Апрель 1978 года

В баре отеля, выдержанном в строгих красно-коричневых тонах, Ингрид появилась ровно в два часа. Виктор следил за подъездом «Савоя» сквозь стеклянное окно бара и видел, как девушка вышла из такси и коротким кивком ответив на приветствие дежурного швейцара в бело-красной ливрее у входа, проследовала вовнутрь.

«Зачем ты это делаешь, Витяня? — спрашивал он себя, вставая из-за столика у окна и стремительно двигаясь навстречу Ингрид. — Ты выбрал самое неподходящее время для романтических увлечений. Тянет, говоришь? Так ведь знакомиться, а уж тем более влюбляться впервые в жизни, прекрасно понимая, что тебе, возможно, через несколько суток оторвут голову, — это же верх эгоцентризма, Мишин! Сваливай, пока не поздно, приятель, у тебя еще есть несколько секунд. Ничего страшного не случится — мало ли что плетут мужики по телефону на ночь глядя, с глухой собачьей тоски?! Эта женщина войдет в бар, подождет положенные для приличия пятнадцать минут, выпьет свой кофе, промокнет губы салфеткой, убедится, что свидание не состоялось, пожмет плечами и исчезнет. Навсегда! Что, собственно, и есть решение всех проблем. Ты действительно выбрал максимально неподходящее время, Мишин!..»

— Вы всегда так точны, господин Зденек? — улыбаясь, Ингрид протянула ему прохладную, узкую ладонь.

— Что, простите? — Мишин держал пальцы молодой женщины в своей руке и зачарованно смотрел, как артикулируют губы Ингрид. Было совершенно очевидно, что смысл вопроса до него не доходил.

— Я спрашиваю, в Цюрихе была летная погода? — Ингрид не торопилась высвобождать руку, словно понимала его состояние.

— В Цюрихе? — очнулся наконец Витяня. — Ах, да!.. Конечно, очень даже летная. Погода в Цюрихе была просто потрясающей… Я очень рад вас видеть, Ингрид!

— Это заметно, господин Зденек… — Ингрид неуловимым жестом высвободила руку и вопросительно посмотрела на Мишина.

— Присядем? — спохватился Витяня и кивнул в сторону бара.

. — Почему бы нет?

Витяня помог девушке освободиться от белого плаща, провел ее за тот самый столик в углу бара у окна, где в течение часа, выкурив целую пачку «Житан», ждал ее появления, аккуратно положил плащ Ингрид на спинку полукруглого кожаного диванчика и расположился напротив. На ней был изящный черный пиджак и мужского кроя голубая сорочка с расстегнутым воротником.

— Есть хотите? — спросил Витяня.

— Пока нет. А вы?

— В общем-то тоже. Я поел в самолете.

— Вкусно кормили?

— Отвратительно!

Оба рассмеялись.

— Я могу вас о чем-то спросить, господин Зденек?

— Можете, Ингрид. Только с одним условием.

— С каким?

— Вы бы не могли называть меня по имени?

— Вы хотите, чтобы я называла вас Вацлав?

— А вас это удивляет?

— Нет, просто… Мне показалось, что это имя вам… ну… не подходит… — Ингрид сделала неопределенный жест рукой, явно борясь со смущением. — Ну, вы понимаете, что я имею в виду…

Мишин смотрел на молодую женщину с нескрываемым изумлением.

— Опять что-то не то ляпнула, я так и знала! — Ингрид насупила тонкие брови и легонько прикусила ноготь указательного пальца. Жест был детский, какой-то обезоруживающий.

— Если бы сейчас я был в шляпе, то обязательно снял бы ее перед вашей потрясающей интуицией, Ингрид! — изо всех сил стараясь сохранить иронию в голосе, Мишин тем не менее произнес эту фразу совершенно серьезно.

— Правда? — взгляд темных глаз Ингрид потеплел. — Вам тоже не нравится ваше имя?

Ее узкое, выразительное лицо, к которому Виктор начинал понемногу привыкать, совершенно преображалось, стоило ему только осветиться неброской улыбкой. Сдержанность и даже надменность тонких черт моментально исчезали, уступая место очень нежной, лучистой, по-настоящему ЖЕНСКОЙ улыбке.

