Без огня

Миронов Александр

Александр Миронов родился в 1948 году в Ленинграде. Автор книг «Метафизические радости» (1993), «Избранное» (2002). В книге «Без огня» собраны стихи 1970-2000-х годов.

ДИАЛОГ

– В вопросе больше смысла, чем в ответе с одним дном. Но если у ответа двойное дно – это не ответ на вопрос. Как уточнить вопрос, чтобы получить ответ?

– Это вопрос отношений…

– А еще точнее? Перед вами шкатулка. Гуру дает вам ключ от нее и сообщает, что, открыв ее, вы найдете деньги. Вы открываете шкатулку и денег не находите.

– У шкатулки двойное дно?

– Нет. Но ваш Гуру говорит вам, что вы найдете обещанное, если закроете глаза и сквозь сомкнутые веки будете продолжать смотреть в пустую шкатулку. Едва вы закрываете глаза в попытке вызвать видение, как вновь слышите голос: «Деньги уже у вас, – говорит Гуру, – отдайте мне половину». Не думаете ли вы, что Гуру вас обманул?

– Нет, ведь я же до сих пор ему верил.

– Тогда отдайте мне вторую половину, а первую найдете в кармане.

– Точнее, это вопрос веры.

– Как уточнить этот вопрос, чтобы получить ответ?

– Получить обещанное?

– Вы уже получили.

– Отдать полученное?

– Вы уже отдали.

– …………….

– Молчите. Молчите. Надо ждать следующего вопроса.

1976

***

Смех мой, агнче, ангеле ветреный, подари мне венец нетления, Бог невидимый – смех серебряный, светлый Бог океана темного. Бес, над трупом моим хохочущий, враг, пятой меня попирающий, смех – любовник мой вечно плачущий, узник в камере мира тварного. Смех, страдающий в танце дервишей, я – Иуда твой, друг тринадцатый. Приготовь мне петлю пеньковую, Бог мой – смех, меня отрицающий.

март 1973

***

Чуть солей, чуть кровей – придушить и размять, трижды плюнуть на Запад, в мурло Велиарово… Ах, скажи мне, моя Голубиная Мать, кто варил это страшное нежное варево? Кто варил – тому здесь уже больше не быть: он варить-то сварил, а расхлебывать – ворону. Почему же так страшно мне переходить на ту милую, дальнюю, праздную сторону? Мне и Кесарь не друг, мне и слов самосад — сорных роз – опостылел, как вымысел Родины. Я и знать не хочу, как Центрального Пса будет время топить в его красной блевотине. В Лете, где растворяется времени нить, смерть вторая к душе клубом пены подкатится. Потому так и страшно себя растворить и увидеть червленые буквы Акафиста. Что не слышало Ухо – не скажет Язык — так от Века Иного до Времени Оного. Для того, чтобы выучить эти Азы, надо верить каленым щипцам игемоновым. Знать, и там ордена, как и здесь – так чего ж ты, Психушка моя, притворяешься дурою? Обточи свое тело о жертвенный нож и прикрой, Потаскуха, себя амбразурою. А потом поднимись и ступай, не скорбя ни о чем, говоря: так и надо, и надо нам. Андрогиново племя приветит тебя недомыслимым словом, забвеньем и ладаном.

май-июнь 1977

СТЕАРИНОВАЯ ЭЛЕГИЯ

Свет сплоховал, и я зажег свечу (такое грех выдумывать нарочно: все наши вечера не стоят свеч), зажег свечу, а в комнате соседней сестра Франциска [2] , смертная волна, прильнув к постели, ласково шуршала, лизала руки матери моей (врач сделал ей укол; она уснула), лизала руки, значит, и шептала. Я слышал – это были имена – какой-то вздор! Я слышал: Гоголь, Пушкин, Бах (ну, к чему бы это?), Демосфен и некая непрошеная Фекла, Хемингуэй, Маршак, Аврора (крейсер?), царь Николай, как будто бы Второй, Ахматова, Распутин, Альбертина, Лолита, Чернышевский, Хо Ши Мин, (и, если вам еще не так постыла вся эта каша, я продолжу) – Sartre, Ягода, Jonny Walker, Солженицын, Тутанхамон & Сompany, Басё, Роз де Масэ, Лойола, Гонорея, Параша, Риголетто и Муму… Возможно, кое-что я не расслышал. Она читала, словно торопилась в другие страны, к новым берегам. К тому же, ее шепот был так тих! И все слова, журча, переливались одно в другое… Я позвал ее. Она была глуха – скажи на милость! — И столь слепа, что не могла найти щелей, чтоб в ночь слепую просочиться, пришлось для бедной дверцу отворить. Она меж ног моих прошелестела и даже не задела мимоходом. Одна беда, что свечку вдруг задуло, но я был рад, что мать моя жива.

ноябрь 1977

ПЕРЕПЕЛКА

Этот детский наплыв, эти хлебные дни, нескончаема зимняя порка… Раскачай мой содом, по садам проведи, перепелка моя, перепелка! Переплавь мою кровь, купола моих строк, проколи меня песней до боли… Я потом отплачу – это только залог — отрицанье бессмысленной бойни. Отплачу и уйду, возвращусь в свой содом не по травам – по острым осколкам. Что-то тлеет во тьме – это сад твой сожжен, перепелка моя, перепелка.

февраль 1965

1 Садясь на белое пятно комочек сладенького теста свивает голосы в одно разноголосье пятен детства 2 Вокруг его растут кубы a в них сидят четвероноги их позолоченные лбы потухших импульсов чертоги 3 И в каждом бродит по стране на иноземных черных лапах в могучей облаков броне где солнце зверю словно клапан 4 Садясь на белое пятно взирает мальчик аналитик как неисследовано дно сокрыв в себе мильон открытий 5 Он надевает акваланг и вглубь пятна ползти решает благая детства кабала его в потеху обряжает 6 И в одиночество рядим уж он наделает веселий пустой комочек из резин с пространством вечных новоселий 7 Кто в вас поселится теперь? Кто жизнь сидел на черных пятнах в себе секретов не терпел и был во всём и всем понятный 8 Bо всех пространствах измерим и всех времен большой новатор он в вас поселится незрим и станет друг ваш и соавтор 9 Сознаний ваших виражи в пространстве красок слишком узком — лишь отраженье как дрожит создателя нетвердый мускул.

март 1966

***

Нет, не Фьоренца золотая нас папской роскошью манит — Савонарола из Китая железным пальчиком грозит. О век – полуистлевший остов!.. Но я, признаться, не о том — ведь красоту убить так просто, испортив воздух за столом. Русь избежит стыда и плена, ей красоты не занимать — начнет российская Елена большие ноги бинтовать. Пока Европа спит и бредит, случается то там, то тут: Москва горит, начальник едет, цветы безумные цветут.

1975

***

О Выборг, крайний из клевет, с дымком на блюде тополей, твой воздух белый, как билет в интимный склеп, как в кабинет искусных Гофмана затей. Флажками гота сдобрен Спас — пасхальный город в праздник красный, твой сон ушел дымком из нас — но крестным ходом сдобрен час, и он явился Пасхой праздной. Ты спутал, православный, сны, хоругви с рожей транспаранта, звон с лихолетьем тишины, тропу вдоль крепостной стены и крестный ход – с кругами Данта. Была оправа из флажков, а лик болезнью не умышлен, была музы́ка из силков, касаний-паузы-снегов, и ноты с косточками вишен.

июнь 1966

***

Когда колеблем бредом ос, над Пасхой колыхался мост,— там ледоход младенцем вытек, я развернул его, как свиток. О, бесконечностью не тешь и совпади, дитя, с развязкой, моста – попрек, хребта – промеж окончись бесконечной Пасхой.

1966

***

А может быть, скажите, мясо прикрыто занавесом музыкальным? Быть может, ухо наше слышит, что мы должны вкушать не помня — чечетку дня и рукоятку полдня, кровавый почерк полуночной мыши.

