По мере того как я ближе узнавала Боба, я все больше слышала от него о растафарианстве, начавшемся на заре XX века с пророчества Маркуса Гарви, который тоже был родом из Сент-Энн, как и Боб. Гарви отправился в Нью-Йорк и там основал Ассоциацию по улучшению жизни негров, чтобы помочь афроамериканцам вернуть утраченное достоинство и пропагандировать их репатриацию в Африку.

Некоторые ямайцы особенно внимательно отнеслись к пророчеству Гарви о том, что «царь из Африки» избавит нас от колониальных тягот, и верили, что эфиопский император Хайле Селассие I был этим царем. До коронации имя Селассие было Рас Тафари, и люди, которые верили в него, стали называть себя «растафарианцами», или коротко «раста».

До наступления шестидесятых мало кто за пределами Ямайки слышал о раста. На самой же Ямайке обыватели представляли их людьми с «черным сердцем», живущими в оврагах и непрерывно курящими ганджу (так в Индии называют дикую коноплю, марихуану). Про них рассказывали, что они воруют детей. Они не стриглись и не распрямляли волосы, вместо этого позволяя им расти естественно, заплетаясь в пучки, или «дреды». Название это (производное от слова «ужас») сейчас используется в разных смыслах, но изначально было растаманским вызовом английскому колониальному правлению. Это еще как посмотреть, кто из нас ужаснее.

На Ямайке в прежние времена родители что угодно отдали бы, лишь бы их дети не связались с раста. Утверждали, что растаманы — пропащие люди, без конца курят ганджу, едят что попало, не моют голову, не чистят зубы — чего только о них не болтали. Но никто не упоминал о послании мира и любви, ненасилия, взаимопонимания и справедливости, которое они несли. Хотя в душе все поддерживали их идеи о возрождении достоинства черных.

Во всем мире шестидесятые годы были временем са моосознания черных. У афроамериканцев в США среди лозунгов были в ходу не только «Black Is Beautiful» («Черное — прекрасно»), но и «Black Power» («Власть черным»). Эти идеи достигали и нас: одно время мы все вырезали из дерева маленькие черные кулаки и продавали заодно с пластинками. Люди покупали их и носили на цепочках на шее. Для обложки одной из пластинок «The Wailers» музыканты позировали с игрушечными пистолетами и в беретах, которые обычно ассоциируются с «Черными Пантерами».

Когда тетушка наконец позволила Бобу гулять со мной, он начал объяснять мне, как живут раста. «Ты принцесса, — говорил он мне, — ты черная принцесса. Ты красива такая как есть, не нужно ничего специально делать. Не нужно распрямлять волосы, позволь им свободно расти». После многих лет еженедельных мучений с горячим гребнем я убрала его подальше. Боб рассказывал, какие мы, черные, замечательные и как далеко мы продвинулись в понимании себя благодаря Маркусу Гарви. Тетушка тоже уважала Гарви, даже подарила мне книгу о нем, так что я уже знала про репатриацию и про историю компании «Черная Звезда», да и сама задумывалась о многом. И конечно, не забывала ни на минуту о своей черной коже — с малых лет мне не давало забыть об этом мое презрительное детское прозвище.

Но когда я перестала распрямлять волосы, тетушка начала беспокоиться: «Боже, Рита, должно быть, курит эту проклятую траву, которая лишает ума и доводит до тюрьмы!» И конечно же, она обвиняла в этом Боба, потому что я действительно стала понемногу покуривать, хотя и скрывала это от нее — и думала, что успешно. Когда я курила у себя в комнате, я распыляла в воздухе детскую присыпку, чтобы отбить запах. Трава мне нравилась тем, что от нее я чувствовала себя спокойной и задумчивой. Если кого и можно было бы винить в моем интересе, так это отца (хотя я не собираюсь никого обвинять, никаких жалоб у меня нет). Папа уже много лет был вдали от Ямайки, когда я начала курить, но я помнила, что иногда он выходил на улицу и потом от него приятно пахло — что ужасно раздражало тетушку, до такой степени, что она начинала гнать его из дома. Так что Боб здесь ни при чем!

