Бабочки

Бабочки! Кто не знает этих прелестных насекомых, украшающих нашу землю. Грациозные, яркие, они весело порхают над растениями, присаживаясь на цветки, чтобы подкрепиться нектаром. Взглянешь на бабочку, поразишься совершенству ее формы, великолепию и невольно задумаешься над загадкой красоты, порожденной мудрой природой.

Сколько же поэтических строк посвящено этим милым созданиям! Например, стихотворение С. Пипкина:

Или стихотворение А. Фета:

Бабочек очень много. Из тридцати двух отрядов, из которых слагается обширнейший класс насекомых, отряд бабочек по числу видов уступает лишь жукам. Сейчас он насчитывают около 150–180 тысяч видов бабочек. Каждый вид обладает особенной формой, окраской, распространен на определенной территории. Образ жизни у него тоже свой, особенный, не такой, как у всех остальных и отличается какими-нибудь особенностями.

Голова бабочек увенчана длинными усиками. У самых красивых дневных, относящихся к особенному подотряду, на конце усиков хорошо развита булава. У самцов некоторых ночных бабочек усики устроены сложно, они роскошные, широкие, перистые и очень чутьистые. Благодаря им некоторые самцы могут находить самок по запаху, неуловимому обонянием человека, на громадном расстоянии в один-два десятка километров. Впрочем, в поисках самок используются, как предполагают, и ее особенные излучения.

Глаза у бабочек обычно хорошо развиты и состоят из множества мелких глазков, а хоботок большей частью длинный, согнутый спирально, как часовая пружина, легко разворачивающийся. Есть бабочки и без хоботов, а ротовые части их слабы или неразвиты вовсе. Такие бабочки живут только за счет питательных веществ, накопленных гусеницей, и вскоре, отложив яйца, погибают.

Грудь бабочек несет две пары крыльев, покрытых очень маленькими, будто пыль, чешуйками. Они устроены сложно, имеют различные формы, окрашены в разные цвета, что придает бабочке своеобразный рисунок. За эту особенность ученые и окрестили бабочек чешуекрылыми.

Впрочем, чешуйки иногда лишены пигмента, а их окраска обусловлена тонкой структурой, преломляющей свет на все цвета радуги. Такая окраска называется оптической. У некоторых бабочек чешуек на крыльях нет совсем, они прозрачны. Обычно, обладательницы таких крыльев довольно ловко подражают осам. Вообще, среди бабочек сильно распространено подражание не только тем, кто вооружен ядовитым жалом, но и бабочкам несъедобным, ядовитым.

Самцы нередко окрашены ярче своих подруг. У некоторых видов самки вообще потеряли крылья, у них неразвиты и остальные органы, и они похожи на бархатистый комочек, набитый яйцами.

Бабочки предпочитают летать, нежели ползать по земле. Поэтому ноги у них слабые.

Форма и структура поверхности яичек бабочек поражает своим разнообразием, сложностью и вычурностью. Но мы этого не замечаем, так как яйца очень малы и нам незаметны. Если бы кто-нибудь вздумал собрать коллекцию яиц бабочек, то она, показанная под микроскопом, поразила бы своим великолепием. В этом отношении она во много раз превзошла бы коллекцию яиц птиц, собиранием которых увлекаются жестокие разорители гнезд пернатых.

Из яиц выходят червеобразные личинки, которых принято называть гусеницами. Они большей частью невзрачные и не очень-то привлекательные. На их теле есть три пары простых ног и, кроме того, имеются еще до пяти пар брюшных нечленистых ног. В отличие от бабочек, у гусениц есть грызущий ротовой аппарат.

Развиваясь и подрастая, гусеницы превращаются в неподвижных куколок, и тогда в их теле происходит полная перестройка органов, после чего наступает то чудесное превращение, которое с древнейших времен поражало человека. Действительно, разве не покажется чудом, когда из невзрачной куколки неожиданно появляется необыкновенной красоты и изящества крылатая бабочка, совсем не похожая на свою червеобразную предшественницу.

Образ жизни бабочек очень разнообразен. Но, в общем, почти все гусеницы питаются растениями, каждый вид ест одно или несколько близких растений. Гусеницы поедают корни, стебли, листья или даже цветки и семена. Некоторые приспособились жить внутри тканей растений, иногда вызывая сложные разращения-галлы. Есть крохотные гусеницы, которые живут даже внутри листа растения, образуя между листовыми поверхностями своеобразные ходы или, как их принято называть, — мины. Многие гусеницы обитают в переносных домиках, искусно слепленных из частиц почвы или растений, которые и таскают за собою и на себе. Очень немногие гусеницы стали хищными, а несколько видов — даже паразитами.

Если гусеницы бабочек питаются растениями и в какой-то мере иногда способны приносить им вред, то взрослые бабочки, любители нектара, переносят пыльцу, способствуя перекрестному оплодотворению.

Яркая окраска дневных бабочек существует для того, чтобы легче находить друг друга. Некоторые тропические бабочки так сильно сверкают на лету, что даже человек способен их заметить в воздухе почти за двести-триста метров. Для многих бабочек, тело которых ядовито, яркая окраска служит предупреждением тем, кто охотится за насекомыми. Зато нижняя поверхность крыльев окрашена под цвет окружающей обстановки. Когда бабочка сидит на земле или на растении, она складывает крылья, прячет свою заметную одежку. Некоторые бабочки достигли большого совершенства в своей обманной окраске нижней поверхности крыльев, сочетая ее с обманной формой. Например, спокойно сидящую тропическую бабочку-калимму невозможно сразу заметить и отличить от сухого листа: она так похожа на него, так отлично «нарисованы» на ее крыльях различные жилки листа, иногда даже «изображены» пятнышки, вызываемые грибками.

У ночных бабочек передние крылья обычно окрашены скромно под цвет окружающей среды, чтобы оставаться незаметными во время дневного отдыха. Эти крылья в спокойном положении прикрывают задние крылья, которые иногда ярко окрашены. Приоткрывая их и внезапно преображаясь, бабочка этим ошеломляет своих преследователей или предупреждает их о своей несъедобности. Если ее потревожить днем, то, взлетая, бабочка промелькнет в воздухе ярким цветным пятнышком, сядет и внезапно исчезнет из поля зрения, сделавшись незаметной. Такое преображение тоже помогает спастись от врагов. По-разному, иногда ярко и вызывающе, окрашены и ядовитые гусеницы. Те же из них, кто живет скрытно в тканях растений, в почве обычно светлые, а кто обитает на растениях, окрашены под их цвет, и заметить их бывает не так просто, ведь они хорошо замаскированы. Есть гусеницы, ловко подражающие частям растений, помету птиц и т. п. Некоторые в минуты опасности способны внезапно принимать вычурные позы, становясь похожими на змеек, маленьких зверенышей с поддельными и выразительными «глазами», тем самым пугая своих врагов. Вообще, число обманщиков среди гусениц и среди самих бабочек велико, каждый приспособился по-своему спасаться от врагов в борьбе за жизнь.

Бабочки не только красивы и многообразны. Они еще и очень интересны особенностями своей жизни, таящими множество неожиданностей.

В этой книжке я описываю свои встречи с бабочками во время многочисленных путешествий по пустыням и горам Средней Азии и Казахстана. Я также хочу рассказать и о том, как мне удавалось наблюдать за жизнью этих грациозных созданий и даже разгадывать кое-какие тайны их жизни.

Бабочки-паникерши

Близ села Подгорное горы Киргизского хребта показались нам особенно красивыми. Увидали мы их издалека, и все сразу захотели побывать там, хотя бы вблизи. Громадные, сизо-голубые, гранитные, почти отвесные скалы, увенчанные белыми полосками ледников, казались загадочными и какими-то нереальными. А внизу расстилались зеленые предгорья и округлые лёссовые холмы, покрытые степными травами. Над горами — густо-синее небо и на нем едва различимая стая черных птиц взвивается штопором все выше и выше.

Дорога к горам оказалась плохой. Мелкая светлая пыль неотступно ползла вслед за машиной. Иногда путь преграждали гранитные валуны. Кое-где на холмах проглядывали отвесные глинистые обрывы, изрешеченные многочисленными норами птиц, зверей и диких пчел. Здесь интересно, есть что посмотреть.

Солнце припекает ласково, не так уж и жарко, как в полыхающей зноем пустыне. Дует чистый прохладный ветерок. Гранитные скалы все ближе и красивее. Вот из-за них показалось яркое белое кучевое облако и украсило синее небо.

Из нор и глубоких щелей, испуганные нашим появлением, целыми стайками вылетают бабочки-сатиры и, покрутившись, снова прячутся в укрытия. Как-то необычно видеть этих бабочек крупными стайками. Будто птицы. Я внимательно разглядываю их. У бабочек нет передних ног, они бесследно исчезли, на их месте торчат едва заметные, ни к чему не годные придатки. Четырех ног из шести оказалось достаточным.

Бабочки озадачили. Странные! Им бы сейчас резвиться на цветах, лакомиться нектаром, а они чего-то испугались и забрались в пыльные темницы. Всюду по обрывам нас встречают потревоженные бабочки, спрятавшиеся в укромных местах. Что бы это могло значить?

— Не предсказывают ли бабочки дождь? — спрашиваю я своих спутников. — Если размокнет дорога, как мы спустимся на машине вниз? Придется пережидать ненастье.

Мне возражают:

— Эти бабочки паникерши. Какой может быть дождь, когда стоит такая хорошая погода.

Но белых облаков все больше и больше. Потом выползает огромная туча, за нею тянется мрачная серая громада, синего неба над горами уже нет, вдали сверкнула молния, донеслись раскаты грома: над царством голого гранита и льда началась гроза.

В горах погода изменчива. Найдут тучи, прольются дождем, и снова сияет солнце на синем небе. Так может быть за день несколько раз. Вот и сейчас вдали на западе показался синий просвет. Но все же лучше быть благоразумным и спуститься с гор.

Пока наша машина, раскачиваясь на ухабах, ползет вниз, темная мгла совсем закрыла гранитные горы с ледниками.

Вот мы и спустились. Пора приниматься за бивак, готовить ужин, на земле расстилать тент, над ним растягивать пологи. Вечереет. Громким хором запевают сверчки.

Ночью нас будят сильные порывы ветра. Молнии освещают холмы. Неожиданно обрушивается ливень. Наспех свернув постели, мы прячемся в машину и, скрючившись, ожидаем рассвета. Сколько хлопот принесла нам непогода! А что стоило нам с вечера поставить палатку. И тогда мы вспоминаем бабочек. Никакие они не паникерши, а очень предусмотрительные.

Утром мы радостно встречаем солнце, сушим вещи. Издалека наш бивак представляет собой скопление пестрых пятен: на земле разложены спальные мешки, одеяла, пологи, одежда. С наслаждением греемся на солнце, снова вспоминаем предсказательниц непогоды. Все же замечательные бабочки! За десять часов они почуяли приближение дождя и побеспокоились о хорошем укрытии.

По небу плывут чудесные пушистые облака, дует прохладный ветерок. Неожиданно на кустике боярышника я вижу компанию больших голубых стрекоз. Они прицепились к ветвям и спят. Почему они, всегда такие неутомимые, сейчас не на охоте?

Солнце быстро сушит наши вещи. Становится жарко. На траве под кустом я замечаю спящего аскалафа. Он не желает расставаться со своим убежищем, вял, неподвижен, спокойно позирует перед фотоаппаратом.

Кучевые облака все гуще и гуще. Закрыли солнце. Посерело небо. И опять засверкали молнии, загрохотал гром, и полил дождь. Ненастье продолжалось несколько часов, и мы, опасаясь застрять, спускаемся в низину. Там сухо, жарко, светит солнце.

Значит, и стрекозы, и аскалаф, и уж конечно бабочки-сатиры и, наверное, многие другие насекомые, заранее угадали непогоду. Не то, что мы!..

После этого случая мне не раз приходилось наблюдать, как многие бабочки, предчувствуя приближение непогоды, заранее подыскивали для себя укромное укрытие от дождя.

Однажды в ясное теплое утро в горах ущелья Турайгыр Заилийского Алатау возле нашей машины настойчиво крутилась прелестная бабочка-перламутровка. Она летала вокруг нее, часто забиралась то на рулевые тяги, то на раму, то на другие места, и сидела там, сложив крылья, некоторое время. Потом выбиралась, порхала по цветам, но далеко от нашего бивака не отлучалась и через каждые несколько минут вновь проведывала свое укрытие.

Чем понравился ей наш газик, я сперва не мог догадаться. Но вскоре вершины гор заволокло тучами, их серые громады опустились, закрыли солнце. После полудня налетел ветер, зашумел лес, и дождь полил, как из ведра. Весь день и ночь мы не могли выбраться из палатки и только утром следующего дня начали сворачивать бивак. А когда заработал мотор, из-под машины выпорхнула наша знакомая красивая перламутровка.

Место, выбранное ею для непогоды, наступление которой она заранее почувствовала, оказалось неудачным. Ну, ничего, в лесу немало укромных уголков!..

Нередко бывает так, что проходит много лет, и случай напоминает о давно виденном и забытом. Вот и сейчас произошло такое.

К вечеру мы забрались в небольшое пологое ущелье, намереваясь здесь переночевать. Жаркий день кончился. По небу протянулась серая громада облаков. Какие-то необычные, округлые, расположившиеся тесными рядами, они ползли из-за далеких гор Кетмень, постепенно закрывая кое-где еще оставшиеся участки синего неба. Стали доноситься раскаты далекого грома. В другой стороне над Джунгарским Алатау повисли кучевые облака.

— Придется ставить палатки! — со вздохом и сожалением сказал Багдаулет. Ему очень не хотелось возиться с ними.

— Даже и думать нечего, чтобы спать в пологах! — подтвердила Зоя, третий участник нашей экспедиции.

Я поднимаюсь к небольшому родничку на склоне горы, поросшему со всех сторон широкой зеленой полосой растений, и приглядываюсь к цветущей софоре, солодке, адраспану и шандре. В ущелье временами залетает ветер, прошумит среди зелени у ручейка и затихнет. Похолодало.

На веточке солодки я вижу большую осу-сфекса. Почти рядом с нею повисла бабочка-голубянка, сложив крылья, прицепилась к стеблю запоздалая боярышница. Иногда прозвонит крыльями пчела да пролетит труженик-шмель. Еще я вижу несколько повисших на цветках хорошо мне знакомых бабочек-сатиров и сразу вспоминаю поездку в Киргизский Алатау и проливной ночной дождь. Насекомые здесь приготовились ко сну.

— Не стали бы бабочки-сатиры спать на открытом месте, если бы ожидался дождь, — говорю я своим спутникам. — Нет смысла ставить палатки!

— А что, если ваши бабочки ошибаются? — возражает Зоя.

Но обрадованный Багдаулет уже вбивает два кола для растяжки пологов, стелет на землю тент и бросает на него спальные мешки.

Когда стемнело, совсем затих ветер, а со склона гор раздались трели сверчков-трубачиков, темные облака уплыли в сторону, и на чистом небе загорелись яркие звезды. Ночь выдалась тихая и безмятежная. И на этот раз бабочки-сатиры не ошиблись!

Спасительный уголок

Вчера я колесил по едва заметным дорогам высохших желтых гор Сюгаты, преодолевая головоломные спуски и подъемы, но ничего не нашел интересного. Выгорели горы, третий год стоит засуха. Потом пересек обширную Сюгатинскую равнину, добрался до подножья гор пустыни Турайгыр. Но и здесь меня ожидало разочарование. Два ущелья, в которых были ранее родники, оказались сухими. Оставалось третье ущелье. Что оно покажет? Больше я не знал мест, где была бы вода.

Вот оно, знакомое, с громадными нависшими над узкой долинкой черными скалами. Начало не предвещало ничего хорошего. Там, где раньше струилась вода, было сухо, на дне бывшего родника белели камешки, трава давно высохла под жарким солнцем и пожелтела. Но чем дальше и выше пробирался я на газике, тем зеленее становилось ущелье. И вот, наконец, какая радость: на пути заросли мяты, и с сиреневых ее цветов взлетела целая стайка бабочек-сатиров. Здесь уже влажная почва, значит, вода доходит сюда ночью, когда нет испарения.

Чем дальше, тем зеленее ущелье, гуще травы. Цветущая мята сиреневой полосой вьется по ущелью, с боков ее сопровождает лиловый осот, кое-где желтая пижма, высокий татарник, шары синеголовника. И всюду тучи бабочек. Такого изобилия я никогда не видел. И еще — птицы. Масса птиц! Высоко подняв головки, со страхом поглядывая на машину, бегут по земле горные куропатки, стайками поднимаются полевые воробьи, шумной ватагой проносятся розовые скворцы. Сейчас они молоденькие, серенькие и слово «розовые» к ним не подходит. С водопоя взлетают стремительные голуби.

Такое множество бабочек не могло здесь вырасти: их гусеницы объели бы все растения. На каждый квадратный метр зеленой растительности ущелья приходится, по меньшей мере, две-три бабочки. Между тем никаких повреждений растений нет. Да, сюда, в этот спасительный уголок, слетелось, сбежалось, сошлось из соседних засохших ущелий немало жителей гор!

В ущелье легла глубокая тень, хотя всего лишь около четырех часов дня, и вершины противоположного склона золотятся от солнца. Кончилась жара, и легкий ветер кажется таким прохладным и милым после изнурительного и жаркого дня.

На рассвете вокруг стоянки раздалось множество разных звуков. Кричали кеклики, порхали птицы, со свистом крыльев над пологами пролетели скворцы. Мой спутник фокстерьер нервничал, настойчиво требовал пробуждения и пытался выбраться из-под полога.

Вскоре солнце заглянуло в ущелье, сразу стало усердно припекать. Я отправился бродить по ущелью, сопровождаемый роями взлетающих бабочек, и не переставал удивляться их изобилию. Когда какой-либо вид появляется в массе, осторожность исчезает. Так и здесь. Бабочки были непугливы, смелы, собирай их хоть руками!

Больше всего было бабочек сатиров аперуза. Значительно меньше встречался другой сатир Малая крупноглазка. Выделялись своей окраской редкие бабочки-желтушки. Иногда встречались бабочки-голубянки. Издалека были заметны благодаря своим крупным размерам бабочки-махаоны. Несколько раз встретилась бабочка-перламутровка. Один раз пролетела бабочка-аполлон. Бабочки-белянки держались небольшой обособленной стайкой на лиловых цветах шалфея. Еще на цветах крутились дикие пчелы: крупные синие ксилокопы, большие мегахилы, крошечные галикты. Всюду трудились грузные шмели. Немало летало ос-эвмен, сфексов, аммофил. В траве стрекотали кобылки. Меня радовало это многоликое общество насекомых, давно я не встречал такого их изобилия. И, главное, никаких следов человека! Скотоводы ушли рано весной, и за лето густая трава покрыла истерзанную за зиму землю.

Приглядываюсь к самым многочисленным бабочкам-сатирам и замечаю то, что давно открыл у многих других насекомых. Каждая бабочка придерживается определенного участка и, если ее не особенно настойчиво преследовать, далеко не улетит и возвратится обратно. Благодаря такому неписаному правилу происходит равномерное распределение бабочек по всему ущелью и по всем пригодным для них местам. Конечно, это правило в какой-то мере относительно, но все же существует и помогает поддерживать определенный порядок. Я замечаю еще одну особенность поведения сатиров. Кое-где они усаживаются на отцветших синеголовниках вместе тесной группой штук по десять. Их хоботки неподвижны. Здесь делать нечего, разве вот так проводить в бездеятельности время. Понять поведение бабочек трудно. Пытаюсь сфотографировать такую милую компанию. Но куда там! Мои попытки заканчиваются неудачно. Бабочки в обществе, оказывается, зорки и осторожны.

Еще вижу, что ни одна бабочка не занята исполнением супружеских обязанностей. Массовая численность подавила способность к воспроизведению потомства. Природа обладает способностью автоматически регулировать население вида.

Наверное, в этом обществе слетевшихся сюда бабочек, нашедших здесь спасение от голода, в обществе, живущем по принципу пословицы: «В тесноте, да не в обиде», установилось еще немало других правил поведения, соответствующих обстановке.

Полеты белянок

Машина мчит нас по асфальтовому шоссе из города в далекое путешествие. Мимо мелькают поселения, придорожные аллеи, посевы, пастбища. Недалеко от дороги — поле, засаженное капустой. Здесь особенно много бабочек-белянок. Они все летят, будто сговорившись, поперек дороги к северу. Впрочем, немногие из них возвращаются обратно к полю. Сейчас лето. Куда собрались бабочки, почему летят на север от гор в пустыню?

Многие бабочки, подобно птицам, совершают массовые перелеты. Осенью направляются на юг, перезимовав в теплых краях, возвращаются в родные места — на север. Наша бабочка-белянка, наверное, такая.

Поле капусты далеко позади, а через дорогу все еще летят белянки, строго пересекая ее поперек, но уже в обоих направлениях. Оказывается, не только белянки такие. Пересекают дорогу и бабочки-репейницы, желтушки, редкие голубянки. Летят над самым асфальтом, едва не касаясь его. Среди бабочек есть и неудачницы, сбитые автомашинами, и вот над одной, трепещущей поломанными крыльями, порхает и крутится другая такая же бабочка.

Вдоль дороги растут высокие тополя. И здесь бабочки пересекают ее, но уже не над самым асфальтом, а высоко, выше машин, поэтому, наверное, нет на ней сбитых неудачниц.

В аллее стоит неумолчный гомон воробьев, здесь расположилась большая колония. Через дорогу в «гости» друг к другу постоянно перелетают птицы, и немало их, молодых и неопытных, сбивают машины. Поэтому здесь летают коршуны, торчат у обочин грачи и вороны. Добычи много, успевай подбирать да увертываться от машин.

Теперь я не свожу глаз с бабочек, перелетающих через дорогу. Все же почему они пересекают ее только с юга на север, и обратно? Я не могу ответить на этот вопрос и теряюсь в догадках, наверное, сезонные перемещения тут ни при чем. И ветер тоже не повинен. Его сегодня нет, и пыль, поднятая машиной на ближней проселочной дороге, повисает в воздухе светлой полосой.

Вскоре дорога поворачивает почти под прямым углом и идет прямо на север. И тогда я вижу, что и здесь бабочки пересекают ее тоже строго поперек. Страны света, оказывается, не имеют никакого значения.

Проходят дни путешествия. Там, где наш путь идет по асфальту, продолжаю следить за бабочками, и теперь твердо убежден, что они почти все пересекают дороги только поперек и никогда не летят над ними вдоль. Чем вызвано это правило поведения, сказать трудно. Бабочки, летящие вдоль дороги, подвергаются большей опасности от мчащихся машин. Это понимают некоторые животные. В пустыне, например, песчанки всегда стараются перебежать дорогу поперек. Змеи тоже оставляют следы своих путешествий поперек дороги. А бабочки? Невероятно, чтобы из-за грозящей от машин опасности так быстро естественный отбор изменил поведение этих, в общем, медленно летающих насекомых. Не так уж давно появились автомобили, да и асфальтовые дороги, в общем, занимают не столь много места по отношению к остальной площади Земли.

Загадка остается нерешенной. Когда-нибудь за нее возьмутся биологи. Открыть же секрет поведения интересно, не говоря уже о том, что расшифровка поведения может оказаться полезной для практической деятельности человека.

Мне кажется, черная лента шоссе воспринимается бабочками как водная преграда, которую полагается пересекать в кратчайшем направлении. Подобное правило поведения запрограммировано испокон веков и инстинктивно и неукоснительно соблюдается. Вспоминается, как на северном берегу озера Балхаш, вытянутом в меридиональном направлении, бабочки-бражники пересекали озеро строго поперек, предварительно набрав высоту. Но почему тогда бабочки пересекают дорогу на большой высоте, когда вдоль нее с обеих сторон растут большие деревья? Возможно, у бабочек существует отчетливая реакция на открытые пространства, пересекать которые из-за опасности, грозящей от различных врагов, полагается в кратчайшем направлении.

Прошел год, и мне представился случай наблюдать вблизи озера Балхаш, как стрекозы поодиночке и стайками отчетливо реагируют на асфальтовые дороги. Но летят они строго вдоль них, очевидно, воспринимая их как реки. Черный асфальт отражает голубое небо и в какой-то мере напоминает воду. С водою, как известно, стрекозы связаны, на ней живут их личинки.

Причуды белянок

В урочище Бартугай с отвесной красной скалы обвалились камни, загородили небольшую проточку, и получилось лесное озеро с прозрачной голубовато-зеленой водой, окруженное высокими деревьями. В этот тихий укромный уголок леса редко залетает ветер, и гладкое, как зеркало, озеро отражает скалы, лес и небо с летящими по нему журавлями и парящими коршунами.

Сегодня очень тепло. Настоящий весенний день. После долгих холодов затяжной весны ярко светит и щедро греет солнце. Перестали драться сизые голуби и таскают для своих гнезд палочки. Возле дупел хлопочут скворцы, фазаны затеяли поединки. Тепло пробудило множество насекомых, воздух жужжит от мух, ос, пчел и прочих шестиногих обитателей Бартугая. Засверкали бабочки-белянки, крапивницы, траурницы, лимонницы.

Я спрятался в кустах возле озера, в руках фоторужье. Сюда несколько раз приходили молодые олени. Может быть, и сейчас появятся. Но оленей нет.

Над озером летит белянка, снижается, прикасается к воде на лету, будто ласточка в жаркий день, и, пустив круги, поспешно поднимается вверх, потом снова опускается, опять припадая к воде. И другая белянка ведет себя тоже странно. Почему у белянок такие причуды!

Прицеливаюсь фоторужьем в белянок, порхающих над озерком, и тогда мне случайно открывается загадка их поведения. В зеркало фотокамеры вижу не одну, а две бабочки. Первая, настоящая, падает сверху на воду, вторая — мнимая, она сверкает белыми одеждами, но это уже не настоящая бабочка, а ее отражение. Обе белянки стремительно приближаются друг к другу, но вместо встречи та, что в воздухе, прикасается к холодной воде. В это время у красной скалы появляется вторая, теперь уже настоящая белянка, обе они слетаются, трепещут крыльями, крутятся друг возле друга, поднимаются выше леса и уносятся вдаль.

Провожая глазами белянок, вспоминаю, что подобное видал не раз, но просто не придавал этому никакого значения. Отчетливо и ясно всплывает в памяти тихий заливчик большого Соленого озера, застывшая вода, далекие синие горы Чулак, стайка шумных береговых ласточек, серая цапля, осторожно вышагивающая на далекой отмели, и порхающий белый мотылек, припадающий к воде навстречу собственному отражению. И еще. Из лаборатории виден длинный ряд окон конференц-зала института. Стена здания ярко освещена, на ней, согретой солнцем, тепло, ползают клопы-солдатики, крутятся осы, высматривая для гнезда щелки между каменной облицовкой. Институт находится на краю города среди садов и полей. Деревья покрылись свежей зеленью, светит солнце, тепло. Из окна конференц-зала хорошо видно, как в его окна то и дело бьются бабочки-белянки. Уверившись в препятствии, они облетают здание стороной. И так весь день. Обращаю внимание своего собеседника энтомолога на белянок.

— Просто случайно крутятся возле здания, — возражает он. — Встретят преграду на пути и сразу не догадываются, как ее миновать.

— Но тогда почему белянки бьются только в окна, а не в каменную стену?

— Почему же бабочки-крапивницы не делают так же? — отвечает вопросом на вопрос мой собеседник.

— Крапивницы в темной одежде, она плохо отражается в стекле, издали не видны. У них способы поисков друг друга, видимо, другие. У бабочек же вообще зрение плохое.

Пока мы разговариваем, одна за другой прилетают несколько белянок, и каждая из них совершает своеобразный реверанс возле окна.

— Да, пожалуй, вы правы, — соглашается энтомолог. — Но как вы на это обратили внимание?

Неудачное путешествие

Среди голых бесконечных холмов, покрытых черным, загоревшим на солнце щебнем, показались красные скалы с расщелиной между ними. На дне расщелины сияла такая яркая и чистая зелень! Может быть, она казалась такой потому, что находилась в обрамлении красных гор?

Остановив машину, я спускаюсь вниз и обхожу стороной заросли могучего тростника. Что там за ним на крошечной полянке? Она так красива, заросла курчавкой, перевита цветущими вьюнками и по краям окружена высокими и яркими цветами кипрея. Там гудят пчелы, и мне приятно слышать эту симфонию беспрерывно работающих крыльев среди каменистой пустыни.

Весной в этой расщелине тек ручей. Но теперь он высох, и вода ушла под камни. Но едва я ступаю в густое переплетение стеблей вьюнка, как со всех сторон из тенистых укрытий, заглушая жужжание пчел, с нудным звоном вылетает туча комаров и облепляет меня. Вслед за ними, шурша крыльями, поднимается целая эскадрилья стрекоз-симпетрум и набрасывается на кровопийц.

Стрекозы и их добыча, трусливо спрятавшаяся на весь день от своих врагов, жары и сухости в заросли трав, прилетели сюда с попутными ветрами с реки Или, находящейся отсюда, по меньшей мере, за двадцать километров. Отсюда река виднеется едва заметной белой полоской.

Пока над крошечным оазисом происходит ожесточенный воздушный бой, я, побежденный атакой кровососов, позорно бегу наверх в пустыню, к машине. Нет, уж лучше издали, с безопасного расстояния, на ветерке полюбоваться скалами и узкой ленточкой зелени.

Но скоро комары, сопровождаемые стрекозами, добираются и до машины, и мы, поспешно хлопая дверками, удираем, ползем к скалистым вершинам, ныряя с холма на холм по едва заметной дороге, усыпанной камнями.

Вот на нашем пути распадок между горами, поросший саксаулом, караганой и боялышем. Надо хотя бы на него взглянуть. Я бреду по редким зарослям кустарников, присматриваюсь.

Из-под ног прыгают кобылки-прусы. Много их здесь собралось с выгоревшей от летнего зноя пустыни! Благо есть зелень кустарников. Мечутся муравьи-бегунки. Проковыляла чернотелка. И будто больше нет ничего стоящего внимания. Хотя в стороне на большом камне колышется что-то темное. Надо подойти. В шикарном одеянии из черного бархата, украшенного сверкающими бриллиантами — светлыми пятнышками, лежит, распластав крылья, большая бабочка-сатир.

Я осторожно наклоняюсь над прелестной незнакомкой. Бабочка вяла, равнодушна, меня не видит, едва жива. Легкий ветерок колышет ее распростертые в стороны крылья, и она не в силах ему сопротивляться. Эта бабочка — обитательница гор, горных лугов, сочных трав, скалистых склонов, заросших густой растительностью. Она, неудачная путешественница, попала сюда с севера, с гор Джунгарского Алатау или с хребта Кетмень, до которых добрая сотня километров. И оказалась в суровой выгоревшей пустыне без единой травки и цветка.

Может быть, неудачницу еще можно возвратить к жизни? Я готовлю капельку сладкой воды и опускаю в нее головку бабочки. Сейчас спираль хоботка развернется, бабочка жадно примется утолять жажду, и произойдет чудодейственное исцеление. Но сладкая вода — запоздалое лекарство, моя пациентка к ней безучастна. Тогда я вспоминаю, что органы вкуса бабочек находятся на лапках передних ног. На цветах с помощью ног насекомое узнает пищу, прежде чем приняться за трапезу. Я осторожно смачиваю лапки сладким сиропом. Но и эта мера запоздала. На моих глазах бабочка замерла, уснула.

Жаль неудачную путешественницу. Она не долетела до маленького зеленого рая с цветами кипрея всего какую-нибудь половину километра. Пустыня безжалостна к тем, кто не приспособлен к ее суровым условиям жизни.

Пешая бабочка

Сегодня после затяжного апрельского ненастья на синем небе светит солнце. В такое время не усидеть в городе.

В горах, на заброшенной глухой дороге, на крутом южном склоне — милое запустение и ликующая природа. Камни и оползни черной лесной земли да длинные языки еще не успевших растаять снежных лавин местами загородили дорогу. Возле них отплясывают в воздухе последний, прощальный танец черные зимние комарики.

Природа только что стала пробуждаться. Засверкали крапивницы, лимонницы. Черный с белыми пятнами жук-скакун вяло перелетает с места на место, еще не разогрелся, как следует. Какие-то черные пчелы, громко жужжа крыльями, устроили погоню друг за другом. Цветет мать-и-мачеха, показались пахучие листочки зизифоры. Поет одинокий черный дрозд, на вершине ели зычно каркает ворон.

По покинутой на зиму дороге привыкли ходить звери, приняли ее за свою. Всюду следы косуль, барсуков, лисиц. Но скоро станет тепло, потом наступит жара, в горы ринутся горожане, придут косари, и тогда звери переберутся повыше к ледникам до следующей зимы и покоя.

Постукивая по земле палочкой в такт шагам, я отсчитываю один за другим серпантины. Дно ущелья уже далеко внизу и кажется ленточкой, вьющейся по его дну шоссе. Крохотными букашками видны ползущие по нему автомашины.

Иногда через дорогу тянется вереница муравьев. Где-то поблизости в зарослях полыни-эстрагона и высокого сухого бурьяна находится их гнездо. Широко распластав крылья, на дороге греются крапивницы. Тепла так давно не было, теперь бабочки наслаждаются.

Но вот под ногами трепещет странный комочек, катится и подпрыгивает. Такой странный, что я сразу не узнал в нем бабочку-крапивницу. Ее постигла неудача. Одно крыло обломано, от него остались изуродованные культяпки. Вместо брюшка торчит жалкая коротышка, едва присохшая на месте разрыва. Кто-то сильно покалечил бедняжку. Куда она теперь годна. Пропала!

Но бабочка, как и все, греет изувеченное тело под теплыми солнечными лучами и, почуяв опасность, изо всех сил тащится по земле, перепархивает и кувыркается. Пусть сочтены часы ее жизни, и случай отказал закончить свои дела так, как предначертано природой. Но бабочка не сдается, жаждет жизни и полна геройства. Таков непреложный закон — не терять надежды на спасение до самого конца, до самой смерти.

— Молодец, пешая бабочка! — говорю я и, стараясь ее не тревожить, обхожу стороной.

Плененные крапивницы

— Не кажется ли странным, — говорю я своему спутнику, студенту Саше, — что мы встречаем уже третью крапивницу, присохшую крыльями к дороге?

Заброшенная горная дорога вьется серпантином по южному склону большого горного ущелья. Здесь лишь недавно зазеленели склоны, кое-где горят свечками желтые тюльпаны, а немного выше на полянках среди елей только что сошел снег, обнажив прошлогоднюю побуревшую траву. Сегодня светит солнце, сильно пахнет молодой полынью-эстрагоном. Дорога подсохла. Лишь кое-где остались небольшие лужицы, и в них лягушки уже успели наложить длинными шнурами икру. Там, где лужицы высохли, оставив после себя поблескивающий глянцем ил, попадаются крапивницы, присохшие к грязи. Они будто живые, с широко распростертыми крыльями, их усики вытянуты вперед, брюшко слегка приподнято. Кое-где возле погибших в плену грязи копошатся муравьи, свежуют добычу — бабочек-неудачниц.

— Да, конечно, странно, что бабочки присохли к грязи! — соглашается Саша.

Мы продолжаем брести по дороге. Здесь осенью прошел бульдозер, очищая от упавших сверху камней дорогу, которая нужна для вывозки со склонов ущелья сена. Машина прикопала многочисленные выходы муравейников тетрамориумов. Забавно, что, едва выбравшись наружу, расположенные друг против друга два гнезда уже протянули навстречу свои процессии и принялись за взаимное уничтожение, как всегда, деловито и без лишней суеты.

— Наверное, — фантазирует мой спутник, — было солнце, бабочки вылетели погреться, когда же стало холодно, остались на месте, прилипли к грязи.

Но его догадка не подтверждается. Мы видим на грязи с краю лужицы беспомощно вздрагивающую крыльями крапивницу. Она прилетела сюда на мокрую землю пососать влагу. Такова у многих бабочек манера пить воду из подсыхающей земли, более богатой минеральными солями. Здесь она расправила крылья, чтобы одновременно погреться на щедром солнышке, и… прилипла.

Я осторожно освобождаю пленницу, отряхиваю с ее нарядного бархатного костюма капли воды, кладу на ладонь. Крапивница плавно взмахивает крыльями и неожиданно взмывает в воздух. Она совершенно здорова, и ее пленение произошло из-за неосторожного намерения одновременно совместить два дела: напиться из грязи и согреть озябшее после долгого ненастья тело.

— Все это верно, — после раздумья говорит Саша, выслушав мое объяснение странного поведения бабочек. — Но почему же тогда, как вы сказали сами, никогда не видали подобного летом?

— Очевидно, летом бабочки греются более осмотрительно, не опускают до самой земли крылья, а если кто случайно и прилипнет к грязи, то находит в себе силы вырваться из западни. Сейчас же бедняжкам тяжело после долгой зимовки, силы еще не восстановились, да еще весной пришлось пережить длительное похолодание.

Впрочем, все это только одни предположения. Но что же можно сказать другое?

Нападение аполлонов

Я бреду по заброшенной дороге в горах, присматриваюсь к травам и цветам. Сейчас цветут мышиный горошек, камнеломка, зверобой. Вершины гор в молочной мгле, над ними гряды облаков. Жарко. Светит солнце. И вдруг на меня сверху падает прекрасная бабочка-аполлон, щекочет голову, слегка запутавшись в волосах, и улетает. Странный аполлон.

Иду дальше, по пути загляделся на щитомордника. Он выполз на дорогу погреться, и мое появление его беспокоит. Глупая и злая мордочка змеи будто решает трудную задачу: лежать или скрываться?

Еще вижу драку муравьев-тетрамориумов, настоящее побоище. И снова на мою голову бросается аполлон. Чувствую биение его крыльев, прикосновение к коже цепких ног. Он также поспешно уносится в сторону и вниз.

Поведение двух аполлонов не случайно и что-то значит. Странные бабочки! Коллекционеры бабочек, любители поймать, умертвить и засадить на булавке свою добычу в коробку, часами носятся с сачками за ними и радуются, когда такая красавица трепещет в руках. А тут сама бросается навстречу опасности.

Не перестаю размышлять о поведении аполлонов, оно меня озадачило. Но вскоре находится отгадка. Все дело в моем большом ярко-желтом пластмассовом козырьке летней шапочки. Он-то и приманивает бабочек. Они приняли его за цветок. И ошиблись.

На обратном пути еще один, третий аполлон сел на мою голову. Теперь я ему уже не удивился.

Полянка аполлонов

Давно я заметил эту полянку возле горного ручья, большую, ровную, покрытую густой травой, лопухами, да редкими кустиками таволги. Здесь когда-то, должно быть, прошел селевой поток и намыл ровную площадку, столь редкую в крутых горах Тянь-Шаня.

Вчера я задержался в походе и возвращался на бивак с запозданием, издалека полянка показалась необычной. Откуда на растениях столько белых цветов, да и что это за цветы. Сегодня утром, хорошо помню, их не было на полянке. Оказалось, что дело не в цветах. На растениях всюду сидели неподвижно бабочки-аполлоны. Никогда не видел столько аполлонов вместе. Большие, белые, с красивыми глазчатыми пятнами, они действительно издали казались цветами.

Солнце давно зашло за горы, в ущелье легла тень и, как бывает в горах, быстро похолодало. Бабочки вялые и медлительные. Хоть руками собирай. Почему же только здесь много бабочек, и что это за необычное сборище?

Наш бивак расположен возле прозрачного горного ручья. Над палатками высятся темные ели, вокруг громоздятся большие камни. Прямо над елями высятся обрывистые скалы, а, напротив, по правой стороне ущелья, весь склон покрыт каменистой осыпью. В этом месте солнце нас не балует. Появится из-за вершины мохнатой сопки поздно утром, а часам к пяти уже исчезнет за горами.

Без солнца скучно. Особенно рано утром, когда свежо, со снежных вершин спускается холодный воздух, и после теплого спального мешка дрожь завладевает телом. Солнце же рядом, золотится на каменной осыпи, играет бликами на серых гранитных валунах, сверкает на листьях рябины. От тепла его лучей с мокрых камней и росистой травы поднимается легкий пар, и милые зверьки-пищухи, обрадовавшись, затевают веселые перебежки.

В такое время, кому не терпится, перебирается через ручей и карабкается по крутому склону, по шатким камням осыпи вверх к теплу и солнцу. Вечером после ужина можно посидеть возле еще не погасшего костра, подбросив в него сушняку, погреться у приветливого огонька. К тому же вечером не так холодно и сыро. Только не сегодня, после дождя. Не спуститься ли на полянку, где еще светит солнце, и золотятся осинки.

От бивака до полянки всего пять минут ходьбы, но попадаешь как будто в другой мир. Здесь и тепло, и радостно. Солнцу далеко до склонов ущелья, оно греет, как днем. Жаль, что мы сразу не догадались здесь провожать день! И еще новость: всюду порхают аполлоны, со всех сторон подлетают другие. Бабочки, оказывается, тоже спешат на приветливую солнечную полянку.

Незаметно летит время. На полянку падает тень, сразу становится прохладно, белые аполлоны рассаживаются на травах и тихо замирают. Вот почему полянка мне показалась покрытой белыми цветами!

Теперь буду каждый вечер приходить на это место и вместе с бабочками-аполлонами провожать солнце.

Последняя боярышница

Я очень удивился, увидев бабочек-боярышниц. Пора их отошла, и сейчас, казалось бы, им нечего было делать. И все же!

По склонам округлых холмов Глубокой щели в светлой лёссовой почве проложены неторные дороги. Они ведут наверх к посадкам яблонь. Пользуются ими редко, только во время сбора урожая, поэтому летом они зарастают густыми травами. Сейчас счастливая пора. Цветут синий горошек, лиловый эспарцет, желтый молочай, белая софора. Они украсили склоны зеленых холмов. Кое-где еще рдеют красные маки, нарядными свечками красуются коровяки.

На всем этом раздолье цветков ликует масса мух и пчел. Лакомятся нектаром и муравьи. Но заметней всех бабочки-голубянки, зорьки, нимфалиды, белянки и аполлоны. И редкие боярышницы. Среди них сразу узнаешь самок. Вялые, медлительные, с почти прозрачными крыльями они невольно привлекают внимание. Пыльца, особенно на передних крыльях, совсем стерлась. Потрепанные бабочки-самки неподвижно сидят на растениях. Когда к одной из них подлетает самец, бабочка, согнув туловище, показывает между грудью и брюшком темно-коричневое пятнышко, покрытое волосками. Судя по всему, это пахучая железа, своеобразный паспорт, удостоверяющий принадлежность к виду. Самец, совершая брачный обряд, долго трепещет крыльями над самкой, сбивая остатки пыльцы.

Потертость крыльев говорила о многом: самки были оплодотворены не один раз.

Что же они собою представляют? Наиболее плодовитую часть потомства, продолжающую все еще откладывать яйца? Про самцов-запоздалышей, судя по их внешнему виду, этого сказать нельзя. Их наряд свеж и опрятен.

Не без труда я поймал пару самок, заморил, уселся на пенек поудобнее, вынул из полевой сумки часовую лупу и препаровочные иглы. Укрепил лупу резинкой на голове над глазом. Теперь обе руки свободны, можно приступать к вскрытию.

В брюшке бабочки среди кишечника, трахей, нервного тяжа не без труда нахожу и яичники. Они явно недоразвиты, вместо яичек видны едва заметные крошечные зернышки. Судя по всему, самки стерильны. Твердый распорядок жизненного уклада, предначертанный предками, нарушился. Бабочки не могут отложить яички, но брачный инстинкт остался непогашенным, хотя и давно уже полагалось уйти со сцены жизни.

Причина поздних боярышниц как будто стала ясной. Но откуда и почему в природе еще бодрствуют самцы? Может быть, и они тоже стерильные. Тогда, какова причина стерильности бабочек?

Испорченный чай

Погода в горах Кзыл-Арая стояла солнечная и жаркая, и в разогретом лесу сильно пахло хвоею. Собравшись вечером на биваке, мы выпивали изрядное количество чая. Борис был большим любителем этого напитка, пил его очень крепким и никому никогда не доверял его заваривать. Для этого, оказывается, существовал целый свод строгих правил, и Зоя, попытавшаяся было сама справиться с этим почтенным делом, получила суровое осуждение.

— Веник, а не чай! — сказал ей недовольным тоном Борис.

Но от пристрастия нашего любителя чая экспедиционные запасы быстро таяли, и я не знаю, что бы пришлось делать, если бы на нашем пути не встретился районный центр.

Для чая Борис взял из дома опрятный голубенький чайник, который служил у него главным предметом экспедиционного обихода. Действительно, чай из этого чайника был всегда крепким и вкусным.

Сегодня, перебравшись на новое место вечером, плотно поев, мы, наконец, добрались и до чая, и едва к нему приступили, как раздался гневный голос Бориса:

— Дохлятина, а не чай. Никогда в жизни не пил такой дряни!

Чай был без промедления забракован, так как в нем оказался какой-то привкус, его ощущал даже я, неискушенный и непривередливый в оценке достоинств этого напитка. Пришлось терпеливо ожидать, пока закипит снова чайник. Заварка нового чая оказалась еще хуже предыдущей. С досады Борис рассыпал остатки чая из пачки на землю и стал рыться в вещах, разыскивая новую неоткрытую пачку, но и из нее чай тоже оказался скверным. Причина порчи чая была непонятной. Раздосадованный Борис долго рассуждал о недоброкачественном изготовлении чая, о его сортировке и расфасовке, поэтому даже помрачнел.

На следующий день утром вспомнили, что среди запасов провианта должна быть еще одна пачка чая, купленная еще в городе. Запасная пачка нашлась, и Борис торжественно приступил к заварке, открывая крышку чайника, старательно вдыхал пар, причмокивал и что-то нашептывал себе под нос.

Зоя первой стала пить чай. В ее глазах мелькнули веселые искорки, и я не мог догадаться, хорош или плох сегодня чай. На мой вкус он был неважным, Борис же, хлебнув из кружки, молча отложил в сторону чайник и, как мне показалось, даже побледнел, принявшись рассуждать о том, что неплохо было бы изменить маршрут, заехать в какое-нибудь селение и заглянуть в магазины. Зоя ласково уговаривала Бориса не капризничать: чай, по ее мнению, стал гораздо лучше прежнего и вполне терпимым.

Вечером чай стал немного лучше, мы пьем его, почти ничего не замечая, и только Борис морщится и чертыхается, уверяя, что он все же отдает дохлятиной.

Но вот мы прощаемся с Кзыл-Араем, с уютным ущельем между гор, прозрачным ручьем, зеленым леском и укладываем вещи. Промывая голубенький чайник от старой заварки, Зоя случайно заглядывает в его носик, потом мчится к машине, достает проволоку, возится с чайником и, наконец, ухмыляясь, торжественно и важно несет на проволоке какой-то комочек.

— Смотрите, — обращается она ко всем, — что я вытащила из носика чайника!

На проволоке висит основательно вываренная куколка бабочки. Я вглядываюсь в нее и узнаю непарного шелкопряда. Тогда все становится ясным: гусеница заползла, куда не следует, и окуклилась.

— Ну, я же говорил, что не чай, а дохлятина! — с возмущением и, отплевываясь, говорит Борис, рассматривая вываренную куколку непарного шелкопряда. — Никогда не думал, что в жизни придется пить чай из этих противных бабочек. Фу, какая гадость! После такого не захочется ездить в экспедицию. Напьешься разной пакости!

Непарный шелкопряд — злейший вредитель леса, с ним приходится быть всегда начеку. Непарным он называется за то, что самки и самцы непохожи друг на друга, и как бы не составляют пары. Самец небольшой, коричневый, стройный с роскошными перистыми усиками. Самка — значительно крупнее, грузная, почти белая, с черными пятнышками на крыльях. Гусеницы появляются весной, подрастают к лету, затем окукливаются, и вскоре из них вылетают бабочки. Самка откладывает яйца одной кучкой в виде плоской лепешки и закрывает их густыми охристо-рыжими волосками, снятыми со своего брюшка. Густая волосяная покрышка предохраняет яички от врагов.

Непарный шелкопряд опасен тем, что изредка появляется в громадном количестве, и тогда объеденные его гусеницами деревья стоят без листьев, голые и неприглядные. Распространен этот вредитель очень широко, почти по всей Азии и в Европе. В прошлом столетии один незадачливый энтомолог завез несколько бабочек в Северную Америку. Он думал получить потомство от скрещивания с тем шелкопрядом, от которого получают натуральный шелк. Случайно несколько бабочек вырвалось на свободу, и с тех пор непарный шелкопряд в Северной Америке тоже стал злейшим врагом леса.

