулкам, а то, знаете, мало ли что может совсем случайно и непредвиденно произойти… — сказал он загадочно и очень твердо. — Ой, и как же скучно-то с вами! А я вот рассчитывал на более интеллектуальный и живой диалог. И чувствую, что в своих надеждах серьезно обманулся, что совсем не своим делом занимаетесь вы, ребятушки неразумные. Роберто! — позвал он негромко. — Проводи этих ленивых жеребцов на все четыре стороны, чтоб не мозолили больше глаза мои.

И тут же в тени куста сирени, за лавочкой, раздалось чье-то грозное ворчание, страшно полыхнули два желтых больших глаза, и громадный лев в один прыжок очутился прямо перед тройкой грабителей. Он тряхнул своей пышной гривой, облизнулся, и, открыв жуткую пасть с чудовищными клыками, издал холодящий кровь дикий, животный рык, от которого тут же скрылась за тучей даже любопытная луна.

Непередаваемый ужас исказил и обескровил лица парней, а округлившиеся глаза буквально повылезали из своих орбит. Они с невиданной резвостью и дикими завываниями рванулись врассыпную, кто куда, и моментально исчезли из поля зрения, а Гонзаго посмотрел на пуделя и с сожалением проговорил:

— Ну, вот так всегда. Между словом и делом, как любит выражаться мессир, лежит такая большая дистанция… которую, ах, как хочется хоть немного, да подсократить! — Он погладил Роберто по черной переливающейся шерсти и тихо сказал: — А теперь нам пора отправиться с ночным визитом к одному ответственному должностному лицу. А то оно здорово заждалось. Есть у меня предчувствие, что там тоже что-то такое необычное должно в самом скором времени произойти…

Через самое короткое время в кабинете директора филармонии раздался странный телефонный звонок. Даже, можно сказать, не звонок, а какое-то тихое мелодичное позвякивание телефонного аппарата. Озадаченный этими звуками, Бабий снял трубку и осторожно сказал:

— Алло, слушаю вас…

В ответ совсем младенческий голосок, перевирая буквы, громко проговорил:

— Алоу, здластвуйте, дяденька Зола Бабий. Меня плосили вам шкажать, сто оглавление, котолова вы осень здете, не шоштоялось. Шпокойной вам ноци, дяденька… — И в трубке повисла гнетущая тишина.

Лицо Бабия тут же налилось краской, глаза тревожно забегали, он весь напрягся, а изо рта непроизвольно выскочило:

— Что такое? Что за черт? Это кто говорит? А? Ты куда, мальчик… или там девочка, так поздно звонишь?

В трубке еще немного посопели, а потом кто-то снова сказал:

— Я жвоню в филалмонию дяденьке Золе Сависю Бабию. Я не малсик… и не деваська, — ответил младенец и затих.

У Бабия от удивления вытянулась физиономия, а лицо мгновенно посерело. Он чуть помедлил, а затем, поднявшись с кресла, совсем уж тихонько спросил:

— А кто же ты?

Прошло не более десяти секунд, которые, однако, показались Бабию целою вечностью, пока он после громкого вздоха не расслышал совсем тихий, но внятный голосок:

— Я твоя совесть и полядосность, дяденька. Осень сильно болею я, дяденька Зола Савись, и совсем никак не ласту, — и в трубке запели привычные гудки.

Бабий еще некоторое время в недоумении подержал телефонную трубку в руке, а потом ее аккуратненько положил на место и, замедленно опустившись в кресло, потянулся к графину с водой. Где-то внутри него сильнее и волнительнее заворочалось тревожное ожидание. Он поднял голову и растерянно взглянул на часы, которые показывали девятнадцать минут первого.

— Причем тут совесть? Что за ерунда? Что за дурацкое ребячество? — спросил он сам себя вслух.

В это время лампочка у входной двери, ярко вспыхнув, внезапно потухла, а остальные, замигав, стали лить совсем слабенький свет, отчего в помещении сразу же повис неприятный полумрак. А на улице неожиданно поднялся и голодным волком завыл ночной ветер, громко хлопнув форточкой в раскрытом окне. Бабий испуганно вздрогнул и тут же услышал, как кто-то осторожно постучался в дверь его кабинета.

Нервы директора филармонии натянулись до предела, а сердце бешеными скачками без устали металось в ужасно тесной груди. От страха хотелось залезть и спрятаться под этот большой письменный стол и крикнуть туда за стену, что здесь больше никого нет, что все уже давно ушли по домам, и чтобы те… за дверью тоже сейчас же уходили. Но тут дверь медленно отворилась, и… Жорж Бабий, к своему крайнему удивлению, увидел доктора Гонзаго с небольшим черным пуделем на поводке.

— Прошу прощения за столь поздний визит, — широко и искренне улыбнулся Гонзаго. — Знакомьтесь — это мой верный спутник Роберто. Знаете, что-то не спится, вот и решил немного с собакой по городу побродить. Такая замечательная погода! Проходил мимо, увидел в ваших окнах яркий свет, дай, думаю, к Жоржу Саввичу на огонек загляну. И, как вижу, вы еще весь при делах? — Он пристально посмотрел на напуганного Бабия, после чего озабоченно спросил: — Я извиняюсь, Жорж Саввич. Не напугал ли я вас случайно? А то вы что-то не очень бодро выглядите. Да и понятно. Так много работать, голубчик вы мой, категорически нельзя. А не то сгорите, как и эта лампочка, — ткнул он воздух в направлении перегоревшего над дверью источника света.

Бабий, откинувшись на спинку кресла, облегченно вздохнул. Достал из кармана носовой платок и вытер им моментально вспотевший лоб.

— Ох, и не говорите, доктор! Сам вот чувствую, что сегодня прилично устал. И нервы, наверное, от этого под вечер что-то не на шутку разыгрались. Только что начал домой собираться, а тут вот, гляди, такая неприятность. Что-то вдруг со светом внезапно приключилось. Так что уж извините за это неудобство, за этот неприятный полумрак. Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, Жорж Саввич, но разве это можно назвать неприятностями?! Это так, сущие пустяки. А вот с нами совсем недавно чуть кое-что похуже, знаете ли, не произошло.

— А что такое, доктор, — выразил на лице искреннее удивление Бабий и опять побледнел, — а что с вами такого могло приключиться?

— Да, понимаете, только я на лавочку тут на бульваре в укромном местечке присел, хотел вечерней тишиной и прохладой насладиться. Глянь, откуда ни возьмись, появились сразу три резвых таких молодца с острым ножичком наперевес. Прямо как будто специально меня поджидали.

При этих словах Бабий потупил взгляд и стал наливаться краской, но тут же поднял голову и, стараясь не смотреть в глаза позднему гостю, с фальшивыми интонациями удивления и сочувствия проговорил:

— Да что вы говорите, доктор? Неужели грабители? Вот это да, вот это уже неприятность! Вот это уже действительно серьезно! Ну и как же вам удалось выпутаться из этой паршивой ситуации? Наверное, вам кто-то помог?

— Да ну что вы, Жорж Саввич, разве это серьезно? Вот у этих самых ребяток неприятности очень большие, а у меня их просто даже и быть не могло. — И с этими словами он достал из кармана еще один большущий гвоздь и, демонстративно навернув его на палец и превратив, таким образом, в сплошную спираль, положил на стол перед Бабием.

Хозяин кабинета сильно побледнел и заплетающимся языком тихо спросил:

— Так, что, доктор, их… в милицию, что ли, забрали?

— Ну что вы, Жорж Саввич, разве милиция их смогла бы догнать? Нет, эти недостойные элементы оказались чрезмерно впечатлительными. И, насколько я правильно осведомлен, у них дела куда похуже, чем общение со стражами порядка. Одного из них с сердечным приступом, знаете ли, в очень плохом состоянии на скорой помощи только что увезли. А двое других… — он посмотрел в лицо Бабию и после небольшой паузы, прискорбно вздохнув, уверенно заключил, — завтра же днем не иначе как в психической лечебнице должны оказаться.

— В психической лечебнице, говорите? — бегая глазками, переспросил Бабий. — Да, интересно. А откуда у вас такая уверенность в этом, доктор?

Он хотел еще что-то спросить, но в это время неожиданно и резко зазвонил телефон. Хозяин кабинета вздрогнул, потянулся за трубкой и, не удержав ее в руке, выронил прямо на пол. Трубка, глухо ударившись о дерево паркета, замерла, и в ней послышался чей-то мужской голос, который довольно громко спросил:

— Але, Жорж Саввич, это я… Жорж Саввич, что у тебя там за шум?..

Но дальше этот голос не успел ничего договорить, потому что Бабий, словно от испуга, быстро нагнулся вниз, схватил трубку рукой и тут же, еще больше побледнев, резко вскрикнул:

— А-ай!

Он попытался было разогнуться, но с искаженным от страшной боли лицом еще громче закричал и тут же, как подкошенный, рухнул рядом с креслом прямо на пол.

Через некоторое время к зданию филармонии резво подкатила машина скорой помощи. Еще через несколько минут стонущего от сильной боли Жоржа Бабия санитары вынесли на носилках на улицу и, уложив в машину, тотчас же увезли.

У входа на тротуаре остались доктор Гонзаго с Роберто и вахтер Степан Варфоломеевич, который, обращаясь к Гонзаго и сокрушенно качая головой, убежденно говорил:

— Не берег себя Жорж Савлич, ой, батюшка, не берег. Глянь-ка, до такого вот поздна на работе-то пропадал. Разве ж можно так себя изводить?! Не зря ведь в народе-то говорят, что от работы… даже самые здоровенные кони, и те дохнут. Вот. А что уж тут о человеке-то толковать. А народ-то, он, батюшка, совсем… не дурак! Ну, даст-то бог, в скорости поправится наш Жорж Савлич. Он ведь еще годами-то вон какой молодой… А вы как думаете, гражданин хороший?

— Ну что ж… Вполне вероятно. Вполне возможно, — очень витиевато, с бесстрастным лицом ответил Гонзаго, — это ведь, смотря как будут его там лечить…

— По заслугам будут лечить его, по заслугам, — поддакнул вахтер, разглаживая крупными пальцами прокуренные седые усы. — А как же иначе-то? Каждому ведь, батюшка, должно воздаться по его заслугам…

— Ох, и какие же золотые слова вы только что сейчас произнесли, — сверкнув черными глазами, весело улыбнулся Гонзаго, — в самую, что ни на есть, верную точку попали. Исключительно мудрые, а потому и золотые слова, отец! Ну, будьте здоровы, до свидания. — И они вместе с пуделем буквально тут же растаяли в ночной темноте.

 

Глава ОДИННАДЦАТАЯ

Ажиотаж

В ночь с воскресенья на понедельник двадцатого мая две тысячи второго года в жизни одного большого старинного города произошло знаменательное событие, которое, прошу заметить, наложило сильнейший отпечаток ни мало ни много, а на всю его дальнейшую историю. Дело в том, что в эту тихую майскую ночь, как того и следовало ожидать, в разных частях этого областного центра было расклеено множество рекламных афиш очень прелюбопытного содержания. Настолько любопытного, что иной нормальный и здравомыслящий человек, прочитав текст этого рекламного объявления, мог запросто принять его за очень запоздалую первоапрельскую шутку. А другие граждане и вовсе ничего не могли разобрать. Да и как же прикажете понимать, если черным по белому красивым убористым шрифтом на отличной глянцевой бумаге были напечатаны слова, смысл которых просто не желал укладываться в голове. И это понятно! Но… не будем спешить, а давайте обо всем по порядку…

Рабочий день токаря-универсала одного из машиностроительных предприятий города Петра Васильевича Ландо начинался ровно с семи часов утра. Как и полагается, Петр Васильевич вышел этим безоблачным майским утром из дому заранее, где-то минут за пятьдесят до начала работы, и проследовал на ближайшую троллейбусную остановку, что-то напевая себе под нос. Настроение было отличным. Да, собственно говоря, почему бы ему и не быть таковым, если даже погода радовала чистым голубым небом и щедрым солнцем, а трава и деревья сочной и нарядной зеленью.

Петр Васильевич восьмой год занимался в самодеятельности хоровым пением и, считая себя приобщенным к миру музыки человеком, старался следить за всеми музыкальными мероприятиями, случавшимися в его родном городе. И для этого не надо было ничего выдумывать — посматривай более или менее регулярно местные новости по телевизору и внимательно прочитывай содержание афиш по пути на работу и обратно с нее, и практически ты в курсе всех музыкальных событий. Особое внимание Ландо привлекали афиши, рассказывающие о гастролях заезжих знаменитостей.

Духовная жизнь — дело наиважнейшее, как считал Петр Васильевич, поэтому, чтобы окружающие его по работе коллеги в этом смысле хоть немного росли, не застаивались на месте, он сделался добровольным информатором, доводящим до сведения товарищей те или иные музыкальные новости. А вдруг кто-то из них после этого и захочет сходить сам или со своей семьей на концерт? Это уже будет большой удачей. Коллеги по работе после такой краткой музинформации частенько похлопывали его по плечу и уважительно называли настоящим меломаном, что откровенно радовало большое творческое сердце Петра Васильевича.

По пути следования Ландо уже успел осмотреть два знакомых рекламных щита, но ничего свеженького для себя не обнаружил. Зато третий щит прямо на самой остановке порадовал его свеженаклеенной рекламой, которой вчера днем, как он точно помнил, еще здесь не было. Петр Васильевич прильнул к яркой и броской афише, которая своим отменным качеством явно выделялась среди других, и принялся изучать ее содержание. Из текста афиши следовало, что в ближайшую субботу, в день рождения города, в культурно-спортивном комплексе «Арена-2000» должен состояться грандиозный, единственный в мире и незабываемый концерт с участием звезд первой мировой величины, и дальше шло перечисление имен и фамилий. Всех их Петр Васильевич запомнить, к сожалению, не успел, потому что подошел его троллейбус, и времени до начала работы оставалось немного. Но первых двух запомнил точно и даже записал в блокноте, чтобы не забыть и случайно не перепутать. И вот во время обеденного перерыва, когда по установившейся привычке игралась очередная партия в домино и обдумывался очередной ход, Петр Васильевич ненавязчиво, как бы между прочим, выпустил информацию насчет намечавшегося в их городе грандиозного музыкального мероприятия и в числе выступавших назвал имена Энрико Карузо и Марио Ланца.

Игорь Бренчихин, слесарь-инструментальщик и заядлый любитель отгадывать всяческие ребусы и кроссворды, прежде чем поставить нужную костяшку на стол, почему-то неоправданно надолго задумался и, почесав пятерней за левым ухом и поморщив лицо, неожиданно переспросил:

— Как ты сказал, Василич, — Энрико Карузо и Марио Ланца? Так вроде?

— Ну да, именно так, — поднял на него невинные голубые глаза Ландо. — А что такое? Разве я что-то не так сказал?

Бренчихин, наконец, вышел из задумчивого состояния и взглянул в упор на Ландо.

— Василич, уважая твое пролетарское происхождение и всемерную тягу к пению, со своей стороны, однако, должен заметить, что весь фокус заключается в том, что… ни того, ни другого уже давно нет в живых. И как же, скажи нам на милость, они смогут выступать перед публикой?

Вопрос Бренчихина попал не в бровь, а в глаз, отчего все тут же перестали играть и вопросительно уставились на музинформатора.

В воздухе повисла напряженная тишина.

Петр же Васильевич, немного поколебавшись и задумчиво поморгав глазами, обвел всех присутствующих оценивающим взглядом и со своей стороны хладнокровно заявил:

— Кто бы спорил, может быть, они и умерли… Точно припомнить не могу… Но… на афише черным по белому, вот как сейчас вижу, было написано, что 25 мая в день города, эти самые… Энрико Карузо и Марио Ланца будут петь у нас на сцене перед зрителями. Можете сами проверить… я обманывать не привык.

Понятное дело, что после таких противоречивых категоричных утверждений игра потеряла всякий смысл, а присутствующих захлестнуло острое желание прояснить атмосферу и докопаться до истины, а кто же окажется более правдивым и точным в своих заявлениях: Ландо или Бренчихин? Недолго думая и чтобы не накалять грозовую атмосферу, участники дискуссии обратились к председателю цехового комитета профсоюзов Люсе Лавровой. Та оказалась не в курсе событий, но решила поучаствовать в принципиальной дискуссии и в поисках ответа куда-то исчезла. Через непродолжительное время она объявилась вновь и смущенно сообщила, что на ближайшем рекламном щите в районе завода написано точно так, как и сказал Петр Васильевич Ландо: концерт состоится с личным участием Энрико Карузо, Марио Ланца, Федора Шаляпина и некоторых других мировых знаменитостей. Это вконец озадачило не только самого Бренчихина, но и всех остальных. Получалось, что умершие знаменитости накануне дня города внезапно воскресли…

Заместитель директора городской детской школы искусств номер один Нина Владимировна Полетаева своим обычным маршрутом энергично следовала к месту работы. Русая симпатичная головка ее со свежими крупными кудряшками была переполнена всякими планами и мероприятиями, главными из которых на ближайшее время было участие в праздновании дня города, а самым главным, конечно же, отчетный годовой концерт в их учебном заведении. И в том и в другом мероприятиях нельзя было ударить, как говорится, в грязь лицом, а необходимо было оказаться на высоте, соответствующей первому номеру их учебного заведения. Это было делом совсем непростым, потому как между музыкальными школами шло негласное соревнование, поднять или уж по крайней мере подтвердить высокий рейтинг своего учебного заведения.

Только Нина Владимировна вышла на трамвайную остановку, как тут же подкатил нужный ей номер трамвая, и она, оказавшись в его просторном салоне, заняла свободное место у окна справа по ходу движения. Она взглянула в окно и успела заметить, как на этот же самый трамвай со всех ног спешил и махал рукой какой-то полноватый гражданин с пухлым чемоданом в руке. Но он не успел добежать до передней двери всего каких-то пять или шесть шагов, как водитель демонстративно закрыл двери, и вагон тронулся к своей следующей остановке. Раздосадованный такой неучтивостью гражданин саданул здоровенным кулаком по металлическому борту, отчего вагон издал глухой и обиженный звук, и выпустил в адрес вагоновожатой девушки набор самых нерадостных пожеланий. Надо признать, что Нина Владимировна тоже не раз оказывалась в аналогичных ситуациях, поэтому, несмотря на неприветливые слова опоздавшего на трамвай гражданина, она очень натурально представила себя на его месте, и возмущение тут же нашло законный отклик в ее отзывчивой женской душе.

Никаких знакомых в вагоне на этот раз не оказалось, и от нечего делать Нина Владимировна стала посматривать в окно на давно знакомые улицы и дома, отыскивая в них хоть какие-нибудь приятные изменения.

На следующей остановке на рекламном щите она увидела яркую афишу и со свойственным женским любопытством принялась вчитываться в ее броские строки. Весь до конца рекламный лист она прочитать не успела, но и того, что успела, уже было вполне достаточно, чтобы вызвать у нее сильную растерянность и озабоченность. Строки рекламы сообщали, что в ближайшую субботу, 25 мая, в день города, должен состояться грандиозный и единственный в мире концерт с участием звезд первой мировой величины, и дальше следовало перечисление имен этих звезд. По всему списку Нина Владимировна пробежаться не успела, потому что двери закрылись, и транспорт отправился к следующей остановке. Но по первым четырем именам участников грандиозного концерта ее глаза пробежались легко и тут же остановились в недоумении, вернулись назад и начали читать все сначала. Да это и неудивительно, потому что эти имена принадлежали известным мировым величинам: Энрико Карузо, Марио Ланца, Леониду Собинову и Беньямино Джильи. Но это-то как раз страшно и удивило Нину Владимировну, потому что о них говорилось, будто бы о живых, выступающих сегодня артистах. Словно именно они должны были принять участие в намечаемом грандиозном мероприятии. Но Нина Владимировна вышла из приличной музыкальной семьи и, сама столько лет проработав преподавателем фортепиано, прекрасно знала, что знаменитых теноров Энрико Карузо, Марио Ланца, Беньямино Джильи и, само собой разумеется, ее известнейшего земляка Леонида Витальевича Собинова давно уже нет в живых. А из текста рекламной афиши получалось, что именно они должны будут через пять дней подарить своим пением незабываемые впечатления ее землякам-ярославцам. Но по здравому смыслу этого быть просто не могло. Поэтому Нина Владимировна сочла, что или это какая-то грубая ошибка, которых с падением нравов в обществе в последнее время стало хоть отбавляй, или она, не дочитав до конца афишу, чего-то просто не поняла.

Не успела Нина Владимировна прийти к себе на работу, как у нее в кабинете тут же появилась преподаватель фортепиано их школы и ее близкая подруга по совместительству Александра Александровна. Она была явно чем-то возбуждена. И тут же выяснилось, чем именно. Оказывается, предметом ее внимания и возбуждения была все та же рекламная афиша, которую она сумела прочитать, но в отличие от Нины Владимировны сумела перечитать дважды подряд и тоже совсем недавно.

Обменявшись мнениями и не найдя ответов на свои законные вопросы, женщины через самое короткое время направились прямо в кабинет директора школы, но оказалось, что в своем желании докопаться до истины они были не единственными и далеко не первыми.

Из кабинета директора школы искусств номер один последовал решительный телефонный звонок к коллегам в другое учебное заведение. Оказалось, что и там весь преподавательский состав был уже взбудоражен и озабочен тем же самым вопросом, а самые нетерпеливые уже успели связаться со своими знакомыми еще в парочке музыкальных школ в разных районах города. Однако после этих звонков существенно прояснить ситуацию не удалось. Стало очевидным и понятным, что на этом уровне получить более подробные сведения по интересуемому вопросу больше и не удастся.

Информация о предстоящем концерте разлеталась по городу неимоверно быстро, как легкокрылая саранча. Телефонные звонки следовали один за другим во все культурные учреждения города. И чем больше раздавалось звонков, тем большее число людей втягивалось в этот информационный клубок и… тем еще более запутанной становилась ситуация. Огромная человеческая масса из культурных учреждений города, не найдя для себя каких-либо правдоподобных объяснений, уже была здорово наэлектризована и гудела, как громадный пчелиный улей, захватывая быстро через друзей и знакомых в свою сферу все новые учреждения и предприятия. Из-за бесчисленного количества звонков многие учреждения были просто парализованы.

Верочка Бритвина, секретарь директора филармонии, хотя и настраивала себя на подобную настырность со стороны любопытного населения города, но через самое непродолжительное время в крайне раздраженном состоянии была вынуждена положить трубку на стол и таким образом избавиться от надоедливых клиентов.

Вначале все шло по плану. Где-то в районе половины десятого утра она получила известия о доставке первых партий билетов на предстоящий концерт. Как и было оговорено в контракте, билеты должны были начать продаваться с двенадцати часов в кассах «Арены-2000» и у них в филармонии. Само собой разумеется, что энную сумму этих разноцветных бумажек, как делалось практически всегда при подготовке к приличным мероприятиям, зарезервировали для нужных людей, и Верочка уже поднимала списки этих особ для предстоящего общения и выяснения их желания попасть на намечаемое шоу, когда раздался тот самый первый телефонный звонок.

Звонили из какой-то музыкальной школы. Вкрадчивый женский голос начал рассказывать про расклеенные по городу афиши о предстоящем концерте, но Верочка, не дослушав, тут же перебила, сообщив, что она в курсе событий, и попросила поконкретнее сформулировать свой вопрос. В трубке произошло явное замешательство, а потом этот же голос уже более взволнованно и сбивчиво заявил, что в афише указаны практически все умершие известные артисты, и как же они смогут выступать, если их давно уже нет в живых? Людям не понятно. Люди очень интересуются, будут ли крутить их какие-то старые аудиозаписи, или… покажут какой-то видеомонтаж?

Верочка, как ее и учили, добросовестно рассказала, что она сама этого в точности не знает, что этого у них не знает никто, даже руководство филармонии. Что это коммерческая тайна и ноу-хау той самой организации, которая и заключила контракт на проведение концерта. Никаких монтажей в тексте контракта не предусмотрено, фирма, как написано в тексте, гарантирует подлинное шоу с участием указанных мировых звезд, и за возможную малейшую неправдоподобность или подделку образов и пения указанных артистов предусмотрены самые серьезные финансовые санкции. Как они это смогут сделать, она совершенно не знает, не представляет и больше ничего, к сожалению, пояснить не может. Но это уж точно будет большим сюрпризом для жителей и гостей города. После чего она извинилась и, сославшись на свою крайнюю занятость, повесила трубку.

На телефонной линии наступила небольшая пятнадцатиминутная пауза, а потом телефон взбунтовался и уже больше до вечера не умолкал. Звонили из самых разных учреждений и организаций, спрашивали все в том же самом ключе и требовали самого директора или уж, по крайней мере, кого-то другого из администрации. Верочка попробовала набраться терпения и сначала, как и в первом случае, терпеливо объясняла, но минут через двадцать-двадцать пять беспрерывной говорильни выдохлась, устала и, поняв, что ей не справиться с этим телефонным наводнением, вопреки всем инструкциям и указаниям с большим удовольствием просто положила на стол ставшую вмиг ненавистной телефонную трубку.

Но интерес — двигатель поступков. И чем он больше, тем настойчивее тяга к познанию. Поэтому не приходится удивляться, что как-то разом взволновались и все остальные четыре телефонных номера этого культурного учреждения. Настырно звонили в бухгалтерию и даже на вахту.