Когда Боб за мной ухаживал, мы часто разговаривали о том, что можно и что нельзя есть. В то время, как и большинство жителей Тренчтауна, я ела свинину. Она всегда была доступна людям с малым достатком и составляла важную часть нашего рациона. Мы ели даже свиные копыта и хвосты, тушили их с фасолью или рисом — это было наше любимое блюдо. Когда Боб объяснил мне, что, по убеждениям растафари, свинину есть нельзя, я решила, что он шутит. Я сказала:

— Ты что, издеваешься? Самое вкусное мясо, я на нем выросла.

Но потом я выслушала его объяснения из Ветхого Завета и подумала, что, может быть, какая-то правда в этом скрыта. Но все равно, как можно не есть чего-то, когда нет денег на другую еду? Без денег мне приходилось есть то, чем тетушка меня кормит, и я не хотела, чтобы она заметила перемены в моих вкусах. Тетушку преследовали давние страхи, что хулиганы Тренчтауна начнут на меня дурно влиять.

Но стычка была неизбежна. Боб теперь все чаще заходил к нам, чтобы забрать меня в студию. Однажды тетушка сварила амарант с треской, в это блюдо традиционно добавляют свинину. Я пришла на кухню и сказала как можно спокойнее:

— Тетушка, я сегодня не буду амарант, потому что в нем свинина.

Тут она как с цепи сорвалась! Кинулась всем об этом рассказывать — кричала через забор нашей соседке мамаше Розе:

— Представляешь, Рита мне только что сказала, она не будет обедать, потому что в еде свинина!

Мамаша Роза отвечала:

— Я тебе говорила, что этот мальчишка… — И они начали вешать всех собак на «Робби и его растаманскую дурь».

Но я проявила упрямство и не стала их слушать, и с тех пор тетушка поняла, что я меняюсь и пытаюсь стать более сознательной, и она приняла тот факт, что до некоторых вещей я должна дойти сама. Например, что означает быть черным. Почему черное такое черное, а белое такое белое.

Сейчас мне кажется странным, что тогда все хотели возложить вину за мои решения на других людей, как будто у меня не было своей головы на плечах. Но я уже чувствовала, что мы — то поколение, которому предстоит встать в полный рост. Боб представил меня нескольким растаманским старейшинам, и после встреч с ними, где они говорили, а я внимательно слушала, я поняла, что эти люди знают, что делают. Я убедилась, что растафарианство гораздо глубже, чем курение травы, — это была философия, которая имела свою историю. И эта история, которой нас не учили в школе, еще больше привлекла мой интерес.

Итак, я проходила через процесс внутренних изменений, но, что бы ни утверждали другие, вовсе не сходила с ума. Я видела, что мне открываются новые истины, и испытывала потребность ими поделиться. Я всегда была религиозна — в детстве в церкви я, бывало, впадала в транс и разговаривала разными голосами, как одержимая. Задолго до встречи с Бобом я читала Библию. А теперь стала проповедовать верования растафари — куда бы я ни попадала, я говорила о возвращении достоинства черных и о том, что надо наконец поднять голову. Например, залезая в автобус, я становилась в проходе и говорила: «Доброе утро, братья и сестры!»

Мои друзья спрашивали:

— Рита, ты уверена, что у тебя все в порядке?

Я отвечала:

— Уверена.

Когда я стала носить униформу медсестры, я подпоясывалась красными, желтыми и зелеными (растаманских цветов) веревочками, и люди начали перешептываться:

— Смотри-ка, совсем свихнулась девушка, сколько денег на нее тетка ухлопала, и все теперь впустую.

А тетушкины друзья говорили ей:

— Ты же видишь, она не в себе — пора отца вызывать, чтобы он ей вправил мозги!

Но каждое утро или вечер находились люди, которые ждали моего автобуса. Они говорили:

— На каком автобусе эта женщина-раста (они называли меня «растаманской принцессой»), на каком автобусе Принцесса поедет, и мы на том же.

Все знали, что если Принцесса в автобусе, значит, настало время Библии.

— Принцесса снова будет нас учить сегодня, — говорили они.

