Действующие лица

Пролог, в котором автор представляет своих героев

Кроме весны и лета, зимы и осени, существует особая пора года. Она может начаться в апреле, может в мае, может в начале июня. Это время выброски геологических партий в поле.

Поле… Этим словом живет весь поселок. Когда идет выброска геологических партий, поселок живет в новом ритме и даже те, кто не имеет отношения к геологии, как-то окунаются в этот ритм, в этот климат. И потом, когда последний вертолет увезет последнего геолога, вдруг все удивятся наступившей тишине; первое время всем оставшимся в поселке будет чего-то не хватать, а потом догадаются, что все это долгое тихое время теперь стало временем ожидания, ожидания того часа, когда геологи начнут возвращаться. И в поселке будут ждать каждого, даже если у него в поселке нет никого, совсем никого, как у нашего каюра Володи. Будут ждать друзья, будут ждать жены, будут ждать соседи и знакомые продавщицы, будет ждать девчонка, которую ты пока не знаешь.

Поле… После возвращения с поля в свой маленький поселок вдруг убедишься, что к твоему полю так или иначе были причастны все, а само поле стало просто местом, откуда ты пошел дальше, Эту фразу о «месте, откуда ты пошел дальше», мы нашли у Фолкнера, в его «Городе». Роман был прочитан, изрядно потрепан, и мы пустили его на заворачивание образцов. В странице с этими словами был образец № 106/2, гематитизированная порода.

Каждый человек волен выбирать места, откуда он пойдет дальше. Это зависит от жизненных обстоятельств, убеждений и от того, что ты умеешь делать. Тот, кто работал в геологической партии, может считать, что ему повезло. Я всегда вспоминаю с нежностью о ребятах, с которыми работал.

А пока перед заброской в поле мы еще не знаем, что будем очень дружны. Мы знакомимся и притираемся друг к другу. Этот двухнедельный период перед полем крепко выматывал нас, выбивал из колеи этот «последний нонешний денечек» так, что потом долго еще вспоминалось, но вспоминалось весело, да и начальство смотрело на все сквозь пальцы, потому что знало, что так всегда, что спокон веку обмывают предстоящий выход, начальство ведь тоже ходило в рядовых геологах и знает, что такое поле.

Работать нам предстоит на реке Пеледон. Половина партии уже там. Мы улетим последними, и всего груза хватит на один вертолет.

Начальник партии Слава Кривоносов. Завтра на работу Слава явится в черных очках. Он всегда надевал по утрам темные очки, потому что глаза его выдавали, сколько было накануне тостов и прощаний. И будет он мотаться целый день из камералки на склад, из склада — на вертолетную площадку, с площадки — в морпорт и камералку, сам все проверит, не потому, что никому не доверяет, а просто лучше лишний раз убедиться самому, самому все проверить и пощупать.

Была у Славы одна, но пламенная страсть, кроме геологии конечно, — народный театр. Режиссер отводил ему явно не те роли, заставлял совершать на сцене явно неблаговидные поступки. В последней пьесе он играл пирата капитана Рулли. Он стоял на палубе, — один глаз был перевязан, в руке — подзорная труба, — и орал не своим голосом «о-кей, мальчики!» и рычал «черт возьми!», и, увлекшись, приставил подзорную трубу к перевязанному глазу, и зал зашелся в хохоте в самом серьезном месте. Спектакль провалился, режиссер принимал валидол, а Слава получил новое имя.

Но Слава был талантлив, и это знали все, даже режиссер. Прозвище за Славой сохранилось, а режиссер по-прежнему давал ему отрицательных героев, и делал Слава свирепое лицо, хотел перевоплотиться, но сердце у него было нежное, человек он был справедливый, и все в зале влюблялись в отрицательных персонажей, которых играл Слава.

А режиссер разводил руками, хватался за голову, за валидол, кричал, что публика ничего не понимает. «Как можно любить этого бандита!» — вопрошал он, а Слава скрежетал зубами, швырял ножи и стрелял из пистолетов, кидал в воду невинных граждан, отдавал города на разграбление, любил сразу всех женщин, а женщины в зале кричали ему «бис» и аплодировали, положительные герои находились где-то в тени, идея пьесы гибла, и в итоге получалось черт знает что.

Ушел Слава из театра. И тосковал по нему. И вздыхал, когда его называли «капитаном Рулли».

Жора Старцев, старший геолог. Жорина индивидуальность складывалась из того, что он любил и чего он не любил. Не любил он жару, холод, встреч с медведями, своего соседа по камералке Розенблюма, не любил темных ночей, проливных дождей, начальства и не любил, когда нет чего поесть.

Он любил жену. Любил работу. Пельмени он тоже любил. Спокойный увалень с круглым добродушным лицом, Жора славился склонностью к философскому осмыслению действительности. Толстый Жора любил поговорить. О кино, о видах на урожай, о новых веяниях в геологии, о китайской кухне, о политике, об охоте. О женщинах Жора, в отличие от других, говорить не любил.

Сережа Рожков, старший техник-геолог. В поле он будет работать в отряде промывальщиков. Кроме того, он радист. А его хобби — фото- и кинодело. Когда он бродит, увешанный камерами по базе, мы чувствуем, что назревает киношедевр. В нашей партии четыре кинокамеры и семь фотоаппаратов. Сережа — кинорежиссер и главный кинооператор на общественных началах.

— Сережа, — говорим ему, — если хочешь быть достойным своего тезки Эйзенштейна, борись за правду жизни. Никакой лакировки действительности — с одной стороны, и никаких сверхгероических подвигов — с другой.

И он старается быть достойным. Сережа работает методом скрытой камеры. Сережа изгоняет из кадров слащавость и украшательство.

Когда окончится поле, он получит за свой фильм «На Пеледоне» диплом на областном конкурсе. А сейчас, когда он стрекочет своей камерой, он еще не догадывается, какая слава ждет его впереди.

Сережа Певзнер, студент. Он на практике, учится в Московском геологоразведочном институте. В маршрутах будет в связке с Кривоносовым. Певзнер самый молодой в нашей партии. Молодости свойственны ошибки, вот почему он плюет в костер и матерится по утрам. Дома в Москве его ждут бабушка, мама, жена и много родственников. Они считают, что Сережа попал на край света, и очень волнуются. Сережа же так не считает. Он твердо знает, что интеллигенту поле необходимо как раз для того, чтобы хоть на время избавиться от невыносимого груза условностей, которые гнетут его в городе.

Володя Колобов, каюр. Маленький крепыш с веселыми пронзительно черными глазами, он никогда не унывает и умеет делать все. Когда в партии находится человек с такими золотыми руками, как у Володи, можно не сомневаться, что все будет хорошо. Володя умеет водить все марки машин и вездеходов, строить дома, ухаживать за лошадьми, охотиться, печь хлеб, варить щи, готовить ландорики, шашлыки и брагу. Володя умеет приготовить еду на пятерых при минимуме продуктов, отпущенных на одного. Когда мы перегоним лошадей, Володя начнет работать шурфовщиком. Жизнь не баловала его, а чаще всего самые надежные парни — это те, кому часто в жизни было трудно.

Мы сидим на крыльце.

— Пеледонцы, дети мои. Пеледонцы, радость моя, — укоризненно приветствует нас оставшийся за начальника экспедиции Артур Невретдинов.

Мы понимаем его, мы обещаем сегодня-то уж улететь обязательно.

Все собираемся в камералке на последний совет. Еще раз прикидываем, не забыли ли чего.

В камералке — ералаш. Ящики, вещи, книги, мусор, прошлогодние образцы, карандаши, веревки — все, что надо и не надо. Провожать нас, как водится, никто не пришел. Не положено. Да и сколько можно говорить — обо всем переговорено.

В камералке появляется собака — черный лохматый пес с подхалимской мордой. Породу его определить невозможно, наверное, такой породы вообще не существует.

— Бич, проваливай! Марш на улицу!

Мы тоже выходим и грузим вещи. Бича забрасываем в кузов машины.

На вертолетной площадке нас уже ждут. Мы поднимаемся быстро, без задержек и разговоров. Пролетаем над домом экспедиции. Все у иллюминаторов. Каждый взглядом отыскивает свой дом. Еще бы, эти дома мы увидим очень не скоро.

Анадырская тундра залита водой.

Садимся в Марково.

Марково тоже залито водой. От дома к дому путешествуют на лодках. Если у тебя нет лодки, привязанной к крыльцу, не попасть тебе в гости.

— Чукотская Венеция, — комментирует Жора и начинает вслух размышлять о преимуществах водных путешествий.

У нас в вертолете две резиновые лодки, а в часе лета собственная река Пеледон. Так что водными путешествиями мы на лето обеспечены.

Мы снова в воздухе. Курс — на базу. От грохота винтов и качки Бич обалдел. Он лежит, уткнув голову в лапы, его мутит.

Тундра меняется на глазах. Пошли сопки, тайга. А вот и огромная река.

— Смотри, это Пеледон.

Даже с высоты он внушителен.

На правом берегу видны аккуратные палатки, тоненький дымок из одной, наверное кухня. Площадка отмечена флажками, и вокруг свалены деревья. Нас давно ждут. Еще бы, ребята тут с самой весновки, с апреля.

Первым делом выгружаем почту, передаем приветы и посылки.

Приглашаем пилотов пить чай. В кухне уже все готово.

Пишем письма, все упаковываем, передаем пилотам огромную бутыль с дегтем. Просим осторожно быть с ней и передать в соседнюю партию. Пилоты все понимают. Они знают, что деготь будет спасать лошадей от гнуса.

Вертолет улетает. Мы остаемся. Нас двенадцать.

Бесхозный пес Бич, которого мы прихватили в поселке, — тринадцатый член нашего экипажа.

 

1. Нет моря

Маршрут первый, в котором ничего не происходит, поскольку все происходит в других маршрутах

Человек должен жить на берегу моря. Не знаю почему, но человек должен жить на берегу моря. Может быть, это внушение детства. С той поры, как я себя помню, под окнами моего дома плескалось море.

Здесь, вокруг нашей базы, — сопки и лес, — и мне скучно без моря. Не хватает пространства. За пространством надо лезть на сопку.

Жора достал карту и начал мне растолковывать:

— Вот наша база. Вот Большой Пеледон, он впадает в реку Анадырь, та в свою очередь в Анадырский лиман, а лиман — часть Анадырского залива, который в свою очередь является частью Берингова моря. Так что выход в океан мы практически имеем. Это должно вселить в тебя радость, так как грусть — и это замечено крупными специалистами — отрицательно сказывается на работе.

Радость в меня сразу же вселилась, и я поблагодарил Жору.

В тот же день, в маршруте с вершины горы Безымянной (сколько их разбросано безымянных, боже ты мой!), мы в бинокль видели что-то голубое и безбрежное.

Я говорил, что это дымка.

Жора уверял, что видит океан.

Но я вспомнил инструкцию, данную за минуту до выхода в маршрут начальником партии Славой Кривоносовым:

— В маршруте никаких прений. Что сказал геолог — то и выполнять. Ясно? Никаких дебатов. Вы не в парламенте, а в тундре.

Мы молчали, а по его глазам было видно, что не верит он нам ни на грош.

В маршруты мы ходим с Жорой вдвоем. Так будет весь сезон. И еще с нами наш пес Бич, которому скучно на базе.

В нашей тройке старший Жора. Он геолог. Старший геолог партии. Я подчиняюсь Жоре. Я техник. Младший техник-геолог. Бич подчиняется Жоре и мне по совместительству. Нам хорошо, и мы втроем живем дружно.

У меня прибор. Я слушаю землю, как доктор больного. Жора Старцев называет первый маршрут «аристократическим».

Пожалуй, это так и есть. Теплынь плюс 30, комаров нет, одеты легко. На базу вернемся ночью.

Мы берем образцы, описываем местность, делаем первую чаевку. В полевую книжку Жоры ложатся первые строки: «…полуостанцового типа коренной выход темно-серых мелкопорфировых андезитов. По плоскостям отдельности порода разбита на параллелепипеды. В элювиальных развалах появляются осветленные породы типа гранитов — гранодиоритов с хорошо выраженным розовым полевым шпатом. (Образец 2/1). Эти развалы протягиваются на первые десятки метров. В пятистах метрах дальше — темно-серые андозито-базальты мелкопорфировые с красновато-палевыми пятнами, вероятно участками ожелезнения. (Образец 2/2)…».

С каждым переходом от точки к точке, с каждым километром образцов становится все больше и больше, рюкзак все тяжелей. Мы идем на восток, потом на север, потом на запад, потом на юг и на базу.

Тихо. Уходит ветер, спотыкаясь, гасит случайные костры. А солнце не уходит за горизонт. Оно перекатывается по острым гребням гор. Оно плавно катится по сопкам. И похоже на новенький желтый детский мячик. Мы идем вслед за ним. Лезем на высоченные вершины, пробираемся через стланиковые джунгли склонов, прыгаем с камня на камень, форсируя ручьи. Такие пейзажи даже присниться не могут — это надо видеть наяву. Никогда бы не подумал, что Центральная Чукотка столь красива. Тут бы лагерь организовать пионерский, а не ходить в маршруты!

