Трехэтажный особняк семейства Бреннан, построенный в 1742 году и запечатлевший эту дату на фронтоне, был возведен из тесаного камня и рустованного известняка в георгианском стиле. К нему примыкала готическая часовня в западном крыле, и Донован понял, что здание было перестроено из старого замка. Он оглядел центральный фасад с дорическими колоннами и выступающий карниз, над которым располагалось окно в стиле Палладио, обрамленное изящной балюстрадой. По всему периметру сооружения шли большие узкие и высокие окна, увенчанные фронтонами. Крыльцо декорировали старинными фонарями.

Везде царил дух роскоши, лишенной помпезности, и богатства без глупых причуд.

Также на фронтоне выделялись тёмные буквы «Candlewick-house». «Что это значит? «Свечной городок», — удивился про себя Чарльз, или «candle wick» — «свечной фитиль»?

Старая башня рядом и впрямь напоминала свечу.

Роберт Корнтуэйт и Чарльз Донован переступили порог дома в половине четвертого и оказались единственными визитёрами. В гостиной были спущены шторы и горели лампы, несмотря на то, что за окном было ещё светло. Их встретила хозяйка поместья, миссис Эмили Бреннан, поднявшаяся навстречу гостям из глубокого кресла.

Донован поклонился и внимательно оглядел мать покойного Мартина Бреннана. Годы набросили на это лицо паутину тончайших морщин, но оно несло печать ума и понимания весьма многого. Чувствовалось, что миссис Эмили действительно не была красивой даже в юности, но сейчас выглядела просто старой умной женщиной, напомнив художнику портрет женщины в чёрном чепце Яна де Брайя: властный нос, умный взгляд, поджатые узкие губы. Во всяком случае, Чарльз не отказался бы написать её портрет: и не по заказу, а по своему желанию.

Как оказалось, Корнтуэйт тоже умел лгать и делал это мастерски. Чарльз не почувствовал ни одной фальшивой ноты в словах епископа, когда тот представил его своим племянником и начал расхваливать его живописные таланты: голос Роберта Корнтуэйта звучал ровно и внятно, как на проповеди.

— Наш друг, сэр Роберт, давно уговаривал меня заказать семейные портреты, да я всё тянула, — голос миссис Бреннан звучал глухо, с усилием, — но теперь я не хочу откладывать. Мистер Корнтуэйт сведущ в живописи, я доверяю его рекомендации, — Чарльз поклонился. — Я хочу заказать портреты всех членов семьи… — голос её на мгновение прервался, — даже и тех, кого уже нет, — закончила она твёрдо и спокойно.

Тут её прервали: в гостиную вошли две девушки.

Чарльз поднялся. Одна из девиц выделялась тёмными волосами и странным профилем, запечатлевшим в резких чертах то ли тоску, то ли подавленную боль. Лицо повторяло черты миссис Бреннан и совсем не отличалось красотой, а молодость только выявляла и подчеркивала жесткость линии носа и излишне твердую линию губ, однако глаза, странные, без зрачка, растворившегося в тёмно-карей радужной, почему-то завораживали. Донован видел такие глаза на одном женском портрете Корнелиса Йонсона в Лондонской галерее.

Донована представили мисс Элизабет Бреннан и её подруге мисс Дороти Грант.

Черты мисс Грант напомнили Доновану «Благовещение» Андреа дель Сарто: подбородок был тяжеловат, лицо удлинено унылой линией носа, глаза тоскливы и непроницаемо темны. Однако девушка тоже не отталкивала, скорее, туманные глаза притягивали взгляд, звали вглядеться в них.

Чарльз вежливо поклонился, собираясь сказать, что он рад знакомству, но тут в залу вошёл мужчина в охотничьей куртке и высоких сапогах, и Донован замер точно так же, как в церкви перед гробом. В его памяти стремительно замелькали образы святого Антония Падуанского Джузеппе Баццани, идеализированные Анн-Луи Триозоном черты Наполеона в его помпезной церемониальной мантии, набросок «Тита» Шери, облик полковника Тарлетона Джошуа Рейнолдса. Всплыли и черты покойного Мартина, но теперь они ожили.

Вошедший был красавцем.