Иногда я даже брала с собой жезл, вроде трости. Я считала, что у меня есть миссия, и не видела в этом ничего странного. Я не пользовалась духами, не носила сережек, браслетов и одежды без рукавов; платье обязательно было ниже колен, я ходила в простых сандалиях и с покрытой головой (волосы приходилось туго завязывать).

Мне кажется, все, через что проходишь, чтобы стать тем, кто ты есть сейчас, — это часть тебя. Я не была сумасшедшей, я просто пыталась понять, кто я, зачем и почему. Тем не менее, тетушка без моего ведома послала письмо отцу: «Приезжай, забери Риту, она связалась с растаманами».

Хотя папа всегда держал с нами связь, я не знала, что тетушка ему написала, пока не увидела его ответ. В Тренч тауне в те годы если приходило письмо из-за моря, то все об этом знали: «Ух ты — тебе пришло письмо из Америки, дай посмотреть конверт!» Или: «Мисс Бриттон сегодня получила письмо из Америки, я видел на почте! Только вам приходят такие письма с красными марками и президентом на них!»

Хотя письмо было адресовано тетушке, я его открыла и прочитала: «Дорогая сестра Вай, я был очень удивлен такими известиями о Рите. Но ты не будь к ней слишком строга. Следит ли она за собой? Это для меня самое важное. Если она следит за собой, все с ней будет в порядке, потому что она смышленая. Не волнуйся понапрасну, и ее не донимай».

Когда я пришла с этим письмом к тетушке, она просто сказала: «Я должна была так поступить». К тому времени она уже развелась с мистером Бриттоном, а я стала приносить в семью деньги, которые получала в студии и выступая с «The Soulettes». Папа все еще жил в Лондоне, играя на саксофоне и зарабатывая на жизнь, чем придется. Он сошелся с Альмой Джонс, ямайской женщиной, с которой ему предстояла долгая совместная жизнь и которая позднее была очень добра ко мне в трудную минуту. Их брак принес им двоих детей, моих сестру Маргарет и брата Джорджа. Одним словом, в тот момент папа меньше всего нуждался в строптивой девятнадцатилетней дочери, которую нужно было опекать. Тетушка оценила ситуацию и больше ни словом не обмолвилась о том, чтобы отправить меня к отцу.

Уэсли, который всегда жил с нами, стал уже взрослым молодым человеком и, когда Боб уехал в Делавэр, поступил на работу в полицию. Полицейские на Ямайке не сидят на одном месте, а попеременно работают в разных районах, поэтому мой брат проводил большую часть времени в различных полицейских общежитиях и приезжал домой только по выходным и праздникам. Он являлся домой в форме, при полном параде, и весь город тут же начинал об этом говорить, потому что — ах, дядя Уэсли полицейский! (В начале шестидесятых полицейский был важным человеком.) Как и в моем случае, людей восхищали его ровные белые зубы. Всегда улыбающийся, обаятельный и обходительный, он получил у местных прозвище «Мистер Зубы» — определенно «мистер», потому что после тетушкиного развода он стал главой семейства. И он серьезно отнесся к этой роли, как я потом смогла убедиться.

Через месяц после отъезда Боба мы узнали, что Ямайку должен посетить с визитом Хайле Селассие. К тому моменту, когда колеса его самолета коснулись ямайской земли 21 апреля 1966 года, огромная толпа — больше ста тысяч человек — собралась вблизи аэропорта. Большинство этих людей были раста или сторонники других афроцен тричных групп. Из-за скопления народа я не могла пробраться дальше дороги в аэропорт, поэтому остановилась и стала ждать, пока мимо проедет кортеж. Боб не хотел, чтобы я ходила, но я сказала, что все равно пойду. Все были на улице, курили и радовались — в воздухе было разлито чувство свободы, свободы для черных, как будто мечты о черном верховенстве наконец сбылись.

