Я помню, когда во мне образовалась душа. Причем помню до странности точно — начало осени третьего класса. Я даже могу назвать момент, картинку, в зрителе которой уже была душа.

Мой старший друг Сережка Лохнин с его мамашей около колонки, вода бьет в ведро, мне нечего делать, я просто стою рядом. Но пообщаться не получается: Сережка выглядит злым, отвечает отрывисто, и мне ничего не остается, как болтаться, пока не стемнело.

Осень началась недавно, никакого пока багреца с золотом, но все сыро и мокро, трава вся мокрая, лес сырой, наши сараи сырые, и дома холодно и сыро, даже переодеваться противно. Небо — хроническое. Серое и дождливое, неважно, с дождем или без.

И учебный год только начался…

Я стою, как дурак, у колонки, Сережка с мамашей о чем-то переговариваются.

Иногда, под осенним ветром, весь лес охватывает мрачный гул, и кажется, что лес не просто гудит сам в себе, сам для себя, но еще и каким-то образом желает посягнуть на тебя, на твою душу, которая, как мы помним, на тот момент у меня уже образовалась.

И осеннее гудение леса, и дождливое небо, и промокшую донельзя траву, и злого на что-то Сережку, и неприкаянного себя — все это видел и чувствовал человек уже с душой.

А если отмотать всего на год назад, то не было у меня, писклявого второклашки, никакой души — только картинки, эпизодики и все. И простенькие реакции на них. Про меня можно было писать, как про какую-нибудь Каштанку.

…А тогда я, возможно, впервые почувствовал этот самый невнятный, непонятный гул, но только шел он не извне. Как будто впервые я услышал лес где-то в самом себе.