…В правой руке у Жоры — геологический молоток, на согнутой левой лежат образцы, он прижимает их к телу крепко, чтобы они не упали, потому что лежат они в строгой последовательности тех точек, откуда мы их брали. На поясе у него болтается револьвер в тяжелой кобуре. Это на случай самообороны, если лютый зверь застанет нас врасплох. Я таскаю карабин, калибра 8,2 на случай охоты, но нападать на нас никто не собирается, а разная дичь ходит, курлычет, мяукает и хрипит вокруг… но не попадается на мушку.

Жора осторожно несет камни. На привале мы будем отбирать образцы, Жора их будет описывать, я на каждый камень наклею кусок лейкопластыря, поставлю номер и положу в рюкзак. И мы пойдем дальше.

О камнях Жора Старцев может говорить до бесконечности.

Мы разжигаем костер на берегу большого ручья. До нас тут костров не жгли. Хорошо быть первым. Первым разжигать костер, первым срывать цветок на отметке тысяча пятьдесят метров, первым прокладывать маршрут, первым слушать тишину на перевале.

— Я и люблю только такую тундру, — говорит Жора Старцев, мой геолог. — А то, бывает, идешь, наткнешься на ржавую консервную банку, сразу настроение портится.

Возвращаемся на базу поздней ночью. Но какая это ночь, если полярное солнце светит вовсю, ветер где-то угомонился в распадке, а теплая тишина как будто ожидает первых петухов.

Ребята оставили нам картошку, колбасу и компот.

Жора включает транзистор, и мы ужинаем. Милый женский голос сообщает, что в Японии жарко, что «дак-дакс» разучили новый шлягер «Еще одну кружку пива».

Забираемся в спальные мешки и намечаем план на завтра.

Завтра Сергей Рожков, наш радист, возьмет пачку писем, оставленных ребятами на базе, и поплывет вниз по Пеледону до Ламутска. Там он бросит почту, возьмет лошадей и через три дня пригонит их на базу. У нас шесть лошадей — это вся наша техника.

Завтра снова маршрут. Завтра снова перед сном я буду вспоминать хорошие сказки. Может быть, среди них будет и о море, ведь Большой Пеледон впадает в мое море.

Возможно, мы здесь что-нибудь найдем, что-нибудь откроем. И на берега Пеледона придут люди. И без всякого труда будут ходить и ездить по тем местам, по которым сейчас лазим мы.

Жора выключает транзистор. Нас в палатке двое. Между нашими спальными мешками примостился Бич. Он тревожно дергается во сне. Лапы у Бича теплые, как руки…

 

2. Лошади

Маршрут третий, в котором читатель познакомится с основной техникой полевой партии.

В регистрационной книге Мальчик отстоял от Венеры на восемь номеров, а если считать его однолетку Матроса, то Мальчик был на семь лет старше Венеры. Семь лет и для человека много, а для лошади много очень.

Они любили друг друга. Это видели все.

Они никогда не разлучались. Только однажды новый каюр взял себе трех лошадей, разлучив Мальчика и Венеру. На ночевке стреноженный Мальчик пропал. Его нашли на стоянке промывальщиков за 18 километров от нашей. Мальчик стоял, положив голову на крутую черную шею красавицы Венеры. Венера — черная гладкая кобылица в белых чулках и с белой звездой на лбу. Она шевелила теплыми нежными губами, что-то шептала ему. Он слушал, закрыв глаза. Больше мы не разлучали Мальчика и Венеру.

Мы увели их на свою стоянку.

Мальчик идет, понурив голову. Когда смотришь в его глаза — мороз идет по коже. У Мальчика глаза пожилого мужчины. Вот почему он идет, понурив голову. Венера — его последняя любовь. Венера вышагивает, как женщина, которая знает, что на нее смотрят. Наверное, Венера большая грешница, но пока есть Мальчик с его печальными, глазами — Венера будет ему верна.

Кроме них, у нас еще Серый и Богатырь — серьезные степенные кони; крашеная пожилая блондинка Тайга, седая, с желтыми подпалинами на боках. И еще — последний по счету, но не по важности — конь Ганнибал — бандит, тихий негодяй, ворюга с неисправимой биографией, рецидивист, которого собственная репутация давно уже не волнует.

Мальчик — маленький мудрый конь, неторопливый и усталый, но в геологии он работает давно, полевой стаж у него больше всех, и остальные лошади его слушают. Авторитет у Мальчика непререкаем.

Мальчик подходит к Ганнибалу и кусает его в бок. Ганнибал отпрыгивает в сторону и косится и думает, в чем же он виноват. У него накопилось столько провинностей, что даже если его будут бить просто так, на всякий случай, то все равно он будет знать, что за дело.

Минуту назад я ощипал двух уток. И смолил их на костре. Пока я обрабатывал вторую птицу, Ганнибал неслышно подкрался, наступил копытом на уже обсмоленную утку, разорвал ее и съел.

А вчера каюр второго отряда Афанасьич, ожидая промывальщиков, приготовил им ведро супу. Суп съел Ганнибал, прямо над костром, съел горячим вместе с лавровым листом и стручком перца. Тогда старик Афанасьич, отхлестав коня, открыл несколько банок консервированного борща, и снова приготовил целое ведро. Ведро он прикрыл крышкой и отнес в кусты, тревожно оглядываясь. Ганнибала нигде не было, он пил в ручье воду. Очевидно, суп, который он недавно съел, был пересолен.

Когда промывальщики пришли из маршрута, старик нырнул в кусты и тихо ахнул. Ведро было аккуратно закрыто крышкой, но борща в нем не оказалось. Кастрюля с компотом, что стояла в ручье и охлаждалась, тоже была пуста, а крышка только чуть-чуть сдвинута с места. Каюр сидел у костра и плакал. Промывальщики тихо матерились и ели консервы. Невдалеке пасся Ганнибал.

— Каркадил! Асмадей! — в тихом ужасе стонал Афанасьич, награждая Ганнибала всеми ему известными непотребными словами.

— Горыныч проклятый!.. Плетень!.. Бармалей!.. Синоптик!..

Почему синоптик — этого никто не знал. Очевидно, у старика с ними были свои счеты.

Конь издали поглядывал на людей, и вся его фигура выражала раскаяние… Он как бы говорил, что понимает неблаговидность своего поступка, но вот он такой, таким его родила мама, и он ничего не может с собой поделать.

В прошлом году у Ганнибала и Артистки родились на конбазе два жеребенка. Они удались в папашу. Наследственность — все явные и тайные пороки были написаны на их симпатичных мордах с первого дня. Жеребята бродили по базе, залезали в палатки-склады и воровали соль, муку, хлеб — все, что плохо лежало. Они украли форму с тестом и слопали тесто. А однажды в селе залезли в дом. Там накануне отмечали чей-то день рождения, и все лежали вповалку. Каюр тоже. Лошади стащили со стола скатерть, съели селедку, хлеб и консервы, съели все, даже окурки.

Каюр гонял их по селу и кричал:

— Посмотрите, какие дети уродились у этих родителей! Разве это лошади? Отцы — и дети! Это же не лошади, это же бандиты!

Сейчас эти «бандиты» трудятся в соседней партии.

Перед полем каждый начальник партии втайне от других составляет список лошадей, которых он хотел бы получить на сезон. Потом посылает гонца на конбазу. Все зависит от расторопности представителя и его умения влезть в черствую душу Главного Конюха, у которого строго дифференцированный подход и к подотчетному имуществу (лошадям) и к начальникам партий. И если ему чем-то не понравился полномочный представитель, Главный Конюх всегда подсунет Ганнибала вместо Желанного или Матроса вместо Венеры. Что касается нашей партии, то у нас были, пожалуй, далеко не самые лучшие кони. Уже сам факт присутствия Ганнибала, от которого отказались все, говорил о многом. Это как расплата за то, что мы начали сезон позже других.

— Сережа! — спрашивает по радио Рожкова радист соседней партии. — А как там поживает Ганнибальчик?

— Хорошо поживает, хорошо, — радирует ему Сережа. — Вот вчера он Серому хвост объел. Да, хвост. Поставили их в одну связку, и Ганнибал шел последним.

— А вы кормите его, кормите!

— Да кормим, кормим, куда уж больше!

— А вы воспитывайте его, воспитывайте как следует.

В других партиях подслушивают разговор и на другой раз во время сеанса не преминут съехидничать по поводу наших страданий из-за Ганнибала.

…Из маршрута мы вернулись с незабудками. Мы были рады встрече с этими «материковскими» цветами. Но Слава Кривоносов и его напарник Сергей Певзнер тоже пришли на подбазу с незабудками. Потом пришли промывальщики Сережа Рожков и Володя Гусев… И принесли цветы.

А выбрал место для подбазы и разбил здесь палатки наш каюр Володя Колобов. Он приготовил ужин и ждал все отряды — наш и промывальщиков. И встречал нас здоровой охапкой незабудок.

Хрупкие синеглазые цветы рассыпаны всюду: на рюкзаках, на спальных мешках, на «Спидоле», приборах. Цветами увенчана наша белая палатка.

Тонкий аромат незабудок напоминает о том, что существуют другие края, с теплым морем и загорелыми женщинами. А нам вот дарить цветов пока некому.

К костру, где мы ужинаем, подошел Мальчик. Мы и ему воткнули в уздечку, как в петлицу, три незабудки. Мальчик косит левым глазом на цветы, потом идет к Венере. Мальчик и Венера о чем-то шепчутся. Мы давно знаем их лошадиные тайны. Венера одну за другой вытаскивает из уздечки Мальчика незабудки и съедает их. Кто бы подумал, что старый, неподкованный Мальчик столь галантный кавалер!

Володя Колобов разжигает для лошадей дымокуры от мошки и комарья, а мы идем спать, скормив на прощанье лошадям по бутерброду с солью. Мы часто ругаем наших коней, потому что любим и жалеем их. Им все-таки крепко достается. Как и нам. Мы понимаем их и разговариваем с ними. Мы знаем, когда они грустят, мы видим, как они умеют смеяться. А сегодня Тайга (ей нездоровится) зевала. И слезы выступили у нее на глазах. Так зевать может только человек, когда он устал и ему очень хочется спать.

 

3. Очень маленький земной шар

Маршрут пятый, в котором читатели знакомятся с простейшей географией, а герои загружают джина непосильной работой

Вся прелесть скитальческой жизни — постоянная новизна впечатлений, ожидание открытия. Открытия солнца, рассвета, заката, одинокого дерева на сопке, дождя, снега, дикого животного, ожидание встречи с неизвестным. Ежедневное… И даже если открытия не произошло — ты счастлив ожиданием.

— Вся прелесть нашей жизни как раз в том и заключается, — опустил меня на землю Жора, — что сегодня не знаешь, под какой куст сядешь завтра.

И тоже прав.

Территория нашей партии составляет 1/13176 территории страны и 1/87588 суши земного шара. Оказывается, земной шар не очень-то велик.

Наверное, бог создал Чукотку из отходов строительного материала. От пустыни досталась ровная бесконечная тундра, от Кавказа — крутые горы, от джунглей Амазонки — комарье и гнус, излишек антарктических снегов и льдов он тоже забросил сюда. И сказал в последний день творенья: хватит! Предупредив, однако, что если маловато будет животного мира, всяких там козлов, баранов, медведей, то их с лихвой заменим мы, геологи.

Посмотреть со стороны — мы очень странные ребята. Зачем-то лазим по скалам, когда есть прямые дороги, просим по рации прислать сапоги и Шекспира, нет среди нас ни одного болельщика футбола. Все мы не прочь выпить, а в партии не найдешь даже ста граммов для медицинских целей.

Мы пока ничего не находим. И вообще, доказать, что в нашем районе ничего нет, по сути равно доказательству существования месторождения. Потому что, если мы не сделаем этого, со временем сюда опять придут геологи, опять будут заниматься тем же, опять будут затрачены средства и время.

Мы с Жорой вдвоем. С нами Бич.

Ты — и природа. Хорошо. Дышишь полной грудью и подчиняешься только суровой необходимости, здравому смыслу и Славе Кривоносову.

— Посмотри на сопку, — говорит Жора.

Сопка розовая. Это прокварцованные туфы, пропитанные окисями железа.

У нас чаевка. Банка тушенки, банка сгущенного молока, чай, галеты. Мы хорошо пообедали, у нас благодушное настроение.

— Вот если бы сейчас из расщелины вылез джин, — говорит Жора, — и предложил бы исполнить одно желание, одно блюдо, что бы ты выбрал?

Я долго не могу ничего придумать. Я хочу загрузить джина работой.

— Три бутылки красного сухого вина.