Я смотрела то на одну машину, то на другую, и наконец я увидела его — маленького человека в военной форме и фуражке. Раста веруют, что тот, кто видит черного царя, на самом деле видит Бога. Поэтому, когда кортеж проезжал совсем близко, я спросила себя: «И этого человека они считают Богом? Они сошли с ума!» Глядя на него, я просто не могла в это поверить. Маленький человечек в мундире. Все очень прозаично. Одной рукой он махал из стороны в сторону. И я подумала: «Боже праведный, разве это то, о чем я читала? Покажи мне, правда ли то, что пишут об этом человеке, дай мне знак, чтобы я могла увидеть, чтобы моя вера могла на что-то опереться».

И только я подумала, что моя молитва не действует, Хайле Селассие повернулся в мою сторону и помахал. И что-то в середине его ладони поразило меня — я увидела черное пятно. И я сказала себе: «О Господи, в Библии говорится, что когда вы увидите Его, то узнаете Его по следам от гвоздей на ладонях!» Большинство людей считают, что я сочиняю, но я говорю правду, это на самом деле произошло. Возможно, конечно, что сознание определяет бытие, но я искала что-то, на что положиться. И оно пришло.

Я закричала:

— О мой Бог! — и отправилась домой, крича и пританцовывая.

Тетушка всполошилась:

— Боже милосердный, теперь она точно рехнулась!

Шел дождь, и я вся промокла, но мне было все равно.

Тетушка думала, что дела мои плохи, однако для меня это было пробуждением. Мне помахал император!

Как только я вошла в свою комнату, я тут же начала писать письмо: «Милый Робби, я только что вернулась домой, клянусь, я видела Его Величество!» И я описала всю картину — толпу; людей, бьющих в барабаны на улице, курящих траву, и полиция никого не трогала! Какой исторический день для Ямайки! А что до того, что именно я увидела, — никто у меня этого не отнимет!

Но Боб ответил мне: «Милая Рита, я получил твое письмо, пожалуйста, остынь и никуда больше не ходи. Не ходи ни к кому курить, оставайся дома, читай и заботься о ребенке!»

Первые дни после того, как Боб уехал в Делавэр, я была опустошена и совершенно потеряна. «Что это было? — спрашивала я себя беспрестанно. — Два дня назад мы поженились, были без ума от любви, и теперь его нет рядом?» Мысленно — а иногда и вслух — я пела все любовные песни, которые знала, но они непременно превращались в песни об одиночестве и о том, как я тоскую по Бобу. Но в то же время мне приходилось напоминать себе, что, во-первых, я теперь замужняя женщина, и во-вторых, мой муж уехал искать работу, а у меня есть ребенок, о котором надо заботиться. Все это возвращало меня в отправную точку, где я находилась до замужества: надо было определиться, идти ли мне работать медсестрой или продолжать петь. Ночи напролет я лежала с открытыми глазами, пытаясь принять решение. Найти уже работу? Или все-таки остаться с Питером и Банни и другими на «Studio One»? Дрим — он же Вижен, как его теперь называли, — всегда был рядом и готов продолжать, «The Soulettes» все еще пользовались популярностью, и мы решили, что сможем продержаться. Если я, конечно, решусь. Мы сохраняли связи со студией, и Коксон продолжал приглашать нас петь на бэк-вокале для разных групп — мне вспоминаются Делрой Уилсон, «Lord Creator», Тони Грегори и кое-какие еще.

Боб, похоже, не хотел, чтобы я продолжала ходить в студию. «Сиди дома и заботься о ребенке», — писал он. Всегда одно и то же, «оставайся дома» — он никогда не говорил «поищи работу», хотя и знал, что мне нужно откуда-то брать деньги. Мы писали друг другу практически каждый день. Письма получались и отправлялись, и если почтальон проходил мимо нашей калитки, не останавливаясь, то у меня опускалось сердце — потому что я ждала нового письма каждый день, не важно, получила ли я предыдущее вчера или позавчера. Но несмотря на постоянные советы оставаться дома и заботиться о Шэрон, мы с Дримом ходили в студию по первому приглашению — записывать бэк-вокал для Питера и Банни, или еще кого-нибудь, с кем Коксон в тот момент работал.

