Мадам ее звали в глаза. А за глаза — Анаконда. И не потому, что могла в объятиях своими мощными руками и бедрами задушить любовника. Хотя, сложись так ситуация, наверное, могла бы.

Анакондой ее звали ее же подельники, контрагенты, «товарищи» по бизнесу: если Мадам что решила, добьется своего обязательно.

Надо убрать конкурента, пошлет киллера без раздумий, даже если конкурент из друзей детства, даже если из бывших любовников, из соратников по комсомолу. Но чаще она душила своих противников не шелковой бечевкой киллера, а финансовыми тисками; придумывала комбинацию, ставя фирмача-конкурента в безвыходное положение. И душила. Так год назад она задушила Харунобу Тавабату.

Ах, какой это был тонкий человек, какой тонкий! Когда они познакомились в Москве и пятидесятилетний Тавабату стал любовником тридцатилетней Мадам, он читал ей по утрам стихи Сайге. Вначале на старояпонском, потом в собственном переводе на английском, потом пересказывал по-русски. Он уже прилично говорил по-русски, но вот стихи своих поэтов на простоватый, с его точки зрения, русский еще не переводил. Десять лет он приезжал по делам бизнеса в Москву и каждый раз тайно встречался с Мадам. И у них была ночь любви, после которой Харунобу Тавабату уезжал, увозя с собой воспоминания о жаркой и страстной молодой москвичке, а Мадам прятала в тайник очередную тысячу долларов. Все большие капиталы в мире нажиты нечестным путем. Кто это сказал? Мадам честно отработала свои первые тысячи баксов. Другое дело, что вот ее миллионы действительно на крови. Ну, да в бизнесе иначе нельзя. Чем глубже в него зарываешься, тем больше рискуешь. Тут без крови не обойтись.

Тавабату словно предчувствовал свою смерть. Читал ей любимого Сайге:

Мадам была не лыком шита. Она попросила знакомого япониста перевести ей одно стихотворение Сайге. И в постели, когда Тавабату лежал, мокрый от усилий, и хриплым своим шепотком читал ей Сайге, однажды ответила:

Тавабату заплакал. Японцы вообще, при всей своей жесткости, люди достаточно сентиментальные. Особенно их трогает, когда человек другой культуры, менталитета проявляет уважение к их национальной культуре.

Харунобу Тавабату предложил ей выйти за него замуж.

Переводчик из Института восточных языков при МГУ получил сто долларов.

Мадам положила в тайник сразу две тысячи долларов.

Харунобу Тавабату стал всерьез думать о том, что энергичную и честолюбивую молодую москвичку можно ввести в его бизнес.

Тонкий и изысканно образованный, Харунобу Тавабату принадлежал к могущественному крылу японских якудза, возглавлял жестокую и сильную группировку «Яндзы-Дмамаконантха», торгующую сильными, жесткими наркотиками и со странами Востока, и со странами Запада, занимая в этом опасном и кровавом бизнесе некое промежуточное, крайне важное для скоординированности действий всех наркодельцов, положение.

Мадам могла выйти за него замуж и сразу стать сверхбогатой и сверхмогущественной... женой. А ей хотелось самостоятельности.

И она предала его. И продала. Бласко Раблесу из Колумбии.

Ее гонораром стал «кусок» империи Тавабату. Тот кусок, который приходился на транзит наркотиков через корейский остров Чад Жу До.

Фактически она владела этим островом уже десять лет. Постепенно заглатывая, как анаконда, все новые и новые владения на острове, отхватывая у японских якудза все новые и новые куски корейского пирога.

Это был смертельный номер. Но ей пока удавалось балансировать на острие ножа, задабривая своих японских компаньонов-конкурентов разными послаблениями их бизнесу в России. Тут без Хозяйки ей было бы не обойтись. Так что приходилось отстегивать Хозяйке. И хорошо отстегивать!

...На острове Чад Жу До у нее был свой дом. Дом — это мягко сказано. Дворец, комнат на пятьдесят, своего рода отель, в котором останавливались только сама Мадам в свои редкие приезды, ее челядь да те люди, которых она сюда посылала с разными поручениями.

Островок небольшой. Можно на автомобиле за полдня объехать. Официально свободная территория, государственные земли. Неофициально все здесь с января 1997 года принадлежало Мадам: земля, пристани, катера, аэродром с самолетами и вертолетами, отель, пять домов, в которых жили ее служащие, здания складов и ангаров и довольно большая фабрика, на которой проходила сортировка и заключительная очистка наркотиков, их расфасовка и отправка на материк; в специальном цехе шла сортировка и расфасовка сырых алмазов, приходивших из Владивостока «шопом».

И еще здесь была узкая полоска берега с десятком палаток, торгующих прохладительными напитками, сырыми дарами моря и другими предметами, необходимыми «диким» туристам для приготовления из сырой рыбы, креветок, мидий, водорослей чего-нибудь съедобного.

