К своим

Мишарин Александр Николаевич

Кучаев Андрей Леонидович

 

…И пышные кроны прятали красную крышу дома с обветшалым портиком и облупившимися деревянными колоннами. Коломны в трещинах, крыльцо покосилось, оно наверняка скрипучее, поет на все голоса… Вот и запело, вот дверь — протяни руку и войди, и дверь отворяется, и старик с простертыми руками идет навстречу. И худая спина, которую он обнимает… Потом они вошли в сад — худой, лет тридцати человек и старик. Они шли по пояс в траве и не заметили, как их обступили малыши в одинаковых, чем-то скорбно отличающихся от школьных, костюмчиках, а навстречу им поднялась из-за садового стола женщина в легком воздушном платье… На скатерти сеть лиственной теин, стол огромен, и вокруг него за белыми стаканами молока сидят дети, дети, дети… И молодая женщина смеется, и старик улыбается, и улыбается молодой мужчина, и ловит его улыбку худой и настороженный мальчуган — сын, и, разрешив какое-то свое сомнение, тоже улыбается, глядя на отца, а потом па нас. А за нашими спинами, за нами видят детские глаза что-то такое, что наполняет их счастьем и чего нам не дано ни увидеть, ни узнать… И надо всем голос:

Вот дом, Который построил Джек.. А это пшеница, Которая в темном чулане хранится В доме, Который построил Джек..

И пробуждение. От резкого стука в дверь.

— Иванов, к телефону! Междугородняя!

Валера Иванов окончательно проснулся.

Из транзистора вполголоса и надтреснуто звучало: «…а это корова безрогая, которую…» В приемник метко попала кеда, которую бросил, не глядя, кто-то лежавший на кровати напротив Валеры лицом к стене. Приемник, естественно, смолк.

— Дикари вы.. — Валера встал, надел тренировочные брюки, пошел к двери.

— Дикари… Я после смены, — промычал второй.

Над ним в чехле висел неуместно нарядный, чуть ли не из парчи, пиджак в блестках и в целлофане. Валера вышел, но мы успели рассмотреть комнату на троих в мужском общежитии: третья кровать пуста, на вешалке в углу — куча одежды, на столе остатки еды, хлеб, кружки, окно занавешено одеялом, из-под которого сочится бледный свет белой северной ночи.

Валера сбежал по лестнице стандартной пятиэтажки общежития. Промелькнули «умывалки» на добрый десяток умывальников, кухня, где над чайником да банкой консервов, разогреваемой прямо на огне, колдовал какой-то парень. Внизу, у полупустой вешалки, на раскладушках спали несколько парней. Рядом с ящиками для корреспонденции, на тумбе вахтерши лежала, дожидалась телефонная трубка. Вахтерша вразвалку спускалась за Валерой. Дверь общежития с треском распахнулась, и раскосый парень с помощью двух сравнительно щуплых, в полуморской форме, и одного дюжего, без формы, втащил огромную коробку с цветным телевизором.

— Этта што такое? — закричала вахтерша, усаживаясь на место и берясь за вязанье. — Чего приволокли-то?

— Тихо, теть Маш! — крикнул в ответ раскосый. — Глянь, чего купили!

— Але? А? Москва? Але? Это я! Я! — Валера прикрыл трубку, грозно сверкнул глазами на ребят.

— Тише вы! — прикрикнула вахтерша. — Междугородняя! Тшш! — куражился раскосый, пытаясь помочь товарищам, но добиваясь прямо противоположного.

— Не грохните, чумовые! Это же денег-то каких стоить!

Ребята потащили ящик по лестнице. А Валера все кричал в трубку: «Але!».

— А че им деньги? Они у их дурные. И грохнут как пить дать!

— Я, я! Ах, это вы, теть Жень? Здрасте… Хорошо. Здоров. Не, не простужаюсь. Хорошо, буду кутать. Справки? Какие? А, квитанции. Ладно. Не выбросил, нет! На все, что вам выслал? А зачем вам? У меня на иждивении? Ладно. Да знаю я, что вы ухаживали за моей матерью в эвакуации… Отпуск пока не дают. Должен пойти, а не дают. Работы много… Вот, елки, разъединили! — Валера положил трубку.

— Кто же это к тебе в иждивенцы набивается? — спрашивает вахтерша.

— Да тетка.

— Родная?

— Говорит, что да.

— И откуда же она ему родная? — продолжала ворчать вахтерша, когда Валера ушел. — А туда же: в иждивенцы… Э-эх! Один с сошкой, а семеро с ложкой…

…Валера открыл дверь своей комнаты. Раскосый паренек, Толя Хангаев, виновато-радостно смотрел на Валеру, друзья-морячки из соседних комнат возились с телевизором.

— Как покупочка, а, Валер? Законно?! Обмоем? — радостно обнял Валерия Кабан.

— Перебьешься!

Тот, что спал, не выдержал.

— Совесть есть? Человек со смены!

— Ладно, Жор, такое дело… — Кабан радовался от характера. — Цветной, законно?

— В тридцать пятой — «Радуга», пусть теперь заткнутся! — сказал морячок, хотя и был не из этой комнаты. — «Рубин» куда как лучше.

— Законно!

— Что-то со звуком, — кивнул Толя на телевизор.

— Мастера надо вызвать, — сказал Валера. — Пережжете.

— Ладно, мастера! — Георгий встал, отбросив одеяло, и приник к телевизору.

— Мы и сами с усами! — радостно потер руки Кабан. — Точно, Жор?!

На экране появились экзотические острова, океанский прибой, пальмы. Ребята притихли.

— А звука нет… — печально повторил Толя.

Кабан неожиданно ударил по ящику, экран тут же погас, зато появился звук: «Эти пернатые встречаются только здесь, их осталось немногим более…» Кабан еще раз стукнул: исчез и звук.

— Кабан ты и есть! — в сердцах сказал Толя.

— Новый куплю! Законно!

— Ты купишь, — протянул Георгий.

— Да я три таких прогудел!

— Ну и дурак, — сказал Валера. — Починим ящик, а тебя на порог не пустим.

— Валер, ты что? Или ты не рабочий человек? Из-за паршивого ящика? Да на нас земля держится, Валер! Мы — сила! Да мы сто таких телевизоров купим! Деньги, они что? Тьфу! Разве мы за деньги работаем?! Просто у нас звание такое. Рабочая кость! А ты из-за паршивого ящика! Хочешь, я по три смены буду работать? Подряд? За месяц тебе на новый заработаю. Хочешь?

— А когда свалишься, кто за тебя работать будет?

— Я?! Свалюсь?! Да я… У меня жила — не порвать!

— Не у таких рвалась, — не глядя на Кабана, сказал Хангаев.

— Толян, ты наш человек? — вдруг усомнился Кабан и повернулся за поддержкой к Валере Иванову.

— Ваш я человек! Ваш… — вдруг ожесточенно и быстро ответил Хангаев. Хотел еще что-то добавить, но осекся и тут же стал прежним — обаятельным, своим, То-ляном. — Ладно, Кабан. Мне в четыре на смену. А я ночь не спал.

— Подумаешь — ночь! — сморщился Кабан. — Все вы одно и то же: ночь, смена, план, «бабки». А я хочу жить. Хозяин я, в конце концов? Или не хозяин? Да я всему комбинату, может быть, хозяин… Всей жизни. Да я завтра…

Валера вдруг вскочил:

— Не понял, что? Инвалидом хочешь стать? Ты думаешь, у тебя два сердца? Три? А чем дальше жить-то будешь? На пенсию?

— Да я… — Кабан не ожидал такого бешенства, таких побелевших глаз Валеры. — Ладно, Валер, мы еще повкалываем до пенсии… Заметано?

Валера машинально хлопнул его по ладони, взял пальто и пошел из комнаты.

В переполненном автобусе едут рабочие на комбинат, и среди них мрачный Валера. Доносится отрывок разговора:

— Японцы предложили проект, сам слышал: весь город — под колпак. А у нас еще лучше проект!

— Тоже под колпак?

— Не! Полная автоматизация! На комбинате — ни одного человека, все автоматически.

— А мы?

— А нас — под землю.

— В шахту, что ли?

— Не. Там тоже автоматика.

— А чего мы-то под землей делаем?

— Мы?.. А мы — поддерживаем вечную мерзлоту, понял?!

— Комбинат, — объявляет через динамик голос водителя.

Приметы комбината видны в городе повсюду. И тут, на переговорном пункте, где стекло кабин для видеосвязи, модерновая конторка, электронное табло и даже африканский вид на рекламе «Аэрофлота», предлагающего посетить всего-навсего Гагру, и тут из окон — трубы и дымы, карьер, водосброс ТЭЦ, а разговора ожидают рабочий в каске строителя, водитель в бушлате, и кто-то зычно кричит из кабинки: «Да, устроился! Да, в общежитии! Да, сто восемьдесят, по четвертому. Пока! Пока!».

Валера, дремавший в углу, вздрагивает от слов, сказанных по трансляции: «Москва, видео, четвертая кабина!». Он торопливо прошел в кабину.

На экране телевизора возникло лицо пожилого горца, он беззвучно двигал губами.

— Привет, Валер, это я… — послышался женский голос.

— Девушка, вы что с моим папой сделали? — выкрикнули из соседней кабины.

«Четвертая, нажмите кнопку!» — прозвучало по трансляции.

Валера нажал, горец исчез, и он оказался лицом к лицу с броско одетой молодой женщиной. Рядом с ней — мальчик лет шести… Это тот самый мальчик и та самая женщина из далекого и счастливого сна…

— Вот, теперь папа, а то был не папа.

— Я папу не помню.

— Ну что ты молчишь? Славик, скажи папе: здравствуй. Ты знаешь, сколько одна минута стоит?

— Если ему нравится, пусть молчит, — сказал Валера.

— Здравствуй, — выговорил Славик.

— Теперь оба молчат. Смурные! — вздохнула женщина.

— Это видео, Валентина, тут платят за изображение.

— Скажешь тоже! Кому ж нужен телевизор без звука, правда, Славик?

— Без звука плохо смотреть. Только мультфильмы…

— Ты чего вызывала? Недавно же говорили.

— Соскучилась! — в голосе женщины ирония. — Славик, правда, мы соскучились?

Славик промолчал.

— Молодец, — кивнул Валера. — Никогда не ври.

— Он тебя стесняется.

— Привыкнет. Важно, чтобы ему тебя стесняться не пришлось.

— На что ты намекаешь?

— Не понимаешь? Мы еще пока семья. Нас сын связывает.

