А в деревне Утренники Иван нечаянно задержался. Не потому что самоваров распаянных оказалось много, а просто так получилось. Не собирался Гребнев посылать за ним нарочного. Пришлось продолжать работу молодого нэпмана. За работу брал меру муки. Иногда приносили растительное и топлёное масло. И то и другое не отличалось свежестью. Другого не давали. Профессия лазутчика Иван угнетала. Но вольная жизнь в гуще народа понравилась. С первых своих шагов новоявленный лудильщик смог «нагнать на себя глухоту». Его жалели, как жалеют больных и юродивых, считая несколько не в себе, с максимцем. Постепенно вживался в свой образ, слушая и запоминая. Понял, сделав вывод, что в деревнях скрывается много разного народа, который убежал от голода, от притеснения новых властей. Истинных врагов, желавших организовывать восстания и мятежи, не попало в круг его внимания. А может быть, не хотел их замечать.

Представители сельской власти оказались не такими уж паиньками, какими выглядели при Гребневе. Коммуны, созданные ими, оказывались липовыми. Только числились. Крестьянская сметка помогала председателям лавировать, исполняя предписания из уезда не из-за страха, а только для того, чтобы отвязались и не мешали жить.

Определили Чагина в сельсовете на постой в просторную пятистенную избу. Потом он понял отчего выбор пал на эту семью. Постой — штука хлопотливая, хотя и выгодная может быть. Иван не представлял из себя серьёзного представителя власти; не числился и в торговой конторе, меняющей пшеницу, скот на плуги и сеялки, не был и уполномоченным по организации артели или коммуны, а был у него не мандат, а только предписание, чтобы местные власти помогали молодому частнику оказывать услуги населению. Поэтому и поселили чужака к пришлым, которые не смогут ни роптать, ни жаловаться. Пришлые не имели в деревни родственников, не умели вести хозяйство, так как и землю не нарезали. Они и не просили, так как глава ходил на костылях, в сарае ни лошади, ни вола не стояли. Зарабатывал глава на пропитание тем, что ремонтировал часовые механизмы, замки, чинил ружья, вставлял донца в проржавленные вёдра, закупал воск и катал свечи. Иногда приходили старики и старухи прочитать письмо и составить ответ. Брониславу Богдановичу помогала зарабатывать на шкалик самогона специальная книга «Письмовник», в которая содержала образцы писем разного назначения. Он писал жалобы и прошения, приглашения на крестины, на свадьбу. Почерк у него радовал глаз. Любовные письма он рисовал красными чернилами с обилием кучерявых завитков. Прошения составлялись простыми и строгими буквами. За это Броню — так звали его на селе — уважали и даже хотели выдвинуть писарем в волостной комитет, но он отказался, сославшись на хромоту. Ходить в сельком впрямь очень далеко. Его дочь — взрослая девица Груня, с живыми блестящими серо-зеленоватыми глазами сооружала причёски сельским барышням, шила на швейной машинке свадебные платья, вышивала бисером. Основным промыслом семьи было изготовление цветов из бумаги и ткани. Раз в месяц приезжал скупщик и забирал поделки. Иван хотел увидеть этого человека, имевшего прибыль от продажи столь странной продукции, которая не пользовалась спросом в городе, но тот не появлялся.

Чагин понял, что инвалид Меценатов никогда не ходил за плугом. Не особо спешил заработать кусок мяса. Но, уходя из дома утром, к вечеру заявлялся в подпитии, но с корзиной овощей или мешком отрубей. Село большое и не бедное. Военные действия прошли мимо. Поблизости не значилось стратегических объектов и дорог. Наскакивали колчаковцы, требовали овса, заезжали красные мобилизовывали лошадей, коров и парней. Лошадей заботливые хозяева угоняли на речные острова, поросшие камышом, а парней прятали в балках в волчьих норах. Все ждали, когда и чем закончится стрельба. Кто победит, к какой власти придётся платить подати.

Иван, если не мело на улице, ходил с девушкой по дворам, выпрашивая старые подушки, свалявшиеся дерюги. В таких походах Иван собирал медную посуду, требовавшую ремонта. В основном это были прострелянные котелки и самовары. Иван показывал на уши и просил говорить громче. Сначала внимательно изучал какая одежда сушится на заплотах, сколько ложек лежит на столе, а потом стал забывать своё истинное задание, а, записав фамилии заказчиков, получив порцию рассказов о том, кому из родичей принадлежал самовар, как его берегли, но во время налёта шальная пуля залетела и сделал его инвалидом. Чагин и Груша, попив тыквенно-мятного чая, отправлялись дальше, волоча плетёные салазки с поклажей. Это их постепенно сближало, укрепляло в дружественных отношениях.

Броши из бисера у девушки получались, а вот каша постоянно пригорала, щи напрочь выкипали. Увлекаясь работой и разговором, молодые люди забывали о печи, о чугунке с пареной свёклой или тыквой.