12 февраля 1969 года

ТОСКА БЫЛЫХ ВРЕМЕН

Помнишь, друг мой верный Боткин, как бывало пел Тургенев голосом своей подруги, как кузнечик стрекотал. Помнишь, друг мой Феоктистов, к нам пришел однажды пристав, все бумаги переделал на казенные счета. Помнишь нас и помнишь вас, мы летали, как бутылки в честь графини Салиас, такой затейливой кобылки. Открывался нам простор, озорной и неприличный, пел Тургенев непривычный, красный высуня язык. Боткин Шумана играл, головой биясь о клавишь, он говорил: «Я либерал! Время, ты нас не исправишь!» Но время всех исправило. Пристав свистнул вдруг кнутом. Он у гравини Салиас служил домашним котом. Опрокинулся рояль и забрызгал кровью дам, все закричали: «В Нотр-Дам! Такой России нам не надо!» «Господа, – сказал лакей Бертрам,— извольте выпить чашку шоколада». Тут, откуда ни возьмись, цесаревич молодой жопой вверх и жопой вниз заплясал, как козодой, с розой чайною в устах. Зашептали дамы: «Ах! — И пустили по рядам.— Какой он бог сегодня, право!» «Господа, – сказал лакей Бертрам,— мы отменили крепостное право!» Ну, Тургенев, наша взяла! Ну, Феоктистов, наша взяла! Ну, Боткин, наша взяла! Сейчас товарищ Бертрам называется Федором. Он коммунист, 1903 года рождения, участник трех революций, хороший товарищ в быту и лирический тенор.

11 декабря 1969 года

***

Я знаю, Отчизна, мне страшно с тобой повезло. Премудрости бездна твое родовое стекло. Зловещая линза разлетов твоих и кривизн, глухая отчизна среди говорящих отчизн. Послушай, все тот же заморский поет соловей. Древесное ложе любого указа верней. Утроба до гроба – тобою воспетая жизнь, а смерть – пробужденье в забытой Отчизне отчизн. Какая услада – учиться, работать и петь. Для этого надо поглубже забрасывать сеть. В реке Бормотухе, видать, караси хороши, и так хлебосольно село Настучи-Повяжи, что ешь, а не хочешь – и в ухо, и в глаз, и в ребро, а после, как кончишь, так сходишь опять же добром. Случись тут ни к месту ни к стати недобрая весть — на случай болезни в селе электричество есть. Народ хорошеет, добреет лицом и крылом, и с Пушкиным связаны все нерушимым узлом. Народное тело – храмина высоких забот, и Ленина каждый, как душу, в кармане несет.

начало августа 1974 года

ИСКУШЕНИЕ

Гроба бесцельно вопиют а татарва все просит дани Огонь – ты пламенный уют в моем домашнем балагане Я чиркнул спичкою и вдруг лицо зеленое дымится Приди любезный мой супруг поет истлевшая девица Другой бы испугался я ж всего лишь тихо рассмеялся тому как радио-кураж с огнем беспечным сочетался Их грех содомский был велик и я гневливо встал со стула, тут дева отвратила лик а спичку сквознячком задуло

1975

КЬЕРКЕГОРУ

Где насекомые минуты снуют, сплетая суету, ты разорвал слепые путы и разум бросил в темноту. Он померцал и скоро сгинул, рассеявшись средь толстых дам. А ты твердил свое: Регина, Иов, Исаак и Авраам. Ты умирал, моля о Даре, когда сплетал тебе венец твой враг, бессмертный, как в футляре непробиваемом мертвец.

1975

***

Душе моя, душе моя, проснись! Час приближается округлый и опасный. Век-упырёк нальется буквой красной, В раскосые глаза рассыплет рис. Душе моя, проснись, и заодно Из века в век, качаясь и звеня, Мы упадем в разумное окно Из комнаты, где не было меня.

июнь 1975

***

Как трудно душу протянуть к Невидимой Отчизне и, умирая, не сболтнуть чего-нибудь о жизни. Как трудно, нагрешив сперва и обезумев вдосталь, заквасить смыслами слова: комедиант, апостол. Эон, затерянный в веках, как выстрел телу чуждый… Как трудно жить наверняка и умереть без нужды.

сентябрь 1975

***

Судьба с тобою обошлась неласково, но скажем прямо: ты как-никак двойная дама, а твой супруг – научный князь. Вокруг тебя лесная чудь всегда мерцает светляками. Ты средь нее царицей будь как подобает мужней даме. Пусть нечисть выползет из нор на свет твои послушать речи. О будь второю из сестер простой триады человечьей! Жить с Верой стало все трудней. Любовь – увы, большая сложность. Ну, а Надежда – как же с ней? Надежда там, где безнадежность.

1975

***

Твердит младенец грозно и упрямо: «Не покупай мне шар воздушный, мама». «Но почему, – спросила мама, – милый?» «Сей шар напоминает мне могилу»,— сказал ребенок. Мама: «Не пойму, шар голубой – могилу? Почему?» «Сей безобидный шарик голубой,— прорек младенец, – это шар земной, кружащийся в пространстве планетарном в укор своим могильщикам бездарным; хранит его Святой Господень Дух, хотя от смерти он, как червь, распух».

1975

ФИГУРА УМОЛЧАНИЯ

I молчи пустынная фигура таинственное божество в словах потерянная дура забывшая свое родство постой вращаться бес крылатый остановись безумный шар невидимого супостата двоих бесстыдная душа двоих постылая отрада в ночи блуждающий намек двоих невидимого гада двух помыслов упавших в срок двух евнухов недомоганье по кесарю в тени олив постой постылое молчанье наш разговор как время крив… II не потому ли время смертно и не окончен разговор что слово, как герой inferno стекает в роковой зазор и снова падает в безвестье и воскресает невпопад деяний наших бессловесье творений празднословный ад где словоблуды в пост играют а празднословы в страшный суд досье как трупы разбухают и бомбы спелые цветут III и только слово что распято сойдя во ад взыскует брата лелеет кормит и хранит от бессловесных аонид о слава слову слава богу распявшему собою ложь еще немного бес немного где все поймут и ты поймешь

январь-апрель 1976

ПОЛЬ ВАЛЕРИ

Проницательный лев очарован крупой Ренессанса, голубою мадонной с младенцем крупозным и влажным, Велиаром глумливым в глубоких глазах белошвейки, буржуазною пеной молочного Нового Света. Президент голубей, погруженный в метафору мира, величаво царил галльским гребнем на шумном Олимпе, над куриной вознею согласий и разноголосиц он следил колыханье зернистой и праздничной пены.

1976

***

Жить надо все-таки верней — от веры к вере. Изысканный остаток дней хранить в пещере, изведанную горечь слов творить и вторить, телесный храм, разумный кров нерукотворить, сойти к теням своей души Христом распятым и смертных почестей лишить смиренный Атом, жить Богу, сотвориться вспять, как учит Слово, но попросить себя поймать у Птицелова, а здесь вразнос и невпопад истаять душу, в потопе дней ускорить ад, взыскуя сушу, как пресмыкающийся Ной, как вопль Иова, смиреньем персти земляной привлечь Благого.

февраль 1976

LOCUS ТРЕЗВОСТИ

Как похмельный олень я теку на иссохший источник стола а в Китае с утра как всегда совершились большие дела ну а здесь – что ни день — то печаль то огонь то зола Флорентийская тень мои тихие сени сожгла

1976

***

Сколько праздников! Сколько естественной радости, радужной пыли, эйфории и мяса на пике крутого поста! Неужели и вправду мы кончили, в самом конце – победили с патриаршей подмогой, с землицей в расцветших устах? Как в цветном эпилоге после той мелкотни хроникальной, где лишь грохот и вой, свист и крик, человек и снаряд — все роится, все плещется, все цветет чепухой зазеркальной — разберись, где известный, а где – неизвестный солдат! Фарш волшебный из виршей и маршей, из визга и пенья, равноправные дети-застрельщики, дети-стрелки… Круговое терпенье, цыплячье сцепленье, цветенье! — Возлагают венки. Возлагают венки. Запах жирных нулей заполняет прогулы сквозные, черно-белые клирики скорбной шеренгой стоят. «Далеко ли идти до блаженной страны Содомии?» — так, должно быть, их спросит цветной Неизвестный Солдат. Словно в сказке дремучей, конец захлебнется в начале. Как в любовном безумьи, связав родничок свой и род, весь в анютиных глазках, в крови, в чешуе маргиналий мертвый тянется к небу и землю родную грызет.