— Еще как не нравится! — улыбнулся Витяня. — Знаете, Ингрид, я ведь католик. А у католиков при крещении обычно дают второе имя. Так вот, мое второе имя — Виктор.

— А как вас называет мама? — тихо спросила женщина.

— Мама?.. — Мишин на секунду запнулся. — Мама меня называет Витя.

— А вот это действительно ваше имя, — серьезно кивнула девушка. — Так вы, оказывается, католик?

— Ага, — Мишин кивнул. — Но только по форме.

— А по содержанию?

— О, по содержанию я типичный атеист. Просто до неприличия типичный…

— То есть вы совсем-совсем не верите в Бога?

— Почему же не верю? — Мишин пожал плечами. — Верю, конечно. Но до известных пределов.

— Германия ведь не ваша родина, не так ли? — негромко спросила Ингрид, взглянув на него с обезоруживающей простотой.

— А если я скажу, что моя, — улыбнулся Витяня, — вы перестанете упоминать в разговоре эту страну?

— Почему вы так решили?

— Потому, что Германия не подходит мне так же, как и имя Вацлав. Верно?

Ингрид покачала головой и, подперев ладонью подбородок, внимательно посмотрела на Мишина.

— Знаете, Виктор, это, наверное, глупо, но почему-то я была уверена, что мы с вами обязательно увидимся еще раз.

— Я рад, что вы оказались правы и на сей раз.

— Вы все время мне подыгрываете! — Ингрид произнесла эту фразу совершенно серьезно, без тени кокетства.

— Это так бросается в глаза?

— Значит, действительно подыгрываете?

— Просто мне очень приятно с вами разговаривать.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— А вы на мой.

— Наверное, то, что вы сказали, — это комплимент?

— Для комплимента несколько слабовато, вам не кажется? — улыбнулся Витяня.

— Нет, нет, это действительно комплимент, — горячо запротестовала Ингрид. — Ведь вы не очень-то разговорчивы, верно?

— Зато вы очень наблюдательны.

— Это профессиональная черта, Виктор. Как-никак я дипломированный архитектор. Правда, бывший. Архитекторы, Виктор, народ страшно въедливый и даже склочный. Кропотливое занятие, которое накладывает отпечаток на характер. Часто они замечают вещи, на которые вообще не стоит обращать никакого внимания. В общем, как дети…

— Вы хотели о чем-то спросить меня, Ингрид? — напомнил Витяня.

— Скажите, а то, что вы пообещали мне вчера, по телефону… Ну, что приедете в Копенгаген, даже если не будут летать самолеты… Помните?

— Помню.

— Это правда?

— Правда, — кивнул Мишин. Выражение его лица было абсолютно серьезным.

— И вы действительно сели бы на машину и гнали ее за тысячу километров?

— За тысячу двести, — поправил Мишин.

— А почему, Виктор?

— Вы читали «Три товарища», Ингрид?

— Да, конечно, читала.

— Лет до двадцати это была моя любимая книга. И знаете, я, как сейчас, помню свои ощущения, когда дошел до момента первого появления Патриции Хольман. Помните, она выходила из машины Биндинга после того, как «Карл — призрак шоссе» затерроризировал его на дороге? Вначале появилось узкое колено, а потом уже она, с косынкой на шее, похожая на амазонку… И уже с этого момента я знал, вернее, я чувствовал, что между Робертом и Пат будет настоящая любовь и что любовь эта кончится очень печально… Я прочел книгу до конца, потом раз десять перечитал ее и всякий раз надеялся, что конец будет другим, что Пат не умрет. Встав взрослее, я уже никогда больше не раскрывал «Три товарища». Да, собственно, и характер моих основных занятий как-то особенно не располагал к подобного рода литературе. И только совсем недавно, спустя много лет, когда я впервые увидел вас, Ингрид, внутри у меня вдруг шевельнулось то же чувство. Это как отголосок юности. Вы понимаете меня?..

— Любовь, которая очень плохо кончится, — негромко проговорила Ингрид. — Вы это имеете в виду, Виктор?

— Кажется, да.

— Вы решили меня напугать? — вопрос прозвучал почти неслышно, только по шевелению губ Мишин догадался, о чем спрашивает девушка.

