Итальянские впечатления. Рим, Флоренция, Венеция

Меркушев Виктор Владимирович

В сборнике собраны очерки и эссе о трёх итальянских городах, Риме, Флоренции и Венеции. Для тех, кто впервые оказался в Италии, книга может стать своеобразным путеводителем, ибо основным городским достопримечательностям, культуре и местному колориту в ней уделено самое пристальное внимание. Кроме того, авторские впечатления от увиденного помогут читателю лучше разобраться с такой вечной и актуальной темой, как неослабевающий интерес и искренняя любовь русских людей к Италии.

 

Если вы никогда не бывали в Италии, то путешествие по этой стране лучше всего начинать с Рима. Вечный город, несмотря на свой столичный статус, даст вам возможность понять и прочувствовать современную Италию, расскажет о её прошлом, позволит прикоснуться к истокам современной европейской цивилизации и получить ответы на такие вопросы, которые давно копились у вас в памяти и будоражили воображение, разве что вы только не знали, у кого об этом можно было спросить. В каком-то смысле Рим непредсказуем, и каким он предстанет перед вами нельзя ответить наверняка, во многом это будет зависеть непосредственно от вас, поскольку Рим открывается путешествующим с тех сторон, с которых им привычнее наблюдать за происходящим и воспринимать жизнь. Эти записки, как и многое другое, что ранее было написано о Риме и Италии, отмечены субъективизмом и, возможно, непоследовательностью, однако подавать такой материал как-то иначе – попросту невозможно, особенно для тех, кто впервые оказался на этой благословенной земле.

 

Рим. Феррагосто

Пожалуй, ни одна страна мира так не будоражила мою фантазию как Италия. Стоило о ней подумать и в воображении вырастали цветущие горы, тёплые моря и солнечные города. Туда-сюда сновали длинные, гружёные снастями лодки смуглых рыбаков, слышался гомон беззаботных людей за столиками тратторий и там, где черепичные крыши смешивались с небесной лазурью, черноволосые женщины развешивали бельё между домами, стоящими друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Там, в моей придуманной Италии, стояло вечное лето, и горячий воздух был наполнен ароматами роз, пряностей и моря. Там жили замечательные люди, чем-то похожие на героев моих любимых книг. Иногда они переселялись туда из сказок Джанни Родари и Карло Коллоди, случалось, что волею воображения здесь обретали свою вторую жизнь герои фантастических рассказов Лино Альдани, но чаще всего эту страну населяли люди более земные, точно такие, которые пришли сюда из произведений Джованни Арпино, Альберто Моравиа или Итало Кальвино.

Так думалось мне под ровный гул мотора, когда внизу, под белым крылом лайнера, пестрел диковинными узорами цветастый ковёр Апеннин, переливались яркими красками живые мозаики полей, и отливала полуденным зноем аквамариновая гладь Тирренского моря. Вот она, Италия, благословенная страна, страна богов и героев, чудесных художников и гениальных поэтов, бесподобных зодчих и виртуозных музыкантов. Миллионы людей стремятся попасть сюда, чтобы увезти в своей памяти частичку здешней пронзительной лазури, щедрого солнца, приобщиться к созданной итальянскими мастерами гармонии и на себе ощутить теплоту и отзывчивость этих людей, почувствовать их гостеприимство и открытость. Всё в нашей жизни происходит зачем-то, ничего не случается просто так. Наверное, поэтому настолько сложно однозначно ответить на вопрос: зачем судьба что-то легко предоставляет нам, щедро и непринуждённо одаривая нас, а чему-то упрямо препятствует, всегда находя для этого те или иные обстоятельства. Моё желание посетить Италию не встретило ни преград, ни неодолимых сложностей, и оттого я усмотрел в этом знаке судьбы некую необходимость, должную реализоваться.

В Рим я прилетел в один из её главных религиозных праздников – день Успения Пресвятой Богородицы или, как его называют сами итальянцы – Феррагосто. Ещё в отеле меня предупредили, что вне туристической зоны будут закрыты все магазины и рестораны, ларьки и «забегаловки». Да и самих итальянцев мне увидеть не удастся, ибо это домашний праздник, который принято проводить в кругу семьи. «Ничего, – решил я, – не так часто и не всякому случается войти в пустой город, особенно, если он не Наполеон Бонапарт». Я быстро собрался и всего через каких-нибудь полчаса уже находился в районе Тестаччо, в пустом городе, как мне и было обещано.

«Новый Рим» мало чем напоминает окраинные районы наших мегаполисов, и дело тут не только в особом рельефе и множестве живых природных островков, представленных аллеями и скверами, крышами и балконами зданий, сколько в такой особенности городской среды как соседство новостроек и древних стен. Римляне упрекают своих архитекторов, что те значительно уступают зодчим прошлого, однако я бы не вполне разделил их пессимизм. Отдельные архитектурные решения показались мне интересными, даже неожиданными. Особенно это относилось к малоэтажным постройкам, которые настолько органично вписывались в ландшафт, что воспринимались как его продолжение. К своим историческим зданиям итальянцы относятся с подчёркнутым уважением, но вот современные стены молодёжь неутомимо покрывает граффити, среди которых я, то здесь, то там встречал уже такой забытый у нас на родине символ как серп и молот. И, что удивительно, вначале я вовсе не замечал ни реклам, ни вывесок, ни проводов. Провода, действительно, практически нигде не висели над головой, а реклама и вывески настолько сливались по тону с фасадами зданий, что они совсем не бросались в глаза. А вот на что я сразу же обратил внимание, так это на многочисленные колонки, из которых непрерывно текла вода. Они были повсюду: и в центре, и на окраинах, из чугуна, бронзы и мрамора, и как я узнал впоследствии, эту воду даже можно было пить, не прибегая к дополнительной очистке. Но самым значительным отличием нового Рима всё-таки была южная природа, устраивающая здесь фейерверки солнечного света и карнавалы цветных теней, это яркое полуденное небо, отражённое в каменных зеркалах площадей и мостовых, и пьянящий запах трав и цветов вместо тяжёлого автомобильного смога и острых ароматов, исходящих от подворотен и открытых парадных.

Никогда бы не подумал, что моя встреча с Италией будет обставлена таким образом. В пустынном городе, без людей и машин можно было заметить какие-то особые, вневременные черты, чуждые случаю и сиюминутности. Особенно я ощутил это, когда за кварталом современных зданий, лесенкой сбегающих вниз по холму, обнажились тёмно-коричневые кирпичные руины и чуть поодаль, через яркую полоску зелени, вознеслась к небу огромная круглая башня из серого туфа, построенная, наверное, ещё этрусками, поскольку не имела кровли, а была надсыпана землёй. На ней воцарились юкки и амариллисы, кливии и папоротники, а тяжёлые пальмовые листья устало свешивались через полукруглые зубчатые навершия башни. В такой обратной перспективе времён, от современности до рубежей исторической памяти человечества, я усмотрел не столько как менялись идеи целесообразности и представления о прекрасном у творцов из различных эпох, сколько воочию увидел во всех подробностях противоборство рукотворной и естественной природы, стихии и человеческого произвола. Я наблюдал, как вновь возвращают в природу тысячелетние стены упорные побеги каменоломки и цепляющиеся за скользкий камень цветные мхи, как противостоит буйству дикого винограда изысканная геометрия, воплощённая в стекле и бетоне – и не знал: на чьей я стороне. Впрочем, наверное, это и неважно, главное помнить, что ты не один на этой планете: рядом с тобой есть другие люди, и не только они. Позже я убедился, насколько такое понимание соответствует национальному характеру итальянцев. Не без удивления я обнаружил в них предупредительность и деликатность, и ещё внимательное отношение к жизни: своей и чужой.

В первый день своего пребывания в Италии я, наверное, прошёл десятки километров пешком, наслаждаясь такой непривычной для моего уха звенящей тишиной, расцвеченной пением птиц, звоном насекомых, свистом непонятных зверьков, укрывающихся в кронах кипарисов. Возможно, это были обыкновенные летучие мыши, хотя, впрочем, как знать. Весь город утопал в зелени цветущих олеандров, тёмного кружева кипарисов и диковинных растений, чем-то напоминающих наши лиственницы, разве что их воздушные кроны были похожи на светло-зелёный тополиный пух, густо облепивший тоненькие ветви, ниспадающие до земли. Вечный город не уставал поражать меня своей многоликостью и необычностью. Всё – начиная от занятных крыш, вмещающих, порой, в себя великолепные висячие сады, вплоть до оранжевых тротуаров, усыпанных палыми каштанами и ещё какими-то странными мохнатыми плодами, достойно было того, чтобы задержать взгляд и добавить в самую сокровенную копилку памяти. А, собственно, как же могло быть иначе, не за тем ли все наши дороги ведут в Рим!

 

Базилики Рима

В Риме больше не строят новых соборов, и, быть может, это правильно, поскольку они и так тут на каждом шагу. Окна моего номера выходили прямо на знаменитую базилику Санта Мария Маджоре, за которой, то здесь, то там были различимы силуэты католических церквей. Они, в отличие от православных храмов, не столь заметны в городской среде, и узнать их можно разве что по возвышающимся колокольням. Зато ощутить, как много церквей в Риме можно утром, когда притихший и не вполне проснувшийся город начинает полниться густым гулом множества колоколов. Разумеется, никакой турист не пройдёт мимо настежь открытых дверей этих церквей, тем более что внутреннее убранство большинства их них поражает воображение. Можно сказать, что римские храмы – это своеобразные маленькие музеи. И действительно, каких только имён художников и ваятелей тут только не встретишь. Часто ко многим живописным и скульптурным работам прикреплены маленькие таблички с указанием их авторства, что хотя и противоречит христианской традиции, но зато даёт возможность получить для любознательных посетителей полезные сведения, которые востребованы никак не меньше, нежели здешние спагетти или моцарелла.