— Какая же это семья, Валера? Как дура ждала четыре года. Приехал на две недели, и еще полтора года ждать. Я не за моряка выходила.

— Выходят и за моряков. И неплохо живут. И ждут. Я сюда зачем поехал? Кто говорил: надо от родителей твоих отделиться, своим домом зажить, на кооператив накопить, Славке будущее обеспечить? И еще «машину бы неплохо», «посмотри, как другие живут…», «а на Севере, говорят, такие деньги зарабатывают…» Кто это все говорил?

— Ну, Валер, ну, я говорила… Но я же не знала, что так долго…

— Что ж, по-твоему, деньги задаром, что ли, дают? Тут работать надо, как и везде. И много работать. Так и передай, кто там болтает про «большие деньги». А что долго, так я тебя звал сюда, вызов оформил.

— Так куда же я с ребенком-то? Ты сам писал: квартира не предвидится…

— Перебилась бы в общежитии…

— А Славик?

— С мамой твоей пожил бы в деревне.

— Нашел сахарное житье! Да и мать так прямо и рвется! Я с ней просто говорить не могу.

— Скажи — не любишь.

— Ой, не знаю, Славик! Честно, никогда не думала, что жить одной так тяжело… Не могу я одна.

— Что ж, семью по боку? Я ведь тоже все бросить тут не могу, вам же со Славкой деньги нужны. Терять полярки…

— Нет уж, теперь не надо… Ой, я не знаю, Валер, есть у нас теперь семья — нет…

— Легкомысленная ты всегда была — не знаю…

— Зачем же обманывать друг дружку, Валер?

— Короче: чтоб никаких «отцов» у Славки не было. Приеду, поговорим.

— Ты скоро собираешься?

— Скоро.

— Ой, Валера, а я ведь на юг собралась!

— А Славка?

— К маме. В деревню.

— Оказывается, можно в деревню, когда тебе на юг приспичило?

— Все ж-таки мать. Куда она денется?

— Короче, будешь вести себя прилично, вышлю все, что обещал и сверх того.

— Хорошо, Валер! Все будет, как ты скажешь.

— И не очень там… на юге-то…

— Валер, я в твою жизнь не вмешиваюсь. Я же не спрашиваю, есть кто у тебя.

— У меня?! Ладно. Что с тобой говорить. Пойди, покури, я с сыном поговорю.

Женщина встала и, нелепо взмахнув рукой, вышла. Остались внимательные глаза сына. И молчание.

— Хочешь, я приеду к тебе? В деревню?

Сын молчал.

— Или хочешь, на юг вместе махнем? Чего молчишь? Хочешь к папке? — это уже шепотом.

«Ваше время кончилось, четвертая кабина, разъединяю!» Экран погас.

Утренний автобус подъезжал к тому месту, где город незаметно переходил в комбинат — улица становилась заводской территорией, жилой дом сменился точно таким же административным, а из-за него уже выглядывал цех, перекрытый арматурным сводом, и в огромный пролет, озаренный сполохами печей, втягивался короткий состав: электровоз, три платформы с ковшами.

В цеху всё — контрасты ветра и покоя, пламени и тьмы, горячего и студеного; ветер со свистом из пролета и горячий выдув пламени из печи, раскаленный металл, остывающий в форме, и косица снежного заноса у штабеля готовых отливок.

Валера пришел как раз к пересменке. Одни уходят, другие заступают — еще один контраст: энергичных, быстрых в шаге и жесте людей, только что пришедших, с усталыми, медленными в движениях уходящими.

— Иванов, давай свод на третьей латать, — на ходу бросил Валерке печевой третьей Бурнусов.

— Что, опять выдув был? — спросил Валера.

— Кабана чуть-чуть пожгло.

— Жив?

— Жив, куда он денется? Да тут начальство на беду. Инженера по тэ-бэ нелегкая принесла. Акт и все такое. Будет шум. Третий случай.

— Валенок! — сплюнул Валера.

Бурнусов ушел. Валера увернулся от проплывающего на экране цилиндра-кюбеля с шихтой и крикнул в глубину цеха:

— Тимошенко! Давай своих морячков! Тимошенко — тельник в вырезе робы — уже подбегал.

— На порошок?

— Бушприт драить! Свисти всех наверх!

Тимошенко оглушительно свистнул, но свист потонул в громе и треске — разжигали вторую печь, трещала электродуга, превращая своим нечеловеческим светом все и всех в негатив, в обратное…

— Свод латать, — скомандовал Валера. — На ходу. Пока загружают. А то не успеем в смену сварить…

— На ходу так на ходу, — улыбнулся один из морячков.

— Куда и латать, латаная-перелатанная, — засмеялся другой.

— Ладно разговаривать, какая есть! — Валера уже залез на свод печи и похлопал его ладонью: — Кормилица наша!

Столовая. Смена, где Иванов, пришла «на молоко», полагающееся за вредность: выпить по банке (здесь банки на пол-литра, а не стаканы), переброситься словом и снова в цех. Разговор идет неспешный, но важный для всех.

— Теперь точно будет шум…

— Теперь Калитин добьется своего — остановят нашу печь…

— Это еще зачем?

— Будут подбирать режим, чтоб не «дула». Третий случай.

— Чушь! Никто ему не даст! На ходу режим подберут. Не впервой. Одна печь из четырех — четверть продукции целого комбината.

— Ну и чему ты радуешься? — резко сказал Толя Хангаев.

— Я не ты, чтобы перед начальством на задних лапках плясать, — отмахнулся Бурнусов.

— А я не перед начальством.

— А перед кем?

— Если в широком смысле… то перед прогрессом, — спокойно, но с вызовом, ответил Хангаев. — Сегодня не остановят, завтра опять жди чепе…

Ребята на мгновение замолчали, но потом прения разгорелись с новой силой.

— Правильно! Что же получается? На нас пусть шкура дымится?! — уже криком вопрошал Тимошенко.

— Пить надо меньше, — строго сказал Валера.

— А про Волкова забыл? Забыл, как кровь сдавал? — наступал тот же Тимошенко. — А он не пил ни капли. Копил, на материк все слал.

— Брось! — отмахнулся Толя Хангаев. — Здесь дело принципа, кто готов ради прогресса карманом своим малость поступиться.

— Да пошел ты со своим прогрессом! — вскочил Бурнусов.

— Тебе хорошо, а у меня трое мальцов на материке.

— Вот-вот, — вступил морячок деревенского вида. — Ты знаешь, что такое остановить печь? Сколько мы тогда заработаем?

— Еще один! — Хангаев засмеялся, но монгольские его глаза недобро блеснули. — Всех денег все равно не заработаешь.

— Мне все не нужны. Мне мое отдай.

— Ты что, забыл, чему тебя на флоте учили? — остановил его Валера. — Один за всех, все за одного.

— Так то ж на флоте…

— Все равно начальство не позволит печь останавливать, — убежденно отсек Бурнусов. — Мы валюту делаем! Не говоря о прочем.

— Вот именно, нас не спросят, — зло сказал Тимошенко и повернулся к Иванову. — Вы там вместе химичили с Калитиным. Насчет выдувов. Что ж ты теперь молчишь?

— Тебе-то Калитин доложил, будет он печь останавливать или нет? — с иронией подхватил Бурнусов. — Или он тебя забыл спросить?

Валера помолчал, обвел глазами бригаду и сказал:

— Толян, он за остановку. Ну, а остальные?..

После паузы решился ответить за всех Бурнусов:

— Нам не за прогресс, а за выработку платят. — Он отвел глаза. — А что здесь не Цхалтубо, каждый из нас знал.

Валера встал:

— Ну что ж… Заметано. А кто говорить будет?

Все молчали.

— Значит, опять мне? — И повернувшись к морячку, коротко и едко бросил: — Один за всех, все за одного! Это не только для флота сгодится.

— И тебя послушают? Послезавтра на летучке?

— Вырастешь, Ваня, узнаешь. — Валера пошел от стола, за ним следом потянулись остальные.

И снова тот же сон. Та же женщина, тот же мальчик, тот же дом и тот же сад…

И старик… И мальчик, наконец, улыбается… И эхо: «А это синица… в доме, который…»

— Эй, вставай!

— А? — Валера проснулся, его разбудил Толя.

— На смену!

— Ах, да…

— Сам напросился за Кабана…

— А ты чего? — Валера уже вскочил, натянул брюки.

— А я за компанию, — Толя хохотнул. — Думаешь, одному тебе деньги нужны? Мне вон мать пишет: крыша прохудилась, надо дом перекрывать…

Автобус. И разговор около качающихся в дремоте голов Толи и Валерия:

— Я ему говорю: только под землю!

— А он?

— Он говорит: пока на земле поработаешь, на стройке, по подряду! А я ему: дудки! Под землю! Он: у тебя нет горной квалификации! А я: ставьте в забой!

— И он?

— Согласился. А то нашел дурака! Под землей, знаешь, какая температура?

— Мороз?

— Валенок! Плюс тридцать! Это же на глубине тысячи метров. А на поверхности зимой тоже тридцать, только минус, да ветер двадцать метров в секунду! И надбавки под землей, да горный стаж, да за вредность, а?!

— Буду тоже проситься! Как штык!

Длинный язык пламени из окошка печи. Валера и Толя проворно отскакивают по сторонам, потом в две лопаты, как автоматы, закидывают «выдув» шихтой. Вокруг незнакомые нам плавильщики другой смены. Поодаль стоят и наблюдают начальник цеха и инженер по технике безопасности — оба в костюмах, белых рубашках, галстуках, но в робах внакидку и в зюйдвестках.

— Глянь, — говорит Толя, не поворачиваясь, — Калитин…

— И этот с ним, по тэ-бэ…

— Может, потолкуем насчет печи? А то, хошь, я один пойду спрошу?

— Поперед батьки в пекло не лезь! —

Валера надвигает Толе шапку с дырками для глаз. — Надо же такой колпак учудить!

— Глянь, глянь! Ты робу подпалил! Вон, карманы уже дымятся…

Роба у Валеры и правда подпалена.

Дверь кабинета с надписью: «Флюорография». И от руки: «Сегодня ф-ю проходят рабочие плавильного цеха».

Валера открыл дверь. За столиком сидела миловидная сестра с толстенной книгой. Толя тоже было протиснулся в дверь.

— По одному! Подождите там! — Книга с треском захлопнулась. — Фамилия?

Валера ошеломленно уставился над медсестру— такой в этом городе он еще не встречал.

— Фамилия?

— Иванов…

— Смешней ничего не могли придумать? Из плавильного?

Валера не сводил глаз с девушки.

