Я слышал, будто есть несколько способов для нашего воспитания. Нам можно объяснить, что такое хорошо и что такое плохо. Можно засадить нас за книги, в которых герои совершают благородные поступки. А ещё нас можно воспитывать на личном примере. Считается, что этот способ мы усваиваем легче других. Поэтому папа воспитывает меня на личном примере. Когда я был маленьким, он мне говорил:

— Не болтай ногами за столом. Посмотри на меня, посмотри на дедушку. Разве мы болтаем за столом ногами?

Я смотрел на дедушку и на папу. Их ноги доставали до паркета и были неподвижны, как колонны, поддерживающие дом.

У моего дедушки была палка, которая могла превращаться в зонтик, коллекция бабочек и микроскоп. И я понимал, что, болтая за столом ногами, я никогда не приобрету достоинств, позволяющих человеку владеть такими удивительными сокровищами.

Однажды, когда я впервые сыграл в футбол на соседнем дворе, папа сказал, внимательно разглядывая оторванную подмётку:

— Можешь ты представить, чтобы я прыгал в воротах, словно клоун, которого дёргают за верёвочку?

Мой папа близорук. Он не может отличить пепельницы от ложки. Чтобы представить его вратарём, надо иметь необычайное воображение. И я перестал мечтать о славе футболиста. Я начал учиться игре на аккордеоне. Я хотел, как и папа, учиться на флейте, но мама сказала, что две флейты в доме — это хуже, чем два медведя в одной берлоге. На аккордеоне я теперь играю хорошо. Это я говорю совсем не для хвастовства. Мне в этой истории ещё придётся иметь с ним дело, так вот я хочу, чтобы вы потом не удивлялись, а с самого начала знали, что на аккордеоне я играю хорошо.

Ещё, прежде чем таблицу умножения, я выучил назубок, что папа никогда не ввязывается в драку, не ложится спать с грязными руками и не вырывает страниц из дневника. Знакомым папа говорил, что я близок к совершенству, но продолжал воспитывать меня: ведь никто не знает, где предел у этого самого совершенства.

А теперь я начну рассказывать вам мою историю.

Она началась в тот день, когда папа с мамой уезжали отдыхать на Рижское взморье, а меня отправляли в пионерский лагерь. Мой поезд уходил на два часа позже.

Чемоданы родителей были уложены, и теперь папа колдовал над моим рюкзаком. Папа всегда сам укладывал мои вещи — считалось, что это входит в методику воспитания личным примером.

Вещи лежали на столе. Рюкзак лежал на стуле. Вещей было много. Рюкзак был один. Папа был похож на фокусника: он кидал вещи в мешок, садился на него, встряхивал, а потом извлекал из него несчётное количество трусов и маек.

Укладывание вещей похоже на игру в «Шестнадцать». Есть только одна комбинация свёртков, в которой рюкзак согласен поглотить их без остатка. Папа комбинировал. Я и мама наблюдали.

Выхваченное из рюкзака полотенце развернулось в воздухе, и оттуда выпал свёрток, перевязанный бечёвкой. От металлического звука, с которым он шлёпнулся об пол, я вздрогнул, а папа нахмурился.

— Что это? — спросил папа и, опередив меня, поднял свёрток. Он был маленьким, но увесистым. Папа посмотрел на меня в упор и, наверное, заметил, что я покраснел. Папа надорвал уголок, и на пол посыпались рыболовные крючки. Они сыпались медленно и равномерно, как песок в песочных часах. Их было столько, что если бы на каждый поймать по одной рыбке, понадобился бы океанский пароход, чтобы вывезти улов. Они были маленькими и большими, чёрными и блестящими, обыкновенными и запрятанными в хитрые блесны.

— Что, это такое? — повторил папа, потирая уколотый палец.

Я придал своему лицу самое безразличное выражение и сказал, что это крючки, хотя при всей своей близорукости он не смог бы их спутать с зубной щёткой или мылом. На папин вопрос мог быть только один правдивый ответ, но почему-то он рассердил папу.

— Ах вот как! Это крючки! — с нарочитой медлительностью произнёс он и развернул ещё одно подозрительно туго свёрнутое полотенце. На пол полетели свинцовые грузила и мотки разноцветных лесок. Папа брезгливо оттолкнул их ногой и сел в кресло.

— Объясни мне, куда ты едешь. В лагерь или к берегам Антарктиды с китобойной флотилией «Слава»?