— Боже упаси, Ингрид! — Виктор тряхнул головой, от чего его соломенная шевелюра, как в замедленной съемке, взлетела и плавно опустилась. — Просто я пытался объяснить вам, зачем позвонил вчера так поздно… И почему приехал бы на эту встречу в любом случае, где бы ни находился.

— Но вы ведь знаете, как кончится эта книга?

— Я все еще не теряю надежду на хороший финал. Когда все остаются живы и счастливы. Я бы на месте Ремарка так и написал бы…

— Американцы додумались до этого раньше вас лет на тридцать, Виктор, — Ингрид печально улыбнулась. — Перед войной в Голливуде экранизировали «Три товарища». Так вот, по версии американцев, в финале Пат не умирает. Правда, из-за этого им пришлось выбросить эпизод, когда Роберт швыряет свои часы о стену. Какой смысл останавливать время, если все и так хорошо?

— Значит, вы видели этот фильм?

— Да.

— И вам он не понравился?

— Когда я его посмотрела, то нет, не понравился. Но сейчас, выслушав вашу версию, я начинаю находить в ней что-то симпатичное. Вполне возможно, тогда я была просто слишком привередлива…

— А теперь вы подыгрываете мне, Ингрид?

— Вы женаты, Виктор?

— Был женат. Хотя вполне допускаю, что та женщина, с которой я состоял в официальном браке, по-прежнему думает, что все еще можно исправить.

— А исправить ничего нельзя?

— Исправлять нечего! — Витяня мотнул головой и прикурил очередную сигарету. — Ошибка была изначальной. Тот самый случай, когда никто не виноват, когда оба — совершенно правы…

— Я знаю, вы говорите правду, — Ингрид кивнула головой, словно отвечая на собственный вопрос.

— Вы сказали, что мне не подходит мое имя. А что еще мне не подходит, Ингрид?

— Вы и вправду хотите это знать? — тихо спросила женщина.

— Да, хочу.

— Почему?

— В ваших интуитивных озарениях есть своеобразная красота. Или очарование, если хотите…

— А вы не испугаетесь?

— Нет, — покачал головой Мишин. — Я вообще-то мало чего боюсь.

Ингрид окинула Мишина таким пронзительным взглядом, что внутри у него словно все оборвалось. Но это не был ни страх, ни предчувствие беды… Колдовская манера Ингрид говорить то, чего она знать никак не могла, действовала на Мишина как наркоз — расслабляющий, покойный…

— Вам, Виктор, не подходит практически все, — быстро, точно стремясь избавиться от выполнения неприятной процедуры, заговорила девушка. — Вам не подходит этот бар… Покрой вашего костюма… Копенгаген… Ваше происхождение и язык, на котором вы говорите… Друг моего отца, с которым вы общались у меня дома, вам тоже очень не подходит. Он, по-моему, не подходит вам больше всего… Цюрих, откуда вы прилетели, вам тоже не подходит… Это все не ваше, это все словно с чужого плеча и вам это в тягость… Вы мучаетесь от того, что вынуждены носить чужое, что лишены возможности быть собой…

— Но что-то же должно мне подходить?

— Машина, на которой вы собирались приехать в Копенгаген, если бы не летали самолеты.

— А вы, Ингрид? — негромко спросил Витяня. — Вы мне тоже не подходите? Вы тоже с чужого плеча?

— О нет! Как раз я вам очень даже подхожу, — несмотря на то что девушка улыбалась, говорила она совершенно серьезно.

— Почему?

— Наверное, потому, что я и сама-то не очень подхожу к своей жизни. В этом плане мы с вами чем-то похожи…

— Вы мне льстите, — пробормотал Мишин, закуривая очередной «Житан» без фильтра.

— Ничуть! — Темные глаза Ингрид влажно блеснули. — Я чувствую в вас прилив какого-то чувства к себе. Вполне возможно, с вашей стороны это очень даже серьезно… Да и сама я сейчас явно не в своей лучшей форме. Отвечаю на ночные звонки… Как старшеклассница срываюсь на свидание… Разговариваю с совершенно посторонним мужчиной о вещах, которые даже очень близкому человеку не всегда скажешь… Меня ведь воспитывал отец, Виктор. Если, конечно, круглосуточное пребывание в четырех стенах наедине с Гизеллой можно назвать воспитанием единственной дочери…

— А кто такая Гизелла?

