Малиновый шар продрался сквозь предутреннюю мохнатую пелену, начал набухать кроваво, заполняя край неба над степью, над сёлами. Переночевав на хуторе Силкин Кут, прочитав лекцию о предстоящем севе и, вручив секретарю комсомольской ячейки две газеты, отряд поехал дальше. Иван думал о том, как лучше написать материал о проверке семян, о том, что молодёжь учит стариков и старух читать и писать. Гребнев от скуки затеял беседу с расспросами. Иван отвечал неохотно и лениво. Секретарь наседал, пытался растормошить его.

— Какие тёмные личности посещают редакцию?

— Никаких не заметил, пишу заметки. Теперь вот и фотокарточки начну делать. Не умею. Надо мне на учёбу съездить в Самару. Не осилю…

— Надо. Поедешь учиться. Сейчас не об этом. Тебе мандат дал? Ты любого подозрительного можешь арестовать и по телефону вызвать конвой. Бдительность. Оружие у тебя всегда должно при себе находиться. Война не кончилась. Надоела? Ты коммунист? Враг не спит. Нас не станут судить за свержение строя мироедов — капиталистов. Нас вздёрнут на рее без суда и следствия. Мятеж — штука горячая. Мы пришли, чтобы сделать народ счастливым, чтобы он никогда не чувствовал себя быдлом.

«Конечно, — подумал Иван с презрением. — Одни раны получают, а другие коньяки пьют и шоколадом немецким заедают. Царь тоже о народе пёкся, да отрёкся. Чего ждал? почему не уехал в Англию?» — Но сказал:

— А народу нужна эта новая жизнь? Его кто-то спрашивал? Народу лучше не стало от войны и переворота. Государство разрушено и раздавлено. Благо смогли отбиться, а если бы не смогли? Всю Россию интервенты поделили на куски. Я видел эшелоны с украинским чернозёмом. Грабили и увозили…

Гребнев огорчённо стукнул кулаком по своему колену.

— Ты так и ни хрена не понял! И не поймёшь. Не осуждаю я тебя, не обвиняю. Ты жил на всём готовом. О хлебе никогда не думал. Голодным спать не ложился. По улицам не ходил с протянутой рукой. Ты, Ваня, не унижался ради куска плесневелого хлеба. В шкуре попрошайки не был. Твою мать не пользовал хозяин квартиры за калач. Я бы мог учиться в гимназии? Мог. Но обстоятельства оказались выше моих желаний. Надо было работать, заботиться о семье. Ты наш хороший попутчик, но ты не понял сути революции. Ты думаешь, что потери были зря?

— Кажется, что всё это случилось напрасно. Народ ничего не получил хорошего после войны. Заводы стоят. Безработица и бандитизм. Спекуляция и беспредельные требования чиновников. Налоги не отменили. Эксплуатация осталась.

— Поэтому организовал школу для бедноты. Ликвидация неграмотности поголовно должна быть. Впереди у нас такая будет жизнь, что и умирать не захочется. Заводы заработают, фабрики загудят. Я — тебе обещаю. Только не падай духом. Мы победим. В каждом селе построим школы. Слово даю. А мысли свои контрреволюционные оставь при себе. Как яд тебя отравят. Разве ты не видишь, что встаём с коленок.

— Вижу саботаж и расстрелы.

— Не кисни. Хочу поставить тебя комиссаром по народному образованию. Человек ты честный. Энергичный и толковый. За это я тебя ценю. В редакции навёл порядок. Оживил работу. Делаешь свою работу незаметно, без крика, а сделал много. Дрова заготовил с комсомольцами для приюта. Слежу за тобой. Всё как-то незаметно, тихо. Детишки в тепле. Я — сколько с лета бился над вопросом заготовки дров для учреждений. Человек есть, отвечающий за топливные проблемы. Старается. Вижу. Но не может, как ты говорить с народом. Чем ты с ними агитацию ведёшь?

— Не веду агитацию. Говорю парням, что надо. Когда в клуб приходим. Спрашиваю — холодно? Говорю, что никто нам не затопит печки. Айда завтра на Харину гору, сушняк валить. Чего горло драть? Криком никого не испугаешь. Мы в атаки ходили без страха, без боязни. Никто не орал на нас. Не пугал. Комиссаром не пойду. Рановато.

— Надо, Ваня. Ты здешний. Твоего отца помнят. Твои дядьки никого не обидели зря. Тут много приезжих чужаков. Они временные. А ты — постоянный. Пойдут за тобой за милую душу. Докладывают мне о твоих субботниках, которые не запланированы. Они нужны. Они народ сплачивают трудом. Ты думай. Пожарская — она по-другому себя ведёт. Вроде как дворянского сословия. Тоже местная. Наседает на меня. Требует.

