то привело тебя в полночь, друг мой, Мустафа? У тебя такой встревоженный вид, будто что-то случилось.

— Ты прав, аль-Хамиси. Поистине случилось нечто тревожное. Я прочел твою статью в «Аль-Мысри» и очень забеспокоился. Твои претензии к революционному правительству — огромны. Ты забываешь, что значительная часть чиновников, оставшихся в наследство от короля Фарука — сопротивляется реформам. Они лютые враги демократии и готовы мстить каждому, кто защищает демократические свободы. Я боюсь за тебя. Да хранит тебя Аллах!

— Я знаю, что многим рискую, но если мы будем молчать, то задуманные революционные преобразования останутся мечтой. Народ изнемогает в нищете и голоде. Нельзя молчать…

Звонок в дверь прервал разговор. Двое полицейских предъявили ордер на арест и предложили быстро собраться. Машина ждет!

Махди Мустафа, с трудом сдерживая волнение, стал помогать другу собрать в портфель самое необходимое.

— Никаких бумаг! — предупредил полицейский.

Аль-Хамиси молча сложил на столе все то, что было разрешено взять с собой, и, простившись с другом, поручил ему передать ключи детям, живущим в соседнем доме. Махди Мустафа спросил, в какую тюрьму можно будет принести передачу, и услышал: «В тюрьму Миср».

— Почетно! — усмехнулся аль-Хамиси. — Говорят, что эту тюрьму называют железной и сажают туда самых опасных уголовников. С вашего разрешения я переоденусь.

С разрешения полицейских поэт облачился в одежду бедного феллаха. Он хорошо знал, что, появись он в европейском костюме, как тут же будет раздет и избит. Всего лишь несколько дней назад аль-Хамиси задумал сделать небольшой репортаж из тюрьмы. Тогда полицейский администратор любезно предупредил его, что не стоит появляться среди заключенных в одежде горожанина. Но та тюрьма не славилась своей жестокостью. А эта…

«Когда я снова увижу ночной Каир? — подумал аль-Хамиси, глядя в щелку завешенного окошечка. — Какие мне предъявят обвинения? За свободу слова лишают свободы. Во сколько тюремных дней оценивается слово?»

Машина остановилась, и охранник подтолкнул его к железным воротам. Они прошли сквозь три пояса высоких каменных стен и оказались у железной двери пятиэтажного здания в решетках. Охранник, гремя связкой ключей, открыл дверь камеры и толкнул в темноту. Чьи-то руки подхватили его и не дали свалиться на сидящего. В камере размером два на полтора метра затемненное окно имело крошечную форточку с темной решеткой, полностью загораживающей дневной свет. Когда глаза привыкли к темноте, аль-Хамиси разглядел двоих, сидящих на неровном каменном полу. Они потеснились и предложили ему сесть на обрывки истлевшей циновки.

— Садитесь поудобней, — предложил девятнадцатилетний юноша. — Мое имя — Тухами. Будьте осторожны, острые края камней впиваются в тело. Могут поранить. Ужасная тюрьма. Отсюда не выйдешь живым, вынесут!

— Выйдем! Непременно выйдем и продолжим нашу борьбу! — Аль-Хамиси наконец разглядел своих молодых соседей по камере. Рядом с юным Тухами сидел молодой активист из рабочих Суэца.

— За что вы арестованы? — спросил Тухами поэта. — У вас такой приятный голос, может быть, вы актер? Возможно, я слышал вас по радио?

— Слышал по радио, читал мои статьи. Познакомимся! Аль-Хамиси. Я писал о бесчинствах чиновников, о взяточниках, которые грабят народ. Я призывал к борьбе со злом.

— Боже милостивый! Это ваши статьи заставили меня включиться в водоворот событий! — воскликнул Тухами. — Я был тихим и прилежным студентом экономического факультета университета. Именно ваши призывы заставили меня призадуматься над судьбой Египта. Я был среди участников студенческих демонстраций. Теперь я не жалею, что угодил в эту мерзкую камеру. Оказаться рядом с любимым поэтом — великое счастье. В нашем институте нет человека, который бы не знал стихов аль-Хамиси. Недавно у нас устроили опрос: «Кто самый любимый писатель из всех известных в Египте?» Оказалось, что на первом месте — аль-Хамиси.

— Вот мы и знакомы! — рассмеялся поэт. — Скажите мне, молодые люди, почему мы в темноте? Разве не положено хоть маленькой электрической лампочки?