май 1982

МОСКОВСКИЕ КУРАЖИ

ПУТЕШЕСТВЕННИК: На крыльях мысли я переношу свое беременное тело Радищевым иль белоснежным мелом и опускаюсь словно парашют там где меня мой ангел оставляет и всякий миг мне притчею бывает. ХОР ДУРНЫХ НАСЛЕДСТВЕННЫХ ПРИЗНАКОВ (ДНП): Гой! Куда ты, молодец, летишь? Гляди, оступишься ногой и окаляешься другой, а что получишь? АВТОР (тихо про себя): Шиш. (во весь голос): И в самом деле все переменилось: шиш получить теперь совсем не сложно. ш – это мышь, шуршащий осторожно с тоскливым и по бархату небес, и – это труп веселый невозможно, растекшийся для пакибытия, ш – это в рот ползущая змея. ПУТЕШЕСТВЕННИК: Куда перенестись, в какое время? В растерянности я – о, фаустово бремя! Приди, о, дева, на свиданье Платоново припоминанье, всех помыслов императрица. Кто здесь? ФЕЛИЦА: Се аз, твоя Фелица. Благодаря моим урокам ты будешь есть ножом и вилкой. Озри меня косматым оком, залезь в меня, как вошь, в бутылку. Воспламенюсь и не погасну, в твоих сетях я буду биться, я так нежна и так опасна, что даже конь меня боится. ПУТЕШЕСТВЕННИК: Но я не конь, а светлый ум, парящий в небе, словно кочет. Прощай, cogito ergo sum, и мой болван его не хочет. ХОР ДНП : Это мрака порожденье — половое вырожденье тьмы зловещая веков поболтал – и был таков а бывало как бывало дева лапкой задевала и тотчас у ней меж ног вился сизый голубок ПУТЕШЕСТВЕННИК: Мне милей чем настырные дуры бестелесные тени фигуры мертвецов угловатые чуры и податливость клавиатуры Никогда и нигде я не путал с нежным мрамором прелую ню и на coitus я не согласен он дурным многоточьем опасен лучше быть стрекозой чем козой все ровно этот мир преходящий и проснется мой чучело спящий и узнает что он неживой. ФИГУРА I: Этот лысый как-то странно о себе выражается. ФИГУРА II: Если у мужчины в носу растет волос, это признак крайней похотливости. ФИГУРА I: Это сказано весьма кстати. Но причем тут я? ФИГУРА II: Тсс. Я говорю это для того, чтобы его привлечь. Он подумает, что ты девушка, и не станет тебя трогать, а там уж ты сможешь наслаждаться как угодно. ФИГУРА I: Да мне, собственно говоря, от него ничего и не нужно ( задумывается ). Вот разве что шейка… ПУТЕШЕСТВЕННИК: Как даже здесь бормочет бытие Кичась своею яростью безликой и красное меня пронзает криком впадая в голубое забытье Я вздумал от истории бежать в цветную метафизику пустот где линия тоскует и поет где родина моя и жизнь и мать ХОР ДНП (подпевая): А мать она язвит его опять И впрямь, родных не стоит забывать.

1976

PURPLE HAZE

Спит сумасшедшая страна, поет разбуженная вьюга. Кружится Мери, как луна, облаченная в пурпур звука. Как ветер с лепестками роз, века с минутами играют. Уколы призрачных стрекоз следы на венах оставляют. Ей снится бесконечный сон, где время – черная таблетка. Раскинул руки, словно ветки, Господь распятый, Метадон. Он прошептал ей: «Вот дела… Да, déjà vu, все это было…» Она с креста его сняла и тело черное обмыла. Порхая в праздничном дыму, в краю игольчатой науки узнала Мери, почему так страшно умирают звуки.

1976?-1978

ПАМЯТИ В.Н. ПЕТРОВА

Как почту боли, обрамленье раны, я вспоминаю тихий ясный дом, чернильный рай и праздник валерьяны, развеянный летейским сквозняком. Ту комнату, как братское кладбище, когда, внимая смыслам непростым, он нес в руке слабеющей и нищей меморий голубиные листы. И до укола в трепетное сердце живую ткань сквозил словесный ток, а там уж, глядь, и приоткрылась дверца — то Прозерпины властный голосок. Как память-гостья по весне опальной, явилась смерть с подарком ледяным. Он вспомнил все. Она вошла, как пальма, когда Господь ее прислал за ним.

1979?

УТОПЛЕННИК

От женитьбы Фигаро до литаний донны Анны довезет меня метро в давке приторной и пьяной, где случáй случает тень с тенью потной и невинной реквиемом кончить день или пьяною малиной? Нет живи пока, тоскуй, тень рыданья, слова, крика. Лента движется к концу. До свиданья, Эвридика! Телефона злая тонь, Я войду в нее без стука, В будке призрачная вонь — грациозный почерк Глюка. Плачет в трубке царь-беда, точит каменную глыбу жизнь и мама, и вода… Упустили мы князь-рыбу.

1978?

УЛИЦА П. ЛЕБЕДЕВА, ПБ № 5

Это было в больничке на улочке с птичьей фамильей: Кто смеялся, кто пел, кто слюну источал в изобильи… Петербург номер пять – так назвал я чудесное место. Но морфин-апельсин, ах, не мне приносила невеста. Был дружок у меня, парень славный, но чуточку нервный. Мы, как Джекил и Хайд, не могли разобраться кто первый. Ведь при разности кличек одну мы носили фамилью, Я был худ и высок, он был склонен, увы, к изобилью. Между ночью и днем мы жевали свои беломорье И глядели в окно на веселое наше подворье, Где под сизым дождем, распахнув свои сиплые глотки, Танцевали врасхрист идиоточки и идиотки. Помню, в том крестовидном дому Весь распят, закавычен, Бил рогами я в красную тьму, Пьян от вытяжки бычьей. А однажды приятель мой выкинул тоже коленце: Он повесился в ночь полнолуния на полотенце, Убежал от лечения, скрылся в кромешном закуте.— Бедолаге – каюк, а хватились меня – вот те, ну те! Перепутали нас: он повешен, но я-то помешан, Ненадежен, конечно, но, в общем, не так уж и бешен, Я еще бормочу и торчу и топчу папиросы. Так лечите меня бычьей кровушкой, свиньи и козы!

1978

БЕС – ХРАНИТЕЛЬ

Что кружево – то марево, что марево – то сень, сень – весеннее варево — любовь через плетень — хитросплетенья Ария и римских принцев лень — любовь Христа за пазухой с Новозаветной Азбукой — ветхозаветный день! — рожденья безутешного Адама новогрешного — крест, превращенный в пень — сень Бога Невесомого то Близкого, то Оного — ебись, кому не лень. Прочь от меня, прочь от меня, бесовская родня,— я здесь, как маршал без коня, как дым небесный без огня,— я здесь – и нет меня, слепца новоизбранного, безгрешного и срамного,— витии без словес, я здесь – уже без Главного, без Первого, Безгранного — ветхозаветный бес. Бес без меня, век без меня — неполная родня, бес без огня, бес у меня — Егорий [3] без коня. Ветхозаветный князь небес, новорожденный ангел-бес, прости слугу твоих словес, прощенный враг, прости меня, et cetera, в могиле, etc!..