— Нет, — говорит Жора, — одно блюдо условие…

— Тогда одну канистру красного сухого вина!

— А я бы, — говорит Жора, — тарелку домашних пельменей. Эх! Я ведь могу пятьдесят пельменей съесть!

Пельмени — его любимое блюдо. Когда мы кончим поле и вернемся в Анадырь, жена Жоры Галя приготовит нам тысячу восемьсот девяносто семь пельменей и мы их все съедим.

Мы возвращаемся на подбазу, а там праздник. Сережа Рожков убил медведя. Рожков повстречался с ним в распадке носом к носу. Кто-то один должен был уступить дорогу. Сережа не мог.

Медведь кстати. Нам осточертели консервы. Каюр Володя Колобов, душевный заботливый человек и золотые руки, несмотря на поздний час, готовит из медвежатины особое блюдо. Мы терпеливо ждем. Мы верим в талант Володи. Нет такого дела, которое бы он не умел.

Вечерние беседы у костра мы называем «семинарами». Здесь рассказываются все случаи из жизни своей и товарищей, здесь нет секретов, здесь откровенность не выглядит кощунственной, здесь постепенно друг о друге узнается все.

Мы небритые, чумазые, бородатые, вооруженные, а трубы радиометров как фаустпатроны. Мы изрядно поистрепались. Заплаты на коленях и на том месте, которое В. Шоу при дамах не осмеливался называть вслух. Мы слушаем по «Спидоле» последние известия, все новости, что произошли в мире, пока мы лазили по скалам.

Немножко грустно, потому что, когда слушаешь радио, особенно четко чувствуешь свою оторванность от мира. Каждый из нас часто грустит и в маршруте слушает небо, и когда где-то пролетает вертолет, очень хочется, чтобы он летел к нам, и мы очень часто смотрим в небо, потому что у каждого из нас есть жена или девчонка, от которой ждешь письмо.

И если что-нибудь утром в небе гудело, то Володя Колобов, у которого был трудный рабочий день, уходит в ночь на своих лошадях за сорок километров, на базу, не дожидаясь указания Славы Кривоносова, уходит в надежде получить почту для ребят, потому что ему самому никто не пишет, и он знает, что это такое.

— Ну ладно, мастера безразмерного трепа, прекращайте ваши, бдения, — говорит Слава Кривоносов. — По домам!

И первым ныряет в палатку. Но там еще долго горит свеча. Слава колдует над картой — завтра рабочий день. Славу видно за версту. Если он сядет на Мальчика, его ноги будут волочиться по земле. Знаменитые рисунки Дон-Кихот на Росинанте — это вариации на тему «Слава Кривоносов и наши лошади».

Мы все удивляемся работоспособности и выносливости нашего начальника. Встает он чуть свет, ложится поздно, весь день на ногах, и без того тощий и длинный, он еще более похудел, глаза ввалились — в чем только душа держится.

В маршруте Слава пьет ужасно черный чай.

— Вот жизнь… — вздыхает Жора, — никаких тебе радостей. Ни вина, ни девчонок, ни отдыха. Единственная радость — субинтрузию встретишь, да и то при ближайшем рассмотрении она оказывается не субинтрузией, а сухим медвежьим дерьмом!

Выпиваем еще по кружечке чаю — и в спальный мешок. Вода шумит у изголовья — моя палатка у реки. Медленно затухает костер.

— Спокойной ночи, ребята, — говорит в черноту Жора.

Я желаю Жоре спокойной ночи и загадываю себе сон. Раньше у меня это получалось.

 

4. Поленыч

Маршрут седьмой, в котором читателю станет ясно, что самая главная профессия в геологии — это завхоз

Мы вспоминали, кто откуда, и выясняли, кто есть кто. И вдруг Жора сказал:

— Эх, Андреича нет. Вот завхоз был!

— Да, — подтвердил Кривоносов, — все начальники партий перед сезоном за него дрались, каждый хотел к себе перетянуть. Я, конечно, тоже…

— Подождите, ребята, — что-то вспомнил я. — Уж не Тимофей ли Андреич?

— Тимофей!

— Поленов?

— Ну да, Поленыч! А ты откуда знаешь?

— Ах, боже ж ты мой, да кто ж Поленыча-то не знает!..

* * *

Он и на старости лет не научился ругаться, и последним словом в его лексиконе было «лентяи». Все для него лентяи, когда он не в духе: и начальник экспедиции, и начальник партии, и мы, молодые лоботрясы, — три человека в одной комнате, три — в другой.

Был он стар, ворчлив, но ласков, и раньше жил на Сахалине. С острова Поленыч привез неистребимую страсть к корейской кухне и патологическую ненависть к японскому императору. («Шли мы Сангарским проливом, на Камчатку шли, слева, значит, японский остров, справа тоже японский остров, стал я к левому борту помочиться в сторону японского императора, а капитан говорит, чтобы я отваливал к правому борту, там, значит, император, на другом острове, и стыдно мне стало за политическую малограмотность»). Держал он в чемодане японский календарь, а мне растолковывал:

— Бабы их голые мне вовсе без надобности, хоть как ты ни поверни. А ты посмотри, какие картины за их спиной — и горы, и море, красиво… Вот што корейцы, што ипонцы — все одно, народ хороший, тихий и всегда в труде.

Но императора он ненавидел люто. Потому что не может трудовой человек не ненавидеть императора.

Появился Поленыч в поселке с бочонком корейской капусты — чимши. Ел он ее ко всякому блюду и нас приохотил. Страшнее яства я не пробовал.

Вряд ли кто без привычки мог выдержать объединенный аромат лука, перца, горчицы, черемши, чеснока, горького и сладкого разнотравья, кислых соусов, выдержанных и забродивших, от которых сводило челюсти, как после восьмичасового непрерывного смеха.

Поленыч был завхозом полевой партии, в которой начинал свою геологическую биографию Сережа Рожков. Великий Клан геологических завхозов — особая республика. Любое начальство стоит перед ним с протянутой рукой. А о нас-то и говорить нечего, были мы в долгу и в зависимости и всегда заискивали перед ним, даже не чувствуя иногда вины, просто так, на всякий случай, ведь все равно когда-нибудь проштрафишься или будешь чего-нибудь просить, А когда просишь у Поленыча, у тебя становится такой дурацкий вид, что тебе невозможно не отказать. О его скупердяйстве ходили легенды, но он не обижался.

— Эх вы, лентяи, — ворчал Поленыч.

— Поленыч, — потупив глаза, ковырял носком ботинка землю Серега Рожков. — Поленыч, дай веревки, растяжки на палатке совсем заменить надо, начальник ругает.

— На твоей, что ль, палатке? Когда ж ты их успел растрепать?

— Дак сам знаешь, тонули мы, да и дожди были, размокли, да и веревки старые… куда уж, второй сезон… А у тебя целая бухта, совсем новая, и капрон, не жиль!

— Ты, сиз-голубь, на бухту глаза закрой, — отрезал Поленыч. — Ты вот лучше не тони.

И уходил. И приносил Сереге веревки, связанные из клочков и обрезков, правда, крепко связанные морскими узлами.

— Вот, бери, сиз-голубь. Добрые веревки, как новые. Послужат, послужат…

— Дак тут ведь только узлы новые!

— Коли б старые были, так и не давал бы… Иди. Лучше дров заготовь, пока погода.

— Дров и так на весь год, куда уж!

— Ну палатку зашей, ведь есть дырья? — сочувственно спрашивал Поленыч. — Ну, откройся, есть дырья?

Вздыхает Серега. Очки грустно висят у него на носу. И уходит он штопать палатку.

А Поленыч все ворчит:

— Лентяи! Им бы все транзистор слушать, хали с галей бы плясать!

После месяца бродяжничанья мы вернулись на базу отдохнуть дня три, привести себя в порядок, почистить перышки, как говорил Поленыч.

Начальник с Поленычем подсчитывали продукты. Один мешок с мукой оказался подмоченным керосином. Поленыч недоглядел, и кто-то положил мешок рядом с канистрой.

— Вот что, — сказал начальник, — муку выбрось, ну, а стоимость, как обычно, распишешь на всех!

— Ладно.

Но Поленыч ослушался, жаль ему было казенного добра, и долго еще нам в каждой приправе, в каждом блюде, изготовленным заботливым завхозом, чудился неистребимый привкус керосина, он чудился нам даже тогда, когда вся мука, скормленная нам, кончилась, хотя Поленыч каялся и говорил, что положил ту порченую муку только один раз, и то по недосмотру, сиз-голуби, по недосмотру.

— А перец? Перец тоже по недосмотру? — мелко сводил счеты Серега.

Поленыч менялся в лице. Он не любил, когда ему напоминали про перец. Он не любил прошлогодних историй. А она была как три капли воды похожа на эту. На базе оказался излишек перцу, и Поленыч, подготавливая нас, три дня рассказывал о пользе восточной кухни и потом совал перец в каждое ество, пока не переусердствовал и вместо борща (кастрюли были все одинаковы) сыпанул полпакета в компот.

Почистив перышки, мы ушли в маршруты.

Потянулись бесконечные дожди.

Когда устанавливалась затяжная непогода, Поленыч нас баловал. Раз в два-три дня он присылал с каюром пироги. Он делал их с ягодами, с грибами, с рыбой, с консервированными компотами, с мясом, с сухофруктами, с сухой картошкой, присылал сладкие булочки — и обязательно баночку чимши. Начальнику в записке писал: «Ты чимшу поешь, чимшу, полегчает». Он знал, что в непогоду у нас портилось настроение. А пироги он считал самым верным средством от всех душевных невзгод и любил пироги в любом виде, и сам их пек отменно.

— Я — это што, вот баба моя пекет пироги — вот это пироги, вовек не забудешь.

— Кого, бабу? — спрашивал Серега.

Поленыч вздыхал:

— …и бабу, знамо дело.

— Вот у меня хорошая баба, пироги лучше всех пекет. Поем зимой пирогов, а летом в поле надо. Ежели человек без природы — скушный он человек. Значит, в ём основного, вот как бы стержню, не хватает. А по-научному — центр тяжести. В каждом человеке он должен быть — центр тяжести. Ежели этого центру нет — жизнь пойдет наперекосяк, ни себе радости, ни людям пользы.

Черная меланхолия неслышно съедала безмятежную душу Сереги Рожкова. Прислушивался он к себе и никак не находил этого самого центра тяжести, и стержня не находил, как ни старался.

Самокритичен был он в душе, потому и ошибался в оценке собственной личности.

И еще думал о том, что будет делать, когда поле кончится.

Любое поле всегда начинается с разговоров о том, что вот когда оно ко-о-нчит-ся… Так вот, когда оно кончится, решил Серега, начнет он новую жизнь.

— Что ты грустный, как ипонец? — спросил Поленыч.

— Сам ты японец, — огрызнулся Серега.

— О жизни небось думаешь? — не унимался старик.

Молчит Серега. Думает.

— Ты не думай, сиз-голубь, жизнь у тебя правильная…

— Чего ж правильная? Где вдоль надо — поперек выходит.

— А ты детей рожай. Тебе надобно детей иметь. И чтоб баба была хорошая. Сколь тебе? Тридцать?

— Ну еще не скоро…

— Неважно, все равно пора.

Серега встал и медленно пошел в свою палатку, к своим одиноким мыслям, в тепло казенного кукуля.

Утром все ушли в маршрут, на базе остался только Поленыч и его помощник Серега.

Рожков прискакал к нам ночью.

— Что случилось? — устало спросил начальник.

— Дак с Поленычем, — махнул рукой Серега.

Начальник с Серегой оседлали лошадей и ушли на базу. Поленыч ответ держал, стоя смирно, но левую руку опустить по швам не мог. Он прижимал ее к груди и смотрел горестно.

— Да что ты навытяжку-то, что я, японский император? — взорвался начальник. — Чай-то хоть есть?

За чаем все выяснилось.

Когда ребята ушли, Поленыч послал Серегу за диким луком, а сам решил поохотиться и сделать пироги с дичью и маринованным луком. Этого он еще не делал.

Он разламывал в палатке двустволку, она выстрелила, повредила ему руку и разнесла верх палатки. Разнесла так, что чини не чини, а звезды ночью все равно видно будет.

Поленыч растерялся. Он кинулся в палатку начальника, припал здоровой рукой к рации, начал крутить все ее ручки и чуть не заплакал. С рацией он обращаться не умел.

— Ах ты, господи, как же машину эту заводить? Ах ты, господи!

На выстрел прибежал Рожков. Он завязал ему руку, успокоил его, и стало старику стыдно.

— Палатку жалко, — причитал он. — Эх, палатку жалко.

— Ну? — спросил строго начальник, и в глазах его пряталась усталость.

— Палатку жалко, — признался Поленыч.

— А где сейчас он? — спросил Жора Старцев.