— Извините, мы выключаем ее на ночь. Эти желтые стены раздражают. Лампочка над головой, свет режет глаза. Посмотрите!

Когда включили свет, аль-Хамиси увидел симпатичных молодых людей.

— Как хорошо, что мне удалось попасть в вашу камеру. И всего-то за горсть монет полицейскому, — сказал аль-Хамиси.

— Пальцы бед и страданий играют на печальной свирели моей», — процитировал студент строки из любимого стихотворения. — Почему так печальна ваша свирель?

— Так сложилась моя судьба. Но я научился превращать грусть в надежду. Однажды спросили Шопена: «Почему так печальны ваши прекрасные полонезы?» — «Я пишу их с мыслью о моей родине, обездоленной завоевателями», — отвечал Шопен. И я пишу свои стихи с мыслью о моем любимом Египте, моей родине. Прекрасней земли нет на свете! На этой земле должен жить счастливый человек. Каждый человек имеет право на какие-то радости. А мы пока живем в горестях и страданиях. Мы не будем отчаиваться, мы сильны своей верой в справедливость. Мы знаем — победа за нами! Мы выйдем из этой клетки закаленными, с душой окрыленной и готовой ринуться в бой.

— Пусть ваше предсказание сбудется. Спасибо вам за добрые слова. Мне стыдно признаться, но мы с Хасаном приуныли. Хасан работал на Суэцком канале, а теперь лишился работы и угодил в тюрьму.

— Молодец, Хасан! Не унывай! Когда выйдешь на волю, я помогу тебе получить работу. Не жалей, что участвовал в демонстрации. Если мы будем тихо и смирно терпеть невзгоды и насилие, мы не дождемся лучшей доли. Мы должны кричать, требовать, бастовать. Всеми способами надо бороться со злом. Твое участие в демонстрации — твой маленький вклад в дело борьбы. А сколько мужества проявили рабочие. Они сделали свое дело, ушли, поставили англичан в безвыходное положение, теперь они работают на других предприятиях. Тебя не было с нами, когда мы пошли к министерству социального обеспечения?

— Лучше бы я тогда пошел со всеми. Говорят, будто тогда собралось чуть ли не восемь тысяч? Я совсем недавно примкнул к небольшой группе, не более двухсот человек. Моего товарища избили дубинкой, и он угодил в больницу. А я — здесь.

— Сегодня здесь, а завтра дома. Будем оптимистами!

С этими словами аль-Хамиси развязал свой мешочек с провизией и пригласил новых товарищей позавтракать.

— Я напомню вам о том прекрасном, что осталось за железными решетками тюрьмы, — предложил аль-Хамиси после завтрака.

Тухами вскочил.

— Вы и представить себе не можете, как были мне нужны эти строки вашего стихотворения. Вы увели меня из этого ада к свету и радости. Я понял: надо набраться терпения, надо выжить, чтобы снова увидеть восход и закат, красоту нашего Египта.

— Спасибо за ваш поэтический дар, — сказал активист из Суэца. — Вы мужественный человек. Подвергаясь гонению, вы пишете о свободе, о красоте земной. Вы писали с великой верой в справедливость. Счастливый, вы родились мужественным человеком.

— Мужеству меня учил отец. Безграмотный феллах, суровый и замкнутый человек с добрым сердцем, он хотел воспитать сына смелым и уверенным в себе человеком. Я не думаю, что родился с этими чертами характера. Я помню, с чего началось воспитание. Мне было немногим более семи лет. Я был воспитан матерью в городе, где жизнь во многом отличается от жизни убогой деревни. Моя мама была женщиной образованной. Она учила меня любить поэзию, слушать музыку, быть добрым, благородным. А в деревне все иначе. Там в цене грубость и решительность. Как-то я играл в мяч с мальчишками. Один из них так стукнул меня палкой по голове, что я едва удержался на ногах, побежал домой, обливаясь слезами.

«Ты плачешь? — удивился отец. Он хлопнул меня по физиономии, приговаривая: — Мужчина не должен плакать, он должен защищать свое достоинство! Почему ты не ударил обидчика? Почему не защитил себя, не дал сдачи. Я не призываю тебя быть драчуном. Никогда не бей невинного, а обидчика — бей, если ты мужчина!»

Я еще больше заплакал и не двинулся с места.