В том месте, где мы остановились, было немного гусениц этой бабочки. Численность ее, видимо, сдерживалась естественными врагами. И все же нашлась одна гусеница, вознамерившаяся окуклиться в чайнике, глубоко оскорбив высокие чувства гурмана.

Нежелательные гости

Яркими цветами разукрасился наш дачный участок: полыхают лиловые флоксы, кострами горят красные гвоздики, оранжевой полоской выстроилась календула, светятся белые ромашки и нежно-голубые изрезанные лепестки васильков. Между деревьями вымахали в рост человека мальвы с крупными, почти с блюдце, белыми и лиловыми цветами. И везде на цветах сидят и реют над ними насекомые. Больше всех пчел: крупные торопливые антофоры, серенькие андрены, остробрюхие мегахилы. Крутятся и гоняются друг за другом сирфиды, порхают бабочки-белянки.

Вдруг между деревьев промчалась коричневая бабочка. Резкими бросками из стороны в сторону, то, падая почти до земли, то, взмывая вверх, ловко меняя направление, она торопливо обследовала сад, все деревья, крупные травы и исчезла. Потом снова появилась, или, быть может, это уже была такая же, но другая. Полет коричневой бабочки был очень характерен, и я сразу узнал самца непарного шелкопряда, злейшего вредителя леса. Он искал почти неподвижную белую крупную самку. Начался брачный лет.

Еще раньше я стал замечать дырки и прогрызы на листьях яблони. Кто-то усиленно, тайно и искусно обгрызал листья, умело скрываясь от постороннего взгляда, орудуя, наверное, только ночью. Несколько дней я искал загадочного недруга. Судя по размерам повреждений, он был большим и аппетит у него отличен. Тщательные поиски были безрезультатны, житель сада оставался неизвестным. И вдруг неожиданно все открылось.

Поливая из шланга сад, я заметил, как возле яблони кто-то выглянул из затопленной ямки и неловко закопошился в воде. Это была крупная, последнего возраста гусеница непарного шелкопряда. Не случайно потом в саду появились самцы этой бабочки. Так вот какую необычную и ранее неизвестную тактику применило это вдоль и поперек изученное насекомое! Ей, такой большой, опасно оставаться на свету, на виду у птиц, и она стала на день спускаться на землю и прятаться в подстилке. И врагам незаметно, и в жару прохладно. Ради этого днем можно и попоститься, а в короткие летние ночи наверстать упущенное. Наверное, кто не следовал этой особенности поведения, был истреблен защитниками сада, скворцами да воробьями. Они быстро совершили естественный отбор. Если только от этой гусеницы созреет благополучно потомство, которое будет следовать поведению своей родительницы, еще труднее будет бороться с этим опасным вредителем.

Кольчатый шелкопряд и длинноусые пчелы

Кто бы мог подумать, что между среднеазиатским кольчатым шелкопрядом и изящными крупными пчелами с длинными черными усиками может быть какая-либо связь.

Кольчатым шелкопрядом называют бабочку за то, что она кладет яички широким белым кольцом, опоясывающим ветку кустарника. Яички откладываются летом, зимуют, и только весной из них выходят гусеницы. Вначале они держатся вместе на общем паутинном гнезде, питаясь листьями деревьев, потом, став взрослыми, расползаются в стороны, навсегда оставляя свое гнездо из темно-серой паутины, покрытой засохшими листьями и мелкими комочками испражнений. Обычно, гнезда кольчатого шелкопряда располагаются на вершине веточек.

Гусеницы этой бабочки в наших краях никогда не размножаются в массе, как в других местах, так как этому мешают какие-то ее враги и наездники. С одним из них, быстрым и проворным браконидом, я однажды встретился. Наездник отложил яички, видимо, еще в молодую гусеницу, и когда она подросла, личинки его вышли из своей хозяйки сразу большой компанией, штук пятьдесят, и тут же снизу ее свили белые маленькие коконы. Гусеница, пораженная врагами, осталась живой. Она никуда не уползла от скопления коконов, как бы охраняя их от солнечных лучей и от возможных недругов. Она заботилась о них, будто мать о своих детях, аккуратно покрыла их защитными нитями паутины и погибла только через несколько дней после выхода взрослых наездников. Личинки наездника не только съели гусеницу, но и каким-то таинственным путем изменили ее инстинкты в свою пользу.

С длинноусыми же пчелами я впервые повстречался в горах Архарлы. Здесь, направляясь в дальнее путешествие, мы сделали первую короткую остановку. Местность была очень живописной. С одной стороны громоздились большие красные скалы. Ветер и вода выточили из скал причудливые фигуры, напоминавшие фантастические чудовища, и все они будто застыли немыми изваяниями. Всюду на камнях виднелись разные ниши, некоторые из них имели внушительные размеры. Когда-то по этим горам бегали дикие бараны-архары и в зной отдыхали в прохладных нишах. Теперь же от архаров осталось только одно название гор — Архарлы.

Ветер дул на меня из ущелья сверху вниз и этим помог мне оказаться свидетелем забавной картинки: возле кустов таволги, гоняясь друг за другом, мирно играли четыре лисицы. В летнем наряде они были очень забавны. За тонким длинным телом как-то нелепо волочился такой же тонкий и длинный согнутый дугой хвост. Я замер на месте, а животные, не видя меня, продолжали резвиться. Возможно, эти четыре взрослых лисицы родные братья и сестры случайно встретились друг с другом и вспомнили свое детство.

Рядом на высоких скалах сидела стая скальных голубей, мелодично пел удод, на большом камне кричали и ссорились поползни, в воздухе трепетала пустельга. Но вот высоко в небе раздался флейтовый голос пустынного ворона, ему ответил другой, потом первый ворон крикнул как-то особенно пронзительно, лисицы мгновенно застыли, повернув головы в мою сторону, и потом за какое-то короткое мгновение исчезли за хребтом. Какое дикое и чудесное ущелье! Я повернул к машине, пробираясь обратно через кустики таволги, на которых виднелись черные пятна — остатки старых гнезд кольчатого шелкопряда. На ходу я схватил веточку, пораженную гусеницами, и с удивлением увидел, что на ней не грязная паутина, не остатки засохших и объеденных листьев и не катышки испражнений. Передо мною был комок тесно прижавшихся друг к другу диких пчел с длинными черными усами. Солнце уже склонилось за горы, в ущелье легла глубокая тень, потянуло прохладой, пчелы закончили свой трудовой день, собрались вместе кучками на самых кончиках веточек и стали похожи на остатки скоплений гусениц кольчатого шелкопряда. Кому нужна какая-то грязная паутина?

До чего же ловок обман, и сколько надо было тысячелетий, чтобы он выработался вот так замечательно.

Тогда я повернул обратно и просмотрел кончики ветвей таволги. Из пяти скоплений только две оказались настоящими, а три ловкими подделками.

В ущелье с выветрившимися скалами мы простояли два дня. Здесь над нами днем звенели трели жаворонков, на скалах пел удод, кричали поползни, иногда с вершин холмов раздавались пронзительные крики лисиц. Каждый вечер, как только солнце заходило за горы, и в ущелье ложилась тень, черноусые пчелы собирались кучками на тех же веточках. По-видимому, и это имело значение. Подделке полагалось быть на одном и том же месте.

После этой встречи прошло два года. Я встретился с длинноусыми пчелами в южном Казахстане на маленьком участке предгорных степей, окруженном богарными посевами. От обилия влаги дождливой и затяжной весны 1964 года земля покрылась роскошнейшим ковром шелкового ячменника и крупными зонтичными растениями. Всюду горели маки, светились синие колокольчики, росла золотистая пижма.

На горизонте где-то в стороне Сыр-Дарьи повисли грозовые тучи. Изредка доносились далекие раскаты грома. Ветер давно стих, травы замерли, застыли. Сильно парило. Но только западная сторона горизонта была в тучах. Все остальное небо сияло чистотой. На юге ночью очень яркие звезды, и мы собирались сегодня вечером смотреть знакомые созвездия и, как всегда, загадывать, кто первый увидит искусственный спутник Земли.

На большой феруле я увидел осу-основательницу. Она старательно кормила свою будущую подмогу — подрастающих дочерей. Оса осторожна. Она не собирается нападать первой. Подвергать себя опасности — рисковать жизнью будущего потомства, всего гнезда. Поэтому, заметив меня, она падает на землю и поспешно скрывается.

Случайно возле осиного гнезда через узенькую щелочку в пазухах ферулы вижу что-то черное, приглядываюсь и не верю своим глазам. Укромный уголок до отказа набит длинноусыми пчелами. Они забрались сюда, почуяв приближение грозы, спрятались заранее от непогоды, быть может, наученные уже прошедшими дождями. Сейчас еще рано, не более шести часов вечера, светит солнце, жарко, в тени около тридцати градусов. И всюду в пазухах ферулы видны такие же скопления.

Притрагиваюсь пинцетом к одной пчеле. Раздается жалобный писк. Другие пчелы повторяют его, и из пазухи несутся звуки настоящего оркестра, и две соседние пазухи тоже к нему присоединяются. Что, если еще побеспокоить музыкантов?

Но грозовые тучи на горизонте постепенно уменьшаются, уходят дальше, тают, раскаты грома стихают, и солнце садится в золотистом закате за чистым фиолетовым горизонтом. Дунул легкий ветерок, духоты как не бывало. Над холмами залились жаворонки.

Спешу вновь проведать длинноусых пчел. Они по-прежнему спят в просторных пазухах. Все же, наверное, ожидают дождя. Но предположение не сбывается. Зря мы ставили палатку и лишили себя удовольствия полюбоваться южным звездным небом. Выходит так, что ошиблись пчелы, и напрасно забрались загодя в укрытия. Их тонкий аппарат оказался слишком чувствительным и среагировал на дальний дождь. Что поделаешь. Полное совершенство так редко!

В этой местности, как я убедился позже, длинноусые пчелы не подражали гнездам кольчатого шелкопряда, а нашли себе другое замечательное укрытие в пазухах ферул. Насекомые не так консервативны, как принято думать, и легко меняют свои навыки применительно к условиям жизни. Эти условия всюду разные.

Красное и большое солнце садилось в дымке за горизонт. Раскаленная почва еще полыхала жаром, но уже чувствовалась легкая прохлада. В воздухе стали появляться терпеливо ожидавшие спасительной ночи разные насекомые. Косые лучи солнца, падая на землю, кое-где отражались красными, причудливо извилистыми и странными зигзагами. Если бы не заходящее солнце, я, наверное, их не заметил бы. Извилистые полосы были очень красивые, и, оказывается, представляли собою густые ленты из тончайших паутинных нитей. Они шли то широким потоком, то разбивались на несколько мелких рукавов и снова соединялись вместе. Иногда от широкой ленты в сторону отходил тупой отросток. Там, где прошли овцы, лента прерывалась их следами.

Кто сделал такие ленты, я не знал, но хорошо их запомнил и в следующую весну поспешил на пустынные холмы хребта Анрахая, поросшие душистой серой полынью. Весна была в полном разгаре, но красные тюльпаны и маки уже отцвели. На смену им пришли другие цветы.

Поисками не пришлось долго заниматься, на серые полосы паутинных дорожек я натолкнулся очень быстро. Они всегда начинались от какого-нибудь кустика. На нем, оказывается, происходило пробуждение гусениц, их выход из яичек и первая солнечная ванна. Гусеницы, а их было от двух до пяти сотен штук, — потомство одной бабочки-матери, родные братья и сестры питались на кустике и линяли. Многочисленные серые сморщенные шкурки с блестящими чехликами головок раскиданы по паутинной ткани.

С кустика гусеницы направлялись в свое первое путешествие по пустыне тесной колонной, как и полагалось настоящим походным шелкопрядам. Вначале пускались в путь наиболее смелые и крепкие, за ними следовали все остальные. Каждая гусеница тянула за собою паутинную ниточку, и от них, вместе взятых, получалась превосходная шелковая дорожка.

На пути гусеницы объедали листочки серой полыни, охотно обгладывали и другие самые разнообразные растения. Движение колоны не было быстрым. Проделав за один-два дня несколько метров пути, гусеницы сбивались в кучу и собирались вместе одним тесным клубком. Они быстро росли, выработав темп поспешности, чтобы успеть закончить развитие к наступлению жаркого лета. По классификации ботаников, они были типичными эфемерами пустыни, то есть теми, кто умел очень быстро расти, пользуясь влажной весной, и закончить свое развитие до наступления жары и сухости.

Когда старая одежка становилась тесной, наступала пора линьки. В большом плотном скоплении, по каким-то причинам, это было делать выгоднее, чем в пешем строю или поодиночке.

В скопище не все благополучно заканчивали облачение в новые наряды. Кое-кто погибал, оставаясь висеть жалким комочком. Некоторые почему-то не успевали перелинять, не могли отправиться вместе со всеми в очередной вояж, отставали от общества и, жалкие и беспомощные, торчали на месте покинутой стоянки. Одиночество оказывалось губительным для гусениц пустынного шелкопряда. Выходит так, будто у пустынного походного шелкопряда до сего времени продолжается естественный отбор на быстроту развития.

Там, где кончалась широкая паутинная лента, по которой я следил, начиная от места рождения гусениц, минуя остановки для линьки, располагалось и все их многочисленное общество. Теперь в разгар весны гусеницы сильно подросли, каждая стала не менее пяти-шести сантиметров длины. Они красовались в элегантном бархатном одеянии пепельно-голубого, как серая полынь, цвета со светлыми поперечными полосками. Вдоль спины гусениц тянулись яркие узкие оранжевые ленточки, по самой же средине между ними на спине находилась очень красивая нежно-голубая полоса.

Скопище гусениц вытягивалось в длину около двух метров и издалека напоминало собою толстую змею. Периодически лента стягивалась в комок, когда происходила остановка на кустике молочая, который больше всего нравился многочисленному обществу. Когда от куста молочая оставался один скелет, колонна выстраивалась вновь и ползла дальше, оставляя позади себя шелковую дорожку.

Иногда кое-кто из путешественниц сбивался с пути и начинал прокладывать боковую дорожку, тогда сбоку колонны появлялся вырост. Отъединившиеся в сторону гусеницы вскоре обнаруживали свое одиночество и, повернув обратно, догоняли ушедших вперед.

Движением компании управляли два основных правила, которых строго придерживались все члены большой семьи. Первое правило — обязательно двигаться вперед и прокладывать путь, если только кто-либо идет сзади и слегка подталкивает. Второе — непременно следовать за кем-нибудь, если только сам не делаешь новую дорогу.

Когда гусеница, ползущая впереди колонны, оказывалась слишком далеко от остальных или же уклонялась в сторону от общего потока, а сзади ее никто не подталкивал, она вскоре, обнаружив свое одиночество, поворачивала обратно и присоединялась к остальным. Если в хвосте колонны гусеница отставала ото всех, и ей не за кем было ползти по пятам, она старалась всеми силами догнать ушедших вперед.

Был строг и распорядок дня походного шелкопряда. Весь день уходил на передвижение, объедание растений по пути или на привалы на особенно лакомых растениях. К вечеру братья и сестры сбивались в кучу на каком-нибудь кустике и, поникнув вниз головами, погружались в сон. Утром, как только теплые лучи солнца падали на сонное сборище, происходило дружное пробуждение, и поход начинался снова.

Пустынный походный шелкопряд не особенно многочисленен в полынной пустыне, но в некоторых местах его много, и серые дорожки тянутся во всех направлениях. Иногда случайно пути разных колонн совпадают. Тогда происходит объединение семей, и шествие гусениц принимает внушительные размеры, становится издалека похожим на большого удава.

В 1954 году в предгорьях хребта Алтын-Эмель возникла паника среди работавших в поле колхозников. Один из них увидел в поле громадную змею. Испуг был так велик, что никто не решился посмотреть на то место, где было замечено не обычное для этих мест пресмыкающееся. Возможно, за змею была принята одна или несколько объединившихся вместе семей походного шелкопряда.

Вообще же, за гигантских змей часто принимают личинок грибного комарика, так называемого «ратного» червя. Они обладают странной способностью иногда собираться вместе в большую колонну до десятка метров. Слипаясь, они ползут, извиваясь из стороны в сторону, напоминая гигантского удава. Но пока в Средней Азии и Казахстане «ратный» червь не обнаружен. Окраска гусениц, если не считать узенькой яркой красной полоски, в общем, подходит под тон окружающей растительности. Но, по-видимому, гусеницы походного шелкопряда несъедобны, и я никогда не видел, чтобы кто-либо истреблял их. Этим и объясняется, что гусеницы живут большими скоплениями, совершенно открыто и не маскируясь.

Если колонну шелкопрядов побеспокоить, гусеницы высоко поднимают переднюю часть туловища и начинают ею дружно размахивать во все стороны. В это время из-за множества мелькающих в воздухе блестящих головок все скопление представляет собой оригинальное и своеобразное зрелище. Своим необычным видом оно способно смутить всякого, кто только наткнется на него. К началу лета, когда подгорает растительность, приходит конец дружной жизни многочисленной семьи, и гусеницы расползаются в разные стороны. В это время они сильно подрастают, достигая длины семи-восьми сантиметров. В них уже не узнать тех малюток, которые впервые собирались на кустике полыни, выйдя весной из яичек. Взрослые гусеницы недолго ведут одиночный образ жизни. Вскоре они прощаются друг с другом, их семейная жизнь прекращается, братья и сестры навсегда покидают друг друга и расползаются во все стороны. Мера эта органически целесообразна: родственникам следует распрощаться, чтобы избежать вредного внутрисемейного скрещивания. Найдя укромное место где-нибудь у основания кустиков или же под камнями, каждая гусеница свивает светло-желтые коконы, слегка прикрепляя их к окружающим предметам. Внутри кокона гусеницы окукливаются.

Стадия куколки пустынного шелкопряда тянется недолго. Через десяток дней из некоторых куколок начинают выползать различные паразиты. Раньше всех выбираются из своего хозяина белые безголовые личинки мух-тахин. Они закапываются в землю и покрываются там коричневой оболочкой, напоминая собой округлый бочонок. Потом, прогрызая небольшие отверстия в шелковой оболочке коконов, вылетают небольшие светлые бабочки с желтыми пятнами и полосками. Темной ночью бабочки взмывают в воздух и носятся над пустыней в стремительном брачном полете. Вскоре самцы погибают, а самки откладывают яички у самого основания кустов полыни и, выполнив долг родительницы, тоже гибнут. В многочисленных яичках теплится жизнь. Маленькие гусеницы, свернувшись комочком, под блестящей оболочкой яйца проводят недвижимо остаток лета и долгую зиму.

Ранней весной гусеницы пробуждаются, выходят из яичек, собираются вместе и начинают вести такую же совместную походную жизнь, какую вели их предки.

Такова история жизни этой бабочки. Ее мне следовало бы опубликовать в научной литературе, но во времена сталинизма и брежневского застоя, когда наука в Советском Союзе была высоко развита, возможности публикации были очень ограничены, и настоящего ученого можно было оценить только по тому, о чем он писал в своих трудах. Почему существовала подобная нелепость, трудно сказать. Может быть, она была искусно создана лентяями и бездарностями, каких в науке было немало. Им было выгодно маскировать свою бездеятельность. По этой причине мне приходилось многие свои наблюдения над жизнью насекомых описывать в своих книжках, предназначенных для широкого круга читателей, рассчитывая, в том числе, и на ученых.

Утренняя физзарядка

Большая семья гусениц походного шелкопряда, изрядно попутешествовав за день, устроилась ночевать на кустике верблюжьей колючки. Рано утром я застал здесь всю дружную компанию. Солнце только что пробудилось, и от саксауловых деревьев по красноватому песку протянулись длинные синие тени. Красные маки раскрыли свои яркие фонарики и повернулись на восток.

Семейка гусениц выглядела великолепно. Куст будто покрыли бархатным платком, изящно расчерченным нежно-голубыми и коричневыми полосками с ярко-красными пятнышками. Гусеницы грелись на солнышке после ночного сна. Многие из них без конца, без остановки, в быстром темпе дергали передней частью туловища направо и налево, будто совершая обязательную, установленную правилами жизни утреннюю физзарядку. Особенно быстро совершала свой странный моцион одна небольшая гусеница, оказавшаяся в стороне от дружной компании. Вся семейка, размахивающая туловищем, казалась необыкновенной, и я горько пожалел, что не имел с собой киноаппарата.

Почему так вели себя гусеницы? Быть может, для того, чтобы скорее согреться, прежде чем отправиться в дневное путешествие. Многие бабочки-ночницы, особенно когда прохладно, с наступлением сумерек перед полетом усиленно вибрируют крыльями, прогревая тело работой мышц.

Странное поведение гусениц меня озадачило. Может быть, причиной ему была пара наездников, крутившихся над ними. Пытаясь защититься от них, гусеницы сообща и предприняли этот забавный маневр. Но убедиться в этом предположении не удалось.

Пока разглядывал гусениц, фотографировал их, солнце быстро разогрело землю, стало жарко, ночлег многочисленной семейки закончился, и они, постепенно вытянувшись походным строем, потянулись с кустика верблюжьей колючки в путешествие по пустыне.

— Счастливого пути! — мысленно подумал я и помахал им рукой.

Сверкающие растения

Выехали с бивака мы рано, когда солнце едва поднялось над горизонтом пустыни. Наш путь лежал на восток. На земле, покрытой редкими растениями каменистой пустыни, сверкало серебристыми пятнами какое-то приземистое растение. Пришлось остановить машину и посмотреть. Оказывается, это был молочай. Его усиленно объедали тесной компанией черные в узких желтых полосках гусеницы. Сообща они оплели растение паутинками, да такими густыми, что оно стало пушистым.

Таких растений оказалось много, и мы долго ехали мимо сверкающих паутиной пристанищ гусениц, казалось, будто не было ни одного молочая, на котором бы не обосновались его прожорливые недруги.

Молочай — несъедобное растение для домашних животных. К тому же он ядовит, поедать его приспособились только немногие специфичные для него насекомые. В наших краях он довольно редок. Но когда некоторые виды молочаев попали в другие страны, в частности, в Америку, оставив на родине своих естественных врагов, то стали быстро размножаться и вредить пастбищным угодьям. Теперь американцы ищут естественных врагов этого растения. Но в то время, когда я встретился с гусеницами, объедавшими молочай, не было известно, какой он опасный эмигрант. Находка его врагов имела большое значение в биологическом методе борьбы с сорняками.

Потом на дороге я увидел неправильной формы светлый крест. И опять пришлось остановиться, чтобы узнать, в чем дело. Крест оказался своеобразным, был соткан из густых паутинок. Историю его возникновения было нетрудно узнать. Недалеко от дороги на кусте полыни, окутав его паутинными нитями, расположилась семья гусениц походного шелкопряда. По давно установившемуся обычаю, когда приходит время, гусеницы, собравшись кучкой, дружно линяют, а потом, окрепнув, после смены одежды, ползут от растения к растению. Сейчас передовой отряд выбрался на дорогу, протягивая за собою паутинную дорожку. За ним сантиметрах в сорока ползла основная армада путешественниц. Когда колонна добралась до края дороги, по ней промчался грузовик, следы его колес хорошо сохранились на пыли, и раздавил гусениц. Трупики неудачниц уже успели подсохнуть, застыв в различных позах. Уцелевшие гусеницы передового отряда остановились. Как ползти вперед, когда сзади никого нет, и строй разрушен. Повернули обратно, попытались ползти в одну сторону, другую и… возвратились обратно. Здесь я и застал немногих уцелевших после дорожного происшествия.

Счастливчики изрядно подросли и отличались от своих погибших братьев и сестер. Теперь, когда их осталось совсем мало, исчез инстинкт непрерывного похода и движения в строевом порядке. Зачем странствовать, если пищи для оставшихся вдоволь даже на одном, облюбованном ими кустике полыни!

На каменном острове

Не спеша, я шагаю по кромке мокрого и твердого песка, стараясь не попасть под набегающие волны, посматриваю по сторонам. Справа — как море чудесное зеленовато-голубое озеро Балхаш, слева — золотисто-желтые дюны и за ними каменистые холмы-острова, отороченные зелеными кустарниками. Солнце, песок и вода сияют ослепительно, а зеленые растения кажутся почти черными. Я вглядываюсь в холмы, нет ли где интересных насекомых, любуюсь озером и далеким белым парусом на горизонте. Загляделся, едва не прозевал интересное под самыми ногами.

По песчаному берегу ползет целая армада гусениц. Они очень нарядны в красных шишечках с султанчиками из белых и черных длинных волосков. Я хорошо их знаю. Это одно из распространенных в пустыне насекомых — гусеницы бабочки (Orgyia dubia). Самки бабочек без усиков, без крыльев, без ног и без глаз — настоящий бархатистый комочек, набитый яичками.

Гусеницы ползут вдоль берега на юг, как мне показалось, прямо на солнце. Многие из них попали на полосу берега, смачиваемую волнами, вода закрутила их, забила, и они застыли, жалкие и перепачкавшие свой богатый бархатистый наряд песком и мелким мусором. Тех, кто ползет по сухому песку, легкое дуновение ветра сносит как соринки в сторону к высокому берегу. Но ни ветер, ни волны не останавливают движения этой толпы обезумевших в своем стремлении к перемене мест гусениц, и они ползут и ползут…

Я прошел уже более полукилометра, а шествию гусениц нет конца. Они пришли сюда с береговой растительности, повинуясь загадочному и единовременному для всех сигналу.

Пытаюсь найти гусениц на тамариске, селитрянке, терескене и зря. Гусеницы исчезли с растений, все разом двинулись в путь и теперь погибают от волн, набегающих на берег.

Вспоминаю одну из загадок массового переселения насекомых. Как гусеницы, не обладая отличным зрением, смогли поддаться инстинкту переселения, отправившись в путешествие все вместе? Какова природа этого телепатического сигнала, побудившего к передвижению в одном и том же направлении?

Массовые переселения животных — явление широко распространенное. Громадными стадами кочуют дикие северные олени, антилопы-сайгаки зимой переселяются на юг, где мало снега. Целыми полчищами бегут обитатели тундры — крошечные полевки-лемминги, не останавливаясь перед препятствиями и нередко тысячами погибая в воде оказавшихся на их пути рек и озер. Таежная жительница — белка иногда, как бы обезумев, снимается с родных мест и мчится куда-то, неожиданно появляясь в крупных поселениях и городах. Снимаются с насиженных мест и насекомые. Несколько раз я встречал стрекоз-путешественниц, не так давно в пустынях Семиречья видел массовое переселение сразу двух видов гусениц, дикой совки и совки какой-то другой.

Вот и гусеницам-бабочкам Оргиа дубиа инстинкт расселения повелел отправиться в путь, возможно потому, что не стало хватать еды, слишком тесно, возникла угроза опустошительного заразного заболевания, обычно возникающего при массовом размножении и частом соприкосновении друг с другом. Впрочем, у этой бабочки переселение гусениц — дело обыденное. Как же расселяться, занимать новые места, если самки безноги, бескрылы и безглазы и сидят на том месте, где окуклились. На континенте такое поведение правильно и необходимо, но здесь на небольшом острове, окруженном со всех сторон водой? Полезно ли здесь переселение? Хотя может ли какое-либо правило поведения быть универсальным и полезным для процветания вида или даже для его спасения и одновременно не таить в себе вреда? Безусловное совершенство невозможно.

Встреча с гусеницами задержала мой поход по острову. Но я рад, день удачный, и я продолжаю наблюдения. Сейчас дует прохладный ветер, не жарко, и песок не нагрет. Иначе нелегко пришлось бы гусеницам на горячем берегу. Наблюдая гусениц, я еще раз убеждаюсь в том, как изменчиво поведение организмов. Никогда и ни у какого организма, в том числе у самого простого, не бывает строгого стандарта в поведении даже в одинаковой обстановке. Психическая жизнь — наиболее сложное и многообразное проявление живой материи. Приспособляемость к окружающей среде, прежде всего, обеспечивается изменчивостью поведения, за которой уже следуют изменения и в строении тела. Вот и здесь тупой и бездушный автоматизм расселения гусениц оказался не одинаковым. Я вижу, как часть гусениц повернула обратно, как бы убедившись в бесполезности и небезопасности пути по острову. Некоторые гусеницы, испытав удар набежавшей волны, заворачивают к сухому берегу, уходя от опасности, тогда как другие настойчиво отдаются во власть волн. И, наконец, у некоторых гусениц-путешественниц будто угасает инстинкт смены мест, и они начинают искать укрытия после долгого похода. Кое-кто из них забирается на случайно оказавшиеся на пути былинки, другие прячутся в тень под рухлядь, вынесенную прибоем на берег, хотя еще не жарко, но немало и тех, кто продолжает путь по песку.

Золотой пляж кончается. Далее идут скалистые обрывы. Здесь нет береговой полосы растений, нет и обезумевших гусениц.

Теперь остается пересечь остров в обратном направлении. Товарищ, оставшийся в лодке, наверное, меня заждался. Но, прежде чем я добрался до нашего суденышка, меня ожидал еще один маленький сюрприз. Неожиданно из-за холма выскакивают три сайгака и, как всегда, опустив горбоносые головы, уносятся за горизонт, поднимая ударами копыт облака пыли. Забрели сюда во время зимних кочевок и остались!

На следующий день наша лодка вновь мчится наперерез волнам, дует прохладный ветер, и брызги воды обдают лицо и одежду. Мы пристаем у скалистого обрыва, сверкающего белыми камнями. С него снимается большой орлан-белохвост, за ним с криком мчится крачка. Орлан питается рыбой и вряд ли покушался на птенцов чаек. Поведение крачки выдает антипатию этих птиц вообще к хищникам. Едем дальше. Скалы кончаются, и передо мной знакомый золотой песчаный пляж. С него снимается стая диких гусей. В воздухе проносятся с мелодичными криками чернобрюхие рябки, на большом камне сидит и, как всегда, галантно раскланивается каменка-плясунья.

Что же стало с гусеницами-путешественницами? Мы пристаем к песчаному берегу. Паломничество в неведомые края закончилось. Нет более легиона гусениц, перекатываемых ветром по песку, нет и погибших у полосы прибоя. Но кое-где видны еще скопления неудачниц в тени: возле камешков и мусора, выброшенного волнами на берег. Сюда они спрятались на самое жаркое время дня и, видимо, как только похолодает, расползутся в разные стороны. Инстинкт расселения угас.

Вот и южная оконечность острова. Впереди пролив, и вдали на темной полоске берега едва различимыми точками видны наши желтые палатки и машина.

Настойчивые поиски

Два года подряд не было дождей, и все высохло. В жаркой пыльной пустыне медленно умирали растения. Не стало ящериц, опустели колонии песчанок, исчезли многие насекомые. А бабочки (Orgyia dubia) будто только и ждали такого тяжелого времени и размножились в массе. Все кусты саксаула запестрели гусеницами в ярко расцвеченной одежде с большими белыми султанчиками, красными и желтыми точечками и голубыми полосками. Солнце щедро греет землю, зеленые стволики саксаула сочны, и гусеницы быстро растут, потом тут же на кустах плетут из тонкой пряжи светлые просторные кокончики. Проходит несколько дней, и из уютных домиков вылетают маленькие оранжевые в черных полосках бабочки. Это самцы.

А самки? Они остаются в коконах и не похожи на бабочек: светло-серые комочки, покрытые коротенькими густыми волосками, без глаз, безо рта, без ног, без усиков. Комочки, набитые яйцами.

Нарядные и оживленные самцы торопятся. Едва наступает ночь, как тысячи бабочек взмывают в воздух, начинаются стремительные полеты. Бархатистые комочки в кокончиках испускают неуловимый аромат, а перистые усики самцов издалека его ощущают. Вот кокон найден. Бабочка разрывает его оболочку и пробирается в домик бархатистого комочка.

Затем продолжаются поиски другого комочка. А самка заделывает брешь в стенке кокона волосками со своего тела и начинает откладывать круглые, как шарики, перламутровые яички. С каждым днем кучка яиц увеличивается, а тело матери уменьшается и под конец превращается в крохотный кусочек, едва различимую соринку. Дела все завершены. Жизнь покидает ее тело.

Вскоре из яичек выходят маленькие гусенички с такими же белыми султанчиками, красными и желтыми точечками и голубыми полосками. И так за лето несколько раз.

Сегодня осенней ночью особенно ярко сверкали звезды, и упругий холодный ветер забирался в спальный мешок. Все спали плохо, мерзли. А когда посветлело, машина покрылась инеем, и тонкие иглы его легли на постели. Скорее бы солнце и тепло! Наконец оно вышло из-за горизонта, пригрело, обласкало. Все мучения холодного ночлега остались позади, будто их и не было. Вскоре мы пустились на машине в стремительный бег по холмам, волоча за собой длинный хвост светлой пыли.

Вот и саксаульник. Здесь много отличного топлива, нам теперь не страшен холод. И — какое везение! Всюду мечутся стремительные, желтые, в черных полосках бабочки. Они изменили поведение и летают теперь днем, будто зная, что холодная ночь погрузит все живое в оцепенение.

На кустах кое-где видны гусеницы. Успеют ли они развиться? Хотя поздней осенью еще выдаются теплые, почти как летом, дни. Но, кто отстанет в развитии, с наступлением зимы погибнет от морозов.

Многие гусеницы застыли в странных позах, безвольно повисли на верхушках деревьев. Они мертвы, погибли от какой-то заразной болезни, и тело их под тонкой шкуркой превратилось в жидкую коричневую массу. Хорошо бы выделить микроб-возбудитель болезни гусениц, размножить его в питательной среде и опрыснуть им саксаул. Так можно предупредить массовое размножение вредителя и предотвратить вред, который нанесла зарослям саксаула армия этих прожорливых насекомых.

Самцы без устали носятся в воздухе, совершая замысловатые зигзаги. Так труднее попасться птице или хищной мухе-ктырю и легче обнюхивать воздух.

Я замечаю, что все бабочки летят поперек ветра. В этом заложен определенный смысл: только так и можно найти самку по запаху.

Временами неуемные летуны падают на землю и, мелко-мелко трепеща крыльями, что-то ищут на ней. Что им там нужно? Ведь их странные супруги должны быть в светлых кокончиках на ветках саксаула. Неужели самки изменили обычаям, покинули кусты саксаула и спустились вниз? Надо внимательно присмотреться к саксаулу. Да, на нем только пустые и старые коконы и нигде нет свежих. Ни одного! Надо последить и за бабочками.

Вот четыре кавалера реют над кустиком полыни, мешают друг другу, хотя между ними нет и тени враждебности. Вскоре три бабочки улетают, остается одна. Первый час бабочка не покидает избранного ею места, и за это время в земле выкопала едва заметную лунку. Скучно смотреть на нее. К тому же день короток и так мало времени.

К бабочке-труженице все время прилетают другие. Покрутятся, попробуют нежными ножками рыть твердую землю и исчезают. Я осторожно прикасаюсь пером авторучки к светлой каемке крылышка бабочки и делаю на ней черную меточку. Бабочка так занята, что ничего не замечает. Теперь пусть продолжает поиски, а я посмотрю за другими самцами. Нелегко за ними следить, такими быстрыми. Но мне сопутствует удача. Вот один самец после сложных пируэтов в воздухе упал на землю, трепеща крыльями, прополз против ветра, быстро-быстро закрутился на одном месте, ринулся в основание кустика полыни и исчез. Что он там делает? Прошло минут десять, и бабочка вылетела и взмыла в воздух.

Я бросился к кусту. Среди мелких соринок ловко спрятался кокон, и в нем притаился бархатистый комочек. На прежнем же месте все еще мается самец с черной отметкой на крыле. Кажется, у него истощилось терпение. Или, быть может, он убедился, что поиски его пусты, он жертва ошибки инстинкта. Бабочка взлетает в воздух и, сверкнув зигзагом, уносится вдаль.

Но место странных поисков не остается пустовать, вскоре другой самец с таким же рвением принимается рыть землю слабыми ножками. И все снова повторяется.

Солнце склонилось к далекому горизонту песчаной пустыни Таукумы. С другой стороны заголубели горы Анрахай. Застыл воздух, и вся громадная пустыня Джусандала с зарослями саксаула затихла, замерла, готовясь к долгой холодной ночи. Мы разжигаем костер.

А самец все толчется у ямки. Это уже третий неудачник. Коченеющий от холода, слабеющий с каждой минутой, он все еще пытается рыть землю. Я осторожно кладу его в коробочку и ковыряю ножом почву. Появляется что-то желтое, я вижу кокон с бархатистым комочком!

Оказывается, не было никакой ошибки инстинкта, не обманывало самцов обоняние, не зря они тратили силы, работая изо всех сил своими слабыми ножками и пытаясь проникнуть к бархатистому комочку, просто тут была какая-то особенная самка, глубоко закопавшаяся в землю. Быть может, она собралась проспать лишний год? Такие засони, представляющие своеобразный страховой запас на случай какой-либо климатической катастрофы, встречаются среди насекомых нередко. Но тогда бы она не излучала запах, по которому к ней слетались самцы.

Какова сила сигнала, подаваемого самкой из-под земли, какова его природа? Как много загадок таят в себе эти маленькие жители Земли!

Разделка туши

Асфальтовое шоссе сжато с обеих сторон высокими старыми тополями. Здесь по дороге из Алма-Аты в Нарын беспрерывно мчатся машины. В тополевой аллее раздается неумолчный гомон испанских воробьев. Сюда на северную родину они прилетают на лето, чтобы вывести птенцов. Воробьи беспрерывно пересекают шоссе в обе стороны, будто наведываются друг к другу. Молодые и глупые птенцы нередко садятся на асфальт и попадают под колеса машин. Степенно и с достоинством пролетают вдоль дороги коршуны, подбирают легкую и свежую добычу. Они, наверное, здесь совсем разленились, не желают охотиться сами.

Мы остановились в тени тополевой аллеи, чтобы сменить колесо, вынуть проколотую камеру и завулканизировать ее. Пока мои помощники заняты ремонтом машины, я брожу по придорожному леску в надежде увидеть что-либо интересное.

Но поиски напрасны. Громадная армия пернатых уничтожила вокруг всех насекомых для своих птенцов. У малышей отлично работают желудки, судя по их крикам. Их не покидает постоянное чувство голода. Воробьи энергичные враги насекомых, первейшие друзья полей, садов и огородов. Но в конце лета, когда заканчивается воспитание потомства и нарушается гнездовая обособленность, они объединяются в шумные многотысячные стаи и превращаются в первейших врагов сельского хозяйства. Тогда их проклинают хлеборобы за опустошительные налеты на созревающие посевы с зерновыми культурами, а работники защиты урожая начинают придумывать всяческие способы истребления этой птицы, которые большей частью оказываются бесполезными.

Неудачные поиски насекомых меня обескураживают, и я даю себе зарок больше не останавливаться там, где нашла приют колония воробьев. Но, как всегда бывает, насекомые все же находятся. Сперва на светлой почве вижу множество темных крупинок и, приглядевшись, с удивлением узнаю в них помет гусениц. Кто же живет тут среди пожирателей насекомых? Потом я вижу погрызенные листья и толстых гусениц, кое-где еще отставших от своих сверстников, а на земле и на траве ослепительно белых бабочек. Это ивовые волнянки (Stilpnotif salicis). Бабочки сверкают чистотой и блестящим одеянием, отороченным узкими черными колечками на ногах. У них выразительные глаза, у самок черные, тоненькие, как ниточка, усики, у самцов усики широкие, нежно-перистые, заботливо спрятанные под крылья. Бабочки, видимо, несъедобны, и воробьям не нужны. Поэтому они такие ярко-светлые, заметные.

Но дела бабочек плохи. Самки большие, грузные, с тяжелым раздувшимся брюшком, летать не могут. Едва упав на землю, они уже не в силах с нее подняться, и на них тотчас же нападают мелкие вездесущие пройдохи муравьи-тетрамориумы. И какое пиршество они устраивают возле добычи! Муравьи — рачительные хозяева. Будто целый год они ожидали бабочек, все поднялись наверх из своих подземных жилищ, заняты до предела, трудятся. Они невзыскательны, им все идет в пищу.

Но больше всего меня поразило то, что в поспешной заготовке провианта соблюдается строгая последовательность действий и умение. Я перехожу от одной бабочки, лежащей на земле, к другой, всюду вижу одно и то же. Первым делом строго по бокам брюшка самок снимаются густые белые чешуйки, между перепонками обнажается нежная и тонкая просвечивающая зеленью кожа. Потом кожа надгрызается, и доступ к провианту открыт. Тщательно выпивается кровь, снимаются мышцы, остатки тканей, пока не показываются нежно-зеленые, крупные и округлые, как шарики, яйца. Все брюшко самки забито вкусными зелеными яйцами.

Муравьи-тетрамориумы, жители тополевой аллеи, каждый год занимаются промыслом бабочек-неудачниц. Он им хорошо знаком, к нему у стариков есть прочный навык, и они, показывая пример молодежи, разделывают тушу как заправские мясники.

Жаль, что нет времени подробней пронаблюдать за работой маленьких тружеников-муравьев. Машина отремонтирована, пора садиться за руль. Путь еще долог. И снова перед глазами лента шоссе, поселки, тополевые аллеи, вдали горы и пустыни.

Красные кусты

После знойных пустынь Южного Прибалхашья степи Центрального Казахстана показались раем. Обильные весенние дожди этого года преобразили природу, и степь стала неузнаваемой, покрылась пышными травами. Засеребрилась ковылем. На ней далеко видны темно-зеленые пятна кустиков караганы и таволги. Растут они на степных курганах. Каменистые склоны сопок заняли желтые цветы зонтичного растения, в логах же луговые травы украшены цветами. Ветер свеж и ароматен воздух, по небу плывут величавые белоснежные кучевые облака. Поют черные жаворонки, на столбах электропередачи сидят степные орлы, дорогу перебегают молодые суслики, да изредка прыткие ящерицы. Вокруг ни души, лишь по дороге мчатся машины, поднимая облака пыли.

Несколько дней мы путешествуем по степным просторам, сворачиваем в стороны, забираемся в глушь, теряем дорогу, едем по целине, находим новые пути и снова прощаемся с ними. Я сожалею, что наше время урезано, и заставляет ехать и ехать, что нельзя беспечно походить по полям, поглядеть на растения, на животных. В четвертый день путешествия я вижу в логах, в понижениях между сопками и в долинах тянущиеся лентами красные кустарники. Они будто бы обгорели или засохли от сильной жары и засухи прошлых лет и не могут оправиться. Кое-где эти бесконечные полосы погибших растений прерываются небольшими пятнами зеленых кустарников, счастливчиками, над которыми сжалилась судьба.

Сегодня наш ночлег оказался у самого лога с красными кустарниками, и я спешу их проведать, пока мои спутники занимаются устройством бивака. Прежде чем до них добраться, приходится выбирать путь по сухим участкам между луговыми травами. Недавно прошли ливневые дожди, и всюду поблескивает вода. Наконец, я возле красных кустов, и передо мною открывается картина бедствия, постигшая растения. Это кустарниковая ива Salixs kaspica. На ней нет ни одного листочка. От них остались лишь жалкие черенки, да и то не везде. Вся зелень давно съедена гусеницами, остались лишь одни красные ветки. Только теперь я начинаю понимать почему, к примеру, один из больших логов называется Караталом, то есть Черной ивой. Название старинное, оно родилось вот в такой год, когда растения страдали, как и сейчас, от прожорливого насекомого, потеряли листья, остались в одном одеянии голых ветвей и издали казались темными, почти черными полосами…

Приглядываюсь к гусеницам. По их спинкам идут темно-коричневые пятна, отороченные светло-желтой каемкой. Голова украшена красными точками, и во все стороны пучками торчат тонкие длинные волоски. Гусениц масса. Почти все они уже окуклились. Черные блестящие куколки, обвитые рыхлой паутиной, повисли гроздьями на кустах.

Еще на ветках сидят гусеницы-карлики. Им нечего есть, они голодают, недвижимы, почти мертвы. Их, неудачников, видимо, было немало, и большая часть их погибла, упала на землю.

Каждое животное и растение в мире живых существ занимает определенное место и живет в определенной численности. Сложнейшие взаимные отношения между организмами поддерживаются извечно установившимися порядками. Благодаря им в природе царит гармония. Но сейчас что-то произошло, порвались какие-то невидимые нити, связывающие прожорливых насекомых с окружающим миром. А у этой ивовой волнянки, я ее узнал сразу, исчезло то, что сдерживало ее численность, и сейчас вспыхнул пожар, наступило, как говорят ученые, массовое размножение, за которым, как правило, следует расплата, катастрофа.

Интересно, что происходит на кустах, сохранившихся зелеными. Недалеко от меня видно такое счастливое растение. На нем тоже есть гусеницы, только немного. Они съели половину листьев, и все выглядят хорошо: большие, упитанные. И почему-то здесь нет куколок.

Становится понятным неожиданное несоответствие. Где гусениц много, там их развитие закончилось быстрее. Лучше прежде времени стать куколкой, чем погибнуть гусеницей в поисках корма, а такое среди насекомых происходит нередко.

Есть ли у гусениц какие-либо враги? Вокруг на холмах распевают жаворонки, в кустах караганы заводят однообразные напевы желчные овсянки, среди луговых трав мелькают желтые трясогузки. Никто из этих птиц не обращает внимания на недругов ив. Они, видимо, несъедобны и поэтому окрашены ярко, заметно выделяясь среди растений. Хотя иногда в заросли кустов залетают кукушки, они, наверное, и лакомятся гусеницами, но кукушек мало.

У карликовой ивы есть еще один лютый враг — веточковая галлица. Веточки, особенно на концах, обезображены узловатыми опухолями-галлами. Многие ветки настолько сильно поражены, что не выдержали нагрузки и погибли. Но зато сейчас свежих галлов совсем нет, на растении без листьев галлы развиваться не могут, растения, едва тронувшись в рост, погибли вместе с личинками галлиц. Таким образом, говоря образно, ивовая волнянка простерилизовала заросли кустарников от крошечных комариков-галлиц, вызывающих болезненные наросты. Один враг убил другого. Ну, что же, клин клином вышибается.

Я раздумываю о причинах массового размножения ивовой волнянки. Предшествовавшие два года отличались необыкновенно сильной засухой. Не росли травы, не цвели цветы. Видимо, пришлось тяжело наездникам, врагам волнянок, ведь свои силы они черпали из нектара цветов. Освобожденные от своих недругов бабочки проявили столь безудержную способность к размножению.

Что теперь будет? Как бы в ответ на этот вопрос, заданный самому себе, я натыкаюсь на больную гусеницу. Она повисла на вершине кустика, почернела. В ней завелся заразный грибок «вершинной болезни», поражающий гусениц многих бабочек. Эта болезнь является неизбежным спутником массового размножения, она поможет карликовой иве. Потом, возможно, уцелевшие наездники, подкрепившись нектаром цветов, начнут проявлять свои способности, и все станет на свои места, численность ивовой волнянки будет сильно ограничена.

Вечереет. Стихает ветер. В природе воцаряется глубокая тишина. За холмами скрывается солнце, и лог синеет от тени. Только последний жаворонок трепещет в воздухе, озаренный гаснущими лучами солнца. И тогда я вижу, как над красными кустами одна за другой поднимаются в воздух снежно-белые бабочки. У них черные усики, черные глаза и тоненькие черные колечки на белых ногах. У самок усики, как ниточка, у самцов — роскошные и перистые. Бабочки, видимо, тоже несъедобные, их белый наряд нужен для того, чтобы быть заметным в сумерках и ночной темени. Но какие они маленькие! Неужели из-за недоедания? И очень вялые.

Сколько интересного материала дало короткое знакомство с обитателями карликовой ивы!

Покидая Центральный Казахстан, с удивлением замечаю, что ивы других видов, растущие по берегам таких степных рек, как Шебур-Нура, Каратал, Токрау, процветают, не зная напасти ивовой волнянки. Неужели эта бабочка является другим близким видом, приспособившимся к питанию на карликовой иве? Когда-нибудь ученые-систематики ответят на этот вопрос.

Туркестанская златогузка

Темные тучи, висевшие на западе, далекие раскаты грома и молнии постепенно приблизились к нам, пролился сильный ливень и испортил дороги. Ехать тяжело. Бесконечно меняю скорость машины, манипулирую рычагами демультипликатора и включения переднего моста, виляю между лужами, проскакиваю трудные участки дороги. Но в одном месте коварный солончак схватил машину капканом. Кое-как выбираемся на сухое место и, заехав за ближайший холм, становимся на бивак.

