Стоял прохладный, промытый дождем день позднего августа, того неопределенного сезона, когда куропатки еще находятся под защитой закона и охотиться не на что — если не направиться на север к Бристольскому каналу, где вполне законопослушно можно галопировать за жирными красными оленями. Участники вечеринки леди Блемли не собирались на север к Бристольскому каналу, поэтому сегодня вокруг ее чайного стола было полно гостей. И несмотря на мертвость сезона и банальность повода, в компании не было и следа того томительного нетерпения, которое вызывается страхом пианолы и подавленным желанием побыстрее перейти к бриджу. Нескрываемое напряженное внимание всей компании было приковано к несколько загадочной личности мистера Корнелиуса Эппина. Из всех гостей он был единственным, кто прибыл к леди Блемли с самой неопределенной репутацией. Кто-то сказал, что он талантлив, и он получил приглашение с умеренным ожиданием со стороны хозяйки, что по крайней мере часть его таланта будет востребована для общего развлечения. Вплоть до чаепития в тот день она не могла обнаружить, в каком направлении устремлен его талант, если он вообще имеется. Он не был ни остроумец, ни чемпион по крокету, у него не было ни гипнотической силы, ни задатки актера-любителя. Его внешний вид также не наводил на мысль, что это такой мужчина, которому женщины согласны простить щедрую меру умственной недостаточности. Он был произведен в простого мистера Эппина, а имя Корнелиус казалось образчиком очевидного блефа при крещении. И вдруг он объявил о вторжении в мир открытия, перед которым изобретение пороха, книгопечатания или парового локомотива оказывалось незначительными безделушками. За последние десятилетия наука совершила устрашающие сдвиги во многих направлениях, однако такое открытие казалась принадлежащим скорее к сфере чудес, чем к области научных достижений.

— И вы действительно просите нас поверить, — сказал сэр Уильям, — что вы открыли способ научить животных искусству человеческой речи, и что дорогой старина Тобермори оказался вашим первым успешным учеником?

— Это проблема, над которой я работал последние семнадцать лет, — сказал мистер Эппин, — но только за последние восемь-девять месяцев я был вознагражден мерцанием успеха. Конечно, я экспериментировал с тысячами животных, но в последнее время только с кошками; эти чудесные создания столь изумительно ассимилировались с нашей цивилизацией, сохранив все свои в высшей степени развитые свирепые инстинкты. Здесь и там среди котов встречаются потрясающе незаурядные интеллекты, точно также, как среди мириадов человеческих существ, и когда я познакомился с Тобермори неделю назад, я сразу увидел, что вошел в контакт с невероятным котом экстраординарного интеллекта. В недавних экспериментах я далеко продвинулся по дороге успеха, с Тобермори, как вы его зовете, я достиг цели.

Мистер Эппин завершил свое замечательное утверждение голосом, в котором постарался приглушить триумфальную нотку. Никто не сказал: «чепуха», хотя губы Кловиса задвигались в гримасе, которая, вероятно, означала именно это выражение недоверия.

— И вы хотите сказать, — после легкой паузы спросила мисс Рескер, — что вы научили Тобермори произносить и понимать любые односложные слова?

— Моя дорогая мисс Рескер, — терпеливо произнес чудотворец, — таким крохоборским способом учат маленьких детей, дикарей и слабоумных взрослых; когда, наконец, решена данная проблема, и начинаешь заниматься с животным высоко развитого интеллекта, нет нужды в таких прерывистых методах: Тобермори может говорить на нашем языке с абсолютной точностью.

На этот раз Кловис определенно сказал: «Абсолютная чепуха!». Сэр Уильям был более вежлив, но прявил равный скепсис.

— Не лучше ли позвать кота и судить самим? — спросила леди Блемли.

Сэр Уилфрид вышел поискать животное, а компания устроилась в вялом ожидании лицезреть какоq-нибудь более или менее ловкий фокус, обычный на вечеринках.

Через минуту сэр Уилфрид вернулся в гостиную с белым, несмотря на загар лицом и с глазами расширенными от изумления.

— Боже мой, это правда!

Его возбуждение было безошибочно искренним и слушатели зашевелились с трепетом пробудившегося интереса.