Тем не менее, хоть я и была занята, а письма Боба поддерживали мой боевой дух, иногда я чувствовала себя одинокой и потерянной после записи в студии и уже не чаяла увидеть своего мужа. Тоскуя по нему — по его голосу, его музыке, по его всему-всему, — я шла домой и спрашивала себя, когда же мне можно будет поехать в Америку. Я не думала о том, что Боб вернется домой, нет, я думала о том, как я поеду к нему. Эта разлука была для меня серьезным испытанием. Я была сильной молодой женщиной, да, но и меня расстраивало, если иногда кто-нибудь говорил мне: «Я слышал, что ты вышла за Робби, а где он?» Одна из его прежних подружек, некая Черри, даже подошла ко мне, чтобы сообщить: «Это был мой парень!» Мне пришлось все это вытерпеть, а его даже не было рядом, чтобы защитить меня. К счастью, Банни сказал этой Черри, чтобы она отвязалась, иначе Боб прибьет ее, когда вернется.

Боб не сразу рассказал своей матери о женитьбе. Седелла Букер знала обо мне, во всяком случае, она знала, что есть такая Рита, которая писала ей письма. Она знала, что мы с ее сыном встречались, что я была его девушкой, но ничего не знала про свадьбу. Когда он ей наконец признался, она попросила меня описать. Он сказал:

— Ох, мама, если бы ты ее увидела, она бы тебе понравилась. Она ходит, как будто катится клубочком.

Миссис Букер спросила:

— Это ты про что?

Он ответил:

— Когда она идет, сзади выглядит так, будто она катится.

Когда я услышала эту историю, я не могла понять, что он имел в виду. Пока не догадалась, что, наверное, дело в моих немного кривоватых ногах! Некоторые люди находят это сексуальным.

Поженились мы или нет, но его мать послала свою сестру посмотреть на наш дом — видимо, чтобы понять, где я живу и симпатичная ли я. Или наоборот, чтобы убедиться, что я уродина, — я так и не узнала, чего они хотели. Ее сестра заметила, что стены моей комнаты обклеены фотографиями из журналов — как все подростки, я вешала на стены постеры. И она написала миссис Букер, будто я такая бедная, что живу в доме со стенами из картона! К тому же у меня был ребенок. Так что в Америке все были разочарованы. Но изменить ничего было нельзя, мы уже свой выбор сделали.

Прошло не очень много времени — всего восемь месяцев, — прежде чем Боб решил уехать из Делавэра. Его мать сказала, что он волновался за меня; она была удивлена, что меня он любил больше, чем Соединенные Штаты. Она не могла понять, почему, хотя и была со мной незнакома. Она считала, что Америка была мечтой Боба, и его семья сделала все, чтобы принудить его остаться, — родные даже приводили ему хорошеньких девушек уже после того как узнали, что он женат.

Но у Боба были свои причины уехать из Америки. Бедняжка. Сначала он работал на заводе «Крайслер», потом в отеле «Дюпон» в Уилмингтоне. Когда он наконец плюнул и сдался, то написал мне: «Я еду домой. Меня тошнит от этого места. Сегодня я пылесосил ковер, мешок пылесоса лопнул, и все это дерьмо полетело мне в лицо».

Бедняга!

«Если я тут останусь, эта страна меня убьет, — писал он. — Она приносит мне только неприятности! Я певец, это все не мое, я возвращаюсь».

Сцена возвращения вышла очень трогательная — чувствовалось, что давно пора нам было воссоединиться! Казалось, что не восемь месяцев прошло, а целая вечность, прежде чем я смогла наконец увидеть, как он выходит в зал прибытия. Он чуть наклонил голову, как будто совсем истосковался по мне, и я чувствовала то же самое! Бедный Боб, у него был такой жалобный вид! И я до сих пор ловлю себя на том, что мне его жаль. Моя любовь к нему, глубокая, подлинная любовь, не вытесняет этой щемящей жалости. Хотя он уехал с одной сумкой, теперь у него был еще чемодан в руках. Мы обнялись и расцеловали друг друга, и он сказал:

— Ну вот, я вернулся! Моя мать послала кое-что для тебя и Шэрон, еще я привез тебе платье и всякое такое.

Я и ахнуть не успела, как его обхватили Дрим и тетушка. А Шэрон даже вспомнила, как сказать «Баху»! Мы все были очень рады его видеть!