— Моя нянька. И единственная женщина в нашей семье после гибели матери.

— Почему единственная? А вы, Ингрид?

— Я? Боже упаси! Право быть женщиной мне предстояло заслужить. Когда я была совсем уже взрослой девушкой, после окончания школы, и впервые в жизни накрасила губы, чтобы пойти на самую обычную вечеринку с друзьями, мой отец сказал: «Немедленно сотри с губ эту гадость! И помни: женщина — это прежде всего гармония духовности, нравственная чистота, которой претят все эти шаманские ритуалы с окрасом лица и волос, стыкующиеся с бессмысленными кусочками металла в ушах и на пальцах…» Вы знаете, Виктор, несмотря на то, что мой отец был прекрасным архитектором и созидание вместе с чувством прекрасного было заложено в нем от рождения, никто не умел так уничтожать… Впрочем, возможно, отец просто отыгрывался на мне. Мама ведь умерла совсем молодой…

— А вы тогда стерли помаду, Ингрид?

— Мало того, с тех пор я ни разу не красила губы и практически возненавидела косметику, — улыбнулась женщина. — Разве вы не видите?

— Вижу, — кивнул Мишин. — У вашего отца действительно хороший вкус. Глядя на вас, Ингрид, начинаешь совершенно по-новому понимать эту фразу. Как вы сказали? Гармония духовности, да?

— Вы действительно так думаете? — Ингрид прищурилась, словно вдруг стала плохо видеть.

— Да, — кивнул Витяня. — Я как-то не очень привык вести подобные разговоры. Но сегодня, наверное, какой-то особенный день… Короче, вы не просто красивы, Ингрид. Вы красивы изнутри… Это что-то большее, чем сочетание глаз, бровей и линии губ…

— Боюсь, что мой отец, будь он жив, никогда бы с вами не согласился. — Ингрид скорбно покачала головой. — Я так старалась угодить ему, что была обречена на неудачу с самого начала. Что же касается моего практически полного отказа от косметики, то отец виновен в этом лишь отчасти. Основная заслуга принадлежит моему бывшему мужу, который имел собственную точку зрения на все жизненно важные процессы. В том числе на то, как именно должна выглядеть замужняя женщина…

— Кажется, я понимаю: муж был прямой противоположностью вашего отца?

— Они были классическими антиподами… — Ингрид невесело улыбнулась и покачала головой. — Гунару нравилось, когда я крашусь, как настоящая, зрелая женщина. Я же, смывая каждый вечер перед сном жирные струпья кремов, румян, туши и прочего, никак не могла отделаться от ощущения, что принимаю участие в каком-то мудреном спектакле, где играю сразу две роли. Днем — роль светской дамы, ночью — умудренной опытом супруги. Самое неприятное, Виктор, заключалось в том, что в обеих ролях я чувствовала себя одинаково неуютно, поскольку мне надо было изображать то, что я никогда толком не испытывала, к чему меня никогда толком не тянуло…

— И чем все кончилось?

— О, все было, к счастью, не так трагично, как в «Трех товарищах»: я заколотила двери этого театра, повесила табличку «Билетов нет и не будет!», поселилась одна в отцовской квартире и занялась дизайном мебели.

— А что же Гизелла?

— Она умерла спустя год после смерти отца.

— Но ведь вы же архитектор? Откуда вдруг взялся дизайн мебели?

— Авторитет отца давил на меня и после его смерти. Заниматься делом, в котором он был выдающимся авторитетом, я не могла, это же понятно! Да и какой смысл? Что бы я ни сделала, обо мне всегда говорили бы только одно: «А, это та самая Ингрид Кристианссен, дочь знаменитого архитектора профессора Роалда Кристианссена?..» И тогда я бросила свою профессию. Но чем-то Же надо было заниматься, верно? Так вот, чтобы окончательно не погрязнуть в нелюдимости и не стать мизантропом, я стала разрабатывать «концептуальную мебель» — тогда это было очень модно и престижно. Причем за свою работу назначала такие смехотворно низкие цены, что от клиентов практически не было отбоя…