— Дорогой мистер Корнтуэйт, — голос красавца, неназойливо бесстрастный, был вежлив и доброжелателен, — дядя говорил, что вы обещали зайти. Рад вас видеть.

Епископ кивнул и познакомил Донована с мистером Райаном Бреннаном. Последний любезно улыбнулся гостям, поздоровавшись с Донованом за руку, потом учтиво поприветствовал мать с сестрой, пожелал доброго вечера мисс Дороти Грант, и голос его при обращении к ней смягчился и потеплел.

Райан собирался что-то сказать, но тут гостиная пополнилась ещё одним молодым человеком, вошедшим из внутренней галереи дома. Он держал в руках газету и, войдя, окинул собравшихся безрадостным взглядом.

Донован внимательно оглядел его. Этот человек не напомнил ему никаких картин, кроме виденного когда-то луврского мужского портрета Франчабиджо, но лицо говорило само за себя: это был лик убийцы и поэта, губы напоминали рану от лезвия, пропитанного ядом, и звали к непознанным наслаждениям, в глазах, казалось, застыли неведомые обиды и безымянные печали. Он выглядел озлобленным и напряжённым, но это была не злость нечестивца, а, скорее, ожесточение незаслуженного проклятья. Чарльз боялся таких лиц: слишком уж проступала в них затаенная страстность, слишком мало было покоя и обыденности.

Корнтуэйт отрекомендовал Доновану мистера Патрика Бреннана, но не успел он договорить, как в гостиной появился еще один человек — средних лет, которого Донован сразу узнал: это именно он пытался успокоить миссис Бреннан в церкви, протягивая ей платок у гроба. У него была счастливая внешность: видимо, бывший в юности весьма привлекательным, он и сегодня сохранял стройность, густые волосы и белоснежные зубы, морщины же в уголках глаз и легкая седина на висках лишь придавали ему ещё большую респектабельность. В голове Донована мелькнула мысль, что этот человек будет красив даже глубоким стариком.

Это бы мистер Джозеф Бреннан, младший брат покойного мистера Ральфа Бреннана, и дядя — нынешнего хозяина дома. Он учтиво приветствовал гостей. Чарльз заметил, что Патрик Бреннан не счёл нужным никого приветствовать: он лишь буркнул «добрый вечер», ни к кому конкретно не обращаясь, что до Джозефа Бреннана, то он, не обратив на хамство племянника ни малейшего внимания, вежливо поклонился мисс Дороти Грант, кивнул мисс Элизабет и тихо заговорил с миссис Бреннан. Вскоре Доновану стало ясно, что между братьями мало согласия: Патрик окинул Райана мрачным взглядом и отвернулся, Райан же смотрел на Патрика с улыбкой — легкой и насмешливой.

Теперь, когда вся семья, кроме кузин и кузенов, была в сборе, Донован подумал, что епископ Корнтуэйт, сказав, что в этой семейке простецов нет, был просто точен: члены семейства разнились, как ночь и день, но пустых лиц тут не было. Однако сам художник вновь чувствовал себя заворожённым и очарованным, то и дело бросая взгляд на Райана Бреннана. Ему казалось, мертвый восстал из гроба, красота Мартина превоплотилась в живого Райана, и Чарльз с трудом отводил иногда взгляд на прочих, но, как зачарованный, снова и снова возвращался к старшему сыну миссис Бреннан.

Леди Эмили поставила семью в известность, что заказала их портреты для Большой галереи. Райан кивнул, Джозеф издал восклицание: «Хо!», Элизабет промолчала, а мистер Патрик Бреннан сказал, что с него довольно и фотографий. Донован быстро взглянул на миссис Бреннан, но та только смерила младшего сына сузившимися глазами и ничего не ответила, между тем Райан спросил, когда мистер Чарльз Донован планирует приступить к работе? Для него самого подойдут вечерние часы: днём он занят с управляющим.

Донован подтвердил, что начнёт завтра же, и готов рисовать с натуры в том порядке и в то время, когда ему укажут, он занят витражами в соборе, но эта работа оставляет ему время и для заказов.

— А, вот вы где! — в гостиной появился молодой человек с открытым и приятным лицом, за ним вошли три девушки, — мы вернулись с прогулки, а в большом зале и в малой гостиной — никого, — пояснил он, — Шарлотт подумала, что вы в библиотеке.