Однако где бы вам ни случилось остановиться в Риме, осмотр достопримечательностей города вы всё равно начнёте с Капитолийского холма, даже если вы не догадываетесь о существовании такового. Почему? Сами задайте себе этот вопрос, когда вдруг неожиданно окажетесь там, на пятачке между Колизеем, рынком императора Траяна и Палаццо Сенатори, непосредственно возле колонны, называемой «Пуп земли». Отсюда, во все провинции Рима, некогда радиально расходились дороги, мощенные чёрным базальтом. Эти дороги и приводили людей в столицу империи со всех сторон света. Возможно, какая-то из множества этих дорог привела сюда и вас. Если вы приехали в Рим не на один день, то советую оставить на время императорские форумы, и вернуться к Римским церквям, раз уж мы начали о них говорить. Там же, на Капитолийском холме, на месте древнего храма, где некогда жили огнебоязненные капитолийские гуси, спасшие в своё время Рим, стоит церковь Санта-Мария-ин-Араче-ли, одна из самых популярных церквей в городе. В средневековье эта церковь заменяла римлянам Форум и была резиденцией средневекового Сената. Все собрания и важные встречи происходили именно здесь. Относительно места её возведения добавим, что здесь жили не только бдительные гуси, но и стоял языческий храм Юноны Монеты, во дворе которого отливались деньги, получившие впоследствии названия монет. Наверное, оттого так популярна её сто двадцати четырёхступенчатая лестница среди желающих разбогатеть. Каких только способов расположить к себе Фортуну не напридумано теми, кто уверовал в её магические свойства. Однако расстанемся с чудесной лестницей и направимся мимо скандально известного монумента Витториано, именуемого в народе «Пишущей машинкой», прямёхонько к базилике Сан Марко, раз уж мы условились останавливать своё внимание преимущественно на церквях. Туристы, впервые оказавшиеся на Венецианской площади и увидевшие величественное ампирное строение на склоне Капитолийского холма, обычно считают его отреставрированным произведением древнеримской архитектуры и охотно фотографируются на его фоне, никак не желая видеть в нём «пишущую машинку» или «свадебный торт». Надо заметить, что в начале нового тысячелетия многие здания Рима были приведены в порядок по программе «Millennium», но реставрация производилась исключительно бережно, и, в большинстве случаев, просто сводилась к консервации сооружений.

Сан Марко – это титулярная трёхнефная базилика IV века – в то время такой тип постройки был наиболее распространённым. Что мы о ней знаем, кроме того, что она была приходской церковью венецианцев в Риме и всё это здание, включающее церковь, было после первой мировой войны резиденцией Муссолини? Знаем, что в IX веке она была перестроена, а в XV веке перестраивается ещё раз, дабы стать частью дворца кардинала Пьетро Барбо, будущего папы Павла II. В XVIII веке церковь снова подвергается переделке, тогда и появилось всё её барочное убранство. Но это расскажет вам любой экскурсовод, либо всё это можно прочесть в путеводителе или прочитать в справочнике. Но самое интересное можно увидеть только самому, а именно, проследить, каким причудливым узором ложатся на сооружение его многочисленные перестройки – эти стилевые кольца времени, запечатлевшие в себе культурные особенности и вкусы ушедших эпох. А надо сказать, что римские храмы, и в этом их исключительная особенность, в отличие от храмов других итальянских городов часто подвергались множественным переделкам и изменениям своего внутреннего убранства.

Вот у входа в храм стоит колонна, в теле которой выдолблена чаша для святой воды, хранящая на своей мраморной поверхности древние письмена. О тех же временах говорят и фрагменты базилики в крипте. Мозаика апсиды, где Христос изображен на золотом фоне в окружении евангелиста Марка и других святых, исполнена в традициях IX века, когда очень сильно было влияние Византии. Да и само здание наверняка озадачило вас несимметричностью окон – это наследие средних веков: в ту пору считалось, что окна, расположенные на одинаковом расстоянии, уязвимы для злых духов. А на полу и церковной кафедре видны остатки работ, выполненных в стиле косматеско. Это уже век пятнадцатый, его середина. К этому же времени относится и великолепный кессонский потолок, украшенный золотыми розетками и гербом Папы Павла II. У выхода из церкви стоит древнее изваяние. Никто не может сказать, как и когда оно появилось здесь. Обычно его называют Madama Lucrecia: считается, что в нем есть сходство с возлюбленной короля Альфонса Арагонского Лукрецией, покровительницей изящных искусств. В былые времена это изваяние было одной из «говорящих» римских статуй, говорящих в том смысле, что к пьедесталу таких изваяний обычно приклеивались анонимные стихи, карикатуры и пасквили, содержание которых в одночасье становилось публичным достоянием.

Неподалёку от базилики Сан Марко находится другая базилика – Санти-Апостоли, также, как и Сан Марко соединённая со дворцом, дворцом, именуемым Палаццо Колонна, последний раз перестроенном Николо Микетти, придворным архитектором царя Петра I. Это он достраивает Петергофский Монплезир, Марли и возводит дворец в Стрельне. В дореволюционной России существовало великое множество домовых церквей, они были практически при всех дворцах вельмож, но не было такой практики, когда к строящемуся дворцу присоединяли уже существующую церковь. В Италии же, как видим, такое случалось. Случалось, и не однажды.

Санти-Апостоли, также как и Сан Марко – титулярная трёхнефная базилика. Построена была в VI веке по случаю освобождения Рима от остготов при Папе Пелагие I. Первоначально она посвящалась апостолам Иакову и Филиппу, а позднее и всем двенадцати. Базилика служила церковью для семьи Колонна, могущественного феодального рода, который, наряду с другими крупными представителями знати, удерживал власть над Римом с середины XIV века вплоть до возвращения Пап. Но, начиная с Папы Сикста IV, аристократы окончательно утратили своё влияние, хотя это обстоятельство не помешало семье Колонна владеть и церковью, и дворцом, даже в начале XVIII века перестроить базилику до неузнаваемости. Так обрела базилика Санти-Апосто-ли при помощи архитекторов Франческо и Карло Фонтана своё барочное великолепие. Однако мы здесь больше не увидим фресок гения Возрождения Мелоццо да Форли, кому дано было первым явить миру монументальную иллюзионистическую живопись. Они были либо уничтожены, либо перенесены в Пинакотеку Ватикана. Теперь на потолке ризницы мы можем разве что лицезреть работу Риччи Себастьяно «Вознесение».

И, разумеется, я вам советую посетить как дворец Венеции, так и палаццо Колонна, в которые встроены базилики Сан Марко и Санти-Апостоли. Там сейчас расположены прекрасные музеи, тем более что интерьеры последнего покажутся вам на удивление знакомыми, хотя в этом нет ничего странного, поскольку здесь снимались последние сцены фильма «Римские каникулы». А кто из нас не пересмотрел этот фильм, по крайней мере, хотя бы два или три раза.

В Риме много примеров классического воплощения барочного стиля, недаром во всех отелях наиболее популярной туристической экскурсией является «Барочный Рим». Кстати, совсем недалеко от Санти-Апостоли расположена церковь Сант-Андреа-аль-Квиринале, прекрасный образец римского барокко, надо только развернуться в сторону самого высокого городского холма – Квиринальского, на котором находится официальная резиденция Президента Итальянской Республики и выйти на улицу Виа-дель-Квиринале. Впрочем, если у вас найдётся немного времени, то, пожалуй, стоит подняться и к Квиринальскому дворцу, хотя бы для того, чтобы посмотреть не только на сам дворец, монументальное сооружение Фламинио Понцио, Фонтана и Лоренцо Бернини, но и на громадные античные мраморные изваяния Кастора и Поллукса, некогда стоявшие перед термами Константина. Оттуда же, из античности, и гранитные чаши фонтанов, и ещё из более глубокой древности – пятнадцатиметровый обелиск, вывезенный в своё время из Египта для мавзолея Августа.

Церковь Сант-Андреа считается самым совершенным произведением Лоренцо Бернини, несмотря на то, что многое из того, что он задумывал, ему удавалось воплотить в жизнь. Недаром же он, на склоне лет, часами просиживал внутри этой церкви, любуясь на свою работу. «Я победил мрамор и сделал его гибким, как воск, и этим самым смог до известной степени объединить скульптуру с живописью», – говорил мастер, будучи не только выдающимся архитектором, но и гениальным ваятелем. Бернини называли творцом нового стиля – барокко. «Перола барокка» – так говорили о жемчужине изысканной и причудливой формы, давшей имя новому стилю. Прилагательными «изысканный» и «причудливый» без всякого преувеличения мы можем охарактеризовать и произведения самого Бернини. Строил Бернини церковь Сант-Андреа для итальянского королевского дома, хотя заказчиком являлся кардинал Камилло Франческо Мария Памфили при одобрении Папы Александра VII. Рассматривая саму церковь и её внутреннее убранство, вы не раз вспомните об упомянутом выше причудливом жемчуге. Дело даже не в форме церкви, которая в плане представляет собой овал «неправильной» жемчужины и даже не в текучих формах стен и её декора, сколько в жемчужном цветовом оркестре, перламутровых переливах серых и розовых тонов, усиленных пронзительным белым на фоне переливающегося и бликующего золота. Бернини создал церковь как ответ Борромини, построившему церковь Сан-Карло. А находится она в двух шагах отсюда, непосредственно перед площадью Куатгро-Фонтане. Замечательно сооружение хотя бы потому, что в нём нет ни одной плоскости – лишь витиеватые криволинейные поверхности, спорящие своей стремительностью и неудержимостью с неподвижностью того материала, из которого и были созданы.

Покинув церковь Сан-Карло-алле-Куаттро-Фонтане, дойдём до, пожалуй, самой оживлённой центральной римской магистрали Виа Национале, дабы на площади Республики сесть в метро и доехать до церкви, не посетить которую мы не имеем права, если уж нам выпало такое счастье – оказаться в Вечном городе. А с «маэстро барокко» Бернини мы ещё встретимся не один раз, и на площади Навона, где представлена его композиция «Четырёх рек», и на площади Барберини, где возвышаются фигуры, олицетворяющие природные стихии, не говоря уже о Ватикане, где его гению принадлежит величественная колоннада собора Святого Петра.

Римское метро совсем не похоже на московскую или петербургскую подземку. Сравнивать их попросту невозможно, но одну очень важную особенность, столь выгодно его отличающую в лучшую сторону, я счёл бы уместным здесь отметить. Это исключительная вежливость и предупредительность итальянцев. Об иных отличиях говорить не будем и молча доедем до нужной нам станции Сан Джованни.

Выйдя из метро и оказавшись на площади, вы сразу же обратите внимание на мраморный фасад базилики Сан-Джовани ни Латерано, который, по праву, называют самым красивым церковным фасадом в Риме. Его вы могли увидеть с любой городской возвышенности, не говоря уже о колокольне Собора святого Петра. Действительно, он виден отовсюду, вероятно из-за просторной площади перед ним, ибо никакие здания его не загораживают и не мешают обзору. Сан-Джованни – это первая церковь Рима, основанная в эпоху императора Константина, одна из древнейших христианских церквей. В католической иерархии эта церковь стоит выше всех остальных храмов мира, не исключая и собора святого Петра, о чём свидетельствует надпись над входом: «Святейшая Латеранская церковь, всех церквей города и мира мать и глава».