Заместитель директора филармонии Аркадий Павлович Флегонтов, мужчина не самого смелого десятка, оставшийся из-за внезапной болезни шефа и вопреки всем своим желаниям теперь за главное действующее лицо в этом зрелищном учреждении, от напора граждан даже немного растерялся. Уж он-то прекрасно понимал, каким колючим и ядовитым цветам суждено расцветать на этой нервной почве любопытства. Но что он мог поделать?! Ведь все придумал его дражайший шеф, видимо от природы склонный к разным легкомысленным авантюрам. Вернее не придумал, а быстро согласился, по его мнению, на очень сомнительное предложение и подписал удавку-контракт, который может поставить жирную точку на репутации их учреждения и… в самом скором будущем на их личной карьере. А он… А что он? Он теперь лишь раб сложившихся обстоятельств, которому придется за это легкомыслие отдуваться. И так невеселые глаза Аркадия Павловича стали еще более грустными и печальными. Ему вдруг страшно захотелось заболеть, а еще лучше неожиданно сорваться в командировку, куда-то подальше, в какое-нибудь село Брюзжалово или деревню Расплюевку для изучения местного крестьянского фолклора, который по мере принятия алкоголя обычно все более и более разнообразится…

Аркадий Павлович собрал всех работников учреждения, включая и семидесятилетнего вахтера Степана Варфоломеевича Скоропостижного, и в соответствии со стремительно развивающейся обстановкой провел экстренное совещание с самым детальным инструктажем, что и как надо отвечать на многочисленные настырные звонки.

Но, как можно догадаться, звонили не только в филармонию. Звонки посыпались даже в Волковский театр, не имевший ни малейшего отношения к намечаемому грандиозному концерту. Вначале там просто отмахивались и говорили, что не имеют понятия ни о каком таком концерте и что надо адресоваться к тому, кто будет его проводить. А когда от очередного звонившего узнали имена участников, то и сами оказались в явной растерянности и тут же быстренько отправили сразу двух гонцов к ближайшим афишам на разведку. И надо понимать, что этим разведчикам далеко ходить не пришлось. И справа и слева от этого главного очага и патриарха культуры города, буквально в десятке метров от его стен, раскрашенных в приятный солнечный цвет, красовалось сразу несколько афиш о намеченном грандиозном мероприятии. Информация афиш была настолько шокирующей, неправдоподобной и дерзкой, что привела нервные системы разведчиков сначала в недоумение, а потом и в соответствующее возбуждение. А чтобы избежать дальнейших дополнительных вопросов и расспросов коллег по работе, администратор театра Глеб Семенович Земсков даже аккуратно сорвал один из этих ярких листов и принес его к себе в кабинет. Строки афиши говорили:

Внимание! Внимание!

Только для жителей города Ярославля!

Только 25-го мая в 20.00 в стенах

культурно-спортивного комплекса «Арена-2000»

состоится единственный в мире

незабываемый и наполовину

благотворительный концерт

звезд первой мировой величины с участием:

__________________________

Энрико Карузо, Марио Ланца,

Леонида Собинова, Беньямино Джильи,

Федора Шаляпина,

Сергея Лемешева, Марии Калласс

__________________________

Лучшие партии! Незабываемое зрелище!

Чистое бельканто!

Организаторы концерта: Королевская зрелищная

Ассоциация и Ярославская областная филармония —

гарантируют гражданам и гостям города самые

непередаваемые впечатления. Любые подделки или

имитации голосов великих артистов исключены.

Билеты продаются в кассах областной

филармонии и УКСК «Арена-2000»

У работников патриарха культуры вопросительно вытянулись физиономии. Кто-то даже нервно рассмеялся. Вот это новости! Это как же так понимать?! Это же черт знает что! Это уж явный перебор! Это же явно какая-то дикая авантюра! И как такую информацию можно вообще поместить на афишу? Чего доброго, в скором времени можно будет на подобном рекламном объявлении прочитать о намечаемой авторской встрече с Александром Пушкиным, Федором Достоевским или Львом Толстым! Да…

Глеб Семенович Земсков сокрушенно покачал головой и, громко крякнув в кулак, для прояснения ситуации начал накручивать номер телефона их деятельного соседа и одного из устроителей концерта — областной филармонии. Но, как вы понимаете, дозвониться туда было сейчас просто невозможно. И, откровенно говоря, дозвониться было невозможно уже и в ту самую «Арену-2000», где субботним вечером и должен был состояться этот грандиозный по составу участников и совершенно скандальный по сути концерт.

Волнение, как по мановению волшебной палочки, перекинулось в администрацию губернатора и в многочисленные кабинеты и кабинетики мэрии города. Самые различные должностные лица тщетно искали ответы на вполне законные вопросы. Но начальника департамента культуры Гусева Павла Ивановича, в чьем подчинении непосредственно находилась областная филармония и кто бы мог пролить хоть какой-нибудь свет на это темное пятно, как на зло, в это время не оказалось на рабочем месте. Он куда-то как будто провалился. Да и вообще никто толком не знал, где он находится сейчас. Его заместитель была, разумеется, совсем не в курсе. Заместитель же мэра, отвечающий за вопросы культуры, сам страшно удивился услышанной информации, недоуменно пожал плечами и тут же со всех ног кинулся кому-то звонить.

Начальник управления культуры города Валерия Петровна Стрелецкая в зале заседаний в это время, как обычно, проводила оперативное совещание. Она строго-настрого наказала ее не беспокоить. Побеспокоить же можно будет только, как она выразилась, лишь в экстренном случае, если, скажем, случится какое-нибудь настоящее ЧП. Она не могла не заметить, как ее секретарь, очень дисциплинированная женщина Вера Павловна, войдя в зал, жестами нетерпеливо подавала ей сигналы, что у нее какая-то срочная для Стрелецкой информация. Но Валерия Петровна была женщина с сильным характером и страшно не любила, когда кто-то по пустякам нарушал продуманный ход ее совещаний. Она решительным жестом своей миниатюрной руки показала, что еще не время, что, безусловно, необходимо подождать, и принялась вслушиваться в то, что говорил очередной выступающий, директор одного из музыкальных учебных заведений города.

Вторая ВП, как называли секретаря за глаза постоянные посетители этого культурного заведения по первым буквам имени и отчества, послушно удалилась, но через самое короткое время появилась вновь и, несмотря на грозный взгляд своего начальника, быстро преодолела разделявшее их расстояние и начала сбивчиво говорить:

— Валерия Петровна, как хотите ругайте, но ждать больше совсем невозможно. Уже сто раз позвонили отовсюду. Ну, бедствие какое-то, да и только! Прямо как с ума все сошли! Все спрашивают и переспрашивают про какой-то концерт, возмущаются, требуют вас и слушать никаких объяснений совсем не желают. А сейчас уж и вообще вас срочно требует к телефону сам. — Она прильнула к уху Стрелецкой и что-то ей с жаром нашептала, отчего у той от полученной информации округлились глаза, а на щеках мгновенно вспыхнул румянец.

— Вера Павловна, это же как раз тот самый случай, когда… Ну что же вы мне сразу об этом не сказали?! — И она, извинившись перед присутствующими, тут же выскользнула из зала.

Через некоторое время в явном смущении, которое открыто читалось на ее приятном ухоженном лице, Валерия Петровна Стрелецкая вновь появилась в зале и сообщила, что по некоторым непредвиденным обстоятельствам совещание прерывается, и по обыкновению спросила, есть ли у присутствующих к ней какие-либо срочные вопросы. И, что больше всего удивило Валерию Петровну, так это то, что она услышала в словах только что выступавшего директора тот же самый вопрос, который упрямо задавало ей по телефону буквально три минуты назад одно очень высокое должностное лицо, и к которому она была явно не готова. Но не готова была лишь потому, что в силу сложившихся обстоятельств не имела о нем ни малейшего представления. Впрочем, как и многие другие. Вопрос же, как вы догадываетесь, непосредственно касался текста злополучной афиши о намечаемом в городе грандиозном концерте.

Валерия Петровна потребовала к подъезду служебную автомашину и тут же отбыла в неизвестном направлении.

Надо честно признать, что Валерия Петровна была очень деятельной женщиной, которая знала обо всех, пусть даже и незначительных культурных мероприятиях. Она была одним из трех главных управляющих лиц в городе по вопросам культуры. А как же, скажите, пожалуйста, можно успешно управлять, если не владеть в полном объеме информацией по твоему профилю работы? Но тут возникает второй вполне закономерный вопрос, а каким же образом можно добывать эту самую полную объективную информацию? Конечно же, в первую очередь, путем общения с самыми разными людьми, потому что живые люди — главные, первичные носители информации. А теле- и радиопередачи, так же, как и статьи в газетах и журналах, — это уже вторичная, отраженная и чаще всего искаженная пристрастием и воображением журналистов информация. Ведь не зря же говорят: сколько людей, столько и мнений. Поэтому главным достоинством руководителя в этом творческом ведомстве, как определила сама для себя Валерия Петровна и как мудро учил ее бывший начальник, было умение общаться, то есть умение слушать людей, знать их сокровенные думы, мысли, радости и недовольства. Поэтому Валерия Петровна знала практически обо всем, что творилось в культурных кругах и кружочках, и это выгодно выделяло ее среди других руководителей культуры города и области. А тут такой казус вышел! Масса людей в городе уже знает о намечаемом скандальном мероприятии, а она, ну, совершенно ничегошеньки. Это было на нее не похоже и не могло не испортить ей настроения. Вот почему она приказала водителю лететь стрелой до ближайшего рекламного щита.

Остановившись у первого же встречного щита с рекламными объявлениями, Стрелецкая вышла из автомашины и тут же нашла необходимую ей афишу. Пробежавшись глазами по тексту, она поняла, что это, по крайней мере, грозит очень крупным скандалом в культурных кругах города, а может… и того похуже. Она попросила водителя снять скандальную бумагу и тут же приказала прямиком двигаться в областную филармонию.

Оказавшись же в ведомстве Жоржа Бабия, Валерия Петровна, как вы понимаете, его не застала. Зато получила исчерпывающие объяснения от его заместителя Аркадия Павловича. С любопытством пробежалась по строчкам контракта, задала два-три наводящих вопроса, на которые Флегонтов никак не ответил, а полностью сослался на заболевшего шефа. Стрелецкая лишь на мгновение призадумалась, затем узнала, в какой больнице находится сам директор филармонии, и, не ввязываясь больше ни в какие дискуссии и расспросы, отправилась прямо к нему.

Бабий лежал в отдельной одноместной палате со всеми удобствами на куче белоснежных подушек и что-то записывал в свой объемный зеленый блокнот. Увидев же Валерию Петровну, попытался пошевелиться, но судорога боли тут же исказила его побелевшее, в раз осунувшееся лицо, и он, обмякнув, только беспомощно развел руками и страдальчески проговорил:

— Добрый день, Валерия Петровна. С удовольствием посидел бы с вами, но, как видите, совершенно не могу… Прошу прощения… Просто дикая боль, словно кол кто-то в спину вгоняет, — пролепетал он трагическим голосом, хлопая покрасневшими от недосыпания и явно напуганными глазами. — Неожиданный приступ остеохондроза, как определили врачи. Уж кучу лекарств и уколов принял, но ни черта не помогает. Приходится с сожалением признавать, что старость, похоже, подкрадывается, не стесняясь, — попробовал изобразить он улыбку оптимизма на лице.

— Ну что вы, Жорж Саввич, дорогой, — не выказывая никакой озабоченности, с самым искренним участием проговорила Стрелецкая. — Лежите, лежите. Всякое в жизни бывает. Но стыдно вам на возраст-то жаловаться. Вы у нас, можно сказать, еще совсем молодой человек, любящий за молоденькими девушками приударить. Эх, Жорж Саввич, голубчик, мне бы ваши годы! — И она глубоко и печально вздохнула. — Не отчаивайтесь, поправитесь непременно… Вот узнала, что вы внезапно заболели, решила навестить и узнать, не нуждаетесь ли в чем?

Бабий, услышав про молоденьких девушек, немного покраснел и, посерьезнев глазами, в ответ проговорил:

— Спасибо. Огромное спасибо за такую вашу искреннюю заботу, уважаемая Валерия Петровна, но… чует мой филармонический нос, что не только это привело вас сюда… Ну признайтесь же, дорогая… Наверняка и до вас долетели слухи о будущем субботнем концерте, вот и примчались ко мне выяснить подробности… Я уж и свой сотовый телефон недавно отключил… Но вы, как всегда, первая. Этого у вас не отнять.

Валерия Петровна блеснула частоколом белоснежных зубов и вкрадчивым голосом почти пропела:

— Ну что вы, Жорж Саввич, здоровье коллег по работе — первейшее дело, а все остальное потом. Ну что, нас в первый раз, что ли, жизнь заставляет удивляться? Уж в каких передрягах мы только ни бывали… Согласитесь! Так что и эту, я думаю, как-то переживем. Хотя, конечно же, бегло скользнула по афише, пока к вам сюда добиралась, и, не спорю, совсем ничего не поняла. Такие имена, такая звездная команда… покойников! И все будут петь живьем в день города у нас на концерте… Просто мистика какая-то, уважаемый! А?.. — С хитрой улыбочкой прищурилась на директора филармонии Стрелецкая. — Ну кто ж, кроме вас, может эти самые тучки подразогнать?! Пролейте же свет, дорогой, на это темное мероприятие…

Минут через пятнадцать-двадцать Стрелецкая вышла со следами глубокой задумчивости на лице из больничной палаты, бросив напоследок: — Ну, поправляйтесь, голубчик, да поскорей. Нам вас в эти жаркие денечки будет очень и очень не хватать. В особенности вашему бойкому заместителю, — сказала она с явной иронией и энергичным шагом отправилась к поджидавшей ее у входа автомашине.

На выходе из больницы она нос к носу столкнулась с начальником департамента культуры областной администрации Гусевым Павлом Ивановичем, который носовым платком прикрывал сильно раздувшуюся правую щеку.

— О, Павел Иванович, здравствуйте, что это с вами? — с неподдельным больше испугом, чем удивлением, обратилась к нему Стрелецкая.

— Что со мной, что со мной? — пробубнил с болезненной гримасой на лице Гусев. — Флюс, как видите. Чертова бородавка! Всю ночь промучился, глаз не сомкнул, и только утром наконец-то пробился к врачу, и тут, как назло… начались эти дурацкие звонки. Что я, из-за чьей-то дури и головотяпства от зубной боли, что ли, должен теперь умирать? — Махнул он рукой возмущенно. — Да ладно, все обо мне да обо мне, уж как-нибудь выкручусь… Ну, а что там? — кивнул он энергично головой в сторону двери.

— Сильный остеохондроз, Павел Иванович, — не дрогнув даже и мускулом на лице, ответила Стрелецкая. — Скрутило, как говорят, в бараний рог. Лечат усиленно, но… пока, как он сам заявил, ничего не помогает…

— Да причем тут остеохондроз! — раздраженно перебил ее Гусев. — Я совсем не об этом… Вы же прекрасно понимаете, куда я клоню, — помахал он сорванным листом афиши. — Вот где наш с вами и остеохондроз, и мигрень, и зубная боль, и чесотка с поносом! А-а-а, — тряхнул он обреченно еще раз афишным листом и быстрым шагом направился к дверям больницы…

Уже в середине дня город наполнился и забурлил различными слухами о намеченном небывалом мероприятии, а близ культурных очагов стали скапливаться импровизированные кучки горожан, которые вчитывались, обсуждали вслух текст скандальных афиш и делали самые невероятные предположения. О чем тут только не говорили!

В это же время учреждения и предприятия города внезапно поразило неизвестное заболевание со всеми признаками эпидемии, отчего люди, ссылаясь на сильные недомогания, стали чуть не толпами отпрашиваться с работы. Но через самое короткое время вместо больниц и поликлиник их в полном здравии можно было обнаружить в очередях у касс филармонии и культурно-спортивного комплекса «Арена-2000». Многие смышленые руководители сами энергично направляли в эти очереди подчиненных для покупки билетов. Змеи очередей быстро росли и извивались. Несмотря на немалые для наполовину благотворительного мероприятия, как указывалось в афишах, цены, билеты в кассах раскупались стремительно, с присущей в такие моменты руганью, давкой и выяснением отношений. Появились и спекулянты, которые билет стоимостью в тысячу рублей сначала продавали за полторы, а через полчаса уже и за две тысячи рублей. И желающих приобрести их, прямо скажем, было немало. Одним словом, возник небывалый для города ажиотаж. Все хотели непременно попасть на этот самый концерт. Впрочем, в воздухе, конечно же, витало и определенное недоверие с примесью явного скептицизма, но небывалая интрига, слухи и ажиотаж делали свое дело, толкая людей в объятия длиннющих и извилистых очередей.

Понятное дело, что неожиданно прибавилось работы и милиции.

Радио и телевидение мгновенно откликнулось хлесткими репортажами, что еще больше подлило масла в огонь.

К вечеру начали названивать начальники высоких рангов и из соседних областей с просьбой найти возможность порадовать и их билетами на намечаемое мероприятие. Но как же, скажите порадовать их, когда к шести часам вечера все билеты в кассах оказались проданными, и на окошечках появились таблички с нерадостными надписями «Все билеты проданы», а?

В народе возникла волна негодования, настоящий девятый вал. «Как это так проданы, когда целых девять тысяч зрительных мест? Что-то уж очень подозрительно быстро! Опять обман! Опять, небось, по своим знакомым билетики рассовали?! А ну, давай гонцов к администратору! Пусть расскажет и покажет, все ли у него там в порядке! А не то ему или ей уж точно несдобровать!» Толпа грозно шумела и волновалась. Особенно негодовали самые первые, у которых надежда угасла, прямо скажем, буквально на глазах, превратившись в эти самые противные таблички с надписями, похожими на судебный приговор.

Но тут выяснилось, что все билеты проданы лишь на сегодня, потому что у кассиров просто закончился рабочий день, а завтра с десяти часов утра их снова начнут продавать. Но билетов осталось не так уж и много, и на всех их уж точно не хватит.

Цены у спекулянтов достигли астрономической цифры — трех тысяч рублей. Но один из них был пойман озлобленными гражданами, у которых не было никакой перспективы на успех, и с ним была быстро проведена разъяснительная работа. После этого всякая охота продавать билеты по такой цене у него напрочь отпала, и он, припадая на одну ногу и держась рукой за травмированный зад, с большущим фингалом под правым глазом, быстро ретировался с места действия во избежание всяких дальнейших осложнений и неудач.

На следующий день, двадцать первого мая, все местные газеты, как одна, вышли с пространными материалами про намечаемое в городе необычное мероприятие. Здесь был и анализ текста афиши, и различные предположения и догадки авторов статей, и интервью с массой известных и неизвестных жителей города на эту тему. Приводились отдельные высказывания работников филармонии, едкие умозаключения по поводу того, что ждать осталось совсем недолго и скоро все станет яснее ясного, что это очередная авантюра, каких сейчас полным полно, только в области шоу-бизнеса. Клеймили позором директора филармонии Жоржа Бабия, подписавшего такой кабальный и глупый контракт, а заодно и вышестоящее начальство за ротозейство и попустительство. Подсчитывались даже предполагаемые моральные и материальные убытки. Отдельные журналисты взывали к благоразумию стоявших в очередях за билетами граждан, утверждая, что нельзя же быть до такой степени наивными и глупыми, как малые дети, нельзя же добровольно поддаваться на очевидный обман. Некоторые открыто требовали прекратить весь этот, как они выражались, «нечистоплотный балаган и бардак», а проданные билеты добровольно вернуть туда, где их и покупали. Другие призывали сознательных горожан встать с массовыми пикетами в местах продажи билетов и на Советской площади, под окнами областной администрации. Посещаемость лекций в вузах города упала наполовину.

Но… билеты никто почему-то добровольно сдавать не захотел. Никто не внял голосу разума, никто из очередей уходить не собирался, а наоборот — у касс выросли еще большие хвосты длиною не менее чем в полкилометра, которые буквально запрудили все близлежащее к филармонии и культурно-спортивному комплексу «Арена-2000» пространство, явно мешая даже и нормальному дорожному движению городского автотранспорта. Многие притащили из дома к месту стояния простые и раскладные стулья и столики, различные пуфы, пуфики и табуреты. А один гражданин даже умудрился доставить своему приятелю и кресло-качалку. Все остальные новости просто ушли на задний план и стали совершенно неинтересны.

После же открытия касс чуда, на которое так рассчитывали почти все стоявшие в очередях граждане, не произошло, билеты кончились через двадцать пять минут, и в воздухе, как гром, прокатилось пренеприятное известие. Но даже и после этого ситуация не изменилась. Начали говорить о брони, о том, что всего скорее не успели так быстро отпечатать очередную партию билетов, что непременно это сделают, и билеты в скором времени привезут. Короче говоря, судачили о чем и о ком угодно, но верить в печальный исход своего мероприятия совершенно никто не желал.

Отдельные состоятельные граждане начали через средства массовой информации и Интернет давать объявления, что готовы рассмотреть предложения и купить у счастливых обладателей билеты на субботний концерт за пять и более тысяч рублей. Короче говоря, город терял разум на глазах.

В разных частях очереди неожиданно стали появляться молодые люди и девушки чаще всего с очень печальными лицами, которые, ссылаясь на внезапную смерть близких родственников, желали продать купленные ими билеты на концерт, чем нежданно радовали стоявших и сидевших в очередях. Но через некоторое время выяснилось, что это всего лишь изощренный обман и билеты явно поддельные. На обратной стороне их отсутствовали специальные надписи и водяные знаки в виде английской буквы дубльве. Тут же были пойманы и изобличены несколько наглых обманщиков, над которыми, не дожидаясь появления слишком медлительной и неповоротливой милиции, возмущенные граждане устроили быстрый самосуд и передали их в руки… скорой помощи. Остальные мошенники тут же исчезли и уже больше в местах стояния не появлялись.

Из Москвы и северной столицы Санкт-Петербурга посыпались звонки от самых высоких и известных лиц, изъявлявших желание лично поприсутствовать на предстоящем дне города, принять участие в его праздновании и, как само собой разумеющееся, посетить намечаемый концерт. В город мгновенно засобирались чуть ли не все народные и заслуженные артисты театра, эстрады и кино, и обязательно с женами и детьми, многочисленные члены правительства, ученые и космонавты. Местные власти и не подозревали о такой всенародной любви к их древнему городу, чем были, конечно же, сильно обрадованы и удивлены. Ситуация стала напоминать стихийное бедствие.

В тот же день, поздно вечером, молчавшее то этой поры центральное телевидение разразилось сенсационным репортажем с самыми громкими комментариями.

Цены на билеты на «черном рынке» выросли до десяти тысяч рублей.

Двадцать второго мая с самого утра на экране телевизора можно было увидеть выступающими заместителя мэра по культуре, директора Волковского театра, начальника милиции, нескольких разных депутатов, заместителя начальника департамента культуры, троих заслуженных артистов, директора городского телеканала, главу местной епархии, прокурора города, двух известных экстрасенсов, дирижера губернаторского оркестра, затем мэра города и, наконец, уже ближе к полуночи, лично самого губернатора.

Все они, как один, ставили под сомнение правдоподобность намечаемого концерта, приводили свои убедительные доводы, и под страшным секретом… абсолютно все уже имели на руках билеты на скандальное мероприятие. Но слушавшие и смотревшие их горожане согласно кивали головами, соглашались, но… сдавать билеты, покинуть очереди и вообще на этом поставить жирную точку отказывались наотрез. Народ жаждал необычного зрелища, а потому возникший в городе ажиотаж набирал все большую силу и разрастался. По городу носились самые небывалые слухи.

Жоржа Бабия, например, как и других ответственных лиц, относившихся к культурной элите города, уже несколько раз уволили, посадили в тюрьму, а затем выпустили и восстановили на работе. Одних перевели с понижением в другие города и районы области, других же с повышением отправили на новые должности в саму первопрестольную. Хотя на самом деле никто никуда не уходил.

В мэрии города появилась одна замечательная личность, которая заместителю градоначальника, который принял даму по ее просьбе, предсказала, что город в две тысячи пятом году станет столицей Российского государства, и в пользу этого привела несколько убедительных аргументов.

Кто-то увидел в небе яркую падающую звезду и тут же связал этот факт с предстоящим мероприятием.

Неизвестно откуда вынырнули гадалки и прорицатели.

На страницах различных изданий области начали печатать подробные биографии указанных в афише артистов, заостряя внимание на точных датах и причинах их кончины. Неожиданно обнаружились дети и дальние родственники Собинова, Шаляпина, давно обрусевшие родственники Энрико Карузо и даже Марии Калласс, упорно желавшие услышать «голос крови» на предстоящем концерте.

В город хлынули, как предвестники надвигающихся событий, журналисты самых разных мастей и изданий, стремившихся засвидетельствовать, безусловно, крупный скандал, но уж никак не сенсацию. Поток их стремительно прибывал. К вечеру двадцать второго мая их количество превысило сотню человек. Утром же двадцать третьего числа — перевалило за сто шестьдесят, и поток их, как выражаются официальным языком, имел уверенную тенденцию к нарастанию. Все гостиницы мгновенно переполнились. На неудовлетворенный спрос тут же откликнулся частный сектор. Журналисты носились по городу, снимали все подряд, брали бесчисленные интервью и отправляли, кто как может, к себе домой. В переговорных пунктах в отделениях связи возникли хвосты длинных очередей. Все детские и взрослые Интернет-клубы моментально превратились в корреспонденские пункты, кишащие лишь одной пишущей братией. Всем нужны были компьютеры, принтеры, сканеры и всякое прочее оборудование. Плата за вход в эти импровизированные корпункты поднялась сразу в четыре раза.