В темноте летают какие-то белые бабочки, но после тяжелого пути нет сил узнавать, кто они такие. Утром вижу рядом с палаткой на кустиках таволги неподвижных ярко-белых бабочек. На их крыльях несколько маленьких черных и желтых пятен, спинка в длинных белых волосках. Сразу узнал бабочку-златогузку Euproctis kargalica, одного из серьезнейших вредителей деревьев и кустарников. Но здесь она немногочисленна и живет, быть может, многие тысячелетия в степи только на одной таволге и, наверное, отличается от своей родственницы.

Бабочки хотя и неподвижны, но заняты важным делом, не спеша, кладут яички, постепенно одевая их снаружи золотистыми густыми волосками, снятыми со своего брюшка. Зачем теперь они бабочке, когда скоро конец жизни! Кое-где на ветках видны только одни эти пушистые светло-желтые комочки-яйцекладки. Их хозяйки, закончив важное дело продолжения потомства, погибли, упали не землю.

В некоторых местах бабочки собрались вместе целыми скоплениями. Кое-кто из них надстраивает свои кладки яиц над кладками, которые уже изготовили их предшественницы.

Самцов мало. Вероятно, отлетались и погибли. Они тоже белоснежные, немного меньше самок, их брюшко тонкое, стройное, и на кончике тоже имеется небольшой пучок золотистых волосков. Усики у самцов желтые, перистые, сложные и изящные. Они являются важным органом чувств, который помогает им найти самок. Самцы, оберегая усики, прячут их под крылья во время дневного отдыха.

Я срезаю веточку с бабочками, втыкаю в землю: так она будет меньше колебаться от ветра. И принимаюсь фотографировать. Бабочек не беспокоят мои манипуляции, они даже не пытаются спасаться и прекращать свои дела. Они несъедобны, ядовиты, поэтому одеты в такую белоснежную мантию, которую заметно издалека среди темной зелени. Ни одна птица их не тронет, ни один зверь на них не позарится. Никому они не нужны. Если кто их тронет, то запомнит на всю жизнь. Неуязвимость сделала их такими бесстрашными и равнодушными к возможной опасности.

Гусеница-собачка

Однажды юные натуралисты показали мне свою очередную находку. Принесли ее в старой консервной банке и заявили:

— Мы нашли гусеницу-собачку!

— Какую такую собачку? Нет таких на свете гусениц, — удивился я.

— Да вы посмотрите сами! — запротестовали ребята. — Гусеница как маленькая собачка…

И стали открывать крышку консервной банки. Но крышка зацепилась и не поддавалась усилиям. Тогда, опасаясь, чтобы дети не поранили руки, я забрал банку и открыл крышку. На дне банки ползала большая гусеница темного цвета, с желтоватыми и серыми пятнами. Сзади, на спине, виднелся большой крючковидный вырост, направленный острием назад. Это была типичная гусеница бражника — ночной бабочки, лучшего летуна среди бабочек.

— Гусеницу бражника вижу, — сказал я, — а вот собачки здесь нет никакой.

Опрокинув банку, я вывалил гусеницу на стол. Тогда произошло совершенно неожиданное. Гусеница сжалась, стала короткой и толстой, втянула в себя голову и часть туловища, и спереди получилась голова маленькой собачки. Потом слегка подскочила вперед и кивнула собачьей головкой.

— Собачка, настоящая собачка! — радостно закричали дети.

Сходство было действительно необыкновенным. Не хватало разве только собачьего лая, да хвостика. Блестящая поверхность головы походила на мокрый нос, желтоватые пятна образовали два глаза, два серых пятна были как уши, форма передней части тела очень походила на голову.

Должно быть, гусеница всегда прибегала к такому приему в минуты опасности, и внезапность преображения ошеломляла преследователя.

Вскоре темный комочек успокоился, расправился, вновь стал обычной гусеницей бражника и энергично пополз по столу.

Находка была очень интересной. Насекомые часто подражают разным животным для устрашения и обмана своих врагов. Гусеница одной бабочки так сжимает переднюю часть туловища, что становится очень похожей на маленькую змейку. Сходству помогает и окраска тела гусеницы. Этот факт широко известен и вошел во все учебники энтомологии. А про гусеницу-собачку никто еще не слышал.

Я поместил гусеницу в просторную банку, туда ей положил много разных листьев, а детей попросил ее не беспокоить.

На следующий день гусеница стала будто чуть меньше, а все листочки оказались целыми: она ничего не ела. Тогда я вспомнил, что чаще всего гусеницы бражников строги в выборе пищи, и каждый вид питается только одним растением.

Начал поиски корма. Содержимое банки менял несколько раз в день, предлагал моей пленнице листья самых разнообразных растений. Но она настойчиво отказывалась от еды, постепенно худела, каждый раз, как только в банке менялась еда, превращалась в маленькую собачку и угрожающе подпрыгивала. Не могли мне помочь и юные натуралисты. Они нашли гусеницу на земле во время ее путешествия, поэтому не знали, на каком растении она жила.

Казалось, уже все растения были перепробованы. Но разве можно быть в этом уверенным, если в городе и его окрестностях росли тысячи видов трав, кустарников и деревьев?

Вскоре голодающая гусеница совсем обессилела, сидела в углу банки без движений, съежившаяся, жалкая, и медленно умирала. Потом она перестала подавать признаки жизни…

Так и не удалось вывести бабочку из гусеницы-собачки. Быть может, это совсем не такой уж редкий бражник, а один из тех, кого мы привыкли видеть вечерами летящим на свет лампы. Видов бражников много, гусеницы их еще недостаточно хорошо изучены. Но если кому-либо посчастливится встретить гусеницу-собачку, то, собираясь ее выкормить, обязательно надо заметить, на каком растении она грызла листочки.

Прошло много лет, и мне все же удалось узнать, чем питается гусеница-собачка. Ее излюбленным и единственным кормом оказалась недотрога.

Бражник и сетка

Когда после жарких дней похолодало, заявился наш большой серый бражник, ловко и быстро облетел все цветы. Он был частым посетителем дачи, и мы настолько к нему привыкли, что называли всегда «нашим».

Сколько написано статей о влиянии света на деятельность насекомых, в которых доказывается, что сумеречные и ночные насекомые начинают активность при строго определенной степени освещения. Между тем дело оказалось гораздо сложнее. Пока дни были жаркими, бражник летал в глубокие сумерки. Когда же похолодало, стал работать засветло. Цветки перестали выделять нектар с наступлением прохлады, да и ночи стали холодными. Чтобы так метаться, как бражник, и не остыть, надо затрачивать много энергии. На активность ночных и сумеречных насекомых, кроме освещения, оказывается, влияет и температура воздуха. Я давно заметил эту закономерность. Осенью, как только ночи становятся холодными, насекомые, поющие только ночью, начинают заводить свои концерты до наступления сумерек. Осенью днем в пустыне становятся активными те, кто в летнее время деятелен только по ночам. Таковы муравьи-жнецы, многие жуки, клопы, сверчки, бабочки. Мы не знаем тот механизм, который так рационально управляет этими изменениями ритма жизни.

Долго я любовался красивой серой бабочкой, а она, не обращая на меня внимания, старательно делала свое дело. Но вот все цветы ею обследованы, капельки нектара собраны длинным хоботком. Бражник метнулся в сторону и пролетел через проволочную сетку, задев за нее своими сильными крыльями. Размеры ячеек сетки были слишком малы. Сетку я поставил только сегодня, и бражник, видимо, не был знаком с неожиданным препятствием. Он отправился в полет по давно разработанному и хорошо знакомому маршруту. И с тех пор он перестал к нам заявляться. Очень жаль было бабочку, если она покалечила свои чудесные крылья!

Языкан-дальтоник

Кончились дожди, и, наконец, засияло в горах долгожданное солнце. После длительного ненастья природа будто ликовала. Громко пели чечевицы, скрипел без устали коростель, истошными голосами кричали и куковали кукушки. Среди насекомых царило необычайное оживление, они будто получили сигнал торопиться завершать свои дела. Да и не зря. Очень дождливая весна 1973 года задержала развитие природы.

Я бреду по дороге, присматриваюсь, приглядываюсь.

Озадачил бражник-языкан. Небольшой, с черной перевязью на брюшке, замаскированный, хотя и не совсем умело под шмеля, он то повиснет в воздухе, то ринется вперед, то качнется вбок или назад.

Ему необходим нектар, аппетит у бабочки отличный. Вокруг масса цветов: сверкает синими пятнышками мышиный горошек, желтеет куриная слепота, кое-где красуются золотистые одуванчики, вся в белом цвету, нарядная, как невеста, таволга. Пищи вдоволь, пожалуйста, насыщайся на здоровье, набирайся сил.

Но он, глупенький, не видит мира ярких красок и форм, будто дальтоник, торчит над зеленью, парит без толку над трилистниками клевера и сует хоботок в то место, где сходятся вместе три листочка. Что он там нашел завлекательного?

Срываю эти листики и смотрю на них через лупу. Нет там ничего стоящего для бабочки и непонятно, чем они привлекают дурашку. Бражник же продолжает одно и то же, будто не в силах оторваться от клевера. Быть может, это первое утро в его жизни, и он еще не имеет опыта, инстинкт не пробудился, как следует, не подсказал, как себя вести. Или, быть может, языкан уродливый, не различает цвета, не видит ярких красок, которые создала природа ради него и подобных ему насекомых.

Минут десять я шел по лесной дороге, следил за неразумной бабочкой. А она, не обращая на меня внимания, поглощенная бессмысленным занятием, продолжала летать и тыкала длинный, сильный и прекрасный хоботок в ненужные для него листочки. Постепенно я потерял его из виду. Что с ним будет дальше? Научится ли он уму-разуму? Если нет, то погибнет и не даст потомства. Природа безжалостна к неудачникам.

Забавная обманщица

По стволу дерева неторопливо вышагивает гусеница бабочки пяденицы. Согнет скобочкой тело, задние ножки подберет к передним, расправится, перебросит вперед и снова сгибается скобочкой, будто измеряет землю циркулем. За эту забавную особенность движения и назвали этих гусениц бабочек пяденицами, будто они меряют что-то пядью. Так прежде называли одну из мер длины, равную расстоянию между концами раздвинутых большого и указательного пальцев. Латинское же название бабочки — Geometridae, что в переводе означает измеряющий землю или попросту землемер.

Бабочек пядениц на свете очень много, тысячи видов, и все их гусеницы так двигаются, будто измеряют землю. Сами бабочки похожи на дневных, у них нежное тоненькое тельце и широкие крылья.

Гусеницы пядениц — великие обманщицы. Чуть почуют опасность, отставляют в сторону переднюю часть тела и, держась только за опору задними ножками, застывают в неподвижности. В таком положении гусеница сильно похожа на сучок, да еще и окраска такая же, как у коры дерева, кустарничка или стебля травы, на которых обитает обманщица. Такой живой сучок замрет и не шелохнется. Сколько не жди — не расправится, притворяется сучком, обманывает. И откуда такая сила, чтобы торчать выпрямленной палочкой!

Но, как оказалось, силы для такого маневра никакой и не надо. Подражая сучку, гусеница предусмотрительно успевает прикрепить к стволу тонкую паутинку изо рта, за которую и держится. Проведите чем-либо между гусеницей-сучком и стволом-опорой, порвите тонкую невидимую ниточку, и ошеломленная гусеница упадет, испугается и, быстро меряя землю, поспешит скрыться. Все эти фокусы гусениц пядениц давно и хорошо известны энтомологам, и я сообщил о них лишь потому, что увидел еще одну проделку пядениц. Оказывается, приемы защиты у них бывают разные. Обрезая малину, я заметил в своей руке запоздалую ягоду с необычной плодоножкой. Это была пяденица, но выглядела она не сучком, а застывшей зеленой скобочкой. В таком положении она напоминала зеленый ствол малины и, будто понимая силу своего обманного искусства, застыла, замерла, не шевелилась. Я очень удивился гусенице-изобретательнице, ее уловке и отпустил ее с миром.

Все же забавная гусеница, и, если об этом еще никто не знает, то только потому, что такую вряд ли заметишь!

Бабочка-путешественница

День не обещал быть хорошим. Ночью по палатке монотонно шумел дождь, и утром все небо закрыли серые облака. Они вытянулись друг за другом в одну сторону нескончаемой вереницей. Сыро и зябко. Накрапывает редкий дождик, никто из палатки не желает выбираться. Но до каких же пор валяться в постели? Я одеваюсь потеплее, отправляюсь бродить.

Пустыня чуть-чуть позеленела, белые тюльпанчики вытянулись двумя листочками. Муравьи-жнецы рады такой погоде, расширяют жилища, пока земля сырая и ее легко рыть. Еще пробудились шустрые муравьи-проформики. Из тугаев в пустыню выбрались фазаны, щиплют коротенькую травку — соскучились за зиму по зелени. Иногда в небе коротко пропоет жаворонок-оптимист. Остальные молчат. Никого не видно и не слышно. Скучно. И все же лучше, чем валяться в палатке.

Дождь почти перестал, посветлело. Наконец, вижу, летят две серенькие бабочки. Потом еще. Все держат путь на юг, будто сговорились. Неужели переселяются? Бабочки нередко совершают перекочевки. Среди них есть и такие, которые, подобно птицам, улетают осенью на юг, возвращаясь на свою родину весною.

Пытаюсь поймать бабочек. Но они шустрые, ловко увертываются. Температура воздуха невысока, не более восьми градусов тепла. Наверное, согрелись в полете. Мне тоже стало жарко от погони за летуньями. У бабочек превосходно отработан прием спасения от преследователя. Почуяв опасность, бабочка мгновенно падает на землю, притворяется мертвой и лежит незаметным серым комочком. На светлом фоне пустыни ее не сразу заметишь. Но сегодня земля сырая, темная от дождя, и на ней хорошо виден серый комочек.

Оказывается, это пяденицы, небольшие, серенькие, с едва заметными темными волнистыми линиями, идущими поперек крыльев. И все до единой — самцы! Странное совпадение. Не может быть такого, чтобы в путешествие отправлялась только мужская половина рода.

Потом я смеюсь над собой. До чего же легко впасть в обман. Иногда знание приносит не только пользу, но и вред. Если бы я не знал о существовании бабочек-путешественниц, то сразу бы догадался, в чем дело. Никакого переселения нет. Летят все в одну сторону, на юг, наперерез ветру, обнюхивая воздух, — искать по запаху своих подруг. Те, наверное, сидят неподвижно на земле, дожидаются своих кавалеров.

Но все же почему направление выбрано с севера на юг, а, допустим, не на восток или запад? Так тоже будет наперерез ветру? Этого я не знаю. Возможно, в поисках самок еще необходим ориентир на солнце.

Встреча с бабочками начинает не на шутку интриговать. Я очень рад, что в этот серый и скучный день нашел увлекательное занятие. Попробую теперь поискать самок, буду смотреть те места, куда садятся бабочки. Но пока все попытки напрасны. У бабочек тактика небольших перелетов с частыми остановками. Так, видимо, и безопасней, и менее утомительно.

Но вот одна села куда следует. Рядом с нею точно такая же пяденичка, только помельче, брюшко ее толще, усики скромнее. Без сомнения, она — самочка. Видимо, не случайно самцы крупнее самок. Им приходится летать в поисках подруг.

Самец увивается вокруг самочки, та отвечает благосклонностью. Но брачное свидание продолжается недолго, так как самочка, проявив неожиданную прыть, быстро семеня ножками, отбегает в сторону сантиметров на тридцать, прячется под кустик и там замирает.

Самец как будто обескуражен, мечется, отбегает в сторону, возвращается на место встречи, не сходит с него, не догадывается, где искать. Какой странный! Или, быть может… Впрочем, надо проверить.

Засаживаю неудачливого кавалера в морилку. Надо узнать, кто он такой. Вынимаю из полевой сумки маленькую лопаточку, поддеваю ею землю в том месте, где произошла встреча бабочек, отношу в сторону. Посмотрю, что будет.

Не знаю, то ли мне посчастливилось в этот серый день, то ли действительно я оказался прав в своих догадках. На лопаточку вдруг садится другой самец, вибрирует крылышками, трепещет усиками. Значит, самочка, ожидавшая ухажера, источала призывный аромат. Она пропитала им землю и, как только была оплодотворена, моментально прекратила выделение запаха. Но его остатки сохранились на кусочке земли, где она сидела. Может быть, она нарочно надушила не столько себя, сколько землю, чтобы потом незаметно скрыться, избежав уже ненужных притязаний своего мимолетного супруга.

Но как велика чувствительность самцов к запаху! Я усиленно нюхаю землю на лопаточке. От нее пахнет сыростью, плесенью, мокрой землей и больше ничем. Мое обоняние бессильно уловить сигнал крошечной бабочки, перистые же усики самцов настроены только на него, они совершенный и вместе с тем узко специализированный орган.

Я решил еще подождать визитеров. Но напрасно. Больше никто не прилетел. Видимо, запах испарился вместе с моим терпением.

Беспокойная ночь

Никто из нас не заметил, как на горизонте выросла темная туча. Она быстро увеличилась и заслонила солнце. Мы обрадовались: кончился жаркий день, теперь мы немного отдохнем от зноя!

Но туча не принесла облегчения. Жара сменилась духотой. Неподвижно застыл воздух, замерли тугаи, и запах цветущего лоха и чингиля стал, как никогда, густым и сильным. Прежде времени наступили сумерки. Их будто ожидали солончаковые сверчки, громким хором завели дружную песню. В небольшом болотце пробудились лягушки. Сперва нерешительно заквакали, потом закричали все сразу истошными голосами на все тугаи, солончаки и песчаную пустыню. Соловьи замолкли, не выдержали шума, поднятого лягушками.

Откуда-то появились уховертки. Где они такой массой раньше скрывались! Задрав вверх щипчики, они, не спеша, ползали во всех направлениях и казались сильно озабоченными. Нудно заныли комары.

Нас мучают сомнения. Что делать: устраиваться ли на ночь в палатке или, как всегда, расстилать тент на земле и над ним растягивать полога и спать под открытым небом? Палатка наша мала, и в ней душно. Еще сильнее сгустились сумерки. Загорелись звезды. Снаружи пологов бесновались комары, втыкая в тонкую ткань острые хоботки. Громко рявкнула в темноте косуля. Зачуяла нас, испугалась. Еще больше потемнело небо, звезды погасли. Потом сквозь сон я слышу, как шумят от ветра тугаи и о спальный мешок барабанят капли дождя.

Неприятно ночью выскакивать из постели, искать под дождем в темноте вещи, сворачивать спальный мешок и все это в охапке тащить в палатку. Хорошо, что мы ее все же заранее поставили. А дождь, как назло, все сильнее и сильнее, и, если не спешить, все промокнет.

Кое-как устраиваемся в тесной палатке. Капли дождя то забарабанят по ее крыше, то стихнут. Сверчки испугались непогоды. Как распевать нежными крыльями, если на них упадут капли дождя и повиснут бисеринками! Замолкли лягушки. Их пузыри-резонаторы, вздувающиеся по бокам головы, тоже чувствительны к падающим каплям. Зато в наступившей тишине запели соловьи. Им дождь не помеха!

Сна как не бывало. Надо заставить себя заснуть. Ведь завтра, как всегда, предстоит немало дел. Но как спать, если по спине проползла холодная уховертка и чувствительно ущипнула за кожу, на лоб упал сверчок, испугался и, оттолкнувшись сильными ногами, умчался в ночную темень. А комары! Нудно и долго звенит то один, то другой, прежде чем сесть на голову и всадить в кожу острую иголочку. Можно закутаться, оставить один нос. Но ведь и он не железный!

И еще неприятности. Палатка заполнилась легкими шорохами крыльев. Большие ночные бабочки бьются о ее крышу, не могут найти выхода, садятся на потолок, падают на лицо, мечутся всюду. Что за наваждение, откуда их столько взялось!

Иногда на тело заползает крошечный муравей-тетрамориум и старательно втыкает в кожу иголочку-жало. Здесь недалеко от палатки находится жилище муравьев, и хозяева решительно отстаивают свою территорию.

Сколько неприятностей причиняют нам насекомые! Мы вздыхаем, ворочаемся с боку на бок. Ночь тянется утомительно долго. Вереницей цепляются друг за друга мысли. Плохо спать в поле без полога — мешают комары, муравьи, уховертки, бабочки. Кстати, откуда такое название — уховертки? Наверное, не случайное. Так же их называют и другие народы. Наверное, потому, что они, любители темноты, всю ночь ползают, а перед рассветом, готовясь к жаркому дню, заползают в различные убежища, в том числе и в уши спящего человека. От них здорово доставалось человеку в далекой древности, когда ему приходилось спать на голой земле и где попало… Впрочем, ушной проход человека защищен липкой желтой массой — «ушной серой». Разумеется, у того, кто не слишком часто чистит уши. Это единственное, что природа дала человеку в защиту от насекомых.

Вчера на бивак приползла светлая в черных пятнах гадюка. Она недавно перелиняла и казалась нарядной в своем блестящем одеянии. Такой ничего не стоит пожаловать в гости в открытую палатку. Хорошо еще, что в тугаях не живут любители ночных путешествий — ядовитые пауки-каракурты, скорпионы и фаланги. Хотя каракуртам еще не время бродяжничать, а фаланги неядовиты. Но все равно неприятные посетители.

В 1897 году врач В. П. Засимович описал случай, когда в степях Казахстана крестьянин, ночевавший в поле, был наутро найден мертвым. В его одежде нашли полураздавленного каракурта, а на теле, кроме того, еще сохранились следы от укуса змеи-щитомордника. Бывает же такое!

Во всем виновны мы сами. Надо быть наблюдательным. Не зря еще с вечера так смело поползли уховертки — любители влажного воздуха. Следовало подвесить тент над пологами и постелями.

Мой спутник помоложе и крепче нервами. Его давно одолел сон. Он мирно похрапывает, счастливец, ничего не чувствует. Иногда чмокает, будто силясь что-то выплюнуть. Наверное, залетел ему в рот комар или забралась уховертка…

Когда же кончится ночь?

Но вот через открытую дверь палатки я вижу, как сквозь темные ветви деревьев посветлело небо. Подул ветер. Повеяло прохладой. Перестали ныть комары. Еще больше посветлело.

Утром просыпаюсь от яркого света. По крыше палатки скользит ажурная тень от лоха, веселые лучи солнца пробиваются сквозь деревья, освещают тугаи. На потолке палатки расселись красные от крови наши мучители — комары, везде сидят большие коричневые бабочки — это темные земляные совки Spilotis ravina. Прошедшей ночью они справляли брачный полет и теперь на день забились кто куда. В укромных уголках, в постели, под надувным матрасом, в ботинках, в одежде — всюду находим уховерток. Они притихли, сникли, испугались предстоящей жары, сухости и яркого солнца.

Когда мы, собравшись в путь, заводим мотор, из-под машины, изо всех ее щелей, одна за другой вылетают испуганные бабочки и уносятся в заросли растений. Мы тоже им причинили неприятности…

Прошло десять лет. Десятого июня я оказался в низовьях речки Иссык вблизи Капчагайского водохранилища. Мы остановились возле самой речки. Воды в ней было очень мало. По берегам речки росли ивы, несколько деревьев лоха, зеленел тростник. К вечеру спала жара, с запада поползли тучи, закрыли небо, стало прохладно. Потом неожиданно подул сильный ветер. Он бушевал почти час, разогнал нудных комаров.

Опасаясь дождя, я поставил палатку. Ночь выдалась душная. Под утро чуть-чуть стал накрапывать дождь. И прекратился.

Утром, едва я завел машину, как из-под нее стали вылетать крупные бабочки. Я узнал их: это были мои старые знакомые — темные совки. Долго выбирались бабочки из своих укрытий, пока мы укладывали вещи в машину.

До дома я ехал несколько часов, и по пути то и дело вылетали из машины совки. Где они прятались — уму непостижимо! Но когда я поставил машину в темный гараж и стал ее разгружать, неожиданно одна за другой стали еще вылетать совки. Первую же беглянку заметил воробей. Он тотчас же бросился на нее, изловил и, сев на землю, принялся расклевывать. Его успешную охоту сразу заметили другие воробьи и слетелись стайкой. Ни одну совку они не пропустили. Еще бы! В городе нет таких бабочек. Все давно вымерли.

Вспомнив о давно пережитой душной ночи, я стал рыться в своих дневниках. Интересно проверить, когда это было. Тогда в тугаях реки Или темные совки летали и досаждали нам тоже десятого июня. Удивительное совпадение!

Дружные строители

Более двадцати лет я встречаю в пустыне таинственные белые комочки, прикрепленные на верхушках различных растений. Нежная шелковая ткань плотно окружает кучку белых коконов. Их много, не менее полусотни. Они лежат тесно друг к другу, как запечатанные пчелиные соты. Каждый кокон пуст, хотя и полузакрыт аккуратной круглой крышкой. Хозяева коконов, видимо, недолго дремали куколками и вскоре же, став взрослыми, покинули свои домики.

Белые домики, наверное, принадлежали наездникам. Но на их скоплениях никогда не приходилось встречать никаких следов хозяина, из тела которого они вышли. Кто он, какова его судьба, куда он девался? Ведь не могли же наездники собраться из разных мест ради того, чтобы сообща устроить жилище! Судя по всему, не мог и хозяин избежать печальной участи, после того как из него вышло столько недругов, его останки должны быть где-то поблизости.

В моей коллекции фотографий насекомых, собранной за много лет, есть несколько снимков загадочных белых домиков. Вот самый старый. Он сделан пятнадцать лет назад в пустынных горах Анрахай. Другой — на Поющей горе. Третий — в отрогах Джунгарского Алатау. Теперь через столько лет случай снова свел меня с белыми коконами. Сейчас у озера Зайсан я, наконец, вижу их разгадку.

Может быть, я ошибаюсь и напрасно тешу себя надеждой. На сухой веточке полыни нервно вздрагивает зеленая гусеница, размахивает головой, извивается. Возле нее копошится кучка таких же зеленых маленьких личинок. Некоторые из них очень заняты. Быстро-быстро снуют острые головы и, выпуская блестящие нити, делают аккуратные белые петельки. Работа несложная, но четкая: мгновенное прикосновение к старым нитям, рывок головою вверх или в сторону, и прикрепление новой нити, вытянутой из тела. И так деловито, размеренно, будто автоматы, без передышки. Вот уже оплетены часть домика и крыши, и на солнце сверкает первая свежая и кудрявая пряжа. Под ней скрывается дружная кучка деловитых ткачей и больше не показывается. Они, наверное, выполнили частицу общего дела и переключились на другую работу, плетут теперь коконы каждый себе. Но начатое дело не брошено. Эстафета принята. На смену вступает другая партия строителей. Все так же рядом, тесно примыкая друг к другу, они продолжают трудиться. А когда и эта партия скрывается, ее заменяет другая, очередная. И так все время. Зеленых личинок становится все меньше и меньше, а белый шарик шелковой ткани все больше и больше.

Вот уже домик готов, и последняя шеренга дружных строителей скрывается за блестящими, сверкающими белыми нитями. Что происходит теперь под пушком?

Бедная гусеница! На ее теле всюду видны темные пятнышки — крохотные отверстия, через которые вышли из ее тела паразиты. Она еще жива, не сдается, все пытается вызволить из пушистого комочка конец тела и только, когда домик закончен, рывком освобождается, ползет, оставив позади себя сложное сооружение, построенное из ее собственного истерзанного тела.

Интересно бы еще застать дружную компанию за работой, разгадать секреты согласованных действий, вскрыть построенный домик, взглянуть, что в нем сейчас делают энергичные наездники. Еще интересней узнать, как наездники, находясь в теле своего кормильца, заставляют его перед выходом наружу заползать на одинокие и голые кусты растений, чтобы без помех совершить свое коварное дело и самим оказаться не в тени, а на солнце.

Оглядываясь вокруг, я с удивлением всюду вижу на растениях белые кокончики. Здесь их масса.

Оказывается, иногда гусеница после того, как ее враги свили коконы, не в силах уйти, и от нее остается жалкий сморщенный комочек. По этим остаткам я узнаю, что хозяевами наездников могут быть разнообразные гусеницы.

Жаль, что большое и красное солнце, прочертив по синему озеру огненную дорожку, спряталось за темную полоску туч, нависшую над горизонтом. Придется отложить знакомство с врагами гусениц на завтра.

Но на рассвете тихое озеро сперва бороздит легкая рябь, потом оно покрывается волнами. Налетают порывы ветра. Утром небо над озером в темных тучах. Густыми стаями, как волки, они несутся с севера. Становится холодно, и мы торопимся к югу.

Зеленая гусеница, которая вырвалась из плена шелковых нитей, вскоре заскучала и погибла. А в пробирке с кокончиками на пятый день суетливо бегала целая стайка черных, темнокрылых, с длинными усиками наездников. Это были апантелесы, злейшие враги гусениц. Они весело выпорхнули из плена и, наверное, каждый помчался разыскивать свою собственную добычу.

Доброго пути, маленькие наездники!.. Случаев, когда паразит, обитающий в теле хозяина-кормильца, изменяет его поведение на свою пользу, немало. Вот, к примеру, еще один.

Холмистые предгорья Заилийского Алатау разукрасились белыми и лиловыми мальвами, осотом и татарником. Кое-где желтеет молочай. Иногда под зонтиком цветов этого растения все черное. Тут обосновались тли (Acertosifon). Им хорошо и в тени, и в тепле. Возле тлей, как всегда, крутится компания разнородных насекомых. Муравьи из них самые многочисленные и главные. Они — хозяева, доят тлей, охраняют их. В сторонке же сидят цветастые жуки-коровки, высматривают тлей-глупышек, отлучившихся от стада и вышедших из-под охраны. Медлительные личинки мух-сирфид хозяйничают в самом загоне, пожирают тлей. Муравьи их не замечают. Такие бдительные, а не видят врагов своих коровушек. Сирфид спасают медлительные движения и, наверное, нейтральный запах или даже запах тлей. Иногда можно еще встретить крошечного наездника-афелинуса. Действия его точны и расчетливы. Быстрый скок сверху на тлю, чуть сзади удар кинжальчиком-яйцекладом, и дело сделано, яичко устроено.

Дальше же происходят удивительные дела. Тля, пораженная наездником, становится вялой, ей нездоровится. Она слегка светлеет, чуть вздувается, и, как бы чувствуя неладное, спешит уединиться. Любительница тени, она теперь ищет яркое солнце, находит листочек молочая, освещенный лучами, забирается на его вершину и устраивается в небольшом углублении на срединной жилке. Затем она выделяет капельку клейкой жидкости и, прикрепив себя надежно, замирает. Жизнь покидает ее тело, оно еще больше вздувается, светлеет.

Проходит несколько дней. На конце брюшка тли появляется окошечко, через него и выбирается наездник-афелинус, отчаянный враг тлей.

Ловко приспособился наездник к тлям. Его личинки неведомыми путями изменяют в свою пользу поведение кормилицы. Он заставляет ее покинуть общество себе подобных, чтобы невзначай пораженную недугом тлю не унесли на съедение в муравейник, как это принято делать в обществе рачительных пастухов. Он вынуждает ее выбраться из тени и прикрепить себя на листочке, находящемся на солнышке, чтобы скорее произошло развитие наездника. Но не как попало прикрепиться, а в надежном месте, где тело не поранят колеблемые ветром соседние ветки. И все это делается только для пользы своих недругов. Сколько тысячелетий потребовалось, чтобы выработалось такое приспособление врага к своему кормильцу!

Гусеница-невидимка

Второй год нет в пустыне дождей, все высохло, исчезла вся жизнь. Я брожу по каменистой пустыне, покрытой черным щебнем. Присел на валун, задумался. Подлетел черный чеканчик, стал крутиться рядом. Что он здесь ест, какую находит поживу?

Над пустыней гуляет ветер. В воздухе повисла тонкая мгла пыли. Едва проглядывают далекие снежные вершины Заилийского Алатау, чуть пониже их просвечивает Капчагайское водохранилище.

Под камнями, оказывается, есть жизнь, хотя и небогатая. Нашел скорпиона. Он здесь зимовал, судя по тому, что из-под его каменной крыши вглубь идет норка. Ему несладко живется и, судя по всему, в этом году еще не удалось полакомиться, никто не заполз под его камень в поисках прохлады и тени. Некому. Вот так пролежит мрачный скорпион под камнем месяц и, не дождавшись расцвета жизни, с наступлением жары, когда все окончательно сгинет, спустится обратно в свое подземное убежище, где и пробудет до следующей весны, если только не вздумает попутешествовать. Переживет без пищи до следующего года. Если весна будет хороша, отъестся, наверстает упущенное. Живут скорпионы долго.

Еще под камнями вижу крошечных муравьев-пигмеев. Но только одних толстячков, тех, кто еще хранит в своих зобах пищу, запасенную с прошлого года для всего семейства. Кое-где у муравьев-пигмеев дела неплохи. Под каменной крышей греются куколки крылатых братьев и сестер, а также кучки прозрачных яичек. Возле них крутятся только одни толстячки. Они — кормильцы, постепенно опустошают свои внутренние запасы. Но откуда они у них? Ведь и прошлый год в пустыне тоже была засуха. Как успевает сводить концы с концами эта крошка?

Меня занимает еще одна находка. Под камнями часто встречаю ярко-зеленые, довольно свежие и еще влажные катышки. Это испражнения какой-то гусеницы. И немаленькой. Она могла здесь питаться только одной солянкой боялышем. Других зеленых растений нет. Кустики боялыша особенно не страдают от засухи, высасывая из сухой земли пустыни остатки влаги. Растений конкурентов нет, все съедены скотом.

Надо поискать гусениц на боялыше. Наверное, они питаются днем, а на ночь прячутся под камнями. Но от кого ночью прятаться под каменную крышу? Разве только от холода!

Осматриваю кустики боялыша, трачу целый час на это скучное занятие. И ничего не нахожу.

Еще сильнее дует ветер, далекое водохранилище светлеет, постепенно скрывается за мглой пыли. Я уже не вижу и далекий хребет Заилийский Алатау.

Надоело осматривать кустики. Погляжу еще под камнями. Удача! Я нашел гусениц, да не одну, а несколько. Большие, серые, в темных полосках они от страха сворачиваются колечком, выделяя сзади зеленую колбаску, а спереди зеленую жидкость. Защищаются, как могут. От моих предположений ничего не остается. Все оказывается наоборот. Гусеница питается ночью, в это время ее не разыщешь, и врагов нет. На день же она прячется под камни. Иначе нельзя, сразу съедят голодные чеканчики, ящерицы, да и еще кто-нибудь голодающий найдется в пустыне. Камней много, на день можно выбрать любой.

Но не всегда осторожной гусенице сопутствует счастье. И под камнями находятся враги. Вот лежит одна растерзанная, перегрызена на две части, а возле нее пируют муравьи-пигмеи. Такая добыча для них — счастье и спасение. На целый год хватит маленькой семье еды, запасенной в зобиках. Да еще и в такое голодное время.

Я кладу в баночку пару гусениц, снабжаю их листочками боялыша. Быть может, выживут и окуклятся, хотя путь наш далек, дорога плоха, и тряска предстоит немалая.

Ловкая гусеница

Отцвели коровяки, пришлось их спилить, пока они не разбросали семена по участку сада. Растение затрепетало от пилы, как живое, и с него на землю свалилась чудесная ярко-желтая, в мелких черных крапинках гусеница. В такой одежде ее не заметишь среди желтых цветов. Наверное, она постоянный обитатель коровяка.

Гусеницу я решил отнести в муравейник, хотя и жаль ее, такую красивую, но и муравьям чем-то надо питаться.

Едва муравьи бросились на неожиданную добычу, как гусеница сильными рывками, сгибаясь и расправляясь скобкой, как пружина, разбросала своих противников и поспешно забралась на травинку. Два муравья бросились за нею, но отстали, заблудились в зарослях. Тогда, к моему удивлению, множество муравьев полезло на травы, видимо, кто-то указал, что исчезнувшая добыча наверху, на растениях. Охотники рыскали не только в том направлении, куда исчезла добыча, но и в других. То есть сигнал был общий, неопределенный: «Искать наверху!».

Гусенице надо было бы сидеть на вершине травинки неподвижно, да переждать погоню, но она, такая нетерпеливая, пытаясь выбраться в безопасное место, поползла с одного растения на другое и, не удержавшись, упала вниз. Тут на нее и напали муравьи.

Но как она ловко защищалась! Схватив челюстями уцепившегося муравья, сильным рывком далеко отбрасывала в сторону. Раскидала нападавших охотников и, прыгая пружинкой, помчалась искать спасение. Ее движения были так совершенны, так пластичны и ловки, что я невольно вспомнил анатомию гусеницы шелкопряда. Один ученый, детально изучивший эту гусеницу, обнаружил в ее теле около двух тысяч мышц, то есть примерно в сто раз больше, чем у человека.

Несколько раз гусеница спасалась от муравьев на травинках, несколько раз падала на землю, отбиваясь от их атак. И вполне могла оказаться на свободе, но несколько ловких стрелков запустили струйки яда прямо в рот добыче. Гусеница ослабла, поникла, замерла, и тогда муравьи стали рвать на куски ее прекрасную ярко-желтую в черных крапинках одежду.

Сухая палочка

Мимо муравейника незаметными рывками передвигается сухая палочка. Из одного ее конца высунется черная головка гусеницы, ножки-коротышки ухватятся за опору, подтянутся, и палочка сдвинется с места.

Палочка-гусеница принадлежит бабочке чехлоноске. Она соорудила свой домик из сухих былинок и так ловко подогнала их друг к другу, что получилась настоящая палочка. Чтобы усилить сходство с настоящей палочкой, гусеница осторожно движется рывками, а при малейшей тревоге надолго замирает, чтобы кто-нибудь не увидел ее, не разгадал секрета маскировки.

Мимо гусеницы-палочки бежит муравей. Наткнулся на нее, остановился, пощупал усиками, прикинул: хорошая палочка для муравейника! Схватил ее и потащил к себе. Вскоре ему помогли, занесли палочку на самый верх муравьиной кучи, приладили к ней и оставили.

Долго лежала гусеница в своем домике, боялась высунуть головку. Иначе нельзя, вокруг металось множество разбойников. Как ей теперь выбраться из плена? Так ловко всех обманывала, а тут попалась. Изволь теперь лежать и не двигаться.

Все же не выдержала, надоело лежать и притворяться. Вытянула голову, уцепилась ножками-коротышками, подтянулась рывком. Муравьи сразу заметили неладное. Почему палочка сдвинулась с места? Собрались кучкой, ощупывают, обнюхивают. Но палочка лежит, не шелохнется. И разбежались во все стороны.

Гусеница снова совершила один рывок, потом другой и постепенно сползла с муравейника. Все было бы хорошо, муравейник остался позади, но снова нашелся умелец-строитель. Он ощупал палочку и потащил обратно.

Так могло продолжаться долгое время. Но на солнце набежали облака, потянуло холодком, и муравьи скрылись в своем доме. Только тогда гусеница благополучно выбралась из заточения и поспешила подальше от опасного места.

Хотя она и похожа на палочку, но каково ей, живой, лежать палочкой в чужом доме и без конца притворяться.

Живые запасы

Софора или брунец — ярко-зеленое с перистыми листьями растение высотой около полуметра с белыми, собранными в гроздь, душистыми цветами. Корни ее длинные, глубоко пронизывают почву. Она плохо выносит затенение и в местах, где пасутся домашние животные, и травы выбиты скотом, благоденствует, постепенно завоевывает землю. Тогда надолго пропадают пастбища, на них уже нет места полезным растениям, софора их душит, а сама невредима и цела. Животные остерегаются ее, она ядовита. С цветов софоры домашние пчелы берут мед. Но он очень неприятен.

В последние десятилетия софора стала угрожать пастбищам. Как же с ней бороться? Громадные пространства пастбищ не прополешь, да и корни срезанного растения тотчас же дадут новые ростки. Химические вещества применять против нее сложно. Сколько их надо на необозримые пространства. К тому же они опасны, отравляют почву, губят другие растения и животных.

Нельзя ли испытать биологический метод борьбы с софорой? Для этого, прежде всего, следовало узнать, какие у софоры насекомые-вредители, везде ли они одинаковые, какие вредят ей на родине в Центральной Азии, откуда она расселилась во многие страны, и нет ли там ее особенных врагов, тех из них, кто способен питаться только ею, и не будет переходить на другие растения. Нельзя ли насекомых, поедающих софору, использовать для борьбы с нею?

Однажды, всматриваясь в заросли софоры, я увидел большую и красивую гусеницу. Ее ярко-белое тело было испещрено темно-зелеными, резко очерченными пятнами и полосами. Гусеница лакомилась цветками. Аккуратно съев их всех, она переползала на другое растение. Аппетит у нее был отличнейший. Кроме цветов софоры она ничего более не признавала.

В садочке гусеница вскоре окуклилась, а потом в разгар лета из нее выбралась крупная серая бабочка-совка с большими темными глазами. Пытаясь выбраться на волю, она стала биться о проволочную сетку садка, роняя золотистые чешуйки.

Каковы же дальнейшие дела бабочки? Если она отложит яички, то будут ли они лежать до весны или из них выйдут гусеницы. Тогда на чем они будут питаться? От цветов софоры и следов не осталось, вместо них, раскачиваясь от ветра, шуршали сухие стручки с бобами. Или бабочка сама заснет до весны где-нибудь в укромном месте. Трудно будет ей, взрослой, проспать жаркое лето, осень и зиму, растрачивая во сне запасные питательные вещества. Да и не безопасно. Мало ли найдется охотников на такую лакомую добычу.

Ответить на все эти вопросы нелегко. Софоровая бабочка оказалась редкой, образ жизни ее, как и многих других насекомых, неизвестен.

Потом я несколько раз встречал софоровую бабочку, и все надеялся проникнуть в тайны ее жизни. И случай помог.

В ущелье Талды-Сай Сюгатинских гор я увидел красную скалу, испещренную нишами. Самая крупная из них вела в настоящую пещеру, хотя и не особенно длинную. Темный ее ход был весь испещрен причудливыми ямками. На пыльном полу виднелись следы лисицы. Плутовка провела немало дней в этом убежище. Она не прогадала, зимой здесь было тепло и безветренно.

Чем глубже, тем темнее и душнее. Вот и конец пещеры. Здесь царит темнота, а сияющий дневной свет кажется далеким. Я зову товарища. От крика пещера гудит отчетливо и странно. Будто за ее стенками находятся пустующие просторные подземелья. Странная пещера! Глаза привыкли к темноте, пора зажигать фонарик. Яркий луч падает на застывшего передо мной на камне большого сенокосца. Его длинные ноги широко распростерты в стороны, каждая будто щупальце. Ноги в темноте заменяют сенокосцу глаза. Ими он ощупывает все окружающее.

И вдруг на потолке в нише вижу необычное темное пятно. Оно будто кусочек неба, сверкает множеством крошечных светящихся звездочек. Я поражен от неожиданности и не сразу распознаю, что кроется за этим волшебным видением. Но волшебство исчезает: оказывается, здесь устроилась целая стайка, около полусотни, больших серых бабочек. Все они застыли в одной позе головами к входу пещеры.

Необычность обстановки сбила меня с толку. Я не сразу узнал бабочек. Это были софоровые совки. Они забрались сюда еще с лета и теперь в начале осени ожидали длительную зиму и далекую весну. Быть может, эта гулкая пещера служила прибежищем для многих поколений бабочек.

Софоровые бабочки-пещерницы глубоко спали. Даже свет фонарика их не разбудил, и, только очутившись в руках, затрепетали крыльями.

Находка казалась очень интересной. Быть может, эта бабочка испокон веков связала свою жизнь только с пещерами, распространена там, где они имеются, и может служить своеобразным указателем для спелеологов. Там, где много софоровых совок, должны быть и пещеры. Ведь это так интересно! Тем более, что многие пещеры неизвестны и ждут своих открывателей.

По рассказам местного населения, немного дальше от этого места в ущелье Бургунсай есть другая пещера. Надо бы заглянуть в нее.

Короткий осенний день угасал. В ущелье Бургунсай уже легла тень, и солнце золотило вершины коричневых скал. Я облазил все склоны, поцарапал руки, устал. То, что издали казалось пещерами, было лишь нишами со следами ночлегов горных козлов. Наверное, следовало еще обследовать прямой и маленький отщелок. Здесь действительно, как будто зияет отверстие пещеры. Еще раз надо карабкаться на кручу. Сыплются из-под ног камни, катится вниз щебенка.

Пещера оказалась настоящей, хотя и небольшой. Пол ее по колено в гуано, мелких темно-коричневых катышках, сухих испражнениях летучих мышей. Они неприятно пахнут. В пещере необычно тепло. Наверное, от разлагающегося гуано.

В темноте едва различим конец пещеры. Как жаль, что истощились батарейки электрического фонарика. И нет с собой спичек. Есть ли на стенах летучие мыши? Кажется, нет. Пещера необитаема. Может быть, мыши улетели на зиму на юг? Придется побывать здесь еще летом.

Проходят зима и весна. Летом в Бургунсае вместо пещеры я натыкаюсь на браконьеров, убивших молодого горного козла, и, потеряв из-за них весь день, снова откладываю исполнение своего намерения. Наступает осень, за нею приходит зима. Асфальтовая дорога идет мимо Бургунсая. Проезжая по ней, пытаюсь пробраться к пещере. Но на дне ущелья снег по пояс, двести метров пути полностью выматывают силы, показывая бессмысленность затеи.

Кончилась зима, и я опять в Бургансае. Только что отцвели первые вестники весны крокусы. Зеленые полянки засветились желтыми цветками гусиного лука. Чуть-чуть набухли и покраснели почки таволги. Путь кажется длинным. Раздается шорох, на скалистые утесы выскакивают горные козлы, как птицы, проносятся вверх по склону и исчезают.

Вот, наконец, и пещера. Осторожно пробираюсь в нее и зажигаю фонарик. Снова вижу солидные запасы гуано. Сколько миллионов, нет, миллиардов насекомых истребила крылатая армия этой пещеры, оставив после себя свидетельство своего процветания. Сколько насекомых, от которых осталась только эта бесформенная масса, порхало, весело носилось на крошечных крыльях или медленно парило в потоках воздуха. И, наверное, среди них было немало насекомых не известных науке, очень редких, необычных, таких, о которых уже никто ничего не узнает. Ни один музей мира не имеет в своей коллекции столько насекомых, сколько их погибло здесь, в желудках маленьких крылатых обжор.

В пещере пусто, нет никого. Летучие мыши из нее давно исчезли. По темной, почти черной стенке, пробежал большой паук и скрылся в глубокой щели. Но что там такое? В темноте зажглись два крохотных огонька, а дальше множество глаз засверкало красноватыми огоньками. Это они, софоровые совки, все самки. В логовище своих матерых врагов они провели зимовку. Возможно, еще с осени их чуткие усики уловили излучение тепла из пещеры. Чем не отличное укрытие от зимней стужи!

Почему же на полу пещеры валяются большие серые крылья бабочек? Кто-то, значит, лакомился засонями. Надо продолжить обследование. Наконец, вижу два серых комочка. Это летучие мыши. Как всегда, они прицепились к потолку, свесившись вниз головой, и спят. У них нежная желтая шерстка, большие прозрачные, пронизанные кровеносными сосудами, перепонки крыльев. Одна мышь совсем холодная, но, угрожая, вяло раскрывает рот, показывая розовую пасть, вооруженную мелкими и острыми зубками. На носу зверька топорщится забавное сооружение, какая-то подковка с выростами, острыми ребрышками, ямками и ложбинками. С интересом разглядываю этот сложнейший орган локации, улавливающий в полной темноте на расстоянии добычу. Глаз у зверьков будто нет. Временами раскрываются крошечные ямки, и на их дне едва сверкают черные точечки размером с булавочную головку.

Вторая мышь оказалась расторопнее, и, едва я к ней прикоснулся, она пискнула, встрепенулась, взмахнула широкими крыльями и вылетела из пещеры.

Для летучих мышей, остающихся зимовать на своей родине, самое опасное время — оттепель. В это время организм расходует энергию, а добычи нет. Только не здесь, в этой пещере. Сколько же валяется здесь на полу крыльев от мышиной трапезы. Живые запасы тут же рядом и в большом количестве. Разве плохо!

И так подтвердилась привязанность софоровой совки к пещерам. Но у нее оказались лютые враги — летучие мыши. Может быть, из-за них и редка эта бабочка? Все же, как сложно в жизни складываются взаимные отношения между организмами!