— В отпуске. Баба победила. Увезла-таки, — сказал Слава Кривоносов. — Ест он сейчас пироги. Знатные, я вам скажу, пироги…

 

5. Ночные вершины

Маршрут одиннадцатый, в котором, читатель может проверить справедливость умозаключений японского парикмахера

Бич — доброе и глупое животное. Мы привезли его из Анадыря, потому что он привязался к нам и потому что с собакой всегда лучше. Добыть себе пропитание на природе, в условиях жесточайшей борьбы за существование, он не может. Он воспитан на подачках, весь его опыт — это драки с себе подобными на анадырских помойках. Сейчас на вольной природе он вспоминает Анадырь, как свое позорное прошлое. Но без нас ему не обойтись. Бича обманывают евражки и полевки, куропатки и кулики. Он еще ничего не добыл и возвращается с охоты, понурив голову. В начале самого первого маршрута, у самой базы, я наступил на поваленное дерево и заметил, что придавил к земле куропатку. Бич даже ее не заметил, он просто перепрыгнул через нее. У Бича утрачены все охотничьи инстинкты. Я поднял куропатку. Она со страху закрыла глаза. Студент Сережа Певзнер предложил оторвать куропатке голову. Мы с Жорой накричали на него.

— Зачем? Это же бессмысленно. Еды полно — зачем убивать птицу?

Я отпустил куропатку, а Слава Кривоносов дорогой вразумлял Певзнера:

— Вот ты бы зазря убил птицу. А она сидела на гнезде. Ты заметил, сколько там яиц? Нет, конечно. А там их было восемь. Вылупятся и подрастут восемь куропачей. И осенью, когда с пищей, возможно, будет скучно, эти восемь нам очень даже пригодятся. Понял?

Мы вспомнили эту историю сейчас, когда Бич наткнулся на гнездо. Куропатка вспорхнула и села прямо у него под носом. Он бросился к ней — она отлетела еще на полметра. Озверелый Бич гоняется за птицей, а она летит в полуметре от его носа, уводит от гнезда. Возвращается Бич ни с чем. Потом он встречает кулика. Кулик уводит от гнезда, волоча крыло, имитируя увечье. Потом резко взлетает вверх, когда собака рядом, падает невдалеке — снова все повторяется. Бич опять остается ни с чем. Он возвращается к нам, трется о ноги, скулит. Ему горько и обидно.

Мы разделяемся. Кривоносов и Певзнер уходят на соседний водораздел. С ними — Бич.

А у нас вон те вершины. Мы повздыхали, глядя на них, и потопали. Но повздыхали — это так, на всякий случай, чтобы не сглазить. А честно говоря, к вершинам мы привыкли и лазим по горам как заправские шерпы. Хотя вначале было трудно.

Сегодня — самая высокая отметка в нашем районе. На вершине дремлют туманы, солнце еще не разогнало их. Мы поднимаемся уже час. Жора описывает породы, изучает, из чего составлена эта гора, а я маркирую образцы и хожу с прибором. Зафиксировав показания прибора, беру с этого места образец, уже расколотый и занесенный в пикетажку Жорой, наклеиваю на камень кусочек лейкопластыря — теперь только остается его лизнуть и проставить химическим карандашом номер. Я прикидываю, что если за весь сезон у нас будет пятьсот точек и с каждой точки мы возьмем по десять образцов, то выходит, что в итоге я попробовал на вкус пять тысяч камней. Веселенькое дело! Жору забавляет такая статистика. И мы лезем выше.

Вчера на подбазе мы с Жорой совершили «диверсию». Я пробрался к мешку с камнями, отобранными для отправки на базу; развязал его, достал заблаговременно припасенный кусок сахару, величиной с полкулака, наклеил на него лейкопластырь, проставил номер 731/2, завернул его в бумагу и бросил в мешок. Образцы от 500 до 1000 — это группа Кривоносов-Певзнер. В конце поля, когда разбираются все образцы, будет повод повеселиться.

Мы лезем выше. Я убеждаюсь с грустью, что чаевать нам скоро не придется, на вершине ни кустика, значит и ни капли воды. Слава Кривоносов был предусмотрительней, он к рюкзаку привязал охапку сушняка.

Осыпь из голых острых камней. Ботинки — вдрызг. Комар умудрился укусить даже в подошву.

Камни катятся вниз.

Мы лезем вверх.

Видна только вершина и небо.

Вершина и небо. Она кажется близкой — но до нее ой-ой-ой! И чем выше лезешь, тем дальше она отодвигается.

Мы отыскиваем баранью тропу. Идти легче. Но тропа вскоре теряется, а нам надо все выше и выше.

Жарко. Грызут комары. Они прямо озверели. Они тут громадные, толстые, гудят, как вертолеты. Лучшие в мире комары. С правом подбора посадочной площадки. Интересно, кого жрут комары, когда нас в тундре нет?

А вершина все там же — уперлась в небо. Мы достигнем ее, когда будет виден горизонт, лежащий за ней. Горизонт на севере, за вершиной, он холодный, прозрачный, четкий. Но его надо увидеть. А увидеть его можно только тогда, когда вершина будет под ногами, вот под этими рваными ботинками.

Отдыхаем, смотрим вниз. Панорама долины. Ручей. Какой-то черный комок катается по галечной косе. Всматриваемся. Ба! Да это же медведь! Его грызет мошка, он катается по косе, бьет себя лапами, потом в отчаянье сует морду в воду, фыркает, отдувается, рычит, бедняга. Убегает в распадок. Лезет на перевал, оттуда на вершину. Там, наверное, ветер, там он спасается от гнуса.

Бежит медведь быстро и ловко. Красивое зрелище — зверь на природе. Все-таки несправедливое это учреждение — зоопарк.

В прошлом году в соседней партии мошка загрызла до смерти двух молодых собак и жеребенка.

Мы на вершине. Все! Можно закурить. Сбрасываем рюкзаки, съедаем по плитке шоколада, курим. Все другие вершины, которые тоже казались высокими, где-то внизу.

— Солнце высоко, палатки далеко, — меланхолично замечает Жора Старцев.

Намек понят, и мы съедаем еще по плитке. Теперь нам весь день идти по водоразделу, а в конце пути лезть на сопку, но уже поменьше этой.

Я беру отсюда на память кусочек камня. Камень с самой высокой вершины. Моей коллекции камней положил начало кусочек замшелого гранита с мыса Дежнева. Это самый северо-восточный камень страны. Северо-восточней этого камня тверди больше нет. Я лазил за ним зимой, надев кошки. Теперь же у меня есть камень с вершины. Хотелось бы взять еще кусочек неба, но небо всегда над головой, а вершины не будет. И я знаю, что там, в родном городе, где живут близкие, где музыка и воскресенья, где вино, фрукты — продукты, дары навигации, где совсем другая жизнь, — мы будем грустить о наших вершинах.

…В километре от нас на склоне виден снежник. И прилепившаяся лиственница. Значит, будет костер и чай! Чтобы не терять времени, Жора предлагает мне сразу идти туда, пока он занимается образцами и записями, и готовить чаевку. Я ухожу…

…Снежник большой. Узким языком он спускается к долине, к каменному развалу. Разжигаю костер и с котелком бегу к снежнику. Он покрыт тонкой ледяной коркой. Долблю ее ножом, но снег грязный, лезу дальше, чтобы найти чистый островок, и вдруг качусь вниз по ледяному насту. Успеваю перевернуться на живот, воткнуть нож и таким образом задержаться. Осторожно подтягиваюсь на ноже, делаю носком ботинка углубление, опору, снова подтягиваюсь на ноже и выхожу за пределы снежника, подниматься к костру — метров пятьдесят.

Приходит Жора, я ему рассказываю про чай, отвлекаю внимание, но по следу на снежнике он понимает все и напоминает о том, что на инструкции по технике безопасности расписывались все. Обещаю, что больше этого не будет.

…Густые облака украли солнце, и ночь опустилась сразу, как на юге. В долинах холод. Мы снова забираемся в горы, там тепло, там удивительный воздух, ничего не хочется, только плавать в нем, только дышать им.

Спят ночные вершины. Завтра у них рабочий день. Завтра их покой нарушат геологи. Вернее, это будет не завтра, а уже сегодня, потому что возвращаемся под утро. У костра — высокая одинокая фигура. Это Слава Кривоносов. Наш начальник — самый высокий в экспедиции, два метра. На одной ноге у него ботинок сорок четвертого размера, на другой — сорок пятого. Случилось так, что парной обуви в ящике для него не оказалось.

Строгий начальник ждет нас и варит нам в банке из-под сухого молока роскошный вермишелевый суп. У всех нас хорошее настроение. Слава и Жора рады, что все их теоретические гипотезы подтвердились, и гранитоиды шли могучие, и зона тектонического нарушения была хорошая, и контакт найден отличный, и слышен был как будто вертолет, возможно, к нам на базу.

Если бы мне предложили составить титулованную грамоту для награждения званием «Рыцарь Геологии», я бы начал со Славы Кривоносова, Жоры Старцева, Сережи Рожкова и Володи Гусева, я бы начал с ребят нашей партии.

Володя Гусев самый старший среди нас. Он руководит отрядом промывальщиков. И когда видишь долго склоненный над картой серебристый ежик его волос, думаешь о том, что пути, пройденные им только в тайге и тундре, равны всем твоим жизненным дорогам.

Спать мы сегодня будем мало, потому что день очень хорош. Перед сном слушаем «Спидолу», последние известия. Приятный концерт: «Луи Армстронг и Элла Фицджеральд» — как награда за труды. Давно не слушали музыки.

Узнаем, что наш сосед, Алик Преловский, награжден правительством. Надо бы дать телеграмму.

Меняются диапазоны — меняются новости.

Узнаем, что Люси Джонсон приняла на днях католичество и будет венчаться в церкви Непорочного Зачатия. Узнаем о массовом наплыве туристов в горы Тянь-Шаня. Узнаем, что первый универмаг в Париже был открыт в 1852 году, а также заявление университетского парикмахера из Ниигаты о том, что если у вас завиток на затылке против часовой стрелки, то вы замкнуты, аккуратны, упрямы, а почерк у вас угловатый с нажимом. А если у вас две макушки, то вы задумчивы и с нерешительным характером.

Мы лихорадочно ощупываем затылки друг друга. Задумчивых, с нерешительным характером среди нас нет.

Бича эти проблемы не волнуют. Он на своем месте — между нашими спальными мешками.

— Ах ты проститутка, — нежно говорит ему Жора Старцев, — в маршрут так с начальником бежал, а спать к нам. А ну, подвинься!

Жора переворачивает Бича на другой бок, сует ему под нос кусок сахару, забирается в мешок и закуривает сигарету.

Мы долго не можем заснуть. Когда очень устанешь, заснуть сразу трудно.

Бич спит неспокойно, похрапывает, дергается. Ему снится куропатка, которую он так и не поймал.

 

6. Оседлаем мы лихого скакуна

Маршрут семнадцатый, который наводит читателя на мысли о необходимости овладения высшей школой верховой езды и дает рецепт, как заработать две бутылки коньяку

Здесь, на берегу Пеледона, самая крупная в мире голубика. Так сказал каюр промывальщиков Афанасьич. А ему мы верим.

Здесь, в местах почти заповедных, кроме голубики растет шиповник и красная смородина. В остальном так же, как и всюду на Чукотке.

Солнце прячется, льет проливной дождь, маршруты отменяются. Мы каждый день возвращаемся из маршрутов мокрыми, как рыбы. Сегодня мы не попадемся на удочку. Вот кончится потоп, и мы будем искать в обнажениях вокруг подбазы фауну и флору.

Это очень увлекательное занятие — лазить по каменным осыпям и искать окаменевшие части деревьев и трав, произраставших тут еще до ноевских времен, искать моллюски и всякие разные ракушки, которым миллионы и миллионы лет. Появляется спортивный азарт, тем более, что без фауны лучше с поля не возвращаться: это очень отразится на отчете.

Чтобы поощрить наши старания и подогреть энтузиазм, Слава Кривоносов напоминает об обычае, который существует во всех геологических партиях всех времен и народов, — за каждую фауну начальник партии обязан выставить нашедшему бутылку коньяку.

К вечеру у меня в руках появляется ракушка. Я несу ее, затаив дыхание. Я несу ее, как несут цветы любимой, стеснительно и гордо. Я надеюсь на благосклонность начальника.

Начальник выливает на меня ушат холодной воды:

— А попочка цела?

Оказывается, возраст ракушки невозможно определить, если будет отбито основание завитка, основание спирали, то, что так нежно определил начальник.

Я растерянно отдаю ему мою находку и напряженно жду.

— Цела! — радостно вздыхает он. — Поздравляю!

Начальник заворачивает ее в вату, затем в бумагу, затем в материю, обкладывает травой и после этого аккуратно кладет в мешочек, а мешочек — в деревянный ящик.

Я снова ухожу на обнажения. К вечеру начальник должен мне еще бутылку коньяку.