— Но ведь вам необходимо как-то зарабатывать себе на жизнь…

— Создавая образцы мебели? — Ингрид вскинула тонкие брови. — О нет! Я была единственной дочерью двух очень далеких друг от друга людей, которым при жизни так и не суждено было испытать счастье. Оба они, по отдельности, были достаточно богаты, и каждый оставил мне то единственное, что безраздельно принадлежало только ему, — деньги. Так что, Виктор, я — состоятельная и одинокая дама, которая, правда, тратит на себя так мало, что, право же, в этом даже стыдно признаваться…

— А почему? Вам жаль денег, Ингрид?

— Мне жаль времени, Виктор! Как выясняется, для достижения гармонии духовности, к которой у вас, как я уже заметила, есть определенная предрасположенность, деньги не подспорье, а, скорее, серьезная помеха. Вы когда-нибудь пробовали истратить много денег?

— Боюсь, что нет, — Мишин развел руками. — Надеюсь, я вас не очень разочаровал, Ингрид?

— Нет, — Ингрид покачала головой. — Но если мы с вами повстречаемся еще раз, Виктор, я попытаюсь доказать вам, что это действительно очень хлопотное дело…

— Вы… Вы действительно не уверены, что мы встретимся еще раз, Ингрид?

— Мало того, Виктор: я практически не сомневаюсь, что больше мы с вами не увидимся. — Она смотрела прямо в глаза Мишина, не отрываясь, будто боясь пропустить что-то очень важное. — Вы достаточно наблюдательны и умны, чтобы понять: меня это предчувствие вовсе не радует.

— Но почему?

— Мне кажется, что все это нереально… — Ингрид обвела взглядом уютный бар, рубиновое мерцание бутылок за спиной у элегантного бармена с холеными руками, маленькие круглые столики, каждый из которых словно согревал букетик живых фиалок. — Я верю в то, что все это существует, но очень скоро исчезнет…

— И мы тоже исчезнем? — тихо спросил Мишин.

— Мы в первую очередь, — кивнула Ингрид. — Вы знаете, что нас удерживает сейчас друг возле друга, Виктор? Спонтанная близость двух путников, случайно встретившихся на каком-то безымянном полустанке своего бесконечного пути. Нам есть, что сказать друг другу, есть, о чем вспомнить… Мы даже можем расчувствоваться и испытать друг к другу нечто большее, чем обычное дружеское расположение… Но что толку, если оба мы — путники и каждый все равно пойдет своей дорогой?

— Но ведь своей дорогой может пойти кто-то один, — возразил Мишин и не глядя ткнул окурок в пепельницу. — А второй останется и будет ждать, когда вернется тот, кто должен идти. Кто не может не идти…

— А если он не вернется?

—А если вернется?

— Я где-то читала, что на арабском языке глагол «ожидать» имеет только женский род и звучит дословно как «мои глаза остались на дороге». Так вот, Виктор, я не хочу, чтобы мои глаза оставались на дороге…

— Но вы же сами сказали, Ингрид, что вы мне подходите, ведь так?

— Вы не совсем правильно поняли меня, Виктор… — Ингрид потянулась к руке Мишина, властно развернула ее ладонью вверх и осторожно разгладила ее. — Вам подхожу не я, а ваши воспоминания о Патриции Хольман. Вы увидели ее во мне, и вам показалось, Виктор, что вы — это уже не вы, а совсем другой человек, которого я никогда не знала… Наша встреча случайна, согласитесь. Это судьба с ее игрой воображения и неизменными причудами… Вас инстинктивно тянет ко мне, но одновременно вы и боитесь этого. Вы ведь боитесь за меня, верно?

— Да, боюсь, — пробормотал Мишин.

— Вы бы не так боялись, если бы не чувствовали, что и меня тянет к вам?

— Я не хочу об этом думать.

— И тем не менее это так.

— Вы очень уверенно говорите об этом…

— Это не я! — мягко улыбнулась Ингрид. — Это говорят ваши глаза, ваши губы, линии на вашей ладони…

— Вы не похожи на цыганку, Ингрид.

