Михаил Малиновский

Рассказы

 

Память

Ночные заморозки прихватывали землю — она посветлела на опустевшем Ефимьином огороде, где в ближнем углу осталась доспевать капуста. По утрам выпадал иней, вытягивал из тугих сочных кочанов терпкую горечь.

В пятницу утром Лукьяныч, уловив во взгляде Ефимьи согласие, взялся споро точить ножи, потом распорядился:

— Дошла капуста, мать. Пора!

За ними вышли на свои огороды соседи — Ефимьина капуста издавна славилась, и односельчане следовали Ефимье во всем, даже грядки обсаживали крапивой, чтобы червь не проникал.

Ефимья, гибкая и проворная старушка, внаклонку шла по грядке, одним касанием ножа сваливала кочаны. Лукьяныч подбирал капусту в одно место. Он работал медленно, прицеливался к кочану, прежде чем взять его дрожащими руками.

Старикам не управиться бы и в два дня, потому что насажено капусты, как в былые времена, когда семья была сам-семь, но с обеда, после школы, подгадали помощники: дочка, зять и внук. У Кирилла, зятя, чутье, в какой день приходить. Он уже не отговаривает стариков, что, мол, тянуть хозяйство не по силам. Более того, вошел в пай, чтобы помощь не казалась навязчивой. Лукьяныч воспрянул духом — поставил Соню в подмогу матери рубить капусту, Кирилла — носить ее в сени, десятилетнему внуку Коле поручили собирать листья, а на себя взял общий надзор. Привычная роль в хозяйстве молодила его, даже походка стала пружинистой. Заметив, что Коля пропустил уже несколько вялых желтых листков и, вообразив кочерыжки, выдернутые с корнем, гранатами, расшвыривает их по огороду, Лукьяныч подозвал внука к себе, с наслаждением сделал внушение:

— Ты, сынок, приучайся работать отчетливо. Труд, когда он отчетливый, должен глаз радовать, создавать приятность.

Тоже, как в давние времена, когда было кого наставлять, даже внука непроизвольно сынком назвал.

Тут же он увидел, что Кирилл берет мешок с капустой низко на спину.

— Кирюша, сынок, спину надломишь! — Лукьяныч подбежал, помог вскинуть мешок на плечи. — Так-то вот оно легче, сынок, когда в упор по стержню, только ноги переставляй.

Кирилл до сумерек таскал капусту в сени, узкие и длинные, сохраняя проход в один след до двери. Управившись с рубкой, женщины перешли помогать ему. Ефимья устала, из-под платка выбились седые прядки густых волос, и она не поправляла их, зато глаза светились довольством, что так дружно одолели еще одну заботу.

И Соня притомилась. Ефимья подбадривала ее:

— Еще, доченька, чуток. Полдела — не дело…

Дабы не ронять авторитет Лукьяныча, Кирилл шепнул ему, улучив момент:

— Пап, я бутылочку прихватил. Как там насчет ужина?

Лукьяныч встрепенулся:

— Мать, ступай готовь на стол! Без тебя завершим.

В это время зазвякала щеколда на калитке — почтальонка Катерина Мальцева извещала, что принесла что-то, а заходить некогда, еще до края села, наверно, пробежать надо. С улицы донесся ее голос:

— Ефимья Ивановна! Письмо вам от Марьи!

Ефимья заспешила к почтовому ящику. Марья, младшая и уже единственная сестра — две старшие умерли, — живет в городе, здоровьем осела, исхворалась, а пишет совсем редко.

— Да грибков достань, мать! — напутствовал ее Лукьяныч. — Слышишь?

За стол сели уморенные, говорить даже не хотелось. Ефимья успела поджарить картошку на сале, выставила соленья — огурцы, помидоры, грибы. Выпили по стопке.

— По единой с устатку, — сказал Лукьяныч, но по второй налил только себе и Кириллу.

Ефимья, наскоро поев, держала письмо наготове дать кому-нибудь почитать — у самой глаза ослабели. Первым вызвался Коля.

— «Здравс-туй-те рад-ныя маи си-стри-ца И-фи-мья и зять Дими-трий», — добросовестно пробрался сквозь первые строчки Коля и сконфуженно умолк.

— Ну-ну? — поторопила его Ефимья.

— А дальше совсем непонятно, баб.

— Дай-ка, — взяла письмо Соня. — «Во первых строках, сестрица, лопнуло мое ожидание, так как долго от вас ничего не получала…»

— Так ведь огороды, — пояснила Ефимья. — Некогда ведь.

— Слушай, мам: «Напишите о своем здоровье. А мое здоровье такое, что и врачи отказались. Я уж думаю, не рак ли? Оторопь берет, как взгадаешь: я ведь и платья хорошего не успела поносить…»

Кирилл забеспокоился, видя, как пригорюнилась Ефимья. Сказать бы что-то надо, смягчить впечатление от письма, но Ефимья предварила его:

— Было ли когда, — сказала она со вздохом. — Из нужды в войну, из войны обратно в нужду… Только бы и жить начать, а здоровья уже и нету… Ну, читай, Соня, читай.

— «А еще беспокоит меня, сестрица родная и зятек, международное положение…»

— Ай как! — вскрикнул от неожиданности Лукьяныч. — Вот это Марьюшка, вся как есть тута!

Засмеялись Кирилл с Соней. Ефимья тоже улыбнулась.

— «Как там у вас слышно, будет война или нет? — продолжала читать Соня. — Ты, Ефимья, заметный человек, напиши, если знаешь… А я вот доработаю до пенсии, восемь месяцев и три недели осталось, тогда, если не случится войны, буду принимать решение и перебираться к вам. Мне на прошлой неделе директор бани выдал похвальную грамоту и говорит, назначу тебя, Марья Ивановна, старшей по смене. Я, конечно, отказываюсь: зачем мне такая обуза при моем здоровье? Ну, пока, до скорого свидания, родные!»

Ефимья отсела к окну. В руках ожили вязальные спицы, заиграли на них световые зайчики — за вязанием как-то лучше прояснялись мысли. Соня подала мужчинам чай, подсела к матери.

— Крошить в воскресенье будем или завтра начнешь?

— А? Ну да, наверно, в воскресенье.

— Я к тому, чтобы без нас не делала. Мы сами управимся.

— Опять «комбайном»?

— И всю бы «комбайном» можно, хлопот меньше.

— Оно, конечно, скорее. А из-под ножа пригляднее выходит. Я уж по старинке ножом… Коля, дай-ка ногу носок примерить.

— А кому это? — Коля выставил ногу из-за стола. — Красивые!

— Так тебе же, кому еще. Один ты у меня такой — под красивые носки.

— Баба, а как это — заметный человек? Баба Маша-то заметнее тебя, вон она какая толстая.

Ефимья взъерошила Коле волосы заскорузлой доброй рукой. Соня ответила за нее:

— Проживешь такую жизнь, как бабушка, тогда узнаешь.

Лукьяныч с легкого зачина Марьи Ивановны взялся выяснять с Кириллом международное положение на Западе и на Востоке. От горячего чая и жаркого спора у него вспотела круглая лысина.

— Не говори так, Кирилл! — горячился Лукьяныч. — К примеру взять, если в прошлом году Санька, сосед вон, через дом, по недомыслию и по лени не просушил картошку и ссыпал в погреб. Так? Она к весне вся как есть погнила. Кашу доставали. Ну, а почто я должен ругаться с ним? То-то же, и сказать тебе нечего! Ты хоть и образованный, ребятишек учишь, а понятия не нажил.

— Ну, папа, политика не картошка.

— Знаю! Не картошка… Это пример для убеждения. А государство, хочешь знать, оно что хозяйство — каждый мужик на себя примерить может. Если он, само собой, мужик с понятием…

Соня позвала Кирилла и Колю собираться домой — пора идти.

— Дак оставались бы, поночевали, — предложил Лукьяныч. — Кино посмотрим. Коля, сынок, где программка? Интересное должно быть.

— Нет, папа. В другой раз, — не согласилась Соня. — У меня тетради еще не проверены.

— А я надумала, — Ефимья отложила носок на подоконник. — Слышь, Димитрий? К Марье сбегаю завтра. А к ночи вернусь с последней электричкой. Кадки я приготовила. Ты только ножи подправишь.

— Надумала так надумала, — согласился Лукьяныч. — Тогда телевизор включать не будем, без кина обойдемся.

Рано утром Ефимья, уже собравшаяся, склонилась над спящим Лукьянычем:

— Пошла я, Димитрий.

Лукьяныч приоткрыл один глаз, хотел сказать обычное, вроде: «В добрый путь! Да не задерживайся, смотри», но взгляд Ефимьи остановил его. В больших запавших глазах проглянуло что-то очень давнее и вместе с тем незнакомое, они будто впитывали Лукьяныча. Он вскочил, натянул на плечи фуфайку, прикрыл голову шапкой, вступил босыми ногами в галоши, приговаривая:

— Я мигом, Ефимья, я мигом.

— Куда это подсобрался так? — спросила Ефимья.

Лукьяныч поддернул широкие стариковские подштанники, заметил в глазах Ефимьи лукавинку — она повернулась лицом к свету, — и морщинки проступили вокруг глаз, ласковые морщинки застыли с молодости, и сам повеселел:

— Дак по нужде, мать, куда же еще!