Очень трудно отвечать на папины вопросы. Он ставит их так, что непривычный человек никогда не сможет на них ответить. Надо было пожить с папой с моё, чтобы научиться отвечать не задумываясь. Я не стал отвечать, что не еду в Антарктиду: папа знал это не хуже меня. Не стал я отвечать и насчёт китов: ведь каждому известно, что пустое это дело — ловить их на обыкновенные крючки. Задавая мне вопрос, папа хотел услышать, что я еду в лагерь. Я знал, что папа ждёт именно такого ответа. Но, услышав правду, папа очень удивился и сказал маме, показывая на меня пальцем:

— Посмотри на него. Оказывается, он едет в лагерь.

И мама, которая ещё не произнесла ни слова, тоже изобразила удивление, словно и она была уверена, что я собрался в Антарктиду.

— Разве ты видел, — продолжал папа, — чтобы, уезжая отдыхать, я набивал свои чемоданы железом?

Этот вопрос я пропустил мимо ушей и сказал, что лагерь наш стоит возле самой реки и все ребята собираются ловить рыбу. Он может спросить об этом хотя бы у братьев Рыжковых. Но лучше бы мне этого не говорить. Мой папа не любил, когда я сравнивал себя со всеми ребятами. Он пожал плечами, поднялся и отошёл к окну. А если папа отходил к окну, значит я сказал такую нелепость, на которую он не считает нужным даже отвечать. Демонстративный отход к окну был ещё и сигналом для мамы. Это была та самая минута, когда ей надо было заняться моим воспитанием. У мамы была своя манера разговаривать со мной. Мама нумеровала свои фразы.

— Во-первых, — сказала она, загибая палец, — я не понимаю, зачем одному человеку столько крючков. Человек может превратиться даже в рыболова, но у него от этого не появятся добавочные руки. И, во-вторых, — загнула мама второй палец, — не все мальчики в лагере ловят рыбу. Я уверена, что Алёша, например, никогда не стал бы тратить время на такие нелепые пустяки.

Услышав это имя, я глубоко вздохнул и опустил голову. Это у меня такой рефлекс, совсем как у подопытной собаки.

С прошлого лета родители решили воспитывать меня не только на личном примере. Нашёлся в этом мире ещё один достойный подражания человек. Но это был не Коперник, не Ньютон и не Ломоносов, а мальчишка с самым обыкновенным именем Алёша. Папа работал в министерстве, а Алёша был сыном папиного начальника.

Я прочитал много книг, написанных специально для детей, и крепко усвоил, что у больших начальников хороших детей не бывает. Видно, все писатели сговорились между, собой. Как только в книжке появляется сын академика или генерала, так я уже сразу знаю: он задавака. Всё время говорит про то, какой у него замечательный отец. Его просто распирает от гордости. Он готов на каждом перекрёстке кричать; «Глядите! Я — сын генерала! А разве у генерала может быть обыкновенный, невыдающийся сын?» А потом сразу выясняется, что он ещё и эгоист. Но ему мало быть просто эгоистом — ему надо, чтобы каждый встречный знал это и перевоспитывал его. Я таких глупых мальчишек в жизни не встречал, но писателям я верю. Раз они так пишут, значит так оно и есть.

Алёша тоже был «сынком», только, назло писателям, он решил сделаться исключением из правил.

Папа и мама познакомились с этим мальчишкой в Ялте. Они там вместе с ним и с его родителями отдыхали в прошлом году. Мой папа уплыл далеко в море, а тут как раз выглянуло солнце. Тогда мама стала охать, как бы он не получил там солнечный удар, потому что, когда на голове нет ни одного волоска, солнцу очень легко расправиться с человеком. Алёша схватил папину шляпу и поплыл к нему навстречу. Я, конечно, в этом поступке ничего особенного не вижу. Может, даже Алёшка обрадовался, что ему лишний раз искупаться удалось. Но папа с тех пор только и говорил о том, какой он, этот Алёша, замечательный человек.

Из Ялты родители привезли мне оклеенную ракушками коробку и достойного подражания мальчишку. Коробку я потерял и забыл о ней через неделю. Забыть о новом мальчишке было невозможно.

Не проходило дня, чтобы имя его не упоминалось в доме. Его образ возникал передо мной всякий раз, когда родители считали, что я провинился. В отличие от меня он никогда не получал по черчению тройки, Двину он находил на карте с закрытыми глазами. В его дневнике не было никакого разнообразия: он возвращался домой с одними пятёрками. Он не вылавливал лука из супа, чистил ботинки по утрам, уходя спать, говорил «спокойной ночи» и никогда не докатывался до желания ловить в лагере рыбу.

