Люшену Джексону Гонзалесу было недосуг вытереть пот со лба. Он стоял у ленты конвейера с самого рассвета и тем не менее отставал с выполнением нормы – на целых сто штук. От страха его тело сводили судороги.

– Пустите конвейер побыстрее, – попросил он.

Стоявший на металлической платформе надсмотрщик топнул ногой в подбитом жестью ботинке.

– Молчать! – раздался его грубый окрик.

Люшен не знал надсмотрщика в лицо, ему некогда было смотреть вверх.

– Да, сэр! – только и сказал Люшен, моля Бога, чтобы конвейер пошел быстрее и он смог наверстать упущенное.

Прошла лишь неделя с тех пор, как его вытащили из постели в то недоброе утро, но он лишь смутно помнил счастливое и беззаботное прошлое. Теперь он знал только одно: мимо плывет конвейер, на нем лежат деревянные шесты, каждый из которых он должен плотно обтянуть листовой сталью. К концу дня задача усложняется, так как дерево деформируется и металл держится на нем хуже.

То ли дело утром: стальная манжетка садится в канавку плотно, никто не придерется. Этим занимаются семеро. А в конце конвейера шестеро других рабочих с помощью специальных инструментов сдирают металл, причем бортики канавок стираются. Сама манжетка тоже к вечеру требует осторожного обращения: если нажать на нее посильнее, она может лопнуть. Металл устает за день, как и человек.

Правая рука Люшена кровоточила. Он пытался остановить кровь – не дай Бог попадет на стопки. Уже были случаи, когда с конвейера сходила испачканная кровью продукция, и надсмотрщик искал виновного. Люшен не хотел, чтобы это случилось с ним. Он продолжал работать и молиться.

У него не было времени приспособиться к столь напряженной и утомительной работе. Он спал у себя дома, когда его схватили чьи-то руки. Сначала он подумал, что это полиция, но потом усомнился. Полицейские действуют иначе. Они обязаны предъявить ордер на арест и воздержаться от грубого насилия. Чтобы полицейский имел право до тебя дотронуться, надо, по меньшей мере, ранить его.

Сообразив, что это не полиция, Люшен потянулся за бритвой: когда имеешь дело с кем-то из своих парней, то лучше бить первым. Но он не успел достать бритву. Потом Люшен увидел, что это белые.

Он уже сочинял заявление в суд по делу о нарушении своих гражданских прав, когда почувствовал укол в плечо, после чего голова стала тяжелой и в глазах потемнело. Ему показалось, что он падает. Потом он почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой и что в рот засунут пластмассовый кляп. У него мелькнула мысль, что его ослепили, так как вокруг было очень темно. Потом снизу пробилась полоса яркого света, и он увидел другие связанные тела. Язык пересох, но он не мог закрыть рот, чтобы сглотнуть. Жажда становилась нестерпимой, тело начало неметь. Правое плечо, на котором лежала его голова, уже ничего не чувствовало. Он понимал, что их куда-то везут, так как был слышен звук мотора и ощущалась дорожная тряска.

Потом мотор заглох, и Люшен понял, что его вытаскивают на свет, который резал глаза. Чьи-то руки надавили ему на веки, и глазные яблоки обожгло как огнем.

– С этим все в порядке, – сказал чей-то голос.

Пластмассовый кляп, удерживающий его рот открытым, удалили, и благословенная прохладная влага полилась ему в рот. Люшен жадно глотал ее, пока не напился досыта. Веревки на коленях и запястьях развязали, цепи сняли. В онемевшей правой руке появилась острая боль.

Он был слишком напуган, чтобы говорить. Оглядевшись вокруг, он увидел широко раскрытые глаза знакомых парней со своей улицы, лежавших на земле или стоявших на коленях. Рядом валялись нейлоновые цепи. В стороне стояли два больших автобуса с открытыми багажниками.

Люшен помотал головой, чтобы стряхнуть дурноту. Он стоял на зеленой лужайке перед большим домом. Позади – до самого горизонта – раскинулся океан. У пристани виднелся небольшой катер. В нескольких шагах выстроились белые люди с кнутами и винтовками. Они были одеты в белые костюмы и соломенные шляпы.

Все молчали.

Среди захваченных Люшен узнал приятеля по имени Биг Ред. Это был отъявленный негодяй, занимавшийся сутенерством. Даже полиция побаивалась с ним связываться. Люшен приободрился, увидев его здесь. Биг Ред был новообращенный мусульманин, сменивший свое имя на Ибрагим-аль-Шабаз-Малик-Мухаммед-Бин. Люшен тоже собирался сменить имя, но, как оказалось, это требовало слишком много хлопот и волокиты, и он ограничился тем, что неофициально отбросил последнюю часть имени и стал зваться Люшеном Джексоном.