— Ну да… Так пошла я.

— В добрый путь! Да гляди, не задерживайся!

Лукьяныч проводил Ефимью до калитки. Она поворачивалась к нему, слабо упиралась ладонью в грудь:

— Вертайся, Димитрий, простудишься.

Лукьяныч отводил ее руку. Обоим было приятно и легко на душе.

От калитки Ефимья шустро зашагала в белесый сумрак на дальние шумы станции — прямиком через лог будет не больше двух километров. Можно и селом, оно справа огибает лог, дорога лучше, но в три раза длиннее. Когда-то село было селом, а станция станцией. И эта улица была главной в селе, а дом Лукьяныча не последним в порядке: вокруг — распушенные лиственницы, окна в резных наличниках, тесовые ворота под козырьком. Постепенно село вытянулось до станции, в истоке лога образовался новый центр с большой кирпичной школой и многоэтажными домами, и дом Лукьяныча, оседая в землю, сошел на самую окраину.

Лукьяныч смотрел вслед Ефимье — в прилегающей плюшевой жакетке, голова повязана черным кашемировым платком с кистями и красными розами по кайме, на ногах литые резиновые сапоги — смотрел и думал, что крепкая она еще старушка, и удивлялся себе, как это сообразил вдруг провожать ее за ворота. Последние пятнадцать лет, как вышел на пенсию, они, вообще-то, не разлучались. А до того Ефимья провожала Лукьяныча в короткие поездки — он работал машинистом на паровозе и одно время водил местный пассажирский поезд. По этой самой тропке и провожала. Взгляд Лукьяныча зацепился за тропку — Ефимья уже скрылась из виду, и на сизой траве остались ее следы, не отдельные отпечатки, а две полоски, будто от лыж. И тревожно стало на сердце от этих полосок. Лукьяныч заторопился домой.

Одиноко и пусто показалось в доме. Лукьяныч нехотя позавтракал, поточил ножи, взялся было чистить капусту — готовить к завтрашнему дню. Непонятная тревога не улегалась. Собрался пойти к Кириллу, но вспомнил, что с утра они все трое в школе. Квартира у них просторная, со всеми удобствами. Лукьяныч усмехнулся своим мыслям. Соня и Кирилл, когда получили квартиру, хотели и стариков взять к себе. Ефимья сразу запротестовала. А Лукьяныч согласился испробовать — пожил один дня три и сбежал. Держать уборную в квартире, по его мнению, дело вообще непристойное, а тут — рядом с кухней, где едят, через тонкую перегородку. Ефимье он признался:

— Нету больше сил терпеть эти удобства. Одна забота с утра до вечера — как нужду справить. Не хочешь, а думаешь.

— И я об том же, Димитрий, — поддержала его Ефимья. — Безделье силы не прибавит.

Кириллу сказал, что мать, мол, согласия не дает. На том и остались старики вековать в своем доме без удобств.

Тревога возросла к ночи, когда последняя электричка по времени давно пришла и стало ясно, что Ефимья сегодня не вернется. В старости привязанность как в детстве: и день прожить друг без друга тягостно. От беспокойных мыслей и дурных предчувствий спалось плохо. И Соня, придя утром, встревожилась:

— Что с тобой, папа? Заболел?

— Так, ничего… Матери что-то долго нет. Вчера обещалась с последней электричкой…

— Приедет. Без нее пока начнем.

Кирилл задержался во дворе. Он уже хотел войти в сени, как осторожно отворилась калитка и во двор вступила Катерина Мальцева. Необычное появление почтальонки и в такое время насторожило Кирилла.

— Что случилось, Катерина Петровна?

— Ой, вы тут, Кирилл Андреич! — она протянула ему телеграмму. — Беда какая, Кирилл Андреич… Вы уж сами с Лукьянычем, я не знаю — как…

Кирилл пробежал единственную строчку глазами:

«Приезжайте умерла Ефимья».

Кирилл незаметно сунул телеграмму Соне. Соня побелела лицом, телеграмма выскользнула из рук. Лукьяныч на лету подхватил ее:

— Что там, что?

Он медленно прочитал телеграмму, недоуменно посмотрел на Кирилла, на Соню, на Колю, который насторожился в предчувствии, перечитал еще раз:

— Не-ет, не может она так вот… Простудишься, говорит, Димитрий, — и умолк, вспомнив полоски вместо следов на сизой траве.

— Тут какое-то недоразумение, — заговорил Кирилл. — Я поеду сейчас и все выясню.

— Я поеду! — оказал Лукьяныч.

— Ты пойдешь к нам. Где у тебя деньги? Не успею домой забежать.

— В горнице под скатеркой, — Лукьяныч как-то сразу сник.

События дня не задели сознания Кирилла. Не воспринималась такая внезапная смерть близкого человека за реальность. Марья Ивановна, грузно бегавшая следом, что-то причитала, с кем-то ругалась из-за машины надрывно. Кириллу же никто не перечил. Он всем говорил:

— Скорей надо. Лукьяныч ждет.

Никто не спрашивал, кто он такой, Лукьяныч.

Под вечер, в завершение никчемных хлопот, Кирилл перехватил машину. Усатый пожилой шофер уже отработал свою смену и дальним рейсом на ночь глядя не прельщался. Он присел на подножку, закурил, подал Кириллу папироску и поднес горящую спичку в ладонях.

Кирилл молча протянул ему десятку. Шофер посмотрел на Кирилла — серое застывшее лицо, невосприимчивые глаза — и нехотя взял деньги, долго заталкивал их во внутренний карман пиджака. Опыт подсказывал, что от таких людей отделаться невозможно.

— Ты чей там будешь?

— Кочемасов.

— Не припомню что-то. Таких вроде не было. Я ведь сам тамошний, в тридцать третьем, это, перебрался в город. Из приезжих, наверно?

Кирилл промолчал.

Подбежала Марья Ивановна, заголосила впричет, уговаривая шофера:

— Миленький, помоги, ради матери твоей помоги, душенька твоя ласковая!..

Шофер поднялся в удивлении:

— Маруся?.. Марья?!.

— Ох, господи! Да кто же ты такой? Знакомый ведь, а?

— Самопаловых помнишь?

— Матюшка? Матвей же! Вон ты где… Родненький ты мой! Ефимья-то, Фимушка наша… Одна я теперь, Матю-ша-а, — Марья Ивановна припала шоферу на плечо.

Матвей усадил ее на подножку, присел рядом, растерянно поглядывая на Кирилла.

— При памяти отходила… Господи, как пережить-то! Утром вчера чаю попили, прилегла отдохнуть на диван. Приехала меня проведать. Лучше б не приезжала, лучше б я еще не видела ее полгода… Вечерком, говорит, обратно надо — капусту крошить… Полежала. Что-то, говорит, Марьюшка, в середке зажгло… И зажгло, и зажгло, в жар кинуло. Я за скорой помощью… Резали ее. Зачем уж резать-то?.. К полночи померла. Смотрит так на меня, из глаз слезинки сливаются: жжет, говорит, Марьюшка, в середке, душа горит. И не верит сама, что помирает. Ничего так и не наказала… Так вот и вижу ее глаза, так и вижу…

— А чего, это, и спасти нельзя было?

— Вот я и говорю, зачем резать было, раз спасения нету? Доктора объясняют, будто сосуды, в которых кровь держится, прохудились и вся кровь в нутро вышла… Господи! Матвей, на тебя вся надежда. Я завтра с электричкой — на работе надо отпроситься. Вот Кирюша приехал за ней… Осиротели все мы, Матве-ей!..

Выехали за город. Матвей прокричал что-то, потом остановил машину.

— Слыхал я, говорю, про тебя, вспомнил. Еще директором в школе работаешь. Соня, это, Софья Дмитриевна, за тобой. Почему сразу не сказался? На вот деньги-то. Извини, что не так… Как твое имя-отчество?

— Кирилл Андреевич.

— Передохнем, Кирилл Андреевич, маленько… Как я знал ее, тетку Фиму… В соседях жили… Она ж семью нашу… От нас беду отвела… — Матвей раздавил в пальцах папиросу, достал другую. — Это под колчаками, когда уже конец им приходил… Лютовали, шомполами секли всех подряд. Мой батя и Дмитрий Лукьяныч пластами лежали по избам… Офицерье, это, нагрянуло в наш двор. Сивка вывели, меня, мальчонку, за ездового хотели посадить. Мать воет: мужик не работник, мерина уводят, а пора надвигается, когда один день год кормит. Тетка Фима услыхала, знать, и подворачивает тут на своей Ласке, кобыле-пятилетке. Удалось им как-то схоронить ее от мобилизации, а тут на последних днях сама, значит, вывела напоказ. Давайте, говорит, со мной, господа хорошие, вмиг, мол, до станции домчим. Стоит это на телеге, а глаза жгучие — зловещая стоит, одними губами улыбается и сдерживает Ласку, а та сучит ногами, шею в дугу гнет… Там, где школа теперь, на спуске в овраг тетка Фима разгорячила Ласку и на всем ходу выдернула шкворень — отцепленный задок с офицерами пошел кувырком, а ее Ласка на вожжах уволокла… Ездил я потом с теткой Фимой за телегой. Пятна от крови на дороге были, а что с офицерами сталось, так и до сей поры неизвестно — в село не вернулись тогда и до станции не дошли. А то бы взорвали водокачку — мины там заранее были заложены, вот они и торопились… Все окна проглядели мы, с дороги ждали тетку Фиму. А в полдень идет она прямиком из лога, дуга на плечах, Ласка в поводу. Я к ней побежал. Как она шла, Кирилл Андреич! Строгая, красивая. Не помню я таких баб с той поры, не видал больше. А платье на правом боку изодрано в лохмотья, в дырах темнеют кровавые ссадины, аж земля втерлась в тело. «Больно?» — спрашиваю. — «Им больней, — отвечает и тревожится: — Никого не было?»— «Нет, — говорю, — тихо пока». Она смеется, это, а губы дрожат. «За все шомпола, — говорит, — им выплатила». И когда наши пришли и созвали митинг, партизанский командир при всем народе благодарил ее: без воды б затор на дороге вышел, а дорога тянется через всю Сибирь.