Раньше мне по ночам снились белые пароходы и ракеты, летящие на Луну. А с прошлого лета мне снился мальчик с вовремя остриженными ногтями. Он приторным голосом желал мне спокойной ночи и осыпал меня пригоршнями пятёрок по русскому языку.

Я думаю, что каждый человек вправе что-то ненавидеть. Раньше я ненавидел горячее молоко и десятичные дроби. Но оказалось, что это моё чувство было просто смешным по сравнению с моей новой ненавистью к образцовому мальчишке. Я ни разу не видел Алёшу, но мечтал о том дне, когда моя справедливая месть испепелит его. Я верил, что один человек не может безнаказанно угнетать другого.

Вот почему я вздохнул, услышав про Алёшу.

Папа устроил моим вещам самый тщательный осмотр. Он вывернул наизнанку все мои трусы и рубашки. В одном из рукавов он обнаружил сетку для сачка. На одном из свёртков я сделал убедительную надпись: «Три куска мыла». Я был уверен, что папе не придёт в голову заглядывать туда. Но, ободрённый успехом, он размотал бечёвку и жестом предложил маме убедиться в коварстве собственного сына. Один кусок мыла там действительно был. Два других заменяла спиннинговая катушка.

Рыболовные снасти были заперты в запретный ящик папиного письменного стола. Папа взвесил на руке рюкзак и остался доволен. Потом он взглянул на часы и надел пиджак.

— Пора, — сказал он и положил руки мне на плечи. — Помни, что с этого часа ты на целый месяц предоставлен самому себе. Ты становишься самостоятельным, а быть самостоятельным — это прежде всего быть рассудительным. А быть рассудительным — это прежде всего быть неторопливым в своих решениях и поступках…

В таком духе папа говорил две минуты: я как раз успел сосчитать до ста двадцати.

всё, что говорил папа, было теорией. Практиком в нашем доме считалась мама.

— Слушайся тётю Катю, — сказала мама, — она придёт через час и отвезёт тебя на вокзал. Это во-первых. Переходи улицу только при зелёном свете светофора. Это во-вторых. Яблоки мой кипячёной водой. Это в-третьих…

Мама пронумеровала ещё десяток полезных советов, привлекла меня к себе и поцеловала в нос и в обе щёки. Папа был сердит, держался со мной официально и поэтому поцеловал меня только в лоб. Потом они забрали свои чемоданы и отправились на вокзал.

Теперь, когда дверь за родителями захлопнулась, я мог подсчитать свои потери.

Я достал из кармана два носовых платка и вытряхнул оттуда несколько десятков маленьких крючков. Потом я снял тюбетейку и отвязал леску, прикреплённую к волосам. Из-за пазухи я достал двенадцать поплавков. Со всем этим ещё можно было отправиться на рыбалку, но на беду у меня не осталось ни одного грузила. Тогда я вспомнил о двух блестящих крышечках на папином чернильном приборе. Я взял их в руки и принялся, размышлять. Папа обрадовался бы, узнав об этом. Он всегда говорил, чтобы я размышлял почаще, чтобы у меня было меньше необдуманных поступков. Я рассудил, что против свинцовых грузил цена этим крышечкам, конечно, грош. Но если у меня не осталось ни одного грузила, то лучше всё-таки крышечки, чем ничего. Так, как следует всё обдумав, я положил блестящие, крышечки в карман. Самое удивительное, что папа так и не спросил, зачем мне понадобилось столько крючков. И, может быть, скажи я ему это, крючки остались бы у меня. Мой папа любил, когда я проявлял смекалку.

Поплавки, крючки и грузила в лагере — это целое богатство. Волшебная палочка — ничто по сравнению с обыкновенным копеечным крючком. Его можно обменять на стакан компота, плитку шоколада, новую панаму и на всё, что только можно пожелать. За десять крючков можно потребовать половину улова удачливого рыбака, а двумя десятками откупиться от самого неприятного дежурства. В лагере я не знаю ничего дороже поплавков, грузил и крючков. Рыбак устроен так, что запасается всем, кроме самого необходимого. Честное слово, не растеряйся я от неожиданности, и папе не пришлось бы запирать в ящик большую часть моего богатства.

Ждать тётю не имело смысла. Ешёлё надо было переводить через улицу, покупать ей перронные билеты и вообще оказывать массу услуг.

Я отдал ключ соседям, взвалил на плечи рюкзак и отправился в путь. Гордость распирала меня. Я был самостоятелен, как папа.

Разве я знал, что в это самое время, через два квартала от нас, с таким же рюкзаком за плечами, лихо посвистывая, съезжал по перилам лестницы мальчишка, которому было суждено сыграть такую значительную роль в моей жизни?