— На мне ничего на написано! — Сестра с вызовом и неприязнью подняла голову. — Разденьтесь до пояса и идите сюда.

Валера снял рубашку, и, неловко ежась, подошел. Девушка завела за ширму, взяв за локти, прижала к экрану:

— Выше подбородок. Да не так! Отведите плечи назад… Что с вами!

— Закружилась голова…

— Стойте смирно. Сделайте вдох и не дышите… Теперь дышите. Кому я говорю?! Дышите! Какой-то ненормальный, честное слово!

— Ну и что там у меня? Внутри?

— Ничего хорошего.

— Я шучу.

— А я нет. Повернитесь спиной. Вдохните. Не дышите. Постойте минутку. — Девушка встала, подошла к двери, ведущей в смежный кабинет: — Можно тебя на минутку?

Вошел пожилой мужчина.

— Вот, посмотри, — девушка уступила ему место перед экраном.

— Сколько лет в горячем цеху? — спросил тот у Валерия.

— Шесть.

— Никаких жалоб?

— Только на нехватку тепла.

— Я вас серьезно спрашиваю, молодой человек!

— Я про человеческое тепло.

— Ну, это не вы один, — вставила девушка.

— А что вы скажете, если я вам не разрешу дальнейшую работу в плавильном отделении?

— Скажу: не выйдет. Я там должен проработать минимум десять. Мне нужен горячий стаж и надбавки.

— Зачем?

— Для пенсии.

— Это у него такие шутки, — пояснила девушка.

— У вас есть семья?

— Есть.

— Здесь или на материке?

— Еще не разобрался…

— Все-таки подумайте. Может быть, вам не имеет смысла дожидаться пенсии в горячем цеху. — Врач повернулся к медсестре: — Напиши: практически здоров. — И на прощание Валерию: — Молодость не бесконечна. Всем другим напиткам «предпочитайте молоко.

— Вам все ясно? — спросила девушка.

— Нет. Почему, например, вы с ним на ты?

— Потому что он мой отец.

— А что со мной?

— По-моему, небольшое расширение сердца. Пройдет на материке. Поезжайте, мой вам совет.

— Только с вами.

— Ладно, идите, зовите следующего.

— А если я вас серьезно приглашу на материк, поедете?

— Хватит, пошутили.

— Я серьезно на этот раз.

— Заходите, поговорим, — в первый раз улыбнулась девушка.

Валера рывком открыл дверь в комнату мастеров, где шла летучка, надеясь сразу броситься в бой. Но здесь было не до него. В битком набитой комнате страсти накалились до предела.

— И еще рапорт с объяснением напишете! — почти кричал Калитину бородач с лауреатской медалью на лацкане, заместитель главного инженера комбината. — О причине остановки печи!

— И напишу! — тоже повысил голос Калитин. — Только под вашу ответственность снова пущу печь.

— Самоуправство пора оставить, товарищ Калитин, — вскочил бородач. — На счету каждый анод, а вы хотите на четверть снизить продукцию комбината. Вы — кто? Директор комбината? Министр? Госплан? Кто вам дал такое право?

— Да и с нами не мешало бы посоветоваться, Константин Евгеньич, — Валера сам не ожидал, что все-таки произнесет эту фразу.

Все разом повернулись к нему.

— Тебе чего, Иванов? — спросил Калитин.

— Да вот любопытно, что вы решили про печь-то нашу… Как-никак рабочего класса тоже касается. Или нет?

И в этот момент в Валеру, как в возможного союзника, вцепился худой, подтянутый, с очень «ленинградским» лицом инженер по технике безопасности.

— Пусть рабочий класс нам и скажет. Положение в цеху ненормальное?

— Ненормальное, — стараясь на ходу понять, что от него хотят, ответил Валера.

— Кабанов пострадал от выдува?

— Пострадал.

— А вы могли пострадать?

— Я — нет. Я по утрам не опохмеляюсь.

Раздался смех.

— А случай с Волковым? — строго одернул Валеру Калитин.

— Дела не знал, а лез. Все заработать рвался…

— Выходит, печь ни при чем? — сверлил. глазами инженер по тэ-бэ Валеру. — Может, и выдувов не бывает, а?

— Сами знаете. Да и вообще: плавилка не Цхалтубо. Ежу ясно.

— Постой, постой! — Калитина задела за живое. — Ты, выходит, против остановки печи?

— А что я не ясно сказал?

— Ясно, — безжалостно отрезал Калитин. — Выходит, не один Волков только о копейке и думает.

— Дело не во мне, — Валера чуть не до слез обиделся. — Да я… Вы же сами: вместе, вместе… Вы нас спросили? Вот у матери Толяна крыша прохудилась… Потом вот я…

— Ну, что ты? — бородач чуть не с мольбой или чуть не с угрозой взглянул на Валеру. — Что ты?

— Не гулял отпуск полтора года, а тут… Сколько я получу, если остановят печь…

Многие поморщились, от Валеры ожидали другого.

— С людьми надо работать, товарищ Калитин! — бородач встал и двинулся к двери.

— Помните, мы говорили, — Валера бросился спасать положение, — что можно без остановки печи подобрать режим… Чтобы и показатели, и выработка, и безопасность… — Он чувствовал, что провалил свою роль, и сейчас не то чтобы жалок, а не к месту.

— Вот, — сжалился все-таки бородач, — рабочий, оказывается, больше о государственных интересах печется, чем мы с вами, Константин Евгеньевич. — И, потрепав Валеру по плечу, вышел.

— Придется вернуться к этому разговору на другом уровне! — бросил ему вслед инженер по тэ-бэ.

— Доволен? — спросил Калитин Валеру. — Высказался? Отомстил, что ли?

— Я хотел, как лучше… — Валера опустил голову.

— Крыша, отпуск… Кто тем не пускал в отпуск? Хоть завтра. А не ты мне говорил: «Мне все равно, когда идти! Мне и ехать-то толком некуда!», не ты говорил?

— Я.

— Ну и ну… — Калитин в сердцах захлопнул за собой дверь.

— Говорят, тебя послушали? — на ходу бросил Бурнусов, когда Валера вернулся в цех.

— Он за нас за всех там высказался, — сказал Тимошенко. — Мы, говорит, могём и так, у нас шкура дубленая!

Морячки прошли, посмотрев на Валеру с сочувствием.

— Вообще, конечно, ради дела можно бы и пожертвовать полсотней, — обронил один из них.

Лишь Толя Хангаев одарил его лучезарной улыбкой:

— Вот тебе и заметано! Одна беда — шибко сознательных у нас никто не любит. Айда аноды выбивать, три штуки от той смены осталось, не успели выбить, теперь запишем себе.

Валера шел по улице мимо одинаковых, на сваях, домов. На одном плакат-предостережение: «Берегите, не разрушайте вечную мерзлоту!». Свернул в кафе-стекляшку.

В пустом помещении пожилая уборщица подметала пол, а худой, темнолицый мужчина стоял возле стола, бездумно глядел перед собой. При виде Валеры лицо его расплылось в улыбке, и он оказался совсем молодым. Моложе, наверное, самого Валеры.

— Опять ты тут, Бычок? — покачал головой Валера, направляясь к кассе.

— У них только «Айгешат», — раздалось за его спиной. — Можешь не смотреть.

— Два вареника, один раз помидоры. И два стакана, — сказал Валера в кассу.

— Мне тоже помидоры, — попросил Бычок.

— Тебе и беру, — бросил через плечо Валера, стараясь не впасть в тон благодетеля. — У меня от них чесотка. С детства…

…Они ели за столиком в углу. Как старые, давно все сказавшие друг другу приятели.

— С продсклада ушел? — спросил Валера. — Я ж за тебя ручался.

Бычок засопел, но ответил солидно:

— Доктора запретили тяжести таскать. Помолчали.

— А из бани почему?

— Жарко.

— А в плавильном не жарко было?

— Хм… — Бычок отвел глаза.

— А швейцаром в кафе-мороженом?

— Драться не люблю.

— Какая же в кафе-мороженом драка?

— Плохо, что у них первого нет… — Бычок вздохнул и посмотрел сквозь стеклянные стены куда-то далеко-далеко. — Я без первого не человек… Скажи, Валера, для чего люди живут?

Валера, дочистивший тарелку, хотел было встать, но тут поймал этот длинный, собачьей тоски, взгляд Бычка.

— Для первого, — усмехнулся Валера, торопливо положил на стол металлический рубль и бросился со всех ног вон от своей жалости, немогущества, от этой уже отлетающей души. Стакан его остался нетронутым.

Детские сады в этом далеком городе были схожи с чудом. Чего здесь только не было! И выложенные плиткой бассейны, и огромные вечнозеленые оранжереи, и какие-то веселые горки, и фонтаны. А главное — цветущие, сияющие, нарядные, абсолютно счастливые лица детишек. И в ответ невольно расцветали лица родителей, в основном молодых, немногих бабушек и дедушек, пытающихся унять, усмирить и одновременно приласкать это счастливо орущее, неистовое от радости жизни маленькое воинство.

Валера, прислонившись к стене, наблюдал за всем этим пиршеством жизни. Ему было и приятно, и неудобно, и как-то пронзительно грустно.

— А вы, дяденька, за кем пришли? За Машенькой Орловой? Она вон там… — показывали ребята на одиноко играющую около бассейна жгуче-черную девочку.

— Нет, у меня мальчик, — неожиданно ответил Валера.

— Вы за кем? — спросила молодая воспитательница.

— Да я так… Скажите, вы всех детей берете? Места у вас есть в садике?

— Через производство хлопочите. — Женщина нахмурилась. — Не хватает мест. А что делать. Не успеют приехать — и сразу рожать. Как будто нет у них других развлечений.

— Разве плохо?

— Вот я родила — и теперь из-за него здесь работаю. А до того в яслях. А я ведь химик по специальности.

— А я — плавильщик. Возьмете к себе? — Валера улыбнулся. — Поваром? — И зашагал прочь.

Он вошел в общежитие. Вахтерша с вязаньем молча подала ему телеграмму. На раскладушке под висящими в раздевалке бушлатами лежал Кабан с перевязанной рукой.

— Ты чего здесь?

— А тебе-то че? — лениво ответил Кабан. — Отдыхаю.

— Не мог поосторожней у печи? Из-за тебя чуть…

— Знаем, как ты права качал. Совесть плавильного отделения! Ха! Шестерка!

Валера опустил голову, сжал кулаки. Потом вскрыл телеграмму, удивился: «Ждем тридцатого день рождения». И подпись: «Кирилл Сергеевич».