Вот уже год на острове существовал своего рода оазис отдыха для тех российских ученых, что работали по «путевкам» Мадам в НИИ, в фирмах и на предприятиях Кореи.

Все они искренне считали Мадам своей благодетельницей. Она находит их в российских НИИ, на заводах оборонки, предлагает командировки в Корею на год, два и три, дает им деньги — на выбор: в долларах или сразу рублях на российские счета, кормит и лечит бесплатно, да еще и на выходные предоставляет катер, который привозит их на этот чудный остров, где они буквально за копейки могут купить свежую рыбу, креветок, рис, вермишель, устроить пикничок, сварганить на костерке шашлычишко. Или, взяв напрокат за гроши специальные корейские жаровни, жарить рыбу прямо тут же, в двух шагах от моря! Чудо. Просто чудо!

Русские приезжали на остров семьями, располагались на берегу, загорали, купались, рыбачили с длинных, уходящих далеко в море пирсов, ставили палатки, занимались в них любовью, пока дети играли в специально для них построенном на морском берегу детском городке, пели песни под гитару о том, как отправлялись в юности «за туманом» в тайгу их отцы, а они вот за длинным рублем отправились за море. И, кто знает, может, и удастся в результате вырваться из глухой российской нищеты, купить дачку и подержанную «тойотку». Они знали, что катер привезет на берег и заберет их, когда они скажут. Можно вечером, можно завтра утром. Главное, с берега в глубь острова ходить нельзя. Ни взрослым, ни детям. Запретная зона. Люди они были законопослушные. Тем более за рубежом. Работой своей дорожили.

Сергей Петрович Миронов, инженер-электронщик, человек симпатичный и широко образованный, в карты не резался, песни не пел по причине отсутствия голоса и потому, вместо того чтобы валяться на надувном матрасе на берегу и слушать очередную балладу Кости Кириченко, сочиненную им поутру и впервые исполняемую товарищам по «загранке», оставил спящих жену и двух дочек в палатке, пошел побродить по берегу.

Вид потухшего вулкана Чан Джу настроил его на лирически-минорный лад.

Сергей Петрович брел по колено в морской воде, смотрел на виднеющуюся вдали за рощей вершину вулкана и читал вслух строки японского средневекового поэта Сайге, которого любил со студенческих лет:

Мысли у Сергея Петровича были грустные и тревожные потому, что по контракту работать ему здесь еще год. Вчера, в пятницу, во время осмотра (по страховому полису, который был подписан со всеми русскими специалистами благодаря заботам Мадам) в институтской клинике, ему уверенно диагностировали ишемическую болезнь сердца. Он все чаще задыхался без видимых причин. Замечательный японский аппарат бесстрастно зафиксировал поражение сердечных артерий на 90 процентов. Нужна операция. Операции такие по страховому полису здесь не делают. И здесь, и в Японии, и в России операция по шунтированию стоит около десяти тысяч долларов. Даже если он продаст дачку, на которой прошлым летом так хорошо им всем жилось, сколько грибов насобирали в окрестных лесах и заготовили на зиму, сколько овощей заложили — всю зиму старики питались, пока он здесь опять деньги зарабатывал... Так вот, даже если он продаст дачку и подержанную «тойотку», столько не соберет. Добавит те три тысячи долларов, что ему выйдут чистыми по окончании контракта (остальное уйдет на жизнь семьи здесь, в Корее). И что же? Сделать операцию — и снова в свой НИИ на шестьсот тысяч? При том, что жена в библиотеке зарабатывает и вообще четыреста. А только его лекарства для поддержания жизни стоят порядка пятьсот-шестьсот тысяч в месяц. Одна упаковка закора для удержания холестерина в крови на «границе» стоит триста тысяч!

Он смотрел на вершину Чан Джу, слезы наворачивались на глаза (особенно почему-то было жаль дачки, девочки так там за лето загорели, окрепли) и читал:

Удивительно! Этот поэт-странник, привыкший к посоху в руке, изголовью из травы и узким тропам в горах Хоккайдо, жил в XII веке. А близок, как современник.

Сергей Петрович уважал древних поэтов, старых художников Японии и Кореи. Но побаивался и не любил компьютеризированных, как он говорил, их потомков. В каждом видел если не якудза, современных мафиози, то готовых выжимать последний пот из бесправных русских специалистов кровопийцев и куркулей.

Обогнув мыс, он вышел на ту часть острова, где никогда не бывал и куда углубляться российским специалистам, мягко говоря, не рекомендовалось.

Перед ним открылась взлетно-посадочная полоса, на которую только что опустился довольно большой реактивный самолет. Самолет с символикой Японии наконец остановил свой бег. Из-за кустов Миронову было отчетливо видно, как из чрева грузового отсека выскочили одетые в камуфляж парни со славянскими мордахами, вооруженные автоматами с подствольными минометами, и, окружив самолет, направив стволы в разные стороны, в том числе и на невидимого ими Миронова, застыли. Из грузового чрева тем временем такие же мордовороты выгружали тяжелые ящики. Он видел, как из подкатившей вплотную к самолету машины вышла знакомая по визиту в их НИИ Мадам.