В своё время этот храм называли «золотой базиликой» из-за многочисленных подарков императоров, правда, лишь до той поры, пока его не разграбили вандалы в V веке.

Многие поколения архитекторов оставили след в архитектуре этого собора; ведущая роль среди них принадлежит архитекторам уже Нового времени: Доменико Фонтане, Франческо Борромини и Алессандро Галилеи. В самом соборе сохранилась фреска Джотто, изображающая Папу Бонифация VIII.

Воцерковлённый читатель, я полагаю, просит мне, человеку вне-религиозному, такое повествование, в котором я сознательно опускаю все подробности, касающиеся христианских реликвий и церковных раритетов, но, право же, такая красота, которую обнаружил здесь мой искушённый взгляд, более всего заставляет думать о величии человеческого гения, чем о чём-либо ином. Но о кое-каких реликвиях я здесь всё же упомяну.

В храме Сан-Джованни, в личной папской капелле находится главная святыня народа Израиля – Ковчег Завета и расцветший цветами миндаля жезл Аарона. Здесь же хранятся и иные реликвии, ради которых сюда съезжаются христиане со всего мира. Посмотреть на это пестрое смешение верующих, приехавших прикоснуться к святыням, не менее интересно, чем наблюдать архитектурное великолепие римских базилик. Здесь вы увидите людей со знамёнами, людей, к одежде которых прикреплены ленты с непонятными письменами, «рыцарей» с фамильными гербами на груди и ещё немало тех, кто пришёл сюда, держа в руках какие-то старинные книги и свитки. Разумеется, будут тут и толпы любопытных туристов, взирающих на всё это исключительно увлечённо, ощущая при этом свою личную причастность к происходящему. А из самого значительного, что совершается здесь – это восхождение на Святую Лестницу, правда, чтобы пронаблюдать за этим, нам нужно будет перейти дорогу и оказаться перед удивительным сооружением – Санта Скала, представляющим и дворец, и церковь одновременно, составленным из разных зданий, незавершённых объёмов и пристроек.

Эта лестница была выломана из развалин дворца претория в Иерусалиме и перевезена в Рим императрицей Еленой в 326 году. По этой лестнице Иисус поднимался на суд Пилата, на ней даже остались следы Его крови. Лестница обшита снаружи деревом, но сбоку, через стекло, вы можете её рассмотреть. По лестнице дозволено взбираться исключительно на коленях, на каждой ступени произнося молитву. Туристы, правда, могут наблюдать за этим со стороны, поднимаясь наверх по обыкновенным мраморным лестницам. В здании существует пять почти неразличимых лестниц, благодаря чему создаётся впечатление, что и всё сооружение из них и состоит. Его интерьер представляет собой типичный образец маньеризма, предшествующему стилю барокко.

Здесь нужно заметить, что не только лестница была привезена из Иерусалима, но и отдельные фрагменты дворца Ирода также вплетены во внутренние порталы сооружения, тем самым образуя, наверное, единственное в мире здание, составленное из частей, разнесённых по времени почти на две тысячи лет.

Спустившись по лестнице вниз и выйдя наружу, вы опять окажетесь на просторной площади Сан Джованни, от которой отходит знаменитая Аппиева дорога. Её сразу невозможно было приметить из-за высоченного карнакского монумента, возвышающегося посередине площади. Это будет, правда, сравнительно поздний участок дороги, построенный уже в XVIII веке, но, тем не менее, пробудивший фантазию впечатлительного Джованни-Батиста Пиранези на завораживающую по красоте и выразительности гравюру. Направимся по Аппиевой дороге вслед за Пиранези и мы. Но этому всё же стоит посвятить наше отдельное повествование.

 

Рим. Аппиева дорога

Такое, наверное, происходит с любой дорогой за две с лишним тысячи лет – она, быть может, ещё и ведёт куда-то, однако, более всего существует сама по себе.

Вначале, вокруг такой дороги теснятся поля и луга, затем они превращаются в тенистые рощи и знойные виноградники, вместо которых, впоследствии, то там, то здесь вырастают хижины и дворцы. Ну а после, когда от тех и от других остаются лишь с трудом различимые следы, вокруг неё вновь начинают колоситься золотистые поля и благоухать душистыми травами зелёные луга. Вдоль Аппиевой дороги я наблюдал как цветущие луга с кудрявыми виноградниками, так и живописные руины, с наступающими на них дворцами и хижинами. Мой маршрут лежал в катакомбы Древнего Рима, но мне хотелось увидеть и саму дорогу, самую древнюю из существующих здесь, и то место на ней – «Кво вадис», где бегущий из города святой Пётр, преследуемый Нероном, повстречал тень Спасителя. Собственно, с церкви Санта-Мария-ин-Пальмис, на месте которой, по легенде, святой Петр встретил своего Учителя, и началось моё знакомство с Аппиевой дорогой.

В церкви Санта-Мария-ин-Пальмис было тихо и безлюдно, перед алтарём горели свечи и между скамеек, на небольшом возвышении, находился мраморный след ступней Спасителя, всё точно так, как описано в любом из путеводителей по Риму. В подлинность этой реликвии искренне верили создатели храма, когда в IX веке возвели на этом месте церковь, не сомневались в ней и те, кто распорядился изготовить мраморную копию этого следа, доныне украшающую храм. Да и кому взбредёт в голову усомниться: слишком очевидны каменные следы с неглубоким узнаваемым рельефом, слишком проникновенно смотрят тебе в душу святые со стен церкви, убеждая, посредством таланта живописцев и скульпторов в истинности всего, что предстаёт перед твоим восхищённым взором, и слишком велика мощь солнечного света, проникающего через любые преграды и шоры и придающего значимость и сверхчувственное звучание любым вещам, даже самым заурядным и обыкновенным, отчего ты простодушно начинаешь верить в чудеса и древние легенды.

Возможно, всё дело как раз в нём, южном солнце, с его беспредельным обилием жёлтого лучистого света, недаром же Василий Кандинский наделял жёлтый цвет магическими свойствами, предполагая в нём мистическое преображение реального мира. Для тех, кто не был во власти этого низкого, южного итальянского солнца и кому истина дороже «нас возвышающего обмана», скажу, что такие мраморные плиты ранее украшали языческие храмы, посвящённые богу возвращения и во множестве уничтоженные во времена воинствующего идолоборчества ранних христиан.

За время своего недолгого пребывания в Риме я успел полюбить эти уютные пустынные

базилики, с их барочным убранством и средневековыми стенами. И то, что в католических храмах существуют скамейки для молитвы – сделано весьма кстати. В конце концов, любая молитва – это внутренний диалог. Да, я не ошибся, именно диалог, ибо мы всегда, даже если не слышим, то, по крайней мере, подразумеваем Того, к Кому обращены наши слова. Сложно сказать почему, но едва мне удавалось поудобнее устроиться на храмовой скамейке, как моё сознание начинало полниться новыми замыслами и сюжетами, сами собой являлись творческие находки и ранее неразрешимые задачи. Наверное, неудивительно, поскольку творчество и молитва имеют много общего – и то, и другое обращено, в первую очередь, к самому Богу.

Моя многолетняя привычка работать на улице сделала меня почти неспособным работать в мастерской. Здесь бесполезно приводить какие-нибудь примеры, дабы убедить самого себя в правильности и целесообразности своего выбора, но мне часто вспоминается Гоголь с его привычкой работать на природе, на открытом воздухе. В Риме его творческой мастерской была Аппиева дорога. Он сворачивал с её древних камней, ложился в траву и, глядя в небо, записывал тексты своей поэмы. Здесь, на Аппиевой дороге, небо ближе к Богу, говорил Гоголь. Собственно, тут и сейчас мало что изменилось со времён русского классика, разве что везде разрослись диковинные представители тропической флоры, поселившиеся как в садах и парках, так и просто вдоль обочины. Прямо неподалёку от церкви

Санта-Мария-ин-Пальмис я впервые в жизни увидел заросли громадных цветущих кактусов. Кактусы занимали немалую площадь и представляли собой совершенно непроходимую территорию. Их массивные миндалевидные тела венчали тяжёлые белоснежные украшения, вокруг которых кружили в великом множестве мелкие жёлтые и фиолетовые бабочки. Цветы, казалось, были вылеплены из гипса, и в это вполне было можно поверить, если бы не пронзительный сладковатый аромат, наполняющий горячий воздух.

Из всего, невиданного ранее, меня восхитили плантации киви, на которых были заметны уже вполне зрелые плоды. Посадка гудела пчёлами и стрекозами, а по земле ветвились коричневые тропы садовых муравьёв.

По дороге несколько раз проезжал автобус, следующий до катакомб, но я не имел никакого желания садиться в него и воспринимал эту прогулку как ещё один замечательный подарок Вечного города.

Неожиданно дорога приросла двумя боковыми дорожками, со скульптурами и колоннами, и одна из этих дорожек, привела меня в тенистый грот, в котором находилась увешанная светящимися лампочками скульптура Девы Марии, стояла мраморная скамейка, и был выложен небольшой водоём с плавающими там золотыми рыбками. Сидя на этой скамье мне казалось, что все мы – цветы и люди, рыбы и насекомые вполне можем жить между собой в гармонии и мире, не мешая друг другу и безмятежно сосуществуя рядом. Но где-то далеко, в глубине души я осознавал, что не стоит доверять этим нахлынувшим мгновенным чувствам. Об этом лишний раз свидетельствовали и тяжёлые чёрные камни дороги, помнящие многочисленные орды пришельцев, тревожившие их своей недоброй поступью – люди никак не могут ужиться даже с самими собой.

Но на этот раз на моём пути я почти не встречал людей, и лишь дойдя до каких-то невысоких строений, сильно уходящих в глубину от дороги и заметив на вымощенной площадке перед ними нескольких капуцинов, перемотанных плетьми, понял, что, наконец, пришёл. И что это и есть знаменитые римские катакомбы.

 

Римские катакомбы

Итальянцы – очень симпатичный и дружелюбный народ, однако если с вами нет русскоговорящего гида, то общаться с ними вам придётся, скорее всего, исключительно жестами. Русского языка здесь, разумеется, не знают, да и ваш английский будет полезен разве что в Венеции – городе туристов и тех, кто их обслуживает.

Кстати о последних. Английский среди них не так популярен, как французский или испанский, хотя англоговорящих среди туристов – абсолютное большинство. Наших соотечественников здесь также немало, повсюду вы обязательно услышите русскую речь, повсюду, только не в римских катакомбах.

