Эта старая женская кофта из тончайшего шелка на самом деле была еще совсем новой. Старой я называю ее не столько из-за устаревшего фасона, сколько потому, что она покоилась на дне хозяйского сундучка двадцать шесть лет, а ведь если для женщины двадцать шесть — яркая и неповторимая весна, то для одежды — возраст весьма почтенный. Новой же кофта осталась оттого, что по-настоящему-то ее и не носили, не довелось ей ни украшать свою хозяйку, ни защищать ее от лучей солнца и пыли мирской. В общем, когда могла, не служила, что должна была дать, не дала. И вот этому красивому наряду стукнуло двадцать шесть.

На нее приятно было взглянуть — все такая же свежая и привлекательная, как двадцать шесть лет назад, когда, только-только сойдя со станка, попала она в мир, к своей хозяйке.

— Да, явная реакция окисления, — услышала кофта, но не поняла, потому что, надев однажды, ее заточили в деревянный сундук, и не довелось ей вместе с женщиной побывать в лаборатории, А хозяйка, как успела узнать кофта, преподавала химию в школе. — Долго не носила, вот и началось тление! — пробормотала женщина на этот раз так тихо, что, будь кофта сшита не из тончайшего шелка, а из грубого полотна, она бы определенно не расслышала.

Вот так из уст собственной хозяйки донеслось до нее это противное словечко «тление».

Правда, угрозы в нем кофта пока не распознала. Она оставалась такой же пурпурной, мягкой, переливающейся, изысканной — такой славной. Орнамент из фениксов и бамбуковых листьев, утонченный, как ее зауженная талия. А какая необыкновенная ткань: легко спрячется в маленьком женском кулачке, а наденешь — на плечах словно плотная, теплая фланель. А эти элегантные, типично китайские застежки! Искусные руки были у прелестной сучжоуской мастерицы.

Лишань купила кофту в пятьдесят седьмом. Перед свадьбой они с Лумином пошли в магазин. Лумин сразу заприметил красивый наряд и хотел тут же купить его, но невеста посмотрела, повертела, покрутила и ушла в другой магазин, а потом еще в один и еще в один, опять вернулась в первый, битых полтора часа вертелась у прилавков, пока все же не приобрела эту самую, высмотренную Лумином, кофту. Жених, конечно, не ворчал — это были сладостные полтора часа! Много ли таких выпадает в человеческой жизни?

В свадебный вечер кофта была на Лишань, а с утра по-летнему пригрело солнце, так что обнову пришлось снять, аккуратно сложить и убрать на самое дно старого сундучка из камфарного дерева — его только и смогла мама дать в приданое своей единственной дочери.

А вскоре Лумин исчез — на долгие годы.

Вот с того самого лета, когда исчез Лумин и в мире что-то переменилось, о чем кофта даже не подозревала, ей и суждено было тихонько лежать-полеживать на дне сундука.

В конце концов Лишань повезло — ей позволили отправиться к Лумину в некую, весьма отдаленную деревню. Перебрав перед отъездом все те вещи, что некогда бережно уложила в камфарный сундучок, она рассталась и с платьем соломенного цвета, и с темно-серым костюмом Лумина, и с белоснежной вышитой нижней юбкой... Со всеми старыми приятелями пурпурной кофты. Разлука с ними угнетала, и кофта почувствовала себя одиноко и тоскливо. А новоселы сундучка, эта меховая безрукавка с резким и заносчивым запахом, да непромокаемые парусиновые штаны, вторглись совершенно бесцеремонно, даже не поклонившись, и показались ей чужими и грубыми.

Но кофту Лишань взяла с собой. Хотя с того самого раза надеть ее так и не довелось. И не только по труднообъяснимым причинам, которые заставляют женщин выбирать тот, а не иной наряд, — просто подошли шестидесятые годы, у Лишань уже бегал малыш, так что одежда, рассчитанная на изящную талию, оказалась теперь не впору.

К счастью, оставался еще кофейного цвета галстук, попавший в сундук до свадьбы и так и не побывавший на шее Лумина, ибо в торжественный день тот повязал себе другой, розовый с косыми полосками. Вместе с сундучком, меховой безрукавкой, парусиновыми штанами, рукавицами, толстой шапкой на вате и, разумеется, с нашим пурпурным нарядом галстук отправился в далекую деревню, и это несколько скрасило одиночество изящной кофты, но оказалось явной оплошностью Лишань. В такой компании галстуку, конечно, было не место.

Летом шестьдесят шестого, еще более жарким, чем предыдущие, как-то вечером, когда вокруг все затихло, Лишань с Лумином открыли камфарный сундучок, вытряхнули содержимое и сразу же наткнулись на галстук.

— Зачем ты привезла эту штуковину? — испугался Лумин, словно схватил не галстук, а змею.