1976

КОАНЫ

1 Молчание Япония цветок один из ста упал в траву разбился из чьих-то рук всегда у чьих-то ног из праха в прах был будет и не сбылся Где Он? 2 Италия Велеречивый день Виолончельный голос [4] Фаринаты Читай: адриатическая тень российско-иудейское подобье Италия в России исподлобья поет для нас из сталинского ада Зачем? 3 Гад ленина с неизреченным p притон Петра бордель Елизаветы на черной крысе разъезжает Бер и я и мертвецы уже одеты готовы в бой за сказочный уют но как в любовной песенке поется всегда хотят да не всегда дают напиться подкурить и уколоться откушать вкусной телеколбасы и воспитать душистые усы Камо грядеши? 4 Но, впрочем, всякий благодатью жив. Тот, чья душа вотще перебесилась, разыщет Жениха в сени олив. Тут мудрость [5] : попроси – схлопочешь милость, а там уж, глядь, и небо отворилось. Подумайте… Две половинки странной головы — бес из Рязани, дьявол из Киото — барсучий сын — вы, девушка [6] , правы — они сойдутся только треснет кто-то возможно оба надвое увы в один чудесный незакатный день и это будет настоящий «чень».

1976?

ПЕСЕНКА

Давай поплутаем, попутаем, Канта прочтем — не вечно же в этой дыре нам с тобой кантоваться. Здесь жизнь – только слово, а блядство читается братство. Мир спарен с войной, словно сука с ученым котом. Плутай, не плутай – завопишь Ему, как не крути: Учитель небесный, мой первый, мой верный, мой сладкий, что делать, конструктор, с такою жестокой посадкой — учиться шитью или просто корзины плести? Вот Ветхий завет мой: для Господа божие дело, для певчей вороны – весь пыл человечьей любви. От нечего делать, видать, и Офелия пела в палате надзора, в maison de santé на крови.

1976?

***

Нет, не тепло вещей вы осязали, но узелки на ткани речевой. В квадриге неба соль земли искали, слезную манну – в капле дождевой. Таков удел этой праздной речи, где каждая запинка – боль и суть, и струганое слово давит плечи: о, помоги, о, понеси чуть-чуть. В стране, где говорить пора дрекольем, оранжерейный высохший садок, луна со слезой, мучнистый с льдинкой боли млечный сок.

1979?

***

Две песенки есть у безумной трещотки, как мы ни лечим ее, ни лелеем: Младенец, шуршащий сухим ожерельем. Диктатор, перебирающий четки. София – нас учит она рассуждать — пишется по-испански ¿культура? — и с ней не поспоришь: ведь дура есть дура. Другого стошнило, а ей – благодать. Другой бы смолчал, а она, хоть больна, бесится, трещит в обе глотки. Две песенки есть у безумной трещотки, а третьей – кромешной – не знает она.

сентябрь 1979

***

Климакс мудрости: жало в письмо или течка – половозрелая прелесть — от избытка сердца говорят уста: о, оно сокращается сердце! Оно, как время, с собою накоротке посреди горящего, как опухоль тела. Два этих оба – журавль и синица в руке, перистой, машущей – куда и кому попало. Ради разнообразия – что у кого болит? — где она, эта Плоть насущного хлеба? — мается нищий, бесится логофилит. Сердце на них одно, и оно нелепо.

май 1993

***

Страшно выключить свет, вдруг остановится сердце Или крыса во тьме лапки ракушкой сложит, Молиться начнет, чтоб не взбредило ей К теплой щеке приложиться. Свет – давно уж несвет. Страшно выключить бред. Выключишь – и придут: руки сложат в уют, Молитву на лоб и с рюшками в гроб, Сожгут – и захочешь проснуться. А самое страшное: то тра-та-та, Где дети во тьме поджигают кота, Где черти дневные все пишут и пишут, А Дух всуепроклятый дышит и дышит.

2000

***

Дождь в аквариум стучится, А зачем? Я ведь рыба, а не птица, Глаз, который внутрь клубится, Вверх и вниз и в чернь. Вправо, влево: мох и память — Как ее замять? — Вспрыгнуть вверх собором каинств И нырнуть опять В авелево бездорожье, В розопёрый мох? Где твое, Господь, подножье? Лучше бы я сдох.

август 2000

ВИД ИЗ ОКНА БОЛЬНИЧНОГО КЛОЗЕТА

Тени ветвей на больничной глазури и ствол за спиной словно я прислонился к нему умираю и плачу но отраженье помоек смущает горбун тащит пищу на телеге железной медленно медленно medley [7] хочется есть о постой этот джаз очнись поживи и помедли

2001, Мариинская б-ца

***

Дар утрачен, я потерян Взвешен, вычислен, измерен Сам собой, как самосад. Чу! Там ангелы трубят, Там вопят, ширяясь, бесы — Интересный зоосад. Возле клеток разговоры… Я, как вор, ныряю в норы, Словно лис, укравший кур,— Мне законы и позоры Там, как дыр и убещур. Но и там в норе, однако, Светят черви Зодиака. Все червиво, так червиво: Молния легла на жниво, Все хотела, но сожгла. Жизнь – она была красива: Жертвой? – мерзью, псиной, псивой Явью, прожитой до дла.

4 декабря 2001 года

***

Ах, не только ах и ох, Как об стенку горох, Но и самый последний вздох — Аутсайдер и лох. Как тяжел он, жалок, вздох телесный Проигрался в пух, обратился в прах. «Был мне муж, а стал лохотрон небесный»,— Говорит старуха в слезах. Тут ее под рученьки да за ноженьки И несут куда-то на «скорую», А она не педрит ни фенечки: Поднимите меня, говорит. А прошло уже столько лет, Как простилась она с милым-суженым. Жили-были, балакали: Он ей – ах, она ему – ох, Ох и ахушки, квакали, брякали, Да жужжали порой — Вот и весь домострой. Но и книжки читали разумные И рассаживались по ящикам Гордо словно разнопартийные. А ведь партия – это партия — Все-то знает он, лохотрон: Кто же, слыша крики ворон, Расстается с жизнью чудесной, Кто истлит себя перед бездной? Да и было б зачем? Чтобы ах и ох Не успело – поспело В тишайший вздох?

23 января 2001 года

***

Нет невода в околоплодных водах. Кто вытянет меня, урода? Ага, уж воды отошли! Убили вы меня, «ушли», И ну, теперь тянуть щипцами… Пускай, мы обменялись светом — И я на Том, а Вы – на этом… Однако Старший – не дурак, И то, что было мне вот так — Всё испытаете вы сами.

23 октября 2001 года

УДАВ

Ужас, годы спустя, Окажется менее горшим, Как удав, обнимающий горло, Но чувствуя только себя В похоронном движении тела — Сознания – тела. — Ужас, годы спустя, Обнимет себя пустотело, Обманет какими-то «па», Завершив «арабеском»: И жить-то осталось – шутя… Удавиться? – а не с кем.

31 октября 2001 года

СПЛОШНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Непрерывно светясь, угасая опять непрерывно – между светом и мраком: зазора здесь быть не должно – так, наверно, писать я и должен, и жить, разумеется, должен, как какой-нибудь Сент, ну, пожалуй, экземпал, Экзо — Джони Перс или кент или «Кент» [8] или просто какой — нибудь «феня», бормоча, угасая, светясь и опять бормоча, как бормочет сознанье, себя устыдясь и цепляясь за каких-то нелепых отцов, матерей, экстра-Анима, Анимус… Господи, Анус, как Анус, жить – да жить в нем: мерцая, светясь, угасая, как на острове, только внутри, в нутряном бедном убогом пространстве, где жизнь то ли дышет, то ли затихла, замолкла, завяла, и вдруг нас, меня исторгает в немой спазматический круг.