Но потом, по дороге домой, он спросил:

— Почему ты не привела себя в порядок, что с твоими волосами? — Волосы мои были свободно распущены.

Казалось, он больше озадачен, чем недоволен. Думаю, что по сравнению с американками я выглядела иначе. Пока его не было, я много читала и старалась разобраться, действительно ли то, что он мне говорил, не было просто конопляным бредом или пересказом баек, которые он подхватил на улице. Но с тех пор, как я увидела темное пятно на ладони Хайле Селассие, я более уверенно чувствовала себя частью движения растафари.

Правда, когда он вернулся, серьезные мысли плохо задерживались у меня в голове. Мы приехали домой, пообедали, попели песни, вышли ненадолго покурить и потом прыгнули прямо в постель. И это было — ух! — как попасть на небеса! Во всяком случае, если небеса такие, то отлично, я туда хочу!

И даже когда первоначальные восторги от встречи немного улеглись, я замечала, что Боб стал относиться ко мне с большей нежностью — то ли потому, что соскучился, то ли еще почему-то. Так или иначе, я была этому очень рада. Любовь высвечивает лучшее в человеке. Было так здорово снова понять, насколько мы любим друг друга. Нам было очень хорошо вместе.

Тех небольших денег, которые Боб привез из Америки, оказалось достаточно, чтобы пойти в студию с Питером и Банни и записать несколько ранних песен Боба, вроде «Nice Time»: «Давно с тобой мы не виделись, к любви и веселью забыли привычку, вот мое сердце, чтобы качать тебя ритмично». Что Боб и делал. Как всегда, он пел о своих чувствах. Так мы и предавались любви — и увеличению семейства. Первой родилась Седелла, моя вторая дочь. Имя ей дали в честь матери Боба, но прозвище у нее было Найстайм — такое же, как название песни.

Как только Боб вернулся, для меня нашлась работа. Музыка — это искусство, но также и бизнес, а все они, Боб, Банни и Питер, имели больше способностей к сочинительству. Чтобы сохранить права на музыку, мы создали собственную компанию, «Wail’NSoul'M» (от названий «The Wailers» и «The Soulettes»). Было время, когда мы даже сами изготавливали собственные пластинки. Я по-прежнему пела (мы с Бобом примерно тогда же записали кавер-версию «Hold On То This Feeling», вместе с Питером, Банни, Сесиль и Хортенз). Кто-то должен был следить за тем, чтобы пластинки попадали на радио и в магазины. Нужно было каждый день колесить по улицам и заниматься доставкой.

Мы все еще жили на Гринвич-парк-роуд у тетушки, где она выделила нам комнату. Наша спальня выходила окном на улицу, поэтому днем мы занавешивали заднюю часть комнаты, а переднюю превращали в музыкальный киоск и продавали наши «сорокапятки» — в то время вся музыка выходила на семидюймовых виниловых пластинках. В какие-то дни нам удавалось продать три, в какие-то — шесть, а иногда и двадцать пять пластинок. Мы сами смастерили маленькую клетушку, которая выполняла функции будки кассира. Я никогда не считала эту будку частью истории, но теперь существует две копии ее — одна в Музее Боба Марли в Кингстоне, а другая в «Universal Studios» в Орландо, во Флориде.

Кроме того, я занималась доставкой. Тетушка была велосипедисткой, и меня тоже приучила: «Возьми-ка велосипед, съезди за иголкой». Благодаря велосипеду и нашему магазину, я нашла себе подругу на всю жизнь, Ми нион Смит (позднее Филлипс). Когда мы познакомились, я все еще искала подтверждения моей веры в растафари и приняла Минион как сестру, которая уже была вовлечена в борьбу на Ямайке, где особое положение белых и классовые барьеры были жестко определены. Еврейская семья ее матери бежала от Холокоста, а ее отец был ямайцем. Тот район Кингстона, где они жили, населял в основном средний класс. Минион — мы ее звали просто Минни — была одной из первых женщин в этом районе, проявивших интерес к раста, в чем, естественно, семья ее совершенно не поддерживала. Высокая, красивая и воинственная, она заходила к нам купить пластинок, и мне нравилось, как она выглядит, нравились ее каштановые дреды, то, как она держала себя. Встречая ее в Тренчтауне, я думала: вот идет сестра, которая выглядит уверенной и сильной.