Убежище в колодце

В глухой и безводной пустыне Сарыишикотырау я увидел колодец и поспешил к нему, чтобы пополнить запасы воды. Опускаю в колодец ведро и вдруг на его глубине вижу большую серую бабочку. За нею вскоре поднимается другая, третья. Не проходит и минуты, как целая стайка больших бабочек мечется в темноте своего необычного убежища. Но, потревоженные мною, ни одна их них не желает подняться вверх и выбраться наружу. Сейчас, осенью, погода слишком холодна, и бабочки, наверное, отлично понимают опасность, которая их подстерегает, если расстаться с убежищем. Где можно еще найти такое убежище в ровной и однообразной пустыне!

Кто же она, эта таинственная обитательница глубокого колодца, забравшаяся сюда, без сомнения, ради того, чтобы провести в нем долгую зиму?

Долго и почти безнадежно гоняю бабочек ведром, вооружившись сачками, готовый к решающему взмаху. Интересно поймать хотя бы одну незнакомку. Наконец нашлась, вылетела наружу, но тотчас же, будто испугавшись света и простора, опустилась обратно. Через мгновенье я узнаю свою старую знакомую, с жизнью которой удалось подробно познакомиться.

Потом я часто находил софоровых бабочек в колодцах. Оказалось, они забираются даже в подполья домов.

Жизнь в трубочке

Как напиться из ручья, если нет с собой кружки, а берег низкий и заболоченный? Черпать воду руками неудобно, тем более, когда очень хочется утолить жажду, и маленькими глотками быстро не напьешься. Но выход есть, если по берегам растет тростник. Срежьте тростинку потолще, оставьте три членика. Концы двух крайних члеников тоже срежьте. Тонкой вершиной стебля тростника проткните оставшиеся две перегородки среднего членика, выдуйте из трубочки беловатую сердцевину — и все готово, из трубочки можно пить.

В ущелье Тайгак, самом красивом и суровом в Чулакских горах, местами ручей течет между такими высокими тростниками, что в них может легко скрыться всадник. Тихое журчание ручья, да квохтанье горных курочек — единственные звуки в пустынном ущелье. Иногда зашумят в тростниках небольшие серенькие овсянки, да так громко, будто большой зверь ломится через заросли.

Мысль о трубочке из тростника невольно приходит в голову, когда после трудного похода по горам я спустился к ручью. Здесь я выбрал толстый тростник и косо срезал у самого корня. И тогда вдруг из трубочки показалась коричневая головка насекомого и, сверкнув блестящей головкой, исчезла. Вот так тростник! Сколько за долгие странствования я переделал из него трубочек, но ничего подобного никогда не видел.

Осторожно расколол трубочку вдоль. В углу, прижавшись к перегородке, притаилась белая гусеница длиной около трех сантиметров и диаметром пять-шесть миллиметров. Как же она, такая большая, могла оказаться здесь, в совершенно здоровом и целом тростнике? И тайна белой гусеницы так живо меня заинтересовала, что и усталость, и мысли об отдыхе, и то, что до бивака еще несколько километров пути, были забыты.

Не теряя времени, надо скорее приняться за поиски. Но десяток расщепленных тростников приносит разочарование. Гусениц в них нет. Внутри только очень рыхлая нежно-белая сердцевина, похожая на вату.

Но если найдена одна гусеница, должны быть и другие. Вновь срезаю ножом тростник и расщепляю его вдоль. Вскоре поиски приносят успех. Одна, а за нею другая гусеницы обнаружены в трубочке. Они, оказывается, занимают только самые нижние членики тростника, в верхней части стебля их искать бесполезно. Надо срезать растение почти у самого корня. Неплохая особенность жизни гусеницы! Попробуй-ка тростниковая овсянка раздолбить самый нижний членик и достать из него гусеницу! Тут самый крепкий клюв бессилен. Кроме того, в нижних члениках летом прохладнее, а зимой под снегом не страшны морозы и губительные резкие смены температур.

Как же гусеницы могли оказаться в стебле тростника? Снаружи нет никаких следов проникновения и только кое-где на лакированно-желтой поверхности стебля, если освободить его от обертывающего листа, заметно несколько темноватых пятен. Кстати, эти пятна — хорошая улика! Теперь не надо срезать тростник подряд, а достаточно ободрать с него нижний лист и посмотреть, есть ли пятна. Находка ободряет и радует, так как значительно облегчает поиски.

Но все же, как гусеница проникла в тростник? Сейчас осень. Скоро наступят холода, выпадет снег. Гусеница будет зимовать в тростнике. Ей, пожалуй, уже не придется расти. Весной она окуклится и вылетит бабочкой. А там — короткая жизнь на крыльях как раз в то время, когда покажутся молодые и зеленые побеги тростника. На них, на самые ранние нижние членики и будут отложены яички. Все остальное сделает вышедшая из яйца молодая маленькая гусеница. Она прогрызет нежную стенку трубочки, заберется внутрь, и домик готов. Проделанная же ею дверка быстро зарастет.

Когда секрет жительницы трубочки отгадан, десяток гусениц помещен в пробирку и заспиртован, а стопочка трубочек с гусеницами заготовлена для отправки в город. В лаборатории, может быть, выведутся бабочки, и тогда удастся установить, к какому виду принадлежит жительница тростника.

Гусеница очень своеобразна. Ее белый цвет — это тело, просвечивающее сквозь тонкую кожицу. По существу, гусеница бесцветна. Ей не нужна окраска под траву, засохшие листья, камешки или песчинки, чтобы быть незаметной. Не нужны и яркие пятна, чтобы отпугивать врагов. В таком надежном жилище, изолированной от всего окружающего, гусенице ни к чему окраска. Не нуждается она и в волосках, и в прочной коже, предохраняющей тело от ударов и ранений. Зато голова гусеницы снабжена крепкими челюстями.

Тело насекомых одето в панцирь. Когда организм молод и растет, панцирь, как только становится тесным, сбрасывается. Вместо него вырастает новый, более просторный. Самое же удивительное то, что наша гусеница не линяет, и в ее ходах нет никаких следов сброшенных одежд. Для нее оказалась лишней эта непременнейшая обязанность ее сородичей. Почему так?

Видимо, в таком надежном домике, как тростниковая трубочка, не нужен прочный панцирь, он заменяется нежной и тонкой кожицей, которая, растягиваясь, не мешает росту или, по меньшей мере, сбрасывается тонкими участочками или шелушится.

Но как ловко гусеница движется в трубочке вперед и назад! Ведь ей повернуться, такой большой, нельзя. Выложенная на лист бумаги, оказавшись в необычной обстановке на непривычно ярком свету, гусеница, не меняя положения тела, мчится так, как привыкла в своем заточении, то вперед, то назад, да так, что временами теряешься и не знаешь, на каком конце находится голова.

Так постепенно открываются маленькие тайны тростниковой гусеницы, и вся ее жизнь становится понятной. Только один вопрос неясен. В члениках, занятых гусеницами, так же чисто, как и в других, и ватная сердцевина такая же. Совершенно целы и стенки трубочки, и только кое-где в них выгрызены одна-две небольшие ямочки, против которых снаружи видны темные пятнышки, по которым и можно разыскать гусеницу.

Чем гусеница питается? Ведь не может же она вырасти из ничего! Стенки трубочки, перегородки — все цело, нигде нет следов даже самой незначительной трещины. Не видно в ее домике и следов испражнений.

Надо рассмотреть, как устроено тело гусенички. Из полевой сумки извлечены очки, на одно из стекол прилажена часовая лупа и закреплена на голове резинкой. Походная препарировальная лупа готова. Двумя иглами вскрываю гусеницу. Среди мышц и жира разыскиваю кишечник. Он наполнен беловатой массой и, не доходя до конца тела, слепо заканчивается. Гусеница, оказывается, не может испражняться. Природа лишила ее этой особенности. В тесном жилище внутри растения нужна идеальная чистота. На испражнениях могут развестись бактерии, которые способны погубить и гусеницу, и кормящее ее растение.

Но все же, как питается гусеница, понять не могу. Надо еще внимательнее обследовать полость трубочки.

Под лупой в тростнике едва заметны тонкие нити белого грибка. Их нет в тех члениках, где гусеницы не живут. Так вот чем питается загадочная гусеница! Каким-то путем она заносит в трубочку грибок. Он растет, и урожай его аккуратно собирается и поедается. Грибок, по-видимому, очень специфичен. Он не растет бурно, чтобы заглушить просвет членика, не приносит заметного вреда растению. Быть может, бабочка, вылетая из тростника, уносит с собой и споры этого грибка. Потом каким-то путем она передает этот грибок своим яичкам, будущим гусеничкам. Случай этот очень интересен. Нечто подобное известно у многих насекомых. Самки одного из видов муравьев, отправляясь навсегда из своего родного муравейника в брачный полет, чтобы впоследствии обосновать новую колонию, захватывают с собой в специальной сумочке на теле грибки, которые в муравейнике возделываются и употребляются в пищу. Также поступают многие насекомые, личинки которых обитают в древесине.

Вот так гусеница! Как она ловко приспособилась к жизни в тростнике!

Проходит зима. В большой стеклянной банке, в которую сложены обрезки тростника с гусеницами, не видно никаких признаков жизни. Казалось бы, в тепле давно должно закончиться развитие бабочки. Но кроме тепла гусенице, судя по всему, еще нужно и определенное время. У нее особый отсчет времени, свои внутренние часы с многомесячным заводом. Только благодаря им бабочка не ошибется и вылетит точно ко времени появления молодых тростников.

Наступила весна. В городе на деревьях раскрылись почки, и по синему небу поплыли кучевые облака. Однажды утром в банке оказалось тонкое и изящное насекомое с длинным яйцекладом. Оно быстро бегало по стеклу и, вздрагивая усиками, пыталось вырваться навстречу солнечным лучам. Это, без сомнения, был наездник — лютый враг гусениц. По-видимому, прошлым летом, проколов тростинку, в которой жила гусеничка, мать наездника отложила в тело хозяйки домика яичко, а когда развитие ее было закончено, и гусеница окуклилась, из яичка вышла личинка и прикончила жительницу трубочки.

Раз вышел наездник, то скоро должна показаться и бабочка!

Предположение подтвердилось. На следующий день в углу банки неподвижно сидела скромная серая ночная бабочка. Так вот ты какая, жительница трубочки!

Прошло много лет, и как-то случайно в тростнике я нашел странную, длиннющую, тонкую куколку. Обычно, когда гусеница начинает окукливаться, она заметно укорачивается, и куколка принимает форму бочонка. В тростнике же, как укоротишься! Это была она, куколка тростниковой бабочки. Как я не догадался посмотреть ее прежде! Не всегда удается продумывать какое-либо явление до самого конца. Есть ли еще на свете такая длинная и тонкая куколка у бабочек — не знаю. Но это чудо природы я увидел впервые в своей жизни. Как же из такой тоненькой и длинной куколки вышла нормальная бабочка?

И еще выяснилась одна небольшая деталь. Оказывается, прежде чем окуклиться, гусеница прогрызала стенку своего жилища, но не до самого конца, а оставив тонкую, как папиросная бумажка, оболочку. Если у гусениц бабочек ротовые органы грызущие, то у самих бабочек грызть-то нечем. Предусмотрительная, ничего не скажешь!

Лунка серебристая

У небольшой ночной бабочки Phalera bucephala на серебристо-белых крыльях расположено желтое овальное пятно, и оно так оттенено, будто маленькая луна, лунка.

В конце лета в городе Алма-Ате верхушки многих деревьев становятся голыми, и не оттого, что растения роняют листья. Это работа больших прожорливых гусениц. Рано утром, когда город еще спит и всюду царит тишина, чудится, будто идет редкий дождь и крупные капли, падая, щелкают о листья. Но это не дождь, а темные катышки испражнений гусениц лунки серебристой, сидящих на деревьях.

Приходит сентябрь. Вся многочисленная армада гусениц спускается вниз и ползет во все стороны в поисках укромных уголков. Тогда дворникам много забот: асфальт испачкан, и под ногами прохожих пощелкивают раздавливаемые гусеницы.

Вскоре гусеницы исчезают. Прячутся во всевозможные щелки, ямки, трещинки в земле, под опавшие листья и, сбросив с себя мохнатую шубку, одеваются в коричневую броню куколок. Теперь лежать им всю осень и зиму до самой весны. А когда пробудится природа, из них вылетят серебристые бабочки с желтыми пятнышками на крыльях и отложат яички.

Учительница биологии 33 городской школы Таисия Иосифовна Потапова объявила поход за куколками лунки серебристой. Вооружившись банками и бутылками, школьники бродят по паркам, садам и аллеям города, разыскивают куколок. Способности у сборщиков разные: кто-то добыл за день не белее десятка куколок, а кто-то собрал несколько сотен. Кому-то посчастливилось найти в городском парке, в ямке, прикрытой листьями, более двух сотен куколок. За весь поход школьники собрали больше тысячи куколок. И таких походов Таисия Иосифовна провела немало. Несколько лет подряд ученики пытаются отстоять деревья города от коварного врага.

Старые жители Алма-Аты говорят, что раньше этого вредителя не было, а если и появлялась лунка серебристая, то в небольшом числе. Но после Отечественной войны маленькие дома с садиками уступили место большим зданиям, город вырос, благоустроился, оделся в асфальт и каким-то образом помог лунке размножиться в большом количестве.

И еще загадка. Чем ближе к окраинам, тем меньше лунки. Там, где кончается город, и начинаются поля, сады, тополевые рощи и аллеи вдоль дорог и арыков, лунки почти нет. Чем-то не нравится ей сельская местность!

Меня давно занимает тайна этой бабочки. Уж не повинны ли здесь химические вещества, которыми опрыскивают деревья против насекомых-вредителей? Убивая врага, мы одновременно уничтожаем и наших крошечных друзей-наездников, и других паразитов насекомых-вредителей. Освободившись от своих недругов, вредные насекомые начинают усиленно размножаться, и тогда с ними еще тяжелей бороться. Надо подумать о врагах этой бабочки.

Как-то в лаборатории я вижу в марле, в которой завязана большая стеклянная банка с куколками лунки, небольшое, диаметром в два-три сантиметра, круглое отверстие. Несколько куколок в банке съедено, несколько надгрызено острыми зубками. Чья это работа? И тут неожиданно рождается догадка. Скорее за ее проверку!

Институт защиты растений расположен за городом. Поля вокруг него — идеальное место для эксперимента. Пятьсот куколок раскладываются вдоль тополевых аллей под опавшие листья, в щелки, ямки, трещины. Куколки тщательно отмечаются на плане, нумеруются. Теперь мы каждые три дня будем их проверять. Не лакомится ли ими кто-либо? Ведь куколки такие большие, мясистые, от них исходит сильный запах, который и привлек в лабораторию таинственного поедателя.

Наступает первый день проверки. Я не верю своим глазам. Из пятисот куколок только три съедены муравьями, а остальные уничтожены… мышами!

Все становится ясным! Но для убедительности заключения нужны еще доказательства. Тогда добываем капканы, наживляем их куколками и ставим в тех же местах. Вскоре в капканах обильный улов: лесные, полевые и домовые мыши, поплатившиеся жизнью за намерение полакомиться нашей приманкой.

После этого в одной из аллей города мы прячем большую партию куколок. Проходит неделя, две. Все куколки целы. Здесь их некому уничтожать.

Так вот почему в Алма-Ате стала вредить лунка: из преобразившегося города постепенно исчезли мыши — главные враги этой бабочки. Неожиданный вывод пока ничем не помогает в борьбе со злом. Но зато разгадан один из секретов жизни насекомого, а в нем — залог будущего успеха и начало для новых поисков.

Прошло около тридцати лет. Город Алма-Ата стал большим, в нем появилось множество автомобилей. Обилие автотранспорта сказалось на чистоте воздуха, и город, находящийся в предгорьях, погрузился в плотный смог. Из него исчезли не только лунка, но и яблоневая моль, непарный шелкопряд и многие другие насекомые. По-видимому, листья деревьев, на которых осаждались дым и копоть города, стали несъедобными для гусениц.

Строители тоннелей

На ходу из машины я увидел большой холмик муравейника муравья-жнеца. Остановился взглянуть на него. Он казался вымершим, муравьи закрыли вход, опустились в глубокие и прохладные подземные камеры. Вокруг холмика на светлой солончаковой земле с редкой растительностью виднелись норки пустынных мокриц. Из них торчали острозубые гребешки хозяев. И еще одно обстоятельство привлекло внимание и заворожило: везде на земле виднелись причудливые извилистые трубочки, иногда ветвящиеся, слепленные из мелких частиц земли. Некоторые поднимались почти вертикально на стебли растений. Трубочки сильно напоминали ходы термитов.

Термиты или, как их иногда неправильно называют, белые муравьи, обитатели тропических стран, водятся и в Средней Азии, но только в Узбекистане, Туркмении и в самых южных районах Казахстана. На северной границе своего ареала они редки. Неужели термиты могли оказаться так далеко к северу, в Семиречье? За десятки лет я исколесил эти места во всех направлениях, но ни разу не встречал ничего подобного.

Таинственные трубочки оказались мягкими и податливыми, внутри были сплетены из тончайших паутинных нитей. Термиты так не делают.

Я решил, что это эмбии — крохотные насекомые, обитающие в тропических странах. Их передние ноги вздуты, в них находятся прядильные железы. При помощи них эмбии выплетают паутинные ходы, в которых и живут. В Советском Союзе эмбии найдены только в Крыму. Они очень редки, мало кому из энтомологов удавалось их видеть. Я тоже никогда их не встречал.

Я осторожно вскрываю паутинные ходы и с нетерпением жду встречи с незнакомцами. Внимание напряжено. Жаркие лучи солнца, горячая земля забыты.

Паутинный ход вскоре приводит к норке, она погружается почти вертикально в землю. Кто там в ней? Еще несколько взмахов маленькой лопаткой, осторожные срезы ножом, норка закончена, и я вижу на ее дне… маленькую мокрицу.

Не может быть, чтобы мокрицы выплетали паутинные ходы. У них нет прядильного аппарата.

На всякий случай мокрица изловлена, помещена в пробирку. Надо продолжать поиски дальше. В другой норке нахожу небольшую желтую в черных пятнах жужелицу. И жучок, и мокрица случайные поселенцы паутинных галерей, а истинными их хозяевами являются какие-то другие насекомые.

Надо продолжать поиски. Вскоре я разочарован. В моих руках белые большеголовые гусеницы. Это они, подземные жительницы, такие осторожные и ловкие, выбираясь на промысел, плетут свои паутинные тоннели. В них они затаскивают зеленые листочки пустынных растений, «в поте лица своего» добывая пропитание.

Нетрудно заметить, что начало трубочки гладкое, будто вылепленное из мокрой глины. Так, наверное, и было. Молодая гусеница начинала строительство своего подземного хода ранней весной в мокрой и обильно смоченной дождями земле. Потом ее глиняный чехлик стал обстраиваться мелкими комочками земли, соскребенных со стенок тоннеля. Нелегкая работа грызть землю челюстями, тащить ее вверх, а затем пристраивать с помощью паутинных нитей. Способ строительства неплохой. Одновременно углубляется подземный ход, и надстраивается защитная трубочка наверху.

Наша гусеница явно влаголюбива, хотя и живет в сухом и жарком климате пустыни. И неспроста у нее нежное зеленоватое тело, покрытое тонкой кожицей. Ее подземные камеры располагаются во влажном слое земли. Если он залегает глубоко от поверхности, то и норка получается глубокая, и наоборот. Но особенно глубокие норки не в ее обычае. Земляные работы отнимают немало сил. Вот почему она селится там, где близки к поверхности грунтовые воды.

Гусеница очень осторожна. С раннего детства она обретает себя на полное заточение. Подземный ход и надземная трубочка — весь ее мир, за его пределы она никуда не отлучается. Путь к окошку на конце трубочки совершается только ночью. Ночью же и заносится на весь день в подземелье еда. В каждой норке я обязательно вижу порцию свежих листочков. К вечеру от порции ничего не остается. Расчет пищевых запасов точный.

Испражнения наружу гусеница не выбрасывает. Зачем себя подвергать лишней опасности. Она их оставляет в норке, но ради чистоты оплетает их паутиной и изолирует в сторонке подземелья.

Земляной тоннель узок. Его диаметр почти соответствует диаметру туловища гусеницы. Повернуть в нем в обратную сторону она не в силах. Да и к чему! Гусеница с необыкновенным совершенством ползает как вперед, так и назад, и, оказавшись на ладони, мчится в обе стороны. Первое время даже теряешься, не можешь узнать, где у нее голова, а где хвостовая часть. Правда, выдает крупная и блестящая коричневая головка.

Я вырыл гусеницу, дал ее своему помощнику, чтобы он принес ее на бивак и там поместил в банку. Но кулак его оказался пустым, гусеница исчезла из зажатой руки. То же случилось и со второй гусеницей. Третью гусеницу я понес сам, но вскоре почувствовал, как между пальцами что-то усиленно пробирается наружу. Моя пленница ловко просунула блестящую головку между пальцами, показав недюжинную силу, и, если бы я промедлил еще долю секунды, то оказался бы с пустым кулаком.

Видимо, неспроста у нее такие способности. Приходится ей пробираться и в тесной норке, и в земле, когда ее жилище оказывается случайно разрушенным каким-либо землекопом. В пустыне гусениц оказалось немало. Я наложил в банку влажной земли, слегка утрамбовал ее, продырявил вертикальными норками и поместил туда свой улов.

Гусеницам не нравится пленение. Они долго блуждали вдоль стенки банки. Но что поделаешь, куда денешься! Постепенно они смиряются и одна за другой занимают искусственные убежища. А утром над каждой норкой я вижу паутинные трубочки, из которых торчат наружу кусочки зеленых листиков, которые я предусмотрительно положил в стеклянный садок.

Вскоре паутинные ходы наглухо закрылись, гусеницы замуровались, наверное, окуклились. Теперь они будут ждать, как и все пустынники, весны и пробуждения жизни.

Трудно в искусственной обстановке создать условия жизни для моих пленниц, выйдут ли из них бабочки и какими они будут? Не удалось мне вывести бабочек, и остались неизвестными строители паутинных галерей.

Неопалимая купина

В начале лета, когда пустыня выгорает, становится сухой и безжизненной, на холмистых предгорьях Тянь-Шаня настоящее буйство трав, сочной зелени и цветов. Весна покинула низины и зашагала в горы. Здесь жужжат насекомые, распевают птицы.

В это золотое время среди густой травы, колючего шиповника и диких яблонь появляются сиренево-розоватые, с пурпурными жилками цветы таинственной неопалимой купины, или, как ее еще называют, «ясеницы», а по-научному — Dictamnus arigustifolia. Запах ее цветков, терпкий и навязчивый, царит над тысячами запахов других растений. И сама она, яркая, стройная, высокая, красуется свечками и невольно привлекает внимание. Кто не знает коварства неопалимой купины, доверчиво тянется к ней, чтобы украсить букет, — и возвращается домой с ожогами — водянистыми волдырями на коже, переходящими в долго незаживающие язвы.

В России неопалимая купина считалась охранительницей от пожаров и молний. Крестьяне молились этому растению, чтобы защитить дом и скот от огня.

Судя по всему, внимание к купине было из-за того, что при поднесении к ней огня на короткое мгновение вспыхивало пламя.

Цветы купины подобны хищно разинутой пасти змеи: венчик широко раскрыт и поднят кверху, и на одном его нижнем, обособившемся лепестке лежит, как оскал острых зубов, пучок длинных, поднятых кверху тычинок. Тычинки распыляют пыльцу, увядают, и тогда из-за них поднимается крючком пестик. Он готов принять пыльцу, но только с цветков других растений.

Если посмотреть через лупу на цветки, на цветоножку, на верхнюю часть стебля, то можно увидеть, что они покрыты многочисленными крохотными красными шариками. Это железки. Они выделяют пахучие эфирные масла. Поднесите спичку в пространство между тычинками и венчиком — и с легким треском вспыхнет голубой огонек. Чем более неподвижен воздух в горах, жарче греет солнце, тем ярче и громче звук крошечного взрыва.

Неопалимая купина… Откуда такое странное название? В библейских преданиях упоминаются кусты, расцвеченные пышными цветками, объятые пламенем и несгорающие.

На листьях растений нет красных шишечек, этих крошечных лабораторий, вырабатывающих ядовитые газы. Их можно брать в руки, не опасаясь ожога: на кожу действуют не пахучие эфирные масла, а особенное вещество, выделяемое тканями, «диктамнотоксин». Из-за этого вещества неопалимую купину не едят травоядные животные, обходят ее стороной. Она ядовита, невкусна, отвратительна! Растение приобрело такое свойство для того, чтобы защитить себя и свое потомство.

Как же к ней относятся насекомые? Для кого эта чудесная форма венчиков, нежная расцветка жилок, сильный аромат, такой густой и обильный, что обволакивает растение воспламеняющимся облачком? Кто опыляет неопалимую купину?

Вокруг масса насекомых. Жужжат пчелы, носятся мухи, порхают бабочки. Все торопятся, спешат. Их жизнь коротка и быстротечна. Весна спешно шагает в горы и скоро оставит позади себя опаленные солнцем предгорья.

Я присматриваюсь к купине, хожу по холмам от растения к растению, запах ее цветков преследует меня, он всюду неотступно тянется за мной, от него слегка кружится голова.

Как будто нет на купине насекомых. Вот только разве одна очень странная черная пчелка с длинной головой к ней неравнодушна. Она такая деловитая, поспешно нагружается пыльцой, глотает капельку нектара из кладовой и мчится на неутомимых крыльях в свое жилище. А вот похожие на нее пчелки, только мельче. Это самцы. Они крутятся у цветков купины, мечутся в воздухе из стороны в сторону в бешеном танце. Иногда следует короткая остановка, передышка, но не там, в облачке горючего газа, а сверху, на венчике, и… вновь брачный полет. Цветок — место свидания, и самцы ни на миг не отлучаются от купины.

Еще верхушку соцветия оплела прочными нитями, изгрызла серая черноголовая гусеничка. В ее домик сразу не заберешься. Когда все съедено, она осторожно выползает из укрытия, долго-долго размахивая головой, плетет широкую паутинную дорожку к новым цветкам, пока не притянет их к своему домику. И тогда в этом новом этаже своего дворца она справляет новоселье. Какая из гусенички выйдет бабочка? Вот бы узнать. Потом в лаборатории из гусеницы вывелась бабочка из рода Depressaria. Но вид ее определить не удалось.

Еще на цветке есть клопы Kalocris fedchenko, волосатые, стройные, медлительные. Самки с большим зеленым брюшком, со спинкой, испещренной тонкими штрихами, и двумя беленькими пятнышками на кончике крыльев. Самцы — темные, красноватые, тонкие, поджарые. Резиденция клопов — только цветы. Может быть, клопы-хищники и ловят тех, кто прилетает за нектаром и пыльцой? В таком случае, немного у них добычи, и, по-видимому, бедна охота. Придется набраться терпения, посидеть возле купины, понаблюдать.

Медлительная самка клопа спокойно вышагивает по цветку, помахивает длинными усиками, долго чистит ногами свой костюм, потирает друг о друга ножки, трет хоботок. Нерешительно и осторожно к ней приближается самец, прикасается издали усиком. Длинная задняя нога самки не спеша и величаво закатывает ухажеру тумака, и тот, слегка отскочив, пятится и замирает на почтительном расстоянии.

Вот хоботок очищен, расправлен и… воткнут в венчик. Потом вынут, снова воткнут. И так много раз. Самка, оказывается, питается соками цветков, а так как ткань венчика тонка, запасы питательной влаги незначительны, приходится прокалывать венчик много раз и везде.

Но оставим клопов. Их дела теперь ясны. Они, специфические обитатели купины, так же, как и гусеничка, приспособились к ее ядовитым свойствам, стали ее захребетниками.

Кто же еще посещает купину? Вокруг на цветках масса домашних пчел, этих беззаветных тружениц, чья жизнь с самого начала до конца проходит в беспрерывных хлопотах на благо своей семьи. Пчелы облетают стороной купину или второпях, едва прикоснувшись к ее цветкам, поспешно уносятся дальше. Но не все! Кое-кто, кажется, приспособился к купине. Вот одна пчелка старательно просовывает хоботок между основаниями тычинок, для удобства повернулась боком. Закончив с одним цветком, спешит на другой. Видимо, ей нелегко в атмосфере удушливых газов купины. Вскоре раздается тонкий и жалобный звон ее крыльев, и пчела уносится вдаль поспешно и стремительно. А другой пчелке плохо. С купины она падает в траву, некоторое время сучит ножками, дрожит крыльями, но все же, кое-как собравшись с силами, улетает.

Кто они, эти пчелки? Упрямицы, ценой опасного отравления приспособившиеся собирать пыльцу и нектар с ядовитого растения или просто не имеющие еще опыта и вот сейчас его приобретающие, чтобы потом, как и другие, облетать стороной сиренево-розовые цветы с пурпурными жилками.

Я сажаю одну пчелку в пробирку, подкладываю к ней туда цветок. Бедное насекомое мечется, пытается выбраться из плена. Тяжко смотреть на мучения труженицы, и я открываю пробирку. Прошло всего две-три минуты с начала эксперимента, а пчелка уже не может летать — отравилась. Мышцы, управляющие крыльями, парализованы. Долго-долго бьется пчелка, пока постепенно приходит в себя. Повторные опыты приводят к тому же.

Еще бы посидеть возле купины, высмотреть что-либо новое. Но запах цветка становится невыносимым. Он чудится мне всюду, я ощущаю его издалека, даже клопы, вытряхнутые из морилки, нестерпимо пахнут купиной. Нет у меня больше сил подойти к растению. Надо как можно скорее с ним расстаться.

Итак, ядовитые газы, облачками которых защищены цветки, парализуют мускулатуру крыльев насекомых. Красивые, яркие и такие заметные, они предназначены только для узкого круга избранных посетителей. Со всеми остальными растение жестоко расправляется. Вот почему, когда всюду множество насекомых жужжит и ликует, возле купины царит угрюмая тишина и покой. Странная и загадочная неопалимая купина! Зачем ей такая химическая защита?

Крылатый враг

Тамариск — полудерево, полукустарник. В Советском Союзе известно более десятка видов этих растений. Своеобразные, мелкие, похожие на хвою листья, и красивые нежные розовые цветы придают растению привлекательную внешность. Оно неплохой медонос. Но главное достоинство тамариска в отличной солеустойчивости, благодаря чему оно незаменимо для озеленения поселков и городов, строящихся в пустыне на засоленных землях.

На тамариске я давно заметил галлы. Они располагались на ветках и очень сильно угнетали растение. Тамариски, поврежденные галлами, были расположены в долине реки Или в среднем ее течении. Ехать туда пришлось долго. Заснеженные вершины Заилийского Алатау с каждым часом езды становились все дальше и постепенно задернулись сизой дымкой жаркого дня пустыни. На горизонте показалась зазубренная полоска Чулакских гор. Холмистая полынная пустыня постепенно стала изменяться, появились реденькие и низкие кустики солянки-боялыша, на земле мелкие камешки стали покрывать пустыню. Слева, совсем близко, — расчлененные ущельями каменистые горы Чулак, далеко внизу зеленая полоска лугов, тростниковых зарослей, тугайных кустарничков и деревьев, прорезанных извилистой и белой полоской реки Или. Где-то там находятся поврежденные неизвестным врагом рощицы тамариска.

Солнце чуть склонилось к горизонту, но пустыня еще пышет зноем, и в лицо ударяет горячий сухой ветер. Незаметно машина спускается к реке, тут среди зелени особенно сильно ощущается своеобразный запах буйной растительности, водного простора и солончаков. Два берега реки Или — два разных мира. Правый берег высокий. Здесь на голой земле, покрытой щебнем, на значительном расстоянии друг от друга растут маленькие солянки, бегают такырные круглоголовки, из-под ног во все стороны разлетаются кобылки с цветистыми крыльями, да вдали проносится стадо джейранов, вздымая облачка пыли. Там зной, нет тени, тишина, прерываемая треском кобылок и посвистами большой песчанки.

Левый берег низкий, всегда зеленый, с шумными тростниковыми зарослями. Они такие высокие, что скрывают с головой всадника, с тихими развесистыми ивами, серебристолистным лохом и многими другими растениями. В зарослях вечерами кричат ярко расцвеченные фазаны, тревожно рявкнет косуля, иногда зашумит тростниками испуганное стадо кабанов.

Так и существуют друг против друга два разных берега, два разных мира, разделенных рекою. Но случается, что река обходит стороною кусок левого берега, и он, оказавшись прижатым к правому пустынному, украшает его. Такие участки тугаев называют здесь «забоками».

Мы сейчас находимся в забоке. Дорога по ней идет через белые пухлые солончаки, покрытые солями. Местами в углублениях выступает темно-коричневая вода и, подсыхая с краев, осаждается, как мороз на окнах, длинными, ветвистыми и причудливыми кристаллами. На белой поверхности засоленной почвы зеленеют солянки. Над дорогой свисают сине-зеленые ветки тамарисков с розовыми нежными кистями цветков. Напуганный звуком мотора из-под куста срывается маленький серый заяц, свесив набок уши, отбегает в сторону и останавливается, с любопытством оглядывая машину. Откуда-то рядом с ним появляется второй, а в стороне третий бежит неторопливым поскоком.

Едва я остановил машину, как до слуха донеслось знакомое пение кукушки. И так странен был этот звук здесь, близь суровых гор Чулак и опаленных зноем пустынных берегов реки. Тихо воркуют в густых ветвях лоха миниатюрные горлицы, на тамариске распевает овсянка, из тростников раздается квакающая песня серенькой камышевки, на сухой вершине дерева, покачивая длинным хвостом, скрипит сорока, а над рекою полетела стайка уток и расселась на зеркальной поверхности воды.

Дорога пересекает забоку. У самого ее конца там, где она поворачивает снова в пустыню, расположена чудесная широкая старица с пологими песчаными отмелями, высоким обрывистым берегом и застывшей водой. Густая роща тамарисков, тенистая и прохладная, подступила к самому берегу. Странно видеть это волнующееся от ветра море зелени после горячего и черного щебня каменистой пустыни.

К вечеру поверхность старицы, как зеркало, отражает пылающий запад и сиренево-лиловые вершины гор Чулак. Всплеснет рыба, пойдут во все стороны круги, шевельнутся отраженные в воде горы, закивают вершинами и снова замрут. Раздается угрюмый крик выпи. Из густой травы забоки выбираются маленькие жабята и отправляются на ночную прогулку за добычей в пустыню. За ними тихо скользит толстая степная гадюка с черным зигзагообразным рисунком вдоль спины, но, увидев человека, сворачивается клубком и шипит, высовывая длинный язык.

На дальних островах стали перекликаться петухи-фазаны, созывая на ночлег осторожных сереньких курочек в самые непроходимые колючие заросли, глухомань, куда не пробраться бесшумно даже дикому коту, лисе или человеку. Еще больше темнеет, и, заглушая песни сверчков, доносящиеся из пустыни, медленно нарастает звон комаров. Они толкутся в воздухе, нападая на все живое, гудят, беснуются у полога, не в силах проникнуть к укрывшемуся под ним человеку. Тянет холодком и непривычной сыростью. Издалека доносятся всплески падающих в воду подмытых берегов, слышны неясные шорохи, тихие шаги и поскоки.

Первое обследование рощицы тамариска убедило в том, что состояние растений было плачевным. Они оказались сильно поражены галлами. Уродливые узловатые вздутия покрывали все ветви. Иногда их было так много, что пораженное растение принимало необычную внешность. Кроме того, было видно, что тамариски, подвергшиеся нападению вредителя в прошлом году, усыхали.

Особенно сильно был поражен тамариск лептостахис. Но один вид с изумрудно-зеленой хвоей и большими осенними цветами Tamarix hispida не повреждался галлами и был к ним невосприимчив. Кто же враг тамариска, вызывающий уродливые наросты-галлы?

Вместе с моим помощником, лаборантом Мишей Оленченко, мы старательно точим на оселке ножи, к биваку подтаскиваем целый ворох ветвей с галлами. Усевшись поудобней, я начинаю долгое и кропотливое следствие, разрезаю галлы вдоль и поперек десятками, сотнями, едва ли не тысячами. Без конца резать и резать хрупкие ветки кустарника нисколько не скучно. В каждом галле есть что-нибудь новое, интересное, загадочное.

Галл — шарообразное или веретеновидное утолщение веточки. Стенки его тверды и толсты. В галле расположена полость с чуть рыхлой зеленой поверхностью, и в ней находится белая червеобразная личинка. У нее блестящая коричневая головка с хорошо развитыми челюстями и три пары ног. Это гусеница бабочки. Чем же она питается в своей темнице? Гусеница грызет рыхлую зеленоватую древесину стенок галла, это ее единственная пища. Тут же внизу полости располагается скопление мелких коричневых комочков — испражнений насекомого.

Сейчас конец августа, и гусеницам пора окукливаться. Сначала гусеница прогрызает в стенке верхней части галла просторный выход наружу, но не доводит его до конца, а заканчивает под самой тонкой кожицей коры тамариска. Дверь в галл должна оставаться закрытой до того момента, пока из куколки не выйдет бабочка.

Какая будет бабочка — неизвестно. Никто не знает, что она враг тамариска, поэтому мне приходится первым разведывать галл. Нужно как можно больше нарезать галлов и уложить их в банку. Быть может, из куколки вскоре выйдет взрослое насекомое. Если же куколка будет зимовать, придется потерпеть до весны.

Сначала в одном, затем в другом галле я нахожу бабочек как раз в то время, когда они выходят из своей темницы и прогрызают маленькую дверку, закрывающую выход. Бабочка оказалась миниатюрной молью с узкими крыльями, отороченными по заднему краю бахромой длинных волосков. Она серая, невзрачная, с недоразвитыми ротовыми органами. Видимо, после выхода из куколки она ничем не питается, живет короткое время только для того, чтобы после оплодотворения отложить яички.

По некоторым едва заметным следам убеждаюсь, что гусеницы ранней весной, выйдя из отложенных на растения яичек, внедрялись в ветки, и, как только оказывались в центре ее, на стволе начинал расти галл.

Жизнь в галле не всегда протекала безмятежно. Иногда растение могло каким-то образом сопротивляться росту болезненной опухоли, и в том месте, куда внедрялась гусеница, бурно разрасталась здоровая древесина, сдавливая неудачницу.

Гусеницы моли и их домики-галлы росли долго, в течение всего лета. В году развивалось одно поколение. И вот сейчас пришло время вылета бабочек и откладки их яичек.

Через несколько дней поздними вечерами около рощи тамарисков уже реяли скромные серенькие бабочки в брачном полете. Они оказались новыми для науки и были названы Amblipalpa kasachstanica.

Можно было бы, казалось, на этом прекратить наблюдения и сложить в полевые сумки отточенные ножики. Но не все было в жизни бабочек понятным. Почему-то некоторые гусеницы прогрызали стенки галла насквозь и не оставляли дверок. Затем они заплетали выход двумя-тремя тоненькими перегородками из паутины. И, что самое интересное, такие гусеницы, окукливаясь, не превращались в бабочек, а надолго замирали.

Наблюдения за странными куколками пришлось отложить до будущего года. Куколки пролежали всю зиму, весну и лето. Бабочки из них появились только на следующую осень с запозданием ровно на год! Так вот почему гусеницы этих куколок прогрызали насквозь стенку галла. На следующее лето пораженные ветки высыхали, а дверка, если бы ее оставили, превратилась бы в непреодолимое препятствие. Лучше было, значит, зимовать с открытыми дверями, чем оказаться заживо замурованными.

И еще одна новость! Некоторые гусеницы, проделав выход из галла, не окукливались и замирали. С ними что-то происходило. Через несколько дней их тело становилось бугристым, сквозь тонкую светлую кожицу проступили неясные очертания белых личинок. Они полностью заполнили все тело гусеницы и, наконец, одна за другой стали выбираться наружу, оставив от гусеницы жалкий бесформенный комочек. Личинки свили шелковистые кокончики внутри галла и замерли на зиму. Внутри кокончиков находились куколки наездников с большими глазами, шаровидной грудью, заостренным на конце брюшком, длинными усиками и плотно прижатыми к телу ногами. Они были очень похожи на спеленатые мумии древних египтян.

Весной наездники покинут галлы и отложат яички в молодых гусениц моли как раз перед тем, как те начнут вгрызаться в веточки тамариска.

Отложенные в гусеницу яички наездника не помешают жить врагу тамариска. Они будут покоиться в полости тела гусенички ровно до тех пор, пока она не вырастет полностью, подготовит выход наружу, но теперь уже не для себя, будущей бабочки, (она погибнет), а для своих злейших врагов. Тогда произойдет бурное развитие личинок наездника и полное уничтожение тела хозяйки галла.

Казалось, наездники могли бы развиться и в теле куколки, но куколка покрыта твердой оболочкой, которая является для маленьких личинок немаловажным препятствием. Отлично приспособился наездник к жизни на своем хозяине!

Мои хлопоты с галлами открыли много интересного. Я так хорошо изучил галлы, что только по одному их внешнему виду мог сказать, что в них происходило. Вот старые прошлогодние галлы. Листья на веточках с галлами давно засохли, сами галлы стали слегка гладкими, будто отполировались ветрами. Сухая древесина таких галлов сильно отвердела, и резать ее очень трудно. Свежие галлы без отверстий заняты наездниками, которые замерли в шелковистых коконах и дожидаются наступления весны. После вылета наездников весной в таких галлах в тонкой перегородочке будет проделано маленькое отверстие гораздо меньшего диаметра чем то, через которое вылетает бабочка.

Галлы, из которых недавно вылетели бабочки, узнать легко по большому аккуратному круглому, почерневшему с краев отверстию. Если же в галле отверстие с серыми краями, а внутри видны паутинные перегородки, значит, там замерла на целый год куколка.

Часто в опустевшие галлы забирается на зиму парочка миниатюрных паучков-скакунчиков. Они тщательно оплетают все стенки паутиной, укрепляя свое жилище на зиму. Паучки-скакунчики забираются в галлы, в которых живут замершие на год куколки.

Что для них шелковистые перегородки! Они уютно устраиваются тут же по соседству с куколкой, нисколько не мешая хозяйке, и даже приносят пользу тем, что закрывают собой открытую дверку галла. Заняв квартиру, паучки-скакунчики защищают строительницу галла.

В первый год моего знакомства с тамарисковой молью наездников было мало. Но из каждой пораженной гусеницы их выбиралось штук 10–15. Поэтому в следующем году почти все гусеницы оказались зараженными наездниками. Казалось, не было ни одной бабочки-удачницы, избежавшей гибели от наездника. Крылатый враг тамариска был побежден своим неприятелем, и теперь в сумерках возле рощиц тамариска не летали серые бабочки. И тогда выяснилось неожиданное обстоятельство. От наездников все же убереглись те бабочки, куколки которых заснули на целый год еще в прошлую осень, когда наездников было мало. Они и спасли от полного вымирания свой род и продолжили потомство. Вот, оказывается, какое значение имел долгий сон куколок бабочек! Эти куколки служили своеобразным страховым запасом, который оберегал их от полного вымирания, причиной которого были наездники.

Что же произойдет весною? Из маленьких шелковистых коконов, замерших на зиму в галлах моли, с наступлением тепла вылетит громадная армия наездников и бросится на поиски выходящих из яичек гусеничек тамарисковой моли. Но тогда гусеничек не окажется, вся армия истребителей останется не у дела и погибнет, не продолжив потомства. Все наездники очень специфичны, каждый вид строго приспособлен только к определенному хозяину.

Все же, какая несуразица! Уничтожив гусениц моли, наездники обрекли сами себя на вымирание. Те куколки, что с прошлой осени заснули на год, переживут это тяжелое время и вылетят бабочками на следующую осень, они будут класть яички, когда наездников уже не станет.

Осталась еще одна неясность. Что же происходит с зараженными гусеницами, которые собираются превратиться в куколку, спящую лишний год? Ведь могут оказаться такие. Выяснилось, что в какой-то мере состояние гусенички передается ее паразитам, и они, уничтожив своего хозяина и окуклившись, сами впадают в длительную спячку, из которой выходят только через год, на следующую весну. Механизм такой спячки, по-видимому, вызван особым химическим веществом, действующим на врагов моли — наездников, которые не относятся к отряду бабочек.

Меня могут спросить, как я узнал, что замершие на год наездники уничтожили именно ту гусеницу, которая собиралась залечь куколкой в долгую спячку? Выяснить это было просто. Такие наездники были найдены только в тех галлах, в ходах которых вместо тонкой кожицы дверки были паутиновые перегородки. Эти замершие наездники тоже переживут тяжелую катастрофу самоуничтожения и дадут потомков, из которых через несколько лет снова образуется громадная армия наездников.

В таких подъемах и падениях без какого-либо равновесия и проходит жизнь тамарисковой моли. Сложные отношения установились у нее со своим врагом!

После того, как была разведана жизнь крылатого врага тамарисков, возникла еще одна задача. Нельзя ли каким-нибудь способом использовать громадную армию наездников, оставшуюся не у дел, для спасения растения?

Бабочка живет всего лишь несколько дней. Летает она плохо, поэтому за короткое время своей жизни не способна далеко расселяться. Плохо летают и большеглазые крошечные наездники. Вот почему массовые размножения тамарисковой моли не происходят одновременно, они неодинаковы в одни и те же годы. В то время как в одном месте уже затухает очаг массового размножения, в другом он только начинает разгораться. Почему бы в начинающие разгораться очаги размножения не перевезти зимою галлы с зимующими наездниками! Узнать зараженные галлы просто: в них нет никаких отверстий. Тогда я решаю произвести такую перевозку.

Поздней осенью я собираю галлы с наездниками, обреченными на гибель, отвожу их очень далеко в низовья реки Или туда, где начинается массовое размножение тамарисковой моли, где почти совсем нет ее крошечного недруга.

Весной из привезенных галлов происходит благополучный вылет большеглазых наездников. В той местности, куда были привезены галлы, прекращается размножение моли, а тамарисковые рощицы остаются спасенными. Так, проникнув в тайны жизни маленькой бабочки, удалось найти способ спасения чудесного кустарника пустыни с нежными розовыми цветами.

Закончив знакомство с жизнью бабочки, я опубликовал статью. В ней я предложил ученым называть явление запоздания на год развития куколки, этот своеобразный страховой запас, «продленной диапаузой», а соответственное с нею запоздание развития наездников «сопряженной продолженной диапаузой наездников».

Прошло много лет. Из-за усилившейся подвижности человека и усиления его международных связей в мире стали распространяться случайно завозимые сорные растения. Переселившись на новые земли, большая их часть погибала. Но некоторые, оставив на родине своих врагов-насекомых, стали злейшими сорняками. Мне пришлось создать лабораторию по биологическому методу борьбы с сорными растениями. Она просуществовала менее года, ее ликвидировали недоброжелатели. Прошел еще десяток лет, и в нашу страну стали наведываться энтомологи из США. Они искали насекомых-эмигрантов, которые являлись бы врагами сорняков. В США стал злым сорняком тамариск. И тогда те, кто ликвидировал лабораторию, тотчас же присосались, разумеется, не без выгоды для себя к поискам врагов тамариска. Вот какие чудеса творились в науке.

Обманщицы

Пологие холмы Анрахая покрыты редкой засохшей растительностью и усыпаны камнями. Дорога поднимается на гребень холма, за ним открывается распадок с угрюмыми черными скалами, а в стороне на вершине пологой горы, как окаменевшие всадники, стоят какие-то странные столбы. Над ними трепещет пустельга и, свесив вниз голову, черными глазами разглядывает землю. Горы застыли в молчании, тишина сковала пустынную землю.

Осенью, когда начинают перепадать дожди, пустыня слегка оживает, кое-где зеленеет трава, появляются осенние насекомые. Но сейчас сухо, дождя нет, и все живое куда-то спряталось.

Оставив машину, мы, не спеша, идем с моим молодым помощником на вершину пологой горы с окаменевшими всадниками. На ходу переворачиваем камни и смотрим, кто под ними прячется. С каждым шагом подъема из-за горизонта показываются новые дали: то синие просторы пустыни, то черные скалы. Пустельга улетает, окаменелые всадники превращаются в древние пастушеские столбы, сложенные из камней.

Под камнями мало насекомых. Может быть, вон под тем, большим и плоским затаились пустынные жители? Низкий камень едва возвышается над землей. Ветер намел на него кучку земли и сухих пустынных растений. Чтобы перевернуть его, надо потянуть за острый приподнятый край. Но едва я прикасаюсь к нему, как из кучки соринок в воздух взмывает серая сухая палочка, летит зигзагами и падает на землю. Мы осторожно идем к месту, куда она упала, и напряженно всматриваемся…

Но как заметить серую палочку, когда всюду столько обломков растений, выбеленных солнцем. Серая палочка снова взлетает в воздух, но совсем не оттуда, куда она упала, а в стороне и значительно ближе к нам.

