Мы укрылись во дворе двухэтажного дома, обнесённого глухим забором. На улицу был только один выход — через арку, длинную, как тоннель. Мы стояли за углом, а с той стороны арки, окружённый толпою сочувствующих, гневался старичок. Арка гудела. Голоса, призывающие наказание на наши головы, бушевали под её каменными сводами. Они напоминали отдалённый шум моря. Дворик был той самой тихой бухтой, где благоразумные капитаны пережидают бурю.

Из подъезда, неся прикрытое газетой ведро, вышла девчонка. Она была рыжей-прерыжей, второй такой, пожалуй, и во всей Москве не найти. Девчонка сбежала по лестнице через две ступеньки, и в этом не было ничего удивительного: когда у человека на голове полыхает такой костёр, никто не ждёт, что он будет ходить спокойно. Это была вчерашняя Верка, только мне с нею разговаривать не хотелось, и я сделал вид, что не узнаю её.

Вера подозрительно покосилась на мальчишку, потом на меня.

— А, это ты, — неопределённо произнесла она и опустила ведро на землю.

Я не ответил. Во-первых, я не очень-то любил девчонок. Они почему-то считали меня толстым и упражнялись на мне в своём плоском остроумии. Во-вторых, это был действительно я, и соглашаться или не соглашаться с этим было бы просто глупо.

— Котёнка, не видали? — спросила она, обращаясь к мальчишке. — Маленький такой, серый?

— Не видали, — ответил я, потому что мой приятель по несчастью, словно воды в рот набрал, стоял и смотрел на неё во все глаза.

— А мы, если хочешь знать, камеру купили, — презрительно сощурив глаза, сообщила мне рыжая девчонка. — Сложились по десять копеек и купили. Мы бы и по рублю не пожалели, лишь бы тебя на площадке больше не видать.

И, обращаясь к мальчишке, который всё ещё пялил на неё глаза, добавила:

— И живут же такие сквалыги на свете! Бабушка, ты сама не неси, я сейчас поднимусь! — крикнула она в раскрытое окно и, ещё раз подозрительно покосившись на нас, скрылась в подъезде.

От встречи с этой рыжей девчонкой я скис ещё больше. Вчера на соседнем дворе я играл в волейбол. А когда пришло время идти обедать, вытащил из покрышки свою камеру, только и всего. И хотя я не искал сочувствия у незнакомого мальчишки, я заметил с безразличием, показывая, что не придаю никакого значения словам рыжей Веры:

— Видал! Всё чужим попользоваться норовят. Подумаешь, камера! Камеру мне не жалко. Я её не из жадности, а из принципа забрал.

— Правильно. Принципы штука полезная, улыбаясь, ответил мальчишка. И улыбка была такой, что я почувствовал: он, как и Вера, не одобряет вчерашней истории.

И тут я понял: он один из тех, про которых мне дома говорили, что от них надо держаться подальше. Мама уверяла, будто им всегда больше всех надо, а папа добавлял, что они вечно суют нос не в своё дело. Есть, например, такие поговорки: «Семь раз примерь — один отрежь», «Поперёд батьки в пекло не суйся». Но они выдуманы совсем не для таких людей. Никогда нельзя сказать наперёд, что они могут выкинуть через минуту. Нормальный человек всегда думает, как бы ему самому в беду не попасть, а они вдруг метнутся в сторону с пути и давай кому-то помогать, доказывать что-то. Взять хотя бы этот случай с моей тюбетейкой. Да разве я полез бы из-за чужой тюбетейки через забор? Да ни за что на свете! А вот он полез, и что из этого вышло? И самому целый километр от погони бежать пришлось и другого за собой потащил. Или с котёнком этим, за которым он на дерево полез. Сидим мы теперь из-за него на чужом дворе, прячемся, словно украли что.

Всего этого я ему говорить, конечно, не стал. Бесполезно, да и неприличным считается об этом вслух говорить.

— В мелкие собственники небось запишешь меня? — спросил я потому, что мальчишка всё ещё улыбался и молча смотреть на эту улыбку было невозможно. Мальчишка пожал плечами и не ответил.

В окне показалась Вера и кинула нам под ноги засохший букетик цветов.