— Господи, как вы наивны! Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже самому проницательному мужчине! — Ингрид чуть наклонилась к его ладони и легко провела по ней кончиком указательного пальца. — Вы очень сильный человек… И в то же время ранимый, как эльф. Вы боитесь признаться самому себе, что способны любить, любить очень нежно и страстно. Вам привычнее иное… Это нечто связанное с силой, с огромной концентрацией воли, характера…

Девушка неожиданно оторвала взгляд от ладони и тревожно посмотрела ему в глаза.

— Что, Ингрид?

— Кто вы, Виктор?

— Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже Самому проницательному мужчине! — улыбнулся Мишин. — Вот видите, Ингрид, я уже вас цитирую. Вы спрашиваете, кто я? Человек. Вы же очень точно определили мою суть — путник. Я бы добавил только — усталый путник.

— Сколько вам лет, Виктор?

— Скажите вы, Ингрид.

— Думаю, что очень-очень много, — серьезно ответила женщина. — По-моему, вы прожили уже несколько жизней и в каждой задерживались очень ненадолго…

— Если бы мне сказали это два дня назад, я бы ответил: «Да, это действительно так».

— А сегодня?

— А сегодня мне кажется, что я не жил вообще…

— Вам тревожно, да?

— О нет, — Мишин накрыл ладонью ее сжатую в кулачок руку. — Сейчас мне очень хорошо. Я определенно испытываю что-то новое… Это очень теплое чувство, поверьте мне, Ингрид. Но я не вправе давать волю своим чувствам. Я просто немного расслабился. Совсем немного, чуть-чуть… Мне хорошо с вами, Ингрид… Я разговариваю с вами и одновременно пытаюсь вспомнить: а было ли мне когда-нибудь так хорошо?

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Нет, Ингрид. Боюсь, что нет.

— Зачем же вы назначили эту встречу?

— Я не знаю…

— Хотите, чтобы я ответила за вас?

— Очень хочу, — Мишин улыбнулся. — И именно поэтому сделаю все, чтобы вы этого не сделали.

— Вы всегда решаете за других?

— Я одинок, Ингрид, — тихо произнес Мишин. — Неужели вы этого не видите? У меня просто нет опыта принятия коллективных решений. Я как-то всегда очень плохо уживался с другими индивидуумами.

— К сожалению, я тоже, — вздохнула Ингрид и неожиданно улыбнулась.

— Мы с вами просто сотканы из сплошных недостатков, вы не находите?

— А вы позволите мне принять решение за вас?

— Вы же понимаете, что я позволю вам все, что вы захотите, — негромко ответил Мишин и закурил.

— Тогда поехали! — Ингрид резко встала и потянулась за плащом.

— Куда поехали?

— Разве такие вопросы задают одиноким женщинам?..

* * *

Мишин лежал с открытыми глазами, закинув руки за голову и стараясь свести до минимума число вдохов и выдохов, чтобы не разбудить Ингрид. Она заснула только к утру, уткнувшись носом в выемку на его плече, и теперь негромко, по-детски причмокивала во сне, словно от чего-то открещивалась.

«Ты хотел этого, — мысли Витяни текли неторопливо, в ритм ночной капели за окном. — И ты это получил. Но что ты будешь теперь с ЭТИМ делать? На войну не идут с обозами — их оставляют там, за линией фронта, чтобы они не связывали ритм твоего движения, твою свободу, твою способность мыслить и реагировать… Тихо встань, Мишин. Так тихо, как это умеешь делать только ты. Так тихо, будто от малейшего шороха, который ты издашь неосторожным движением, сработает сигнализация на объекте, куда ты стремишься проникнуть. Осторожно, будто это мина с неизвестной конструкцией взрывателя, положи на подушку эту прекрасную голову с копной блестящих черных волос. Укрой одеялом эти хрупкие плечи с тонкими коромыслами ключиц, — ей не должно быть холодно, она этого не заслужила, черт побери! Потом неслышно оденься и исчезни из этой уютной квартиры, из этого холодного города, из этой совершенно чужой тебе страны. Навсегда исчезни! Помнишь, как в той песне Клячкина, которую ты хором распевал шестнадцатилетним мальчишкой-несмышленышем: «Навсегда покинь этот дом, адрес позабудь, позабудь…» Не забывай, Мишин, чему тебя учили: никогда не оглядывайся назад. Действуй! За твоей спиной ничего нет, все, что есть, — только впереди. Все только впереди — проблема, цель, решение… Не ввязывай ее в свою жизнь, в свои игры, оставь эту женщину с ее бытом, интуицией, проблемами и страхами, она заслужила право прожить собственную жизнь так, как ей было предначертано… Утром она проснется, все поймет, возможно, простит, а может быть, будет тебе даже благодарна. Она ведь тонко чувствует беду и, скорее всего, поймет, что своим уходом ты просто хотел отвести эту надвигающуюся, как рыхлая, мрачная туча, беду подальше от дома, в который тебя занесла судьба, одиночество и любовь…»