Кирилл вздохнул: от знакомого рассказа и оттого, что передает его чужой человек, защемило сердце.

— Закуришь, Кирилл Андреич?

— Скорей надо. Лукьяныч ждет.

— Живой, значит, — Матвей послушно стронул машину, но скорости не набирал. — А Иван где?

— Погиб на фронте.

— Иван погиб?! А Яков с Михайлом?

— Тоже.

— А этот, самый младший-то, как его, Серега, что ли?

— И он. Все там.

Машина рванулась.

До Лесовой они больше не обмолвились ни словом. Обоим думалось об одном: зачем живет человек, что сохраняется от него на земле?

Дома их встретили Лукьяныч и Степан Кузьмич Сухарев, слесарь вагонного депо. Они уже поставили в сенях перегородку за дверью, сбросали за нее капусту, в стене сеней напротив двери из дома надрубили верхнее бревнышко, но проема делать не стали загодя. Теперь ясно стало, что проем нужен — в узких сенях не развернуться с гробом.

Степан Кузьмич и Матвей при свете переноски протянули два раза пилой до пола, выставили бревнышки — пусть Ефимья по-людски войдет в дом, чтобы отправиться из него в свой последний путь.

Гроб установили на столе в передней комнате. Лукьяныч сел рядом на табуретку. Кирилл замер около него. Степан Кузьмич и Матвей оставили их одних у гроба.

Лукьяныч за один день осунулся так, будто месяц не поднимался с постели. Глядя на него, Кирилл острей и глубже осознавал утрату и со страхом думал, достанет ли сил у Лукьяныча перемочь такое горе. Не стало Ефимьи, и ни к чему этот дом, ни к чему огород, капуста эта ни к чему — некому отказать, никому не нужно… Вдвоем старики еще поддерживали очаг, сохраняли видимость большой семьи. Один Лукьяныч не потянет… Кирилл тихонько вышел в сени, прислонился к проему в стенке. «Все — прахом? — думал он растерянно. — Никакой отметки после себя?..»

За углом в темноте приглушенно гудели голоса — Степан Кузьмич и Матвей были там на крылечке.

— …хотели уводить коровенку уж, и она на себя взяла тогда половину налога, — говорил Степан Кузьмич. — Не умеем мы сказать человеку в глаза добрых слов… А теперь кому скажешь?

После молчания Матвей промолвил:

— Думаешь, живет человек и живет…

И снова молчание.

Кирилл догадался, о чем речь шла: в войну Ефимья Ивановна была председателем сельсовета, помогала бабам-красноармейкам. Помнят… Кирилл переступил с ноги на ногу, под ногой хрустнула щепка.

— Кирилл Андреич? — спросил Матвей и, не дождавшись ответа, подошел.

Степан Кузьмич тоже приблизился, тронул Кирилла за плечо, хотел что-то сказать, но не сказал, вздохнул только.

— Спасибо, Степан Кузьмич.

— За что там…

— Спасибо…

Кирилл попрощался за руку с ним и с Матвеем Самопаловым.

Похороны были назначены на вторник. Все эти дни в доме и во дворе Пастуховых толпились люди. Коля слонялся между ними неприкаянным. Скучно: приходят, постоят молчком простоволосые и уходят. Одни сменяют других. Из-за них и Коле никакого внимания. Коля пробрался к дедушке — он сидел неподвижно у изголовья гроба.

— Деда, а что они все идут и идут?

Он ожидал, что дедушка распорядится, как прежде, и все станет, как всегда… Но дедушка, непривычно робкий, положил трясущуюся руку ему на голову:

— Идут, внучек, идут, отдают последний долг.

Коля направился от дедушки вдоль стенки к двери и приступил на недовязанный носок, оброненный в сутолоке на пол. Довязать-то здесь пустяк — и готовый будет. Коля отнес носок матери, выговаривая по-дедушкиному резко:

— Валяется под ногами!

Мать протянула руку и в который раз без звука осела. На Колю зашикали. Из горницы выскочила медсестра со шприцем — делать укол.

Во дворе Коля увидел отца.

— Пап, ну давай хоронить. Где ты все пропадаешь?

— Все, сынок, — сказал устало Кирилл. — Будем хоронить.

Шестеро человек вынесли на полотенцах гроб с бабушкой. Медсестра сопровождала мать, старухи вели под руки бабу Машу, которая вдруг ослабла так, что ноги перестали двигаться. Дедушка шел сам. Он был одет в полушубок, высокий воротник, в котором утонула голова, подвязан Колиным шарфом узлом на груди. Коля решил, что дедушка нуждается в помощи, и взял его за руку.

За воротами процессия выровнялась. Заняли свои места оркестр и машина с опущенными бортами, обтянутыми красной материей, — на ней стоял памятник с латунной звездой. Встроилась и санитарная машина — сразу за гробом. Когда процессия тронулась и вновь заиграл оркестр, в машину, Коля видел, внесли маму.

Шли медленно и долго. Кладбище, когда-то бывшее за селом, теперь располагалось чуть не в центре — в березовой роще над логом. Коля время от времени отлучался — забегал в голову процессии или задерживался до конца ее. Возвратившись, он шептал дедушке, что обратно они поедут на машинах — сзади пять грузовиков движутся следом и совхозный автобус. А то говорил:

— Венков-то, дедушка, сколько! Наши там, потом от сельсовета, от станции, от депо, еще от школы, от совхоза, от маслозавода, еще другие…

Или спрашивал:

— А правда, бабушкина капуста лучше всех? Там говорят, что не будет больше такой капусты.

— Не будет, — соглашался дедушка. — Много чего теперь не будет.

У могилы Коля с дедушкой остановились перед самым гробом. Дедушка смотрел и смотрел на гроб, на бабушку в нем, на лицо ее с добрыми морщинками и ничего другого не видел, ничего не слышал. А Коля видел, как подрагивает у дедушки бородка над шарфом, замечал, как хватает ртом воздух баба Маша, слышал, как выступают над гробом люди и что говорят. Много было сказано такого, о чем Коля и не подумал бы никогда. Бабушка была для него бабушкой, доброй и ласковой, что-нибудь вкусненькое припасала для него, вязала теплые носки и варежки. А тут называют ее беспартийным коммунистом и даже героем. Один старичок, постарее даже дедушки, так и сказал:

— Прощай, безымянный герой наш, Ефимья Ивановна! Вечная память тебе!

Коля затеребил дедушку:

— Что он говорит, деда? А, деда? Ну кто же наша бабушка?

— Ну кто? — неохотно отозвался дедушка. — Человек она.

— А почему тогда безымянный герой?

— Герой? — дедушка удивленно посмотрел на Колю, стиснул его руку, повернулся с ним к людям: — Я скажу, почему!

— Люди! — вдруг тоненько вскрикнул он.

Сотни пар глаз смотрели на них. Коля никогда не видел сразу столько добрых, сочувствующих, ждущих глаз. Ему стало горячо в голове, чуть из памяти не вышел. Потом он стал смотреть на дедушку, стал напряженно ждать, что он скажет.

— Лю-юди! — повторил дедушка еще громче и тихо проговорил: — Ушла от нас Ефимья…

Кто-то всхлипнул в тишине.

— Не сме-еть! — дедушка даже ногой топнул. — Не сметь плакать… Я скажу, кто она такая есть… — он сглотил комок, подступивший к горлу, закашлялся.

Вдруг послышался робкий голос:

— Не надо, Лукьяныч, а?..

Еще несколько голосов:

— Не надо бы…

— Мы знаем, Лукьяныч.

— Чего там…

Дедушка зажмурил глаза, по морщинкам у носа покатились слезы на бороду. И Коля заплакал. Смотрел на дедушку и плакал тоже без голоса, одними слезами — они сами текли и текли. Ему стало очень жалко бабушку, и дедушку жалко стало, и обидно было, что все знают, кто она такая, бабушка его, а он, родной внук, не знает еще.