«Либо ты пойдешь и стукнешь драчуна, — сказал сердито отец, — либо я раздену тебя, смажу медом твое тело и подвешу на дереве, пусть пчелы полакомятся».

Я испугался и побежал на улицу, стукнул мальчишку. Не могу передать вам моей тревоги. Я впервые ударил человека и был, мне кажется, более несчастным, чем побитый. Отец встретил меня доброй улыбкой. «Я вижу, ты можешь быть мужчиной, — сказал он и погладил меня по голове. — Никогда не уступай негоднику, защищайся! А сейчас я даю тебе в награду вот это».

Он протянул мне серебряную монету, какой я никогда прежде не имел. Но я не успел порадоваться, как вошел отец драчуна и стал меня ругать дурными словами. Мой отец вступился, сказал, что так будет всегда. Кто первым полезет в драку, тот будет получать затрещину.

— Урок помог? — спросил Тухами.

— Очень помог. Я на всю жизнь запомнил его. Теперь я понимаю, отец мой был мудрым человеком. А ведь был неграмотен…

Долгими и мучительными были месяцы, проведенные в тюрьме. Допросы сопровождались побоями, и каждый раз друзья помогали пострадавшему. Аль-Хамиси попросил своих родственников передать ему в тюрьму бутылочку оливкового масла. Это было лекарство от синяков и опухолей. Полицейские не жалели бичей. Чувство голода не покидало узников. На обед — жидкая бобовая похлебка и кусочек черствого хлеба. На завтрак давали кусочек халвы — самой дешевой, доступной даже нищему, который стоит на улице с протянутой рукой. Угнетало чудовищное однообразие всего окружающего. Желтые стены, желтая одежда стражников, желтый песок во дворе, где не было ни одного зеленого кустика. Во время получасовой прогулки в небольшом дворе, напоминающем каменный мешок, не на чем было остановить свой взор.

Аль-Хамиси стал придумывать, как бы что-то изменить в этой назойливой желтизне, в этом утомительном, монотонном порядке дня. Во время прогулки он узнал, что уголовники имеют право покупать иллюстрированные журналы. Они пользуются своим правом не для развлечения, а для заработка — продают свои журналы значительно дороже политическим заключенным, лишенным всяких прав. Аль-Хамиси купил такой журнал, вырезал картинки и приклеил на стене, чтобы время от времени отвлечь свои глаза от назойливой желтизны.

К удивлению своих товарищей по камере, он не съедал свою маленькую порцию халвы, а откладывал, копил.

— Для чего это? — спросил Тухами. — Еды так мало, почему не ешь халву, надоела?

— Мне обещана передача от родственников, — отвечал аль-Хамиси, — я потерплю еще три дня, а потом мы устроим пиршество, это будет прекрасно!

В этой крошечной, тесной и немыслимо противной камере появилось разнообразие, столь необходимое, чтобы выжить. Когда в пятницу были получены кое-какие припасы, посланные родственниками, аль-Хамиси стал священнодействовать. Он порвал на мелкие клочки бумагу, смешал кусочки бумаги с халвой и устроил крошечную печку, на которой можно было подогреть холодную еду. Халва, смешанная с бумагой, медленно тлела и довольно долго сохраняла тепло. Он согрел кусочки баранины и кружку чая. Трое пировали. Теперь можно было отложить обед, согреть присланный дядей ужин. Режим удалось изменить. Стены больше не раздражали. Глаз отдыхал на крошечном морском пейзаже, на панораме древнего Луксора, на фотографии знаменитой танцовщицы. Каждая маленькая картинка напоминала о чем-то близком и дорогом, будила память и мечты. Кто бы мог подумать, как много даст душе вырезанная из журнала фотография.

Во время прогулки во дворе аль-Хамиси успевал передать товарищам свой опыт переустройства тюремной жизни. Те сумели рассказать об этом другим. Вскоре многие заключенные, страдающие от мучительного однообразия, от всех жестокостей тюремной жизни, воспользовались советами узника аль-Хамиси.

Утро в тюрьме начиналось с того, что вызывали одного из троих на допрос. Все знали, что допрос сопровождается побоями, и потому с нетерпением и тревогой ждали товарища.

— Важно устоять, не сдаваться, — повторял свое наставление аль-Хамиси. — Все мы должны вернуться домой целыми и невредимыми, чтобы продолжить начатое дело. Вода камень точит. Нас еще немного, но ряды наши ширятся, а пламя гнева растет. Мы должны верить, что настанет день, когда в тюрьмах окажутся недостойные правители, их помощники и прихлебатели, которые издеваются над простыми людьми. Народ с удивительной покорностью трудится, кормит этих злодеев и бездельников. Неужто мы покоримся им, испугавшись тюрьмы?