— От кого это тебе, Иванов? Чей день рождения? — Тетя Маша всезнающе смотрела из-за очков.

— А какая разница, — пожал плечами Иванов и радостно добавил: — Еду, теть Маш!

— Куда ж етто?

— К своим, теть Маш, к своим!.. Знаешь что, Кабан? — Валера ласково наклонился к приятелю. — Я кто угодно, только не шестерка! Понял?

Валера стоял около горбольницы. В пушистой шубке вышла Нина, сестра из кабинета флюорографии. Валера шагнул навстречу.

— Простите? — Нина не узнала его.

— Приглашаю прокатиться на материк, — срывающимся голосом выговорил Валера.

— А, это вы… Шутник.

— Так как, поехали?

— Прям вот так? Прям сейчас? — смеется Нина.

— Почему сейчас? Можно перекусить на дорожку…

«Я могилку милой искал», — пел в ресторане полный человек неопределенного возраста по имени Жора. В бабочке, в грязноватом ресторанном смокинге. Пел за столиком Валеры и Нины, где веселье было в разгаре — сидели какие-то явно случайные, внезапно возникшие ресторанные приятели, присел даже метрдотель. А Валере сейчас было нужно, чтобы рядом с ним были люди, люди, люди…

Пел Жора превосходно, и все в ресторане забыли о несоответствии высокого серебряного голоса и грузной расплывчатой фигуры. Летучее напряжение счастья шло от этого свободного голоса. Валера даже прикрыл глаза.

Официанты и поварихи сгрудились в боковом переходе, и метрдотель смахивал слезу.

«Долго я могилку искал…»

— Знаешь стихи: «Вот дом, который построил Джек»? — тихо спросил Валера, наклонившись к Нине.

— Блейк в переводе Маршака. «А это синица, которая…» И еще про кошку. Наизусть не знаю…

— Жаль! Хорошие стихи. Душевные. Я к ним привязался.

— А ты вообще привязчивый, — улыбнулась Нина. — Я заметила.

— Нет, просто живешь-живешь, как по. течению, а потом вдруг подумаешь: а что ты такое? Помог ты кому-нибудь? Осчастливил? Да просто — не ради же одних денег мы на работу идем… Спим. Едим… Детей рожаем. Какая-то основа всего этого должна быть?

— Должна, — все еще продолжая улыбаться, кивнула Нина.

— Прогресс, скажешь?

— Нет, не скажу.

— И я не скажу. Мне подай человека…

— Так ты меня решил осчастливить? — осторожно спросила Нина.

Валера глянул на нее, как будто впервые увидел.

— И тебя, конечно, — уверенно, как само собой разумеющееся, согласился он. — И не только тебя! Я вот тут плюхнулся… Хотел, как всем лучше. А оказывается, так, чтобы всем лучше, — так не бывает…

— А ты не всех… Ты хоть одного… — тихо сказала Нина.

Валера придвинулся и взял ее за руку:

— Нет, мне одного мало! Я в таком месте вырос, где для одного…

— Где «один за всех и все за одного»?

— А ты откуда знаешь? — выпялил глаза Валера. — Нет, ты все-таки молодец! Ты все-таки человек! Хочешь, поедем туда?

— Хочу. Возьмешь?

— Решено! И чур, не отказываться потом!

Грянул оркестр, и Нина неожиданно наклонилась и поцеловала его, бережно, как маленького: «Ох, ты горе мое… Мало ему одного… Горюшко…»

А он буквально расцвел от счастья.

Валера, увешанный сумками, продирался сквозь толпу перед входом в кафе «Лама». Нина еле поспевала за ним. В витринах кафе вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли орнаменты из лампочек: «Дискотека».

— Эй, друг, ты куда? — преградил дорогу дружинник.

— Он со мной, — протиснулась за ним Нина. — Я к Георгию.

— Сергей, чего ты смотришь? Без билета!

— Да он с ней. Они к Георгию.

— Точно?

Зал ослепил их фонарями, грохотом, всеобщим, все подчиняющим ритмом.

— Я вас провожу к Георгию. Если вы к нему, — с нажимом сказал дружинник.

В эпицентре грохота и танца — маленький пятачок эстрады с микрофоном, блоками усилителя, магнитофоном, проигрывателем. Площадка на возвышении ярко освещена, здесь царит парень в пунцовой куртке с галунами, в галстуке-бабочке. Он кричит в микрофон, заглядывая в текст на пюпитре, как дирижер, перелистывая его резкими взмахами руки:

— А сейчас для вас пост и играет незабвенный «сачмоус». Можно слушать и отдыхать, а можно отдыхать и танцевать!

Распорядитель — его еще называют «диск-жокей» — в пунцовой куртке молниеносным движением надевает маску негра, нажимает клавишу на магнитофоне, вставляет в волшебный фонарь диапозитив. На белом экране появляется крупный план Армстронга. Звучит знаменитый «Мекки-мессер». Диск-жокей имитирует игру на воображаемой трубе. Делает это он с неподдельным артистизмом, подкупающей пластикой.

Когда Валера, дружинник и Нина достигли подножья эстрады, диск-жокей сдернул маску.

— Говорят, к тебе, Георгий?

— А, привет, Валер! — Диск-жокей (а это третий парень из их комнаты в общежитии) приветливо помахал рукой. — Отпуск начался?

— Точно! — улыбнулась Нина.

— Это ты его, Нинок, притащила?

— Это мы друг друга притащили.

— Кого видим! — Рядом оказался Толя Хангаев с высокого роста партнершей. — Людок, смотри. Внештатный воспитатель общежития номер пять. — Толя с девушкой растворились в толпе.

— А чего это инженер по технике безопасности тут делает? — спросил Валера Георгия.

— Вадим Петрович? Жену одну никуда не отпускает. Она у него старуха, двадцать два, и он ее одну — никуда. Совсем наш стал.

Вадим Петрович, инженер по тэ-бэ, в белой рубашке с галстуком, выделялся из толпы свободно одетых ребят. Он скорее не танцевал, а лишь обозначал причастность к происходящему — притопывал около маленькой симпатичной девушки с хорошо уложенными волосами.

— Можно вас на пару слов? — подошел Валера.

— В чем дело? — встрепенулась миловидная жена. — Вадим, не ходи!

— Не волнуйся, Танюх. Это наш…

Они прошли в темный угол.

— Я не пойму — вы пьяны, что ли? — сказал Вадим Петрович.

— Это не про нас, — Валера был серьезен и даже строг. — Четыре месяца мы с Калитииым, с Толяном и еще двое искали нужную шихту для наших печей. Не ради денег…

— Чтоб не дули печи, так?

— В общих чертах — так. Только и это не главное. У вас было такое? Когда все равны, все друг другу рады. Увидишь Калитина или кого из ребят в цеху, подмигнуть хочется, улыбнуться, словно какая-то тайна нас связывает… У вас было такое?

— Не знаю…

— Значит, не было, — махнул рукой Иванов. — Это, как любовь, — если «не знаешь», значит, не любовь.

— Про любовь-то я вроде знаю, — усмехнулся Вадим Петрович.

— Ну. давай бог, — как старший, похвалил его Валера. — Да я все понимаю: и план, и материальная заинтересованность, и наука. Одно не ясно — что есть на свете более сладкое, чем вот это… братство.

— Чего же вы свое братство предали? — стукнул ладонью по столу инженер.

— Я?!

— Вы же против остановки печи!

— Стоп! — Валера сделал предостерегающий жест. — Вы кто?

— Инженер. Окончил Ленинградский политехнический.

— Так. А я кто?

— Рабочий.

— Точно. Дальше!

— Передовой отряд. И так далее… Я ничего не путаю?

— Тон путаете. Тон не тот! Именно передовой! Заглавный! Это раз.

— А что же — два?

— Тон, тон, говорю, смените! А два вот что: чего мне не хватает по сравнению с вами?

— Получаете вы больше, так я понимаю.

— О, получаете! Мне не хватает образования, вот чего. А значит… Вывод?! Вывод!.. — Валера грохнул кулаком по столу.

— Учиться? — уже с осторожностью спросил инженер.

— Чушь! Кому-то и руками работать надо! А думать — всем вместе! Вот я один вылез — и что получилось? Осечка! То-то и оно. А вы что? Вы там тоже что-то говорили: «На другом уровне, я этого так не оставлю!». А толку? Ноль. Тоже осечка. Опять будете бумагу писать.

— Уже написал… — озадаченно согласился инженер.

— То-то и оно. А чепе каждый день может быть. И вам, выходит, наплевать.

— Ты знаешь, что не наплевать.

— Нет?

— Нет.

Оба замолчали.

— Трудно с молодой женой? — неожиданно спросил Валера.

— Трудно. Но справляюсь вроде.

— Очень мы с вами разные, но и очень похожие, а? — Валера улыбнулся. — Но ведь нужны мы друг другу, так? Не смейся, но мне именно от тебя все услышать надо было. Нам друг без друга цена — грош! — Валера потряс инженера за руку и ушел…

…А в зале гремел голос Георгия: «КАМАЗ! БАМ! Атоммаш! Вехи победной поступи передового отряда пролетариата! Молодых рабочих-комсомольцев». На экране вспыхивали диапозитивы — панорамы строек. Георгий читал под Маяковского: «Это мой труд вливается в труд моей республики».

Нажат клавиш, и вторглась песня.

— Молодые рабочие братских стран шагают в ногу с пролетариатом Страны Советов!

Кадры кубинской сафры, вьетнамской стройки, крестьян Анголы с карабинами за плечами.

Рабочий класс капиталистических стран борется за свои права, чувствуя нашу поддержку!

Кадры разгона демонстрации в Лондоне. Японский марш трудящихся.

Кадры: авианосцы, морская пехота, устрашающие самолеты, ракеты.

— Империалисты готовы развязать новую войну, но на страже мира пролетариат всех стран. Мы говорим войне — нет!

— Где Нина? — пробрался к Георгию Валера.

— Где-то тут была, — прикрыв микрофон, быстро ответил Георгий и снова закричал: — Мы полны оптимизма! Мы умеем работать и учимся отдыхать!

…Ветрено и пустынно было на ночной улице, где одиноко виднелась фигурка Нины.

— Испугался… — вздохнул Валера, подходя. — Испугался, что тебя нет…

Нина вдруг коснулась пальцами его щеки:

— Хорошо, что мужики все-таки иногда слабеют. Иначе на черта мы, бабы, были бы нужны.

Как уютно было в ее маленькой комнате — с книжными полками, с проигрывателем, пластинками, обязательным портретом Хемингуэя, с кофе и крохотной лампочкой в изголовье тахты.