Груня, вроде как в щах капуста горит, — отрываясь от работы, говорил Иван, принюхиваясь. По большой кухне витал запах подгорелой пищи.

— Опять я проспала. Забывчивая стала.

Смеясь, ели мясо. Пересоленные выкипевшие щи доливали водой и ставили в холодную печь, иногда сами налегали на пареную свёклу, кукурузу. Иван, видя, что Груша далеко не крестьянского замеса, не вдавался в её биографию, помня наказы Гребнева. Она не умела даже добыть из печной утробины чугунок ухватом, так как с детства её этому никто не научил. Иван показал, как нужно под ухват подставлять круглую чурочку и выкатывать тяжёлую посудину на шесток. Показал, как печь лепёшки и даже два раза ставил дежу с опарой для кислого теста.

Однажды его и Степана нарядили помощниками в пекарню. Пекли хлеб для всего 217-го полка. Измучились. Бессонные ночи. Ожидание наскока казаков. Охрана была из десятка пожилых недолеченных красноармейцев. Тесто Иван не ставил, а следил за нагревом огромной печью, которая жрала без удержу хворост. Дрова в степи ценились. Ивану и Стёпе нужно было много часов помахать топорами, чтобы заготовить воз дров. Друзья стали проситься в полк, в цепь. Хоть куда, но подальше от пропахших опарой суровых женщин. В основном это были вдовы. Парни считали булки, следили, чтобы хлеб не воровали. Но пекарихи всё-таки таскали тесто, закладывая в пазухи. Голод — не тётка. Научит сопливого любить. У них были дети.

Красноармейки со слезами отказывались кашеварить и печь хлеб. Похоже, они и дома не занимались готовкой пищи. Говорили, что добровольно прибыли воевать с мировым капитализмом, а не возиться с горшками. Не все были такими идейными, Но найти хороших стряпух было нелегко, так как казачки не жаловали станичных молодух, согласившихся работать в пекарне на красных. Фронт двигался, передвигались и пекарни. Забирая хлеб, сопровождающий отрезал четыре куска от четырёх первых попавшихся караваев и подавал ребятишкам пекарих, уже знавших, что добрый дядька обязательно угостит большими тёплыми ломтями хлеба. Отравления случались, но редко. В основном травили станичники самогоном, настоянным на табачных листьях. Казачки станичные, увидев девушек в бриджах, в гимнастерках, плевали в след и поносили жуткой бранью.

Волей-неволей Иван нечаянно, хотя и поверхностно, но вник в процесс хлебопечения. Поэтому знал, как испечь лепёшку на сале, как ставить опару. Груша присматривалась к его урокам, перенимала советы бывшего красноармейца.

Бородатый хозяин уходил вечерами к соседям играть в карты. Возвращался поздно. Молодые были представлены сами себе. Иногда Бронислав Богданович открывал махотку, доставал из керосина ржавый замок, пытался с ним что-то делать, но бросал обратно. Иногда орудовал напильником, подгоняя ключ. Ивану казалось, что мужчина умеет делать всё, но не хватает ему усидчивости и желания. Построгав у печи заготовку приклада к охотничьему ружью, брался за ржавое ведро, но и его откладывал в сторону. Сделав десяток свечей, уходил.

— Груня, постояльца корми вовремя.

— Ладно, тятя, — улыбаясь, говорила девушка, приноравливаясь к местному говору. — Не задерживайтесь. Сегодня будет лангет и верещака.

Иногда она целовала его в заросшую щёку совсем не по-крестьянски. При этом смотрела на Ивана блестящими глазами, обещающими нечто такое. Ходила она в летнем сарафане, в вязаной кофте с большими пуговицами. Когда пряла шерсть или распускала старые дерюжки, надевала фартук. Дверь в горницу занавешивала занавесками. Ему отвели большую кровать, но он решил спать в углу под образами на диване.

— Что вы гнётесь на этом сундуке. Спите на кровати, сказал Иван на первое утро.

— Мне почти удобно, — улыбнулась девушка тонкими губами и опустила голову к плечу. — Вот только крышка покатая…

Весь день они молчали, привыкая друг к другу. Тайная ниточка протянулась между ними. Она очень хотела его порадовать кулинарными блюдами. Накрыла стол в комнате. Постелила голубоватую скатерть с мелкими ромашками по углам. У стола были точёные ножки, а столешница оказалась из неровных покоробленных досок. Потом Иван отобьёт их и прострогает. Он ел пересоленную пшённую кашу и смотрел на виноватое открытое лицо. Груня готова была заплакать, но тоже ела, опустив головку. Две русых косички вызвали умиление. Он вспомнил сестру. В детстве она заплетала утром косы и отправлялась в гимназию.