Катакомбы не пользуются популярностью Колизея или Пантеона, о которых знают даже те, кто никогда не бывал в Риме. Чаще всего тут собираются небольшие группки пожилых немцев или поляков, ведомые суровыми папскими экскурсоводами. Собственно, других экскурсоводов здесь и не бывает, сопровождать группы разрешено только им. Не будь со мной русскоговорящего гида, о котором я предусмотрительно позаботился ещё в отеле, мой вояж сюда оказался бы делом почти бессмысленным.

Эти подземные пещеры, соединённые многочисленными коридорами, образовались в результате выработок туфа, применяемого римлянами как материал для строительства зданий. Их начали использовать в качестве места для погребения ещё в I веке язычники, хотя среди приверженцев язычества чаще всего практиковалось сожжение. Первые христианские захоронения появились здесь во II веке, и официальный Рим никак не препятствовал этому, несмотря на то, что христиане и находились вне закона и не пользовались никакими правами.

Что вы оказались в каком-то особом месте, отличающимся от всего, что вам до этого приходилось видеть в Риме, вы понимаете сразу, даже не особенно принимая в расчет то обстоятельство, что вы находитесь под землёй. Сколько раз мне случалось опускаться «под землю», но никогда я не ощущал такого контраста между тем, что «над» и тем, что «под». Понимаю, какие чувства мог бы испытывать тот, кто опускался сюда две тысячи лет тому назад, или хотя бы тогда, когда бывал здесь блаженный Иероним, проводя своё время в молитвенном бдении и созерцании. Пусть я не мог прочувствовать и воспринять увиденное так, как этот великий пустынник и аскет, но частичка его понимания так или иначе коснулась и меня. Мне, разумеется, было легче представить себя на месте беспечного Орфея, случайно забредшего в царство мёртвых без необходимости, но обещавшим заплатить за теперешнее любопытство и последующую свободу песней для подземного владыки – своенравного Аида. Да здесь и никак нельзя поступить по-другому, поскольку уйти безучастным из владений сына Кроноса и Реи не дано никому.

Впрочем, также уместно было бы примерить на себя ощущения ещё одного мифического героя – Тесея, блуждающего по лабиринту Минотавра, настолько катакомбы оказались сложными и запутанными, в которых очень скоро забываешь, где право и лево и где тут «вперёд» и где «назад». Узкие неровные тоннели иногда приводили меня в сырые пещеры, с множеством чернеющих проёмов, за которыми ветвились всё новые и новые ходы, усеянные неглубокими погребальными нишами.

Я обратил внимание на миниатюрность этих выдолбов, которые редко превышали полутора метров. Дело в том, что в первые века новой эры средний рост женщин составлял всего 140–145 сантиметров, а мужчина считался высоким, когда его рост был около 160 сантиметров. Только мы не увидим мощей из первых христианских захоронений, такие крипты и ниши всегда оказывались пустыми, так как с высокой степенью вероятности в них находились христианские мученики, и их мощи вынесли из катакомб ещё задолго до нашего времени в качестве священных реликвий и объектов поклонения.

В те времена, когда Рим оставался языческим, да и некоторое время после официального принятия христианства, катакомбы использовались для собраний и богослужений верующих. Повсюду на стенах и сводах были выцарапаны христианские символы – рыбы, якоря, трилистники, а также кресты, христограммы и граффити на разных языках: греческом, арамейском и на латыни.

Содержание надписей не вызвало у меня особенного удивления и интереса – они напомнили мне по стилю и содержанию граффити Софии Киевской, оставленные там недавними язычниками, которые, как истинные неофиты, скорее старались избыть из своей памяти сброшенных в Днепр идолов Перуна, Мокоши и Стрибога. Но вот что меня действительно удивило, так это то, что рабы были упокоены в криптах хозяев, что дало повод задуматься об их подлинных взаимоотношениях.

Во мне не было даже и доли того тяжёлого и неприятного впечатления, о котором писал Гёте в своём «Путешествии», катакомбы скорее наполнили меня сиянием и торжеством веры, сродни той, которую испытывали первохристиане, оказываясь здесь, среди святых и мучеников. От сцен из Святого Писания, многочисленных фресок с изображением Оранты или Христа исходила такая намоленность, такая одухотворяющая сила, которая была способна проникнуть даже в самые заповедные глубины души, о которых ты ранее не имел никакого представления.

Впоследствии, уже в отеле, разглядывая в путеводителях по Риму изображения, увиденные там, под землей, я отчего-то не находил в них той убедительности, которая поразила меня в катакомбах, с их тяжёлым и сырым воздухом, тусклым светом желтоватых светильников и траурными мохнатыми тенями. Верно, надо это не только увидеть, но и почувствовать, для чего требуется не столько зрение, сколько большая внутренняя работа. Ну что ж, в этом-то Вечный город, как всегда, помогает своим гостям, не позволяя лениться душе.

 

Здравствуй, Флоренция!

Флоренция – это музей под открытым небом, не говоря уже о множестве музеев под ее древними черепичными крышами. Какое всё-таки это красивое слово – Флоренция, оно чем-то напоминает прихотливое растение с крупными белыми и красными цветами, узкими изысканными листьями на упругих матовых стеблях, гордо устремлённых в небо. Имя города переводится как «цветущая», хотя по-итальянски и звучит иначе, нежели по-русски: Фиренце. В гербе Флоренции – две алые лилии, разновидности ириса, на белом фоне в форме щита. Изначально лилии были белыми, но после победы гвельфов, приверженцев папского престола, над гибеллинами, сторонниками императорской власти, лилии преобразились и были перекрашены в алый цвет. До сих пор ежегодно во Флоренции проводится конкурс среди садоводов, в котором необходимо продемонстрировать цветок, наиболее соответствующий изображённому на городском гербе.

Скорый поезд «Евростар» уносил меня туда, во Флоренцию, в этот замечательный город, в один из самых красивейших и древнейших городов мира. А в широкие вагонные окна заглядывала солнечная Италия, с её красивыми горами и цветными долинами, маленькими уютными городами и кудрявыми шелковистыми холмами.

Чем ближе я подъезжал к Флоренции, тем явственнее проступали в увиденных пейзажах черты живописной флорентийской школы маккьяйоли, названной так за свободную манеру письма, за сочные и выразительные цветовые пятна полотен, за присущие ей живые и выразительные сюжеты. И словно бы слышались в вагонном шуме слова великого флорентинца, автора «Декамерона», о прекрасной природе своих родных мест: «Среди цветов и трав земного лона, У светлого ручья, что чуть шумит,

И медленно влечет волну у склона Чечер-горы, с той стороны, где вид На солнце в полдень, в выси небосклона Лицом к лицу слепительный открыт…»

О благодатной природе Италии можно говорить бесконечно и любая превосходная степень будет уместна, так пленительны и чудесны её пейзажи. Но и город, куда я прибыл, сказочная Флоренция, под стать местной природе. «Отчего ж сказочная, – возразит мне некто, не склонный к воображению и никогда не читавший Базиле и Страпаролы, Буццати и Родари. – Дома, как дома, а люди, как люди, живут и как везде заняты только своим, насущным». Не буду спорить с такой точкой зрения, возможно, она и имеет право на существование. Но мне, так давно мечтавшим увидеть Флоренцию, представлялось совершенно иное. Мне казалось, что её тесные улочки утратили весь нынешний хрупкий рекламный макияж и обнажили свою брутальную средневековую суть, тускло отсвечивая шершавой каменной кожей в глади мощёных мостовых, а навстречу, словно вышедшие из иллюминированных манускриптов или готических фресок двигались мужчины в расшитых камзолах и женщины в длинных платьях и остроконечных головных уборах с воздушными цветными пелеринками. Эти улочки выводили на неровные площади, окружённые зубчатыми смотровыми башнями горчичного цвета и нарядными фасадами дворцов, открывшими для меня все свои тяжёлые двери. Я проходил через них все дворцы и башни насквозь и выходил на громоздкие старинные мосты, изогнувшие свои массивные каменные спины над зелёной водой. Мосты были украшены многочисленными статуями и прилепившимися к ним скорняжными мастерскими, лавками жестянщиков и ювелиров. Небо, неспособное перекрасить бессильной лазурью цветущее русло своенравной реки, высыхало продольными бликами на горячей керамике оранжевых черепичных крыш и затекало в узкие жалюзи плотно закрытых оконных ставен. И на каком бы открытом месте я не оказался, всегда передо мною возникал тяжёлый купол собора Санта Мария дель Фиоре, соединивший в себе черты позднего романского стиля и своеобразной тяжеловесной готики, характерной, пожалуй, только для Флоренции.

Собор горел на выбеленном зноем небе насыщенной красной охрой, высоко поднимаясь над скученным городом, притягивая к себе взгляды и будоража воображение. Невольно я задумался, отчего ж известный герой Достоевского был вечно преследуем куполом Исаакиевского собора, может быть оттого, что сам Федор Михайлович, живший неподалёку, в непосредственной близости с Собором Санта Мария дель Фиоре, всечасно находился под его величественной властью, подчиняющей себе мысли и чувства писателя. Нечто похожее случилось и со мной. Собор возникал то здесь, то тут, и, обходя его и наблюдая с разных ракурсов, я понял, что все улицы радиально сходятся туда, в центр, к Собору, к площади Святого Иоанна и ажурной башне Джотто, издали похожей на яркую фаянсовую статуэтку. Благодаря разным случайностям я кружил вокруг, дышал средневековой Флоренцией по примеру Чайковского, Бутурлина и Андрея Тарковского и медленно склонялся туда, к центру, подчиняясь неумолимой силе флорентийского притяжения, этому абсолютному закону центростремительного действия, неизбежно распространяющемуся на всех приезжих и путешествующих.

 

Флоренция. Центр притяжения

Считается, что между жителями Рима и Флоренции такая же разница, как между москвичами и петербуржцами. Убедиться в этом у меня не было возможности, но вот что я сразу заметил во Флоренции, так это отсутствие там современных шарманщиков – уличных музыкантов, ряженых, в одеждах кесарей и гладиаторов, певцов всех мастей и разнообразнейших живых скульптур, в недостатке которых сложно упрекнуть Вечный город. Не знаю, возможно, «шарманщиков» во Флоренции смущает теснота улиц, но только вот миму, в костюме белого клоуна, который устроил своё представление прямо между палаццо Веккио и галереей Уффици, она нисколько не помешала. Народ толпился у гигантских скульптур Давида и Геркулеса, свисал с Лоджии Ланци, наблюдая за действиями артиста, его ловкими трюками, выразительной мимикой и красноречивыми жестами. Было заметно, что публике это нравилось, аплодисментов не было, но то внимание, с которым люди следили за выступающим, говорило о многом. Мим обладал исключительной пластикой и культурой движений, изображая различных людей, он полностью перевоплощался. Я подумал, что этого всего должно быть слишком много для уличного артиста, но вспомнив, что даже римские «шарманщики» поражали меня своим артистизмом, убедился воочию, что творчество для итальянцев – родная стихия.