Гражданам города стало сложно дозвониться и до такси. Цены на проезд быстро поползли вверх.

Учитывая небывалый ажиотаж, сложившийся в городе вокруг предстоящего концерта, сразу несколько известных государственных структур, порядочное число цепких и дотошных журналистов, а также энное количество частных лиц, тоже представлявших какие-то структуры и организации, взялись за параллельное расследование всей подоплеки и отдельных нюансов этого скандального мероприятия.

Нить же следов от рекламного объявления, как нетрудно догадаться, вела к указанным в афише организациям — организаторам концерта: Королевской зрелищной ассоциации и дирекции областной филармонии.

Начали с более простого и доступного — с филармонии. Подробнейшим образом изучили текст контракта, ознакомились с показаниями Флегонтова и Бабия и приступили к поискам самого президента этой зрелищной организации — доктора Гонзаго. Следы этой загадочной личности привели многочисленных следопытов в гостиницу «Медвежий угол». Оказалось, что подобное лицо вот уже десять дней действительно проживает в триста третьем номере этого отеля и, по утверждениям администратора, намерено пробыть здесь до двадцать седьмого мая, о чем свидетельствует заполненная им карта клиента. Что за все дни пребывания здесь с самого начала указанная личность авансом внесла всю необходимую сумму денег, что ведет себя тихо и достойно и никаких хлопот администрации не причиняет. Ничего не просит и не требует, никого посторонних к себе в номер не водит. И вообще попадается на глаза так редко, что никто его толком не смог, как следует, и обрисовать.

Самого доктора в указанном номере на данный момент, к сожалению, не оказалось. Но самым интересным оказалось то, что никакого черного пуделя, либо какой-то другой собаки в кампании с доктором сотрудники гостиницы за все время ни разу не видели, ничего не знают и сказать по этому поводу что-либо определенное точно не могут. Да и вообще, как твердо заверил администратор, появление всяких собак в их отеле, само собой разумеется, просто исключено. А это в свою очередь сильно озадачило коллектив следопытов и подлило масла в огонь. Так, значит… сделали они вывод, есть еще кое-какие места, куда наведывается этот самый доктор Гонзаго и где он, понятное дело, прячет своего четвероногого друга. Надо только, как следует, поискать!

Примерно через час-полтора, когда толпа следопытов уже начала заметно редеть и растекаться, ужасно повезло одному из пишущей братии, совсем молоденькому журналисту в крупных роговых очках и непослушным вихром на макушке головы. У администратора раздался телефонный звонок, и, сняв трубку и кое-что уточнив, она громко спросила:

— Кто Распопов из Сергача? Вас к телефону…

Молодой человек сначала не поверил своим ушам, а потом, поправив очки и густо покраснев, открыл удивленно рот и переспросил:

— Э-э…а-а…у…мм… Я извиняюсь, как вы сказали?

— Дама иронично посверлила его карими глазками и в свою очередь переспросила:

— Молодой человек, так вы Распопов или… не вы?

— Ну да, я Распопов! — уверенно и часто закивал он вихрастой головой.

— Тогда идите скорей к телефону, — и, подавив улыбку, добавила: — Других Распоповых здесь, кажется, больше нет?..

Журналист тут же бросился к телефону, а находившиеся рядом и слышавшие этот короткий диалог люди, почему-то, переглядываясь, тоже начали весело улыбаться, но, как впоследствии оказалось, совершенно напрасно.

Лишь только молодой человек из Сергача, насторожившись, прижал трубку к уху и неуверенно проговорил: — Але, Распопов вас слушает, — как буквально через несколько мгновений у него от еще большего удивления расширились глаза, а изо рта непроизвольно выплеснулись три магических слова: — Кто? Доктор Гонзаго? — враз согнавшие с лиц остальных коллег по перу всякие ироничные улыбочки. Он растерянно огляделся по сторонам и, все время кивая головой и повторяя односложное «да», достал тут же авторучку и блокнот и, заметно волнуясь, начал что-то торопливо записывать в нем.

Уже вечером того же дня в новостях на всех трех местных телеканалах дикторы все, как один, объявили:

— Читайте завтра в свежих номерах газет: «Главный устроитель скандального концерта президент Королевской зрелищной ассоциации загадочный доктор Гонзаго дал по телефону короткое интервью журналисту из города Сергача, в котором просил передать, чтобы счастливые обладатели билетов не расстраивались, понапрасну не изводили себя и не слушали тех, кто в этом сильно сомневается. Как и объявлено, концерт состоится точно в срок. Остальные материалы этого интервью читайте завтра в свежих номерах местных газет».

Двадцать четвертого мая все местные печатные издания вышли увеличенными тиражами с текстом телефонного интервью доктора Гонзаго журналисту Михаилу Распопову из города Сергача. И все были моментально раскуплены.

В газетах говорилось, что самого доктора Гонзаго пока что в городе нет. Он занят подготовкой к намеченному концерту, который, как просил передать сам главный организатор, состоится, как и намечено в субботу в двадцать ноль, ноль. Президент Королевской зрелищной ассоциации просил передать, чтобы граждане, купившие билеты на концерт, не поддавались ни на какие уговоры о сдаче билетов и не слушали домыслы разных ответственных лиц, которые делают легкомысленные заявления, а сами эти билеты уже давно для себя приобрели. Доктор Гонзаго пообещал, что шестьдесят шесть журналистов от самых известных изданий, в том числе и Михаил Распопов из Сергача получат сегодня еще до полудня совершенно бесплатно специальные приглашения на предстоящий концерт. Доктор еще раз подтвердил, что зрелище состоится и будет такого потрясающе высокого уровня, которого здесь еще никто никогда не видывал.

После этого была напечатана еще кое-какая незначительная информация, а также интервью с героем вчерашнего дня Михаилом Распоповым, в котором он убедительно клялся, что совершенно не знает и не понимает, почему доктор Гонзаго для передачи информации выбрал именно его. Что в этом городе, можно сказать, он оказался совершенно случайно. Никакого задания насчет концерта от своей редакции он не получал. Просто от одного попутчика по вагону недавно узнал, что один из жителей этого древнего города написал новую книгу о похождениях Воланда в наше время, и как страстный поклонник творчества Михаила Булгакова, решил выяснить все насчет этого незнакомого для него издания. Ну, а, если уж выпадет такая счастливая возможность, то непременно приобрести для себя хоть один экземпляр этого неизвестного романа, ну, а если уж совсем посчастливится, то встретиться с автором указанной книги. Но, как это в жизни бывает, сам неожиданно попал прямо в водоворот событий, связанных с необычным концертом и решил попутно все узнать и о намеченном необычном мероприятии. Вот и все.

Черный рынок мгновенно отреагировал на подобную телевизионную информацию. Цены на билеты выросли до пятнадцати!!! тысяч рублей. Такого еще просто никогда не было, да и никому бы в голову не пришло.

Конечно, никто из журналистов Распопову на слово не поверил, а многие из них сочли это просто хитрым ходом молодого человека и на всякий случай старались не упускать его из поля своего зрения. А вдруг им еще раз повезет и они смогут получить от этого простоватого на вид хитрюги Распопова самую что ни на есть свежайшую информацию, как случилось вчера! Ведь информация — это деньги, известность и имя — три главных составляющих для их профессии.

Руководящая верхушка города и области в эти дни пребывала в особенно нервном и взвинченном состоянии. Да и как же может быть иначе, если рабочие дни превратились в сплошной кошмар. Вспыхнувший в городе, как пожар, ажиотаж по поводу намеченного концерта бушевал, не утихая ни на минуту. Ситуацию можно было сравнить с внезапно возникшим стихийным бедствием, которое быстро приковало к себе внимание абсолютно всех жителей этого шестисотпятидесятитысячного города, а затем, перекинувшись и на близлежащие регионы, неудержимо покатилось в более отдаленные города и районы.

С двадцать третьего мая уже все центральные каналы радио и телевидения страны только и делали, что передавали в новостях очередные репортажи с места событий и предрекали несомненный громкий крах всей этой скандальной затее, а с ним и естественные в таких случаях отставки в руководящих верхах. Конечно же, такой в кавычках подарок к дню рождения города никто из руководителей, и в первую очередь ни сам губернатор, ни мэр, не ожидали и рисковать своими карьерами уж точно не желали. И это по-человечески было понятно. Надо было спешно найти грамотное решение.

При участии всех ветвей власти в городе прошло одно за другим сразу несколько совещаний, на которых самым подробным образом рассматривалась возникшая ситуация и возможный наименее болезненный выход из нее. О своих соображениях доложили начальник Управления федеральной службы безопасности, начальник Управления внутренних дел, прокурор города, начальник службы по чрезвычайным ситуациям, главы областной и городской дум и масса других ответственных лиц. Самым серьезным образом уже несколько раз рассматривался вопрос об отмене концерта и возможных последствиях этой волевой акции. Но, взвесив все «за» и «против», участники совещаний пришли к выводу, что это далеко не лучший вариант, который может привести уж точно к негативным последствиям со стороны купивших билеты и жаждущих попасть на это зрелище граждан, высоких гостей и их родственников. А чтобы снять или уж по крайней мере смягчить тот удар и нервный накал, которые возникнут после неминуемого провала мероприятия, решили:

1. Концерт не отменять, а еще раз выступить перед гражданами города и гостями в средствах массовой информации с предостережениями о возможном срыве мероприятия и публично предупредить руководство департамента культуры и филармонии о личной персональной ответственности за исход концерта.

2. С целью недопущения возможных возмущений и беспорядков осуществить в полном составе присутствие участников совещания на данном мероприятии и по необходимости направить ход его развития в нужное русло. Пресс-секретарю губернатора заранее выступить в средствах массовой информации и объявить об этом добровольном шаге участников совещания, как гаранте их искренних намерений.

3. Срочно подготовить альтернативный концерт с участием самых известных артистических сил города и столицы.

4. В случае срыва мероприятия незамедлительно снять с работы ряд ответственных чиновников, отвечающих за культуру города и области, с опубликованием этого акта в средствах массовой информации.

5. Привлечь дополнительные силы из числа милиции и армии для ликвидации возможных беспорядков после провала концерта.

6. Усилить специальные подразделения ФСБ и милиции для выявления и нейтрализации возможных зачинщиков беспорядков на месте.

7.  Не допускать продажи пива, слабоалкогольных и крепких спиртных напитков в буфетах культурно-спортивного комплекса «Арена-2000» и прилегающих окрестностях в день проведения концерта.

8. Заранее сосредоточить в районе проведения концерта максимальное количество машин скорой помощи и пожарной охраны.

9. Обеспечить дополнительное освещение прилегающих к культурно-спортивному комплексу «Арена-2000» территорий.

10. Для вывоза граждан из места проведения концерта выделить максимально возможное количество единиц общественного транспорта.

11. Начальнику УВД, ФСБ и главному прокурору города лично разработать дополнительные мероприятия на случай возникновения массовых беспорядков в районе проведения концерта.

Самым приятным во всем этом списке мер был, конечно же, второй пункт решения, дававший возможность руководству города и области, так настойчиво отговаривавшему граждан от посещения мероприятия и предрекавшему его полный крах, обоснованно попасть на этот самый скандальный концерт. И вообще… во всей этой затее с концертом было очень и очень много странностей, которые здравомыслящим людям сразу же бросались в глаза и настораживали. Ну, к примеру, непонятный, просто безудержный интерес к этому мероприятию, мгновенно охвативший широкие слои населения самых разных городов. Возник какой-то просто немыслимый лавинообразный ажиотаж, отбросивший все остальные события жизни в сторону. Любовь к искусству исполнителей, указанных в афише, явно перешла все мыслимые границы. Да будь они сейчас хоть трижды живыми, неужели творилось бы то же самое? И неужели так сильна тяга народа к хорошему пению? Кто бы мог подумать! А что творится в напористой журналистской среде? Сколько их уже в город понаплыло-понаехало, и поток этот никак не желает иссякать! А что, скажите, случилось с другими заслуженными и известными на всю страну людьми, которые, несмотря на явную сомнительность мероприятия, готовы бросить все другие дела и под разными надуманными благовидными предлогами просто рвутся сюда на день города. Ну, мыслимое ли дело?! И туристы тоже как с ума вдруг сошли: все прибывают, прибывают и прибывают…

Так или иначе, а подобные вопросы витали сейчас во многих, в том числе и самых ответственных, в городе головах. И ясно было, что после всего того, что в субботу вечером произойдет… или… не произойдет, будет неслыханный в истории древнего города до сих пор резонанс… и даже трудно спрогнозировать, к чему это может потом привести. Но, как бы то ни было, а все уже было решено, и лишь приходилось, надеяться и верить, что устроителям грандиозного концерта как-то удастся выкрутиться из этой пикантнейшей ситуации. Ждать оставалось недолго.

К сказанному необходимо добавить, что доктор Гонзаго вопреки ожиданиям многих ответственных и… совсем неответственных лиц выполнил свое обещание, и шестьдесят шесть журналистов от самых разных изданий с превеликим удовольствием получили бесплатные приглашения для освещения намеченного концерта. Пришло персональное приглашение и журналисту Михаилу Распопову из города Сергача.

Уважаемые читатели, нетрудно предположить, что персональное приглашение на концерт лично из рук Гонзаго получил и Валерий Иванович Шумилов со всей своей дружной семьей. Им достался шестой ряд партера, с одиннадцатого по четырнадцатое места. Самому Валерию Ивановичу выпало, а может быть, намеренно было отведено, как вы уже, наверное, догадались, конечно же, именно тринадцатое место. Через Шумилова-старшего на мероприятие был приглашен и любимец местной публики певец Анатолий Алдошин, выступление которого и навело доктора Гонзаго на мысль устроить в этом древнем городе совершенно необычный концерт с участием звезд первой мировой величины. Алдошин был крайне удивлен, но в то же самое время и здорово обрадован такому пристальному вниманию со стороны устроителей мероприятия к его скромной персоне.

 

Глава ДВЕНАДЦАТАЯ

Просто замечательный вечер!

Надо честно признать, что за эти последние несколько дней Юрий Петрович Уфимцев порядком извелся, решая всего один-единственный, но такой нужный ему вопрос. А дело все в том, что ему ужасно хотелось попасть на намеченный на субботу необыкновенный концерт, от чего вся жизнь в городе изменилась буквально на глазах, но, как назло, ничего не получалось. Конечно же, если покопаться в причинах таких неудач, то надо признать, что виноват в этом был только он сам и больше никто другой. Когда в их учительской началось обсуждение этой странной на тот момент темы среди женской части коллектива, он отнесся к этому с равнодушием, с большой долей скепсиса и даже с иронией. Но потом в его голову вдруг запало, и запало довольно крепко, что это было бы отличным поводом для их более близкого знакомства с Евой. Повод со всех сторон действительно казался исключительно подходящим. Лучшего и не придумаешь. И, как говорится, пораскинув мозгами, он начал действовать.

На следующий день прямо с утра он кинулся к билетным кассам «Арены-2000» и даже под благовидным предлогом отменил один свой урок в десятом классе, занял очередь и, конечно, сразу же понял, что дело совершенно безнадежное. Впереди него кипела огромная пестрая живая масса людей, которые, как оказалось, и это было еще более удивительным, заняли место в очереди прямо с вечера. Он пробыл в этой толчее несколько полнокровных часов и отбыл, как и предполагал вначале, абсолютно ни с чем. Билеты кончились где-то через полчаса после открытия касс, но самое интересное, что даже после этого люди и не думали расходиться.

По очереди гуляли самые разнообразные слухи. Одни убедительно говорили, что только первые партии билетов проданы, позднее подвезут еще. Другие не менее убедительно доказывали… А! Да что тут говорить, мало ли чего людям сдуру в голову взбредет. Что ж, их всех и слушать, что ли?! Короче говоря, он был вынужден покинуть временное содружество горожан на почве любви к пению с тем же, с чем и пришел. Правда, были и положительные моменты: там он встретил много своих старых знакомых, с которыми в другое время увидеться ни за что бы не получилось.

Вспомнив все свои связи, он подключил максимально возможное количество серьезных людей, чтобы достать так нужные ему эти два билета, и… получил тот же самый результат. Правда, временами казалось, что он уже близок к намеченной цели, но в последний момент удача неизменно отворачивалась от него. Это раздражало, злило и в то же самое время побуждало к новым, более энергичным действиям. Уфимцев сдаваться не привык. В какой-то момент у него даже возникло убеждение, что этот самый концерт есть ключевое событие во всей его дальнейшей жизни. Что если бы он смог достать туда эти злополучные билеты и пригласить Еву, то все у него вышло бы хорошо. Но желаемого результата не получалось. К тому же он заметил, что с некоторых пор учитель по физкультуре и его одногодок Коля Ефремов стал частенько заигрывать с Евой, а это могло говорить лишь о том, что Коля наверняка положил на нее глаз. А это, в свою очередь, было, безусловно, никуда негодным фактом, потому что Коля с недавнего времени, после развода с женой, был снова свободным человеком и мог делать все, что ему заблагорассудится. И хотя, по наблюдениям многих, как в таких случаях говорят, в его организме было больше мышц, чем извилин в голове, но женское сердце было большой загадкой, и конечный результат здесь, безусловно, был непредсказуем. Ведь не зря еще лорд Байрон в свое время с великой прозорливостью писал:

Ум — вот руль мужчины строгий, У женщин сердце — руль, чью прихоть знают боги!

Поэтому предполагать, что сердце нравящейся тебе женщины вырулит именно туда, куда ты сам рассчитываешь и желаешь, было где-то по большому счету наивно, самонадеянно и глупо. То, что знают боги, простым смертным знать уж точно не дано. Здесь нужно было действовать наверняка.

Прокрутив в голове все возможные варианты, Уфимцев уже подумывал о том, чтобы пойти и купить с рук задорого два билета у спекулянтов. В самом деле, черт с ними, с деньгами-то, когда на карту поставлена вся твоя дальнейшая судьба. Но в то же самое время где-то внутри у него постоянно свербило: а вдруг эти билеты окажутся такими же поддельными, как и у одного его знакомого, тогда-то уж точно всем мечтам и надеждам придет конец. Да и как же могло быть по-другому, если он один-единственный раз пригласил царицу грез его на мероприятие и вместо положительных эмоций на пороге этого зрелищного заведения она получит отворот-поворот. Да еще и в милиции объясняться придется. Нет, этого было никак нельзя допустить! Но что же тогда еще предпринять? Ведь до начала концерта осталось в общей сложности около двадцати семи часов…

Уфимцев открыл дверь подъезда и только начал подниматься к себе на третий этаж, как на этом же этаже хлопнула дверь, и кто-то, минуя лифт, направился пешком в противоположном направлении, навстречу ему. Юрий Петрович сначала увидел черные замшевые ботинки и черные, в полоску брюки, а затем и обладателя этой одежды. Это был его сосед, Шумилов Валерий Иванович, чья квартира находилась в крыле напротив, по другую сторону от лифта. Его сын Алексей учился на втором курсе в техническом университете, и как-то зимой два-три раза по просьбе Шумилова-старшего ему даже пришлось помочь младшему по математике.

Встретившись взглядами, оба тут же доброжелательно улыбнулись.

— Добрый день, Валерий Иванович, — первым поздоровался Уфимцев.

— Добрый день, добрый день, Юрий Петрович! — тут же протянул руку Шумилов и, крепко пожав ее, весело проговорил: — Редко встречаемся с вами. Но, пользуясь случаем, хочу еще раз поблагодарить вас за помощь Алексею. Процесс как будто пошел в нужном направлении. Знаете, если б не вы, неизвестно еще, как бы все и сложилось. Парень мой здорово тогда переживал, даже имел намерения на другой факультет перевестись. Так что ваша помощь пришлась очень вовремя. Я-то ведь уже ничем помочь не могу, потому что сам практически все позабыл, да и в глубине души я больше гуманитарий, чем приверженец точных наук. Так что огромное вам спасибо! А как ваши дела, Юрий Петрович? Что-то у вас совсем невеселый вид. Наверное, устаете?! Понимаю, очень вас понимаю, дорогой. Ведь с детьми так непросто, тем более, когда их такое множество. Надо бы вам как-то развеяться, Юрий Петрович. Сходить на какое-нибудь интересное захватывающее мероприятие. А то все работа и работа. Людям в вашем возрасте обязательно нужны развлечения. Вы ведь еще, кажется, не женаты?

— Да пока еще нет… не успел.

— А, кстати, — взгляд Шумилова посерьезнел, — не желаете ли пойти завтра на грандиозное представление в «Арену», о котором трубят все средства массовой информации? У меня по случаю есть пара лишних билетов.

Уфимцев не поверил своим ушам.

— Вы имеете в виду вечерний концерт в «Арене-2000»?

— Ну, да. Именно так!

— Валерий Иванович, вы даже не можете себе и представить, какую радостную весть вы мне принесли! — буквально ожил и расцвел на глазах Уфимцев. — А я-то весь извелся. Ума не приложу. Очень хотел достать билеты, но никак не получается. Ну хоть умри! Вот иду, поднимаюсь по лестнице, и все думы только об этом. Поверьте, мне так это нужно! Неужели у вас правда есть два лишних билета? Нет, так просто не бывает! Для меня это такая неожиданная радость!

Шумилов с некоторым удивлением смотрел на моментально изменившегося человека.

— Ну вот уж не думал… что смогу доставить вам такую приятную весть, — он порылся в небольшой черной сумочке, достал и протянул два довольно знакомых по виду билета. — Вот, пожалуйста.

— Огромное вам спасибо, Валерий Иванович, — бережно принял билеты в руки Уфимцев, — даже не знаю, как вас и благодарить! Скажите, а сколько я должен за них?

— Нисколько, Юрий Петрович. Мне они достались совершенно бесплатно… от организаторов этого представления. Поэтому и вы мне ничего не должны.

— Нет, Валерий Иванович. Так нельзя. Вы, наверное, не знаете, сколько они сейчас стоят с рук у спекулянтов? Вы же можете их свободно продать за приличные деньги…

— Но я ведь не спекулянт, Юрий Петрович. Человеческое добро не всегда измеряется деньгами. Вы же, когда занимались с Алексеем, с меня денег не взяли. Так ведь? — Уфимцев согласно кивнул головой. — Так почему же я должен брать с вас деньги, если мне это тоже досталось бесплатно? Если бы я эти билеты купил, то, конечно бы, взял бы с вас затраченную сумму. А так, с какой стати?

— Ну извините, Валерий Иванович, — покраснел и виновато улыбнулся Уфимцев, — за невольно вырвавшуюся фразу. Но так неожиданно разрешается столь необходимый для меня вопрос, что в это даже трудно и поверить. Шестой ряд партера… Я столько приложил усилий и — ничего. А тут прямо как манна с неба свалилась. В такие моменты невольно задаешься вопросом: а вот если бы я… или вы, к примеру, на лифте поехали? Значит, мы тогда и не встретились бы и… сами понимаете…

Шумилов ненадолго задумался и тут же, мотнув головой, проговорил:

— Один мой… знаете ли, очень интересный знакомый… как-то мне говорил лет пятнадцать назад, что просто так ничего не бывает. Следуя логике его высказываний, можно предположить, что… не могли мы с вами на лифте поехать, Юрий Петрович. Не могли! Это было не запланировано. Так что… думайте, как хотите, но вышло все правильно… В цепи случайных событий кроется какая-то невидимая для понимания многих логика. Не подумайте, что я какой-то суеверный там человек, но ведь в вашей точной науке, по-моему, тоже случайностей не бывает?..

Они еще немного порассуждали о том, о сем и на этом расстались.

Уфимцев чувствуя невесомость в теле и прыгая сразу через две ступеньки, мгновенно вбежал на свой третий этаж, и, одним движением открыв дверь, ворвался в квартиру.

В коридоре из зеркала в темной деревянной оправе с резными листьями на него взглянул слегка запыхавшийся симпатичный молодой человек со светящимися от радости голубыми глазами, которому он показал два билета и, озорно подмигнув правым глазом, весело объявил:

— Ну, ты видишь, как неожиданно и замечательно решилась первая часть задуманного нами мероприятия. Невероятно! Просто сказочное стечение обстоятельств! Бывает же такое везение! Теперь давай звони ей. И что за робость, что за нерешительность такая, Юрий Петрович?! Совсем на вас непохоже! Нехорошо. Как будто хорошенькую девушку вы встречаете первый раз в жизни, а никогда раньше с ними дел не имели! Вы же знаете, что трус не играет в хоккей…

Он посерьезнел, вздохнул и, подойдя к телефону и пристально взглянув на большой знакомый портрет улыбающегося Джона Леннона в широкополой шляпе, висевший на стене, произнес: «Ну что, Джонни, будем звонить?» — и тут же набрал знакомый номер телефона.

Но Евы дома не оказалось. К телефону подошел ее отец. Уфимцев услышал густой приятный мужской голос и, представившись коллегой по работе и назвав свою фамилию, попросил, чтобы Ева, как только придет домой, позвонила ему по такому-то номеру телефона. На другом конце провода все записали и пообещали, что информацию непременно передадут.