— Вот он не хочет давать денег на дорогу. Мера воздействия… А деньги, как лежали в шкатулке на буфете, так и лежат. Ездила влюбляться, разлюблять, ездила радоваться, плакать. Один раз ездила даже выходить замуж и один раз ездила разводиться. Вся жизнь — там. А здесь передышка, бивуак, временная работа. Пусть в горбольнице, пусть на санэпидстанции… Отец? Вечная мерзлота, о которой у нас в городе так любят говорить: «Берегите вечную мерзлоту. На ней стоит все, дома на сваях, цеха, растопится — и будет болото, все поплывет, потонет в хляби, сгинет».

Валера слушал, отводя глаза в сторону. В паузе было слышно, как негромко сообщает с экрана телевизора о последних городских новостях диктор — миловидная, уже знакомая нам жена инженера по тэ-бэ.

— Значит, в понедельник летим? — Валера вежливо покосился на дверь, с некоторой неловкостью — на клетчатую тахту и коленки Нины.

— Скажи, а к этим «твоим» обязательно надо ехать?

— А как же?!

— Они… не удивятся, что ты будешь не один?

— Почему же им удивляться? Я какой мужик?

— Какой?

— В самом соку. Значит, пора мне женой обзавестись, красавицей. «У меня жена, ох, краса-а-авица!..» — пропел он, раззадоривая себя. И неуклюже приник к Нине, попытался ее обнять. Нина осторожно высвободилась, посмотрела на Валеру и сама вдруг ткнулась ему в грудь.

И тут же из недр квартиры раздался голос отца:

— Нина, можешь сказать твоему гостю, что я готов его подвезти. По-моему, ему не близко.

— Он не торопится, — звенящим голосом ответила Нина и снова повернулась к Валере: — Скажи, может, ты кому-то доказать хочешь? Отомстить? Похвастаться?

— Все вместе, — усмехнулся Валера. — А тебе трудно со мной съездить?

— И все-таки не пойму, почему именно я.

— Все потому, что на вечной мерзлоте расцвела.

— А… Выходит — жалеешь…

— Не все ж человеку одному маяться.

Валера вышел в столовую. Нина последовала за ним, подошла к шкатулке из ракушек, открыла ее. Пусто.

— Женой так женой, — она развела руками. — Обнимемся, миллионы.

— Почему миллионы? — удивился Валера.

— Так ты же сам говорил: любить надо всех! До тебя это, правда, уже говорили тысячи людей. — Она заглянула ему в глаза. — Но это были неплохие тысячи. — Она отошла к двери и перед тем, как распахнуть ее перед Валерой, быстро проговорила: — Можно, можно! Даже интересно. Меня никогда не звали с собой… любить людей.

Она первая прошла в прихожую. Там стоял одетый в летную куртку на меху отец Нины.

Машина мчалась по ночному городу не без лихости. Так, что даже пела резина на виражах.

— А вечную мерзлоту все-таки надо беречь, — через плечо сказал врач молчавшему Иванову. — Мальчишкой, таким же, как вы сейчас, я попал сюда. И если уж наш город построен на вечной мерзлоте, то надо отдавать себе в этом отчет.

— Подслушивать нехорошо, — сказал Валера.

— Я знаю наперед все, что Нина скажет. У меня нет иллюзий насчет моей дочери. — И, подумав, добавил: — У меня вообще нет иллюзий.

— Это хорошо, — буркнул Валера. — Только непонятна мне такая картина. Идет, например, человек, и вдруг ни с того, ни с сего у него отваливается рука. Смешно?

Врач быстро посмотрел на него, но ничего не сказал.

— Такое даже представить себе нельзя. А у вас — вот… — продолжал Валера. — Взяла и отвалилась дочь… И иллюзий, оказывается, нет.

Отец Нины на секунду опустил голову, потом слишком пристально стал вглядываться в летящую навстречу дорогу.

— Так уж устроен человек. С годами ему кажется совершенно… совершенно ясным, чего не хватает миру и как его перевернуть… Кажется, вот она, точка, в которую лишь упереться, и все, можно осчастливить человечество. А сил нет. Уже нет! Одно знание. Да и то словно со стороны, холодное.

— Сюда, — тронул его за плечо Валера. — К этим пятиэтажкам.

Машина сделала разворот и уткнулась в подъезд.

— А я не думал, что еще такие ребята бывают, — протянул руку Нинин отец. — Вы из какой семьи?

— Не прогадаете. Породнитесь со всем миром, — загадочно ответил Валера, вылезая из машины. — Придете проводить на аэродром?

Врач покачал головой:

— Мальчик мой, быстрее взрослейте. Когда уже ни на что не надеешься — жить… проще.

И машина, резко взяв с места, унеслась в тускло-ровную белизну ночного города.

И снова сон. Тот же дом, и тот же сад, и тот же мальчик смотрит без улыбки, и тот же старик, и дети, и стол в зеленых пятнах лиственной тени. Но женщины нет, и напрасно Валера ищет ее глазами. Старик что-то говорит, и мальчик готов улыбнуться. Но дом отпрянул, ушел вниз, исчезла красная крыша, и вместо нее — уходящее вниз пространство тундры и среди него поле аэродрома и точки — люди, и все это меньше, и город в стороне кренится вместе с трубами, чадящими разноцветными шлейфами дыма, как свечи…

Валера открыл глаза, сразу ворвался гул самолета. В иллюминаторе и тундра, и поле аэродрома, и немудреный аэровокзал, и кучка самолетов.

— Сними плащ, — тихо сказала Нина. — А то он разлезается по швам.

Валера стянул с себя плащ и улыбнулся, ценя ее заботу. Она погладила его по щеке, и Валера смущенно скосил глаза на соседей. Но никто не обращал на них внимания. Спали, вели детей в туалет, распахивали московские газеты, купленные здесь же, в самолете.

— Сними ты свою дурацкую шляпу, — прошептала она и уже сама снимала ее с Валериной головы. Снимала осторожно, словно продолжая потайную ласку. — В Москве мы тебе купим новую…

— А тебе купим сапоги. И туфли. Много туфель.

— За-чсм?

— У те-бя кра-с-и-вы-е но-о-о-ги…

И еще тише, и еще ближе ее смех, уткнувшийся в его плечо. И потом укоризненно стыдливое покачивание головы. Мол, я думала, ты ничего и не увидел во мне такого, женского…

— Не-ет… — Она состроила гримаску опасной женщины. — Мне ничего не нужно. — И увидев притворно рассердившееся его лицо, прикинулась смиренной: — Мне только бу-ду-ар в гостинице. Ре-сто-ран… Му-зы-ку… — И быстро, смеясь над собой, закончила: — И чтоб за окном улица Горького. — Я дешевая женщина.

— Же-на-а… — не желая расставаться с игрой, поправил ее Валера.

Она, облокотясь на ручку кресла, посмотрела на него по-девчоночьи:

— Знаешь, на кого ты похож? На сильно серьезного северного мужчину. С большими деньгами!

Валера сидел, выпрямившись, оцепеневший, Нина спала на его плече. Быстро, торопясь куда-то, шла по проходу высокая темноглазая стюардесса. Глаза их встретились. Немой и тревожный вопрос прочитал Валера в ее глазах и испугался: что это она? Он же ничего не спрашивал.

— Поспите… тоже, — шепотом сказала стюардесса и, как маленькому, показала, как надо закрывать глаза перед сном.

Валера улыбнулся, но стюардесса уже прошла.

Он отвернулся к иллюминатору. Там, в свободе небесного простора, громоздилась какая-то вселенская предночная драма. Все, что было еще час назад голубым, холоднобелым, вдруг отяжелело синевой, растянувшиеся на полнеба оранжевые потеки тащили дымно-черные тени. Отрешенно звонкой, ледяной казалась громадная серебряная тарелка луны.

— Что ты? — прошептала во сне Нина, почувствовав, что он передернулся, как от озноба.

— Товарищи, не уступит ли кто место беременной женщине? — почему-то тихо спрашивала стюардесса, идя по рядам. — Она в первом салоне, а ей это неудобно…

Стюардесса приближалась к ним, повторяя про беременную женщину, и Валера знал, что она дойдет до них, потому что никто не слышал ее слов — то ли спали, то ли делали вид…

— Беременной женщине? Кто уступит место?

— Пожалуйста, — привстал Валера, зная, что обречен. — Пусть идет на мое место.

Стюардесса кивнула, пошла назад, оборачиваясь на ходу, словно приглашая его следовать за ней…

— Уг-м, — потянулась во сне Нина. — Я так хорошо спала.

Валера уходил и невольно оглядывался назад — она так же спала, по-прежнему спала… Спала. Без него.

Навстречу ему по проходу двигалась крупная простоволосая женщина с большим, высоким животом.

В ослепительно-солнечном стеклянном вестибюле гостиницы Нина стояла в сторонке, с чемоданами. Засунув глубоко руки в карманы, прохаживаясь, словно она обычная москвичка и чемоданы эти не ее, и номера она не ждет. Только глаз изредка нервно косился на стойку портье, где в толпе можно было разглядеть Иванова.

— Одно место в двухместном. И одно — в шестиместном, — наконец подошел Валера, пытаясь выглядеть победителем.

— В шести — особенно соблазнительно, — Нина решительно двинулась к стеклянной двери. Валера, опешив на мгновение, подхватил чемоданы и сбежал по лестнице за ней.

Такси неслось по Садовому кольцу.

— Разве что на ВДНХ можно попробовать? — с сомнением сказал таксист. — «Колос», «Турист», «Урожай»…

— Уж лучше в подворотне, — бросила сидевшая рядом с водителем Нина.

— Может, сразу и рванем к моим? — предложил Валера, наклоняясь вперед.

— Ты же хотел к тетке. К сыну.

— Все потом. Все потом. На обратном пути. Будет поздно… — осторожно настаивал Валера.

— Пятьдесят рублей надо класть в паспорт, — догромыхивали сполохи женского раздражения.

Комната тетки была похожа на тысячи подобных — стол, сервант, шифоньер, кресло, телевизор, диван-кровать. Тетка смахивала со скатерти несуществующие крошки.

— Я тебя одного ждала. Хоть бы предупредил.

Валера, сняв шляпу, сидел на стуле. Нина стояла у окна, будто не слыша разговора, не замечая тетки.

— Ничего, разместимся, — смотрел на Нину смущенный Валера.

— Как вас по имени-отчеству? — спросила вдруг Нина.

— Евгения Михайловна.