Повалившись в кресло, он продолжал бездыханно: — Я нашел его дремлющим в курительной комнате и позвал на чай. Он прищурился на меня в своей обычной манере, а я сказал: — Пошли Тоби, не заставляй нас ждать, — и, боже мой, он протяжно ответил самым ужасным натуральным голосом, что он придет, когда хорошо отдохнет. Я чуть, было не выпрыгнул из собственной кожи!

Эппин обращался к абсолютно равнодушным слушателям; заявление сэра Уилфреда вызвало мгновенное доверие. Поднялся хор возбужденных восклицаний, среди которых ученый сидел, молча наслаждаясь первыми плодами своего изумительного открытия.

Среди шума и гама в комнате появился Тобермори, прошелся мягкой поступью невозмутимо осматривая окружающее, и приблизился к группе сидящей вокруг чайного столика.

В компании воцарилась смущенная и напряженная тишина. Появился элемент замешательства при обращении на равных к домашнему коту с общепризнанной способностью кусаться.

— Не хочешь ли немного молока, Тобермори? — спросила леди Блемли несколько напряженным голосом.

— Пожалуй не откажусь, — был ответ, произнесенный тоном полного безразличия. Дрожь подавленного возбуждения прошла по слушателям и надо извинить леди Блемли, если она налила блюдечко молока весьма нетвердой рукой.

— Боюсь, я немного разлила, — извиняясь сказала она.

— Кроме того, это не мой сорт, — возразил Тобермори.

В группе снова воцарилась тишина, а потом мисс Рескер в своей лучшей манере окружной визитерши спросила: — Не было ли трудно выучить человеческий язык?. Тобермори искоса глянул на нее, а потом безмятежно устремил взгляд в пространство. Было очевидно, что надоедливые вопросы лежат за пределами его схемы жизни.

— Что вы думаете о человеческом разуме? — неуверенно спросила Мэвис Пеллингтон.

— О чьем разуме в частности?, - холодно спросил Тобермори.

— О, ну о моем, например, — сказала Мэвис со слабым смехом.

— Вы ставите меня в затруднительное положение, — сказал Тобермори, чей тон и осанка при этом не показывали ни капельки смущения. — Когда было решено включить вас в число гостей этой вечеринки, сэр Уилфрид протестовал говоря, что вы — самая безмозглая женщина из его знакомых, и что имеется громадное различие между гостеприимством и заботой о слабоумных. Леди Блемли ответила, что недостаток умственной силы и есть то самое качество, которое явилось причиной вашего приглашения, потому что вы единственная персона, о которой она думает, что вы можете оказаться достаточно идиотичны, чтобы купить ее старую машину. Знаете, ту самую, которую они зовут «Зависть Сизифа», потому что в гору она идет достаточно легко только тогда, когда ее толкаешь.

Протесты леди Блемли имели бы больший эффект, если бы сегодня утром она как бы между прочим не намекнула Мэвис, что означенная машина как раз годится для холмистой местности у ее поместья в Девоншире.

Майор Барфилд тяжеловесно попытался сменить тему.

— Как насчет вашего флирта с черепахового цвета кошечкой из конюшен, а?

В ту же секунду все осознали его грубый промах.

— Обычно такие вопросы не дискутируются на публике, — более холодно ответил Тобермори. — Даже слегка понаблюдав ваше поведение с тех пор, как вы появились в доме, могу представить, что вы найдете неудобным, если я в свою очередь переведу разговор на ваши собственные маленькие делишки.

Возникшая паника не ограничилась одним майором.

— Не хотите ли вы сходить и посмотреть, не приготовила ли кухарка ваш обед? — торопливо проговорила леди Блемли, притворяясь, что забыла тот факт, что еще по меньшей мере два часа до обычного обеда Тобермори.

— Благодарю, — сказал Тобермори, — однако это будет слишком быстро после чая. Я не хочу умереть от несварения желудка.

— У котов девять жизней, знаете ли, — в сердцах сказал сэр Уилфред.

— Вероятно, — ответил Тобермори, — но только одна печень.

— Аделаида! — сказала миссис Корнетт, — не хочешь ли посоветовать коту выйти и сплетничать о нас в комнате для слуг?