Ждать звонка пришлось почти целых два часа. За это медленно ползшее, словно старая полуживая кляча, время чего только Уфимцев не передумал. В конце концов, чтобы как-то отвлечься и занять себя, он взял пудовую гирю и начал перед зеркалом выжимать ее попеременно руками. Это упражнение он проделывал ежедневно после работы. Сначала тридцать раз правой, затем столько же раз левой рукой. Только он закончил это упражнение и, взяв гирю за ручку, поставил ее в воздухе на попа, как раздался телефонный звонок. Уфимцев опустил спортивный снаряд, взял трубку и услышал бархатный, ласкающий ухо голос Евы:

— Алло, Юрий Петрович? Добрый вечер. Это я. Вы мне звонили? Что-нибудь случилось?

— О, Елена Владимировна, наконец-то! Еще раз здравствуйте. Вы совершенно правы, да, случилось. Вы понимаете, совершенно неожиданно для меня… но так уж вышло… — Он немного помедлил. На другом конце провода тоже было тихо. — Короче говоря… мне удалось достать два билета на завтра в «Арену-2000» на концерт. Ну, на тот самый… Вы понимаете, о чем я говорю? Я хочу пригласить вас… Если вы, конечно, не против?

На том конце провода удивленно вырвалось: «Меня?» — после чего в трубке наступила тишина.

— Алло, Елена Владимировна, вы слышите меня? — переспросил Уфимцев. — Куда вы пропали?

— Я отлично слышу вас, Юрий Петрович. Но, честно говоря, я в небольшом замешательстве. Просто не ожидала такого… щедрого предложения… от вас…

У Уфимцева от напряжения затряслась рука, державшая трубку, и он почти ощутимо услышал в ответ что-то вроде «я не могу, я завтра буду занята», но тут же бархатный голос Евы, как показалось, даже с радостными интонациями произнес:

— Конечно же, не против. Я тоже очень хотела попасть на этот самый концерт и очень рада, что вы меня на него пригласили. И как вам удалось достать туда билеты, Юрий Петрович? Просто большая загадка!

Уфимцев как будто ослышался и тут же непроизвольно произнес:

— Так, значит, вы идете? Это правда?

Ева заливисто засмеялась:

— Юрий Петрович, если это правда, что вы меня пригласили, то правда и то, что я с удовольствием составлю вам компанию и пойду на это многообещающее мероприятие.

Уфимцев готов был от радости прыгать. Он закрыл глаза, закусив губу, беззвучно потряс трубкой в воздухе и тут же почувствовал, как волна необычайной радости буквально наполняет и захлестывает его. Но надо было отвечать, иначе пауза могла показаться неоправданно длинной. Он посерьезнел и постарался как можно хладнокровнее произнести:

— Елена Владимировна, я тоже очень рад, что вы согласились… Думал, а вдруг у вас на завтра запланировано что-то другое…

— Ну нет, Юрий Петрович, ради этого… мероприятия я, наверное, отложила бы все остальное, — опять засмеялась она.

Уфимцев глубоко вздохнул.

— Честное слово, вы говорите такие приятные вещи, такие приятные слова, которые так и застревают в моих чутких ушах, не желая оттуда улетать.

Ева снова залилась звонким смехом.

— Мне это тоже приятно слышать от вас. А скажите, Юрий Петрович, если это только не какой-то огромный секрет, а чем вы там дома занимались, когда взяли трубку? Вы так громко дышали в нее…

Теперь уже рассмеялся Уфимцев и с некоторым смущением проговорил:

— Ну, не такой уж и большой секрет. Откровенно говоря, так… побаловал свой организм немного гирькой пудовою. Такой уж он у меня капризный и требовательный, знаете ли… А я вот такой уступчивый и податливый. Ну никак ему в этом отказать не могу. А вы о чем подумали?

Они упражнялись в радостном красноречии и иронии по телефону еще минут десять-пятнадцать, а потом, договорившись о месте и времени встречи перед началом концерта и пожелав хорошего настроения, расстались.

Уфимцева переполняла бурная радость. Похоже, ни о каком отказе там не было и речи. А развитие процесса пошло в благоприятном, нужном ему направлении… и, кажется, с хорошей перспективой на будущее. Как же это здорово! Какой же приятный, какой… просто замечательный вечер!

Всю оставшуюся часть дня Юрий Петрович пребывал в праздничном, приподнятом настроении. Он проигрывал в голове, в чем завтра пойдет на концерт, как они встретятся с Евой, в чем она, интересно, будет одета, и как вообще пройдет весь завтрашний вечер? Как они будут расставаться? Какие слова при расставании будут друг другу говорить? И сможет ли он ее перед расставанием поцеловать? Ну хотя бы один раз. Так, пока по-дружески прикоснуться губами к ее мягкой шелковистой щечке…

Он был сильно взволнован. Долго не мог заснуть. Вспоминал про тот самый пришедший к нему прошлой ночью сон, когда вместо странной моднящейся бабки он неожиданно увидел Еву, и, размечтавшись, как это бывает, незаметно для себя уснул. И на этот раз ночь и сон тоже стали продолжением такого волнительного и такого замечательного вечера… Только яркость и натуральность сновидений превзошли все остальные. Казалось, что это был не сон, а сама жизнь. Яркая, волнующая и прекрасная. Только где-то в ином, неизвестном месте и в другом, отчасти знакомом и в то же самое время совершенно незнакомом мире…

Уфимцев вдруг оказался в каком-то городе с высокими старинными домами на набережной неширокой реки, обрамленной красивым чугунным ограждением, и явственно услышал знакомые строки стихов. Что же это такое звучит? Что-то очень и очень знакомое. Ну да, конечно же, без сомнения, это строчки Пушкина из «Евгения Онегина». Интересно, а кто же их так увлеченно читает? Он повернул голову в ту сторону, откуда доносился этот бодрый, жизнерадостный голос, и увидел какого-то невысокого человека с тростью и в цилиндре, который шел к нему навстречу и, сверкая глазами, увлеченно читал стихотворные строки.

Мужчина подошел к нему вплотную и, открыто улыбнувшись, протянул для приветствия руку:

— Ну, добрый день, Юрий Петрович! Похоже, я немного припозднился. Мой друг, приношу тебе свои извинения. Позволь же поинтересоваться: и как давно ты меня здесь ожидаешь?

Уфимцев удивился такому по-дружески простому обращению к себе, пристально вгляделся в лицо подошедшего человека, и оно показалось ему как будто знакомым. Крупные бакенбарды, соединяющиеся на шее под подбородком, изумительно белые зубы и какие-то необыкновенной голубизны и привлекательности глаза. Вот только одет он был как-то по-старомодному, как сейчас одеваются только в театрах артисты. И тут совершенно нелепая догадка промелькнула в его голове: — Вроде бы… Александр Сергеевич, неужели это вы?

— Ну да, это я и есть — Александр, по родителю Сергеевич Пушкин. А что, Юрий Петрович, разве же не похож? — засмеялся он от души заливисто и звонко.

Уфимцев еще раз пробежался взглядом по лицу Пушкина, по пышным его бакенбардам и, убедившись в некотором сходстве, проговорил:

— Ну, конечно же, несомненное сходство имеется, Александр Сергеевич. Но должен честно признаться, что в жизни вы все-таки какой-то другой, не как я вас себе представлял. Вот увидел бы вас где-нибудь в городе и, скорее всего, совсем бы не узнал. А сам про себя тут же подумал: «Какой он все же маленький ростом, этот Пушкин! Словно подросток какой-нибудь. А он с высоты своих ста восьмидесяти двух сантиметров кажется против Пушкина настоящим великаном. Да, все это так, но ведь Александр Сергеевич жил в начале девятнадцатого века. А тогда, наверное, и все люди были немного пониже. А вот если бы он был нашим современником, то, всего скорее, как у всех акселератов, и рост у него был бы другой».

И тут совершенно неожиданно прямо на глазах у Уфимцева Пушкин здорово вытянулся и почти догнал его в росте. Вот это да! Просто поразительное зрелище!

Удивление и некоторое смущение не покидали Юрия Петровича, а Пушкин, глубоко вздохнув, проговорил:

— Да не удивляйся ты так, Юрий Петрович, сегодня — это только так, баловство, сегодня это лишь репетиция. А вот завтра, друг мой, уж точно будет на что подивиться, так что прибереги-ка свои эмоции на завтрашний день. И вообще, давай-ка перейдем лучше на «ты», я ведь совсем ненамного и старше тебя. — И в знак дружеского расположения он похлопал Уфимцева по плечу. А потом как бы между прочим спросил: — А кстати, будь любезен и расскажи мне, а как у тебя обстоят дела с твоей ненаглядною Евой? Буду тебе за это крайне признателен.

И тут Уфимцеву показалось, что они с Пушкиным на самом деле знакомы давным-давно. Ну… пожалуй, лет сто, уж никак не меньше. И он без всякого стеснения и неудобства ответил ему:

— Как обстоят дела? Да, собственно говоря, почти что никак. На работе взаимные вежливо-уважительные отношения, как и со многими другими. И только… А вот иных отношений пока что не завязалось. Но, понимаешь, должен тебе откровенно признаться, что в последнее время даже ее присутствие, ее мягкий, проникновенный голос, ее обворожительный взгляд, ее божественная улыбка так сильно действуют на меня, и я, к своему стыду, явственно осознаю, что невольно оказываюсь в плену какой-то необычайно сильной, просто волшебной власти, противостоять которой я никак не могу. И, очевидно, в результате этого самого волшебного влияния явственно ощущаю, как внутри меня, словно огромный пожар, живет и бушует страстный всепожирающий огонь, который просто сжигает меня изнутри и не дает покоя ни днем, ни ночью. Она приходит ко мне в сновидениях практически каждую ночь и своими неожиданными появлениями безумно радует и в то же самое время ужасно мучает и тревожит мою душу. И честно тебе могу признаться, что уже не мыслю дальнейшей жизни и судьбы без нее. Вот хочешь — верь, хочешь — не верь, Александр Сергеевич, но первый раз в жизни со мной такое случилось! Конечно, и до этого были разного рода романы и романчики, но никакого сравнения быть не может. Здесь все обстоит совершенно по-другому.

Вот как представлю, что ее нет больше рядом, что не увижу ее милую русую головку, ее такие до боли знакомые голубые глаза больше никогда, так сразу меня охватывает такое ужасное отчаянье, что даже и сама жизнь по сравнению с этим не имеет для меня никакого значения! Да… Мучаюсь сомнениями, страдаю, а вот признаться ей в этом ну никак не могу. Откуда-то из глубины меня вдруг начинает выползать такая скользкая, такая противная змея робости и неуверенности… Я панически боюсь, что она скажет мне это ненавистное, как роковой выстрел, слово «нет» или что-то в этом же роде. И тогда… ты же понимаешь, всем радужным надеждам моим придет конец, как будто в суде им вынесут смертный приговор. И что я тогда буду делать, как жить, просто не представляю. А так хоть какие-то шансы еще имеются…

— Ну и зря! — сверкнув глазами, убежденно проговорил Пушкин. — Это, мой друг, неверно. Женщины любят пылкие признания. Ведь правильно бытует мнение, что женщины любят ушами. Поэтому, и я в этом твердо убежден, тебе необходимо решиться на подобный же шаг. Причем надо облечь это признание в какую-нибудь такую красивую, страстно романтическую форму. Например, вот как Татьяна в письме к Евгению Онегину или позднее Онегин к Татьяне. Ты ведь, я знаю, об этом читал, и даже кое-что знаешь наизусть. И хотя у них по разным причинам там взаимности сразу не получилось, а потом уже и поздно было, но у тебя, — он пристально посмотрел в лицо Уфимцеву и, закрыв глаза и покачав головой, уверенно сказал, — у тебя, я знаю, все получится. Уж ты мне поверь!

— Да, но я ведь не вы, то есть не ты, Александр Сергеевич, я не пишу стихов. Я в этом совсем не силен. Я же их никогда не писал и совершенно не умею этого делать… Ах, вот если бы это была математика, какое-нибудь там пусть даже самое сложное, самое заковыристое уравнение! Уж я бы непременно его решил!

Пушкин одной рукой облокотился на чугунное ограждение и, глядя весело на Уфимцева, проговорил:

— Помилуй бог, Юрий Петрович, а что, разве ты пробовал когда-нибудь этим заняться?! Нет? Тогда в чем же дело?! Надо рискнуть, надо непременно попытаться. Надо посеять сладкие, обворожительно-приятные слова среди сухих математических формул твоей возлюбленной. И я уверен, что они быстро дадут там свои побеги и плоды. А раз ты говоришь, что времени совсем не осталось, что ждать больше никак нельзя, то надо сделать это прямо сейчас. Немедленно! Она у тебя такая хорошенькая! — И он при этом глубоко и, как могло показаться, даже с сожалением вздохнул. — Если будешь бездействовать, то поверь мне, точно уведут. Красивые люди, как и красивые цветы, всегда привлекают к себе повышенное внимание. Так ты согласен?

— Да я бы, конечно, с удовольствием, — польщенный словами Пушкина, согласно кивнул Уфимцев, — и хотел бы это осуществить. Но, к своему стыду, совершенно не представляю, каким образом… Как эту задачку можно решить?

— Ну ты, Юрий Петрович, и недогадливый! Как ты думаешь, а я здесь на что?! Вот, если бы, к примеру, у меня сейчас возникли какие-нибудь сложности с вычислениями, ты всего скорее не отказал бы мне в помощи? Скажи, разве я не прав? И я тоже готов тебе помочь. — Лицо Пушкина так и светилось от радости, и он прямо приплясывал на месте от нетерпения. — Ну, так ты согласен?

— Ну, не знаю… — проговорил Уфимцев растерянно, — ну раз так… то давай, попробуем.

— Молодец! — Громко выкрикнув, хлопнул по спине Уфимцева Пушкин. — Ты должен верить в могущество слова, которое несет за собой еще более сильные образы. Слово может, как нож или пуля, сразить, но может и безмерно возвысить. И человек лишь тешит себя пустой надеждой, что совершенно не зависит от силы слова. Это, мой друг, полнейшая иллюзия, скажу я тебе. Чистейший самообман! Давай же возьмем искренние и приятные слова к себе в помощники, вырастим из них благоуханный сад чудесных растений и пустим твою прелестную Еву по нему прогуляться. И, как ты думаешь, дорогой ты наш Юрий Петрович, сорвет ли она там себе запретное яблочко? А? Не сомневайся, поверь, обязательно сорвет! Итак, давай прямо сейчас и начнем. Изложим все так, как ты мне и говорил…

Он всего на какие-то мгновения задумался, прикоснулся пальцами руки ко лбу и тут же, оторвав руку и стремительно бросив ее куда-то в воздух, с чувством вдохновения продекламировал:

О, как сомненье грудь тревожит, Рождая в пылком сердце боль…

Он повернул голову к Уфимцеву и возбужденно почти прокричал:

— Ну, а теперь очередь за тобой! Давай, давай скорей придумывай рифму к слову «гложет» и сочиняй третью строку стиха! Ну…

Уфимцев задумался и вдруг неожиданно для самого себя произнес:

Ничто его… прогнать не может…

— Отлично, Юрий Петрович! — ударил рукой по воздуху Пушкин и, сверкая неожиданно потемневшими глазами, тут же продолжил:

Позволь же, милая… позволь, С тобой сегодня объясниться…

Он закончил последнюю фразу и энергично и нетерпеливо кольнул воздух тростью, как шпагой, в направлении Уфимцева.

Безумно труден этот шаг… —

глубоко вздохнув и покачав головой, выдавил из себя Уфимцев, а Пушкин тут же подхватил:

Но ты давно мне стала сниться, И одиночество — мой враг!

Они еще сочинили с десяток строк, причем Уфимцев почувствовал, что это у него теперь получается гораздо легче, чем в самом начале. А когда закончили, Пушкин подошел к нему и, обхватив и сжав в своих довольно крепких объятиях, проникновенно проговорил:

— Браво, Юрий Петрович! Молодец! Я знал, что у тебя все получится. В стихосложении необычайно важно правильные глаголы подобрать, которые отвечали бы смыслу всего содержания, передавали бы нужное настроение и готовили бы место и почву для сильных образов. Теперь это не стыдно и твоей обворожительной Еве прочитать. И, уж поверь моему богатому опыту, она способна по достоинству оценить столь пылкое мужское признание. Главное — не трусить! Настоящее чувство даже стыдно и скрывать. Оно как редкий подарок судьбы! Ты же должен знать, что пылкость чувств, как и искренность слов, готовы творить чудеса! И стоит тебе завтра, — он вынул из маленького кармана часы и, открыв крышку и взглянув на них, уточнил, — нет, уже сегодня, друг мой, именно сегодня… доставить этот фейерверк восторженных чувств к объекту твоего восхищения и поклонения, и твои старания будут вознаграждены. Только не сомневайся! Ты веришь мне? — И он своими чистыми голубыми глазами в упор посмотрел на Уфимцева. — Ты должен верить мне… как старшему другу.

— Я верю, Александр Сергеевич, — согласился Уфимцев. — Ну, как же я тебе могу не верить? Вот только надо бы эти строки на чем-нибудь записать, а то я могу их забыть.

— Ну, по этому поводу можешь не беспокоиться, — улыбнувшись и положив руку Уфимцеву на плечо, спокойно ответил Пушкин. — Этого сделать теперь никак невозможно. Они родились не для того, чтобы забываться и умирать. Поверь мне, они родились только для того, чтобы жить и творить. И они будут жить в других сердцах очень долго!

И тут вдруг заиграла какая-то приятная музыка. Пушкин снова достал из кармана часы и, открыв красивую крышечку, проговорил:

— Прошу извинить, но мне уже пора. Скоро рассвет, и мое время, увы, закончилось. Прощай, Юрий Петрович! Ни в чем не сомневайся! Помни, что все будет хорошо! Ты ни одного слова не забудешь, у тебя отличная память. — Он протянул руку, крепко пожал ее и, повернувшись в ту сторону, откуда и пришел, начал быстро удаляться, размахивая тростью и громко читая свои собственные стихи.

Буквально еще через какие-то мгновения густой туман, поднявшийся от поверхности реки, поглотил фигуру знаменитого поэта, а с ним и его звонкий жизнерадостный голос. Большие дома и набережная реки — все пропало.

Уфимцев проснулся рано, около шести часов утра, и еще долго лежал в постели с открытыми глазами, вспоминая этот удивительно яркий и увлекательный сон. Солнце все смелее и смелее карабкалось на плотные занавески его большого окна, щедро заливая все, что попадалось ему на пути, по-утреннему розовато-золотистыми теплыми лучами. Странное дело, вот иногда стоило лишь проснуться, как все ночные сновидения моментально улетучивались, и даже трудно было припомнить, о чем они были. И были ли вообще? А вот сегодня, на удивление, они никуда улетать не собирались, и Уфимцев припомнил события во всех, даже самых мельчайших подробностях. Как будто посмотрел некий фрагмент из нового фильма, где и сам сыграл одну из главных ролей…

Как же интересно было общаться с Александром Сергеевичем! Как увлеченно и занимательно он говорил насчет признания в любви к любимой женщине! И как настойчиво подбивал его к написанию стихов… И самое удивительное то, что он запомнил эти рожденные во сне стихотворные строчки.

О, как сомненье грудь тревожит, Рождая в пылком сердце боль! Ничто его прогнать не может, Позволь же, милая, позволь С тобой сегодня объясниться. Безумно труден этот шаг! Но ты давно мне стала сниться, И одиночество — мой враг! Итог, как видно, неизбежный, Ловлю себя на этом вновь, Твой чудный взгляд и голос нежный В душе моей зажгли любовь…

«Просто поразительно! Он ничего совершенно не позабыл! Ни одной строчки, ни одного слова, как и предсказывал там, во сне, Пушкин! Неужели это на самом деле было новым произведением, новым стихотворением, сочиненным именно для него? Для его признания в своих чувствах Еве? Надо честно признаться, что верилось в это с огромным трудом. — Юрий Петрович сладко потянулся всем телом. — Но самое-то интересное во всей этой истории: а кто же все-таки его сочинил, это стихотворение? Пушкин и он?! Нет, глупости, так не бывает. Лично он этого делать совершенно не умеет. Но, с другой стороны, еще вчера он этих стихов уж точно не знал. Тогда откуда они взялись, откуда появились? Вполне возможно, что в памяти воскресла часть… из какого-то давно прочитанного им произведения? Так бывает. Иногда вспоминается то, что ты раньше изучал и помнил, а потом почему-то забыл. А иногда в памяти неизвестно почему вдруг всплывает образ человека, кого ты давным-давно уже не видел. Смотришь, а он тут как тут. Бывают же такие просто фантастические совпадения!»

Уфимцев еще некоторое время лежал, думал и размышлял над этим удивительным ярким сном, во время которого он вместе с гением русской поэзии, Александром Сергеевичем Пушкиным, сочинил поэтическое признание в любви для той, о которой ежечасно и ежеминутно думал и мечтал все последние дни и недели. Но на всякий случай он все же решил, что надо позвонить Эльвире Яновне — его школьной учительнице по русскому языку и литературе. Сейчас она была уже на пенсии, но независимо от сегодняшнего положения помнила целое море стихотворений и, конечно же, могла знать известные строки из изучаемых произведений. Возможно, именно она прольет свет на авторство этих стихов? А то может очень неудобно получиться, если он чужие озвученные мысли возьмет да и выдаст за свои. Нет, в таком ответственнейшем деле, как признание в любви, плагиата быть не должно!

В какой-то момент Уфимцев поймал себя на мысли, что с самого раннего утра этот многообещающий день начался совершенно необычно, а значит, как-то по-особенному он должен и закончиться поздно вечером! Но вот как именно? Несмотря на близость событий, все это было покрыто, как пишут в романах, мраком и тайной, это еще предстояло пережить.

Он высвободил ноги из-под одеяла, взял лист бумаги и без труда записал на нем строки всего нового стихотворного произведения. Память, на удивление, работала безукоризненно. Настолько безукоризненно, что некоторые из писателей метко сравнили бы ее с надежностью хорошего банковского сейфа.

Еле дождавшись девяти часов, он с нетерпением набрал номер телефона Эльвиры Яновны. Оказалось, что она дома и искренне рада звонку своего бывшего ученика, когда-то в своих симпатиях разрывавшегося между литературой и математикой, но в конечном итоге выбравшего для себя последний предмет. Они поговорили о том, о сем, и Уфимцев рассказал ей без утайки о своем чудесном сновидении, намеренно скрыв некоторые детали, касавшиеся непосредственно Евы. О том, что к нему во сне неожиданно явился сам Александр Сергеевич Пушкин, и по его настоянию они вместе сочинили целое стихотворение о пылких чувствах и о признании девушке в любви. И тут же задал вопрос, а не приходилось ли ей раньше уже слышать эти самые строки? Эльвира Яновна попросила еще раз прочитать стихи, внимательно выслушала их, а потом сказала, что раньше она точно не слышала эти строки. Что они ей понравились и, несомненно, напоминают по стилю манеру Пушкина, но некоторые слова и обороты, употребленные в стихотворении, уже относятся к современной жизни и к современному лексикону. А это, скорее всего, говорит о том, что они были написаны гораздо позднее той эпохи, в которую жил и творил великий поэт. Всего скорее они появились уже в наше, сегодняшнее время…

После разговора со своей бывшей учительницей Уфимцев в приподнятом настроении быстро собрался и отправился в школу где по расписанию ему предстояло провести три урока по математике в десятых классах.

Знакомые стихотворные строчки беспрестанно витали у него в голове и просились вырваться наружу. И мысленно он уже прикидывал различные ситуации, в которых обязательно прочитает свои откровения чувств этой замечательной девушке Лене и увидит ее ответную реакцию на них. Это волновало, будоражило его кровь и вносило несомненную интригу во весь теперь уже недалекий шаг объяснения в любви. Где-то в глубине души он боялся этого смелого решения, а с другой стороны, помнил пылкие наставления своего ночного гениального соавтора насчет могущества искреннего слова, и данное ему обещание подарить эти строчки любимой девушке. Своим умом он уже осознал, что поступить по-другому сейчас не имеет морального права. Взятое на себя обязательство, как и сургучная печать, должны непременно дойти до своего адресата.

 

Глава ТРИНАДЦАТАЯ

Невиданное дело

Начало концерта неумолимо приближалось. И чем меньше оставалось времени до его наступления, тем все более напряженной становилась ситуация.

Город был просто переполнен различными гостями и всевозможными знаменитостями, как будто праздновалась уже круглая дата его — тысячелетие, а не всего девятьсот девяносто второй день рождения. Все мероприятия шли точно по намеченному графику. Руководители города получали заслуженные поздравления. Нарядные артисты и горожане заполонили собой все площади, скверы и улицы. Везде играла веселая музыка, люди пели, плясали и веселились, участвовали в различных конкурсах, аттракционах и представлениях. Пили лимонад, пиво и разные другие более и менее горячительные напитки, ели вкусное мороженое, разные сладости и энергично уничтожали аппетитнейшие шашлыки, чей запах, пусть даже и случайный, непременно вызывал у горожан и гостей повышенное слюноотделение. И устоять перед исключительным соблазном, чтобы не отведать эти сочные и ароматно пахнущие кусочки мяса, было совершенно невозможно.