— Это не человек, это вулкан, изрыгающий пламя! — смеялся студент Тухами, с восхищением прислушиваясь к речам товарища. — Откуда столько огня?

— Я расскажу вам маленькую историю о моем рождении, и вы поймете, откуда этот огонь, пожирающий меня.

Надо вам знать, что моя мать Аиша была воспитана старшим братом Абдель-Фаттахом, известным общественным деятелем. Его хорошо знали во многих городах Египта и, в частности, в Порт-Саиде. 13 ноября 1920 года, в годовщину революции 1919 года, на улицах Порт-Саида завязалась перестрелка, и пули свистели, как на поле сражения. Случилось так, что моя мать с Абдель-Фаттахом шли куда-то по неотложному делу и оказались в центре перестрелки. Аиша была беременна и страшно боялась, как бы ее не ранили. Они зашли в подъезд незнакомого дома и попросили разрешения переждать, пока не прекратится стрельба. Хозяева дома, узнав, кто они, приветливо приняли их. Но тут начались родовые муки, и под свист пуль Аиша родила мальчика. Добрые люди помогли ей. Когда она очнулась, хозяйка дома сказала ей: «Ты родила сына». — «Какое счастье!» — прошептала Аиша и прижала к груди младенца.

Он перед вами — этот младенец. Обо всем этом драматическом эпизоде мне рассказала мать. Но мне кажется, что я помню свист пуль и стоны бедной матери. И с тех пор я всю жизнь слышу стрельбу и стоны. Всю жизнь я вижу угнетателей и угнетенных. Я еще в детстве решил, что призван бороться за справедливость. Гнев кипит в моем сердце, подобно тому как стучал пепел Клааса в сердце Уленшпигеля.

— А кто он — Уленшпигель? — спросили собеседники.

И аль-Хамиси всю ночь пересказывал им легенду о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке. О жизнелюбивом Клаасе, сожженном на костре. О том, как Уленшпигель боролся со злом и жестокостью угнетателей прекрасной Фландрии.

— События этой книги происходили в XVI веке, но герои событий стали примером для последующих поколений, — объяснил аль-Хамиси. — Автор книги, бельгийский писатель Шарль де Костер, создал незабываемые образы национальных героев. Такие герои есть и в нашей стране. Они набирают силу, и настанет счастливый день победы над злом и насилием.

— Как много вы знаете, друг наш аль-Хамиси, — промолвил активист из Суэца. — Великий грех сажать в тюрьму таких людей, как вы. Их надо беречь и лелеять. Такие люди должны учить молодежь уму-разуму.

— Это совсем не просто, — сказал аль-Хамиси. — Знаете ли вы, что невежество и суеверия настолько сильны, что просветительство с трудом пробивается в деревню? Ведь множество деревень на берегу Нила не имеют ни одного грамотного человека. Зато мулла проповедует фанатизм, называя это преданностью вере. Предрассудки мешают людям понять значение науки в наш просвещенный век.

В начале моего жизненного пути мне посчастливилось познакомиться с людьми талантливыми и образованными. И среди других был известный писатель и ученый Саляма Муса. Он считал, что писатель должен думать не только о литературном слове, но и помнить о науке и способствовать просвещению народа. Как-то он собрал у себя группу молодых литераторов и предложил нам отправиться в дальние города и деревни с лекциями на научные темы. Он помог нам подготовиться. Мы много полезного узнали из бесед с ним, да и сами начитались, и с энтузиазмом принялись за дело. Я приготовил лекцию о знаменитом естествоиспытателе — Чарлзе Дарвине. В ту пору я был увлечен идеями Дарвина о естественном отборе. В своем учении Дарвин доказал, что организмы, более приспособленные к жизни в данной внешней среде, выживают, а менее приспособленные не выживают или не дают потомства. Не стану сейчас подробнее рассказывать вам о теории великого ученого-естествоиспытателя, расскажу, как прошла моя лекция.