…Утром приходит каюр промывальщиков Афанасьич со свежим хлебом. Сегодня — день большой камералки. Надо подготовить к отправке все образцы, в наших тайниках по дороге забрать припрятанные камни, отвезти на базу и вернуться со всеми лошадьми.

Студент Сережа Певзнер хочет помочь каюру. Он говорит, что у него есть кавалерийский стаж, что он чуть ли не гарцевал в цирке, и, решив доказать свое уменье, заигрывает с Венерой.

Я вспоминаю первое знакомство с нашими лошадьми.

— Антилихенты! — укоризненно бросил Афанасьич, твердо зная, что лошадей на столь близком расстоянии некоторые из нас видели впервые.

— Начальник! — обратился я к Кривоносову, поскольку самолюбие мое было ущемлено выпадом Афанасьича. — Братья ковбои! Я хочу укротить этого арабского скакуна!

Меня торжественно подвели к маленькому смирному старику Мальчику. Двое держали лошадь, двое меня подсаживали. Наконец я был взгроможден на этого дромадера, крепко сел на его худой и острый позвоночник. Афанасьич стукнул коня, и Мальчик сразу почувствовал во мне дилетанта. Что было дальше — лучше прочитать у Марка Твена «Как я учился кататься на велосипеде».

— Это называется отрыв теории от практики, — подвел научную базу Жора Старцев под мои кавалерийские опыты.

Я считал синяки и потирал ушибы.

— Первый конь — комом, — смеялся Кривоносов.

…Но мой опыт не пошел Певзнеру впрок. И вот теперь Кривоносов перевязывал его и строго внушал, что лошадь — это не такси, а тундра — не Арбат, и к лошади подход нужен индивидуальный, и желательно не со стороны заднего копыта.

Певзнер сидел у костра, схватившись за перевязанную голову, и причитал:

— Что бы сказала моя бабушка? Что бы сказала моя мама? Боже, зачем еврею дикие мустанги?

Он схватил камень, швырнул в Венеру и, застонав, поплелся в палатку.

…Володя Колобов жарит хариусов. Их наловил Сережа Рожков, чемпион по добыче медведей и рыбы.

Володя Гусев, старший в отряде промывальщиков, сооружает коптильню. За его плечами двадцать лет поля, и он из ничего может сделать все. У него седые волосы и молодые глаза.

Чтобы Жора не дремал после хорошего обеда, Колобов просит его следить за сковородкой.

За хариусами, конечно, никто не следит, пока из сковороды не повалил дым.

— Горелый хариус полезен, — оправдывается Жора. — В нем больше витаминов.

Несколько рыб на тарелке Володя несет в палатку нашему инвалиду, лихому кавалеристу, Сереже Певзнеру.

Мы с Жорой идем эталонировать прибор.

Володя возвращается и из своих разорванных и латаных-перелатанных брюк делает шорты. Он отрезает ножом брючины, надевает «шорты» и ходит по галечной косе фертом, произнося монолог во славу снабженцев, который невозможно привести, поскольку лексику Володя постигал не из словаря Даля.

 

7. Первый снег

Маршрут девятнадцатый, посвященный красивому камню обсидиану

Слава вылез из палатки, посмотрел задумчиво на тучи и на снег, пнул подвернувшегося под ногу Бича.

Студент-практикант Сережа Певзнер тоскливо ел вчерашнюю кашу. Ел он не потому, что хотел есть, а потому, что больше ничего не хотел делать.

Река подошла к самым палаткам. Я пошел разжигать костер на новом месте.

…Всю ночь шел снег вперемежку с дождем, река вздулась и унесла все масло, геологический молоток и смыла кострище. И мы сидим весь день в палатке, спасаемся от дождя и холода, очередной маршрут отменен, будет камералка — обработка материалов.

Нам холодно. Холодно на улице, холодно в палатках. У костра сидеть нет смысла: идет противный снег, все кругом, мокро. Тогда мы мастерим печь по-таежному. Для этого надо только найти подходящий валун. Наконец валун найден. Слава гарантирует, что он не расколется. Валун кидаем в огонь, доставляем дров. Потом, когда валун будет так раскален, что к нему невозможно притронуться, мы с помощью палок и тряпок закатим его в палатку.

Мы все набиваемся в палатку, несем туда же чайник, и продукты. От валуна идет тепло, как от печки. Нам становится жарко. Кусочки мокрого хлеба кладем на валун, и хлеб обжаривается. Жить можно. В который раз убеждаешься, что человек может жить везде, главное, не теряться и не тосковать. По мнению оптимиста Кривоносова, все несчастья от меланхолий. В тепле мы предаемся несбыточным мечтам.

Неплохо бы получить в свое распоряжение вертолет и создать летающий отряд шлихового опробования. Сколько бы выиграли дней, сколько бы сберегли сил и насколько эффективней шли бы поиски!

Неплохо бы оценивать начальству деятельность партии по конкретным, самым важным результатам — доказана или не доказана перспективность или бесперспективность района на золото, поскольку золото для страны — это все.

И неплохо бы сейчас попасть просто на нашу базу, в нашу баню… Баню мы на базе строили сами из лиственницы. Она получилась отличной. И прибили мы табличку на двух языках — на русском и на латыни. Какая же баня без таблички? Она гласила: «Пеледонская уездная баня им. В. М. Кривоносова». Имя бане дали, во-первых, в порядке наглого, ничем не прикрытого подхалимажа, а, во-вторых, за особые заслуги нашего начальника, который в неимоверной жаре пересидел всех своих подчиненных, лихо дубасил себя веником, а в заключение прямо с банного крыльца бросился в ледяные воды Пеледона — подвиг, который в начале сезона никому из нас свершить было не под силу.

После ужина при помощи сложного приспособления из проволоки, веревки, лейкопластыря и смолы я мастерю ботинки еще на один маршрут. Мы клеймим снабженческие организации и обувные фабрики на чем свет стоит. Я чувствую, что мое изделие после первого километра разлетится в прах, и злюсь.

Жора квалифицирует мое состояние как маниакально-депрессивный психоз, отягощенный мечтой о светлом будущем… Светлое будущее видится мне в образе непромокаемых сапог сорок первого размера и пачки сигарет с фильтром. В конце концов я закинул ботинки и натянул кеды.

Жора импровизирует:

Два дня назад он, как обычно, нес образцы в руке до следующей точки, — полная рука образцов, он прижимал их к груди. Во время перехода через речку он поскользнулся и выронил камни, их тут же унесло течением. Нам пришлось возвращаться к предыдущей точке и все начинать сначала.

А первый снег уже тает, дождь съедает его, остаются только шапки на острых вершинах. Слава дает команду собирать щавель, утром будем варить борщ.

Мы разбираем образцы. В моем рюкзаке удивительные камни. О них я мечтал еще в Анадыре. Мой сосед по квартире — геолог, он болен обсидианом, он хочет найти громадные коренные выходы этого камня. Сейчас он в другой партии, но если будет связь, я дам ему телеграмму, ведь я тоже заболел этим камнем.

Я принес полный рюкзак черных камней И высыпал их перед Славой. Он покачал головой и засмеялся:

— Сбылась вековая мечта человечества!

Если вы никогда не видели обсидиана, разбейте бутылку шампанского и посмотрите на скол. Примерно так, только чернее, он и выглядит, ведь обсидиан — тоже стекло, только вулканическое. При сильном нагреве он увеличивается в объеме в десять-одиннадцать раз, и получается легкий и прочный материал, идущий на нужды строительства.

Я маркирую образцы, спрашиваю у Жоры, есть ли надежда на месторождение. Ему не хочется меня огорчать, но он говорит:

— Вряд ли…

 

8. Абстракция для двух саксофонов

Маршрут двадцать третий, в котором автор похваляется своей дружбой с привидениями

Такое небо я уже видел однажды. Это было на берегу Ледовитого океана. Синее-синее небо, белые-белые облака, синее-синее море, белые-белые льды. Или небо отражается в океане, или океан отражается в небе. Мы вышли на вельботе — небо под ногами, океан над толовой. Мы шли к дальним черным точкам — моржам.

Сейчас Слава Кривоносов объясняет маршрут, показывает на горизонт.

Маршрут двухдневный, без подбазы, берем с собой одну палатку на четверых, запас еды, ночевать будем без спальных мешков, уточняем координаты, делим груз и расходимся, договорившись о встрече с группой Кривоносов-Певзнер на ручье Горном, там, почти у горизонта, где белые облака лежат на груди у кекуров — молчаливых каменных идолов.

Уходим легко, с хорошим настроением. Уходим, чтобы сюда уже не вернуться. И оставленная стоянка — уже за спиной, она просто стала местом, откуда мы пошли дальше.

…Геология — абстрактная наука и очень конкретный труд. Парни держат в руках камень и имеют полное представление о глубинных земных процессах, происходивших миллионы столетий назад, вот до этой чаевки и до этого костра. И конкретное проявление абстрактных представлений и абстрактного мышления — это наш труд и то, что будет потом в результате его.

Нас в тундре двое — каждый солирует на своих инструментах, но тема одна — поле. И мы идем молча, каждый со своими мыслями.

Неплохо бы к концу маршрута прийти сухим, значит, не надо спешить, прийти сухим, не вспотевшим, ведь спальных мешков не будет и нельзя вообще переодеться; и еще о том, почему иногда бывает так, что правда теряется в стланике, а кривда выходит на проспект, и о том, что все наше богатство, весь капитал — это чувство юмора, с ним приходишь на Север, с ним остаешься, или уезжаешь, или умираешь тут; и смешно сказал Слава Кривоносов, что мы ищем то, чего не потеряли, такая уж она у нас «мама-двухсотка» — и вообще никто никогда не узнает, о чем думает человек, когда он один в тундре, когда кругом такая тишина, как будто ничего не происходит.

— Привет! — радостно кричит Певзнер.

— Добрый вечер! — вежливо отвечает Жора.

Мы одновременно спустились в долину, обе пары, ищем хорошее место для палатки. Все рады, что вышли в намеченную точку синхронно, не будем тратить время на ожидание. А кекуры по-прежнему далеко, горизонт отступил, и небо из синего переходит в черное, облаков нет, только светлый закатный горизонт, значит, будет завтра отличный день, и мы решаем удлинить завтрашний маршрут, уж больно хорошо сегодня работалось. Я быстро разжигаю костер, Жора открывает банки, Певзнер накрывает «стол», а Слава Кривоносов готовит приправу из сухого лука и масла. Это мероприятие он никому не доверяет, потому что на большом огне можно запросто пережарить лук, и только Слава умеет жарить лук в банке из-под сгущенного молока.

Мы рубим стланик, готовим место, потом растягиваем палатку. Она маленькая, но мы умещаемся в ней вчетвером, впритирку, так теплее. И говорим о всякой чепухе, и верим, что завтрашний день будет удачным.

После завтрака замечаем, что продуктов осталось очень мало, на обеденную чаевку и чуть-чуть на ужин, но рюкзаки не полегчали, потому что набралось достаточно образцов.

Маршрут удлинен, и мы не придем на подбазу, у каюра на этот счет составлены инструкции.

— Будем ночевать вот здесь. — И Слава помечает на карте, а нам дает аэрофотоснимки этого района. На карте маленький крестик. — Тут какое-то захоронение. Встретимся у креста.

— Пока!

— Пока!

И мы расходимся.

Жора проверяет револьвер и вносит деловое предложение.

В конце маршрута необходимо зайти за рамку, то есть выйти за пределы карты, в чужой район, чтобы сделать правильную геологическую стыковку района и соседнего, где сейчас никого нет, но там работала в прошлом году другая экспедиция. И, чтобы не терять времени, он отдает мне свой рюкзак, я ему свой прибор, а с двумя рюкзаками я иду по долине до тех пор, пока не найду эту могилу. Там надо мне разжечь костер, потому что скоро наступит ночь и костры будут ориентирами и для Жоры, и для Славы с Сережей.

Со мной бежит Бич, так что мне не скучно.

— Идти немного, километров пять, но когда прихожу, уже звезды заселили небо.

…Высокая надпойменная терраса, широкий шумливый ручей, на террасе тундра кочковатая, и единственное сухое место — это захоронение. Крест русский, могила древняя. Сверху она разрыта, видны доски. Наверное, тут поработали песцы или медведь.

На хорошем расстоянии друг от друга разжигаю три сигнальных костра, потом спускаюсь к реке и на галечной косе сооружаю громадный, метров пять в длину, костер, чтобы прогреть гальку. Когда придут ребята, мы разбросаем угли, на место кострища натаскаем веток, поставим палатку и нам не будет страшен никакой холод, теплая галька будет греть нас, и увидим мы одинаковые сны о том, что лежим на полатях, на деревенской печке, а бабушка гремит ухватами, сочиняя нам топленое молоко.