— Не печалься. — неожиданно сказал он. — Надо было добавить воды, покрошить немного сала. Получился бы кулеш. Можно я буду тебе помогать? Готовить еду меня научил фронт. — Его удивило ещё и то, что они никогда не ели на кухне за грубым кухонным длинным столом, перед маленькими окнами. А поразило то, что на полках резного буфета, висячего шкафчика с посудой в кухне были вышитые ажурные салфетки. С кровати свешивались кружева, на окнах были шторки с прорезными узорами и орнаментами, на скамье, на деревянном диване лежали связанные накидки, напоминавшие пледы. Нельзя было не понять, что этом доме жила когда-то искусная заботливая женщина, создавшая этот не сельский уют. Девочка его поддерживает.

Почему же она не умеет готовить? Значит, хозяйки не стало недавно. Она не успела научить её кулинарным азам. До этого они возможно жили в далеком большом городе. Груня пытается говорить на местном диалекте, но речь её чиста и правильна. Если он расскажет об этой странной семье, Гребнев узнает откуда они прибыли, чем занимались в прошлой жизни. Были бы побогаче, уехали куда-нибудь. Не успели. Не было возможности. Вероятно хозяин воевал в армии Толстова, получил ранение. Его оставили здесь или в другом месте. Были проверки, были рейды. Переписывали население сёл и деревень. Приехали попозже с фальшивыми документами. Думал Иван, глядя, как мелькают спицы в тонких пальчиках.

В тот вечер хозяин положил в мешок приклад и металлические части ружья. Сказал, натягивая латаный кожух, остановившись у низкой двери:

— Приду поздно. Не жди ужинать. Будь поласковей. Не смотри букой. Постоялец о нас может подумать, что мы дикие.

Лампа светила лениво. Керосин попался плохой. Груня уносила посуду и, словно нечаянно, задевала его. Иван днём обнаружил в махотке с керосином ржавый наган с барабаном на пять патронов. Обломком напильника соскребал ржавчину, сидя перед печью. А девушка его подталкивала, наливая ковшом из бочки воду, потянувшись к печной вьюшке. Он поймал её за руку. Встал, бросив на шесток подпилок и грязный от соскобленной ржавчины револьвер. Руки его были выпачканы. Её глаза приблизились к его лицу. Между губ приоткрывшихся на секунду блеснули кривоватые редкие зубки. Они напомнили Ивану не то суслика, не то белку. В то же время были таинственными и призывно-зовущими, как бы написали в романе литераторы прошлого века. Иван искал глазами тряпку, чтобы вытереть руки. За стеклом фитиль лампы начал чадить, но вдруг, засветившись испуганно и ярко, стал гаснуть, пуская чадящие чёрные струйки копоти. Иван был ослеплён темнотой. Её руки легли ему на плечи. Запах горелого керосина наполнил кухню. Из лампы вдруг вырос язычок пламени. Он принялся расти и неожиданно спрятался. В таких случаях Груша раскачивала лампу и светлый лепесток вновь начинал оживать, обливая стены дома. Но девушка не делала этого, а только прижимала себя к его груди. В его висках застучали кузнецы молоточками, а сердце стало биться в самом горле. Он слышал этот стук. Его зубы вдруг задели её, и странный электрический разряд тряхнул его и трепетная волна, наполнив дрожащим волнением живот, потекла по груди, тесня дыхание. Иван не знал, что с ним происходит, для чего и с какой стати девушка обнимает его тонкими спокойными руками. Он её никакой не родственник, и знакомы они только пять дней. Она спала на кровати, а он на диване. Между ними был стол, но можно было протянуть руку под столом и встретить её протянутую руку. Она этого никогда не делала. Иван на правах старшего не мог позволить себе такую вольность. Засыпая, иногда думал о Катеньке, которая без него выпускает газету. Он не мог понять о ком скучает — о газете или о Кате со странными козьими глазами.

Чагин не помнит — вытер он руки тогда или нет. Всё было каким-то сном или странной явью. Он дрожал, как собака на морозе. И не мог остановить противного волнения, которое сковывало внимание и отнимала силу. Он ничего не помнил на утро.

Из рассказов парней, который были грубы и мерзки, он узнавал нечто гадкое и свинское о женщинах и даже не представлял, как и что у него может когда-нибудь произойти. Он видел жеребцов, ухаживающих за кобылами, видел устремления ржущих животных к определённому действию, но всегда почему-то отворачивался или уходил.

Он умел метко стрелять из винтовок и карабинов. Его винтовка была всегда рядом с ним. Он её не бросал, заботливо ухаживал. Случалось защищал себя от противника, стреляя быстро и метко. Винтовка его не подводила. В то время когда другие парни не имели под рукой оружия, потому как забыли, где его оставили. Научился Иван бросать бомбы. Умел устранить неисправность в пулемёте «Гочкиса», знал, как удалить перекошенный патрон в «Максиме».