Но как бы весело не проходило празднование, а в воздухе уже висело нетерпеливое ожидание необычного вечера, главным действием которого должен был стать совершенно непредсказуемый по своей сути концерт с участием звезд первой мировой величины разных лет…

Да и погода в этот день выдалась по настоящему праздничной. С раннего утра светило яркое солнце. Было безоблачно и тепло. Лишь иногда по небу нехотя проплывали кудрявые облачка. Но во второй половине дня, часа за два до начала концерта, небо стало быстро заволакиваться тяжелыми черными тучами, которые своим грозным видом готовы были напугать кого угодно. Причем если бы кто-нибудь присмотрелся к ним повнимательнее, то наверняка бы заметил, что эти самые тучи не двигались в определенном направлении, а гуляли по кругу над городом, постепенно сближаясь. И ось этого тучеворота находилась точно над культурно-спортивным комплексом «Арена-2000», где и должен был состояться с таким нетерпением ожидаемый всеми счастливыми обладателями билетов вечерний концерт.

Люди начали собираться у зрительного заведения уже часа за полтора-два до начала мероприятия и, медленно продвигаясь в длинных очередях, опасливо задирали головы вверх. По всем приметам на город неумолимо надвигалась невиданная гроза, непременно с градом, а может быть, даже и сильнейший ураган. Казалось, что небо вот-вот лопнет, и оттуда польются безжалостные потоки воды. Это грозило срывом вечернего гуляния граждан и неизменного атрибута таких праздников — торжественного фейерверка. Гидрометцентр города объявил штормовое предупреждение.

Чем меньше оставалось времени до начала концерта и чем больше сближались грозные тучи, тем более быстрым становилось их круговое вращение. Но никакого грома, молний или ветра, непременных предвестников надвигающейся стихии, не было. Ни одна капля дождя еще не упала на прогретую землю. Наблюдалась какая-то зловещая, пугающая тишина. Деревья стояли, не шелохнувшись, а тучи двигались в этой жуткой тишине, и лишь по их быстрому движению там, вверху, можно было судить, какая гигантская воздушная сила двигала ими. И опустись эта мощь немного пониже и коснись поверхности земли, даже трудно было себе и представить, сколько разных бед могла бы она натворить, сколько страшных принести разрушений.

Количество зевак и разных прочих праздношатающихся личностей, находившихся с самого утра в окрестностях «Арены-2000», стало быстро уменьшаться. Все спешили поскорей добраться до своего жилья, чтобы уже там, в родных стенах, переждать буйство надвигающейся стихии. Лишь многочисленные стражи порядка, как и положено, были строго на своих постах и никуда перемещаться с них не собирались.

Но здесь надо заметить, что по мере приближения времени к двадцати часам, к началу концерта, в других частях города неожиданно наступило просветление. Темные тучи куда-то поисчезали, снова выглянуло яркое солнце, внесшее успокоение и радость в растревоженные сердца горожан, и празднование дня города снова пошло по заранее спланированному сценарию.

Но из окон верхних этажей высотных зданий, находящихся поблизости от здания «Арены-2000» можно было заметить, что особенно темное ядро, являвшееся осью вращения темных туч, как громадный пылесос, втягивало постепенно эти мрачные сгустки в себя, в то же самое время очищая остальную часть небесного пространства. За полчаса до начала представления этот страшный тучеворот составлял уже примерно не более двух километров в диаметре, с каждой минутой все более и более уменьшаясь.

Александр Владимирович Тропанов, пенсионер с двадцатипятилетним стажем, проживающий на шестом этаже девятиэтажного здания и любящий с верха своего положения рассматривать разные грозные атмосферные явления, сидя перед окном, вдруг покачал головой и воскликнул:

— Даша, миленькая, иди быстрей сюда! Даша!

— Ну что там, Саша, случилось? Чего ты опять там такого необычного углядел? — откликнулась из кухни его супруга Дарья Матвеевна.

— Да не рассусоливай, а иди же быстрей сюда! На этот раз уж поистине необычное явление. Мне кажется, что в ближайшее время что-то совсем уж небывалое… должно непременно произойти. — Александр Владимирович достал из кармана брюк марлевый белый платок, вытер им вспотевшую лысину. А затем, высморкавшись, спрятал его опять в карман.

В это самое время восьмидесятитрехлетняя Дарья Матвеевна тяжелой походкой наконец-то добрела до окна.

— Ну, что тут у тебя опять стряслось? Как девочку, меня гоняешь туда-сюда, леший бельмастый. Где тут твоя невидаль, показывай?!

— Смотри, дорогая моя, вон как тучи кружатся, точно какое-то громадное колесо, — ткнул энергично пальцем Александр Владимирович в окно. — И никуда уходить не собираются. А все спешат туда, к «Арене-2000», где должен состояться этот самый непонятный и скандальный концерт. Вон, гляди, там, в середине, словно черная пуповина, так и тянет, так и сосет всю эту черноту в себя. А дальше везде ясно и светло. Везде солнце яркое светит. Ну, видишь ли?

Дарья Матвеевна, прищурившись, глянула в окно, потом, немного присмотревшись, ойкнула и три раза перекрестилась.

— Ой, батюшки мои! Саша! И впрямь невиданное дело! Ох, ты смотри-ка, и на самом деле прямо как светопреставление какое готовится. Страх-то какой божий! Отродясь уж такого не видывала. Ну, как сердце мое чувствовало, что добром это все не кончится. — Она энергично покачала из стороны в сторону головой. — А Леночка-то, наша внученька, туда тоже сегодня собралась. С этим самым, как же его там… с Уфимцевым, что ли? Учитель у них в школе тоже. Очень хороший математик, говорят. Вроде бы нравится он ей, нашей внученьке-то ненаглядной. Надя наша мне не так давно говорила. Так он сам ее туда и пригласил. Но строга уж больно она, наша Леночка-то. Не знаю, уж в кого она такая и родилась-то. Э-хе-хе, и сколько же ухажеров-то было у нее?! Но ни к кому вот пока не прикипела душой. — Она прижала обе руки ладонями к груди и сокрушенно покачала головой. — Ну, дай-то бог, дай-то бог, чтобы все у них там по-хорошему вышло. Да и пора бы уж ей и семьей обзаводиться. Годы к этому как раз подошли…

Но в этот самый вечер еще много чего необычного выпало увидеть многочисленным зрителям, оказавшимся счастливчиками и попавшим в день рождения своего города на наделавший столько шума концерт.

Одним, к примеру, удалось запечатлеть, как в очереди на концерт оказалась какая-то странно одетая бабка со здоровенным серым котом, который все время терся о ее ноги и вообще вытворял черт знает что. Старушку безоговорочно пропустили вперед, но охрана, находившаяся внутри, пропустить кота на мероприятие категорически отказалась. Два молодых и здоровых парня с улыбкой, переглянувшись между собой, заявили:

— Бабушка, мы приносим вам свои извинения, но ваше животное пропустить на концерт не имеем права. Поэтому уж сами решите, как вам дальше с ним поступить. Куда его, этого самого вашего любимца, придется девать.

— Ненаглядные вы мои! — ничуть не смутилась старушка и тоненьким голоском пропищала: — Мне не о чем тоже горевать. Все давно уже решено. Мамон, Мамоша, покажи, шалунишка, господам свой билет, — обратилась она к коту. И тут все, кто был рядом, увидели, что у животного в пасти торчит бумажка, очень похожая на входной билет на концерт.

Кот, которого бабка назвала таким необычным именем Мамон, подошел к ногам самого здорового из парней, послушно положил билет и, отойдя на несколько шагов назад, сел и стал терпеливо дожидаться решения охраны, жмуря зеленые глазищи и намывая лапой гостей.

Все были, безусловно, удивлены таким умным поведением домашнего животного. А строгий охранник, фыркнув и покачав стриженной под ершик большой головой, даже смущенно заулыбался и весело проговорил:

— Ну, ты смотри, ничего себе… Вот это зверь! Ведь просто, как… какой-нибудь человек!

Затем он нагнулся и, подняв билет, для окружающих вслух прочитал:

— Кот Мамон, именной билет для прохода в «Арену-2000». — Дальше стояло число и время начала концерта, личная подпись и печать Президента Королевской зрелищной ассоциации доктора Гонзаго.

Парни только переглянулись, пожали плечами и, вернув билет, пропустили внутрь столь необычных посетителей.

Совершенно необычным было уже и то, что на концерте присутствовало, как уже упоминалось, огромное количество самых высоких гостей. Были люди даже из администрации Президента. Из одного правительства страны было только двадцать три человека: четверо в ранге первых министров, семеро заместителей министров, остальные — советники, заведующие различными отделами и секретари. Восемь всеми уважаемых космонавтов. Тридцать шесть народных и заслуженных артистов с семьями. Фотомодели, писатели, поэты, музыканты и художники, кинорежиссеры, телеведущие, политики, бизнесмены, академики, экстрасенсы и целая куча иных всевозможных знаменитостей. Только число депутатов Государственной думы перевалило за пятьдесят.

Здесь можно было увидеть Галину Вишневскую и Мстислава Растроповича, первую женщину-космонавта Валентину Терешкову, Эдиту Пьеху, Никиту Михалкова и Леонида Якубовича, Аллу Пугачеву с дочерью Кристиной и Филиппа Киркорова, Андрея Макаревича и мэра Москвы Юрия Лужкова с женой, ведущего КВН Александра Маслякова с сыном, скульптора Зураба Церетели и художников Александра Шилова и Никаса Сафронова с дамами, кинорежиссеров Владимира Бортко, Эльдара Рязанова и Владимира Меньшова с супругой, Кирилла Лаврова, Михаила Ульянова и Василия Ланового с супругой, Юрия Соломина и Станислава Говорухина, Евгения Примакова и Анатолия Лукьянова, Майю Плисецкую с Родионом Щедриным и массу других самых известных и популярных людей.

Уфимцев весь день находился в приподнятом настроении, с особым вдохновением провел два своих урока в десятых классах. Душа ликовала и требовала от ее обладателя только приятных и добрых поступков, поэтому он с особой щедростью ставил сегодня хорошие оценки ученикам, а ставить плохие рука не поднималась.

С Евой они встретились в семь часов у Волковского театра и через пятнадцать минут уже были у входа в «Арену-2000», где встали в одну из длинных, но быстро ползущих очередей, а еще минут через пятнадцать оказались уже внутри здания. Ева выглядела сегодня превосходно. На ней был простой черный костюм с белой блузкой, темные ажурные чулки, изящные туфельки из черной замши на высоком каблуке и небольшая сумочка из черной кожи в руках. Пышные волосы с таким знакомым медным отливом крупными локонами спадали ей на плечи. На лице Евы жила искренняя улыбка, говорившая о, безусловно, ее хорошем настроении.

Уфимцев уже давно заметил, что одевалась Ева скромно, без всяких там сногсшибательных изысков, но с неизменно хорошим вкусом. И вообще — чего бы только она на себя ни надела, все было нарядно, изящно и привлекательно. Она сама являлась естественным украшением для любой ткани, любого фасона и любой одежды…

Глядя на Еву, Уфимцев ощущал, как восторженно и сильно бьется его сердце и сладко ноет все там внутри. Подобных эмоций он не испытывал уже давным-давно. От этого радостного чувства у него даже немного закружилась голова.

В какой-то момент, когда Уфимцев с особым обожанием поедал глазами столь приятные для него черты Евы, а мыслями уносился в неизведанные пока что дали, она поймала этот пристальный взгляд и, несколько покраснев, озабоченно спросила:

— Юрий Петрович, ваши пристальные взгляды готовы смутить кого угодно и непроизвольно наводят на мысль, а все ли у меня в порядке? Может быть, вы заметили, что что-то не так, и хотели бы, чтобы я это поправила?

— Ну что вы, Елена Владимировна, — взял ее под локоть Уфимцев и, приблизившись к ее уху и перейдя на интимный полушепот, проговорил: — Не беспокойтесь, уважаемая, у вас все в порядке, и я бы сказал, даже больше, чем в порядке. Вы выглядите сегодня удивительно привлекательно и моим глазам доставляете особое удовольствие. Прошу меня извинить, но они совершенно не хотят слушаться меня. Понимаете, им просто приятно на вас смотреть.

— Ах, вот в чем дело, — от души засмеялась Ева, — оказывается, вы здесь совсем ни при чем?! Понятно! Значит, и эти приятные комплименты расточаете, наверное, тоже не вы, а ваш непослушный сладкоголосый язычок?

— Ох, Елена Владимировна, какой глубокой истиной наполнены ваши столь простые и необычайно мудрые слова! Обратите внимание, вон там справа в неизменной шляпе, как у Джона Леннона, стоит Михаил Боярский, а рядом с ним певец Александр Серов с веселой компанией. А чуть подальше их Николай Басков, Юрий Николаев и, кажется, Александр Буйнов? Видите? По-моему, они все сейчас находятся точно в таком же положении, как и я?

— Да? Но мне вот, Юрий Петрович, почему-то кажется, что взгляды этих мужей и окружающих их молоденьких дам устремлены именно на вас. Дамы изучают вас, надеюсь, по понятной причине, ну, а мужчины справедливо опасаются вас, как своего возможного конкурента.

— Неужели? — шутливо удивился Уфимцев. — Тогда пойдемте скорее отсюда. Иначе нам неприятностей не избежать.

Они еще некоторое время побродили по заполненным людьми помещениям этого культурно-спортивного комплекса, встретили кучу самых разных знаменитостей. Навестили один из буфетов, где Уфимцев угостил Еву апельсиновым соком, и отправились отыскивать свои законные зрительские места. До начала концерта оставалось не более десяти минут.

Найдя в партере шестой ряд, они пробрались на свои пятнадцатое и шестнадцатое места. Соседями у них была семья Шумиловых в полном составе. Уфимцев обменялся с Алексеем и Валерием Ивановичем рукопожатиями и парой незначительных фраз. При этом Шумилов-старший, указав глазами на Еву, одобрительно кивнул ему, давая понять, что у Уфимцева отличный вкус.

Зал был уже заполнен и, волнуясь, гудел, ожидая начала представления. Никаких программок, в которых можно было бы узнать о содержании концерта, не продавали. Поэтому ход единственного в мире, как было написано на афише, грандиозного и неповторимого шоу представлял собой одну сплошную тайну. Сцену закрывал черный, как сажа, занавес, и больше никаких атрибутов, которые бы напоминали о скором начале сверхъестественного действа, нигде не было.

Где-то сзади ироничный мужской голос предположил, что, кроме этого удивительно черного занавеса, больше никто ничего и не увидит. Есть черный квадрат Малевича, а это новинка — черный занавес, правда, пока неизвестного автора. Всего скорее, что собравшиеся здесь зрители посидят пару часиков, поглазеют на него и разойдутся затем по домам. А потом начнут обсуждать в газетах и на телевидении, а что же это было? Но в это самое время неожиданно вспыхнули какие-то огоньки, и все увидели на сцене вместо непроглядной черноты часть удивительно правдоподобного звездного неба. А в самом центре его — очень большую круглолицую луну. Из конца в конец по залу побежал гулкий ропот. В это время луна превратилась в часы. На фоне лунного диска появилось круглое голубоватое табло вместе с одной-единственной секундной стрелкой, которая начала отсчет последним двум минутам времени до начала концерта. Стрелка скачками бежала по кругу, очищая луну от нанесенных на нее в два ряда черных делений, обозначавших секунды. Зал тут же зашевелился. Защелкали фотоаппараты. Люди стали сверять время на своих часах.

И вот уже секундная стрелка начала неумолимо приближаться к своему неизбежному финишу. Последние десять делений были пройдены со звуковым сопровождением в виде нарастающих по звуку ударов. Завершив последний скачок, часовая стрелка, ярко вспыхнув, мгновенно пропала, а зрители услышали красивую звонкую мелодию и следом за ней восемь гулких и протяжных перезвонов часового механизма. С последним перезвоном луна и звезды тут же исчезли. Слева возникло бледное желтое пятно, и все увидели, как в лучах этого света по сцене, тяжело переваливаясь, на костылях продвигается какой-то старик с лысой головой и большущим носом на бледном морщинистом лице. Было и невооруженным глазом заметно, что одна нога у старика намного короче другой, что каждое движение требует от него неимоверных физических усилий, отчего лицо ходока искажалось заметной болезненной гримасой. Старик был одет в какой-то старенький поношенный и сильно помятый костюм.

В зале повисла гробовая тишина, которую нарушали лишь вспышки многочисленных фотокамер и стук передвигаемых костылей. Шокированная подобным началом публика замерла в тревожном ожидании.

А инвалид наконец-то добрался до середины сцены, с облегчением вздохнул, окинул зал продолжительным взглядом и, по-детски улыбнувшись, начал старческим и скрипучим голоском говорить:

— Добрый вечер, дамы и господа! Добрый вечер, симпатичнейшая публика, по счастливой случайности оказавшаяся сегодня здесь, в этом современном уютном зале! Вас приветствую я — Ордалион Черторижский, ведущий этого грандиозного и единственного в мире шоу, что является чистейшей и, я бы даже сказал, неоспоримой правдой.

В зале возникли жиденькие аплодисменты, а кто-то сидевший сзади Уфимцева сквозь зубы иронично процедил: «Однако ничего себе, очень обнадеживающее начало…».

А инвалид, назвавшийся Ордалионом Черторижским, продолжал обращаться к обескураженным зрителям.

— Спасибо за пока еще не очень дружную вашу поддержку, но смею быть уверенным, что по ходу концерта она, безусловно, изменится. — И он опять выдавил ядовитую улыбочку на обескровленном старом лице. — Смею также заметить, что у уважаемой публики, присутствующей сегодня здесь, как и у многих других горожан, к сожалению, не попавших в этот зрительный зал по разным причинам, заранее возникло безмерное множество самых сомнительных и тягостных мыслей, которые, как злые осы или как самые надоедливые комары, не давали и не дают им покоя до сих пор. А руководство города на случай провала концерта даже разработало план экстренных действий из целых, — он поочередно загнул все пальцы на обеих руках, а затем еще добавил один палец, — одиннадцати пунктов, — сказал он отчетливо и громко. Затем сделал паузу и пробежался по умершему залу взглядом. — Но должен ответственно подчеркнуть — и совершенно напрасно! Очень многие из вас сделали предположение, что концерт не может состояться, так как это технически невозможно. — Ведущий прервал свою речь, замер на несколько секунд, а потом, обращаясь к залу, спросил: — Граждане, скажите, я правильно выразил суть ваших сомнений?

По рядам покатился нестройный легкий гул, но лишь только Черторижский открыл рот для того, чтобы продолжить речь, как всякое волнение в зале снова умерло. Люди с небывалым напряжением приготовились ловить слова ведущего, а он между тем продолжал:

— И вы подумали совершенно правильно, так как в обычных условиях это сделать категорически, — проговорил он более громко, — невозможно. И здравый смысл это готов подтвердить. Как же, скажите на милость, можно заставить петь давно умерших певцов? — Ордалион замер, всматриваясь в зал, но тут же хитро и широко улыбнулся. — И, кажется, что ответ ясен и очевиден. Но… у каждой приличной организации, если она, конечно же, настоящая, а не сборище отпетых мошенников, имеются свои… так скажем, тайные новейшие технологии. Свои, только ей понятные ноу-хау, которые и выделяют ее, эту самую организацию, из целого ряда подобных ей. Индивидуальность — это стихия неповторимости, господа! Вот и наша ассоциация владеет совершенно уникальными, я бы даже точнее сказал: единственными в мире технологиями, в чем и вам, уважаемая публика, в скором времени доведется убедиться. — Ведущий на некоторое время замер, словно кого-то отыскивал в зале взглядом, а найдя, удовлетворенно улыбнулся и продолжил общение с публикой:

— Вот, к примеру, абсолютное большинство из присутствующих здесь в явном недоумении по поводу внешнего вида ведущего этого концерта, то есть меня. И опять же совершенно правильно. Подобные инвалиды, да еще с таким невыразительным, можно даже сказать, неприятным голоском, не ведут такие блестящие мероприятия. И согласитесь, что это нонсенс! Это голая правда! — Он опять сделал паузу и торжествующе окинул взглядом битком набитый публикой зал. — А некоторые из присутствующих в зале, ну, к примеру, гражданин Похабов, находящийся в двенадцатом ряду на тринадцатом месте, после первых же моих фраз в знак протеста даже мысленно послали меня к черту? Так ведь, Иван Феофанович? Я ничего не путаю?

По рядам покатился ехидный смешок, а многие зрители начали поворачивать головы в ту самую сторону, где был указанный ряд и названное место. А ведущий, ничуть не расстроившись, продолжал увлеченно говорить:

— И я должен подтвердить, что вы тоже совершенно правы. Я бы даже сказал, что тысячу раз правы. Эти мысли для меня как подарки! И вам предстоит узнать чуть позднее, почему именно. Это замечательно! Спасибо вам, гражданин, за такую приятную фразу. — На лицах присутствующих расцвели более смелые улыбки, а по залу покатился недоуменный гул. — А теперь пришло время пошире раскрыть ваши жадные до всяких новшеств и сенсаций глаза и сосредоточить все внимание на мне. Впрочем, чувствую, что совершенно излишне вас к этому призывать. Все так на самом деле и обстоит. Но все же, почтенная публика, прошу вашего самого наисерьезнейшего внимания, — проскрипел ведущий. И тут же заиграла некая таинственная музыка, и мелкой дробью рассыпались многочисленные барабаны. Он продолжительным взглядом окинул зал, затем резко отбросил в стороны костыли и ловко повернулся на одной ноге вокруг своей оси. И на глазах у застывших зрителей вместо дремучего инвалида на сцене оказался мужчина лет тридцати-тридцати пяти, с черными усиками, орлиным носом и длинными чуть вьющимися волосами, спадавшими ему на плечи. Отличный черный костюм в искорку, белоснежная рубашка и галстук-бабочка органично дополняли новый облик таинственного и даже очень симпатичного ведущего.

— Добрый вечер, уважаемая публика, — проговорил он совершенно другим, более низким и зычным голосом, который гулким эхом прокатился по залу. Вас снова приветствую я, ведущий этого необычайного во всех отношениях вечера, Ордалион Черторижский. — И он согнулся в нижайшем поклоне. По рядам прокатился вздох удивления, а затем зал откликнулся более дружными горячими аплодисментами. Ведущий прошелся по сцене, потопал неожиданно для всех удлинившейся ногой: — Вот посмотрите, — дотронулся он рукой до бывшей короткой ноги, — нога как нога, никакой хромоты нет и в помине. Он даже с удовольствием отбил несколько тактов чечетки, и, усиленно потопав новой ногой, в заключение проговорил: — Как видите исправить свою хромоту даже очень и очень возможно, как разгладить старческие морщины и исправить прическу, вырастив вот такие, совершенно натуральные волосы.

Впрочем, многие из вас уже пытались решить аналогичную же проблему, но надо честно признать, что мало у кого что-нибудь путное получилось. Вот взять, к примеру, одного всем нам известного певца, тоже присутствующего сегодня здесь, по фамилии… Хотя нет, — он вытянул протестующе руки вперед, — никаких фамилий не будет. Зачем же называть фамилию, если вы и так все его прекрасно знаете. Так вот, как он ни старался, а в качестве лучшего средства от облысения предпочел издавна известный способ, которым пользовались еще ваши состоятельные предки, — это, конечно же, хороший парик. У кого ведь какие возможности! Мы же, как вы только что могли убедиться, обладаем более серьезными и действенными средствами. И в этом вам еще не раз придется убедиться по ходу этого необычного вечера…

Итак, драгоценная публика, у вас на глазах произошло по человеческим меркам небольшое чудо перевоплощения хромоногого старца в здорового полноценного мужчину. Но довольно говорить обо мне. Теперь настало время обратить самое пристальное внимание на новую персону. — Молодой человек весь подтянулся и замер. — Я приглашаю на сцену того таинственного организатора концерта, который за последние дни имел неосторожность приковать к себе в вашем городе наибольшее внимание со стороны самых разных должностных лиц, организаций и, естественно, средств массовой информации, большая часть которых по его приглашению освещает сегодняшнее мероприятие. Нужно ли повторять, что затея этой личности провести в вашем городе совершенно необычный концерт вызвала самые невообразимые пересуды и самые пренеприятные предположения, о чем уверяли некоторые должностные лица, тоже присутствующие сегодня здесь. Но пусть это останется на их совести.

Итак, — несколько возвысил голос ведущий и после небольшой паузы заключил: — прошу приветствовать: Президент Королевской зрелищной ассоциации доктор Гонзаго!

И тут же свет в зале погас, а на сцене сверкнула яркая молния, дальними раскатами прокатился гром. А за громом вновь последовали одна за другой две сильные вспышки, которые высветили громадную летучую мышь с расправленными крыльями. И вот снова голубоватая молния буквально на мгновения осветила сцену, и теперь уже вместо летучей мыши все увидели одетого во все черное человека. Но тут сверху конусом упал пучок желтого света, и черный человек оказался в центре этого яркого светового пятна. Это был загорелый высокий брюнет с крупными пушкинскими бакенбардами, одетый в черный костюм из необыкновенно красивой переливающейся ткани. Под костюмом виднелась черная матовая, как занавес, рубашка со стоячим воротничком, с крупной бабочкой из такого же, что и костюм, материала с белой окантовкой. На ногах мужчины были надеты в тон рубашке черные остроносые башмаки…

После шумных вздохов в зале раздались бурные аплодисменты.

Доктор Гонзаго обеими руками поприветствовал публику и начал приятным баритоном говорить:

— Добрый вечер, дамы и господа! Добрый вечер, уважаемые зрители! Вот и настал тот долгожданный вечер и сенсационный концерт, который вызвал к себе такой ажиотажный интерес, породил такие нелепые слухи. Прежде чем мы перейдем к главной части нашего мероприятия, где вам доведется соприкоснуться с величайшим и неповторимым из зрелищ, я хотел бы отнять у вас буквально несколько, как мне кажется, нужных и важных минут.