Услышав у себя на родине рыдающую гармошку где-нибудь в переходе или на улице, я стараюсь держаться от неё как можно дальше, ибо непременно связываю с ней низкий социокультурный статус владельца и его незадавшуюся жизнь. Предположить горение искры Божией в таком человеке совершенно невозможно.

Итальянцам, действительно, нельзя отказать в таланте. У них он проявляется абсолютно во всём, даже в самой заурядной траттории спагетти вам подадут словно настоящий шедевр, я уже не говорю о вкусе поданного блюда, изящество и совершенство будет явлено и в его внешнем виде тоже. А у талантливых людей свой кодекс поведения, нельзя представить их толкающими друг дружку локтями, самоутверждение за счет других явно не в их правилах.

Тут никто не залезет перед тобой без очереди, автомобилисты, включая владельцев «Феррари» и «Мазерати», будут терпеливо ждать, пока какая-нибудь старушка не преодолеет проезжую часть, и никто грубо не схватит тебя за грудки, предполагая, что ты прорвался без билета. В Италии принято доверять друг другу, и местные жители этим доверием никогда не злоупотребляют. Здесь отсутствует до боли знакомая бесчисленная армия охранников и контролёров, но её недрёманное око не столь и востребовано – люди сами всё аккуратно оплачивают и соблюдают правила, принятые в том или ином месте. Всему этому у итальянцев необходимо бы поучиться, как в своё время мы учились у них живописи и ваянию, музыке и архитектуре.

Если опять вернуться к вопросу о неких параллелях между Флоренцией и Санкт-Петербургом, то кроме их подверженности разрушительным наводнениям, оба города побывали столицами, правда, Флоренция была таковой совсем недолго, что и дало ей возможность сохранить свой неповторимый облик. Флоренцию не успели испортить новациями и она сумела обойтись без «перестройки», правда, появились отдельные классицистические сооружения в центре, приличествующие её столичному статусу. Но их оказалось немного и они не смогли преобразить город, подобно тому, как преобразился отягощённый своим величием Париж в наполеоновские времена. И в этом смысле Флоренция сильно отличается от Рима, если в последнем многие здания постоянно перестраивались, став при Папе Сиксте V почти полностью барочными, то во Флоренции существует лишь единственная барочная постройка. Вам её обязательно покажут, по какому бы экскурсионному маршруту вы ни пошли, благо она расположена в самом центре, прямо напротив здания городского суда.

Конечно, город – живой организм и процесс его изменений и роста остановить невозможно. Но в истории Флоренции были периоды, когда всякое строительство было прекращено. Это случилось в 1348 году, когда чума выкосила десятки тысяч человек. Город почти опустел, а те, кто выжил, считали, что «нет более действенного средства уберечься от заразы, как спастись от неё бегством». Так писал Джованни Боккаччо, оставивший свои записки о «чёрной смерти» в предисловии к «Декамерону». Следы чумы сохранили и городские улицы: некоторые дома лишь частично выложены жёлтым песчаником, один или два этажа ещё принадлежат средневековью, а надстроенное выше уже имеет признаки совсем иной эпохи. Но дух средневековья всё же витает в городе, несмотря на то, что Флоренцию можно по праву считать колыбелью Возрождения. Когда ты идёшь по тесным улицам, у тебя имеется единственная возможность для того чтобы разглядывать здания – смотреть вверх, высоко запрокинув голову. Такой ракурс даёт совершенно неожиданные впечатления. Так, в первую очередь, в глаза бросаются детали, а целое так и остаётся полупрочтённым. Впрочем, порой достаточно и деталей, тем более, что сумма частей никогда не равняется целому, всегда значительно его превосходя. Имей я возможность отойти от здания на десятки шагов, мне никогда не представилась бы возможность разглядеть готические терракотовые орнаменты, посиневшее дерево кровельных перекрытий, кованные витиеватые консоли уличных фонарей и изъеденные зеленью грибка края волнистой черепицы…

Сейчас здесь стою я, и вокруг меня снуют быстрые итальянцы и неспешные туристы, а некогда по этим улицам бродили весёлые ваганты и сумрачные сторонники Савонаролы, аристократы, владельцы родовых флорентийских башен и ремесленники, мастера, руками которых и создан этот великолепный город. Средневековое общество было очень неоднородно. Эпитет «мрачное» прилип к этому времени исключительно благодаря неутомимой деятельности таких теологов, как святой

Бенедикт или Папа Григорий I, считавший, что человеку совершенно ни к чему вся «тщета мирских знаний». В своих сочинениях он писал: «Какую пользу могут принести нам разъяснения грамматиков, которые способны скорее развратить нас, нежели наставить на путь истины? Чем могут помочь нам умствования философов Пифагора, Сократа, Платона и Аристотеля? Что дадут песни нечестивых – Гомера, Вергилия, Менандра – читающим их?» К счастью, в то время существовало и иное течение мысли, такое, например, как традиция Кассиодора, утверждавшая становление светской культуры в обществе.

Не будь этой традиции, не было бы и эпохи Возрождения. Не было бы и таких её подвижников-флорентийцев как Микеланджело, Леонардо да Винчи, Боттичелли, Гирландайо, Верроккьо, Данте, Боккаччо, Петрарка, Макиавелли, Галилей. И тысяч и тысяч других, известных широко и известных не очень.

Всякому туристу, оказавшемуся во Флоренции на день или два, я настоятельно рекомендую не тратить драгоценные часы пребывания здесь на толкучку у галерей Питти или Уффици, а просто подышать воздухом средневековой Флоренции, побродить по её мощёным улочкам и мостам, постоять на древних площадях и чаще смотреть вверх, в небо, туда, где смыкаются многовековые черепичные крыши. Обещаю, что вы никогда не забудете эту прогулку. А картины и скульптуры вы посмотрите потом, дома, для этого купите у местных книготорговцев альбомы о сокровищах флорентийских галерей и откройте их уже у себя на родине. А сейчас ходите пешком по древнему городу, впрочем, никак иначе по нему и невозможно передвигаться, разве что взять напрокат скутер или велосипед.

Нет другого места во всей Италии, где бы так близко сошлись две эпохи – средневековья и Возрождения, спорили друг с другом и перекликались, и ничто не мешало им слышать и видеть друг друга. Посмотрите на флорентийские коричневые башни: средневековые, они, ощетинившиеся изъеденной временем неровной каменной чешуёй, неприветливо рассматривают вас через вытянутые глубокие окна. Они просты и память сразу же захватывает их целиком. Возрожденческие башни уходят далеко в небо, их украшают керамические ожерелья и балконы, которые тянутся по всему их периметру и очень напоминают изящные кружевные воротники. Эти башни запомнишь не сразу, то слева, то справа выпадет из памяти какая-нибудь стрельчатая арка или лёгкий замысловатый декор. Интересны даже крыши: если внимательно на них посмотреть, то сравнительно легко угадать, какие трубы принадлежат средневековью, а какие – эпохе Возрождения. Такими же красноречивыми будут и фасады зданий, и дверные проёмы, и оконные ниши.

И обязательно поднимитесь на башню Джотто. Да, ротонда собора Дуомо несколько выше, но и с башни вы увидите всю Флоренцию с высоты птичьего полёта и сумеете досконально рассмотреть Собор Санта Мария дель Фиоре, а для этого стоит преодолеть четыреста с лишним крутых башенных ступенек, винтообразно уходящих на верхнюю, открытую площадку.

Собор Дуомо, притягивающий своим оранжевым куполом ваш взор со всех городских перспектив, вблизи кажется ещё более прекрасным и загадочным. Чем выше я забирался на башню и осматривал окружающее с её прямоугольных ярусов, расположенных один под другим, тем меньше верил в материальность того, что представало перед моими глазами. Разумеется, меня поражал и сам город, с нижних площадок наблюдаемый на уровне верхних этажей, потом крыш, затем башен и колоколен близлежащих базилик, но когда дома и колокольни стали едва различимы, всё моё внимание было отдано только ему – собору Дуомо. Собор сверху казался ещё интереснее, нежели с низу. С площади не видны были тончайшие кружевные узоры, венчающие крышу, искусный каменный декор стен, поразительные, словно живые, барельефы ризалитов, невидимые никем и соприкасающиеся только с небом. Лишь отсюда можно было увидеть то, что обычно называют флорентийской мозаикой. Она выполняется из крупных природных камней, вырезанных по контурам предметов и изображений. Всё это предстаёт перед вами впервые, но создаётся ощущение, что нечто подобное уже хранится в вашей памяти. В детских книжках про злых королей и прекрасных принцесс, в фильмах про отважных рыцарей и страшных чудовищ вы, возможно, уже видели похожие сказочные замки, ослепительный блеск резного мрамора, замысловатые готические узоры, странные ниши на высоте птичьего полёта и многочисленные лестницы с воздушными парапетами.

Я стоял на самом верху башни Джотто и любовался уже не только всей Флоренцией, но и дальними горами и долинами, слегка подёрнутыми прозрачной вуалью знойного августовского воздуха. Здесь, где до неба можно легко дотянуться рукой, отчего-то кажется, что все люди, какая бы им не досталась история, страна и религия, каким бы ни был их язык и обычаи, должны стремиться к такой же красоте и гармонии, так же раскрывать Божий дар своего таланта, присущего всем людям, но не всеми и не всегда правильно понятого, и пытаться достичь в нём такого же совершенства. И это будет тем общим делом, которое объединит всех нас.

Это достойно стать тем смыслом, ради которого стоит трудиться и стоит жить.

 

Венецианские миражи

Я прибыл в Венецию вечером, когда последние солнечные лучи стекали малиновой акварелью с её башен и с дворцовых крыш прямо в воды Большого канала, устраивая там цветные дорожки на зелёной морской воде.

Взобравшись на дугу привокзального моста, я остановился и замер, погрузившись в чистое созерцание, полагаю, что с не меньшим отрешением от посторонних мыслей, чем то полагается настоящему последователю учения Будды.