2001

***

Мухи осенние Гамсуна — Бедные слухи. Вот уж конец ноября, А все-таки живы, старухи: Живы и люди, и нелюди – все… …и мертвяки, что пропали в живом колесе немощной Клио и хищной, божественной Кали — как они крутят и вертят всё то, что мы где-то искали, шарили – то на свету, то совсем уж впотьмах — Иллюминация, свет и божественный взмах! И слепота наша, мушья, мужчинья, Старушья – всякая, Мухи! …А Гамсун, он муху любил, даже рассказ написал…

8 ноября 2001 года

РОЖДЕНИЕ АГРЕССИИ

Мне было больно раз и два, Не помню я, когда Щипцами вырвали мне ухо, Включили провода В подводной лодке материнской матки: Взорвались мы – воспоминанья сладки, Как никогда: Кругом вода, вода… …искрящиеся и немые рыбы, и я – в их немоте, кривляясь телом, разумным, безъязыким, онемелым и восхищаясь миром – Океаном, Я в Сеть попал…… Какой-то атом бил меня по голове. Я стал больным и пьяным, Какой-то торч познал я в Языке Язычников, язычествующих… Тогда я написал свой первый стих, Омывшись в ванне, с душем пополам, И празднуя свой рукотворный срам.

14 декабря 2001 года

СОКОЛИНАЯ ОХОТА

Ручного сокола пустили, А оказалось, он больной. Его вороны исклевали — Вороны, умницы, ловцы. А жалко сокола ручного — Должно быть, Бог и то спомог Хозяину и труполову Не зреть, как умирает Бог.

31 октября 2001 года

***

Обращаясь к Вам, Когда Вы в соборе святого Петра Ставите свечу, Подобную мечу язычника Савла, Такую горячую И почти что незрячую, Глазастую как рукотворный огонь,— Я думаю, бред ли я или конь, Навек потерявший Вас Или на время ad infinitum, И снова к концу…. Что бы ни было обещаю стараться И крутить в себе смерть, И к Вам обращаться.

30 ноября 2001 года

МОНОЛОГ ЛУНАТИКА ИЛИ РАЗГОВОР ДВОИХ В ПРИСУТСТВИИ ТРЕТЬЕГО (СТРАХ ПОЛНОЛУНЬЯ)

– Луна, ты здесь? – Я здесь. А кто ты, кто ты? – Я аббревиатура идиота и – полный нуль. – Ты в кратерах нелепых пуль, нелепых душ… – Я полный нуль , а тот всегда недюж на выдумки от плюса к отрицанью. Я в полнолунье всех зову как будто к знанью. Вот Я, Дитя и мост, И по мосту навстречу, но – кому? идет лунатик… Я, дитя, себя ему продам почти шутя, а он меня зарежет… Однако, всё не так — Меня-себя занежит В мой лунный кавардак. – И всё сначала? – Нет. Какое там начало? Начало – Солнце – лунное качало — не умирало бы и не кончало, но нет надежды.

6 февраля 2002 года

ДВА МОНОЛОГА

МОНОЛОГ ШИЗОФРЕНИКА

И снова слышу голоса, Бормочущие чушь, Как будто я на полчаса Попал в объятья душ. Затискали они меня, зажали, как в клещах… Смеются, морды изменя на рыла – Божий страх! Спаси нас, белый человек Под черным колпаком, Ведь я их знал который век, Со всеми был знаком… Якшался запросто, юлил то в яви, то во сне, как черный глист среди белил невнятных, страшных мне. Я сам художник. Хорошо, Мне сделали укол. Я сам – поэт, Хотя чуть-чуть, ну чуточки, тяжел. Я сам – артист. Но я, прости, Совсем не акробат. Зачем тащить меня? Пусти! О, в чем я виноват?

2 августа 2002 года

МОНОЛОГ ПАРАНОИКА (БЕСЕДА С ВРАЧОМ)

– Паранойя, говоришь, паранойя? А я скажу тебе: и Гегель, и Кант Параноиками были. Паранойя – это талант Организации звездной и человеческой пыли. И Гитлер был параноик (С уклоном, правда), и Сталин, и, конечно, артист-Нерон. А ты-то сам зачем сюда поставлен, Собирать таких, как я, вершить свой закон? Ну и давай без дураков! Вяжи меня, вяжи! Я вижу иные, другие Сужающиеся рубежи.

24 августа 2002 года

DELIRIUM TREMENS

(ОДИН СЛУЧАЙ, ИЛИ ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР)

«Кто он? – спросил китаёза.— За Джа, за Чай, за Мао? Чем он дышит – Путиным или смертью?» Девка Чинь-чинь ему сказала: «Он – наш, Господин-мандарин, и вы ему верьте. Я видела, он бомжу-китайцу, Не то как бы наступил на яйца, Но даже время спросил по английски: „Is it time?“ — Ну, бомжак – наш служак,— Конечно, плохо ответил ему: „Time o’clock“»… «Чинь-чинь, а готовить он умеет, однако, Из кошек и мрака Наше новое блюдо „хин-хин-хуй-мерсиви“ Ну, или просто сациви? «Я не знаю, – Чинь-Чинь сказала,— Он пьян, как не пьян, Наш ресторан для него, как сплошной туман Над вечной рекой Мао-Дэна, бренной рекой, И вообще, Господи, его упокой».

август 2002

***

Бессловесье, Господи, Боже мой, здесь я, Господи, в этом словесном затоне, В этом селе, в этом коробе, в этом поместье Сам, как козел Твой на страшной, червивой иконе, Слева и справа.

2002

***

Светом горница осветилась чужим запредельным светом сознанья чужого родного иль ужасом подсознанья конус огня животворного растущего изо льда вечного общего светом она осветилась светом моя горькая горница

24 августа 2002 года

***

Неуютно мне, неуютно. Жарко-жарко, светло и мутно. Пусть и пасмурный, добрый день, А какая-то дребедень Душу мучит, хоть не ущучит: Не отдамся я ей – мне лень. Жутко-жутко и чутко-чутко. Вот взорвалось что-то. Нет, шутка. Кошка прыгнула на капот, И машина, как зверь, орет.

24 августа 2002 года

***

Прошла гроза, но маленькая слишком… Ах, как бы мне хотелось с лихом, с лишком такого грома, чтоб оглохли все мы, не разбирая зрячи или немы,— все вышли бы под дождь, а там уж, кто-и-как не разберешь: кто с кем, куда торопишься, идешь, зачем?

24 августа 2002 года

РАССЕЯННЫЙ

Это город Петроград, Исторический окурок? Или город Петербург, Город турок или урок? Может, город Ленинград, Где родился я, придурок, Там, где мама умерла, Мой сурок всегда со мной. Мой сурок еще со мной.

2000

***

Пристал ко мне мудак из Пятигорска, а, может, не мудак, а так – бандит. Схватил меня за шею жестко-жестко, не душит, просто жмет и теребит. Текучая была у нас беседа: он что-то бормотал, а я как ж смотрел, горят ли окна у соседа, чтоб их разбить на первом этаже. Он что-то понял. Я, должно быть, тоже, но больше: если б он позвал меня, ну, как Христос… я просто, просто б ожил и двинул вслед, ногами семеня. Но он был только шут из Пятигорска иль неумелый пьяненький бандит. В руке его моя осталась шерстка, а жизнь, должно быть, Бога теребит.

25 октября 2001 года

***

Смерть жизнью обозначив, себя переиначив, танцую я блохой на котелке, и чудится мне книга, громадная, как фига, в богоподобной фиговой руке. Листаю я страницы, там – жужелицы, львицы, и комары тупые, и синицы, столь глупые, что море им поджечь, как сперму сплюнуть. Ах, эти девицы! А мне что делать? Знай, стреножить желчь.