— Почему ты не спишь? — голос Ингрид звучал с едва заметной хрипотцой. Так обычно разговаривают со сна.

— А ты почему не спишь?

— В знак солидарности.

— Начало шестого, Ингрид! — Мишин осторожно переложил ее голову на подушку и с хрустом потянулся. — Слишком рано для проявления классовой сознательности. Тебе надо хоть немного поспать.

— Зачем? Тебе будет удобнее уйти, пока я сплю?

— О чем ты говоришь? — вскинул брови Витяня.

— Никогда не лги женщинам, Виктор, — пробормотала Ингрид и притянула к груди его растрепанную со сна голову. — Гизелла учила меня, что ложь мужчины сродни тупым ножницам: отрезать чувства не может, а боль причиняет неимоверную.

— Твоя Гизелла была философом, — усмехнулся Витяня, чувствуя, что невольно краснеет.

— Вовсе нет, милый. Просто она трижды была замужем.

— Подвиг, достойный уважения…

— Когда ты исчезнешь, Виктор? — Ингрид приподнялась на локте и пристально вгляделась в его лицо. — Завтра?

— Сегодня. Сейчас…

— Надолго?

— Я не знаю… — Мишин нащупал на полу пачку «Житан», вытянул сигарету и, зажав ее в уголке рта, щелкнул зажигалкой.

— Ты вернешься?

— Если это будет зависеть только от меня — вернусь.

— А ты не можешь сделать так, чтобы это зависело только от тебя? И больше ни от кого?

— Я не Иисус Христос.

— Не скромничай, дорогой! — пробормотала Ингрид, прижимаясь к нему всем телом. — Ты не уступаешь ему ни в красоте, ни в силе. Правда, я не уверена, способен ли ты накормить пятью хлебами род человеческий, но дать ощущение счастья и спокойствия одинокой женщине тебе вполне по силам, дорогой. Разве ты не видишь, милый: я готова закрыть глаза на все твои недостатки. И даже согласна считать эти уродливые, по-видимому, совсем недавно затянувшиеся дыры на твоей груди и животе очаровательными родинками…

— Родинки приносят счастье, — пробормотал Мишин.

— Это и есть счастье, что с такими родинками ты все еще жив.

— А как насчет головы, Ингрид? Ее ты оставляешь без оценки?

— Любая голова хороша, если в ней есть цель. А она у тебя есть, Виктор.

— Цель — это ты, Ингрид?

— Не я?

— Ты.

— Я ни о чем тебя не спрашиваю, дорогой… — Она говорила шепотом, прижавшись губами к его уху. — Я ничего не хочу знать. Меня не интересует, кто ты, чем ты занимаешься, куда едешь и с кем проведешь завтрашнюю ночь. Мне вообще не нужны никакие слова. Только одно — вот это ощущение веры в тебя. Можешь считать меня самонадеянной дурой или даже психопаткой с претензиями, но никто не переубедит меня в том, что ты любишь меня, что для тебя это совершенно новое чувство, что ты даже не знаешь, что с ним делать… Но это твое чувство, оно не с чужого плеча, оно идет изнутри, помимо твоей воли… Ты будешь бороться с ним, лгать самому себе, ты зажмешь в кулак свой характер, все свои представления о мужском начале, но все бессмысленно, милый, ибо это чувство победит тебя в конце концов, и это станет единственным твоим поражением в жизни, которому ты будешь рад, вспоминая которое ты будешь ликовать…

— Зачем ты мне это говоришь, Ингрид?