Город выстроился передо мною разомкнутым полукругом, непосредственно по дуге обзора, так, что я мог видеть и дальние колокольни, и купола ближних базилик, и стены зданий, составляющие единое целое со своими водными отражениями, и висячие сады с цветущим плющом и виноградом, ниспадающим до самой воды. Состояние было такое, что впору было протереть глаза, чтобы убедиться, что это не сон. Вертикальная подсветка, пока едва заметная, лишала здания объёма, и вся городская панорама казалась вырезанной из тонированной бумаги, наклеенной на огромный оранжевый плафон. И эта, подсвеченная спереди и сзади, аппликация жила, как полноценная городская среда, только лишь в отражениях Большого канала, рассыпаясь в нём мелкой чешуйчатой рябью, наполненной внутренним непрекращающимся движением, или вновь собираясь в сказочные дома, соборы и дворцы, устремлённые в оранжевое гаснущее небо, перевёрнутое отражением вверх тормашками и оттого находящееся прямо у меня под ногами.

Оторваться от панорамы Венеции стоило мне усилия воли. Темнота, наступающая со стороны суши, выталкивала небесный свет в сторону Адриатики, а свет городских огней, напротив, разгорался ярче, пока, наконец, не превратил город в самый настоящий распустившийся фейерверк. Заказанный накануне отель горел голубыми и розовыми огнями неподалёку, и я, как зачарованный тронулся с места, так и не в состоянии смотреть себе под ноги.

Мой город часто называют Северной Венецией, не всегда понимая, что это не вполне удачное сравнение. Настоящая Венеция вовсе не похожа на Санкт-Петербург, я бы, пожалуй, сказал, что эти два города – антиподы. Нет города более материального, нежели Петербург. В нем всё весомо, надёжно и прочно. Его гранитные набережные похожи на бастионы, каналы и реки – сильны и полноводны, мосты, словно уверенные руки, крепко держат вас и ни за что не позволят упасть. В Петербурге столько всего рационального и понятного, что он, несмотря на всю свою изысканную красоту, удивительно прост и предсказуем. Совсем иное Венеция. Её набережные почти нигде не имеют парапетов, только лестницы, зачем-то уходящие в воду, её каналы похожи на кружевную паутину, сотканную морем, поверить в рукотворность которых – невозможно. Её мосты принадлежат чему угодно, но только не суше, а лабиринты улиц ещё более запутаны и переплетены, нежели ходы и тоннели в пещере мифического Минотавра. Сложно представить более фантастический и иррациональный город, нежели Венеция, чем-то отдалённо напоминающий воплощённую заумь с восхитительных листов «Каприччи» непобедимого романтика Джованни-Баттисты.

Слава Богу, что заказанный отель не нужно было искать. В Венеции найти какой-нибудь адрес проблематично даже днём, и уж совершенно невозможно – ночью. Отель ещё издали показывал мне свой характерный и узнаваемый профиль, запечатлённый в туристической памятке, а вблизи оказался трехэтажным палаццо эпохи Возрождения, все стены которого были украшены потускневшими фресками и мозаиками, с весьма значительными утратами. Впрочем, я заметил это не сразу, отсутствующие ячейки были обнаружены лишь при внимательном изучении, настолько убедительно матовые пятна серой мастики вписались в окружение мутноватой смальты, совершенно почерневшей по краям. Лестницы и залы отеля дрожали переливающимся венецианским стеклом, и это мерцание повсеместно поддерживали золотые рамы и зеркала, в превеликом множестве наполняющие всё внутреннее пространство. Бронзовая винтовая лестница вела меня на второй этаж по крутым узорным ступеням, накрытым жёлтыми ковровыми дорожками, мимо подсвеченных ярких оконных витражей и прекрасных росписей стен, изображавших не то мадонн, не то сказочных принцесс с венецианского карнавала. В руках моих был тяжёлый ключ, с брелоком в виде латунного крылатого льва и куча различных карт Венеции, которые мне любезно предоставил дежурный портье. Здесь, в Венеции, даже портье разговаривали на английском.

Окна моего номера выходили непосредственно на Гранд-канал. Между окон имелась очень высокая полуовальная дверь, за которой чернели чугунные перила балкона и низкая стрельчатая арка, закрывающая небо и верхние этажи зданий, находящиеся на другой стороне канала. Комната также была уставлена зеркалами и картинами в золотых рамах, а мебель была такой, что я сначала даже не знал, куда мне поставить свой чемодан. Белые, причудливо изогнутые, столы и тумбочки, этажерки и стулья, очевидно, принадлежали эпохе Рококо, и к ним страшно было приближаться. Они блестели своей матовой позолотой и шёлком сидений, насмешливо призывая меня располагаться и быть, как дома. Человеческим был только платяной шкаф, представляющий весьма значительный объём, со всех сторон крытый раздвигающимися зеркалами. Сюда я и поставил все свои вещи, твёрдо решив не прикасаться вообще к остальным предметам.

Комната в плане была вытянутой, длинной, в её конце имелась ещё одна лестница, выходящая во внутренний дворик, в котором был оборудован настоящий висячий сад, с цветущим центральным газоном, пальмами и драценами по всему периметру, посаженными в большие мохнатые бочки.

Оттуда открывался ещё более изумительный вид, чем с моего балкона, ибо обзору тут ничего не мешало, и я без проблем мог наблюдать плывущие гондолы и катера, снующие туда-сюда вапоретто и моторные лодки. Я стал прямо у края этого небольшого садика, и мной вновь овладело оцепенение, случившееся со мной на привокзальном мосту. Я был похож, наверное, на то каменное изваяние крылатого льва, которое уже полтысячелетия смотрело на Гранд-канал с крыши этого дворца и никак не могло наглядеться на чарующую красоту фантастического города. В реальность происходящего со мной сложно было поверить. Эти странные цветы на газоне, ярко-красные, на высоких, чуть зеленоватых стеблях, приземистые густые пальмы, зажатые между городских стен и никогда не знавшие твёрдой надёжной почвы, лодки и суда, плывущие то

ли по воде, то ли по воздуху – всё это было похоже на сон или цветной мираж, который никак не желал рассеиваться. И ещё одна странность никак не давала мне покоя: отель имел двадцать номеров, но, похоже, сегодня я был здесь единственным постояльцем – мне так и не довелось увидеть ни единого человека, кого я мог бы считать своим соседом. Было даже как-то странно идти к себе в номер и ложиться спать, поскольку если это не был уже начавшийся сон, так что же?

 

Венеция. Псевдореминисценции

В венецианских музеях есть немало живописных работ с аллегорическим изображением города. Венеция там предстаёт в виде круглолицей светловолосой девушки, с чуть заметной полуулыбкой на кончиках губ и внимательным взглядом, направленным на зрителя, независимо от того, где бы он ни находился. Это обстоятельство особенно удивляет непосвящённых, хотя здесь нет ничего загадочного: художнику для этого довольно всего лишь по центру поместить зрачки у модели.

Честно говоря, я до сих пор не видел таких итальянок, обычно они смуглы и черноволосы, но, Венеция – город особенный, и тут, пожалуй, может быть всё что угодно.

Именно этого «чего угодно» я и ожидал в Венеции более всего. Хотя всякое место может быть по-своему интересным и исключительным, всё дело только в нашей открытости новым впечатлением и готовности замечать, слышать и видеть. Любой посещаемый город всегда вызывал во мне неподдельный интерес, я пытался побывать на всех экскурсиях, посетить все музеи и выставки и обязательно старался увидеть то особенное и неповторимое, что и отличало это место от всех прочих. В Венеции это, безусловно, прогулки по воде, гондолы и вапоретто. С этого-то я и решил начать своё знакомство с городом.

В свои студенческие годы я водил экскурсии по Петербургу, стараясь, чтобы туристы сумели проникнуться духом городской истории и архитектуры, и как смогли, полюбили мой город. Именно это я и считал своей главной задачей, поскольку, по моим наблюдениям, обычно никто ничего не помнил из того, о чём я говорил и рассказывал: ни упоминаемых дат, ни названий, ни имён, ни знаменательных событий. Сейчас такой экскурсовод был бы совершенно необходим, только теперь уже для меня самого. Случайно познакомившись в траттории на набережной «Фондамента Кроче» с молодой греческой парой, ищущей спутников для двухчасовой прогулки на гондоле, я решил, что мне сильно повезло. Во-первых, это путешествие не ограничивалось стандартным часом нахождения на воде, а во-вторых, сопровождалось экскурсионным обслуживанием, пусть и на английском языке. С нами в компании оказался ещё один молчаливый грек и пожилой японец со страшно дорогой фотокамерой, кучей съёмных объективов и совершенно бесполезным для такой прогулки штативом. Цена получилась вполне приемлемой, и мы поспешили к полосатым шестам, которые здесь обозначают стоянку гондол.

На набережной нас уже ждала сопровождающая, которая оказалась молодой светловолосой женщиной, высокой и круглолицей. Уголки её губ были едва задеты лёгкой полуулыбкой, она вежливо предложила нам садиться, протягивая каждому участнику путешествия свою узкую руку и помогая поудобнее устроиться в лодке.

Безусловно, я где-то видел это лицо и эту лёгкую ускользающую полуулыбку. Конечно же, это синьорина Венеция, но и Тарковский, «Ностальгия» тоже. Однако не только.

Хотя это действительно лицо из ностальгии. Ностальгии по утраченному, ностальгии по необретённому, ностальгии по невозможному. Той ностальгии, что всегда рядом, но до которой нельзя дотянуться, разве что она сама тебе не протянет свою изящную руку, как сейчас. Нет, правильно изображали Венецию старые мастера. Она так похожа на нашу несостоявшуюся любовь, на нашу необретённую веру и вечно ускользающую от нас надежду. Она рядом, она смотрит на тебя отовсюду, но ты можешь коснуться её только случайно, невзначай, по необъяснимой прихоти судьбы. И мы, словно заворожённые, смотрим в её сторону, думаем о ней и

вечно ждём с ней встречи. Сколько же я знал про тебя, Венеция, про все твои дворцы и соборы, улицы и каналы, даты и судьбы! Но взглянув на тебя воочию, увидел совершенно иное лицо, не темноволосой смуглянки, как то приличествует красавице-итальянке, а круглолицей блондинки, чей внимательный взгляд принадлежит каждому, смотрящему в её сторону. Ведь она не столько часть Италии, сколько нашего прошлого, она из нашей так и не прожитой жизни. Не оттого ль так стремится сюда душа и не потому ли столь были влюблены в Венецию Дягилев, Стравинский, Бродский и тысячи и тысячи других, не так известных и столь знаменитых. Но надо суметь выдержать это лёгкое пожатие руки, в котором нет ни сочувствия, ни сострадания, и устоять перед этой странной полуулыбкой и взглядом, смотрящим на тебя отовсюду, в котором нет ни грамма душевной теплоты и нет никакого дружеского участия, как не может их быть в том, чего не было и прошло мимо тебя.