Эта ее сила была очень привлекательна. Тогда, в начале шестидесятых, быть молодой женщиной и принять растафарианство автоматически значило поставить себя вне общества. На тебя смотрели как на сумасшедшую, еще хуже, чем на мужчину-раста. Но, как и мужчины, мы с Минни — она была единственной растаманкой, которую я видела до тех пор, — просто искали выход из дискриминации и отверженности, которую мы чувствовали вокруг себя, пытались осознать, что мы не отбросы без роду и племени, что у нас есть прошлое, есть корни в Африке.

Иногда я садилась на велосипед и ехала поговорить с сестрой Минни — мы встречались на полпути между Тренчтауном и тем районом, где она жила. Темы наших разговоров были разные — «Black Power» и Малком Экс, Анджела Дэвис и Мириам Макеба. Чтобы немного подзаработать, я шила дашики, свободные цветастые рубашки в африканском стиле, а Минни возила их в город и продавала в университете вместе с бусами, которые делала сама. За годы нашего знакомства она дала мне много сил и поддержки, но наша дружба началась в одно мгновение. Иногда встречаешь кого-нибудь — и сразу знаешь, что этот человек будет твоим другом надолго, может быть, навсегда.

Однажды ближе к вечеру я ехала домой из Хаф-Вэй-Три, в трех с лишним милях от Тренчтауна, и мой велосипед сбила проезжавшая машина. В корзине сзади у меня лежала пачка пластинок, которые нужно было развезти по заказам, поступившим на наш лейбл «Wail'NSoul'M Recordings». Я больше смутилась, чем испугалась, потому что я привыкла к этой ежедневной трехмильной поездке, сначала из Тренчтауна до Кроссроудз, а оттуда в Хаф-Вэй-Три. Иногда я заодно заезжала в центр Кингстона, где находились все известные музыкальные магазины, вроде «Randy's» или «KG's». Все меня знали, все меня ждали: «О, Принцесса пришла, какие у тебя для нас пластинки сегодня?» Я была в фаворе, потому что мы выпускали новые вещи, на которые существовал спрос — немного «The Wailers», немного «The Soulettes». К тому же я сама была молодой и полной энтузиазма, беззаботной и счастливой, несмотря на бедность, я любила каждую минуту моей жизни и думала: «В один прекрасный день мы добьемся своего, у нас будут деньги и мы наконец перестанем жить впроголодь!»

Как раз о еде — что сегодня приготовить на ужин — я и думала, когда меня сбила машина. Мне никогда не приходило в голову, что я могу отвлечься от дороги, и, когда это произошло, я была удивлена и напугана. Почему так вышло? Люди на улице уже привыкли к тому, что я езжу мимо, и теперь все хотели мне помочь.

— Эй, Принцесса, твои пластинки! Принцесса, у тебя все в порядке? — слышала я.

— Не боишься ездить на велосипеде? — говорили они. — Что же ты, забыла, что ты не машина?

И тут я подумала: да, точно! Я больше этим не буду заниматься, надо передать эту работу одному из парней! Я ушиблась, но была рада, что осталась жива, и когда Боб увидел меня и помятый велосипед, тут я и перестала развозить пластинки!

Я беспокоилась о еде, потому что многие друзья Боба начали приходить к нам домой, и всех нужно было кормить. Тетушкин дом стал салоном, ребята обретались там круглый день, играли музыку, курили немного (правда, не в доме), разговаривали, снова музицировали, играли в футбол. Многие люди учились у Боба дисциплине и терпению, с которым он работал над музыкой. Как Ансел Кридланд из «The Meditations» сказал через много лет: «Это не просто работа, когда смотришь на часы и стараешься сделать ее побыстрее, например, за час. Это время. Когда тратишь время на свое дело, то получаются лучшие результаты. Сотрудничество с Бобом Марли было для нас важным опытом».