Патрик Бреннан резко встал, поднялись и Донован с Корнтуэйтом. Джозеф просто обернулся. Неспешно покинул кресло и мистер Райан Бреннан. Вошедшие девицы отличались фамильным сходством: все они имели одинаковые, чуть сужающиеся книзу лица, при этом красивей всех была девица, которую Доновану представили, как мисс Шарлотт Ревелл. В ней чувствовалось живое кокетство и удивительная, какая-то воздушная прелесть. Она носила волосы, распущенные по плечам, от ее кожи — белоснежно-чистой, казалось, исходило благоухание, голубые глаза сияли. Мисс Кэтрин и мисс Летиция почти не отличались друг от друга: их волосы были светлей, чем у старшей сестры, одинаково белокурые, они походили на сусальных ангелов.

Однако лицо мисс Кэтрин, которое Донован разглядел лучше других, ибо она стояла к нему ближе других, удивило его, хотя, чем именно, не мог сказать и он сам. Волосами ли цвета выбеленного льна? Но в них не было ничего особенного. Ничего диковинного не было и в чёрных глазах, и в светлой чистой коже, однако у Чарльза осталось странное впечатление необычности мисс Кэтрин.

Их брата представили как мистера Томаса Ревелла.

Донован поклонился, но ничего не успел сказать, его опередил мистер Патрик Бреннан, приветствовавший мисс Шарлотт. Не нужно было особенной наблюдательности, чтобы заметить, что с него слетел весь недавний апломб: Патрик выглядел жалким и немного пришибленным. Мистер же Райан Бреннан спокойно взял оставленную братом газету, развернул, сел на диван и погрузился в чтение.

Тут появились мистер Эдвард Хэдфилд и его сестра Энн. Девушка приковывала к себе взгляд величавой и немного пугающей красотой Медеи, а брат тёмными волосами и смуглой кожей походил на итальянца, одет же был весьма щегольски. Донован вспомнил слова Корнтуэйта о дьяволе в доме, но Эдвард, если и напоминал дьявола, то опереточного. При этом — если бы в доме не было Райана, и Хэдфилд, и Ревелл показались бы Доновану красивыми, но теперь художник лишь отметил, что они недурны собой. Хэдфилд поздоровался с Райаном, Джозефом и Патриком, и все кивнули ему в ответ — спокойно и дружески. Донован заметил, что Томас Ревелл тоже приветствовал Эдварда, но сам Хэдфилд едва ответил ему.

Райан Бреннан отложил газету и встал.

— Где вы пропадали всё утро, Нэд? — поинтересовался он у Хэдфилда.

— Мы с Энн были в подземелье, — ответил Эдвард, — искали подземный ход на болота.

На лице Райана промелькнула тонкая ироничная улыбка.

— И что? Нашли?

Хэдфилд пожал плечами с видом, говорившим, что неуспех поисков его вовсе не обескуражил.

— Старые легенды редко лгут, — спокойно произнес он, — обычно они имеют под собой какое-то основание.

Райан лучезарно улыбнулся.

— Ребенком я облазил весь дом со всеми закоулками. Нет никакого подземного хода.

— Он должен быть, — упрямо повторил Хэдфилд.

Райан снова усмехнулся, теперь — как мудрый философ над глупостью юнца, и пояснил для мистера Корнтуэйта и мистера Донована, что мистер Хэдфилд разыскал в библиотеке старинное предание, что при осаде Шеффилдского замка его защитники по подземному переходу сбежали в окраинный замок Свечного Фитиля, а оттуда — на болота.

— Но всё это вздор, — заметил он, — замок с тех пор сто раз перестраивался. Если что и было, давным-давно засыпано да перестроено. Там чёрт ногу сломит, и куда умнее гулять в парке, чем в подземелье.

— Там есть запертая дверь, мы просто не смогли открыть, она окована металлом.

Райан только развёл руками.

Донован заметил, что мисс Энн Хэдфилд все время не сводила глаз с мистера Райана, теперь она тихо спросила у него, прочёл ли он ту книгу, что она дала ему?