Паника действительно стала всеобщей. В поместье Тауерс перед большинством окон спален проходила узкая декоративная балюстрада и все с испугом вспомнили, что она представляла для Тобермори место излюбленного променада во все часы дня и ночи — где он мог любоваться голубями — и бог знает чем кроме этого. Если он намеривался начать воспоминания в своей теперешней откровенной манере, эффект мог оказаться заметно большим, чем только замешательство. Миссис Корнетт, которая проводила много времени за туалетным столиком и была известна бродячим, хотя и пунктуальным характером, сразу почувствовала себя так же неловко, как и майор. Мисс Скрейвен, которая писала яростно чувственную поэзию и вела безупречную жизнь, показывала явное раздражение; если вы методичны и целомудренны в частной жизни, из этого не следует с необходимостью, что вы хотите, чтобы об этом знали все. Берти ван Тан, который в семнадцать был так развращен, что довольно давно отказался от попытки стать хуже, приобрел тусклый оттенок белой гардении, однако не совершил ошибку и не выбежал стремглав из комнаты наподобие Одо Финсбери, молодого джентльмена, который представлялся церковным проповедником и был вероятно встревожен при мысли о скандалах, которые он может услышать о других людях. Кловис имел присутствие духа, чтобы сохранить спокойную внешность - про себя он подсчитывал, сколько займет доставить агентству срочной почты «Эксчейндж и Март» коробку игрушечных мышей в качестве взятки коту за молчание.

Даже в деликатной ситуации, вроде нынешней, Агнес Рескер не могла выдержать, чтобы слишком надолго оставаться на заднем плане.

— Почему я вообще приехала сюда? — драматически спросила она.

Тобермори немедленно воспользовался удобным случаем.

— Судя по тому, что вы сказали миссис Корнет вчера на лужайке для крокета, вы приехали поесть. Вы описали семейство Блемли как наиболее скучное для посещения из всех людей, каких вы знаете, но сказали, что они достаточно умны, чтобы нанять первоклассного повара; в противном случае они испытывали бы трудности заполучить хотя бы одного гостя во второй раз.

— В этом нет ни слова правды! Я обращаюсь к миссис Корнет…, - воскликнула в замешательстве Агнес.

— Миссис Корнет после этого пересказала ваше замечание Берти ван Тану, — продолжал Тобермори, — и добавила: — Эта женщина словно регулярная участница голодных маршей; она поедет куда угодно за четыре тарелки еды в день, — а Берти Ван сказал…

На этой точке изложение хроники милосердно прекратилось. Тобермори краем глаза уловил образ большого желтого Тома из дома священника, прокладывающего через кустарник путь к конюшенному крылу здания. Словно вспышка, он исчез в открытое французское окно.

После исчезновения своего блистательного ученика Корнелиус Эппин обнаружил себя осажденным ураганом горьких укоров, ожесточенных вопросов и испуганной мольбы. Ответственность за ситуацию ложится на него и он должен предотвратить, чтобы дела не пошли хуже. Может ли Тобермори передать свой опасный дар другим котам? — был первый вопрос, на который ему следовало ответить. Это возможно, ответил он, что Тобермори передаст свою новую образованность своей интимной подружке из конюшен, однако не похоже, что обучение примет сейчас широкий размах.

— Тогда, — сказала миссис Корнетт, — Тобермори, возможно, очень ценный кот и большой любимчик; но я уверена, что вы согласитесь, Аделаида, что и он, и кошка с конюшен должны быть без промедления удалены.

— Не думаете же вы, что я наслаждаясь последнюю четверть часа, не так ли? — горько сказала леди Блемли. — Мой муж и я очень любим Тобермори — по крайней мере, любили, пока это чудовищная способность не была ему имплантирована; но теперь, конечно, единственное, что надо сделать, это уничтожить его как можно скорее.

— Можно положить стрихнина в остатки, которые он всегда получает на обед, — сказал сэр Уилфред, — а я пойду и собственными руками утоплю кошку с конюшен. Кучер будет весьма расстроен, потеряв свою любимицу, но я скажу ему, что очень заразная форма чесотки обнаружена у обеих кошек и мы боимся, что это болезнь распространится на охотничью псарню.

— Но мое великое открытие! — ошеломленно возразил мистер Эппин, — после всех лет поисков и экспериментов…

— Можете идти и экспериментировать с мелкими рогатыми на ферме, которые находятся под неусыпным контролем, — сказала миссис Корнетт, — или же на слонах в зоопарках. Говорят, они высоко разумны и у них то положительное качество, что они не будут прокрадываться в наши спальни, сидеть под креслами и тому подобное.