Он попытался улыбнуться Биг Реду. Как здорово, что он тоже здесь! Пусть только попробуют тронуть мусульманина! Уж он-то поставит на место этих белых палачей.

Один из чернокожих закричал:

– Эй, вы, идиоты, это вам так с рук не сойдет!

Из машины молча вышел высокий худощавый человек с копной рыжих волос и чуть заметной улыбкой на губах. Такие, как он, способны отобрать у бедняка последние гроши где-нибудь в глухом переулке. В руках у него был меч. Он взмахнул им и вмиг отсек бунтовщику голову. Люшен видел, как голова откатилась в сторону. Потом он увидел, как Ибрагим-аль-Шабаз-Малик-Мухаммед-Бин вдруг бросился на колени и уткнулся лбом в землю. Послышались звуки молитвы – Биг Ред снова возлюбил Господа своего Иисуса Христа. Произошло чудо: в одно мгновение коварный и жестокий мусульманин, гроза Норфолка, вернулся в лоно христианства.

После этого протестов больше не было. Тем, кто уцелел – Люшену и еще двенадцати неграм, – казалось, что они работали на этом конвейере всю свою жизнь. Семеро ставили металлические чехлы на стойки, шестеро – снимали их. Люшен не задумывался над целесообразностью такой работы: он был готов делать все, что прикажут. Дважды в день им разогревали овсяную похлебку, и Люшен принимал ее с благодарностью, как щедрый дар. Однажды кто-то из охраны бросил в похлебку кусок свинины, и Люшен тог самый Люшен, который дома ел мясо только высшего сорта и орал на сестру, если та покупала мясо с костями, а не вырезку, – чуть не заплакал от радости. Когда им давали настоящий хлеб и настоящий горох, Люшен готов был целовать руки своим благодетелям.

Диета Люшена Джексона была не случайной: она была скрупулезно выверена – с тем чтобы рабочие получали минимум калорий, необходимый для поддержания работоспособности, и для того, чтобы они чувствовали, во-первых – зависимость, во-вторых – благодарность.

Восемь человек, представляющих самые мощные международные корпорации, получили информацию обо всем происходящем в запечатанных конвертах. Их приглашал в Уэст Палм-Бич, штат Флорида, Бейсли Депау, исполнительный глава Федерального комитета по проблемам городского населения. Этот комитет вел борьбу с нищетой, падением уровня жизни и расизмом. Семейство Депау активно включилось в либеральное движение вскоре после того, как не в меру строптивые демонстранты были расстреляны из пулеметов.

Американские школьники никогда не узнают, почему члены семьи, приказавшей открыть пулеметный огонь по безоружным забастовщикам на одном из нефтеочистительных заводов, вдруг воспылали горячей заботой о благосостоянии своих сограждан. Как только заходила речь о семействе Депау, непременно вспоминались разные комиссии по борьбе с расизмом; когда шла речь о семействе Депау, на ум приходили гневные предостережения в адрес Южной Африки, проводившей политику апартеида. Это имя было неразрывно связано с именем молодого драматурга, поставившего при спонсорской помощи Депау такие злые пьесы, как, например, «Лучший белый – это мертвый белый».

Депау субсидировали также конференции, где лидеры американского бизнеса могли слышать, как воинственно настроенные темнокожие требуют денег на покупку оружия, чтобы убивать этих самых лидеров.

Однако конференция в Уэст Палм-Бич устраивалась не затем, чтобы выпустить либеральный пар. Бейсли Депау лично обзвонил всю восьмерку. Разговор шел следующий.

– Мы будем говорить о деле, о настоящем деле. И не надо присылать ко мне заместителей, которых вы держите специально для второстепенных встреч. Позволь мне сказать тебе, какое значение я придаю этой конференции.

– Я весь внимание.

– Тот, кто не будет на ней присутствовать, в ближайшие два года не сможет выдержать конкуренции на рынке товаропроизводителей.

– Что ты сказал?!

– То, что слышал.

– Но в это невозможно поверить!

– Ты помнишь мой небольшой проект, о котором я тебе говорил несколько лет назад?

– Страшно секретный?

– Да. Так вот – он уже выполняется. Что, если я смогу укомплектовать один из ваших конвейеров рабочей силой по цене менее сорока центов за день? Не за час, а за день! И что ты ответишь, если я скажу, что тебе не придется больше опасаться забастовок, что у тебя никогда больше не будет болеть голова об условиях труда и пенсиях, что рабочие будут думать лишь о надвигающейся старости, и только о ней?

– Ты с ума сошел!

– Если не сможешь приехать на встречу сам, замену не присылай!

– Черт возьми! У меня назначена личная встреча с президентом США – как раз на этот день.