— «Грозовой перевал» мисс Бронте? — уточнил Райан и виновато улыбнулся, — ох, не смог, дорогая мисс Энн. Ну не могу я читать женские любовные романы, вы уж простите. Мне кажется, в английских мужчинах всегда мало было любовной романтики и сладострастия, и если нам что и удавалось на любовном поприще, так это написание скучных трактатов и занудных философствований. Всякий добрый отец, похоже, считал своим долгом оставить пухлый том поучений о супружеской жизни своим чадам! Романы же о пылкой любви… — он развёл руками, — трижды начинал, засыпал, потом забывал, что там было вначале, снова перечитывал, — и снова засыпал.

— Но ты же прочёл про этого… Ловеласа, — поддел его дядюшка.

— Ричардсона? Да, это осилил.

— Аморальная книга, — поморщился Эдвард Хэдфилд с видом оскорбленной добродетели, за что удостоился ироничного взгляда дядюшки Джозефа.

— Я бы сказал, выдумка, — усмехнулся Райан, — за века мораль мотало из стороны в сторону, как горького пьяницу: от грубой чувственности к пламенному пуританству, от бесстыдного жеманства к показному хладнокровию, но ловеласы из нас, по большому счёту, никакие. Записной английский развратник скорее посетит публичный дом, чем будет заморачиваться с каким-то длинным и нудным совращением, — умеренно, необременительно, да и в любой момент можно вернуться к более важным и интересным вещам, то бишь к политике, охоте, скачкам.

— Ты циник, Райан, — так нежно заметила миссис Бреннан, и Донован понял, что мать подлинно боготворит сына.

Райан же нежно улыбнулся матери и снова взял газету.

— А можно мне сегодня взять лошадь, мистер Бреннан? — кокетливо спросила Летиция у Райана, явно строя ему глазки, — Майкл Блэкмор сказал, если вы позволите, мы с мистером Джозефом проедем до Дальнего выгона…

— Можно, малютка, бери, — голос мистера Райана Бреннана, донесшийся из-за газеты, был холоден, но любезен.

— А что пишут в газете, мистер Бреннан? — поинтересовалась меж тем Кэтрин, мисс Летиция же с довольной улыбкой обошла столик и присела в кресло.

— Продается прекрасное имение неподалеку от Ноттингема, — сообщил тот, — и гунтер, отлично объезженный трехлеток. Весьма интересно. Однако, — он отложил газету, — дела не ждут. Мистер Донован, поставьте меня в известность о часе позирования, и я буду к вашим услугам. Мистер Корнтуэйт, был рад встрече. Мисс Гранд, всегда к вашим услугам. Мама, я в буду в кабинете. Бесс, — обронил он сестре, — зайди ко мне после и не забудь распорядиться о ванне мне на вечер. Джозеф, Патрик, Эдвард, Томас, — он поклонился, — Лотти-кэтти-летти, прощайте, — наклонил он голову к девицам.

Донован не сразу понял его, потом улыбнулся: уменьшительные имена девушек действительно рифмовались и, судя по тому, что это обращение никого не удивило, Чарльз понял, что оно здесь в ходу. Кэтти и Летти проводили мистера Бреннана улыбками, Шарлотт тоже улыбнулась, а Донован подумал, что лицо мистера Райана Бреннана как-то странно не вяжется с лицами девушек, и не мог не заметить этой градации красоты: в тонких чертах Райана совсем не было той простоты и слащавой безыскусности, что проступала в Лотти-кэтти-летти. Что до лица мистера Патрика — оно тоже контрастировало с девичьими, но иначе: его тяжесть словно подчеркивала, оттеняла их воздушность.

Мисс Элизабет тоже вышла следом за братом, уводя за собой подругу, сестры Ревелл простились с ней, и в словах этого прощания Доновану померещилось некоторое робкое заискивание.

Пока мистер Донован осматривал комнату, куда проводила его леди Эмили, сочтя помещение вполне удобным для сеансов, он не мог отрешиться от мысли, что всё, увиденное им в этом доме, не разочаровало, но насторожило. И договариваясь о начале работы на следующий день, Чарльз пытался продумать и обобщить свои впечатления.

Наличие в доме четырех юных красавиц и — изначально — шести молодых мужчин заставляло предполагать возникновение любви, а две смерти братьев Бреннан, последовавших одна за другой, и записку одного из братьев, тоже можно было бы увязать с ревностью или изменой.