Видно, что это какая-то небольшая бабочка. Взлетев, и, прежде чем сесть на землю, она резко поворачивает назад. Вот почему, если не заметить точно место, где села бабочка, обязательно спугнешь ее прежде времени ближе к пути, по которому движется преследователь. Вот какая обманщица!

— Коля, — говорю своему помощнику, — мы опять с тобой прозевали. Теперь смотри внимательно, куда она сядет.

Но у камешка, где как будто сидела бабочка, никого нет, и вокруг опять только одни сухие былинки, мелкий щебень, да труженик-муравей с тяжелой ношей, не спеша, переползает через нагромождение всякого хлама. И вдруг неприметная сухая серая палочка снова внезапно оживает и взлетает в воздух из-под самых рук. Тогда мы тебе не дадим отдыха. Ничего, что от беспрерывного бега стучит сердце, зато и ты устанешь, и не будешь так далеко улетать.

Наконец, бабочка побеждена. Какая она замечательная! Настоящая сухая палочка. Спереди головы торчит какой-то узкий отросточек, будто палочка неровно обломалась. Черные глаза не видны, закрыты серыми полосками. Ноги спрятаны под тело, только две торчат в стороны, совсем как засохшие и обломанные крохотные веточки. Одно серое крыло завернулось за другое. От этого тело кажется цилиндрическим. Сзади дырочка, будто палочка обломалась, и видна пустая сердцевина. Я восхищаюсь: до чего она мила, искусная бабочка-палочка!

Теперь нужно поймать несколько таких бабочек, потом узнать, кто они такие. Но охота за осторожными бабочками отнимает много времени.

День кончался, когда мы покинули пологую гору с каменными столбами, осталось еще несколько спусков и подъемов. Внезапно впереди открылась громадная ровная пустыня, убегающая вдаль к синему горизонту. В стороне от дороги у подножия горы виднеется темное пятно, оно почти черное на светлом фоне пустыни. В ту сторону идет слабо заметная дорога. Мы мчимся по ней, рассекая похолодевший вечерний воздух. Темное пятно растет с каждой минутой, и перед нами оказывается совсем другой мир: густой лесок из могучих старых ив, очень маленький, не больше сотни метров в диаметре, крохотный кусочек леса среди громадной сухой пустыни.

Под ивами сыро, прохладно и сумрачно. В прозрачную воду маленького родника шлепаются испуганные нашим появлением зеленые лягушки. Чуть шевельнулась высокая трава, и в ней мелькнул хвост большого полоза. Змея поспешно скрылась в куче камней. В леске очень шумно. С вершин деревьев несутся крики птиц. Высоко на ветвях видны небольшие гнезда, а в стороне от них на толстом суку темнеет гнездо какого-то крупного хищника, сооруженное из груды палок и сучьев.

Откуда-то сверху, то планируя, то падая стрелой, прилетает пустынный ворон, садится на сухую вершину старой ивы и смотрит на нас, на машину, на дымок разгорающегося костра. Коля неравнодушен к гнездам. Ему обязательно надо посмотреть, что в них находится.

Смотри, — предупреждаю я, — испачкаешься о ветки!

Лесок многим птицам оказывает приют в пустыне. Внизу на земле и в траве, на стволах и ветвях деревьев белеют комочки птичьего помета. Колю не отговоришь, он лезет на иву.

Птичий помет на стволе ивы какой-то странный: белый комочек с черными прожилками, к которому прикоснулся Коля, отваливается, но не падает на землю. Комочек оказывается живым. У него есть крылья, он внезапно преображается и становится чудесной серебристой бабочкой. Она делает в воздухе несколько поспешных зигзагов, вновь садится на черный ствол старой ивы и превращается в неприятный белый комочек с черными прожилками и пятнышками.

Их много, этих бабочек-обманщиц. Они все сидят вверх головой, строго вертикально, как птичий помет, упавший сверху. Между этими бабочками кое-где на стволах прилипли действительно комочки птичьих испражнений. Ноги, усики, все то, что может выдать обманщицу, не видны и тщательно спрятаны под сложенными над телом крыльями. Бабочки неподвижны, наверное, ни одно движение в течение всего дня не выдает этих затаившихся подражательниц. По серебристо-белым крыльям черные пятнышки у всех разные, каждая бабочка имеет свой собственный рисунок. Разве помет бабочек может быть одинаковым? И, конечно, все бабочки умеют падать вниз, как неживые комочки, почти до самой земли не раскрывая крыльев, будто парашютисты в затяжном прыжке.

Наловить бабочек-обманщиц на этот раз не стоило большого труда, достаточно было под висящие на коре комочки подставлять открытую морилку.

Вскоре под деревьями стало совсем темно. Затихает гомон птиц, и в маленьком леске становится так же тихо, как и в пустыне. Мы выбираемся на простор и рассматриваем наш улов. По внешнему виду это типичные горностаевые моли, древесные жители. Светлое одеяние моли с черными пятнышками напоминает белую шубу из меха горностая с черными кончиками хвостиков. Случайно попав сюда, в пустыню, в этот маленький лесок, бабочки прижились среди многочисленного птичьего общества. Рядом с пометом птиц им легко скрываться в своей замечательной одежде. А ночью не страшно летать: птицы спят.

Забавно в один день встретиться сразу с двумя бабочками-обманщицами…

Большое красное солнце коснулось краем далекого горизонта пустыни и стало плоским. По равнине побежали косые лучи, осветив багровыми пятнами холмики между синими долинками. Черный пустынный ворон на сухой вершине ивы тоже засветился красными отблесками.

Потом синие тени заструились потоками, а когда солнце спряталось за горизонт, они всколыхнулись над пустыней и закрыли ее на долгую темную осеннюю ночь. Последний красный луч скользнул по горам и задержался на скалистых вершинах.

Ворон вдоволь насмотрелся на неожиданных посетителей глухого местечка, на машину, на горящий костер, громко крикнул и, снявшись со старой ивы, полетел в красные горы.

Много лет спустя в каньоне Капчагай, по которому протекает река Или, в конце сентября рано утром я снова встретился с бабочкой-палочкой в несколько необычной обстановке.

Только что рассвело, но в ущелье лежала тень, и далекие противоположные берега реки зазолотились первыми лучами солнца. В небольшом распадке, обильно поросшем полынью, терескеном и дикой вишней, крутилась целая стайка бабочек-палочек. Они, казалось, без видимой причины неловко перелетали с травинки на травинку. Некоторые тяжело поднимались в воздух и летели, влекомые едва заметным движением воздуха. Больше нигде поблизости не было такого скопления, кроме этого распадка. Как и раньше, потревоженные мною, они падали на землю, застывая серыми палочками.

Наблюдая за бабочками, я озяб. Возвратился на бивак, взглянул на термометр. Он показывал только четыре градуса выше ноля.

Через полчаса и к нам заглянули теплые лучи солнца. В маленьком распадке нигде бабочек уже не было видно. Лет закончился, и они все спрятались на дневной покой.

Забавные бабочки! Ради того, чтобы не подвергать себя опасности, боясь птиц и ящериц, они предпочитали резвиться в ранние утренние холодные часы, нежели теплым днем.

Золотые блестки

Местами на низких берегах ручья под жарким солнцем пахнут сочные зеленые травы. Цветут татарник, осот, клоповник. В воздухе реют не знающие усталости мухи-сирфиды, жужжат большие синие пчелы-ксилокопы. Многоликий мир насекомых незримо копошится в высокой, по пояс, траве.

На цветках можно удачно поохотиться энтомологу. На них, как всегда, озабоченные трудолюбивые пчелы, иногда — бабочки. Над желтыми цветами мечутся какие-то блестки. Их не разглядеть, видны лишь одни сверкающие линии, которые переплетаются вверх и вниз. Надо бы изловить воздушных танцоров, выполняющих брачную пляску. Но они очень быстры, и взмахи сачком неудачны. Вот, кажется, удар пришелся по сверкающей блестке, но из сачка мгновенно выскакивает что-то маленькое и вовсе не блестящее, а темное.

Еще несколько взмахов сачком, и я вижу крошечную бабочку-моль с тонкими длинными светлыми усиками. Неужели это она, не верится! И я открываю пленнице путь на свободу. Бабочка быстро выскакивает наружу и, сверкнув на солнце, скрывается.

Теперь я упрекаю себя за оплошность. Стоило ли, не веря глазам, отпускать таинственную бабочку? Как теперь ее изловить, такую осторожную! Бабочки редки и не везде летают. Взмахнешь сачком, и воздушная пляска прекращается, цветок опустевает. Придется искать. И это отчасти даже радует. Когда чем-нибудь увлечен, не чувствуется утомительная жара, не так долог знойный день, время летит незаметно.

Сверкающие бабочки садятся на цветы. Желтый клоповник — их обитель. Они запускают в цветы длинный черный хоботок, лакомятся нектаром, подкрепляются. Еще бы! Нектар легко усваивается организмом, он не требует обработки пищеварительными ферментами, всасывается прямо из кишечника без изменений, поступает в кровь и «сжигается», обеспечивая работу мышц. Без него немыслим столь энергичный брачный полет.

Тело бабочек покрыто золотистой чешуей, переливающейся цветами радуги. Она, как и полагается у бабочек, без всяких пигментов, так называемой «оптической» окраски. Каждая чешуйка крыла очень сложно устроена, пронизана мельчайшими канальцами, отражающими свет. Впрочем, есть у бабочек и обыденная пигментная окраска.

Как бы там ни было, одеяние бабочки особенное и так блестит на солнце во время полета, что своим сиянием видно издалека. А это как раз и надо крошечным исполнительницам брачной церемонии, чтобы разыскивать друг друга.

Я с увлечением охочусь за бабочками, а, закончив наблюдения, надеваю на себя полевую сумку, беру в руки сачок и опять отправляюсь на поиски нового и интересного.

Ожидающие ветра

У входа в подъезд нашего дома растет большой перисто-ветвистый вяз. Видимо, из-за темной коры это дерево в Средней Азии называют карагачем, то есть черным деревом. Карагач — дитя знойного юга. Он хорошо переносит жаркое засушливое лето. Когда в посадках начинают страдать от зноя тополя, акации, березки, липки и другие деревья, и на них прежде времени желтеют листья, карагач благоденствует, ему ничего не делается. Из-за своей устойчивости к засухе карагач стал одним из самых распространенных деревьев в городских и полезащитных посадках. Примерно с начала июня с карагача начинают свешиваться на тончайших паутинных нитях крохотные гусенички. Они достигают нескольких миллиметров длины. Висят на своих канатиках неподвижно. Иногда легкое движение воздуха слегка раскачивает нити, и тогда крошечные их хозяева, будто миниатюрные маятники, колеблются из стороны в сторону. Гусеницы висят долго, более недели, лишь иногда поднимаются вверх, очевидно, сматывая свою нить или, наоборот, опускаются ниже, выпустив ее.

Странное поведение гусениц всегда привлекало мое внимание. Я думал, что, может быть, гусеницы больны? Но, оказавшись в руках, они энергично пытались уползти из неожиданного плена. Может, таким необычным путем они избегали врагов, обитающих на дереве? Но в городе мало насекомых, мало и охотников на всю малую живность — муравьев. Нет, воздушная обитель гусениц имела какое-то другое значение. Только какое?

Через одну-две недели гусеницы исчезали, но появлялись снова на своих тончайших нитях через два месяца в конце июля, начале августа. И тогда история начиналась снова.

В некоторые годы гусениц, висящих на своих воздушных качелях, было так много, что пройти в дом или выйти из него было трудно, чтобы не нацеплять на себя паутинок. Они щекотали лицо, не особенно приятны были и сами гусеницы, когда начинали ползать на обнаженной коже. Тогда жители нашего подъезда поминали недобрыми словами крошечных обитателей карагача, заодно посылая нелестные эпитеты в адрес всех остальных насекомых. Наиболее любознательные из них не упускали случая, чтобы не допросить меня о причинах столь странного явления природы. Но я не находил вразумительного ответа. Насекомых так много, и всех знать просто невозможно.

В конце концов, мне пришлось поискать ответа в книгах. Оказалось, что гусеница известна, принадлежала она так называемой кривоусой моли Bucculatrix ulmuella. Зимуют ее куколки на коре дерева, весной вышедшие из яиц крохотные гусенички внедряются в листья, поселяясь между нижней и верхней пластинками. Первое время они живут в этом тесном пространстве, затем, подрастая, выбираются из листа и устраиваются на его поверхности, выедая его ткани ограниченными участками. Потом они строят замысловатый кокон, окукливаются в нем. После первого поколения развивается новое второе, а к концу сентября появляется и третье. Только гусеницы последнего поколения висят на длинных паутинных нитях неизвестно зачем и ради чего.

Литературные сведения разошлись с моими наблюдениями. Но не верить им я не имел основания. Так появилась еще загадка. Чем больше начинаешь интересоваться жизнью какого-либо насекомого, тем чаще встречаешься с тайнами его жизни, и все оказывается как в известной русской пословице: «Чем дальше в лес, тем больше дров».

Недалеко от города вблизи шоссейной дороги есть одно хорошее местечко, где мы всегда останавливаемся, возвращаясь домой из далекого путешествия. Здесь растет несколько развесистых карагачей, в тени которых можно отдохнуть, в речке помыть машину, вытрясти из вещей пыль пустыни и привести себя в порядок. На этой остановке мне, сидящему за рулем, привилегия, я отдыхаю, устраиваясь под тенью дерева, и занимаюсь своими записями. Но в этот раз, едва я вынул из полевой сумки тетрадь, как увидел над ней висящую на едва заметной паутинке мою старую знакомую крохотную гусеницу кривоусой моли. Я принялся ее разглядывать, но тут налетел легкий ветерок, и моль мгновенно исчезла из глаз. Ее найти я уже не мог. Зато увидел другую. Ее паутинка, влекомая ветром, приняла почти горизонтальное положение, но вдруг оборвалась. Несколько мгновений я видел, как гусеница, сверкнув на солнце яркой полоской своего самолетика, исчезла в синеве неба. Отправилась в путешествие. Тогда я проследил еще несколько таких полетов и сразу вспомнил крошечных, только что вышедших из кокона паучков ядовитого каракурта, образ жизни которого мне пришлось детально изучить в давние времена. Устроившись на вершинке какого-либо растения, паучок выпускал несколько нитей и, влекомый воздухом, отправлялся в полет. От него несколько мгновений еще тянулась ниточка, и, когда аэронавт удалялся на порядочное расстояние, эта ниточка, не выдержав натяжения, обрывалась почти у самого места ее прикрепления. Видимо, в этом участке она была самой тоненькой. Так, наверное, было и у крохотной гусеницы. В самом начале ниточка была утончена, а «где тонко, там и рвется».

Вдоволь налетавшись, паучок сматывал свои паутинные нити и приземлялся. Так же, наверное, поступала и крошечная гусеница-путешественница.

Итак, сомнений не оставалось. Гусеницы выпускали паутинные нити и висели на них в ожидании ветра только ради того, чтобы расселиться подальше от места своего рождения. Все живые организмы способны расселяться. Растения большей частью семенами, с помощью разных летучек или цепляясь за животных, животные — на крыльях, на ногах и на паутинках. И чем больше становится в какой-либо местности животных, тем сильнее их поведением овладевает инстинкт расселения. В годы массового размножения толпами бегут по тундре грызуны-леминги, длительные переселения затевают белки, олени переходят большими стадами… Уж не поэтому ли моему предшественнику, изучавшему кривоусую моль, пришлось видеть на паутинных нитях гусениц только третьего поколения, так как их было мало в первом и втором поколениях, мне же довелось наблюдать их у всех поколений.

Ответить на вопрос, почему гусеницы так долго висят на своих паутинках в Алма-Ате, просто. Наш город расположен в полукольце гор и находится в так называемой ветровой тени. Ветер здесь очень редок. Когда же на дереве много моли, ей необходимо расселяться. Вот и приходится гусеницам долго висеть на своих паутинках в ожидания ветра, раздражая своим присутствием жителей города.

Через несколько лет после знакомства с гусеницами я повстречался с ними в городском парке. Их, свисавших с деревьев на паутинках, оказалось множество. Раскачиваясь на своих канатиках, они ждали ветра. Одна такая гусеница висела перед моим лицом и была хорошо видна на фоне темной тени. Я собрался слегка повернуть в сторону, чтобы избежать соприкосновения с нею, но в этот момент налетела оса, быстро схватила гусеницу, оторвала ее от паутинки и улетела вместе с нею. Нападение осы было изящно и быстро. Чувствовалось, что охотник имел большой опыт и, наверное, в день перетаскивал немало гусеничек в свое гнездо.

К концу лета появляется много ос. И тогда они удивительно смелеют, рыщут всюду в поисках пропитания. И вот приспособились питаться гусеницами.

Прошло несколько десятков лет, и в разросшемся городе, переполненном автомобилями, гусеницы карагачевой моли не стало. Она исчезла, как и многие другие насекомые, питающиеся листьями, не вынесли еду, начиненную автомобильными газами.

Бабочка-улитка

Меня иногда спрашивают, как я открыл педогенез у бабочки-улитки. Педогенез — редкое явление среди насекомых. Педогенез был открыт в 1861 году профессором Казанского университета Н. Вагнером. Ученый обнаружил, что в личинках комариков-галлиц развивались маленькие личинки, которые питались телом матери, вырастали и становились взрослыми личинками. Так продолжалось все лето, и только к осени личинки превращались в куколок, из которых уже вылетали обыкновенные галлицы. Открытие Вагнера заинтересовало ученых, и вскоре те, кто вздумал его проверить, убедились в правильности и безупречности наблюдений ученого. Через несколько лет педогенез был описан другим русским ученым Гриммом у ветвистоусых комариков. Здесь развитие личинок происходило в теле куколок. Третий случай педогенеза был открыт в 1913 году англичанином Скоттом у жука, обитавшего в Африке и Северной Америке. В личинках этого своеобразного насекомого развивались дочерние личинки, которые, полностью поглотив материнские личинки, выползали наружу.

Итак, всего только три случая педогенеза: два в отряде двукрылых и один в отряде жуков.

Вспоминается яркий солнечный день на берегу озера Иссык-Куль. Зеленые волны тихо накатываются на песчаную отмель и нехотя отступают обратно. Далеко за озером, на другой его стороне, задернутой голубой дымкой, виднеются снеговые вершины хребта Терскей Ала-Too. Изредка промелькнет чайка, на горизонте покажется парус рыбачьей лодки.

Берег озера усеян крупными гранитными валунами. Из-за них к самому озеру не подъехать на автомашине, и наш бивак раскинут вдали от берега в небольшом ущелье Кичи-Сюгаты за кирпично-красными скалами. Здесь под нависшими камнями встречаются глиняные гнезда чудесной осы-пелопеи. Я ищу эти гнезда, но нахожу другое: под некоторыми камнями прикрепились и замерли сухопутные улитки. Они заселили, главным образом, те камни, у которых нижняя поверхность имеет наклон примерно в сорок пять градусов. Чем объяснить такую странную привязанность? Загадка вскоре же разрешилась. Улитки на лето впадают в спячку, сухая и жаркая погода неблагоприятна для их жизни. Прикрепляясь к камню, они забираются поглубже в свою раковину и выделяют густую слизь, предохраняющую от сухого воздуха. Выход или, как говорят, устье раковины скошено под углом сорок пять градусов. Чтобы слизь покрывала тонким и равномерным слоем конец тела улитки, оно должно занимать строго горизонтальное положение. Для этого и необходим камень с таким углом наклона поверхности.

Разглядывая улиток, я заметил на камнях рядом с ними крошечных, диаметром не более пяти миллиметров, серых спиральных ракушек. Многие из них прочно прикрепились к камням, другие тихо, толчками передвигаясь, казалось, искали место, чтобы так же прочно и надолго обосноваться на лето.

Никак я не ожидал, что в крошечных ракушках окажутся не моллюски, а робкие и очень осторожные гусеницы. Они были необыкновенны. Черная голова, грудь и грудные ноги могли высовываться из спирального чехлика. Задние ноги оказались длиннее других, ведь им нужно было дальше всех тянуться к выходу из улитки. Тело же гусеницы, защищенное чехликом, было белое, нежное, мягкое. Брюшные ноги отсутствовали. На их месте находились маленькие черные кругляшки со множеством мелких крепких крючочков. Этими крючочками гусеницы крепко держались за стенки чехлика-ракушки и перетаскивали его за собой. Чехлики были сплетены из плотной паутинной ткани и снаружи облеплены мелкими песчинками. Под лупой хорошо видны светлые белые зернышки кварца, черные кусочки полевого шпата и прозрачные слюды. На земле среди песчаной почвы в своем домике насекомые совершенно неразличимы.

Гусеницы, живущие в спиральных чехликах, были бабочками-улитками рода Apterona. Образ жизни их не изучен. Чем же питались гусеницы?

Выяснить это было не трудно. Всюду на листьях виднелись спиральные чехлики: осторожные гусеницы, высунув головы, грызли мякоть листа, потревоженные же прятались в чехлик и надолго замирали.

За каких-нибудь полчаса я набрал пригоршню обманных ракушек и поместил их в банку. Рассматривать их пришлось уже на берегу самого Иссык-Куля, в одном из лесных ущелий Терскей Ала-Too, снежные вершины которого окружали голубое озеро с тихими зелеными волнами. В ущелье нас застал дождь. Под унылую песню дождевых капель, барабанивших о полотнище палатки, тоскливо поглядывая на вершины гор, затянутых серыми тучами, я стал разбирать содержимое банки. Тогда и открылись секреты бабочки-улитки, и два дождливых дня промелькнули удивительно быстро и незаметно.

Сперва на дне банки я увидел небольших светлых «червячков». У них — едва заметная голова с очень маленькими неясными точками — недоразвитыми глазами — и слабые коротенькие ножки. Ротовые части совсем неразвиты. Это и были самки-бабочки, только совсем необычные, с атрофированными органами.

Осторожно вскрывая иголочкой чехлики, я настойчиво открывал один за другим маленькие секреты таинственной незнакомки. Оказалось, что гусеница с помощью паутины плотно приплетала к камню выход чехлика. Потом с трудом, так как чехлик был тесен, поворачивалась головой в обратную сторону и протискивалась до верхнего завитка спирали. Здесь гусеница прогрызала дырочку и слегка стягивала ее паутинными нитями. Значит, прежде чем окуклиться, гусеница навсегда закрывала парадную дверь своего домика и подготавливала черный ход. Затем тоненькая шкурка слезала с гусеницы спереди назад и повисала у закрытого входа бесформенным комочком. Сбросив старую одежду, гусеница превращалась в темно-коричневую куколку.

Судьба куколок оказалась разной. Из одних выходили самки и навсегда покидали чехлик. Это они — те самые «червячки». Они жили долго, но, так и не отложив яичек, постепенно одна за другою погибли. Самцов среди собранных бабочек-улиток не оказалось. Самцы, наверное, строили другие чехлики и, возможно, не заползали ни на камни, ни на растения. Я не знал, где их искать.

Что же стало с другими куколками? С ними произошло то, что и получило название «педогенез». Тело куколок, все ее органы распались на сплошную и однородную массу эмбриональных клеток. Затем среди этих клеток стали появляться крупные яйцевые клетки. Они быстро росли, пока полностью не поглотили все ткани куколки. Потом из каждого яичка развилась гусеница, точно такая же, как та, что я видел раньше, с черной головкой, грудью и ногами, только очень маленькая. Гусеницы упорно сидели в оболочке своей матери-куколки, не желая выползать наружу, и, видимо, собирались провести вместе остаток лета, осень и зиму.

Итак, размножение маленького и странного насекомого произошло на стадии куколки и без оплодотворения.

Когда ночью неожиданно исчезли серые тучи, а утром в лесное ущелье заглянуло горячее летнее солнце, и теплый пар начал подниматься над лесом, стало жаль расставаться с гусеницами-улитками и не хотелось заниматься другими делами. Впрочем, нужно было бы поискать самцов. Ведь они должны быть обязательно. Не зря же из некоторых куколок вышли бабочки-червячки, которым полагалось после оплодотворения отложить яички.

Выходило так, что часть поколения бабочек развивалась педогенетически, без оплодотворения, тогда как другая часть — обычным путем.

На обратном пути я остановился опять на берегу голубого Иссык-Куля около ущелья Кичи-Сюгаты и обыскал все камни. Здесь была масса чехликов бабочек-улиток. Половина их оказалась с маленькими гусеницами, порожденными куколками, другая половина — пустая. Тогда я переключился на поиски на земле и вскоре нашел чехлики, но другие — со слабой спиралью. Из таких чехликов торчали шкурки куколок. Чехлики, без сомнения, принадлежали самцам, судя по всему, крошечным настоящим бабочкам. Но я опоздал. Чтобы добыть самцов, надо было ожидать следующего года.

В Ленинграде в занимающем целый квартал здании Зоологического института Академии наук удалось кое-что разузнать о бабочке-улитке. До настоящего времени известно только два вида таких бабочек. Один из них обитает в Западной Европе, другой — на Кавказе. Образ жизни у них не такой, как у иссык-кульской, и педогенез для них неизвестен. Но чтобы решить окончательно, является ли моя бабочка третьим видом, надо обязательно поймать самца.

Каким он будет? Таким ли, как самка, бесформенным червячком или прелестной бабочкой? Не могли они быть «червячками». Ведь им полагалось разыскивать своих не способных к движению подруг.

В начале июня, ровно через год после первого знакомства с бабочкой-улиткой, в ущелье Кичи-Сюгаты за кирпично-красными скалами стояла моя палатка. Около нее дымился костер, а в стороне от ручья, впадающего в озеро, по земле ползали мои добровольные помощники, разыскивая чехлики самцов.

Вскоре десять чехликов были осторожно завернуты и положены в просторную банку, а еще через несколько дней в ней летали две миниатюрные и нежные бабочки-самцы. Они оказались совсем не похожими на тех, что были ранее известны. Это был новый неизвестный для науки вид.

Дружный поход

Вечером солнце село в густую коричневую мглу, но следующий день был ясным и холодным. Дул северный ветер, утром термометр показывал около шести градусов выше ноля. Но солнце быстро принялось разогревать землю.

Я отправился бродить по зеленым холмам весенней пустыни. Случайно взглянув на пологий и голый склон оврага, поразился: он был весь испещрен идущими поперек его полосками следов, и на них всюду виднелись темные удлиненные цилиндрики. Там происходило что-то очень интересное.

И вот вижу, как по голому склону оврага взбирается целый легион голых сереньких гусениц-совок. Все они держат одно направление прямо вверх на северо-восток, примерно по азимуту пятьдесят два градуса. Их путь точен, параллельные полоски следов нигде не расходятся и не сходятся. Склон оврага высотой около пятидесяти метров. Можно подумать, что гусеницы пользуются наклоном оврага и ползут под наибольшим углом. Но там, где овраг слегка поворачивает, путь гусениц наклонен все по тому же азимуту. Какой же компас заложен в теле этих крошечных созданий, раз ни одно из них не отклоняется от заранее избранного пути ни на один градус в сторону!

Может быть, гусеницы руководствуются положением солнца на небе? Но, забегая вперед, скажу, что и через несколько часов, за которые солнце основательно передвинулось по небосклону, гусеницы не изменили направления движения.

Путешественницам нелегко преодолевать препятствия на своем пути, песок осыпается под их телами, временами порывы ветра опрокидывают бедняжек, и они быстро скатываются обратно, теряя с таким трудом отвоеванную высоту. Но неудачниц не пугает невольное продвижение назад, и они с завидным упорством и трудолюбием вновь ползут вверх вместе.

Иногда, по-видимому, случайно одна гусеница следует за другой по ее следу. Ей легче передвигаться по ложбинке, проделанной на песке предшественницей. Трудно гусеницам карабкаться по песчаному склону, его крутизна около тридцати градусов.

Массовое переселение гусениц — явление интересное. Надо узнать, как широк фронт паломничества. Гусеницы-переселенцы, оказывается, ползут по всей пустыне независимо друг от друга и не видя друг друга. Они не подражают никому, каждая повинуется своему инстинкту, и удивительно: он у всех одинаков. Правда, заметить гусениц среди густой зеленой травки нелегко. Но выручают светлые холмики земли, выброшенной трудолюбивыми слепушонками. На них гусеницы легкоразличимы даже издалека.

Обычно инстинкт перемещения овладевает одним каким-либо видом. Здесь же, среди голых гусениц-совок, типичных обитателей пустыни, прячущихся на жаркий день под камни или кустики, вижу еще сильно мохнатых нежно-зеленых гусениц с красно-коричневыми ножками. Их хотя и немного, но они тоже ползут в компании с чужаками.

Чаще всего переселения вызываются массовым размножением и сопутствующей бескормицей, голодом и болезнями. Каковы причины этого вояжа? Три предшествовавших года в пустыне была засуха. В этом же году зима была снежная, прошли весенние дожди. Смоченная талыми водами пустыня слегка ожила, зазеленела, принарядилась желтыми тюльпанами. Скоро расцветут красные маки. Бескормицы не должно быть. Гусениц много. На один квадратный метр — три-пять штук. Массовое размножение налицо. Почему же в тяжелые засушливые годы так размножились эти гусеницы?

Численность многих насекомых часто зависит от деятельности их врагов, насекомых-наездников, паразитов. По-видимому, наездников стало мало. Они больше пострадали от засухи, не было цветов, не было и нектара — пищи взрослых, не было и сил проявить свою неугомонную деятельность. Гусеницам-совкам, исконным и нетребовательным жительницам пустыни, много ли им надо еды!

Трудно ответить, почему гусеницы стали переселяться. Очевидно, при массовом размножении целесообразно расселение на незанятые места обитания, чтобы избежать конкуренции, опустошительных болезней, распространению которых способствует соприкосновение особей.

Почему же гусеницы ползут в одном направлении? Видимо, чем прямее путь, тем дальше можно уйти от старого места жительства. Почему же он у всех одинаков? На этот вопрос трудно ответить даже предположительно. Или в теле гусениц есть что-то, способное определять страны света, реагировать на магнитный полюс земли, или они определяют свой путь по солнцу, внося в него поправки в зависимости от времени дня.

Через два дня, возвращаясь обратно, я заглядываю на то же место. Массового переселения уже нет. Склоны оврага чисты. Но кое-где все еще ползут на северо-восток одинокие путешественницы, повинуясь загадочному инстинкту, унаследованному от далеких предков.

Три загадки

На Соленом озере у берега в воде выстроились зеленой полосой стройные тростники. Стоят, не шелохнутся. Но подует ветер, озеро покроется синей рябью, закачаются тонкие длинные стебли, нагнутся, и все длинные узкие с заостренными концами листья, как флажки, повернутся в одну сторону. Иначе нельзя, как устоять растению на тоненьких ножках против ветра!

Иногда налетит шторм, волны ударят в тростник, окатят его водой, но она мгновенно с него стечет, нигде не останется, лишь кое-где засверкает огоньком на солнце застрявшая капелька. Не смачивается тростник водой. Так уж он устроен, иначе ему нельзя. Только почему — не знаю, да и не у кого спросить. Может быть, так устроена его поверхность, или он покрыт особенным водонепроницаемым составом. Узнать бы об этом, сделать непроницаемый материал, особенно на палатках.

Сегодня очень жаркий день, и наше счастье, что мы на Соленом озере. Возле воды легче, прохладней, идти же в пустыню не хочется, хотя там и есть дела. Но жаль попусту тратить время. Может быть, посмотреть тростник? На нем должны быть разные обитатели.

В узеньких прибрежных зарослях тростника скрывается масса тлей, покрытых светлым пушком. Они сидят на нижней стороне листьев большими колониями. В них крошечные, только что рожденные круглые толстые несмышленыши, подростки же чуть побольше их и длиннее, еще больше стройные юноши, а всех крупнее солидные взрослые тли, они узкие, длинные, украшенные роскошными прозрачными крыльями. Все тли без различия возраста тесно прижались телами друг к другу, очень заняты, каждый воткнул хоботок в сочную ткань и сосет ее соки. В обществе тростниковых тлей царит твердое правило: все повернуты головой к основанию листа, концами тела к его вершине и строго продольно его оси.

Колонии тлей похожи на сонное царство. Все неподвижны, хотя и очень заняты пищеварением, никто не ползает по листьям, не размахивает ногами или усами. Никто и не выделяет сладкой жидкости. Там, где колония большая, листик слегка свертывается желобком на верхнюю сторону и даже немного желтеет.

И тогда появляются три загадки. Почему у тлей нет сладких выделений? Отчего все они живут только на верхней стороне листа? Для чего повернулись в одну сторону головами к основанию листа?

На листьях тли не одни. Разве бывает так, чтобы никто не воспользовался такой лакомой добычей. Среди жителей колонии ползают крохотные светлые личинки мушки левкопис, они заядлые враги тлей. Личинки поедают беззащитное стадо этих вялых засонь. Тут же видны их овальные бурые коконы с черным блестящим шариком на конце. А вот и сами мушки. Они небольшие, большеголовые, крутятся возле тлей, пристраивают свои яички. Да не как попало, а по одному на листик. Иначе нельзя. Если личинок окажется много и не хватит им добычи, то начнутся братоубийственные войны.

Еще ползают личинки жука-коровки Coccidula scucellata, любящих тростниковые заросли. У них отличнейший аппетит, и тот листик, на который они попали, вскоре становится чистым, и ничто не говорит о том, что здесь было большое общество зеленых тлей.

Хозяйничают паучки. Один крошечный от изобильного питания всюду на листиках наложил яичек, прикрыв их кругленькой белой тарелочкой из плотной паутины. Другой, чуть побольше, заплел кончики листьев в тоненькую трубочку. В ней яички и молодые паучки находятся в полной безопасности. В трубочку из-за густой паутины не заберешься и никак ее не развернешь.

Паучкам не страшна вода. Они по ней шагают как по земле. Кроме того, они могут перебегать от тростинки к тростинке по изящным мостикам из тоненькой блестящей на солнце паутинки. Сделать такой мостик нетрудно. Выпустил на воздух по ветру ниточку, подождал, когда ее свободный конец зацепится за соседнее растение, и переправа готова.

Еще в колонии тлей я нахожу крохотные продолговатые яички. Они необыкновенно красивы, их поверхность украшена сложнейшим узором шипов и пупырышек. Эта красота, видимо, не случайна и предназначена для того, чтобы усилить механическую прочность скорлупки яйца. Кое-где из яичек уже вывелись личинки. Я узнаю в них потомство мух-сирфид. Они как всегда неподвижны, ничем не выдают себя, но тихо, чтобы не выдать своего присутствия, делают свое дело, пожирают тлей. Подобная предосторожность важна там, где у тлей есть защитники — муравьи.

У тлей масса врагов, и все же они процветают, благодаря усиленному размножению. Природа создала тлей на потребу для величайшего множества других насекомых.

Даже издали в колонии тлей на листьях тростника видны ярко-белые шарики. Я не могу сразу понять, что это такое, потом, приглядевшись, догадываюсь, в чем дело. На тлях живет их старый недруг, какой-то грибок. Тля, пораженная им, прирастает тончайшими ниточками к листику растения, да так прочно, что ее не оторвешь без усилия. Она вздувается, становится как шарик и так изменяется, что теряет свой облик. Лишь точечки глаз и короткие усики венчают ее обезображенное тело. Грибок не случайно прикрепляет свою добычу к листику, иначе нельзя, может снести ветром или волнами.

Трудно сказать, что произойдет с личинками мушек-левкопис и жуков-коровок, если они упадут в воду. Наверное, им будет очень плохо. А тростниковым тлям? Я срываю листик с колонией тлей и погружаю в воду. Под водой он становится будто серебряным, светится, весь сверкает в воздушной тончайшей оболочке. Пушок, покрывающий тело тлей, не смачивается. Ничего не делается тлям под водой. Я поднял листик вверх и увидел, что вся колония сухая. Впрочем, что значит такое испытание. Вот если поместить их в воду на всю ночь! Тогда я срываю тростники с тлями, погружаю их в воду, втыкаю в дно берега около бивака. Через час листья и тли, вынутые из воды, совершенно сухие. Что же будет с ними утром?

Вечером я задаю своим спутникам три загадки про тлей: почему у них нет сладких выделений, отчего они живут на верхней стороне листа, для чего повернулись головой в одну сторону?

Но никто не желает разгадывать, всех разморил жаркий день, до тлей ли, когда хочется пить, все требуют отгадки от меня без утаек и проволочек. А я и сам не знаю, какие должны быть отгадки. Ночью у берега заплескалась ондатра, и наш привязанный за поводок спаниель ворчал и негодовал на нее. Потом, это уже стало известно утром, по самому краю топкого илистого бережка прошелся барсук. Здесь у него располагались отличнейшие охотничьи угодья, богатые медведками. Моя чуткая собака бушевала от избытка охотничьего пыла и злости. Ей, бедняжке, нелегко с хозяином, давным-давно распростившимся с охотничьей страстью.

За долгую ночь пришли отгадки. Все начинались с тростников, и вот какие они получились.

У тлей нет сладких выделений потому, что их некому доить. Какой же муравей поползет в воду. Муравьи плохие пловцы, они сухопутные жители земли.

Листья тростника, как флюгер на метеорологической станции, повернуты хвостиками по ветру. Тли всегда располагаются к ветру головой с хоботками, вонзенными в ткани растения. Так крепче, не сдует в воду.

Верхняя сторона растений слегка вогнута, в ней как в лодочке, да и не так опасно, ведь другой трепещущий от ветра листик не сбросит тлей, а будет скользить по бортам.

Рано утром я выбираюсь из полога и, не надевая обуви, бреду в воду, вынимаю из нее пучок тростника с тлями. С растений легко сбегает вода, лишь кое-где задержались росинки, и в них отражается восходящее солнце, синее Соленое озеро и редкие розовые облака на небе. Все тли сухие, они живы и здоровы. У них, оказывается, удивительнейшая несмачиваемость, вот и открылся еще один их секрет. Как бы узнать, отчего она зависит, да использовать на нужды человека…

Прошло много лет со времени моей встречи с пушистой тростниковой тлей. Как-то, встретив знакомого энтомолога, я спросил, чем он сейчас занимается.

Он, оказывается, изучает тростниковую тлю. Она считается видом, который в течение своего развития меняет растения. Сначала тля развивается на тростнике, потом переселяется на сливу. И так каждый год. Нам кажется, что этот вид может развиваться без смены хозяев, так как обитает в таких местах, где на многие сотни километров нет тростников.

Я спрашиваю своего знакомого, почему эта тля называется «опыленной». Он возражает мне, как и множество других ученых, что не обязательно каждый морфологический признак имеет какое-либо жизненное назначение, поэтому часто необъясним!

Тогда я рассказал ему про свои опыты с этой тлей. Кстати, она еще называется «опыленной сливовой». По-видимому, первичным растением, на котором развивалась тля, был все же тростник. Здесь опушение имело большое значение для защиты от воды. Слива же стала вторичным хозяином. У тлей смена растений явление частое. На сливе опушение уже не имело того значения, как при жизни на тростнике. Так что, в известной мере, энтомолог оказался прав, тем более что интересовался он этой тлей только как практик и изучал ее на сливе.

Изумрудная псиллида

В пустыне много солянок. Эти растения лишены листьев, их роль исполняют зеленые веточки: без листьев меньше испаряется влаги, столь драгоценной в жарком климате пустыни. Веточки сочны, водянисты, содержат запас влаги на время жаркого и сухого лета. Так приспособились солянки к климату пустыни. Веточки солянки, положенные в сетку гербария, сразу не засыхают, долго остаются как живые. Иногда на них, находящихся в гербарии, продолжают развиваться маленькие цветы или плоды.

Почти все солянки маленькие, приземистые кустарнички. И только саксаул среди них выглядит гигантом-деревом пустыни. Кривые стволы его очень хрупки и настолько тяжелы, что, даже высушенные, тонут в воде.

Саксауловый лес прозрачен. Корявые стволы деревьев раскинулись в стороны и застыли, как неказистые лапы сказочных чудовищ. И ветер свистит в их жестких голых ветвях. А кругом тишина, прерываемая криками песчанок да замысловатой песней одинокой песчанки.

Саксаул — мое любимое дерево. Я давно к нему присматриваюсь, изучил всех насекомых, связавших свою жизнь с ним. Вот и сейчас открываю цепочку событий, происходящих на нем.

С первыми теплыми днями саксауловый лес пробуждается и начинает поспешно одеваться зелеными стволиками. Тонкие и хрупкие, состоящие из коротеньких члеников, они напоминают хвою. В местах соприкосновения члеников видна пара маленьких заостренных чешуек. Они — остатки листьев, когда-то бывших у растения. Вскоре около заостренных чешуек появляются невзрачные желтоватые маленькие пятнышки. Это цветы. Весной саксауловый лес обильно зацветает, но незаметно, без красок и запаха. В это же время на некоторых зеленых веточках показываются небольшие утолщения. Каждое из них сложено из десятка маленьких зеленых чешуек. Они быстро увеличиваются и вскоре достигают длины сантиметра. Теперь уже видно, что это типичные галлы — болезненные наросты, вызванные какими-то насекомыми. Галлы сложены из плотно прижатых друг к другу листочков и по внешнему виду немного напоминают еловую шишечку. У основания галла листочки крупнее, к вершине становятся меньше. Каждый листочек слегка заострен, вогнут на внутренней поверхности, с наружной стороны по самой середине на нем располагается ребрышко, подобное главной жилке на обычном листике. Какая сила заставила растение вырастить то, что дерево давно утратило!

Между листочками помещаются маленькие существа по одному под самыми крупными листьями. В каждом галле их не более трех-пяти. Но то, что едва выдает себя слабо заметными движениями, настолько мало, что лупа беспомощна, в нее ничего нельзя рассмотреть.

Весна в разгаре. Пробудились муравьи и открыли двери своих муравейников. По поверхности земли зашмыгали серые пауки, мокрицы, черные и медлительные жуки-чернотелки. Вышли из кубышек маленькие кобылки и запрыгали в поисках корма. Проходит еще немного времени, галлы еще больше увеличились, заостренные кончики каждого листочка на них отгибаются в стороны. И неспроста. Под каждым листиком сидят уже сильно подросшие маленькие обитатели галла длиной около полутора миллиметров, зеленые, с черными точечками глаз, коряжистыми ногами и бесформенными зачатками крыльев. Тело их слегка вогнуто на брюшной стороне и выгнуто на спинной, как раз по форме узкого промежутка, который образует при основании каждый листочек. Вот почему, оказывается, листочки внутри такие гладкие, будто отполированные, ведь в тесном, но гладком помещении все же легче повернуться или передвинуться, когда надо.

У обитателей галлов имеется хоботок, который и выдает представителя отряда. Этим хоботком они добывают соки из растения. К отряду равнокрылых хоботных относятся тли, алейродиды, хермесы, цикады и псиллиды. Но кто же это? Сейчас это узнать трудно, хотя маленькая щетинка на кончике хоботка выдает сразу же псиллиду.

Скоро, видимо, псиллиды станут взрослыми и покинут свои галлы-колыбельки. Но до того как это произойдет, на галлах-шишечках появляются черные тли. Вялые и неповоротливые, с большим раздутым брюшком, они сосут листочки галла, спрятавшись на его теневой стороне от жарких лучей солнца.

Откуда появились на галле тли? Наверное, они провели долгую зиму где-нибудь в земле, в трещинках коры, а теперь выползли на дерево ко времени созревания галла.

Около каждой тли вскоре появляется множество мельчайших тлей. Это потомство тли-основательницы. Они рождаются живыми и тотчас же, не отходя от матери, вбуравливают хоботок в сочную мякоть листа галла. Тля-основательница рождает через несколько часов по детенышу, семейство быстро увеличивается, от множества детей, внуков, правнуков и далее на галле становится тесно, и тли постарше расползаются в поисках незанятых галлов.

Тлям непременно нужны галлы, сочные же стебли дерева почему-то непригодны для их питания. Быть может, стебли слишком богаты солями, а листочки галла их не содержат.

Видимо, издавна приспособились тли к галлам, бесповоротно связав свою жизнь с плоскими псиллидами. Хорошо, если есть галлы, тогда тли размножаются. Ели же их нет, то гибнут.

Наверное, тли не приносят вред обитателям галлов. Они появились как раз в то время, когда галлы стали раскрываться, как бы подготавливаясь к выходу псиллид. Еще больше отворачиваются в стороны листочки галла, он становится лохматым и немного начинает темнеть. Гладкая блестящая каморка, в которой жила неказистая личинка, пустеет, только сброшенная ее одежка — линочная шкурка — единственное, что остается от когда-то жившего здесь квартиранта. Бегство из домика-галла происходит ночью, когда враги спят, и воздух неподвижен. А утром на зеленых ветвях саксаула уже оживленно перепархивают маленькие псиллиды. Какие они стали нарядные, изумрудно-зеленые с янтарно-коричневыми глазами, оживленные, подвижные, энергичные! Им не нужно заботиться о пище, запасов, накопленных еще в галле, достаточно для оставшихся дней жизни.

Вскоре самки откладывают яички в мельчайшие зачатки почек, и все взрослое население изумрудных псиллид погибает.

Но жизнь галла, покинутого псиллидами, не закончена. Возле тлей появляются маленькие энергичные муравьи, а от ближайших муравейников налаживается оживленное сообщение к наиболее пораженным деревьям. Каждый муравей, торопясь, поглаживает тлю подвижными усиками и получает большую прозрачную каплю сахаристой жидкости. Ухватив ее челюстями, муравей отскакивает в сторону и выпивает подарок. Двумя-тремя каплями муравей наполняет свой зоб и спускается с дерева.

Иногда муравей не успевает вовремя. Тогда капля жидкости падает на галл, подсыхает и становится липким пятнышком. На нем, как на земле, обильно удобренной навозом, начинают расти тонкие черные ниточки и плодовые тела какого-то грибка. Видимо, этот грибок способен развиваться только на таких политых выделениями тлей галлах и там, где много нитей грибка, в галле поселяются мельчайшие продолговатые насекомые-трипсы. Они энергично сосут плодовые тела грибков и тут же в галле откладывают яички, из которых выходят красные личинки.

Вскоре к трипсам присоединяются маленькие жуки-коровки. Поблескивая на солнце нарядными желтовато-коричневыми надкрыльями, они оживленно обследуют деревья. Коровки питаются только черными тлями и кроме саксаула нигде не встречаются. Но там, где много муравьев, коровкам не подступиться к добыче, приходится искать деревья, не занятые муравьями. Самки коровок откладывают на веточки саксаула вблизи галлов кучки оранжевых яичек, из которых вскоре выходят маленькие неказистые личинки. Они очень прожорливы, и прежде чем становятся взрослыми жуками, истребляют много тлей.

Припекает солнце. Уже давно жуки-чернотелки и мокрицы перестали днем выползать из убежищ и превратились в ночных животных. Не узнать и маленьких головастых личинок кобылок. Теперь это большие с ярко окрашенными крыльями насекомые. Их громкие песни звенят в пустыне.

Галлы на саксауле почернели, высохли, а сильно пораженные деревья стали лохматыми и безобразными. Черные тли расползлись, забрались в укромные уголки, замерли. Те из них, у которых перед этим выросли большие крылья, разлетелись. Исчезли крошечные трипсы, они тоже, по-видимому, запрятались. Замер грибок с созревшими спорами. Божьи коровки, которые так энергично откладывали яички, погибли, их личинки выросли, стали взрослыми жуками и тоже запрятались в глубокие щели. Муравьи больше не стали лакомиться выделениями тлей и занялись другими делами.

Псиллиды, тли, трипсы, коровки и грибки прекратили свою активную жизнь на долгое жаркое лето, прохладную осень, суровую зиму до пробуждения природы. Весной из яичек, отложенных изумрудными псиллидами, выйдут крошечные личинки, галл начнет расти, и сложная история множества насекомых, взаимозависимая жизнь которых сложилась многими тысячелетиями, повторится сначала.

Среди энтомологов, изучающих насекомых, существует группа так называемых систематиков. Они изучают преимущественно форму (точнее сказать, морфологию) своих подопечных, описывают их новые, ранее не известные виды, разбирают их эволюцию, происхождение. Насекомые столь разнородны и многочисленны, что ошибаются те, кто думают, что есть знающие, допустим, только одних жуков, бабочек или клопов. Каждый обычно изучает лишь только часть, какую-либо одну группу рода, семейства и тратит на то всю свою нелегкую жизнь. Но как они бывают ревнивы, когда натуралист вдруг расскажет об одном из насекомых, входящих в круг интереса и специальности энтомолога-систематика, подробно расскажет о биологии вида и поневоле отчасти иногда коснется и систематики. Такую обиду в довольно грубой форме высказала мне ленинградская специалистка только по одной группе псиллид после того, как я рассказал о ранее не известной жизни саксауловой изумрудной псиллиды. Только немногие, укротив свою профессиональную кастовость, из благородного чувства общего дела и преданности науке бывают благодарны к оказавшимся в положении так называемых дилетантов полевым исследователям жизни насекомых. Но такие люди, к сожалению, редки.