– Ну что ж! Будешь два года без рынка. Выбор за тобой!

– А ты не мог бы отложить встречу на одни день?

– Нет. У меня строгий график.

Все восемь приглашенных прибыли вовремя. Короли западной индустрии сидели за длинным столом в особняке Депау в Уэст Палм-Бич. Напитки не подавались – чтобы исключить присутствие слуг. Не было и секретарей. Никто, кроме восьми человек, не должен был знать, о чем договорились на встрече.

– Бейсли, старина, к чему такие предосторожности?

– Я затеял смелую авантюру.

И тут хозяин дома, само воплощение изысканности и элегантности – от тронутой сединой висков до раскатистого гудзоновского акцента, – попросил своих гостей открыть розданные им буклеты. Большинство из них не поняли, что там написано. Они не привыкли заниматься этим сами – для этого есть целый штат сотрудников, специализирующихся на вопросах труда и зарплаты. Во всем цивилизованном мире рутинные вопросы решаются на низшем уровне.

– Оплата труда и ваша позиция в этом вопросе – главная причина того, что Япония все больше наступает нам на пятки. Уровень расходов на зарплату определяет состояние вашего бизнеса сегодня и завтра. Оно все время ухудшается. Вы платите все больше за все меньшее количество труда.

– Так ведь и ты тоже, Бейси, – сказал председатель концерна, только что подписавший соглашение, согласно которому рабочие должны уходить на пенсию с большим выходным пособием, чем десять лет назад. Что говорить, расходы на заработную плату непомерно высоки – одно упоминание об этом выводило его из себя. Теперь, в отсутствие рабочих, он даже мог позволить себе плюнуть в сердцах, когда об этом зашла речь. Он плюнул на ковер.

– У нас есть также проблемы с кварталами бедноты, – продолжал Депау. – Вы знаете, во что обходится содержание неимущих слоев и как их присутствие в центре города сказывается на окружающей обстановке? Я говорю об американских неграх, бывших американских рабах. Если свести воедино убытки от всего, что они вытворяют в том или ином районе, таком, как, скажем, Южный Бронкс в Нью-Йорке, это будет равнозначно бомбежке во время второй мировой войны. С той разницей, что это нам обходится еще дороже, чем бомбежка.

Когда Депау заговорил о гетто и его темнокожих обитателях, гости забеспокоились. Их не слишком интересовала статистика оплаты труда, еще меньше беспокоили социальные проблемы, но каждого из них снимали в документальных лентах в момент вручения почетных наград за вклад в защиту гражданских прав. Все они состояли в новомодных организациях и делали миллионные взносы в пользу темнокожих. Все они осуждали расизм, подписывали обращения, призывающие покончить с ним, выступали против него в конгрессе. Словом, американские предприниматели были ярыми противниками расизма, считая, что лучше уж один раз переплатить, чтобы больше не иметь с ним ничего общего, и называли этот акт «не слишком дорогостоящей добродетелью».

Бейсли Депау взял со стола фотографию негра.

– Какого дьявола! – воскликнул один из присутствующих. – Если тебе нужно обсуждать социальные проблемы, то найди для этого кого-нибудь другого. У нас нет на это времени.

– Я хочу показать вам имеющиеся ресурсы, – холодно возразил Депау. Он досконально изучил этих людей и знал, чего от них можно ожидать. Их неудовольствие не смутило хозяина встречи, оно входило в его планы. – Вот он, этот ресурс. – Депау указал на фото Люшена Джексона.

Кто-то из гостей громко фыркнул.

– В нем не больше ресурсов, чем в раковой опухоли, – сказал производитель компьютеров.

Бейсли Депау позволил себе тонкую, понимающую усмешку.

– Этот человек – полувор, полусутенер, которого уже много раз лишали пособия, отец несчетного числа детей, которых он не содержит, теперь стал прекрасным работником, который стоит хозяину всего сорок центов в день. А если у него будет потомство, мы получим еще одного прекрасного работника, такого же, как и он сам. Они будут работать лучше, чем те, которые работают у вас сейчас. И никаких профсоюзных лидеров, с которыми надо все время бороться.

– Я не верю ни в какие социальные программы.

– Потому я и пригласил вас к себе, джентльмены. Доказательства находятся всего в нескольких футах отсюда. Мы в корне изменим практику использования рабочей силы, сделаем ее еще более дешевой, чем в Гонконге и на Тайване. Наши города снова станут городами для богатых.

Депау привел их в полуподвальный этаж. То, что они там увидели, повергло их в изумление. В одном конце небольшого помещения находился белый человек с кнутом; у конвейерной ленты стояло тринадцать негров. Семеро старательно обертывали деревянные шесты листовой сталью, шестеро столь же старательно ее снимали. Люди работали в едином ритме, никто не отставал. На ногах у них были кандалы.

