Это было уже давно, тогда, когда я навсегда собирался отбыть в далекие и теплые края. Мать сказала, что перед отъездом надо бы съездить на кладбище. Приложиться, так сказать, к корням.

Было это осенью, в той его части, когда от лета не остается почти ничего.

Нас было несколько. Точно не помню кто. Мы стояли, окруженные нашей оградкой. С тех пор могил на нашем участке прибыло. Первым здесь оказался мой дед по матери, которого я ни разу не видел.

Здравствуй, дед. Здравствуй, бабуся. Здравствуй, дорогая кузина.

Было мокро и холодно, серо.

Мы стояли, говорили что-то.

Но вот далеко за лесом, далеко, низко, взошло солнце и наполнило лес собой. При таком солнце под взгляд то и дело попадают лесные паутинки, их мгновенное, изменчивое мерцание. И еще трепетнее ощущается дрожание осеннего листа.

И я почувствовал такую нудоту в душе, такую бесконечную, безнадежную нудоту, нудоту, от которой не проснуться…

Водку наливали в пластмассовые стаканчики. Они были легкие, шелестели. Вероятно, какой-нибудь один надорван по краю. Как-то немножко глупо было пить водку из них. Канонической, застольной тяжести стопоря не было — парком с аттракционами от них шибало; в них, совершенно некстати, можно было узнать детство. Водка проливалась из стаканчиков в горло с легким шуршанием.

Ну да ладно. В горле водка была той же самой — отвратительной. И оставалась собой и потом. Но уже сладкой. Размягчала, разжижала, клонила, кренила мозги. Расслабляло лицо. Расслабляло мысли. Расслабляло все вокруг.

Расслабляло гудящий от перенапряжения трос, который связывал Меня и Мир, мир, который я никогда не смогу назвать «своим».

Долгожданный консенсус.

Ну и все, наверно.