— Эй, бросьте на помойку! — крикнула она, даже не взглянув на нас.

Вера скрылась, а незнакомый мальчишка всё ещё смотрел на окно.

— Ух, до чего рыжая! — воскликнул он, словно у него захватило дух.

— Подумаешь! Рыжих у нас в классе сколько угодно. У нас даже один альбинос настоящий есть. Глаза у него как у кролика, а волосы и брови белые.

Я хотел выложить всё, что знал об альбиносах, чтобы рыжая девчонка потеряла в его глазах всякий интерес. Но мальчишка пересёк двор, открыл крышку круглого бака для мусора и кинул туда превратившийся в веник букет.

— Эй, давай ведро! — крикнул он мне. Приказывал он прямо как своему ординарцу, а как меня зовут, даже и поинтересоваться забыл.

Это показалось мне обидным, и я решил не подчиняться ему. Но потом подумал, что всё это он истолкует по-своему. Выйдет, что я не только мелкий собственник, но ещё и эгоист, раз я каждому встречному-поперечному помогать не хочу.

— Чего стоишь? Давай ведро, тебе говорят!

— Это ещё зачем? — спросил я, чтобы показать свою независимость.

— Высыплем и мусор заодно. Всё равно без дела стоим.

— Вот и высыпай, — сказал я, но ведро всё же поднял и понёс.

Если бы я мог знать, что произойдёт через десять секунд, я бы и не прикоснулся к этому прикрытому газетой ведру. Но, ничего не подозревая, я поднял его и перевернул над баком. Раздался звон разбитого стекла. Вслед за банкой с мёдом и бутылкой с молоком из ведра посыпались кульки и свёртки. От неожиданности я вздрогнул и выпустил ведро. Мне показалось, что, ударили в литавры. Привлечённая грохотом, в окне появилась Вера. Она широко раскрыла рот, но, не найдя подходящих к этому случаю слов, метнулась в глубину комнаты, к двери.

Мы кинулись к арке. Новый страх, погнавший нас вперёд, был сильнее старого, о котором мы уже забыли. Но как только мы подбежали к арке, он напомнил нам о себе. Мы увидели стоящего к нам спиной милицейского старшину. Он прощался за ручку с пострадавшим старичком, и нечего было и думать, что нам удастся незаметно проскочить мимо него. Теперь у нас был не один страх, а два: представитель власти и рыжая Вера. Нам некогда было размышлять, какой из этих двух огней горячей. Деваться было некуда, мы готовы были вскарабкаться вверх по стене, но одного нашего желания было мало. Мы огляделись и увидели груду фанерных ящиков, сваленных в глубине двора, у самого забора. Мы кинулись туда и скрылись за ними в тот самый миг, когда из подъезда выскочила разъярённая девчонка.

Я и раньше знал, что рыжие девчонки не плачут. Они горят жаждой мщения. Но эта была страшнее тигрицы, у которой украли любимого тигрёнка. Попадись мы ей в руки, она разорвала бы нас на самые мелкие кусочки. Её голос раздавался то справа от нас, то слева. Она носилась по всему двору и кричала так, что захлопали окна и все наперебой начали спрашивать, из-за чего она подняла такой переполох. И разошлась же эта Вера! Если бы она была колдуньей и желания её исполнялись, то у нас бы сначала отсохли языки, потом повылазили волосы, а напоследок нам ничего бы не оставалось, как ради её удовольствия взять да и провалиться сквозь землю. Вволю наругавшись, Вера рассказала, как было дело. Оказалось, как и мы, она едет в пионерский лагерь. Бабушка уговорила её взять с собою, кроме чемодана, и ведро, чтобы было с чем по грибы и по ягоды ходить. Бабушка сама упаковала это ведро, прикрыла газетой, а Вера снесла его вниз… Ну, а о том, что было дальше, я уже описал.

Тут во двор вошёл старшина милиции. Мы сразу поняли, что это он. Только милиционеры, ещё не узнав, в чем дело, говорят: «Спокойно, граждане».