 

Доверие

Порожний КрАЗ громыхал по дороге, как консервная банка. От напряжения у Нади немели спина и ноги. Взгляд цеплялся за гладь асфальта с надеждой, что тело расслабится, но машина и на ровном месте жестко встряхивалась. Надя снова судорожно прижимала ногами резиновый коврик, с которого не переставала клубиться пыль, спиной упиралась в скрипучие пружины сиденья и недружелюбно взглядывала на шофера Ваню Зуева, будто он нарочно устроил ей такую тряску. Ваня невозмутимо покачивался за рулем, лениво посматривая по сторонам, и руки его, казалось, отдыхали на баранке, которая вроде бы сама по себе беспрерывно покручивалась. Хоть бы уж помолчал до завода — надоела его болтовня: весь день развлекал на станции публику и в дороге не унимался, хотя Надя демонстративно не слушала его. Парень как парень, когда молчит, ничем не хуже других шоферов, но в том то и дело, что молчать он не умеет. Откуда только что берется? Верить его рассказам, так он дружит с министрами, ездит по заграницам и не полетел на Венеру лишь потому, что дали короткий отпуск — не обернуться в два конца. И не подумает, что у человека может быть свое настроение далеко не шутливое и не такое беззаботное.

Товарный двор станции отдалялся вместе с заботами дня. Еще час назад для Нади не было важнее дела, чем сдать на станцию груз, и тревожилась она только о том, чтобы не пришлось везти изделия обратно на завод. Теперь возбуждение, порожденное большой очередью, поломкой крана и беззаботностью Вани Зуева, улеглось и отставало где-то по дороге, как пыль за машиной, и прожитый в ожидании день представлялся нескладно куцым. Раньше половины восьмого на завод уже никак не успеть. Сергей наверняка не будет ждать ее столько времени. Утром в сутолоке поговорить толком не удалось. Сказал, что везет продукты в пионерский лагерь и что новоселье назначено на завтра… «Готовься, — сказал из кабины, отъезжая от гаража. — Это дело мы реализуем! Вся родня соберется…» Огорошил — и нет его. С утра в Наде жила надежда застать Сергея в гараже после работы и узнать подробности о завтрашнем новоселье, а за ней накапливались заботы, мелкие сами по себе, но очень важные в свое время — выбрать соответствующее платье, сделать утром прическу и маникюр… Когда они подступили к Наде вплотную, то обнаружилось, что ее нарядные платья могут не прийтись по вкусу родителям Сергея — слишком открытые и короткие. Надя остановила выбор на белом шерстяном платье, но и над ним придется посидеть вечером. Пожалуй, хорошо бы купить к нему керамическую брошку, как у Ларисы из отдела сбыта…

Проехали центр города. Ваня Зуев гнал машину, не заботясь об удобстве пассажирки. При сильной встряске, скользнув по ней взглядом, спрашивал:

— Не наскучило еще?

— Что?

— Подпрыгивать.

И смеялся, как над девчонкой. Надя сердилась, но через некоторое время, забывшись, снова попадала врасплох, и Ваня Зуев смеялся еще заразительнее. Не находит, о чем говорить, вот и забавляется…

Ездить в пионерский лагерь Сергею выгодно — на полдня машина остается в распоряжении шофера, а быть у воды и не замочиться… О поездке можно так сказать: это дело мы реализуем. Сергей не упускал калыма, если подвертывался случай. На другой работе ему труднее было бы тянуться на кооперативную квартиру. Но он говорил о новоселье: готовься. Решил, значит, представить ее родителям. Что-то вроде смотрин получается. Смотрины с доставкой на дом… Если не увидится сегодня с Сергеем, то и прихорашиваться не станет.

С моста открылась и отступила назад Набережная улица. Надя охватила взглядом лишь общий вид — опрятные высокие дома под голубым небом, сочную зелень сквера вдоль берега, юркие, как жуки-водомеры, моторные лодки на подсиненной воде в солнечных бликах.

— Видела экспериментальный дом? — спросил Ваня Зуев. — Крупнопанельный в девять этажей. Красота! И внутри удобный: в каждом подъезде лифт, в кухне — мусоропровод, коридоры просторные. Запросто можно ставить ларь под картошку, и никому не помешает. Вон его крыша, видишь?

Надя знала этот дом — два года велись разговоры о нем в городе: показывали по телевизору, рассказывали по радио, писали в газете. Только не говорили, кто будет жить в нем.

— Ну, вижу, — ответила Надя. — И что?

Ваня помолчал значительно и скромно сказал:

— Мой.

Еще помолчал, разжигая любопытство, и уточнил:

— Я в нем живу. На пятом этаже. Между прочим, самый удобный этаж — и пешком не тяжело подняться, и на лифте не стыдно…

Надя недоверчиво ухмыльнулась, но Ваню Зуева невозможно было остановить.

— Дом заселяли к Первому мая. Помнишь, я с машиной запоздал? Перевозился, — рассказывал он. — Прихожу перед этим на работу. Сама знаешь, конец месяца, с планом запарка, как вот сейчас. КрАЗ ждет меня, уже нагруженный. Я до кабины не дошел, как Путов кричит сверху, из диспетчерской: «Зуев, к телефону!» Нет, подожди… Один рейс я сделал, с тобой же ездил. Помнишь? Ну. А это после обеда звонок был. Он же заполошный, наш Путов, на кого хочешь страху нагонит. «К телефону! — кричит из окна. — Давай живей, горисполком требует!». Глаза таращит, будто я жалобу на него написал. Ну, такой начальник цеха еще не родился, который меня испугает. Тем более, никуда я не посылал никаких жалоб. Я терпеть не могу всяких этих заявлений-объяснений. По телефону вежливый женский голос сказал, что меня хочет видеть товарищ Бахтин. Желательно, говорит, сегодня в три часа. Путов замдиректорскую «Волгу» дал. Это тебе не КрАЗ и даже не ЗИЛ. «Волга»! Пятнадцать минут — и мы у парадного подъезда.

Самый невероятный вымысел облекался Ваней Зуевым в убедительные, вполне реальные подробности, так что Надя уже стала прислушиваться к его рассказу.

— Ты Бахтина-то знаешь? — продолжал он. — Председатель горисполкома, Бахтин Георгий Николаевич. И ни разу не видела? В общем, по виду вроде меня — плотный такой, небольшого роста, разве что постарше года на два и облысел. Оно и понятно — на такой работе. Ване Зуеву или, скажем, твоему Сергею что положено знать? Одну баранку. Куда ты скажешь, туда я и поверну. Могу домой завезти. Не надо? Ну, значит, не надо. Хозяин — барин. А у него там всякие постановления, резолюции, комиссии. И все держи в голове. А людей сколько надо помнить! Вот я, Ваня Зуев, шофер второго класса, не поздороваюсь с кем-нибудь, так? Выпил, скажут, Ваня Зуев, знакомых не различает. И никаких последствий. А если Жорка не поздоровается, Бахтин то есть? Ого! В миг разнесут по городу: молодой председатель, а зазнался уже… Встречает он меня на пороге кабинета, руку жмет крепко. «Здорово, Ваня!» — говорит. Я тоже крепко жму руку. «Здорово, Жора!» Для кого он Георгий Николаевич и товарищ Бахтин, а мы с ним давнишние друзья, жили на одной улице, в одну школу бегали. Садимся рядышком на диван, разглядываем друг друга. «Что-то не заходишь, Ваня», — укоряет. «Да все как-то непопутно», — успокаиваю его. Ты, Ваня, говорит потом, — всю сознательную жизнь работаешь на заводе математических машин в одном и том же цехе. Транспортный, цех-то? Точно, — подтверждаю, — с первого дня основания вот уже пятнадцать лет тружусь в этом цехе. Все правильно, — говорит Бахтин, — поэтому надо признать тебя ветераном, который не представляет себе жизни отдельно от родного цеха. Ты согласен? Какой разговор, Жора! — я ему отвечаю. — Не дай бог сгорит цех, так я еще пять лет на пепле греться буду. Смеется, понимает шутку. И без шуток, — говорю, — само собой. Ну, а живешь-то, — спрашивает, — все там же? Там, — говорю. Интересуется жизнью, спрашивает, в чем нуждаюсь. А какая у меня нужда? Живу и живу. Если подумать, то можно, конечно, найти. Так ему по-дружески и толкую. Ну, вот что, Ваня, мы тут посоветовались насчет тебя и решили дать квартиру двухкомнатную в экспериментальном доме. Не женился, говорит, семья не прибавилась? Нет еще пока, отвечаю. Приходи завтра за ордером, наказывает. Ты представь только мое положение, — Ваня Зуев обратился к Наде, — а?

Надя сидела разморенная, не одергивала уже платье, не поправляла волосы, прилипавшие к лицу. Он откровенно осмотрел ее, достал из-за спинки сиденья газету, положил ей на загорелые ноги.

— Свежая, — сказал, чтобы не подумала, будто совестит ее.

Надя прижала газету рукой к коленям. Ей в самом деле не было совестно, потому что в глазах Вани Зуева не таилось ни укора, ни вороватой жадности. Он видел ее всю, усталую и расстроенную в чувствах, а не только открытые ноги в запыленных красных босоножках.