Я сижу на могиле, это самое сухое место, сижу, опершись спиной на крест, от бликов костров мечутся тени, могила дореволюционная, и я знаю, что здесь должны быть привидения.

Тишина и одиночество. Бич лежит у костра и вздрагивает. Он не хочет идти ко мне, а я к нему.

Часто падают звезды, и мне надоедает загадывать желания.

Я сижу, боясь пошевелиться.

Чу… Что-то скребется. Наверное, мышь-полевка. Нет, вот раздвигаются доски, что-то белеет в могиле, и вдруг медленно вырастает привидение; Привидение садится на край могилы, подоткнув под себя белый саван. Я сжимаюсь и стараюсь вдавиться в крест, чтобы меня не было видно. Привидение смотрит на меня и молчит. У меня зуб на зуб не попадает. Мы молчим. И смотрим друг на друга.

Тогда оно пересаживается ко мне ближе. Я вижу пронзительные глазницы и белые зубы черепа.

— Ну, как у вас с планом? — спросило привидение.

— Выполняем… — тихо доложил я.

— А как работа, не пыльная?

— В нашей стране труд младшего техника-геолога окружен всеобщим почетом и уважением, — доложил я.

— Молодец… А как полевые, платят?

— Платят… Еще как!

Привидение задумалось.

— Ну, а с кормежкой ничего?

— Нормально… три раза в день, как в санатории.

— Гм… а я вот, видишь, совсем отощал…

Привидение вздохнуло, проскрипело скелетом и протянуло мне руку. Я обрадовался, что теперь с ним «на ты и за руку».

— Ну, бывай! — сказало привидение и похлопало меня по плечу. Я открыл глаза.

— Ну и ну! — смеялся Жора. — Заснуть на могиле! Что снилось хоть?

— Привидения… я с ними «на ты и за руку».

— Идем чай пить, мы тебя не будили, уж больно хорошо спал.

…Потом мы раскидали угли, натаскали на гальку веток и поставили палатку. В палатке жарко. Снимаем обувь, затем куртки, затем свитера. Все равно жарко.

От прелых веток в палатке аромат. Пахнет ветками, рекой, ветром. Пахнет тишиной ночи и землей. Кажется, будто в изголовье у нас земной шар.

Солнце просыпается раньше всех, и мы вылезаем из палатки, когда уже согрета земля. Редкий денек — мошкара и комарье еще не вышли на работу, и мы нежимся в лучах утреннего солнца, загораем.

На завтрак — пустой чай и немного сахара, вот и все. Но мы знаем, что в конце дня наш маршрут и дороги каюра Володи должны пересечься, и тогда у нас будет все.

Мы забываем, что последние два дня работали очертенело, вдохновенно, до одури, прошли много, а вода — она и ночью вода, и после чая аппетит разыгрывается зверский.

Вдруг Слава Кривоносов тихо подзывает Бича, берет его на руки и сдавливает своей могучей рукой Бичеву челюсть, чтобы он не лаял, и кивает на реку.

Мы смотрим и замираем. Недалеко от палатки спокойно пьет воду олень, небольшой изящный дикий олень.

Слава думает, как бы удержать Бича, чтобы он не вырвался и не спугнул животное.

Жора Старцев лихорадочно подсчитывает, сколько из этого оленя получится шашлыков, и уже мысленно отрезает себе часть грудинки (лучшую часть).

Он в нетерпении. Он ползет по-пластунски к палатке и думает об оставленном там револьвере.

Я смотрю на все широко открытыми глазами, боюсь пошевелиться и думаю, чем же все кончится.

Жора выползает из палатки и ползет по гальке к оленю. Я представляю, каково ему голому тащиться по камням. Наконец метрах в пятидесяти он замирает, целится, и щелкает выстрел. Пуля падает рядом с оленем, тот даже не поворачивает головы.

Бич видит оленя и отчаянно вырывается из железных объятий Кривоносова.

Жора стреляет еще раз.

Пуля падает рядом, отскакивает от камня и жужжит. Олень вскидывает голову, смотрит на нас, потом снова наклоняется к воде и пьет.

Жора снова стреляет, две пули подряд.

Олень грациозно подпрыгивает вверх, Бич вырывается, лает и бросается к нему.

Олень перепрыгивает через реку и несется по тундре, Бич стремглав, сломя голову несется за ним.

Жора в сердцах стреляет в Бича, но не попадает.

Все, не видать нам сегодня шашлыков и бифштексов!

Зря мы плотоядно улыбались, боясь пошевелиться!

Зря Жора мысленно отрезывал часть грудинки. (лучшую часть)!

Всем нам смешно и обидно. Жора все сваливает на Бича, клянет его и обещает оторвать ему голову, когда тот вернется.

Бич возвращается, тяжело дыша и высунув язык, понурив голову. Ему стыдно.

Слава гладит Бича:

— Что ж ты, товарищ, так обмишурился?

— Товарищ? — кричит Жора и пинает Бича голой пяткой. — Макнамара ему товарищ!

Мы собираемся. По нашим следам пройдут промывальщики, и мы оставляем им в могиле палатку, чтобы не тащить ее с собой. В кресте оставляем записку:

Ребята поймут, что когда мы уходили, у нас было хорошее настроение, но в ручье мизерные значки золота, и надежды на что-нибудь интересное нет. Мы уходим бодро, подтянув животы. Бич угрюмо плетется в стороне.

Но в конце долины подбазы нет, Володя где-то задержался, палатка наша оставлена, и мы, не солоно хлебавши, устраиваем ночлег на нагретой гальке, соорудив вокруг лежки навесы от ветра.

Спим урывками, сожжены все окрестные бревна, за дровами идти нет никакого желания, мы жмемся друг к другу, холодно, и только Слава Кривоносов бодр, поддерживает огонь и вообще подает личный пример. Мы и так знаем, что наш начальник — образец тундрового человека, мы просто удивляемся его выносливости. К утру, когда мы приготовились молча умирать, раздался тонкий цокот копыт.

 

9. День полного счастья

Маршрут двадцать седьмой, здесь читатель убедится, как важно иметь друзей на материке

У лося был разорван бок, а из раны на животе вываливались внутренности. Медведю тоже досталось — он убегал по косе в чащу, хромая и ревя. Медведь был матерый и, наверное, поднаторевший в схватках. Такого огромного мы еще не видели. Он был двухцветным — половина черная, половина желтая. Пока Володя Колобов возился с карабином, он ушел в чащу. Лось крутил головой и не мог подняться. Это был молодой самец. Мы пристрелили его, чтобы он не мучался… Обычно лоси сильней медведей, просто этот был неопытным.

Немного лосятины мы берем с собой, остальное Володя увозит на базу. Ему еще дается задание привезти хлеб.

У нас сегодня очень много работы. Обнаружен участок аномалии. Кажется, нам повезло. Ребята обрабатывают участок «Встречный-1», мы с Жорой — «Встречный-2». Сделали десять профилей с расстоянием по десять метров между каждым, на каждом профиле примерно по восемь-девять точек с пятиметровым расстоянием между ними. Стрелка на моем приборе колеблется у 65, хорошая отметка, обнадеживающая. Если в конце сезона ничего не будет лучше, мы взорвем эту сопку. Мы посмотрим, что у нее внутри.

Делаем на костре шашлык из лосятины и часть мяса, завернув в бумагу, зарываем в гальку, на которой горит костер, получается отличное блюдо — мясо в собственном соку, лучше, чем в духовке.

Бич с нами. Когда уходили, привязали Бича, чтобы он остался на базе. Бич скулил, вырывался, обхватил лапами ногу Жоры — не пускал. Предчувствовал, что мы уходим надолго. И он все-таки сорвался с веревки и снова ходит в маршруты.

…Неизлечим я от дорог, неизлечим от путешествий. Все чаще думаешь о том, что поле кончится и придется выбирать другие маршруты, где не будет с тобой пеледонских ребят. И удивляешься, как раньше мог жить без этих ребят, без этих маршрутов. Но знаешь, что всегда будет в награду огонь костра. Сколько еще костров предстоит разжечь!

Приходим на подбазу, и Володя встречает нас улыбкой до ушей. Мы знаем, что-то произошло: что?

— Только что были промывальщики. Они сказали, что на базе был вертолет. Промывальщики ушли, но оставили письма.

Слава получает одно письмо, Жора — одно, но зато толстое, как энциклопедический словарь, студент Сережа Певзнер семь — от бабушки, от дедушки, от мамы, от папы, от жены.

Ребята разбредаются по палаткам читать письма.

Мне и Володе ничего нет.

— Тебе есть посылка, — говорит Володя.

Я собираю в кулак нервы и спокойно спрашиваю:

— Где?

— На базе.

До базы тридцать километров, и неизвестно, когда мы там будем.

Очевидно, что-то написано на моем лице, потому что Володя идет к Кривоносову и говорит, что на базе есть еще хлеб и к утру он смог бы вернуться.

— Езжай.

Володя седлает трех коней и уходит, погрузив на них образцы.

А я пока разбираю газеты. Тут есть и свежие, но в основном те, что были на базе и приготовлены для заворачивания образцов.

Вся наша база завалена комплектами журналов «Здоровье» и «Дошкольное воспитание» за три года. Кто-то из юмористов занимался снабжением нашей базы.

Уже ночь. Жора просит по компасу определить время. Азимут луны у меня давно уже засечен, и я примерно помню основные параметры. Сейчас на компасе юго-запад 170 градусов. Значит, примерно два часа ночи.

— Без двадцати два — поправляет Жора. Оказывается, часы у него в порядке, просто он хохмит от избытка хорошего настроения в связи с получением письма.

Я разжигаю огромный костер — ориентир для Володи. Кидаю в огонь несколько бревен — столб искр поднялся до неба. И вдруг слышу выстрел — это Володя увидел огонь, он где-то недалеко.

Все вылезают из палаток.

И вот Володя подъезжает, вручает посылку, Кривоносов кричит:

— Если там что-нибудь булькает, не трогать, сбереги до конца поля!

— Ладно.

Ухожу в палатку, ребята сильней разжигают костер.

В посылке сорок пачек великолепных сигарет с фильтром «НВ», о которых я еще вчера мечтал как о необычном, бутылка итальянского «золотого бренди» и письмо с приветом всем ребятам партии и особливо Славе Кривоносову.

— От кого привет? — недоверчиво спрашивает Кривоносов.

Ах, черт! Я же совершенно забыл, что все делал втайне от Славы, еще тогда в Анадыре, когда он был «капитаном Рулли». Ах, черт!

Слава недоверчиво и подозрительно косится на письмо.

И я признаюсь.

Да, Слава, было дело, послал я девчонкам в ГИТИС (есть у меня там хорошие друзья), так вот послал я им приглашение к нам на практику и раструбил про наш театр, и выслал двадцать фотографий, и на каждой Кривоносов — вот он на сцене, вот в гримерной, вот отдельно, вот в коллективе, вот в набедренной повязке, вот играет на трубе… Но к нам они не поехали, далеко все же, поехали на «Мосфильм», а мне прислали, письмо, и сигареты, и роскошный бренди, и приветы Кривоносову, хотя об этом я их совсем не просил, сообщил, чтоб не ждали писем: в поле я. И вот нашли все же, молодцы. Хочется сию же минуту сделать им что-то такое, чтобы радовались, как я сейчас. И я перечитываю смешной и трогательный адрес: «Анадырь, геологическое поле, доставить…» мне. Представляю, как улыбались на почте. Но все-таки доставили! Сколько людей подчас причастно к радости одного человека…

— Читай! — рычит Кривоносов.

— «Все наши мосфильмовские дуры влюблены в Кривоносова…».

— Ну почему уж и дуры? — скромно возражает Слава.

— Не перебивай! «…особенно без ума от его рук. Передают ему нежный привет и удивляются, как у такого пирата могут быть такие артистические и аристократические руки».

Слава потихоньку рассматривает свои руки. Мы тоже глядим на его руки, пока он достает головешку из костра и прикуривает. Руки как руки, ничего особенного. Мы в этом не понимаем, им там видней…

Мы блаженствуем. Мы курим сигареты. Костер у нас до неба, и нам хорошо. Мы вспоминаем тех, до кого сейчас очень далеко, ребята перечитывают письма, нам тепло, и мы счастливы. У костра на гальке стоит бренди.

— Давай! — машет рукой Кривоносов.

Мы открываем бутылку, разливаем по кружкам, разливаем так, чтобы хватило и по второму разу, и пьем за тех, кто думает о нас, когда мы далеко. Второй тост — за благополучное окончание сезона. Потом я сажусь за ответ, ребята диктуют, мы пишем весело и нежно.

В мыслях многие уже дома. Жора что-то рисует на крышке от ящика, привешивает табличку над входом в палатку. Колобов читает вслух:

— Меняю отдельную двухместную палатку со всеми удобствами на однокомнатную квартиру в Анадыре.