Красноглазая псиллида

Мой аспирант Багдаулет изучает насекомых-врагов изеня. Это очень неприхотливое и питательное для скота растение пустыни стали специально высевать пока что на пробных площадках, намереваясь им обогатить пастбища. Задача аспиранта была узнать, какие насекомые живут на этом растении, кто из них опасен как вредитель, как с ним бороться.

Сейчас ранняя весна, изень только что тронулся в рост, его сизовато-зеленые листья, покрытые обильным серебристым пушком, хорошо видны среди короткой весенней травки, покрывшей пустыню. Багдаулет обеспокоен, что не встретил на изене ни одного насекомого. Мне же кажутся подозрительными верхушки ростков, что-то уж очень они тесно сбежались вместе узенькими листочками, и слишком обилен на них белый пушок. Надевая на очки часовую лупу, я беру в одну руку растение, в другую препаровальную иголку. Вскоре среди густого переплетения волосков вижу крохотных плоских зеленоватых насекомых. Так и есть, на кончике веточки со сбежавшимися листиками настоящий галл, в нем обитают псиллиды, обладатели острого хоботка, им они высасывают соки растения.

Теперь мой спутник рад, работы у него по горло, галловые псиллиды на этом растении неизвестны. К тому же оказалось, что они мешают расти приземистой солянке, изучению которой он собирается посвятить несколько лет жизни. Один за другим открываются секреты крохотного насекомого. Дела идут хорошо. Но вот беда! Всюду в галлах находятся только крохотные личинки, а надо во что бы то ни стало раздобыть взрослое насекомое. Оно, без сомнения, неизвестно ученым, относится к новому виду, описывать его полагается по взрослому насекомому, закончившему развитие. Я успокаиваю старательного Багдаулета. Дней через десять приедем сюда, как раз застанем взрослых псиллид, никуда они от нас не денутся. Сейчас же пора ехать в город, встречать Первое мая.

Неожиданно в праздничные дни выдалась по-летнему жаркая погода, и столбик термометра подскочил выше тридцати градусов. Величественные горы Заилийского Алатау задернулись светлой пеленой тонкой лёссовой пыли, повисшей в воздухе. В такой жаркий день, первый после праздника мы и помчались на машине к пескам Жинишкекум.

Пустыня все еще красовалась нежным зеленым покрывалом, но уже всюду виднелись яркие оранжевые пятна. Казалось, будто цветет гусиный лук. Но это были первые травинки, прожаренные горячими лучами солнца. Они отдали влагу своего тела и, засыхая, потеряли цвет свежей зелени.

Выехать из города удалось поздно, к первому месту бивака, намеченному заранее, подъехали уже к концу дня. Вокруг царила тишина. Через белесую мглу, повисшую над пустыней, едва проглядывали очертания гор Малайсары. Не особенно яркое солнце медленно погружалось в эту мглу пыли. Сначала оно стало светлым кружочком, на который можно было смотреть незащищенными глазами, затем, прежде чем зайти за горизонт, исчезло. Воздух застыл.

Ночь выдалась жаркой и душной. Но потом захлопали полотнища палаток, похолодало, а утром стало совсем холодно. Небо закрылось тучами. Дул северо-западный ветер. Он всегда приносил непогоду.

Утром Багдаулет был в сильном огорчении. Он опоздал. За время нашего отсутствия из-за нескольких преждевременно жарких дней, предварявших наступление лета, все псиллиды созрели и покинули галлы, оставив после себя детские одежки — линочные шкурки. То, что было галлами, засохло, упало на землю, а живучее растение, дитя пустыни, выкинуло новые ростки. Теперь придется дожидаться целый год, но никто не знает, что будет в этом другом году.

Мне снова приходится успокаивать молодого ученого:

— Набери как можно больше старых и еще не упавших на землю галлов, среди них обязательно найдутся псиллиды запоздавшие.

Никогда в жизни человека или крохотной козявки не бывает так, чтобы сразу у всех дела шли одинаково и одновременно. Кто-нибудь оказывается преуспевающим, кто-нибудь отстающим.

Действительно, после долгих поисков находятся еще не закончившие развитие псиллиды. Вскоре куча галлов собрана в большую банку, которая поехала с нами дальше.

Небо еще больше хмурится, и ветер становятся прохладней. В пути нам погода нипочем. В машине тепло, даже жарко. Неожиданно мне приходит в голову счастливая мысль.

— Слушай, Багдаулет, давай устроим твоим псиллидам жаркую погоду. Держи банку с галлами против воздушного канала отопления кузова машины. Прогрей их как следует!

И тогда происходит чудо. Вскоре в горячей банке появляются крохотные красавицы псиллиды, они нежно-зеленые с огненно-красными глазками цвета ярчайшей киновари. Не проходит и часа, как их собирается целый десяток, каждая псиллида находит для себя свободный кончик растения и растопыривает в стороны две ярко-белые культяпки. Они растут, удлиняются и вскоре становятся чудесными прозрачными светло-зелеными крылышками. Проходит еще некоторое время, и чудесные красавицы псиллиды преображаются, становятся серыми, все тело их темнеет, крылышки сереют, а толстые жилки на них делаются черными. Жаль потерянной красоты.

К великой радости энтомолога превращение маленьких возбудителей галла закончено. Взрослые насекомые начинают размахивать усиками и весело разбегаются по банке. Теперь ранее неизвестный обитатель изеневого галла добыт взрослым, ему будет дано название.

Остров Кашкантюбек

Сегодня Балхаш удивительно тих и спокоен, вода как зеркало, лишь местами видна легкая рябь.

Нам надо побывать на острове Кашкантюбек. До него около десяти километров. Он самый удаленный из всех островов, и мы побаиваемся за свой капризный мотор. Если он откажет, то даже при штиле целый день придется грести маленькими лопатками-веслами. А если случится шторм?

Но моторчик старательно трудится, наш «Пеликан» мчится вперед, оставляя позади себя дорожку из расходящихся волн на воде удивительной синевы.

Вот перед нами и остров в берегах, сложенных из крупных камней. Он тих, пустынен, будто заснул. Первое существо, которое я встретил, — это жаба, а у самого берега в небольшом мелком заливчике плавает ее потомство — несколько крупных головастиков. Как жаба попала сюда, невольная путешественница? Да и, судя по всему, она живет здесь не одна. Нелегко было ей путешествовать с материка!

Несколько желтых трясогузок подлетают к берегу, рассаживаются на кустиках терескена и, размахивая хвостиками, с интересом разглядывают нас, редких посетителей.

Времени у нас немного, обратный путь неведом. Поэтому я спешу обследовать остров и быстро шагаю по его выгоревшей поверхности. Из-под ног неожиданно выпархивает трясогузка, волоча крылья по земле и изображая из себя немощную и раненую, отбегает в сторону. Она, оказывается, сидела на гнезде, а в нем — четыре темно-коричневых яичка и один уже довольно крупный птенчик, раскрывший свой отороченный желтой каемкой большой рот. История с гнездышком кажется необычной. Видимо, хозяйка гнезда, отложив яичко, погибла, а ее место потом заняла другая птичка. Или четыре яичка — болтуны, и бедная мать продолжает их высиживать, одновременно выпестывая птенчика.

От кустика к кустику перебежало несколько ящериц. Под камнем, который я отвернул, устроились две ящерицы. Они застыли в неподвижности, я подталкиваю их, пытаюсь заставить убежать. У обеих ящериц полные животики, им предстоит откладывать яички.

Остров небольшой, километра два длиной, менее километра шириной. Он вытянут с запада на восток. Его северная сторона низкая, на ней растут несколько крохотных рощиц лоха, тамариска и саксаула. Южная сторона — скалистая и обрывистая. Возле скалистых берегов вся земля поросла диким луком. Заросли его украшены головками со светлыми цветами, кое-где уже завязались семена, но перья уже одеревенели. Луковицы живучи, покрыты тонкой пленкой, предохраняющей от высыхания. Здесь можно было бы весной набрать целую тонну лука.

На острове нет никаких домашних животных: он слишком удален от берега и населенных пунктов. Нет на нем и следов человека. Но на самом высоком его месте установлена триангуляционная вышка, а вблизи нее, у низкого берега, расположена автоматическая метеорологическая станция, видимо, кем-то изредка посещаемая.

Кое-где видны норки каких-то грызунов и глубокие норы, вырытые то ли лисицами, то ли волками, охотившимися за ними. Хищники, по всей вероятности, забредали сюда зимой. Один из них мог остаться на лето, выводил потомство, жил, пока не уничтожал свою добычу.

На низком, слегка засоленном берегу много больших светлых холмиков. Они мне хорошо знакомы. Здесь обосновалась целая колония муравьев-жнецов. Сейчас холмики кажутся безжизненными, единственный вход в жилище закрыт и забросан сверху соринками. Маленькие труженики острова давно заготовили семена, снесли их в свои подземные закрома и теперь живут в полусне и покое, размачивая свою сухую еду в самых нижних камерах, расположенных над грунтовой водой.

Муравьев-жнецов в нашей пустыне живет около десятка видов. Маленькой лопаткой я раскапываю один из холмиков до муравьев-дозорщиков. Это солончаковый светловолосый жнец. Нигде не встречал жнецов такой большой и процветающей колонией.

Одна рощица деревьев кажется необычной, и я, превозмогая усталость и жажду, иду к ней. Это саксаул. Но как он здесь истерзан листоблошками, образующими на его зеленых веточках галлы, подобные миниатюрной еловой шишечке! Галлы уже созрели, раскрылись, почернели; их хозяева справили брачные дела, отложили на зиму яички и погибли. Саксаул так сильно обвешан галлами, что на нем не видно ни одной зеленой веточки. Не без участия саксауловой листоблошки некоторые деревца засохли, не выдержав борьбы со своим недругом. На берегах Балхаша нигде нет такой заселенности саксаула листоблошками. Видимо, на острове нарушились какие-то отношения между растением-хозяином и его недругом.

С деревом пустыни — саксаулом я давно знаком. На нем оказалось очень много насекомых, образующих галлы, среди них, главным образом, крошечных комариков-галлиц и несколько видов листоблошек. Комарики-галлицы очень нежные создания, живут один-два дня, они не способны перелетать на большие расстояния и не выносят пассивного расселения по ветру. Но не таковы листоблошки. Они крупнее и выносливее. Вот почему, когда садят саксаул, а его охотно используют для лесных дорожно-защитных полос, то первыми его врагами оказываются листоблошки. Если посадки саксаула расположены далеко от основных мест естественных зарослей саксаула, то галлицы проникают в эти искусственные посадки очень не скоро, только при редком, случайном стечении благоприятных условий. Листоблошки же, попав на посадки саксаула, благоденствуют и размножаются в массе.

В мире нет ни одного насекомого, размножение которого бы не сдерживалось другими насекомыми-врагами, главным образом из мира так называемых наездников, которые откладывают в тело своей жертвы яички. Наездники значительно меньше по размерам своих хозяев. Крошечным наездникам, паразитирующим на саксауловых листоблошках, трудно преодолеть большие пространства и поспеть за своими легко расселяющимися хозяевами. Добавлю, в мире насекомых царит строгий порядок, особенно среди галлообразователей. Каждое насекомое способно жить и образовывать галлы только на определенном растении, каждый наездник способен развиваться только за счет определенных насекомых, к которым испокон веков приспособился.

С саксаулом на острове произошла та же история, что в новых посадках этого дерева, удаленных от мест его произрастания. На остров саксаул проник недавно и терпит невзгоды лишь потому, что не все общество насекомых, живущих на нем, последовало за своим хозяином.

Неужели прежде саксаул не рос на этом кусочке земли? По-видимому, все же рос. Но когда-то на острове жил человек и извел саксаул как превосходное топливо.

Что же теперь сделать? На остров следовало бы завезти с материка хотя бы несколько галлов листоблошек, зараженных наездниками. Они бы извели его недругов, быстро навели порядок и, быть может, через десяток лет этот кусочек пустыни, окруженный водою, украсился бы чудесными зарослями этого растения. Пока же он волею судеб терпит невзгоды.

Струнная серенада

Истории, о которой собираюсь поведать в этом очерке, более двух тысяч лет.

Ко мне иногда захаживал Константин Евстратьевич, учитель иностранных языков и латыни, большой любитель классической музыки. У проигрывателя с долгоиграющими пластинками мы провели с ним немало часов. Вначале посещения старика были случайными, потом они приобрели некоторую закономерность, и в определенные дни недели, вечером, устраивалось что-то вроде концерта по заранее составленной программе.

Сегодня, в воскресенье, я побывал за городом на Курдайском перевале и в одном распадке натолкнулся на скопление цикад. Это был распространенный и обычный в Средней Азии вид Cicadatra querula.

Цикады крупные, более трех сантиметров длины. Внешность их примечательна: большие серые глаза на низкой голове, мощная коричневая широкая грудь, охристо-серое брюшко и цепкие сизые ноги. На прозрачных крыльях виднелись черные полоски и пятнышки.

Личинки цикад — беловатые, с красно-коричневыми кольцами сегментов тела производили странное впечатление своими передними ногами, похожими на клешни. Они жили в земле, копались там, в плотной сухой почве пустыни, поедая корешки встречающихся по пути растений, росли долго, пока не приходила пора выбираться на поверхность земли в разгар жаркого лета. В такое время в местах, где обитали цикады, появлялись многочисленные норки, прорытые личинками. Нередко можно было увидеть и самих личинок, только что освободившихся из темени подземелья.

На поверхности личинки некоторое время отдыхают, затем у них лопается шкура на голове, потом на груди, и в образовавшуюся щель показываются взрослые насекомые, крепкие, коренастые, с мощными крыльями.

Собравшись большим обществом на высоких травах или кустиках, цикады начинали распевать свои трескучие и шумные песни. К ним можно осторожно подойти почти вплотную.

Очень любопытно наблюдать в лупу звуковой аппарат самцов. Снизу брюшка, под большими белыми крылышками, находится полость. В ней хорошо заметна барабанная перепонка и очень эластичная, слегка выпуклая и покрытая хитиновыми рубчиками звуковая мембрана. К ней присоединена мощная мышца, при частом сокращении которой мембрана колеблется и возникает звук. Он усиливается полостью в брюшке, наполненной воздухом. Эта полость, исполняющая роль резонатора, занимает почти все брюшко.

Наблюдая за цикадами, я задержался в поле и прибыл в город позже времени, оговоренного с Константином Евстратьевичем. Сегодня на очереди была «Струнная серенада» П. И. Чайковского, одно из любимых произведений нашего гостя. В ожидании меня старичок чинно сидел на веранде дома, пощипывая свою седенькую бороду.

— Я смиряюсь, если цикады — виновницы моего ожидания, — здороваясь, сказал учитель иностранных языков. — Видимо, замечательны песни этих насекомых, если древние греки почитали цикад и посвятили их Аполлону.

Кроме музыки, история античного мира была увлечением моего знакомого.

Случилось так, что пришло время сменить масло в моторе машины, сделать это надо было, пока оно горячее, и, нарушив обычай, я уговорил гостя начать одному прослушивать первое отделение концерта.

Через открытые окна дома музыка была хорошо слышна и во дворе, где я занимался своими делами. Но освободиться удалось, когда музыка, к сожалению, закончилась. Когда я вошел в комнату, лицо Константина Евстратьевича было недовольное.

— Знаете ли, наверное, в вашей пластинке что-то испортилось, и в одном месте оркестр сопровождается каким-то дрянным и гнусным подвизгиванием. Очень жаль!

Струнную серенаду мы недавно прослушивали, пластинка была превосходной. Поэтому я предложил вновь включить проигрыватель.

Прозвучали громкие аккорды торжественного вступления. Потом нежная мелодия скрипок стала повторяться виолончелями в минорном, более печальном тоне. Затем началась главная часть, местами переходившая в вальс. Развиваясь, вальс стал господствующим, лился то широко и спокойно, то становился более отрывистым, и, когда стал заканчиваться быстрыми аккордами, внезапно раздалась пронзительная, трескучая трель цикады. Песня ее неслась из букета цветов, привезенного с поля. Вскоре она оборвалась.

Так вот откуда эти звуки, огорчившие ценителя музыки! Привезенная с цветами цикада молча сидела в букете, пока не наступило сочетание определенных звуков. Быть может, это место серенады было в унисон настройке звукового аппарата насекомого и действовало на него, как первая трель цикады-запевалы, возбуждающей весь хор певцов. Чтобы убедиться в правильности предположения, мы еще раз повторили «Струнную серенаду» и вновь на том же месте услышали скрипучую песню нашей пленницы.

— Ну, знаете ли, — досадовал Константин Евстратьевич, — не думал я, что у ваших цикад такие противные голоса. А ведь в Древней Греции цикада одержала победу в состязании двух арфистов.

И он рассказал такую историю.

Два виртуоза, Эвон и Аристон, вышли на артистический турнир, и, когда у первого из них на арфе лопнула струна, на его инструмент внезапно села цикада и громко запела. Да так хорошо запела, что за нею и признали победу.

Все это, конечно, дошло до наших дней, как миф, но в этот миф теперь цикада, сидевшая в букете цветов, внесла некоторую ясность. Почему не мог звук лопнувшей струны явиться как раз тем раздражителем, на который рефлекторно отвечал звуковой аппарат цикады? Ну, а победа цикады, севшей на арфу, — это уже был красивый вымысел, достоверность которого теперь казалась вполне вероятной.

После этого случая мы долго не слушали «Струнную серенаду»: эксперименты с пронзительной цикадой охладили нас. Когда же мне приходится слышать это произведение великого композитора, я невольно вспоминаю двухтысячелетней давности историю состязания Эвона и Аристона…

Прошло много лет. Путешествуя по пустыням, я попутно не переставал приглядываться и к ее самым заметным певуньям-цикадам, много раз видел, как из земли выбираются их неказистые личинки с забавными ногами-клешнями, как из личинки выходит изумрудно-зеленая цикада, расправляет красивые крылья, быстро крепнет, темнеет и, почувствовав силы, с громким криком, оставив свое детское одеяние торчать на кустике, взлетает, чтобы присоединиться к оркестру своих родичей.

Песни цикад не просто громкие и беспорядочные крики, как может вначале показаться. Между певуньями существует какая-то своя, исполняемая по особым правилам сигнализация. Иногда они молчат, хотя и солнце греет, и жарко, как всегда. Но вот молчание нарушено, раздаются одиночные, резкие чиркающие крики, на них отвечают с нескольких сторон. Они означают, насколько я понял, приглашение заняться хоровым пением. Упрашивать музыкантов долго не приходится, и вскоре раздается общий громкий хор. Иногда он усиливается, становится нестерпимым, почти оглушительным, от него болит голова. Наконец оркестр смолкает, наступает антракт. Но задиры-запевалы беспокойны и снова чирикают, то ли просят, то ли приказывают, и опять гремит хоровая песня.

Если цикаду взять руками, то она издает особенно пронзительный негодующий крик. Моя собака, спаниель Зорька, с некоторых пор, изменив охоте на ящериц, стала проявлять, возможно, подражая хозяину, интерес к насекомым. Жуки, осы, бабочки постепенно оказались предметом ее внимания. И цикады. Но первая встреча с ними закончилась конфузом. От громкого негодующего крика собака опешила.

Еще я заметил, что цикады, спокойно сидящие на кустах, всегда приходят в неистовство и орут истошными голосами, как только мимо них проезжает легковая машина. Шум и вибрация мотора, очевидно, действуют на цикад раздражающе и стимулируют их музыкальный аппарат. Оказывается, нарушить молчание цикад может не только звук лопнувшей струны или определенные тона патефонной пластинки, но и двигатель внутреннего сгорания.

Как бы там ни было, в местах, где много цикад, сидя за рулем, я всегда обижался на этих неуемных крикунов, так как за их громкими песнями плохо прослушивалась работа двигателя.

За долгие годы, посвященные изучению насекомых, я подметил еще одну интересную черту жизни цикад. Как считают специалисты, личинки певчей цикады развиваются три-четыре года. Но каждый год их должно быть, в общем, одинаковое количество. В действительности же цикады сообразуют свою деятельность с окружающей средой и в годы сильных засух не желают выбираться на поверхность и расставаться с обличием личинки, предпочитая лишний год или даже два-три года оставаться в земле в полусне. В редкие же годы, богатые осадками и растительностью, все они спешат выбраться наверх, и цикад оказывается очень много. Такими были 1962 и 1969 годы, когда пустыня покрылась пышным ковром зелени.

Интересно, как под землей, в кромешной темноте цикады узнают, когда стоит подождать лишний годик, или, наоборот, надо спешить, настали лучшие времена. В годы обильных осадков и богатой растительности почва становится влажнее и это, наверное, служит сигналом к тому, чтобы цикады пробуждались. Кроме того, корни растений, которыми питаются цикады, делаются влажнее, и это тоже своеобразная метеорологическая сводка. Еще, быть может, в хорошие годы личинки раньше срока заканчивают свое развитие. Поэтому цикады в такие счастливые времена выбираются не все сразу, а постепенно чуть ли не до самого августа, пополняя шумные оркестры своих собратьев.

За цикадами охотится большая розово-желтая оса-красавица. Она парализует их жалом, закапывает в землю, отложив на добычу яичко. Из яичка выходит личинка, съедает запасенные матерью живые консервы, окукливается и ждет до следующего года, а, может быть, и несколько лет, когда выберутся наверх и цикады.

В плохие годы, когда нет цикад, оса не появляется, очевидно, ожидая благоприятной обстановки.

Как-то я рассказал своим спутникам по экспедиции про цикад и перечислил все свои предположения о том, почему количество цикад не бывает постоянным. Пожилая женщина-ботаник, не любившая цикад за их чрезмерную шумливость, выслушав меня, сказала:

— Не понимаю, как можно интересоваться и даже восхищаться насекомыми, от песен которых ничего не остается, кроме раздражения и головной боли. Не думаете ли вы, — продолжала она, как всегда, категорическим тоном, — что ваши цикады, сидящие в земле, отлично слышат безобразные песни своих подруг, и, понимая их по-своему, торопятся из-под земли выбраться наверх? Может быть, у них даже есть и специальные ноты, предназначенные для своей, находящейся под землей молодежи. Они должны быть особенно пронзительными, от них, наверное, и болит голова!

Мы все дружно рассмеялись от этого неожиданного и забавного предположения.

— А как же оса? — спросил я ботаника. — Оса, наверное, не дура, заглушает песни цикад! В мире насекомых все может быть.

Почетный эскорт

День кончается. Вокруг прелестная пустыня, поросшая мелкими кустарниками: саксаулом, джузгуном и тамарисками. Светлеют желтые такыры.

Я сворачиваю с дороги и веду машину по целине, стараясь лавировать между кустами, к виднеющемуся вдали бархану. Рядом с машиной неожиданно раздается громкий скрежет, и со всех сторон поднимаются в воздух большие цикады. Они летят рядом, сопровождают машину и орут во всю силу своих музыкальных инструментов. С каждой минутой цикад становится все больше и больше, они будто вознамерились составить нам компанию по путешествию, сопровождать почетным эскортом. Одни из них отстают, садятся на растения, тогда как другие взлетают им на смену. Так мы и подъехали к бархану в сопровождении громкого оркестра из нескольких десятков музыкантов.

Мотор выключен, цикады успокаиваются и рассаживаются по кустам. Теперь вокруг нас слышен только равномерный треск их цимбал с резкими одиночными и громкими вскрикиваниями.

Да, цикад здесь великое множество! Никогда не приходилось видеть такого их изобилия. Причина ясна. Три предыдущих года пустыня сильно страдала от засухи, и личинки цикад затаились в земле, замерли, не вылетали в ожидании лучших времен. Какой смысл выходить на свет божий, когда он обездолен сухим летом, а вокруг нет зеленой травки. Впрочем, тогда немного цикад все же выходило, остальные ожидали лучших времен, а сейчас составили армаду и веселятся.

Мой фокстерьер Кирюша хорошо знает цикад. Он вообще знаком с некоторыми насекомыми. Терпеть не может, когда на мои брюки садятся комары, ловит их. С опаской пытается придавить лапой ос. Обожает цикад, разумеется, только со стороны гастрономической. Отлично наловчился их ловить, с аппетитом похрустывая, ест их.

Занятие это ему очень нравится. Мне кажется, что, кроме того, его прельщает независимость от своих хозяев в пропитании. Быть может, в этом виновен еще наш скудный экспедиционный рацион. Наедается он цикадами основательно и на наш ужин из опостылевшей мясной тушенки смотрит с явным пренебрежением.

Кончается день, солнце скрывается за горизонтом, цикады смолкают, в пустыне воцаряется тишина, и сразу становится удивительно легко: все же музыка цикад незаметно действует на нервы.

Рано утром воздух чист и прохладен. Цикады молчат. Мы завтракаем, потом принимаемся за укладку вещей в машину.

Солнце еще выше поднимается над горизонтом и начинает слегка пригревать. И тогда внезапно, будто по уговору, пробуждаются цикады и вновь затевают свои безобразные скрипучие и громкие песни. Я смотрю на термометр. Он показывает 22 градуса. Очевидно, ниже этого уровня цикады петь не могут. Впрочем, еще имеют значение лучи солнца.

Случилось так, что через год в то же самое время я проезжал место массового скопления цикад и, увидев его, свернул с дороги. Собака узнала и голую площадку, покрытую камешками, и бархан с саксаулом и, очевидно намереваясь поохотиться за цикадами и покормиться ими, принялась обследовать растения. Но цикад нигде не было. Ни одной! И тогда я догадался. Личинки этой крупной цикады развиваются в земле несколько лет, и поэтому массовый лет взрослых происходит не каждый год. Подобный ритм довольно част у насекомых, личинки которых развиваются в почве. Так массовый лет обыденнейшего в лесной полосе нашей страны июньского хруща происходит каждые четыре года, хотя в перерыве между ними хрущи тоже появляются, но эти дополнительные потоки небольшие.

В Северной Америке обитают цикады, личинки которых развиваются в почве семнадцать лет! Так она и называется — семнадцатилетней. Годы массового лета у этой цикады тоже бывают через определенные промежутки времени.

И все же, несмотря на существующий ритм, в пустыне массовый вылет цикад может задерживаться и зависит от состояния погоды. Во всяком случае, массовое появление этой крупной цикады не происходит в годы засушливые и голодные. В какой-то мере эти обитатели пустыни умеют задерживать или ускорять свое развитие, сообразуя его не только с тем, что происходит под землей, но и над ее поверхностью.

Загадочные шарики

С высокого обрыва на берегу Иссык-Куля я увидел какие-то странные галлы. Росли они на небольших колючих кустиках караганы. Находка не была случайной. Я занимался усиленными поисками галлов в надежде, что сейчас, весной, должны вылететь комарики-галлицы. Но то, что нашлось, было совсем не галлами, а чем-то другим, мало понятным. Это были небольшие шарики около трех-четырех миллиметров в диаметре, светло-коричневые, с почти лакированной поверхностью. Располагались они на ветках караганы среди колючек, и добраться до них можно было только при помощи длинного пинцета. Они были легкими, хрупкими, легко сминающимися. На стороне шарика, обращенной вверх, имелся небольшой надрез и аккуратное точечное отверстие. Растение было обильно усыпано этими шариками.

Что же было там, внутри них? Ничего! Какая-то труха, маленькие и бесформенные крошки. И сколько я их ни разглядывал, ничего не мог найти. Впрочем, следовало бы побольше просмотреть шариков. Вдруг случайно в одном из них окажется погибший хозяин, почему-либо не сумевший выйти вовремя наружу, или еще что-нибудь интересное. Но в это время как раз напротив обрыва на озеро села стая лебедей. Вытянув стройные шеи, птицы стали рассматривать нас. Белоснежные лебеди на изумрудно-зеленом озере были необыкновенно красивы, и загадочные шарики как-то отошли на задний план.

В природе часто встречаешься с загадками. Некоторые из них удается разгадать сразу, другие же — позже из книг или собственных наблюдений. Многое забывается и только иногда, случайно, снова напоминает о себе. Было так и с загадочными шариками. Я о них забыл и вспомнил только через год, когда проезжал по долине реки Кызарт в стороне от Иссык-Куля. С правой стороны долины были расположены горы из красной глины, сильно размытой дождями, с причудливо переплетающимися ущельями и оврагами. Склоны гор кое-где поросли редкими кустиками караганы.

Красные горы казались интересными, и я решил на них взглянуть.

Местность была красивая, но совершенно пустая. Будто все живое избегало этих голых и красных гор. И, может быть, поэтому над одиноким кустиком караганы вилось и жужжало множество различных насекомых. Куст оказался необычным, он был весь усеян точно такими же шариками, с какими я встретился в прошлом году на берегу озера с белоснежными лебедями, но они были разного размера, да и цвет их казался светлее. Уж не ради ли них над кустиком караганы вилось столько насекомых?

Я пригляделся. По веткам караганы ползало много муравьев. Они заползали на шарики, постукивали их своими усиками и слизывали прозрачные капельки жидкости. Капельки выступали как раз из того места, где располагалось точечное отверстие.

Капельками жидкости лакомились и остальные насекомые. Шумное и разноликое общество привлекла карагана. Суетились похожие на домашних полевые мухи, шныряли маленькие злаковые мухи, в их компанию шумно врывались крупные синие мухи-каллифоры. Всего лишь на несколько секунд задержалась совсем необычная муха с ослепительно белым пятном на черной голове и груди. Она была очень осторожна и, поспешно слизав сладкую жидкость, быстро исчезла. Кружились осы-аммофилы. Мелко семеня ногами, ползали жуки-коровки. Их было несколько видов. Отъявленные хищники и неутомимые охотники за тлями, они тоже лакомились тем, чем потчевали всех шарики. Всем шарики оказывали гостеприимство, выделяя, очевидно, очень вкусное лакомство. Но пиршество сладкоежек не было столь мирным, как казалось сначала.

Муравьи, непоседы и забияки, прогоняли всех, кого только привлекали выделения шариков, больше всех доставалось жукам-коровкам. Неважные летуны спасались тем, что быстро падали на землю. Но часто с коровкой падал на землю и прицепившийся к ней муравей. К нападающему подоспевали другие, кучка разбойников приканчивала несчастное насекомое.

Хорошим летунам, мухам и осам, проще спасаться от муравьев, едва их прогоняли с одного места, как они тотчас же перелетали на другое.

В общем, муравьи усиленно сторожили маленький кустик караганы, получалось так, будто сладкие выделения предназначались только для них, все же остальные были просто-напросто воришками. Для муравьев шарики были чем-то вроде тлей. Только в них оказались не тли, а щитовки, прозванные так за то, что живут под специальными щитками. Нежно-коричневый с гладкой поверхностью шарик и был щитком, под которым жило насекомое. В таком домике не страшна сухость воздуха пустыни, да и от челюстей врагов он является хорошей защитой. Только с ним, плотно приклеенным к стволу кустика, никуда не сдвинешься. Впрочем, двигаться и не надо было. Пища — соки растения — в изобилии, от врагов же нет необходимости оберегаться, к тому же находишься под охраной таких ретивых защитников, как муравьи. Интересно взглянуть, что находится под щитком. Он отдирается от коры с некоторым усилием. Под ним и находится живой комочек без глаз, без ног, без усиков. Да и зачем они нужны при таком неподвижном образе жизни! Тело комочка почти сплошь забито созревающими яйцами. У самых крупных щитовок яйца уже начали откладываться под брюшную поверхность тела. Чем больше откладывалось яиц, тем сильнее уменьшался объем тела самки: место под щитком ограничено.

Некоторые шарики, особенно потемневшие, не выделяли жидкость, под ними все занято желтенькими яичками. Их несколько сотен. Хозяйка круглого домика выполнила свое назначение: родила многочисленное потомство и сама погибла. Под некоторыми щитками все забито оболочками яиц. Среди них, образующих беловатую труху, копошатся непохожие на свою мать крошечные личинки с янтарными точечками глаз. У них вполне развиты ноги, усики и все то, что полагается иметь обычному насекомому. Личинки осторожно выбираются в то самое отверстие, через которое ранее выделялись капельки жидкости, и расползаются по кустику. Многие шарики уже опустели, в них осталась только беловатая труха, они выглядели такими, какими были в прошлом году ранней весной.

Видимо, личинки скоро присосутся к растению, покроются щитком, станут как шарики и, наплодив уйму яиц, тоже погибнут. Все потомство щитовки-шарика состоит из самок, возможно, что у этого вида не бывает самцов. У многих щитовок они неизвестны, и потомство развивается из неоплодотворенных яиц.

Теперь все стало понятным. Только неизвестно, сколько поколений развивается в году, и в какой стадии зимует эта щитовка. Может быть, на зиму муравьи уносят личинок в свои подземные хоромы подальше от врагов, стужи и ураганов. И поэтому они не зря так ретиво оберегают своих питомцев от любителей чужого добра и легкой наживы.

Брачные полеты муравьиных львов

Мы возвращаемся из пустыни. Жара все та же, но будто повеяло прохладой, стало легче дышать. Оказывается, подъезжаем к пойме реки Или. Здесь другой климат, испарение воды понижает температуру, нет того зноя и сухого воздуха.

Показались маленькие тугайчики из лоха. Они кажутся совсем темными на фоне светлой пустыни. Здесь вдоволь тени под каждым деревом. Как мы по ней соскучились! Выбираем самую большую и густую тень, останавливаемся, в изнеможении вываливаемся из машины и с чувством облегчения бросаемся на прохладную землю. Кончились наши страдания!

Здесь весной перепадали хорошие дожди. Растения хотя уже высохли, но густо покрывают землю. Вокруг тугайчика расположена большая полянка, такыр с растрескавшейся почвой, но заросший мелкой травкой. Часть растений в крохотных розовых цветочках, другая покрыта противными колючими семенами. Весной здесь было настоящее озерко, и по краям полянки прибило волнами валик мелкого мусора. Сейчас в это как-то не верится, глядя на сухую и потрескавшуюся землю.

Вечереет. Над полянкой взлетают муравьиные львы, сверкают в лучах заходящего солнца большими прозрачными крыльями, покрытыми мелкой сеточкой. Сюда собрались сотни насекомых, никогда я не видел такого их большого скопления. Вся полянка поблескивает от крыльев.

Каждый муравьиный лев занял свое местечко, пляшет над ним в воздухе вверх-вниз, немного в одну сторону, потом в другую. Конец брюшка у них в длинных, свисающих книзу отростках.

Муравьиные львы собрались сюда с ближайших барханов, где прошло их детство в ловчих воронках. Выбрали танцевальную площадку!

Какое сильное преображение претерпевает это насекомое в своей жизни. Не верится, что грациозные плясуны, теперь совершенно беззащитные, когда-то были коварными хищниками с длинными кривыми челюстями и большим плоским брюшком. Сейчас подземные жители очень зорки, осторожны, прекрасно меня видят, всюду их много, но я иду по полянке, и вокруг меня будто необитаемая зона. Поймать их нелегко. Я рассматриваю муравьиного льва через лупу и вижу выразительную головку, большие, состоящие из множества мелких глазков — омматидиев глаза, они поблескивают, отражая солнце; красивые усики торчат кверху, как рожки.

Большое и красное солнце садится за горизонт, муравьиные львы начинают бесноваться, крылья их сверкают отблесками над полянкой. Танцевальная площадка работает вовсю!

Иногда с барханов прилетают скромной внешности самки и прячутся в траву. У них нет придатков на брюшке. Но самка, попавшая в столь многочисленное мужское общество, почему-то не привлекает внимания. Танцы продолжаются сами по себе и имеют какое-то особенное ритуальное значение, предшествующее оплодотворению.

Многим насекомым для полного созревания требуется период усиленных полетов. Наверное, так и здесь. Еще, наверное (как не обойтись без предположений), широко расставленные в стороны придатки самцов источают запах, привлекающий самок. В большом обществе самцов он должен быть сильным и предназначенным для того, чтобы разноситься на далекие расстояния. Я старательно обнюхиваю кончик брюшка самцов, но ничего не ощущаю. Может быть, здесь дело и не в запахе, а в особенном излучении?

На полянке небольшая поросль вьюнка, и на ней собралось более десятка ярко-зеленых вьюнковых листогрызов. От них, не то, что от муравьиных львов, исходит сильный и неприятный запах.

Долго ли будут продолжать свои пляски муравьиные львы, они ничем не питаются и живут за счет запасов, накопленных еще в детстве.

Присмотревшись, я различаю два вида муравьиных львов. Один крупнее другого, на брюшке у него не столь длинные отростки. Оба вида мирно уживаются на одной брачной площадке, хотя одних больше в ее восточной части, других — в западной.

Еще больше темнеет. Пора прекращать наблюдения. Но во что превратились мои брюки! На них настоящая корка из цепких колючих семян. Хватит теперь мне работы. Придется служить растению, расселять его семена, сбрасывая их со своей одежды.

Рано утром муравьиных львов не видно. Забрались на день поближе к земле, прижались к стеблям растений, усики вытянули вперед, крылья тесно прислонили к телу, стали, как палочки, невидимы.

Жаль, что я не могу проследить до конца брачные дела муравьиных львов, так как давно пора возвращаться домой. Придется ли когда-нибудь увидеть такое большое скопление этих интересных насекомых? Может быть, придется!

Сто ударов в минуту

Ровная, как стол, желтая голая пустыня. Весна. Но в этом году еще не было дождя, земля сухая. Справа серые горы Богуты, слева в глубоком каньоне в чудесной зеленой оправе река Чарын. Но как к ней спуститься с высокого обрыва?

Сегодня жаркий день, и горизонт колышется в миражах. Обыденная знакомая картина… У нас кончилась вода, мы соскучились по тени и прохладе, нам во что бы то ни стало необходимо съехать с этого обрыва.

Вот едва заметный поворот с дороги по каменистой пустыне, очень опасный, крутой и неровный спуск, и мы, наконец, в зарослях тополей, ясеня, лоха, тамариска. Бурлит река, поют соловьи, покрикивают фазаны. Здесь совсем другой мир, и мы с радостью устраиваемся на бивак. А рядом, на голой глинистой площадке, бродят муравьи, рыщут в поисках добычи.

У старого пня разнолистного тополя в воронках-ловушках расположились личинки муравьиного льва. Некоторые из них заняты усиленной работой и мощными рывками головы, похожей на лопату, выбрасывают кверху во все стороны струйки земли. Какие они деятельные!

Я раскрываю походный стульчик и осторожно усаживаюсь рядом с западнёй хищника. Но ничтожное сотрясение почвы заставляет строителя ловушки прекратить работу. Личинка очень чутка, зарылась в земле, замерла. Долго мне ждать, когда она осмелеет?

Муравьи отлично знают ловушку муравьиного льва, минуют ее стороной. Я подгоняю травинкой к воронке одного, другого муравья, но они увертываются. Они хорошо знакомы с хищником. Тогда я хватаю муравья пинцетом за ногу и бросаю в воронку. А ну-ка, разбойник, прекрати свое притворство, покажись хоть чуточку из-под земли! И хищник пробуждается. Молниеносные броски песчинок, быстрые подкопы под саму жертву, и она скатывается вниз. Из песка высовываются длинные кривые, как сабля, челюсти и схватывают добычу.

А дальше? Дальше происходит необычное. Муравьиный лев ведет себя не как все. Он не тащит добычу под землю. У него совсем другой прием. Ухватив муравья за брюшко, он бьет его о стенки ловушки так быстро, что глаза едва успевают замечать резкие взмахи. Удары следуют один за другим. Видимо, слишком привычны броски головой, отлично развита ее мускулатура, выполняющая одновременно работу лопаты. Я считаю: 120 ударов в минуту. Избитый муравей прекращает сопротивление и умирает. Печально видеть, как этот труженик пустыни слабеющими движениями последний раз чистит передними ногами свои запыленные усики. Вот он совсем замер. И только тогда коварный хищник прячет свою добычу под землю и там принимается за еду.

Жаль бедняжку муравья. Стоит ли дальше продолжать опыт. Но долг экспериментатора преодолевает сомнения. Придется подбросить в ловушку еще муравья. Личинка муравьиного льва не так уж глупа, чтобы, даже будучи занятой, упустить случай поживиться. Вновь совершено нападение, еще сотня ударов, снова труп добычи зарыт в землю. Третьего муравья постигает та же участь. Только на четвертого муравья не совершается нападение. Ловушка обрушилась, и выбраться из нее не стоит труда. Тогда я оставляю в покое хозяина ловушки, а он выталкивает добычу наружу и высасывает сначала брюшко, потом вонзает кривые челюсти в грудь, через несколько минут прокалывает ими и голову. Муравей съеден, и его оболочка брошена. Хищник принимается за другого муравья. Обработав свои трофеи, он надолго насытился, теперь предается покою, не желая даже восстанавливать свою ловушку.

Сухая пустыня

Обширное, чуть всхолмленное плато Чу-Илийских гор, серое, выгоревшее на солнце. Узкой ярко-зеленой полоской тянется долинка соленого ручейка Ащису. Я стою на высоком бугре. Он покрыт красноватым щебнем вперемежку с галькой. С одной стороны бугор отвесно срезан. Отсюда видно, что земля сложена из прочно сцементированной гальки самых разных размеров и окраски. Когда-то, много миллионов лет назад, на месте этой жалкой пустыни плескалось древнее синее озеро.

На западе горизонт окаймлен далекой сиреневой полоской слегка иззубренных вершин хребта Анрахай. Солнце медленно опускается к горизонту, и вся большая пустыня, раскинувшаяся передо мной, постепенно блекнет и темнеет.

Я присел на камень, вынул из футляра бинокль. На пустыне всюду засверкали скопления ярко светящихся огоньков. Любуюсь ими, очарованный зрелищем, только не могу понять, откуда они. Потом догадываюсь, и очарование исчезает. Огоньки находятся на месте бывших стоянок животноводов, где вместо юрт остались осколки разбитых бутылок.

В человеке живет инстинкт не только созидания, но и разрушения. Отчетливее всего он проявляется в детстве. Превратить бутылку в кучку мелких осколков, видимо, доставляет удовольствие. Осколками разбитых бутылок помечены не только места стоянок, но и кратковременные ночлеги при перегоне скота с зимних пастбищ на летние и обратно.

Еще больше темнеет. Заходит солнце. Закат недолго алеет. В густых сумерках над нашим биваком пролетает крупная черная птица и садится недалеко на вершину скалы. Всматриваюсь. Это не козодой. Веселой трели этой птицы, возвещающей начало охоты, не слышно. Сидящая на скале птица — обыкновенный пустынный ворон. Необычное появление дневной птицы в темноте удивило меня. Что заставило ворона сумерничать? Охота на каких-либо ночных грызунов? Голод изменил издавна установившееся поведение.

Потом внимание отвлекло какое-то крупное, почти белое насекомое. Оно стало порхать недалеко от бивака над серой полынью, уселось на вершинку кустика. Сжимая в руках сачок, я осторожно подкрадываюсь и вижу самого обыкновенного муравьиного льва. Испуганный моим появлением, он вспорхнул, промелькнул белым лоскутком на едва заметном розовом фоне заката и, описав круг, вдруг стал невидимым.

Я никогда не видел такого неожиданного преображения муравьиного льва, не знал, что он мог светиться так ярко. Его большие в мелкой сетке жилок крылья вызвали оптический эффект. Без сомнения, это была одна из особенностей брачного лета, рассчитанная на то, чтобы показать себя и найти другого. В такой безжизненной пустыне не так легко разыскать друг друга.

Совсем потемнело. Ворон еще немного посидел на скале и незаметно исчез. Удалось ли ему добыть себе пропитание?

Воцарилась глубокая тишина, и воздух застыл. Обычно в такое время, какой бы ни была безотрадной пустыня, раздавался звонкий голосок сверчка-трубачика. Ему тотчас же, торопясь, отвечал другой, а через несколько минут уже все звенело от дружного и веселого хора неутомимых музыкантов. Но сверчков не стало. Ни одного. Пустыня угрюмо молчала.

На следующий день мы уже были в каменистой пустыне, покрытой мелким щебнем и редкими приземистыми кустиками боялыша. Местность постепенно понижалась к реке Или. У реки в самом начале Капчагайского водохранилища появилась кромка плотного солончака, покрытого твердой хрустящей коркой соленой почвы.

Когда мы подъехали к берегу, нас атаковала стайка слепней-дождевок. Прохладный пасмурный день неожиданно сменил жару. Берег в этом районе был пустынен, не видно было и следов человека. Зато всюду у реки твердая поверхностная корочка солончака была проломлена следами копыт джейрана. Здесь находился их водопой, сюда эти осторожные газели, столь нещадно преследуемые человеком, приходили утолять жажду.

На следах я вижу круглые и глубокие ямки. Это ловушки муравьиных львов. Находка неожиданна. В какой-то мере здесь связь между элегантным джейраном и маленьким сетчатокрылым насекомым. Правда, односторонняя. Муравьиные львы устроили свои аккуратные ловчие воронки в мягкой пыльной земле в следах от копыт. Многие следы были ими заняты. Джейраны выручили личинок муравьиных львов: не будь здесь их водопоя, не жить и этим своеобразным хищникам. Твердую корочку солончака не проломишь.

В небольшом тугайчике я увидел лежку зайца. Зверек наскреб среди сизой пахучей полыни сухую и белую почву, и получилась мягкая постелька. Потом на это место пришел фазан, покупался в пыли и взбил пылевую перинку еще больше.

Личинке муравьиного льва непросто найти место для ловушки, но ей повезло, встретилась лежка. Это превосходное место! Забралась в нее личинка, головой-лопатой разбросала пыль, устроила отличную воронку-ловушку и стала ожидать муравьев. Они всюду ползают. Так помогли муравьиным львам птицы и звери.

Странные путешественники

Тугаи у реки Или стали необыкновенными. Весна была дождливой, влаги много, поэтому всюду развилась пышная, невиданно богатая растительность. Цветет лох, и волнами аромата напоен воздух. Местами лиловые цветы чингиля закрывают собой всю зелень. Как костры горят розовые тамариски. Будто белой пеной покрылись изящные джузгуны, а на самых сыпучих песках красавица песчаная акация, светлая и прозрачная, оделась в темно-фиолетовое, почти черное убранство цветов. Рядом с тугаями склоны холмов полыхают красными маками, светится солнечная пижма. Безумолчно щелкают соловьи, в кустах волнуются за свое короткохвостое потомство сороки. Короткая и счастливая пора великолепия пустыни! Биение жизни ощущается в каждой былинке, крошечном насекомом.

После жаркой пустыни мы с удовольствием располагаемся под деревьями, какая благодать тут, в тени, рядом со зноем южного солнца! Отдохнув, я иду на разведку, на поиски встреч с насекомыми.

Но поиски неудачны. Насекомых мало. Сказались три предыдущих года, которые были голодными и сухими. И сейчас для кого это изобилие цветочных ароматов и ярких красок? Кое-где лишь зажужжит пчела, застынет в воздухе муха-бомбиллида. Удивительно сочетание буйства растений и малочисленности их шестиногих друзей! Пройдет год, быть может, два, насекомые воспрянут и вновь оживят лик пустыни.

Надоело приглядываться. Всюду пусто, не за что зацепиться взглядом. Интересны лишь зигзаги, тянущиеся узенькими полосками по песку, протянутые таинственными незнакомцами. Кто тут путешествовал, ползал в песке под самой поверхностью, чтобы быть незаметным для врагов и остаться неуязвимым? Я раскапываю песок, но ничего не нахожу, не могу понять, в какую сторону направлялись хозяева следов. Обидно не раскрыть загадку и возвратиться ни с чем к биваку. Эти извилистые ходы встречаются на каждом шагу, хорошо прочерчены, будто издеваются надо мной.

По-видимому, обладатели ходов бродят ночью, на день прячутся глубоко в песок, поэтому сейчас их не найти, пора бросить всю затею. Я перевожу взгляд на расцвеченные кусты чингиля, джузгуна, тамариска, слежу за птицами, убеждаю себя, что неудача мелкая, нестоящая внимания, почти забываю эти таинственные зигзаги.

Но на биваке, у машины, где мы несколько часов назад истоптали весь песок, он оказался весь испещрен зигзагами. Их проделали, когда мы все разошлись по тугаям. Тогда я снова ползаю по песку, но опять без толку. Мне пытаются помочь, песок весь изрыт, истоптан, зигзаги перекопаны, но никому не выпадает счастье разгадки.