Машина въехала в окраинную улицу. С обеих сторон дороги густо росли тополя, скрывая сплошной зеленью частные домики. Листья на деревьях заматерели — потускнели и усохли. За этими тополями незаметно кончается город, и аллея через пустырь, так же скрытый зеленью крон, подводит затененную дорогу к заводским воротам. Ваня Зуев сбавил скорость. Стал заметен вешний ветерок, под которым листья шевелились на корешках, не сминаясь, будто жестяные, и шелестели, должно быть, жестко. И народившиеся листики начали различаться — светлые и мягкие, с влажным блеском.

— Ну вот, значит, — заговорил Ваня с таким видом, будто затормозил, чтобы успеть досказать. — Бахтин обиделся: и спасибо, дескать, не скажешь. Постой, говорю, Жора. Ты только не обижайся. Спасибо, конечно, что вспомнил и по старой дружбе квартиру вырешил. Но ты же знаешь, что я никогда не любил этого. Дружба дружбой, а я человек гордый… Знаю, Ваня, знаю! Помню, говорит, и ценю твою дружбу, и ты, как всегда, прав. А гордость твою я не ущемляю, потому что квартиру дает тебе горисполком. Мне, например, приятно будет жить с тобой в соседях… Так вот и получилось. А квартира хорошая, нечего сказать. — Ваня Зуев вызывал сигналами охранника, остановив машину перед воротами, и заканчивал торопливо: — Сказать нечего, одно плохо — далековато ездить на работу. Вот поставлю машину, будет уже около восьми. Дай бог к девяти домой добраться…

У гаража Надя сошла на землю непослушными ногами, подержалась за дверцу, набираясь устойчивости, сказала серьезно:

— Все равно тебе повезло.

— Ага, — растерянно проговорил Ваня Зуев. — Повезло… — Он развернул КрАЗ и сдал задним ходом к стене гаража, пристраиваясь в ряд с другими машинами. Надя отошла в сторону, остановилась под окном диспетчерской. В общем-то, в диспетчерскую ей незачем подниматься. И на завод можно было не приезжать. Сошла бы в центре, пересела на автобус или Ваня Зуев довез бы до дому, как предлагал… По машине диспетчеру видно, что изделия сданы. А Сергея в цехе нет — уже вышел бы к ней… Или из окна диспетчерской позвал бы…

Территория завода — в пестрых газонах, в асфальтовых дорожках — была безлюдной. Корпуса цехов будто прятались за молодыми тополями, но их выдавали густые вечерние тени. Завод жил звуками. Металлический лязг и скрежет возникали неожиданно и одновременно в разных местах, звуки вязались в узлы, обрывались, как нити троса, возникали вновь, создавая впечатление хаоса. Но в этом хаосе, если прислушаться, улавливалось ритмичное стрекотание, доносившееся приглушенно из цехов, будто по всей территории завода расставлены огромные коробки, наполненные кузнечиками. Работала вторая смена.

Надя тоже была трудягой-кузнечиком. Она достаточно напрыгалась на станции за день — из товарной конторы к весовщику, от весовщика к крану, отработала полторы смены, но, запыленная и уставшая, была довольна, что дело сделано. Утром она оставила в ящике стола сумочку, а в ней — мыло и полотенце, и сейчас было приятно вспомнить об этом. Можно и дома помыться в ванне, но рабочий душ доставляет большее удовольствие. Притом неизвестно, как там, дома, сложится обстановка. Если отец опять напился, то и не вспомнишь о ванне. Притерпевшейся болью отозвалось в сердце мимолетное воспоминание о доме.

Надя рассчитывала увидеть Сергея. Ей не хотелось торопиться домой. Надо было, наконец, взять сумочку… Любой из этих причин она объяснила бы свое возвращение на завод. Однако было еще что-то невысказываемое, что удерживало ее сейчас у цеха, заставляло вслушиваться в ритм жизни завода, но проявлялось пока лишь в желании пойти в цеховой душ.

— Эй, девушка! — послышалось над головой. — Напрасно стоишь здесь, он не придет.

Надя узнала по голосу диспетчера Блонского, убежденного холостяка, представила его в окне — рукава белой нейлоновой рубашки для деловитости закатаны, воротник расстегнут на одну пуговицу, красный галстук небрежно приспущен, на лоб сваливается четким витком прядка волос.

— Не меня ли ждешь, Наденька? — продолжал Блонский, не дождавшись ответа. — Хоть бы голос подала.

— Много чести — тебя ждать, — сказала Надя, не глядя вверх.

— Ну, виноват, Наденька, прости! Полчаса назад — я бы с полным удовольствием, а сейчас очень занят. Да и тебя начальство ждет.

— Какое еще начальство?

Из-за плеча Блонского выглянул Путов.

— Заходи, Гонова, нечего прохлаждаться.

Надя медленно поднималась по крутой металлической лестнице в диспетчерскую. Разговор с начальником цеха не сулил ей ничего отрадного. «Давай квитанцию. Не привезла? А чем ты думала? Конец месяца, Цейтлин с телефона не слазит… Сама объяснишь ему!» Квитанцию надо было ждать еще минут сорок в лучшем случае, и то если в товарной конторе соблаговолили бы сразу оформить документы. А у Нади уже не оставалось сил уламывать кассира. Решила, что возьмет квитанцию в понедельник. В понедельник, а не сегодня кончается месяц. Ну, Путову ответит: «Скажите спасибо, что изделия сдала! За квитанцией диспетчер, вон, съездить может. — И кивнет на Блонского: — Все равно бьет баклуши».

Диспетчерской была небольшая комната с одним окном и тремя столами: диспетчера, завхоза и экспедитора. Из нее вела дверь еще в одну комнату — кабинет начальника цеха. Сейчас эта дверь была раскрыта, Путов сидел за столом завхоза. Блонский пристроился на подоконнике и тоскливо поглядывал на телефон: не будь Путова, он бы не скучал. Надя прошла к своему столу, села за него прямо, не откидываясь на спинку стула.

— Что случилось? — спросил Путов.

— Кран поломался.

— А груз?

— Сдала.

— Квитанции, конечно, нету?

— Нет.

— Ну, ладно. Завтра возьмешь.

— В понедельник, — поправила Надя, удивленная покладистостью начальника цеха.

— Только что Цейтлин звонил, — сказал Путов со вздохом. — Готовой продукции в десятом цехе, говорит, много. Завтра надо вывезти.

Наде нетрудно представить, какой разговор был с заместителем директора Цейтлиным. Путову оставалось полгода до пенсии, работу он знал хорошо, но здоровья уже не хватало со всем управляться. Цейтлин легко находил повод покрикивать на него и покрикивал без стеснения, причем Путов выслушивал его с покорностью, даже когда не был виноват.

— Ему недели мало? Пускай сам по субботам возит, — сказала Надя, сочувствуя Путову.

— Не наше дело! — отрезал он с раздражением. — Сказано — выполняй.

— Не наше? — Надя вскочила со стула, повернулась к Путову спиной: — А это? Вся спина горит, платье за месяц в тряпку истирается. Это чье дело? Не наше?! Может быть, вы с Цейтлиным мне платья покупаете?

— Ну-ка, ну-ка? — Блонский перегнулся через стол, чтобы лучше рассмотреть, как измято платье. — Да, действительно, Иван Данилович… Вот вам и веселый человек Ваня Зуев. Ты ведь с ним ездила? И опоздала на два часа…

— Молчал бы уж, Блонский, — отмахнулась от него Надя, усаживаясь на прежнее место. — У кого что болит…

— Ты это брось! — поддержал ее Путов. — Не к месту твои шуточки.

— Какие шуточки? — Блонский хохотнул, задетый Надиным пренебрежением. — Не до шуток будет, когда Сергей узнает. Кстати, Ваня-то Зуев не показывается.

— Сказано! — прикрикнул на него Путов. — Надежда, ты не горячись. Надо, понимаешь. Ну, план реализации… Всегда так, не тебе объяснять. Будет план — будет премия, новое платье будет.

Как раз объяснять он и не умел, не научился убеждать, не привык просить, хотя давно понял, что голым приказом, тем более окриком, ничего не добьешься, что надо и объяснять, и убеждать, и просить. И в Наде вновь шевельнулось сочувствие к нему. Но она, достав сумочку из стола, поднялась уходить.

— Что вы насели на меня, Иван Данилович? Вон человеку делать нечего, а считается на работе. Чем зубы мыть по телефону с кем-то, пускай лучше съездит разок на станцию.

Блонский обиделся.

— Не тебе судить мою работу! Ты свое дело знай.

— Я-то знаю, потому и говорю.

— Может быть, на мое место сядешь?

— А хуже б не было…

Разругались бы, пожалуй, в пух и прах, потому что Блонский с решительным видом застегнул воротник рубашки и подтянул галстук, но Путов вовремя урезонил их:

— Будет вам! Сцепились ни из-за чего. Погоди, Надежда, погоди… Диспетчеру платформами заниматься, повагонная отгрузка будет… И доверенность! Доверенность-то на тебя оформлена. Ну?

Надя была уже у двери. Путов смотрел на нее умоляюще.

— Не поеду я на этой колымаге! — сказала она. — Всю душу вытрясла… Кругом щели, стекла не открываются.

— Да, а где ж таки Зуев? — спросил Путов.

— Просил кланяться, — ответил Блонский, отвернувшийся к окну.