Но кроме явного чувства мистера Патрика Бреннана к мисс Шарлотт Ревелл, да еще, пожалуй, взгляда мисс Энн Хэдфилд на Райана — ему ничего пока заметить не удалось. Что до Патрика — натура его была такова, что влюблённость могла стать только страстью, опьянением ума. И если кто-то из братьев стал на его пути…

Девицы Ревелл показались странными: в глазах этих красивых куколок не проступало ничего детского и наивного. Они все выглядели вполне взрослыми. Ни один из представленных ему мужчин не показался глупцом, а раз так, доискаться до причин смерти братьев Бреннан будет нелегко. При этом Донован ни в ком не подметил явного дружелюбия, да и между самими братьями Бреннанами особого согласия тоже не заметил.

Всё это Донован изложил Корнтуэйту, когда они возвращались в епископский дом при церкви. Епископ кивнул, но ответил, что не слышал, чтобы братья были соперниками. Патрик не любит Райана с детства, пояснил он. Тут и неприязнь из-за первородства: Патрика бесит, что Райан наследовал всё, в тот время, как он с младшими братьями должен довольствоваться тысячей в год, но есть и иное. Они — «лёд и пламень», очень разные по темпераменту, характеру и настроению.

— Я помню, как Патрик говорил, что всегда предпочтёт безрассудство страстей мудрости бесстрастия, и добавлял, что братец Райан напоминает ему самые страшные для него предметы — часы, компас, барометр и календарь. Они бесстрастны и беспощадны.

— Но Райан Бреннан не показался мне жестоким или бесчувственным, — возразил Донован, — и губы, — Чарльз на миг смутился, — помните портрет Симона ван Альфена у Николаса Маса? Твердый живой взгляд, тонкая улыбка умного человека. Там явное сходство с Райаном. И, несмотря на силу и страстность Патрика, Райан смеётся над ним.

— Как ни странно — да, Райан совсем не поверхностен, но имеет легкий нрав и, насколько я помню по его детству, отходчив и незлопамятен. А что вы скажете об остальных?

— Дьяволом мне никто пока не показался.

Епископ горько усмехнулся.

— Боюсь, это не доказательство, что его там нет.

С этим Донован не спорил. Его удивило ещё одно обстоятельство, о котором он предпочёл не говорить: это был взгляд мисс Элизабет на девиц Ревелл перед тем, как она ушла из комнаты. Он не смог прочитать его: тусклый и безжизненный, словно больной, он ничего не выражал. Но вот она повернулась, уводя из комнаты подругу — и Донован видел, что взгляд мисс Бреннан ожил, в нём, да и во всем облике девицы что-то незримо переменилось. Она ушла, как королева, а в глазах блеснул огонёк, мгновенно преобразивший лицо: в нём проступила леди Макбет. Но почему? Не была ли то игра света? Да, рядом стояли лампы, а из окна у двери лился бледный свет начинающихся сумерек.

Ему могло в смешении света и померещиться то, чего не было.

Вечером Донован собрал бумагу, краски, сангину и уголь, приготовил мольберт и старый фартук, который всегда надевал поверх рабочей блузы. Миссис Бреннан сказала, что позировать ему первой будет Элизабет, если же она не сможет, то — она сама. Доновану хотелось увидеть мисс Бреннан поближе — утренний свет не даст ему ошибиться.

Однако когда, прочтя на ночь молитвы, Чарльз оказался в постели, в его памяти снова проступило лицо Райана, почему-то в нарождающемся сне слившееся с гробом: Райан и Мартин были почти на одно лицо. Этот лик покойника теперь ожил и налился красками, он смеялся и кокетничал с девицами, читал газету и шутил. В ночном сне, уже отрешённом от дневных реалий, ему грезились актеры на сцене лондонского театра Ковент-Гарден, они ставили Шекспира, и он не удивлялся, слушая спор Гамлета с леди Макбет о том, что иногда лучше и не быть, чем быть, на что леди Макбет, не то возражая, не то соглашаясь, уточняла, что лучше не быть кому-то другому, но не ей, откуда-то из-за кулис сладострастно смеялся Яго, и только по пробуждению Донован понял, что три ведьмы, отпевавшие Гамлета, лежащего на лилейных покровах чёрного гроба, равно как и интриган Яго, забрались туда из других пьес.