— Евгения… А… Скажите, у вас горячая вода есть?

— Есть. Как не быть… — двинулась в сторону ванной комнаты удивленная тетка.

…Из ванной доносился шум воды. Тетка накрывала на стол в кухне. Валера открыл чемодан, достал платье, встряхнул, вошел с ним в кухню.

— Вот, теть Жень, импортное.

— Да зачем же расходы такие? Валерочка? Спасибо… куда его мне? Разве что в гроб, — Евгения Михайловна села. Так садятся, чтобы оплакать всю свою нелегкую долю. — Одна я на белом свете. Никого, кроме тебя, нет. Ты уж не бросай меня. Недолго уж мне…

— Теть Жень, не надо. — Валера остановился у двери. — Ну кто вас бросает?

— Кому нужна старая неродная тетка! — настаивала Евгения Михайловна. — Тебе жить, да еще алименты. А тут еще я… Сироты мы с тобой…

— Теть Жень, про это пока не надо, — осторожно попросил Валера, кивнув в сторону ванной.

Тетка настороженно подняла на него глаза:

— Не по себе сук рубишь, Валериан…

На Иванова смотрело старое, сухое, недоброе лицо.

Нина в халате стояла у окна. Она слышала, как в прихожей говорила тетка:

— Да никакого беспокойства нет. Я к соседке пойду. Спокойной ночи…

— Спокойной ночи, — послышался голос Валеры, и Нина тоже кивнула головой.

Хлопнула дверь. Потом Валера что-то делал в комнате, что-то доставал, раздвигал тахту, шумел в ванной, а Нина все стояла около окна. Ей были видны железнодорожные пути, озеро, пустырь. Трубы ТЭЦ подняли три столба темного в сумерках пара. Горел, факел газа на каком-то производстве.

Валера подошел к ней, тронул за плечи.

— Стоило лететь пять часов/ чтобы увидеть все это, — проговорила она. — То же, что я вижу из своего окна каждый день.

По телевизору в программе «Время» показывали встречу или проводы какого-то высокого иностранного гостя. Гремел марш, печатал шаг почетный караул. Валера, взглянувший на экран, заинтересовался, подошел поближе, уставился на сухощавого, смуглого иностранца.

— Эй, что это ты там увидел? — Нина уже лежала в постели.

— Вовошку, — машинально ответил он.

— Какую Вовошку? — засмеялась Ни на. — Выключай и ложись.

— Да… сейчас…

На экране показывали уже другой сюжет, и Валера выключил телевизор.

…Кричал за окном электровоз. Горел факел. В темноте слышались два голоса.

— Тебе что, со мной плохо? — осторожно спрашивал мужской.

— Наоборот, — отвечал женский.

— Что наоборот?

— Очень хорошо.

— Давай спать?

— Спи, сирота казанская!

— Сама сирота! — Валера счастливо засмеялся.

Тишина.

И снова сон. В солнечных пятнах поляна под раскидистыми ветвями и женщина. Лицо ее смутно — то ли та, прежняя, то ли эта, Нина… А сын все так же пристально и строго смотрит, и в глазах его вопрос упрек, горечь, обида. И надежда…

Потом слышны рыдания.

— А что же ты плачешь?

— Потому что я не знаю, что будет дальше!

— У нас?

— И у нас тоже.

— Все будет хорошо. Все! И у нас. И У всех… Я постараюсь… Я очень постараюсь…

— Холодно… Прижми меня еще сильнее.

— Так теплее?

— Все равно холодно. Ой, как холодно… Я на юг, на солнце хочу… На юг. На юг! На юг…

— Не плачь… Я постараюсь…

— А почему у тебя голос дрожит?..

Записка на столе и голос Нины:

«Уехала домой. Прости, так будет лучше для тебя. Отдыхай, тебе надо отдохнуть. Ты кричишь во сне и все рвешься к своим. Поезжай. А я поехала к своим. Целую. Нина.»

Желтое такси, казавшееся серым под нарастающим дождем, подало длинный сигнал, а Валера все никак не мог проститься с теткой под бетонным навесом парадного.

— Ушла… пи до свиданья, ни спасибо. Эх, Валериан!..

— Ладно, теть Жень. Пока. Простудитесь.

— К Валентине-то будешь заезжать?

— Не знаю. На юге они.

Евгения Михайловна все еще держала Валерин плащ побелевшими от напряжения пальцами.

— Квитки от переводов не выкидывай, как я просила: иждивенство оформлять буду, обещали в собесе…

— Ну, пока… — снова заторопился Валера и обнял ее.

Она мелко, хлопотливо перекрестила его. И вдруг первый раз в жизни прильнула к нему. Он даже замер от непривычной ласки.

— Какой-то ты стал… — пыталась найти слова Евгения Михайловна, — задумавшийся… Задумчивый.

— Сам же торопился! — послышался голос водителя.

— Поговорим, тетя Жень. Мы еще обо всем поговорим! — кричал Валера уже на бегу, прикрывая от дождя плащом лицо.

А она стояла на крыльце, как старое каменное изваяние, постепенно теряя очертания в уплотняющемся потоке дождя.

— Она тебе тетка по отцовской или материнской линии? — спросил водитель, когда машина уже мчалась по Внуковскому шоссе.

— По общественной линии. — Валера сидел бледный. В себе.

Город кончался. Раздвигалась зелень летнего леса.

Валера вонзился к аэропортовскую толчею с неожиданным ожесточением. Все это броуново движение приехавших и отъезжающих с его потоками, ручейками, сумятицей вдруг показалось Валере враждебным.

— Людей задавишь! — кричали ему вслед.

— Последний рейс!

— Улетишь завтра.

— А-а, — он только мотнул раздраженно головой и снова устремился по перрону к выходу на летное поле.

— Вам говорят — нельзя! Русский язык понимаете? — Дежурная по перрону захлопнула перед ним дверцы.

— Ну вон же еще трап не откатили! — молил Валера.

— Нельзя, вам говорят!

— Мне завтра поздно!

— Нельзя!

Потерянно-жалкое лицо Валерия дернулось, но в следующий момент он уже перемахнул через загородку и побежал к самолету.

— Вернитесь! Гражданин, вернитесь! — крикнула дежурная вдогонку, а потом неуклюже побежала за ним по летному полю.

Валера несся по полю с отрешенным видом, тяжело дыша. Было видно, что сил у него немного, но он бежал, бежал, бежал…

От рывка вдруг раскрылся чемодан, и на мокрые бетонные плиты посыпались сувениры: разноцветные камни, костяные игрушки, нанайский бог…

Увидя все это жалкое богатство на ветреном и холодном аэродромном поле, Иванов вдруг замер. И сразу же был настигнут мужчиной в летной куртке, бежавшим ему наперерез, и запыхавшейся, раскрасневшейся дежурной.

«Псих ненормальный», — последнее, что услышал Валера от дежурной, когда его вернули в зал ожидания. Поискав глазами свободное место, он сел прямо на пол, у колонны. «Псих ненормальный» — застряло в голове…

Валера встал шатаясь, пошел в толпу и поглотился ею.

Он не шел, он брел, плыл среди людского потока, отдаваясь во власть течениям и водоворотам. Он не старался быть незаметным, он был действительно незаметен в этой миоголикой и одновременно безликой вокзальной толпе. Он был плоть от плоти их. Его одежда была их одеждой; он курил точно такие сигареты, какие курят миллионы, а здесь на вокзале — почти все. Он умывался в длинном кафельном туалете, точно так же втягивая в себя воздух и захлебываясь. Он инстинктивно бросался на каждое громкое объявление диктора и только секундой позже понимал, что оно касается не его. И так же чуть сторонился милиционера, как все грешное, мужское братство; и в то же время ловил ту секунду, когда с милицейского лица сойдет начальственное выражение и проступит их сообщническое, всемирное мужское озорство.

Он садился на корточки около больших, обставленных чемоданами, многодетных семейств, и легко втягивался в игрушечно-значительный разговор с их детьми. И показывал «козу», и надувал губы, и дети притворно-стеснительно радовались этому. А их благосклонные — русские, узбекские, татарские — матери тоже не стеснялись его. Одна татарка — и хорошенькая, и горячеглазая — даже кормила при нем младенца тугой смугловатой грудью, а когда Валера, вспыхнув, отвел глаза, что-то озорно крикнула ему по-татарски.

— Ну чо, паря, летим в Бодайбо? — ткнул его в плечо уже немолодой мужик в богатой шапке. — Золотишко-то помоем?

— Да мне бы до Смоленска долететь! — как своему признался Валера.

Он шел дальше, уже набирая в сердце какую-то уверенность, чувство правоты. Осторожно, но упрямо открывал служебные двери, за которыми на него выпяливались недоуменно-начальственные глаза. Он тянулся по вокзалу по какой-то еще непонятной ему самому ниточке, которая должна, обязана была привести его к какому-то особому, всеразрешающему выходу, в который всегда верит втайне русская душа.

Он переступил какой-то полупарадный порог, протиснулся между двумя полированными дверьми и оказался в небольшом, очень полированном кафе. Пустом и очень казеином. Он подумал, что здесь обед, закрыто, но когда подошел к стойке с кофеваркой, только что сидевшая буфетчица предупредительно подняла на него глаза.

Валера не заметил, как перемигнулась буфетчица с молодым сержантом в милицейской форме у входа — дескать, глушь, чухлома, забрел в буфет для интуристов и думает, что так и надо. А когда буфетчица спросила: «Что для вас?», оба почти прыснули. Но буфетчица сразу почему-то пожалела Валеру, взяла его отечественный рубль и поставила перед ним и чашку кофе, и корж.

И тут Валера увидел за прозрачным стеклом нечто, что повергло его сначала в изумление, потом в недоверчивый восторг, а потом в восторг просто. Он выскочил через боковой выход на перрон. А туда подкатило несколько машин и среди них «Чайка».

Стремительно распахнулись дверцы, выходили из машин люди. Их стало вдруг очень много, все они были оживленные, приветливые.

— Вовошка… — выдохнул Валера и легко отстранил некую фигуру в полувоенной форме. — Вовошка!

И, о чудо, — один из приехавших, стройный и смуглый, резко и радостно-растерянно оглянулся.

— Ва-ле-ри-ан!

Объятия, поцелуи, хлопанье по спине. Чуть ли не слезы.

— Вовошка! — качал головой Валерка. — Ну ты даешь! Ну кто мог подумать!

— Вовошка! — повторил свое почти забытое имя иностранец и счастливо печалился: — Никто в жизни меня так больше не называл!

И снова они рухнули друг другу в объятия.