— Совсем запустил парень машину. Придется, наверно, снимать. Посидит на ремонте… Ну вот, Надежда, поедешь, значит, на ЗИЛе. К восьми часам машина будет готова, садись и погоняй. Слышишь, Блонский? Чтобы к восьми часам! Сказано — выполняй. — Путов решительно поднялся и пошел в свой кабинет, по-стариковски сутулясь в старомодном широком костюме и волоча ноги в тяжелых туфлях на микропористой подошве. В проеме двери он обернулся: — Надежда, мы договорились. Надо, понимаешь.

Надя спустилась в гараж, пустой и прохладный. Душевая располагалась под лестницей. Чистый цементный пол устилали деревянные решетки. Надя сбросила босоножки. Влажное дерево решеток ласково холодило подошвы ног. С этого холодка, который постепенно проникал в тело, сгоняя с него липкий жар, и начинался рабочий душ. Исподволь возникало предрасположение к раздумчивой медлительности, когда каждое движение наполняется смыслом, каждая мысль приобретает завершенность. Путов, думала она снисходительно, уверен, что уговорил ее премией. Другого довода у него просто нет: будет премия, начислю сверхурочные. А кто не знает, что за выполнение плана по реализации продукции премию получает только начальство. Она поддалась уговорам из жалости к старику: на него же все шишки повалятся, хотя и нет его вины в том, что десятый цех выдает продукцию штурмом в последние дни месяца. А он будет молча переживать несправедливость, о себе даже не заикнется. Вы бы, Иван Данилович, сказали, что изделия-то лежат — пускай тепленькие еще, но лежат! — в десятом цехе, и отправить их надо срочно не ради премии, не ради личной выгоды, а потому, что их ждут не дождутся на других заводах. Потом разберемся, кто больше виноват, кто меньше, а сейчас не время предъявлять личные счеты. Да не может быть, чтобы Путов не понимал этого. Конечно, понимает, только говорить не решается — вдруг спросят в ответ: кто-то виноват, кого-то когда-то накажут, а я что иметь буду?..

Не только пыль смывалась под душем. Обмывалась усталость, становилась легкой и светлой, так что приятно было держать ее в себе. В плотных струйках воды, в ее шуме и запахе бесследно растворялась досада, накопившаяся за день от изнурительного ожидания на станции и плоских острот Блонского, от грубоватого заискивания начальника цеха и своей несдержанности, от Сергея и Вани Зуева… А на дно души оседала еще одна крупица чистого, доброго чувства, которое непостижимым образом воздействовало на сознание, так что оно наподобие локатора вылавливало из внешнего мира и фиксировало светлость в тени, радость в печали, значимость в мелочах.

Домой Надя ехала в новеньком автобусе ЛиАЗ. Выбоины и неровности дороги гасились под днищем чуткими рессорами. Навстречу тоже попадались такие автобусы — ликинские и львовские, отличающиеся бережным и плавным ходом, и Наде доставляло удовольствие, между прочим, думать, что их все больше появляется на улицах города.

Улицы сменяли одна другую. Деревья за окном казались обрызганными салатовым подростом, особенно заметным в начале летних сумерек, которые накапливаются под деревьями и у домов по-сибирски затяжно и так и не успевают подняться над землей, над городом, над домами и деревьями, сдерживаемые стойким загоризонтным светом. Сумерки мягко приняли Надю на автобусной остановке. Она шла в глубь жилмассива к своему девятнадцатому «Е» дому по асфальтовым дорожкам, на которых играли ребятишки, под распахнутыми окнами, из которых слышалась музыка, мимо людных скамеек у подъездов, шла неторопливо, благодарная неизвестным людям, которые, планируя жилмассив, думали и о ней, о ее настроении. Мир виделся ей иным, нежели совсем недавно из кабины КрАЗа, добрым и прекрасным, каким на самом деле он еще не стал, а вернее будет сказать, мир повернулся к ней доброй и прекрасной стороной, и таким он был желанен ей.

Издали Надя увидела раскрытую балконную дверь своей квартиры и по ней определила, что кто-то из родителей есть дома. На звонок вышла мать в просторном ситцевом халате и сразу, Надя еще не переступила порога, спросила настороженно:

— Сергея видела?

— Видела утром. — Надя легонько отстранила мать с дороги, говоря с улыбкой: — Может быть, позволишь сначала войти?

— А где же ты была? — продолжала мать в прежнем озабоченном тоне. — Он заходил после работы.

— Трудилась, мам. И проголодалась, конечно.

Надя прошла в кухню, заглянула в холодильник — молоко есть, к плите мать успела раньше — запалила газ, поставила закрытую сковородку на огонь.

— Сейчас котлеты разогреются, — говорила. — Мы давно поужинали, остыло все. Посиди минут пять.

Надя села за кухонный столик на отцовское место в углу.

— Говоришь, после работы был? — спросила о Сергее.

— Ну! — с готовностью отозвалась мать. — Отца увидел и проходить не стал. Наказал, чтобы ты завтра к трем часам пришла на Набережную. Он будет ждать, — Она ставила сковородку перед Надей, доставала из холодильника бидон с молоком, резала хлеб, подавала вилку и бокал, причем, делая все автоматически, держалась в мыслях за нитку разговора и, присев к столу, продолжала: — Вы что надумали? Расписаться хотите? Я весь вечер переживала. С отцом не поговоришь — у него один ответ: сама большая. Тебя нету и нету… Я уж думала: разве можно помимо родителей?

— Да с чего ты взяла? — удивилась Надя, рассчитывая снять беспокойство с матери своим удивлением.

За последние годы мать резко сдала. Прежде приходила с работы энергичная, переделывала кучу дел дома и отшучивалась, что на складе отдохнет. Действительно, не такая уж утомительная работа быть кладовщиком в цехе. Надя уже в десятом классе училась, а понятия не имела, как приготовить обед, что такое субботняя приборка или большая стирка. Теперь же мать возвращалась с работы усталая непонятно от чего и безучастная, переодевалась в помятый халат и, кое-как осилив совсем уж неотложное — ужин приготовить или постирать чулки, включала телевизор и тут же засыпала одетая на диване, не разобрав постели. Это превращение началось, пожалуй, после того, как отец все чаще стал приходить домой выпившим. Надя постепенно и незаметно привыкла оберегать мать от своих дел и забот, иногда сознательно ради ее спокойствия шла на обман. Не пройдя по конкурсу в педагогический институт, она сказала матери, что поступила на заочный факультет. Через год она действительно стала студенткой-заочницей, только не педагогического института, а автодорожного, а матери пришлось говорить, что перевелась из-за работы, что специальность экономиста теперь ей больше нравится. Уже закончила второй курс, а мать так и не подозревает о пропущенном годе, о ее тогдашних метаниях. Отец предлагал свою помощь — Надя была откровенна с ним, обещал устроить в свой цех автоматов. Он механик-самоучка, на заводе его ценят, и, конечно, уважили бы его просьбу. Но Наде необходимо было самоуважение. «Сама большая, — сказал тогда отец, соглашаясь с ней. — Устраивайся, где хочешь. Только смотри не уложи мать в постель». И вообще он умница. И матери до сих пор не проговорился. А вот Сергея невзлюбил с первого взгляда. Из молодых да ранний, говорит, такие деляги-разумники у них в цехе долго не держатся. Надя поначалу, оскорбляясь за Сергея, вступала в спор. Но отца не переубедишь. И она стала избегать разговоров о Сергее дома, как вот сегодня с матерью. Ее оставил равнодушной приход Сергея, что она отметила с недоумением. Родительская опека утомила ее. Вздохи матери за спиной, молчаливость отца она принимала на свой счет. Пора уж определиться в жизни, быть самостоятельной и независимой. Сергей убеждал ее, что для этого необходима прежде всего материальная база — квартира, мебель, постоянный доход. Что верно, то верно, соглашалась Надя. И ждала. Но не такого разговора ждала, какой состоялся утром с Сергеем: на ходу, между делом. А если прав отец? Квартира построена, мебель есть, теперь подошла очередь обзаводиться женой…

Мать не поверила словам Нади.

— Вижу я, — сказала, — к чему у вас идет. По нему вижу. Такой требовательный… Уже теперь. — И закончила с устоявшейся горечью в голосе: — А разузнать не у кого.

— Ну что ты, мама! — запротестовала Надя, задетая именно этой горечью. — Ничего еще не ясно, нечего тебе разузнавать. Просто Сергей хочет познакомить меня с родителями. Новоселье у них завтра, родственники соберутся.

— Какое ж новоселье? С марта живут…

— Устраивались, готовились, — живо возразила Надя. — У них все солидно делается.

— Так чего ты сидишь-то со мной, господи? Надо что-то делать.

— Вот поужинаю, буду посуду мыть, — ответила Надя с улыбкой. — А ты что предлагаешь?

— Помыться надо, платья посмотреть, о прическе подумать… И не улыбайся! Что, такая вот явишься?

Надя совсем развеселилась.

— А вдруг не понравлюсь, мам? И буду сидеть как дура с вымытой шеей.

Мать улыбнулась несмело и сразу погасила улыбку.

— И правда, Надя, а? Как-то не так это, шиворот-на-выворот как-то.