В речи говорившего отчетливо улавливался какой-то иностранный акцент.

— Только что, уважаемая публика увидела у себя на глазах необычную вещь — перевоплощение хромоногого старца в полноценного человека. Ну и мой маленький трюк, надеюсь, тоже немного порадовал вас. Однако, должен заметить, что в жизни иногда случаются тоже абсолютно нерядовые события, но они, к сожалению, по разным причинам остаются для большинства граждан незначимыми и малозаметными. Вот, к примеру, написал человек интереснейшую книгу о совершенно невероятных с точки зрения здравого смысла и привычной логики похождениях… так скажем, — он сделал паузу и загадочно обвел глазами зрительный зал, — таинственных личностей, о части из которых упоминал еще всеми уважаемый Михаил Афанасьевич Булгаков. Надеюсь, что большинство из присутствующих здесь граждан читают хорошую литературу и знают, что был такой в прошлом веке писатель. И все, что описал в своей книге тот самый человек, о котором я сейчас говорю, уверяю вас, было совершеннейшей правдой. Но творение рук и ума его осталось малозаметным событием, хотя и не является по своей сути таковым. И одним из многочисленных доказательств тому послужил живой интерес к этому произведению и приезд в ваш город любознательного читателя и журналиста Михаила Распопова из города Сергача, о чем написали газеты, и рассказало телевидение, и который так же сегодня находится среди вас. И я со всей ответственностью должен сказать, что в своем стремлении он не одинок.

А теперь разрешите вам представить и пригласить на сцену вашего земляка и с некоторых пор самого настоящего писателя — Шумилова Валерия Ивановича. Прошу вас, Валерий Иванович, пройдите сюда! — и Гонзаго устремил свой горящий взгляд на шестой ряд и тринадцатое место.

Сильное удивление отобразилось на лице Веры Николаевны, жены Валерия Ивановича, и она тут же радостно толкнула в плечо своего смущенного супруга:

— Валерик, да ведь это же о тебе говорят! Слышишь? Ну, давай, иди же скорей. Тебя приглашают на сцену.

Валерий Иванович поднялся с места, и тут же все взгляды присутствующих устремились к нему, а зал начал освещаться десятками вспыхивающих фотокамер.

Шумилов в светлом нарядном костюме, испытывая явную неловкость за столь пристальное внимание к нему, под аплодисменты зала вышел в проход и быстрым шагом поднялся на сцену.

Гонзаго поприветствовал рукопожатием Шумилова и снова обратился к сидящим в зале:

— Дамы и господа, уважаемая публика, я должен вам откровенно признаться, что это событие не могло остаться и, как видите, не осталось незамеченным для внимания нашей организации, которая по единодушному мнению решила отметить высокой премией столь знаменательный факт. Разрешите же мне вручить именной чек на сумму в сто тысяч американских долларов автору замечательных строк и пригласить его в небольшое двухнедельное путешествие на побережье Франции, в славный город Ниццу. — Тут же заиграла торжественная музыка, и доктор Гонзаго под беспрерывные вспышки сотен фотокамер и аплодисменты зрительного зала еще раз торжественно пожал руку Валерию Ивановичу и вручил ему плотный конверт с именным чеком на указанную сумму.

Раскрасневшийся от приятной процедуры Валерий Иванович Шумилов в нескольких словах выразил благодарность за высокую оценку, как он выразился, столь скромного труда и возвратился на законное место к довольным и гордым за своего мужа и отца членам семьи, а доктор Гонзаго снова обратился к зрительному залу:

— Уважаемые горожане и многочисленные гости! По сложившейся традиции сегодня на этой земле празднуется очередной, девятьсот девяносто второй день рождения города, который ведет строгий отсчет с момента первого пребывания в нем князя Ярослава, прозванного в народе Мудрым, и чей памятник находится на площади рядом со стенами Спасского монастыря. Однако, к радости горожан и ради исторической справедливости, должен ответственно заявить, что, по точным сведениям нашей организации, князь побывал на этой самой земле на целых восемь лет раньше предполагаемого историками срока, как принято с некоторых пор считать. А именно — в это же самое время, в конце мая тысяча второго года по существующему сегодня летосчислению, пока после позднего в том году половодья еще держался довольно высоким уровень воды в реках. А значит, — он сделал паузу и обвел взглядом сидящих в зале, — по всем правилам и существующим законам город должен отмечать свое тысячелетие именно сегодня, а не как намечено — лишь в две тысячи десятом году. — По залу побежал шумный ропот, а на лицах многих ответственных лиц проступило недоумение. — Вот еще, почему я счел необходимым ознаменовать эту круглую дату в жизни города совершенно необычайным и надолго запоминающимся событием, каким является этот единственный в мире концерт!

Я заранее предвижу, сколько самых разнообразных вопросов вызовет мое сегодняшнее заявление. Но, уважаемая публика, я должен заметить, что историческая справедливость не продукт для частого употребления, имеющий ту или иную степень свежести и иные потребительские качества, а оттого и соответствующую разницу в цене. Это, прежде всего, голый исторический факт и больше ровным счетом ни-че-го, — произнес он раздельно по слогам. — Да, да, именно так! Это событие, которое имело место быть. А уж через свидетельства очевидцев и, как у вас говорится, устное народное творчество этот факт со временем превращается в письменный источник информации об имевшем место событии с той или иной степенью искажения благодаря фантазиям отзывчивых летописцев. О некоторых же событиях, как вы понимаете, и вообще никакой информации не остается. В подтверждение же своих слов я хочу сказать следующее. — В зале повисла гробовая тишина. — Не имея никакого источника информации о дате основания города князем Ярославом, как уже многие из вас знают, в свое время один из ваших ученых-историков вычислил, что город был основан не позднее, — сделал он ударение на этом слове, — 1010 года, последнего года пребывания князя Ярослава на троне в Ростове Великом. После чего он отбыл к новому месту службы на опустевший после смерти его брата княжеский трон в стольный город Великий Новгород. Вот эта самая дата и стала официальной версией, как дата основания вашего славного города. Но, подчеркиваю, что дата очень приблизительная, потому что других источников, указывающих на точное время известных событий, увы, тогда не нашлось. — И в подтверждение своих слов он развел ладони рук в стороны. — Но должен также заметить, что всегда возможны и другие источники информации, в которых различные события того давнего времени с большой долей уверенности должны были быть записаны княжескими летописцами Ярослава Мудрого. Здравый смысл говорит о том, что не мог основатель первого книжного хранилища, которое еще называют библиотекой Ярослава Мудрого, оставить факт основания города, нареченного своим именем, без соответствующего внимания. — Гонзаго сделал паузу и торжествующим взглядом обвел зал. — И вот, как это принято говорить, по счастливому стечению обстоятельств в одной из частных коллекций лица, ни при каких обстоятельствах не желающего сегодня называть своего имени, нам удалось обнаружить сохранившуюся копию первоисточника, упоминающую известные события и датирующую их именно 6510 годом по Константинопольскому календарю, что, как знают историки, соответствует 1002 году по настоящему летосчислению. Поэтому наша организация посчитала своим долгом довести эту новую, более точную и, надеюсь, приятную информацию до вашего сведения. — Гонзаго улыбнулся и глубоко вздохнул. — Вполне возможно, что через какое-то время эти записи летописца станут достоянием широкой общественности, а пока… а пока нам приходится соблюдать данное владельцу этого редкого документа обещание и сохранить место его пребывания в строжайшей тайне…

Но довольно слов, — голос Гонзаго возвысился. — Пора переходить к главной теме нашего сегодняшнего представления. Чувствую, что терпение уважаемых зрителей уже на исходе.

Не успела пораженная рассказом Гонзаго публика открыть и рта, как свет в зале совершенно погас, а сцена осветилась зеленовато-синим сиянием, в бликах которого было видно, что оратор, подняв голову, устремил взгляд свой, а за ним и руки высоко вверх и что-то проговорил. И тут же прямо к черной фигуре доктора сверху пробежали несколько зеленоватых молний и на глазах изумленных людей мгновенно съели его. Наступила кромешная тьма, а затем вновь вместо занавеса вспыхнул участок звездного неба и какая-то светящаяся точка, которая, приближаясь, быстро вырастала. И вот уже всем стало видно, что это с огромной скоростью несется тело большого метеорита, оставляя за собой в темном пространстве бледный огненный хвост.

Но что это! На глазах у застывших зрителей метеорит начал менять свои очертания! Стали различимы три конские головы, а за ними появились фигуры и самих животных, в бешеной скачке летящих сверху вниз и везущих за собой какой-то сказочно-дивный экипаж. Зрелище было поразительным. Но неожиданно фигуры животных начали бледнеть и размываться, как и все изображение в целом, и через какие-то мгновения они бесследно пропали, а небесный экран словно выключился. И вот уже по сцене поползли седые туманы, а на заднем фоне где-то далеко вспыхнуло сиренево-малиновое зарево, которое, переливаясь и набирая цвет, словно солнце, вставало над горизонтом.

Зрители с замиранием сердца смотрели на это дивное великолепие.

В это же самое время, как рассказывали потом многочисленные очевидцы, вне концертного зала, на улице, тоже происходили совершенно удивительные вещи. Черные тучи сошлись вместе как раз над «Ареной-2000» и закружились в яростном водовороте, гигантский хвост которого опустился на крышу концертно-спортивного комплекса и поглотил его, а на близлежащую округу опустилась какая-то сумеречная мгла. Сверху по этому хвосту начали сбегать страшные синие змеи молний, исчезая затем где-то внизу. А потом послышалось сильное громыхание, очень похожее по звуку на проносящийся экипаж.

Находившиеся в это время поблизости люди начали в страхе разбегаться кто куда. А из окон зданий, что расположены вблизи этого культурно-спортивного заведения, некоторые самые любопытные и глазастые наблюдатели смогли-таки рассмотреть что-то вроде огненной тройки лошадей, катящих за собой объятую бледным синим пламенем диковинную карету, которые, спустившись по этой страшной воронке вниз, затем пропали где-то на уровне крыши. И как только огненный экипаж исчез из поля зрения, так мгла и всякие тучи в районе «Арены-2000» быстро растаяли, обнажив в голубом небе клонившееся к закату яркое майское солнце.

Но давайте вернемся внутрь зрительного зала, где завороженная всякими фантастическими изменениями публика во все глаза смотрела на сцену в ожидании новых неожиданностей. Но на этот раз ничего необычного не произошло. Просто в левой части сцены вспыхнул голубой конус, в центре которого все вновь увидели ведущего концерта, назвавшегося Ордалионом Черторижским.

— Уважаемые зрители, — обратился молодой человек к публике, медленно прохаживаясь по сцене, — прежде чем начнется самая ожидаемая часть нашего представления, я должен расставить, как говорится, все точки над «и», доведя до вашего сведения следующую очень важную и просто необходимую, как вы потом поймете, информацию.

Как мы вас уже предупреждали и как вы сами прекрасно понимаете, это не обычное, рядовое мероприятие, связанное с выступлением мировых знаменитостей, поэтому по ходу представления всем вам нужно соблюдать некоторые, в общем-то, абсолютно обычные правила и условия. Если же выразить мысль совсем кратко, то я должен вас предупредить, что можно делать, а что нельзя. Но это, как вы в дальнейшем поймете, совершенно оправданные ограничения.

Безусловно, можно и даже нужно приветствовать исполнителей, аплодировать им, плакать, смеяться, восхищаться и, естественно, удивляться их необычайному природному таланту. Но, — ведущий предупредительно поднял указательный палец правой руки вверх, — категорически нельзя, — он сделал короткую паузу и замер, глядя в зрительный зал, — выбегать на сцену, стремиться проникнуть за кулисы, в знак восхищения дарить цветы или что-то другое, на радостях пожать руку или выразить свои чувства восторженным страстным поцелуем, пытаться заговорить с артистами или же с чьей-то помощью передать им записку или признательное письмо. Запись на видеотехнику без специального разрешения тоже категорически запрещена. Во избежание всяких неприятностей и недоразумений прошу уважаемую публику придерживаться установленного порядка. Надеюсь, что вам все понятно?!

Он вопросительно посмотрел в зал и, выждав еще некоторое время, проговорил более громко и торжественно:

— Итак, дамы и господа, почтенная публика, — первая жемчужина нашего необычного вечера, золотой тенор России, начавший свою трудовую карьеру, как это ни удивительно, не певцом, а юристом, помощником присяжного поверенного знаменитого в свое время в России адвоката Федора Плевако! Это был артист, ворвавшийся на сцену подобно яркому метеориту, мгновенно завоевав своим природным талантом и красивым голосом горячую любовь и благосклонность отзывчивой публики. Артист, и я должен это подчеркнуть, в певческой карьере которого не было сценических неудач!

Ведущий закончил говорить, голубой конус света тут же пропал, и вся сцена погрузилась в один сплошной полумрак. Лишь слабо различалось, как в глубине сцены густыми волнами ползут и клубятся седые туманы.

По рядам в зале побежал нестройный ропот, среди неясных звуков которого то тут, то там явно улавливалось «Собинов, Собинов, Собинов…».

И вот мгла и туман на сцене начали быстро рассеиваться, как будто всходило солнце и наступал новый день. Еле слышно заиграла музыка, дымка развеялась, и все увидели заснеженный зимний лес, молодого и очень красивого человека, который о чем-то напряженно размышлял. Смятение чувств и печаль читались на его благородном лице.

Музыка полилась чуть громче, и молодой человек, глубоко вздохнув, вдруг запел изумительно чистым и красивым голосом: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?», а за чудесным голосом, в такт ему, грустно вздыхали и неотступно следовали сопровождавшие пение музыкальные инструменты.

К фамилии Собинов тут же прибавилась и фамилия Ленский, которая, многократно множась, быстро побежала по рядам. Со всех сторон засверкали бесчисленные вспышки фотокамер, спешащих запечатлеть все то, что происходило на сцене, а в руках у счастливых зрителей неожиданно появились сотни самых разных биноклей и других увеличивающих изображение приспособлений, обладатели которых тут же припали к их окулярам и принялись усиленно всматриваться в лицо молодого красавца, который грустно вопрошал, терзаемый нехорошими предчувствиями: «Что день грядущий мне готовит?»

Вера Николаевна Шумилова опустила бинокль с шестикратным увеличением и, припав к уху Валерия Ивановича, начала возбужденно говорить:

— Валера, он так похож на Леонида Витальевича Собинова, ну тот, что сейчас находится на сцене! Ну прямо как с фотографии сошел. Они, что же, кого-то загримировали под него? Просто поразительное сходство!

— Не думаю, — тихо, но уверенно ответил Шумилов.

— И голос звучит так натурально! Как будто сам и поет?! Ты же знаешь голос Собинова. Мы же вместе его позавчера слушали. Интересно, и как же они это так сделали?

— Не имею никакого понятия, — ухмыльнувшись, с хитринкой в глазах буркнул в ответ Валерий Иванович и предупредительно приложил палец к губам.

А Собинов-Ленский там, в лесу, расхаживая среди заснеженных деревьев, грустно рассуждал о своей будущей участи: «Паду-у-у ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?» Но абсолютное большинство зрителей, находившихся в зале, уже давно знали исход дуэли и печальную судьбу пылавшего ревностью и благородным гневом поэта. И всем было так его жалко, что у большинства дам, внимательно следящих за переживаниями юноши, глаза в знак протеста за этот ужасный и неминуемый исход тут же начали наполняться жгучими слезами… Так хотелось, чтобы недавние друзья Онегин и Ленский помирились, трагедии бы не произошло и волшебство этой прекрасной, юной жизни не было бы нарушено! Но это было невозможно.

Владимира Ленского терзали самые мрачные мысли. Он уже ясно осознавал, что в самом скором времени может оказаться в плену у безжалостной смерти. Но он совсем не желал расставаться с жизнью. Не желал, чтобы мир так быстро забыл его, и потому с отчаяньем просил прийти к нему свою возлюбленную Ольгу: «Я жду тебя, желанный друг, приди, приди, я твой супруг…»

И вот поэт в своих мыслях в последний раз унесся к тем радостным и счастливым дням, которые еще совсем недавно светлыми, приятными воспоминаниями согревали и радовали его восторженное романтическое сердце: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей, весны моей златы-ы-ы-ые дни-и-и?».

Явная горечь и обреченность проступили в ослабевающем голосе Владимира Ленского. Печальная музыка вслед за голосом тоже постепенно начала замирать, и в последних аккордах ее уже отчетливо послышались пугающие своей страшной догадкой трагические звуки похоронной мелодии, от которых неприятные мурашки непроизвольно так и бежали, так и проносились, так и пронизывали все тело…

И вот уже звуки музыки бесследно растаяли в зимнем воздухе, темнота быстро сгустившихся сумерек съела и заснеженный лес, и печального поэта, а на сцене вновь заклубились таинственные туманы, от которых потянуло приятной прохладой.

После непродолжительной паузы восторженные аплодисменты стали быстро разливаться по залу, но тут вновь в воздух вспорхнула новая музыка, и знакомая грустная мелодия, накатываясь плавными волнами, заполнила все пространство, погасив собой всякие зрительские овации. И самым интересным было то, и это, безусловно, заметило и большинство из присутствующих, что в зале наблюдалась какая-то необыкновенная, совершенно изумительная акустика. Звук с такой легкостью плавал и распространялся в воздухе, настолько был хорош, что голос певца было слышно везде абсолютно одинаково, независимо от местоположения и удаленности от сцены, и в первых, и в последних рядах зала. А замечательные звуки, издаваемые целым фейерверком самых разнообразных музыкальных инструментов, словно пронизывали все вокруг себя, проникая в каждую клеточку тела зрителей, отчего возникало непередаваемое, просто волшебное ощущение единения музыки и человеческой плоти…

Но вот вступление кончилось, и из притихших звуков вырос и отделился светлый и лучезарный голос певца, который грустно и проникновенно пропел: «Итак, все кончено, судьбой неумолимой я осужде-ен быть сирото-ой. Еще вчера имел я хлеб и кров родимый, а завтра встречусь с нището-ой…»

Конечно же, абсолютное большинство из присутствующих сразу же узнало арию Дубровского из одноименной оперы знаменитого дирижера Мариинского театра Эдуарда Направника, либретто к которой по мотивам повести Пушкина сочинил родной брат Петра Ильича Чайковского Модест Ильич.

Как же это было печально и как это было трогательно! Какие сильные чувства в душах присутствующих в зале будили эти простые и в то же время какие-то совершенно магические слова красивого молодого человека, который, держа перед глазами фотографию своей несравненной матери, с необыкновенной любовью и уважением обращался к ее такому знакомому и дорогому для него образу: «О, дай мне забвенье, родна-ая, согрей у себя на груди-и-и-и и, детские сны навева-ая, дай прежнее счастье найти-и. Истерзан я страшною ду-умой, взгляни, как обижен людьми я, и сно-о-ова меня убаюкай, страдания ла-а-аской нежной уйми-и…».

Валерий Иванович Шумилов сосредоточился на этих сердечных словах и неожиданно почувствовал, как голос певца вдруг проник в его тело, завибрировав в каждой клеточке плоти, и тут же ощутил, как те самые, ужасно знакомые волнительные мурашки дружно побежали по его спине, шее, затылку. Проникли прямо в глаза и, сорвавшись оттуда вместе с крупными восторженными слезами, покатились вниз по гладко выбритым и наодеколоненным щекам.

Вот он — этот редкий и долгожданный момент истинного наслаждения высшим искусством пения!

Шумилов потихоньку полез в карман за носовым платком и краем глаза тут же увидел, что его не менее впечатлительная и чувствительная Верунчик, закусив нижнюю губу, от охватившего волнения, жалости и восторга содрогается всем своим еще достаточно стройным телом в откровенных рыданиях.

Но это было и не удивительно, потому что в соседних рядах старательно вытирали покрасневшие и повлажневшие глаза почти все представительницы прекрасной половины.

Юрий Петрович Уфимцев услышал тихие всхлипывания со стороны своей соседки слева, где находилась Вера Николаевна Шумилова. Он краешком глаза посмотрел в ее сторону и заметил, что от охвативших ее сильных эмоций она откровенно плачет, вытирая глаза розовым носовым платком. Затем тут же перевел взгляд на Еву и увидел похожую картину.

Ева тут же за локоть притянула его к себе и тихонько на ухо прошептала:

— Юрий Петрович, пожалуйста, не смотрите на меня. Я сейчас некрасивая, я сейчас вся в слезах. Но так волнительно и так красиво поет, что удержаться от слез ну никак невозможно…

А в это время артист, заканчивая петь, необыкновенно страстно и проникновенно взывал к образу той женщины, что дала ему жизнь: «О, да-ай, родная, мне-е забвение найти-и. О, да-ай… найти-и-и-и», — закончил он на высокой ноте, и чудесный голос его, постепенно затихая, повис в воздухе и разлился по залу, заполнив собой буквально все его онемевшее от необычайной красоты звука пространство…

На какое-то время наступила абсолютная тишина, как будто в этом огромном помещении просто никого не было. А затем в благодарном порыве люди вскочили со своих мест, и зал мгновенно утонул в шуме неистовых аплодисментов. Со всех сторон то и дело неслись восторженные выкрики: «бис» и «браво».

Но вот сцена вновь погрузилась в сплошную темноту. В центре ее вспыхнул желтоватый конус света, в котором появился ведущий концерта Ордалион Черторижский.

— Итак, драгоценная публика, — сказал он с торжествующим выражением лица, — я надеюсь, что после этого первого выступления всякие сомнения в ваших сердцах окончательно рассеялись, уступив место другим, более сильным и страстным эмоциям, которые уже томятся от жажды новых зрелищ и новых впечатлений, — он сделал небольшую паузу, выжидательно посматривая в зал, и зрители тут же откликнулись на его слова дружными и громкими аплодисментами. — Но не смею больше задерживать ваше драгоценное внимание…

А теперь еще одна сенсация этого вечера, — проговорил он загадочно и мягко, — еще один выдающийся представитель чистого бельканто. Самый знаменитый и самый высокооплачиваемый тенор в истории мирового пения, доводивший своим искусством публику до настоящей экзальтации и испытавший при жизни неслыханную славу! Певец, чья щедрость и благотворительность в истории мирового пения до сих пор не имеет себе равных!

Дорогие зрители, сейчас вы услышите золотой тенор Италии, голос великого и несравненного Энрико Карузо!..

Концерт продолжался уже более двух часов, но никто не замечал бега времени и абсолютно не желал смотреть на часы. Все были полностью поглощены только тем, что происходило на поистине волшебной сцене, и буквально отказывались верить своим глазам и ушам. Да и как, скажите, можно было им верить, если на глазах у многотысячного зала творились потрясающие, можно по праву даже сказать, совершенно фантастические вещи. Чудесным образом стерлись всякие временные границы, и невероятное стечение обстоятельств свело воедино мировых знаменитостей и кумиров публики разных лет. Кроме Леонида Собинова, сменяя друг друга, перед счастливыми обладателями билетов выступали Энрико Карузо, Федор Шаляпин, Беньямино Джильи и Марио Ланца, неподражаемая Мария Калласс и Сергей Лемешев.

Публика, рыдая от счастья, ахала и охала и от неописуемого восторга и наслаждения прижимала руки к груди, вскакивая в бурном порыве от обрушившихся на нее сильнейших эмоций.

Но надо честно признать, что у некоторых из зрителей во время выступления отдельных артистов наблюдались какие-то совершенно необычные ощущения. Например, у Василия Васильевича Топоркова, одного из самых ответственных работников местной таможни, при исполнении Шаляпиным баллады Мефистофеля со свистом, а также сцены в аду из одноименной оперы вдруг странным образом похолодели обе ноги аж до самых колен. Когда же зычный голос певца и пронзительная музыка темпераментно обрушились на зрителей и, казалось, завладели каждой их клеточкой, ему и вообще натурально показалось, что какая-то магическая сила так и тянет, так и толкает всего его прямо туда — в чрево ужасного ада, в это горнило самой преисподней. Он так безумно разволновался, так испугался, что холодный пот просто ручьями побежал по его холеному гладковыбритому лицу и несколько сутуловатой крупной спине. Но никто из сидевших рядом с Василь Васильичем ничего ровным счетом не заметил потому, как все вокруг были целиком захвачены пением великого исполнителя. Иначе бы они могли услышать, как таможенник с расширенными от дикого страха глазами тихо и несвязно прошептал: «Я больше не буду… Готов все вернуть… клянусь здоровьем своей семьи… только не надо туда… умоляю вас… я не хочу…» и что-то еще в том же роде. Другому же ответственному городскому чиновнику, занимающемуся вопросами строительства и архитектуры, наоборот, казалось, что земля так и горит, так и пылает под ногами, отчего он старался их все время подгибать под себя. И вообще ему сделалось во всем теле вдруг так нестерпимо жарко, словно адский огонь уже пылал где-то совсем близко, вплотную подобравшись к его вмиг вспотевшей плоти и его больной и грешной душе…

Закончился же концерт как-то сам по себе. Из седой дымки вдруг появились лес и река, белый лебедь, влекущий за собой лодку, и красавец рыцарь в серебряных лучезарных латах с кудрями русых волос, спадавшими ему на плечи. Рыцарь душевно запел, обращаясь к лебедю: «О, ле-ебедь мо-ой, ты в грустный, тоскли-ивый час приплыл за мной в после-едний раз…».