— А он тебя ждет! И я тебя ждал! О, какая жалость! Мне срочно опять на родину. Сердце рвется пополам! Видишь, я уже не чисто говорю? А вчера я говорил чисто и плакал, черт меня побери!

— Опоздал?! — Валера расстроился.

— Я давал телеграмму, я проездом, Кирилл Сергеевич так хотел собрать всех, по жизнь большая, мы разлетелись… Но кое-кто был… Поезжай туда, обязательно. Я там снял маленькое кино. Посмотри обязательно. Это на память. Кто знает, может быть, не увидимся больше, Валериан…

— Понимаешь…

— И никаких «понимаешь»… Вася!

— Здесь, — решительно выступил вперед шофер, что прежде преграждал Валере путь.

— Будь мой друг, Вася, отвези моего… брата под Смоленск! Так?

— Да ладно, сам доеду, — замахал руками Валера.

— Ты в моем распоряжении еще сутки. Так? — в голосе Вовошки, обращенном к шоферу, послышались ноты, которые не оставляют места для отказов.

— Так точно, — сказал Василий.

— Подожди, а чей день рождения был? — пытался остановить его Валера.

— Да мой же, — смеялся Вовошка. — Поздравляй!

Они снова крепко обнялись.

Россия летела им навстречу вонзающейся в ветровое стекло серой дорогой, скучненьким деревенским небом с парой-тройкой потерянных облаков, редкими березнячками, словно ссыпавшимися с насыпи шоссе и расползшимися по обочине. Мутные ленивые речушки бочком выступали из дальних лесков и где-то терялись, не достигая шоссе.

— И как тут люди живут? — чертыхался уже уставший Василий. — Со скуки подохнешь!

— Так, может, у них тут кто-то есть. Не одни живут… — сказал Валера.

Они вылетели на гору, и вдруг открылась мягкая, светлая, зеленая долина. А за пересекающим ее уже синеватым лесом была другая, еще более заманчивая. Тугие, острые солнечные клинки били из-за туч туда, где, очевидно, было озеро, потому что какой-то жемчужный отсвет шел от горизонта.

Валера глубоко и сильно вздохнул и почувствовал, как зелень и острый холодок земли наполняют его.

— Ты что, парень? — услышал Валера осторожный, тихий голос. — Соскучился?

Валера только коротко и быстро закивал головой. И отвернулся.

— Ничего, успеем, — глухо сказал Василий.

— А я никуда не спешу, — строго сказал Валериан.

— Зато я спешу! — обиделся шофер.

— Сюда! — Валера показал на спадающую в сторону увалистую сельскую дорогу.

Черный автомобиль, резко притормозив, урча и елозя колесами, начал утюжить российскую вековую грязь. И вдруг дернулся и осел на все четыре колеса.

— Что же это? — стукнул кулаком по щитку Валера. — Каких-то восемнадцать километров не дотянули!

С надеждой он посмотрел на Василия. Тот, блестя потными скулами на похудевшем лице, выругался про себя, но когда Иванов пытался вылезти из машины, зло остановил его:

— Сиди!

Он выскочил на дорогу. Со злостью хлопнул кулаком по железному крылу, глянул под колесо и крикнул с ожесточением:

— Сказал — довезу! — И неожиданно заорал: — Чего сидишь?! Кусты ломай!

Валера открыл дверцу и вдруг на него хлынула такая прохлада вечернего покоя, что он даже замер, держа ногу на весу.

Коротко вскрикивал какой-то обезумевший дрозд-полуночник.

Фары пробежали по парковой старинной ограде, выхватили из темени кусок древних ворот, а потом — колонны и дом, усадебную постройку позапрошлого века, с высоким крыльцом и стеклянными дверьми.

Машина еще не остановилась, а Валера уже распахнул дверцу и бросился к крыльцу.

За его спиной раздался требовательный гудок. Валера опешил от этого дикого в ночи звука, замахал руками:

— Ты что! Тихо! Спят же!..

— Ну, будь, — услышал он виноватый голос шофера. «Волга», будто робея, стала укатываться назад, втягиваясь в темноту аллеи.

Конечно, все уже спят. Праздник окончился. В такую позднюю ночь никто не может бодрствовать. Это немыслимо.

Валера опустился на чемодан, достал сигарету и осторожно чиркнул спичкой.

— Кто здесь? — раздался голос сверху, с крыльца.

За полуоткрытыми стеклянными дверьми был виден седой человек с всклокоченной бородой, кутавшийся в плед с длинной бахромой.

— Миша, это ты? — осторожно, в ночь снова произнес старик. — Ты, Мишенька?

Валера хотел ответить, но не смог.

Он сделал шаг, другой, потом бросился к крыльцу бегом. Пролетел по знакомым восьми ступенькам, и вот уже его лицо в дрожащих, слабых руках. Пальцы старика судорожно и нежно ощупали Валеру, и из полувсхлипа пробились слова: «Сынок…

Знал, знал, что ты тоже приедешь! Ты дрожишь? Валерик, сынок!.. Скорее теплого молока с медом! И спать…»

— Кирилл Сергеевич… Кирилл Сергеевич… — проговорил Валера, припадая мокрым лицом то к плечу, то к бороде, то к груди этого единственного на свете старика.

— Пошли, пошли в дом. Ты же простудишься! У тебя же вечные ангины, — приговаривал старик, когда они, припав друг к другу, медленно и счастливо поднимались по старой лестнице.

…Только луна преследовала Валеру в ту ночь. Она летела в чистом небе, над чистым холодом елей. Летела в спокойном и величественном полете. А может быть, то была лампа, с которой стоял старик над его кроватью, прислушиваясь — счастлив ли и глубок его детский сон?

Он проснулся от солнечной тишины большой старинной комнаты в деревянном сухом доме. Скосив глаза, увидел десятка полтора малышей в одинаковых праздничных костюмчиках, которые с опасливым предвкушением разом уставились на него.

— Проснулся… — прошелестело в комнате.

— А может, это чей-то папа? — сказал кто-то. — Может, он за кем-нибудь приехал?

— Дяденька, а вы чей?

— Свой я, братва, свой. Здешний… — Валера дотянулся до самого смелого, привлек его к себе. — А ты чей такой щербатый? Куда зубы прячешь на ночь?

И почувствовав, что «все можно», остальные навалились на первого, и началась куча-мала: «Он у нас об подоконник трахнулся!», «Он всегда такой был!», «А где вы свои зубы прячете?», «Тоже в чашке, как дедушка?». Валера был дома. В детстве.

По длинной аллее спешили Кирилл Сергеевич и Валерий. За ними на почтительном расстоянии бежали ребята, с детским любопытством что-то обсуждая между собой.

— Много, много. И даже Вовошка был. А Вася Талай не приехал. В который раз. И главное, не пишет…

Старик стремительно повернулся к Иванову со столь же стремительным вопросом:

— А как ты, Валера? Ты счастлив?

…А потом Валера участвовал в специально для него устроенном вечере, где была и детская самодеятельность, и хор самых младших, и стихи-частушки воспитанников постарше. И среди большинства светленьких, типично русских мордашек можно было увидеть и лица негритянские, и смуглые латиноамериканские. И когда по ходу инсценированных частушек ребятишек спрашивали: «А когда вырастешь, кем станешь?», то среди простодушных ответов: «Шофером… врачом», вдруг проскальзывало: «Министром иностранных дел… Губернатором…»

Мелькали новые преподаватели, молодые мужчины с бородками, женщины в очках на модной, через шею, цепочке. Но были эти новые люди и здания лишь фоном, узором. И когда Кирилл Сергеевич порой здоровался с кем-то или обменивался словом, Валере казалось, что на эти секунды старик как бы переходил в другую реальность.

И оба в этот день были счастливы — Валерий и. Кирилл Сергеевич. Когда после праздничного шума затихла старинная усадьба, они долго говорили в длинной, как пенал, высокой комнате Кирилла Сергеевича. Старый учитель лежал на узкой, по-солдатски строгой койке, на высокой подушке и казался сейчас Валерию маленьким, ссохшимся, беззащитным.

— Нет, вообще-то я не жалуюсь, — заканчивал рассказ о себе Валера. — Не хуже людей прожил эти двенадцать лет.

— Тринадцать, — тихо поправил его Кирилл Сергеевич и добавил: — Прошло тринадцать лет, как ты ушел отсюда. Два письма. Одно из армии. Другое, когда женился… Обещал привезти, познакомить…

— Ну, а что другие ребята? Миша… Ира, Ким…

— Миша — инженер, под Ленинградом работает. Ира в Моисеевском ансамбле танцует… Пишут… Все собираются приехать. В следующем году юбилей у нас. Может быть, хоть это всех соберет. Нет. нет, я не обижаюсь. Это было бы глупо, тщеславно. Просто… детям вас не хватает. Ведь сегодня они не отходили от тебя ни на шаг!

— А уж от Вовошки тем более, представляю…

— Значит, ему труднее, чем всем вам. Если он примчался сюда, нарушив весь этот… как у них?.. протокол! И ведь на сорок минут всего! А примчался, прилетел, вырвался.

— Нет, я неплохо живу. Неплохо! — вдруг запротестовал Иванов. — И заработок… И ребята хорошие. И начальство. И пенсия у нас раньше…

— Какая пенсия?.. О чем ты, — вздохнул вдруг очень протяжно Кирилл Сергеевич и отвернулся к стене.

В комнате стало вдруг так тихо, что было слышно, как ожили все таинственные звуки ночи.

— Неужели вся моя жизнь зря? — сквозь затрудненное, еле сдерживаемое рыдание тихо спрашивал себя старик. — Неужели простая человеческая любовь, добро, ласка уже ничего не значат в мире? Вы не помните, не знаете, какие были у вас глаза, когда вы впервые переступали порог этого дома. Сколько в них было боли, недоверия к тому миру, который вас обидел. Просто нелюбви. И к тем, которые вас предали. И вообще к людям. Неужели все это постепенно возвращается к вам, когда вы уходите туда, в этот будничный мир? Неужели я просто старый дурак, который все время на что-то надеется?

— Один пожилой человек сказал мне, — тихо ответил Валера в задумчивости, — когда уже нет иллюзий, жить проще. Или легче… не помню.

— А вот у меня есть иллюзии! Есть! — вдруг развернувшись сильным молодым движением, сел на кровати Кирилл Сергеевич. — Вон они… три корпуса! Десять палат, там спят мои иллюзии. И если не выйдет с вами, выйдет с ними. Хоть с десятком из них. Хоть с одним!