Но мне приходилось думать о практических вещах, заботиться о том, чтобы хватило еды, платить за электричество, которое мы расходовали, — хотя мы и не платили тетушке за квартиру, было справедливо и правильно, что мы оплачивали электричество. А когда мои мысли не были заняты следующим обедом или счетом за свет, я беспокоилась о том, как мы расплатимся за кровать и шкаф, купленные в кредит в мебельном магазине в Кроссроудз.

Иногда тетушка говорила, что не видит в такой жизни никакой перспективы, она раздражалась, ей казалось, что лучшие дни никогда не настанут. Я всегда была как будто у нее под микроскопом, и она не упускала случая дать мне это понять. Но потом нашу музыку начали играть по радио и на танцах, люди на улицах обращали на нее внимание, а потом мы стали понемногу делать что-то и на ТВ. Тетушке это нравилось, она ценила нашу харизму. И теперь, когда ее спрашивали: «Как там Рита?», она отвечала с улыбкой: «Неплохо. Из нее получилось не то, что мы хотели, но все же, слава богу, неплохо!»

Мой брат Уэсли, однако, пришел в ярость, когда узнал о моем растафарианстве. Хотя мы с Бобом уже были женаты, Уэсли считал, что как полицейский имеет право вмешаться. К тому же он и сам был с характером.

— Думаешь, это правильно, — спросил он меня, вернувшись домой после одного из своих районных назначений, — что несмотря на все те деньги, которые мы с тетушкой на тебя потратили, ты превратилась неизвестно во что? Что тебе это дает? Думаешь, вышла замуж и стала важной персоной? Ты все еще под нашей опекой и ты не имеешь морального права быть никчемной растаманкой!

А я сказала:

— А ты не имеешь морального права быть полицейским — это Вавилон!

И он ударил меня! Треснул по лицу — бабах! Я плакала и думала, что со мной по-прежнему обращаются как с ребенком. Что за черт, когда же начнется моя собственная жизнь? Но я не собиралась сдаваться, несмотря на все препятствия.

Когда Боб узнал, что мой брат меня побил, он тоже заплакал — даже сильнее, чем я. Он чувствовал себя униженным из-за того, что случилось с его женой, но ничего не мог сделать, потому что мы жили в их доме. Он чувствовал, что он больше не «Робби» — тетушка все еще называла его «мальчиком», — но женатый мужчина со своим грузом ответственности. Он сказал:

— Знаешь, что мы сделаем? Будем жить в моем доме.

Он имел в виду то место, где он родился, в деревне Найн-Майлз, в Сент-Энн. Эта идея мне тоже показалась привлекательной, потому что я никогда там не была, и это могло бы привнести в нашу жизнь что-то новое. Но, хотя я была замужем и почти двадцати двух лет от роду, я была все еще так молода и неопытна, что ответила:

— Хорошо, только мне надо спросить тетушку!

Надо сказать, я не чувствовала, что Боб способен взять на себя полную стопроцентную ответственность за меня.

Тем не менее, мы решили переехать. Я уже была беременна Седеллой, и тетушка заявила:

— Ты рехнулась! Уедешь туда и станешь никем. Обычной деревенщиной. Что вы там собираетесь делать? Землю копать? Сажать бататы и капусту?

А мать Боба написала, что Сент-Энн будет для нас концом всего, что Боб должен вернуться в Делавэр и быть джентльменом — носить галстук и работать с девяти до пяти. «Ты хочешь беззаботной жизни, — писала она, — но эта жизнь не приносит денег. У вас с Ритой нет никакого честолюбия!»

Как и многие другие родители по всему миру, ямайские родители хотели, чтобы их дети прилично зарабатывали, но только таким способом, который устраивал бы старшее поколение. Иначе они сердились. Как ты смеешь быть тем, кто ты есть! Но Боб имел свое призвание, и я поощряла его не изменять себе. Я знала, что всегда буду на его стороне. Позднее в мой адрес часто сыпались обвинения и насмешки, потому что я убеждала его оставаться верным своей религии и своим идеалам. Но тогда я просто сказала:

— Если он хочет в Сент-Энн, я согласна. Согласна на все, чего мой муж от меня хочет.