В маленьком городе на юге Египта в помещении школы собралось много людей. Я стал рассказывать о научном открытии, которое было признано учеными во всем мире. Но тут я увидел, что группа людей поднялась и двинулась ко мне. Они окружили меня, назвали преступником. «Ты хочешь отравить души людей!» — кричали они и стали избивать кулаками. Здоровый детина так ударил меня по голове, что полилась кровь. Под крики и угрозы я покинул аудиторию и отправился в больницу. Рана была так велика, что на всю жизнь осталась отметина. Посмотрите, какая память у меня на макушке. Этот случай вызвал во мне ярость и возмущение против фанатизма, который губит человеческие души. Но я не отказался от идеи нести знания в народ. Когда образование будет доступно каждому, мы увидим расцвет талантов.

Как-то аль-Хамиси предложил каждому из собеседников рассказать о своих взглядах на переустройство египетского общества.

— Вы моложе меня, но и ваш небольшой жизненный опыт заставил бросить вызов правящим кругам Египта. Скажи нам, Тухами, как ты представляешь себе перемены в экономике нашей страны? Ведь ты будущий экономист, два года проучился в университете.

— Прежде всего должна осуществиться обещанная Насером аграрная реформа, — ответил Тухами. — Разве можно дольше терпеть это чудовищное социальное неравенство в деревне? Я думаю, такого нет нигде на свете. Двенадцать тысяч помещичьих семей владеют третью всей земли Египта. Это неточно, предполагается, что помещики захватили более чем треть полезных для обработки земель, а пятнадцать миллионов феллахов ничего не имеют. В лучшем случае семья в десять человек имеет крошечный приусадебный участок.

— Ты совершенно прав, — воскликнул аль-Хамиси. — Я жил в деревне и знаю, кто создает богатство и роскошь бездельникам из помещичьих семей. Человек, рожденный в такой семье, считает феллаха низшим существом. Для них труженик земли — «дуралей», «деревенщина», «быдло», хотя их кормит и одевает нищий феллах, обреченный на жалкое существование. Если феллахи получат хоть небольшие наделы земли, считай, что пятнадцать миллионов феллахов с семьями не будут голодать.

— А я скажу про Суэцкий канал, — вступил в беседу Хасан. — Довольно англичанам пользоваться нашим добром. Мы должны их прогнать. Когда Суэцкий канал станет нашим достоянием, страна будет богаче. И тогда возможно, что и нам, бедным грузчикам и портовикам, станет легче жить.

— Вы правы, мои друзья! — сказал аль-Хамиси. — Мы единомышленники, это очень хорошо! Чем больше египтян призадумаются над социальным неравенством, тем скорее мы достигнем цели. Единство взглядов и действий! К этому нас призывает время! В своем стихотворении «Гимн свободе» я писал:

Прошло более пяти месяцев с того дня, когда Абд ар-Рахман аль-Хамиси был арестован и доставлен в тюрьму. Как-то в полночь стражник, сидящий у главных ворот в сладкой дреме, вдруг услышал хор невиданной силы.

«Никогда мне не довелось слышать во сне подобное пение, — подумал он не открывая глаз. — Так отчетливо слышно, можно понять слова: «Нас обжигало пламя гонений, нас душили застенки страшной тюрьмы…» Я схожу с ума!» — сказал себе стражник и вскочил в растерянности.

— Это не сон! — воскликнул он. — Они поют!

Пятьсот заключенных пели тюремную песню так стройно и слаженно, словно кто-то ими управлял.

— Что за наваждение! — воскликнул стражник и побежал во внутренний двор, где с криками носились охранники, приказывая замолчать.

— «Ветры воют над тюрьмой, как волки…» — пели заключенные, не обращая внимания на крики и угрозы тюремного начальства.

После небольшой паузы громкие голоса речитативом пропели:

— «Мог ли тюремщик, который бросил меня в камеру, запереть мои воспоминания? Или вырвать зеленеющие мечты? Если он заковал мое тело кандалами, то как же слабы его кандалы? Мои мечты сильны, они пронзают железо тюрьмы…»

Воцарилась тишина, и тогда гулко прозвучали проклятия начальника тюрьмы.

— На голодный паек! — кричал он. — Сейчас же найти виновника! Кто он? Посадить его в карцер! Отправить в пустыню. К змеям бунтаря…

Загромыхали железные затворы. В камеры врывались вооруженные стражники и с проклятием искали виновника ночного концерта.

— Кто сумел передать текст песни в каждую камеру? — спрашивал начальник тюрьмы. — Кто сочинил текст песни? Кто научил их петь? Обыскать каждую камеру, доставить мне виновного.