Рядом с лодкой появились и все остальные участники концерта. Все они с помощью рыцаря сели в суденышко, и оно, тут же отчалив от берега, плавно заскользило по темной глади воды. В зале наступила мертвая тишина. Никто не кашлял, не вздыхал, не чихал. Все звуки в зале буквально умерли. Публика с небывалым напряжением следила за событиями на сцене. А рыцарь по имени Лоэнгрин с упреком обращался к девушке Эльзе, которая нарушила данное ему обещание: «Ах, Эльза, только год ты ждать должна бы…»

Неожиданно над водной поверхностью неизвестно откуда появился ослепительно белый голубь. Он ловко подхватил тонкую серебряную нить, привязанную к носу лодки, и на удивление легко увлек ее за собой. И тут как-то быстро стало смеркаться, над водной поверхностью все сильнее и сильнее начал клубиться белый туман. Он густел буквально на глазах, и вот уже лодка с идолами мировых сцен исчезла из поля зрения, а голос рыцаря в серебряных латах звучал все тише и тише. Еще были слабо различимы его последние слова: «Прощай, прощай, прощай, друг милый мой…».

И вот сцена погрузилась в полную темноту. Буквально околдованные и завороженные чудесными голосами выступивших перед ними кумиров, посетители этого без всякого преувеличения необычайного зрелища дружно поднялись со своих мест и минут пятнадцать в едином порыве дружно и неистово аплодировали уплывшим от них исполнителям. Никто в зале не желал верить в то, что уже все закончилось, что выступления знаменитостей уже остались позади. Они еще продолжали надеяться на какое-то новое чудо. Но чуда, как выяснилось впоследствии, не произошло. Занавес оставался все таким же мертвым и темным, и ни одно движение его больше не оживило.

В порыве чувств некоторые журналисты и взволнованные посетители, забыв всякие предостережения по этому поводу ведущего концерта, кинулись за кулисы, надеясь увидеть, застать хоть кого-нибудь, хоть что-нибудь, что приоткрыло бы завесу над тайной необычного представления. Но напрасно. Ни ведущего концерта Ордалиона Черторижского, ни главного устроителя этого поистине волшебного действа доктора Гонзаго, ни самих певцов там больше не было. Они словно сквозь землю провалились. Впрочем, к удивлению охваченных страстным порывом людей, там вообще никого и ничего, что хоть чем-то напоминало бы недавние действа, не было… Концерт так же странно закончился, как и начался.

Люди выходили на улицу из здания культурно-спортивного комплекса «Арена-2000» как будто совсем другими, гораздо более наполненными, содержательными и обновленными. Внутри их еще жила замечательная музыка и восхитительные голоса. Разговаривать громко не хотелось. Это было совсем неуместно. Ах, как бы хотелось еще хоть один только раз пережить эти волшебные мгновения, еще раз приобщиться к настоящему искусству бельканто, способному творить с людьми настоящие чудеса! И как дико на этом фоне звучали глупые песенки модной попсы. Какой непереносимый протест охватывал еще пребывающих в наслаждении прекрасными звуками людей, и каким страстным было желание прогнать от себя подальше, лишив голоса, этот низкопробный музыкальный продукт!

Толпа выходивших людей уже заливала почти всю площадь перед «Ареной-2000», когда трое каких-то небрежно и броско одетых парней решили развеселить притихшую человеческую массу и включили на полную катушку свой переносной магнитофон. Из хрипловатых динамиков этой музыкальной шкатулки понеслись совсем нелепые звуки и слова, озвученные мужскими голосами просьбы девушки о том, что молодой человек непременно должен целовать ее везде, потому что она взрослая уже… И тут же двое очень внушительных мужчин в отличных светлых костюмах преградили весельчакам дорогу.

— А ну, выключи свою поганую шарманку, — сказал один из них, буравя парня, державшего магнитолу в руках, испепеляюще-пронзительным взглядом, — пока я ее не разбил о твою глупую пустую головенку.

Парень удивленно вытаращил глаза и открыл рот.

— А чего мы сделали-то? — начал было говорить другой, со стриженным наголо затылком и еле наметившейся на подбородке козлиной бородкой. — Мы так же, как и все тут… — Но закончить фразу он не успел.

— Нет, не как все, — низким басом нетерпеливо добавил второй. — В том-то все и дело, придурок. Считаем до трех. Раз, два…

Парень, мгновенно среагировав, тут же выключил магнитолу, и они с испуганными глазами почти бегом направились подальше от очевидных для себя неприятностей.

Но я буду слишком категоричным, если стану утверждать, что все зрители без исключения оказались во власти сильных переживаний. Ведь не зря же утверждают, что сколько людей, столько и мнений. Вот, к примеру, в толпе вышедших из здания находился один очень солидный с виду гражданин в отличном сером костюме. И носил этот самый гражданин такую мягкую полудетскую фамилию Котяткин, которая, откровенно говоря, сочеталась с его внешностью ну как седло с коровой. Несомненно и определенно, всего скорее ему подошла бы фамилия Мордоворотов. Так вот Сережа Котяткин преодолел входные двери «Арены-2000», огляделся по сторонам, явно что-то выискивая для себя, и, хмыкнув и покачав головой, обратился к своей даме с такими словами:

— Это… слышь, Галюня, ну и как тебе представленьице-то показалось?

— Отпадно, Сержант, — хлопнув накладными ресницами, ответила ему томная блондинка с ярко-красными пухлыми губами. — Шикарные мальчики, так прилично заливались. Как в роще соловьи. И у этой самой, как ее там… Марии… Колос, по-моему, — произнесла она с ударением на первый слог, — голосишко тоже ничего. Светкина мамашка от нее без ума. А тебе самому-то, котенок, как? Ты вроде бы даже немного и вздремнул?

— Так, это… было чуток, Галюня. В один момент штой-то так печально сделалось, что я точно как куда-то провалился. Это… знаешь, я давно заметил, что под такие вот… тонкие и сладкие голоса мне спится всегда хорошо. — И он громко и радостно загоготал. — Слышь, это… а чего это бабы вокруг слезы все время вытирали? Неужели так шибко в переживания впали? — И тут он, наконец-то, увидел то, что хотел. Не дослушав ответ спутницы и схватив ее за руку, он с радостным выражением лица потащил девицу к продавцу мороженого. — Пошли-ка, подруга, освежимся чуток, а то я весь штой-то прямо взопрел.

Через самое короткое время, оказавшись у ларька с мороженым, Котяткин обшарил витрину глазами и, протянув деньги девушке-продавцу, нетерпеливо попросил:

— Это… слышь, красотуля, ну дай же, дай нам поскорее два эскима…

Сильно покраснев от обиды, что нужно завершать столь интереснейший и такой насыщенный событиями день, солнце нехотя скатилось за горизонт, и на смену ему все смелее наступали упрямые тени.

Уфимцев и Ева, обмениваясь впечатлениями о концерте, городским транспортом добрались до волжской набережной, где толпы горожан уже жаждали традиционного для праздничного дня зрелища — вечернего фейерверка. Уфимцев почувствовал необычайную легкость и раскованность. Жившее в нем до этих самых минут постоянное напряжение вдруг куда-то пропало. Слова, как любимая песня, так и полились бурным потоком из него. Он был сегодня явно в ударе, постоянно острил, иронизировал и развлекал. Он чувствовал, что с ним случилось, что с ним произошло что-то совершенно необыкновенное, как там, на поистине волшебном концерте. А Ева, глядя на него, только смеялась, заливаясь звонким колокольчиком, и в глазах ее было написано так много хорошего и неподдельно счастливого.

— Вы знаете, Елена Владимировна, — вдруг, неожиданно посерьезнев, проговорил Уфимцев, — должен вам сегодня чистосердечно признаться, что вы уже неоднократно появлялись в моих ночных сновидениях.

— Что вы, Юрий Петрович, говорите? Неужели? — сделав удивленными глаза, воскликнула Ева.

— Да-да, уважаемая Елена Владимировна. Верьте мне. Совершеннейшая правда.

И только он произнес эти слова, как небо осветилось первыми залпами праздничного фейерверка. Уфимцев пристально посмотрел на Еву и заметил, как отсветы разноцветных огней заплясали на ее красивом лице, отчего оно сделалось просто сказочно прекрасным и невообразимо желанным. И тут же мысль о пылком признании в чувствах, о котором его убеждал сегодня во сне Александр Сергеевич Пушкин, уверенно вынырнула из памяти, и он с ней без сомнения согласился: «Да, конечно же, но только чуть позже, не сейчас».

А Ева в это время шутливо говорила:

— Да? О, как интересно! Ну, тогда позвольте полюбопытствовать, и что же я там делаю, и… чем замечательны ваши ночные путешествия?.. Раз уж вы начали об этом говорить. Или это большой секрет?

— Конечно же, безусловно, это было секретом, — чуть улыбнулся Уфимцев, — как говорится, до поры до времени. Но, по-моему, время снять всякую секретность уже подошло.

— Ну, тогда я вся во внимании, Юрий Петрович, — смешливо закусив нижнюю губу, проговорила Ева. — Так хочется об этом узнать поскорее. Не томите же душу и сердце, откройте свою страшную тайну. Вы же знаете, что женщины — существа очень любопытные.

Уфимцев хитро посмотрел на Еву и глубоко вздохнул:

— Хорошо. Но прежде я вам должен открыть еще одну совершенно необъяснимую… с точки зрения здравого смысла… законов физики и других точных наук историю, которая произошла в буквальном смысле слова у меня на глазах. — И Уфимцев рассказал ей про тот самый злополучный день, когда он сидел на бульваре и когда стал свидетелем появления из воздуха бабки с котом. Как он пошел за ними следом, пытаясь получше их рассмотреть, и что произошло потом. А в заключение своего повествования он поведал о том, как уже несколько раз во сне вновь переживал тот самый волнительный момент, когда догонял бабку с надеждой повнимательней рассмотреть и запомнить ее лицо, и как прошлой ночью ему это наконец-то удалось, но вместо лица старухи он неожиданно увидел ее, Еву…

У Евы от изумления расширились ее прекрасные голубые глаза, и она от неожиданности даже переспросила:

— Меня? Вот это на самом деле невероятно! — Но уже через какое-то мгновение она понятливо заулыбалась. — О, теперь-то мне все понятно. И как же долго вам, Юрий Петрович, удавалось скрывать свое истинное лицо! Да у вас, похоже, есть несомненные склонности к литературе. Вы так интересно говорите, так интересно рассказываете, что вас можно прямо заслушаться. Может быть, вам есть смысл поменять работу преподавателя математики на работу преподавателя литературы? У вас так необыкновенно легко складывается сюжет нового художественного произведения. Хоть садись и тут же записывай!

— Уважаемая Елена Владимировна, должен со всей откровенностью вам признаться, — он на минуту сделал паузу и пристально взглянул в ее удивительные глаза, которые замерли в ожидании, — еще в школе во мне все время боролись два предмета и два направления — это литература и математика. И вначале, как вы понимаете, верх одержала математика, а сегодня под напором некоторых жизненных обстоятельств во мне явно побеждает литература. И я, честно говоря, нахожусь в большой растерянности — чему же отдать предпочтение? Цифрам и формулам или безумным и пылким словам? А как вы, коллега, считаете сами?

Ева демонстративно задумалась и сквозь улыбку, которая так и прорывалась через напускную серьезность и строгость, произнесла:

— Ну… не знаю, это такой серьезный вопрос. Надо над ним крепко призадуматься. Ведь свободных штатных единиц преподавателя русского языка и литературы в нашем учебном заведении, кажется, нет. К тому же будет жаль потерять такого опытного коллегу по работе, у кого есть чему поучиться. Да и простят ли, Юрий Петрович, эту измену вам другие собратья по цеху?

Уфимцев глубоко и демонстративно вздохнул и, сложив ладони у груди, с мольбою в голосе проговорил:

— Ну, хоть не навсегда, а хотя бы всего на один вечер вы можете мне это разрешить? Сжальтесь же над погибающим от распирающих его слов и эмоций человеком. Или чувство жалости вам совсем незнакомо? К тому же должен вам признаться, что у меня есть обязательство, скрепленное сегодня ночью нерушимой мужской клятвой, которую нарушить я, увы, не могу.

— Юрий Петрович, да ваша жизнь, оказывается, окутана вся сплошными тайнами и душевными порывами! А вы представлялись в кругу коллег таким строгим, наполовину рафинированным мужчиной. А у вас, оказывается, два противоположных лица! Ну, не мучайте же любознательное женское начало и выкладывайте вашу, теперь уже самую страшную тайну, поскорее!

— Это поразительно, но как же вам не терпится проникнуть в святая святых меня! И учтите, уважаемая Елена Владимировна, что за искренность платят той же самой монетой. Так готовы ли вы к этому?

Она потупила глаза и смущенно произнесла:

— Скорее да, чем нет, Юрий Петрович…

— Ну, так и быть. Я расскажу вам про мой необычный сегодняшний сон. Только, чур, над ним не смеяться.

— Ну, что вы, Юрий Петрович, разве ж можно. Ведь это только сновидения, какими необычными они бы ни казались.

Он рассказал ей подробно про сон. Как к нему на встречу явился сам Александр Сергеевич Пушкин, и как они вместе сочиняли пылкое, признательное стихотворение.

— Юрий Петрович, так вы сочинили это послание своей девушке? А? И есть ли хоть какая-нибудь надежда услышать эти стихи сейчас? — Взгляд Евы стал серьезным и напряженно-вопросительным, а Уфимцев понял, что минуты, которые должны перевернуть всю его жизнь, уже настали, и медлить больше никак нельзя. Промедление здесь уж точно смерти подобно…

Он ничего не ответил, а после небольшой паузы начал читать, и голос его звучал искренне, уверенно и вдохновенно:

О, как сомненье грудь тревожит, Рождая в пылком сердце боль! Ничто его прогнать не может, Позволь же, милая, позволь С тобой сегодня объясниться. Безумно труден этот шаг! Но ты давно мне стала сниться, И одиночество — мой враг! Итог, как видно, неизбежный, Ловлю себя на этом вновь, Твой чудный взгляд и голос нежный В душе моей зажгли любовь. Я весь горю огнем желаний, И так боюсь услышать « нет», Уйми же боль моих страданий И дай мне, милая, ответ. Растает день в лучах заката Или восход разгонит тьму, Но ты ни в чем не виновата, Любой ответ я твой приму…

Он закончил стихотворение и, повернувшись к Еве, пристально посмотрел на нее, пытаясь понять, какое же впечатление эти строки, эти слова признания в любви произвели на нее. А она долгим-долгим взглядом смотрела на него, и глаза ее были полны слезами. Наконец, поборов сильное волнение, которое мешало ей говорить, Ева очень тихо спросила:

— Могу ли я надеяться… Юрий Петрович, и услышать от вас, что эти прекрасные искренние строки вы сочинили… для меня?

— Елена Владимировна, — он взял ее правую ладонь в свои руки и тут же почувствовал, как сердце его под напором нахлынувших эмоций зашлось в неистовом беге, — а разве у вас еще остались хоть какие-то малейшие сомнения?

Она счастливо улыбнулась и вытерла кончиками пальцев свободной руки скатившуюся из глаза крупную слезу.

— Вы знаете, коллега, при всей вашей внешней сдержанности я давно заметила на себе ваши такие пристальные, красноречивые взгляды… что смутная мысль об их истинном предназначении уже давно запала мне в душу и терзала меня. Но вы так стоически держались, что я уже начала подумывать, а не ошиблась ли я в своих предположениях. И безумно рада, что это совсем не так.

— Так… значит… — он почти задохнулся от душившей его радости, — ваш ответ положительный?

— А вы что, так до сих пор и не поняли? — ответила она тихо и доверительно положила свою голову ему на грудь.

Выпустив руку, он обнял ее за плечи и, коснувшись щекой шелковистых волос, страстно зашептал:

— О, как я давно ждал этого самого волшебного момента в моей жизни! И не могу до конца поверить, что это чудо наконец-то свершилось! — Он поднял ее голову руками и, заглянув в полные радостных слез глаза, прошептал: — Лена! Ле-еночка! Какое удивительно прекрасное и самое обворожительное имя на свете! Как же я его люблю! — И губы его тут же прижались к ее нежной и мягкой щеке.

Он целовал ее щеки, губы, волосы и глаза и долго не мог остановиться от этого необыкновенного наслаждения, которое трепетало в каждой клеточке его восторженной плоти.

А в это самое время небо с новой силой озарилось вспышками разноцветных огней праздничного фейерверка, и над искрящейся лентой могучей реки прокатился торжественный гром. Но теперь казалось, что город салютует и радуется уже совершенно другому редкому и великому событию — чуду взаимной любви, которое в его день рождения только что вот здесь и сейчас наконец-то свершилось…

 

Эпилог

P.S., или Что же было потом

Дорогие мои читатели! Вы, может быть, с некоторым внутренним неудовольствием и даже раздражением выскажете мне, что нельзя же так резко обрывать рассказ о столь интересных и волнующих событиях. Это даже в какой-то мере просто бесчеловечно, ведь после такого красивого романтического признания в любви естественно хочется узнать, а как же в дальнейшем, после этого насыщенного событиями вечера продолжились отношения Уфимцева и Евы. Это же безумно интересно! Неужели у них все сложилось хорошо? Ведь вполне понятно, что иногда хочется хоть совсем немного порадоваться за людей, потому что счастье — оно такое трудное даже в самых красивых сказках, ну а в жизни — куда еще как сложнее.

А что же стало в городе после концерта? Интересно, как дела у Валерия Ивановича Шумилова и его сына Алексея? Отдохнул ли Шумилов старший в солнечной Ницце? Или, быть может, это оказалось простым розыгрышем? Ведь многие на собственном опыте, к сожалению, познают, что частенько и такое случается. Добрался ли до дома, до родной Костромы Василий Семенович Бережковский, и не случилось ли с ним в дороге еще чего-нибудь неприятного? Согласитесь, что так бы этого не хотелось! И масса других самых разных вопросов…

Совершенно с вами согласен и даже очень и очень рад, что эти самые вопросы возникли и не оставили вас равнодушными к судьбе моих книжных героев. Поэтому, друзья мои, попробую изложить все, что я знаю о последующих событиях, в понятной и удобной для вас логической последовательности.

Итак, бомба взорвалась. Никто, конечно же, не предполагал, что подобное культурное мероприятие по своим последствиям можно будет сравнить с взрывом смертоносного оружия, многочисленными осколками поражающего все и вся на своем пути. Но, поверьте, что это было именно так. Сила воздействия мэтров сцены, знаменитых кумиров публики была настолько сильна, настолько поразительна, что последовала незамедлительная молниеносная цепная реакция. Эмоции буквально выплескивались через край, неся с собой самые страстные самые восхитительные эпитеты, на что только способно это средство общения, каковым является наш несравненный человеческий язык. Да это и неудивительно. Все мы с детских лет до окончания жизни жаждем чуда, необыкновенного, настоящего чуда, которое вот-вот, но непременно должно произойти. И вот это чудо наконец-то свершилось! И поверить в него так же сложно, как если бы этого и вовсе не было.

Одни осколки попали в средства массовой информации, которые начали, захлебываясь в эпитетах, кричать о том, что произошло в «Арене — 2000», уже в первых ночных новостях, и рассказы их были похожи на чистую фантастику. Выступавшие категорично утверждали, что своими глазами видели и Собинова, и Шаляпина, и Энрико Карузо и всех, всех остальных выступавших на сцене и речи этих самых очевидцев, как могло показаться, больше походили на бред сумасшедших, внезапно и дружно покинувших больничные койки соответствующих заведений. Ведущие новостей и их гости терялись в догадках, как такое могло случиться и в чем все-таки кроется секрет подобного действа. Ведь должна же быть какая-то разгадка. А как же иначе?! Непременно! Уж мы-то знаем. Уж нас-то не проведешь!

При всем прогрессе современных технологий все происходившее на сцене воспринималось как полная и фактическая реальность, совершенно не отличимая от жизни. И чтобы поставить все это под сомнение, надо было просто не поверить своим глазам и ушам.

На следующий же день город буквально забурлил новой информацией о совершенно фантастическом концерте, которая, понятное дело, потом перекинулась и на другие регионы. Информационная волна пошла гулять по стране. На встречу приглашались все новые и новые очевидцы этого мероприятия, после чего деятелями различных наук и направлений давались самые необычные комментарии. Человеческая фантазия работала с неистощимой энергией.

Не обошлось и без курьезов. Только на видеотехнике журналистов, получивших официальное разрешение на фото и видеосъемку, удалось запечатлеть выступление мировых знаменитостей. На остальных же многочисленных средствах кинофотодокументирования почему-то ничего не отобразилось. Вернее получились всего лишь две короткие и бесхитростные фразы: «Съемка без разрешения запрещена!» и «Обманывать не хорошо!» на фоне сплошного тумана, отчего немногочисленные фото и кинодокументы этого необычайного мероприятия несказанно выросли в цене. Многие потом на этом попытались нагреть руки. Но, что еще более удивительно — сделать копии с полученных фильмов тоже никому не удалось!

Если же коснуться позиции властных лиц города и области, то необходимо подчеркнуть, что они совершенно и не думали получать какие-то там разрешения на кинофотосъемку у организаторов концерта, но подчиненным было строжайше приказано снимать. Снимать все, что только можно. Но из этого ничего не вышло, вследствие чего чуть было не изгнали с работы сразу трех опытных фотокорреспондентов, истинных мастеров своего дела. Но, когда выяснилось, что и в милиции, и в федеральной службе безопасности, и во всех других серьезных организациях наблюдается точно такая же картина, инцидент через непродолжительное время удалось уладить.

Но тут необходимо заметить и еще одну странность — даже лицам, получившим официальное разрешение на съемку, не удалось запечатлеть ни ведущего концерт Ордалиона Черторижского, ни самого доктора Гонзаго. Все было, все получилось, а их в кадрах почему-то не оказалось. Вот это было совсем непонятно! По данному поводу у многих журналистов даже возникли предположения и выводы с явной примесью мистики.

Во многих кабинетах, занимаемых самыми ответственными лицами города, прошли серьезные совещания, на которых подробнейшим образом рассматривались такие вопросы: «Кто на самом деле пел на сцене за мировых знаменитостей? Куда делся после концерта этот почтенный доктор Гонзаго и его подручный Ордалион Черторижский? Какая причина помешала запечатлеть этот необычный концерт? Насколько правдива информация о тысячелетии города?» и так далее и тому подобное. И это, как вы понимаете, были совсем не праздные вопросы.

Да, вопросов было так много, а ответов было так мало, что в сложившейся ситуации к работе над поисками нужных ответов была подключена масса самых различных людей. Но в конечном итоге выяснить что-либо определенное им почти ничего не удалось. Никому! Нисколько! Что тоже было совершенно поразительным, если не сказать больше. Складывалось впечатление, что над всей этой историей с организацией и проведением концерта продолжала витать какая-то непонятная невидимая тайна.

Другие осколки попали в ряды тех, кто тем или иным образом свою судьбу связал с пением. Хочешь — не хочешь, а им пришлось ответить на главный для себя вопрос: жить, чтобы петь, или петь, чтобы жить? Некоторые деятели сцены настолько были потрясены и подавлены пением выдающихся артистов, что, поняв свою обреченность, пришли к выводу, что больше не могут и не имеют никакого морального права, как раньше, выступать. Их исполнительский дар больше годился для пения на лестничных площадках или среди друзей и знакомых за свадебным столом, но уж никак не для широкой аудитории со сцены. Другие скороспелые исполнители в срочном порядке начали брать уроки вокала, пытаясь улучшить свою квалификацию в этом виде искусства. Многие из артистов просто внезапно повзрослели. Им захотелось сменить имеющийся репертуар, потому что порядком надоело кривлянье сумасшедших подростков, которые ничего не понимают и не хотят понимать в пении. У них лишь одно желание — побольше бы шума и обнаженных частей тела артистов. А все остальное — горькая скука.

Некоторые продюсеры, внезапно прозрев, вдруг расторгли свои контракты с еще вчера любимыми исполнителями и занялись поисками новых кандидатур.

Одна уже довольно известная столичная певица после посещения концерта как-то за завтраком раздраженно говорила своей любимой мамочке:

— Мама, неужели ты не понимаешь, что я не могу больше петь. У меня все время в ушах так и слышатся эти волшебные голоса. Ах, как же прекрасно пела эта Мария Калласс! Какой чистый божественный голос! Я, кажется, все бы на свете отдала, за то, чтобы так же петь, как она. Понимаешь, вот это и есть настоящее искусство, а не то, чем занимаемся мы! А когда она брала верхние ноты, мне казалось, что ее голос от перенапряжения вот-вот сейчас оборвется, а он легко уносился вверх, прямо в самые небеса и, растворяясь в воздухе, парил и плавал над нами. В такие моменты во мне прямо все так и замирало, все тело от самого затылка до кончиков пальцев так и пронизывали какие-то необыкновенные молнии. А когда я начинаю открывать рот и издавать звуки, то мне кажется, что квакает какая-то противная страшная жаба. Это просто ужасно! Разве это искусство?