— Не переживай ты, не переживай! — Надя стала убирать со стола, удержав мать на месте. — Посиди, управлюсь без тебя… Не маленькая, поди, сама разберусь.

Мать вздохнула, не сказала ничего, но опять поникла. Надя взяла ее за сухие плечи, заглянула в усталые глаза.

— Ну?

— Вы с отцом давно без меня обходитесь…

Чувствуя, что любой ответ, даже самый правдивый, прозвучал бы сейчас фальшиво, Надя подняла мать за плечи с табуретки и направила в большую комнату.

— Пойдем к телевизору, посмотрим что-нибудь.

Экран телевизора светился, а звук был совсем приглушен. Надя прибавила громкость, села с матерью на диван и увидела отца, который лежал на дорожке головой к балконной двери. Взяв две подушки с кровати, она подала одну матери, а другую подложила под голову отцу. Он приоткрыл глаза, сказал сонно, дотронувшись рукой до ее ноги:

— Спасибо, дочка.

Под глазами синие мешки, лицо в седой щетине, кожа на шее взялась глубокими морщинами — старый уже. А мать? Надя порывисто оглянулась на нее. И она… Тоже заметно постарела. Держит подушку на коленях и не в телевизор смотрит, а на Надю. Взгляды встретились и разошлись.

К родителям пришла старость. А просто ли принять ее? Легко ли сжиться с ней… Как же Надя раньше не заметила ее? Тяготилась отцом, таилась от матери, жаловалась Сергею, какие они недоверчивые и назойливые, и… приближала тем самым и без того недалекую безрадостную встречу. Надя молча вернулась на диван. Мать не шелохнулась.

— У нас с отцом по-другому было, уважительно…

— Я знаю, — ответила Надя в прежней манере, но быстро поправилась: — Ты не беспокойся… Дай сюда подушку, ложись… Я ведь завтра работаю. К восьми часам надо. Если управлюсь пораньше, видно будет… Ну, правда, мам, не знаю я… А наряжаться не буду. Какая уж есть.

Мать вскоре уснула. Надя выключила телевизор, ушла в свою комнату, раскрыла на ночь окно, забралась под прохладную простыню и долго лежала с открытыми глазами…

Утром Надя все-таки надела шерстяной сарафанчик вишневого цвета с белой блузкой, сунула ноги в лакированные босоножки. У гаража стояла машина Сергея ЗИЛ-130, нагруженная изделиями — «мелочевкой». Рядом пофыркивал наготове дежурный автобус «пазик». Дядя Коля Банкин, молчаливый пожилой шофер, окликнул Надю, раскрыв дверцу:

— Поехали!

— Новое дело! — Надя прошла мимо, направляясь в диспетчерскую. — Мне на станцию ехать.

Из окна выглянул Путов.

— Надежда, сказано — выполняй! Покажешь, где Сергей Прибылов живет. И мигом туда-обратно!

— Иван Данилович, да он сам лучше меня знает! На Набережной у ресторана…

Путов прервал ее отчаянным шепотом:

— Директор на заводе! Уже звонил. Ясно?

Что ж, ясно: Путову не до рассуждений. А в общем-то, так даже лучше. От сверхурочной работы Сергей еще не отказывался. За поездку они обо всем и договорятся. Надя влезла в автобус, села за спиной шофера. В пути сказала:

— Набережная улица, рядом с «Волной» кооперативный дом. Знаешь ведь, дядя Коля?

— Хм, — подтвердил шофер и проговорил неохотно: — Начальству виднее.

— Квартира три, на первом этаже.

Шофер опять хмыкнул утвердительно. Когда выехали на Набережную, Надя попросила:

— Дядя Коля, зашел бы ты, а? Я не была у них ни разу…

Шофер подвернул машину к нужному подъезду, сказал, оставаясь за рулем:

— У меня своя работа.

В квартире Прибыловых Надя не побывала. После второго звонка дверь широко распахнулась. В глубине коридора, загораживая проход, стоял солидный, налитый здоровьем мужчина. Одной рукой он придерживал дверь, а другой — застегивал тенниску, заправленную в пижамные брюки на резинке. Надя догадалась, что это Прибылов-старший. Своей осанкой он сошел бы за главного бухгалтера крупного предприятия, хотя, Сергей говорил, работает водителем автобуса.

— Здравствуйте… Мне бы Сергея, пожалуйста… — проговорила просительно.

— Здесь я! — отозвался Сергей, выходя в коридор и отстраняя отца от двери. — Это ко мне.

Надя не расслышала, ответил ли на ее приветствие отец, но Сергей определенно не поздоровался — перешагнул порог, не выпуская двери из рук, спросил:

— Что случилось?

Такой же требовательный взгляд, как у отца, та же плотность и сила в фигуре, облаченной в тренировочные брюки и майку.

— Путов послал.

— Путов? Делать мужику нечего… Если начальник не управляется вовремя, то это плохой начальник. Поняла? Сам покоя не знает и людям не дает. Пусть сам выход ищет!

Надя слушала его растерянная, будто провинилась в чем-то. Сергей отчитывал ее, не поинтересовавшись даже, зачем понадобился Путову. Спохватившись, он шагнул к Наде, уверенно пригреб ее к себе за плечи.

— И ты не поддавайся ему, — посоветовал мягко. — Зачем тебе? Лучше других не станешь. И в такой день…

Она, успев скрестить руки перед собой, уперлась локтями в его грудь.

— А холодильник у вас есть? — спросила вдруг проникновенно.

— Холодильник?.. «Юрюзань»! — Сергей выпустил Надю, оживился: — Сегодня разгрузим.

— Пора мне, — заспешила она. — Машина ждет.

— Дядя Коля?

Надя кивнула на ходу.

— Привет ему! Скажешь, что меня дома нету, — наставлял Сергей вдогонку. — И сама не задерживайся, жду в три часа на старом месте. Представлю по всей форме!

Дядя Коля, не видя Сергея, спросил взглядом: ну что, мол, там?

— Поехали, — сказала Надя. — Сказал, что дома его нет, а тебе привет передавал.

Понимающе хмыкнув, шофер вывел автобус на дорогу и помчал его в обратном направлении.

— Дядя Коля, ты куда?

Он посмотрел на Надю укоризненно — о чем, дескать, спрашивать, но все же ответил:

— На завод.

— Ты о чем думаешь?

— Без двадцати девять уже.

— Ну и что? Шофер-то все равно нужен. Погоди, не гони так… Ты не знаешь, кто по пути живет?

— Кто? — шофер задумался. — Вайя Зуев.

— Давай к нему.

Миновали мост. Экспериментальный дом оставался в стороне. Надя заволновалась.

— Дядя Коля, вон дом-то! Ваня Зуев говорил, что там живет.

— Ты болтаешь, как в такси… А я работаю.

На Надю напало бесшабашное настроение. Занятно получается: будто она не на работе, а катается по городу в свое удовольствие. Сергей хитрит, дядя Коля сердится, с Ваней Зуевым дело темное… С усилием удалось Наде сохранить серьезный вид, а то, гляди, дядя Коля действительно укатит на завод со спокойной совестью, что распоряжение начальника цеха выполнил, а что шофера не привез — его не касается. По кривым переулкам они пробрались на широкую улицу, где с обеих сторон были разбросаны ветхие домишки послевоенной постройки. Их теснили к реке четкие порядки стандартных пятиэтажных домов. Эта новостройка стала называться в городе Бахтинкой, как многие думали, по фамилии председателя горисполкома.

Шофер остановил машину.

— Приехали.

Напротив машины справа под насыпью стоял побеленный домик с веселыми окошками и с небольшим чистым двором. С другой стороны дороги на ровной взрыхленной площадке замерли бульдозеры, оставленные здесь, видимо, до понедельника. Надя снова посмотрела направо и увидела во дворике Ваню Зуева.

— А я ждал вас, ждал и ждать устал, — громко заговорил он, подходя к штакетной калитке и распахивая ее. — А вы — вот они! Прошу!

Надо было бы сказать ему, что некогда, что его срочно вызывают в цех. Но Надя неожиданно для себя соскочила на землю.

— Водичка есть? — спросила, представив, что в таком доме обязательно должна быть в сенях кадка с холодной водой и железный ковшик.

— О чем речь! Водичка есть, и кроме водички есть… Дядя Коля, а ты не выпьешь?

— Я на работе.

— Ну, коль так, поработай пока. Один человек так же вот работал, работал, — говорил он уже Наде, проводя ее в дом, — а теперь он, знаешь, где?

— Где?

— На пенсии.

Маленький тамбур нельзя было назвать сенями — в нем не поместилась бы кадка с водой. В кухне у двери был водопроводный кран с раковиной, рядом на полке стояла литровая эмалированная кружка с гусенком на белом боку. Печка была аккуратно подбелена, кухонный стол накрыт клеенкой, за столом в углу поблескивал эмалью холодильник. Ваня выставил из холодильника на стол трехлитровую стеклянную банку с хлебным квасом, налил Наде полную кружку, подал, приговаривая:

— А дядя Коля так работает, что и квасу выпить некогда.