Мы, холостяки, не согласны. Мы с Володей Колобовым вывешиваем другую табличку на палатке — «ВИГВАМ — ФИГ ВАМ! Вход по пригласительным билетам».

Нам хорошо, нам тепло. Мы долго не расходимся от костра.

А в чаще плачет ночная птица.

 

10. Радиограмма

Маршрут тридцать первый, самый короткий и самый грустный

С утра на базе переполох.

Сережа Рожков во время утреннего сеанса связи получил «рд» о том, что к нам в партию должна прилететь его жена Эля.

Элеонора экономист геологической экспедиции, и в нашей партии у нее дела. Но, помимо этого, она с весновки не видела Сережу, то есть почти пять месяцев.

Мы хорошо понимаем состояние Сережи.

И, кроме всего прочего, — ведь в партию прилетает женщина! Не хватало нам еще этих забот и волнений! Но прилет вертолета — это вообще праздник, и еще мы рады Сережиному счастью.

Сережа бреется, уходит в тундру и собирает для Эли огромную миску голубики. Стекла его очков радостно блестят. (Когда он грустит, очки понуро висят на кончике носа).

Каюр Афанасьич — сегодня его дежурство по кухне — замешивает тесто и печет пончики, чего за все время в нашем меню не было ни разу.

Я чищу дегтем сапоги и художественно штопаю штаны, и навешиваю две совершенно новые заплаты. Потом достаю свежую рубаху, которую берег к концу поля.

Слава Кривоносов больше положенного сидит перед зеркалом, подравнивает бороду.

Рабочие из отряда промывальщиков подметают территорию.

Сережа Певзнер достает где-то из глубины вьючника невероятно мятые джинсы, но без единой заплаты и вышагивает по территории базы аристократом.

Потом мы все пишем письма, много писем, их увезет Эля — и улетит она в мир, с которым у нас почти нет связи.

На другой день соседняя партия подтверждает «рд» и прилет Эли. Но мы ждать ее не можем, дни хорошие, надо спешить. Кривоносов дает Рожкову еще два дня на ожидание, оставляет схему с подбазами и числами, когда мы на них должны быть. И мы уходим.

Через три дня, в темный дождливый вечер, нас догоняет Сережа. Оказывается в самый последний момент запланированный нам вертолет с грузом горючего направили в соседнюю партию, до которой было ближе.

Эля не прилетела.

Наши письма лежат на базе.

Мы молча пьем чай.

Осень.

 

11. На краю планшета

Маршрут тридцать седьмой, доказывающий очевидную пользу грибного супа и благородных поступков

Изрядно вымокшие, мы пришли в намеченную точку — в конец нашего маршрута, но Володи там не оказалось. Никто не ожидал такого поворота дела. Мы натаскали дров, запалили громадный костер, повесили сушить шмутки, а сами голые прыгали вокруг него, как туземцы острова Тасмании на ритуальном празднестве.

— Все хорошо, — заметил Певзнер, это он вспомнил о туземцах, — а кого есть будем?

— Капитана Кука, — быстро сообразил Жора, так как по комплекции для съедения скорей всего подходил он сам.

Мы спали вокруг костра. Если грелся левый бок, то правый нестерпимо мерз. Так всю ночь и вертелись, как шашлык на палочке.

Утром Володи не было. Отправились на поиски маршрутом, то есть работая в пути. По дороге собираем грибы и ягоды. Вареные грибы и чай с ягодами — наш рацион.

Сентябрь…

Нежное солнце бабьего лета совсем не вяжется с нашим настроением, с нашей тревогой и озабоченностью судьбой Володи.

К вечеру второго дня собираем совет. В рюкзаках, кроме камней, ничего нет. Курева тоже. Володя неизвестно где. Грибы и ягоды совсем не поднимают энтузиазма. Много не пройдешь, если в желудке грустно, а на душе — кисло.

— Я пойду на базу, — говорит Кривоносов.

Мы молчим.

Каждый представляет, что это такое. До базы двадцать восемь километров самым кратчайшим путем. Там Славе надо будет взять продуктов на четверых, хотя бы на два дня и снова идти назад, почти не отдохнув. Пятьдесят с лишним километров отмахать по горам после двух дней тяжеленной работы.

— Я пойду на базу. Вернусь к утру. Вы же выходите вот к этой стоянке, мы были там дней семь назад. Возможно, что-либо найдете. А может, и Володя там. Я выйду к этой стоянке утром, — говорит Слава.

Мы делим на троих его образцы, он берет пустой рюкзак и уходит. Восхищаться поступком Славы мы будем потом, а сейчас у нас нет даже желании разговаривать, и мы идем к давней стоянке молча под грузом проб и неясных перспектив.

…На дневной стоянке собираем окурки, находим полсухаря. Я исследую реку и нахожу кусок мяса (каюр держал мясо в реке, чтобы не испортилось). Мясо вымокшее и тухлое.

— Ребята! — Я торжествующе размахиваю куском лосятины.

— Ура-а… — уныло бормочет Жора. Благодушие не сходило с его круглого лица, даже когда он был голоден.

— Смотрите, жир совсем сохранился, если его обрезать, — он белый, значит, свежий!

— Свежий, — соглашается Певзнер. — Посмотрите, он совсем новый!

Варим суп из грибов и обрезков мяса и жира.

— Ничего, есть можно! — Мы глотаем с отвращением, не глядя друг на друга. Остатки выливаем Бичу. Бич не ест. Я уверен, что еще год после поля никто из нас не прикоснется к грибам.

После чая с ягодами предаемся воспоминаниям.

— Вот намедни, то бишь перед полем, прелюбопытную книжицу довелось мне читать. Царского издания, дворянская книга, — говорит Жора. — Называется не помню как, но там о вкусной и здоровой пище. Несколько тысяч рецептов. И вот один из них формулируется примерно так: «если у вас нет ничего под рукой, а вам надо кормить друзей, возьмите гуся, немного яблок, белого вина для подливы и нарежьте картофель тонкими ломтиками, не забывайте также про сливы и лимон». Если у вас ничего нет под рукой…

— У-у… гады! — рычит Певзнер. В нем просыпается классовое чутье.

…Всю ночь бодрствуем у костра.

Слава, как и обещал, пришел рано утром. Он как с неба свалился с огромнейшим рюкзаком.

— Спокойно, в порядке живой очереди. Сначала масло с чаем и печеньем и сахар. Потом будем готовить обед.

Чего только не принес Слава! Роскошней пира не было. Сгущенное молоко и тушенка, свежий хлеб и вермишель, масло, чай, сахар, папиросы «Север», сухая колбаса. То, что колбаса твердая как камень и плесневелая, роли не играет, все равно ее надо варить. И главный сюрприз — он принес палатку! А это лишних пять килограммов!

После обеда мы все наши образцы собираем в один мешок, привязываем его к дереву, чтобы видно было, и уходим искать Володю. Уходим в юго-восточный угол карты, на самый край планшета.

К вечеру за спиной четыре перевала, а Володи нет. Падает снег. Мы спешим разбить палатку.

Кругом очень красиво. Высокие деревья, глубокая долина, крутые сопки и нежный тихий, совсем новогодний снег, он падает откуда-то из темноты, неба не видно, снежинки тают в реке, тают и рядом с кострищем, не долетая до огня какое-то мгновение. Когда идет снег, геологам не до красивостей, они подсчитывают, какая часть планшета еще не закрыта и сколько еще шагать.

…Еще сутки прочь. Сегодня замыкаем кольцо, мы очень здорово проутюжили район, а завтра пойдем на базу, так как продукты уже на исходе, да и до базы отсюда сорок километров. От снега обувь разбухла, хлюпает в сапогах вода, я скрепляю подметки тем же способом, каким деревенские мальчишки приторачивают коньки к валенкам — при помощи палочки и веревки. Слава Кривоносов надевает на носки ботинок мешочки для образцов и туго связывает все это веревкой. Но наши ухищрения пользы приносят мало.

— Садись! — командует Слава Певзнеру.

Тот устало валится на землю.

Кривоносов снимает с него ботинки, достает из рюкзака свои запасные шерстяные носки, надевает их на Певзнера, обматывает его ноги сверху полиэтиленовой пленкой из-под аммонита, потом натягивает на него ботинки. Теперь Певзнеру обеспечена цветущая жизнь, теперь он не промокнет и не простудится.

Жора вслух подсчитывает все агентства мира, которые ну просто обязаны сообщить читателям о благородном поступке нашего Славы.

— «Ассошиэйтед Пресс» об этом сообщил бы так, — импровизирует Жора, — «В руках у капитана Рулли мелькнуло два кольта. Раздевайся! — рявкнул он Певзнеру. Испуганный Певзнер сел на землю и лихорадочно стянул с себя ботинки фирмы «СВГУ-СНАБ и Ко».

— Несчастный! — взревел капитан Рулли. — Что с тебя взять? — Он выстрелил два раза, в воздух, достал роскошные носки и швырнул их Певзнеру. — Бери — и больше мне не попадайся!

Да, вы угадали, это был он, известный в прериях капитан Рулли Доброе Сердце».

— «Франс Пресс» сделал бы так, — говорит Певзнер. — «Мсье Кривоносов, известный покоритель женских сердец, шел по заснеженной тундре с грузом ажурных носков для прекрасных дам Анадыря. В трудную минуту, когда его коллега по контрабанде Серж Певзнер обнаружил непорядок в туалете, а именно — прохудившиеся носки фирмы «Мама, бабушка и Ко», мсье Кривоносов выделил из неприкосновенных запасов прекрасную пару со стрелкой и черной пяткой и великодушно протянул их Сержу, ибо люди Кривоносова всегда должны появляться перед дамами в своем наилучшем виде. Таков девиз любимца наших читательниц, и он верен ему до конца».

Слава грустно вздыхает:

— А в докладе на экспедиционном профсоюзном собрании это выглядело бы примерно так: «Встав на трудовую вахту и взяв повышенные обязательства, начальник партии Кривоносов поручил студенту-практиканту МГРИ комсомольцу Сергею Певзнеру ответственный маршрут и снабдил его всем необходимым. Маршрут был завершен, и годовой план выполнен. Работники детского сада, где воспитывался начальник партии, гордятся его благородным поступком. Так держать, товарищ Кривоносов!».

Мы изгаляемся друг над другом, вышучиваем, как можем, так нам веселей и легче идти. А про себя, наверное, каждый думает о неписаных законах братства, рожденного в пути. И еще о том, что составляет суть всего. Если ты не умеешь разжигать костер — не беда, научат; если ты в институте по специальным геологическим дисциплинам хватал двойки и тройки — не беда, тут тебя научат; если ты не знаешь, что делать, когда останешься наедине с тундрой — тоже не беда, эта наука приложится. Но если ты плохой человек — тебе в геологии делать нечего. Вот и вся, очевидно, специфика нашей профессии.

А что касается приличествующих случаю подвигов, то Слава тут категоричен:

— Все это мура… — рецензирует он виденное в кино и читанное о геологах. — «Шагай, геолог» и «крепись, геолог» — все это мура, хотя каждый из вас «солнцу и ветру брат»… Все так называемые «подвиги» от безалаберности, оттого, что кто-то не сделал правильно того, что должен был сделать, от несоблюдения техники безопасности, черт возьми! Иногда мелочь, скажем, промокшие спички, оборачивается ого-го чем! И никакой романтики я тут не вижу. А мелочей в нашей работе нет. И вообще, работать надо, а не совершать подвиги.

Самая высокая правда романтики — провести все поле без «чп».

Слава отдает Жоре бинокль:

— Вон, смотри: в редколесье Мальчик. Это его тощая фигура. Значит, там на косе палатки и Володя.

Мы спускаемся вниз и через час стреляем. В ответ на выстрел слышим три выстрела из карабина. Володя здесь! Мы идем на выстрелы.

…У Володи обреченный вид. Он думает, что мы накинемся на него и начнем ругать. А мы знаем, что за это время он и так извелся.

— Ребята… — говорит Володя, — я вам ландорики приготовил.

Он снимает полотенце, и мы видим большую груду лепешек, здоровых лепешек, величиной со сковородку.

— Ребята… хорошие ландорики… по-пеледонски… ешьте… хорошие ландорики…

— Эх ты… ландорик! — с укоризной, но нежно говорит ему Слава.

Оказывается, от лошадей отбился Ганнибал. Володя искал его, потерял целый день, и весь распорядок движения был нарушен. Помня инструкцию, он разбил лагерь и больше не двигался с караваном, только жег сигнальные огни, но нам огни были не видны, мы бродили за очень высокими отметками.

Володя рассказывает все новости, которые произошли в мире за это время. У него «Спидола», и мы изголодались по новостям.

Боже, какое удивительное изобретение — спальный мешок! Лучше оленьего кукуля ничего еще человечество не придумало. В тепло! Спать, спать, спать…

 

12. Валемар и Венсеремос

Маршрут тридцать девятый, с которым полевой сезон еще не закончился

Мы в самом дальнем юго-западе нашей карты. Мы очень растягиваем наши маршруты. Мы хотим в оставшееся время сделать как можно больше, мы боимся зимы.