Архангел, экстатически объявивший о наступлении Пришествия, а потом обнаруживший, что он беспардонно отодвинут в сторону и Пришествие отложено на неопределенный срок, едва ли мог быть более удручен, чем Корнелиус Эппин таким приемом своего чудесного достижения. Общественное мнение, однако, было против него — на самом деле, если бы по данному вопросу проконсультировались со всеобщим голосованием, то вероятно сильное меньшинство было бы в пользу того, чтобы посадить на диету из стрихнина его самого.

Неудачное расписание поездов и нервное желание посмотреть, как дела подойдут к концу, предотвратил немедленный массовый уход гостей с вечеринки, однако обед этим вечером не был общественным успехом. Сэр Уилфред провел весьма изнурительное время с конюшенной кошкой, а впоследствии и с кучером. Агнес Рескер показным образом ограничила свой банкет кусочком засушенного тоста, который она кусала, словно личного врага; Мэвис Пеллингтон выдерживала во время еды мстительное молчание. Леди Блемли выливала поток того, что по ее мнению было разговором, однако ее внимание было зафиксировано на двери. Тарелка заботливо приготовленных кусочков рыбы была наготове в сторонке, однако сладости и острые закуски шли своим путем, а Тобермори не появлялся ни в обеденной комнате, ни на кухне.

Могильный обед был радостью по сравнению с последующим бдением в курительной комнате. Еда и питье по крайней мере отвлекали и набрасывали покров на всеобщее замешательство. При таком напряжении нервов и настроений бридж исключался, и после того как Одо Финсбери дал холодной аудитории мрачную интерпретацию «Мелисанды в лесу», музыку далее молчаливо избегали. В одиннадцать слуги пошли спать, объявив, что небольшое окошко в кладовой было как обычно оставлено открытым для приватного использования Тобермори. Гости упорно перечитывали накопившуюся пачку журналов и постепенно переходили на «Библиотеку бадминтона» и переплетенные подшивки «Панча». Леди Блемли совершала периодические визиты в кладовую, каждый раз возвращаясь с выражением такой бесхитростной депрессии, которая предотвращала расспросы.

В два часа Кловис взломал давящую тишину.

— Он сегодня не вернется. Вероятно, в настоящий момент он в офисе местной газеты диктует первый выпуск своих воспоминаний. Леди Как-ее-бишь-там в нем не будет. Это станет событием следующего дня.

Сделав данный вклад во всеобщее радостное чувство, Кловис пошел в постель. С длинными промежутками другие члены вечеринки последовали его примеру.

Слуги, подававшие чай в ранний час, давали одинаковый ответ на один и тот же вопрос. Тобермори не вернулся.

Завтрак оказался еще более неприятной функцией, чем был обед, но еще до его завершения ситуация разрешилась. Труп Тобермори был принесен из кустов, где его только что разыскал садовник. По укусам на шее и по желтой шерсти, застрявшей в его когтях, было очевидно, что он пал в неравной битве с большим Томом из дома священника.

К середине дня большинство гостей покинуло Тауэрс, а после ленча леди Блемли достаточно собралась с духом, чтобы написать исключительно гадкое письмо священнику о потере своего бесценного любимца.

Тобермори был единственным успешным воспитанником Эппина, и ему не суждено было иметь последователей. Несколько недель спустя слон дрезденского зоологического сада, который ранее не проявлял никаких следов раздражительности, вырвался на волю и убил англичанина, который, очевидно, дразнил его. Фамилия жертвы по разному сообщалась в газетах, то как Оппин, то как Эппелин, но его имя вполне достоверно читалось как Корнелиус.

— Если он пробовал на бедной бестии немецкие неправильные глаголы, — сказал Кловис, — то он заслужил то, что получил.

Лечение беспокойством

На багажной полке железнодорожного вагона прямо напротив Кловиса лежал солидно упакованный чемодан с заботливо написанной меткой, на которой стояло: «Дж. П. Хаддл, Уоррен, Тилфелд, возле Слоуборо». Непосредственно под полкой сидело человеческое воплощение метки: солидный, степенный индивид, сдержанно одетый, умеренно разговорчивый. Даже без его разговора, адресованного другу, сидящему рядом, и в котором затрагивались главным образом такие темы, как отставание в росте римских гиацинтов и распространение кори в доме священника, можно было весьма аккуратно оценить темперамент и умственные перспективы хозяина чемодана. Оказалось, однако, что он не желает оставлять что-либо на волю воображения случайного наблюдателя, и его разговор сейчас становился все более личным и интроспективным.