— Ну что ты, доченька! Бог с тобой! Ты напрасно так себя изводишь. У тебя неплохие данные, ты…

— Перестань, мама, говорить чепуху. Какой там к черту голос?! Да этим обалдевшим подросткам больше нужно мое тело, чем голос. Неужели тебе до сих пор не понятно?! Стоит мне только покрутить и потрясти некоторыми частями, как они тут же начинают бесноваться и выть, словно глупые обезьяны. Как же мне это противно! Хочется взять большую тяжелую дубину и лупить их с наслаждением по пустым и глупым башкам.

— Что ты, доченька, такое говоришь?! Что с тобой вдруг случилось? Уж не заболела ли ты, дорогая моя?

А вот другой артист купил записи Энрико Карузо и у себя на даче, подальше от ушей своих родственников и знакомых, настырно пробовал подражать ему в пении. Но от перенапряжения сорвал голос, в порыве ярости растоптал кассеты и разбил довольно дорогую магнитолу. Потом напился до чертиков, а на следующий день отправился к врачу лечить голосовые связки. Но, откровенно говоря, вылечить до конца ему так и не удалось. От всякого пения в дальнейшем пришлось напрочь отказаться.

Так же нужно обратить внимание, что после этого концерта у людей внезапно пробудился интерес к классической музыке. В Ярославле, где проходил этот необычайный концерт, на следующий день в музыкальных магазинах были раскуплены все диски и кассеты с голосами выступавших артистов. Но, сказать по совести, их было так мало, что пришлось в срочном порядке делать дополнительные заказы, которые в десять раз превысили обычный спрос на этих исполнителей.

В городе спонтанно образовалась инициативная группа, которая начала активно собирать подписи горожан с требованиями к властям города непременно построить в ближайшее время здесь, на берегах Волги, настоящий оперный театр и назвать его именем своего выдающегося земляка Леонида Витальевича Собинова.

Да, чуть не забыл. Здесь просто необходимо рассказать о том, что двадцать шестого мая, в воскресенье, то есть на следующий день после замечательного концерта, в другом областном центре, что находится ниже по Волге в каких-то семидесяти километрах от Ярославля, в славном городе Костроме, случилось без всякого преувеличения просто невиданное по местным меркам событие.

Ровно в тринадцать часов в один очень уютный ресторанчик забрела пообедать очень диковинная с виду троица: какой-то страшненький инвалид на костылях, передвигавшийся с неимоверным трудом, и бабка, одетая не по погоде в теплое темно-синее пальто, подпоясанное кушаком, со шляпкой на голове, поверх которой был накинут шелковистый с отливом черный шарф, завязанный внизу у самого подбородка. В ногах у бабки крутился здоровенный котище, который, ласкаясь, беспрестанно терся башкой о ее пыльные боты. Сами понимаете, что эта странная троица никоим образом не могла украсить интерьер такого приличного заведения, каким считали его сами работники ресторана. К тому же кот в ресторане — это же полная антисанитария. А кто его знает, где он шлялся, этот серый чертило, и чего в своей пышной шевелюре с собой прихватил. Тем не менее, старший метрдотель заведения Василий Кузьмич Полыхаев предложил инвалиду с бабкой занять один из столиков, предупредив, что сначала необходимо раздеться и где-то снаружи оставить животное.

Бабка раздеться и расстаться с котом категорически отказалась и начала приводить какие-то несуразные доводы. Однако Василий Кузьмич выслушал эту нелепицу с каменным лицом и не принял ее к своему руководству. Казалось бы, конфликт был неизбежен. Но умудренный богатым опытом работы с людьми, Василий Кузьмич столь цветасто и пространно говорил, привел столь убедительные аргументы, что иного выхода для несговорчивых посетителей не осталось, как только покинуть это славное заведение и найти для себя что-нибудь попроще. На этом все и закончилось, а репутация ресторана не была поколеблена.

И даже замечательно, что все так получилось, потому что не прошло и пяти минут, как двери ресторана тихонько скрипнули и пропустили внутрь заведения людей совершенно другой наружности и положения. По красной ковровой дорожке в зал вошел респектабельного вида интересный мужчина в отличном черном костюме, ткань которого так вся и переливалась при движении, исключительной красоты дама, на вид лет двадцати восьми — тридцати, с какими-то необыкновенными золотыми волосами, своей внешностью и фигурой очень напоминавшая знаменитую Мерилин Монро, и розовощекий мальчик-шалун лет пяти. Они выбрали почему-то именно тот же самый столик, который совсем недавно предлагали инвалиду и скандальной старухе. Быстренько просмотрев меню, посетители заказали обед на троих, но предупредили, что скоро появится и их четвертый спутник, который сам лично сделает заказ.

Недолго думая, услужливые официанты незамедлительно принесли на стол первые блюда, тут же вежливо уточнив, когда подавать вторые.

Надо заметить, что женщина была столь красива, столь хороша собой, что естественно и вполне понятно тут же привлекла к себе всеобщее внимание. Можно было с уверенностью сказать, что таких шикарных дам в этом заведении еще никогда не бывало. И только она собралась приступить к еде, как вдруг, помешав в этом озерце аппетитно пахнущего борща, внимательно всмотрелась в тарелку и, подозвав к себе обслуживающего их официанта, произнесла:

— Вы, знаете, молодой человек, но то, что вы подали мне, есть никак невозможно, — сказала она с каким-то легким иностранным акцентом, брызнув на него своими изумительно чистыми голубыми глазами.

— Да? А что такое? Почему? — удивился смущенный молодой человек и тут же покраснел до самых корней волос. — Борщ «Костромские разливы» — это наше фирменное блюдо, который приготавливается из самых лучших, самых свежайших продуктов. За это я вам ручаюсь головой.

— О, я нисколько не сомневаюсь, что это лучшие ваши продукты, — ослепительно улыбнувшись, ответила красавица, — и думаю, что вы сами все это съели бы с превеликим удовольствием. Надеюсь, что вы со мной согласны, Ордалион? — взглянула она выразительно на своего спутника, на что тот согласно кивнул головой. И с этими словами она нырнула ложкой в дымящуюся еду и, что-то выудив из красной гущи, подняла над тарелкой. На ложке лежало маленькое хвостатое существо, сильно напоминающее по виду… обыкновенную мышь!

Молодой человек всмотрелся в то, что оказалось на ложке. О, ужас! Лицо его от удивления вытянулось, нижняя губа вместе с челюстью тут же отпала. Он побелел, как полотно, потом налился краской и с немым выражением лица просто закоченел на месте. Его глаза отказывались верить возникшему перед ними изображению.

— Ну, так вы будете это пробовать? — мило улыбаясь, бархатным голосом спросила красавица, — или предпочтете все же что-то другое?

Молодой человек понял, что произошла катастрофа. Страшная, непонятная, но ни больше, ни меньше, а настоящая катастрофа. Он вытащил из кармана большой белый платок, что-то промычав, быстро завернул в него ложку вместе с мышью, и уже было собирался их унести, как услышал:

— Ой, мама, и у меня тозе мыска, тойко совсем маинькая, — весело пролепетал розовощекий шалун.

Официант пронзительно посмотрел на малыша и увидел, как тот достал из молочного супа совсем крошечного мышонка, который, вытянув лапки, лежал на ложке, весь облитый молоком, и вместе с его хвостом с ложки свешивалась такая же тонкая и длинная, как хвост, вермишель.

— О, и это тоже ваше фирменное блюдо? — вздернула брови вверх красотка. — Значит, в вашем распрекрасном заведении даже и детей угощают вареными мышами? Какой тонкий вкус, какая изобретательность!

— Однако!!! Наверное, это безумно вкусное блюдо, пани Ядвига? — совершенно спокойно заметил мужчина, как будто сталкивался с подобной ситуацией каждый день.

— Мама, а мозно я поплобую эту милую мыску, — болтая ногами, проговорил карапуз и демонстративно раскрыл рот пошире.

Официанта словно пронзила молния. Каким-то неуловимым движением он тут же выхватил ложку с мышью из рук малыша и, бросив ее в ту же самую салфетку, быстро побежал к обеспокоенному заминкой администратору — худенькой блондинке с живыми глазами. И только он успел поравняться с ней, как его тут же сильно стошнило.

— Славик, что такое? Что это вдруг с тобой? — брезгливо скривив лицо, спросила она удивленно. Вместо ответа Славик развернул перед ней салфетку с вареными мышами, отчего его снова буквально вывернуло наизнанку.

— Фу, что такое? — совершенно обалдев от увиденного и наливаясь краской, растерянно проговорила администратор. — Как же это могло туда попасть?

И тут все в ресторане пришло в необычайное движение. Все куда-то бегали, звонили, чего-то носили, убирали и старались говорить вполголоса.

На дверях заведения появилась табличка «Закрыто на спецобслуживание».

Перед столом оставшейся в одиночестве тройки посетителей стоял старший метрдотель Василий Кузьмич Полыхаев, мужчина лет сорока пяти, с красным холеным лицом и ужасно озабоченными серыми глазками, и, теребя свои короткие рыжеватые усики и старательно подыскивая слова, виноватым голосом говорил:

— Я прошу прощения, господа… но за всю мою двадцатишестилетнюю карьеру это у меня первый и… единственный случай. От имени хозяина заведения и всего нашего коллектива приношу вам свои… самые искренние извинения. Мы, честно говоря, даже не понимаем, как все это могло случиться. Наше заведение до сих пор пользовалось в городе одной из самых лучших репутаций. У нас обедали многие известные люди — Лев Лещенко, Вахтанг Кикабидзе, Эдита Пьеха, Людмила Зыкина и многие другие, но никогда ничего подобного не случалось. Мы все растеряны… Вы должны нас понять…

— Мы должны вас понять? — с явным недоумением пристально посмотрела на метрдотеля очень красивая дама. — Извините, любезный, но вы, по-моему, сами до конца не понимаете, о чем говорите. Вы согласны со мной, Ордалион? — обратилась она к своему старшему спутнику.

— Без всякого сомнения, пани Ядвига, — с возмущенными нотами в голосе ответил молодой человек и тут же обратился к метрдотелю: — Вы нас хотели накормить вареными мышами с овощной приправой, а мы вас должны за это понять. Не кажется ли вам, уважаемый, что это бред! Это полная чушь собачья? И что же здесь можно понять? А? Только одно, что в вашем заведении приличных посетителей пытаются накормить всякой гадостью. И больше здесь нечего понимать… А вы нам, уважаемый, самым бессовестным образом продолжаете петь в свой адрес хвалебные оды, как будто только что удовлетворили наш аппетит необычайной вкуснятиной, и вас за это надо представить к награде… Жаль, что я не успел, как следует, покопаться в своей тарелке, которую так быстро унесли. Уверен, что и там можно было обнаружить нечто подобное — и он брезгливо поморщил свое выразительное лицо.

От услышанных слов метрдотель буквально позеленел, а грустные глаза его тут же наполнились искренними слезами.

— Я… извиняюсь… — начал было он заплетающимся языком, — сейчас сюда прибудет хозяин нашего заведения, чтобы принести… — Но докончить он не успел, потому что красавица перебила его, язвительно кольнув:

— Чтобы принести что-то еще более оригинальное. — И она иронично посмотрела на Василия Кузьмича.

— Нет, — не выходя из равновесия, смиренно ответил Полыхаев, — чтобы принести вам свои извинения. Лично!

— Ну, хорошо, мы его подождем, но учтите, совсем не долго, — коротко ответил мужчина и движением руки дал понять, что разговор окончен.

Василий Кузьмич уже собрался уйти, но тут у него с языка, как он сам потом объяснял, совершенно непонятным образом сорвалось:

— Я извиняюсь, но раз уж так вышло, так, может быть, вам все же… что-то из вторых блюд принести?

— Отбивную из дворняжки или рагу из свиных хвостов с тараканьей приправой? — зло съязвил мужчина с орлиным профилем. — Ни в коем разе в вашем заведении мы больше ни-че-го в рот не возьмем, — энергично покачал он указательным пальцем правой руки. — Давайте же своего хозяина, да побыстрей, а то нас глава вашего города уже ожидает… Да и французский и польский послы уже, наверное, давно у него? — И он демонстративно взглянул на замечательной работы наручные часы.

Последние слова про мэра города и иностранных дипломатов исключительно сильно подействовали на Василия Кузьмича. Его словно большущей кувалдой вдруг ударили по голове, но, оставаясь еще в живых, он совершенно уже не понимал, размозжили ему голову или она, вопреки всем законам природы, еще цела. Он повернулся на неверных ногах и, ссутулив спину и опустив плечи, как будто состарился сразу на тридцать лет, мелкими шажками поплелся к поджидавшим его остальным работникам заведения.

Через непродолжительное время дверь ресторана громко хлопнула, и внутрь заведения ворвался грузноватый парень лет тридцати с крупной золотой цепью на толстой шее. Старший метрдотель и другие работники, тут же окружив его и сильно жестикулируя, с испуганными глазами стали ему что-то подобострастно объяснять. Слушая их, парень все более и более хмурился, ероша волосы на затылке, а затем лицо его озарилось решимостью, и он направился прямо к столику с посетителями.

Приблизившись к ним, подбирая слова и делая в них излишнее ударение на букве «о», он начал говорить:

— Мг-г… Добрый вечер, уважаемые господа. Мг-г… Разрешите представиться: хозяин этого заведения Федор Андреевич Слащев. — Произнес он с довольным выражением на лице. — Мг-г… Я хотел бы…

Он хотел было продолжить свою речь, но тут встретился взглядом с голубоглазой красавицей, отчего внезапно запнулся, зрачки глаз его непроизвольно расширились от охватившего их блаженства, трепета и восторга, и он на какое-то время застыл в абсолютном безмолвии, а затем громко икнул.

Видя его растерянность, красавица Ядвига иронично произнесла:

— Ох, не знаю, насколько уж будет добрым вечер у вас, господин хозяин, но нам его испортили здесь основательно. Вы хоть сами-то когда-нибудь пробовали эти лакомства, что нам ваши разлюбезные работнички предложили отведать? И не дождавшись ответа от окоченевшего Федьки, договорила: — Вы нам, кажется, хотели принести свои извинения? Или же мы не так поняли вашего старшего… красноносого охмурялу-метрдотеля?

Совершенно обалдев от необычайной красоты дамы, Федька, глупо улыбаясь, что-то нечленораздельно попытался промычать. Но тут неизвестно откуда у столика словно из-под земли вырос еще один загорелый гражданин с большими, как у Пушкина, бакенбардами. Он уселся на пустовавшее место и приятным баритоном веско проговорил:

— Вы, наверное, и сами видите, господа, что хозяин этого заведения просто смущен и раздавлен случившимся и не может подыскать даже несколько элементарных фраз, чтобы выразить свои искренние сожаления. Я правильно выразил суть ваших пожеланий, Федор Андреевич? — спросил четвертый и выразительно глянул на Слащева. И в то же самое время где-то в небе над городом грозно заворочался гром.

После этих слов какие-то доли мгновений в глазах Федьки еще пребывали благоговение и восторг, а затем им на смену явились страх и животный ужас. От охватившего его трепета и волнения он раскрыл рот и в знак согласия начал усиленно и подобострастно кивать головой. Казалось, что он внезапно онемел. А незнакомец, не обращая больше внимания на Слащева, начал своим спутникам громко говорить:

— Я думаю, что это явное недоразумение, господа? Надеюсь, вы разделяете мою точку зрения? — На что все трое в знак согласия качнули головами. — Да, это абсолютное недоразумение, — продолжил господин с бакенбардами, — что подобный тип является хозяином этого неплохого на вид заведения. — И, глянув прямо в глаза Слащева, все также уверенно проговорил: — Любезнейший, вы же видите, что в ваших руках эта, когда-то приличная обитель, буквально хиреет и гибнет на глазах. Посмотрите, мыши так и гуляют у вас по паркету, словно это не заведение для принятия пищи и хорошего времяпрепровождения, а заброшенный скотный двор.

И тут же неизвестно откуда на полу появились десятки серых мышей, которые начали быстро шнырять под столами и собирать всякие остатки от еды.

От нового удивления Федька вытаращил глаза. Наблюдавшие же за дипломатической беседой работники ресторана от охватившего их ужаса с криками бросились кто куда врассыпную, а четвертый посетитель, которым, как вы уже догадались, оказался доктор Гонзаго, продолжал:

— Вам срочно нужно все это продать… И не далее как… завтра к вечеру. Надеюсь, вы не поняли меня превратно, Федор Андреевич? Времени у вас, голубчик, не так уж и много. — Он вынул из кармана какие-то необыкновенной красоты часы с кровавыми рубиновыми камнями вместо цифр и, постучав длинным ногтем указательного пальца по стеклу, повторил: — Завтра до захода солнца, голубчик. И не вздумайте меня обмануть, как вы уже сделали однажды. Вам это с рук не сойдет. Имейте ввиду. У нас с этим довольно строго. Припомните адрес Василия Семеновича Бережковского, что я вам называл при прошлой встрече, и выполните свое обещание. Иначе, чувствую, завтра будет необычайно сильная ночная гроза…

И только закончил он говорить, как небо за окном стало беспричинно быстро хмуриться, поднялся предгрозовой ветер и где-то вдалеке словно выстрелили сразу из сотни орудий.

Федька от страха прямо так весь и сжался. Ноги у него сделались ватными, не желая стоять, и буквально так и подгибались. Он только шмыгал носом, сопел и утвердительно кивал крупной вспотевшей головой. За окном же совсем потемнело, где-то рядом сверкнула молния, от которой свет в ресторане на мгновение погас. Но тут же лампочки вновь радостно вспыхнули, и Федька увидел, что за столиком, перед которым он стоял, больше… никого нет!!! Все четверо посетителей куда-то бесследно исчезли…

Вот такая вот, как видите, совершенно необычная история произошла тем днем в славном городе Костроме. А на следующий день в одном из местных печатных изданий появилась весьма интересная статейка. В ней журналист утверждал, что собственными глазами, и не далее как вчера, наблюдал чрезвычайно редкое явление: как какой-то маленький мальчик лет пяти-шести, сидя на лавочке, прямо из рук кормил хлебом… целую стаю здоровенных ворон! И эти в обычных условиях очень осторожные, а порой даже и агрессивные птицы, словно какие-то ручные голуби, выхватывали прямо из детской ручонки кусочки белого хлеба. А две очень крупные вороны, что уж совершенно удивительно, даже безбоязненно сидели у него на плечах. Мальчик же кормил этих птиц, радостно смеялся, болтая ногами, и временами что-то говорил своей маме, исключительно красивой даме, которая, находясь рядом, с равнодушием наблюдала за его детскими шалостями.

Журналист даже сделал несколько фотоснимков, чтобы запечатлеть столь необычное поведение пернатых, но по каким-то причинам птицы получились, а вот малыша с мамой, к большому сожалению автора статьи, в кадрах не оказалось…

Но давайте вернемся к нашим старым знакомым. А что стало с ними?

Шумилов Валерий Иванович, как и намечалось, через некоторое время отправился в двухнедельное путешествие с отдыхом в Ницце и привез оттуда необычайное количество впечатлений. Что он там делал? С кем общался? Чем занимался? Жаль, но об этом нам приходится только догадываться. Но не зря еще Михаил Афанасьевич Булгаков в своем главном бессмертном произведении упоминал, что там, в Ницце, была дача у самого… Т-сс, вот об этом ничего не знаем и ничего не ведаем. И незачем понапрасну людей с толку сбивать. Скажем так: был, отдыхал, хорошо провел время, привез много подарков для членов своей семьи и… тут же приступил к работе над новой книгой. И вообще у него в жизни наметился коренной перелом в смысле литературного признания. Многие литературные круги и издательства воспылали живым интересом к его творческой деятельности, к его роману. Посыпались заказы на издание книги, многочисленные встречи и разнообразные интервью.

Ну, еще бы, скажете вы, а как же может быть по-другому после такой блестящей рекламы со стороны доктора Гонзаго. Да, подтверждаю ваши слова, все так и есть. Но согласитесь, что иначе и быть не могло. Ведь кто рекламировал?! Какое ведомство?! А отсюда, вполне понятно, и соответствующий результат.

В судьбе подполковника Веремеева произошли серьезные изменения.

Сначала у него нарушился сон. Ночью ему все время виделись одни и те же неприятные картины. То он открывает ту самую коробку с камеей и явственно различает страшную шевелящуюся массу усатых тварей, которые так и пытаются взобраться на него, то вдруг снова оказывается на суде перед грозной тройкой, отчего жизнь его повисает буквально на волоске. Да, такие переживания, пусть даже и не наяву, бесследно, увы, не проходят. У Веремеева начало сильно пошаливать сердце. Пришлось срочно обращаться к врачам с убедительной просьбой: как можно скорее избавить его от этих ужасных сновидений.

А потом начались неприятности и на работе, в результате чего фамилия Ищенко стала однозначно и совершенно непереносима. Логическим же завершением всех этих неприятностей была нежеланная и досрочная отставка.

Помощник же Веремеева капитан Митрохин на службе уцелел, но с понижением был переведен из города куда-то в район…

Директору филармонии Жоржу Бабию полностью вылечиться от недуга так и не удалось. Иногда его прихватывало так сильно, что от нестерпимой боли слезы так и катились у него из глаз, а жизнь представлялась не раем, а сущим адом. И что самое интересное — в скором времени он сделал для себя одно неожиданное, но важное открытие: стоило ему лишь подумать и наметить какую-то новую авантюру, как можно было ожидать очередного приступа болезни. И чем пакостней были мысли и намечаемые дела, тем сильней скручивало его. Прямо мистика какая-то, да и только! Сами понимаете, кто ж враг своему здоровью?! Поэтому, что вполне объяснимо, Бабий начал нехорошие мысли постепенно изгонять из себя. А нет неприятных мыслей, нет места и соответствующим делам. И, надо признать, что это у него с большим трудом, но начало получаться.

Ну, а как же, с нетерпением спросите вы, сложились дальнейшие отношения Уфимцева и Евы? Как сложились? Тут уж судите сами.

Закончился май, наступило лето, и после того самого знаменательного дня, когда оба признались друг другу в сокровенных чувствах, они стали совершенно неразлучны. Ева даже выучила наизусть то самое признательное стихотворение и часто про себя его повторяла. Оно казалось ей таким искренним, милым и романтичным, а история его написания казалась совершенно необыкновенной. По этому случаю она купила небольшую копию портрета Пушкина работы Ореста Кипренского и, поставив у себя на столе, как-то вечером в особом расположении духа даже вслух к нему обратилась: «Спасибо вам за заботу и участие, дорогой Александр Сергеевич. Ах, если б вы только знали, как я вам безмерно признательна и благодарна». И Еве даже показалось, что Пушкин с портрета ей озорно подмигнул и улыбнулся.

Вечерами, если только не было возможности у них встретиться, Уфимцев и Ева долго болтали по телефону. В школе, в перерывах между уроками, тоже старались быть чаще вместе. Уфимцев смотрел на свою избранницу все с таким же обожанием и никак не мог на нее насмотреться. Теперь между ними не было преград и он с особым удовольствием прикасался рукой к ее шелковистым с медным отливом волосам и ласково шептал ей на ушко: «Лена! Ле-еночка! Самая лучшая, самая замечательная девушка на свете!» А она заливалась радостным смехом и шептала ему в ответ: «Юрочка Петрович, имейте ввиду, что от ваших таких приятных нашептываний я могу избаловаться и без этого уже жить не смогу. Вы, как следует, подумали о последствиях?». Эх, если бы вы только знали, какими приятными для Уфимцева были эти слова! И он, не долго думая, в один из таких моментов сделал Еве самое замечательное в своей жизни предложение — выйти за него замуж.

Осенью у них состоялась свадьба, которую они отпраздновали в пятницу тринадцатого сентября. Почему тринадцатого, спросите вы? Ну, тут уж домысливайте сами. Гуляли долго и с размахом. В праздничном мероприятии участвовала добрая половина преподавательского состава с директором школы во главе. Правда, Колю Ефремова того самого преподавателя физкультуры, что попытался как-то за Евой поухаживать, на это мероприятие не пригласили.

Был на свадьбе и Валерий Иванович Шумилов со всей семьей в полном составе. И все члены его семьи искренне радовались за соседа по дому и от души веселились. А Шумилов старший так здорово отплясывал, что, пожалуй, и многие молодые бы ему позавидовали.

Дорогие мои читатели, вот и подошел, может быть, и нежеланный, но все же конец для этой во многих отношениях необычной и таинственной истории. Позвольте же мне на этой приятной мажорной ноте и закончить свое повествование.

С большим уважением

и наилучшими пожеланиями.

Андрей Малыгин

8 июля 2006 года

Уходит день, в лучах заката Сгорел прощальный солнца луч, А ветер спрятался куда-то, Замедлив бег багряных туч. С тоски в реке чернеют воды, Как жаль, что свет убрался прочь! Свершилось таинство природы —  На смену дню вступает ночь. И вот уже сгустились тени, А в небе сказочном одна: Предмет любовных наблюдений Гуляет — бледная луна! Она стучит в окно поэта: «Ты спишь, поэт?» — «Нет, я не сплю!» «Тогда скорей в конце куплета Пиши: „О, как я вас люблю!“ Сомненья — тяжкий груз желаний, Твой час настал. Спеши. Пора!» И строки искренних признаний Слетели с кончика пера: «Я вас люблю давно и страстно, Ловлю украдкой милый взор, Но, может быть, совсем напрасно… Нет, я не верю, это вздор!» Поэт вздохнул и снова пишет, И тень бежит с его лица, А ночь шальною страстью дышит, Смущая пылкие сердца…

Содержание