— Работает за семерых…

— Это, браток, подозрительно мне. Пылит. Телефонирует почти каждое утро. Надо садик для работниц открывать. Напирает дерзко, без страха. Столовую открыли на кожевенном заводе. А что такое садик — незнаю я. Люди голодают. Да. Разруха вокруг и кругом. Она мне заявила, что сахар я выдаю на пайки в большом количестве, а на базаре укомовские торгуют им через подставных лиц. Она лучше меня знает положение в уезде. Ты своё дело сработал, и молчок. От неё инициатива идёт. Так должна газета себя показывать, что она имеет силу и власть. Пожарская эту власть хочет использовать в своих каких-то целях. Ценный работник из неё получается. Она себя показывать не стесняется, как ты. Она пишет, что газета добилась, что уездный комитет и исполком обратили внимание и сделали столовую. Просекаешь? Газета имеет авторитет и власть. Мне это лестно, но иногда оторопь берёт. Нам надо вместе тянуть вахту. Получается, что газета себе, а партийные органы должны подчиняться газете, делать так, как написано. Покритиковала газета в лице Пожарской исполкомовских работников за плохую дисциплину и работу. Через неделю публикуется резонанс. Дескать, меры приняты. Газета добилась открытия столовой, школы, библиотеки. Деды омшелые учатся грамоте, домохозяйки ходят букварь читать, слушать громкие читки газеты. Дети концерты ставят в клубе. Комсомолята и пионеры проводят сборы цветного металла для заводов. Ты не звонишь. Она звонит.

— Девчонки всегда были ябедами.

— Тут, что-то не так. Она рвётся к власти. Используя свой ум и газету, делает себе лицо. Целится в какой-нибудь отдел исполкома. Кто её возьмёт без партийной книжки? И ей надо в партию вступать. А зачем?

— Привык докладывать по начальству, а не прыгать через голову. Редкин побаивается своего положения. Не хочет высовываться. Поэтому и не звонит. Я — ему докладываю.

— А мне он не рапортует. Посылает тебя. Инициативу поддерживает твою, но не хочет, чтобы он был соучастников. Работает. Тянет свой возок. Ждёт, когда власть сменится. Поэтому и боится активность свою показывать широко. Таких много у нас. Понял, почему она поднимает вокруг себя пыль, а он не хочет выделяться. Чужаки. Своими они нам никогда не станут. Так и должно. Золотая клетка соловью не потеха. У них отняли всё. Отняли заводы, фабрики, капитал. Дети и внуки ихние не смирятся. Русские люди редко смиряются, редко теряют свои обиды. твои родичи не были капиталистами. Обслуживали капитал. У них не было пароходов. Не было сотен десятин земли. …Нам все рады? Нет же. Сам видишь, что эта разруха им на руку. Наша власть им не сладка. Отняли не только дворцы, земли, но и отняли право ездить на человеке. Эксплуатировать, измываться они больше не могут. Вот ради чего мы гибли. Понял? Политграмоту я тебе читать больше не стану. Как бы ты себя вёл, если бы тебя всего лишили и пустили голым на панель? Как бы ты поступил?

Иван задумался, глядя на розовеющие снега, на балки и глинобитные руины какого-то хутора. Ему вдруг показалось, что когда-то он ехал морозным утром, видел это небо, дорогу. Вот также скользила кошева, помахивала хвостом пристяжная. Ветер доносил запахи конской мочи и горьковатой полыни.

— Я бы уехал.

— А если бы не, с чем было ехать. Значит, что? Нужно выждать. Нужно приспособиться, чтобы изнутри расшатывать наш корабль. Дырки вертеть в бортах. А для этого нужно тихо пролезть в руководящие органы. И вредить. У нас мало грамотных. Мало толковых. Мало инициативных товарищей. А они вот, как баннушко из табакерки. Берите нас, мы вам поможем строить социализм. Согласен? Смотри шире. Их много пролезло, — тихо сказал Гребнев, дыша луком и кислым хлебом. — Шуршат бумажками в отделах. Как тараканы. Нас скоро спихнут. Таких идейных, но безграмотных заменят. Не дай им это сделать. Пришла новая коварная сила и захватила власть.

— Я об этом и пытался сказать. Напрасными были большие потери… — Иван подумал, что в словах секретаря есть правота. Уберут малограмотных Гребневых, поставят других Гребневых. Что-то может и измениться, но когда это будет. Не скоро.