2002

ПУТЬ ДОМОЙ И ПЕЙЗАЖ С ИЗМАЙЛОВСКИМ СОБОРОМ

Как тяжело без тяжести в душе, и время тянется, нить Парки длится, длится… Кромешный мир стремится к суициду, он инвалид. Подайте инвалиду! — не больше и не меньше. Ведь урод, стоящий супротив, часть денег отберет, оставив грош-процент несчастному чеченцу. Напротив церковь. Бом-бим-бом-бим-бам!!! Ментовская облава тут как тут. Старухи спрятали носки, колготки, спицы. Одна из них за сердце ухватилась и ну, бежать… (Тревога-то пустая. Машина за угол заехала зачем, бог весть) …и ну, бежать вприпрыжку и с подскоком. Куда ей, маленькой? Не убежит далёко, опомнится: товар ведь тут как тут. Недужные деревья всё еще цветут, воробышки чирикают чив-чив, а это значит, что Господь наш жив. Хоть ноша Господа была и тяжела, старушка выжила – не умерла. Ах, кто сказал? – Но только ведь не я! — Невыносима легкость бытия. Как тяжело без тяжести в душе… «И нету денег, чтоб напиться, – бормочет инвалид,— подай, сестрица. Душа болит». Вот подошел трамвай: хоть лезь в него, хоть – пехом. Пойду пешком с разорванным мешком, наполненным продуктами и дрянью. А рядом храм. Нет, в храм я не пойду. Там Пантелеймон, там Мирон, святые… Зачем я всуе буду там стоять, болваном со свечой? Пойду домой, домой… А где мой дом, склероз-эклер проклятый! Двенадцать, восемь, пять. О нумеролог, скажи, что это значит? Пять плюс три и будет восемь, и оно равно семи и одному. Ах, вот о чем? Опять один как перст, И снова тяжело. Но хорошо, пожалуй. Да, хватит мистики. Мне снова тяжело, и на душе легко, приятно стало.

23 сентября 2002 года

ПАМЯТИ Л. АРОНЗОНА

Что человеку легко? К примеру пить молоко матернее или коровье. Ну, и пей его на здоровье! А что этой твари трудно? Достать из-под себя судно, утку стеклянную наполнить не сливом, а сочным мерцающим черносливом и принести как дар в день рожденья друга. То-то изумится его супруга, и сам он, наверное, опешит как дурень, выгонит нас и сядет понурен, травку покурит и, сам уж не рад гневному всплеску (так бабочек ряд резко взлетает и мчится, и тает), выйдет сквозь сеть вековечных оград в свой огражденный и сказочный сад.

24 августа 2002 года

***

С идиоткой находясь, будь она хоть в коме, зла и нерушима связь как в родном роддоме. Мама милая жена — кто вопит однако? — ужасом поражена — мерзью смерти, рака. Диалоги – образцы ракоходной коды. Жизнь разрубит все концы. Смерть – хирург свободы.

2003

ДОМАШНЕЕ

Кашляешь. Бренчит телевизор. Я ли твой муж, твой провизор? Молчишь? Ну, еще помолчи. Так страшно в сырой ночи Господу помолиться, слово сказать свое… Кашляю. Вот такое житье — жертвенное? – И никого!!! — Может быть, меня самого распнут?.. Кашляешь, сама простота? Жить бы да жить, целовать бы твои уста, милая, как крысе в твоем дому… Люблю тебя, ничего не пойму. Бред вращается: тик-так, Жизнь обращается – сплошной сквозняк. Купил бы колечко тебе, но к чему? Господи, ничего не пойму, ни имени Твоего всуе, ни того, что сейчас рисую. Ну, Господи, прости пустословье, ударь! Кашляешь? Время бренчит. Государь, Боже помилуй…

Бред лесенкой, лестницей бред тех, кого между нами нет… Дай им, Господи, власть и силу. Нас и тех, кого с нами нет, помилуй, Господь, помилуй.

III

Зубы золотые у собаки Все кроак, кроак. Смерть и сыр и мраки. «Я – дурак, Патрик Дигнем, И на пуповине я вишу». Блум сидит на унитазе, Джойс, который Джеймс, Глядь в очко орлом крылатым: «What is times?!» «Сэр, пирожное принес я» «Thank you, Sam» «Сэр, его похоронили. Биг-биг-бен» «Самуэль, сходи за сыром, трупом молока, а очки в очко упали Бедный Патрик, poor…»

2003

РАЗНИЦА ПОКОЛЕНИЙ

Тех хоть мучили и они стали чучелы а ты сам себя замучил как последнее из чучел изуродовал напоил изнасиловал износил. Хоть и лучше бы под огонь самому пришлось стрелять бы не буквально так фигурально, а так вроде дожил до деревянной свадьбы. Кто-то тронет меня (поцелует?) И спустит не в яму, так просто – в огонь.

18 мая 2004 года

***

Капнул дождь, как старческое семя Господа, узревшего свой лик в небесах Обводного канала. Так и мне, наверно, стыдно, страдно, трудно этот миг живописать. Капнул и ушел опять в молчанье.

18 мая 2004 года

ЗАВИСТЬ

Лебединое озеро. Зигфрид плывет на ладье, И Одетта с Одиллией пляшут, как пьяные бляди. Вагнер в Байрете снова какую-то дрянь произвел… Ох уж эти полеты Валькирий! Много шума. За что его Людвиг любил? Людвиг трепетный грот себе чудный придумал И развел лебедей… Эх бы мне!.. Русь, Россия… – В Неаполь, в Сорренто, в Париж!!! Лебединое озеро… Боже, как все надоело… И либретто поганое, и танцуют они невпопад. Только Зигфрид хорош. Я завидую Вагнеру, что ли? Мне с Козимой не жить. Мне бы Людвига в гроте обнять И заплакать от жизни, ее всеобъемлющей боли.

22 декабря 2004 года

ИГРА СЛУЧАЯ

А Гайдн? Он не помог ему. Констанция поторопилась. В могилу братскую спустили гроб и серы сыпанули. Шел дождь. И плача разошлись. Один Сальери – где он был? — наверно, в Праге, где «Дон Жуан» победный начал путь,— один Сальери почувствовал, но слез ронять не стал.

22 декабря 2004 года

ИМПРОВИЗАЦИЯ

Боль. Клавесин. Словно нервы зубные заныли оптом и в розницу. Словно в могиле вдруг зазвонил телефон: «I’m mobile!» Дергает зубы Солер, Бах тихонечко трогает нервы, а Куперен, он играет как хочет… Век Просвещенья! А ведь недавно Паскаль скрылся в гримасу безумья. «Боже, Огонь!.. Боже предвечный Иакова и Авраама!..» Кончилось время. Пришел натуральный Руссо. Кончилась боль. И вступило в игру пианино.

23 декабря 2004 года

WITH LOVE

Свинцовая музыка, друг мой любезный, свинцовое время. Свинцовая пуговица к телу накрепь пришита. Давай-ка еще разок сходим на наше кладбище и выпьем медовой перцовки. Потом к Элле Липпа поедем и к юноше Леше. Ах, только бы время не рухнуло, это свинцовое свинское время! А как ты относишься к вечности, друг мой хороший? Ты ведь оттуда, оттуда, оттуда, оттуда… Все мы оттуда, куда и уйдем безвозвратно.

23 декабря 2004 года

КРЕЩЕНСКИЕ МОРОЗЫ

Холодно. Руки сложу крестом, чаю с медом напьюсь, сам не знаю о ком не помолясь помолюсь. Сам не знаю – Кому? Новой Жизни, Весне? Страшно в моем дому жить и не только мне, а и крысе подвальной, подпольной… Где ей жить? Не пойму. Cлышен звон колокольный из церкви в моем дому. Однако кто его слышит? Уж, конечно, не я. Жена за стеною дышит, свинья во дворе мычит, и в общем-то не колышет оставил ли я ключ от квартиры на работе? На лестнице потерял? В комнате закружился при входе – на ноже Твоем — В носу платком ковырял? (Когда шутил на охоте за кабаном?) — Всё. Поздно. Один матерьял остался. Все прошлое – позади или сзади. Настоящее – что? Почем? А Завтра, оно грозится каким-нибудь палачом… Аз есмь и пребуду здесь, как Твой кабан на охоте. Ты есть? О, я знаю, Ты есть. Однако, холодно все же. Крещенье давно прошло. Опять этот жар до дрожи. Как пошло! Опять пошлó… Перечитаю. Пошло немного вот тут, куда палец ткнул, опять ничего. Убого Уйти? Без ключа? Пошлó? Что я, лунатик, винтик Твой, маньяк Твой? Маньяк я, маньяк. Луна исчезла. Как эхо ночного взрыва, плачет по ней Зодиак Невидимо-видимый. Где я? Плачу? Плачý? Вот только так. Где свидетель? Где Алиби? Нет – так нет. Должно быть, я долгожитель? Боже, дай пистолет пострелять, выстрелить в себя. Оживиться? Да. Превратиться из бабочки да во слона! До сома ли мне, когда смерть сама бодро идет навстречу. Вот и скажи мне, как же ее приветить? На лестнице темной, пустой встретить? В поддых – ногою? Или ласково не заметить? Пусть себе идет сквозь меня мимо, мимо с улыбкою на устах херувима, с ведром благодати, полным обрубков, голеней. Господи! Упасть перед ней на колени? Всё – одно, всё едино, – сказал премудрый Сирах. Потому остается только страх, да и не страх, а так, страшок. Бери его, сука, в мешок и топай отсюда! Вот, деньги твои, Иуда! Hey, Jude! Остановись, пока не поздно: повешенным быть – серьезно. А ты себя за ногу и к ветке попробуй. Может, похоронят в гробу и крест поставят? Господи, Господи! Кто же нами правит? А ты, Иуда, не лги. Бери ведро и топай отсюда! Бери, беги, беги!