— Да ладно тебе, — каким-то чужим, не своим голосом пробормотала Лишань. — Я найду ему применение... Вот у меня как раз ремешок порвался.

И она повязала галстук на талии. Пурпурная кофта заметила, как содрогнулся ее старый приятель — то ли от радости, то ли от огорчения. Тем временем Лумин увидел кофту:

— Та самая? А с ней что станем делать? Тоже ведь «четыре старья»!

«Какая же я старая? Раз всего и надели! Я прекрасно сохранилась! В камфарном сундуке не может быть моли. Нет, вовсе я не старая и ни к какому „старью“ отношения не имею», — подумала кофта.

— Все равно оставлю ее, — твердо заявила Лишань, и голос уже больше походил на ее собственный, чем когда она мямлила про галстук, превращенный теперь в пояс. — Запрячу так, что никто не найдет.

— Боюсь, не носить тебе ее больше, — успокаиваясь, заметил Лумин и погладил Лишань по плечу.

— ...Оставлю ее. Быть может...

О чем это она? До пурпурной кофты дошло, что ее будущее каким-то образом связано с этим «быть может», но как именно, она не поняла. Для вещицы весом всего в два ляна слишком неопределенное, труднодостижимое понятие.

— Долго не носила, вот и началось тление, — пробормотала Лишань, но Лумин не расслышал.

Не надо тления, пусть лучше «быть может»! — беззвучно молила пурпурная кофта.

Дни шли за днями, и вот к ликующим Лишань и Лумину пришла вторая весна. Они возвратились на прежнюю работу. Вернулось к жизни множество красивых вещей, и множество замечательных нарядов новых фасонов и расцветок, сшитых из новых тканей, появилось на свет. Лумин теперь часто ездил в командировки, даже за границу, и своей Лишань навез из Шанхая, Гуанчжоу, Циндао, Парижа и Гонконга немало замечательных нарядов.

С окончанием сезона вещи водворялись в камфарный сундучок, не ведая печали, а наоборот, сияя счастьем.

И замирали при виде пурпурной кофты.

— Как вас величать? — беззвучно вопрошали они.

— Пурпурная, — отвечала она так же беззвучно.

— Откуда вы родом?

— Из Сучжоу.

— Сколько же вам лет?

— Двадцать шесть.

— Вы, бабуся, настоящая долгожительница! — наперебой изумлялись шанхайская комбинация, гуанчжоуская юбка, циндаоский плащ, парижская жилетка и гонконгские чулки.

Грустно становилось пурпурной кофте, и, видя это, они больше уже ничего не говорили ей на своем беззвучном языке.

А Лишань словно понимала ее: бывало, уложит очередную обнову, закроет крышку, а потом опять откроет, достанет кофту и держит в руках, любуясь. И кофта слышала ее мысли: «Нет, эта вещь мне дороже всех красивых новых нарядов».

А вслух она произносила:

— Когда-нибудь, потом...

Скрытый смысл этого «потом» пурпурной кофте был яснее, чем «быть может», она понимала его, исполняясь надеждой, обретая успокоение. В уюте и неге полеживала кофта на дне сундучка. Она верила своей хозяйке и чувствовала, что в ее «потом» кроется многое. Она больше не вздыхала над своей долей и никогда не завидовала новым соседям, хранящим аромат и тепло Лишань. Ох уж этот мне гонконгский товар, эластичные чулки без пятки, всего-то раз Лишань и надела их, а уже с дыркой. Пурпурная кофта усмехалась молча, ибо ей можно было не объяснять, что перед лицом модной гонконгской штучки следовало проявлять сдержанность.

А Лишань это «потом» связывала со своим малышом. Дочери у них не было, только сын, не знавший горя, хотя жизнь потрясла родителей по ухабам. Сызмала мальчик был достаточно обеспечен протеинами и любовью, игрушками и учебниками. Он давно открыл для себя существование маминого сундучка с одеждой и однажды, когда ему шел восьмой год, спросил:

— Мама, какая у тебя красивая кофта! Почему ты ее не носишь?

Лишань только тихо улыбнулась, ничего не объяснив сыну, ей не хотелось, чтобы малыш слишком рано соприкоснулся с болью, ранившей взрослых.

— Вот подожди, — иногда говорила она, — вырастешь, я отдам ее тебе.

— Мне?.. Но это же девчачья! — отвечал сын, и в голосе как будто слышалось сожаление, что не для него эта чудесная вещь.

Мама смеялась, но с какой-то лукавинкой.

Затем у сына появились свои заботы, свой ранец, свои друзья, своя одежда, и он больше не вспоминал о маминой кофте, похороненной на дне сундука.

Потом сын вырос. Поступил в университет, пошел работать. Потом у него появилась подружка. Потом они решили пожениться.

Вот об этом-то и думала Лишань, когда шептала свое «потом».