— Я не знаю, почему так, — говорил он своему другу, — мне не слишком за сорок, но мне кажется, что я попал в глубокую колею пожилого возраста. Моя сестра выказывает ту же тенденцию. Нам нравится, чтобы все находилось в точности на обычных местах; нам нравится, чтобы все происходило в точно назначенное время; мы любим, чтобы все было обычным, упорядоченным, пунктуальным, методичным до толщины волоса, до секунды. Если это не так, это раздражает и утомляет нас. Например, возьмем самую пустячную вещь: дрозд год за годом строил свое гнездо на дереве на лужайке; в этом году без какой-либо очевидной причины он построил его на иве возле стены сада. Мы мало говорим об этом, но мне кажется, что мы оба чувствуем, что эта перемена не нужна и слегка раздражает.

— Наверное, — сказал друг, — это другой дрозд.

— Мы это подозреваем, — сказал Дж. П. Хаддл, — и я думаю, это дает нам еще больший повод для досады. Мы не чувствуем, что хотим сменить дрозда в данный момент жизни; и все же, как я сказал, мы едва достигли возраста, когда такие события переживаются серьезно.

— Что вам нужно, — сказал друг, — так это лечение беспокойством.

— Лечение беспокойством? Никогда о таком не слышал.

— Ты слышал о лечении покоем людей, которые сломлены стрессом слишком большой тревоги и напряженной жизни; что ж, вы страдаете от слишком большого покоя и безмятежности и нуждаетесь в противоположном виде лечения.

— Но куда же обратиться за ним?

— Ну, ты мог бы выступить кандидатом от партии оранжистов в Килкенни, или провести курс регулярного посещения кварталов апашей в Париже, или прочитать лекции в Берлине, что большая часть музыки Вагнера написана Гамбеттой; и всегда остается в запасе путешествие по внутреннему Марокко. Однако, чтобы быть по-настоящему эффективным, лечение беспокойством должно проводиться дома. Как тебе удастся это, у меня нет ни малейшей идеи.

Именно в этой точке разговора в Кловисе мгновенно гальванизировалось внимание. Кроме всего, его двухдневный визит к пожилым родственникам в Слоуборо не обещал ничего восхитительного. И перед тем как поезд остановился, Кловис украсил свои манжеты надписью: «Дж. П. Хаддл, Уоррен, Тилфелд, возле Слоуборо».

* * *

Через два дня утром мистер Хаддл нарушил уединение сестры, когда она в гостиной читала «Сельскую жизнь». Это был ее день, час и место для чтения «Сельской жизни», и вторжение было абсолютно иррегулярным; однако, он нес в руке телеграмму, а в их доме к телеграмме относились как к вмешательству божией десницы. Телеграмма произвела впечатление удара грома. — Епископ проверяющий конфирмационный класс по соседству не может остановиться в доме священника по случаю кори обращаемся вашему гостеприимству обустройства посылаем секретаря.

— Я едва знаком с епископом; я говорил с ним всего лишь раз, — воскликнул Дж. П. Хаддл с извиняющимся видом того, кто слишком поздно понял неосмотрительность разговоров со странными епископами. Мисс Хаддл первой собралась с силами; удары грома она не любила столь же страстно, как и ее брат, однако женский инстинкт говорил ей, что этот удар грома необходимо перенести стоически.

— Мы можем подать холодную утку с керри, — сказала она. Этот день не предназначался для керри, однако маленький оранжевый конверт с телеграммой включал в себя некоторые отклонения от правил и обычаев. Брат ничего не сказал, поблагодарив ее взглядом за храбрость.

— Вас хочет видеть молодой джентльмен, — объявила горничная.

— Секретарь! — в унисон пробормотали Хаддлы; они мгновенно приняли застылую манеру держаться, которая провозглашала, что хотя все чужие по определения виновны, они хотели бы услышать, что же чужие могут сказать в свою защиту. Молодой джентльмен, вошедший в комнату с элегантной надменностью, совершенно не соответствовал представлению Хаддла о секретаре епископа; он и не предполагал, что епископство в состоянии позволить себе столь дорогую обивку на вещах, когда так много других претендуют на его ресурсы. Лицо было слегка знакомым; если бы он уделил больше внимания попутчику, сидевшему напротив в железнодорожном вагоне двумя днями ранее, то в нынешнем визитере смог распознать бы Кловиса.