12 февраля 2004 года

***

Изуверясь, извратясь, Не вернуться на оси в жизнь, которая вилась колесом по небеси — Пусть и жив я, и не пуст, Господи, не вознестись к уст устам – соитью уст, изуверясь на оси, Повторяяясь, как пришлось тени, а она верней дней ушедших на авось — богодней и трудодней. Тень моя и плоть моя — значит, это тоже – Я? Повторяясь и слезясь то ль от ветра, то ль от муки, я ищу, Небесный Князь, не твои прохладны руки, а горячие «ещё» пытки бешеной, последней Господа, своим мечом медлящего крик предсмертный. Значит, я ещё живу? — Свят Господь! – и наяву? Претворяясь и светясь куколкой – когда восстану? Ткнет каблук меня, и в грязь обращусь я сдуру-пьяну. Буду думать: из камней Бог творил Евангелистов, обращусь я в крепь кремней, плесенью застыну, истов — камнем, явью, крепью стать — вечной смертью умирать. Камень с камнем – пирамида. Господи, моя обида — Ты стоишь и я стою Грешным камнем на краю, Изуверясь, превратясь, Там, где камень Твой и Аз.

январь 2004

СТИХОТВОРЕНИЕ-КВАДPAT

Что же случилось с Тобой И со всеми нами? Даже чайники на меня смотрят Твоими глазами, Даже из носу каплет То кровь, то слеза… Полно. Так и писать нельзя и говорить… На языке овощей все сказал Пастернак. Что же случилось? Как? У Алексиса был коврик при входе, к нему Марина однажды пришла, Отдала свои тексты (он сдал их потом в Госхран). Печальный разговор на кухне… (Ах, жизнь всегда тяжела! Столько хранилищ и похорон!) О чем же я?..Что говорю? Вот, сижу, на чайник смотрю И даже не думаю… (Ах уж, все эти «даже»! — они как драже раздражают в общем пейзаже серого текста сырого…) Что же случилось с Тобой?

май 2004

***

Цыган – это еврей на родине. Еврей – это цыган на родине. Гуцул – это гуцул в надрыве Жалейки на турецкой ниве. Китайская императрица Железная была царица, Носила ногти длинные по пояс, К войне жестокой исподволь готовясь. Вобще-то все всегда едино, Но Марко Поло видел ассасина, И кто-то в поле оседлал Пегаса, Ведя бразду и восклицая: «Асса!» Откуда ни возьмись тут Фридрих Ницше, Он плакал, морду лошади лаская лобызал. Еще какие-то пришли – их тыщи, тыщи! — Да это скифы, Блок их так назвал. «Живи, живи хотя бы четверть века»,— Сказал калеке муж ее калека. Ночь. Улица. Пиздец. Фонарь. Аптека. «Пожалуйста, настоечку овса!»

23 марта 2004 года

***

слышу грай вороний птичий хор скоро лист появится первый лист первый президент был дирижер а второй как есть каратист дарит патриарху букет этакий салат из цветов на другой картинке он так мил руки как католик сложил двое благочинных за ним наблюдают он недвижим в позе каратиста застыл

2 марта 2004 года

***

день Рождения прошел так тяжело подарили мне чудесный телевизор ах но лучше бы гусиное перо да к тому ж еще листочка три верже белый ляпис чтоб замазывать ошибки напоследок белый белый шум

2 марта 2004 года

***

пушкин-кукушкин, где Вы и где Вы? Там, где плодятся облакодевы. Вот приземлился Ваш самолет… Полный вперед – ау, ау, ау! – полный!.. Волны под Вами – о, нелюдимо! — это Марина. Было бы мимо всех Ваших горестей, страстей, затей… Господи, убереги ее от смертей. Пусть моя жизнь ничего не значит, было бы ей инако, иначе. Ну, инокиня, ну, икона — а Кто и где Вы? Там, где плодятся облакодевы, и Вы среди них Беатриче-Петрарка (странная, должно быть, помарка), небо летит. Океан. Много дичи. Вы не простите меня, Беатриче?

март 2004

НЕОКОНЧЕННОЕ

Окаянная жизнь. Вся душа окаянная, то железная – вкось, то совсем деревянная. Богомерзкий алтарь: кто по что, я – по дрянь свою жлоблюсь или стою – на кресте и – по дрянь свою. Мерзью выщерблен рот: где клыки мои, Дракула? В честь каких же забот суждено мне так наголо сесть на кол господарев? Прости, деревянная моя жизнь, мой Господь. И совсем окаянная…

март 2004

МЕДВЕЖЬЯ МОЛИТВА

Серафиме, отче с медвежонком, Купи, купи меня цирка ради, Ради Элис, Нилуса и Николи, И Алеши в кровавой его простынке. Серафиме, отче, Апостола Муравьева Казни еще раз – пусть два раза падает в яму Ради Элис, меня и Господа с медвежонком. Я – твое Боголюбие, отче, прости медведя: Пусть зовут меня Гришей, но дай мне пищу!

март 2004

С ПОХМЕЛЬЯ

Ах, куда меня завела фантазия? Лево право не знает. Европа – Азию. Запад клонит к Востоку, Восток льнет к Западу. Ну, а божьему току – давно все западло, Западлó, говорят.

март 2004

ПОТОК СОЗНАНИЯ, ИЛИ СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ СОЛДАТЕ

Я закольцован и недаром Ношу колечко с синим камнем Сапфирное, не золотое И в церкви купленное мною. Солдатик подсказал: «На память Купите женское колечко Да и носите на здоровье». Была зима. Жена болела. Любовь моя была в больнице (Да не жена, а та, другая…). Я в церковь приходил и ставил Одну свечу Пантелеймону, Другую Мирону святому, Я иногда их просто путал. Так лики были их похожи (Не лица их – святые лики!). Но как солдатик угадал Кого люблю я? Эх, солдатик, Тебя бы полюбил да поздно. Купил тебя бы за полтинник Да не рублей, а просто евро. Ах, как все просто, просто, просто! Вся жизнь как presto пред Престолом, А все же лучше член сосать, Чем погибать в Афганистане Или в Чечне, но много лучше Грудь женская и млеко Млечных Путей туда, туда – обратно: К родному сестринскому сердцу И в одиночество. О Боже! О, Боже, как мы одиноки! Любой из нас. Любой. Любая. В Марселе Габриэль Марсель И Пруст Марсель в Париже. В Париже Беккет Самюэль, Сэм Беккет. Он пожиже, Чем Джойс, но тот его любил; Ведь так был одинок В Ирландии своей! Поедем на Восток с Агатой Кристи. Немцы, немцы, немцы Шагают по Монмартру Нога к ноге и сапоги блестят, Хоть сшиты не из человечьей кожи. Из той прилично делать абажуры. Вот, псы! Их пёсья кровь теперь во мне. Я чувствую себя как жид в родной стране И без альтернатив. О, Русь! О, росс! Когда-то и мороз был настоящим, Он гнал французов прочь И немцев изморил под Сталинградом. А нынче грязь и слякоть, мокрота И сопли распустили все. Вот мальчик. Он стоит в дверях, Запутавшись в соплях. Опять двойка, опять двойка, всегда двойка! Русь! Где наша лихая сквозная тройка? Сломалось колесо? Вот как наколбасили! Пришел Василий, починил да все испортил И бричка села в грязь. Во, блядь, Россия! Во, тараканья Русь! Тарелки для клопов Поставлены в изножие кровати. О, Боже, я тащусь, хотя я не Кюстин Маркиз де Помпадур, не госпожа Жанлис, Которая лицо там щупала кому-то И, вдруг отдернув руки с отвращеньем И носа не найдя между щеками, Подумала: «Да это ж Анус, Анус!» Вот так и я все пробую на ощупь, Все щупаю, щиплю, терзаю, мучу, А получается, что сам себя… Помилуй меня, Господи, своею благодатью Спаси мя и помилуй. Не дай в садок судей мне, грешному, попасть И вшивому застрять на перепутьи Всё. Всё. Пора кончать. Fin. Fin. Заговорился. Все свитера прожег, однако как Безвредно для себя вдруг взять и кончить? Vous comprenez? I want to stand Still, still. Идти, стоять So, achtung, gerr major. So, achtung. Fine. So. Achtung.