За несколько дней до свадьбы был распахнут камфарный сундучок, и со дна его осторожно извлекли пурпурную шелковую кофту.

— Как ты считаешь, смотрится? — спросила Лишань сына.

«И откуда только берутся такие диковинки?» — подумал сын, но вслух ничего не сказал. А то, что люди думают, но не произносят, никто и не слышит, кроме шелковистых одежд.

Чего ждала мама, сыну было ясно, и, улыбнувшись, он поспешил ответить:

— Отлично.

— Подари своей невесте, — сказала Лишань, — только раз я и надела ее, когда была молодая.

А думала Лишань в этот момент вот что: «Это память о моей свадьбе и о моем девичестве, всего-то три часа она пробыла на мне, а сопровождала двадцать шесть лет».

Пурпурная шелковая кофта услышала и произнесенные и непроизнесенные слова и безумно обрадовалась — какой еще одежде суждено такое счастье? Стать памятью жизни, весны, любви сразу для двух поколений!

Сын взял кофту, отнес невесте. Та приподняла ее за ворот, прикинула — как раз, и переделывать не надо. Девушка была чуть выше мамы, но по теперешней моде одежде не полагалось быть свободной и длинной — скорее облегающей и укороченной, и эта кофта словно специально была создана для невесты сына.

— Оказывается, моя настоящая хозяйка — ты! Оказывается, моя настоящая весна — восьмидесятые годы! — возликовала кофта и заколыхалась от смеха, вспомнив, как дырявый гонконгский чулок назвал ее «бабусей».

— Нет, не нужна она мне, новых навалом, к чему еще эта старая ветошь? — заявила невеста и была, несомненно, по-своему права. — Ну, конечно, я благодарна твоей маме за ее добрые чувства, — добавила она через мгновенье.

У кофты прервалось дыхание. Она бросила взгляд на курточку и брючки невесты, слепящие множеством маленьких молний, и разинула рот — да, таких фасонов, тканей, такого щегольства она и не видывала, даже не представляла, что это возможно.

И наш пурпурный наряд возвратился к Лишань. Сын деликатно объяснил:

— Это ваша память, она должна оставаться с вами.

— Ну, и славно, вот славно-то, — облегченно рассмеялся Лумин и добавил, обращаясь к Лишань: — Мне было как-то не по себе, когда ты отдала ее.

Сын и его невеста получили от стареющих родителей другие, гораздо более ценные и не оставившие их равнодушными подарки — даже телевизор. А невеста связала маме шерстяной жакет. По моде восьмидесятых годов — элегантный и красивый, из объемной пряжи. Настоящая демисезонная верхняя одежда, и пальто не нужно.

Вечером пурпурная кофта перекочевала на спинку большой двухспальной кровати Лишань и Лумина. Она услышала их затаенные мысли, нежные и грустные, тяжкие и цепкие воспоминания — неотделимые, оказывается, от нее. Кофта была поражена. Но что происходит? Лишань и Лумин тихонько себе разговаривают в постели, а на кофту капля за каплей падает что-то мокрое, соленое, горькое и очень горячее. Ах, это слезы, вдруг поняла она, слезы Лишань. И от этих слез оттаяла истомившаяся душа пурпурной кофты. Как она раскаивалась, что вдруг решила броситься на грудь незнакомой женщине, невесте сына, в компанию к этим модным, утыканным молниями нарядам. Нет, такой оплошности она больше не совершит, никогда не покинет Лишань и Лумина. Она вознаграждена, она достигла того, чего не достигает никакая одежда. Но почему ей так горячо, так жжет? Слезы ускорили реакцию. И вдруг до нее дошло: не такое уж это проклятье — окисление. Разве горение — не тот же процесс? Горят, источают свет и жар сердца всего поколения ее хозяйки. Так было, поняла кофта, еще до того, как она появилась в доме. И так будет.

Одежду положено носить, несчастна та одежда, которая никому не нужна. И все же самую дорогую обычно прячут поглубже в сундук. Даже примитивный гонконгский чулок здесь не станет спорить. Тем не менее Лишань, Лумин и наша пурпурная кофта сегодня как-то по-новому осознали это.

Так что героям этой истории — Лишань, Лумину и пурпурной кофте — не стоит ни роптать, ни жалеть, ни тем более завидовать другим судьбам. Долгие годы испытаний потребовали всех их душевных сил, но не отняли чистой мечты и надежды. И вот наконец сегодня мечты сбываются, испаряется слезинка, падающая на пурпурную кофту. Они обретают подлинное взаимопонимание, покой, счастье и будущее, которое день ото дня становится все прекраснее. Каждого из них согревают своя гордость и свое счастье. А пурпурная кофта — она перешла в иное качество. Закончится наше повествование, а реакция окисления будет медленно проникать в глубины ее сердца.

Оставим же ее тлеть на дне сундука...

■