Бывало, Степан приглашал его в компанию к девчонками, которые понимали, что завтра их может уж и не быть под солнцем, их могут зарыть в песчаную тугую землю братской могилы, а хотелось всё узнать и понять о взрослой жизни и даже родить, и уйти с этой страшной войны, чтобы не слышать стоны, не видеть изуродованных кровавых тел товарищей по оружию. Иван не ходил со Стёпкой. Не хотел. Испытывал нечто стыдливо-запретное. Над ним подсмеивались даже девушки, а взрослые женщины были ласковы и заботливы, обрывая смешливых девок.

Он не мог понять, чего хочет от него Груша. А когда его осенила мысль, что ему нужно стать для неё серьёзным и умелым, то вдруг заторопился в глупом волнении. Она не знала, как ему помочь, чтобы изведать нечто новое и взрослое. Это её пугало, когда она стала думать о постояльце, полагая, что других таких хороших парней в деревню может не приехать. Он ей нравился с первого дня. Не лез с вопросами, старался помочь ей, не критиковал её стряпню. Она не знала есть ли у него жена, но боялась спрашивать, так как, узнав, уже никогда не смогла о нём так счастливо думать и мечтать.

— Я не боюсь, — вдруг прошептала она, обнимая спину и плечи. — Что вы так волнуетесь? Не бойтесь и вы. Я буду терпеть ещё долго. Я же ничего незнаю ещё. Вы тоже? Вы не торопитесь. Это не так. …Разберитесь сами. Вы — мужчина. Должны знать. …Вы меня боитесь ещё. Никому не скажу. Папа придёт очень поздно. У них… девушка смолкла. Терпеливо пыталась ему помогать, но ничего у них не получалось так, как они хотели. — У меня голова почему-то заболела.

Она обрадовалась и счастливо рассмеялась. У него нет жены. Он такой хороший. Она теперь будет его любить всю жизнь, так как всё в первый раз произошло у них в эту ночь, когда брёвна трещат, а на улице светят звёзды в окно и лают неподалёку чьи-то испуганные собаки.

Иван понял, как он глуп. В гимназии преподавали анатомию. Он прогулял тот урок. Его интересовала рыбалка на купеческом пруду. Вот теперь настала минут расплаты. Груша не смеётся над ним из деликатности, из вежливости. Она простит его.

Девушка вдруг приблизила к глазам пальцы и в полумраке они показались ей странными. Она откинула с себя одеяло и снова укрылась. Её молчаливый испуг передался Ивану.

— Что случилось?

— Иди в кухню. Тебе нужно… Там в корчаге есть вода…

— Что с ней будет без меня. Отца её арестуют. Она пропадёт в этой деревне. Моего сына отдадут в приют. Я пройду мимо. Не узнаю сына или дочь. Они будут ходить по дворам, работать чёрную работу.

— Я тебя полюбил, Груша. Давай поженимся. Уедем в город. Твоего отца могут арестовать в любую минуту. Кто-нибудь по злу напишет клевету. Тогда наш ребёнок станет страдать с тобой.

— Я тебя сразу полюбила. Мне только семнадцать лет. Нас батюшка не станет венчать здесь.

— Ты думаешь, что дети родятся от венчания?

— Хотела сказать, что сейчас нельзя жениться нам. Не сердись.

— Когда можно?

— Летом. А лучше, осенью. Мне будет восемнадцать в октябре. А ты за новый порядок? Ты не мастеровой? Ты — культурный и вежливый. …НЭП — это НЭП.

— Я зарабатываю деньги; продаю муку. Куплю тебе пальто, чтобы ты не мёрзла от мороза.

— Ты скажи честно, Иван. …За красных?

— Что изменится? …Я — за справедливый порядок. Чтобы людей не меняли на собак. Чтобы не было эксплуатации. Мой прапрадед получил дворянство. Отец работал начальником железной дороги. Папин брат был директором реального училища. Старший брат работал в суде.

— Ты это скрыл от красных? — с радостным испугом вопросила Груша, прикрыв ладошкой рот. — Я — догадывалась, что ты не из этих хамов. Ты добрый и нежный. Как я тебя сильно люблю. Благодарю Бога за то, что он послал тебя мне. Я так сильно счастлива сейчас, что ты не можешь представить.

Снег заскрипел за окнами с визгом. Стукнули воротца. Иван расправил одеяло, намереваясь лечь на диван. Груша попыталась его удержать, заступив наперёд, но он, прижав её тёплое тело к себе, хотел поцеловать радостные губы. Она счастливо что-то бормотала, прижав голову к его плечу.

— Нельзя много счастья сразу. — шептала девушка, отстраняясь. Нужно оставить на завтра.

Собачьими зубами щёлкнул дверной замок.