Депау взошел на приподнятую над полом платформу и крикнул парню, стоявшему в начале конвейера:

– Если бы тебя спросили, чего ты сейчас хочешь, что бы ты ответил?

Люшен Джексон улыбнулся и сказал:

– Я бы хотел, сэр, чтобы конвейер двигался побыстрее. Тогда я смогу выполнить свою норму.

Депау кивнул и повернулся к своим спутникам. Потом он закрыл дверь и повел их назад, в кабинет.

Один из них сказал:

– Речь идет о рабстве, о порабощении людей ради получения прибыли – то есть о худшей форме угнетения человека человеком.

Депау кивнул. Остальные участники встречи столпились вокруг них, внимательно слушая.

– Возможно, речь идет о новой гражданской войне, – продолжал гость.

Депау снова кивнул.

– Речь идет о нарушении всех известных человечеству принципов, на которых зиждется цивилизованное общество.

– Не всех, – спокойно возразил Депау. – Мы не нарушаем принципа частной собственности.

Депау видел, как могущественные воротилы обменялись взглядами. Он знал, каким будет следующий вопрос, и нисколько в этом не сомневался, так как знал их всех с детства. Он отдавал себе отчет в том, что предлагает революцию, которая изменит жизнь людей в большей степени, чем это было в России.

– Бейси, – спросил человек, задававший так много вопросов, – ты хоть понимаешь, насколько серьезно то, что ты затеял?

– Понимаю, – просто сказал Депау.

– Можешь ли ты, – продолжал этот человек, при напряженном внимании остальных, – можешь ли ты...

– Что именно? – спросил Депау, зная наперед, о чем он спросит.

– Сможешь ли ты... подготовить из них квалифицированных рабочих?

– За это я ручаюсь, – сказал Депау. – Мы получим самые дешевые руки со времен Конфедерации. Мы подорвем деятельность профсоюзов с помощью самых лучших штрейкбрехеров, которых когда-либо видел мир, – с помощью рабов.

Некоторые продолжали сомневаться. Это было слишком заманчивым, чтобы быть реальным. Но Депау доказывал, что «синие воротнички», которые больше всех пострадают от введения рабского труда, будут самыми горячими его сторонниками.

– В моем распоряжении имеются обученные воинские части, – сказал Депау. – Однако я не думаю, что их придется задействовать. Мы обеспечим такую мощную поддержку со стороны общественного мнения, что к нашим отрядам присоединятся миллионы простых граждан. Они организуют марш на Вашингтон и вынудят правительство сделать то, что мы хотим. Мы проведем референдум и победим с перевесом один к десяти.

– Но почему ты думаешь, что американцы согласятся голосовать за создание дешевой рабочей силы, ведь в этом случае понизится стоимость их собственного труда?

– Я работаю над этим планом с 60-х годов. Вы думаете, почему я финансировал все эти воинственные демонстрации темнокожих и оплачивал их показ по телевидению? Вы знаете, кто смотрит эти передачи? Восемьдесят один процент зрительской аудитории составляют белые. После окончания передачи они распаляются желанием перестрелять черных. У нас есть старые фильмы, где черные угрожают расправиться с белыми. В этом году мы выделили на эти программы больше, чем когда-либо прежде. Со следующей недели мы начинаем целую серию таких пропагандистских передач. Никто не сможет включить телевизор, не увидев лицо чернокожего, заявляющего, что если на них не нападут, то они сами нападут на белых. Это будет великолепное зрелище!

– Жалко, что нет в живых Мартина Лютера Кинга, – сказал один из гостей. – Можно было бы заказать серию передач с его участием.

– У нас есть кое-что получше: профессор социологии объясняет белым, насколько они все прогнили, а в это самое время на заднем плане мы даем документальные ленты о Гарлеме, Южном Бронксе, Уоттсе и Детройте.

– Но общенациональный референдум о введении рабства? Это нереально!

– Да что ты! – сказал Депау с оттенком неудовольствия. – Кто говорит, что мы назовем его именно так? Будет достаточно получить голоса в поддержку «Закона о гарантиях прав для цветных и о праве белого населения на безопасность». Мне ли не знать: американцы никогда не ведают, что творят. Мои предки прибыли в эту страну в 1789 году и с тех самых пор не переставали воровать, делая перерыв лишь для того, чтобы получить звание «Почетного гражданина США».

В кабинете повисло неловкое молчание.

– И все-таки, Бейси, я не уверен, что они проголосуют за это, – вздохнул один из гостей.

– Им придется это сделать, – возразил Депау.

– Почему?

– Мы запланировали баснословные расходы на обработку общественного мнения.