10 декабря 2004 года

***

Не мной открыт сей век притворный, Рублевский Спас нерукотворный На ежедневнике моем. Но фокус искажен, и – чудо Наоборот! – Он страшен, как Иуда, Как дни мои оттуда и досюда, Куда же вы пропали, дни мои? Дни не любви, а сутолок, смятений? Я, как матрос-кретин, вишу на рее И, как Иуда, веточку согнул. Вот стану я растеньем-израстеньем, Рождений – претворений слыша гул… Но ветвь любви я все-таки согнул, Вися всем естеством по шею и на шее.

26 апреля 2004 года

***

I Писать, не писать… когда душу извергнув, ложишься на пол?.. ворчать ли? Скворчать сковородкой на постном масле? С постной водкой жить, ждать конца? Или конец интересней начала? Ab ovo… Warum?.. Плыть в ожиданье причала не ново. Зачем? Из голубого сквозится чернь голубого, как Бог, горизонта.

19 октября 2007 года

II Связать концы… – Как это просто: связать концы – норд-вест с норд-остом вязать, вязать, вязать, вязать!!! О, Боже! – Нечего сказать. Одна блаженная сумела связать концы с концом – и дело! — преодолела и пошла придуркой в мужницком мундире…

20 октября 2007 года

КОНТРАПУНКТ

I И с каждым годом ближе мне не горсть земли, не тень избенки, но интонация ребенка — графитти на большой стене: «I’m e-mail». Вот перевод: «Я мал. Один Господь велик и то – далече». Крошится мел и валом валит вал — с многоэтажных снов и из подвалов народ кипящий в мыле и поту, вот МЧС, вот «Мерседес» пропащий. Тот въехал в столб, тот пересек черту но чтобы… в ящик? – Нет, не хочет в ящик, останется стоять на островке убогой безопасности… Мне ближе жить в Арктике, но умереть в Париже, писать, как плыть: все жиже, жиже, жиже. Я помню в детстве чижик у меня сгущенным молоком объелся с жердочки свалился и тут ему каюк – не вдруг — я плакал, плакал, как говорится, выплакал себя. До встречи, чиж! Так можно без конца писать на палевой стене, вдыхая пьяно дух мускуса и теплый цвет шафрана воспоминая. Помолитесь обо мне. II Какой артист пропал! – сказал Нерон, поджегши Рим. – И я артист хороший, мать выебал, на флейте поиграл, спалив библиотеку. Боже, Боже! Прекрасный я артист, сам – виртуоз con spiritus. Валите все туда, откуда вышли, в мать свою, поганцы Прекрасен наш союз, сейчас начнутся танцы. на медленном огне. Носилки мне носилки! Я окосел, несите мне бутылки и евнуха. Ихь либе, данке шён. Спасибо, братья, и тебе, сестричка. Мы выйграли войну, вперед на север, юг и юго-запад! Дай флейту! Жрать хочу! Нет сам играй!

26 октября 2007 года

***

Тьма. И деревянный ящик сам собою в лаз скользящий падает. Огонь, огонь. Господи, убей, но тронь эту крысу на краю биссектрисы – жизнь мою. Тьма. Дурак хохочет. «Рак?» «Выпьем? Да» – Я сам дурак, у котла всю жизнь стою ей еёной на краю, глядя, как уходит жизнь сквозь окошко смотровое. Крыса мечется, как рак. Птица стонет, рыба воет, все танцуют кое-как.

ноябрь 2007

***

Все продано, все проклято Давным-давно. С берестяной таблички Какую руну нам прочесть? Скворцы и живчики, Синильные синички, Опомнитесь! Бог есть!

2007

СТАНСЫ

I Я изучил структуру грязи, она сродни моей мазне из слов и слизи. Как в экстазе, он шепчет ей: «О, не, о, не». Она ему: «Да, да, спусти», И грязный хер в ее горсти цветет как ирис подневольный, как незабудка бытия. Он шепчет ей: «Моя, моя». Она ему: «Мне слишком больно, уйди немного, погоди…» И тут свалилась сковородка, что наобум лежала сверху. Какой дурак ее поставил? Короче трах, трах, трах и баста, и склеились они в экстазе, и помощь не позвать, не дотянуться до телефона, до Бога, уж, подавно. Вот структура мерзости и грязи. И сын пришел. Они в экстазе. II Забыли слова основные. Страсть и убийство, любовь, если хочешь – любовь сметана с кровоостатком в пустыне, где жажда бесцельна, бессмысленна. Где тот оазис, что спас героя пустыни, автора черного белого маленького принца, где этот жалкий источник? III Забавные слова на ум приходят, и бедный ум дивится их сознанью, их состоятельности полной вне ума, их пьяной трескотне, и щебету, и ласке фонем текущей как бы в никуда, направо и налево. Знать бы, что делает твоя левая, когда правая занята текущим дерьмом и своим, и чужим, когда ты уже post mortum. О, если бы это был полный финиш! Ан, нет – истязанье есть истязанье последнего: ты последний кричи, если хочешь, зови, зови, зови к себе на помощь, и они придут – забавные слова.

февраль 2008

***

Как бестелесны и просты плутанья наши — от новой страшной немоты до Новой Чаши. И вновь съедобный наш Господь в нас Слово сеет, но слово обретает плоть, а плоть радеет. Добро бы путалась в сетях плотских желаний — она безумствует в словах, во тьме гаданий. Добро бы жить ей во грехе, словесной птахе — она растлит себя в стихе, в тоске и страхе. И снова станет небольшой и полой чашей. Сколь слеп чудак, своей душой ее назвавший! Ей дороги одни азы, зиянья, йоты — ее прельщает Сам-Язык, супруг дремоты. Он совершенен, словно шар, но – бестелесный — уж Он-то знает, что Душа есть пар словесный. Ничто, сплошной безумный сон стенящей твари, когда-нибудь, расщедрясь, Он ее одарит. За все несчастья, за тщету Он даст ей данность: венец растленья, Немоту и Безымянность.

1978

Ссылки

[1] Цит. по книге М. Фуко «Слова и вещи» (М., 1977).

[2] Ассизского.

[3] Егорий – св. Георгий.

[4] Виолончельный голос – сравнение принадлежит О. Э. М. (см. «Разговор о Данте»).

[5] Тут мудрость – ветхозаветная установка на усиленное внимание (см. например, «Премудрость Иисуса Сираха»).

[6] « Девушка » – японовед Т. Григорьева, выдвинувшая странную, почти японскую гипотезу о соответствии ассиметрии функций правого и левого полушарий мозга с ассиметрией восточного и западного типов мышления – чень и ratio.

[7] Поппури.

[8] Принц (англ.).

[9] Из петербургских преданий.