Я устроился на самом носу гондолы, прямо около её «ферро», единственной металлической части лодки, её узорного железного наконечника. Гондола была украшена дворянским гербом и называлась «Святая Мария». За мною следом разместилась и вся наша «сборная», последней взошла на борт сама синьорина Венеция.

Касаясь рукой зеленоватой воды, я думал о том, сколь ошибочны и несправедливы расхожие штампы о Венеции. «Прогулка на гондоле подарит Вам ещё одно незабываемое романтическое путешествие» – написано на всех языках в моей гостиничной памятке. Чушь. Романтическое настроение родом из нашей памяти, когда забытое, дорогое сердцу, впечатление вновь просыпается, зацветает всеми оттенками воскресшего чувства и раскрашивает ими весь наблюдаемый нами окружающий мир. Но откуда взяться этим ярким волнующим цветам, если все эти впечатления пришли сюда из нашего Непрожитого или из нашего Несбывшегося? Будут ли они незабываемыми? Конечно, да, как никогда не забудется та любовь, в которой вам так и не случилось дотронуться до своей возлюбленной, как никогда не исчезнет из памяти мечта, так и не воплощённая вами в жизнь, и ни за что не потеряется надежда, некогда заставлявшая вас неподвижно замирать на вдохе. Я смотрел на это «незабываемое», состоящее из проплывающих мимо мостов и башен, окон и балконов, розовых фонарей и каменных скульптур и меня даже не смущал жутковатый рассказ «синьорины Венеции» о том, что в таких же чёрных гондолах вывозили из города умерших во время чумы, разразившейся в XVI веке. Открывающиеся панорамы с воды действительно поражали воображение. Хотя нечто подобное и раньше рождала моя фантазия, только сознание ненадолго могло удерживать эти фантомы, я успевал лишь несколько мгновений полюбоваться их безупречной огранкой и они рассыпались от малейшего соприкосновения с реальностью, ибо были из иной, непрожитой мною жизни. Здесь же они высились и громоздились, отражались в мутноватой морской воде и растворялись только от соприкосновения с ней, становясь отражениями, серебрясь и вскипая мерцающими исчезающими бликами.

«Синьорина Венеция» продолжала развенчивать мои волшебные мифы о городе. Я с ней то соглашался, то нет, никак не желая, к примеру, передавать мой любимый Мост Вздохов от пылких восторженных влюблённых к страдающим заключённым, через который они проходили, следуя к месту своей казни.

Я обратил внимание на то, что никто из моих спутников не слушает «синьорину Венецию». Это обстоятельство дало мне повод попросить поговорить её о городе на своём родном языке. Никто не был против, а молодая греческая пара, занятая исключительно друг другом, испустила восторженный клич, который побежал по руслу узкого канала и спрятался где-то в тесных карманах лиловых домов с осыпающейся штукатуркой. Полуулыбка синьорины превратилась в настоящую улыбку, и я обнаружил, что у неё не только красивое, но и даже симпатичное лицо. «Грациэ, грациэ», – сказала «синьорина Венеция», и я услышал чудную музыкальную речь, в которой почти не понимал ни единого слова, но только здесь и не нужны были никакие слова.

 

Венеция. Полет ангела

Так уж случилось, что о Венеции мне довелось прочесть значительно больше, нежели об иных итальянских городах. Нельзя сказать, что ей я отдавал какое-либо предпочтение перед Вероной или Миланом, Римом или Палермо.

Ведь до того, как увидеть эти города, все они представлялись не расположенными на карте мира, а созданными фантазией мечтателей, настолько их необычные имена и судьбы тревожили моё воображение и заставляли сознание рисовать причудливые пейзажи, диковинные и феерические, совершенно непохожие на те, которые приходилось видеть ранее. И каково же было моё изумление, когда я убедился, что почти не ошибся. А для Венеции такое, на первый взгляд, смелое предположение, оказалось, пожалуй, справедливым в полной мере.

Кто бы что не писал о Венеции, только во всех известных мне текстах я не мог не отметить одну характерную особенность – авторы очень неохотно использовали фактический материал, словно бы цифры, фамилии, события и исторические детали не имели к этому городу никакого отношения. Отчего так, я понял только тогда, когда сам оказался среди её островов, каналов и мостов. Просто Венеция имеет множество других измерений, и вот в этой, особой системе координат, её описание будет куда как более достоверным.

Я бродил по её улочкам и набережным, пересекал её тихие площади и миниатюрные мосты и меня не покидало ощущение, что это вовсе не город, а лишь моя фантазия, грёза, невероятная придумка, и я брожу по ней, путаясь среди своих мыслей и ещё ненаписанных картин. Дома, стены, цветные фонари и изваяния на крышах подчёркнуто демонстрировали свою инаковость, свою необычность и нередко были обращены к зрителю своей иррациональной, метафизической стороной. Я бы даже сказал, что увиденное почти невозможно пересказывать в знакомых эстетических и художественных терминах, и уж тем более мне не приходило в голову повторяться вслед за справочниками и путеводителями, что всё, что довелось увидеть в этом городе, поражало своей красотой и великолепием. Напротив, здесь многое открывалось во всей своей жутковатой бытийной сути, завораживающей и подчиняющей, заставляющей сосредотачиваться именно на ней. Я, разумеется, и раньше думал о подобных вещах. Изнанка вещей, их оборотная сторона всегда привлекала меня гораздо больше, нежели их фасадный, расхожий облик. Например, я хорошо знал, что маски воплощали собой души умерших, и в этом и был заключён их сакральный смысл, однако лишь здесь, где маски продаются на каждом шагу, я почувствовал это не только разумом, но и всем своим существом. Просто итальянцы и в этом проявили присущий им художественный дар, воплотив с пронзительной выразительностью в раскрашенных рельефах из папье-маше все оттенки чувств и запечатлев в них всю сложность и исключительность человеческой природы.

Венеция мало чем напоминает город в своём привычном смысле, здесь всё другое, и дома, и улицы, и транспорт, не говоря уже о том, что сокрыто внутри его жилищ и соборов, за позеленевшими дверьми, нередко полупогружёнными под воду и поросшими водорослями и ракушками. Городские сооружения, украшенные плющом и виноградом, цветами и декоративным кустарником, крытые красной черепицей или листовым металлом, раскрашенные светом неоновых ламп, в отличие от людей, не соблюдают никаких сроков венецианского карнавала и веками облечены в свой маскарадный флёр, многократно усиливающий их значимость и производимое впечатление.

Только кто же стал иным оттого, что надел на себя маскарадный костюм или назвался другим именем? Напротив, освобождаясь от своего рутинного «я», стеснённого обстоятельствами и грузом несбывшегося, человек обретает своё подлинное лицо, не зависящее от условностей повседневности и не отягощённое ничем. Любой карнавал – это праздник свободы, где «быть» и «казаться» – слова из одного смыслового ряда, где не нужно беспокоиться о дне завтрашнем и не нужно печалиться о дне вчерашнем. Где существует только всепоглощающее «сегодня», замкнутое на череду перевоплощений, предоставленное случаю, фантазии и стихии праздника. Карнавал не может иметь своим знаком землю, его извечный астральный знак – воздух, недаром же венецианский карнавал всегда начинается с «полёта ангела» над площадью Сан-Марко. Это своего рода символ карнавала, рожденный как мираж в зыбком морском воздухе, между землёю и небом.

Венеция – город, так же не привязанный к земле. Он выстроен на воде, на сваях и родственен лишь двум стихиям – морю и небу. Недаром же венецианские дожи совершали обряд обручения с морем, бросая кольцо у острова Лидо. Физически почувствовать, что город не имеет под собой почвы, можно оказавшись в больших помещениях, таких, как, например, во Дворце Дожей, где чувствуешь, как твои шаги приводят в движение полы здания, которые начинают раскачиваться, словно палуба корабля.

В Венеции всё живёт по своему венецианскому, карнавальному времени, когда нет ни прошлого, ни будущего, а стрелки часов передвигают две бронзовые фигурки на Цветочной башне, возвышающейся над главной городской площадью. У этих фигурок с молотками своя логика: они умеют останавливать время, передвигая стрелки лишь раз в пять минут, что даёт возможность прибывшим сюда продлить мгновение и надёжнее впитать в себя розовый свет венецианских фонарей, свежий морской воздух лагуны, почувствовать и оценить редкий по красоте архитектурный мотив центральной части города, безупречный с любого ракурса.

Оказавшись в Венеции, забудьте о логике и функциональности. Здесь всё сделано не «для», а «вопреки». Вопреки здравому смыслу возник этот город, вопреки ему же он существует и теперь.

Присмотритесь повнимательнее к его необычной архитектуре.

Готов поспорить, что очень скоро вы обнаружите такое, что заставит вас задать самому себе вопрос: «А зачем это?»

Допустим, вы увидите колонны, которые не несут никакой нагрузки и просто приставлены к зданиям, увидите колодцы, в которых никогда не было воды, обнаружите стены, независимые от построек, существующие сами по себе и возведённые неизвестно зачем. Впрочем, конечно, всё имеет более-менее прозаическое объяснение: это и подарки крестоносцев, вернувшихся в город с военными трофеями, это и свидетельства загадочных ритуалов венецианских купцов, и следы, оставленные морем, столь неравнодушным к творению человеческих рук. Но для нас, впервые увидевших этот город, всё это не имеет никакого значения. Мы зачарованы и удивлены. Мы смотрим по сторонам, и всё виденное навсегда оседает в нашей растревоженной памяти.

От кого-то я слышал, что для всякого предмета имеется своё расстояние, с которого он кажется наиболее привлекательным. Живописцы обычно выбирают трёхкратное расстояние до объекта. В такой удалённости предстаёт вам Венеция, когда вы сидите на носу речного трамвайчика, идущего по Гранд-каналу. Такой же вы непременно её увидите с картин Джованни Антонио Каналетто или Франческо Гварди.