Тогда, стараясь отвлечься, я усиленно занимаюсь другими делами, привожу в порядок коллекции, записи. На биваке наступает тишина, все разошлись по делам. Я долго вспоминаю название одного растения, случайно гляжу под ноги и вижу легкую струйку песка, вздымающуюся вверх. Впереди этой струйки толчками с остановками движется небольшой песчаный бугорок. Сзади бугорка вижу то, что искал весь день: тонкую извилистую борозду, тот самый след незнакомца. Он быстро удаляется от меня, приближается к кустику, отходит от него в сторону, прочеркивая зигзаги.

Я смотрю в бинокль с лупами и вижу такие знакомые, торчащие из песка кривые челюсти-сабли личинки муравьиного льва. Она ползет вспять, брюшком вперед, головой назад, вся спряталась в песке, а изогнутой кверху головой взметывает струйками песок, прокладывает путь, оставляя позади себя дорожку. Оригинальный способ передвижения! Даже не могу припомнить, есть ли аналогия ему среди обширного мира насекомых. Пожалуй, нет. Звери с птицами тоже не способны передвигаться вспять!

Так вот кто ты такой, таинственный незнакомец! Воронки муравьиных львов всюду виднеются здесь по пескам в тугаях. Этих насекомых миновала беда прошлых лет, но теперь и они страдают от недостатка добычи. Никто не попадает в их хитроумные ловушки, поэтому голодные личинки так часто меняют места, путешествуют в поисках несуществующих богатых угодий. Может быть, еще и находят кое-какую добычу, зарывшуюся в поверхностные слои песка. Никто ничего об этом не знает.

Чужая добыча

Рано утром на светлой горке, покрытой мелким щебнем, под кустиками боялыша и караганы я вижу много лунок муравьиных львов. Наверное, не случайно здесь обосновались эти насекомые, так как всюду видны дорожки, протоптанные муравьями-жнецами. Впрочем, разве только одними муравьями питаются эти хищники? Их большие, острые, как сабли, челюсти готовы пронзить все, что только способны осилить. Вот и сейчас я вижу, как в воронке в предсмертных судорогах бьется небольшая гусеница бабочки Оргиа дубуа. Борьба, видимо, была жестокой, так как лунка сильно разрушена. Гусеница покрыта густыми волосками, которые отлично защищают ее от врагов, но что они значат для длинных челюстей!

Личинка муравьиного льва наполовину затащила в землю гусеницу. Теперь она, наверное, упивается едой.

Среди кустов видны небольшие холмики. Это гнезда муравьев Pheidole pallidula. Они всюду бродят по земле в поисках поживы. Неудивительно, что один из них нашел торчащую из земли гусеницу, подал сигнал, и вскоре возле добычи скопилась целая орава охотников. Кроме маленьких и быстрых рабочих прибыли и медлительные солдаты с такой большой головой, что тело их кажется маленьким придатком к ней.

Гусеница — громадная ценность для таких малюток, как феидоли. Возбуждение нарастает с каждой минутой. Но муравьи беспомощны. Густые волоски являются непреодолимым препятствием. Впрочем, скоро найден выход. Кто-то хватает за волосок, усиленно его тянет, вырывает, относит в сторону и принимается за другой. Пример заразителен, вскоре все муравьи пошли ощипывать волосатую гусеницу. Стрижка идет с большим успехом, земля вокруг покрывается волосками. В это время солдаты, вооруженные мощными челюстями, не теряют времени и протискивают лобастые головы к телу добычи, намереваясь пробить в нем брешь.

Трудная и неуемная работа муравьев, наверное, скоро закончится успехом. Но вдруг, неожиданно, один за другим муравьи покидают добычу.

Что с ними? Побежали за помощью? Нет, ушли совсем!

Какой-то опытный добытчик разобрался и, хотя гусеница была лакомой добычей, подал незримый сигнал, что добыча негодная, который немедленно подействовал.

Из-под другого кустика в другой лунке муравьиного льва тоже выглядывает конец гусеницы, но не волосатой, а голой, принадлежащей совке, и какое тут столпотворение муравьев-феидоль! Личинка льва им не мешает, сидит под землей и медленно сосет другой конец гусеницы. Муравьиному льву и муравьям хватит пищи. Дело, видимо, в том, что первая гусеница невкусна, быть может, даже ядовита. Недаром она такая яркая и волосистая.

Я присаживаюсь поближе и через бинокль с надетой на него лупой смотрю, как муравьи рвут тело гусеницы, пытаясь пробраться к ее внутренностям. Сколько тратится энергии, какая спешка и какое оживление! Сейчас кто-нибудь прогрызет дырочку в покровах добычи, и тогда пойдет пир горой.

Но опять происходит неожиданное… Муравьи-феидоли прекращают нападение на гусеницу и быстро разбегаются. Все же чужая добыча им не нужна!

Но почему бы им хотя бы немного урвать пищи у хищника, затаившегося под землей? Чем опасна для таких малюток личинка муравьиного льва? Дело, видимо, в другом. Завладев добычей, личинка впрыскивает в ее тело выделения пищеварительных желез. С одной стороны, они ядовиты и убивают насекомое, с другой, действуют на ее тело, растворяя его. Может быть, эти пищеварительные соки делают добычу несъедобной для всяческих любителей чужого добра или даже опасной? Жаль муравьев-феидоль. Каково им ошибаться!

Загадочная картинка

— Кто любит загадочные картинки? — спрашиваю я своих спутников. — Видите этого палочника, посчитайте, сколько их здесь сидит на кустике?

Палочник уселся на сухой обломанной вершинке полыни и, заметив нас, стал раскачиваться из стороны в сторону, подражая колеблющейся от ветра травинке. Но в ущелье Кзылаус тихо, все замерло. Настолько тихо, что слышны далекие крики горных куропаток и звон крыльев мух. Не совершенен инстинкт палочника, не согласуется с движением воздуха!

Мои спутники расселись вокруг кустика полыни. Я предупреждаю их, чтобы они не делали резких движений, не беспокоили палочников.

— Я еще одного нашла! — заявила торопливая Зина.

— А я вижу двух, — сказала Татьяна.

Коля не торопится, молчит, внимательно всматривается в сухую траву и молча загибает пальцы.

— Восемь! — говорит он.

Тогда мы считаем все вместе. Занятие нелегкое. Чуть отведешь глаза в сторону, как палочник может тут же затеряться среди сухих растений. Всего здесь собралось десять палочников. Они нехотя переставляют длинные, как ходули, ноги, трясутся, будто в лихорадке. Тогда мы затихаем, не движемся. Палочники успокаиваются и притворяются палочками. Тот, кто был среди веточек, застыл с беспорядочно раскинутыми в стороны длинными ногами, а кто оказался на голой палочке, вытянул ноги вдоль и будто стал ее продолжением. Теперь палочники пропали из глаз, стали незаметны, как на загадочной картинке. Никто не может найти всех сразу.

Солнце начинает припекать. Замолкли горные куропатки. Мухи еще звонче зазвенели крыльями.

Для чего собрались вместе эти странные существа? Это не брачное скопление, так как здесь все самки. Палочники размножаются партеногенетически, и самцы у них неизвестны. Но один раз я нашел самца. По-видимому, они очень редки, но все же кое-когда появляются.

В нашей стране известны только четыре вида этих насекомых. Все они в природе малочисленны, питаются растениями. В тропических странах много видов палочников, некоторые из них достигают двадцати сантиметров, это уже настоящая палка!

Надо бы посидеть возле наших палочников, понаблюдать за ними. Я прошу кого-нибудь остаться, но предупреждаю, что не уверен в успехе наблюдений, так как, кажется, палочники ведут ночной образ жизни и днем малоподвижны. Но желающих нет. У кого хватит терпения. Ведь впереди такое заманчивое ущелье, а начавшийся поход так интересен.

Прощаясь с палочниками, я думаю: может быть, собравшись вместе, палочники-самки с большим успехом способны привлечь очень редких самцов? Для жизни вида, размножающегося партеногенезом, периодическое двуполое размножение имеет, очевидно, огромное значение.

Заботливые хозяева

Что делать, сидеть ли в избушке и, глядя на серое небо, заниматься мелкими делами или рискнуть, решиться на прогулку? А ветер завывает в трубе, бренчит оконным стеклом, шумит в тугаях и раскачивает голыми ветвями деревьев. На тихой речке иногда раздается громкий всплеск: в воду падают остатки ледяных заберегов. Нет, уж лучше оставаться в тепле. Ранней весной в такую погоду все равно не увидеть насекомых.

Но у далекого горизонта светлеет небо, потом появляется голубое окошко. Сквозь него прорываются солнечные лучи. От них уже золотятся далекие горы пустыни Чулак, и тогда появляется надежда на хорошую погоду.

За тугаями, в пустыне, покрытой сухой прошлогодней полынью, должны пробудиться муравьи-жнецы. Любители прохлады, они раньше всех из муравьев встречают весну, и кто знает, быть может, если посидеть возле их гнезд, удастся подглядеть что-либо интересное.

Голубое окошко растет и ширится. Стали тоньше облака, выглянуло солнце, и все сразу преобразилось. Закричали в зарослях колючего чингиля фазаны, расшумелись синицы, пробудились жаворонки, и понеслась их жизнерадостная песня над просторами пустыни.

Потеплело. Очнулись насекомые. Вот первые вестники весны: ветвистоусые комарики, ручейники, крошечные жуки-стафилины, тростниковые мухи-пестрокрылки. По земле не спеша ползают стального цвета мокрицы. Сейчас они расселяются. Всюду мелькают ярко-красные клопы-солдатики. А муравьи-жнецы трудятся давно: пока одни из них протянулись процессиями за семенами растений, другие пропалывают какую-то сорную траву со своих холмиков. Еще муравьи крутятся возле своих жилищ на сухих стеблях растений, будто кого-то разыскивают, ожидают обязательное и непременное. Странные муравьи-поисковики! Казалось, нечего им тут делать на голых растениях.

Темное с оранжевой грудкой насекомое низко летит над землей, садится на сухую веточку полыни, поводит в стороны длинными усиками и вновь взлетает. Это пилильщик, представитель особого подотряда отряда Перепончатокрылых, к которому относятся пчелы, осы, муравьи и наездники. Чем-то он мне знаком, и я силюсь вспомнить, где и когда с ним встречался. Он не один. Вот и другой промелькнул в воздухе, третий… И еще летают такие же.

В разгар весны всюду насекомые: они кишат на земле, в траве, под камнями, под корою, и к этому изобилию привыкаешь как к обыденному, полагающемуся и непременному. Другое дело ранней веной. Каждое насекомое встречается со вниманием, хочется разведать, откуда оно, чем занято, что его ожидает впереди. Вот и сейчас как бы узнать, кто этот пилильщик, зачем он так рано проснулся и отчего кажется мне знакомым?

Воспоминание приходит не сразу, но, как всегда, неожиданно. В памяти всплывает другой весенний мартовский день и воскресная загородная поездка. Тогда испортилась вначале ясная погода, из-за гор выползли тучи, закрыли небо, сразу стало пасмурно, неинтересно. Муравьи-жнецы не испугались прохлады, не прервали своих дел, и мне только и осталось глядеть на них, присев на походном стульчике. И не зря. Из темного хода вместе с трудолюбивыми сборщиками урожая выползло наверх странное бескрылое насекомое, черное, с длинными усиками и оранжевой вздутой бугорком грудкой. Оно казалось необыкновенным, и я не мог сказать, к какому отряду оно относится. Неторопливо помахав усиками, незнакомец скрылся обратно в норку.

Как я корил себя за то, что, желая поглядеть на него, упустил находку. Но счастье улыбнулось. Из темного хода среди муравьев, одетых в блестящие черные латы, вновь показались длинные усики и оранжевая грудка. Секунда напряжения — и находка у меня в руках.

В жилище у муравьев живет множество разнообразных пауков и насекомых. Они издавна связали свою жизнь с ними. Многие очень сильно изменились и стали совсем не похожи на своих родственников. Вот и это насекомое, пилильщик Cacosindia dimorfa, навсегда потеряло крылья, нашло себе стол и кров у тружеников пустыни — сборщиков урожая.

С того дня прошло несколько лет. Теперь в этой загородной поездке протянулась ниточка связи, и я вновь вижу перед собой на веточке полыни пилильщика, самца бескрылой самки. Ведь это нетрудно проверить. Она цела, покоится дома в коллекционной коробке на тоненькой булавке с аккуратно подколотой этикеткой.

Догадки идут вереницей одна за другой. Крылатые самцы сейчас покинули гостеприимных хозяев и отправились на поиски невест в другие муравейники. В своих муравейниках они не нужны, инстинкт подсказывает, что необходимо избегать скрещивания внутри рода.

Как же они будут проникать в чужое жилище? Наверное, вдоволь налетавшись, сами выберут себе гнездо и тихо проскользнут в его подземные галереи.

Но не во всяком же муравейнике живут бескрылые самки-пилильщики? Там, где их нет, муравьи, не знакомые с приживалками, могут оказать плохой прием. К тому же вегетарианцы-жнецы весной не упускают случая поживиться насекомыми ради своих кладущих яйца самок, которым полагается усиленная белковая диета.

Я ловлю крылатого пилильщика и кладу его вблизи входа. На него тотчас же бросается головастый солдат, стукает с размаху челюстями. Другой бесцеремонно хватает за усики. Пилильщик напуган, вырывается, бежит со всех ног, заскочив на былинку, вспархивает с нее в воздух. Второго, третьего встречают также неласково.

Тогда я вспоминаю: почему у некоторых гнезд жнецы крутятся на голых кустиках, будто кого-то ожидая? Не желают ли они раздобыть крылатых женихов для своих скромных квартиранток? Все это кажется чистейшей фантазией. Но проверить предположение стоит, благо пилильщиков немало.

Муравей-жнец, сидящий на кустике, будто ожидал моего приношения. Поспешно схватил пилильщика за крылья и поволок вниз. Как он неловок! Его добыча упала на землю. Неудачливый носильщик мечется, потом сам падает на землю. Но опоздал. Другие муравьи опознали неожиданного посетителя, вежливо взяли за крылья и, безвольного, покорного, поволокли в подземелье. И с остальными произошло то же. И у других гнезд со жнецами на веточках — так же. Вот и выходит, что быть скептиком и осторожным умником иногда вредно, а смелая фантазия полезна, от нее нельзя отказываться в научных поисках, она может выручить исследователя и оказать ему помощь.

Теперь сомнений нет: муравьи, в гнездах которых живут бескрылые самочки, сами разыскивают для них супругов и, поймав, заносят в муравейник.

И все же я немного сомневаюсь, на душе неспокойно. Быть может, потому, что уж очень просто и быстро раскрылась загадка черно-желтого пилильщика. Надо бы еще что-то предпринять, подтвердить предположения, раздобыть доказательства не столько для себя, сколько для обязательных скептиков.

Но как? Вот уже час я сижу возле муравейника, ожидаю и… кажется, дождался. По тропинке, заполненной снующими носильщиками с семенами солянок, один несет что-то темное и продолговатое с оранжевым пятнышком. Это пилильщик! Скрючил ноги, приложил тесно к телу длинные усики, сжался в комочек, удобный для переноски.

Я отнимаю добычу муравья. Пилильщик лежит на ладони мертв, недвижим. Все идет прахом! Я ошибся. Он не желанный гость, а обычная добыча, убитая свирепым охотником. Но дрогнула одна ножка, за ней другая, зашевелились усики и расправились в стороны, пилильщик внезапно вскочил, взмахнул помятыми крыльями и помчался, собираясь ринуться в полет.

С какой радостью я помог кавалеру-пилильщику, подбросил его на тропинку, подождал, когда его заботливо ощупал муравей, схватил сзади за крылья и скрючившегося степенно, будто с достоинством, понес в свои хоромы к бескрылым невестам.

Интересно бы узнать и дальше секреты пилильщика. Как он живет со жнецами, чем питается, приносит ли пользу своим хозяевам? Но как это сделать! Надо специально потратить время, и немало, быть может, целый год или даже больше.

А время! Как оно незаметно промелькнуло. Не верится, что солнце уже возле горизонта. И, хотя на него набегают темные тучи, на душе радостно, и хочется затянуть веселую песенку.

Саксауловый грибкоед

История с саксауловым грибкоедом началась из-за черной бабочки. Зимой 1940 года в низовьях реки Чу лесничий Коскудукского леспромхоза Кравцов, проходя по саксауловому лесу, увидел летающих черных бабочек. Он сбил шапкой несколько бабочек и спрятал в спичечную коробку. Какими-то путями спичечная коробка со странными бабочками дошла до Зоологического института Академии наук в Ленинграде и попала к ученому, специалисту по бабочкам.

Ученый открыл коробку, и сердце его учащенно забилось. Бабочки были невиданные, ярко-черные, с большой бахромкой необыкновенно длинных чешуек по краям крыльев и большими шипами на голенях передних ног. Их нельзя было отнести ни к одному известному до сего времени семейству. Все бабочки оказались самцами. Но что значат несколько экземпляров в спичечной коробке, к тому же поврежденных. Интересно поймать еще незнакомок и, конечно, самок, выяснить, почему бабочки летают зимой, и как они, такие маленькие, ухитряются жить среди холодного и заснеженного саксаулового леса.

И ученый прислал мне письмо с просьбой поискать загадочную бабочку и разведать тайны ее жизни.

День, когда мы собрались в дорогу, был теплый. Ярко светило солнце, и, хотя в тени домов холодно, по улицам кое-где пробивались ручейки талой воды. В Средней Азии зимой нередки такие совсем весенние дни. Утром следующего дня ничто не предвещало дурной погоды. Но когда город остался позади, и дорога повернула вдоль гряды холмов Курдайских гор, сразу похолодало, а тент грузовой машины стал яростно трепать ветер. По широкой Чуйской долине поползли косматые серые облака, они закрыли небо и заслонили солнце. По сугробам побежали струйки поземки. Один за другим промелькнули поселки с высокими тополями. Дальше в стороны раздвинулись горы, и шире стала заснеженная долина. В сумерках промелькнули огни станции Чу. Еще час пути, и вот уже яркий луч фар автомашины скользит по узкой дороге среди саксаулового леса, по песчаным барханам и, дрожа, уходит за горизонт в густую ночную темень. Потом сворот с дороги, остановка и сразу такая неожиданная тишина, чуткая и настороженная, жаркий саксауловый костер, устройство бивака, торопливый ужин и непривычный сон на морозном воздухе в спальных мешках.

Перед утром наша палатка начинает слегка вздрагивать, а в тонких веточках саксаула раздается посвист ветра.

Если остановка в пути произошла ночью, то рано утром интересно выскочить из палатки и осмотреться вокруг. Тогда оказывается все по-другому, чем казалось в темноте, и будто сняли покрывало с невиданной картины. Но сейчас небо закрыто белесоватой пеленой, горизонт задернут сизой дымкой. Саксауловый лес с низенькими деревьями, похожими друг на друга, раскинулся во все стороны, серый и монотонный, без единого бугорка и прогалинки.

В ветках саксаула начинает громче свистеть ветер. На землю падает крупная белая снежинка, за ней другая, и вскоре все окружающее покрыто сеткой белых линий. Можно ли надеяться в такое ненастье встретить черную бабочку?

В ожидании хорошей погоды проходит день. Потом наступает второй, такой же серый и заснеженный. Вынужденное безделье надоедает. Тогда, захватив с собой немного еды, спички и ружье, мы бредем гуськом по серому и однообразному саксауловому лесу. Не сидеть же весь день в тесной палатке. Быть может, где-нибудь появится черная бабочка и мелькнет темной точкой меж белых снежинок, несущихся по воздуху. Но лес пуст, и только снег шуршит о голые тонкие стволы.

Один раз, низко прижимаясь из-за ветра к земле, промелькнула стайка стремительных саджей. Потом далеко на ветке саксаула показалась черная точка, и мы долго шли к ней, пока она не взлетела в воздух и не обернулась канюком.

Через несколько часов монотонного пути мы втроем замечаем, что каждый из нас старается идти по своему, им избранному, направлению. А когда мы пытаемся выяснить, где наш бивак, то все показываем в разные стороны, почти противоположные, и мне кажется, что оба моих спутника не правы и надо держать путь в другом направлении. Становится ясным, что мы заблудились, и тогда приходит мысль идти обратно по собственным следам. Теперь оказывается, что наш путь совсем не прямая линия. Следы тянутся всевозможными зигзагами, и наше счастье, что здесь, в безлюдной местности, нет больше никаких следов, кроме наших, и редкий снежок их еще на замел.

Иногда в местах, поросших черной полынью, слабо припорошенные следы теряются, и приходится их подолгу разыскивать. Вглядываясь в отпечатки наших ног, я случайно вижу маленькую темную точку, мелькнувшую на стволе саксаула, и думаю, что мне померещилось. Но темная точка показывается с другой стороны ствола, пробегает несколько сантиметров и скрывается в глубокой щели дерева. Неужели действительно какое-то насекомое бодрствует в такую снежную и сырую погоду?

Насекомые — холоднокровные животные и при низкой температуре воздуха быстро коченеют. Может ли кто-нибудь из них жить на холоде без тепла и солнца?

Но по стволу саксаула короткими перебежками движутся странные создания не более трех миллиметров длиной, серые, в черных пятнышках, с большими выпуклыми глазами, тонкими, вытянутыми вперед усиками и вздутыми, как у тлей, брюшками. Они очень зорки, хорошо улавливают мои движения и прячутся от меня на другую сторону ствола. В лупу можно различить, что у некоторых есть сбоку черно-матовые зачаточные крылья. Только они очень узкие, неподвижно скреплены с телом и, конечно, не годятся для полета. Видимо, черные крылья — своеобразный аппарат, улавливающий солнечные лучи. Поэтому они так толсты и, наверное, обильно снабжаются кровью.

В лупу также видно, как эти странные насекомые подолгу останавливаются на одном месте и скусывают верхушки едва заметных грибков, растущих на коре саксаула. Обитатели заснеженного леса очень забавны, встречаясь, ощупывают друг друга усиками, а иногда бодаются, как молодые бычки, стукаясь большими припухшими лбами. Бодаются не зря: кто посильнее, тот прогоняет слабого. Только эти поединки не похожи на серьезные драки, а, скорее всего, напоминают игру, забаву. Быть может, так нужно, чтобы согреться и не замерзнуть: температура воздуха три-четыре градуса мороза. По форме тела это типичные сеноеды.

Название насекомых не всегда соответствует действительности. Сеноеды — мелкие насекомые, обитатели сырых мест. Видов их немного, только некоторые их них живут в сене, оттуда, видимо, и возникло название этого отряда. Большинство сеноедов не имеет никакого отношения к сену, все они питаются крошечными грибками.

Саксауловых грибкоедов было бы нелепо называть саксауловыми сеноедами. Они встречаются небольшими скоплениями и только на отдельных деревьях. Как жаль, что вечереет, снег грозит запорошить наши следы. Надо спешить на бивак, и как можно скорее.

Но какой уютной кажется теперь наша тесная палатка, как тепло греет в ней железная печка, весело на душе, все тревоги остались позади, и с интересом думается о странных, не боящихся зимы насекомых.

Потом грибкоеды оказываются и поблизости от бивака, и два других серых дня незаметно пролетают в наблюдениях за зимними насекомыми. Когда же наступает теплая солнечная погода, становится понятным, на каких деревьях надо искать этих странных обитателей пустыни. Они, оказывается, селятся главным образом у основания толстых стволов, там, где больше грибков, куда не падает тень и где солнце беспрерывно светит с восхода до захода. Отогревшись на солнце, грибкоеды становятся очень подвижными, ловкими, с отменным аппетитом поедают грибки, весело бодаются большими лбами. Под теплыми лучами солнца им нипочем и холод, и снежные сугробы, наметенные ветром. Но на снегу грибкоеды беспомощны, неловко перебирая ногами, соскальзывают, беспрерывно падают на бок. Видимо, они не отлучаются от заселенного ими дерева, его они не покидают всю зиму.

Почему же грибкоеды стали зимними насекомыми? И во время долгих походов по саксауловому лесу в поисках черной бабочки — я о ней не забыл — возникла такая догадка.

Жизнь грибкоедов издавна связана с саксаулом. В течение многих тысячелетий эти насекомые приучились питаться только грибками, растущими на саксауле. Летом в саксауловых лесах жарко и сухо, грибки подсыхают, перестают расти, не могут жить и грибкоеды, — влаголюбивые насекомые с нежными покровами, не способные противостоять сухости. Грибки трогаются в рост осенью, когда начинаются дожди. Растут они и в теплые дни на солнце всю зиму до самого конца весны, до наступления губительной летней жары и сухости. Благодаря грибкам и приспособились к зимней жизни саксауловые грибкоеды. По-видимому, к весне они подрастут, окрылятся, разлетятся во все стороны и, отложив яички, погибнут. Так влаголюбивые насекомые стали бодрствовать в пустыне зимой, приспособились к холоду.

Дома в лаборатории я помещаю грибкоедов в банки и кладу туда куски саксаула с грибками. На ночь банки выношу на холод, днем выставляю на солнышко в комнате. Такой ритм, видимо, подходит под веками установившийся порядок жизни на воле в саксауловых лесах, и мои пленники энергично грызут грибки, но почти не растут, хотя линяют, постепенно обрастая длинными крылышками. Потом они кладут яички и, закончив на этом свои жизненные дела, погибают. Яичкам, одетым в твердую оболочку, полагается пережить сухое и жаркое лето. Предположение, родившееся во время поисков черной бабочки, оправдалось. Еще зародилось предположение, что саксауловый сеноед, как и грибки, живущие на саксауле, приспособился к столь необычной обстановке жизни во время ледниковых периодов, посещавших нашу Землю.

По взрослым насекомым мне удалось установить, что находка представляет собой новый для науки вид. Назвал я его Mesopsocus hiemalis. Очень было бы интересно изучить физиологию устойчивости этого насекомого к резким сменам температуры, обычно губящих насекомых. Тогда, наверное, вскрылось бы что-нибудь необычное.

Черную бабочку мы не нашли. Но неудача не была горькой: поездка в саксаульники не прошла даром.

Крошечные недруги

Весна пришла в тугаи не сразу. Холода чередовались с оттепелями. Еще в марте были теплые дни, летали насекомые, петухи-фазаны кричали истошными голосами и хлопали крыльями. Постепенно зазеленели деревья и трава, а когда на лохе появились крохотные желтые цветки, ветер понес во все стороны чудесный аромат. И он был так силен, что, казалось, в это время и не было больше запахов в тугаях и пустыне. В это же время неожиданно загудели деревья от множества крыльев маленьких песчаных пчелок, самых разнообразных мух, наездников, мелких жучков-пыльцеедов, бабочек. Вся эта разноликая армия ликовала и наслаждалась чарующим запахом сладкого нектара.

Серебристые листья лоха трепетали на ветру, а желтые цветки готовились завязывать будущие плоды. Но в цветках появились крохотные обитатели. Никто их не замечал, не обращал на них внимания. А они, совсем пигмеи, меньше одного миллиметра длиной, тонкие, стройные, с ярко-красной головкой и такого же цвета полосками на продолговатом тельце, крутились среди лепестков, забирались в кладовые нектара, вгрызались в сочную ткань, как раз в то место, где происходило таинство зарождения нового плода, зачатка будущего дерева.

Испокон веков приспособились эти крошки жить на этом дереве, не принося ему заметного вреда, и вот теперь почему-то набросились на него массой. Это были трипсы, они размножались с невероятной быстротой, и желтые цветки, израненные ими, тихо умирая, падали на землю, устилая ее сухими комочками.

Прошла весна. Отцвели цветы пустыни. В укромных местах под корой в щелках, в норках, в кубышках замерли молодые песчаные пчелки, мухи, наездники, бабочки на все долгое лето, осень и зиму, до следующей весны, до появления новых цветков на лохе. Над землей повисло жаркое летнее солнце. Дремали в зное тугаи, все пряталось в тень, и только ночью шелестела сухая трава и качались былинки от насекомых.

На лохе давно пора было появиться плодам, мучнистым, терпким, немного сладким, очень сытным и вкусным. Но деревья шумели на ветру бесплодными ветвями. Весь урожай уничтожили крохотные трипсы.

Наступила долгая зима. Зря взлетали на деревья фазаны. Главный и привычный их корм исчез. От истощения и голода погибло немало птиц, и, когда пришла новая весна, уже не звенели тугаи, как прежде, голосистыми криками расцвеченных петухов. Охотники удивлялись и спрашивали друг друга, почему стало мало фазанов? Куда они исчезли? Почему не уродился лох? Но никто толком не мог ответить на эти вопросы, так же, как никто, даже энтомологи, не знал, что крошечные насекомые трипсы были виновниками гибели прекрасных птиц.

Сколько времени будут бесчинствовать трипсы, есть ли у них враги, и, если да, почему они сейчас не сдержали армию этих вредителей — никому не было известно. Жизнью крохотного трипса никто никогда не интересовался. Мало ли на свете разных насекомых! Я не мог определить трипса, то есть узнать его родовое и видовое название. В СССР в то время специалиста по этой группе не существовало.

Наука энтомология, изучающая самых многочисленных и самых удивительных созданий на нашей планете, не пользовалась популярностью. Однажды меня пригасили на собрание в школу, я сидел в зале в стороне, около меня сел мальчик, который спросил своего товарища, о чем должен быть доклад, ему ответили, что о насекомых.

— О насекомых! — с разочарованием сказал мальчик. — Значит, о всяких блошках и таракашках.

И он решительно направился к двери. Никто ему ранее не рассказал, что наука о насекомых — наука о самом большом разнообразии среди живых существ. Разговор этот происходил лет тридцать тому назад, то есть примерно в семидесятых годах прошлого столетия. Сейчас наука о жизни — биология — стала еще менее популярной. Ее стали подменять технические науки, поглощая знания о природе, породившей и человека.

Ночные пляски

Наконец солнце скрылось за желтыми буграми, и в ложбинку, где мы остановились, легла тень. Кончился жаркий день. Повеяло приятной бодрящей прохладой. Пробудились комары, выбрались из-под всяческих укрытий, заныли нудными голосами. Они залетели сюда, в жаркую лёссовую пустыню, издалека с реки Или в поисках поживы. Около реки слишком много комаров и мало добычи. Интересно, как они будут добираться обратно с брюшком, переполненным кровью, чтобы там отложить в воду яички? Испокон веков летали сюда комары с поймы реки в поисках джейранов, косуль, волков, лисиц и песчанок. Но звери, истребленные человеком, исчезли из этих мест, а комариный обычай остался.

Прилетели две стрекозы и, выписывая в воздухе замысловатые зигзаги, стали носиться вокруг нас, вылавливая комаров.

Потемнело. Давно стих ветер. Удивительная тишина завладела пустыней. Запел сверчок, ему ответил другой, и сразу зазвенела пустыня хором. Исчезли стрекозы.

Давно выпит чай. Пора разворачивать спальные мешки, натягивать пологи. Но едва на земле был разостлан большой тент, как над ним замелькали в воздухе два странных танцора. Они заметались из стороны в сторону, взлетая вверх, падая вниз; были они какие-то странные, большекрылые, с задранным кверху брюшком и очень быстрые. Невозможно было уследить за ними глазами.

Для чего воздушным танцорам светлый тент? Разве только для того, чтобы носиться над его ровной поверхностью с большой скоростью, не рискуя натолкнуться на препятствие и разбиться. Может быть, им над тентом легче показывать свои акробатические трюки и разыгрывать брачные ночные пляски?

Я озабочен. Как поймать шустрых незнакомцев. Неудачные взмахи сачком их пугают, и они исчезают. Но ненадолго. Наверное, уж очень хороша для них танцевальная площадка. Наконец, удача, один трепещется в сачке! Кто же он такой?

Всем интересно узнать, все лезут головами в сачок, мне самому к нему не подобраться.

— Осторожнее, не упустите! — предупреждаю я.

Вот, наконец, он в руках, трепещет широкими крыльями, размахивает длинными усиками с крупными булавами на кончиках. Это аскалаф, родственник муравьиным львам, златоглазкам и мантиспам. Редкое и таинственное насекомое пустыни. Образ жизни его почти не изучен.

Личинки аскалафа — хищники. Днем их не увидеть. Они охотятся на различных насекомых, поймав добычу, убивают и высасывают, а останки ее цепляют на себя. Обвешанные обезображенными трофеями своей охоты, они ни на что не похожи. В проволочном садке аскалаф всю ночь шуршал сильными крыльями, а утром уселся в уголок, вытянул вперед усики, а брюшко забавно задрал кверху. В такой позе на кустике его не отличишь от колючки. Может быть, поэтому аскалафа трудно увидеть днем. Попробуйте его заметить на сухом растении!

В барханах

Большие барханы, видневшиеся в стороне от дороги, удалось осмотреть только на обратном пути. Подъехать к ним близко невозможно: путь преграждали пески, протянувшиеся беспорядочными полосами со стороны барханов в солончаковую пустыню.

Оставив машину, идем пешком. Вот и барханы! Большие желтые бугры перевеянного ветром песка, покрытые рябью, бесконечные, раскинувшиеся до самого горизонта, оставляют впечатление простора. Редкие деревья саксаула в страшной схватке с ветром отстаивают свое право на жизнь. Барханы движутся. В одном месте они уходят под дерево, и оно повисает на длинных обнаженных корнях или падает, в другом месте растение засыпано песком. Кое-где из плена освободились потемневшими скелетами погибшие кустики. Местами же тонкие зеленые верхушки погребенных деревьев все еще настойчиво тянутся к солнцу. Над ярко-желтыми барханами небо пустыни кажется особенно синим.

На солнечном склоне бархана мечутся две осы-помпилы, но не черные, а пепельно-серые. Они что-то разыскивают и, вздрагивая крылышками, приоткрывают ярко-красные пятнышки на брюшках. Издалека кажется, будто вспыхивают и гаснут угольки, слегка прикрытые пеплом. Как всегда торопливо и деловито бежит куда-то светлый, под цвет песка, муравей-бегунок. Его почти не видно, только синяя тень выдает этого типичного жителя песчаной пустыни.

В котловине между барханами видны зверьки размером с крысу. Увидев нас, они привстали на задние ноги и вытянулись столбиками. Один из зверьков прижал передние ноги к туловищу и, вздрагивая полным животиком, запищал мелодично и отрывисто. К нему присоединился другой, но запел тоном выше, третий взял еще более высокую ноту. Это большие песчанки, самые обыденные обитатели пустыни. Они удивительно нетребовательны, им достаточно несколько кустиков саксаула или какого-либо другого кустарника для пропитания целой колонии. Песчанки никогда не пьют воду, они привыкли обходиться запасами влаги, поглощаемой с зеленым кормом.

Нередко песчанки размножаются в большом количестве и тогда оголяют пустыню, съедая растительность вблизи своих поселений. Но периодические заболевания губят зверьков, только пустующие норы и изрешеченная земля напоминают о когда-то оживленной жизни этих животных. В здешних барханах песчанок мало, всюду попадались пустующие норы. Зверьки, видимо, вымирали.

У Коли зоркие глаза, он хорошо помогает в поисках насекомых. Вот и сейчас я не заметил на ходу крохотных точек, шевелящихся у входа старой норы песчанки. Склонился над норой с лупой в руках, и вдруг будто кто-то бросил мне в лицо горсть песчинок. Я с неприязнью отпрянул, как только разглядел, что это блохи. Но, чтобы лучше познакомиться с этим сборищем, надел на бинокль дополнительную лупу. Теперь можно вести наблюдение с большого расстояния. Коля устраивается подальше от блошиной норы, что-то бормочет и все время почесывается.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

— Наверное, блохи забрались, кусают! — ворчит он.

Что может быть интересного в этих отвратительных паразитах? Другое дело мчаться с сачком за невиданной бабочкой или, затаив дыхание, на цыпочках приближаться к поющему сверчку, следить, как помпила охотится на пауков, или, на худой конец, разрыть лопатой муравейник. Все это лучше, чем разглядывать гнусных кровопийц.

Пока Коля рассуждает примерно в таком духе, ожесточенно почесываясь и все дальше отползая в сторону, я рассматриваю в бинокль столь необычное скопление блох. Они небольшие, светло-коричневые, блестящие, с тупой округлой головой и большими прыгательными ногами. Тело блох тонкое, сжатое с боков, а брюшко совсем пустое. Видимо, блохи давно не сосали кровь и сейчас очень голодны. Сидят у самого входа в нору. Их тут собралось не менее полусотни, слабо пошевеливают ногами, вяло переползают с места на место, греются на солнце в ожидании зверька. Осенью в тени совсем холодно и можно легко замерзнуть. А тут надо в любую секунду быть готовым к прыжку: вдруг забежит песчанка, можно будет уютно устроиться в ее мягкой и пушистой шерстке. Вот почему блохи, любители сырых мест и темноты, выползли из норы на солнце.

Блохи откладывают яички прямо в почву. Червеобразные личинки живут в поверхностных слоях, питаются различными разлагающимися органическими веществами. Некоторые блохи способны за раз выпить много лишней крови, выбрызгивая ее, почти не переваренную, наружу. Так делается ради того, чтобы доставить пищу живущим в почве личинкам. Возможно, что собравшиеся здесь блохи еще ни разу не пили кровь и вышли из куколок, когда норы уже были покинуты.

Блохи — враги песчанок. Они не только больно кусают и сосут кровь, но, кроме того, переносят болезни, от которых эти грызуны вымирают. Известно много видов блох. В Советском Союзе их насчитывается около трехсот видов, во всем мире раз в десять-пятнадцать больше. Почти всегда каждый вид блохи способен жить только на определенном виде животного и кровью других питаться не может. Впрочем, некоторые блохи неразборчивы и могут с диких животных переходить на человека. Таковы блохи грызунов тарбаганов и сурков. Немало людей погибло от страшной болезни чумы, которой болеют тарбаганы, а в переносе ее на человека нередко повинны блохи.

Но блохи, обитающие на большой песчанке, не кусают человека. Он им не нравится.

— Поэтому, — говорю я Коле, — перестань чесаться, не нужен ты голодающим блохам!

Охота поневоле

Мы возвращались с большой солончаковой впадины у станции Копа. Ночью прошел дождь, пролились они и прежде, весенняя пустыня, на радость животноводам, покрылась ковром зелени после четырех лет засухи. Я свернул с дороги и осторожно повел машину между крутых лёссовых холмов. В это время наш фокстерьер насторожился, стал усиленно втягивать носом воздух, потом забеспокоился, заскулил и заметался по кузову. Едва машина остановилась, как он выскочил из нее и мгновенно исчез. На поверхности зеленых холмов, покрытых коротенькой травкой, собаку можно заметить издалека. Но ее нигде не было видно. Я встревожился. Но вскоре появился мой фокстерьер, измазанный светлой лёссовой пылью, возбужденный, с раскрытой пастью и высунутым языком. Я привык к охотничьим подвигам своего четвероногого друга, поэтому, удостоверившись, что пес благополучно возвратился, начал заниматься своими делами. Но мне почудилось, будто на светлой шерсти собаки мелькают какие-то темные точки. Пригляделся. Оказывается, шерсть нашего беспокойного участника экспедиции кишела множеством крупных блох. Они энергично носились по шерсти, ныряли в густое переплетение волос, выскакивали наружу, вновь скрывались и, казалось, были необыкновенно рады своему новому хозяину. Где за такое короткое время собака умудрилась подцепить столько этих несносных насекомых?

Пришлось нам оставить все дела и приняться за ловлю этих неугомонных созданий. Вскоре половина бутылочки эксгаустера из-под пенициллина была заполнена крупными блохами. Они поблескивали на солнце лакированными покровами, сцепившись в один трепещущий клубок. Никогда в своей жизни не видел я такого изобилия этих несимпатичных насекомых.

Ловля блох оказалась не столь простым делом. Стоило нам положить собаку на бок, как вся орава кровососов моментально перебегала на противоположную от нас сторону. Вскоре нам показалось, что мы основательно истребили блох. Но едва уселись в машину, чтобы отъехать в сторону, я завел двигатель, как блохи, повинуясь какому-то побуждению, вызванному, по-видимому, вибрацией машины, все дружно, как атакующие крепость воины, полезли на голову собаки, а некоторые стали бодро скакать по нашим вещам. Пришлось заглушить мотор и вновь продолжить охоту поневоле.

Теперь стало чудиться, будто блохи забрались под одежду, мы начали почесываться, проклиная нашего неразумного пса, напоминая сами шелудивых собак. А фокстерьеру хоть бы что! Он не ощущал никакого неудобства от множества паразитов, наоборот, наслаждался нашим усиленным вниманием к нему.

Ночью блохи уже явно скакали по нашим телам, мы же тщетно пытались выбраться из спальных мешков, а это, как мне кажется, усиливало их неукротимую энергию и кровожадность.

Три следующих дня мы, улучив время, продолжали охоту до тех пор, пока нам не показалось, что истребление блох было доведено до победного конца. Но блохи неожиданно появлялись, будто их запасы были неисчерпаемы. К счастью, блохи почти не кусались. Кровь человека не особенно их прельщала.

Приехав в город, я убедился, рассмотрев блох под микроскопом, что блохи Pulex irritans были человеческие. Они часто паразитируют и на крупных животных. Видимо, собака забралась в брошенную лисью нору, блохи же, изрядно поголодав, обрадовались долгожданному посетителю и дружно набросились на собаку. К лисице они настолько привыкли, что к нам отнеслись с предубеждением, чему мы, конечно, были рады. Я насчитал 195 блох. При этом в скопище беснующихся насекомых царил порядок. Самцов оказалось 98, на одного больше самок! Не зря лисица покинула свое жилище. Где ей было выдержать атаки такого могучего войска алчных кровососов.

В другой раз фокстерьер также неожиданно исчез, сколько я его не звал, не появлялся. На душе тревожно, страшные мысли тянутся вереницей. Погиб мой Кирюша, задушил его хитрый притаившийся волк, что сейчас с моим маленьким другом? Чувствую, что-то произошло. Не мог так долго он не отзываться на зов, всегда в таких случаях бросал свои дела и спешил к хозяину.

И вдруг слышу едва уловимый и слабый лай. Почудилось? Нет, лай явственный. Продолжаю звать собаку. Лай повторяется будто громче, ближе. Наконец, вижу, как из-под основания крутого бархана показывается собака, но не белая, а темно-серая и, едва взглянув на меня, вновь исчезла. Вот в чем дело! Там нора. Из нее слышу злобный лай. Нора принадлежит барсуку. Рядом располагается его характерная уборная. Норы этого зверя бывают обширными, со многими отростками и лабиринтами, со слепо кончающимися ходами. В таком ходу хозяин норы иногда успевает закупорить собаку плотной пробкой. Неумелый охотник, запутавшись и потеряв ориентир, погибает от удушья.

Изо всех сил кричу на собаку, зову ее. Наконец, пятясь назад, весь в земле появляется мой ретивый фокстерьер.

— Ну, теперь, любезный, — говорю я ему, — я тебя ни за что не отпущу!

Как он, бедняжка, лаял, плакал, бился в руках, пытаясь вырваться, пока я относил его подальше от соблазнительного места охоты. Потом Кирюшка отряхнулся, побелел и, поглядывая в сторону барсучьего бархана, стал энергично чесаться. Набрался барсучьих блох. Одну большую, черную и очень шуструю мы сообща изловили и заспиртовали, чтобы потом определить, к какому виду она относится. Другие же постепенно разбежались сами. Не понравилась им собака.

Капелька росы

Последние дни августа. Ночью уже холодно, но днем солнце все еще нещадно греет землю, и в струйках горячего воздуха на горизонте колышутся озера-миражи. Замерли желтые выгоревшие на солнце лёссовые холмы, трава, сухая и колючая, не гнется от ветра, и только позвякивают друг о друга коробочки с семенами. В стороне иногда через распадки проглядывает в зеленых берегах блестящая полоска реки Чу.

Сегодня мы заняты муравьем-жнецом. Подземное царство этого муравья легко узнать снаружи по большой кучке шелухи семян различных растений. Сбор урожая этих тружеников пустыни уже закончен, многочисленные жители подземных галерей запасли провиант на остаток лета, на всю предстоящую осень и зиму, поэтому почти не показываются наружу.

Нелегко раскапывать гнездо муравья-жнеца. Сухая лёссовая почва с трудом поддается лопате, и мелкая белая пыль поднимается облачком от каждого удара. Мои юные помощники Зина и Коля с нетерпением ожидают, когда будет сказано, что пора идти к машине. И, может быть, поэтому Зина рассеянно поглядывает в сторону.

— Ты видишь, блестит росинка? — тихо говорит она. — Какая красивая!

— Не вижу никакой росинки! — сердито отвечает Коля.

— А ты посмотри отсюда, где нахожусь я, — настаивает Зина. — Росинка как камешек в колечке.

— Откуда в пустыне росинка, — кипятится Коля, — когда все сухое.

— Нет, ты все же встань сюда. Как она чудно переливается.

Мне тоже надоела сухая пыльная земля, и я прислушиваюсь к разговору. Не так легко увидеть эту загадочную росинку. Тем более что Зина уже потеряла ее, теперь сама в недоумении.

— Может быть, и не было никакой росинки и все померещилось?

Нет, не померещилось. На сухом кустике колючки я вижу, как отчетливо вспыхивает яркая белая искорка. Не искорка, а бриллиантовый камешек сияет, как утренняя росинка… Сверкнул, исчез, снова появился, переливаясь цветами радуги, и погас.

Многие, наверное, видели, как на закате солнца где-нибудь на земле вдруг загорается будто другое маленькое солнце. Вглядываешься в него и не можешь понять, откуда оно? Потом оказывается, что маленькое солнце — оконное стекло далекого дома, отразившее большое и настоящее солнце. Или бывает так, что вдруг среди камней и травы внезапно засияет что-то, как драгоценный камень. Идешь к нему, не отрывая глаз, раздумывая и ожидая чего-то необычного, а потом поднимаешь с земли самый обыкновенный кусочек разбитой стеклянной бутылки.

Сейчас в этой маленькой искорке на сухой желтой травинке тоже окажется что-нибудь будничное и неинтересное. Но мы подбираемся к травинке и молча разглядываем ее со всех сторон.

Ничего не видно на высохшем растении. Нет, что-то все же есть. Качнулась одна веточка, и я увидел желтого, совсем неприметного богомола-эмпузу на тонких длинных ногах с большими серыми глазами и брюшком, как колючка. Вот он, длинный и тонкий, странный и необычный, скакнул на другую веточку, перепрыгнул еще, спустился на землю и помчался на ходульных ногах с высоко поднятой головой на длинной переднегруди, несуразный, длинноногий, полосатый, совсем как жираф в африканских саваннах. Затем бойко вскарабкался на кустик, повис вниз спиной, молитвенно сложил передние ноги-шпаги, повернул в сторону голову и замер, поглядывая на нас серыми выпуклыми глазами.

— Какой красавец, — прошептала Зина.

— Какой страшный, — возразил ей Коля.

И тогда, теперь в этом уже не было сомнения, на остреньком отростке, что виднелся на голове богомола, вспыхнул яркий бриллиантовый камешек и заблестел, переливаясь всеми цветами радуги.

Богомолы — хищники. Обычно они сидят неподвижно, притаившись в засаде и ожидая добычу. Когда к богомолу случайно приближается насекомое, он делает внезапный прыжок, хватает добычу передними ногами, вооруженными шипами, крепко зажимает ее и начинает предаваться обжорству.

Окраска богомолов, как и большинства хищников, подкарауливающих добычу, под цвет окружающей растительности. Только немногие богомолы, обитатели тропических стран, раскрашены ярко и подражают цветам, приманивая своей обманчивой внешностью насекомых. Наш богомол-эмпуза желтого цвета со слабыми коричневыми полосками очень легко сливался с окружающей высохшей растительностью. Это сходство усиливалось, благодаря форме тела, длинным, похожим на былинки, ногам и скрюченному брюшку, похожему на колючку.

Но зачем маленькому и желтому богомолу эта бриллиантовая звездочка, о которой не слышал ни один энтомолог?

Вооружившись биноклем с приставной лупой, я с интересом вглядываюсь в необыкновенную находку, долго и тщательно рассматриваю застывшего богомола, пока постепенно не выясняю, в чем дело. Отросток на голове богомола с передней стороны, оказывается, имеет совершенно гладкую зеркальную поверхность и отражает солнечные лучи. Эта поверхность похожа на неравномерно вогнутое зеркальце. В ширину по горизонтали зеркальце посылает лучи пучком под углом 20–25 градусов, в длину по вертикали пучок шире, его угол равен 75 градусам. Такая форма зеркальца не случайна. Если бы она была слегка выпуклой, то легче повреждалась окружающими предметами, чем зеркальце вогнутое, спрятанное в ложбинке, прикрытое с боков выступающими краями отростка, да и свет от нее отражался бы, рассеиваясь во все стороны.