Происходящее заинтересовало любознательного Сергея Петровича, и он, забыв про поэзию Сайге и красоты застывшего вулкана Чан Джу, упал на песок, прикрылся ветвями кустарника и стал наблюдать за происходящим.

Все, что происходило прямо на взлетно-посадочной полосе небольшого аэродрома острова Чан Джу До, напоминало одновременно когда-то виденный американский боевик и... визит директора завода в один из цехов.

Мадам жестом приказала открыть один из ящиков. Внимательно осмотрела упакованный в них товар. Приказала вскрыть один из находившихся в ящике холщовых мешочков. Сергею Петровичу было хорошо видно, как Мадам взяла такой мешочек в левую руку, развязала стягивающую его горловину веревку и высыпала в правую ладонь горсть мелких стеклышек.

Потрясла их. Под лучами заходящего за горизонт красножелтого солнца стеклышки причудливо заиграли.

«Сырые алмазы!» — почему-то сразу догадался Сергей Петрович. По характеру работы в «ящике» сразу после института он имел дело с сырыми алмазами, с алмазной крошкой, мог отличить их от бутылочного стекла и обработанных камней, брильянтов, даже на расстоянии.

Мадам тем временем приказала открыть другой ящик. Вынула из него ярко раскрашенную русскую матрешку. Сопровождавший ее симпатичный молодой человек открутил голову у матрешки, вынув следующую. И так, пока не дошел до последней, сделанной из папье-маше.

Мадам «вживила» несколько сырых алмазов в мягкую плоть папье-маше, отвела руку, проверяя, заметно ли невооруженным глазом это вкрапление. Видимо, она осталась довольна результатом и дала знак везти товар на фабрику. После чего двое рабочих, на этот раз местных, корейцев, подтащили к самолету ящик с товаром, только что подвезенным на джипе к самолету из глубины острова. По знаку Мадам один из корейцев вскрыл ящик и достал из него пакетик. Мадам приказала вскрыть. Смоченным слюной пальцем взяла немного порошка, понюхала и лизнула. Секунду размышляла. Видимо, осталась удовлетворена качеством товара и дала приказ грузить ящики из джипа в самолет с японской символикой и русскими, судя по всему, экипажем и охраной. О чем-то переговорила с начальником охраны, с хорошей офицерской выправкой и сложением борца могучим молодым парнем. Похоже, пошутила: парень громко расхохотался. Они пожали друг другу руки, как мужчины. И намека на отношение к Мадам как к женщине не было в том, как на нее смотрели, как с ней общались, разговаривали, здоровались или прощались все эти мужики. И русские, и корейцы. Единственный, кто во время короткого, подсмотренного Сергеем Петровичем эпизода относился к Мадам как к женщине, был ее молодой, интеллигентный по виду помощник, референт. Он поддерживал Мадам под руку, с готовностью протягивал ей для осмотра то пакетик с порошком, то русскую матрешку, то мешочек с сырыми алмазами. Однако Мадам не показывала своего раздражения, ни когда к ней относились как к начальнице или партнеру, ни когда ей демонстрировалось рыцарски-мужское отношение. В этом спектакле, поставленном режиссером по имени Жизнь, все роли были расписаны заранее, и никто не нарушал заданное постановщиком амплуа.

Мадам дала знак, и рабочие-корейцы начали загрузку в самолет ящиков с порошком. Тем временем другие рабочие набивали джип ящиками с матрешками, начиненными сырыми алмазами. Когда обмен товаром закончился, Мадам дала знак корейцам везти товар на фабрику, а летчику с японского самолета и русскому бригадиру охраны улетать на материк. Операция была закончена. Завершив инспекцию, Мадам села в машину. «Домой».

Однако «домой» сегодня значило не «Россия». Ее дом на острове. Оказавшись в спальне, она оттолкнула пристававшего с поцелуями референта. Какая-то мысль беспокоила ее. Она вызвала Лю-Шаоци:

— Скажи-ка, любезный, видеозапись на аэродроме ведется постоянно, как я приказывала? Так, что муха не пролетит незамеченной? Пришли мне сегодняшнюю видеокассету. Посмотрю на сон грядущий.

Под утро ей опять приснилось мужское бородатое лицо. Узкие губы кривились в глумливой усмешке, хитрые глаза смеялись, в лунном свете маслено переливалась соболиной спинкой высокая боярская шапка. Ставшее даже знакомым за последние полгода мужское лицо могло появиться в любой момент, в любой части ночи, в начале, середине или конце сна. Обычные сны для нее кончились. А кошмар был всегда один и тот же. «Змея, змея... — повторял мужик в боярской шапке, дробно смеялся и добавлял: — Но вашим костылем не служу я...»

Что было совершенно непонятно. И потому особенно страшно.