Я же позабыл обо всех правилах живописи и наблюдал за городом с разного расстояния. Забрался даже на самую высокую его точку – Кампанилу Сан-Марко, откуда Венеция предстаёт с высоты полёта птиц и откуда видны все её острова, почти неразличимы детали зданий и откуда совершенно невозможно разглядеть отдельных людей. Скажу определённо, что для Венеции правило «оптимального расстояния» не работает, поскольку любой объект городской среды меняет свои свойства даже при незначительном изменении точки обзора. Стоит вам приблизиться к чему-либо, привлекшему ваше внимание, как вы уже не узнаёте его. Здесь ничего не повторяется дважды, и вы сколь угодно долго можете ходить одним и тем же маршрутом, всякий раз собирая на своём пути всё новые и новые впечатления. Возможно, взгляд «цепляет» незамеченные ранее детали, фокусируется на иных видимостях и придаёт значение иным формам и очертаниям. Здесь любая сущность имеет и особое карнавальное измерение, для которого свойственно наличие нескольких планов восприятия. Дробность, фрагментарность, отсутствие цельности – этим Венеция радикально отличается от моего города, Северной Венеции, как его нередко называют, да и от Рима и Флоренции, пожалуй, тоже.

В Венецию совершенно необязательно приезжать в конце февраля, ко времени официального старта венецианского карнавала. Здесь и так карнавал не прекращается ни на минуту: все люди, собравшиеся вместе с разных концов земли прибыли сюда ни за чем иным, как для встречи с городом и самим собой, даже если они не отдают себе в этом отчёта. И заняты все исключительно общением с городом и самими собой, до остального просто никому нет никакого дела. А, следовательно, никакая маска вам попросту ни к чему. И прибыли вы не на острова романтики и любви, как вам представлялось вначале, а оказались на зыбкой почве одиночества, чтобы внимательнее разглядеть своё истинное отражение в зеркальной воде городских каналов. И неважно: ощущаете вы это или нет, ибо хорошо известно основное правило карнавала, что чем активнее человек являет окружению своё карнавальное самовыражение, тем в большем одиночестве он находится. Как и то, что всякий карнавал – это подлинный триумф уединения в многоголосой толпе.

Мне, как представителю иных культурных традиций, было весьма странно, что итальянцы избрали своей столицей карнавалов именно Венецию. Я с удивлением узнал, что во многом, к чему обращаются итальянцы во время праздника, существует особый, религиозный смысл и, следовательно, он воспринимается ими исключительно как светлое начало. Восточным славянам даже не пришло бы в голову устраивать нечто подобное на территории, где кругом вода и мосты – испокон веку мосты и водоёмы считались у моих предков «нечистыми местами», от которых вменялось держаться подальше. И тем более было бы совершенно недопустимо использовать атрибутику, символизирующую нежить и небытие. Хотя, как мне случилось убедиться, итальянцы категорически отказываются признавать в зловещей, на мой взгляд, символике таковую, находя в ней даже нечто забавное.

Я поймал себя на мысли, что нигде более не думал столько о себе, о своём предназначении, о жизни и о судьбе, как здесь, в Венеции. Может оттого, что этот город так похож на наше внутреннее пространство, где не существует ближнего и дальнего, где прошлое и будущее скользит по грани настоящего и обнаруживает себя только в нём, где все расстояния, размеры и объёмы – суть не физические, а эмоциональные величины. Где любой предмет в своей прямой перспективе содержит и обратную, где всякая деталь имеет самостоятельное значение, где частное равно общему и целое не зависит от своих частей, поскольку имеет совершенно иную природу. Этот город, подобно отдельной человеческой жизни – явление исключительного, непредсказуемого порядка, он существует там, где никак не может быть городов, где должны ходить яхты и рыбацкие шхуны, плавать рыбы и кружить морские птицы.

Но Венеция стоит, возвышается посреди моря, сверкает мозаиками, порфиром и разноцветным мрамором, изгибается коваными балконами и ажурными лоджиями фасадов, смотрится в зеленоватую воду гирляндами окон, обрамлённых узорной кладкой и цветами, множится арками, украшенными колоннами и пилястрами. И везде, как огромные драгоценные кольца и ожерелья – мосты, спаянные из двух равноценных половин: рукотворной и половинки, отражённой в воде.

Однако при всей своей многоплановости и сложности, своём бесконечном многообразии и полифонии смыслов, остаётся понятие, существует слово, в котором город вновь собирается воедино и смотрится уже монолитно, как далёкий огонь или яркая звезда. Это слово – мечта. Мечта, которая не становится ближе, даже если тебе удалось подставить свои ладони под её горячие лучи.

 

И снова Рим!

Если и можно куда-нибудь поехать после Венеции, то разве что на отдых. К примеру, на Сицилию, на Капри, либо на побережье Одиссея, живописные скалы которого помнят не только легендарного героя, но видели богов и великанов, слышали чарующие песни сирен и пронзительные рожки фавнов.

У Италии, безусловно, есть ещё чем удивить вас, только вряд ли вы сами в состоянии будете воспринимать окружающее, поскольку не всегда чувство способно переводить во впечатления то, что находит вокруг себя разум. У любого человека существует некий предел, за которым он уже перестаёт удивляться. И я здесь, разумеется, не исключение.

В таком странном состоянии стороннего безразличного наблюдателя я и возвращался из Венеции в Рим. У меня непостижимым образом исчезла внутренняя речь, которая неизменно сопровождает любого бодрствующего человека. За окнами железнодорожного вокзала так же, как и вчера всё было погружено в феерию солнечного света, и вода Большого канала по-прежнему переливалась всеми оттенками жёлтого и голубого. Только всё то, что оставалось снаружи: катера, гондолы, переплетения стен и этажей с выступающими из них прямоугольными объёмами башен, казались отделёнными от меня не оконным стеклом, а чем-то более существенным, ибо вся эта пронизанная солнцем картинка лишь фиксировалась зрением, но не получала никакого внутреннего комментария. И было почти безразлично, что непостижимая и прекрасная Венеция уже встречала иных гостей, забыв про меня, не вспоминая больше о том, с каким восхищением я смотрел в её волшебные глаза, наполненные цветными миражами и вековыми тайнами.

Возможно, это и есть пресловутый синдром Стендаля, преследующий всех путешествующих по Италии. Слава Богу, что проявился он у меня ровно также как и у французского классика – в апатии, потере внимания, безразличии к происходящему и неспособности сосредоточиться.

Поэтому я с большим трудом нашел свой поезд и сел в вагон. Хорошо, что моими соседями оказались совсем юные американки, которые воспринимали меня просто как несвободное место, чем избавили от необходимости вести с ними вежливую беседу. Я смотрел на мелькающие рощицы, поля и виноградники и чувствовал, что вот так, неизвестно по чьей воле мне удалось прожить ещё одну жизнь, странную и необъяснимую, но оттого не менее осязаемую, полную необычных впечатлений, берущую своё начало где-то на заре цивилизации и простирающуюся до тех потаённых рубежей, где будущее смыкается с настоящим, прорастая в нём и чудесным образом реализуясь.

Увиденное в Италии дало мне лишний повод убедиться, что реальность может превосходить все наши самые причудливые и смелые фантазии и придумки. Ибо они, как и наши мечты, неизбежно похожи на нас, в то время, как у других стран и городов существует своя душа, свой собственный облик, свои привычки и часто всё это не соответствует нашим представлениям и догадкам. К тому же увиденное не сразу становится понятным и не всегда принимается сознанием.

Впервые увидев циклопические постройки Рима, почувствовав их холодный мрамор и выверенность форм, ощутив надменность статуй императоров, богов и героев, не видящих и не замечающих тебя, меня не покидала мысль о том, что античный Рим – это город молодых и дерзких, презирающий слабых, где нет и не может быть места думающим и чувствующим. Кто скажет, что это не так? В этом Риме редко доживали до сорока, и сострадание не ставилось в вину разве что весталкам, призывавших пощадить поверженных гладиаторов. Но ведь я наблюдал и иной Рим. Где царит спокойствие и уют, где всё наполнено приветливостью и сердечностью. Где заботятся не только о слабых, но даже и о бездомных животных, создавая для них отдельные территории, уход за которыми возложен на местные муниципалитеты. Если вы увидите среди античных руин множество

кошек, то так и знайте – это муниципальные животные. Не пытайтесь их кормить, в этом нет необходимости. И ещё: они не отзываются на привычное «кис-кис», к итальянским кошкам принято обращаться «мичо-мичо». Возможно, вам даже удастся погладить чью-нибудь мягкую спинку, если нет – не обижайтесь, у этих животных очень гордый нрав и обострённое чувство собственного достоинства.

Впрочем, Рим – действительно вечный город, а такое определение вмещает в себя всё – то что есть, то что было и то, что ещё только обещает случиться.

Разумеется, никакой недели недостаточно для того, чтобы даже бегло осмотреть Рим, и, понятно, что я был далеко не везде и многое упустил, только возвращался в этот город как к себе домой – таким он показался мне знакомым и близким. Когда не хочется никуда спешить, нанимать гида, ехать на транспорте, а тянет просто бродить пешком, поднимая подошвами городскую тысячелетнюю пыль, лениво сидеть за столиком уличного кафе, наблюдая прохожих и нависающие над тобою дома, гулять по тенистому скверу и отдыхать на его уютной скамейке под пальмой. В Италии это называется «прекрасным ничегонеделаньем» – «dolce far niente». Итальянцам очень нравится это занятие, правда, они больше мечтают о нём, нежели воплощают его на практике.

Последний вечер в Риме я решил посвятить посещению фонтана Де Треви, ставшему для меня чем-то вроде символа барочного Рима или даже, возможно, ещё чем-то большим. Рассказывать о нём бессмысленно, также бессмысленно, как пересказывать живопись, это надо видеть. Особенно он хорош вечером, подсвеченный сотнями разноцветных огней. Туристы почитают его волшебным, исполняющим желания в зависимости от числа брошенных в него монет. Однако я не бросил в него даже той монетки, которая давала возможность сюда вернуться, – ничего не хотелось просить у Вечного города, даже если он сам раздаёт чудеса всем желающим. Я смотрел на играющие радугами струи фонтана, любовался ими, но так и не решился бросить туда две монетки, обещавшие встречу с итальянкой – поскольку уже встретил здесь целую Италию, которая навечно останется в моём сердце, и тем более не бросил трёх – сулящих счастье и радость. Наверное оттого, что и без этих трёх монеток в моей душе всегда будут гореть разноцветные огоньки, которые родом отсюда, и стоит лишь слегка прикрыть глаза, как они непременно оживут, излучая беспричинную радость и беспечное счастье, преодолевающее недуги и побеждающее усталость. Огоньки прекрасного Рима, освещающие душу и помогающие жить.