— Подожди, Ваня, — шептал председатель. — Пробьют и наши склянки. Не паникуй заранее. Лапки нам рано поднимать. Что-то готовится. Лучше арестуем двух невиновных. Упредить надо мятеж. Подавить в яйце. Смотри не только глазами, но и сердцем. Мне вот кажется, что оружие, которое собираем, а потом свозим в Самару, вновь возвращается, но в другие уезды. На складах пустовато, братишка. Я — не паникёр. Анализирую. Мордатые надушённые уполномоченные в кожаных пальто. Где они были, когда нас гоняли по ссылкам?

Теперь они из рабочих и крестьян. Руки выдают. Ручонки махонькие не рабочие. Гляди всегда на руки, Ваня? Они всё расскажут о человеке. Пойдёшь в секретари? Надо. Они тебя примут. Ты из ихнего гнезда. Воевал. Награждён. Никому не говори о нашей беседе. Так надо. И не возражай мне. Сначала будешь комиссаром по образованию.

А день начинался пронзительно-светлый. Играл разноцветными искрами юный снег. Даже перила мостика перед деревней Сухополье, опушённые пеной инея, пускали оранжевые и фиолетовые лучики. От спин лошадей поднимался прозрачный курчавый пар. Пахло дёгтем, кислой овчиной, ружейной смазкой и будущей тревожной жизнью.

Иван вспомнил, что Екатерина Дмитриевна заботливо выслушивает жалобщиков, записывает фамилии и должности виновников волокиты. Звонила Гребневу, требовала принять меры и устранить бюрократов, наказать саботажников. И что-то сдвигалось с места, что-то исправлялось, но что-то не могло измениться, так как ещё шла война, ещё голод и тиф, а также бандитские пули уносили жизни тех, кто строил детям своим новую счастливую и справедливую жизнь. Газету уважали, газетой пугали нерадивых бюрократов. По каждой критической публикации Гребнев разбирался с виновниками, наказывал за малейшую провинность. Однажды Иван слышал, как он распекал своего красного чиновника за волокиту и вымогательство.

— Ты што думаешь, новая наша власть пришла утеснять рабочего человека? Поборы устраивать захотел? Ты с кого курицу выпрашивал? С рабочего из депо? Твой отец кем был? А ты кем стал? Тебе партия доверила заботиться о человеке. А ты что? Ключи на стол. Пойдёшь смазчиком на дорогу. Если что замечу, партийную книжку на стол положишь. Нам такие красные дворяне не нужны. — Гребнев с такой силой ударил по столу кулаком, что большая бронзовая лампа с оранжевым абажуром подпрыгнула и свалилась на пол.

— Понимаете товарищ секретарь. Бумажка затерялась. А Каравайкин жаловаться. Больше такого не будет. Слово даю. Партийное.

— Не в этом вопрос. Ты за справку курицу просил? Просил. Не царское время народ обирать. Ты не понял почему флаг у нас красный? Потому что полита кровью наша власть народная. А ты решил, что флаг сменился, а ухватки прежних хозяев остались? Нет, Гурышкин, нет. Красный чиновник взяток не берёт Не брал и никогда брать не станет. Всё. Ступай. Ключи от кабинета положь на стол.

Когда куролюб покинул кабинет, Гребнев вздохнул, потирая кулак:

— Понять могу его. Что он видел? Ничего он не видел. Я — виноват в подборе кадров. Пропустил этого дворянчика. Он и возомнил себя. Напиши об этом, Ваня, случае в газету. Пусть все задумаются. Спроси у него, почему он решил, что можно своих рабочих обирать. Паёк у него хороший. А он за справку, якорь ему в глотку, требует курицу. Все должны знать о том, что советская власть будет карать мздоимцев. Пусть теперь другим пайком кормится. Жалко подлеца. Исполнительным был. Воевал. В партию вступил под Перекопом. Был бы пришлый, а то местный. Его отец в депо работает на станке. А что делать прикажешь? Врач говорил, что нужно отрезать обмороженные пальцы. Тогда ногу сбережём. Резать надо гнильё. Драть с корнями царскую отрыжку. Напиши обо всём этом. Я тебе ещё случаи расскажу. В Луковольской волости подобное было. Я того председателя волкома сместил. Мы с тобой там были. В прошлый путь.

Корреспонденция получилась яркая и хлёсткая. Пожарская удивилась. Редкин похвалил. «Второе дыхание открылась, друг ситный. Это почти фельетон. Скоро меня за пояс заткнёте. Умел я писать фельетоны. Встречали, может, в «Губернских ведомостях»? Медынский у меня был псевдоним».