— Вы — секретарь епископа? — спросил Хаддл, бессознательно становясь почтительным.

— Его конфиденциальный секретарь, — ответил Кловис. — Можете звать меня Станислаус, фамилия не имеет значения. Епископ и полковник Альберти могут быть здесь к ленчу. Я буду здесь в любом случае.

Это звучало весьма похоже на программу королевского визита.

— Епископ проверяет конфирмационный класс по соседству, не так ли? — спросила мисс Хаддл.

— Для прикрытия, — прозвучал темный ответ, за которым последовала просьба принести крупномасштабную карту местности.

Кловис все еще был погружен в глубокое изучение карты, когда пришла другая телеграмма. Она была адресована «Князю Станислаусу, дом Хаддлов, Уоррен, и т. д.». Кловис взглянул на содержание и объявил: — Епископ и Альберти прибудут лишь после полудня. - Затем он вернулся к изучению карты.

Ленч оказался не праздничным. Секретарь княжеского достоинства ел и пил с прекрасным аппетитом, но весьма расхолаживал в беседе. Под конец он вдруг расцвел сияющей улыбкой, поблагодарил хозяйку за очаровательный банкет и поцеловал ей руку с почтительным восхищением. Мисс Хаддл не смогла решить, имела ли эта акция привкус изысканности Луи XIV или представляла римское отношение к сабинянкам. Этот день не был предназначен для ее головной боли, однако она чувствовала, что обстоятельства ее извиняют, и удалилась в свою комнату, чтобы вынести как можно больше головной боли до появления епископа. Кловис, спросив дорогу до ближайшего телеграфного отделения, исчез по дорожке для экипажей. Мистер Хаддл встретил его через два часа в холле и спросил, когда же прибудет епископ.

— Он в библиотеке с Альберти, — был ответ.

— Но почему мне не сообщили? Я и не знал, что он приехал! — воскликнул Хаддл.

— Никто не знает, что он здесь, — сказал Кловис, — и чем тише мы станем держаться, тем лучше. И ни в коем случае не беспокойте его в библиотеке. Таков его приказ.

— Но при чем здесь вся эта таинственность? И кто такой Альберти? И разве епископ не хочет чаю?

— Епископ хочет не чаю, а крови.

— Крови! — задохнулся Хаддл, который нашел, что этот удар грома не лучше предыдущего.

— Сегодняшняя ночь станет великой ночью в истории христианства, — сказал Кловис. — Мы хотим истребить всех евреев в окрестности.

— Истребить евреев! — негодующе сказал Хаддл. — Вы хотите сказать, что против них поднялось всеобщее восстание?

— Нет, это собственная идея епископа. Он прибыл сюда, чтобы организовать все до мелочей.

— Однако, епископ — такой терпимый, гуманный человек.

— Именно это усилит эффект его акции. Сенсация будет громадной.

Этому Хаддл, наконец, смог поверить.

— Он будет повешен! — с осуждением воскликнул он.

— Машина ждет, чтобы отвезти его на побережье, где наготове паровая яхта.

— Но в окрестности не найдется и тридцати евреев, — запротестовал Хаддл, разум которого под повторяющимися потрясениями дня работал с надежностью телеграфного провода при толчках землетрясения.

— В нашем списке их двадцать шесть, — сказал Кловис, справившись в своих заметках. — Мы сможем управиться с ними со всей основательностью.

— Вы хотите мне сказать, что замышляете против такого человека, как сэр Леон Бирбери? — заикался Хаддл. — Он один из самых уважаемых людей графства.

— Он тоже в нашем списке, — беззаботно сказал Кловис, — кроме того, мы нашли людей, которым можем доверить нашу работу, теперь нам не надо рассчитывать только на местную помощь. А для вспомогательной службы мы привлекли несколько бой-скаутов.

— Бой-скаутов!

— Да, когда они поймут, что здесь пахнет настоящим убийством, они буду еще энергичнее, чем мужчины.

— Это станет пятном на двадцатом веке!