Надя чуть не поперхнулась квасом. Сегодня ей нравились шутки Вани Зуева, не то что вчерашние россказни о квартире. Она пила небольшими глотками кисленький домашний квас, откровенно, чтобы Ваня заметил и, может быть, смутился, оглядывая потолок и стены кухни.

Ваня заметил, догадался, о чем она подумала, но сказал без смущения:

— Ну, как тебе моя дача? Мне она очень нравится, я даже зимой тут живу.

Надя закашлялась и сама смутилась, замахала на него рукой.

— Спасибо, — сказала, отдышавшись и ставя кружку на стол. — Хороший квас.

— Плохого не держим, — ответил Ваня. — Заезжай еще, всегда напою.

— Так я же не квас пить приехала, а за тобой.

— За мной? — Ваня Зуев осмотрел Надин наряд. — Тогда мне тоже переодеться надо. А куда мы пойдем так рано? В кино я, признаться, давно не был.

— Туда же, где вчера были. Изделия уже на машине, надо срочно везти на станцию… Путов говорит, план реализации не дотянули. Директор, говорит, на заводе, уже звонил в цех.

— Директор? С этого и начинала бы!.. Пройди пока в комнату! Да не стесняйся, мама там. — Ваня подтолкнул ее к двери, занавешенной светлыми ситцевыми шторами. — Слышишь, мам? Директор вызывает!

Надя не разобралась, продолжает ли он шутить или говорит всерьез, но его уже не было в кухне. Откинув занавеску, она остановилась в проеме двери. С кровати у стены напротив на нее смотрела, улыбаясь бескровными губами, изможденная старая женщина, прикрытая по грудь простынью, в старинной рубашке с завязками на шее, с рукавами по локоть, на голове — белая косынка, смотрена неотрывно ясными голубыми глазами.

— Здравствуйте, — сказала Надя, чувствуя, как неудержимо краснеет.

— Присядьте хоть на диван, — пригласила женщина. — Ваня сейчас вернется, он к соседке побежал, к бабе Тане Бахтиной. Никогда меня одну не оставляет. А вы с ним вместе работаете?

Надя, кивнув, прошла к дивану, стоявшему углом к кровати, присела на краешек и быстро встала. Ей неловко было перед этой женщиной за легкомысленный разговор с Ваней, стыдно самой себя, что сидит здесь, захотелось сразу же уехать. Женщина смотрела на нее спокойно, видимо, уже привыкла к тому, что производит такое тяжелое впечатление на незнакомых людей. Осознав это, Надя остановилась в растерянности.

— Почему Бахтина? — спросила неожиданно и не к месту.

— А в нашей Нахаловке на треть Бахтины жили. По ним и новую застройку теперь зовут, там в каждом доме Бахтины есть…

Вернулся Ваня.

— Слышишь, мам? — заговорил от порога. — Сестра милосердия придет через полчаса. А я, сама понимаешь, человек государственный, на мне план держится. Так ведь? — спросил Надю, войдя в комнату, и сам же ответил: — Только так! Я готов, поехали.

Мать ласково улыбалась ему, ничего не говорила.

— До свидания, — поспешно сказала Надя и уже за занавеской услышала в ответ:

— Будьте здоровы!

И еще слышала, проходя кухню, как Ваня наказывал матери:

— Помидоры и лук, значит, в столе, квас — в холодильнике. Там еще бутылочка портвейна студится, так вы тут с бабой Таней не приговорите ее…

— Иди уж, балаболка, ждут тебя.

Ваня догнал Надю у автобуса, помог подняться на ступеньку.

— Погоняй, дядя Коля! — скомандовал, едва сев.

Воображение отказывалось служить Наде. Она заставляла себя думать о больной женщине, недвижимой и одинокой в пустом доме, но видела ясные голубые глаза, слышала ровный, полный нежности голос: «Иди уж, балаболка…»

— У него мать больная, — сказала шепотом, наклонившись к шоферу.

— Год не поднимается, — отозвался шофер.

— Год?! И вы — ничего?.. — возмутилась Надя, но умолкла, оглянувшись на Ваню Зуева: сама работает уже три года с ним в одном цехе, видит его чуть не каждый день и — пожалуйста, не знает… А узнай у такого: веселый парень Ваня Зуев!

Шофер неопределенно хмыкнул.

Диспетчер, сменивший Блонского, серьезный молодой специалист, встретил Надю выговором:

— Наконец-то! За смертью тебя посылать… Вот твои накладные, а вот путевка. Впиши сама фамилию шофера. Кого привезла?

— Зуева.

— Пусть будет Зуев.

— Пусть! — обозлилась вдруг Надя, заполнила путевку, расписалась в накладных. — Хоть бы спасибо сказали человеку.

Диспетчер посмотрел на нее недоуменно, сказал категорически:

— Он не за спасибо работает, тем более в субботу… Ну, я поехал. Да, квитанции обязательно привези!

Ваня Зуев тронул машину, как только Надя вскочила на подножку.

— Эх, прокачу! Не подведи, родная… Туда же, говоришь, где вчера были? Ясненько! На том же месте в тот же час…

Он балагурил всю дорогу, в конце концов, добился, что Надя засмеялась облегченно.

— Ты всегда, Ваня, такой? — спросила сквозь смех.

— Мама говорит, что когда сплю, то еще лучше бываю. Только тогда, говорит, и отдыхает по-настоящему.

На товарном дворе уже были машины.

— Смотри-ка, не одни мы такие хитрые! — заметил Ваня Зуев, пристраивая машину в очередь у крана. — Где-то тоже хотят премии получать.

На них никто не обращал внимания, пока Ваня не вышел из кабины.

— Ваня Зуев с «Матмашин»! — громко оповестил шофер ближайшей машины, увидев его. — Привет, Ваня!

— ЗИЛом прибарахлился!

— Здорово, Ваня! Какие вести из Рима?

Подходили шоферы, экспедиторы, грузчики, здоровались весело с Ваней, который уселся на подножку, заложив ногу на ногу, и становились в полукруг, приготовив улыбки.

— Ваня, ты здесь? А вчера говорил, что в Швейцарию улетаешь!

— Так я уже собрался — брюки погладил, лезвий для бритвы купил… Да Игорь Владимирович уговорил повременить, — ответил Ваня и сделал паузу, ожидая вопросов.

— Игорь Владимирович? Кто это?

— Да наш директор. Не годится, говорит, Ваня, по заграницам раскатываться, когда завод не выполняет плана реализации. Ну, вы сами знаете, что такое — реализация. Знаете ведь?

— Знаем, Ваня! Трави дальше.

— С тем же приехали.

— Ну вот. План есть план, как Путов говорит. Закон. А где план — там премия. Путов знает, что сказать. Кому ж не хочется?

— А Путов кто?

— Здорово живете! Начальник цеха… Ладно, говорю, Игорь Владимирович, сделаем реализацию. Не могу я отказать, когда человек по-хорошему просит. А в Швейцарии, между прочим, я бывал. С нашими футболистами ездил. Они к сезону там готовились, ну и у меня отпуск совпал. Не в Швейцарии готовились? В Болгарии? Ну, наверно, перепутал… А что брюки погладил, так пригодятся в кино сходить. Вон с экспедитором уже договорились. Правда, Надя?

— Правда, Ваня! — поддержала Надя его, оставаясь в кабине.

— Слышали? — продолжал Ваня Зуе®.— Тогда, говорит Игорь Владимирович, жми, Ваня, на станцию, а я тебя на заводе буду ждать… Ребята, может, без очереди пропустите? Ждет ведь человек! А что ему — больше делать нечего, что ли? А?

— Хитер, Ваня!

— Не пройдет!

— Да какая тут хитрость? — возмущался Ваня. — Спросите экспедитора. Надя, скажи им, где директор!

Надя хохотала до слез, видя, на какой основе Ваня Зуев импровизирует свои шутки, и начиная понимать, почему он никогда не повторяется. Затем она быстренько сбегала в товарную контору, завизировала накладные. Сдать изделия без очереди, конечно, не удалось, но время до обеда пролетело незаметно. Перекусили в буфете, Ваня купил полкилограмма свежих огурцов и маленькую шоколадку. Надя догадалась, что шоколадка предназначается для бабы Тани, а огурцы пойдут на окрошку, так как лук и квас у него уже есть. Однако Ваня пояснил ей.

— Дело субботнее, сама понимаешь… А я не спросил Игоря Владимировича, что там у него — водка или коньяк… Обмыть реализацию.

Сдали груз. Потом ждали квитанции. Выехали с товарного двора в три часа. Надя, узнав время, вспомнила, что Сергей ждет ее на Набережной, вспомнила мимолетно, без вчерашней досады из-за того, что запаздывает. Пускай ждет… И мысли не возникло, что можно прямо на ЗИЛе подъехать на Набережную, — квитанции шофер отвез бы. Ей самой хотелось доставить квитанции. И в цеховой душ сходить неплохо бы. Да с мамой надо поговорить откровенно, успокоить ее и отца, чтобы не чувствовали себя отвергнутыми…

Ветерок продувал кабину, машина плавно катилась по асфальту. Ваня Зуев балагурил безумолчно, балагурил от души, а не для того, чтобы укрыться от излишних расспросов. Надя все знала и ни о чем не спрашивала. Она смеялась его шуткам, успокоенная и свободная…