Вчера мы вышли сюда, отправив каюра на базу, и сегодня ночуем без палатки. Володя Колобов должен поставить промежуточную подбазу в одном дне пути отсюда. Мы завершаем круг, — и до основной базы будет не так уж далеко.

Опять валит снег, а работы осталось еще недели на две. Но это заботы завтрашнего дня, а сейчас пора подумать о ночлеге.

Мы в высоком лесу на берегу реки. Речная галька уже хорошо прогрета костром. Остальное не так сложно. Слава Кривоносов вырубает из чащи четыре жерди, каждую пару скрепляет в вершине буквой «л», на распорки кладется пятая жердь, соединяющая два «л» в вершине, остов шалаша готов. По бокам еще две жерди, чтобы удобней было делать стены из стланика и веток с широкими листьями. Пол шалаша мы тоже устилаем ветками. Потом забираемся в наше прекрасное жилье. Снизу достаточно пригревает, а вообще, пока еще холодновато. Потом станет тепло, это мы знаем. Снег засыпает наш шалаш, ветер уже не проникает. Те, у кого более теплая одежда, лежат с краю, остальные в середине. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, — Кривоносов, Певзнер, я и Старцев.

Мы только что поужинали — на всех котелок вермишели, круг сухой колбасы и чай без сахара. Больше ничего не осталось. Но если вермишель варить долго, она очень разваривается и ее получается много. Мы мечтаем завтра утром убить оленя.

— Ну вот и все, — говорит утром Слава, водя по карте тупым карандашом. — Мы обработаем этот кусочек, вы пойдете сюда. Подбаза не понадобится, если не прохлаждаться, все можно успеть. Встречаемся на базе. Ну, а если не успеете или мы задержимся — вот тут лабаз…

Мы согласны с его планом. Мы готовы работать до одури, только бы вернуться из маршрута на базу. Мы не были на ней больше месяца. А там наконец отдых, и тогда останется совсем немного. Мы прощаемся и расходимся по своим маршрутам: Кривоносов и Певзнер по-водоразделу на северо-восток, мы со Старцевым на восток, потом на север, потом чуть-чуть на запад. У нас круг немного больше, мы вчера не успели из-за темноты полностью закончить маршрут.

Вечереет. Мы свое отработали. Мы сидим у костра и пьем несладкий чай. Удивительно, но есть совсем не хочется. Или оттого, что очень устали, или потому, что твердо знаем — сегодня будем на базе.

Я тщательно упаковываю бумажные пакетики с металлометрическими пробами, заворачиваю их в полиэтилен, чтобы — чего доброго! — не промокли часом.

— Советская металлогения достигла таких высот, — повторяет Жора излюбленную шутку своего институтского профессора, — что с них не видны отдельные месторождения.

Не хочется вставать. Не хочется идти.

— Ну, говоря шершавым языком плаката, еще напор — и враг бежит!

Поднимаемся. Идем быстро. Я вспоминаю упряжных собак. Вот так же и они — полдня еле плетутся по глубокому снегу, но стоит им увидеть ярангу, откуда только силы берутся — несутся со всех ног!

— Посвети! — просит Жора.

При свете спички он смотрит на компас, выверяет его, идем мы по азимуту. Ночь.

Через час где-то за лесом мы видим ракету. Это нам сигналят с базы. Жора по компасу засекает, откуда взлетела ракета. Мы идем, продираясь сквозь кусты, одежда на нас трещит. Хлещет дождь. Мы вымокли, но нам жарко. Кажется, что из зарослей карликовой березки, из этих чертовых джунглей никогда не выбраться. И дождь уже не дождь, а бесконечный ливень. Я уже не уверен, правильно ли мы идем, но Жора уверяет, что выйдем из леса точно. Я ему верю: он здорово ходит по компасу.

И вдруг неясный шум. Шум сильнее. Это река.

— Пеледон, — вздыхает Жора. — Все.

Я не узнаю реки. От дождя и снега она вздулась, разлилась, и огонек нашей бани далеко-далеко на противоположном берегу. Слышны голоса ребят: ребята моются. Нам чертовски завидно. Кричать, чтобы готовили для нас резиновую лодку, — бесполезно.

— А, не все ли равно, мы же и так вымокли до нитки!

Жора соглашается. Он снимает пистолет, сумку, берет мой карабин, поднимает все над головой. Я поднимаю прибор (рюкзак — черт с ним, камни не промокнут), и мы осторожно идем, беря курс на баню. Но течение сильное, нас потихоньку относит. На противоположный берег вылезаем по горло в воде. Уф!..

Встречают нас радостным гвалтом:

— Давайте в баньку, ребята!

— Ну уж фиг! Одну мы уже приняли!

Нас ведут прямо на кухню. Приносят со склада сухую одежду. Мы тут же у стола переодеваемся. Наливают нам неимоверные порции. Тут и первое, и второе, и омлет из яичного порошка, и все виды консервов, и хлеб и блины, чай и компот, — чего только душа пожелает!

Мы вглядываемся в лица друг друга. Мы очень долго не видели наших промывальщиков. Наконец-то мы все вместе.

— Вертолет был?

— Нет.

— Какие-нибудь новости есть?

— Утром Рожков был на связи. Ничего нового. Все партии уже перегоняют лошадей.

— А мы?

— Нам тоже придется. Ничего не поделаешь, время поджимает.

У ребят хорошее настроение. Никаких крупных «чп». Поле заканчивается нормально. Все похудели, кроме толстяка Жоры. У всех, кроме Сережи Рожкова и Володи Гусева, роскошные бороды. Ну прямо пираты с острова Сокровищ!

Дорогие мои барбудос! Что я буду делать без вас, когда поле кончится? И неужели оно когда-нибудь кончится?

Тот, кто не испытал по-настоящему великой силы товарищества, никогда не был счастлив. И кажется, никогда мне не было так хорошо, как сейчас, в эту дождливую осеннюю ночь на берегу Большого Пеледона, рядом с товарищами, с которыми можно хоть сейчас шагать на край света и даже дальше.

Я знаю, что скоро все это я буду вспоминать. Будут в прошлом дни и ночи Большого Пеледона — и снег, и усталость, и голод, и пятый перевал, и безудержная радость встреч. Значит, надо изучать и запоминать эти дни и ночи. Ведь когда-то этого не будет. И я буду вспоминать запах ветра, звон комаров, цвет снега, и туман на перевале, и шум падающих с лиственниц мокрых снежных комьев, и тепло вечернего костра. Буду ли я все это так же остро чувствовать потом, когда все это станет в прошлом?

Теперь я знаю, как рождается верность Северу. Наверное, у каждого северянина есть свой маленький «Пеледон».

Утром принимается решение — территорию, на которую приходится остаток карты, обрабатывать без лошадей. Значит, необходимо завезти туда продукты, устроить несколько лабазов. На трех лошадях в места будущей работы увозится все необходимое. Остальные три лошади развозят аммонит к сопке, которую будем подрывать, и на места шурфовочных работ. Всем этим делом занимаются промывальщики, они уже несколько дней на базе, а мы только вернулись. Видимся мы редко, вот почему я почти не пишу об их отряде.

Когда лошади все сделают, их отправят на конбазу. На перегон лошадей выделят троих. Пока известно, что один из них — каюр поискового отряда Афанасьич. Двое других будут добровольцами.

А вдруг будет много желающих? Иду к Славе.

— Пойдут Афанасьич и Рожков, и… — Он неопределенно пожимает плечами.

— Слава, в воронежских очередях есть такой диалог: «Вы за ком?» — «Лично я — за нем».

— Намек понят, — отвечает Слава. — А ты знаешь, что такое болота у реки Убиенки?

— Да уж и по названию можно вполне представить!

— Будет много груза, будет тяжело.

— С Сережей я согласен идти куда угодно.

Он молчит.

— Слава, я никогда в жизни не перегонял лошадей. Понимаешь, никогда!

— Точно так же ты никогда не был в Гренландии, — смеется Володя Гусев.

— …И в Гренландии не был, — повторяю механически, растерянно. Очевидно, у меня совершенно дурацкий вид.

— Хорошо, — наконец говорит Кривоносов, — собирайся. Выход послезавтра.

Радостный выскакиваю из палатки.

— Ребята, готовьте письма! (На пути нашего перегона будет село Ламутское, и там можно всю почту отправить).

Володя Колобов заготавливает для кухни дрова. Он не спешит писать письма. Ему писать некому.

— Как же ты теперь будешь без своих лошадок, Володя?

— Фи, видишь, какая теперь у меня техника! — Он показывает на лом и лопату. — Прилетит начальство, посмотрит на мою работу, спросит: а кто это у вас такой самый главный ударник комтруда? Я скромно отвечу: я, Колобов моя фамилия, инженер-шурфовщик, ломограф! И отвали. Начальство сразу в один голос: дать ему премию! Ну, а с премией я экстренно прошу вертолет, чтоб лететь в Анадырь. Там, мол, в магазинах уже очередь на меня заняли. Так что, если раньше нас придешь, занимай на меня очередь в магазине или столик в ресторане.

На том и порешили.

Володя Гусев склонился над картой. Теперь в спокойной обстановке камералки можно аккуратно тушью вписать названия на карту. Названия нашим ручьям. Они были раньше безымянными, мы их изучили детально, и за нами право присваивать им имя. Ручьи большие, как реки, до десяти-пятнадцати километров в длину, очень широкие, особенно в устье. Скольким ручьям, рекам и сопкам дал название за двадцать лет своего колымско-чукотского стажа Володя Гусев?! Так, ведь можно и устать от этой работы!

Я смотрю на названия и вспоминаю наши ручьи. Право называть их Володя предоставил мне. Я ему за это очень благодарен. Места, которые ты назвал, как твои родные дети. Ты будешь думать о них и обязательно к ним вернешься.

Вот ручей Венсеремос. Он очень тяжело дался нашим промывальщикам. И нам тогда было очень несладко. А каюр Афанасьич заблудился и поставил палатки на девять километров южнее. И пришлось идти к нему маршрутом, удлинять день, когда подкашиваются ноги и моросит дождь, и хмуро на душе. Это было 26 июля: в годовщину кубинской революции, и я назвал его Венсеремос — «мы победим» с испанского.

Ручьи Кин и Ясенский. В честь очень хороших писателей. Мы в тот вечер долго сидели у костра, вспоминали «По ту сторону» Кина и его незаконченный роман «Журналисты», цитировали стихи Ясенского, вспоминали эпизоды из романов его и куски прозы, которые были как стихи.

«Поезда идут на север средь седых слегка лесов. Поезда идут на запад. Поезда идут на юг. Поезда вращают землю, словно белка колесо. Танец начат. Сосны скачут. Люди плачут. И поют».

И думали тогда мы о том, что справедливость все-таки бессмертна.

…Ручей Валемар, в честь очень славной девчонки в Анадыре, Валерии Мартыновой общей любимицы. Это подарок ей в день рождения.

…Ручей ВИК. Назвали так втайне от нашего начальника, расшифровывается как «Вера Ивановна Кривоносова», мама Славы.

Будут наши ручьи на всех картах нашего масштаба. Другие геологи будут читать наши названия я вписывать в свои карты свое дорогое.

…Я выгружаю на лежак содержимое рюкзака. Тут и обсидиан, и куча разноцветных халцедонов, обкатанный базальт, красная яшма, кварцевые друзы. Я заболел камнями. У меня даже походка выработалась новая — ходить, опустив голову, смотреть в землю. Знаю, что даже в городе еще долгое время буду смотреть себе под ноги и даже на булыжники глядеть настороженно.

…Утро.

Все готово в дорогу.

Мы прощаемся.

Наш караван медленно переходит Пеледон.

Мы выходим из реки и останавливаемся. Ребята собрались на противоположном берегу. Я хочу их сфотографировать, но вовремя вспоминаю, что это плохая примета. Тогда мы снимаем карабины и салютуем на прощание. Ребята нам отвечают тем же.

На той стороне Пеледона, в густом лесу, на первой же чаевке я достаю компас и сверяю его с картой Сережи Рожкова. Этот компас он подарил мне в самом начале сезона, выцарапав ножом на черной крышке «Дарю тебе азимут — выбирай любой!»

Это на тот случай, если мне придется ходить одному. Но сейчас мы идем вместе. Впереди одиннадцать дней бесконечной тундры, болот и крутых перевалов. Надо успеть к устью реки Убиенки, иначе уйдет баржа и мы останемся на зимовку. Мы спешим. Мы сверяем часы и компасы. И я рад, что у нас с Сережей один азимут на двоих.

 

Послесловие

А потом случилось так, что поле кончилось. Те, кого ждали, вернулись к тем, кто ждал, другие возвращались в свой холостяцкий неуют, но все собирали рюкзаки для новых походов…