— Чтобы ты помнил об этом! Всегда!.. — Она приподнялась на локтях и нависла над его головой. Рассыпавшиеся длинные волосы упали на лицо Мишина и как бы соединили их головы в одно целое. — Чтобы ты знал каждый день, каждую минуту: мне плохо без тебя. Ты еще здесь, я еще могу дотронуться до тебя, ощутить твое тело, твои руки, а мне уже скверно на душе, мне хочется выть от тоски: я чувствую, как утекает время, оставшееся до твоего ухода, я, даже не слыша, ощущаю малейшее движение стрелок часов. Я знаю, что страшно не только мне, но и тебе тоже. Не уходи, Виктор! Пожалуйста… Уйдешь потом — через неделю, через месяц. Но только не сейчас…

— Я не могу, Ингрид! — Мишин осторожно взял в ладони ее узкое, прохладное лицо и легонько коснулся губами ее глаз. — Я действительно не могу, верь мне…

— Ты кому-то что-то должен?

— Да.

— Деньги?

— Нет.

— Но ведь это не женщина, верно?

— Нет, это не женщина.

— Значит, дело?

— Работа.

— Кто ты, Виктор?.. — Перегнувшись через него, Ингрид вытащила из валявшейся на полу пачки сигарету и впервые с момента их встречи закурила. — Грабитель? Игрок? Торговец наркотиками? Брачный аферист? Шпион?.. — Она поперхнулась дымом и с отвращением швыркула сигарету в пепельницу. — Кто, черт бы тебя побрал, человек по имени Виктор?!

— Допустим, один из тех, кого ты сейчас перечислила… — Витяня притушил большим пальцем тлеющую в пепельнице сигарету и повернулся к Ингрид. — Это что- то изменит в твоем отношении ко мне?

— Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что это ничего не изменит!

— Тогда зачем спрашиваешь ты?

— Чтобы удержать тебя подольше, как ты не понимаешь?! Чтобы защитить тебя, глупый мужчина! Или спрятать так, чтобы никто тебя не нашел…

— Я не привык прятаться, — негромко произнес Мишин. — И не люблю бояться. Это не поза, Ингрид, и не амбиции. Я сделал в жизни немало глупостей, Ингрид, но ни о чем не жалею. И не потому, что считаю все сделанное чем-то полезным или необходимым. Просто меня так и не научили оглядываться назад. И верь мне, Ингрид, я бы вновь повторил весь этот путь, если бы наверняка знал, что в самом конце его вновь появишься ты.

— Но ты ведь не мог знать, что я появлюсь?

— Я надеялся, — улыбнулся Мишин. — Не имея права, не понимая, на что именно, но надеялся, ждал, предчувствовал… Я был в таких местах и ситуациях, из которых мало кто выбирался с уцелевшей головой на плечах. Но я все-таки возвращался. Наверное, мне просто везло. Но знаешь, почему-то я не испытывал при этом счастья и всякий раз задавал себе один и тот же вопрос: «Зачем я это сделал?»

— Просто тебе не к кому было возвращаться, — тихо откликнулась Ингрид.

— Ты права. Благодаря тебе я теперь знаю ответ, Ингрид. И мне хорошо от того, что я его знаю.

— И все равно ты уходишь?

— Поцелуй меня, Ингрид.

— Почему ты не попросил меня об этом раньше? Десять минут назад, когда я проснулась? Ведь ты же хотел, чтобы я тебя поцеловала, правда? Ты очень хотел…

— Почему ты все знаешь? Откуда в тебе такое?

— Кажется, сейчас я готова проклясть себя за это.

— Ради Бога, только не становись моей первой женой!

— Постараюсь…

— Ты о чем-то жалеешь, Ингрид?

— Только об одном — что в сутках всего двадцать четыре часа. По-моему, на Нептуне одни сутки длятся девять земных месяцев. Или десять…

— Полетим на Нептун?

— Конечно! — воскликнула женщина. — Дай мне только несколько минут на сборы.

— Никаких нескольких минут! — пробормотал Мишин, притягивая Ингрид к себе и чувствуя, как обжигающе горячи ее губы. — Начинай сборы прямо сейчас. И не спеши — путь предстоит неблизкий…