Его тонкий длинный палец взметнулся вверх, и голос его уже был полон силы.

— Пойми, Валера, у каждого человека есть, были и будут смутные времена. Сиротство. Боль. Одиночество. Бессилие в сопротивлении. Это ведь так же страшно, как пожар, голод, воина… И с этим нужно бороться всем миром. Всем человечеством. Не меньше! Только не думай, что это безысходно! Что это конец! Нет… Послушай меня, мой мальчик… Я ведь помню. Я много помню. Такие годы. Такие дни, когда люди снова собираются на пожарище. Медленно, с трудом. Еще не придя в себя, еще качаясь от голода. Они ставят времянки. Разравнивают заброшенные поля. Сажают кустарники и бросают в землю зерна, еще не веря в урожаи. Выкармливают птиц и животных. И они делают все это еще как больные, отдыхая на каждом шагу, с трудом переводя дыхание. И верят и не верят, но делают — в заботе о детях, о жизни. И наступает день, когда они несут соты дикого меда из леса… И за ними летят еще дикие пчелы. И не жалят детей, которые после долгой печали познают вкус детства и сладость жизни…

Он быстро провел руками по повлажневшему лицу Валерия и, как-то смущенно улыбнувшись, растерянно сказал:

— Я же просил испечь для тебя яблочный пирог… Ты ведь его так любил. И совсем забыл угостить тебя…

— Яблочный пирог любил Миша, Кирилл Сергеевич, — еле слышно проговорил Валера.

…И была трава по пояс. И был стол в саду под сетью листвы старых деревьев, и стаканы с молоком перед каждой лукавой мордочкой. Женщина, идущая и не приближающаяся, и сын серьезный и неулыбающийся, стояли и смотрели на одного Валерия. Потом красная крыша стала удаляться, и удаляться, пока не утонула в зелени, а Россия внизу рассыпалась перелесками у кромки необъятного поля, заблестела река вдоль дремучего бора. По кудрявой его спине скользила тень маленького «Яка», в салоне которого раскачивались от полетной тоски две пожилые крестьянки и дед… И была дорога в ухабах и телега со свежескошенным сеном и возницей в зимней шапке в летнее время, с вожжами и давно забытым «Нно-оо! Пошла-а!».

Лесная деревенька десятка на полтора изб. Пыльные «Жигули», корова. Антенны телевизоров на крышах и вросший в землю заколоченный дом. Горница. Толстый, свисающий с печки кот.

— Мне было тоже лет шесть, как тебе, когда я попал в наш детский дом, — говорил Валера своему сыну, который играл с привезенными отцом городскими, угловатыми, железными игрушками. В избе было полутемно и грустно от заходящего солнца, еле пробивающегося через подслеповатые, не слишком чистые окна.

Валерий, чувствуя, что его слова не доходят до сына, поднял его с пола, прокрутил на руках, встряхнул.

— Ну что? Ты не рад мне? Ну! Славка…

— Почему… Рад… Папа… — Мальчик замялся, вспоминая имя. — Папа Валера…

Валера вздохнул, поставил его на место, и мальчишка снова уткнулся в игрушки.

— Ну так вот, — заставил себя продолжать Иванов. — У меня было плохо с ногами. Надо было каждый день делать упражнения — сгибать и разгибать мне ноги. Врачей тогда у нас еще не было. Время было трудное. Кирилл Сергеевич сам каждый день… Тысячу раз… Тысячу! Не десять! Не двадцать! А тысячу раз делал эти упражнения. И видишь, я пошел. И вот хожу… до сих пор… — Валера осторожно посмотрел на молчавшего сына и добавил: — Даже до тебя дошел. Интересно, а?

— Ты это по телику видел? — неожиданно спросил Славик.

— Что? — не понял Валера.

— А я по телику больше мультики смотрю… — Мальчик осторожно скосил на него глаза, понимая, что этот взрослый человек почему-то им недоволен.

— По какому телику?! — почти закричал Валера и вскочил. У мальчика испуганно перекосилось лицо.

В двери просунулась старая, похожая на почерневший гриб бабка.

— Любил он всех нас! Любил! — опустившись на корточки перед сыном, кричал Валера.

— А почему любил?

— Понимаешь… — Валера пытался набраться терпения. — Человек иногда так любит детей, что ему больно за других. Он хочет всем помочь. Спасти. Защитить…

— Он зарплату за это получает? — осторожно спросил Славик. — Или на лапу берет?

— Славка, Славка, откуда в тебе это? — почти взмолился Валера. — Да разве можно так? Ты что-нибудь любишь? Кем стать-то хочешь, когда вырастешь?

Мальчишка испуганно пожал плечами.

— Чего это ты к ребенку прицепился? — вдруг подала бранчливый голос старуха. — Ты тут не того… Повидался да ступай! А то я Пахома позову! Иль Лешка-фиксатый с бригады приедет.

— Вы, мамаша, идите… — с трудом сдержал себя Валера. — У нас свои разговоры. Сын он у меня все-таки…

Старуха пошла в сени, бормоча:

— Много таких отцов… Все норовят на шермака…

— Ничего, Славик, мы с тобой еще подружимся, поймем друг друга, — Валера сел на пол, рядом с ребенком.

Старуха стояла за дверью и задумчиво слушала их разговор, почему-то изредка вытирая слезы.

— А у тебя «Жигуль» есть? — спросил неожиданно Славик.

— Нет, — удивился Валера.

— А стенка?

— Какая стенка?

— Ну, в квартире.

— Да у меня и квартиры нет.

— А почему?

Валера посмотрел на него растерянно и тихо повторил:

— А действительно, почему?…

— А что же у тебя есть? — безжалостно спросил сын.

Валера подумал и протянул две свои крепкие, отвердевшие ладони:

— Руки вот есть.

Мальчик, несмело усмехнувшись, протянул:

— Они у всех есть…

Некоторое время Валера сидел, как каменный, потом молча кивнул, не спеша поднялся, тронул ладонью голову сына и, не оборачиваясь, пошел прочь… Прочь из дома, прочь от «Жигуля», прочь от неухоженных, позорно стареющих домов, прочь от антенн телевидения.

А может быть, от самого себя.

Он очнулся и снова услышал звучащий мир, увидел звенящие краски могучего зависающего за лесом заката, когда еле дышавшая от бега старуха схватила его за рукав:

— Не дай дитю пропасть! Христом богом молю!.. За Валентину-то с меня уж бог спросит на том свете. А за него и спросить-то будет не с кого. С вас-то всех — какой спрос? Вы же сами-то…

— Да куда же я его возьму?!

— Да мужик ты или нет?! — выкрикнула старуха. — Кровь-то в тебе еще есть? Слова-то все научились говорить. Добро забыли. Или тоже всю жизнь хочешь на шермака?.. На легкой вакансии?

И она вдруг припала к нему в немощи слез, в прощении и надежде,

Валерий не помнил, как он бежал обратно к старой избе, на крыльце которой одиноко и растерянно стоял мальчик. Но, видно, в глазах Валерия была такая любовь, такое стремление прижать к себе, защитить не только его, шестилетнее еще слабое тело, но и всю его будущую жизнь, всю судьбу, что лицо ребенка невольно осветилось улыбкой.

Гримаса счастья, так предательски похожая на гримасу боли, исказила лицо отца. Она уже напоминала судорогу. Он сгреб сына в охапку, притиснул к себе, и не было сейчас на всем белом свете такой силы, что могла разделить эти два существа.

Он нес мальчика на руках и, не помня других ласковых слов, тихо начал шептать ему:

Вот дом, Который построил Джек…

Зубчатый лес с ошалевшим солнцем опрокинулся на идущих и расплавил их в своем мареве. И казалось, что Валера с сыном, прижатым к груди, перешагнул через бор, перешагнул через поле и пошел по земле к горизонту. В ту сторону, где был север…

Сны давно в этой истории превратились в явь. И поэтому неважно, сон или явь летящий за облаками самолет и приближающаяся тундра и город на горизонте с трубами-свечами, и посадочная полоса, и поле, и вокзал…

Калитин, Хангаев, Бурнусов, Тимошенко, Кабан и Бычок стояли в стороне без цветов…

А пока Валере Иванову и Славику не до них. Человек несет своего сына, медленно шагая по огромной земле. Никуда не торопясь, мерно перешагивая через моря и города, через пустыни и могучие реки. Горы для него не выше, чем кучки песка, и самые высокие облака ниже его груди. И голос его, подобный грому, слышен только открытой для будущего душе его сына:

— Нет. Это не игрушка. Там люди…

Вот два петуха, Которые будят того пастуха, Который бранится с коровницей строгою, Которая доит корову безногую…

И мальчик спокойно заснул на плече отца. А Валера шел дальше, и ему казалось, что и его самого, и этот пролетевший самолет, и далекие яркие звезды нежно и властно несут волны мира. Иванов не чувствовал себя ни всемогущим, ни потерянным. Он только думал про себя, что короткое дыхание его жизни совпало и не противоречило этим безмерным движениям, и он — Валера Иванов — не вклинился в этот вечный поток гармонии.

И он еще крепче прижал к себе спящего сына. И по-прежнему шептал свою «колыбельную»:

…Лягнувшую старого пса без хвоста, Который за шиворот треплет кота, Который пугает и ловит синицу, Которая часто ворует пшеницу… …Которая в темном чулане хранится В доме, Который построил Джек.

«Свои» ждали его недалеко от трапа. Хангаев, Калитин, Бурнусов, Кабан, чуть в стороне Бычок, и все — без цветов.

 

АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ МИШАРИН (родился в 1939 году) окончил Театральное училище им. Щепкина, а затем — Высшие сценарные курсы при Госкино СССР. Член Союза писателей. По его сценариям и по сценариям, написанным в соавторстве, поставлены фильмы «Зеркало», «Коней на переправе не меняют», «Усатый нянь», «Февральский ветер». А. Мишарин автор пьесы «Равняется четырем Франциям», а также ряда пьес, созданных в содружестве с драматургом А. Вейцлером.

АНДРЕЙ ЛЕОНИДОВИЧ КУЧАЕВ (родился в 1939 году) по образованию инженер-связист, окончил Высшие сценарные курсы при Госкино СССР. Член Союза писателей. По его сценарию поставлен фильм «Засекреченный город». А. Кучаев автор пьесы «Первая смена», сборника рассказов «Мозговая косточка». Лауреат премии «Литературной газеты» «Золотой теленок».

Фильм по литературному сценарию А. Мишарина и А. Кучаева «К своим» ставит на киностудии «Мосфильм» режиссер Владимир Левин.

Содержание