Пучок отраженного зеркальцем света очень яркий, напоминает росинку и виден с расстояния десяти метров. У мертвой эмпузы, засушенной в коллекции насекомых, зеркальце мутнеет и не отражает света. Ученые, работающие с коллекциями мертвых насекомых и не наблюдавшие эмпузу-пустынницу в ее естественной обстановке, не замечали этой ее чудесной особенности. Не знали они, для чего у богомолов рода эмпуза на голове такой необычный и, казалось, бесполезный отросток.

Зачем же эмпузе нужно это зеркальце? Отражая свет, оно создает впечатление капельки росы. В пустыне роса является ценной находкой для насекомых. И они, обманутые, летят к затаившемуся в засаде хищнику, прямо к своей гибели.

— Посидим, посмотрим, как богомол ловит добычу, — предлагаю я своим помощникам.

И мы, не чувствуя жары и жажды, забыв об отдыхе, следим за притаившимся, похожим на сухую былинку, богомолом. Наше ожидание не напрасно. Небольшая красноглазая мушка внезапно падает откуда-то сверху и садится прямо на обманчивую приманку. Сухая палочка мгновенно оживает, ноги делают молниеносный взмах, красноглазая мушка жалобно жужжит, зажатая шипами ног хищника, и вот уже методично, как автомат, задвигались челюсти, разгрызая трепещущую добычу.

— Какой красавец! — восклицает Коля.

— Страшилище, — возражает ему Зина…

Потом, раздумывая, я решил, что, подражая росинке, богомолы находят друг друга, пользуясь зеркальцем во время брачного периода жизни. Я обратил внимание на то, что самка слегка складывает продольно оси свой отросток, как бы скрывая его, желая остаться незаметной.

Еще через пару лет, странствуя по пустыням, я увидел, как эмпуза рано утром подпрыгивала в воздух, сверкая зеркальцем и явно демонстрируя место своего нахождения.

Было бы интересно подробно изучить строение зеркальца богомолов-эмпуз, особенно узнать способность его к эластичности.

Избиение богомолов

Рано утром, проснувшись, я поглядел на стену комнаты и увидел на ней лучи солнца, пробившиеся сквозь придорожную аллею. Значит, сегодня будет хорошая погода, можно ехать в поле, в предгорья. Там, недалеко от города, есть участки, уцелевшие от выпаса скота.

Предгорья или, как их называют, прилавки уже начали выгорать, многие растения отцвели, но кое-где еще сохранились цветущие душица, зверобой, синеголовник и татарник. Здесь уютное, издавна облюбованное мною местечко: крутые холмы над глубоким и извилистым оврагом. Тут изобилие кобылок, кузнечиков, богомолов. Бабочек мало, так как мало цветов, но зато встречаются ктыри, сверчки, муравьи и богомолы.

Богомолы очень интересны. Прежде всего, они подкупают тем, что очень быстро привыкают к рукам человека, разгуливают по ним, поворачивая во все стороны выразительной и подвижной головой, увенчанной большими глазами, охотно лакомятся поднесенной к ним добычей, какой-либо мухой. Кобылки и кузнечики никогда себя так не ведут и, оказавшись в руках, всегда стараются спастись бегством. Чем объяснить доверие богомолов к человеку, не понятно. Хочется думать, что эти существа обладают особенными способностями, выделяющими их среди других насекомых. Не случайно бытуют в народе рассказы о том, как обыкновенного большого богомола Mantis religiosa ласточки приносят к своему гнезду, когда к нему ползет змея, вознамерившаяся полакомиться птенчиками. Богомол острым шипом на передней ноге ударяет по глазу змеи, прогоняя ее. Быть может, древнее человечество, отлично знакомое с животным миром, почитало богомолов, благодаря чему между людьми и богомолами постепенно выработалось доверие. Подобное предположение может показаться фантастикой. Но подобное же дружелюбие к человеку проявляют ежи и большие безногие ящерицы-желтопузики.

На прилавках, начиная с весны, легко проследить жизнь этих интересных созданий. Их здесь три вида, принадлежащих трем родам Mantis, Iris и Bolivaria. Меня интересует богомол обыкновенный — Mantis religiosa — самый большой и многочисленный. Сейчас, к концу лета, богомолы сильно подросли, животики у самок полные, самочки вот-вот начнут откладывать свои вычурные коконы.

Пока мы собрались в путь, приехали на место, солнце уже поднялось высоко, стало основательно припекать. Мы быстро устраиваем что-то подобное временному биваку, растягиваем тент, выкладываем вещи на брезент, постланный на земле. Я с дочерью Машей отправляюсь в поход по склонам оврага. Мы с большим трудом перебираемся на его противоположный склон, преодолевая густейшие заросли колючего и ненавистного шиповника, таволги, татарника, конопли и еще каких-то густых и мелких кустарников.

Лет тридцать тому назад на прилавках я изредка встречал обитателей степей, например, редкого и самого большого кузнечика нашей страны — дыбку Sago pedo. Изучена дыбка плохо, самцы ее почти не известны, размножение происходит практически без оплодотворения. О нем я не раз рассказывал Маше, и она непременно хочет увидеть это редкое животное, занесенное в Красную книгу, я же не прочь его запечатлеть на цветную пленку.

Мы основательно разогрелись от жары и похода по крутым склонам, солнце греет нещадно. Над горами появились облака, они медленно плывут неясной и размытой громадной, но когда от них дождешься тени!

Мы идем по не высоким, но густым зарослям брунца, ковыля, засохших ляпуль, усеянных колючками. Дочь ушла вперед, я слышу ее крик, видимо, наткнулась на какое-то «чудовище».

Зоркая Маша, к тому же маленькая, отвернула ногой в сторону оказавшийся на ее пути густой кустик брунца и заметила в переплетении веток у самой земли что-то страшное. «Чудовищем» оказалась та самая дыбка, встретить которую я уже не надеялся. Почему она забралась в густые заросли, непонятно. Я ожидал ее увидеть на одном из цветков, где она любит подкарауливать свою добычу — насекомых.

Неожиданная находка воодушевляет и радует. Есть с чем возвратиться на бивак. Там в спокойной обстановке я сделаю фотографию этого удивительного насекомого, и Маша на него насмотрится вдоволь.

В то время как мы спешим в обратный путь, тучи сползают с гор. Они какие-то необычные, слишком черные и зловещие. Видимо, быть дождю, и нам следует торопиться. Солнца уже нет. Крупные капли дождя начинают падать на землю. К счастью, мы вовремя поспеваем к машине и усталые укладываемся на брезент. Черные тучи закрыли небо, раздается грохот далекого грома. К нам приближается белесая полоса дождя. Но он нам не страшен. Пройдет туча, и снова засияет солнце. Не может сейчас, в средине августа, ненастье быть долгим.

Дождь усиливается, тарахтит по туго натянутому тенту. Неожиданно раздается какой-то странный хлопок, второй, третий… Что это такое? С неба, оказывается, падают редкие белые шарики. Вот один полоснул возле моих ног. И — пошло… Хлопки о тент раздаются все чаще и чаще. Вскоре все вокруг пестрит от крупного града.

Такой град я увидел впервые в своей жизни. Каждая градинка немного больше голубиного яйца, шаровидная, чуть приплюснутая, с небольшой ямкой на одной стороне. Опасаясь, что град разобьет лобовое стекло машины, я натягиваю над ним тент. Градовое буйство продолжается минут двадцать, наконец, прекращается, вся земля пестрит белыми шариками. Тент в одном месте провис, с него скатывается около двух ведер града.

Вскоре дождь прекратился, черная туча ушла вниз в пустыню, ее путь хорошо виден с предгорий. Где-то там, далеко, она продолжает осыпать землю ледяными подарками. Каково мелким насекомым, оказавшимся без укрытия? Крупным животным тоже беда, да и человеку тоже.

Потеплело, посветлело. Мы собираемся домой, осматриваем вокруг травы. Вот подбитая кобылка, расплющенный богомол. Один, другой, третий… Настоящее избиение богомолов устроил град. Многие из кобылок и богомолов покалечены, есть и мертвые. Больше всего пострадали те, у кого полное брюшко. Каждая градинка лежит друг от друга на расстоянии пяти-семи сантиметров. Досталось от него всему живому!

И тогда мы вспоминаем нашу находку — кобылку-дыбку. Не в предчувствии ли града она забралась в густое переплетение стеблей над самой землей? Если бы она оказалась без укрытия, то, такая крупная, погибла.

Все это произошло 19 августа 1988 года в тридцати километрах к западу от города Алма-Аты.

Поспешное расселение

Слева от дороги, идущей вдоль озера Балхаш, показались обширные солончаки. Увидев их, я остановил машину, выключил мотор, поднял капот. Пусть остывает мотор, да и надо взглянуть на пустыню, может быть, найдется что-либо интересное.

Большое белое, сверкающее солью пятно солончака протянулось на несколько километров. Кое-где у его краев синеют мелкие озерца, отороченные рамкой низенького ярко-красного растения солероса. Сейчас в разгар жаркого лета оно высыхает.

Лавируя между шершавыми приземистыми кустиками, я осторожно приближаюсь к озеру. Меня сопровождает любопытная каменка-плясунья. Она садится на кустик тамариска и, раскачиваясь на его тоненьких веточках, вглядывается черными глазами в незнакомого посетителя этого глухого места. Осмелев, она повисает в воздухе почти над моей головой, трепеща крыльями.

На вязкой почве солончака отпечатались когтистые лапы барсука. Здесь он охотился на медведок. Их извилистые ходы-тоннели, приподнявшие валиком чуть подсохшую корочку земли, пересекают во всех направлениях солончаки.

Неожиданно раздаются зычные птичьи крики: то переговариваются между собою утки-атайки. К ним присоединяются короткие, будто негодующие возгласы уток-пеганок. Завидев меня, они снимаются с воды, облетают вокруг на почтительном расстоянии и уносятся в пустыню.

Небольшое соленое темно-синее озерцо близко. От него доносятся тревожные крики ходулочников. И вот надо мной уже носятся эти беспокойные кулички, оглашая воздух многоголосым хором.

На солончаках немало высоких холмиков, наделанных муравьями-бегунками. Они переселились сюда недавно с бугров, как только весенние воды освободили эту бессточную впадину.

Вот и озерко. Вокруг него носится утка-пеганка, то ли ради любопытства, то ли беспокоится. Возможно, где-то находится ее потомство. Ходулочники отстали, разлетелись во все стороны. Иногда одна птица для порядка проведает, покричит и улетит. С воды молча снимается стайка куликов-плавунчиков. На воде у самого берега хорошо видна издали темная полоса из мушек-береговушек. Иногда они, испугавшись меня, поднимаются роем, и тогда раздается жужжание множества крыльев.

Птицы меня отвлекли, я загляделся на них. Давно следовало, как полагается энтомологу, не спускать глаз с земли. Что на ней творится! Масса маленьких, не более полсантиметра, светло-желтых насекомых мчится беспрерывным потоком от мокрого бережка, поросшего солеросами, в сухую солончаковую пустыню. Мчатся без остановки и промедления, все с одинаковой быстротой, как заведенные механизмы.

От неожиданности я опешил. Сперва показалось, что вижу переселение неведомых желтых муравьев. Но странные легионеры оказались везде, по таинственному сигналу они выбрались из мокрого бережка и теперь широким фронтом дружно понеслись вдаль от своего родного озерка с синей горько-соленой водой, очевидно, решив переселиться в другое место, которому не грозит высыхание. С каждой минутой их все больше и больше, живой поток растет и ширится. Несколько десятков торопливых созданий, оказавшись в эксгаустере, все так же быстро-быстро семеня ногами, бегут по стеклянной стенке, скользят и скатываются обратно. Они так поглощены бегом, что, оказавшись на походной лопатке и домчавшись до ее края, не задерживаются ни на мгновение перед неожиданной пропастью и без раздумий, сохраняя все тот же темп движения, срываясь, падают на землю. Ими управляет жестокий закон: никаких, даже мимолетных, остановок, вперед и только вперед!

Я всматриваюсь в незнакомцев. У них продолговатое, сильно суживающееся сзади тело с двумя длинными хвостовыми нитями, тоненькие, распростертые в стороны слабенькие ножки. Голова с большим, направленным вперед отростком, к которому снизу примыкают две острые и загнутые, как серп, челюсти. Сверху на голове мерцают черные точечки глаз. Я узнал в них личинок веснянок.

Личинки некоторых видов веснянок обитают в мокрых илистых берегах водоемов и так сильно их истачивают, что вызывают разрушение береговой линии. Подобных личинок я встречал на берегу горько-соленого озера Кызылкуль недалеко от хребта Каратау. Там земля была изрешечена этими насекомыми. В почве они охотятся за всякой мелочью. Но там они сидели по своим местам. А здесь будто произошло помешательство: внезапно вся многочисленная братия, бросив родной бережок, в исступлении бросилась бежать.

С каждой минутой поток личинок захватывает все более широкую полосу земли. Прошло минут двадцать, и они уже растянулись фронтом вдоль озера шириной около тридцати и длиной около пятидесяти метров. Сейчас примерно на каждый квадратный дециметр площади приходится от десяти до пятнадцати личинок, на всем же участке — около полумиллиона! И кто бы мог подумать, что такое великое множество личинок незримо обитало в почве мокрого бережка соленого озерка!

Сегодня пасмурно, солнца не видно за густыми облаками, хотя и тепло после изнурительных знойных дней. В воздухе душно и влажно. Рано утром, на восходе, выглянув из-под полога, я увидел вокруг солнца круг и два ярких гало. Личинки веснянок отлично сориентировались в метеорологической обстановке и выбрали подходящую погоду для своих путешествий. Что бы с ними, такими тонкокожими обитателями мокрой почвы было бы сейчас, если из-за туч выглянуло солнце, и его жаркие лучи полились на солончаковую пустыню! Веснянки будто никому не нужны. Наоборот, жители пустыни будто обеспокоены внезапным нашествием лавины пришельцев. Потревоженные массовым шествием, бегут во все стороны паучки. Заметались на своих гнездах муравьи-бегунки. Как отделаться от неожиданных незнакомцев? А они валят валом мимо их жилищ, заползая по пути во все норки и щелочки, не обращая внимания на удары челюстей защитников муравьиной обители. Лишь один храбрый вояка, крошечный муравей-тетрамориум, уцепился за хвостовую нить личинки, и та поволокла его за собою, не замедляя своего бега. Прокатившись порядочное расстояние, муравей бросил личинку веснянки.

Среди животных довольно часты случаи массовых переселений. Такой же безумствующей лавиной мчатся небольшие грызуны лемминги, обитатели тундры, массами бросаются в реки, оказавшиеся на их пути, перебираются через населенные места, попадая под колеса машин. У них одно стремление — бежать вместе со всеми в заранее взятом направлении. В годы массового размножения более разреженными массами переселяются белки. Молодая саранча собирается громадными скоплениями и путешествует по земле, а, став взрослой, тучами поднимается на крыльях в воздух, отправляясь в неведомый маршрут и опустошая на пути своих кратковременных остановок всю растительность. Цветистыми облачками носятся над землей многочисленные бабочки, совершая переселения. Давний, древний, отработанный длительной эволюцией вида могучий инстинкт повелевает животным расселиться во все стороны, когда их становится слишком много или когда условия жизни оказываются плохими. Расселяться для того, чтобы не погибнуть всем попусту от голода или от опустошительной заразной болезни, вспыхивающей там, где земля оказывается перенаселенной, расселяться для того, чтобы занять пустующие, но пригодные для жизни территории. Пусть во время этого безудержного и слепого стремления многие разойдутся друг от друга, погибнут тысячи, миллионы, миллиарды жизней, оставшиеся продолжат род.

Кисея облаков, протянувшихся над пустыней, временами становится тоньше, и на землю проникают рассеянные лучи солнца. Над Балхашом уже разорвались облака, проглянуло синее небо. Утки-пеганки привыкли ко мне, облетая, сужают круги, садятся на воду совсем близко. Ходулочники успокоились, замолкли, бродят по воде на длинных ножках.

Интересно, что будет с многочисленными путешественниками, когда выглянет солнце? Но они уже прекратили продвижение в сторону пустыни. Одни возвращаются к родному топкому бережку, другие мечутся, заползают в различные укрытия. Здесь, под сухой соленой корочкой, земля влажная, а еще глубже мокрая, и, если опереться телом на посох, он быстро погружается почти наполовину.

Проходит полтора часа с момента нашей встречи. Она уже не кажется мне такой интересной, и ожидание ее конца становится утомительным. Но все неожиданно заканчивается. Безумствующая толпа редеет, каждая личинка находит себе убежище, и земля, кишевшая ими, пустеет. Вспышка расселения потухла.

Потом всходит солнце, и сразу становится нестерпимо жарко. Пора спешить к машине.

Интересно, что будет дальше? Продолжат ли свое переселение личинки веснянки или, отдав должное безумствующему чувству, останутся на месте? Все же сигнал массового переселения был явно ошибочным, не соответствующим погоде. Инстинкт оказался как следует не отработанным природой.

Миллионное скопище

Вечером на горизонте пустыни появилась узкая темная полоска. Большое красное солнце спряталось за нее, позолотив кромку. Ночью от порывов ветра зашумели тугаи, и сразу замолкли соловьи, лягушки и медведки. Потом крупные капли дождя застучали о палатку. А утром снова голубое небо, солнце сушит траву и потемневшую от влаги землю. Кричат фазаны, поют соловьи, воркуют горлинки, бесконечную унылую перекличку затеяли удоды.

В дождливую ночь обитатели глубоких нор, трещин, любители прохлады и все, кто боится жары и сухости, выползают из своих потайных укрытий и путешествуют по земле до утра. Наверное, среди них немало и тех, кто никогда еще не попадался на глаза человеку. Поэтому, едва одевшись, я хватаю полевую сумку, фотоаппарат, походный стульчик и спешу на разведку. Будет ли какая-нибудь встреча сегодня? Чтобы не разочароваться, не тешу себя надеждами. Сколько дней прошло попусту в поисках интересного — не сосчитать!

Воздух, промытый дождями, удивительно чист и прозрачен. Далеко слева высятся громады синих гор Тянь-Шаня со снежными вершинами. Слева тянутся сиреневые горы Чулак. Застыли серебристые заросли лоха, будто огнем полыхают красными цветами кусты тамариска.

Сегодня ночью в пустыне, конечно, царило большое оживление. Еще и сейчас спешат в поисках дневных укрытий запоздалые чернотелки, мокрицы, муравьи наспех роют норы, пока земля влажна и легко поддается челюстям. Они ежесекундно выскакивают наверх с грузом. И больше нет ничего, все старое, известное. Но в небольшой ложбинке, поросшей колючим осотом, на голой земле я вижу темное, нет, почти черно-фиолетовое пятно около полуметра в диаметре. Его нежно-бархатистая поверхность бурлит, покрыта маленькими, беспрестанно перекатывающимися волнами. Пятно колышется, меняет очертания, будто гигантская амеба, медленно переливая свое тело, тянется вверх, выдвигая в стороны отростки-щупальца. Над ним все время подскакивают многочисленные крошечные комочки и падают на землю. Такое необыкновенное и чудесное пятно, что мне не хочется разгадки, не тянет приблизиться, чтобы не открылось самое обычное. Но пора все же подойти поближе…

Я вижу колоссальное скопление крошечных существ — коллембол. Каждое из них равно миллиметру. Здесь их миллионы. Как подсчитать участников этого бушующего океана?

Коллемболы — маленькие низшие насекомые. Они никогда не имели крыльев. Зато природа одарила их длинным своеобразным хвостиком, который складывается на брюшную сторону и защемляется специальной вилочкой. Выскочив из нее, хвостик ударяет о землю и высоко подбрасывает в воздух ее обладателя.

Известно, что все коллемболы — любители сырости. Жизнь их таинственна, и не разгаданы законы, управляющие скопищами этих крошек.

Пока я рассматриваю через лупу свою находку, начинает пригревать солнце, темно-фиолетовое пятно кипит еще сильнее, колышется. Коллемболы ползут вверх из ложбинки, им, видимо, надо выбраться из нее, чтобы завладеть полянкой, поросшей полынью. Каждый торопится, скачет на своих волшебных хвостиках. Но на крутом склоне маленькие прыгуны часто падают вниз и теряют пройденное расстояние.

Какой инстинкт, чувство, явное повиновение таинственному сигналу заставили их собраться вместе, ползти вверх в полном согласии, единении, строго в одном направлении!

По светлому склону ложбинки солнце нарисовало причудливый узор тени колючего осота. Забавные прыгунчики боятся солнца, оно им чуждо. Избегая встречи с его лучами, они перемещаются по узору тени, отчего темно-фиолетовое пятно становится еще темнее и ажурнее.

Мне хочется сфотографировать это буйствующее скопление, и я убираю растения. На солнце скопище приходит в величайшее смятение, серенькие комочки мечутся, скачут в поисках прохлады.

Я собираю коллембол в пробирку со спиртом, чтобы потом определить, к какому виду они относятся. Воздух упорно держится в обильных мелких волосках, густо покрывающих тело насекомых, и они в серебристой воздушной оболочке не тонут, а плавают на поверхности. Им нипочем не только вода, но и раствор спирта. Они не могут смочить их тело.

Вокруг жизнь идет своим чередом. Заводят песни кобылки, бегают муравьи. Иногда кто-нибудь из них случайно заскакивает на скопище малюток и в панике убегает, отряхиваясь от многочисленных и неожиданных незнакомцев. Солнце еще больше разогревает землю, и тень от осота становится короче, а живое пятно неожиданно светлеет, тает на глазах. Коллемболы поспешно забираются в глубокие трещинки земли. Путь наверх из ложбинки преодолен только наполовину.

Через час я заглядываю в ложбинку, но никого уже там нет, и ничто не говорит о том, что здесь, под землей, укрылось многочисленное общество крохотных существ с неразгаданными тайнами своей маленькой и, наверное, очень сложной жизни.

Прошло шесть лет. После необычно снежной и морозной зимы весна 1969 года затянулась. А когда неожиданно грянули теплые апрельские дни, мы, наспех собравшись, помчались в пустыню. Погода же разыгралась по-летнему. Солнце щедро грело землю, температура в тени поднялась почти до тридцати градусов.

С какой радостью встречаешь первое живительное тепло! Холода забыты, и кажется, уже давно настало лето. Но пустыня, залитая солнцем, еще мертвая и голая, и ветер гонит по ней струйки песка и пыли. Казался вымершим и тугай. Блекло-серый, без единого зеленого пятнышка, он производил впечатление покинутого всеми мира. Но издалека, из болотца, доносились нежные трели жаб, на земле виднелись холмики свежевыброшенной муравьями земли. Проснулись паучки-ликозиды, высвободили свои подземные убежища от земляных пробок и, разбросав катышки мокрой почвы, выплели охотничьи трубки. Среди колючего лоха на небольшой полянке засверкала огоньком бабочка-голубянка, облетела вокруг несколько раз свободное от зарослей пространство, будто настойчиво кого-то разыскивая, и исчезла.

Немного досадно, что в такую теплынь мало живого, и скучно ходить по тугаям. Видимо, еще не пришло время пробуждаться от зимней спячки. Вся шестиногая братия затаилась в земле, как в холодильнике, и весна к ним еще не подобралась. То же и с деревьями: тело в жаре, а ноги в прохладе.

Вечереет. С запада на синее небо незаметно наползают высокие серебристые облака. За ними тянется серая пелена. Завтра, видимо, будет похолодание, и, как это бывает нередко в апреле, не на один день. Рано еще настоящей весне!

На дороге, ведущей к нашему биваку, кое-где поблескивает в колеях вода, хотя земля уже сухая и твердая, как камень. В одной лужице плавают два черных пятна. Закрадывается тревога: неужели это масло от машины, откуда ему просочиться? Но беспокойство преждевременно, освободившись от полевой сумки и рюкзака, я становлюсь на колени. Довелось опять встретиться со старыми знакомыми!

На поверхности лужицы, сбившись комочком, плавают скопища коллембол. Одно из них размером с ладонь, другое поменьше. Крошечные черно-аспидные насекомые с коротенькими усиками и ножками-культяпками копошатся, образовав месиво живых тел. Утром эта лужица была чиста, я это хорошо помню. Для таких крошек пленка поверхностного натяжения воды — отличная опора. Им здесь, на совершенно гладкой поверхности, наверное, куда удобней, чем на земле, покрытой бугорками и ямками.

Большое пятно будто магнит. Оно привлекает к себе рассеянных по воде одиночек, и они, оказавшись с ним поблизости, несутся к нему на большой скорости без каких-либо усилий, лежа на боку, на спине, сцепившись по несколько штук вместе. Сначала кажется непонятной эта сила притяжения. Но потом все просто объясняется. На краю пятна поверхность воды имеет явный уклон, и, попав на него, одиночки скользят по нему, как по льду на салазках.

Каждая коллембола, попавшая в воду, находится как бы в ямке. Беспомощно в ней барахтаясь, она не может из нее выбраться. Оказывается, нелегко ей путешествовать по воде, и, уж если надо перебраться на другое место, она пускает в ход свою волшебную палочку-прыгалочку и, ударив ею о воду, подскакивает на порядочное расстояние. Вот почему иногда темное пятно будто стреляет крошечными комочками. Это прыгает тот, кому надоело шумное общество, кто ищет уединение. Не менее ретиво прыгают и одиночки, затерявшиеся вдали от скопления.

Быть может, им на воде прыгалочка более годится, чем на суше. Ножки же необходимы для движения накоротке, там, где не прыгнешь, в трещинках земли.

Сизо-черное, как бархат, скопище будто ради красоты украсилось несколькими ярко-красными пятнышками. Это клещи-краснотелки. Тело их тоже бархатное, в нежных волосках, и также не смачивается водой. Что им здесь надо, на чужом пиру?

Впрочем, если уж говорить о пире, то он у краснотелок. Будто волки, забравшиеся в стадо овец, они заняты непомерным обжорством. Растерзают одну коллемболу, бросят, возьмутся за другую, а потом и за третью. Рыскают, выбирают, какая получше, повкуснее! Коллемболам же этот разбой не страшен. Вон сколько их здесь собралось, стоит ли бояться за свою участь.

Еще в темном пятне малышек сверкают крохотные белые точки. Только через сильную лупу видно, что это маленькие гамазовые клещи, паразиты коллембол, случайно попавшие в воду вместе со своими хозяевами. Клещики беспомощно барахтаются, размахивают ножками.

Ночью я раздумываю о том, какая сила, какие необыкновенные сигналы помогли этим маленьким насекомым найти друг друга и собраться вместе. Ведь на длинной дороге тугая встреча состоялась только в одной лужице из множества других. И зачем для места свидания выбрана вода?

Коллемболы — любители сырости и влаги. Кроме того, на воде легче встретиться, сюда труднее добраться врагам, хотя и нашлось несколько клещей-краснотелок. Для коллембол сухость воздуха пустыни и жаркие лучи солнца губительны.

На реке расшумелись пролетные утки. Крикнула в воздухе серая цапля. С далеких песчаных холмов донеслось уханье филина. Крупные комары-аэдесы жужжат в палатке. Земля укуталась облаками, ночь теплая. К утру холодает. Дует ветер. Коллемболы по-прежнему в луже, только разбились на несколько мелких дрейфующих островков. Должно быть, из-за ветра. Я осторожно зачерпываю один клубок вместе с водой в эмалированную миску. Он плавает посередине ее и не пристает к ее стенкам. Возле него вода приподнята валиком, с него насекомые невольно скатываются обратно.

Теперь в палатке, вооружившись лупой, я пытаюсь разгадать секреты малюток-пловцов. Но долго ничего не могу разобрать в их сложных делах, запутался, бессилен что-либо разглядеть в хаотическом движении копошащихся тел. Прилаживаю на коротком штативе фотоаппарат, выбираю удачный кадр, освещение, не жалея пленки, пытаюсь заснять малышек крупным планом при помощи лампы-вспышки. Зеркальная камера мне помогает. Через нее все видно, и вскоре маленькая тайна народца раскрыта. Малышки собрались сюда, на воду, для свершения брачного ритуала. Наверное, и тогда, в первую нашу встречу, ради него громадной компанией коллемболы направились в далекий весенний поход на поиски хотя бы небольшой лужицы, собирая по пути все больше и больше соплеменников.

Ветер крепчает, тугай шумит громче, река пожелтела и покрылась крупными волнами. Потом пелену облаков разорвало, проглянуло солнце. Но ненадолго. Весь день был пасмурным и холодным. Коллемболам такая погода кстати. Может быть, они угадали ее заранее и собрались вместе. Не зря и наш походный барометр упал.

На следующий день — все то же пасмурное небо, спящая пустыня и мертвый тугай. Хорошо, что рядом со мною в тарелке плавают коллемболы. Да и до лужицы с ними недалеко. Поглядывая на них, я начинаю замечать странные вещи и вскоре посмеиваюсь над собой за поспешные выводы.

Во-первых, из скоплений исчезли, наверное, потонули, гамазовые клещи-паразиты, избавив общество прыгунчиков от своего назойливого присутствия. Уж не ради ли этого и предпринята водная процедура!

Во-вторых, черное пятно запестрело снежно-белыми полосками. Это шкурки перелинявших коллембол. Счастливцы, сбросившие старую и обносившуюся одежду, стали светлее, нежного темно-сиреневого цвета. Значит, скопище существует еще и ради весенней линьки, полагающейся после долгой зимовки.

В-третьих, среди скопления появились белые узкие и длинные крохотные коллемболы-детки. Они родились совсем недавно и потихоньку, едва шевеля ножками, покидают общество взрослых. У них, бедняжек, еще нет прыгательного хвостика. Значит, скопище еще и своеобразный родильный дом, чем-то удобный и безопасный на воде.

Сколько разных новостей открылось в эмалированной миске!

К вечеру не на шутку разыгрывается дождь, а рано утром, сидя за рулем машины, отчаянно скользящей по жидкой грязи, я всматриваюсь в дорогу, чтобы объехать стороной лужицу с бархатисто-черными пятнами и взглянуть на нее. Но вместо черных пятен я вижу снежно-белые, состоящие из хаотического нагромождения личиночных шкурок: сбросив старые одежды и, облачившись в новые, все участники миллионного скопища, закончив дела, бесследно исчезли. То ли разбрелись во все стороны, то ли под покровом ночи отправились в очередное совместное путешествие.

Бегство из заточения

На северном глинистом склоне гор Богуты среди выжженной солнцем пустыни я увидел темные пятна можжевельника. Здесь это высокогорное растение казалось необычным. Видимо, оно представляло собою остаток когда-то пышной растительности, покрывавшей эту местность во влажные периоды климата. Вся наша компания энтомологов пошла смотреть на можжевельник, я же не дошел до него. На небольшом уступчике мое внимание привлекла небольшая норка. За ее входом обнаружился отлично выглаженный типичный ход пчелиной норки. Он спускался почти вертикально вниз. На глубине десяти сантиметров оказался целый склад тонких темно-зеленых гусениц пядениц. К одной из них было прикреплено яичко. Склад принадлежал осе-сфексу, а гусенички предназначались для деток.

Дальше пчелиная норка, использованная осой, не шла. Но оказалось, за тонкой глиняной перегородкой располагалась другая такая же кладовая, тоже с гусеничками и яичком. Оса основательно потрудилась, изготовила сразу два продовольственных склада. А что же дальше?

Норку снова перегородила тонкая глиняная стенка. Едва я ее разломал, как из темноты показались небольшие серенькие с темными поперечными полосками крошечные коллемболы. По сохранившейся половинке норки, разрезанной вдоль, они поползли вверх узенькой лентой, будто колонна войск, все выше и выше, казалось, этому неожиданному шествию не будет конца. Колонна насекомых двигалась неторопливо. Участники ее не казались ретивыми, прыгали неохотно. Быть может, они испытали в заточении длительный голод?

До сих пор не могу простить себе, что не дал спокойно выбраться наружу обществу узников, не посмотрел, куда побредет общество малюток, и что оно будет делать дальше: разбредется ли в стороны или направится куда-либо, соблюдая походный строй своего войска. Наблюдая насекомых, не всегда сразу догадаешься, на что нужно обратить особое внимание, что является самым интересным и многозначительным. Вместо этого я бросился ловить крошек для коллекции, принялся раскапывать дальше норку, ожидая встретить в ней еще что-либо интересное и неожиданное. Норка же, опустившись вглубь почти на полметра, слепо закончилась, ничего в ней более не оказалось. Она была явно старой.

Почему же в норке очутилось в заточении столь многочисленное сборище крошечных прыгунчиков? Видимо, в поисках прохлады они избрали ее своим временным пристанищем. И было оно неплохим, если бы оса, потребительница гусениц, не вмешалась в их дела. Первая же перегородка наглухо закупорила пленников. Пробиться через нее они были не в силах. Так и мучились за двумя дверьми, пока случай не принес им избавления.

Весь этот эпизод не несет в себе чего-либо особенного и, как множество других историй, встречавшихся на моем веку, мог бы бесследно исчезнуть из памяти. Но картина неторопливого и дружного шествия вверх к свету многотысячной колонны крошечных насекомых в строгом согласии и порядке друг за другом и без излишней суеты запечатлелась так, что я могу ее восстановить в зрительной памяти в мельчайших подробностях.

Потом я часто встречал коллембол в пустыне в норках мокриц, пауков, личинок жуков-скакунов. Особенно охотно они прятались на жаркий день в норки мокриц. Интересно, что эти маленькие и примитивные создания хорошо улавливали состояние тревоги своих хозяев, и, едва я начинал раскапывать норку, как из нее целой ватагой выбирались крошечные квартиранты.

Черная пыль

Дождь испортил дороги, и мы весь день едем по лужам, объезжая трудные места. Машина вся в грязи, страшно на нее смотреть. Временами объезды опасны, почва размокла, и, хотя в колеях стоит вода, грунт под ней все же тверже. Дорога отнимает все внимание, от нее нельзя отвести взгляд. А вокруг простираются зеленые степи с ковылями и кустиками таволги, а на горизонте — синие горы.

Сперва я не обратил внимания на то, что в левой колее дороги вода будто припорошена черной пылью. Слабый ветерок прибил ее темной каемкой к одной стороне берега. И только когда проехал далеко, до сознания дошло, что это, конечно, не пыль. Откуда ей, да еще черной, после дождя здесь взяться. На сердце досада: не остановился, не посмотрел, прозевал, быть может, что-то очень интересное.

Но через несколько километров снова вижу такую же черную каемку на воде и тоже в левой колее дороги. Теперь-то я дознаюсь в чем дело. Раздумывая, я уже кое о чем догадываюсь.

Так и есть! В воде оказалось многомиллионное скопление коллембол. Они все без движения, но не тонут в воде, и легкий ветерок гонит их по поверхности. Общество коллембол разновозрастное, среди взрослых немало и малорослой молодежи.

Впрочем, кое-кто из водных путешественников шевелит ножками, вздрагивает усиками. Судя по всему, они не испытывают неудобства, оказавшись в водной стихии. Те же, кого прибило к бережку, нехотя прыгают на своих хвостатых ножках.

Неожиданная находка порождает сразу несколько вопросов. На первый из них, почему сейчас появились коллемболы, ответить просто. В сухую погоду они прячутся, в дождь же вышли попутешествовать, сменить места обитания, расселиться. Но почему коллемболы не во всех лужах, а только местами? Здесь, например, они только в одной луже, растянулись метров на тридцать. И почему они скопились только на левой обочине?

Теперь убеждаюсь, что эти насекомые-лилипутики живут скоплениями по своим особенным правилам. Самое главное их правило — держаться вместе. Видимо, для этого они общаются с помощью сигналов, звуковых, обонятельных или других, еще не известных науке. Иначе нельзя! Им, малюткам, разъединенным, как разыскивать себе подобных на громадных пространствах земли. Так и живут они целым государством, управляемым неведомыми законами, кочуя армадой.

В эту дождливую ночь ветер дул поперек дороги на запад, слева от нашего пути. Видимо, крошечных насекомых сдувало ветром в колею или они сами, подгоняемые ветром, двигались по его направлению и, попав в холодную воду, замерли. Я и прежде встречал ногохвосток в лужах после дождя. Если бы не водная преграда, ни за что бы не увидеть скоплений этих существ, незримо обитающих на земле.

Мы продолжаем путь прямо на запад по единственной дороге через совершенно безлюдные степные просторы Центрального Казахстана. Солнце щедро обогревает остывшую за ночь землю, и на чистом синем небе начинают появляться белые кучевые облака. Теперь я уже не пропускаю луж с ногохвостками. Они попадаются не часто, но почти через каждые два-три километра вижу их в колее дороги. Только теперь, обогревшись, они собираются в плотные кучки, кишат, подпрыгивают, выбираются из воды на землю.

Не одни коллемболы почтили вниманием временные водоемчики. Тут же в лужах бегают неторопливые мушки-береговушки, без устали носятся под водою шустрые водяные клопы-кориксы. Как только высохнут дороги, вся эта компания исчезнет, расселится в поисках воды. Лишь коллемболы многомиллионной армадой будут продолжать свою совместную и загадочную жизнь.

Эскадрилья стрекоз

Недалеко от нашего бивака находилось несколько заброшенных домиков. Здесь раньше было отделение совхоза. За домиками идет едва приметная дорога, растут высоченные тростники. Оттуда, напуганные нашим появлением, взлетают серые гуси, цапли, поднимаются величавые лебеди. Там озерко. Из-за скалистых холмов видна теперь уже совсем близкая полоска сверкающей синевы озера. Начался край диких степей и непуганых птиц, и я с радостью вдыхаю полной грудью запах соленой воды, водорослей и необъятного простора.

Из зарослей трав и кустарников появляются полчища больших голубых стрекоз. Они догоняют машину и летят рядом с ней. На смену отставшим поднимаются другие. Все небо в стрекозах, и, когда смолкает мотор нашей машины, раздается шорох многочисленных крыльев неутомимых хищниц. Какие они хитрые. Сопровождают машину в расчете, что она поднимет из зарослей в воздух многочисленных насекомых. Думаю о том, что здесь, где редки автомобили, в инстинкте стрекоз проявляется древняя привычка сопровождать крупных, вероятно, диких животных ради успешной охоты на свою добычу.

Сбоку от дороги снова небольшое озерко. Легкий ветер покрыл его синей рябью. Над пологими илистыми берегами озерка реют мушки. За ними охотятся стрекозы. Каждая хищница следует строгим правилам. Если добыча над самой землей, то сперва стрекоза ныряет под добычу, а потом уже бросается на нее снизу вверх. Иначе нельзя. Нападая сверху, легко удариться о землю или влипнуть в жидкую грязь.

Ущелье уховерток

Ранней весной в ущелье Карабалты Киргизского Алатау я встретил множество уховерток. Особенно их было много там, где к ручью опускались осыпи из плиточного камня. Под каждой плиткой, лежащей на земле, жили уховертки большой компанией. Как только я приподнимал камень, уховертки приходили в величайшее замешательство. Задирая вверх клешни и размахивая ими, они разбегались во все стороны в панике. Клешни на конце их брюшка — совсем не страшное оружие, если подставить под них палец, то кроме слабого, едва уловимого щипка, ничего не получится: они нежны, да и сама уховертка слаба.

Когда-то считали, что уховертки забираются в уши человека и там своими клещами могут просверлить барабанную перепонку. В далекие времена, когда человек часто ночевал прямо на земле, уховертки в поисках дневного укрытия действительно могли случайно заползти в слуховой проход спящего человека, причиняя неприятности.

Меня очень заинтересовало, почему уховертки собрались такими большими скоплениями под камнями. Прежде всего, пришлось выяснить, из кого состоят эти скопления. Десяток перевернутых камней открывает немало секретов. Оказывается, под каждым камнем находится не случайное скопление, а одна большая и неразлучная семья.

Вот глава семьи — уховертка-мать. Она заметно крупнее остальных, надкрылья у нее ярче, брюшко длиннее, клешни большие. Все остальные ее дети. Но они неодинаковы. Самые маленькие длиной менее сантиметра, надкрылья у них зачаточные, клешни едва заметные. Средние — около сантиметра, они ярче, надкрылья и клешни уже хорошо развиты. Самые старшие братья и сестры совсем как взрослые, длиной около полутора сантиметров, скоро догонят свою мать. Значит, при матери находится потомство трех яйцекладок. Все члены многочисленного семейства живут вместе.

Сейчас весна. Несомненно, уховертки родились в прошлом году из яичек, отложенных в разное время. Плоский камень, видимо, постоянное убежище уховерток. Это их дом, из-под него виден единственный и маленький выход. Только через него дом связан с внешним миром. Вот обширная комната, усеянная мельчайшей шелухой темно-зеленого цвета. Это общая столовая. Здесь дружная семейка собирается к столу. От нее в стороны идут маленькие каморки, в которых ютятся, прижавшись друг к другу, уховертки-детки. Малыши, средние и старшие держатся отдельно, хотя и рядом. Возможно, когда становится холодно, они все собираются в одну кучу. Вместе теплее.

У самого дальнего конца подземного жилища в стороне, противоположной входу, расположена небольшая норка. Проследить ее путь среди множества камней, из которых состоит почва, невозможно. Эта норка, без сомнения, ведет в зимовочную камеру — место долгой зимней спячки всей семьи.

Интересно узнать, как семья добывает себе пропитание. Для этого придется подождать вечера: уховертки днем не выходят на поверхность земли, они ночные насекомые, наступление вечера хорошо определяют даже находясь в садке, несмотря на то, что с наступлением темноты зажигается яркое электрическое освещение.

В ущелье ложится глубокая тень. Ручей шумит, бурлит, и пенится вода. Над громадными гранитными скалами проносится стайка сизых голубей. На кустике таволги продолжает распевать черный дрозд. Там, наверху, еще светит солнце, его косые лучи падают на скалы и красят их багровым цветом. Розовеют далекие снежные вершины гор.

Что происходит под камнями, не увидеть. Хорошо бы положить вместо плоского камня толстый кусок стекла. Время идет. Тихо, не спеша из-под плоских камней начинают выбираться уховертки, но только одни мамаши, они бесшумно скользят меж травинками. Пока одни возятся среди темного леса трав, другие уже возвращаются обратно. Каждая из них с травинками в челюстях. Странно, эти травинки основательно подвялены, то ли заготовлены заранее, то ли поражены грибками. Видимо, детям нужен не совсем обычный корм.

Самка заталкивает под камень кончик травинки, затем, бросив ношу, пробирается туда сама и уже из-под камня затаскивает ее в жилище. Видимо, заползать туда, пятясь, уховертка не умеет, ей мешают длинные клешни.

Как только пища занесена, я отворачиваю камень. Еда уже находится в самом центре столовой, и около нее собралось все многочисленное общество. Кое-кто запустил челюсти и начал трапезу.

Что же будет дальше с уховертками? Ущелье Карабалты находится на пути моих маршрутов экспедиционных поездок, и я решил в него заглядывать, чтобы проследить судьбу этих интересных созданий.

Начало лета. Еще цветут кое-где одуванчики, синюхи, красные маки. Уховертки основательно подросли. Младшие, средние и старшие стали взрослыми самками и самцами. Самки мне известны по весне, самцов же вижу впервые, у них длинные клешни, и они ловко ими размахивают, задрав вверх брюшко.

От когда-то изолированных семей ничего не осталось. Уховертки-матери, закончив воспитание потомства, погибли, и их трупы кое-где сохранились под камнями. Покрытые белыми грибками, они стали неузнаваемыми. Молодые уховертки разбрелись повсюду и, забираясь на день под камни, собираются большими скоплениями, так же, как в детстве, они сообща дружно поедают травинки. Но добычей провианта, когда не стало родительниц, занимаются все. Тут же вместе с уховертками пристраиваются к еде и маленькие кургузые чернотелки. Их никто не прогоняет от общего стола, по всему видно, что между чернотелками и их квартирантами существуют дружественные давние отношения. Ночью все многочисленное население уховерток выползает наружу.

Лето выдалось дождливое и холодное. Очень давно не было такого прохладного лета. Солнце было редким гостем ущелья. Многие травы продолжали летом цвести по-весеннему, многие насекомые запоздали в развитии. От недостатка тепла уховертки были вялыми, сонными, продолжали держаться скоплениями и, судя по всему, не собирались откладывать яички и обзаводиться детьми. Успеют ли уховертки подготовиться к зиме? Ведь для этого надо не только отложить яички, но и дождаться, когда из них выйдут маленькие уховертки и хотя бы немного их воспитать. Обычно насекомые приурочены зимовать в строго определенной стадии. Зима — суровое испытание.

Мой последний визит в ущелье уховерток был в начале осени. Поблекли склоны ущелья, и не стало цветов и сочной зелени. Как теперь живут уховертки? И я вижу, что под плоскими камнями пусто, уховертки, а их было здесь многомиллионное общество, куда-то исчезли. Неужели улетели?

Уховертки редко пользуются крыльями. Они тонкие, прозрачные и очень компактно сложены под маленькими покрышками на груди. Раскрыть такие крылья нелегко. Для этого уховертка использует свои клешни. Загнув их на спину, она помогает крыльям высвободиться из-под покрышек. Наверное, все уховертки покинули ущелье на крыльях, перелетели туда, где теплее. Значит, не будут в этом году зимовать уховертки в ущелье Карабалды. Кто знает, сколько пройдет лет, прежде чем они снова заселят это ущелье, бывшее раньше для них таким хорошим.

Прошло много лет. Я часто встречал уховерток в природе. Большей частью эти встречи были неприятными. Помню, как на берегу реки Или в жаркую душную ночь, когда небольшой дождь заставил нас покинуть полога и перебраться в палатку, в ней до утра нам не давали спать уховертки. Они всюду бесцеремонно ползали, забирались на тело, пытались проникнуть в нос, в уши.

В другой раз на озере Балхаш мы остановились на ночь на низком берегу, поросшем травой. Здесь кишели уховертки. Они забрались во все наши вещи, в ящики с продуктами, рюкзаки и спальные мешки. Балхашские уховертки, хотя и принадлежали к тому же виду Riparia fedchenco, оказались удивительно агрессивными и, добравшись до кожи, чувствительно щипались. После неудачного бивака несколько дней нам пришлось избавляться от непрошеных гостей, отправившихся с нами путешествовать.

И еще вспоминается одна интересная встреча с ними. После долгих странствований по жаркой пустыне перед нами неожиданно на ровном месте открылся глубокий и обрывистый каньон в красных глыбах, столбах и нишах. На дне его виднелась темно-зеленая полоска тугаев. Как оказалось, это был каньон реки Темирлик.

В каньон вела дорога. Каким раем нам показалось царство трав и деревьев, глубокая тень, влага, прохлада и шумящий веселый и прозрачный ручей! Здесь на большом развесистом лопухе я увидел уховертку. Она сидела неподвижно, наполовину свесившись в каморку, образованную молодыми распускающимися листьями и, казалось, спала. Вокруг нее прикорнули маленькие уховерточки. Было более восьмидесяти братьев и сестер, все одинаковые, черные, с короткими щипчиками-клещами. Лопух для них служил родным домом. Там, где черешок листа прилегал к стволу, в узкой и полузакрытой щелке они мирно спали кучками, и лишь немногие бродили по растению и грызли пушок, покрывавший листья, пили сок из них.

Уховертки, видимо, давно жили на лопухе. На нем они родились, вместе с ним росли, об этом можно было догадаться по черным точкам испражнений, разбросанным всюду, особенно в местах отдыха.

В самой нижней и старой щелке виднелись длинные щипчики и остатки оболочки брюшка уховертки. Это, наверное, был отец, погибший от старости, который по существующему обычаю был съеден многочисленными детьми.

По-видимому, уховертки ночью спускались вниз со своего многоэтажного дома и бродили по земле, неизменно возвращаясь обратно под родительский кров и опеку, хотя, возможно, пока подобные вольности разрешались только матери. Жизнь на лопухе имела свои особенные законы, которые отличались от законов жизни под плоскими камнями ущелья Карабалты. Я пересмотрел множество лопухов, но больше не нашел на них уховерток. Видимо, в разных местах они, смотря по обстановке, меняют свои обычаи, не совсем правы те, кто полагает, что жизнь насекомых управляется только трафаретными правилами унаследованного инстинкта. Не так уж и консервативен этот инстинкт.