Вера обрадовалась, что можно всё повторить с самого начала. Только теперь она разукрасила всё таким бессовестным образом, что меня так и подмывало выскочить из укрытия и самому рассказать, как было дело. Из её слов выходило, что мы пришли во двор специально, чтобы выбросить в мусорный бак её банку с мёдом. И ещё выходило, будто она смотрела на меня через окно, а я смотрел на неё и переворачивал это ведро медленно и со злобной усмешкой. Старшина догадался, что самой Вере нипочём не остановиться, и как только она упомянула, что нас было двое, перебил её:

— Постой, постой! Двое, говоришь?

— С рюкзаками. Один веснушчатый такой, курносый и худой (это он про незнакомого мальчишку).

— Ну-ну?

— А другой толстый, как бегемот, аккуратненький, и глазки у него противно бегают по сторонам (это она про меня, мерзкая рыжая девчонка!).

— Так, — сказал старшина. — Опять же, выходит, они. Ну ничего. Я до этих братьев-разбойников доберусь. От меня они далеко не уйдут.

Говорят, что от страха у человека на голове начинают шевелиться волосы. Как только я услышал слова старшины, я понял, что люди говорят правду.

— Слыхал? — прошептал я. — Разбойниками назвал.

— Не разбойниками, чудак, а братьями-разбойниками. Пьеса такая есть.

— Всё равно заберёт.

— Тш-ш! Услышит — тогда, как пить дать, заберёт!

— Тебе хорошо, сам на чистое сел, а меня вон в какую грязь посадил. Давай меняться.

— Давай.

Мы сидели между ящиками и забором. Он на рюкзаке, который так и не успел надеть на плечи, а я на корточках. Мы поменялись местами, но сидеть мне всё равно было неудобно, рюкзак притягивал меня, и я с трудом сохранял равновесие.

— Тебе чего! — прошипел я и ткнул его кулаком в бок. — А я ещё, может, ни разу в милиции не сидел.

— Ты что же, думаешь, я там каждый день сижу? — ответил мальчишка и, чтобы не оставаться в долгу, тоже ткнул меня кулаком.

— А всё ты! — сказал я и ткнул его посильнее.

— Как же! — толкнул он меня. — Я, что ли, ведро перевернул?

— А кто мне сказал, чтобы я его нёс?

— Я тебе, остолопу, про мусор сказал. Взял бы да и заглянул в ведро.

Теперь мы уже сопровождали толчками почти каждое слово. И вдруг, не удержав равновесия, я опрокинулся на спину. Ногою я задел ящик, и груда зашевелилась. Голоса во дворе сразу смолкли, и мы поняли, что все смотрят сейчас в нашу сторону.

— А ведь сбежать отсюда они не могли, — раздумчиво произнёс старшина. — Значит, кроме как за этими ящиками, им во дворе негде быть. А ну, Вера давай-ка их в клещи возьмём.

Я не понял, как это нас будут брать в клещи, но слово это мне не понравилось. Секунды нашей свободы были сочтены. Мы были в ловушке. Без надежды на спасение мы оглянулись и вдруг увидели в заборе дыру. Дыра была у самой земли, а под нею ослепительно сверкала помойная лужа. Раздумывать было некогда. Незнакомый мальчишка просунул в дыру свой рюкзак, лёг животом в самую грязь и уже через секунду очутился по ту сторону забора.

Папа строго-настрого запретил мне лазить через заборы, об этом я уже говорил. Но никогда ни словом он не обмолвился, что под ними нельзя пролезать.

Шаги приближались.

Я кинул прощальный взгляд на свои белые штаны и рубашку и шлёпнулся на живот. Я просунул в дыру голову и плечи и тут же почувствовал, что застрял.

Рюкзак не пускал меня ни назад, ни вперёд.

Последнее, что я увидел, была спина ставшего ненавистным мне мальчишки. Последнее, о чём я подумал, это о тюбетейке, которая так и осталась у него в кармане.

— Хорош! — раздался надо мной голос старшины.

Потом слышал радостный возглас и смех рыжей девчонки. Я закрыл глаза и опустил голову на руки.

И тут я почувствовал, что кто-то схватил меня за локти и рванул вперёд. Словно по льду, я заскользил по грязной жиже и вскочил на ноги уже по ту сторону забора.

— Бежим! — крикнул вернувшийся, чтобы спасти меня, мальчишка, и мы опять побежали. А за нами раздался резкий, ставший уже привычным милицейский свисток.