— А ваш дом прославится. Вы понимаете, что половина газет страны и Соединенных Штатов напечатают его снимки? Кстати, я послал некоторые ваши с сестрой фотографии, которые нашел в библиотеке, в «Матэн» и в «Ди Вохе»; надеюсь, вы не возражаете? И набросок лестницы: большинство убийств, вероятно, произойдет именно здесь.

В голове Дж. П. Хаддла наплыв эмоций был столь велик, что он потерял дар речи, но все же ему удалось выдохнуть: — В нашем доме нет никаких евреев…

— В настоящее время, нет, — сказал Кловис.

— Я пойду в полицию! — с внезапной энергией вскричал Хаддл.

— В кустарнике, — сказал Кловис, — на посту десять человек, у которых приказ стрелять в любого, кто покинет дом без моего разрешающего сигнала. Еще один вооруженный пикет находится в засаде у главных ворот. Бой-скауты следят за задними помещениями.

В этот момент радостный сигнал автомобиля послышался с дорожки. Хаддл ринулся к двери в холл с чувством человека, наполовину пробудившегося от кошмара, и столкнулся с сэром Леоном Бирбери, который прибыл в собственной машине. — Я получил вашу телеграмму, — сказал он, — в чем дело?

Телеграмму? Похоже, это был день телеграмм.

— Приезжайте немедленно срочно Джеймс Хаддл, — таков был смысл сообщения, представшего перед безумными глазами Хаддла.

— Я все понял! — вдруг воскликнул он голосом шатким от возбуждения, и, бросив страдальческий взгляд в сторону кустарника, он потащил изумленного Бирбери в дом. В холле уже был накрыт чай, но теперь уже основательно впавший в панику Хаддл поволок своего протестующего гостя вверх по лестнице, и через несколько минут все люди дома сосредоточились на этом островке кратковременной безопасности. Кловис в одиночестве почтил своим присутствием чайный стол; фанатики в библиотеке, очевидно, были слишком погружены в свои монструозные махинации, чтобы прохлаждаться утешением чашечки чая и горячего тоста. Один раз в ответ на зов входного колокольчика молодой человек поднялся и принял мистера Пола Айзекса, сапожника и члена приходского совета, который тоже получил настойчивое приглашение в Уоррен. С отвратительной притворной вежливостью, которую едва-ли превзошел бы Борджиа, секретарь эскортировал нового пленного в свой невод на верху лестницы, где его поджидал невольный хозяин.

А затем последовали долгие страшные вигилии ожидания и наблюдения. Раз или два Кловис оставлял дом, чтобы прогуляться в кустарник, всегда после этого возвращаясь в библиотеку, очевидно в целях короткого отчета. Один раз он принял письма у вечернего почтальона и с щепетильной вежливостью принес их наверх. После очередного короткого выхода он поднялся до половины лестницы, чтобы сделать короткое объявление.

— Бой-скауты неверно истолковали мой сигнал и убили почтальона. Понимаете, у меня не слишком большая практика в подобного рода предприятиях. В другой раз я буду работать лучше.

Горничная, помолвленная с вечерним почтальоном, предалась шумливому горю.

— Не забывайте, что у вашей госпожи головная боль, — сказал Дж. П. Хаддл. (Головная боль у мисс Хаддл усилилась.)

Кловис поспешил вниз по лестнице и после короткого визита в библиотеку вернулся с очередным сообщением:

— Епископ извиняется, узнав, что у мисс Хаддл болит голова. Он отдал приказ, чтобы вблизи дома по возможности не велась никакая стрельба; все необходимые убийства рядом с домом будут производиться холодным оружием. Епископ считает, что человек долен быть не только добрым христианином, но и джентльменом.

Именно тогда они в последний раз видели Кловиса; было почти семь часов, а его пожилые родственники любили, когда он переодевался к ужину. Но хотя Кловис покинул Хаддлов навсегда, тайный намек на его присутствие бродил по нижним регионам дома в долгие часы бессонной ночи и каждый скрип на лестнице, каждый шорох ветра в кустарнике был преисполнен ужасным смыслом. Примерно в семь часов на следующее утро мальчик-садовник и утренний почтальон, наконец, убедили насторожившихся, что двадцатый век остался незапятнанным.

— Думаю, — размышлял Кловис, когда утренний поезд уносил его из города, — что по меньшей мере им надо быть благодарными за лечение беспокойством.