Начался обыск. А тем временем аль-Хамиси писал новую песню. Он не ожидал такой быстрой реакции тюремщиков, не думал, что могут прийти ночью. Во время этого удивительного ночного концерта к нему пришли новые слова для песни, которую он хотел распространить в ближайшие дни. Многие не известные ему люди участвовали в подготовке ночного пения. Во время короткой дневной прогулки ему удалось напеть мотив товарищам, идущим впереди, те по цепочке напели другим. Так удалось распространить мелодию песни. А слова, написанные на клочках бумаги, передавались из рук в руки. Люди заучивали и уничтожали записи.

Когда вошли в камеру, аль-Хамиси читал своим товарищам только что родившуюся песню:

— «Именем грустного отца, снедаемого жалостью к малышу, к городам и деревням, к ночи и дню, чья тоска — это клятва, что высекает искры из кандалов.

Именем клятвы, которая превращает грусть кандалов в мечты победы. Именем всего этого строю я касыду, и крики мои сотрясают железные камеры…»

Догорала маленькая свечка. Стражник вырвал из рук поэта листок и толкнул аль-Хамиси к дверям.

— Ступай в одиночку! — приказал он. — Завтра отправишься в пустыню. Там ты пропоешь свою песню для змей. Они кишат в камерах и помогают нам совершать правосудие.

Второй охранник сорвал картинки со стены, пошарил под циновкой в поисках крамольных записей, пригрозил Хасану и Тухами побоями на допросе.

Аль-Хамиси простился с товарищами и с сожалением подумал, что хор узников уже не повторится. А жаль! Скольких трудов стоило это прекрасное выступление в ночной тюрьме.

После ночи, проведенной в крошечной одиночной камере, где можно было только стоять, аль-Хамиси в сопровождении жандарма отправили в пустыню, где была устроена самая страшная тюрьма. Здесь заключенные изнывали от зноя и жажды. Иные погибали от укуса змей. Аль-Хамиси на всю жизнь запомнил тот день, когда мог стать жертвой змеиного укуса.

Он сидел в своей крошечной камере на тростниковой циновке и смотрел на дверь, прислушиваясь к шагам тюремщика в коридоре. Ему страшно хотелось пить, и он решил, что криком остановит охранника и вымолит немного воды. И вдруг он разглядел в полутьме змею, сидящую у порога. Это было невероятно. Как она проползла сюда, где та щель? Казалось, нет спасения. Остались мгновения, пока она приползет к своей жертве. Аль-Хамиси вдруг вспомнил случай, когда его отец оказался в такой же опасности и спасся тем, что стал уговаривать змею не трогать его. Так поступил и аль-Хамиси.

— Не тронь меня! Прошу тебя! Уходи отсюда! Я хочу жить, не трогай меня! Пожалуйста, не трогай! Он повторял эти слова, не спуская глаз с порога камеры. Там сидела смерть.

Аль-Хамиси несколько минут обращался к змее, будто перед ним существо, которое понимает его слова. Он говорил и надеялся, верил, что должен уцелеть и уйти из этой проклятой камеры. Это было удивительно, но змея вдруг исчезла. Обливаясь холодным потом, с бьющимся сердцем аль-Хамиси подошел к двери, чтобы убедиться в том, что произошло чудо. Он уцелел.

В семи тюрьмах побывал прославленный поэт, стихи которого страшили правителей даже больше, чем угроза вражеского нападения. Аль-Хамиси провел за решеткой три года.

Когда кончился срок заключения и аль-Хамиси вернулся к своей политической деятельности, он рассказывал товарищам о методе борьбы за выживание в тюрьме. Те принимали к сведению ценный опыт поэта. Впоследствии аль-Хамиси убедился в этом, когда снова оказался за решеткой и увидел воочию крошечную печку из халвы, маленькие фотографии на желтых стенах и услышал советы товарищей по камере, как выживать в тюрьме.

— Я рад, что мой опыт пригодился бесстрашным борцам за свободу Египта, — говорил друзьям аль-Хамиси. — Хотелось бы, чтобы настал день, когда эти тюрьмы превратятся в ночлежки для бездомных, разумеется, без замысловатых замков на железных дверях и без грозной стражи. А вместо желтого песка чтобы зеленела трава во дворе. А пока существуют тюрьмы и жандармы, мы должны сплотиться в борьбе. В единстве великая сила, подобная морскому прибою, бьющему о неприступные скалы.